«Дворянин Великого князя»

Дворянин Великого князя (fb2) - Дворянин Великого князя 1857K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Зиновьевич Святополк-Мирский

Роберт Святополк-Мирский Дворянин Великого князя

«…Опасаясь, однако, что новгородцы, могущественные на море и на суше, непомерно разбогатевшие за многие века, могут поднять против него мятеж, вступил он в Новгород со значительной силой как своего, так и наемного войска, затаив вначале свой замысел. А вскоре, захватив казну епископа, богатую несметным количеством золота, серебра и драгоценностей, ту, которую несколько столетий новгородские епископы друг другу в наследство предавали и тщательно берегли, триста новгородцев старейших, самых богатых и знатных казнив, все имущество и сокровища их в свою казну великокняжескую взял, а затем и весь Новгород, всех жителей его, обобрал в двух частях золотом, серебром и драгоценными камнями, оставив каждому лишь третью часть, которая одна, впрочем, большее богатство составляла, чем десять Венеций вместе взятых. Быть может, не захотят тому поверить потомки, но триста повозок, груженных одним золотом, серебром, жемчугом и другими ценностями, которые новгородцы в избытке имели, вывез он оттуда в Москву. Шла за ним, кроме того, несчетная вереница повозок с отборнейшими мехами, пурпуром, тканями и разного рода добычей. Столь громадным сокровищем обогащенный, стал он для всех окружающих народов грозным и опасным…»

Ян Длугош «Хроники»

Фрагмент одной из последних глав многотомного труда, излагающего историю Польши, Литвы и Руси. Известно, что при описании современных ему событий, знаменитый летописец и историк Ян Длугош пользовался только достоверными и проверенными сообщениями очевидцев этих событий. Описанное выше взятие Новгорода Иваном III имело место в 1478 году. Ян Длугош умер в 1480 году.

Пролог ПАДЕНИЕ ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА

Смерти, дети, не бойтесь, ни войны, ни зверя, дело исполняйте мужское, как вам Бог пошлет.

Поучение Владимира Мономаха

Посвящается светлой памяти моего дорогого отца, Тамаре — с любовью, Лиле — с благодарностью.

Новгород Великий, февраль 1478 года.

Великий Новгород пал.

Пал без борьбы и сопротивления, доверчиво распахнув ворота перед князем московским Иваном Васильевичем, который лицемерно и коварно обманул новгородцев, заявив, что пришел к ним с миром. В то, что случилось, нельзя было поверить, такое могло привидеться лишь в ночном кошмаре, но страшный сон стал явью, и даже самые буйные крикуны, что всегда драли глотки на вече, притихли и в домах затаились, боясь казать нос на улицу, где валялись промерзшие, окостенелые трупы, — в городе царил мор, что зимой бывает редко, но тем годом навалилась и эта беда на несчастных новгородцев — морозы стояли лютые, на целый аршин[1] вглубь оледенела земля, да и боялись хоронить покойников: на всех углах жгли костры наезжие московские ратники, пили, пели, смеялись среди мертвецов, грабили потихоньку окрестные дома, останавливали всякого прохожего, требовали присяги на верность Москве, понуждали крест целовать Великому князю Ивану — крест примерзал к губам — отрывали с кровавой кожей, кричали, юродствуя: «Вот истинная клятва!» Страшное время, жуткий час — неужто и вправду навсегда, на веки вечные, конец пришел батюшке Великому Новгороду — Господи, спаси и помилуй нас, грешных! Аминь…

Еще в январе, сразу после Рождества Господня, велели московиты очистить двор Ярославов, якобы для своего Великого князя Ивана, хотя он туда так и не явился, жил в стане военном под стенами города, всего лишь два раза въезжал в Новгород слушать обедню у Св. Софии и тут же, окруженный сильной охраной, спешил обратно; говорили, мора боится, а может, были другие причины — кто знает? Да только вскоре за тем самое страшное и случилось: срубили московиты вечевой колокол новгородский в знак того, что отныне весь Новгород и земли его — неотъемлемая часть Великого Московского княжества, а потому не бывать больше обычаям старым да вольностям прежним, и даже пролетела молва, будто хотят тот колокол в Москву увезти.

Услыхав это, некие лихие люди новгородские стали собираться тайком по ночам и заговор затеяли: как бы это спасти да спрятать колокол: уедут проклятые, снова повесим — не бывать в рабстве вольному городу! И вроде хорошо все задумали, и даже никто их не предал, что было удивительно, ибо много вокруг доброхотов[2] московских вертелось, да и среди самих новгородцев хватало думавших, что под Москвой им лучше жить станет; и не в том дело, что стража у колокола стояла — стражу-то пьяную они легко сняли, четверых на месте уложив, — да вот примерз громадный колокол и тяжел был неимоверно, а пока разогревали-оттаивали, только на сани грузить стали — эх, досада, не повезло! — сани подломились, в общем, не рассчитали, не управились заговорщики — набежали ратные люди московские, всех до единого похватали да и казнили тут же, без долгого суда; прямо на Волхове-реке рубили их вместе с женами да детьми малыми и в проруби тела кидали, так что лед потом красный до самой весны стоял и торчали из него там и тут вмерзшие тела и отрубленные головы.

Однако сопротивление все еще таилось в душе новгородской, и оставалось несколько дворов, куда даже ратники Великого князя входить не решались; не было им на то прямого указа, а сами робели, потому что вооруженные до зубов люди дворы эти охраняли днем и ночью, московитов боялись не очень, грубили даже и вели себя дерзко, а особенно отличались в этом слуги купеческого старосты Марка Панфильева, чей двор стал похож на добрую крепость, готовую к долгой осаде.

К тому времени владыка новгородский архиепископ Феофил со всеми боярами, детьми боярскими да именитыми жителями уже подписал грамоту о том, что

«…князь Великий Иван Васильевич ВСЕЯ РУСИ отчину свою Великий Новгород ПРИВЕЛ В СВОЮ ВОЛЮ И УЧИНИЛСЯ НА НЕЙ ГОСУДАРЕМ…»,

причем грамота тут же была отправлена в Москву и, казалось, дело благополучно завершилось, но Иван Васильевич, должно быть, так не считал, потому что за несколько дней до возвращения в столицу вдруг повелел: изъять и увезти все договоры, когда-либо заключенные новгородцами с литовскими князьями, главных сторонников Великого Литовского княжества (а, стало быть, московских противников) схватить и в Москву силой доставить, а все имение их отписать на себя, то бишь в великокняжескую казну. Имение, между прочим, было весьма немалое, учитывая, что речь шла о людях знатных и очень богатых, а длинный список из трехсот фамилий возглавляли известная защитница прав и вольностей новгородских боярыня Марфа Борецкая, внук ее Василий Федоров, староста купеческий Марк Панфильев да еще пять самых состоятельных в городе лиц.

Как обычно, в таких важных случаях волю государя стал немедля приводить в исполнение Иван Юрьевич Патрикеев, князь, боярин, большой наместник, наивысший воевода московский и, к слову сказать, двоюродный брат Великого князя Ивана Васильевича.

Князь Иван Юрьевич прибыл в Новгород пятнадцатого января и, круто взявшись за дело, ровно за месяц успел привести его к покорности: сторонников Москвы умеренно пожаловал, противников жестоко казнил, порядок в городе навел, грабежи и злодейства пресек, причем без особых потерь в московской рати, да и то сказать, не от стычек с новгородцами, а от мора и лютых морозов больше погибло, в чем, конечно, виноваты бездарные полковые воеводы, хотя сто раз им говорено было: «Оденьте новичков! Они ведь свежего набора с южных степей и донских засек, привыкли к теплу», — так нет же! — пару сот раздетых молокососов зря положили, болваны, недоумки, головы бы всем порубить!..

К вечеру в пятницу донесли, что дело вроде бы слажено, воля Великого князя в главном исполнена, хотя и возникли небольшие трудности, которые, впрочем, почти преодолены, ну, короче говоря, так: все поименованные в списке враги схвачены, имущество их описано, великокняжеским казначеям передано, а вот что касается купеческого старосты Марка Панфильева, то тут…

Иван Юрьевич сильно осерчал, велел немедля подавать шубу да сани и поехал сам поглядеть, что там творится, ругая последними словами болвана сотника с какой-то деревянной фамилией, которому еще утром было поручено взять Панфильева и который теперь через гонца просил не много, не мало, а всего лишь пушку, чтобы, дескать, разом с гнездом вражьим покончить, а то, мол, сопротивление оказывают жестокое и уже дюжина наших полегла… Нет, ну надо же до такого додуматься?! — в городе из пушки по купеческому дому палить, чтоб потом новгородцы веками байки рассказывали о том, как московиты целым войском один двор взять не могли! Да и не подумал, дурак: а ну, грешным делом, сгорит домишко — кто тогда за добро старосты перед Великим князем ответ держать будет — ведь нынче это уже наше, московское, казенное имение!

Тем временем сотник московского сторожевого полка Иван Дубина потерял уже пятнадцать человек убитыми, в том числе двух десятских, лучших из пяти оставшихся. Сотня и так уже давно не сотня, еще когда в поход двинулись, всего неполных восемь десятков было, да тут после Рождества Христова моровое поветрие дюжины две разом скосило — у других меньше, в иных сотнях вообще потерь нет, а у него вон как вышло. Да и что дивиться — одни новички с южных степей, к зимним походам непривычные; а ведь насильно ему всучили весь этот сброд — никак, нарочно подвели под монастырь, небось избавиться хотят, кому-то, видать, не угодил… Теперь вот еще пятнадцать рядком под забором лежат, вытянулись, закоченели, снежком припорошенные, да раненых полторы дюжины — кому воевать-то? А дом все не взят… Правда, людей панфильевских тоже десятка два побитых во дворе валяются, кой-какие еще шевелятся, стонут, кровь дымится на морозе — ничего, помрут скоро не от ран, так от стужи — помочь-то им некому, уцелевшие в дом отступили, а выйти не могут: ворота порушены и наши через пролом стрелы мечут, благо близко, без промаха…

Плохо, однако, что сами шагу во двор ступить не могут, ибо и те недурно пристрелялись, кроме луков у них еще пищали из окон да бойниц палят — и как тут сладишь?! Не сдается староста окаянный, видно, насмерть стоять решил… Не-ет, пушку сюда надо, только пушку!.. А тут еще раненый во дворе воет жутко — да пристрелите же его кто-нибудь, чтоб сам не мучился и других не изводил! Матерь Божья, Пресвятая Богородица, помоги нам взять этот проклятый дом!..

Пока сотник Дубина отчаянно метался от пролома в воротах к укрытию за опрокинутыми санями, хрипло матерясь, простужено кашляя и постоянно вытирая рукавом красный отмороженный нос, — а из него непрерывно текло, отчего усы превратились в твердый ледяной нарост, — десятский левого края Василий Медведев спокойно сидел на снегу чуть поодаль, прислонившись к могучей сосне, и размышлял, не обращая внимания на неприятельские стрелы со двора, которые время от времени с глухим стуком впивались в промерзший ствол дерева за его спиной.

А поразмыслить было над чем.

Уже давно, еще после второй неудачной попытки взятия приступом панфильевского двора, Медведев понял: здесь что-то не так.

Воины купеческого старосты вовсе не походили на захмелевших от меда и крови удальцов, упрямо решивших стоять до конца и биться насмерть. Не было в них ни бешеной, отчаянной ярости загнанных в тупик смертников, которые ни о чем не думают, ни жуткой холодной отваги безумцев, которые в душе уже простились с этим миром и теперь думают лишь о том, как бы утащить за собой на тот свет побольше врагов.

Ничего подобного не было.

Люди во дворе защищались хладнокровно, уверенно и толково. Но ведь они прекрасно понимали, что добровольная сдача — это жизнь. Пусть в ссылке, в бедности, в унижении, но — жизнь. А жизнь — это всегда надежда: вдруг завтра все изменится, все перевернется, ибо давно известно — колесо судьбы катится, вертится, гордых унижает, смиренных возносит — сегодня раб, завтра господин… А вот сопротивление с оружием в руках неминуемо ведет к гибели в бою либо к жестокой казни оставшихся в живых, всех до единого, и притом вместе с родней, с женами да детьми. На что же они рассчитывают? Помощи ждать неоткуда. Из дома носа не высунешь — убьют на первом шагу, прочную высокую изгородь-частокол окружили плотной цепью московиты: взятие двора лишь вопрос времени — вот подойдет сейчас свежая сотня и все — ни за что не устоять!.. Но они не суетятся, не делают вылазок, не пытаются прорваться сквозь кольцо окружения — они засели в доме, упорно защищаются и ждут.

Кого?

Или, быть может, чего?

И вдруг Медведев вспомнил — он уже видел такое однажды…

Да-да, это случилось во время осады захваченной татарами маленькой степной крепостишки, да и не крепостишки даже, а просто стоял эдакий крепкий домишко, тоже хорошим частоколом обнесен был; вот так же с рассвета осаждали, до самой ночи мучились, устали, решили: с утра уж точно со свежими силами возьмем, плотным кольцом окружили — мышь не проскочит — караул выставили, спокойно легли отдыхать, а на зорьке — ку-ку! — пусто во дворе, и нет никого, сгинули татары, пропали, растаяли, как тают болотные тени вместе с утренним туманом, и только остались в доме изувеченные тела литовских купцов, которые неизвестно как там оказались, — в плен их, должно быть, давеча захватили, на выкуп рассчитывая, а уходя, замучили насмерть… Ну, правда, настигли потом тех татар, всех до единого посекли, никого в живых не оставили — очень уж обиделись за купцов тех, ни в чем не повинных, даром, что литвины…

Василий Медведев неторопливо огляделся по сторонам, высмотрел высокую сосну чуть поодаль, затем внезапно вскочил, пригнувшись, пробежал к ней и стал быстро взбираться вверх, стараясь держаться под прикрытием ствола.

Из дома это, конечно, тотчас заметили и начали упражняться в стрельбе из лука, однако, прежде чем они пристрелялись, Василий увидел то, что и ожидал: двор купеческого старосты располагался почти на самом берегу реки, а на той стороне замерзшего Волхова, хорошо скрытая опушкой густого леса и, очевидно, совершенно невидимая отсюда летом, когда деревья покрыты густой зеленью, стояла маленькая неказистая хибарка с окнами, заколоченными крест-накрест досками, — так себе, ничего особенного, ничейная, заброшенная развалюшка.

Две стрелы со звоном впились в ствол под ногами, третья царапнула оперением ухо, в сторону дерева стали разворачивать пищаль, а сотник Иван Дубина надорванным, сиплым голосом снова матерился и призывал своих людей идти на приступ.

Медведев спрыгнул с дерева и направился к сотнику, чтобы остановить его, — зачем зря кровь проливать, надо взяться за дело совсем иначе, и он точно знал как, только следовало поторопиться, чтобы успеть дотемна…

Скоро, уже совсем скоро кончится этот пасмурный морозный день месяца февраля года 1478-го, день, когда угасла последняя искра сопротивления, день, когда закончилась эпоха свободы, независимости и сказочного богатства Великого Новгорода…

Но так уж устроен наш странный мир, где конец того, что было, порой незримо переходит в начало того, что будет, и очень-очень редко дано смертному человеку постичь этот краткий миг.

А потому, вероятнее всего, совсем другими мыслями был занят ум смертельно уставшего, простуженного сотника Дубины, и вовсе не об этом напряженно размышлял Василий Медведев, и даже большой боярин Патрикеев и сам Великий князь вряд ли думали-гадали, что в эту секунду начинается новая, еще более жестокая и кровавая эпоха, которая изменит жизнь многих людей и целых народов.

Радуйся, Иване Васильичу, радуйся — не зря ты прожил этот день, не пропадут твои труды — сегодня свершилось самое великое деяние твое: ты заложил могучую основу, и всего через каких-то полтора столетия маленькое, бедное и слабое княжество твое станет огромным, богатым и грозным государством, при одном упоминании которого еще много веков будут вздрагивать ближние и дальние соседи…

Господи, спаси и помилуй смиренные души несметного числа рабов Твоих грешных, на чьих костях оно стоит!

Особенно приголубь души добрых, слабых и беззащитных — ведь они приходили к Тебе первыми…

Часть первая ТАТИЙ ЛЕС

Глава первая «Теперь нам нужен Запад…»

Москва, Кремль, 25 марта 1479 года.

Ах, как хорошо, как славно выглядела с верхнего этажа высокого кремлевского терема эта восьмерка лошадей, что тащила широкий настил на двух крепких санях! Снег да грязь из-под скользящих от натуги копыт; пружинят, прогибаясь, толстые доски настила под тяжестью огромного вечевого колокола; свистят и орут охрипшими голосами конюхи, но рады и счастливы, довезли, слава Богу, в целости и сохранности, то-то Великий князь порадуется, как увидит, авось еще и пожалует!

Тем временем Великий князь Иван Васильевич действительно глядел сверху из окна своей палаты на всю эту суету, однако думал он при этом о делах совершенно иных. Он думал о том, что навязчиво захватило его разум еще год назад, после успешного завершения новгородского похода; следовало хорошенько взвесить бесчисленные возможности политических решений и извлечь из нового положения максимальную выгоду для своего княжества, своего престола да, наконец, просто для своей семьи — ведь волею и промыслом Господа всемогущего свершилось наконец то, о чем еще год назад можно было только робко мечтать: никогда еще московская казна не была так полна, как нынче, никогда прежде не открывалось так много заманчивых и разнообразных путей — теперь надо действовать, не теряя времени, но и поспешность опасна, верно ведь в народе говорят: семь раз отмерь… И он отмерял седьмой, семидесятый, семисотый раз — как бы это сделать получше, как не ошибиться, не просчитаться, как употребить все с толком и пользой, а главное — как бы успеть…

Движимая порывом весеннего ветра, скрипнув, прикрылась распахнутая створка окна, и вдруг в ней, слегка подрагивая, установилось, как портрет в раме, размытое в мутном венецианском стекле отражение: худой, высокий, борода с проседью — а ведь еще только сорок в этом году исполнится; плечи вон какие сутулые, — наверно потому опальные бояре стали прозывать его «Горбатый» — думают, он не знает — еще как знает, и не только об этом, — лицедеи они все да лицемеры, и притом каждый друг на дружку донести норовит…

Ну да бес с ними, пусть, тешась, шепчутся по углам, лишь бы заговоров не затевали…

Позади тихонько лязгнул засов, и приоткрылась дверь, но Иван Васильевич оборачиваться не стал, хорошо зная, что только один человек имеет право входить сюда в любое время, хотя прежде чем войти, обычно постучит тихонько раза два, а сейчас так вошел…

Неужто Великая княгиня уже…

— Уже?

— Нет, государь. Еще нет. Но, говорят, уже скоро.

Только теперь Великий князь обернулся. Вон как смиренно сложил пухлые ручки на большом животе братец Иван Юрьевич Патрикеев, а с какой знакомой притворной робостью топчется у порога!..

Никак опять что-то задумал.

Средним пальцем правой руки Иван Васильевич погладил горбинку на длинном носу и уселся в жесткое дубовое кресло, вздрогнув от боли, — как обычно, весной снова проклятые болячки повылезали…

Поменьше сидеть надо… Нет, коли просить бы чего хотел, не ухмылялся б в усы так нагло. Должно быть, поручение какое исполнил.

— Ну, вижу, вижу, что доволен. Выкладывай, с чем пришел.

— Государь, я отыскал человека, пригодного для дела, о котором мы толковали на прошлой неделе.

Вот это хорошо. Порадовал.

— Очень кстати. Я как раз думал об этом.

Еще бы некстати! Не был бы он, Патрикеев самым близким и доверенным лицом государя, если б не умел исполнять поручений вовремя и как следует; да еще момент подходящий знать надо — когда войти, да что сказать, и как вести себя подобающе… Вот и сейчас взял да и поклонился в пояс, насколько живот позволял — ничего, не убудет, а для дела полезно, и размяться иногда не мешает.

— Счастлив служить, государь.

— Ближе к делу, Иван. Кто таков, откуда, как зовут?

— Василий Медведев, государь. Служилый человек с Дона.

Медведев… Медведев… Где-то я уже слышал… Ну, конечно!

— Уж не родич ли новгородского посадника и бунтовщика Медведева?

Он что, совсем рехнулся, старый дурак, — поручать такое дело родне новгородца?!

— Боже упаси, государь! Как можно? Все досконально проверено. Это человек простой, рода незнатного, и новгородскому Медведеву никак не родня.

— Чем же он примечателен?

— Окажи милость, выслушай, государь, — все о нем доложу. Это воин смелый и опытный, хотя годами весьма юн. Родитель его, Иван Медведев, служил в некоем острожке засечной полосы на Дону, мать же умерла от морового поветрия, когда мальцу не было и шести. Ну а что вдовцу-воину оставалось — таскал дитя за своей спиной в седле, стычки же с татарами в тех местах, сам, государь, знаешь — семь раз на неделе, так что малый там всякого нагляделся, но и кое-чему научился, ибо, когда внезапно в тринадцать годов круглым сиротой стал, — убили-таки татары в ночном набеге батюшку его, — очень быстро отыскал тех татар и, сказывают, вполне достойно за родителя расквитался. Потом еще пару лет скакал по донским степям с горсткой забияк, пока один не остался, а полтора года назад, когда пополняли мы войско перед новгородским походом, приехал он в Москву и поступил в твою великокняжескую рать. Скоро стал десятским у сотника Дубины в полку боярина Щукина, и вот там-то, в Новгороде, я самолично видел его в деле прошлой зимой. Помнишь, государь, ты велел похватать бояр, что тянули к литовской стороне? Так вот, в доме старосты купеческого Панфильева такой отпор учинили, что сотник Дубина божился, будто без пушки никак злодеев не осилить, а и вправду дюжины две его людей уже полегло, когда я туда под вечер приехал и застал такую смешную картину: Дубина орет матерным словом, — вперед, мол, сучьи дети, на приступ! — а наши под частоколом лежат и головы поднять не могут — из дома градом стрелы летят, да время от времени пищаль бабахает. И тут гляжу — подходит к сотнику такой нагловатый юнец и говорит что-то вроде того: ты, дядя, лучше глотку да людей побереги, а мне дай полчаса сроку, и я тебе этот дом без всякого боя сам один возьму. Ну, Дубина, понятно, посылает его, куда в таких случаях шлют, и даже слушать не хочет. Тут я и вмешался. Риску, думаю, все одно никакого нет, вижу, и впрямь дом так запросто не возьмешь, надо подкрепления ждать, так уж лучше пусть один голову сложит, раз ему так невтерпеж, чем еще дюжину под забор класть. «Давай, говорю, добрый молодец, исполняй, что задумал, да только не осрамись перед нами, а то уж больно ты дерзок, как я погляжу». Он, хотя и поклонился низко, но глянул на меня так, вроде с гордыней, потом снял кольчугу и шлем, взял с собой один лишь меч, подмигнул друзьям и пропал в сумерках. И что же ты думаешь, государь, — не больше получаса прошло, как вдруг внутри дома поднялся грохот, лязг, вопли, потом все стихло, а еще затем выходит, как ни в чем не бывало, на порог этот самый Медведев и, вкладывая меч в ножны, говорит своим товарищам вроде как: чай, замерзли вы там, на снегу валявшись, — а то заходите, погреетесь, да и попариться можно, я, говорит, тут баньку недурную за домом приглядел.

— В доме купца был потайной ход? — улыбнулся великий князь.

— Как всегда зришь в корень, государь. Болван сотник уложил две дюжины людей, и ни у кого не хватило ума сообразить — отчего это панфильевцы так упорно стоят. А этот не только сообразил, но и выполнил. Сам. Один. Оказалось, на том берегу речки выход был из подземного лаза, что вел прямо в погреб дома. Медведев перешел по льду Волхов — подальше за излучиной, чтоб отсюда не увидели, нашел лаз, проник через него в дом и нежданно напал на противника с тылу. Пятерых уложил на месте, а остальные сдались, в уверенности, что с ним целый отряд, а подземный ход уже взят московитами. Я похвалил его за храбрость да смекалку и, на всякий случай, запомнил имя, а давеча, когда ты, государь, дал мне то поручение, тут же вспомнил о нем и отыскал.

Если так, то молодец. Похоже, это то, что нужно… А может, врет да приукрашивает, проталкивая какого-нибудь свояка. Да нет. Не посмел бы. Дело слишком важное, и если окажется, что человек негодный, несдобровать братцу — и он это знает.

— Сирота, говоришь?

— Полный, государь. Ни братьев, ни сестер.

— И что, — вот так, вовсе — никакой родни?

— Никакой, государь. Даже из дальних родичей все давно померли. Самолично проверил. — Патрикеев низко поклонился.

— Ну, что ж… Это хорошо. Прикажи, пусть войдет, желаю с ним потолковать.

— Однако, государь… Я не думал, что сегодня когда великая княгиня….

Иван Васильевич прищурил глаз:

— Державные дела, воевода, не должны зависеть от здоровья Великой княгини. И потом, Патрикеев, — он погрозил пальцем, — народ не зря дал хитрой лисе отчество по твоей фамилии, я отлично знаю, что парень давно ждет за дверью, ты, конечно, обо всем наперед подумал и лишь хочешь сделать вид, будто немедля достанешь его из-под земли, буде я того вдруг пожелаю!

— Ничто не укроется от твоей проницательности, государь!

А голос-то, голос какой медовый!

— Ну ладно, вели дьяку тотчас приготовить грамоты. Да, и возьми из казны десяток золотых — надо пожаловать нового холопа чем-нибудь стоящим… Хотя, обожди, — он остановил боярина на пороге. У меня тут завалялся один, и хватит — негоже смолоду баловать деньгами. Пускай сперва дело сладит, а там поглядим…

Патрикеев вышел, улыбаясь в пышную седую бороду, и бояре, заполнившие проходы и толкущиеся под дверями в ожидании каких-нибудь новостей или выгодных поручений, сразу с привычной завистью разгадали, что воевода опять сумел угодить чем-то великому князю — везет же некоторым: тут месяцами ждешь государевой милости, как манны небесной, и никак не дождешься, а то и, не приведи Господь, в опалу угодить можно, а вот кое-кому все легко дается…

Прошло не больше минуты, как Патрикеев вернулся и объявил:

— Василий Медведев, государь.

Спустя много лет Великий князь, вспоминая по разным поводам первую встречу с Медведевым, постоянно мучился вопросом: почему она так прочно засела в памяти, что же было особенного в этом даже еще не мужчине — юноше, — то ли его уверенная твердая поступь, когда он приближался к великокняжескому трону, то ли этот поклон — низкий, почтительный — ни к чему не придерешься — и все же совсем не такой, как у московских придворных, или быть может, запомнилась нарушающая этикет какая-то наивная естественная свобода, с которой он оперся левой рукой на рукоять длинного меча, выпрямившись после поклона…

Иван Васильевич принял обычную для официальных приемов величавую позу и посмотрел в глаза Медведева суровым, пристальным взглядом, от которого обычно опускают взор придворные бояре, однако Медведев спокойно выдержал этот взгляд, а Великий князь повнимательнее разглядел смуглое, продолговатое лицо, светлые, будто выгоревшие на солнце волосы, а в больших серых зрачках обнаружил почти детское любопытство, толику лукавства, но ни тени страха, волнения или притворного восхищения, которые так часто выражают глаза людей, удостоенных чести впервые предстать перед самим Государем-батюшкой…

— Мне говорили, что ты хорошо показал себя в Новгороде.

— Я только выполнял приказы, государь.

— И справился один с пятью изменниками в купеческом доме?

— Да, государь, только пятеро сопротивлялись. Остальные сдались.

— «Только пятеро»?

— Бывало, государь, я стоял и против дюжины.

Хвастун. Мальчишка. Но ум живой и быстрый. Не робеет, за словом в карман не лезет. Может, как раз такой и нужен?

— Ты, верно, небогат?

— Добрый конь да этот меч — все мое состояние, государь.

Великий князь едва сдержал улыбку, разглядывая очень старый меч в потрепанных кожаных ножнах, стянутых почерневшими от времени овальными кольцами из дешевого серебра низкой пробы. Если еще и коню столько же лет…

— Должно быть, твой меч помнит времена моего прадеда, светлой памяти князя Дмитрия, прозванного Донским. Нынче никто уже таких не носит — уж больно тяжел. Не трудно тебе с ним?

— Нисколько, государь. Этот меч мой дед, кузнец, выковал сам. Он изобрел какой-то секрет. Лезвие до сих пор не притупилось. В Куликовской битве дед сразил им две дюжины татар. Умирая, он завещал меч отцу, а отец — мне. С этим мечом, государь, я спокойно выхожу против татарской сабли и турецкого ятагана, равно как против тевтонского меча или фряжской шпаги.

— Ну что ж, надеюсь, ты с честью сохранишь славу предков и умножишь их подвиги, не затупив столь чудесное лезвие…

Крики со двора отвлекли внимание Великого князя, и он выглянул в окно.

Огромная толпа собралась внизу вокруг колокола, уже опутанного толстыми веревками — все возбужденно орали, размахивая руками, и наперебой давали друг другу советы, как лучше снять колокол с саней и поднять на высокую звонницу…

Ох уж эти советчики! — всегда-то они лучше всех знают, как надо, а лишь до дела дойдет… Нет, нет, не надо слушать ничьих советов, поступать надлежит, как сам решил, и уповать на милость Всевышнего… Только так…

Иван Васильевич повернулся к юноше:

— Однако от сего дня ты больше не служишь в моем войске.

Медведев удивленно вскинул брови и тотчас склонил голову, скрывая смущение.

— Чем я заслужил твою немилость, государь?

— Напротив, Василий, милость. И немалую. Ты хорошо показал себя в борьбе с моими новгородскими врагами, а я ценю верных, преданных слуг и забочусь о них. Посему решил я пожаловать тебя и всех потомков твоих дворянским званием, а поскольку ты сирота, беден и неимущ — дам тебе в кормление земли. Иван Юрьевич, принеси, что нужно.

Патрикеев бесшумно вышел, плотно притворив за собой дверь, а великий князь снова направился к окну и, мельком глянув на Медведева, с удовольствием заметил в его глазах сверкнувшую сквозь удивление искру радости, и это было хорошо, это успокаивало…

Он тщеславен, у него есть слабости, а стало быть, ему можно доверять, ибо больше всего на свете следует опасаться людей, которые не проявляют своих слабостей — значит, умеют очень хорошо скрывать их, а вместе с ними и еще что-нибудь, чего ты не знаешь и о чем не догадываешься, но что в самую неподходящую минуту может оказаться для тебя смертельно опасным.

Колокол уже висел на толстых веревках, слегка раскачиваясь, и сани медленно выезжали из-под него.

— Поди сюда, — не оборачиваясь, позвал великий князь. — Узнаешь?

— Это вечевой колокол Новгорода Великого, государь.

— Верно. Знак безвластия, раздоров и мятежа. Скольким смутам он был свидетель, сколько крови пролилось под его звон!.. Хотели новгородцы сами собой править — и что же? Издревле русский город чуть не отошел под власть литвинов, за Которыми стоит Польша, а издревле православный народ — под власть короля-католика! Я не мог допустить этого. Отныне вся новгородская земля — моя отчина, а Великое Московское княжество выросло вдвое — значит, стало вдвое сильнее! — и теперь вечевой колокол Господина Великого Новгорода будет наравне с другими бить здравицу в мою честь на моей кремлевской звоннице! Да, татары нас сильно ослабили… Потом вражда, усобицы, каждый за себя… Но уже мой прадед с твоим дедом показали на поле Куликовом совместную силу русских княжеств. А нам с тобой, Василий, равно как детям и внукам нашим, дело собирания земли продолжать надо. Надо, сынок, надо… Терпеливо, упорно и постепенно: шаг за шагом, село за селом, город за городом, княжество за княжеством — курочка по зернышку клюет… А уж как соберем поболе… — Великий князь крепко сжал кулак, будто хотел нанести сокрушительный удар невидимому противнику, и, не договорив, застыл на секунду, глядя поверх золотых маковок кремлёвских церквей куда‑то в ему одному ведомую даль, потом медленно разжал пальцы, погладил переносицу и, казалось, решил переменить тему: — После покорения Новгорода нам некого опасаться с севера и востока, а благодаря таким людям, как твой покойный отец, мы крепки на юге.

Он помолчал, потом тихо, но выразительно добавил:

— Теперь нам нужен запад.

Брови Медведева едва заметно дрогнули, и тут великий князь, резко повернувшись, стал горячо и быстро задавать ему вопросы — один за другим, — почти не дожидаясь и не слушая ответов.

— Скажи, Василий, ты знаешь, какие земли составляют основную часть Великого Литовского княжества?

— Русские, государь.

— А язык, который считается в том княжестве державным и коим говорит три четверти его жителей — какой это язык, Василий?

— Русский, государь.

— А может, ты мне скажешь, какую веру исповедует большинство подданных этого княжества?

— Православную, государь.

— Верно, Василий, все верно… Вот я Божьей милостью именуюсь: Великий князь Московский и Русский. А помнишь, как звучит полный титул короля Казимира IV?

— Да, государь. Король Польский, Великий князь Литовский и Русский.

— Вот видишь, Василий, — «и Русский».

В голосе великого князя прозвучала глубокая и, казалось, искренняя горечь. Теперь он заговорил медленно и печально, будто на похоронах;

— Одна земля, один язык, одна вера… и два Великих князя. Хорошо ли это?

Медведев молчал.

Колокол медленно и осторожно начали поднимать на звонницу.

Великий князь некоторое время наблюдал за неторопливым, плавным движением колокола вверх, потом вздохнул и решительно повернулся к Медведеву:

— Ты вырос на рубеже, и его обычаи тебе хорошо известны. Я посылаю тебя на другой рубеж. Самый западный. Твои земли вдаются клином в земли Великого княжества Литовского, а рубежом служит река Угра. Твои соседи на том берегу — князья Бельские и их люди. Не скрою, будет трудно. Каждый день там полыхает пламя порубежной войны — войны необъявленной, но жестокой и беспощадной, как все войны. Земля, которой я тебя жалую, прошлой осенью лишилась хозяина. Он поссорился с кем-то на той стороне, и вот — ты знаешь, как это бывает — наследников не осталось. Теперь это будет твоя отчина. Надеюсь, ты не допустишь, чтоб тебя постигла участь прежнего владельца. А когда окажешься на месте, помни главное — за Угрой тоже русская земля и русские люди. И если они служат королю Казимиру… то это лишь по их неразумению и не более…

Великий князь помолчал, наблюдая, как поднятый колокол втаскивают под арку звонницы, затем продолжал, будто беседуя сам с собой:

— Я ведь не могу пойти на Казимира войной, чтобы огнем и мечом вернуть наши земли… Я говорю «вернуть», ибо эти земли испокон веков бы ли русскими… И даже не потому, что, оттянув войско к западу, я обнажу южные рубежи… Не потому. Просто это снова означало бы усобицу — отец на сына, брат на брата смерть и разорение… Бог не простит мне этого. Нет-нет… Я же в молитвах моих уповаю на великую мудрость Всевышнего…

Убежден, что Господь наш всемилостивый вразумит заблудших и они вскоре сами поймут, где и с кем им надлежит быть. А если рядом с ними в трудную минуту выбора окажется добрый человек, который поможет мудрым советом…

Колокол укрепили на звоннице и решили проверить — звук одинокого удара повис на миг в воздухе и растаял в весеннем небе.

Великий князь будто очнулся от размышлений.

— О чем это я? Ах, да…

Он быстро направился в темный угол гридни и вернулся с маленькой, туго свернутой трубкой серого пергамента.

— Это послание ты передашь своему соседу за Угрой князю Федору Ивановичу Бельскому. Но запомни — только наедине и в собственные руки.

Письмо тайное и важное, потому храни его так, чтобы никто не смог увидеть и прочесть в случае, если тебя пленят, ранят или даже убьют. Ну, а когда останешься с Бельским наедине, сделай так, чтобы он при тебе письмо прочел, затем возьми обратно и уничтожь сразу, чтобы никаких следов от него не осталось! Я не желаю, чтобы кто-то когда-нибудь мог сказать, будто я тайно пересылался с литовскими князьями.

— Я понял, государь. Все будет исполнено точно, — сказал Медведев с поклоном, и ничего не отразилось на его лице, будто он выслушивал и исполнял такие поручения ежедневно.

— Дай-то Бог! А теперь — главное. Если Бельский даст ответ сразу — привезешь немедля. Если нет… Подождешь, пока даст. Раньше или позже, но он должен ответить. ДОЛЖЕН, слышишь! Дело это может оказаться непростым, потому даю тебе сроку на его исполнение… ну, скажем, полгода. Жду тебя с ответом Бельского в начале октября.

Великий князь протянул письмо и пристально наблюдал за тем, как Василий Медведев с поклоном принял послание, деловито проверил, цела ли маленькая красная печать с великокняжеским гербом, осторожно вложил ее внутрь пергаментной трубки и, расстегнув кафтан, аккуратно спрятал свиток где-то на груди.

Похоже, он не понимает, что его ждет. Тем хуже для него. Лучший кремлевский дьяк не зря корпел над этим письмам целую неделю. Оно так составлено, что, если даже и попадет в чужие руки, ничего особо худого не случится… Дворянин Медведев умрет, а дело чуток задержится. Нестрашно. Пошлем другого. Лучше действовать медленно и осторожно, но наверняка. Во всех случаях виноват будет Иван Юрьевич… Нехорошо, братец, ох, нехорошо — не сумел ты, милый, найти нужного человека… А таких, как этот Медведев, мы отыщем в Московском княжестве тысячи…

И в этот миг на пороге появился Патрикеев. (Всегда ведь знает, когда надо появиться, — неужто подслушивает?) В руках он держал поднос, на котором лежали золотой крест и грамота, с кругляшком чистого воска на длинных шелковых шнурках. Великий князь взял грамоту, подошел к столу, аккуратно вывел подпись, оттиснул на мягком воске личную печать — изображение святого Георгия, пронзающего копьем змия, — величественным шагом направился к Медведеву и, не глядя в грамоту, привычной скороговоркой произнес заученный с детства текст пожалования:

— Я, Иван Васильевич, Божьей милостью Великий князь владимирский и московский, и новгородский, и тверской, и югорский, и пермский, и болгарский и всея Руси, данной грамотой, льготной, заповедной и несудимой[3], жалую холопа и слугу своего Василия Иванова сына Медведева и всех потомков его дворянским званием, а в кормление даю ему отчину — имение Березки, что, на берегу Угры, с пашенными землями и сеножатьями, с реками и озерами, с бобровыми гонами и ловами, с борами, лесами, рощами и дубравами, с мельницами и ставами, с людьми тяглыми, данниками и слободичами, что на моле сидят. А дабы укрепить волю мою и силу в местах порубежных, где власть великокняжеская не близко, даю ему право пять лет дани в казну не возить и самому в своей земле порядок держать: людей и слуг в пределах имений своих по личному усмотрению — казнить и жаловать. Твори в отчине своей суд честный и правый, согласно законам моим и воле Господа нашего, а мне служи не за грош, а за совесть — верой и правдой!

Патрикеев протянул поднос с большим золотым крестом, и Василий Медведев опустился на одно колено.

— Тебе, матушка, земля русская, и тебе, батюшка, государь мой Иван Васильевич, служить буду словом и делом, верой и правдой, не щадя здоровья и живота своего, до последнего вздоха, до последней кровинки. Чести отчизны моей, княжества Московского, не уроню нигде ни чином, ни помыслом, а силу державную и власть великокняжескую укреплять буду везде и всегда, да детям и внукам своим так же накажу. На том и целую этот крест.

Новый дворянин московский Василий Медведев почтительно прикоснулся к холодному гладкому золоту, до блеска отполированное несметным числом подобных прикосновений, и в эту минуту, взволнованный нежданным поворотом судьбы: еще вчера — простой безвестный воин, а нынче — дворянин Великого князя, исполнитель дела державной важности, — он вовсе не думал, не гадал, как часто потом будет вспоминать эту так складно сказавшуюся и столь тяжкую для исполнения клятву…

Но великим промыслом Господним не дано человеку знать грядущего.

Не дано…

…После сумрака терема яркое мартовское солнце больно сверкнуло в глаза, Василий зажмурился, и вдруг на кремлевской звоннице ударили сразу все колокола. Им тут же ответили другие, где-то рядом, потом еще, и еще подальше, и вот уже над всей Москвой повис густой, разноголосый колокольный звон. И внезапно мелькнула в голове Медведева шальная, тщеславная мысль, что это в его честь, но он тут же догадался, в чем дело…

А в гридню Великого князя вбежал запыхавшийся Патрикеев и громко, восторженно объявил:

— Государь! Сын!

Иван Васильевич радостно встрепенулся и тут же направился в палаты супруги своей, Великой княгини Софьи, в девичестве греческой княжны, племянницы Константина Палеолога, последнего императора некогда могучей Византии.

Придворные бояре, князья и вельможи улыбались и кланялись, а сами боязливо жались к стенкам, отступали на всякий случай подальше, опасаясь, не дай Бог, невольно вызвать его гнев, ибо хорошо знали еще одно прозвище Великого князя, которое забудут потомки — Иван III СТРОГИЙ…

А он шел длинными коридорами, миновал широкие палаты, спускался и поднимался по лестницам большого кремлевского терема, с упоением слушал колокольный звон, и казалось ему, что в многозвучном медно-бронзовом хоре он хорошо различает голос того единственного колокола, который совсем недавно звал на вече строптивых смутьянов, а сейчас смиренно и послушно, вместе с тысячами своих покорных братьев бьет здравицу в честь рождения его сына…

Но вовсе не об этом, втором, сыне от второго брака думал Великий князь Иван Васильевич, — он думал сейчас о судьбе своего первенца Ивана, уже нареченного его наследника, уже коронованного на будущее великое княжение, и в эту минуту он не мог бы даже вообразить, что вовсе не Ивану, а именно этому, второму, который только что увидел свет, суждено стать владельцем шапки Мономаха, московского престола и верным продолжателем начатого отцом дела…

Но великим промыслом Господним не дано человеку знать грядущего.

Не дано…

Глава вторая «Добро пожаловать, дорогой хозяин!»

Совсем недалеко от Москвы проходила граница Великого княжества Литовского, каких-то сто восемьдесят верст[4] по калужской дороге, через Боровск, Кременск, Медынь, и вот он — рубеж на Угре; если скакать во весь опор да менять лошадей, часов за двенадцать управиться можно, и в последующие годы жизни Медведеву не раз так и придется мчаться, а однажды, спасаясь от погони и увозя из-под топора палача одного знатного вельможу, он проделает это расстояние всего за десять часов…

Однако это произойдет еще не скоро, а сейчас, в конце апреля 1479 года, впервые проделывая этот путь, Медведев ехал очень медленно, не торопясь, внимательно изучал новую дорогу и старался запомнить все, что может пригодиться впоследствии, а спокойный, размеренный шаг вороного низкорослого, но крепкого коня вполне его устраивал.

За год до своей гибели подарил отец двенадцатилетнему Василию жеребенка. «Сейчас он такой же малыш, как ты, — сказал, — воспитаешь старательно — вырастет для тебя добрым товарищем». В маленькой степной крепости дел у мальчика, растущего без матери, немного было, вот он и тратил все свое время на коня любимого — чему только его не выучил, и часто потом бывало, в опасных южных степях, где смерть прячется в каждом овраге и за каждым кустом, они в такие засады и переделки попадали, что расскажешь кому — не поверят, и не раз уже спасал жизнь Василию мудрый отцовский подарок; хотя самого отца вот уже шесть лет как нет в живых, и так трудно с этим смириться, и так его не хватает, да что уж поделаешь — он достойно прожил свою жизнь воина, а теперь Василий совсем один остался на всем белом свете, и сам за себя стоять нынче должен, и дело свое мужское, воинское, исполнять с честью…

В тот год весна пришла рано, и теплые дни наступили сразу после мартовских заморозков. Всего три дня неторопливого пути с отдыхом и ночевками понадобились Медведеву, чтобы достичь Медыни, откуда до его новых владений оставалось уже совсем рукой подать, и чем ближе подъезжал он к литовскому рубежу, тем меньше встречалось на дороге путников, мирные селения принимали все более воинственный вид, — из небольших бойниц в прочных деревянных частоколах выглядывали, поблескивая на солнце, гладкие стволы пищалей, а недалеко от Медыни он миновал обугленные развалины, где, вспугивая стаи ворон, выли одичавшие псы, да чуть поодаль, на холме, светлела горстка еще не успевших почернеть от времени могильных крестов.

В Медынь Василий прибыл к середине третьего дня и решил было заночевать на здешнем постоялом дворе, чтобы завтра с утра выехать и еще до полудня быть дома, однако, прикинув, что до границ его владений осталось всего каких-то тридцать верст, передумал, тем более что постоялый двор более походил на разбойничий притон, чем на уютное тихое место, где можно спокойно провести ночь.

Не успел Медведев войти, как наглый бродяга подозрительного вида (молодой, тело крепкое, одет в слишком нарочитые лохмотья) стал приставать с расспросами: кто он, мол, таков, откуда, да куда путь держит, давно ли в этих краях и не собирается ли часом за рубеж. Василию это не понравилось, и он коротко, но ясно (молчаливым пинком) объяснил, что не расположен к беседе. Бродяга сверкнул глазами, но задираться не стал и правильно сделал, потому что Медведев сразу увидел, что здесь лишь два человека, которые могут представлять опасность, а с двумя он шутя бы справился. Кроме того, было ясно, что этот бродяга вместе со своим оборванцем-товарищем, который сидел в темном углу, прикрывая лицо, и точно так же походил на ряженого, ожидали вовсе не Медведева, и, наверно, было у них какое-то свое дело, ход которого они не хотели нарушать непредвиденными стычками с неизвестным исходом, а потому оба предпочли отступить в темноту и оттуда еще некоторое время внимательно наблюдали за Медведевым, который, казалось, не обращал на них никакого внимания, хотя и не упускал обоих из виду в продолжение всего обеда.

Как часто впоследствии Медведев, вспоминая во всех подробностях этот момент, корил себя за то, что не придал должного значения подозрительным бродягам! Быть может, тогда много дурного не случилось бы, десятки людей остались живы и все-все пошло бы совсем по-другому. Но не было ему тогда никакого тайного знака свыше, не было озарения, не было решительно ничего, что предсказало бы, как важнейшие события его грядущей жизни окажутся связанными с этим мелким и незаметным будничным происшествием.

Редко, очень редко рождаются люди, которым Господь позволяет разглядеть некоторые образы будущего, и то эти образы обычно неясны и многозначны.

Но обычному человеку этого не дано…

Пообедал Василий не спеша и основательно, проследил за тем, чтобы Малыш был накормлен хорошим овсом, щедро расплатился с хозяином остатками жалованья, полученного от сотника Дубины при расчете с войском, оставив себе на черный день лишь золотой, пожалованный на прощание Великим князем («А это тебе, Василий, для развода, береги и приумножь этот золотой в тысячу крат, дабы семья и потомки твои жили в достатке!»), и, не обращая внимания на любопытные взгляды обитателей постоялого двора, отправился в дальнейший путь.

Все, что он до сих пор увидел, вовсе его не удивило, — в сущности, южные рубежи на Дону и Дикое поле, где прошли его детство и юность, находились отсюда не так уж далеко, — чуть дальше, чем Москва, только южнее> а люди, нравы и обычаи, должно быть, на всех рубежах схожи, тем более что этот западный рубеж — прямое продолжение южного, с той разницей, что там — дикие кочевники — татары, а здесь как-никак братья по крови, литвины, того же языка, и в большинстве той же веры, так что наверняка все будет легче и проще.

Вскоре за Медынью поля и луга кончились, и теперь пришлось медленно пробираться по пустынной и грязной лесной дороге, стараясь держаться ближе к обочине, где в тени деревьев еще оставались серые островки полурастаявшего рыхлого снега. Солнце клонилось к закату, и Медведев проехал уже верст двенадцать, когда впервые на этой дороге увидел человека.

Пожилой мужчина высокого роста и могучего сложения, сильно забрызганный грязью, мчался навстречу во весь опор, однако, увидев впереди всадника, слегка придержал коня и привычным движением подтянул саблю поближе к правой руке, а когда Медведев со сдержанной вежливостью посторонился, уступая дорогу человеку, который явно торопится, тот, поравнявшись, внимательно взглянул на него и даже, казалось, хотел что-то сказать, но, должно быть, передумал и лишь как-то странно кивнул головой, не то в знак приветствия, не то благодарности, затем резко пришпорил коня и понесся дальше.

То ли потому, что этот всадник оказался первым человеком, встреченным в местах, уже как бы близких к дому, а может, из-за странного взгляда, как бы напряженного и даже тревожного, Медведев запомнил его лицо, и вдруг столь хорошо знакомое, тайное предчувствие грядущей опасности легким холодком пробежало по телу. Медведев проверил свое снаряжение и успокоился — все было в полном порядке: сбруя из дубленой кожи, прошитая крепкими воловьими жилами, хорошо подтянута; удобное татарское седло, украшенное бисером, закреплено прочно; кожаная сумка, пристегнутая к седлу слева (в ней все имущество нового дворянина), и острый топорик в чехле справа — на своих местах; поднятая к плечу левая рука мгновенно нащупывает прочный боевой лук в чехле за спиной, поднятая правая сразу попадает на оперение одной из двух дюжин разнокалиберных стрел, легко различимых на ощупь: тут и охотничьи — на птицу и на крупную дичь, — и боевые, в том числе легкие, с точностью попадания до трехсот шагов, и тяжелые, что пробивают кольчугу и доспехи; ну и, наконец, особые, фигурные: с серповидным наконечником, если надо, скажем, издали перерубить натянутую веревку; с наконечником продувным, полым, куда можно вложить горящий уголек, если потребуется, скажем, вдали что-нибудь поджечь, короче говоря, — здесь стрелы на все случаи, которые могут подвернуться в полной опасностей и неожиданных поворотов жизни порубежного воина, причем большинство этих стрел мало кому известны и порой собственными руками изготовлены. Кожан — плотно облегающая грудь, подбитая теплым мехом куртка, затянута широким поясом, на котором крепится множество предметов боевого оснащения: здесь и знаменитый дедовский меч (узкий, длинный, острый и не такой уж тяжелый, каким кажется на первый взгляд), спрятанный в кожаных, прошитых серебряной нитью ножнах с длинным металлическим наконечником; здесь и поясной нож с резной рукояткой из кости рыбьего зуба[5]; здесь, наконец, ряд мелких, но очень полезных вещей, вроде рожка с порохом или мешочка с кремнием и трутом; и завершают снаряжение короткие сапоги с острыми шпорами, (русские воины употребляли шпоры редко, но Медведева научил многим полезным штучкам с ними хитроумный грек Микис), причем в правом сапоге спрятан еще один нож — засапожный, который выручает в трудную минуту, когда всадник вдруг оказывается выбитым из седла, — тренируясь в метании этого ножа с пятилетнего возраста, Медведев добился того, что теперь мог на спор попадать в заранее назначенное яблоко дички с десяти шагов, стоя при этом перед броском спиной к яблоне. Была еще, наконец, плетка-нагайка, висящая на левом мизинце, но Медведев очень редко ею пользовался, — Малыш понимал хозяина по малейшему движению поводьев, снабженных петлей и закрепленных на среднем пальце левой руки, что позволяло в случае необходимости стрелять из лука на полном скаку.

Убедившись, что снаряжение в полной готовности и любые неожиданности не застанут его врасплох, Медведев вернулся к своим размышлениям, — а что еще можно делать, когда медленно пробираешься по грязной и пустынной лесной дороге, объезжая глубокие лужи и каменные валуны, время от времени возникающие на пути? Тем более что тема размышлений волновала новизной и необычностью — ведь в его жизни впервые появилось нечто, чего прежде никогда не было: собственный дом. И не просто дом — целое имение «…с пашенными землями и сеножатьями, с реками и озерами, с бобровыми гонами и ловами, с борами, лесами, рощами и дубравами, с мельницами и ставами, с людьми тяглыми, данниками и слободичами, что на воле сидят…»

Вот эти-то «люди тяглые, данники и слободичи» больше всего и беспокоили Медведева.

Как они там прожили целый год без хозяина? Не иначе как распустились совсем… Пьют, должно быть, беспробудно… Растаскивают потихоньку хозяйское добро. Порядка, верно, нет. Дом небось за зиму совсем отсырел…

Тут мысли Василия прервало какое-то странное поскрипывание в такт ритмичного чавканья копыт, которое послышалось откуда-то издали, спереди. Солнце уже скрылось за лесом, тени исчезли, и все вокруг постепенно становилось серым.

Из-за поворота лесной дороги медленно выползла скрипучая телега, ее тащила худая кляча, а сморщенный маленький мужичишка в дырявом армяке плелся рядом, держа в руках вожжи. Увидев Медведева, он испуганно остановился, и тотчас остановилась его жалкая лошаденка.

Медведев подъехал ближе, и мужичок, сняв шапку, начал поспешно кланяться.

Вот, пожалуйста. Может, это как рази есть один из тех «тяглых»…

— Бог в помощь, мил человек! Ты, случаем, не из Березок?

— Нет, хозяин… Я тут, под Медынью, в Даниловке живу.

Интересно, почему это он так дрожит?

— А далеко еще до Березок, не знаешь?

И губы как мел. Чего боится?

— Как не знать — знаю… Версты две по этой дороге проедешь, а там мосток будет через Черный ручей. А прямо за мостком и начинаются владения хозяина, что убили в ту осень, царство ему небесное, — мужичок перекрестился.

— А от мостка до хозяйского дома далеко еще?

— Да чего ж далеко? Версты три по дороге, а после забирай правее и увидишь дом близ самого берега Угры-речки, на холме в березовой роще, — мужичок стал успокаиваться, но бледность не сходила с его лица.

Медведев спешился, чтобы немного размяться, а заодно успокоить мужичка, но тот испугался еще больше и поспешно отступил, прячась за свою лошадку. Василий не торопясь расстегнул сумку у седла и вынул оттуда большую бутыль с греческим вином — прощальный подарок грека Микиса: еще когда покидал Медведев Донскую засечную полосу, отправляясь на службу в великокняжескую рать, почти два года назад. «Возьми, — сказал Микис, — такого вина нигде не найдешь, за ним великий князь нарочно своих купцов в Византию шлет!» Медведев, помня наказы покойного отца, в употреблении вина довольно сдержан был, однако, не желая обижать Микиса, который многим боевым хитростям его научил, бутыль с благодарностью принял, а потом как-то забыл о ней и лишь после встречи с великим князем, собирая в дорогу свои нехитрые пожитки, обнаружил.

Он из вежливости отпил небольшой глоток и протянул бутыль мужичку. Мужик смущенно улыбнулся, но бутыль взял, осторожно протянув руку из-за лошадки. Пока он прикладывался к бутыли, Медведев внимательно оглядел телегу. В ней кто-то прятался, лежа на соломе лицом вниз и укрывшись с головой длинной рогожей, но из-под самого ее края выглядывала грязная босая пятка.

Ишь, хитрец какой…

— Небось страшно одному в лесу? — лукаво спросил Медведев. Мужичок причмокнул и вернул бутыль.

— Страшно, — признался он, вытащил откуда-то краюшку хлеба и, разломив, предложил половину Василию.

Медведев протянул руку, но вместо того, чтобы взять хлеб, резким, неожиданным движением откинул рогожу, готовый тут же отразить нападение того, кто прятался в телеге, — скорее всего, он бросится с ножом или кистенем…

Но человек, лежащий ничком на соломе, был давно мертв — меж его белых, окостеневших лопаток торчало оперение стрелы.

Василий взял протянутый ему хлеб и откусил.

— Кто это?

Мужичок горестно вздохнул.

— Зять. Дочка гостила на Рождество. «Давай, говорит, пришлю тебе Ваньку крышу починить, а то потечет по весне». «Не надо, говорю, сам как-нибудь». Не послушалась — послала. Взял он вчера топор: «Поеду, говорит, вырублю в лесу покойного хозяина Березок пару бревен избу поправить — лес-то пока вроде ничейный. Ну и поехал на моей телеге… А теперь вот ни топора, ни телеги, ни самого… Вообще-то они мужиков простых никогда раньше не трогали, да зять мой очень строптивого нрава был, может, сказал чего не так… А может, это и не они вовсе. — Кто ж теперь правду узнает? Одному Господу сие ведомо, — он снова перекрестился.

— А кто это «они»? — поинтересовался Медведев.

Мужичок огляделся по сторонам, будто опасаясь, что его кто-то услышит, и произнес почти шепотом:

— Много тут развелось всяких, аки псов окаянных — что на том берегу, что на этом. Не зря, видать, нынче лес покойного барина иначе как тать[6] и не зовут…

— Ну, ты подал бы челобитную хозяину своему или наместнику великокняжескому в Медыни…

Мужичок вздохнул и поглядел на Медведева как-то странно.

— Видать, недавно ты в наших местах, барин.

Ой, берегись, пропадешь зазря! Ну, ладно, пора мне, — вдруг заторопился он, — а то, не приведи Господь, дочка, мужа лишившись, еще и без отца останется. Прощай, мил человек, и храни тебя Бог в пути! А Березки легко узнаешь — по конскому хвосту над воротами…

Он резко ударил лошадку вожжами и засеменил рядом с телегой, стараясь как можно быстрее удалиться.

Медведев некоторое время глядел ему вслед.

Что это за вздор? Какой еще конский хвост?

Он пожал плечами, спрятал в сумку бутыль и вынул оттуда кольчугу дедовской работы с длинными рукавами, но не надел ее, а лишь накинул на спину, завязав рукава узлом на груди.

Теперь Василий ехал еще медленнее, внимательно глядя по сторонам и прислушиваясь к каждому шороху, но все вокруг было спокойно, и скоро он добрался до ручья без всяких приключений.

Темнота быстро сгущалась.

Перед старым мостиком из полуистлевших бревен Медведев остановился и окинул взглядом противоположный берег.

Согласно грамоте великого князя, за ручьем начинаются его владения. На той стороне он полный и единовластный хозяин всего, что вокруг, включая жизнь каждого встречного…

Копыта Малыша глухо протопали по бревнам старого мостика, и не успел Василий Медведев ступить на свою землю, как впереди мелькнул; тень — кто-то быстро перебежал дорогу.

Медведев проехал еще дюжину саженей[7], однако ничего не произошло.

Их не больше десятка, и скорее всего, пешие — на лошадях в лесу без шума не двинешься. Наверно, там, у поворота, внезапно выскочат, возможно, сперва повалят на дорогу заранее подрубленное дерево…

Однако все оказалось намного проще.

Из темных зарослей по обеим сторонам дороги вынырнули двое верзил в рваных полушубках Один из них ловко схватил Малыша под уздцы и наглым, охрипшим голосом насмешливо приказал:

— Ну-ка, постой, красавчик! Кто таков, отвечай!

Здесь двое и в кустах человек пять-шесть. Те пока не опасны.

— Хозяин этих земель, леший меня разорви! А ты, любезный, отпусти коня да ступай прочь, пока цел, — спокойно посоветовал Василий и осторожно вынул правую ногу из стремени.

Жаль их, конечно, да что делать — сами напрашиваются.

Стоящий слева по-прежнему держал Малыша, а правый — высокий здоровяк, блеснув в сумерках белыми зубами, приветливо улыбнулся и склонился в почтительном поклоне:

— Извини, государь, не признали… Давно у нас тут господ не было — сиротами покинутыми жили… Наконец-то счастье привалило, стало быть как говорится — добро пожаловать, дорогой хозяин! — нараспев произнес он, низко кланяясь в пояс, а когда выпрямился, внезапно вскинул руку с длинным острым ножом.

Красиво говорил. С чувством.

Точный, короткий удар, который нанес ему окованным носком правого сапога прямо в лицо. Медведев, был настолько силен, что здоровяк, даже не вскрикнув, рухнул на землю.

Неужто насмерть? Видит Бог, не хотел.

Василий быстро вернул ногу в стремя, легким, скользящим движением коснувшись шпорой тела Малыша, и это был условный знак — защита от посторонних, хватающих коня за узду, давно отработана во всех мелочах и многократно проверена на деле, а потому Малыш, как его учили, резко вскинулся на дыбы, сильно дернул повисшего на узде человека, который, как многие другие в подобных случаях, от неожиданности упал, и теперь коню оставалось лишь ударить его копытом и сразу рвануться вперед.

Бродяга глухо застонал и, скорчившись, покатился к обочине.

Должно быть, в живот. Если по ребрам — кричат очень громко.

Медведев потрепал коня по шее и обернулся на скаку:

— Спасибо за хлеб-соль, мужики! Заходите в гости — еще не то угощение приготовлю!

Прошелестели мимо стрелы — как и следовало ожидать, по обе стороны дороги в зарослях прятались еще люди, но их, очевидно, было мало и, конечно, без лошадей, потому что в погоню не пустились, а стрелять из кустов в темноте далеко не каждый умеет — только одна из десятка выпущенных вслед стрел угодила Василию в спину, повиснув в кольцах крепкой кованой кольчуги.

Синяк па лопатке точно будет… Но это пустяк… Встречались нам и не такие герои — где-то в Диком поле до сих пор, верно, белеют их косточки.

Еще пара верст осталась позади, потом лес внезапно кончился, дорога пересекла небольшую поляну и уперлась, раздваиваясь, в поперечную, гораздо более широкую и утоптанную, бегущую, по всей видимости, по берегу Угры. Можно было свернуть налево или направо, и Медведев остановился, чтобы оглядеться.

Ночь выдалась на редкость ясная, и, хотя луна еще не показалась из-за леса, было достаточно светло, чтобы разглядеть вдали справа темный силуэт большого строения. Медведев свернул в ту сторону, полагая, что именно эта дорога должна привести к хозяйскому дому в имении Березки.

Он не ошибся.

Дорога действительно вела именно туда.

И все было бы замечательно, если б не одно обстоятельство.

Дома не было.

На всю свою жизнь запомнил Медведев эту мрачную и странную картину, пейзаж в сиянии лунного света: груда обуглившихся руин — левая часть полностью обвалилась, прогоревшая кровля рухнула, и черные расщепленные бревна торчат в разные стороны; другая половина дома напоминает убогую избу с непомерно высокой печной трубой, примостившуюся к этим развалинам; два окна в уцелевшей стене темнеют мрачными дырами; по всему двору — обломки полуобгоревшей мебели, а поодаль, будто сломанные зубы, торчат остатки некогда прочного частокола. Но самым удивительным в этой картине были ворота. Светлые, новенькие, на толстых просмоленных вереях, почти не тронутые огнем и гостеприимно распахнутые, они одиноко стояли напротив входа в дом на совершенно голом месте — и ни следа ограды по обе их стороны…

Медведев тронул поводья и медленно объехал вокруг развалин.

Ветер утих, лес перестал шуметь, и наступила мирная тишина, в которой все ночные звуки слышны удивительно далеко.

Откуда-то слева донесся одинокий удар монастырского колокола, позади в лесу несколько раз ухнул филин, с правой стороны изредка долетал приглушенный лай собак..

Медведев смотрел на разрушенный дом, и вдруг простая и сладкая утешительная мысль пришла ему в голову: конечно же, он ошибся, просто сбился с пути, и это вовсе не Березки; а его дом чуть подальше, — там горит печь, там светло и уютно, там с нетерпением ждут нового хозяина „люди тяглые, данники и слободичи, что на воле сидят“…

И тут он вспомнил испуганного мужичка.

„Березки легко узнаешь по конскому хвосту…“

Медведев развернулся. Над лесом показалась луна. Длинные волосы серого лошадиного хвоста свисали из-под конька ворот, чуть шевелясь от легкого движения теплого ночного воздуха.

Да-а, дом за зиму изрядно отсырел...

С левой стороны, откуда недавно донесся удар колокола, послышался неясный шум.

Медведев прислушался. Глухой топот копыт, свист и выкрики быстро приближались. Василий неторопливо огляделся, подъехал к покосившемуся обломку частокола и, укрывшись в его тени, стал спокойно ждать.

Шум все усиливался, и вскоре вдали на дороге, с той стороны, откуда он приехал, появилось темное пятно. Оно на глазах росло и неслось прямо сюда. Конный отряд примерно из двадцати хорошо вооруженных всадников с гиканьем, свистом и руганью промчался мимо Василия и растаял в тени леса.

Когда шум затих, Медведев выехал из своего укрытия, спешился, подвел Малыша к колодцу и, убедившись, что вода пригодна для питья, напоил его, проверив сначала, достаточно ли конь остыл после дороги. Только после этого напился сам..

Что же это значит? Дом разрушен и, судя по всему, сгорел еще осенью, но колодец чист, журавель прочен, берестяное ведро, хоть и протекает, сделано недавно, а тропинка хорошо утоптана… Интересно…

В стоящем неподалеку от дома и почти уцелевшем строении, которое когда-то служило баней, Медведев обнаружил в углу груду прошлогоднего сена и нашел, что оно годится на ужин Малышу. Вытащив бутыль Микиса, он тщательно обтер коня пучком сена, смоченным тем самым греческим вином, за которым великий князь нарочно посылает купцов в Византию, а сам, взяв бутыль и прихватив из сумки краюху хлеба и луковицу, отправился к дому.

В правой части развалин обнаружилось нечто вроде комнаты с почти целым потолком, если не считать всего лишь одной дыры, да и та была сбоку, возле стены. Посреди стояла полуобгоревшая широкая скамья, а прямо под дырой в потолке, сквозь которую виднелось звездное небо, — огромная дубовая кровать. Медведев встал на нее и, подтянувшись на руках, забрался сквозь дыру на чердак. Там было пусто, а проломленная в нескольких местах кровля едва держалась. Он выглянул наружу и осмотрелся. В той стороне, откуда доносился лай собак и — куда направился недавно промчавшийся по дороге отряд, полыхало большое зарево. Порывы легкого ветерка доносили запах гари, звон оружия, шум и выкрики.

Василий спустился обратно в комнату и приступил к ужину.

Народец здесь, должно быть, помельче, — если бы в Диком поле кто-нибудь вздумал навестить соседей с таким неприличным шумом, обратно наверняка бы никто живым не вернулся. Там подкрадываются бесшумно, нападают внезапно, убивают безмолвно, грабят быстро — всегда трезвые и на голодный желудок, и лишь возвратившись и выставив надежную охрану, могут позволить себе веселое застолье, разгул и шумный дележ добычи.

Медведев поужинал неторопливо и с аппетитом, запил хлеб и луковицу несколькими глотками знаменитого греческого вина и уже приготовил себе постель из охапки сена, когда шум и крики стали вновь приближаться.

Едут обратно. Глянуть, что ли…

Он вышел во двор своего дома и встал у ворот за вереей, невидимый с дороги.

Отряд возвращался, сильно растянувшись и поредев наполовину; несколько окровавленных, израненных людей едва держались в седлах, какой-то бородач вез длинный белый сверток, похожий на закутанное женское тело, а когда все уже, казалось, проехали, последний всадник вернулся и громко заорал:

— Степан! Ты где?

Что-то знакомое почудилось Медведеву в его голосе. Он присмотрелся внимательней.

Да, нет сомнений — это тот самый бродяга, который сегодня днем приставал с расспросами на постоялом дворе в Медыни, только сейчас одет он совсем иначе и вооружен до зубов.

Наконец показался последний, сильно отставший всадник, и сразу стало ясно, что его задерживало. На крепком татарском аркане, привязанном к седлу, он волочил какой-то тяжелый, грязный мешок.

— Да брось ты наконец эту падаль! — яростно крикнул вернувшийся.

Тот, кого он назвал Степаном, выхватил саблю и, обернувшись на скаку, перерубил аркан. В этот момент он находился как раз напротив Медведева» и мешок, прокатившись еще несколько саженей, с глухим стуком ударился о верею, за которой стоял Василий.

Лошадь, освободившись от тяжести, резко рванулась вперед, и оба всадника умчались вдогонку своему отряду.

Степан? Хорошо. Жаль, не удалось его как следует разглядеть — лицо чем-то обмотано, волосы спрятаны под меховую шапку, одет, как и все здесь, по литвинскому обычаю, но это, несомненно, тот второй оборванец, что сидел в темном углу медынского постоялого двора…

Стук копыт быстро стихал вдали.

Василий вышел из-за вереи, склонился над мешком у своих ног и в холодном лунном свете увидел то, что и ожидал-грязные, кровавые лохмотья, прилипшие к страшно обезображенному, уже совсем холодному телу.

Медведев перекрестился, прежде чем прикоснуться к покойнику: так научил его отец, когда он был еще совсем маленьким — и это, пожалуй, одно из самых ранних детских воспоминаний — умерла после короткой болезни мать, и отец хотел, чтобы они вместе положили ее в гроб, хотя, конечно, поднял покойницу он сам, а Василий только ухватился ручонкой за подол ее платья, но с тех пор он всегда крестился, прежде чем притронуться к мертвому, независимо от того, был ли это его товарищ или только что убитый им самим враг.

Он срезал аркан, затянутый на ногах мертвеца, неторопливо и аккуратно свернул его кольцами, чтобы завтра при свете дня разглядеть как следует, затем не без труда поднял довольно тяжелое тело, отнес в дом и уложил на скамью, стоящую посреди комнаты, где он недавно ужинал. Отыскав в углу какие-то полуобгоревшие лохмотья, он прикрыл ими покойника, прихватил оставленную на кровати бутыль с вином, вышел, плотно прикрыв осевшую на одной петле дверь, и направился к Малышу. Здесь он приготовил себе постель из остатков сена, внимательно прислушался к обычным ночным шорохам, доносящимся снаружи, не уловил в них ничего подозрительного, вытянулся поудобнее, глубоко вздохнул и тихо сказал себе:

— Ну вот я и дома!

Глава третья «В мире нет ничего случайного…»

Должно быть, чуткое ухо коня первым уловило этот звук, и Малыш осторожно потрогал хозяина копытом. Медведев, еще не успевший как следует уснуть, сразу открыл глаза и напряг слух, хотя по привычке не шевельнулся, чтобы ничем не выдать своего пробуждения и обмануть возможного противника, совсем забыв, что он не в открытой степи, а в четырех стенах бревенчатой баньки, где его снаружи и днем-то никто не увидит, а ночью тем более.

Прошла целая минута; прежде чем и он услышал странное редкое постукивание, и еще одна, прежде чем догадался, что оно означает: кто-то, стараясь не шуметь, пробирался к дому, но не со стороны дороги, а с противоположной — от невидимого берега Угры, который находился где-то внизу за крутым обрывом, причем пробирался очень осторожно, ощупывая дорогу впереди себя палкой, и вот когда палка натыкалась на корягу или камень, тогда и раздавался этот короткий глухой звук.

Приникнув к щели между рассохшимися бревнами, Василий разглядел едва заметную в холодном лунном свете тропинку, ведущую от развалин дома к обрывистому берегу, и врытую в землю лавку у самого спуска к реке в дальнем конце тропинки.

И вот там-то, возле лавки, вдруг неожиданно, словно из-под земли, появился обтрепанный нищий с посохом в руке и грязной сумой через плечо: вид убогий, одежонка жалкая, старые истоптанные сапоги, длинные космы белых волос свисают из-под рваной шапки на плечи, седая борода и усы скрывают все лицо, и на вид кажется, что это человек немолодой, хотя фигура у него стройная, гибкая, плечи не сутулятся, а поступь осторожна и упруга…

Поравнявшись с банькой, нищий повернулся к ней спиной и остановился, прислушиваясь.

Медведев не мог видеть его лица, и ему ничего не оставалось, как разглядывать посох, который сжимала рука нищего.

Покрытый богатой резьбой набалдашник в виде змеи, обвившейся вокруг суковатого ствола, на самом деле служил рукояткой клинка, спрятанного в деревянные ножны, украшенные узорчатой полоской меди. Но странным было не это — подобные изделия Медведев видел не раз; удивляла тяжесть посоха — рука нищего всякий раз напрягалась, когда он поднимал его, а тупой наконечник оставлял в мягкой почве глубокий след.

Оглядевшись, нищий уселся под березой невдалеке от колодца и стал наблюдать за дорогой.

Небось, ждет кого-то, леший меня разорви! Ну, что ж, подождем вместе!

Нищий сидел неподвижно, Медведев, опасаясь выдать себя, тоже не шевелился, и так прошло около четверти часа, прежде чем на дороге у дома, бесшумно вынырнув из лесу, появился человек.

Это был мужчина средних лет, одетый, как зажиточный горожанин: теплый полушубок, на голове меховая шапка, на ногах добротные сапоги, а с кисти руки свисает нагайка, — стало быть, приехал сюда верхом, а лошадь оставил где-то неподалеку, чтобы добраться до места встречи незаметно. В отличие от нищего, он казался пугливым — постоянно озирался и вздрагивал от криков ночных птиц и обычных лесных шорохов — ясно, что не часто ему приходилось блуждать по ночам в незнакомых местах.

Задрав голову и почесывая густую черную Городу с легкой проседью, он долго разглядывал лошадиный хвост на воротах, потом нерешительно двинулся в глубь двора, боязливо обходя стороной сожженный дом, и вдруг испуганно окаменел, увидев неподвижную фигуру в тени.

Нищий негромко рассмеялся, шагнул навстречу и обнял чернобородого.

— Здравствуй, дорогой брат, — ласково сказал он. — Рад тебя видеть. Давай прогуляемся вон там, по дороге, и обо всем поговорим.

Они удалились и некоторое время прохаживались по дороге взад и вперед, едва видимые на фоне леса, беседуя так тихо, что ни одно слово не долетало до Медведева.

Наверняка этот ряженый нищий сродни тем, с постоялого двора в Медыни, что недавно проскакали мимо теперь уже в другом облике, — настоящие бедняки не крадутся по ночам с посохами работы дорогих мастеров и не обсуждают свои дела < братьями на большой дороге при свете луны. Ну, ничего, нищий будет возвращаться, вот тогда-то и надо будет с ним поговорить, а уж в том, что он расскажет всю правду, можно не сомневаться — если в донских степях даже от самых стойких и мужественных татарских воинов удавалось получить нужные сведения, то уж от какого-то ряженого…

И тут произошло нечто странное. Нищий внезапно передал посох чернобородому, который тут же юркнул в чащу леса, а сам, вместо того чтобы вернуться обратно через двор, быстрым шагом стал удаляться от дома по дороге, ведущей вдоль реки.

Медведев выскользнул из баньки, добежал, пригибаясь, до колодца и, прячась в тени обгорелых зубьев ограды, несколькими прыжками достиг дороги.

В тот же миг прямо напротив него в глубине леса негромко заржала лошадь, и послышался глухой, быстро удаляющийся стук копыт. Ветки не трещали, а копыта ступали по твердой почве — значит, в глубине леса проходила дорога или утоптанная тропинка.

Бородатый с посохом ушел, и его уже не догнать. Нельзя упустить ряженого.

Уже не прячась и не скрываясь, Медведев выбежал на дорогу и бросился вдогонку; нищий резко обернулся и, увидев Василия, нырнул направо, в заросли вдоль дороги — должно быть, там был крутой склон, потому что затрещали под тяжестью тела сломанные кусты и где-то внизу плеснула вода — наверно, посыпались в реку земля и камни; Медведев, не раздумывая, ринулся следом, но, в отличие от нищего, который, по-видимому, хорошо знал местность, Василий лишь предполагал, что там, внизу, находится река, но где именно, на каком расстоянии от дороги и насколько здесь крутой склон — не имел ни малейшего понятия; в результате он очутился в непроходимо густом ивняке, где было совершенно темно, и когда наконец удалось проломиться сквозь него и выбраться на узкую тропинку у самой воды, где-то поодаль впереди послышался характерный плеск весел, но он все еще верил в успех, и, лишь пробежав еще сотню саженей вперед и оказавшись на открытом изгибе, с которого противоположный берег неширокой Угры в ярком и холодном свете полной луны был виден как на ладони, Медведев понял, что потерпел поражение.

Три человека находились в лодке, только что причалившей к противоположному берегу реки, — на землях Великого Литовского княжества. Двое из них были, очевидно, простые слуги-гребцы, которые ожидали в лодке возвращения своего хозяина, а третий…

Если бы не длинные белые волосы, Василий, возможно, не узнал бы только что скрывшегося от него позорным бегством грязного оборванного нищего в этом изящном, стройном, одетом в богатое европейское платье дворянине, который выглядел по меньшей мере как какой-то иноземный посол, которого Медведев видел однажды в Москве, перед самым походом в Новгород.

Дворянин заканчивал начатое в лодке переодевание и теперь перекидывал через плечо расшитую золотом портупею со шпагой. Один из слуг проворно выпрыгнул из лодки и, втащив ее на берег, скрылся в зарослях, второй с поклоном протянул хозяину широкополую шляпу, украшенную страусовыми перьями; дворянин взял шляпу, перешагнул через борт лодки и, поднявшись по тропинке на крутой берег, оглянулся. В это время из зарослей выехала карета, запряженная четверкой лошадей; кучером был первый из двух слуг, а второй распахнул перед хозяином дверцу.

Дворянин осмотрел противоположный берег Угры, который только что покинул, и увидел мокрого, грязного, запыхавшегося Медведева, стоящего на узкой песчаной косе у самой воды. Некоторое время они напряженно вглядывались друг в друга, но расстояние и слабый лунный свет не позволили ни одному из них разглядеть черты лица другого. Наконец дворянин отвернулся и в глубокой задумчивости сел в карету, подав рукой едва уловимый знак Слуга захлопнул за ним дверцу, прыгнул на скамеечку позади, кучер гикнул и щелкнул бичом, карета тяжело развернулась и исчезла, выехав на невидимую дорогу за крутым берегов.

Медведев все еще стоял, прислушиваясь к удаляющемуся рокоту копыт и скрипу рессор.

И тут его осенило.

Каким же последним дураком надо быть, чтобы позволить так просто себя провести! Конечно же, нищий прекрасно знал, что я прячусь в бане: разумеется, он давно наблюдал за мной с того берега и видел все мои передвижения. Но в полночь у него была назначена встреча с чернобородым, которому следовало передать посох, и какой-то нежданно появившийся здесь Медведев не должен был помешать. Он перехитрил меня, как младенца. Он заранее предусмотрел все мои действия и потому пришел со стороны реки, нарочно постукивая посохом, чтобы разбудить и заставить следить за ним, а затем, спокойно дождавшись того, кого ждал, увел чернобородого подальше, откуда я ничего не мог услышать, обсудил с ним, не торопясь, все дела, передал посох и наверняка велел уезжать, не медля ни секунды, а сам, хорошо понимая, что я подстерегаю его на обратном пути, направился к своей лодке самой короткой, хорошо ему знакомой дорогой, не оставляя мне никаких шансов.

Кто эти люди? Зачем встречались? Что это за посох?

Ничего путного в голову не приходило.

И тут Медведев вспомнил слова, которые часто любил повторять его отец:

«В мире нет ничего случайного, ибо все имеет свои причины, а все люди на свете связаны тайными незримыми нитями, кончики которых держит в своих руках Господь».

Луна ярко сияла на безоблачном небе, зарево за лесом угасало, по-прежнему было тихо, и только со стороны пожара снова доносился лай собак, которому иногда тоскливым воем вторили из лесу волки.

Медведев решил не подниматься по крутому, поросшему густым кустарником склону на дорогу, а вернуться домой по тропинке, бегущей вдоль берега реки, и неторопливо двинулся в обратный путь.

Вскоре он увидел высоко на берегу, справа, свою лавку над обрывом — тропинка, по которой он шел, поднималась прямо к ней — значит, этим путем добрался до его дома от оставленной позади лодки ряженый нищий.

Медведев уселся на один из гладких валунов у воды и глядел на лунную дорожку, искрящуюся в быстром течении, разбухшей от весеннего паводка порубежной Угры.

Еще прошлым летом, наверно, полоскали белье на этих валунах женщины из Березок, а здесь, па песчаном полумесяце, плавно уходящем под воду, с визгом и хохотом весело резвились дети… «Наследников не осталось», — сказал великий князь…

Что же здесь произошло?

Почему они все погибли?

Кто убил зятя перепуганного мужичка, встреченного у границ Березок?

Кем были двое бродяг, остановивших его у мостика?

Кто напал на соседей сегодня ночью?

Откуда-то справа, со стороны его двора, донесся приглушенный звук человеческих голосов.

Медведев соскользнул с валуна, присел за кустом и осторожно выглянул.

На его лавке, вкопанной над обрывистым берегом реки, спокойно сидели два монаха в черных рясах и мирно беседовали, будто находились у себя в монастыре и вышли перед сном подышать свежим воздухом.

Один — лет сорока, стройный, высокий, худощавый — внимательно слушал, другой — низенький, полный старик — оживленно о чем-то рассказывал. До Медведева долетали лишь отдельные бессвязные слова. Монахи сидели спиной к обрыву, и Медведев спокойно пересек освещенное луной открытое место у воды, затем быстро и бесшумно поднялся по круче слева, проскользнул за обломками частокола к баньке и теперь, спрятавшись за ее углом, оказался совсем близко от монахов, так что мог хорошо разглядеть их и отчетливо слышал каждое слово…

— … Ну и, разумеется, все, о чем я доложил, подробно описано здесь, — сказал толстяк и протянул свернутый в трубку свиток пергамента.

— Господь наградит тебя за труды на благо на шей церкви, отец Леонтий. — Высокий монах взял свиток и, пряча его за пазухой, спросил: — А можем ли мы рассчитывать на Бельского и его братьев?

Медведева поразил его голос — низкий, бархатный, прямо завораживающий.

— За князя Федора ручаюсь, — ответил Леонтий, — поскольку я его духовный наставник, он доверяет мне и прислушивается к моим советам, а вот что до его братьев… Не уверен, но сделаю все, что будет в моих силах. Однако, должен заметить, брат Иосиф, некоторые слова твои смущают меня. Уж слишком часто слышу я подобные от служителей латинского закона там у нас, — Он кивнул головой в сторону Угры. — Тебе, думаю, известно о кострах в Испании и Франции, в огне которых сжигают тех, кого подозревают в ереси?

— Внимательно изучая этот опыт, я как раз и прихожу к выводу, что наша церковь слишком милосердна к внутренним врагам своим. Это ведет к ее ослаблению. Что уж говорить о простых мирянах, если в монастыре подчас трудно отыскать благочестивого инока. Я обошел больше двух десятков обителей — и что же?! — лишь глубокие старцы богобоязненны, юные же служители погрязли в грехах: молятся кое-как, едят и пьянствуют, словно бояре, хуже того — оскверняют себя общением с нечестивыми блудницами! Можно ли долее терпеть это? И заметь, отец, как только началось послабление — сразу открылись пути для ужасных ересей, самая опасная из которых — учение Схарии. Ты хорошо знаешь, как ширится оно у вас, а мне доподлинно ведомо, что корни его проникли и в нашу землю! Как перед лицом такой напасти не печься о защите нашей веры? Как не искать строгих мер для искоренения страшной заразы?! — Горечь в тоне его голоса перешла в ярость: — Я не пожалею сил, здоровья и даже самой жизни, не зря дарованной мне Господом, чтобы поразить эту гидру, и если для этого понадобится огонь — ну что ж! — пусть запылает русская земля тысячами костров, и да развеет ветер пепел еретиков!

Он умолк, перекрестился и отвернул лицо в сторону.

Леонтий вздохнул и мягко заговорил:

— Кто знает, брат Иосиф, может, ты и прав в своем рвении, но я хочу, чтобы во всех делах своих во славу Господа нашего ты помнил о милосердии и о том, что Всевышний учил нас прощать и любить врагов наших. И еще хочу, чтоб не забывал ты о том, что греческая церковь всегда была милостива к заблудшим и тем спасла много душ.

Мой многолетний опыт говорит, что добром и убеждением можно добиться большего, чем казнями и гонением…

Они помолчали, потом Иосиф сказал:

— Ну что ж — пора. Пойдем, крестный, я провожу тебя до брода — здесь, говорят, опасные места.

Он бережно взял старика под руку, помогая ему подняться с лавки, но тот ласковым жестом отстранил его.

— Благодарю тебя, дорогой мой крестник, но мне нечего опасаться. К тому же, ты ведь сам хорошо знаешь — все и так в руках Господа. Прощай, и храни тебя Бог…

Он, поднявшись на цыпочки, поцеловал Иосифа в лоб, а тот, склонившись, почтительно прикоснулся губами к его руке.

Старик Леонтий, несмотря на возраст и полноту, быстро зашагал по дороге в ту сторону, где недавно полыхало зарево. Иосиф посмотрел ему вслед, затем так же решительно направился в противоположную сторону.

Дождавшись, пока они скроются из виду, Медведев вышел из своего укрытия.

И почему они все выбирают мой двор для своих дел? Впрочем — понятно — заброшенная, ничейная земля на рубеже двух княжеств…

«В мире нет ничего случайного — все имеет свои причины…»

Василий направился к колодцу, не торопясь, зачерпнул воды, наклоняя скрипучий журавель, с наслаждением напился и некоторое время сидел на срубе, задумчиво глядя, как вытекают из рассохшейся берестовой бадьи тонкие журчащие струйки, пока наконец бадья не опустела, а у ног не образовалась маленькая лужица.

Небо на востоке стало светлеть, весенняя ночь медленно таяла и растворялась, белые волны утреннего тумана поползли над Угрой, и первые легкие порывы утреннего ветерка донесли мерный скрип, позвякивание железа и монотонное, липкое чавканье копыт по размокшей весенней земле.

Ну вот, только этого еще не хватало: похоже, сюда движется целый обоз. Должно быть, все самое важное в этих местах случается ночью. А чему я, собственно, удивляюсь — разве на донской засеке было не так?

Медведев решил, что, поскольку светает и во дворе укрыться будет трудно, да и неизвестно, чего можно ожидать от обоза из трех-четырех тяжелых повозок и по крайней мере шести всадников — это он легко определил по звуку, — следует основательно укрыться и быть готовым ко всему.

Обоз двигался медленно, времени оставалось достаточно, и Василий, не торопясь, забрался на чердак баньки, осторожно разгреб полуистлевшую солому кровли, так, чтобы хорошо видеть двор, а в случае необходимости легко выбраться на крышу.

Странное зрелище представлял собой этот обоз, когда он выплыл наконец из утренней дымки и показался на дороге, ведущей к дому с востока — с той стороны, куда умчался вечером израненный отряд, оставивший Медведеву изувеченного покойника.

Первая из трех тяжело груженных телег представляла собой гору набросанной кое-как домашней утвари, где золотая и серебряная столовая посуда виднелась вперемешку с рулонами дорогих тканей и наспех связанными узлами — то там, то тут торчали носки и голенища новеньких и уже ношенных сапог, полы кафтанов, связки беличьих шкурок и даже женские платья; вторая телега — целый арсенал: бочонки с порохом, сабли, шпаги, мечи, топоры, колчаны с луками и пучки стрел, даже старинные копья и алебарды, и, наконец, замыкала обоз третья телега, на которой стонали раненые: их было пятеро, из них двое лежали неподвижно, окровавленные и наспех перевязанные. Охрану составляли четверо хорошо вооруженных всадников, которые, свесив головы, дремали в седлах. Рядом с первой телегой, изредка лениво погоняя кнутом двух впряженных в нее лошадей, шагал могучий бородатый мужик в роскошной собольей шубе и растоптанных опорках, а за ранеными приглядывал сутуловатый карлик в рваной, засаленной рясе, надетой поверх полушубка — он неимоверно суетился, то спрыгивая с телеги, где лежали раненые, то снова залезая на нее, постоянно при этом что-то бормоча и приговаривая, хотя никто его не слушал, не обращал на него никакого внимания, и его суетливость — полная противоположность сонной вялости остальных — еще больше подчеркивала причудливую нереальность этого фантастического шествия.

Должно быть, карлик в рясе давно ждал этого момента, потому что, завидев издали медведевский дом, радостно закричал визгливым пронзительным голосом, нарушая мирную предрассветную тишину:

— Ну, наконец, слава тебе Господи, этот чертов колодец! Епифаний! Сворачивай-ка немедля — Данилка-то совсем кончается — водицы ему надо!

— Ежели кончается, так на то воля Божья, и водица ему не поможет, — меланхолично произнес мужик в собольей шубе, но телегу все же повернул.

Обоз медленно въехал в медведевский двор сквозь пролом в частоколе и остановился у колодца.

— Злой ты стал, Епифаний, — неодобрительно сказал карлик и, подбежав к первой телеге, стал рыться в вещах.

— Я не злой. Я — рассудительный, — уточнил Епифаний и присел отдохнуть.

Всадники охраны проснулись.

— Ну, чего опять стали? — хриплым голосом спросил один.

— Воды надо, — деловито ответил карлик в рясе и с огромным серебряным ковшом, выуженным из груды вещей, ринулся к колодцу.

Взявшись за ведро, он вдруг застыл неподвижно, потом резко присел за срубом, озираясь по сторонам.

— Ты чего это? — удивленно спросил охранник.

— Т-с-с! Тихо! — свистящим шепотом возбужденно заговорил карлик. — Здесь кто-то был. Совсем недавно. Видишь — лужа у колодца, да ведро не успело просохнуть!

— Ну и труслив ты, однако, Илейка, — насмешливо сказал охранник, — мало ли всякого сброду по ночам тут шастает!

— Так-то оно так, — настороженно оглядываясь, отвечал Илейка, — да только засадит тебе кто-нибудь стрелу в задницу, вон, к примеру, с чердака той баньки, — вот тогда и посмеешься, а я тя, дурака, лечить не буду, Богом клянусь!

— Тьфу на тебя, малявка! — возмутился охранник. — Да ты видал хоть одного человека в округе, кто бы нас со страху за десять верст не обходил! Эй ты, там, на чердаке! — вдруг заорал он во всю глотку. — А ну-ка стрельни, коли такой смелый, — вот она, моя задница!

И поднявшись на стременах, показал.

Большого труда стоило Медведеву удержаться от соблазна — он даже тетиву натянул и ведь, без всякого сомнения, попал бы куда надо, да только не хотелось себя прежде времени обнаруживать…

Неужто это и есть те самые «люди тяглые, данники и слободичи, что на воле сидят»?.. Вот так подарочек от великого князя!

— Не-е, робяты, так не годится, — шумно вздохнул Епифаний. — Сколько раз говорил — давайте сколотим мосток через ручей у монастыря, а то ведь каждый раз, как назад с обозом едем, всю ночь мучаемся по кружной дороге. Остальные наши, кто на конях, поди, давно уже дома!

— Что ты с нами тут рассуждаешь — хозяину скажи, — отозвался хриплый.

— Да уж не раз сказывал…

— Ну и что?

— А ничего. «Не надо, говорит, скоро будем из этих мест уходить».

— Да ну?! — оживился хриплый. — И куда?

— Не сказал. Но я мыслю — на ту сторону…

— Хорошо бы! Эх, красота — славно там погулять можно!

Хриплый выудил из кучи барахла маленький бочонок, ловким, привычным ударом выбил затычку и, легко вскинув бочонок над головой, долго переливал его содержимое в широко открытый рот. Епифаний с явным неодобрением следил, как пустеет бочонок, потом щелкнул кнутом.

— А я уже сыт по горло этими гулянками! Так куда ж тут денешься…

— Тьфу! — с отвращением сплюнул хриплый и отбросил бочонок далеко в сторону. — Какую, однако, дрянь пьет этот Иуда Бельский!

Ясно, откуда они возвращаются. Интересно, а почему «Иуда»?

— Э, братцы! — изумленно воскликнул карлик. — Данилка-то помер! — И, растерянно оглянувшись, по-детски удивился: — Я воды ему принес, а он — помер…

Все столпились у последней телеги и, сняв шапки, молча перекрестились.

— Но! Поехали! — угрюмо скомандовал рассудительный Епифаний и громко щелкнул кнутом.

Обоз тронулся и, мерно поскрипывая, исчез в предрассветной мгле так же призрачно, как и появился — казалось, он даже не останавливался — по-прежнему дремали, свесив головы, всадники, по-прежнему ритмично скрипели колеса и побрякивало железо, по-прежнему суетился, что-то постоянно бормоча, карлик в рясе, будто не случилось ничего особенного, будто не покинул этот мир минуту назад какой-то безвестный грешник Данилка, о котором, быть может, никто никогда больше и не подумает, кроме разве что вездесущего Господа нашего, который один только помнит и знает всех самых малых и сирых рабов своих…

Василий спустился с чердака и привалил изнутри дверь толстым бревном.

Все. На сегодня хватит. Довольно тайн и покойников, довольно вельмож, переодетых нищими, довольно монахов, похожих на бродяг, и бродяг, одетых в монашескую рясу! Пусть сегодня больше ничего не случится. Утро вечера мудренее.

Медведев с наслаждением вытянулся на прогнившем сене и закрыл глаза. Он начал читать про себя «Отче наш» и сразу уснул, как засыпают очень молодые, сильные и здоровые люди.

В те времена ему еще не снились страшные сны.

Глава четвертая «Прекрасный выстрел — прямо в сердце!»

Медведева разбудили птицы.

В первое мгновение он не мог понять, где находится, и лишь наслаждался сладким чувством покоя, красоты и восхищения, родившимся еще в полусне, а потом, приоткрыв глаза, вдруг разглядел сверкающие серебряные пылинки, которые под музыку небесного оркестра из тысячи звонких птичьих голосов плясали в широком веере тонких лучей яркого солнца, рвущихся сквозь все щели старой рассохшейся баньки; и постепенно это тихое чувство покоя стало сменяться все нарастающим приливом необъяснимой радости и восторга, особенно когда он вышел наружу и увидел ослепительную бель сотен березовых стволов, плотной стеной окружавших его двор, вдохнул густой аромат буйно растущих трав, который легкий утренний ветерок разносил и смешивал с журчанием воды, шумом леса и гомоном невидимых птиц — все это разом обрушилось на него, оглушило, подхватило, понесло — и тогда без всякой причины он закричал во весь голос, засмеялся счастливым, беззаботным смехом, потом кликнул Малыша и, раздевшись догола, но не забыв опоясаться мечом, вскочил на упругую спину коня, и оба они рухнули прямо с обрыва в ледяную воду разбухшей от весеннего паводка Угры, и Василий выкрикивал бессвязные слова, и Малыш отвечал ему ликующим ржаньем, но потом устал и направился к берегу, а Медведев выплыл на середину реки, перевернулся на спину и увидел в бесконечно глубоком синем небе длинную вереницу диких гусей — весна царила вокруг во всем извечном буйстве пробуждения и неумолимого стремления к жизни.

Во время завтрака, состоящего из зажаренной на вертеле дикой утки, подстреленной после утреннего купания, Василий обдумал во всех мелочах план сегодняшних дел. Затем он тщательно затушил костер, разведенный так, чтобы дым не был виден издалека, и приступил к исполнению разработанного плана.

Прежде всего, надо было внимательно осмотреть покойника.

При дневном свете Медведев сразу обнаружил смертельную рану, нанесенную, скорее всего саблей. Удар был очень сильный, с близкого расстояния, сзади, точно под левую лопатку. Клинок прошил тело, вышел из груди, и был тотчас вынут, — он пробил сердце насквозь, и смерть наступила сразу. Все указывало на подлое убийство в спину. Судя по характерным мозолям на ладонях, убитый прекрасно владел холодным оружием и часто фехтовал, а его могучее телосложение и высокий рост говорили о недюжинной силе. Такие люди обычно не позволяют застигнуть себя врасплох — стало быть, покойник, вероятнее всего, знал убийцу и доверял ему, не ожидая предательского удара.

После смерти с убитого сняли сапоги, вероятно, часть одежды и драгоценности (на пальцах остались следы от колец или перстней), на ноги накинули петлю аркана и протащили несколько верст по кряжистым лесным дорогам, местами по камням и песку. Это страшное последнее путешествие полностью изувечило покойника — лицо стерто до костей черепа, кожа на спине и груди ободрана, от одежды осталось несколько лохмотьев, пропитанных кровью и прилипших к обезображенному телу. Относительно сохранились лишь кисти рук и ноги до колен. Медведев подумал, что даже если бы он был знаком с этим человеком при жизни, вряд ли сейчас узнал бы его.

Осмотр аркана ничего не добавил — крепкий, добротный, хорошо сплетенный — такой можно купить на любом торге в любом городке у первого встречного татарина, торгующего лошадьми и сбруей.

Медведев оставил покойника на скамье в доме, снова прикрыв его тело полуистлевшими тряпками, вышел на свежий воздух и, усевшись на лавочку, углубился в чтение свой жалованной грамоты. Сейчас его особенно интересовало место, где говорилось о рубежах имения Березки.

Выяснилось, что на севере и востоке лежат медынские земли и граница с ними: на севере — какое-то Черное болото, а на востоке — Черный ручей (ага, это там, где его вчера так любезно встретили). В пяти верстах к юго-востоку проходит граница с владениями Преображенского монастыря и прямо за межой сам монастырь (вот откуда доносился вчера звон колокола!). Южный и юго-западный рубеж — река Угра, на том берегу которой все земли относятся к Великому княжеству Литовскому, и, согласно грамоте, принадлежат князю Бельскому (без указания имени). Ну и, наконец, землями на северо-западе владеет некий Федор Лукич Картымазов, а земли пожалованы ему за верную службу удельным князем Борисом Васильевичем Волоцким, младшим братом Великого Московского князя, и до раздельной межи семь верст расстояния, причем особо отмечено, что владения дворянина Василия Медведева кончаются у брода через Угру, «каковой брод обоими вышеназванными дворянами может быть употребляем на равных правах для перехода через рубеж по государевой надобности».

Оттуда ночью доносился лай собак, и вчерашнее зарево пылало именно там — на северо-западе.

Медведев оседлал Малыша, заботливо осмотрел свое боевое снаряжение и направился в ту сторону по хорошо утоптанной дороге, идущей вдоль берега реки. По этой дороге проскакал вчера туда и обратно конный отряд, и Медведев подумал, что, быть может, человек, которого он едет навестить, лежит сейчас на черной обгоревшей скамье в оставшемся позади доме.

Совсем недалеко, в какой-то половине версты, он обнаружил остатки деревни, где, должно быть, некогда жили те самые «люди тяглые, слободичи и данники». Деревня была сожжена, видимо, прошлой осенью вместе с господским домом и теперь выглядела, как большой квадратный пустырь среди обгоревшего леса, где еще угадывались пять-шесть прямоугольников бывших изб, чуть позади простиралось довольно большое поле, отвоеванное у дикой пущи живущими здесь когда-то крестьянами, которые, вероятно, выращивали на нем все, что нужно для пропитания, да вдали, плавно опускаясь к Угре, тянулся большой заливной луг; где они пасли свой и хозяйский скот. Все выглядело заброшенным, диким, и казалось, никогда уже ничто не возродится в этом пустынном месте, но Медведев осматривал свои владения с невозмутимым спокойствием — он не раз видел в донских степях начисто разоренные поселения, в которых уже через год снова кипела и бурлила жизнь, — стоило только вернуться людям.

Теперь уже совершенно ясно, что все эти мельницы, ставы, бобровые гоны и прочие замечательные вещи существуют лишь в жалованной грамоте да воображении великого князя, который ее подписал. О людях и говорить нечего — если их не перебили всех до единого, они давно разбежались с этой окаянной земли. Придется все начинать с самого начала. И полагаться только на себя. Ну что ж — Господь поможет. Ибо, как говорил боевой поп Микула, воин в рясе, незабвенный первый учитель на донской заставе: «Бог всегда помогает тем, кто старается помочь себе сам».

Мрачный горелый лес, куда даже птицы не залетали, тянулся еще с полверсты, а за ним от основной дороги, по которой ехал Медведев, направо, в непроходимую лесную чащу уходила еще одна, та, что остановила когда-то полыхавший здесь пожар, — дальше живой лес снова щебетал птичьими голосами. Эта неизвестно куда ведущая дорога не была упомянута в грамоте, но ею пользовались довольно часто, и колея обоза, проехавшего под утро, сворачивала именно сюда.

Вот и славно. Теперь ясно, где их искать. Но это потом.

Главный путь по-прежнему тянулся вдоль берега Угры, которая, оправдывая свое название и извиваясь угрем, то далеко убегала от дороги, то внезапно поблескивала рядом за деревьями, и спустя час Медведев достиг брода на северо-западной границе своих владений. Неглубокая в этом месте река разлилась широким плесом и затопила большой луг. Василий направился прямо по мелкой воде, завидев впереди на пригорке продолжение дороги.

На том берегу Угры, на землях Великого княжества Литовского, виднелось несколько изб среди леса, поднимался дым из труб и бродили берегом стреноженные кони.

За лугом пошел пригорок — здесь начинались владения Картымазова, и Медведев на всякий случай поехал осторожнее. За пригорком потянулись обработанные поля, затем снова лес, но нигде не было видно ни души, и Василий стал уже подозревать, что вчерашней ночью здесь перебили всех жителей, как увидел впереди с полдюжины мужиков, которые рубили сосны и, очистив от веток, грузили на телеги. Завидев незнакомого всадника, они сразу бросили работу и сбились в кучку, держа наготове острые топоры.

Медведев спокойно подъехал ближе, дружелюбно поздоровался, узнал от них, что до хозяйского дома осталось всего две версты, и, ни о чем больше не спрашивая, двинулся дальше. Он ни разу не оглянулся, но хорошо слышал, как мужики негромко переговорили, быстро выпрягли одного коня, и кто-то поехал лесом в обход, очевидно, предупредить о приближении незнакомца.

Через полчаса Василий въехал в дубраву. Где-то впереди лаяли собаки, и ветер доносил запах дыма и гари.

За дубравой на излучине реки ему открылось печальное зрелище. В центре широкой овальной поляны, окруженной лесом, еще дымились остатки большого дома, несколько соседних крестьянских изб и небольшая церквушка тоже обратились в пепелище, по всей поляне валялись обуглившиеся бревна, — наверно, долго их растаскивали, чтобы преградить огню путь к лесу и остальным жилищам, — а среди беспорядочно разбросанной повсюду домашней утвари сновало множество псов и бегали ребятишки. Несколько домов, стоящих подальше, уцелели.

Медведев проехал мимо пятерых покойников, — их тела оплакивали женщины, мимо двух мужиков, строгавших доски, и еще двух, что сколачивали очередной свежий гроб, и, наконец, приблизился к телеге с бревнами, которую разгружали человек шесть.

Ими командовал невысокий сухонький лысый мужчина лет сорока с коротко подстриженными седыми усами и, вопреки московскому обычаю, без бороды.

Медведев поздоровался, но никто ему не ответил — все делали вид, что поглощены работой и не замечают его.

Василий подождал, пока сгрузят последнее бревно, и обратился к лысому мужчине, который стоял к нему спиной:

— Мне надо повидать Федора Лукича Картымазова.

В то же мгновенье несколько людей выхватили спрятанные за бревнами самострелы, у остальных откуда ни возьмись тоже появилось оружие, и теперь на Медведева со всех сторон смотрели острые наконечники копий, стрел и рогатин.

Лысый мужчина медленно повернулся на каблуках.

— Я Картымазов.

Лицо усталое, в чуть прищуренных, покрасневших от бессонницы и дыма глазах кроется страдание, но взгляд холодный и твердый, а голос спокойный и слегка насмешливый.

— А я — ваш сосед, хозяин Березок, — просто сказал Василий. — Не надо ли чем-нибудь помочь?

Картымазов помолчал, пристально разглядывая Медведева, потом холодно сказал:

— Мой сосед, хозяин Березок, а также его жена и дети покоятся вон там, на моем кладбище, за церквушкой, что сгорела сегодня ночью. Я схоронил их своими руками прошлой осенью.

Медведев осторожно, не делая резких движений, вынул из-под кожана грамоту и протянул Картымазову.

Картымазов тщательно рассмотрел великокняжескую печать и подпись, внимательно прочел грамоту от начала до конца, аккуратно свернул и протянул обратно, кивнув головой своим людям. Те отложили оружие и молча продолжили прерванную работу.

— Рад познакомиться, Василий. Надеюсь, ты не обижен. Такое время и такое место… Впрочем, скоро сам все поймешь. Пойдем.

Медведев спешился и направился следом за Картымазовым. Возле одного из уцелевших крестьянских домов стоял под деревом грубо сколоченный стол с двумя лавками по обе стороны.

— Прости, что не могу принять в своем доме, — ночью его сожгли.

Он жестом предложил Медведеву сесть и окликнул проходившую мимо заплаканную девушку:

— Зинаида! Меду кувшин. Да поживее. И перестань реветь — слезами горю не поможешь.

Девушка кивнула и побежала, вытирая на ходу слезы. Картымазов, глядя ей вслед, вздохнул и повернулся к Василию:

— Видел свои владения?

Медведев кивнул.

— Что намерен делать?

— Для начала очищу свою землю от всякого сброда, а там поглядим.

Картымазов насмешливо улыбнулся.

— Сколько у тебя людей?

— Ни одного.

Картымазов перестал улыбаться и теперь смотрел на Медведева как-то странно.

— Откуда приехал?

— С южного рубежа.

— Что делал?

— Дрался.

— Долго?

— Десять лет.

Взгляд Картымазова стал недоверчивым.

— Тебе от роду едва семнадцать.

— Мне двадцать. Скоро будет. И с десяти я в седле.

— Знатные родители?

— Нет. Сирота.

— За что пожалован Березками?

— Был в новгородском походе.

— А зачем пожалован?

Медведев слегка пожал плечами.

— Не знаю.

Картымазов прищурился.

Врет. Знает.

— Ясно. Приехал сегодня?

— Вчера.

— Встретили?

— Да..

— И что?

— Двое остались на дороге.

— Хорошо. Будешь жить у меня.

— Спасибо, но откажусь. Надо заниматься своим имением.

— Значит, завтра пошлю мужиков хоронить твое тело. Если найдут.

— Федор Лукич, я ответил на все твои вопросы. Позволь теперь мне спросить.

— Отвечу прямо.

— Кто и за что убил прежнего хозяина Березок?

— Точно неизвестно. Свидетелей не было. Из тридцати семи обитателей, включая женщин и детей, волею Господа в живых осталось только двое: мужик, которого Михайлов — так звали прежнего хозяина — накануне отпустил в соседнюю деревню, но с тех пор никто его больше никогда не видел, да глубокий старик, который в то утро был в роще и, увидев сквозь деревья нападение, сразу бросился бежать через лес к нам, в Картымазовку. Он не успел распознать никого из напавших, а пока сюда дотащился, было поздно. Я быстро собрал людей, и мы помчались на помощь однако нашли только трупы. Были убиты все, даже дети.

Полагаю, что это дело рук людей Бельских. Причин хватало. Дело в том, что когда-то Михайлов был дворянином старого князя Ивана Владимировича — отца нынешних Бельских. Он-то и пожаловал его Березками. Рубеж в то время проходил чуть севернее, и это имение было в пределах Великого княжества Литовского. Когда старый князь умер, Михайлов, опасаясь, что наследники Бельского могут отобрать у него земли, ни слова им не говоря, отправился в Москву и поклялся служить нашему государю. Так Березки отошли к Великому княжеству Московскому. Это обидело детей Бельского. Конечно, вольный дворянин может служить кому хочет и распоряжаться своими землями как угодно, и если бы покойный Михайлов был человеком более тонким, гибким и дальновидным, он, наверно, сумел бы поддержать с детьми старого князя добрые отношения и разойтись с ними по-хорошему. Однако порой, — прости меня, Господи, что так усопшего поминаю, — бывал он весьма дерзок и самоуверен. Такие здесь долго не живут. Ну, в общем, я схоронил всех обитателей Березок на своем кладбище и отправил великому князю грамоту, в которой сообщил обо всем, что произошло…

Зинаида поставила на стол кувшин с медом, два серебряных кубка и, поклонившись, ушла. Картымазов наполнил кубки и тут же залпом выпил свой. Медведев отпил маленький глоток.

— В моей грамоте написано, что имение Синий Лог, лежащее напротив Березок по ту сторону Угры, принадлежит князю Бельскому.

— Князей Бельских двое. Старший — Федор и младший — Семен. И еще у них есть четверо сестер. Синий Лог принадлежал князю Федору Бельскому два года назад. Потом хозяйкой стала его сестра — Агнешка Ходкевич, А с прошлого года им владеет младший брат Федора — князь Семен Иванович Бельский. Скверный человек. Жестокий. Коварный. Изменчивый. Наверно, потому получил кличку «Иуда». Сам он здесь, по-моему, никогда не был — что Бельским какой-то жалкий клочок земли на Угре! — у них огромные владения в глубине Литвы, не считая родовой отчины — Бельского княжества, что лежит в Смоленской земле. Однако за Синий Лог наследники старого князя почему-то постоянно между собой дерутся, отнимая его друг у друга. А уж когда его недавно стал держать именем князя Семена некий Ян Кожух Кроткий, так и вовсе сладу не стало. Раньше они между собой дрались, а теперь и на нас стали наезжать. Но такого, как сегодня ночью, давно не было. Пожалуй, с прошлого года, со времен гибели Михайлова.

Он замолчал.

Медведев внимательно смотрел на него.

Чего-то недоговаривает.

— А ты, Федор Лукич, из людей этого Кожуха Кроткого многих знаешь?

— Некоторых. А что?

— Есть ли у них кто-нибудь по имени Степан?

Картымазов подумал.

— Нет, не припомню. Они там часто меняются. Приезжают, уезжают…

На крыльцо вышла красивая женщина лет тридцати пяти, а следом пятнадцатилетний мальчик.

— Это Василий Медведев, отныне владелец Березок, наш новый сосед. Моя жена — Василиса Петровна, мой сын Петр, — представил Картымазов.

Медведев встал и поклонился.

Мальчик посмотрел на Медведева с любопытством и ответил вежливым поклоном, а Василиса Петровна лишь едва кивнула, и в ее глазах Василий заметил такое же, как у мужа, выражение боли и страдания.

— Феденька, — тихо сказала она, — я боюсь, у Филиппа началась горячка. Он впал в беспамятство, кричит в бреду и рвется на поиски. Мы с Петей не можем с ним сладить.

— Я сейчас вернусь, — сказал Картымазов Василию и вслед за женой быстро вошел в дом.

Медведев задумчиво вертел серебряный кубок, разглядывая чеканку.

Картымазов что-то скрывает. Почему? Не доверяет? Или есть другие причины?

Из дома донеслись приглушенные крики и как будто шум борьбы; сильный, молодой голос требовал: «Пустите меня!», Картымазов резко и повелительно крикнул: «Филипп!» — и все стихло.

Через несколько минут Картымазов вышел из дома спокойный, но побледневший, налил полный кубок меда и снова залпом выпил.

— Ночью увезли мою дочь, — тихо сказал он. — Я не знаю, как это могло случиться… О нападении нас предупредили. Казалось, мы были готовы. Приехал Филипп Бартенев со своими лучшими людьми. Это жених Настеньки… моей дочери. Всех женщин и детей мы спрятали в землянке на окраине леса. Их охранял Филипп. В начале атаки мы сразу убили двоих, и я был уверен, что основной удар придется сюда, если грабить — так хозяйский дом. Действительно, сперва все так и выглядело — они ударили всей своей мощью и стали швырять за частокол головешки, чтобы выкурить нас со двора. Я подумал, что сейчас начнется основной приступ, и собрал всех на защиту дома. Но тут они внезапно отступили и неожиданно обрушились на землянку, где были женщины и дети. Когда мы сообразили, в чем дело, и бросились на помощь, было уже поздно. Филипп не мог устоять против дюжины нападающих, хотя он очень смелый и сильный парень — на моих глазах он разрубил одного до пояса, и это со стрелой, которая застряла у самого сердца! Но долго так не могло продолжаться — Филипп упал, они ворвались в землянку, схватили Настеньку и тут же ускакали, никого больше не тронув и ничего не взяв. Только тогда я понял, что было истинной целью нападения. Но к этому времени мы были совершенно обессилены. В погоню пускаться не с кем — пятеро убитых и семеро с тяжелыми ранами… Дом пылает, женщины и дети кричат…

Картымазов замолчал и отвернулся.

Медведев обдумывал его рассказ.

Это не вся правда. «О нападении нас предупредили. Кто? И почему тогда не предупредили о цели нападения?»

— То были люди Кожуха?

— Не могу утверждать точно. Из тех, кого разглядел в бою, никого прежде не видел. У четверых убитых не нашли ничего, что подсказало бы, кто они. И все же я уверен — это его люди.

— Почему?

— Больше некому.

— А это не могли быть… те, из лесу, что меня встречали?

— Нет, что ты! — убежденно возразил Картымазов. — Они нас не трогают. Даже иногда помогают.

Медведев внимательно посмотрел на него. Вот как?

— А кто они… эти люди в моем лесу?

— В твоем? — насмешливо переспросил Картымазов. — Даже Михайлов с его гордыней не смел считать этот лес своим. Вначале, правда, делал попытки выкурить их оттуда, но потом смирился. Как все в округе. Это Татий лес, Василий, — не твой. И так, видимо, будет, пока они сами не уйдут.

— А кто там командует?

— Некий Антип Русинов. За его голову государь наш, великий князь, назначил высокую награду, но уже пятый год как Антип здесь, а я как-то не встречал охотников получить эту награду. Нам, мелким дворянам, самим не справиться, а из Медыни слать людей на верную гибель не хотят, и правильно делают. У Антипа большой, сильный отряд, его люди знают здесь каждую кочку и каждую тропку — попробуй разыщи их в непроходимых топях Черного болота да в непролазной гуще Старого бора! — Картымазов помолчал. — Есть и другие причины — со временем сам поймешь. Мы их не трогаем, и они нас сильно не обижают, если не считать, что осенью собирают с каждого имения в округе дань хлебом, мясом, солью, мехами, вполне, впрочем, умеренную.

— Значит, пять лет вы покорно позволяете себя грабить?

Картымазов побагровел.

— Вот что, Василий, — ты еще очень юн и потому я тебя прощаю. Ты первый день в этих краях, а мы здесь жизнь прожили. Ты еще многого не понимаешь. Вот поживешь с годик, и коли жив будешь, мы с тобой об этом потолкуем.

Искорки гнева сверкали в глазах Картымазова.

Глупый мальчишка. Дерзок и самодоволен. Похлеще покойного Михайлова. Долго не проживет. А жалко. Что-то в нем есть…

Медведев улыбнулся.

— Ладно. Поживу с недельку, тогда и потолкуем. Глядишь, к тому времени и Татий лес опустеет…

Картымазов с досадой пожал плечами. Медведев переменил тему.

— Скажи, Федор Лукич, а из твоих людей никто вчера не пропал?

— Кроме дочери — никто.

— Значит, все люди твои и Филиппа как живые, так и мертвые, остались здесь?.

— Да, конечно. Мы бы сразу заметили, если б кого-то недоставало. А почему ты спрашиваешь?

— Те, кто на тебя напал, возвращались обратно мимо моего дома, когда я туда приехал. Меня они не видели, но я разглядел их хорошо. Один из них вез девушку, закутанную в покрывало.

Картымазов схватил Медведева за руку.

— Ты их видел? Они проехали мимо Березок?

Значит, переправились через Угру где-то в границах твоей земли и тем же путем вернулись. Я так и думал! Они повезли ее в Синий Лог и там спрячут. Рано утром я послал туда нашего священника, отца Дмитрия. Разумеется, ему сказали, что ничего не знают о ночном набеге, а войти за ворота не позволили, но он успел разглядеть во дворе нескольких раненых и уверен, что они были из числа нападавших. Я с минуты на минуту жду письма с условиями выкупа — это единственное объяснение ночного набега. Честно признаться — я сперва принял тебя за их гонца с письмом о выкупе…

— Это еще не все, — продолжал Медведев. — У ворот моего дома они оставили тело мертвого мужчины. Но он был убит гораздо раньше ударом сабли в спину.

— Вот как? — удивился Картымазов. — Это странно. Впрочем, они вполне могли бросить кого-то из своих. У Кожуха-Кроткого служит всякий сброд, возможно, и свели меж собой при случае какие-нибудь старые счеты…

Медведев задумался.

Что ж… Может, и так…

В доме раздался грохот и короткий женский крик. Внезапно резко распахнулась тяжелая дубовая дверь, с силой ударилась о стену и упала, сорвавшись с петель. На пороге появился молодой человек огромного роста и могучего телосложения. Он стоял, упираясь головой в притолоку, и казалось, хотел мощными руками раздвинуть тесную раму двери — рама затрещала, а на белом полотне, плотно обтягивающем его широкую грудь, стало быстро расплываться огромное кровавое пятно. Невидящими, воспаленными глазами он глядел в пространство, хрипло, тяжело дыша, и вдруг яростно крикнул голосом, от звука которого зазвенели серебряные кубки на столе:

— Коня мне! Коня!

И рухнул с крыльца.

Картымазов и Медведев едва успели подхватить тяжелое, бесчувственное тело; выбежали Василиса Петровна и Петр, бросились на помощь люди со двора, и человек пять с трудом отнесли раненого обратно в дом.

Через несколько минут вернулся угрюмый Картымазов.

— Нельзя отойти от Филиппа. Я боюсь за него. Рана нехорошая — пробита грудь. Петруша, — обратился он к сыну, — отыщи Аннину, если она вернулась, и скажи, чтобы шла к Филиппу.

Они подошли к дереву, у которого был привязан Малыш. Несмотря на массу забот, люди Картымазова не забыли покормить и напоить коня.

Медведев расстегнул один из многочисленных мешочков на своем поясе, достал оттуда небольшой, твердый шарик и протянул Картымазову.

— Разотри в порошок, сделай мазь на жиру и нанеси по краям раны. Это дал мне один грек — большой мастер по всем военным делам. Отменное средство при таких ранениях. На себе испытал. А что до моего покойника… Кем бы он ни был, я хочу схоронить его, как подобает. Не можешь ли ты прислать ко мне своего священника, о котором упоминал?

— Он только что отправился в Боровск передать великокняжескому наместнику воеводе Образцу мое письмо о ночном нападении и нанять мастеров для постройки новой церкви. Но к вечеру вернется, чтобы отпеть наших усопших. Сделаем так: я пошлю своих людей, они привезут тело к нам, и схороним вместе со всеми.

— Этот человек упокоился на моей земле, — сказал Медведев, — и я хочу, чтобы он был там похоронен. Если можно, пусть твои люди привезут мне до вечера гроб и лопату.

— Хорошо, прикажу. А на ночь приезжай ко мне, слышишь!

Медведев улыбнулся.

— Спасибо, но пора привыкать к своему дому.

— Ты безумец, Василий! Не сердись, что зову без отчества — по годам ты как сын мне, и я буду огорчен, когда тебя убьют. Очень жаль! — быть может, стали бы хорошими соседями.

Медведев беззаботно рассмеялся и вскочил в седло.

— Не убьют. А хорошими соседями мы непременно станем — вот увидишь!

— Загляни завтра! — крикнул вслед Картымазов, но Василий уже скакал во весь дух…

Через час он был на своих землях.

День клонился ко второй половине, пора было подумать об обеде, и Медведев, свернув с дороги, углубился в лес, высматривая следы. Вскоре он обнаружил неприметную звериную тропку и, выбрав тонкую охотничью стрелу, подстрелил маленькую косулю.

Перекинув добычу через круп коня, он уже возвращался к дороге, когда его внимание привлек яростный птичий гомон невдалеке.

Василий тихонько подъехал к большой поляне и укрылся за густой разлапистой елью, наблюдая, как высоко в небе величаво кружит большой коршун, выбирая себе добычу, а внизу стая малых пичуг затеяла громкую свару, не подозревая о смертельной опасности. Эта сцена навела Медведева на философские размышления, но тут его внимание привлек тихий шелест веток в кустах справа: кто-то очень осторожно приближался к поляне. Густая ель хорошо скрывала Медведева, но одновременно мешала рассмотреть всадника. Этот всадник осторожно проехал с другой стороны ели, в двух шагах от Медведева, не заметив его, и, двинувшись чуть вперед на поляну, остановился, тоже наблюдая за коршуном. Хвост его лошади был всего в нескольких саженях от морды Малыша, ветви ели уже не мешали, и Медведев, по крайней мере со спины, мог хорошо разглядеть всадника.

По-видимому, это был совсем молодой человек, скорее всего мальчик. Он был одет в богатый литовский охотничий костюм из черного бархата с туго затянутым черным поясом, прошитым серебряной нитью, голову покрывала шапка из черного соболя; колчан с десятком стрел хорошей работы изготовлен из черной кожи, небольшая сабля пряталась в черных ножнах, ну и конь был тоже абсолютно черной масти, а по обе стороны крупа коня свешивалась привязанная к седлу убитая косуля, точно такая же, как у Медведева.

Коршун выбрал добычу и, сложив крылья, камнем обрушился вниз.

Всадник, стоящий впереди, одним точным движением опытного, хорошо тренированного стрелка выхватил лук одновременно со стрелой и туго натянул тетиву. Коршун, все убыстряя падение, летел вниз, тетива мелодично зазвенела, и точно на середине пути стрела пронзила коршуна насквозь. Он так и продолжал падать, пока не скрылся в кустах, откуда с криком вылетела испуганная куропатка.

— Прекрасный выстрел — прямо в сердце! — одобрительно сказал Медведев.

Всадник мгновенно поднял коня на дыбы, развернулся, уронив от резкого движения шапку, и пышные светлые волосы рассыпались по плечам.

Медведев остолбенел.

Это была девушка. Совсем молоденькая девушка.

Несколько секунд они стояли неподвижно, изумленно глядя друг на друга, потом девушка резко свесилась с седла, подхватила шапку, развернула коня, промчалась по поляне и скрылась в чаще.

Это случилось в первый же день пребывания Медведева на своей земле.

Это был прекрасный выстрел.

Прямо в сердце.

Глава пятая «˝Господь знает имя твое!»

Никогда прежде Медведев не видел девушки, которая так хорошо владела бы луком и так уверенно держалась в седле. В своем детстве до гибели отца, пока они жили в маленькой степной крепости, он вообще не видел девушек. Позже, когда с небольшим отрядом сорванцов он рыскал по степи, охотясь за убийцами отца, было не до того, хотя девушки тогда встречались часто — то отбивали у татар пленниц, которых те везли в орду, то благодарные жители степных селений устраивали веселые празднества в честь своих защитников с вином, плясками и весельем, и ребята из его отряда развлекались как следует, а один даже женился и остался жить в таком селении, хотя Медведев уговаривал его не делать этого и был прав — через два года парень погиб и оставил жену без гроша с двумя детьми-сиротами. Этот случай сильно повлиял на Медведева, и он решил было, что мужчине, посвятившему свою жизнь воинским подвигам, не следует иметь семью, хотя, с другой стороны, образ матери, которая всегда была рядом с его отцом — воином, во всем ему помогала и воспитывала при этом двоих детей (младшая сестра Василия умерла в младенчестве от мора), остался в его памяти самым светлым воспоминанием детства, так что он не мог до конца определиться, как же все-таки правильно. Кроме того, Медведева почему-то всегда смущали как веселые, разгульные степные красотки, так и до смерти перепуганные несчастные пленницы, спасенные от татар, а с обычными, скромными и порядочными девушками ему удалось познакомиться до сих пор только дважды. Первый случай произошел прошлой зимой в Новгороде. Юная и краснощекая Любаша, дочь новгородского купца, несла в берестяных ведрах на коромысле воду из единственного незамерзшего колодца, отстояв перед этим полдня в длинной очереди. Было очень морозно и скользко, она упала, пролила воду и стала горько плакать, и тогда проходивший мимо Медведев помог ей встать, взял ведра, набрал воды из колодца без очереди (попробовал бы кто-нибудь хоть слово сказать против московита в уже захваченном городе, хотя и роптали глухо) и проводил девушку домой. Он встретился с ней еще несколько раз, но лютые февральские морозы и метели не очень способствовали свиданиям, а пригласить его в гости девушка не решилась, опасаясь гнева отца, который, будучи вдовцом, воспитывал дочь в большой строгости, хотя души в ней не чаял. Потом Медведева срочно вызвали в Москву, и он даже не успел попрощаться с этой девушкой, хотя думал о ней всю дорогу, однако, впрочем, не дольше, так как в Москве его поселили в доме знатного боярина, у которого тоже была юная дочь. И пока Медведев дожидался дальнейших приказов, не имея ни малейшего понятия, зачем сам полковой воевода боярин Щукин его сюда отправил, отношения с боярской дочерью начали потихоньку развиваться, и если бы дело двигалось в таком же темпе, то года через два-три они, быть может, и развились бы до какой-нибудь определенности, потому что московитка, в отличие от новгородки, оказалась девицей необычайно робкой, стеснительной, малоразговорчивой, постоянно краснела, смущалась и опускала глаза на свою вышивку, которой только и занималась ежедневно с утра до вечера. Через неделю перед Медведевым внезапно возник наивысший воевода московский Иван Юрьевич Патрикеев и велел немедля собираться в Кремль для возможной встречи с самим великим князем (буде он того пожелает). Дальнейшие события заставили Медведева на время забыть о девушках, пока не произошла сегодняшняя встреча.

Откуда появилась в этом лесу и кем могла быть такая необычная девушка? Медведев никогда и ни от кого не слышал о чем-либо подобном. Правда, грек Микис как-то рассказывал ему, что была в одной стране непорочная девица, по имени Иоанна, которая в мужских доспехах возглавила целое войско и победила врагов, хотя, кажется, все это для нее неважно кончилось, но, наверно, это был лишь красивый вымысел. Девушки на Руси ткут, прядут, рукодельничают, но не разъезжают по чужим лесам с саблей на бедре и боевым луком в руках! А лицо, каким прекрасным было ее лицо, когда она повернула к нему голову! Как ловко она подхватила свою шапку, оставаясь в седле, и Медведев сразу узнал этот прием татарских степных наездников, — уходя от погони, когда в спину стреляют, ты соскальзываешь под брюхо коня и, неожиданно вынырнув оттуда, повернувшись назад, посылаешь стрелу прямо в грудь ближайшему преследователю, который думает, что враг уже выбит из седла. Василий сам учился этому приему, упорно тренируясь несколько лет, а это значит, что девушку обучали верховой езде, как, впрочем, и стрельбе из лука, отменные учителя. Одним словом, девушка была необычной, загадочной, захватывающей, и Медведев дал себе обещание во что бы то ни стало разыскать ее.

Обо всем этом он размышлял, обедая на своем дворе мясом зажаренной над костром косули, но рассиживаться было некогда, потому что дел на сегодня запланировано еще много.

Медведев по обыкновению аккуратно затушил остатки костра, подвесил остаток косули на чердаке баньки (на ужин) и второй раз в этот день выехал со двора своего дома, но теперь свернул не налево, как утром, а направо, направляясь в ту сторону, откуда в полночь долетел удар колокола.

Дорога, совершенно безлюдная на всем пути, тянулась по-прежнему вдоль берега Угры сквозь однообразный сосновый лес, и спустя полтора часа неторопливой езды Медведев поднялся на довольно высокий холм, с которого открывался вид на ближайшую округу.

Внизу змеился ручей, именуемый Черным, граница имения Березки. Чуть правее он впадал в Угру, и недалеко от этого места через него был переброшен крепкий мостик, за которым дорога, продолжаясь, поднималась на противоположный холм, а там, окруженный глубоким рвом и обнесенный высоким прочным частоколом, стоял довольно большой монастырь, очень похожий на хорошо защищенную крепость; за прочной стеной частокола торчали бревенчатые крыши, и сверкала над ними золотым православный крестом-высокая и стройная маковка церкви. По ту сторону холма до самого горизонта тянулись ровные зеленеющие луга, рассеченные, уплывающей вдаль серебристой змейкой Угры. Лес в этом месте уходил далеко влево, и оттуда, с московской стороны, к монастырю тянулась дорога из Медыни. Отросток от этой дороги вел к широким воротам монастыря, а сама дорога бежала дальше к Угре, где на берегу стоял большой паром, и, продолжаясь по ту сторону реки, уже на землях Великого Литовского княжества, уходила в густой бор, ярко синеющий голубыми елями.

Где-то там находится имение Бельских, и теперь понятно, почему оно называется Синий Лог.

Медведев спустился к ручью, пересек границу своих владений и стал подниматься на противоположный холм, направляясь к воротам монастыря.

Слева по дороге, ведущей из Медыни, к монастырю приближался, опираясь на посох, какой-то монах, но был еще далеко.

Подъехав ближе, Медведев спешился.

В дубовых, крепко запертых воротах он обнаружил калитку, а в калитке небольшое окошко, рядом с которым висел засаленный шнур — Василий осторожно потянул его — где-то во дворе звякнул маленький колокол, послышались неторопливые шаги, окошко в калитке распахнулось, и в нем появилось сонное, заплывшее жиром лицо толстого рыжего монаха. Монах недружелюбным взглядом окинул Медведева с ног до головы и, сильно «окая», неприветливо спросил:

— Чего надо, родимый?

— Я ваш сосед, новый владелец Березок. У меня там покойник. Я хотел бы схоронить его, как положено по христианскому обычаю.

Монах сладко зевнул:

— Братья молятся, а я должен стоять тут на страже. Так что сейчас не могу. Но, ежели зайдешь под вечер да проводишь к усопшему, пожалуй, уважу.

Он протянул через окошко пухлую руку с короткими толстыми пальцами и сложил ее лодочкой:

— Оплата вперед — два золотых. За свершение обряда.

Медведев секунду поколебался, потом вынул золотой великого князя, пожалованный «на развод», и протянул монаху:

— У меня сейчас больше нет, но я доплачу, как только войду во владение.

Монах взял золотой, осмотрел его со всех сторон, попробовал на зуб и сунул под рясу.

— Когда будет второй, тогда и придешь, — сказал он и захлопнул окошко.

Медведев, прищурившись от яркого солнца, глянул вверх.

Очень просто: надо встать на седло, дотянуться до верха ограды, оттуда можно прыгнуть во двор, приставить этому жирному наглецу меч к горлу и…

— Спокойнее, сын мой, — прозвучал за его спиной мелодичный и странно знакомый голос. — Тот, кто гневается, теряет мудрость и совершает грех, — полагайся на Господа, и он не покинет тебя в нужде.

Медведев обернулся, и в путнике, который шел из Медыни, сразу узнал высокого монаха, что нынешней ночью беседовал на скамейке во дворе Березок со своим крестным с того берега Угры — отцом Леонтием. Старик называл его Иосифом.

«В мире нет ничего случайного…» — вдруг вспомнилось Медведеву.

— Сейчас все уладится, — мягко сказал Иосиф и подошел к калитке.

Звякнул колокол, и толстый привратник сразу же отворил окошко.

— То-то же, — брюзгливо проворчал он, — вечно все на дармовщинку норовят. Давай-ка второй золотой! — и он протянул в окошко руку, но, увидев перед собой Иосифа, остолбенел, разинув от изумления рот.

Иосиф склонился и быстро шепнул ему несколько слов, которых Медведев не расслышал.

Лицо толстяка в один миг из багрового стало серым. Сперва он застыл с открытым ртом и протянутой рукой, затем исчез.

Иосиф обернулся.

— Прости нерадивого служителя — его накажут, а твоя просьба будет исполнена безвозмездно.

Медведев кивнул головой в знак благодарности и, ожидая, что будет дальше, взглянул в окошко.

Оправляя на ходу рясу, во двор выбежал полный седобородый игумен. Сверкая на солнце лысиной и смешно подпрыгивая из-за небольшой хромоты, он бегом бросился к калитке, делая кому-то, кого не было видно, какие-то знаки руками и корча угрожающие рожи. Широко распахнув калитку и низко кланяясь, игумен, едва переводя дыхание, пролепетал:

— Прости, Бога ради, брат Иосиф… Проходи… Не ждали…

— Это хорошо, что не ждали, — зловеще сказал Иосиф и добавил, обращаясь к Медведеву: — Следуй за нами.

— Он решительно вошел и быстрым, широким шагом направился через двор; рядом, тяжело сопя и вытирая пот с лысины, семенил игумен, а за ними следовал Медведев, держа Малыша за повод.

Иосиф стремительным шагом подошел к церкви и, жестом указав Медведеву место поодаль, резко бросил игумену:

— Всех сюда!

Затем он нырнул в распахнутую дверь одного из бревенчатых строений, которые окружали церковь с трех сторон. Между церковью и воротами находилась просторная площадь, которую Медведев только что пересек.

На колокольне тревожно и неритмично загудел колокол, и все пришло в движение.

Игумен, задрав голову, носился по площади и сиплым голосом кричал что-то, напомнив Медведеву сотника Дубину, призывающего своих людей брать приступом купеческий дом; из всех строений начали выбегать сонные, растерянные монахи, бранясь и сквернословя не хуже великокняжеских ратников; совершенно неожиданно откуда-то вдруг донесся пронзительный женский визг, и из распахнутой двери стрелой вылетела полураздетая крестьянская девушка, за ней, спотыкаясь, молодой монах в одной рубахе, а следом Иосиф с длинным кнутом в руке. Ловко настигая бегущих, он молча и хладнокровно хлестал их по спинам, прогнав так до самых ворот, где девушка проскользнула в калитку, а монах, выбившись из сил, упал на землю. Ошеломленные монахи, оглушенные колокольным звоном, стали собираться толпой на площади перед церковью. Тем временем Иосиф, указав на огромные висячие замки на дверях строений и погребов, расположенных вокруг церкви, коротко приказал:

— Открыть!

Ключник бросился к нему и дрожащими руками стал отпирать по очереди все замки.

— Огня! — свирепо потребовал Иосиф и ринулся вперед. Тотчас из монастырских строений и погребов стали вылетать рулоны тканей, шубы, сапоги, кафтаны, огромные окорока и целые копченые туши. Иосиф метался между строениями, отдавая короткие приказы, и скоро перед церковью выросла высокая гора из всевозможной одежды, продовольствия и бочек. Воинственно размахивая факелом, Иосиф вернулся к толпе и подал знак, чтобы перестали бить в колокол.

Наступила зловещая тишина.

Иосиф воткнул горящий факел в гнездо у дверей церкви и, заложив руки за спину, молча и неторопливо обошел вокруг громоздившуюся перед папертью гору. Монахи, опустив головы, молчали, некоторые начали быстро креститься с преувеличенной набожностью.

Иосиф заговорил очень тихо, но постепенно голос его нарастал и креп:

— Господь надоумил меня посетить эту дальнюю обитель. С утра я брожу по вашим землям, где бедные, но истинные христиане приютили меня на ночь. И что же я слышу от них? Жалобы на притеснения и разорение, на лихоимство и прелюбодеяние! Отнимаете последний кусок хлеба у ближних ваших, растлеваете жен и дочерей их, творите зло и горе на земле, которую Господь и святая церковь дали вам, чтобы, трудясь в поте лица своего, вы могли прикрыть наготу и утолить голод, но не для того, чтобы разбой и беззаконие чинить на ней! Ведомо мне, что многие из вас не по своей воле в иночестве здесь живут: государь наш великий князь милостив — за тяжкие грехи и проступки он не наказал вас лишением жизни, но дал возможность постом и тихой молитвой искупить глубину прегрешений ваших. Так вы благодарите государя вашего за милость? Так благодарите вы Господа нашего за милосердие??

Иосиф помолчал, оглядел присмиревшую толпу и, убедившись в ее полной покорности, продолжал.

— Я приближаюсь к воротам обители вашей и что вижу? Человек просит оказать последнюю милость усопшему рабу божьему. Чем ему отвечают на эту просьбу? Требуют золота! — Его красивый, глубокий голос зазвенел в праведном гневе. — А что застаю внутри обители? Обжорство вместо святого поста! Пьянство вместо усмирения плоти!! Блуд вместо молитвы!!!

Внезапно Иосиф схватил валявшийся под ногами бочонок с порохом и с такой неожиданной для его худощавого телосложения силой швырнул его на самый верх громоздившейся перед ним кучи, что бочонок разбился вдребезги, а серые струйки пороха потекли вниз со зловещим шорохом, отчетливо слышимым в мертвой тишине.

— Кому служите? — громовым голосом крикнул Иосиф. — Богу или дьяволу?

Некоторое время он стоял, не шевелясь, потом резким движением схватил горящий факел. Толпа в ужасе отшатнулась. Иосиф швырнул факел к подножию груды. Огромный столб пламени полыхнул к небу.

Стоя перед толпой на фоне огня, Иосиф воздел руки.

— На колени, безумцы! Кайтесь, говорю вам — иначе вечно гореть будете в геенне огненной, и сатане достанутся ваши грешные души!

Монахи упали на колени и начали молиться, истово крестясь. Помолившись вместе с ними, Иосиф встал с колен и снова заговорил спокойным, строгим и властным тоном:

— Отныне, во искупление тяжких грехов ваших, будете есть черствый хлеб и пить ключевую воду. Три месяца ни один из вас не покинет этих стен, ни под каким предлогом, и никто не войдет в эту обитель. Отец Сергий, прикажи выдать из монастырской казны всем тяглым людям на вашей земле по одному, а вольным по два золотых, чтобы они могли скорее забыть обиды, нанесенные погрязшими в грехах иноками. И, наконец, каждые три часа в течение дня и ночи все как один будете на коленях молить Господа о прощении тех грехов ваших, которые еще не ведомы мне, но ведомы вам и Ему. Прежде чем я покину обитель, этот нечестивый инок — он указал на молодого монаха, все еще лежащего на земле у ворот, — получит пятьдесят плетей за осквернение святой обители, а тот, что стоял на страже у калитки, — он сурово взглянул на Медведева, — получит столько же за лихоимство и нарушение заповедей Господних.

Услышав в толпе легкий ропот, Иосиф нахмурился и закончил строгим предупреждением:

— В скором времени я снова навещу эту обитель и, если хоть одно из моих указаний не будет выполнено, предстану перед лицом митрополита московского, дабы просить его доложить великому князю о ваших тяжелых проступках. Гнев и строгость государя вам хорошо ведомы. Вы знаете, как он с вами поступит.

Иосиф сказал несколько слов игумену, тот негромко отдал какие-то распоряжения. Затем к ним привели толстого рыжего монаха, который стоял на страже у калитки. Иосиф с игуменом строго о чем-то его расспрашивали, монах отвечал, затем что-то передал Иосифу, и, продолжая рассказывать, несколько раз указал жестом на даром и на противоположную сторону Угры, а один раз в сторону Березок; Иосиф хмуро слушал его, кивая головой, потом оставил монаха с игуменом и подошел к Медведеву.

— Мне сказали, что ты живешь где-то по соседству: Медведев показал ему свою жалованную грамоту. Иосиф внимательно прочел ее и вернул.

— Государь поступает мудро, укрепляя рубежи молодыми и достойными дворянами. Тут непростые места и опасная жизнь, но для такого человека, как ты, Василий, именно здесь и сейчас открываются большие возможности добиться славы и почестей на службе государю и отечеству. Что до меня, то я с юных лет отдал себя служению Господу в монашеском чине. Ты можешь звать меня просто Иосиф, а в миру мое имя Иван Санин. Я прибыл сюда по поручению митрополита, который интересуется состоянием дел в дальних порубежных обителях Здешние иноки совершили много серьезных проступков, и Господь моей рукой покарал нерадивых грешников. Что же касается исполнения обряда, о котором ты просил, — подожди немного, пока мы с игуменом побеседуем о наших монастырских заботах, а после этого я охотно пойду с тобой и сам отслужу заупокойную службу по усопшему. — Он протянул Медведеву золотой великого князя. — Я возвращаю тебе незаконно взятую мзду и прошу простить несчастного грешника. Пусть этот золотой сослужит тебе лучшую службу и приумножится стократно, дабы ты и твои близкие не знали нужды.

Медведев принял монету, легким поклоном скрывая улыбку.

Кто-то уже произносил похожие слова.

Иосиф остановил проходившего мимо монаха.

— Позаботься, брат, чтобы вашему соседу был оказан достойный прием, пока я буду занят. — И, кивнув Медведеву, направился к игумену.

Монах предложил Василию отобедать, но он отказался, попросив взамен накормить коня.

Монах провел его по тропинке вокруг одного из строений — по ту сторону оказался целый скотный двор, — открыл один из сараев, предложил мешок овса и, сославшись на дела, ушел. Василий отсыпал полмешка овса в ясли и, отстегнув подуздок, подвел Малыша. Из соседних сараев доносились похрапывание лошадей, визг свиней, мычанье коров, и можно было не сомневаться, что убыток, нанесенный Иосифом, быстро возместится.

Напротив сараев тянулась тыльная бревенчатая стена одного из строений, окружающих церковь, с узкими длинными окнами, многие из которых были открыты. Василий впервые в жизни оказался в монастыре, он никогда не видел монашеских келий, поэтому, привстав на цыпочки, стал с интересом разглядывать сквозь узкое распахнутое окошко внутреннее убранство. Его постигло некоторое разочарование — ничего особенного — обыкновенная маленькая комнатка, жесткая, широкая лавка у стены, в углу маленький иконостас, Грубо сколоченный стол у окна — на столе большая чернильница, свитки бумаги и десяток гусиных перьев; на единственном табурете лежала подушка.

Дверь, расположенная прямо напротив окна, резко распахнулась, и Медведев невольно отшатнулся в глубину сарая. В келью вошли игумен с Иосифом. Они продолжали какой-то разговор, вернее, Иосиф говорил, а игумен внимательно слушал, время от времени вытирая вспотевшую лысину рукавом рясы.

— …Вот почему я должен был пресечь это зло в корне, — решительно закончил Иосиф.

Игумен стоял спиной и не видел Медведева, но Иосиф, стоящий лицом к окну, увидел его сразу. Он улыбнулся, кивнул Василию головой — дескать, коня кормишь — ну-ну, корми дальше — и продолжал говорить, даже громче, чем раньше, будто хотел, чтобы Василий хорошо расслышал его слова.

— Да, отец мой, распустил ты братию до невозможности… Понимаю, у тебя здесь очень трудная служба, но нельзя же допускать такие безобразия — не для того тебя сюда послали.

Отец Сергий дрожащими от волнения руками подвинул Иосифу табурет, а сам сел на лавку. Иосиф взял с табурета подушку, повертел в руках, неодобрительно покачал головой и протянул игумену. Смущенный игумен сунул подушку под лавку.

— Это еще не все, — продолжал Иосиф. — Я не хотел при всех говорить о пароме.

— А что случилось? — испуганно спросил игумен.

— Тебе известно, что иноки, которым ты поручил перевозить путников, переправляют по ночам через реку в обе стороны целые обозы грабителей, получая за это солидную мзду?

Игумен побледнел.

— Этого не может быть, — прошептал он. — Паром всегда заперт, а единственный ключ хранится у меня. Ведь это — рубеж. Редкие путники пользуются нашей дорогой — она в стороне от прямых торговых путей, и все, кто переправляется здесь, проезжают днем, а я сам всегда проверяю, кто они, куда и зачем едут, имеют ли надлежащие грамоты, затем аккуратно записываю все сведения и тут же отправляю их особым гонцом в Боровск великокняжескому наместнику, а другую копию тому человеку, которого ты…

— И правильно поступаешь, — перебил его Иосиф, — однако это все же происходит, и довольно часто. Так было, например, сегодня ночью. Стало быть, злоумышленники изготовили второй ключ, а ты слишком крепко спишь.

Иосиф строго и пристально смотрел на игумена. На глазах старика выступили слезы, игумен сполз с лавки и опустился на колени перед Иосифом:

— Я больше не могу… — горячо зашептал он, утирая слезы. — Батюшка, голубчик, заступись перед митрополитом — я уж сам просил, молил, три грамоты посылал… Пусть меня переведут куда подальше — хоть к пермякам на север — не могу я здесь больше! Это же не иноки — дьяволы в облике человеческом! Думаешь, они испугались сегодня? Только прикинулись! Ты уедешь, и завтра начнется то же самое. У нас ведь не монастырь, а темница — сам знаешь — одни тут сынки боярские да дворяне опальные, бывшие заговорщики да изменники, плаха по ним плачет, но государь пожалел-помиловал, не весть зачем. Ну какие из них служители? Они меня тут уж сколько раз чуть было насмерть не зашибли, вроде ненароком — то крыша часовни неведомо от чего рухнула как раз, когда я рядом стоял, то гадюка ядовитая откуда ни возьмись в мою келью заползла, а то в погреб глубокий лестницу кто-то ночью убрал — одним лишь промыслом и чудом Господним уцелел я… Не на кого положиться, некого призвать в помощники… Всего три старца у нас благочестивых, искренне раскаявшихся и Богу верно служащих — да что они? — слабы, немощны… Всякую ночь: боюсь — уморят бояре окаянные, уже раз отравить пробовали — Бог помиловал… Заступись, батюшка — до конца дней молиться за тебя буду!

Иосиф поднял с колен старого игумена, усадил обратно на лавку и заговорил ласково и мягко:

— Господь послал это суровое испытание не для того, чтоб ты бежал от него, а дабы окреп дух твой. Уже семь лет ты служишь Господу на этом месте, и все мы хорошо знаем, каково тебе приходится. Никто на твоем посту не сумел бы добиться большего, и митрополит не раз говорил, как высоко ценит твой христианский подвиг. Эта обитель стоит на рубеже — она нужна нашей церкви. — Вспомни, сколько богомольцев из соседних литовских земель, где нет поблизости греческих храмов, съезжаются сюда на праздники или даже в будни, просто помолиться. Нельзя оставить их в искушении принять латинскую веру. А то, что иноки здесь… — Иосиф замялся, — ну, скажем, особенные, так это, с другой стороны, даже неплохо. Вспомни, как ты радовался несколько лет назад, когда порубежная война была в разгаре и верховские князья, ссорясь между особой и переходя на службу то к Литве, то к Московии, что ни день нападали на эти земли — как хороши оказались для этого случая твои иноки!

— Как же, как же! — горько оживился игумен. — Этому их не учить, к дракам они с малолетства привыкли. И надо сказать, с тех пор, как отбили мы четыре нападения, никто нас больше не трогал. Я так, радуясь, молитвы творю, чтобы и дальше мир да покой был, а они все сожалеют, что больше это не повторяется. Правду сказать, раньше, когда воевать чаще приходилось и в опасности; жили, так вроде и пили меньше, и молились больше, а сейчас разжирели, распустились, ни молитвой, ни делом не заставишь заняться…

— Вот видишь… А были б они смиренными иноками — что осталось бы от Преображенской обители? Конечно, надо стремиться, чтобы теперь, в сравнительно мирное время, иноки больше отдавались, служению Господу, но не все сразу делается! Терпение, отец Сергий, терпение — через него все великие чудеса творятся… Сейчас, я думаю, тебе надо переменить свое отношение к ним — подумай об этом на досуге. Напуганные моей угрозой, они на несколько месяцев притихнут. Заметь — твоих иноков пугает только одно: если государь узнает о ком-то из них что-либо, предосудительное, немедля бросит в темницу, а некоторых, пожалуй, и плаха не минет. Этим рычагом и действуй, сочетая его с поощрением за добрые дела. Обещаю тебе свою помощь и поддержку, а ты по-прежнему сообщай обо всем, что здесь случается, известным тебе путем. Я доложу митрополиту, что служишь ты исправно, и буду просить о переводе тебя в тихое и спокойное место, как только подыщу достойную замену.

— Благослови тебя Бог, — воскликнул игумен, припадая к руке Иосифа, — и да продлит Он дни твои, и да поможет во всех делах твоих во славу нашей церкви!.

Оба, встав на колени, перед иконостасом сотворили короткую молитву, затем Иосиф поднялся:

— Мне пора в обратный путь, а перед тем я обещал помочь вашему новому соседу, который меня ждет. — Он взглянул через окно на Медведева, который отвязывал Малыша и, казалось, был полностью поглощен своими заботами. Иосиф улыбнулся кончиком рта и направился к выходу в сопровождении игумена. — Советую тебе познакомиться с ним поближе. Я видел его жалованную грамоту и думаю…

С этими словами он вышел, пропустив вперед игумена и плотно затворив дверь.

Мог бы и здесь сказать что это он такое думает…

Медведев вскочил в седло и выехал на площадь перед церковью в тот момент, когда Иосиф с игуменом выходили из дверей.

Остатки огромного костра догорали перед папертью, угрюмые монахи делали вид, что усердно трудятся, убирая замусоренный двор, игумен отдал какой-то приказ — притащили большую колоду и несколько крепких кнутов, двое провинившихся разделись до пояса; дождавшись, когда первый из них лег на колоду, Иосиф попрощался с отцом Сергием и подошел к Медведеву.

— Я готов. Можем идти.

Они направились к воротам. Позади раздался первый удар и приглушенный крик. Медведев обернулся.

— Ничего страшного, — сказал Иосиф, проходя в калитку. — Это еще малое наказание за их проступки. — Потом вздохнул и добавил — Тем более что один только делает вид, что сильно бьет, а другой — что сильно страдает. Я их хорошо знаю. Брат брата не обидит.

Через час они были в Березках.

Картымазов выполнил просьбу соседа — посреди двора стоял грубо сколоченный гроб, от которого пахло душистой сосновой смолой, а в нем кирка и лопата.

Иосиф огляделся с видом человека, который никогда здесь не был, и удивленно спросил:

— Неужели это и есть твое имение? Оно выглядит заброшенным, и кажется, нога человека давно не ступала здесь…

Очень естественно и убедительно.

— Ступала. И не раз! — невозмутимо ответил Медведев. — Похоже, тут всякую ночь проезжает сотня людей. Вчера, например, мне оставили никому не известного покойника. Имение было сожжено в прошлом году, а все обитатели убиты. Теперь великий князь пожаловал его мне, Я только что приехал и еще не успел ничего привести в порядок.

— А-а-а… Понимаю. — Иосиф пристально глядел на Медведева, но говорил спокойно и ласково. — Мне кажется, я тебя уже встречал где-то… Ты, случайно, не провел прошлую ночь в Медыни?

Ничего не выйдет.

— Нет, — спокойно ответил Медведев, — я провел эту ночь здесь.

Иосиф сочувственно вздохнул:

— Должно быть, тут опасно ночевать, не выставив надежную охрану…

И это не пройдет. Медведев пожал плечами.

— Возможно. Но я с детства привык к опасности. В доме лежал покойник, поэтому я спал с конем в старой баньке, а поскольку приехал один, никто меня не охранял. Со мной ничего не случилось, и я прекрасно выспался.

Василии спешился.

Иосиф сделал последнюю попытку:

— Должно быть, ты не только мужественный, но и честный человек, ибо только люди с чистой совестью всегда спят спокойно.

— Обычно я засыпаю сразу и сплю очень крепко.

Медведев улыбнулся и повел Малыша «на конюшню» — в бывшую баньку.

Иосиф, задумчиво склонив голову, остался стоять у гроба. Вернувшись, Василий взял лопату и направился к березовой роще. Иосиф прихватил кирку и пошел следом. Между рощей и домом стояла одинокая молоденькая березка.

— Здесь, — сказал Медведев и воткнул лопату в землю.

— Если усопший не был тебе родным, почему ты намерен схоронить его так близко от дома? — осторожно спросил Иосиф.

— Не знаю, — пожал плечами Медведев, — но мне почему-то кажется, что между ним и этим домом есть какая-то связь…

Они молча вырыли глубокую могилу, молча отправились за гробом и отнесли его в дом.

Увидев изуродованное тело, Иосиф лишь перекрестился, но ни один мускул не дрогнул на его лице, и Василий понял, что монах на своем веку повидал многое.

Иосиф снял свой простой монашеский крест и приготовился к молитве, но Медведев жестом остановил его, тоже перекрестился и, обращаясь к покойнику, тихо заговорил:

— Я не знаю, кто ты и как тебя звали. Я не знаю, хорошо ли ты прожил свою жизнь и достойно ли встретил смерть. Я не знаю, есть ли у тебя родные и будет ли кто-нибудь вспоминать о тебе. Но я знаю, что ты не умер светлой, покойной смертью в своем доме, окруженный любящими и близкими, не пал смертью воина на поле брани, и не злая болезнь сразила тебя во время странствия. Подлым и коварным ударом убили тебя неведомые злодеи без чести и совести. Стоя над твоим безжизненным телом и веруя, что душа твоя, еще не отлетевшая к всемогущему Господу, слышит меня, я, даю тебе клятву отыскать твоих убийц и покарать их ради торжества порядка и справедливости.

Медведев отступят на шаг, и тогда Иосиф торжественно и печально начал читать заупокойную молитву.

Красное солнце садилось за рощей, длинные тени стройных берез прочертили землю бесконечными рядами темных полос, и в густой вечерней тишине чистый голос Иосифа звучал таинственной, грустной музыкой, величественной и непостижимой, как сама смерть; лицо Иосифа, строгое и красивое, похожее в эту минуту на лица святых мучеников с икон, сияло возвышенной одухотворенностью — казалось, на нем лежала печать глубокой скорби об ушедшем человеке, и в то же время скорбь эта была светлой и успокоительной, будто он, Иосиф, видел или знал нечто такое, что никому из живущих недоступно и что наполняло душу трепетом и волнением.

Медведев не мог отвести взгляда от лица монаха, очарованный странной и необычной силой, которая исходила от этого человека.

Закончив молитву, Иосиф сказал:

— Упокойся в мире и не тревожься, если неведомы нам добрые деяния твои, ибо они хорошо известны Всемогущему, который видит с небес каждый наш шаг. И даже если навсегда останется тайной для нас, кем ты был, спи спокойно — Господь знает имя твое!

Когда могила была засыпана теплой и влажной весенней землей, Медведев срезал тонкую березку и, соорудив простой крест, укрепил его на могильном холмике.

Они медленно пересекли двор и остановились у ворот.

— Мне по душе сказанные тобой слова, — сказал Иосиф. — Я уверен, что Господь благословит твои начинания. Для того чтобы укрепить и защитить землю, понадобятся люди, и ты, верно, вскоре поселишь их здесь. Построишь дома…

К чему это он клонит?

— … Ну и, конечно, рано или поздно ты поставишь для себя и своих людей церковь. Когда это случится, дай мне знать — я пришлю тебе хорошего служителя. Он не будет похож на тех, кого ты сегодня видел — поверь, наша церковь имеет более достойных слуг. И хотя добрый священнослужитель в наше время редкость — я постараюсь подобрать человека, который во всех делах будет тебе помощником и советчиком.

Ясно. Он хочет поспать сюда попа, который, подобно игумену, будет доносить обо всем, что здесь происходит. Зачем ему это нужно? Впрочем, если он так решил, то все равна это сделает, и тогда я даже не буду знать, кто шлет ему весточки. Так уж пусть лучше будет хороший поп, который всегда на виду.

— Я с поклоном принимаю твое предложение и благодарю за все, что ты сделал для меня сего дня. Как только дойдет до закладки церкви, я немедля дам знать. Вот только опасаюсь, что на первых порах здесь будет горячо и, возможно, прольется немало крови…

— Я знаю, какой человек здесь нужен. Ты будешь доволен им. А теперь прощай, и благослови тебя Бог. — Иосиф осенил Медведева крестным знамением и шагнул на дорогу.

Он быстро зашагал в сторону монастыря, а Василий вернулся в свой дом.

Обгоревшая черная скамья мрачным напоминанием стояла посреди бывшей горницы.

Где-то на дороге со стороны Картымазовки послышался быстро нарастающий топот копыт.

Ну, вот и начинается ночная жизнь. Пока это какой-то одинокий всадник. Может, от Картымазова?

Выйдя на полуразрушенное крыльцо, Медведев остановился в дверном проеме.

Начал моросить мелкий дождь, и быстро темнело.

Силуэт всадника черным пятном скользил на фоне леса. Напротив ворот всадник на всем скаку развернулся, выхватывая лук.

Медведев отшатнулся вовремя.

Короткий свист и глухой удар — тяжелая стрела вонзилась в дверной косяк, за которым стоял Василий, а всадник помчался обратно.

Чего-то похожего следовало ожидать. Послание с предупреждением. Это хорошо. Значит, боятся, — иначе напали бы без всяких предупреждений. Он вышел и осмотрел стрелу. Возле самого наконечника была намотана ленточка бересты.

Медведев осторожно снял ее, не торопясь отправился в баньку, зажег там лучину и с трудом разобрал нацарапанные на бересте каракули. Затем рассмеялся и сказал Малышу:

— Нам предлагают завтра на рассвете навсегда покинуть эти места. Это значит, что до утра ничего особенного не случится. Ну, что ж, постараемся выспаться как следует — завтра у нас будет очень веселый день!

Глава шестая «Ты будешь первым, кого я повешу…»

Если бы ранним утром следующего дня кто-нибудь наблюдал за Медведевым, укрывшись в дубраве по ту сторону дороги, у этого наблюдателя не должно было остаться никаких сомнений: новый хозяин Березок решил покинуть свои владения если не навсегда, то, по крайней мере, надолго, ибо все указывало на сборы в дальнюю дорогу.

Медведев тщательно проверил подковы коня, старательно затянул ремни подпруги, убедился в прочности уздечки и поводьев, перебрал стрелы, натянул на лук новую тетиву, наточил оселком ножи и лезвие меча, аккуратно упаковал все свои пожитки, закрепив их по местам у седла, в сумках и на своем широком поясе; ну и, наконец, не оставляло никаких сомнений в его намерениях прощание с домом: выведя коня на дорогу, Василий снял шапку, низко до земли поклонился обгоревшим развалинам, глубоко вздохнул, сел на коня и, ни разу не оглянувшись, направился в сторону Картымазовки.

День выдался пасмурный, безветренный и прохладный; после теплой ночи мягкий, густой, ватный туман неподвижно висел в воздухе, и Василий Медведев, неторопливо удаляясь от своего дома, медленно растворился в этом тумане.

Таким образом, тайный наблюдатель, если он был, мог бы теперь отправиться к тому, кто его послал, и с чистой совестью доложить, что новый хозяин Березок, очевидно, прислушался ко вчерашнему предупреждению и, судя по всему, надолго покинул свои владения.

Тем временем Медведев проехал еще с полверсты, не сбавляя мерного шага и напрягая слух, чтобы уловить в мелодии обычных лесных звуков хоть малейший чужеродный тон.

Один раз ему показалось, что откуда-то донесся едва различимый стук копыт, — и Василий, улыбнувшись, продолжая двигаться равномерно и неторопливо, стараясь держаться середины дороги, где копыта коня оставляли явный и глубокий след.

Вскоре впереди показался горелый лес и поворот, где колея обоза, проехавшего вчера на рассвете, сворачивала направо и углублялась в неведомую часть леса, который Картымазов упорно называл Татьим. Миновав поворот и твердо убедившись, что следом за ним никто не едет, Медведев свернул на обочину и некоторое бремя держался жухлой прошлогодней травы, где следы копыт виднелись хуже, потом немного углубился в сосновый лес и саженей двадцать двигался параллельно дороге по иглице, где следы вообще стали едва заметными, затем снова выехал на обочину, а позже опять свернул в лес и так повторил несколько раз. Наконец, въехав в лес очередной раз, он внезапно остановился и с минуту стоял совершенно неподвижно, внимательно прислушиваясь. Не услышав ничего подозрительного, Василий спешился и расстегнул одну из сумок у седла. Оттуда он вынул четыре небольших мешочка из толстой прочной кожи с длинными тесемками, продетыми сквозь дырки в верхней части, — в таких мешочках богатые люди хранят золото и драгоценные камни. Но эти были заполнены не тяжелыми звонкими монетами, а всего лишь мягким пушистым мехом, и то лишь до половины. Он плотно натянул мешки на копыта Малыша, прочно привязав тесемками к ногам коня, и, сев в седло, отправился в обратный путь. Теперь он ехал только лесом, все время вдоль дороги, двигаясь совершенно бесшумно и почти не оставляя никаких следов на твердой почве, усыпанной сосновой иглицей.

Так он добрался до поворота в горелом лесу, осмотрелся, свернул и осторожно двинулся в глубь Татьего леса, бесшумно скользя между деревьями и внимательно Глядя по сторонам. Особенно его интересовали могучие, высокие деревья. Однако пришлось пройти целых две версты, прежде чем он увидел то, чего ожидал.

На самой верхушке могучего древнего дуба находилось нечто, свитое из веток и похожее на гнездо гигантской птицы.

Медведев тотчас застыл, не шевелясь, под прикрытием кустарника и долго наблюдал за гнездом, но не заметил в нем никакого движения.

Расстояние велико, туман еще не рассеялся, надо подойти ближе.

Василий осторожно отступил до ближайшего поворота, так, чтобы дуб полностью скрылся из виду, и, оглядевшись, направился в глубь леса, удаляясь от дороги. Оказавшись в густой, труднопроходимой чаще в полуверсте от дорожной колеи, он уже хотел было остановиться, но, разглядев впереди какой-то просвет между деревьями, направился туда. Здесь его подстерегала приятная неожиданность.

Окруженное буйно разросшимся кустарником из лозы и орешника, поросшее вдоль берегов живописными кувшинками и камышом, прямо посреди леса находилось довольно большое озеро, на тихой, зеркальной поверхности которого плавала масса диких уток, нырков и прочей водной дичи, а судя по мощным всплескам, и рыбы тут было достаточно.

«…С реками, озерами, ставами и прудами… Оказывается, кое-что в грамоте великого князя все же соответствует действительности. Это вселяет надежду…

Первым делом Василий объехал озеро вокруг и убедился, что, кроме звериных троп, ведущих к водопою, не видно никаких следов недавнего пребывания человека.

Если сюда кто-то и заезжает, то очень редко, а, стало быть, это как раз то место, которое сейчас нужно.

Пробравшись по звериной тропке к воде, Медведев спешился, снял с Малыша накопытники, спрятал в сумку, а вместо них вынул длинный плотный плащ с капюшоном, сшитый из ткани двух цветов — с одной стороны он был совершенно черным, с другой — зеленым, под цвет травы и листьев. Этот плащ подарил ему когда-то один фряжский купец, которого он вызволил из татарского плена. Купец был так счастлив своему спасению, что готов был одарить Василия мешком золота, но татары все у него отняли, и тогда он снял со своего плеча этот плащ, сказав, что это самая дорогая вещь, которая у него осталась, поскольку сшит он руками его любящих юных дочерей. Плащ действительно был замечательный, теплый и прочный, а кроме того — и это самое главное — превращал владельца в невидимку ночью и даже днем среди зелени. Медведев часто пользовался этим плащом, всегда размышляя при этом о превратностях судьбы и юных дочерях фряжского купца, которым и присниться не могло, что плащ, сшитый их нежными ручками где-то в далекой Франции, будет носить какой-то неведомый им юноша в диковинной и таинственной стране, какой всегда казалось иноземцам Великое Московское княжество. Медведев накинул плащ на плечи зеленой стороной наружу, прихватил с собой два мотка прочной веревки — один потоньше, другой потолще, закрепив их у себя на поясе, подумал несколько секунд, не забыл ли еще чего, затем отпустил немного подпругу Малыша, некоторое время выразительно шептал коню что-то на ухо и, оставив его у воды, двинулся в обратный путь.

Он легко скользил между деревьями, не наступая на сухие ветки и не задевая мокрых, так что ни одна капля утренней: росы не упала на его плащ к тому времени, когда он бесшумно и незаметно, подобно призрачному лесному духу, подкрался почти к самому подножию дуба, на вершине которого находилось странное гнездо.

Укрывшись за соседней елью, так, чтобы из гнезда его нельзя было увидеть, Василий начал наблюдение.

Гнездо представляло собой прочную, сплетенную: из ветвей круглую площадку, обрамленную невысоким барьером, — эдакая большая корзина высотой по пояс человеку среднего роста. Как раз такого роста и оказался крепкий молодой парень, который сидел в этой корзине и, пока не вставая, был совершенно не виден снизу. Но иногда он поднимался и внимательно оглядывал окрестности, поворачиваясь во все стороны, так что у Медведева было достаточно времени как следует разглядеть его и убедиться, что это всего лишь юноша, лет семнадцати от роду, и что он там один.

Василий собрал в кучку лежащие под ногами еловые шишки и швырнул одну из них в густой кустарник недалеко от дуба. Парень вскочил на ноги и, высунувшись из-за барьера, начал всматриваться в кустарник. Ничего не разглядев, он успокоился и снова исчез.

Медведев бросил вторую шишку.

Парень снова высунулся.

— Кыш, — негромко сказал он, глядя вниз, — пошла вон!

Ничего не случилось.

Парень озадаченно почесал затылок, внимательно осмотрел всю поляну, пожал плечами и снова исчез за краем корзины.

Медведев бросил третью шишку.

Парень резко вскочил на ноги и некоторое время пристально вглядывался в кустарник, затем, вынув из голенища сапога нож, зажал его в зубах и начал ловко спускаться по стволу дуба.

Василий спокойно вышел из-за ели, вынул лук со стрелой и, натянув тетиву, прицелился в парня.

Парень спрыгнул на землю, отряхнул руки, повернулся И изумленно застыл с ножом в зубах.

— Открой-ка пошире рот, — спокойно сказал Медведев.

Если он все-таки не трус, попытается метнуть нож.

Парень открыл рот, молниеносно подхватил падающий нож и метнул.

Медведев слегка отклонил голову, и нож, направленный в его шею, прошелестел над плечом и вонзился в ствол ели за спиной.

— Ай-ай-ай, — сказал Василий. — Нехорошо. Надо больше тренироваться. Встань-ка лицом к дубу и подними повыше руки.

Парень молча повиновался. Медведев сунул лук и стрелу в колчан, вытащил из ствола ели нож, отрезал этим ножом кусок веревки потоньше из мотка на поясе, спрятал нож в голенище сапога и неторопливо направился к парню.

Тот повернул голову и, увидев, что Медведев безоружен, резко повернулся и, согнувшись, бросился на него, норовя сбить с ног ударом головы в живот.

Медведев хладнокровно уклонился, подставив ногу, и парень со всего размаху упал лицом вниз. Василий тут же прижал его спину коленом и, ловко заломив руки, начал аккуратно связывать. — Опять нехорошо, — пожурил он. — Никогда не бросайся, как бык, наклонив голову, потому что не видишь, что происходит впереди.

Василий быстро и крепко связал парня по рукам и ногам, затем резко перевернул на спину.

Парень набрал полные легкие воздуха, явно собираясь закричать. Медведев выхватил свой поясной нож и приставил к его горлу.

— Не советую, — сказал он. — Очень острый. Одно движение — и от уха до уха.

Он взвалил парня на плечи, крепко прижимая его голову к своей груди, чтобы тот не забрал, и быстро понес в глубь леса, подальше от дороги. Выбрав в кустах ложбинку, которая не просматривалась даже с близкого расстояния, Медведев спустился туда, уложил парня на бок и уселся рядом на поваленном дереве.

— А теперь слушай внимательно, — сказал он. Меня зовут Василий Иванович Медведев, и волей Великого князя Московского Ивана Васильевича я законный, единственный и полновластный владелец земли, на которой ты лежишь. Государь дал мне право самолично казнить и жаловать всех, кого я сочту того достойным. Поскольку ты разбойник, пойманный на моей земле, я могу с чистой совестью повесить тебя вон на том суку. Хоть сейчас Тебя как зовут-то?

— Никола… — пересохшими губами пролепетал парень.

— Никола… А по батюшке? — любезно осведомился Василий.

— Епифанов сын…

— Как же, как же, — вспомнил Медведев, — я, кажется, знаю твоего батюшку. Такой почтенный, рассудительный человек в собольей шубе…

— Точно, — изумился парень.

— Вот видишь. Мне даже известно, что он не прочь бы оставить свое разбойное ремесло, да боится справедливого наказания — и не зря. Парень глядел на Медведева, как на пророка.

— Так вот, Никола, Епифанов сын, сейчас перед тобой открываются две возможности. Либо ты мне поможешь — и тогда я, возможно, закрою глаза на ваше с батюшкой прошлое… Либо… Если ты не захочешь этого сделать или, что еще хуже, вздумаешь меня обмануть… Что ж, — ты будешь первым, кого я повешу за разбой на моей земле, и случится это не позднее завтрашнего утра. Подумай. Даю тебе минуту.

Медведев уселся поудобнее и, казалось, углубился в расчет, сколько еще человек можно связать остатком веревки, что потоньше.

Никола облизнул пересохшие губы.

— Я согласен, — сказал он, — да и батюшка, думаю, тоже… А что надо делать?

— Пока точно ответить на мои вопросы. — Василий вынул из-за голенища своего сапога нож Николы и взвесил его на ладони. — Сейчас я отправлюсь в ваше логово, и мой успех будет зависеть от того, что ты мне расскажешь. Если вдруг ты ошибешься хоть в какой-нибудь малости или, не приведи Господь, ненароком что-либо утаишь, — твой батюшка падет первым от твоего же ножа. Ты видишь в десяти шагах за моей спиной березу и прилипший к ее стволу осиновый лист?

Никола пригляделся и кивнул.

Медведев резко повернул голову и в то же мгновенье метнул нож за спину через плечо. Нож пробил красный прошлогодний листик, глубоко увязнув в белоснежном стволе, и тут же хрустальная прозрачная слезинка весеннего сока выкатилась из березовой раны. Василий отправился к березе, вынул нож, вернулся, снова сел и спросил:

— Ну что?

Лицо Николы побелело, как ствол березы.

— Я готов, — прошептал он.

— Где находится лагерь?

— Две версты отсюда — прямо по дороге.

— Сколько еще таких, как ты, наблюдателей на пути?

— С этой стороны смотрителей больше нет. Нас всего четверо. Один следит за дорогой от Медыни, один — от монастыря, я — от Картымазовки, а главный смотритель — на дубе посреди лагеря. Оттуда видны все три наших дерева.

— Значит, скоро обнаружат, что тебя на месте нет?

— Не-е-с. Оттуда видно, только когда подаешь знак. А так велено не высовываться…

— Когда и какие знаки подаются?

— Если едет кто чужой, незнакомый, — до трех человек — машешь над головой белой тряпкой. Если большой отряд — красной. Тогда общая тревога и все с оружием выезжают навстречу. Но еще никто никогда не подъехал к лагерю ближе, чем за две версты. Поэтому никому даже не ведомо, где он расположен.

— Как часто меняются ваши смотрители?

— Каждый сидит весь день — от светла до темна.

— А ночью?

— По два человека караулят на каждой дороге.

— Как охраняется сам лагерь?

— За сто шагов от стоянки в лесу вырублены просеки — со всех трех сторон. На каждой — по два часовых. Они ходят так, что все время видят просеку. Ночью зажигают факелы и удваивают караул.

— Ты сказал „с трех сторон“. А с четвертой?

— С четвертой, позади за лагерем — болото. Черным называется. Там трясина засасывает — никак не пройти.

— Точно?

— Вот те крест! — побожился Никола.

— Ладно. Сколько человек в вашей шайке?

— Да около сотни будет. Одних, мужиков сорок восемь, ну и… бабы да детишки до пятнадцати лет.

А кто старше — переходят в отряд.

Василий уже хотел было задать следующий, очень важный для него вопрос, как вдруг его осенила странная догадка и он с замиранием сердца спросил:

— Послушай, а молодые девицы… э-э-э… ну, в том смысле, что на конях и с оружием в отряде есть?

Никола уставился на него с изумлением.

— Не-е-е, ты что, государь, как же это можно — баба да с оружием?! Женщины только в землянках за лагерем имеют право жить. Они готовят, стирают, за детишками смотрят, но моложе тридцати у нас, пожалуй, никого нет, и все замужем за нашими мужиками.

Медведев облегченно вздохнул.

— Я думал, у вас лагерь, а там просто село, что ли?

— К нам в отряд людишки целыми семьями приходят — а почему? Да потому что в этих местах жить смертельно опасно! Литовские вельможи с московскими непрерывно ссорятся из-за земель да богатств, и тут такое творится! А у нас в лагере, как у Бога за пазухой. За пять лет еще ни один чужой человек даже близко не подошел! Нас все боятся и по ту сторону Угры и по эту, во как!

— Понятно. А кто у вас главный?

— Бывший полковой воевода Антип Русинов.

Очень головастый мужик! Грамотный, и хитер, как черт, — никогда не поймешь, что на уме держит. Первый помощник у него — Софрон Кривой. У-у-у, этот свирепый, злой мужик А подручный у Софрона — Захар Мерин — тот и вовсе убивец. Эти двое — самые лютые, а остальные мужики у нас ничего — тихие, смирные, за оружие только по делу берутся, а так — мухи не обидят… Если бы не Антип, Софрон с Захаркой много бы лишней крови пролили. Но Антипа боятся. Антип, он вроде ласковый, спокойный, но если что не по его воле будет — казнить может беспощадно лютой смертью.

— А как выглядят эти трое?

— У Антипа левой руки нет — ладонь по кисть обрублена. Крепкий мужик, лет за сорок. Софрон — высокий, худой, без глаза, потому и кривым зовется. Захарка — малого роста, юркий и все хихикает — ехидный такой.

— Как устроен лагерь?

— Квадратом. В центре старый дуб, где главный смотритель сидит, вокруг большая поляна — на ней основные землянки. В одной — самой большой собираются все, когда Антип позовет, если погода плохая. А в хорошую он обычно прямо под дубом и командует. Рядом его жилая землянка и погреб с продовольствием. Вся поляна кольцом телег окружена, а подальше за поляной — наши землянки. Там мы все и живем.

— Сколько людей сейчас в лагере и что делают?

— Да, почитай, все на месте, кроме смотрителей да часовых. Сегодня Антип отдыхать велел, а ночью, говорят, дело какое-то затевается, а какое — не знаю…

— Я знаю, — сказал Медведев. — В гости ко мне собираетесь. Последний вопрос: как пересечь просеку, чтоб часовые не заметили?

Никола вздохнул и посмотрел Медведеву прямо в глаза.

— Никак нельзя, — тихо сказал он. — Даже из наших никто никогда не прошел незаметно.

— Ладно, посмотрим, — улыбнулся Медведев, наклонился к Николе и, взяв его левой рукой за воротник кафтана, правой поднес нож к шее. — Вспомни хорошенько — все рассказал? Ничего не забыл?

— Богом клянусь, — прошептал парень, снова побледнев.

— Ну, гляди, грозно сказал Медведев и неожиданным движением отрезал воротник кафтана. — На всякий случай, — пояснил он, заталкивая воротник в рот Николе.

Убедившись, что парень может дышать носом, он уложил его под кустом, заботливо убрав из-под спины сучки и шишки.

— Так удобно? — серьезно спросил он.

Никола испуганно закивал головой.

— Вот и хорошо. Полежишь здесь, пока я управлюсь.

Медведев выбрался на дорогу.

Ну вот, теперь все значительно проще.

Приближался полдень. Туман окончательно рассеялся, и надо было двигаться очень осторожно.

Ему понадобился целый час, чтобы достичь первой просеки.

Затаившись в густом орешнике поодаль, он долго наблюдал.

Просека шириной в две сажени и длиной в сотню была прямой как стрела. Ее охраняли двое часовых. Один стоял на углу и внимательно смотрел вдоль просеки, держа наготове самострел. Другой, тоже с самострелом в руках, медленно двигался ему навстречу. Дойдя до угла, он занимал место первого, и теперь тот двигался по просеке до противоположного конца. Там он останавливался, поворачивался лицом к первому и снова первый шел к нему. Таким образом не было ни одной секунды, в течение которой просека не находилась бы под наблюдением.

Медведев крадучись обошел лагерь вокруг и убедился, что все три просеки охраняются так же. С четвертой стороны действительно находилось непроходимое болото, при этом совершенно открытое. К нему даже нельзя было подступиться. Где-то в глубине за просеками в густом старом лесу прятался лагерь, оттуда изредка доносились приглушенные возгласы, ржанье лошадей, иногда рубили топором дерево или что-то ковали, но ни разу Медведев не слышал лая собак, и это радовало — собаки значительно усложнили бы его задачу. Он, впрочем, тут же догадался, почему их нет — Антип не хотел, чтобы своим лаем они выдавали место стоянки отряда.

Василий обнаружил только два выхода из лагеря: один (видимо, основной) — дорога, по которой он пришел, а второй — хорошо утоптанная людьми и лошадьми (но без колеи) тропа с противоположной стороны. Очевидно, она вела к монастырю, а также к дороге на Медынь, и это был тот короткий путь, который упоминали охранники разбойничьего обоза.

Медведев притаился возле этой тропы подальше от просеки и задумался.

Похоже, Никола был прав. Незаметно проникнуть в лагерь нельзя. Антип заставляет своих людей в любую погоду, днем и ночью, непрерывно двигаться, не выпуская из виду просеки, вместо того чтобы обносить лагерь частоколом, как это повсеместно принято. Стало быть, он опытен и прекрасно понимает, что дело не в ограде, а в часовых. Как же туда пробраться, леший меня раздери…

Время шло, Василий перебирал в уме способ за способом, но ничего не мог придумать.

Снять охрану нельзя — каждый часовой все время находится под наблюдением другого. Если же убрать обоих, то через минуту часовой соседней просеки, дойдя до угла, заметит их отсутствие, и тотчас весь лагерь будет на ногах.

Возможность проскользнуть через просеку незаметно исключена. Для этого следовало бы стать невидимкой… Стоп! Что означает „стать невидимкой“? Это значит, сделать так, чтобы ты был у людей на глазах, но они бы тебя не видели… Как же это сделать?..

С полчаса Медведев, весь искусанный в густом кустарнике первыми весенними комарами, безрезультатно искал решение, как вдруг со стороны лагеря послышался звук голосов, потом спокойное посвистывание, и на просеку вышел высокий худой мужчина с черной повязкой, прикрывающей правый глаз.

Медведев вспомнил описание Николы — Софрон Кривой.

Часовой на просеке вскинул самострел.

— Это я, — сказал Софрон. — Егор махнул белым. Кто-то идет к нам со стороны монастыря. Пойду встречу. Будьте начеку.

Он пересек просеку и неторопливо прошел в двух шагах от Медведева.

Дождавшись, пока Софрон отойдет подальше, Василий бесшумно двинулся следом.

Софрон не спеша прошел еще сотню саженей и уселся на пеньке посреди небольшой поляны, посвистывая и поглядывая вдоль тропинки. Медведев осторожно подкрался сзади и залег за трухлявой колодой шагах в десяти.

Через некоторое время на тропинке показался старый знакомый — рыжий „окающий“ монах из монастыря.

Софрон поднялся ему навстречу.

— Почему вчера вечером не пришел, как условились?

— Не мог, — поморщился монах. — У нас такое было. Приехал тут один… от самого митрополита с проверкой. Всю ночь потом молились… Наш дурачок заставил. Ну ладно, давай, что положено, и пойду. Или не принес?

— Как можно? — шутливо возмутился Софрон. — Мы же не монахи — мы разбойники. А разбойники — люди честные. Ежели там кого зарезать или удавить — это пожалуйста, а обмануть — никогда. Вот, получи.

Софрон вынул из кармана пригоршню золотых монет и, отсчитав десяток, передал монаху.

— Следующий раз с паромом будет труднее, — сказал монах. — Настоятель поменял замки, и ключи теперь только у него.

— Ничего, снова украдете, — сказал Софрон, — первый раз, что ли? А что у вас там такое стряслось? Ты присядь, расскажи.

— Не могу я присесть, — раздраженно ответил монах, — мне всю спину и задницу исполосовали!

— Вот это да! — расхохотался Софрон.

— Тебе смешно, а нам не до смеха. Если этот умник донесет великому князю, у нас многие голов лишиться могут, и я буду первым!

— Это интересно, — сказал Софрон и вдруг перешел на серьезный, деловой тон. — Послушай, а как зовут этого вашего проверщика?

— Иосиф, а что?

— Да ничего. Я думаю, он не успел далеко отъехать, а конь у меня резвый. Вижу, вы здорово напуганы… Так ты бы поговорил с братьями: за пятьсот золотых я навсегда избавлю вас от этого умника, прежде чем он доберется до великого князя.

Монах некоторое время молчал, потом переспросил:

— Точно сможешь?

— Ты не раз убеждался — я человек слова.

Монах подумал и решился.

— Тогда так: ты нам его отрезанную голову, мы тебе — пятьсот золотых.

— Годится!

— Примерно когда?

— Я думаю, завтра, — улыбнулся Софрон и хлопнул монаха по спине. — Готовьте монеты. — Он повернулся и направился обратно к лагерю.

Ну, до завтра еще дожить надо, — подумал Медведев, и вдруг задача „как стать невидимкой“ в один миг решилась сама. — Только действовать надо очень быстро.

Выждав, пока Софрон отойдет шагов на десять, Василий бросился вслед за монахом. Он быстро, бесшумно догнал его и прежде, чем тот успел обернуться и увидеть нападавшего, коротким сильным ударом по голове оглушил. Монах упал ничком, Медведев быстро обшарил одежду и, вынув из кармана рясы пригоршню золотых монет, ринулся обратно вдогонку за Софроном.

Он успел вовремя: Софрон пересекал просеку.

Один из часовых стоял на углу, поблизости от тропы, второй приближался к нему. Медведев подполз как можно ближе, швырнул всю пригоршню монет на перекресток тропы с просекой, отполз, прячась за деревьями, побежал к другому, дальнему концу просеки и стал ждать. В этот момент второй часовой сменил первого на углу, а первый двинулся в путь.

Достигнув перекрестка, он остановился и изумленно уставился на землю под ногами.

— Что там такое? — лениво спросил стоящий на углу.

— Похоже, золото, — изумился первый. — Полно золотых монет… Наверно, карман у Софрона дырявый…

Часовой, стоящий на углу, сделал несколько шагов, присел на корточки рядом со своим товарищем, и оба стали быстро подбирать с земли золотые монеты.

Именно в этот момент никем не замеченный Медведев двумя прыжками пересек просеку.

Как и говорил Никола, в ста шагах глубже среди леса находилась овальная поляна диаметром около пятнадцати саженей, а в центре ее — могучий столетний дуб. Под дубом в землю был вкопан большой стол, вокруг него — лавки, а за этим столом, спиной к стволу дерева, сидел плотный коренастый русобородый мужчина, несомненно Антип Русинов — его левая рука без кисти покоилась на бархатной перевязи, переброшенной через шею. Рядом с ним важно восседал Софрон, а рядом с Софроном вертлявый коротышка, должно быть, Захар Мерин.

Напротив них, сняв шапки, стояли двое бородатых мужиков и о чем-то спорили, перебивая друг друга и размахивая руками. Поодаль, за кольцом телег, плотно окружавших поляну, виднелись среди деревьев землянки, поднимались дымы костров, доносились взрывы хохота и запахи жареного мяса, напомнившие Медведеву о приближении обеденной поры. Кроме занятых беседой за столом, на поляне больше никого не было, и Василий, прячась за подводами, подкрался к дубу, настолько близко, что мог отчетливо различить голоса. Bee подводы оказались пустыми, в некоторых лежали рогожи. Улучив момент, Медведев юркнул в ближайшую к дубу подводу, укрылся рогожей, проделал ножом дыру в ней и принялся наблюдать за происходящим.

Шел суд.

Антип и его помощники пытались рассудить двух мужиков, которые никак не могли что-то поделить. О подробностях дела расспрашивал Софрон, Захар время от времени вставлял язвительные замечания, Антип молча и невозмутимо слушая всех по очереди с непроницаемым выражением лица.

Пока шло разбирательство, Медведев внимательно осмотрелся.

На поляне находились четыре землянки. Одна, самая большая, — прямо напротив телеги, где прятался Василий, рядом с ней вторая, поменьше, в которой, должно быть, жил Антип, а по эту сторону — две одинаковые с бревенчатыми прочными дверями, на которых висели большие замки — Медведев решил, что в них, очевидно, хранятся запасы продовольствия и оружия.

На самой верхушке дуба была сооружена большая наблюдательная будка, сплетенная из гибких веток, но, в отличие от гнезда Николы, она имела стены и крышу, а со всех четырех сторон под этой крышей тянулась смотровая щель, достаточно широкая, чтобы просунуть голову, если надо посмотреть вниз. Прямо к будке вела наклонная деревянная лестница, укрепленная подпорками, а из люка в полу рядом с лестницей свисал толстый канат для быстрого спуска вниз.

Пока Василий осматривался, Антип вынес приговор.

— Правильно ли я понял, — флегматично спросил он, — что спор идет только об одной золотой вазе, которая якобы принадлежит вам обоим, а вы не хотите распилить ее пополам и никто из вас не желает выкупить половину у другого?

Спорщики дружно кивнули головами.

— Выношу решение, — лениво заявил Антип. — Вы отдаете эту вазу мне.

Он помолчал, любуясь вытянувшимися лицами мужиков.

— А чтобы у вас не возникли нелепые мысли, сегодня же вечером, когда будем ехать мимо озера, я на ваших глазах брошу ее в самое глубокое место. Можете идти.

Спорщики, злорадно поглядывая друг на друга, удалились в сопровождении Захара.

— Что у нас еще? — спросил Антип у Софрона, но тот не успел ответить.

Слева от Медведева в проход, специально оставленный между телегами, влетел всадник. Спешившись в центре поляны, он направился к столу и, поклонившись, доложил Антипу:

— Он покинул Березки.

Антип сощурился.

— Ты совершенно уверен?

— Хозяин, — с обидой в голосе сказал прибывший, — я все утро наблюдал из дубравы напротив дома и своими глазами видел, как он собирался в дорогу. Он поклонился сгоревшему дому и уехал в сторону Картымазовки. Я вернулся и доложил тебе об этом. Но ты не поверил и послал меня снова. Так вот, я говорю, следы ведут в Картымазовку. Он ехал то по дороге, то лесом, но я проследил каждый его шаг, почти до самого брода. На обратном пути дорогу, ведущую сюда, я осмотрел аршин за аршином — каждую пядь земли, каждую кочку. Ни одна ветка не сломана, ни с одной не стряхнута даже капля росы! Я не знаю, куда он поехал, но за одно ручаюсь, — в нашей стороне его нет.

Антип задумался.

— Это очень странно, — медленно произнес он. — Ну-ка позови мне Якова!

— Да что ж тут странного?! — воскликнул. Софрон. — Щенок получил предупреждение и понял, что ему конец. Неужто ты полагаешь, что найдется ненормальный, который вздумает в одиночку бороться с таким отрядом, — ведь Картымазов наверняка ему о нас рассказал. Зря ты не позволил мне вчера поехать. Я с пятью ребятами справился бы с ним в пять минут и привез бы тебе его голову. Уж очень мне хочется рассчитаться с ним за Терентия и Анисима.

Антип посмотрел на Софрона и глубоко вздохнул.

— Кажется, ты метишь на мое место, Софрон, а между тем тебе следует еще многому поучиться. Иначе не сохранить тебе хорошего отряда больше года и не сносить собственной головы. Скажи мне, сколько людей было у того же Терентия, когда он хотел остановить этого, как ты говоришь, щенка, у ручья и, как всегда, сдуру не разобравшись, начал размахивать ножом? Семеро? То-то же. Терентий вчера помер, так и не придя в сознание, а Анисим еще долго будет лежать и стонать, в то время как новый хозяин Березок не получил ни одной царапины! А ведь Терентий с Анисимом были здоровые крепкие мужики, надежные в любой стычке, сильные и смелые — каждый из них быка мог повалить. Неужели ты еще не понял, что мы, быть может, впервые за все эти годы имеем дело с очень опытным и дерзким противником. Я не позволил тебе вчера ехать, потому что понял — из твоих пяти людей в лучшем случае вернулись бы двое ни на что не пригодных калек, и так день за днем наш отряд растаял бы, как этот весенний ручеек, который еще вчера утром бурлил мощным, потоком, а сегодня — взгляни! — от него осталось лишь сухое русло и тонкая ниточка воды.

Софрон глянул под ноги и упрямо мотнул головой.

— Можно было напасть всем отрядом ночью. Неужели ты всерьез думаешь, что он в состоянии нам противостоять? Ну, потеряли бы пять человек, ну десять, зато надолго показали бы всем, кто здесь хозяин!

Антип печально покачал головой.

— Очень плохо и неправильно ты рассуждаешь, Софрон. Допустим, мы покончили бы с ним, потеряв десяток человек. А через месяц сюда приедет другой такой же. Я догадываюсь, к чему дело клонится, и, сдается мне, чую московские замыслы. Плохо дело, Софрон, ой как плохо! — похоже, здесь воняет политикой. И если мы хотим сохранить свои головы на плечах, надо убираться отсюда как можно скорее и как можно дальше! Ибо политика, дружок ты мой бесценный, это тебе не разбой на большой дороге — это куда пострашней.

Софрон пожал плечами и покачал головой в знак того, что не разделяет и не понимает этих опасений.

Вдруг перед Антипом, будто вынырнув из-под земли, появился странного вида худощавый молодой мужчина в одежде из звериных шкур. Он стоял, робко опустив голову и переминаясь с ноги на ногу.

— Яков, — обратился к нему Антип. — Мигом в Картымазовку, да узнай точно — там ли он, а если нет, то проезжал ли по их землям. И немедля назад! Коня возьми!

— Нет, нет, не надо, хозяин, я так, — промямлил Яков и исчез в кустах.

— Я не верю, что он уехал… — тихо промолвил Антип, потом резко поднял голову и крикнул: — Серапион!

Из смотровой щели будки на дубе тут же высунулось бородатое лицо:

— На месте!

— От Николая никаких знаков не было?

— Нет, хозяин. Только от монастыря белый сигнал. Софрон ходил проверять.

— Кто это был? — обратился Антип к Софрону.

— Рыжий за деньгами приходил. Сказал, что паром на время закроют. Вчера была проверка — какой-то посланец, будто бы от самого митрополита, нагнал на них страху.

— Вот как? — насторожился Антип. — Интересно: позавчера появляется новый владелец Березок, который выглядит как мальчишка, а на деле оказывается опытным бойцом, вчера — неожиданная проверка монастыря митрополитом, сегодня, — подозрительный монах с его тайнописью, — я уже не говорю о совершенно нелепом похищении дочери Картымазова — какой с него возьмешь выкуп, он же не богат вовсе!.. Не слишком ли много дивного и неясного вдруг стало случаться после длительного затишья? Ой, чует мое сердце — одной цепи это звенья… Что-то хитрое здесь затевается…

В проходе между телегами показался Захар с золотой вазой в руке и крикнул издали:

— Обед готов! Сюда прикажете подать или со всеми будете?

— Сюда! — сказал Софрон.

— Напротив — будем со всеми, — сурово возразил Антип.

— Как прикажете. — Захар протянул вазу. — Куда девать?

— В мою землянку, — приказал Антип и крикнул: — Варежка!

Из большой землянки выбежала девочка лет десяти и вприпрыжку подбежала к Антипу.

— Пойдем обедать, доченька.

Антип ласково обнял девочку здоровой рукой, и все направились через проход между телегами в сторону костров.

Захар скрылся в меньшей землянке, через минуту вышел оттуда без вазы, огляделся по сторонам и направился прямо к телеге, где прятался Василий. Медведев уже приготовился к худшему, но Захар остановился у соседней телеги, пошарил рукой под рогожей, раздобыл глиняную бутыль, отхлебнул несколько глотков, сунул бутыль обратно и бросился догонять главарей.

Через минуту поляна опустела. Василий оценил положение: прятаться в телеге становилось опасным…

Антип совсем не глупец — когда его следопыт вернется из Картымазовкии доложит, что никакого Медведева там не было, поднимется тревога, а потом будет обшарен весь лагерь. Надо найти укрытие, из которого можно все видеть и которое не будут обыскивать. Как учили отец и Микис? „Прячься на виду!“ Такое место есть, однако занимать его рано — на поляну еще до начала обеда кто-то обязательно должен прийти.

Василий был прав. Это оказался Мерин. Он держал в руке дымящийся — очевидно, прямо с вертела на костре — жареный телячий окорок.

Захар стал медленно подниматься по лестнице в наблюдательную будку, но, добравшись до середины, остановился и крикнул::

— Серапион!

Серапион показался в квадратном проеме люка.

— Держи!

Захар швырнул вверх окорок, Серапион ловко его подхватил и скрылся, а Захар, перепрыгнув с лестницы на канат, соскользнул вниз, легкой трусцой пробежал к проходу между телегами и исчез среди деревьев.

Теперь и только теперь.

Медведев приподнялся, бесшумно выскользнул из телеги, не слишком быстро и не слишком медленно пересек поляну и начал спокойно подниматься по лестнице, стараясь не шатать ее. Момент был подходящий: все столпились у костров, оттуда поляна сквозь деревья и кольцо телег не просматривалась, Серапион занят обедом….

Медведев быстро и легко поднялся на самый верх и просунул голову в люк. — Серапион стоял боком, чуть наклонившись, и жевал мясо, глядя в щель. Но когда Медведев поднялся еще выше, оказавшись за его спиной, доска под ногой вдруг скрипнула, и Серапион обернулся.

— Это я! — сказал Медведев, резко ударил Серапиона ногой в живот и, когда тот согнулся от боли, оглушил ударом кулака по голове.

Подхватив падающий окорок, Василий бережно положил его на скамейку под смотровой щелью, затем аккуратно связал руки и ноги Серапиона остатком тонкой веревки и слегка потрепал его по щекам. Когда тот очнулся, он уткнул кончик своего длинного меча в его шею и, приветливо улыбаясь, сказал:

— Я — Василий Иванович Медведев — твой единственный и законный хозяин, поэтому ты должен меня слушаться. Я тут поработаю немного вместо тебя и заодно познакомлюсь поближе с вашими порядками, а ты пока отдохнешь на лавочке. Ежели тебя позовут, я высуну твою голову в щель и буду стоять вот тут сбоку с мечом наготове, а ты нормальным голосом ответишь все, что надо. Ну, а если, не дай Бог, вздумаешь заорать или подать какой-нибудь знак — твоя голова тотчас упадет прямо в руки Антипу. Я думаю, ты все понял.

Заткнув Серапиону рот сигнальной тряпкой, Василий уложил его на скамью под щелью, которая находилась как раз над столом Антипа, и выглянул наружу. Он убедился, что из гнезд, видимых вдали на вершинах высоких деревьев, никаких сигналов не поступает, оглядел лагерь, где вдали весь отряд обедал за длинными столами, и взял в руки не успевший еще остыть и только один раз откушенный Серапионом телячий окорок.

Еще в бытность на донской засечной полосе Медведев всегда старался придерживаться простого и полезного для здоровья правила: война войной, а обед — вовремя.

Глава седьмая "…Это значит, что он уже здесь…"

Обед длился около часа, а за это время и Василий успел перекусить, попутно при этом изучив расположение лагеря в малейших деталях — сверху все было видно как на ладони.

В дальнем конце, где виднелись холмики землянок, пылало несколько больших костров и готовилась в котлах пища. Неподалеку за длинным столом обедали Антип и все мужчины лагеря, несколько женщин возились у костров, а остальные вместе с детьми занимали отдельный стол чуть в стороне. Епифания нигде не было, и Медведев решил, что он, должно быть, сидит смотрителем на одной из двух других дорог, зато карлик в поношенной рясе был тут как тут, снова все время суетился, раньше всех вскочил от стола и, пошептавшись о чем-то с Антипом, скрылся в одной из землянок.

Василий снял свой плащ, плотно сложил его и заткнул за пояс. Затем расстелил овчину Серапиона, улегся на нее и расширил ножом щель между ветками, из которых был сплетен пол наблюдательной будки, чтобы можно было хорошо видеть поляну под деревом и все, что на ней происходит.

Едва он успел закончить эту работу, как на поляне показались трое людей. Карлик в рясе шествовал впереди со связкой ключей в руках, а двое крепких парней несли следом миски с едой. Карлик открыл замок на двери одной из двух запертых землянок и впустил внутрь парней, которые спустя несколько минут вернулись с пустыми мисками. Замок был снова тщательно заперт, и все трое удалились.

Медведев насторожился.

Что бы это значило? Больные? Раненые? Но почему под замком? Наказанные?.. А может, пленники?

На поляну вернулся Антип с дочерью: Они вошли в свою землянку, и Антип тотчас вышел оттуда один с каким-то свитком в руках. Он сел за стол, развернул свиток и, казалось, углубился в напряженное чтение, водя иногда пальцем по бумаге и будто с трудом читая по слогам. Наконец он тяжело вздохнул, поднял голову и громко крикнул:

— Илейка!

Прибежал карлик в рясе.

Антип протянул ему свиток.

— Ну-ка взгляни. Что это такое?

Илейка некоторое время вглядывался в текст, потом оторвал от него взгляд и, оглядевшись по сторонам, негромко сказал:

— Хозяин, это — тайнопись. За нелепыми словами и буквами кроются совсем другие.

— Я так и подумал, — сказал Антип, нахмурившись. — Вот еще одно звено в странной цепи последних событий… — пробормотал он и решительно приказал; — Прочти это. До вечера я должен знать, что тут подлинно написано.

Илейка побледнел.

— Не вели казнить, хозяин… Я сделаю все, что смогу, но не обещаю успеха: иные тайнописи бывают весьма хитры либо требуют применения редких книг…

— Постарайся, — теперь уже попросил Антип. — В случае удачи награжу щедро.

Илейка молча поклонился и хотел взять свиток, но Антип не дал.

— Чуть позже, — сказал он, — а пока позови Софрона, и допросим еще раз вчерашнего.

Илейка вернулся вместе с Софроном, они открыли замок на двери той землянки, куда недавно носили еду, и вдруг, к изумлению Медведева, вывели оттуда Иосифа, связав ему за спиной руки.

Значит, он угодил в их лапы вечером или ночью, после того как покинул вчера Березки, и виной всему эта грамота, полученная позапрошлой ночью на скамейке возле моего дома…

Иосиф зажмурился от яркого дневного света.

— Скажи-ка нам, святой отец, — с притворным уважением, в котором сквозила ирония, спросил Антип, — а что это за грамотку мы у тебя нашли? Я спрашиваю, ибо мы разбойники честные и бедных не трогаем, более того, мы, как приказывает Бог, помогаем им. И тебя уже вчера отпустили бы на все четыре стороны, да вот смутила меня эта грамотка. Ты уж прости нас, грешных, Господа ради, за любопытство наше недостойное, но мы ведь все неграмотные — читать у нас никто не может, так что низко кланяемся тебе и просим — прочти-ка нам, а что ж там такое написано…

И он протянул Иосифу грамоту. Иосиф взял ее и спокойно, как ни в чем не бывало, начал читать слегка нараспев своим мелодичным бархатным голосом:

— "Расписка сия дана мною, игуменом Преображенского монастыря Сергием, в том, что дня десятого месяца марта сего года у игумена Боровского монастыря Пафнутия взято моими служками для исполнения торжественного богослужения следующее имущество: девять образов святых, две митры золоченые, шесть подсвечников серебряных, пять накидок парчовых, да большой сосуд чистого золота, а на нем резные росписи из жития святых, кое имущество обязуюсь вернуть в целости и сохранности перед Великим праздником Святой Пасхи в нынешнем же году". Тут еще стоит дата, печать и подписано — отец Сергий.

— Ай-ай-ай, как, верно, красиво было на том торжественном богослужении! — восхищенно протянул Антип и вздохнул с облегчением. — Ну вот, я так и думал, что это какая-то простая церковная бумага. Ты прости еще раз за любопытство — стыдно мне, неграмотному, ох как стыдно… А ведь, поди, нашим родным русским языком написано, а?!

Иосиф улыбнулся.

— Нет, — мягко и ласково пояснил он. — Это написано тайнописью.

— Да ну?! — простодушно изумился Антип. — Тайнописью? А это зачем же? Вроде тут и секрета никакого нет….

— Как нет? — очень естественно и по-отечески возразил Иосиф. — В грамоте перечислены большие ценности и указан срок, когда их будут перевозить. Иные люди с погрязшими во грехе душами, подобно вашим (я, к слову сказать, всю ночь молился за спасение ваших душ), могут быть более грамотными, и если такой документ попадет в их руки, рискуют подвергнуться дьявольскому искушению напасть на бедных служителей и отнять сии драгоценные предметы, что нанесло бы нашей церкви большой ущерб.

— Вот тут-то ты и попался, голубчик! — злорадно воскликнул Софрон. — Зачем же ты прочел нам эту секретную бумагу, ежели знал, что мы неграмотными мог бы укрыть от нас ее содержание.

Иосиф посмотрел на него, как на неразумное дитя, и с терпеливым смирением объяснил:

— А затем, заблудший сын мой, что если я благополучно вернусь в свой Боровский монастырь, то тут же посоветую игумену утроить охрану при перевозке ценностей, а если я туда не вернусь, он сделает это сам, догадавшись о моей участи. Грамота попала в ваши руки — вы можете найти кого-нибудь, кто прочтет тайнопись, и, стало быть, теперь уже нет никакого смысла хранить секрет. Кроме того, укрыв ее содержание, я солгал бы, а ложь — большой грех…

У Софрона вытянулось лицо. Антип рассмеялся.

— Превосходно, святой отец, превосходно… Так редко случается иметь дело с поистине мудрыми людьми, что не могу отказать себе в удовольствии побеседовать с тобой еще. Погости-ка ты у нас денек-другой, а?

— Я в твоей власти, — холодно ответил Иосиф и пошел к своей темнице.

Илейка тщательно запер дверь на замок и отдал ключ Антипу.

— Ну, Софрон, как думаешь, — спросил Антип, — правду он сказал?

Софрон поколебался.

— Да кто ж его знает.

Ангин, прищурив глаз, некоторое время смотрел на Софрона, потом уверенно заявил:

— Все это чистейшая ложь, и чем тоньше он врет, тем большая, должно быть, ценность у этой бумаги. Кажется, я зря отругал тебя вчера за то, что ты задержал монаха. Иногда у тебя бывает чутье — что в тебе и ценю.

— А если б его еще на дыбу, — воскликнул польщенный похвалой Софрон, — он бы у меня все порассказал!

— Плохо, Софрон плохо — сути человека не чувствуешь. Ты что, не видел глаз этого монаха? Он скорее умрет, чем выдаст тайну. Вот что, Илейка, я освобождаю тебя от всех дел. Иди и работай — нам непременно надо прочесть эту бумагу. Она может принести гору золота без всякого риска и без единой жертвы. Церковь богата, и если это действительно важный документ, она не поскупится выкупить его. Грамоту из рук не выпускай — отвечаешь за нее головой. Иди.

Из кустов за спиной Антипа вынырнул, как привидение, Яков.

— Хозяин! — запыхавшись и волнуясь, сказал он негромко. — B Картымазовке его нет. И не было. Я осмотрел дорогу. Он доехал до границы, потом вернулся. Следы затер. Ушел в глубь леса. В нашу сторону, Я хотел спросить у Николы, Не отвечает. Залез наверх. Его на дубе нет.

— Я так и думал, — негромко и спокойно сказал Антип и повернулся к Софрону. — Ты понимаешь, что это значит?

— Чего ж тут не понимать! Прячется в лесу и правильно делает — мы его там никогда не найдем.

— Нет, Софрон. Это значит, что он начал с нами войну. Это значит, что война будет беспощадной. Больше того — это значит, что он уже здесь!

— Да ты рехнулся, Антип! Еще никто и никогда не проходил через просеки — незаметно попасть в лагерь невозможно?

Антип задумчиво опустил голову и тут же резко поднял ее. В одно мгновенье он превратился в опытного, уверенного воеводу.

— Объявить общую тревогу. Всех поднять на ноги и вооружить. Сделать это быстро, тихо и незаметно. Женщинам и детям не покидать землянок. Удвоить караулы на всех просеках. Выставить двух человек охраны со стороны болота. Прочесать весь лагерь — осмотреть каждый куст, каждое дерево, каждую ложбинку. Обыскать все землянки, обшарить все сараи и телеги. Оседлать и держать наготове всех лошадей. Моего коня — самого резвого — в полной сбруе сюда! Выполнять!

Софрон кивнул и побежал вглубь лагеря.

Антип некоторое время размышлял, стоя неподвижно, затем направился в свою землянку и вскоре вышел оттуда в длинной кольчуге, наброшенном поверх нее темно-зеленом кафтане, с кривой татарской саблей на боку.

Вместе с ним вышла его дочь.

Девочка была одета по-мальчишески и вооружена оружием, специально для нее изготовленным: небольшим луком со стрелами в колчане за спиной и легкой тонкой сабелькой у пояса.

Ага! Вот откуда берутся девушки, которые потом попадают в коршунов с пятидесяти сажен…

— Варежка, — ласково сказал Антип, — отправляйся в землянку Степаниды и, пожалуйста, не выходи оттуда без моего разрешения.

Он поглядел ей вслед и вдруг поднял голову.

— Серапион!

Медведев подхватил Серапиона, выдернул из его рта тряпку, вытолкнул его голову в смотровую щель и прижал свой длинный меч к его шее.

— Как там дела?

— Нормально, хозяин, — хрипловатым голосом откликнулся Серапион.

— Никаких сигналов не было?

— Нет, хозяин.

— Поблизости не заметил ничего подозрительного?

Меч Медведева плотнее прижался к шее, наметив место между позвонками.

— Да нет, хозяин, все тихо и спокойно…

— А что это голос у тебя какой-то сиплый? С тобой там все в порядке?

Серапион вдруг почувствовал, что холодная, острая сталь уже не прикасается к шее, — стало быть, меч поднят и если будет резко опущен, голова действительно упадет прямо в руки Антипу.

Серапион крикнул так бодро, как только мог:

— Все в порядке хозяин! Я гляжу в оба!

— Ну, гляди, гляди!.

Медведев быстро оттащил Серапиона от щели и снова заткнул ему рот.

Привели молодого коня в богатой сбруе. Антип вскочил в седло и направился в сторону жилых землянок. Через несколько минут началось прочесывание лагеря.

Больше часа Медведев наблюдал, как его искали.

Он с удивлением отметил высокую дисциплину в отряде Антипа. Распоряжения исполнялись быстро и точно. Сразу после объявления тревоги все люди собрались на большой поляне полностью одетые и вооруженные. Никто не суетился, каждый знал, что делать, Софрон не зря был правой рукой Антипа, он умел точно исполнять приказы хозяина. Десять человек ушли в дополнительный караул, остальные тщательно прочесали весь лес на огороженной просеками территории лагеря, заглядывая за каждый куст, не минуя ни одной впадины, ни одной ложбинки. Наконец круг поисков сузился до стоящих вокруг дуба телег, и каждая из них была тщательно обыскана.

— Я знал, что его здесь нет, — облегченно вздохнул Софрон — ну, допустим, можно пройти незаметно лесом мимо смотрителей, но через просеку — быть того не может!

Прискакал Антип, спешился, привязал поводья коня к березе подле своей землянки и распорядился:

— Всем ждать приказа наготове и при оружии. Софрон, возьми пять человек, приготовь боевую телегу с порохом для осады. Да переведи обоих сидельцев в центральную землянку: Поставь к ним хорошую охрану. Я пройдусь и посмотрю, как стерегут просеки. Держи ключ!

Он бросил Софрону ключ и ушел.

И тут к Софрону подбежал Захар Мерин и что-то зашептал ему на ухо. Софрон кивнул головой, отпер дверь ключом, полученным от Антипа, двое разбойников вывели оттуда Иосифа и отправились с ним в сторону жилых землянок, а Захар, задержав полдюжины угрюмых молодцев, негромко дал им какие-то приказания, и те приступили к работе. Сначала они выбрали большую прочную телегу и подкатили ее к маленькой землянке. Затем, выстроившись цепочкой, стали выносить из землянки и грузить в телегу просмоленную паклю, факелы, самострелы с большими зажигательными стрелами и наконец выкатили две бочки с порохом.

— Хватило бы и одной на ту развалину, — сказал Софрон.

— Вторую бочку под баньку подложим, — хихикнул Захар, — чтоб на том берегу Угры светло стало!

Это понятно — они хотят окончательно стереть Березки с лица земли… Но что же, леший меня разорви, они тут еще затевают?..

Загрузив телегу, все впряглись в нее и откатили подальше.

— Сейчас посчитаем, — сказал Захар и зашагал от телеги к дубу.

— Двадцать пять шагов, — крикнул он. — Как положено.

Затем подождал, пока все собрались вокруг, и сказал:

— Значит, так ставлю двести золотых, что перешибу веревку с первой стрелы. Кто спорит?

— Поставлю сто, — сказал один.

— Золотой браслет с красными камнями, — предложил второй.

— Согласен. Кто еще? Ну, быстро! Еще сто золотых от Аркашки! Принимаю! Больше никто? Ладно.

Спорящие ударили по рукам, и Захар бросился к Софрону, который в это время отпирал землянку, где прежде находился Иосиф.

— Задержи чуток Антипа, чтоб сюда не явился, а мы мигом справимся.

— Тебе что — жить надоело?

— Не посмеет, Софронушка, не посмеет. Он ведь у нас человек слова и всегда этим бахвалится. Вспомни, что он тогда сказал! При всех сказал! "Если ровно через три месяца выкупа не будет — висеть тебе вот на этой ветке! Срок истек еще вчера, а выкупа нет как нет. Слово хозяина должно быть исполнено. Все чисто.

— Ну ладно, как знаешь… Антипа-то я задержу, но от гнева его спасать тебя не буду! — зло сказал Софрон и ушел.

— Давай, ребята, живо! — весело скомандовал Захар.

Трое верзил ринулись в землянку и через минуту вывели оттуда человека со связанными за спиной руками.

Весенний пасмурный вечер уже окутывал лес, и с каждой минутой становилось все темнее, но Василий еще успел разглядеть пленника, который оказался молодым человеком, возможно, его ровесником, ну, может, чуть постарше; был он высок, худощав и мускулист, длинные черные волосы вдоль плеч, на плечах этих — остатки некогда, верно, белоснежной, а нынче грязной окровавленной сорочки с тонкими кружевными манжетами и воротником-жабо, а такие сапоги, как у него на ногах, Медведев видел только один раз в жизни — у какого-то иноземного посла при дворе великого князя в Кремле: из тоненькой кожи с неимоверно высокими голенищами, плотно обтягивающими ноги.

— Ну, что, князь, — насмешливо спросил Захар. — Где выкуп? Срок-то твой весь вытек!

Молодой человек, казалось не слышал этих слов и с таким неподдельным интересом вглядывался во что-то, находящееся за спиной Захара, что тот невольно обернулся. В ту же секунду, внезапно повиснув на руках крепко державших его людей, пленник обеими ногами ударил Захара в живот, тот, вскрикнув, отлетел на несколько метров верзилы от неожиданности уронили отяжелевшее тело, пленник, упав на спину, тут же пнул одного из них и, быстро покатившись по земле, вскочил на ноги совсем рядом с конем Антипа.

Вот это по-моему. А теперь на коня и повод в зубы!

Но связанные за спиной руки стесняли движения, и трое разбойников, весело смеясь, настигли его и поволокли обратно.

— Ну, сейчас ты об этом пожалеешь, — едва выговорил Захар, держась за живот. — Ох, пожалеешь…

Одним концом длинной толстой веревки пленнику связали ноги, другой конец перебросили через нижнюю ветку и, подтянув тело повыше, закрепили. Теперь молодой человек со связанными руками и ногами раскачивался вниз головой, а голова находилась на высоте лиц собравшихся вокруг людей.

Захар Мерин вместе с тремя верзилами приволокли старую борону и, перевернув ее острыми длинными кольями вверх, бросили под висящее тело. Затем все шестеро отправились к телеге, еще раз отсчитывая по дороге шаги, а Захар подошел к пленнику, резким движением намотал его свисавшие черные волосы на руку и, повернув его лицо к своему, сказал:

— Прощай, князь! Больше живыми не увидимся.

Князь, висящий вниз головой, в ответ улыбнулся и плюнул ему в лицо.

Захар утерся рукавом, расхохотался, жестом звонаря, бьющего в колокол, сильно качнул тело и бросился к телеге. Вскочив на бочку с порохом, он выхватил лук.

— А теперь смотрите, как это делается?

Выбрав нужную стрелу и медленно растягивая тетиву, он стал прицеливаться.

Ах, какой замечательный план победы над Антипом был уже полностью готов у Медведева!

Леший меня раздери! Но ведь не могу же я допустить…

В одну секунду все рухнуло, и приходилось молниеносно принимать совершенно другое решение, перечеркивая с таким трудом завоеванные преимущества и лишая себя шансов на лихую и скорую победу, но в то же время Медведев со странной уверенностью тайно ощущал, что так надо, так должно быть и что именно таков был замысел Того, кто задумывает все, что происходит в этом мире…

Быстро, но хладнокровно Василий вынул из мешочка на поясе огниво, трут и высек искру. Потом выхватил из своего колчана стрелу с полым продувным наконечником и вставил в него едва тлеющий кусочек ткани. Уже ничего не опасаясь, он встал во весь рост у смотровой щели и натянул до предела тугую тетиву своего длинного упругого лука.

Захар готовился выстрелить и теперь лишь выбирал момент, когда раскачивающееся тело пленника будет находиться точно над острыми кольями бороны.

Яркая, сверкающая огненными брызгами искра, подобно падающей с неба звезде, прочертила синие сумерки и глубоко вонзилась в бочку, на которой стоял Захар.

Мощный двойной взрыв тряхнул землю, и ослепительный столб оранжево-красного пламени опалил верхушки высоких сосен.

Медведев скользнул вниз по канату в ту секунду, когда взрывная волна обрушилась на дуб с такой силой, что столбы наблюдательной вышки затрещали, а крышу снесло, как ураганом.

Больше всего Василий боялся, что конь, оставленный Антипом у березки, сорвется с привязи, но, к счастью, этого не случилось. Могучий ствол дуба спас коня от взрывной волны, и Медведев с разбегу прыгнул в седло, выхватил меч, перерубил веревку, на которой висел пленник, перекинул его тело впереди себя поперек седла и, резко пришпорив коня, вылетел через проход, между телегами.

Часовые на просеках, встревоженные взрывом, не успели даже разглядеть, кто это вихрем промчался мимо них на хорошо знакомом коне Антипа.

Антип тем временем бежал впереди своих людей к центральной поляне.

Кровавые куски обгоревшего мяса дымились среди горящих обломков телег и качались на пылающих ветвях близлежащих деревьев.

— Семерых как не бывало, — сказал Антип Софрону, стоя на краю глубокой воронки. — Теперь ты понял, с кем мы имеем дело?

Тяжелая красная капля упала на лицо Софрона, он посмотрел вверх и увидел застрявшую в развилке ствола березы окровавленную голову Захара Мерина с широко раскрытыми удивленными глазами.

Антип скомандовал:

— Десять человек в погоню; остальным немедля затушить огонь, очистить поляну, собраться у костров!

И, наблюдая, как исполняются его приказы, задумался…

Мне б дюжину таких, и я захватил бы целое княжество… Но дюжины таких не сыщется во всем мире…

Глава восьмая "С этим ты, пожалуй, справился…"

Еще никогда в жизни Медведев не ругал себя так, как сейчас.

Это же надо быть таким круглым болваном, безмозглым чучелом, убогим дурачком, чтобы не расспросить Николу о пленниках. Да ведь в каждом лагере, где живут люди, которые с кем-то воюют, постоянно находятся какие-нибудь пленники! А ведь я уже было открыл рот, чтобы спросить об этом, как вдруг вспомнил о девице в лесу и задал совсем не тот вопрос! Леший меня раздери, да если бы я знал заранее… Ну, ладно, Иосиф — он бы мне ничем не помог, но этот… Да я бы спокойно освободил его во время обеда, и тогда мы вдвоем… Какая досада! А теперь дела обстоят плохо, очень плохо, и снова придется идти на крайние меры…

Дела действительно обстояли неважно.

Конь Антипа, при всей его силе и резвости, долго не выдержит с двойной ношей. Погоня мчится по пятам — яростные крики преследователей звучат все ближе и громче. А тут еще, в довершение всего, стал моросить мелкий холодный дождь, земля на лесной дороге мгновенно размокла, и копыта начали скользить — конь вот-вот мог упасть.

Свернуть в лес, чтобы укрыться там, было бы безумием — Медведев в этом лесу никогда не был, а преследователи знали его, как двор своего дома.

Василий хладнокровно оценил ситуацию и пришел к выводу, что придется применить прием, который он очень не любил, считая его слишком жестоким и коварным, но другого выхода не было.

Быстро темнело.

Медведев остановился на узком отрезке дороги, там где деревья подступали к ней вплотную, и свернул в лес.

Прежде всего он стащил с коня спасенного им пленника, который все еще был контужен взрывом и едва мог стоять на ногах, а кроме того, насквозь промок от дождя в своей рваной сорочке. Василий перерезал ножом сыромятный ремень, связывающий руки и, усадив под дерево, прикрыл его тем самым плащом, что соткали какие-то очаровательные девушки в далекой стране франции для своего любимого отца, и, как всегда, при воспоминании об этом неясные и расплывчатые, но необыкновенно прекрасные образы юных француженок вновь пронеслись перед его внутренним взором, хотя мысли были заняты совсем другим.

Всадников восемь-десять… Мчатся во весь опор… Держатся вместе… Уже совсем близко… Господи, прости меня и помилуй!

Медведев вернулся, прочно привязал к стволу молодого дуба один конец толстой веревки и, перебежав дорогу, затянул другой на стволе березы — чтобы держалась крепко, но пружинила.

Через пять секунд веревка, натянутая чуть выше голов бегущих лошадей, дернулась так, что с мокрых веток окружающих деревьев обрушился поток воды и посыпались сухие прошлогодние листья, выдержавшие осенние ветры и зимнюю стужу.

Жуткий человеческий вопль, дикое ржанье перепуганных коней, полетевших дальше без всадников и мучительные затихающие стоны вместе с затихающим стуком копыт… А потом мирная сумеречная тишина, наполненная лишь ровным шорохом мелкого весеннего дождя.

Двое оставшихся в живых и способных двигаться людей Антипа, с ужасом озираясь по сторонам, быстро поволокли двоих тяжело раненных в ту сторону, откуда прискакали, оставляя на размокшей лесной дороге три окровавленных и обезображенных трупа, а четвертый висел, как огромный жук, нанизанный на острую булавку сухой ветви, куда его со страшной силой отбросила, словно тетива огромного лука, туго натянутая веревка.

Медведев перекрестился, отвязал веревку и вернулся в лес.

Бывший пленник пришел наконец в себя и, растирая кисти рук, поднялся навстречу:

— Рад с тобой познакомиться, Василий, и благодарю за спасение.

— Откуда тебе известно мое имя? — удивился Медведев.

— В двери землянки была щель. Я расковырял ее настолько, чтобы видеть всю поляну, а если под дубом говорили громко, то можно было даже кое-что услышать. Вчера и сегодня о тебе говорили часто и громко. Они знают многое. Знают твое имя, знают, что тебе пожалована эта земля, думают, что ты послан сюда великим князем чтобы найти их, и предполагают, что поблизости едва ли не целое войско только и ждет твоего сигнала.

А еще они подозревают, что монах Иосиф, который гостил у тебя вчера; прежде чем попасть им в руки, как-то со всем этим связан, и особенно подогревает их воображение какой-то якобы церковный, но почему-то написанный тайнописью документ, найденный при нем. Однако, несмотря на все, они проявляют непростительное легкомыслие. Я, например, в отличие от них, даже сквозь щель в двери увидел, как ты выполз из лесу, затем пробрался в телегу а потом во время обеда поднялся наверх к Серапиону…

— Почему же ты не дал знать о себе, когда на поляне никого не было?

— Во-первых, я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, если не имею на то особых полномочий. Во-вторых, не зная твоих замыслов, я не считал себя вправе нарушать их. В-третьих, я верю в Божественное провидение — если кому-то суждено умереть здесь и сейчас, то это произойдет, не смотря на все старания, а если Всевышний имеет другие планы, Он сам приведет их в исполнение.

Так что, когда чуть позже, раскачиваясь головой вниз, я увидел твое лицо там, наверху, и огонек на кончике стрелы, я понял замысел и, горячо поблагодарив Господа, пути которого неисповедимы, стал молиться лишь о том, чтобы меня не убило каким-нибудь осколком, а конь Антипа не сорвался с привязи…

— Признаться, твое появление было для меня полной неожиданностью. По одежде ты" не похож на московита. Кто ты, как здесь оказался и почему они именовали тебя князем?

Медведев, пробираясь вдоль дороги в густеющей темноте, направлялся к лесному озеру, где оставил Малыша, а его спутник шагал следом и вел на поводу коня Антипа.

— Ох, прости, в этой суматохе я забыл представиться. Меня зовут Андрей, и я действительно принадлежу к старинному княжескому роду Святополк-Мирских, однако это вовсе не значит, что я богат, как вообразили эти мерзавцы. Матушка моя скончалась, когда мне было десять лет, а батюшка, тяжело пережив утрату, удалился в наше маленькое бедное поместье под Кауно,[8] где коротает свои дни в компании единственного старика-слуги. Ввиду бедности я вынужден был пойти на королевскую службу, хотя в нашем роду этого не принято делать в мирное время.

— Стало быть, ты живешь в Литовском княжестве и служишь королю Казимиру?! — Медведев даже приостановился от удивления.

— Да, это так, — улыбнулся Андрей, — и как раз выполняя личное поручение его величества, переданное гетманом Ходкевичем, я прошлой осенью ехал навестить одного литовского дворянина, живущего недалеко отсюда, по ту сторону Угры. Я уже был недалеко от его имения, спокойно двигаясь верхом по проезжей дороге, на землях Великого княжества Литовского, как вдруг совершенно неожиданно среди бела дня на меня целым отрядом напали эти разбойники-московиты, и после того, как одного из них я все же уложил, набросили сеть и, как дикого зверя, прямо в этой сети перевезли на пароме возле какого-то монастыря на эту сторону, уволокли глубоко в лес в свое логово и посадили в землянку. Ну, а узнав из найденной при мне королевской грамоты, кто я такой, они немедленно потребовали выкуп. Всем моим заверениям в том, что я беднее любого из них, они не поверили и давно бы уже повесили на первом же суку, если бы не очаровательная девчушка — Варежка, то бишь Варвара — дочь Антипа. Она очень любознательна, и я стал учить ее литовскому, польскому и французскому языкам, арифметике, истории — ну, в общем, тому, чему сам был научен, Антип — мужик весьма, между прочим, неглупый и даже по-своему порядочный, несмотря на свое позорное ремесло. Понимая пользу занятий для дочери, он каждый месяц продлевал мое пребывание здесь, вызывая этим большое неудовольствие своих людей. Сначала я даже мог свободно ходить по лагерю, но после двух попыток к бегству меня посадили в землянку и водили под охраной на уроки к Варежке. Ну, а в последние два дня, после того как ты появился, им стало уже не до уроков и меня не выпускали, а сегодня как раз истек очередной месяц и, воспользовавшись суетой и отсутствием Антипа, эти головорезы решили со мной разделаться…

— Послушай, — заинтересовался Василий, — ты говоришь, они тебя захватили еще осенью… А не знаешь ли ты чего-нибудь о судьбе бывшего владельца Березок, некоего Михайлова?

— Я оказался здесь недели через две после того, как его убили. Единственное, что могу сказать точно — Антип и его люди в этом не замешаны. В тот день, когда это случилось, вся банда находилась на литовской стороне. Из их разговоров можно было судить о том, что с хозяином Березок у них были мирные отношения — он их даже подкармливал, но я слышал о его крупной ссоре с неким дворянином князей Бельских по имени Ян Кожух Кроткий. Этот Кожух управляет имением Синий Лог, что находится по ту сторону Угры напротив твоих земель. Он появился здесь недавно, летом прошлого года, и успел перессориться со всеми соседями, не только с московитами, но и с литвинами на той стороне. На него поступило много жалоб маршалку дворному гетману Ходкевичу, и, между прочим, задачей моей поездки как раз и было познакомиться с ситуацией на месте, переговорить со всеми, в том числе с Кожухом, и подробно доложить маршалку о том, что здесь происходит. Но эти бандиты захватили меня раньше, чем я успел с кем-нибудь встретиться… Однако из того, что я от них слышал, можно сделать вывод, что Кожух Кроткий — разбойник еще похлеще Антипа и место его на виселице. Надо в этом как следует разобраться.

— Охотно помогу тебе, — вызвался Медведев, — я ведь тоже должен знать, что у меня за соседи?

— Да, только боюсь, что мне надо как можно скорее возвращаться к гетману Ходкевичу, которому я непосредственно подчинен. Меня, наверно, давно считают погибшим, и многое за это время изменилось, Однако перед этим я хотел бы все же встретиться с тем дворянином, к которому направлялся.

— Как только рассветет, я покажу тебе дорогу к парому.

— Благодарю, но видишь ли, своим неожиданным появлением я, по-видимому, нарушил твои планы, и теперь мне хотелось бы как-то исправить это. Я предполагаю, что ты намерен очистить свой лес от банды Антипа, и, если позволишь, с удовольствием помогу тебе.

— Ну что ж, я приму помощь — в таких делах лишняя голова и пара крепких рук никогда не помешают.

Медведев остановился и тихонько свистнул, ему тут же ответило негромкое ржание, они углубились в непроглядную чащу, окунулись там в таинственный шорох падавших с деревьев дождевых капель и вскоре выбрались на берег лесного озера, где было немного светлее. Малыш подошел к хозяину, весело фыркая, Медведев подтянул подпругу, проверил всю сбрую и вскочил в седло.

— Ну — командуй! — сказал Андрей, садясь на коня Антипа. — Что дальше?

— Тут неподалеку, в кустах, у меня припрятан один парень. Поедем туда.

Спешившись возле дуба, они некоторое время блуждали в потемках, пока Медведеву не пришла в голову удачная мысль застыть неподвижно и внимательно прислушаться, после чего, определив по звуку направление, они скоро отыскали ложбинку, где связанный Василием Никола тихонько похрапывал, несмотря на все неудобство своего положения.

Василий разбудил его и коротко рассказал о событиях в лагере, а присутствие Андрея подтверждало правдивость рассказа.

— Что до твоего батюшки, то я ни разу не видел его в лагере, что бы это значило?

— А он сам напросился смотрителем сидеть на Медынской дороге — с утра еще рассудил, что сегодня лучше всего будет на дереве отсидеться. Никак чуял неладное.

Медведев разрезал веревки и помог Николе встать на одеревеневшие ноги.

— Возвращаю тебе твой нож. На все мой вопросы ты ответил правдиво и этим помог мне. А теперь ступай в лагерь, найди отца и расскажи ему обо всем. Побеседуйте с мужиками… Всем, кто готов навсегда забыть о своем нынешнем ремесле, я обещаю свободу, жилье и честный труд на земле… Я также хочу знать, какая в лагере обстановка и каковы намерения Антипа. Через два часа мы будем ждать тебя под большим сухим деревом невдалеке от южной просеки.

— Я все сделаю, Василий Иванович, — ответил Никола и вдруг смутился. — Я тут думал… Наверно, хорошо, что так вышло. Отец тоже обрадуется. И мать — она ведь каждый день плакала и молилась за нас, грешных. Мы раньше, когда я еще малым был, в соседней деревне жили, покуда люди Можайского нас не пожгли, а хозяина насмерть убили. Ну, куда нам деваться? Тут как раз и Антип появился… А мать всегда против была… Может, услышал Господь ее молитвы… — Он перекрестился, поклонился низко до земли и неуклюже заковылял к дороге на негнущихся ногах.

— Ну, поздравляю! — улыбнулся Андрей. — Похоже, у тебя появился первый подданный.

— Не так я себе все это представлял, — вздохнул Василий.

— Думаю, ты ведешь правильную политику. На сколько я успел заметить, в отряде всего десятка два настоящих головорезов, а остальные примкнули в силу разных житейских невзгод — они серьезно задумаются.

Спустя два часа Медведев и Андрей встретились с Николой на южной просеке.

— Я виделся с отцом, — зашептал Никола. — Когда он вернулся в лагерь и узнал, что тут было, и про то, что меня уже нет в живых — ну, все же так думают, — он расстроился сильна, а мать вообще рыдает. Ну, тут я появился, хотя никому, кроме родителей, не показывался, короче, батя готов присягнуть тебе на верность, но рассудил, что будет больше пользы, если он пока останется в лагере, чтобы переговорить с мужиками, как ты хотел. Просека сейчас не охраняется, а Антип только что собрал всех под дубом для какого-то важного разговора. Хотите послушать?

— Да, надо знать его намерения, — согласился Медведев.

— Это я захватил для тебя, князь, может пригодиться, — Никола протянул Андрею саблю.

Оставив коней на привязи, Медведев и Андрей последовали за Николой. Снова пошел дождь, темень стояла непроглядная, и потоки воды окатывали их с каждой неосторожно тронутой ветки.

Прячась в черных тенях сосновых стволов, они подкрались совсем близко к центральной поляне.

Около сорока людей сидели вокруг костра и слушали Антипа, который прохаживался взад-вперед, время от времени грея над огнем культю отрубленной руки.

— …И вот впервые за все время, — говорил Антип, — у нас нет единого мнения. До сих пор никогда и ни в одном деле мы не теряли больше трех человек. А тут за одни сутки потеряли сразу тринадцать. Я хочу сохранить отряд и потому предлагаю немедленно сняться с лагеря, переправиться на ту сторону и потихоньку двигаться на Запад. Однако Софрон и половина из вас требуют мести и смерти Медведева.

— После того, что он тут учинил, — резко сказал Софрон, — я при всех поклялся собственноручно отомстить ему, и я свою клятву сдержу или погибну.

— Ну что ж, — угрюмо сказал Антип, — я лично узнал мнение каждого из вас, а Илейка только что обошел всех часовых. Как распределились их голоса?

Карлик прошептал ему что-то на ухо и ушел.

Антип тяжело вздохнул.

— Я всегда твердо держал свое слово и сейчас сдержу. Но на ваши головы пусть падет грех всех смертей и несчастий, которые случатся в результате этого решения. С перевесом всего в два голоса побеждают те, кто хочет войны и гибели Медведева. Что ж, будем готовиться к борьбе.

Еще четверть часа они обсуждали план действий и решили переместиться всем вглубь к землянкам на случай внезапного нападения, занять там круговую оборону, усиленную за счет снятия всех часовых с просек, затем дождаться рассвета и утром снарядить сильный отряд из особо жаждущих мести добровольцев для поисков. Медведева и окончательной расправы с ним.

Мужики на поляне стали расходиться. Софрон обратился к Антипу.

— Дай мне ключ от погреба, — сказал он, — я думаю, надо перевести монаха поближе к нам на всякий случай.

— Да, ты прав, — Антип передал ему ключ, — его надо беречь. Я убежден, что за тайнопись могут хорошо заплатить.

Медведев, Андрей и Никола отступили подальше.

— Никола, — распорядился Василий, — встретимся на этом же месте через час. В какой землянке Илейка?

— В самой маленькой под елью.

— Хорошо, иди.

Никола скрылся в кустах.

Небо стало очищаться от туч и немного посветлело.

— Зачем тебе Илейка? — спросил Андрей.

— Хочу отблагодарить Иосифа — он недавно оказал мне услугу. Только сперва его самого надо вызволить.

— Софрон взял у Антипа ключ, и когда будет переводить Иосифа в новое место, мы можем…

— Он не будет переводить его в новое место. Он отведет его подальше в лес и там убьет. Ему сегодня обещали за это целый мешок золота.

Андрей удивленно взглянул на Медведева, но ни о чем не спросил.

Они ждали в засаде возле дуба около получаса, и когда большинство людей собралось у землянок, а поляна наконец опустела, появился Софрон.

Оглядевшись, он быстро открыл, дверь и через несколько минут вывел оттуда Иосифа, Руки монаха были связаны за спиной, а рот заткнут кляпом.

Софрон повел Иосифа в глубь леса в сторону, противоположную землянкам.

Медведев с Андреем последовали за ними на некотором расстоянии.

Они дошли до не охраняемой теперь просеки, и тут из-за рваных облаков вдруг показалась луна. Сразу стало светлее. Софрон остановился, огляделся и вынул из-за голенища сапога длинный нож.

Медведев понял, что медлить дольше нельзя.

— Останься здесь, — шепнул он Андрею и негромко Окликнул Софрона по имени.

Софрон резко обернулся и увидел Медведева, который спокойно шел к нему, пересекая поляну.

— Я слышал, будто ты поклялся убить меня. Здравствуй, Иосиф. Прошу тебя отпустить грехи этому рабу божьему, ибо на его совести много невинно убиенных, и через минуту ты сам стал бы одним из них. — Медведев вынул из ножен свой длинный меч и снова обратился к Софрону — Готовься, я дам тебе возможность умереть в честном бою.

Софрон широко улыбнулся, снял с глаза повязку и отшвырнул в сторону. Пустая глазница придала его лицу сходство с черепом. Он ловко перебросил нож в левую руку и выхватил саблю.

Тем временем Андрей отвел в сторону Иосифа, вынул из его рта кляп и стал развязывать веревку, которая связывала руки монаха.

Медведев не зря похвалялся перед великим князем, что выходит со своим мечом против любого холодного оружия — под его напором Софрон все отступал и отступал, и в первую минуту Медведев не заподозрил в этом никакой хитрости.

— Хороший ты боец, ничего не скажешь, — тяжело дыша и с трудом отражая саблей сильные удары медведевского меча, прохрипел Софрон, — и возможно, ты даже убьешь меня, но одно из своих обещаний я выполню точно!

Совершенно неожиданно для Медведева он резко бросился в сторону, двумя прыжками достиг Андрея, который склонился за спиной монаха, развязывая ему руки, и занес саблю над головой Иосифа. Медведев рванулся следом, но понял, что ему не хватит нескольких секунд. Однако Андрей проявил необыкновенную ловкость. Медведев даже не успел заметить того неуловимого но очень быстрого движения его рук и ног, в результате которого он сильно оттолкнул Иосифа далеко в сторону, так что тот, как тряпичная кукла, полетел ничком в кусты, одновременно уклонился от удара саблей и ухитрился нанести Софрону такой сильный удар ногой, что этот удар развернул Софрона с занесенной саблей прямо навстречу вытянутому вперед мечу подбегающего Медведева, и всей силой своего тела, ускоренного ударом, Софрон легко и мягко нанизался на этот меч, широко раскинув руки, будто хотел крепко обнять Василия. На секунду они оказались лицом к лицу, Софрон мутнеющим взором заглянул в глаза Медведева и, скривившись от боли, прохрипел:

— Все… не удалось…

Он соскользнул с меча и упал на густо усыпанную сосновой иглицей землю Татьего леса.

Медведев вытер меч о полу его кафтана, вложил в ножны и перекрестился.

— Отведи Иосифа к поляне, где мы должны встретиться с Николой, — сказал он Андрею, — и ждите меня там. Я быстро.

И скрылся в лесу.

Он подкрался к жилым землянкам людей Антипа со стороны болота. Несколько мужчин готовили какую-то еду в котле над костром, остальные стояли на страже, довольно плотным кольцом окружив весь лагерь. Маленькая землянка под елью располагалась чуть в стороне, но все же достаточно близко от часовых, чтобы туда можно было незаметно проникнуть. Медведев начал было перебирать в уме разные способы пробраться туда, но тут ему неожиданно помог Антип. Василий даже не видел его, только услышал зычный голос:

— Почему так долго нет Софрона с монахом? Ну-ка пять человек быстро к поляне: обшарьте там все вокруг, да смотрите в оба и будьте начеку — не нравится мне это…

Два человека из тех, что стояли ближе к землянке Илейки, ушли, остальные стали перестраиваться, цепь охраны поредела, и, воспользовавшись возникшим замешательством, Медведев проскользнул незамеченным к маленькой землянке. Спустившись вниз по земляным ступенькам, покрытым дерном, он осторожно приоткрыл дощатую дверь и заглянул внутрь.

Илейка сидел спиной к входу и при свете лучины, шевеля губами, постоянно заглядывая в лежащую рядом тайнопись Иосифа, гусиным пером выводил какие-то каракули на грязном листе пергамента Когда Медведев приоткрыл дверь, пламя лучины заколебалось.

— Закрой дверь, — раздраженно сказал Илейка и швырнул перо на стол. — Не выходит у меня ничего!

— Ну и не надо, — спокойно сказал Медведев и, протянув из-за спины Илейки руку, взял со стола документ Иосифа. — Нехорошо читать чужие письма.

— Да что же это такое?! — возмутился Илейка, обернулся и застыл с разинутым ртом. — Медведев, что ли?

— Собственной персоной, — насмешливо поклонился Василий.

— Вот ты какой… — без малейшей тени испуга протянул карлик, с любопытством разглядывая Медведева.

— Какой?

— Сказывали — сильный. Говорили — смелый. А теперь вижу — юный очень. Думаю — людей и жизни еще не знаешь.

Медведев обиделся.

— Во всяком случае, моего знания хватило, чтоб за одну ночь извести всю вашу банду, с которой никто столько лет сладить не мог.

Илейка вздохнул.

— Да, с этим ты, пожалуй, справился и, конечно, гордишься собой, но, видишь ли, — произнес он задумчиво, — сдается мне, ты еще не представляешь, что тебя здесь поджидает…

— Не каркай, черный ворон, не боюсь я тебя, — беззаботно рассмеялся Медведев. — Справился раз — справлюсь и в другой — слава Богу, не впервой! Надеюсь, еще увидимся. А если вздумаешь высунуться отсюда, посчитай сперва до ста, понял?

И быстро вышел.

Тем временем пятеро людей, посланных Антипом, отыскали в лесу Софрона.

Мертвый человек лежал посреди большого коричневого пятна быстро впитавшейся в землю крови, неуклюже подогнув ногу, и своим единственным широко раскрытым глазом задумчиво глядел в звездное небо.

Живые люди, оцепенев, стояли вокруг и напряженно озирались.

Они все были приятелями и смельчаками, они не раз убивали и не раз смотрели в лицо смерти, но еще никогда она не была столь неуловимой, невидимой и беспощадной.

Когда, дрожа от ночного озноба, они вернулись обратно и шепотом сообщили новость оставшимся в лагере, наступила мертвая тишина.

Вчера — двое у моста, сегодня этот ужасный взрыв, потом четверо убитых на дороге, и теперь вот Софрон…

Что же будет дальше?..

Глава девятая "Меч не думает О завтрашнем дне"

Медведев нашел Андрея с Иосифом в условленном месте. Иосиф приветствовал Василия благословением, и тот протянул ему пергамент, отнятый у Илейки.

— Спрятавшись в той телеге, мне удалось расслышать, как ты говорил Антипу, что это расписка в получении церковных ценностей. Решив, что она тебе нужна, я отнял ее у разбойников.

Пусть он еще раз утвердится в мысли, что я не знаю, от кого и где им получена эта тайнопись на самом деле. "Береги свои тайны, но избегай чужих, — учил когда-то отец, — ибо можешь невольно нажить себе смертельных врагов".

Василию очень не хотелось нажить врага в лице Иосифа.

Монах не мог укрыть радости.

— Благодарю тебя, это действительно очень ценный для меня список! Теперь я обязан тебе вдвойне — и жизнью, и этим документом. Сидя в темнице этих мерзких татей, я непрерывно горячо молился о твоем спасении, и Господь услышал мои молитвы. Рад также и тому, что тебе удалось избежать тяжкой доли, — обернулся он к Андрею. — А сейчас, если позволите, я немедля двинусь в путь, ибо уже на сутки опаздываю на встречу с медынским архимандритом. Примите мое благословение, и да поможет Господь во всех благих делах ваших!

И, осенив их знамением креста, Иосиф быстро зашагал вдоль пустой теперь просеки в сторону медынской дороги.

Начинало светать.

Вдруг со стороны лагеря раздался какой-то шорох, и в сером сумраке рассвета из клочьев мглы появились два человека, которые крадучись приближались к поляне. Одним из них был Никола, а вторым…

Медведев с Андреем изумленно переглянулись.

Варежка, десятилетняя девочка, дочь Антипа, со всего разбега бросилась к Андрею и повисла на нем, обхватив руками и ногами, тихонько, радостно хихикая.

— Ты что здесь делаешь в такую пору, безумная девчонка? — отбивался от ее объятий Андрей.

— Я не знала, — горячо шептала она, — я, честное слово, не знала, что они хотели с тобой сделать, иначе я бы ни за что не позволила… Да я бы сама их всех поубивала за это… Ты мне веришь? Нет, скажи, ты мне веришь?

— Ну конечно, я тебе верю, Варежка, — смущенно говорил Андрей, пытаясь освободиться от ее цепких объятий; — Ты как здесь очутилась?

— Не серчай, хозяин, — поклонился до земли Никола, — только я не мог с ней Ничего поделать. Она тайно выскользнула из землянки, выследила меня и пристала как банный лист: веди, говорит, меня к Андрею и Медведеву, и все тут! Я, говорит, точно знаю, что ты с ними в сговоре…

— А что я — дура совсем, что ли?! — воскликнула Варежка. — Да ты же смотрителем был на дороге в Березки. Медведев мимо тебя пройти незаметно в лагерь не мог — ну так ведь? Не мог… И все думали, что он тебя убил, но когда я тебя живым увидела — ты с Епифанием в кустах шептался, — я сразу все поняла. Значит, ты его пропустил, и, стало быть, вы теперь заодно? А ты, Медведев, вообще-то — молодец! Ты славно с этим сбродом разделался. Я заметила — батюшка на тебя всегда посылал самых злых, кого недолюбливал. Он часто говорил, что надо половину отряда разогнать. Мы с отцом бедных не обижаем. Мы только у злых людей добро и деньги забираем… А многие в округе сами нам помогают. Мы тут на нашей стороне Угры со всеми дружим. Правда, батюшка на ту сторону давно уже собирается. Так что скоро никто тебе тут мешать не будет. А я, вообще-то, — она обернулась к Андрею и-взяла его за руку, — пришла с тобой попрощаться. Ты мне много интересного рассказывал, и я твоих уроков никогда не забуду, Я уже могу немного по-литовски говорить и по-польски, как ты меня учил… Батюшка собирается отдать меня в какой-то дорогой монастырь в Литве, чтобы меня дальше учили всему. Но если там будет очень скучно, то я…

— Варежка! — раздался вдруг совсем недалеко взволнованный голос Антипа.

— Ну вот, — с досадой сказала Варежка, — заметили все же. А я думала вернусь тихонько… — И вдруг неожиданно закричала звонким детским голоском на весь лес: — Да здесь я, батюшка, здесь!

Медведев мгновенно закрыл ей рот, прижав к себе, но было уже поздно.

Из белого утреннего тумана на поляну выплыла большая группа вооруженных людей во главе с Антипом.

— Всем стоять! — резко скомандовал Антип. — Не стрелять! Варежка! Ты где, доченька?

Медведев вздохнул и посмотрел на Андрея. Андрей кивнул и придвинулся к нему, встав плечом к плечу. Никола побледнел и перекрестился.

Медведев поправил Варежкины волосы, будто погладил по голове, и сказал негромко:

— Ну что ж теперь делать… Ответь батюшке.

— Я здесь, — крикнула Варежка, и они вышли из кустов на открытое место.

Антип и его люди застыли неподвижно.

В десяти шагах от них стояла Варежка, за ее спиной — Медведев, держа руки на ее плечах, а по обеим сторонам Андрей и Никола — с обнаженными саблями.

Несколько секунд никто не шевельнулся и не произнес ни звука.

— Какого выкупа ты хочешь за мою дочь? — сурово, но спокойно спросил, наконец, Антип.

— Никакого, — ответил Медведев. — Она пришла сюда по своей воле — по своей воле и уйдет.

Он убрал свои руки с ее плеч. Варежка повернулась к Андрею, бросилась ему на шею и поцеловала его. Потом кулачком вытерла слезы, улыбнулась и побежала к отцу.

Антип своей единственной рукой обнял дочь.

— Ну что ж, Медведев, — сказал он с легкой иронией, — считай, что победил ты злых лесных разбойников… И остаешься тут теперь полным и единовластным хозяином. А мы отправляемся на ту сторону. Некоторые из моих людей решили остаться с тобой. Дай нам пару часов на сборы, и перед уходом я хотел бы с тобой поговорить. Жди нас с миром у себя дома в полдень. А пока отпусти Николу.

Никола вопросительно взглянул на Медведева, тот кивнул, и парень направился к бывшим товарищам.

Взошло солнце.

Медведев с Андреем отыскали оставленных в лесу лошадей и после часа неторопливой езды по солнечному утреннему лесу подъехали к полуразрушенному медведевскому дому.

— Что это? — удивился Андрей.

— С недавних пор моя усадьба и родовое гнездо всех будущих Медведевых.

— Вижу, тебе предстоит хороший кусок работы. Я погощу у тебя до полудня — мне хотелось бы убедиться, что Антип действительно покинет эти места, — а потом с твоего разрешения двинусь в путь.

— Как пожелаешь. А пока, я думаю, неплохо бы вздремнуть часок-другой после бессонной ночи, если, конечно, дадут; я заметил, что эти места обладают странной особенностью — только собираешься уснуть, непременно что-нибудь начинает происходить.

И точно. — Не успели молодые люди задремать, расположившись на сене в бывшей баньке, как из лесу послышался глухой топот. Не было сомнений — к дому на всем скаку приближался довольно большой отряд всадников.

Молодые люди вскочили на ноги и приготовили оружие.

Но на этот раз тревога оказалась напрасной. Во главе неплохо вооруженного отряда из двух десятков людей скакал Федор Лукич Картымазов.

Уже в первый день своего пребывания здесь Медведев обратил внимание на забавную особенность. Вдоль дороги, ведущей от монастыря к Картымазовке, изгороди не было, и только каким-то чудом уцелевшие ворота нелепо торчали напротив бывшего крыльца бывшего дома. Тем не менее все, кто въезжал во двор, вместо того чтобы ехать напрямик, упорно объезжали дом по дороге и въезжали не иначе как через эти широко распахнутые одинокие ворота.

Вот и Картымазов сейчас влетел во двор, лихо повернув коня, но тут же осадил его, увидев перед собой Медведева.

— Здравствуй, дорогой Федор Лукич, — широко улыбнулся Медведев. — Не иначе как на охоту куда собрался? Ну что ж, если ты заехал меня пригласить, я, пожалуй…

— Шутить изволишь? — Картымазов спрыгнул с коня и цепко схватил Медведева за плечи. — А ведь я собрал всех, кого мог, в округе и скакал сюда во весь дух, моля Господа, чтобы еще застать тебя в живых. Впрочем, ты ведь еще не знаешь, какое это горе — хоронить соседей… — Лицо у него по-прежнему выглядело уставшим, а глаза стали еще тоскливее.

Медведев устыдился.

— Прости, Федор Лукич, не хотел тебя обидеть; я действительно благодарен за добрые намерения.

— Ладно, Василий, ты жив и здоров — это главное. Видишь ли, вчера днем у моих людей спрашивали о тебе> вечером я слышал в лесу грохот, а мужики видели вдали огромный шар огня, который поднялся к небу. Мне доложили, что в Татьем лесу ночью было много шума, и я стал беспокоиться о тебе. Но теперь вижу — все обошлось?

— Разумеется. Все именно так, как я тебе обещал, помнишь — не пройдет и недели, как Татьего леса не будет. Нынче начинается третий день, а Татьего леса больше нет. Через несколько часов Антип навсегда покидает наши места.

Картымазов с недоверием взглянул на Медведева.

— Ты шутишь?! Что же заставило его сделать это?

— Я доказал ему свои права.

— Каким образом?

— Единственным хорошо мне известным. Который, кстати, является путем наиболее простым, коротким и убедительным. Путем меча.

— И он… не спорил?

— Спорил. Но, потеряв полторы дюжины людей, признал мои доводы достаточно вескими.

— Полторы дюжины? И ты сделал это один?

— Не совсем. Вот, позволь тебе представить — князь Андрей Святополк-Мирский. Мой добрый сосед Федор Лукич Картымазов.

Андрей учтиво поклонился.

— Василий преувеличивает. Он все сделал один и попутно спас мне жизнь.

Картымазов вежливо поклонился в ответ.

— Все это звучит невероятно. Постой, как ты сказал? Святополк… Случайно, не сын князя Ивана?

— Совершенно верно, — подтвердил Андрей.

— Мы познакомились с твоим отцом лет пятнадцать назад, и произошло это как раз здесь — вон на той стороне Угры. Твой батюшка гостил у своего доброго друга Алексея Бартенева, который также и мой друг.

— Вот как? — воскликнул Андрей. — А ведь именно к Бартеневу я и направлялся, когда эти разбойники схватили меня. Надеюсь, Алексей Петрович здоров?

— И я надеюсь, — отвечал Картымазов. — Дело, в том, что несколько дней назад он отправился в Москву по каким-то делам, связанным с наследством. Да! Это было как раз утром того дня, когда на нас напали…

— Так это, наверно, его я встретил, когда ехал сюда?! — Медведев вспомнил всадника, который почему-то странно запомнился ему. — Такой крупный, седой мужчина, благородной осанки на сером коне с расшитым татарским седлом…

— Совершенно верно! — подтвердил Картымазов.

— Какая досада! — воскликнул Андрей. — Значит, я не застану его!

— Ну почему же? Он должен через неделю вернуться. А ты тем временем погости у меня и познакомься с детьми Алексея — они замечательные ребята. Василий уже знаком с Филиппом — он сейчас, правда, ранен…

— Как его здоровье? — спросил Василий.

— Ты знаешь, то ли благодаря твоему чудодейственному бальзаму, то ли его мощному здоровью — но он быстро идет на поправку. Горячку сняло как рукой. Вчера мы перевезли его в свой дом на ту сторону, и он уже начал ходить.

— Спасибо за приглашение, — отвечал Андрей. — Но, к сожалению, я не смогу столько ждать, хотя день-другой погощу у вас.

— Что слышно о твоей дочери? — спросил Медведев.

Картымазов нахмурился.

— Ничего. Есть новые косвенные подтверждения, что она в Синем Логе. Молю Бога, чтоб была жива, и жду требования выкупа. Два года назад у Савелова — это мой сосед с северной стороны — сына малолетнего увезли. Две недели никаких вестей, а потом письмо подбросили — куда и как, значит, деньги доставить. Савелов выполнил все, как было сказано, и сына вернули живым и здоровым. Тут ведь никак не докажешь, кто увез.

Вот я почти наверняка знаю, что Кожух — управляющий Синим Логом, а как доказать? Чуть что — убьют девочку и никаких следов! Раньше хоть была надежда, что… — Он не договорил и махнул рукой.

— Какая надежда? Договаривай, Федор Лукич.

— Да неважно. Теперь уже неважно. Значит, говоришь, Антип уходит… Да-а-а… — Федор Лукич тяжело вздохнул.

Медведев внимательно глянул на негр.

— Ты как будто не рад этому?

— Как тебе это объяснить… Путь меча — он действительно самый простой и короткий. Но всегда ли верный? Понимаешь, Василий: меч живет хмельной минутой схватки. Меч не думает о завтрашнем дне.

— Я тут чего-то не понимаю… — начал было Медведев.

— Вот это верно! — перебил его Картымазов. — Это верно. Погоди немного… Позже поймешь… Ладно, оставим это. Надо, работать, молиться, и все будет хорошо. Я вижу, господа мои юные; у вас красные глаза — вы, верно, всю ночь не спали. Ложитесь-ка, а я постерегу ваш сон. Подождем, пока Антип уйдет, коль он и вправду так решил. А пока пусть мои люди отдохнут, укрывшись в дубняке по ту сторону дороги. На всякий случай — мало ли что. Береженого Бог бережет.

Глава десятая "Самое грязное и кровавое дело…"

Медведеву показалось, что еще не успел сомкнуть глаз, как его уже разбудили, хотя на самом деле прошло около шести часов.

Со стороны Картымазовки к дому медленно приближался большой обоз, и его никак нельзя было принять за разбойничий — казалось, просто богатый литовский вельможа переезжает на лето с семьей и слугами из одного своего имения в другое. Впереди на черном коне в дорогой сбруе степенно и неторопливо ехал одетый богато и нарядно Антип, за ним двое молодых людей в роли оруженосцев, потом изящная, запряженная четверкой лошадей карета, изготовленная, несомненно, одним из лучших фряжских каретников, а в карете — Варежка, казавшаяся намного старше из-за прически и роскошного парчового платья, которое не постыдилась бы надеть королевская дочь, и рядом с ней какая-то разбойничья жена, ни дать ни взять, придворная дама. Следом чинно двигались две дюжины всадников, одетых как мелкие дворяне и слуги, затем с десяток груженных доверху тяжелых возов с каким-то скарбом, плотно упакованным и тщательно прикрытым от любопытных глаз плотной декоративной тканью, и совсем позади, отстав на приличное расстояние, тащились как бы ничем не связанные с богатым караваном пять скромных крестьянских телег, телег же, впрочем, нагруженных доверху и тщательно прикрытых; на телегах этих кроме скарба находились еще женщины и дети, некоторые из них держали в руках плетенные из прутьев клетки с домашней птицей, а в одной такой клетке, на коленях у девочки, Медведев увидел даже кошку с целым выводком котят. К телегам были привязаны вожжи, или неторопливо двигались верхом небогато, но добротно одетые, вполне приличные и почтенные бородатые мужики, которых никак нельзя было бы заподозрить в каких-либо незаконных, нечестивых или не угодных Господу делах.

Вот эти-то пять телег и въехали во двор медведевского дома — разумеется, через ворота — и скромно расположилась тут же, как бы опасаясь подъехать ближе, в то время как основной обоз миновал двор и остановился подальше на дороге.

Антип отдал какие-то распоряжения и спешился у колодца.

Он вежливо поклонился Картымазову, который ответил на его поклон сдержанным кивком, и обратился к Андрею:

— Я хочу попросить у тебя прощения за все неудобства, которые тебе пришлось перенести, — сказал он. — Знакомство с тобой — честь и удовольствие; из всех пленников, которые когда-либо у меня были, ты оказался самым мужественным, порядочным и благородным. Кроме того, ты оказал мне огромную услугу, занимаясь с Варежкой, — тебе известно мое намерение отдать ее на учебу и воспитание в хороший женский монастырь и теперь, благодаря тебе, она к этому блестяще подготовлена. Позволь мне отблагодарить тебя за это, — Антип зубами снял с пальца своей единственной руки золотой перстень с ярко блеснувшим на солнце камнем и протянул Андрею. — Это один из пяти самых дорогих камней во всем Литовском княжестве, оправленный в чистейшее золото, остальные четыре находятся в королевской казне. Прими его от меня в знак признательности.

— Твоя дочь — умная, способная девочка с тонкой и чувствительной душой. Я хотел помочь ей лучше понять окружающий мир, чтобы она могла вырваться из того ужасного окружения, в котором она сейчас живет и где ей совершенно не место. А что до этого, — Андрей небрежно кивнул в сторону протянутой с перстнем руки Антипа, — я не считаю для себя возможным принимать какие бы то ни было подарки от вора и убийцы, единственно достойное место которого — виселица.

Антип несколько секунд внимательно смотрел в суровые глаза Андрея, потом медленно отвел притянутую руку в сторону.

— Насчет единственно достойного места ты, быть может, и прав, — сказал он, — но все же я хочу, чтобы ты поверил, что моя благодарность по отношению к тебе искренна и столь же глубока, как этот колодец.

Он разжал пальцы, и в наступившей тишине было слышно, как из глубины колодца донесся легкий всплеск.

Антип улыбнулся князю Андрею и повернулся к Медведеву.

— А теперь, если позволишь, Василий Иванович, я хотел бы переговорить с тобой наедине.

— Прошу, — указал Медведев на крыльцо и поднялся первым. Тяжелая стрела все еще торчала в дверном косяке, и с нее белыми сережками свисали две ленточки бересты.

— А ты, я вижу; не прочел ответ на свое послание, — лукаво прищурившись, сказал Медведев.

Антип размотал обе ленточки и прочел вслух поочередно:

— "Если до рассвета ты навсегда не покинешь этих мест, следующего восхода тебе уже не видать. Антип Русинов". "Когда наступит следующий восход, Татьего леса уже не будет. Василий Медведев". — Антип покивал головой и снисходительно улыбнулся. — Мне не нужно было это читать. Я был уверен, что ты поступишь именно так. Ну, не ужели ты всерьез думаешь, что мы успели собраться за эти несколько часов? Да мы уже месяц как готовились к отъезду, но мне мешали некоторые люди в моем отряде. Одни — слишком мягкие, другие слишком жестокие. Надо было как-то решить эту проблему. И ты блестяще справился с этим. Ты избавил меня и от тех и от других.

Медведев ощутил острый укол самолюбия.

Неужели это правда? Неужели так легко можно просчитать наперед все мои действия. Нет, не мог он знать, не мог! Просто проиграл, а теперь оправдывается…

Они вошли в единственную комнату дома с дырой в потолке, сквозь которую теперь падал пыльный луч полуденного солнца. Василий жестом предложил Антипу сесть на лавку, но тот отрицательно покачал головой, и Медведев тоже остался стоять.

— Один вдовец, один холостяк, четыре семьи, — сказал Антип. — Это те, кто захотел остаться здесь и служить тебе. Они все вольные люди в большинстве с разоренных порубежными войнами окрестных земель и пришли в мой отряд добровольно, но их тяготило наше ремесло, а потому они охотно приняли твое предложение. Я знаю, что ты человек словами посему прошу, чтобы ты пообещал мне следующее: пусть никто и никогда не узнает о том, что они были со мной, ибо их может ждать серьезное наказание вплоть до пыток и смерти. Кроме тебя, об их прошлом будут знать только Картымазов и князь Андрей, но я уверен, что они сохранят эту тайну.

— Да, разумеется, — кивнул Медведев, — насчет меня ты можешь быть спокоен, я уже передавал им такое обещание через Николу.

— Спасибо, — сказал Антип и протянул Василию несколько свернутых в трубку листов пергамента. — Здесь ты найдешь подробные сведения о каждом из этих людей, кто они, откуда и так далее, а кроме того, мои наблюдения и советы, как и где их лучше использовать.

— Благодарю, с удовольствием прочту. — Медведев принял сверток и спрятал за пазухой.

— И последнее, — сказал Антип. — Каждому из этих людей я справедливо выделил его долю добычи, которая заработана тяжелым трудом и постоянным риском своей жизнью. Чтобы избежать кривотолков, я выдал каждому его долю золотыми монетами. Ни у кого из них нет ни одной вещи, которую можно было бы опознать как похищенную. Кроме личного имущества, лошадей, кое-какой домашней живности и этих денег, у них ничего нет, Я надеюсь, ты не будешь возражать, — Антип окинул взглядом — запущенную полуразрушенную комнату, — деньги вам сейчас очень пригодятся.

— Мы поговорим с ними об этом, — сказал Василий. — А теперь я просил бы тебя ответить на несколько моих вопросов.

— Слушаю.

— Кто напал на Картымазова?

— Ян Кожух Кроткий со своими людьми.

— Что это за человек?

— Разбойник и тать, — невозмутимо ответил Антип. — Дворянин князя Семена Бельского и управляет имением от его имени.

— Есть у него там некий Степан. Что ты о нем знаешь?

— Степан? Нет, не слыхал про такого.

— В ту ночь, когда я приехал, ты был у них?

— Да. Нам донесли, что Кожух со своими лучшими людьми куда-то отправился, и мы решили немедленно воспользоваться случаем. Я не знал, что он двинулся в Картымазовку, и примерно в тоже время, когда они были здесь, мы напали на Синий Лог. Там остались не лучшие люди из его отряда, кроме того, многие были пьяны. Мы без особого труда перебили тех, кто сопротивлялся, остальных заперли и хорошенько потрясли имение. Правда, там ничего особо ценного не было. Так, мелочи. Плывем обратно на пароме, тихо вокруг, луна иногда выглядывает, и вдруг видим: переправляются люди Кожуха вплавь через Угру в двухстах саженях. Не заметили нас. Не знал я тогда, что они дочку у Картымазова увезли. А как узнал наутро, сразу понял: все! Надо немедля отсюда уходить. Началось.

— Что началось?

— Самое грязное и кровавое дело на свете. Политика.

— Не понимаю.

— Уж будто бы! Не видать Картымазову дочки, пока не перейдет со всей своей землей на службу к Семену Бельскому. А потом и к тебе с этим придут. На то ведь и дают такого покроя людям землю на рубеже, чтобы они у соседей по кусочку отщипывали и себе добавляли.

— Вот как?

Антип насмешливо прищурился.

— Будя прикидываться. Сам-то каков? Думаешь, я не знаю, зачем тебя сюда великий князь Иван Васильевич, государь наш родимый, прислал?! Да ведь за тем же. Я сразу это понял, как только ты ручей пересек и мне донесли, что ты там натворил. И то удивляюсь, что так поздно спохватились московиты. А ты думаешь, почему я так вольготно тут жил? Неужто всерьез можно поверить, что я был так неуловим в этих болотах? Да стоило им послать из Медыни один хорошо вооруженный отряд — и мне конец. А почему же они не посылали, не слыша многочисленных жалоб на бесчинства и грабежи этих злых разбойников, поступающие с той и другой стороны? А? Угадай. Им было выгодно мое здесь присутствие! Так что хочешь не хочешь, а выходит теперь таю я — на ту сторону в Литву, а ты, стало быть, потихоньку за мной.

Ссора за ссорой, стычка за стычкой, имение за имением, глядишь, и как-то незаметно рубеж верст на двадцать уже отодвинулся. Вот какая политика уже много лет царит в этих краях. А будешь неисправно действовать, чуть что неловко исполнишь — пожалуется на тебя король Казимир великому князю, великий князья тут же тебя как разбойника и убивца на плаху, а сам лицемерно обнимать короля — да ведь братья мы с тобой, ибо все короли — братья, и никакого зла я против тебя не держу, да вот людишки мне скверные попались — видишь, что творят, негодные. Но мы их накажем, ох, накажем. Двадцать лет назад я был точно таким, как ты сейчас, Василий. И это, — Антип потряс обрубком руки, — на службе великому князю. И жену любимую потерял тоже на службе, а за то, что дочь, когда еще младенцем была, спас — казнить собирались. Но в последнюю минуту удалось мне бежать, и тогда я поклялся, что больше никому, кроме себя самого и своей дочери, служить никогда не буду. Ну да ладно, пора мне. А тебе теперь, Василий, за подвиги, которые ты тут ежедневно творил, самому расплачиваться придется. Я ухожу, и отныне Яна Кожуха Кроткого и ему подобных ничего больше удерживать не будет. Так что — держись.

Медведев слушал Антипа очень внимательно.

Неужели он прав? "Убежден, что Господь наш всемилостивый вразумит заблудших, и они вскоре сами поймут, где и с кем им надлежит быть. А если рядом с ними в трудную минуту выбора окажется добрый человек, который поможет мудрым советом," И неужто Картымазов тоже прав? "Меч живет хмельной минутой схватки, меч не думает о завтрашнем дне. Погоди немного, позже сам все поймешь…"

Много лет спустя, вспоминая эту минуту, Медведеву пришло в голову, что, наверно, именно тогда он впервые начал понимать, что весь его огромный воинский опыт, его искусство убивать, оставаясь самому живым, весь неисчерпаемый арсенал хитростей, уловок и приемов оказывается порой совершенно беспомощным перед ежедневной будничной обязанностью обыкновенно по-человечески жить в этом невероятно сложном, запутанном и полным противоречий мире, где все на самом деле оказывается совсем не таким, каким кажется на первый взгляд.

— Я подумаю обо всем, что ты сказал, — произнес Медведев, — И знай если тебе или твоей дочери понадобится помощь, рассчитывай на меня.

— Давно я не слышал добрых слов и, честно говоря, от тебя их ждал меньше всего. Вдвойне спасибо. И ты на меня всегда можешь положиться. Никогда не известно, что может произойти в этой жизни. А пока прощай.

— Я провожу тебя до парома, но сперва поговорим с людьми, которые остаются.

Они вышли из дома и приблизились к телегам у ворот. Мужики сняли шапки и поклонились в пояс, некоторые женщины взволнованно перекрестились. Медведев внимательно оглядел своих первых подданных и негромко заговорил:

— Я еще раз подтверждаю свое обещание сохранить в тайне известную часть вашей жизни, никогда не попрекать вас за нее и не упоминать о ней. В ответ я хочу, чтобы вы все присягнули мне на верность и безусловное выполнение всех моих приказов.

— Будем тебе на том торжественно крест целовать, государь наш, — от имени всех ответил, низко поклонившись, Епифаний.

— С сегодняшнего дня вы начнете новую жизнь. Быть может, опасную — вы лучше меня знаете, что это за место; наверняка полную тяжелого труда — оглянитесь и увидите, сколько предстоит сделать; но, безусловно открытую, честную и благородную. Однако вы, кажется, намерены начать ее с помощью золота, добытого разбоем. Хорошо ли это?

Медведев поймал себя на том, что повторил риторический вопрос великого князя.

Лица мужиков вытянулись, и они напряженно переглянулись. Медведев продолжал:

— Полагаю — так негоже. Я совсем не против богатства, но оно праведно лишь тогда, когда нажито честным трудом, без ущерба ближним нашим. Потому первое мое для вас испытание такое: со мной останутся только те, кто откажется от своей разбойной доли.

Наступила мертвая тишина.

Наконец высокий чернобородый мужик крепкого телосложения, которого Василий раньше не видел, сделал несколько шагов вперед.

— А ты куда это, Гридя? — взволнованно спросил его Епифаний.

Гридя вынул из-за пазухи довольно объемистый тяжелый кожаный мешочек и, бросив его на землю, вернулся к телегам. За ним последовали остальные. Епифаний, кряхтя и сопя, последним избавился от своего мешка и виновато развел руками.

— Видишь, вот оно как выходит, Антипушка… Так что извиняй да забирай наши доли обратно, — он горестно вздохнул. — Пущай робятам больше будет. — И вернулся на место, вытирая глаза полой длинного кафтана.

— Нет, — спокойно сказал Антип. — Это ваши деньги, и вы вольны делать с ними что угодно. Хоть в Угру бросьте.

И вдруг в голове Епифания забрезжила мысль.

— А позволь, государь наш хозяин Василий Иванович, слово молвить. Что ж это у нас тут получается, ежели рассудить? Вроде как ничьи выходит деньги-то немалые эти? А ничьи деньги — они ведь чьи? — Он огляделся, но никто не ответил. — Вот то-то. Ничьи деньги — деньги Боговы. Давайте мы Господу нашему да пресвятой заступнице Богородице и Сыну и Духу Святому их и отдадим. Давайте-ка наймем мастеров славных, и пусть они нам прямо вот тут на холме, на берегу Угры, добрую церковь для спасения душ наших сирых построят. Чтоб было нам где грехи наши тяжкие замаливать да за будущее детей наших заступников святых просить.

— Ну что ж, — после секундного колебания сказал Медведев. — Может, это и неплохое решение, тем более что служителя нам уже обещали. Назначаю тебя, Епифаний, казначеем. Деньги пересчитай при всех, сложи вместе да храни как зеницу ока, потому что, как ты сказал, они уже не ваши — Боговы. А теперь попрощайтесь с Антипом и разгружайтесь, а я провожу его до парома.

Те, кто оставался с Медведевым, гурьбой подошли вместе с женщинами и детьми, и каждого крепко обнял и расцеловал разбойничий атаман. Тем временем, отойдя чуть в сторону, Медведев увидел издалека другую, не менее трогательную сцену прощания. Дверцы роскошной кареты распахнулись, оттуда стремительно выбежала одетая, как маленькая принцесса, Варежка и помчалась через луг, увидев гуляющего там князя Андрея. Он присел на корточки, открыв ей навстречу объятия, она бросилась в них и что-то горячо говорила, а он улыбался и кивал головой. Следом за Варежкой из кареты выкатилась кругленькая пухлая женщина; сердито крича и размахивая руками, она бросилась к ним, а Варежка, в последний раз крепко обняв за шею Андрея и весело, звонко смеясь, побежала обратно, увертываясь от толстушки, и так они бегали по лугу, пока не раздался резкий разбойничий свист и все поняли, что настала окончательная пора ехать.

Через час Медведев с Антипом были уже у парома возле монастыря. Василий обратил внимание, что, несмотря на все угрозы Иосифа, игумен беспрепятственно пропустил за рубеж весь разбойничий отряд, который был так тяжел и многочислен, что парому пришлось совершить пять ходок. Правда, еще не успел паром отчалить от берега в третий раз, как из монастыря выехал верхом монах и спешно отправился по медынской дороге. Наблюдая за всем этим и вспоминая разговор Иосифа с игуменом, Медведев подумал, что Иосиф очень скоро узнает о том, что Антип Русинов и его люди покинули земли Великого княжества Московского.

— У нас в лесу землянки остались, — сказал на прощанье Антип. — Могут тебе когда-нибудь пригодиться. Из моей есть подземный ход за линию просек. И еще — там, у болота, кладбище наше. Хоть грешники да разбойники — а все ж люди были. Я просил тех, кто с тобой остался, чтоб присмотрели за могилками, так ты им в том не препятствуй.

— Будь спокоен.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом оба кивнули головой, и Антип присоединился к своим людям, поджидавшим на пароме.

Медведев наблюдал, как паром медленно переплыл Угру, Антип выехал вперед во главу колонны, и теперь это снова был обоз богатого литовского вельможи, которому вздумалось по весне перебраться в другое имение.

Медведев, стоя на вершине холма, еще долго различал красный платочек, которым махала ему Варежка, высунувшись из окна кареты, и долго махал ей в ответ рукой, пока не поглотил эту маленькую алую точку дремучий и таинственный синий лес на той стороне…

Конец первой части

Часть вторая ФЕДОР, КНЯЗЬ БЕЛЬСКИЙ

Глава первая Леший, псы, кони и белый лебедь на червленом поле

Прежде всего следовало, конечно, подумать о людях — где они будут жить, что есть и чем заниматься. Как раз об этом Медведев и размышлял, неторопливо возвращаясь домой от переправы у монастыря, когда вспомнил о свернутых в трубку листках, которые оставил ему Антип. Он свернул с дороги в лес, отыскал небольшую полянку и, усевшись на поваленном дереве, стал читать.

"Василию Медведеву от Антипа Русинова написана грамотка сия для личного его ведения о людишках, что будут жить с ним отныне в бывшем имении Березки, которое, думаю, станет вскоре во всей порубежной округе Медведевкой именоваться.

1. Григорий Козлов, "Гридя", 46 лет, вдовец, грамотен, умен, хладнокровен, сдержан. Имеет женатого сына в Медыни и двух замужних дочерей. Люди его уважают, и был он у меня десятским, но года его стали не те, да и многое у нас не по душе ему было — он к нам пошел только от одиночества после смерти жены.

2. Яков Зубин, 26 лет, холост, охотник, зверолов, следопыт, мастер ловушек и капканов, очень меткий стрелок, но в бою робок, а в жизни стеснителен и нерешителен. Любит одиночество. Боится лошадей, ходит только пешком. Не место ему было у нас, хотя пришел по доброй воле и уходит по доброй.

Медведев сразу вспомнил его. Это именно Яков довольно точно проследил путь Василия и доложил Антипу, что он направляется в сторону лагеря.

Семейство Коровиных:

3. Епифаний Коровин, 40 лет, послушный, но хитроватый, себе на уме, любит обо всем рассуждать, часто находит неожиданные выходы из трудных положений.

4. Катерина Коровина, 39 лет, его жена, ворчливая, сварливая, но трудолюбивая баба.

5. Никола Коровин, 17 лет, их сын, сидел на дубе и прозевал тебя. Так что, думаю, ты о нем все уже знаешь.

6. Верка Коровина, 13 лет, их дочь, лучшая подружка моей дочери, грамотна, весьма любознательна, прямо-таки заставляла Варежку пересказывать ей все, чему учил князь Андрей.

Семейство Селивановых:

7. Ефим Селиванов, 36 лет, слесарь, плотник. Любит пахать, сеять, собирать, в общем — хозяйство любит. Умеет на земле работать. Военных схваток избегает, но в бою не трус, хоть и вперед не идет.

8. Ульяна Селиванова, 33 года, жена его, замечательно готовит — была главной поварихой в отряде. Если кого мне и жаль терять, так это ее и семью Неверовых.

9. Еремка Селиванов, 15 лет, их сын, весь в отца.

Обрати на них внимание, то немного замкнутые люди, возможно, впрочем, из-за горя большого. Двое детей их младших — мальчик и девочка — заблудились в топком болоте за нашим лагерем и, должно быть, давно погибли в трясине, через которую не пройти. Так вот, они в наш отряд пошли только для того, чтобы детей своих искать в том болоте, и два года, пока у нас были, — все искали да искали, но так и не нашли никаких следов. И когда узнали, что мы уходим, а ты появился, просили меня, чтобы тебе их отдал — хотят поближе к детям своим пропавшим остаться.

Семейство Кудриных:

10. Федор Кудрин, 38 лет, бортник, снабжал нас беспрестанно медом, развел где-то в лесу поблизости целую пасеку диких пчел и так к ним привязался, что, говорит, только ради них и решил остаться. А так разбойник еще тот, саблей помахать любит и на кулаках хорош.

11. Ольга Кудрина, 35 лет, его жена, ничем не примечательна. Зато

12. Алешка Кудрин, 16 лет, сын их, хоть и не в отца пошел — ростом мал и телом тщедушен, — но многому у Якова Зубина научился. Думаю, из него следопыт и доброхот хороший получится, учитывая, что он еще и в скоморошьем деле талант большой имеет — любого весьма похоже представить может, чем всех нас в лагере часто потешал.

13. Ксюша Кудрина, 11 лет, дочь их, редкий талант к животным имеет. У нас многие говорили, что она их язык понимает. Не знаю, правда ли то, да только если лошадь или собака заболевала, ее сразу к ней вели. Девчонка обнимет животное, пошепчет с ним, приласкает, иногда напоит чем-то, и он и выздоравливает.

14. Пелагея Кудрина, 69 лет, мать Федора, веселая и крепкая старуха, на все простые работы еще годна.

Семья Неверовых:

15. Клим Неверов, 42 года, силач, борец, мастер копья, настоящий многоопытный воин.

16. Надежда Неверова, 38 лет, знахарка, собирательница трав, лекарка и гадалка.

17. Ивашка

18. Гаврилко, их сыновья-близнецы, по 18 лет, похожие друг на друга как две капли воды, отличные наездники, лучники, воины.

19. Соня Неверова, 12 лет, их дочь, ученица матери и наследница ее талантов

Вот их-то мне больше всего и не хотелось лишаться — три лучших воина в моем отряде, да еще лекарка и гадалка, но как раз из-за нее-то все и вышло. Она еще три года назад предрекла, что именно этой весной я навсегда покину Московию. Она день в день предсказала твое появление, и только для того, чтобы проверить это предсказание, я послал людей на Черный мостик встретить тебя, о чем потом очень жалел. И поэтому, когда Надежда Неверова сказала мужу и сыновьям, что если они поедут со мной, их ждет скорая и неминуемая погибель, они, не колеблясь ни минуты, решили остаться, и никакие мои уговоры не помогли. "Ну что ж, — подумалось мне тогда, — я себе за Угрой новых людей наберу, а что до этих, тут мною описанных, видно, Господь хотел, чтоб они здесь остались". Это неплохие люди, береги их, люби, и они тебе добром отплатят да верно служить будут, а меня лихим словом не поминай, я тебе удачи во всех делах желаю, потому что ты мне меня самого в юности напоминаешь. Да только вот небольшая разница есть между нами: я уже таким как ты был, а ты таким как я — еще нет.

Антип Русинов".

Стало быть, — подсчитал Медведев, — одиннадцать мужчин, пять женщин, трое детей — все девочки…

И тут он вспомнил, как отец учил его в детстве запоминать увиденное: "Взгляни-ка, сынок, повнимательнее, — говорил он бывало, когда они въезжали на холм, — вон на то селеньице внизу. — И через пять секунд: — А теперь смотри на меня и говори быстро, сколько там домов, сколько людей на улице, сколько деревьев, сколько собак, а?!"

Медведев улыбнулся своему детству и отчетливо вспомнил, как въезжали в его двор телеги, отделившиеся от каравана Антипа.

…Ага… Там было пять телег, девять лошадей, две коровы, четыре козы, две овцы, кошка с котятами в корзине… А сколько же возле нее было котят, леший меня раздери, три или четыре? Четыре. Точно четыре.

Но легкая тень неуверенности все же оставалась и, вернувшись домой, Василий первым делом взглянул на корзину. Кошка, вытянувшись, лежала на боку, и ее сосали трое котят.

Не может быть. Ну конечно, не может быть.

Рядом сидела на бревне Ксеня Кудрина и держала на коленях четвертого котенка.

За время его двухчасового отсутствия почти ничего не изменилось, подводы стояли неразгруженными, а люди, сгрудившись в кучку, остались на тех же местах, где и раньше. Единственное, что они сделали — притащили пенек, покрыли его какой-то красной бархатной скатеркой и положили в центре большой медный крест.

Гридя подошел и поклонился.

— Позволь, господин наш Василий Иванович, торжественно крест тебе целовать на верную службу и преданность, а после того — приказывай — будем выполнять в точности, что повелишь и как рассудишь.

Пока мужчины, женщины и дети, волнуясь и запинаясь, произносили простые слова своих обещаний, Медведев подумал, что надо бы запомнить этот день как дату закладки его будущего родового поместья, и вдруг осознал, что это не составит никакого труда, потому что именно сегодня — 29 апреля — его день рождения и ему исполняется ровно двадцать лет.

Процедура присяги на верность — целования креста — прошла быстро, а первые необходимые указания Медведев обдумал еще по дороге.

На первых порах, решил он, женщины и дети будут жить в единственной сохранившейся комнате его дома, при том что сегодня же будет заделана дыра в потолке. Мужчины будут спать в соседней полуразрушенной комнате, которая в ближайшие дни должна быть восстановлена настолько, чтобы защищать от дождя и ветра. Он сам по-прежнему ночует в старой баньке. Молодую дубраву по ту сторону дороги напротив дома придется вырубить и выкорчевать, и там мужики поставят свои избы, положив начало новому поселению. (А действительно, почему бы и не Медведевка, леший меня раздери!) После этого начнется восстановление, или, точнее сказать, новое строительство главного здания — хозяйского дома, относительно которого у Медведева была масса разнообразных и очень интересных замыслов, но до этого, по-видимому, дойдет еще не скоро. Василий очень слабо разбирался в земледелии, но понимал, что стоит уже поздняя весна и, наверно, давно пора как-то возделывать землю и что-то сеять. Тут он решил положиться на своих людей, особенно на Ефима Селиванова, которого Антип рекомендовал как хорошего земледельца. Предстояло выяснить, годятся ли для этого заросшие, но отвоеванные у леса поля чуть севернее, рядом со сгоревшей деревушкой бывшего владельца Березок. Проблему питания Медведев разрешил просто: в лесу полно дичи, пусть охотник и следопыт Яков каждый день приносит оттуда необходимое количество мяса, а женщины под руководство Ульяны Селивановой, бывшей поварихи в отраде Антипа, ежедневно готовят обед на всех, Кроме того, почти каждая семья имела корову, да были еще козы и овцы, не говоря уже: о знаменитых ульях бортника Федора, из-за которых он якобы здесь и остался. Руководить всеми хозяйственными делами Василий назначил Гридю — Григория Козлова, сделав его в некотором роде своим наместником, или, как назвали эту должность несколько столетий спустя, управляющим поместьем.

Самым главным для Медведева оставался, разумеется, вопрос безопасности. Но здесь, слава Богу, он был профессионалом, у него появились люди, и теперь наконец Василий получил блестящую возможность проявить себя в качестве пусть маленького, но совершенно независимого и самостоятельного военачальника с широкими полномочиями: "…самому в своей земле порядок держать: людей и слуг в пределах имений своих по личному усмотрению — казнить, и жаловать", как было написано в его грамоте. Некоторый опыт у него уже был — сперва он командовал отрядом юнцов еще на донской засечной полосе, когда искал убийц отца, а потом служил десятским в полку боярина Щукина, под руководством сотника Дубины, который, хоть и был человеком нервным и крикливым, дело свое военное знал хорошо, и многому у него Василий, находясь в опытном великокняжеском войске, научился.

Основой военной дружины Медведева стали Неверовы — могучий силач Клим, мастер копья, да его сыновья восемнадцатилетние, совершенно неразличимые меж собой близнецы Ивашко да Гаврилко, крепыши и, как вскоре выяснилось, еще те забияки.

Первые несколько дней, пока шло расселение и велись необходимые ремонтные работы в доме, Василий с утра до вечера занимался созданием своих вооруженных сил.

Рассудительный Епифаний Коровин, его сын Никола и пятнадцатилетний Ерема Селиванов были назначены в ежедневный дозор.

Медведев позаимствовал у Антипа систему дозора (Отчего же не воспользоваться хорошей выдумкой, леший меня раздери), несколько усовершенствовав и улучшив ее. Теперь Никола сидел в хорошо замаскированном и невидимом снизу гнезде на высоком дереве у границы с монастырем, откуда ему были хорошо видны паром, дорога, ведущая от парома и монастыря, дорога из Медыни и большая часть Угры почти до самой Медведевки. Невдалеке от дерева был спрятан конь, на котором он приезжал на рассвете, уезжал на закате, а в случае необходимости мог в любой момент прибыть домой за четверть часа. Точно так же с противоположной стороны — на границе с Картымазовкой — в таком же гнезде находился Ерема, которому видна была дорога от Картымазовки, брод через Угру в районе имения Бартеневых и дорога, ведущая в бывший лагерь Антипа. Чуть поодаль от медведевского дома в главном гнезде, из которого была видна округа, а также просматривались первое и второе гнезда, нес дозор Епифаний, который по разработанной Медведевым системе знаков мог не только узнать, сколько людей и откуда приближаются, но и сам просигнализировать Николе или Ереме, как им следует поступать и, если нужно, срочно вызвать их домой. Три девочки — Ксеня, Соня и Вера каждый день доставляли дозорным горячую еду.

Как только темнело и наблюдатели покидали свои гнезда, на службу заступали трое Неверовых, которые по продуманной Медведевым системе охраняли поселение ночью так, чтобы с любой стороны никто не мог подойти незамеченным.

На рассвете, когда на службу снова выходили дозорные, Неверовы ложились спать и поднимались к обеду, занимаясь до вечера с Медведевым военной учебой или помогая, если нужно, по хозяйству. В случае возможного нападения на Медведевку к Неверовым немедленно готовы были присоединиться Гридя, Яков, Ефим и Федор, которые всегда держали наготове оружие и легкие доспехи. Если этого было недостаточно, то по знаку Епифания через десять-пятнадцать минут возле поселения появлялись дозорные. Все трое были хорошо вооружены и по особому сигналу неожиданно нападали на атакующего противника с тылу. Женщины и дети в случае опасности должны были немедленно укрыться в хорошо замаскированном тайном убежище, вырытом для этого подальше в лесу, возле того озера, где Медведев оставлял Малыша, когда пробирался в лагерь Антипа.

Три дня, наполненные новыми заботами, пролетели незаметно, без каких-либо происшествий.

Потом приехал Картымазов.

— Филипп быстро поправляется. Уверяет, что благодаря твоему бальзаму он уже на ногах. У него гостит Андрей, который завтра на рассвете отправляется в Вильно. Филипп приглашает нас сегодня вечером на прощальный ужин. Ему не терпится познакомиться с тобой — он ведь тебя ни разу не видел, хотя наслышан от меня и Андрея обо всех твоих подвигах. Что скажешь?

— Разумеется! С удовольствием. Что слышно о Насте?

Картымазов помрачнел.

— Ничего нового. Но я убежден, что ее прячут здесь, в Синем Логе. Подождем. Вести будут, как только уедет Андрей. Они все же побаиваются расследования, которое проводит гетман Ходкевич, и знают, что Андрей — его посланец, потому притихли. Мне пора. Встретимся на закате у брода.

Впервые в жизни Медведев пересекал литовский рубеж.

В Диком поле, где было гораздо больше открытых степных пространств и меньше лесов, рубеж определяли засеки — широкие длинные полосы из высоких срубленных деревьев, привезенных сюда порой издалека и уложенных впритык один к одному и один на другой верхушками в сторону, откуда ожидался наезд неприятеля. Пересечь такую засеку большому отряду всадников очень тяжело, а вырубать в ней проход — значит, ожидать несколько часов и можно, чего доброго, дождаться патрульного сторожевого отряда, который встретит приезжих в узком проломе и всех перебьет, а если даже и удастся проехать незаметно, то на обратном пути трудно найти то место, где проход вырублен, а к тому времени там уж наверняка будет поджидать засада степных казаков, которые хоть формально и не служили Москве, будучи людьми вольными, но всегда и во всем ее поддерживали и охотно прикрывали границы княжества, довольствуясь в качестве оплаты беспошлинной добычей, отнятой у наездчиков (чаще всего татар), когда они появлялись, а если их долго не было и запасы кончались, приходилось самим перебираться на ту сторону и там точно таким же способом добывать себе все необходимое, как Бог пошлет.

Здесь же, согласно договорным грамотам, подписанным Великими князьями Московским и Литовским, рубежом княжеств служила извилистая и неширокая река Угра, протекающая в большинстве через густо поросшие лесом просторы, среди которых то там, то тут редкими пробелами выделялись поля и отвоеванные у леса островки поселений, чаще всего на берегу, где вода, заливные луга и условия для домашней птицы облегчали жизнь, причем рубеж этот был очень формальный и практически никем, кроме местных жителей, не охранялся.

Порубежная война то тлела, то полыхала здесь непрерывно, и ссоры соседей легко перерастали в серьезные военные столкновения, а великий князь Иван Васильевич и король Казимир буднично и привычно обменивались грамотами, где обвиняли друг друга в разбое, сообщали имена убитых, требовали поимки и наказания убийц, а главное — детально перечисляли все уничтоженное или расхищенное имущество и настаивали на возмещении убытков. Никто никого не ловил и не наказывал, никто никому ничего не возмещал, и жизнь шла своим чередом, а рубеж худо-бедно сохранялся в основном благодаря тому, что на восточном берегу Угры жили дворяне московские, а на западном — литовские, и не всегда они были врагами — вот, например, семьи Картымазовых и Бартеневых тесно дружили много лет и даже намеревались породниться.

— Подумать только — ведь через месяц мы собирались играть свадьбу Филиппа и Настеньки, — говорил Картымазов Медведеву, когда они садились в большую лодку, поскольку бурный весенний паводок сделал брод на границе их земель непроходимым. — Не дай Бог с ней что-нибудь случится, я отыщу негодяя Кожуха даже на краю света и собственноручно отрублю ему голову!

Они прощально помахали своим людям, которые повели их лошадей домой, с тем чтобы к ночи снова вернуться с ними и ожидать возвращения хозяев "из-за рубежа".

— У меня есть несколько мыслей по поводу твоей дочери, — сказал Медведев, с наслаждением гребя веслами.

— И что это за мысли?

— Последний раз я плыл на лодке лет шесть назад. Еще по Дону, — пояснил Медведев и продолжал: — Я думаю, мы сумеем точно узнать, там она или нет, где именно находится и как с ней обращаются. Я приеду к тебе завтра в полдень и все расскажу!

— Спасибо. Буду рад. Возьми чуть правее, вот так… Нас встречают.

Картымазов сидел на носу лодки лицом к берегу и сошел первым, а Медведев, поскольку он был на веслах, сидел к берегу спиной, и когда встал и повернулся, тут же застыл, как пораженный внезапным параличом, его глаза округлились, а челюсть отвисла.

На деревянных мостках, к которым причалила лодка, стоял Картымазов, а рядом с ним — девушка.

Да-да, конечно, та самая — только теперь на ней был не черный костюм, а голубой, тоже, впрочем, мужской, — бархатный, европейский, расшитый золотом, с кружевными манжетами на рукавах, с белоснежным узорчатым воротником, подчеркивающим ее ярко-голубые глаза и пышные светлые волосы, открывающим шею и едва заметную ложбинку между небольшими, но плотными холмиками юной груди, плотно обтянутой бархатом, с широким кожаным ремнем, сжимающим тонкую талию. Не было сегодня за ее спиной колчана с луком и стрелами, не было и сабли на поясе, но высокие ботфорты на каблуках по-прежнему сбивали с толку и придавали ей сходство с юношей.

А было ей на вид не больше семнадцати.

— Вот, Анница, позволь тебе представить того самого Василия Медведева, о котором мы с Филиппом тебе уже все уши прожужжали. А это, Вася, — Анница, дочь моего доброго друга Алексея Бартенева, младшая сестра Филиппа.

Медведев, стоя в лодке, неуклюже поклонился и чуть не выпал за борт, а потому поспешил выбраться на мостки.

Анница улыбнулась.

— Мы один раз случайно виделись на охоте, — сказала она Картымазову и повернула голову к Медведеву: — Как тебе тут у нас понравилось, Василий?

— Я в восторге, — искренне признался Медведев.

— Была уверена, что ты так и ответишь, — рассмеялась Анница. — Добро пожаловать в Бартеневку.

Они двинулись по тропинке к домам, которые виднелись поодаль среди деревьев.

Василий был так взволнован, что впервые в жизни не мог подобрать слов, чтобы нарушить неловкое молчание, и несколько раз, поглядывая на Анницу, уже было открывал рот, чтобы заговорить, но тут же смущенно кашлял, делая вид, будто в рот попала мошка. Анница истолковала это по-своему.

— Тебя, верно, удивляет мой наряд и… — она замялась, — некоторые не совсем девичьи… м-м-м… увлечения.

— Нет-нет, отчего же, — поспешно возразил Медведев. — Хотя конечно… Честно говоря, я действительно никогда не видел, чтобы девица…

— Дело в том, что батюшка очень хотел второго сына, — пояснила Анница, — да и матушка почему-то была уверена, что так оно и будет…

— Ага, понимаю, — подхватил Медведев, — и они воспитали тебя, как мальчика…

— Нет, все не так! Они никогда не проявили своего разочарования, и о желании второго сына я узнала от батюшки только совсем недавно. Батюшка очень меня любит, и матушка любила, но она скончалась в год морового поветрия, когда я была еще ребенком…

— У нас похожие судьбы, — удивился Медведев, — и моя матушка умерла от мора тогда же…

— Это очень печально, — сочувственно сказала Анница, — Федор Лукич говорил мне, что ты сирота…

Она нечаянно прикоснулась на ходу к руке Василия и смутилась.

— Извини…

Пока они шли по тропинке мимо крестьянских изб к хозяйскому дому, Василий, несмотря на увлеченность беседой, с привычной наблюдательностью отметил, что постройки здесь добротнее, чем на московской стороне, повсюду царят чистота и порядок, однако с точки зрения безопасности поселение спланировано плохо — оно совершенно беззащитно в случае внезапного нападения неприятеля. Должно быть, тут давно не воевали и, привыкнув к мирной жизни, утратили осторожность.

— Я очень горевала после кончины матушки, — продолжала Анница, — но отец и Филипп окружили меня такой заботой… Одним словом, мне очень хотелось быть похожей на них и делать все, что они делают. Вот так я с пяти лет, по собственной воле и со страстным желанием ни в чем не уступать отцу и брату, обучалась конной езде, стрельбе из лука, фехтованию и прочим мужским занятиям…

Медведев решил, что настал подходящий момент для того, чтобы проявить свою образованность:

— Значит, ты совсем как некая фряжская девица, которая, как сказывают, встала во главе целой армии, носила латы и сражалась как воин!

— Ну, нет, — улыбнулась Анница, — до Орлеанской девы мне далеко, а кроме того, в отличие от нее я умею готовить еду не хуже, чем стрелять из лука, вести хозяйство не хуже, чем фехтовать, и обучена искусству бережливости не в худшей мере, чем искусству верховой езды. А все это благодаря моей замечательной бабушке, которую ты сейчас увидишь…

По мере приближения к большому бревенчатому дому, обнесенному крепким забором, все громче и громче стал доноситься какой-то странный шум, будто одновременно лаяли сотни собак и кричали сотни людей.

Картымазов переглянулся с Анницей и ускорил шаг.

Когда они переступили высокий порог калитки, вырубленной в крепких воротах, и вошли во двор, перед ними предстала странная картина, где все одновременно двигалось, перемещалось, смешивалось и распадалось: и три дюжины охотничьих псов разнообразных пород, которые с громким лаем и визгом игриво носились по двору, и десяток людей, которые бестолково гонялись за ними, а среди них особенно выделялись седой старичок, бегающий с распростертыми руками, так, будто он хочет обнять весь белый свет, смешная толстуха, которая, высоко задрав обеими руками юбку, истошным голосом испуганно визжала, как если бы псы уже разрывали ее на части, и маленький мальчик, который катался по земле от хохота при виде всего, что происходит вокруг.

Картымазов напряг голос и зычно рявкнул: — Ирха! Багрец! Куяк!

Это волшебное заклинание подействовало немедленно: на мгновенье все вдруг остановилось, и наступила мертвая тишина, но тут же снова все задвигалось, только уже целеустремленно — псы бросились к Картымазову.

Они чуть не сбили его с ног — борзые, легавые, гончие, — они обступили его со всех сторон, жадно толкая мокрыми носами и поднимаясь на задние лапы, чтобы лизнуть лицо, а этот суровый, сдержанный человек гладил, трепал, щипал рыжие, серые, пятнистые морды и ласково приговаривал:

— Собаченьки мои, соскучились, бедненькие. Ах ты, скверный пес, Куяк, опять людей пугаешь… Кабат, не толкайся! Кика, ну как не совестно слюнявить хозяина?!

Тут подоспели люди, гонявшиеся за собаками, и, размахивая руками, стали возбужденно что-то объяснять.

— Тихо! Не все сразу! — рассердился Картымазов и обратился к седому старичку: — Что здесь происходит?

— Ох, не прогневись, батюшка-государь Федор Лукич, — испуганно затарахтел старик, — виноваты мы, холопы глупые, недосмотрели, не вели казнить, помилуй, Христа ради…

— Хватит причитать! Дело говори!

— Анна Алексеевна, хозяйка молодая наша, встречать вас поехали да за хозяином молодым Филиппом Алексеевичем присматривать велели, сторожить у окна и у двери, чтоб они не выходили, а то ж они в грудку раненные, им вставать еще нельзя. А гость наш, князь Андрей Иваныч, с которым Филипп Алексеич беседовали целыми днями, на охоту пошел, за дичью свежей к ужину, ну вот, Филиппу Андреичу скучно стало, они встали, глядят, а дверь-то заперта (да?)… Ну вот, тогда они, значит, окошко-то вынули, прямо вместе с рамой (да?), человечка зашибли, что окошко стерег, чтоб, значит, они не выходили (да?), и шасть — на псарню (да?). А там собачки ваши (да?), ну, что вы перед нападением на вас разбойников-то к нам привезли, потому как вместе с господином нашим старшим, Алексеем Николаичем, как раз перед тем на охоту ездили, помните, да? Так вот Филипп Алексеич собачек-то всех сразу и выпустили (да?), ну, чтоб мы, значит, растерялись и не знали, кого ловить (да?), а сами сразу на конюшню, да за тарпана, что они поймали в нашем лесу, незадолго как барышню вашу увезли (да?). А тарпан-то дикий вовсе, необъезженный (да?), а Филипп Алексеич вывели его на лужок и… Господи, Боже мой, им же нельзя, они же в грудку раненный…

Картымазов, не дослушав, резко повернулся и направился на задний двор. Медведев и Анница поспешили за ним.

В центре широкого огороженного луга, примыкавшего к лесу, бешено вертелся, то вставая на дыбы, то подкидывая круп, небольшой дикий лесной конь тарпан, которых в те времена еще много водилось в европейских лесах, а на его неоседланной спине, плотно обхватив бока коня сильными ногами, крепко сидел Филипп, голый по пояс, с грудью, перевязанной серым домотканым холстом.

— Ги-и-и! И-эх-ха! Йо-о-о-о! — в неистовом азарте кричал он, затягивая узду все туже, и ловко хлестал коня плетью через оба плеча.

Еще несколько бросков, и выбившийся из сил тарпан присмирел.

Тогда Филипп помчался по лугу, то набирая скорость, то резко осаживая коня, то разворачивая его, то заставляя гарцевать на задних копытах.

— Филипп! — позвал Картымазов.

Филипп оглянулся и, увидев вдали три фигурки, поднял коня на дыбы.

— Йо-ro-o-o-o! Йэх-ха-а-а! — радостно заревел он во всю силу, могучих легких и развернулся.

Василий стоял между Картымазовым и Анницей, уперев руки в бока, и, широко улыбаясь, любовался всадником.

Тарпан мчался прямо на них.

Когда оставалось каких-то десять шагов, Филипп на всем скаку легко спрыгнул с коня, упершись левой рукой в спину тарпана, а правой на лету с такой силой шлепнул его по крупу, что конь, присев, едва не упал и, сразу изменив на правление бега, помчался назад, а Филипп оказался прямо перед Василием, широко раскинув руки, но еще в воздухе, во время своего лихого прыжка, он восторженно заорал:

— Чтоб мне с коня упасть, если это не Медведев!

— Леший меня раздери, если ты не прав! — в тон ему ответил Василий и утонул в могучих объятиях.

Через полчаса Картымазов, Медведев, князь Андрей и Филипп сидели за большим накрытым к ужину столом в просторной горнице дома Бартеневых.

Хотя и по русскому и по литвинскому обычаю этикет, за исключением некоторых случаев, позволял женщинам сидеть за столом вместе с мужчинами, Анница, вежливо извинившись, сослалась на необходимость присматривать за кухонными делами, и мужчины остались одни, если не считать дворовых девушек, которые незаметно проскальзывали в горницу, чтобы подать очередное блюдо или сменить посуду, и так же бесшумно исчезали.

— Это глупое ребячество, Филипп, — корил Картымазов Бартенева. — Ты видишь, у тебя снова открылась рана.

— Пустяки, Лукич, — беззаботно отмахнулся Филипп. — Рана открылась — прекрасно! Я прямо чувствую, как из меня вытекает вся дурная кровь и возвращаются силы! Клянусь тарпаном, я сейчас в сто раз здоровее, чем когда меня заставляли лежать!

— Ну, дай-то Бог! — Картымазов поднялся с глиняным кубком меда в руке. — Друзья, позвольте поделиться с вами чувством, которое не покидает меня уже несколько дней. Много лет мы здесь жили самой обычной жизнью. Рубеж, как рубеж, здесь смешано все. Радость и горе. Вчера смерть и поминки, завтра свадьба и застолье. Буднично, однообразно и неизменно. И давно ничего не менялось. Но вот появился здесь этот совсем юный человек, Василий Медведев, и как только я увидел его — сразу понял: былое минуло. Точно: прошло три дня, и все изменилось. Я не могу твердо сказать, лучше нынче станет или хуже, но я точно знаю — теперь все будет иначе. И от этого чувства по моей душе пробегает знакомый холодок предвкушения борьбы и победы… И я сразу чувствую себя на двадцать лет моложе, а жизнь уже не кажется мрачной и беспросветной, несмотря на огромное мое нынешнее горе. А потом появился сын старого друга — князь Андрей, и долгие беседы с ним и с Филиппом, которого я знаю с пеленок и который как сын мне, еще больше утешили мою душу — до тех пор, пока живут на земле такие люди, — не все еще потеряно! И вдруг понял я — это непростая встреча! Какое-то таинственное и непостижимое чувство подсказывает мне, что не раз еще соберемся мы вот так все вместе и что открывается для нас сейчас новая страница нашей жизни… Давайте же выпьем за то, чтобы она была писана яркими красками!

Все встали и подняли тяжелые кубки с медом.

— Ничего в жизни не бывает случайно, любил говорить мой отец, и я уже не раз убеждался, как это верно. — Василий оглядел всех. — А что до нашей встречи — поверьте, я чувствую то же самое!

Филипп так растрогался, что даже глаза у него повлажнели:

— Я тоже.

— И я, — негромко и серьезно сказал Андрей, как произносят в конце молитвы "Аминь!".

Все выпили до дна и дружно разбили кубки вдребезги.

Испуганные грохотом девушки заглянули в дверь и прибежали с вениками подметать дощатый пол.

А еще через час веселые и захмелевшие, какими становятся люди после пятого кубка крепкого меда, они говорили наперебой каждый о том, что его больше всего увлекает.

— …Нет, ты представь себе, Вася, — помесь дикого лесного тарпана со степным татарским конем! Клянусь, я выведу эту породу! Ты только вообрази, какие у нее будут свойства!

— Очень любишь лошадей, я вижу, — улыбался Медведев.

— Еще бы! Так же, как Лукич своих собак, но псы — это что? Это так — игрушка, а вот ко-о-онь…

— Ну, почему же, — обиженно вмешался Картымазов, — я ничего не имею против коней, и ты сам знаешь, какая у меня конюшня… была до последнего времени… Но насчет собак — ты не прав!

Это не игрушка — не-е-ет… Добрый пес это…

— Да в этом мире нет ничего прекраснее лошадей, — горячо уверял Филипп. — Кто видел, как они на воле стадом несутся по степи?! Спины — волнами, глухой рокот кругом, будто сама земля гудит и пыль облаком стелется. Й-э-эх-ха!

— Да уж чего-чего, а это я как раз видел, — согласился Медведев, — все мое детство в степях прошло…

— А тарпаны?! — продолжал восхищаться Филипп. — Это еще лучше! Это только у нас есть, больше, говорят, — нигде в мире! Нет, ты подумай — надо же такое чудо: лошади — в лесах! Серые, как пепел, черная полоса по хребту, мышцы играют, шкура блестит, как маслом натертая! Эх, здорово! Ты знаешь, как они между деревьями виляют, если ты в лесу на тарпане — никто с тобой не потягается — ты царь!

— Наверно, мой Малыш — помесь с тарпаном, — потому что он в лесу чувствует себя как дома.

— Вполне вероятно! Естественным путем тоже новые породы появляются! Покажешь коня — я тебе сразу скажу! Ну, а ты-то сам, ты кого любишь?

— Да я… — смутился Медведев. — Я вообще-то…

— Лешего он любит, — вставил Картымазов, прерывая беседу с Андреем, — не слыхал разве? Часто поминает!

Медведев смутился еще больше.

— Да нет, понимаете, ж вырос в степи и леса до восьми лет в глаза не видал. А матушка мне все сказки рассказывала, и там: как только лес — так сразу леший! Так вот, когда я впервые в жизни поехал с отцом и другими казаками в лес за деревом для засеки, я все озирался по сторонам, ожидая, когда же он наконец появится и как будет выглядеть… И когда позже я уже много раз бывал в лесу, научился бесшумно ходить по нему, распознавать следы, ночевал там не раз в одиночестве, но никогда не встретил никакого лешего, я был очень разочарован, и тогда в мою юную голову пришла мысль, что раз лешего нет, им можно клясться совершенно безнаказанно — и вот я стал говорить: леший меня раздери, если, мол, то — не то. И ничем не рискую, поскольку если даже то окажется не тем — никто меня вроде и не раздерет…

— Хитер ты, однако, Василий, — рассмеялся Картымазов, — но все же не забывай, что леший — сила нечистая, и хоть его не видно, да вдруг есть?!

— Да уж меня много раз наказывал наш боевой батюшка поп Микула. Это было очень смешно: как услышит от меня про лешего, тут же басом: "А ну, Васюк Медведев — сто раз "Отче наш" на коленях — понял?! А еще раз услышу. — выгоню из храма к чертовой матери! Тьфу ты, прости меня, Господи, грешного, ей-богу, не виноват, с языка сорвалось!"

— Андрей, а у тебя есть что-нибудь в этом роде? — спросил Филипп, когда умолк смех после медведевского рассказа.

— Да. У меня есть лебедь. Даже два. Один — на гербе нашего рода, а другой — живой, он плавает в пруду возле нашего дома, и семейное предание гласит, что это прямой потомок того самого, что на гербе.

— Интересно! И что это за предание?

— Ну, наверно, вся эта история, если она действительно имела место, началась около трехсот лет назад. Основоположник нашего рода князь Святополк Владимирович не зря получил зловещее прозвище "Святополк Окаянный". Это был, пожалуй, самый кровавый из всех Рюриковичей. В борьбе за киевский престол, за власть и за славу он беспощадно убил ни в чем не повинных, любящих его братьев Бориса и Глеба, ставших потом православными святыми, а затем и брата Святослава. И только с последним оставшимся в живых братом — Ярославом — никак не удавалось ему сладить. В долгой, жестокой войне было пролито много крови и загублено много ни в чем не повинных людей, но победа все не давалась ни одному из братьев. Разобьет Святополк Ярослава — тот бежит к варягам и возвращается с новым войском. Разобьет Ярослав Святополка — тот бежит в Польшу к тестю своему, королю Болеславу Храброму, и идет обратно со следующими полками.

И так — много раз.

И устали князья-братья, и кровь разъела ржавчиной острия их мечей, тела их пропитались походной пылью, а головы и бороды побелели от седины.

В последний раз сошлись они с огромными войсками на том самом месте, где по приказу Святополка много лет назад был убит самый младший из братьев — Борис. И в ночь перед битвой взглянул Святополк на своего единственного законного сына Андрея — и вдруг вспомнил, что ровно столько же лет исполнилось Борису, когда убивали его люди Святополковы во время молитвы, и что последние слова его были: "Не подниму руки на брата своего!"

И вдруг впервые дрогнуло давно очерствевшее сердце князя Святополка, и закрался в душу его страшный вопрос — а правильно ли он прожил жизнь свою?

А утром началась жуткая сеча, и три раза сходились биться и руками схватывались, а кровь ручьями текла по удольям в чистую воду реки Альты.

В самый разгар боя взглянул Святополк на сына Андрея, что храбро сражался рядом, и вдруг подумал, что независимо от того, выиграют ли они эту битву или проиграют, рано или поздно настигнет ни в чем не повинного юношу месть рода Ярославова. И тогда ослабела рука Святополка, и опустил он свой меч.

Страшное поражение потерпел в этой битве князь Святополк Окаянный и, весь израненный, истекая кровью, вывел из боя своего сына, и они поскакали прочь.

Три дня и три ночи мчались они на запад, в сторону Польши, а по пятам за ними гнались воины Ярославовы.

И под вечер третьего дня где-то под Берестьем изнемог Святополк. И ощутил он, что жизнь покидает его с каждой каплей крови, вытекающей из семи ран на его теле, и увидел, что вот-вот упадет с коня смертельно бледный, изнемогший от усталости его сын. А за спиной все громче и громче топот погони.

Помутившимся взором глянул князь Святополк на огромное багровое солнце впереди, на западе, над самым горизонтом, и увидел, как из этого солнца сочится ярко-алая кровь и, растекаясь по всему небосклону, заливает землю там, куда они мчатся…

Тогда из последних сил взмолился Святополк Окаянный христианскому Богу, в которого никогда в душе не верил, горько покаялся во всей своей жизни и, умоляя наказать его самой лютой смертью на земле и самыми страшными муками в аду, просил только об одном — спасти его единственного сына.

И вдруг впереди, на красно-кровавом фоне — заката, низко, над самой дорогой, плавно и величественно пролетел белоснежный лебедь.

Радостно воскликнул князь Святополк и, горячо поблагодарив Господа за то, что Он послал Своего ангела, схватил под уздцы коня Андрея и, следуя за лебедем, свернул с дороги в густые заросли.

Погоня промчалась мимо и поскакала дальше, а Господь дал последние силы двум измученным всадникам, которые до самого рассвета, не разбирая дороги и не ведая куда, ехали вслед за лебедем.

И на рассвете, когда вставало солнце, лебедь наконец опустился на чистое зеркало дикого и глухого лесного озера и, застыв неподвижно, высоко поднял гордую голову.

Святополк Окаянный, братоубийца, умирал в грязи, на берегу безвестного, болотистого озера и, не сводя глаз с лебедя, завещал сыну свою волю.

Он завещал ему и всем потомкам его прожить свою жизнь в мире, никогда не посягать на чужие земли, не поднимать руки на братьев своих и никогда не желать ни власти, ни славы.

С трудом поднявшись на локте, Святополк швырнул далеко в болото боевой меч, с которым до сих пор никогда не расставался, и передал сыну княжескую корону с девятью зубцами и простой треугольный щит. Затем он указал на лебедя, как на Господня свидетеля, и потребовал от Андрея клятвы, что он выполнит волю отца. Услышав ее слова, впервые за много лет улыбнулся князь Святополк Окаянный, братоубийца, и, последний раз вздохнув, отдал Богу свою грешную душу.

Схоронил его сын на берегу лебединого озера, а позже, вступив во владение небольшим наследством, оставшимся от матери в Польше, выстроил на этом месте небольшой замок и основал поселение, которое в память о завещании отца назвал Мир, и с тех пор стал именоваться Андрей Святополк, князь Мирский.

Он женился на Барбе, дочери ятвяжского князя Гонвида, и выполнил все заветы отца. Но однажды пришлось ему выдержать тяжкое испытание. Явились к нему братья Барбы — суровые ятвяжские воины — и стали звать с ними в поход. А когда князь Андрей отказался, шурины презрительно сказали ему: "Что ты за князь, когда О тебе не слышали даже соседи?! Почему ты не печешься о своей славе, почему не хочешь, чтобы имя твое звучало у всех на устах, чтобы летописи писали о твоих подвигах и чтобы дети твои гордились отцом, славным воином, покорителем земель и народов?!"

Вспыхнул гневом князь Андрей, поняв, что подозревают его в слабости, но, глянув со стены замка, где происходил разговор, увидел внизу на берегу озера Барбу с детьми и белых лебедей, которые плыли к ним со всех сторон. Вспомнил он отца, и очистилась душа его от гордыни. Он повернулся к братьям и твердо ответил: "Честь выше славы!"

Далеко от стен Мирского замка по-прежнему шумели войны, сыновья Ярославовы и сыновья Изяславовы убивали друг друга, покоряли земли и теряли их, покрывали свои имена славой или позором, и все давно забыли о том, что живет на свете князь Андрей, сын Святополка Окаянного, братоубийцы.

А ему и его жене Барбе Господь дал самое лучшее, что может дать людям, — много хороших детей и тихую светлую смерть в собственном доме почти одновременно в возрасте девяноста семи лет.

Потомки его пытались хранить традиции рода, но ничто в мире не вечно, замок постарел и разрушается, не говоря уже о том, что давно не имеет никакого военного значения.

Однако и теперь он все еще стоит на том же месте, и мой старый отец кормит по утрам потомков того самого лебедя, а на стене центрального зала над камином висит большой герб нашего рода: княжеская корона с девятью зубцами, простой неразделенный треугольный щит, на нем — белый лебедь на червленом поле, а на ленте под щитом девиз: "Честь выше славы!"

Андрей окончил рассказ, но еще долго никто не шелохнулся и стояла глубокая тишина.

Давно уже наступила ночь.

— Вот интересно, — сказал Картымазов, — я однажды укрывался в одном монастыре. Там у них была большая библиотека, и поскольку мне пришлось укрываться долго, я перечитал все их списки[9] с разных летописей. Там было много о Борисе, Глебе, Ярополке и даже о Святополке, но ни слова о его потомках. Почему?

— Наверно, потому, — ответил Андрей, — что летописи любят тех, кто воюет, завоевывает и убивает. Этих людей, и даже иногда их жертв, они хвалят или порицают, но, по крайней мере, помнят. А тех, кто не убивал и не был убит, не завоевывал и не был завоеван, — тех не замечают и не запоминают… Хотя, если подумать, большинство людей на свете относятся как раз к этим, безвестным и забытым. Впрочем, то, что я рассказал, — не история, а всего лишь семейное предание, легенда…

В темноте стало слышно, как Андрей встал, прошел к почти потухшей печи, и там что-то заскреблось и зашуршало.

— Зажечь лучину? — спросил Филипп.

— Нет-нет, — ответил Андрей. — Хорошо в темноте. Мы не видим друг друга, но знаем, что каждый тут, рядом, и что все мы — вместе.

— Клянусь тарпаном, хорошо сказано! — восхитился Филипп. — И знаете, меня вдруг поразила мысль — ведь это как в жизни: вот когда мы расстанемся — должно быть так же — не видишь друг друга, а чувствуешь, что все вместе! Нет, это очень здорово!

Медведев вынул свой трут, чиркнул кремнем и раздул маленький уголек. Картымазов сунул ему лучину, она затрещала и озарила комнату призрачным светом.

Андрея не было.

На столе лежал большой лист бумаги, крупно и коряво исписанный в темноте угольком из печи.

Медведев поднес его к лучине и прочел вслух:

— "Не люблю прощаний. Посидите еще немного в темноте. Я с вами. Сейчас и всегда. Андрей".

Лучинка погасла.

Все молча уселись на прежние места и, застыв неподвижно, долго вслушивались в мерный, затихающий топот копыт, пока он не растаял окончательно в безветренной и теплой весенней ночи…

Глава вторая Завтрашний день

Картымазов оказался прав.

После отъезда князя Андрея события стали разворачиваться в нарастающем темпе. Однако подготовка к этим событиям шла, должно быть, раньше и первые следы ее Медведев обнаружил той же ночью, когда они с Картымазовым вернулись от Филиппа и, попрощавшись, расстались на своем берегу Угры.

Малыша Василию привел Никола, отсидевший весь день в наблюдателях со стороны монастыря, и рассказал о мелком происшествии, случившемся в конце дня. Какой-то мужик переплывал Угру в границах Березок, и Никола тотчас просигналил отцу. Едва пловец успел выйти на берег и одеться (узелок с одеждой он держал над головой), как появился вооруженный до зубов Ивашко и грозно начал допытывать его, кто таков и что тут делает. Мужичок страшно перепугался, сказал, что живет в Синем Логе и хотел потихоньку от жены и монастырской проверки навестить куму, живущую в Даниловке. Его отпустили, а Никола проследил с вышки — тот бегом побежал по дороге и скрылся в лесу.

— А дальше?

— Что "дальше"? — не понял Никола.

— Дальше куда он пошел?

— Ну-у, наверно в Даниловку…

— Вот видишь — "наверно". А надо было, чтоб Гаврилко немедля поехал за ним следом, да проследил его не только до самой Даниловки, но и до самого дома, да расспросил бы потом местных, действительно ли живет там женщина, имеющая кума в Синем Логе. Но я уверен, что ни в какую Даниловку он не ходил, а, исчезнув из виду, тут же вернулся кружным путем в Синий Лог и доложил обо всем тем, кто его послал…

Значит, с минуты на минуту последует очередной шаг.

Что ж, я готов.

На следующее утро, когда Медведев давал своим людям разные советы из арсенала своего богатого военного опыта, Епифаний крикнул с дерева, что от Картымазовки мчится всадник.

Человек Картымазова передал, что его хозяин и срочно прибывший из-за Угры Филипп Бартенев с поклоном просят Медведева немедля приехать по важному делу.

Василий объявил полную боевую готовность, велел всех неизвестных задерживать, в случае непредвиденных ситуаций сразу посылать за ним и помчался в Картымазовку.

У крыльца дома, где он впервые разговаривал с Картымазовым, его встретила Василиса Петровна и проводила в горницу.

Картьшазов и Филипп шагнули ему навстречу и по молча обняли его.

Федор Лукич протянул два листа грубой желтой бумаги, свернутых в трубку, — один большой, с печатью на шнурке, другой маленький, простой.

Медведев начал с большого.

Федору Картымазову — Ян Кожух Кроткий

Прослышал я о постигшей тебя беде — пропаже дочери твоей Настасьи. Места у нас тут для жизни недобрые, и много несчастий терпим от подлых всяких разбойников. Я сам в тот же день, когда дочь твоя пропала, пострадал от них: дом мой сожгли и много людей побили.

И вот подумал я: мне-то ничего, за мной стоит славный князь Бельский, что пожаловал мне двор и земли, а за ним — Великий король Казимир. А вот каково-то тебе, бедному? От власти далеко, людей мало, заступиться некому… И решился я протянуть тебе дружескую руку, облегчить горе, уменьшить страдания… Ведь имей ты крепкого заступника, тут бы тебе и помощь и спасение! Вот у меня — как только беда случилась — сразу князь Бельский помог дом лучше прежнего укрепить и людей много новых прислал, так что теперь я не боюсь ничьих набегов. Понимаешь, о чем я, соседушка? Так вот я и говорю: взял бы ты да и послал грамотку князю нашему Семену Ивановичу Бельскому, что, мол, хочешь отойти под его защиту со всей землей своей из-под руки московского князя Ивана Горбатого — от него ведь не дождаться тебе помощи! А наш добрый князь Семен Иванович тут же и помог бы тебе дочку поскорее сыскать, да и отнять у насильников проклятых, покуда, не приведи Бог, греха какого не вышло. Да еще, думаю, землями новыми да людьми бы тебя пожаловал, если попросишь хорошенько…

Уж ты не бойся — он сразу отыщет разбойников и отнимет у них дочку твою! А ежели медлить будешь, то можно и не успеть…

Ну, в общем, ты гляди сам — как оно для тебя лучше…

Подумай дня каких два-три, а то и сразу отпиши с гонцом.

Ну, а ежели до мая седьмого дня не получу от тебя весточки, то уж не пеняй — не моя вина — хотел я по-дружески, по-соседски помочь.

Кланяюсь тебе низко и гонца жду.

Писано в имении Синий Лог мая дня третьего, года 1479.

А писал и печать свою приложил

Князя Семена Бельского слуга и дворянин Ян Кожух Кроткий.

Василий взял меньший лист и прочел несколько строк, написанных ровно и четко:

Дорогой батюшка!

Я жива и здорова. Со мной обращаются хорошо и никакого зла не чинят. Говорят, что к тебе уже послали гонца, и через три дня мы увидимся. Ежели понадобится для выкупа, продай все, что ты хотел отдать за мной в приданое, — я знаю, что суженому моему дороже всего одна любовь моя, так же как мне — его. Больше нам ничего не нужно.

Низко кланяюсь тебе, матушке, братцу Петруше и, конечно, милому моему Филиппу.

Любящая твоя дочь Настенька.

— Это не все, — угрюмо сказал Филипп и протянул еще один лист с печатью.

Филиппу Алексееву сыну Бартеневу — Ян Кожух-Кроткий

Узнал я, соседушка, о несчастье твоем — пропаже милой невестушки — да и написал тотчас батюшке ее Федору Лукичу. Советовал я ему обратиться за помощью к нашему доброму князю Семену Ивановичу да заодно и тебе решил написать, чтоб поддержал ты меня и от себя еще поговорил с будущим тестем.

А чтобы вернее наши с тобой слова на него подействовали, ты тоже попросил бы особой грамотой князя нашего о помощи и об опеке, он девушку сразу и выручил бы — одному ведь королю все служим!

А то, если промедлить, кто знает, как дело обернется…

Да, чуть не забыл! Батюшки твоего долго может не быть, а то, не дай Бог, и вовсе не вернется — они, московиты, народ крепко злопамятный, а мне тут купец один, давеча из Москвы вернувшись, сказывал, будто кто-то видал Алексея Бартенева в темнице сидящим. Не знаю, верен ли тот слух, да только пора бы тебе позаботиться об имении и животе своем, а то, глядишь, и тебя пожгут тати лесные, как меня давеча.

Да поторопись в тот же срок, что и Картымазов, князю Семену грамоту написать, а то ведь жаль будет, если своим неразумением невестушку любимую погубишь…

С поклоном низким

Ян Кожух Кроткий.

— Как вам доставили эти письма? — спросил Медведев.

— Мое прикололи утром к воротам, — сказал Филипп. — Темно еще было.

— А мне мой человек принес, — ответил Картымазов. — Он на рассвете в Медынь собирался, только вышел за Картымазовку — подъезжает к нему всадник весь мокрый, должно быть, через Угру переправлялся, и протягивает письмо: "Неси, — говорит, — скорее хозяину, это весточка от пропавшей дочки его", а сам сразу ускакал. Я только прочесть успел, как тут Филипп приезжает. Мы сразу за тобой и послали.

— Значит, — медленно заговорил Медведев, — это, скорее всего, один и тот же гонец. Ночью он проехал по землям Филиппа, приколол письмо к воротам, потом переплыл Угру, передал письмо мужику и теперь везет письмо для меня… Федор Лукич, Филипп, прошу вас, отложим наш совет на час — я вернусь к себе и постараюсь схватить этого гонца живым, может, удастся от него что-нибудь узнать…

Василий упруго встал и ринулся к двери, но на пороге вдруг расслабился и вернулся обратно.

— Поздно. Слышите? Мне везут письмо. Леший меня раздери — они, конечно, убили гонца. Досадно.

Все вышли на крыльцо.

К дому во весь опор скакал Ивашко — бледный, взволнованный, голова перевязана окровавленной тряпкой.

Медведев шагнул навстречу.

— Ну?

— Василий Иваныч, государь, — Ивашко говорил тихо, украдкой бросая взоры на Филиппа и Картымазова. — Боюсь, плохо получилось, прости, грех вышел…

— Рассказывай по порядку, — сурово сказал Медведев.

Ивашко прерывисто вздохнул и начал:

— Значит так. Только ты уехал, отец велел мне с братом и Алешкой осмотреть лес вокруг дома. Мы разделились, я пошел сюда — в сторону Картымазовки. У самого горелого леса слышу, пробирается кто-то осторожно. Я — за куст. Смотрю, едет верхом чужой мужик с оружием и оглядывается. Я подождал, убедился, что он один, и выхожу на него с самострелом. Но он не испугался, даже улыбнулся так широко, "О, — говорит, — я как раз тебя ищу, ты небось медведевский? А у меня к твоему хозяину письмецо с добрыми вестями имеется". Ну, я же не дурак! "Отлично! — говорю, — слезай с коня, мил человек, я тебя сейчас отведу к Медведеву, сам ему и передашь". "С удовольствием, — обрадовался он, — давно хотел взглянуть на этого замечательного человека!" — и с коня слезает. И тут нога у него в стремени застряла — одной на земле стоит, другую выпутать не может. Ну, хотел я ему помочь, а он меня медной рукояткой нагайки бац по голове! Очнулся, башка трещит, все как в тумане, вижу — письмо рядом валяется, самострел мой подальше в кусты кинутый, а он осторожно так, чтоб не шуметь, верхом уходит… Ну, я и его… и это… Лежа, значит, ножичком засапожным, как вы учили, шагов за десять был…

— Насмерть? — с досадой спросил Медведев.

— Так ведь, Василий Иванович, башка лопается, прицелиться трудно, боялся, что уйдет… Прямо в сердце… Даже не пикнул.

— Плохо, Ивашко. Очень плохо.

Ивашко прерывисто вздохнул.

— Я знаю.

— Если так дальше пойдет, вас всех через неделю перебьют, как зайцев! Кто это тебя учил подходить с самострелом близко к человеку, которого держишь на прицеле? Скажи спасибо, что рука у него была слабая, — от моей не уцелела б твоя глупая башка! Давай письмо!

Ивашко, низко кланяясь, поспешно протянул скомканный лист.

Василию Медведеву — Ян Кожух Кроткий.

Хочу дать тебе добрый совет, соседушка. Вместе с новыми друзьями твоими Картымазовым и Бартеневым проси-ка ты князя Семена Ивановича Бельского, чтоб принял тебя на службу, а землю свою отдай короне Великого князя Литовского и короля польского Казимира!

Только из благодарности за услугу, которую ты нам всем на литовской земле оказал, выкурив из этих мест разбойника Антипа Русинова, мы даем тебе возможность вспахать свое поле, чтобы ты и тати твои не померли с голоду. Эта заслуга будет учтена также при пожаловании новыми людьми и землями, когда перейдешь на нашу сторону. Ты, похоже, парень боевой — у нас таких ценят.

Решай до полудня мая седьмого, а то, гляди, не собрать тебе урожая с того, что готовишься сеять, или я не буду

Ян Кожух (Кроткий).

Медведев вспомнил Антипа.

А тебе теперь, Василий, за подвиги, которые ты тут ежедневно творил, самому расплачиваться придется.

А потом Картымазова.

"Меч живет хмельной минутой схватки. Меч не думает о завтрашнем дне…" Значит, вот он и наступил этот завтрашний день… Тем лучше! Может, теперь-то, наконец, повоюем по-настоящему.

Он молча дал прочесть письмо Кожуха друзьям и обратился к Ивашке:

— Убитого хорошо осмотрели?

— Да. Яков осматривал. Ничего приметного, но он с тобой об этом поговорит.

— Хорошо, Передай отцу: приготовиться к отражению набега. За смерть гонца могут отомстить. Пусть Алеша Кудрин немедля ложится спать. Ночью у него будет работа. А ты за то, что позволил себя ударить, наказан: будешь помогать женщинам по хозяйству. Все.

Ивашко низко поклонился, пряча покрасневшие от стыда щеки, и вскочил на коня.

— Можем продолжить наш совет, — повернулся Медведев к друзьям.

Они вернулись в горницу и сели за стол. Прежде всего, — обратился Василий к Филиппу, — если это не секрет, объясни мне, что означают темные намеки Кожуха о твоем отце и его возможном заточении в Москве!

— Понятия не имею! — воскликнул Филипп. — Батюшка уехал в тот день, когда ночью произошло нападение…

— Да, я знаю, — сказал Медведев, — мне говорил Федор Лукич, и я сам — лучший свидетель, поскольку, судя по описанию, именно его я встретил под Медынью, куда он направлялся.

— Совершенно верно! — подхватил Филипп. — Батюшка так и сказал нам с Анницей: он едет сперва в Медынь, а затем, если понадобится, в Москву по наследственным делам, и оставил в шкатулке запечатанное письмо, велев нам вскрыть его ровно через два месяца, если он не вернется. При этом батюшка тут же заверил, что его поездка не представляет ни малейшей опасности и он оставляет завещательное письмо из обычной предосторожности, ибо дорога — всегда дорога, мало ли что… Он оформил переезд в монастыре, законно переправившись на московскую сторону и получив свидетельство об этом. В Московском княжестве ему ничего не могло угрожать, и поэтому я не верю ни единому слову Кожуха. Этот мерзавец не может оказать на меня никакого давления: я такой же подданный короля Казимира, как и он, с той лишь разницей, что не нанимался на платную службу у князя Семена Бельского, а остаюсь независимым вольным дворянином! Думаю, он просто знает об отсутствии батюшки и хочет запугать нас с Анницей!

— Возможно, — согласился Медведев и повернулся к Картымазову. — Я обещал вчера поделиться с тобой некоторыми мыслями о том, как вызволить из плена твою дочь. Однако сначала я хотел бы узнать, что вам известно о Кожухе, о его людях, имуществе, о землях, которыми он владеет, ну, в общем, все…

— Мы не знаем всего, — ответил Картымазов, — но все, что знаем, расскажем. Синий Лог — большой, неплохо укрепленный двор, обнесенный крепким частоколом, на той стороне, недалеко от берега Угры, наискосок от Березок, ближе к монастырю. Это центральная усадьба довольно солидного имения. Его земли тянутся на запад почти до Десны. На них — около двадцати деревушек, многие из которых тоже хорошо укреплены. Поскольку ты в этих местах человек новый, Василий, мне придется рассказать вкратце, что здесь происходило в последние годы, иначе не понять тебе наших отношений. Тридцать лет назад, в сороковых годах, отец нынешнего московского князя Василий Темный жестоко воевал за престол со своим родственником Дмитрием Шемякой, который, как говорят, ослепил его в темнице. Оба они по очереди сидели на московском престоле, и оба были в близких семейных связях с великими литовскими князьями. Бояре и служилые люди присягали на верность то тому, то другому — кто больше давал — и, соответственно, получали земли в кормление то от одного, то от другого. Наконец, Василий Темный победил окончательно, а Шемяка окончательно проиграл и убежал в Литву, где и остался до конца дней своих, а теперь его внуки — Шемячичи — литовские князья. Из-за всей этой неразберихи здесь на Угре образовалось множество земель, владельцы которых служили то Литве, то Москве, а часто даже, как у нас тут говорят, — "на обе стороны". Вот тебе пример: отец Филиппа, Алексей Бартенев, всегда ладно служил Шемяке и получил от него эти земли на той стороне Угры. Мой отец служил Василию и получил землю здесь. Предыдущий, убитый хозяин Березок, Михайлов, перешел служить Москве, но его отец был еще литовским подданным. И вот, когда недавно король Казимир и Великий князь Московский договорились, что рубеж меж княжествами пройдет по Угре, началась вся эта катавасия. Мне кажется, говоря просто, дело обстоит так: каждый отдельный человек хочет устроить свою жизнь, как ему лучше, и, естественно, стать побогаче, а потому при удобном случае готов отхватить себе любой кусок земли любой ценой. А каждый монарх жалуется другому на разбой его людей, но своих за те же действия не наказывает, ибо тоже не прочь, чтоб земель в его княжестве прибавлялось. Вот что такое порубежная война, которая тянется у нас уже больше тридцати лет. Теперь вернемся к Синему Логу. Пока им владел старый князь Иван Владимирович — отец нынешних Бельских, у нас тут царили мир и покой. Когда он умер, начались беспорядки. Насколько я знаю, Синий Лог был завещан князю Федору Ивановичу, старшему сыну, человеку очень мирного и спокойного нрава, но он здесь редко бывал. Потом Синий Лог почему-то перешел к князю Семену Ивановичу, младшему сыну, прозванному Иудой за предательский и жестокий нрав. Немедля вокруг начались убийства, грабежи, захваты земель, словом — настоящая война. Потом снова все утихло — Синим Логом стала владеть их сестра, Агнешка, супруга гетмана Ходкевича. А с прошлого года там вдруг опять стал хозяйничать Семен, точнее, от его имени — Ян Кожух Кроткий — и сразу снова начались побоища — вот тогда-то и был убит со всей семьей Михайлов — твой, Вася, предшественник… Но пока здесь был Антип, он своими набегами постоянно ослаблял Семена, а сейчас… — Картымазов замолчал.

— Понял, — сказал Медведев. — Что ж — я виноват, мне и отвечать. Уверен, что мы без особого труда справимся с Кожухом, и я знаю, как это сделать, но прежде всего необходимо вызволить Настеньку. Прошу внимательно выслушать меня. Предлагаю следующий план…

Очень любопытно было Медведеву узнать, как же на самом деле охраняют имение его новые люди, а потому, возвращаясь от Картымазова, он поехал не по дороге, а петляя по лесу и применяя известные ему приемы, попытался приблизиться к своему дому незамеченным.

Это ему почти удалось — только возле обломков частокола вынырнул из-за березы ухмыляющийся Клим Неверов со своим любимым копьем, в использовании которого действительно большим мастером был. Медведев вовсе копьем не пользовался, а потому в диковинку ему было наблюдать несколько дней назад, когда Неверов показывал на лужайке свое искусство — окованным древком копья он отражал удары меча, сабли и поражал соперника неожиданными ударами. Против него был бессилен любой всадник, а метал он копье с такой огромной силой, на такие расстояния и так точно, что Медведев был искренне удивлен: что касается военных штучек, он многое повидал, но такого — еще никогда.

— Проверить охрану хотел, Василий Иваныч? — лукаво спросил Клим. — И как, доволен?

— Недоволен, — строго сказал Медведев. — Куда годится охрана, при которой можно подъехать к самому дому, — он кивнул на развалины, виднеющиеся меж березок.

— Да неужто в лесу не заметил наших? — с притворной тревогой спросил Клим.

— Да это не я их должен замечать а они меня, — почуял подвох Медведев.

— Позволь доложить, хозяин: не сходя с этого места, знаю весь твой путь. Как рубеж нашей земли от Картымазовки переступил, так все лесом, петляючи, шел, потом мимо сухого ясеня через ельник, после в дубнячке постоял, послушал, огляделся и березками, березками прямо сюда. Верно?

Неплохо, неплохо, может быть, и научатся…

— Кто следил?

Из-за другой березы вышел Гаврилко — брат-близнец Ивашки.

— Я, хозяин.

— За мной легко было проследить, потому что известно, куда и откуда я буду идти. Стоило только дождаться — когда. А вот письмоносца почему вот так же до дома не довели и живым не взяли, а вместо того убили в лесу, словно тати какие?

— Виноваты, хозяин, учимся токмо, — смутился Клим.

— А ты, значит, — обратился к Гаврилке Медведев, — за мной по пятам шел и теперь тут стоишь? А если следом за тобой Ян Кожух Кроткий крался, то, стало быть, он тоже здесь рядом и никто его не заметил?

— Э-э-э, нет, хозяин, — улыбнулся Гаврилко. — Там Яков остался, мы по двое на каждой стороне, а Яков следопыт, сами знаете какой, он-то никого не пропустит.

— Ну, ладно, коли так. Ступай обратно и смотрите в оба. Где люди? — спросил Медведев у Клима.

— Бабы и детвора обедают в лесу, туда же по одному приходят караульные — поедят и сразу обратно.

— Всех мужчин поставил?

— Всех. Вокруг.

— Хорошо. Где Алеша?

— Спит, как ты велел.

— Разбуди, накорми и ко мне. Пусть дотемна нам никто не мешает. Вечером собери всех в доме. В карауле оставишь Гаврилку и Николу.

Несколько часов Медведев занимался с Алешей Кудриным.

Сначала они расхаживали вокруг дома, и Медведев, жестикулируя, что-то объяснял, потом присели под деревом, и Медведев чертил палочкой на земле, наконец Алеша остался один и еще некоторое время сидел неподвижно, глубоко задумавшись, затем исчез куда-то.

Шестнадцатилетний юноша, очень маленького роста, худенький с незапоминающимся крестьянским лицом — эдакий заурядный деревенский мальчишка на вид лет тринадцати, всеобщий любимец, потешавший всех необыкновенным искусством лицедейства, умением заметить, повторить, усилить и показать характерные черты каждого так, что все покатывались со смеху, сразу обратил на себя внимание Медведева, еще до того, как он прочел записку Антипа. Василий давно решил, что пора проверять всех своих людей в серьезных делах, и первое из них выпало Алеше.

Стемнело, собрались люди, вернулся из караула следопыт Яков, и Медведев выслушал его мнение по поводу убитого гонца Кожуха. Обследовав его тело, одежду, оружие и немногочисленные мелкие предметы, Яков пришел к выводу, что это был человек не местный, по-видимому, недавно прибывший из глубины Литовского княжества, и, стало быть, можно предполагать, что к Кожуху пришло подкрепление. Возможно, немалочисленное. Таким образом, неизвестно, сколько у него в настоящую минуту людей и чего ожидать.

Медведев нахмурился, вспомнив, что в письме Картымазову Кожух упоминал, что князь Семен помог ему укрепить дом и прислал новых людей.

Необходимо любой ценой выяснить, что там происходит…

Все были уже в сборе, и Медведев обратился к своим людям:

— Вы, конечно, знаете, что случилось: мне привезли письмо из Синего Лога. Но вы не знаете, о чем оно. Сообщаю: Ян Кожух Кроткий предлагает всем нам перейти на службу Литве, а конкретнее — князю Семену Бельскому.

Послышался ропот, и кто-то пробормотал:

— Нет, все-таки мало мы его били…

— Вы также знаете, что гонец, который привез письмо, убит. Это большая ошибка, виновный наказан, но дела не поправишь, и нам, вероятно, следует ожидать возмездия. Чтобы выяснить планы неприятеля, я решил с согласия родителей послать в разведку Алешу Кудрина. Он должен будет узнать все о силе, возможностях и намерениях Кожуха.

Толпа одобрительно загудела.

— А теперь самое главное. Вы видите, что я не скрываю своих планов и советуюсь с вами по многим делам. Вы встречаетесь с людьми Картымазова, Бартенева, с родственниками из других сел, словом, с разными людьми. То, что я сейчас скажу, я скажу в первый и последний раз, но вы должны запомнить это на всю жизнь, а ты, Клим, передай Гаврилке и Николе. Отныне все, что касается моих дел и планов, является строгой тайной, и каждого, кто не умеет держать язык за зубами, я буду почитать нарушившим крестоцелование изменником и сурово карать, вплоть до лишения жизни. Такая власть дана мне великим князем — вы знаете. — Медведев обвел взглядом напряженные лица, заглянув каждому в глаза — И это касается всех — мужчин, женщин и детей. Клим, усиль караулы, назначь смены, остальные — отдыхайте, но спите чутко.

Когда все разошлись, на пороге появился Алеша, преобразившийся до неузнаваемости: длинная засаленная рубаха, подпоясанная размочаленной веревкой, белела дырами, сквозь которые эффектно проглядывали тощие ребра, спутанные грязные волосы слипшимися прядями свисали вдоль изможденного страдальческого личика. Дрожа от холода, мальчик заковылял, волоча ногу и, протянув к Василию ручонку, жалобно проскулил:

— Подайте, Христа ради, бездомному сироте корочку хлеба…

Медведев нахмурился.

— Нет, Алеша, это не годится. Хромой сирота получит корочку хлеба, и, в лучшем случае, его пустят на кухню обогреться. Но он не сможет свободно расхаживать по дому и двору, любопытствуя, что где находится, хромой и жалкий, он никому не нужен и никто ему ничем не поможет. В этом облике тебе не разузнать того, что необходимо. И еще одно: даже в борьбе с врагами не следует обманывать добрые чувства. Ты сделаешь свое дело и уйдешь, но они поймут, кем ты был, а завтра придет настоящий сирота, и его убьют, принимая за лазутчика.

Алеша опустил голову.

Медведев подошел к оконной раме без окна и вдохнул ночной воздух весеннего леса.

— Замечательный друг, которого я недавно приобрел и который теперь далеко отсюда, — медленно сказал он, — впрочем, ты его тоже знаешь… Так вот, он сказал мне с недельку назад: "Оставим коварство нашим врагам — они ведь слабее…" Мне это очень понравилось, хотя раньше я тоже об этом не думал, а только о достижении цели. — Он повернулся к Алеше и продолжал: — А ведь и правда — сильный и мудрый не нуждается в коварстве. Поработай еще. У тебя получится.

Юноша ушел. Медведев зажег новую лучину и глубоко задумался.

Через час в оконную раму ловко, как белка, впрыгнул веселый, верткий мальчишка в лихо заломленной шапке, в аккуратной домотканой рубахе, синих полосатых штанах польского покроя и новеньких литовских башмаках.

— Эй, дядя! Дай копейку, — я покажу тебе, где набрать отличного меду! М-м-м! Знаешь, какой мед — вкуснятина!

Медведев ощутил во рту вкус меда. — Неплохо, — одобрил он. — Так и оставим. Собирайся. Уже пора.

У брода их поджидала лодка, в которой находился Филипп и с ним двое вооруженных людей с факелами. Рядом на берегу стоял Картымазов.

— Послушай, да это совсем ребенок! — изумился Филипп, присмотревшись к Алеше.

— Пусть все так и думают! — ответил Медведев и положил руки на плечи Алеше. — Ступай и помни все, чему я тебя учил. Завтра ночью в это же время Филипп Алексеевич будет ждать тебя там, где вы сегодня расстанетесь. Если ты не придешь вовремя — я проберусь в логово Кожуха сам и выручу тебя. Ничего не бойся. Но я уверен, что ты вернешься и узнаешь все, что нужно.

— Не тревожься, хозяин, — Алеша низко поклонился и сел в лодку.

— Ты все знаешь, Филипп? — уточнил Медведев.

— Да, Вася. Мои люди будут ждать его непрерывно целые сутки, и, если понадобится, он может вернуться в любой момент. Я приеду за ним завтра вечером. Если к полуночи он не появится, я скачу сюда за тобой.

— С Богом! — попрощались хором Василий и Федор Лукич.

— С Богом! — ответили Филипп и Алеша. Факелы затушили, и в полной темноте лодка бесшумно исчезла.

— Ты думаешь, получится? — спросил Картымазов.

— Не сомневаюсь. Завтра мальчик вернется и расскажет нам про стены, запоры и сторожей, — ответил Медведев, — а послезавтра мы сделаем маленькую вылазку на пару часов и привезем твою Настеньку домой. Потому что я твердо знаю одно: нет стен, через которые невозможно перелезть, нет замков, которых нельзя открыть, и нет сторожей, которых не удалось бы обойти!

Глава третья Человек Иуды

Утром следующего дня Медведев распорядился отгородить подальше в лесу солидный участок и похоронить там убитого гонца Кожуха.

— Для чужих, — объяснил он.

— А свое кладбище у нас будет? — спросил Федор Кудрин, отец Алеши, бортник, которому он поручил это дело, поскольку остальные были заняты хозяйством или несли охрану.

— Если понадобится, — ответил Медведев. — Но поближе.

— Это правильно, — удовлетворенно согласился Федор. — И поглядим, какое будет больше.

Весь день Медведев был занят обустройством имения, и еще не успело стемнеть, как вдруг Епифаний закричал со своего дерева, что от Картымазовки мчится целый отряд. Было еще светло, и Епифаний издали разглядел знакомые фигуры великана Филиппа и маленького Картымазова. Прошло еще несколько минут, и он возбужденно закричал, что видит среди всадников Алешу.

Медведев встревожился.

Неужели что-то не вышло? Алеша должен был вернуться только ночью…

Он встретил прибывших у ворот.

Едва соскочив с коня, Алеша вынул из-за пазухи несколько чистых, листов бумаги и, направляясь к костру, мимоходом сказал Василию:

— Сейчас. Сейчас… Пока ничего не забыл.

Вытащив из кострища несколько угольков, он уселся на земле и погрузился в работу, словно забыв об окружающих.

Медведев отошел в сторонку вместе с Картымазовым и Филиппом.

— Мы прибыли с отборными людьми, — сказал Картымазов. — Пятеро моих и пятеро Филиппа. — А что случилось? — вскинул брови Медведев.

— Алеша сказал, что ночью на вас нападут, — пояснил Филипп.

— Я этого ждал, — кивнул Василий. — Что он еще сказал?

— Больше ничего.

— Мои люди, как и было условлено, встречали его в лесу. Вдруг он неожиданно появился и скомандовал; "Быстро домой!" Забавный парень! Только они примчались ко мне, он сразу и говорит, хмуро так "Ночью на Березки нападут". Я, конечно, стал расспрашивать о подробностях, но он ни слова не ответил.

— А у меня, — дополнил Картымазов, — он первым делом потребовал бумагу. Я дал ему, он молча сунул за пазуху целых три листа, а сам все думает о чем-то и брови морщит.

— Да, парень интересный, — продолжал Филипп, нетерпеливо поглядывая в сторону Алеши, — но, клянусь тарпаном, дело свое, видно, знает. Когда я провожал его на рубеж имения Кожуха, он прямо извел меня вопросами.

— О чем же он спрашивал?

— Он заставил меня рассказывать обо всех соседях. Чем только не интересовался: какого цвета глаза у дочери Скарятина? Сколько свиней у Бакланова? Есть ли гнезда аиста в имении Зайцева?

— Я вижу, он хорошо подготовился, — одобрительно сказал Медведев, — и, судя по всему, не зря.

Алеша отложил в сторону последний разрисованный углем лист бумаги и встал.

Приказав своим людям устраиваться во дворе, Картымазов и Филипп направились в дом вслед за Алешей и Медведевым.

Алеша сделал на листе еще какой-то последний штрих и, облегченно вздохнув, вышел из своего напряженного состояния. Он поднял глаза на трех друзей, которые с нетерпением ожидали, устало улыбнулся и поклонился низко.

— Здравствуйте. Кажется, все удалось, — не громко сказал он. — Я боялся чего-нибудь забыть, пока не нарисую.

— Алеша, — спросил Медведев, — может, тебе надо отдохнуть? Ты не голоден?

— Нет. Я только спать хочу. Но сперва дело. Сегодня примерно в полночь пятнадцать человек на трех больших лодках поплывут вверх по Угре, чтобы, напасть на нас. Места, где они высадятся, не знаю. Знаю, что сам Кожух не поедет.

— Обожди! — сказал Медведев и подошел к окну. — Гаврилко! Позови Николая, а сам потом оставайся у двери. А почему Кожух не едет? — повернулся он к Алеше.

— Остается для защиты своего дома с лучшими людьми, а худших отправляет сюда. Это не настоящее нападение. Он хочет попугать нас и раз ведать слабые места.

Вошел Никола.

— Садись на коня, — приказал Медведев, — поезжай вниз по берегу и наблюдай за рекой. Увидишь хоть одну лодку — сразу доложи.

Никола молча поклонился и вышел.

— Настасью Федоровну я видел, — продолжал Алеша, — и даже с ней поговорил. Завтра ночью она будет нас ждать.

Картымазов и Филипп набросились с расспросами.

— Как она выглядит?

— Что сказала?

— Как с ней обращаются?

Алеша продолжал:

— Относятся к ней вроде хорошо. Она немного бледна, но, говорит, здорова… Сперва не поверила мне, а потом сильно обрадовалась… Велела всех целовать. Охраняют ее крепко. У двери двое сторожей, не отходят ни на шаг. Но я лучше по порядку.

Он взял лист бумаги и протянул Медведеву.

— План Синего Лога. Дороги. Ручей. Болото. Избы мужиков. Всего двенадцать. Вот тут, в середине, двор Кожуха. Сбоку дома, где живут его люди. Целая дружина. По десять-пятнадцать человек в доме, всего три дома. Слева — два дома прислуги. Тут сарай… Амбар… Хлев… Конюшни… Колодец здесь. Между трех домов дружинников особая пристройка. Она без окон с одной дверью. Стены толстые. Там темница из двух комнат. В одной — Настасья Федоровна, в другой — какие-то два человека, говорят, люди князя Федора. Они тоже пленники. Это самое оживленное место. День и ночь из дома в дом шатаются дружинники, многие пьяны. Вход в сам двор только через большие ворота. Вот подробный план двора, — Алеша подал второй лист. — Стена вокруг из очень толстых бревен. Частокол. Но за домом, со стороны леса, есть в этом частоколе калитка. Ловко сделана. Сразу не увидишь. Открывается особым замком. Рядом — ледник. А под домом Кожуха — погреб, оттуда есть подземный проход в этот ледник. Так что из дома через погреб можно быстро пройти в ледник, а там — два шага до калитки — и прямо в лес.

Алеша взял третий лист.

— Это я на всякий случай сделал. Планы комнат. Дома дружины. Темница, Дом Кожуха. Из горницы ход в подклеть, оттуда в погреб, где подземный ход в ледник. Вот спальня. Здесь Кожух и его жена Ядвига. А тут в каморке их дети спят: мальчик пяти и девочка четырех лет. И нянька с ними.

Алеша порылся за пазухой и вытащил три кусочка глины. Он повертел их в руках и осторожно разложил на тряпочке, в которую они были завернуты.

— Вот ключи придавил. От темницы, от потайной калитки и от ледника.

Разложив кусочки глины, Алеша поднял глаза:

— Пока все.

Картымазов и Филипп восхищенно переглянулись. Медведев ничем не выдал своего одобрения.

— Знаешь, Вася, — воскликнул Филипп, — я подарю этому парню лучшую лошадь из своей конюшни. Или нет! Чтоб мне с коня упасть, если я не поймаю для него подходящего по росту тарпана! А?!

В приливе радости он хотел обнять Алешу, но Медведев удержал его от опасного для хрупкого мальчика проявления благодарности великана.

Алеша смущенно заулыбался, но вдруг стал серьезным.

— Василий Иваныч, ключи надо сделать к завтрашнему утру.

— Почему к утру? — спросил Медведев.

— Я позже расскажу. Прикажи позвать Ефима — он мастер по ключам, всегда для Антипа делал.

Через несколько минут на пороге появился Ефим Селиванов.

Этот человек до сих пор ничем не проявил себя, и Медведев подумал, что настал его черед. Василий хорошо помнил слова Антипа о семье Селивановых: "замкнутые люди" — и присматривался к ним, но ничего особенно не заметил. Ефим работал ни больше, ни меньше остальных, выполняя свою работу очень старательно. Его молчаливая, как и он, жена Ульяна была главной поварихой и великолепно готовила, еду для всех поселенцев, а пятнадцатилетний Ерема хорошо проявил себя в качестве наблюдателя.

Ефим стоял на пороге, чуть сутулясь, высокий, худой, с реденькой рыжеватой бородой и усами. Он держался спокойно и почтительно ожидал приказаний, не сводя чуть сощуренных глаз с Медведева. Василий встал и подошел к нему, держа в руке кусочки глины.

— Ефим, — сказал он, — настало твое время.

— Как прикажешь, хозяин, — спокойно ответил Ефим.

— Я слышал, ты силен в слесарном деле.

— Да… Занимался когда-то…

— Нужно сделать три ключа по этим оттискам.

Ефим внимательно осмотрел глину.

— Надобно инструменты, заготовки…

— Я дам тебе человека, — предложил Картымазов. — Поезжай с ним ко мне, там ты найдешь все что нужно.

— Ефим, это надо сделать к утру. Обязательно, — сказал Медведев.

Ефим пристально посмотрел ему в глаза и ответил:

— Хорошо, хозяин. Ключи будут сделаны к утру.

— Только очень точно, Ефим. Твоя ошибка может стоить многих жизней.

— Не изволь беспокоиться, хозяин. — Ефим смотрел в глаза Медведеву твердо и уверенно.

— Поезжай немедля и берись за работу.

Ефим чинно поклонился, вышел и начал седлать коня.

Картымазов позвал одного из своих людей и сказал:

— Поедешь с Ефимом. Будешь при нем все время. Позаботься о том, чтобы он получил все, что ему будет нужно, если даже для этого придется поставить всех на ноги.

— Ну, теперь рассказывай, как было дело, — сказал Медведев Алеше.

— Я назвал себя — Иванец Голый. Вроде из маленькой деревушки на землях князя Можайского. Слыхал, мол, про подвиги князя Семена и решил поступить к нему на службу. Раненько утром пришел это я в Синий Лог по дороге, что ведет из Литвы. В крайней избе, где меня сперва приютили, я помог по хозяйству и наколол дров. Там жила вдова одного из погибших людей Кожуха. К полудню я выспросил у нее все про хозяина Яна и решил явиться к нему сам. Очень недоверчивый мужик! Про что только не спрашивал?! Еле выпутался. Наконец он, похоже, мне поверил и взял служить мальчиком для подмоги в своем доме. К обеденному времени жена Кожуха, Ядвига, не могла на меня нарадоваться. Потом я пошел знакомиться с дружиной. Утянул из погреба Кожуха бочонок браги и скоро стал для всех лучшим другом. Кожух еще не проснулся после обеда, а я уже знал все о подземном ходе, погребе и калитке. Тогда же я помогал носить еду узникам. Чем-то я приглянулся старику, который этим занимается. Кроме него никому не разрешают входить в темницу. Но тут как раз сторожами стояли его сыновья, которые перед этим отведали моего угощения и потому впустили меня "просто поглядеть на девушку". Я успел поговорить с Настасьей Фёдоровной, пока старик носил еду в другую комнату — тем двум пленникам. Потом, пока Кожух еще не проснулся, я взял его одежду — ну, чтоб это — почистить. Вытащил связку с ключами, залез в погреб, проверил, какие ключи подходят к двери ледника, калитки, и оттиснул эти ключи на глине, так же, как еще раньше ключ от темницы. Но я боялся, что Кожуху могут донести про мои расспросы и любопытство, а тогда он меня заподозрит и мне не уйти. Как только он проснулся, я пошел прямо к нему и сказал: "Хозяин! Я делал все, что мне велели, и делал хорошо. Можешь спросить". "А я уже спрашивал, жена довольна. Будешь так служить дальше — пожалую!" "Нет, — говорю я ему, — не такой службы я хотел! Я пришел воевать и драться, а не с детьми нянчиться да посуду мыть!" Он поглядел на меня и расхохотался: "Куда тебе драться, — говорит, — ты еще сосунок и саблю в руке не удержишь!" — "Может, и не удержу, — отвечаю, — да к другому у меня способности есть". — "К чему же это?" — насторожился он. "А вот гляди, хозяин, еще и дня нет, как я тут, а уже все про тебя и твой дом знаю!" И я выложил ему про всю его прошлую жизнь, и про-нынешнюю, про людей его, и про порядки в доме, и о пленниках рассказал, и о подземном ходе и калитке, в общем, все, о чем узнал, все рассказал!

— Зачем? — изумился Филипп: — Тебя не удерживали, за тобой никто не следил, вышел бы за ворота и галопом — прямо сюда! Без всякого риска!

— Филипп Андреевич, — сказал Алеша, — так ведь дело в том, что снаружи нельзя, забраться во двор Кожуха. Ворота днем сильно охраняют, а ночью они заперты, и два человека караулят их изнутри. Только вздумаете открыть — сразу шум поднимут, и сбежится человек пятьдесят!

— А зачем нам ворота, что, через частокол нигде нельзя перелезть?

— В том-то и дело, что нельзя. Гребень частокола длинными иголками утыкан. А иголки те, сказывают, смолой травленой смазаны. Птица сядет и тут же помирает.

Картымазов многозначительно посмотрел на Медведева.

— Ну ладно, — упорствовал Филипп, — ты же принес отпечаток ключа от калитки. Мы бы прошли в нее и…

— Да, но калитка открывается этим ключом только изнутри, а снаружи не то что замка, даже самой калитки в частоколе не видать!

— Ну и ну… — обескураженно произнес Филипп. — Тогда я не понял, как же мы попадем туда?

— Сейчас скажу. Выслушал меня Кожух и говорит: "Да ты ведь доброхот, парень! Не иначе как враги мои тебя послали все узнать да выведать!"

Ну, тут я обиделся до слез: "Да что ты такое говоришь, хозяин! Да, коли б я от врагов твоих послан был, зачем бы я тебе все это рассказывал?! Никто меня за язык не тянул. Мог бы все узнать и уйти. Но я службу тебе служить хочу, для того и из дому убежал…" Он подумал немного и, кажется, поверил, однако не до конца. "Ну что же, — говорит, — ладно, но я тебя проверю. И сегодня же. Прямо сейчас". Тут он мне рассказывает, где лежат земли Федора Лукича и Филиппа Андреича, и говорит: "Эти люди — мои враги. Враги князя Семена. Я хочу, чтобы ты узнал, что они собираются делать в ближайшие дни". И вроде как ненароком добавил: "Там, рядом с Картымазовым, некий Медведев живет, так ты туда не ходи, мы с ним сегодня ночью сами рассчитаемся". Я стал собираться и перед самым уходом узнал что Кожух и правда отправляет к нам пятнадцать своих людей, но выбрал самых скверных и предупредил, чтобы остерегались измены и засады. А командовать ими приказал вообще новичку, который буквально только что от князя Семена к ним прислан был с небольшим отрядом подмоги.

Видно, опасается все же Кожух, что я кем-то из вас подослан. Так что завтра в полдень мне лучше вернуться к нему с самыми правдивыми сведениями. Тогда я — свой человек. У меня будут ключи, что сделает Ефим, и я ночью открою вам калитку изнутри… А дальше уже — как велите. Могу с вами уйти, а если надо — могу у Кожуха на службе и подольше остаться.

— Ну что ж, неплохо, Алеша, — одобрил Медведев.

— Что значит "неплохо"?! — возмутился Филипп. — Да это же просто невероятно, какой он ловкий! Я бы ни за что всего этого не сообразил! Честно говорю!

Алеша покраснел.

— Ну-ну! — строго сказал Медведев. — Не захваливайте ученика! Алеша в целом справился, но допустил несколько ошибок, которые могут сказаться в будущем.

— Каких? — с живым интересом спросил Алеша.

— Мы поговорим об этом наедине завтра утром, — потрепал его по плечу Медведев. — Близиться полночь, и пора подумать о встрече гостей, а тебе надо выспаться. Я провожу Алешу и вернусь, — сказал Медведев друзьям и вышел вместе с юношей.

Они медленно шли через двор.

— А теперь расскажи мне, что ты узнал об этом Степане, — негромко спросил Медведев.

— Мало я узнал, Василий Иванович. Он близкий приятель Кожуха. Появился совсем недавно. Говорят, перебежчик из Москвы. Хороший воин. За нападение на Картымазова Кожух его расцеловал при всех и отправил представиться самому князю Семену. Князь находится где-то далеко, и Степан от него пока не вернулся. Говорят, ему лет двадцать, крепкий, русый, прозвище — Ярый. Вот и все.

— Да, немного.

— Он новый, потому его не все знают. А приметы, конечно, никакие. Половина людей Кожуха; молодые, русые и крепкие.

— Ладно, Алеша. Отправляйся в наш тайный лагерь у озера. Отоспись там спокойно, а то тут ночью много шума будет. А утром обо всем поговорим, как тебе дальше быть и что сказать Кожуху.

Медведев вернулся в дом.

— План спасения Настеньки у меня готов. Мы обсудим его позже. А сейчас давайте решим, как поступить с людьми Кожуха, которые появятся здесь через пару часов.

— По-моему, надо перебить всех, а одного-двух взять живьём и допытать. Да как следует!

— Не горячись, Филипп, — возразил Медведев. — Надо подумать, что нам сейчас важнее. Вспомни, с какой целью затеяно нападение. Во-первых, припугнуть меня и этим склонить к измене; во-вторых — проверить наши силы; и, наконец, в-третьих — выяснить, не от нас ли пришел Алеша. Мы не можем показать, что знали о; нападении. Этим мы выдадим Алешу, и тогда все осложнится. Если некому будет открыть калитку изнутри, нам придется рисковать, делая подкоп под частокол или еще что-нибудь выдумывать, а на это мало времени. Поэтому лучше, чтобы Алеша вернулся завтра к Кожуху, не лишившись его доверия. Сегодняшняя неудача его людей должна выглядеть чистой случайностью. Сделаем так…

Через полтора часа в Березках все было готово к началу игры, известной под названием "военная хитрость", подобной тем, в которые Василий Медведев уже много раз играл на Донской засеке, а теперь решил сыграть с Яном Кожухом Кротким.

Четверо часовых спокойно прогуливались вокруг дома, из которого доносилось мирное похрапывание. В сарае притаились люди Картымазова и Бартенева. Все были полураздеты, но оружие держали под рукой.

В половине второго появился Никола и доложил Медведеву, что по реке плывут три лодки и что на берегу за ними следят Клим и Гаврилко.

Через двадцать минут явился Гаврилко с донесением:

— Шестнадцать человек высадились на берег в четверти версты от дома и крадутся сюда лесом.

Часовые стали держаться ближе к деревьям, чтобы не подставить себя под стрелу.

Еще десять минут прошли в томительном ожидании.

Вдруг ночную тишину рассек пронзительный вопль Клима, который, проводив гостей почти до самого дома, оставаясь для них незаметным, изобразил часового, застигнутого врасплох.

— Караул! Люди! — истошно заорал он и бросился поглубже в лес, чтобы не остаться наедине с врагами.

Часовые тотчас подняли жуткий крик и кинулись в дом, якобы прятаться. За ними с обнаженными саблями в руках с громким кличем и ругательствами выскочили из лесу нападающие и, окружив дом, принялись яростно ломать дверь, предусмотрительно припертую бревном изнутри. Полураздетые люди Медведева оказали в пустых оконных проемах дома отчаянное сопротивление! Нападающие, намереваясь поджечь дом, бросили в полупотухший костер огромную вязанку хвороста, якобы случайно валявшуюся рядом. Вязанка, заранее облитая медвежьим жиром, ярко вспыхнула. Весь двор осветился, и тогда с крыши дома на головы нападавших стали прыгать полуголые люди и саблями в руках. Завязался бой во дворе и когда уже стало казаться, что нападающие снова теснят защитников к дому, а те отступают, двери сарая распахнулись, и оттуда появилось подкрепление. Нападающие оказались меж двух огней и дрогнули. Люди Медведева с криками торжества бросились в атаку, а люди Кожуха отступили к лесу и, рассыпавшись в темноте, начали отступать к оставленным на берегу лодкам. Люди. Медведева кричали, шумели и старались делать вид, будто преследуют противника, но на самом деле сдерживались изо всех сил; потому что нападающие действительно оказались неважными воинами, кроме одного ловкого молодого человека, который ими командовал. Они успели потерять пять человек убитыми, а из защитников Березок все были живы и лишь несколько людей получили ранение.

Медведев появился на коне и, приостановив своих людей, позволил отступавшим сесть в лодки.

У реки было светлее — наступало утро, небо на востоке быстро бледнело.

Несмотря на ругань и проклятья своего командира, воины Кожуха торопились поскорее покинуть землю. Когда уже стало ясно, что они успеют отчалить, люди Медведева, изображая запоздавшую погоню, высыпали на берег с яростными угрожающими криками. Медведев давно уже понял, что единственный стоящий воин в этой компании — молодой предводитель. Это он нанес довольно тяжелую рану одному из людей Филиппа, и Никола, столкнувшись с ним, едва не потерял руку, чудом отделавшись легкой царапиной.

Вот с ним стоит потолковать…

Он выехал к реке чуть в стороне и, помчавшись вдоль берега по песку, на всем скаку бросил аркан.

Петля захлестнула главаря нападавших в ту минуту, когда он, оттолкнув лодку от берега, прыгнул на корму. Выхваченный сильным рывком Малыша, он свалился в воду, был протянут по ее поверхности почти до самого берега и только тогда, осознав, что с ним случилось, жутким, полным ужаса голосом закричал:

— Не-е-е-е-е-т!

Медведев хотел еще немного протащить его по песку, чтобы не подставить себя под стрелу с лодки и укрыться с Малышом в лесу, но, услышав этот крик, сжалился и осадил коня.

На лодках, впрочем, гребли вовсю, явно не собираясь отстреливаться или возвращаться за предводителем.

Медведев подошел к своему пленнику и освободил его от петли. Парень был без сознания, и Василий подумал было, что он разбился об какой-нибудь камень, но, бегло осмотрев его, не нашел никаких ран.

— С чего это он так? — удивился Василий.

— Со страху, — назидательно сказал Епифаний, который вместе со всеми подошел к лежащему на песке телу.

Странно! В бою держался так смело… Чего же он испугался? Откуда такой ужас?

— Приведите его в чувство, свяжите и пошлите домой, — приказал Медведев. — Клим, ты уже на коне? Поезжай вдоль берега и проводи гостей да проследи, чтобы не высадились еще где-нибудь на нашей земле.

Клим лихо гикнул и ускакал вдоль берега, увлекая за собой Николу и Епифания, который к концу боя стал особенно воинственным.

Быстро светало.

Пленника окатили водой, связали и понесли к дому, подле которого все еще пылал огромный костер. Несколько женщин перевязывали раненых. Картымазов и Филипп до конца боя не показывались из сарая по настоянию Василия: "Зачем Кожуху знать, что вся компания была здесь!"

Филипп отправил своих людей домой, приказав как можно быстрее доставить в Бартеневку единственного тяжело раненного в этом бою.

Медведев сделал выговор женщинам, которые явились без разрешения, и отослал их обратно к озеру.

Вернулись Клим, Епифаний и Никола, сообщив, что люди Кожуха высадились далеко на том берегу. Лично осмотрев раненых — Гридю и Якова, — Медведев нашел, что их раны не опасны, и успокоился. Он пригласил Филиппа и Федора Лукича в дом, чтобы вместе допросить пленного.

Гаврилко ввел главаря разгромленного отряда со связанными за спиной руками. Медведев, Картымазов и Бартенев, сидя на скамье под стеной, молча разглядывали пленника, стоящего посреди комнаты.

Это был крепкий парень среднего роста с коротко стриженными темно-русыми волосами, лицо его было бы даже приятным, если бы не взгляд — тяжелый и неподвижный. В нем таились ненависть и угроза, хотя парень изо всех сил старался казаться бесстрастным. Медведев увидел ссадину на его лбу и сабельный порез на кафтане, хотя крови не было: удар получился скользящим и не задел тела. Пленник переводил глаза по очереди на каждого из трех сидящих перед ним людей и, казалось, старался запомнить их лица надолго. Медведеву очень не понравился этот взгляд. Он нахмурился и спросил:

— Как зовут?

Парень молчал.

Медведев подождал две секунды и спокойно обратился к Гаврилке:

— Нам не повезло. Он немой. Вывести его в дубраву и повесить на первом же суку!

Казалось, тут же забыв о пленнике, он повернулся к своим друзьям:

— Продолжим. Нам следует обсудить, как мы поступим завтра…

Гаврилко ткнул парня в спину рукояткой сабли и деловито сказал:

— Пошли.

На пороге пленник повернулся:

— Я буду говорить.

— Вот как? — холодно удивился Медведев.

— Но вы оставите мне жизнь?

— Что? Ты вздумал со мной торговаться? Повесить!

— Спрашивайте. Я все скажу!

— Гаврилко, подожди за дверью. Как зовут?

— Васюк Филин.

— Давно у Кожуха?

— Только что приехал.

— Когда "только что"? Отвечай на вопрос точно!

— Я приехал от князя Семена Бельского в обед. Со мной прибыли десять людей. До этого мы служили в дружине князя. Он приказал нам ехать в распоряжение Кожуха и во всем ему подчиняться. Как только — мы приехали, Ян велел мне отдохнуть с дороги, а ночью возглавить отряд. Он сказал, что было бы хорошо взять живым какого-то Медведева.

— А ты этого Медведева видел когда-нибудь?

— Нет. Но я сразу понял, что это ты.

— Почему?

— Ты командовал.

— И что же помешало тебе выполнить приказ?

Васюк сверкнул глазами.

— Ян дал мне плохих людей. Наверно, чтоб избавиться от них, так же как и от меня. Теперь я все понял! Он устроил это нарочно. Ну, ничего, если останусь живым, я ему этого не прощу…

Медведев внимательно приглядывался к Васюку, пытаясь понять, насколько правдива его обида на Кожуха.

— Ты бывал когда-нибудь раньше в этих местах?

— Нет, никогда.

— Почему же Ян назначил командовать своими людьми тебя, нового человека, только что прибывшего издалека?

— Он сделал это по наговору своего дружка, я теперь знаю! Этого дружка он раньше послал к Бельскому, и от князя тот возвращался вместе с нами. В дороге я с ним не поладил и теперь понимаю, что это он посоветовал Яну от меня избавиться.

Медведев насторожился.

— Как зовут этого дружка?

— Степан Ярый.

— Так-так. Из-за чего же ты с ним не поладил?

— Я привык подчиняться только князю Семену, а в дороге этот Ярый стал командовать нами.

Он хотел пограбить мимоходом какую-то деревушку, принадлежащую князьям Глинским, а я отказался. Мы чуть не подрались, и он пригрозил, что разделается со мной, когда приедет. И точно разделался.

— Сколько людей, приехавших с тобой сегодня от князя, было среди нападавших?

— Ни одного. Моих ребят Кожух не послал со мной. Нарочно. Если бы послал — я не сидел бы сейчас здесь.

Васюк поморщился, будто от сильной боли, и опустил голову.

— Что с тобой?

— Голова болит.

— Потерпи. Ты знал этого Степана раньше?

— Нет. Впервые увидел у князя.

— Опиши его.

— Ну-у-у… Такой… моего роста, тоже светлый, морда ехидная… Да вроде ничего приметного.

— Где находится сейчас князь Семен Бельский?

— В своем… Он… Там…

Васюк вдруг согнулся, сделал несколько нетвердых шагов и упал.

— Гаврилко! Принеси воды! — приказал Медведев, высунувшись в оконную раму, и остался стоять у окна.

Филипп по-прежнему оставался на своем месте, но Картымазов не выдержал, подошел к неподвижно лежащему, скорченному парню и разрезал веревку, связывающую его руки. Васюк приоткрыл глаза, поморщился и, сделав усилие, попытался встать на ноги. Картымазов помог, и, опираясь на его плечо, Васюк поднялся, пошатываясь и приговаривая:

— Спасибо… Сейчас… Пройдет… Все будет…

Картымазов повернулся, и в ту же секунду пленник ловко выхватил его саблю из ножен. Медведев, молниеносным движением перехватил его руку и, защищаясь от удара другой, пригнулся. Васюк оказался на редкость сильным и проворным. Медведев ударил его ногой, и, выронив саблю, пленник отлетел навстречу едва успевшему вскочить Филиппу. Филипп размахнулся и нанес своим огромным кулаком чудовищной силы удар. Васюк, перелетев через всю комнату, так грохнулся о противоположную стену, что с потолка посыпалась пыль.

— Филипп! — с досадой воскликнул Медведев. — Ну надо же соизмерять силу удара! Леший меня раздери, боюсь, что больше он уже ничего не скажет…

— Я нечаянно, Вася, — смутился Филипп. — От неожиданности…

— Это я виноват, — сказал Картымазов, — не надо было развязывать ему руки.

— Ну что ж, наверно, каждый из нас на его месте тоже попытался бы, — флегматично произнес Медведев, садясь на прежнее место. — Я ждал этого…

— Так надо ж было предупредить, — обиделся Филипп и виновато присел.

Вошел Гаврилко с кувшином воды.

— Боюсь, что ты опоздал, — сказал Медведев. — Посмотри, что с ним.

Гаврилко перевернул лежащее ничком тело.

— Еще дышит, — доложил он, — нос расплющен и сломан. Щека рассечена, все зубы наружу торчат…

Филипп густо покраснел и пробормотал что-то непонятное.

— С пленника не спускать глаз! — приказал Медведев. — Он нам еще понадобится. Если, конечно, выживет.

Гаврилко позвал сонного отца, и они вынесли Васюка Филина, который на этот раз действительно был без сознания и, по-видимому, надолго.

За лесом вставало солнце.

— Надо торопиться, — напомнил Картымазов, — мы еще ничего не решили.

— А что тут решать? — сказал Василий. — Сейчас отправим Алешу обратно. Он сообщит Кожуху, что вы склонны принять его предложение и намерены явиться к нему в назначенное время с грамотами. Дескать, до сих пор я уговаривал вас не делать этого, но после ночного нападения, которое мне удалось отбить только случайно, благодаря оставшимся в Березках на ночь десяти людям из Картымазовки, которые днем помогали по хозяйству. Но теперь я вас больше не уговариваю. Надеюсь, этим мы убаюкаем Кожуха, по крайней мере, на ближайшие сутки. Потом мы спокойно ложимся спать, а в полночь отправляемся. Вы возьмете с собой по одному надежному человеку, а я пойду один. Алеша будет уже на месте и поможет нам. Около двух часов ночи ждем у калитки. Алеша ее откроет, мы ныряем в ледник и появляемся в комнате Кожуха. Ваши люди остаются с лошадьми за калиткой. Если хозяева вдруг проснутся, Филипп убедит их помолчать не сколько минут — мы видели, как он это делает.

Тем временем ты, Федор Лукич, постережешь коридор дома у двери, чтобы никто случайно не вошел и не вышел. Алеша совершенно открыто пойдет в темницу и объявит охране, что хозяин решил срочно допросить пленницу. — Я буду поблизости, чтобы прийти ему на помощь, если охранники не поверят. Но они поверят, потому что Алеша покажет им ключ от темницы, сделанный Ефимом, а сторожа знают, что хозяин дает ключ только доверенным людям. Затем Алеша на виду у всех, кто будет во дворе, проведет Настеньку в дом Кожуха, мы все вместе спокойно проходим через подземный ход в ледник, оттуда в калитку, и спустя час мы уже дома — живые и здоровые. Обсудите пока детали, а я поговорю с Алешей — вот он уже идет, бодрый и отдохнувший.

Медведев поздоровался с отоспавшимся, посвежевшим юношей. Потом отвел его в сторону и издали показал ночного пленника.

— Ты видел этого человека среди людей Кожуха?.

Изуродованное лицо Филина распухло и сильно изменилось, но Алеша, вглядевшись, твердо заявил:

— Да, это один из тех, что приехали вчера днем от князя Бельского перед самым моим уходом из дома Кожуха.

— Этот парень назвался Васюком Филином и говорит, что вместе с ним приехал Степан Ярый. Проверь это. И если этот Степан действительно там, постарайся сделать так, чтобы мы и его могли прихватить с собой. А теперь пойдем, я дам тебе несколько указаний на тот случай, если вдруг что-нибудь пойдет не так; Филипп и Федор Лукич терпеливо ждали целый час. Наконец Медведев с Алешей вернулись из рощи и все четверо поскакали в Картымазовку.

Ефим только что закончил работу и молча вручил Медведеву три ключа на кольце. Он побледнел и осунулся за ночь, будто просидел год в темнице.

Медведев взял ключи.

— Спасибо, Ефим. Я знал, что на тебя можно положиться.

И впервые за все время Медведев увидел на лице Ефима бледную тень улыбки.

Глава четвертая Дорога дальняя…

Весь день Медведев отсыпался и под вечер приступил к сборам в ночную вылазку.

Если, отправляясь на покорение Татьего леса, он готовил свое оружие и снаряжение около часа, то теперь это заняло больше двух и свидетельствовало о том, какое большое значение придается каждой мелочи и какие особые меры предпринимаются, чтобы уберечься, выжить и победить в самых непредвиденных случаях.

Василий как раз оттачивал до необходимой остроты наконечник одной из своих особых стрел, когда вдруг каким-то таинственным шестым чувством ощутил на себе пристальный и как бы проникающий взгляд.

Если бы действие происходило где-нибудь на большой дороге, он немедленно бросился бы на землю, два раза перекатившись, вскочил, молниеносно выхватив меч, и направил бы его в грудь того, кто смотрел таким взглядом. Но здесь он находился в безопасности, окруженный опытными и преданными вооруженными людьми, на своей земле, в своем доме, если, конечно, можно назвать домом полуразрушенную баньку, в которой теперь, кроме охапки сена, служившей постелью, стояли еще грубо сколоченный стол со скамьей, и вот на этой-то скамье Медведев и сидел, склонившись над столом и оттачивая наконечник.

Василий прекратил работу и медленно повернулся.

В скособоченном проеме двери, на фоне красного закатного неба стояла Надежда Неверова, жена Клима, мать близнецов Ивашки и Гаврилки, знахарка, целительница и ворожея.

— Прости, господарь наш Василий Иванович, что помешала тебе, — она поклонилась по-женски низко и с каким-то неуловимым достоинством.

— Я слушаю тебя, Надежда.

— С тех пор, как мы живем здесь, мне ни разу не довелось говорить с тобой, хозяин.

— Это верно, но я вижу всех моих людей и глубоко ценю все, что ты делала, когда мы обустраивались, налаживали хозяйство и особенно сегодня под утро, когда ты весьма умело очищала раны и перевязывала тех, кому слегка не повезло в ночном бою. О чем же ты хотела поговорить, Надежда?

— О надежде, государь. Я вижу, ты готовишься к какому-то странствию, а в чужих землях у человека всегда должна быть надежда. На то, что все задуманное исполнится и что он вернется живым и здоровым.

Медведев улыбнулся.

— Ты ошибаешься. Я собираюсь всего лишь на маленькую прогулку — она займет только пару часов. А чужие земли — это Синий Лог напротив нас — вон как близко, посмотри, даже дым его домов за лесом виднеется…

— Позволь просить тебя о маленьком одолжении.

— Говори.

— Положи сюда на мгновенье свою левую руку.

Надежда подошла, протянула ладонь, и Медведев увидел на этой ладони колоду больших карт. На их черной рубашке белел серебристый череп.

Еще никогда в жизни Медведеву никто не ворожил, и он смутился, но после некоторого колебания протянул левую руку и прикоснулся к колоде.

Надежда опустилась на колени напротив него, постелила на низкий бревенчатый стол свою черную шаль и начала быстро-быстро раскладывать на ней карты, что-то тихонько шепча.

Жутковато выглядели эти карты со странными картинками, с мечами, кубками и висящим вниз головой шутом, но Медведев уже не раз видел такие — их часто возили с Востока на Запад купцы, которых грабили татары на степных путях, а потом татар грабили засечные казаки и за гроши возвращали обратно купцам, которые везли их дальше в Венецию и там продавали, сказывают, за огромные деньги.

Надежда разложила карты, вздохнула и посмотрела Медведеву в глаза.

— Ждет тебя дальняя дорога, много тягот и печалей вижу на ней, вижу кровь и смерть, вижу двоих друзей, которые всегда рядом, и других, которые придут, когда настанет час, вижу плененную девушку и много мужчин с оружием; будут на той дороге дома большие и маленькие, будут терема и замки, будут подземелья и темницы, и все случится совсем не так, как ты ожидаешь… Есть многое, чего ты не ведаешь и о чем не подозреваешь, и многое из того удастся тебе узнать, но всего — никогда. Странствие же твое увенчается задуманным, когда пропоет высоко над головой железная птица.

Надежда умолкла.

— Ка… Какая птица? То есть это как понимать? — изумленно спросил Медведев.

Надежда пожала плечами.

— Не знаю. Так выходит: вот тут — птица, но не настоящая, то ли из железа, то ли в железной чешуе, а вот — что она поет высоко, но сама не летает, и сразу за тем — все кончается хорошо.

— Скажи, Надежда, ты давно ворожишь?

— С детства.

— А бывало ли когда, чтоб предсказанное тобой не сбылось?

— Никогда.

— Гм, интересно… Ну что ж, возможно, это как раз и будет первый случай. А вот скажи, зачем ты мне ворожила?

— Чтобы надежда тебя не покидала и чтобы ты знал, что все кончится хорошо.

— Но я никогда не берусь за то, что плохо кончится, а надежда и так всегда со мной, — улыбнулся Медведев. — Но все равно — спасибо:

— Ворожей не благодарят, — загадочно улыбнулась Надежда. — Полагается дать им что-нибудь.

Медведев огляделся.

— Возьми вот это, — он протянул ей маленькую деревянную поделку, довольно грубую. — Это я сам ножичком выстрогал перед сном, когда размышлял о том, что и как надо будет сделать сего дня. Это — бык. Мне один знакомый грек показывал на небе звезды, которые складываются в такую фигуру, и говорил, что как раз под ними я и родился.

Надежда с поклоном приняла подарок.

— Если позволишь, я повешу его на кожаный шнурок, и буду носить, пока ты не вернешься — на удачу твою и нашу!

— Воля твоя, — пожал плечами Медведев, — однако ты меня все же насторожила. Передай мужу, пусть соберет всех у костра, когда стемнеет, — попрощаемся.

— Я не собирался с вами надолго расставаться, — обратился Василий к своим людям, — но Надежда — вы ведь все знаете об ее искусстве — предсказала мне дорогу более дальнюю, чем я предполагаю. Потому решил я, на всякий случай, кое-что сказать вам на прощание.

Медведев уже как бы чувствовал себя в пути, находясь снова в полном боевом снаряжении, а Малыш под боевым седлом, увешанный всем необходимым для боевого похода, нетерпеливо бил копытом землю, и казалось, будто они оба рвутся поскорее выехать отсюда и снова окунуться в полную опасностей и приключений жизнь. Впрочем, это не казалось — это было.

— Так вот — слушайте, — продолжал Медведев. — Если вам скажут, что я тяжело заболел, не сомневайтесь — я выздоровею. Если вы узнаете, что я попал в руки врагов, можете быть уверены — я выберусь. Если до вас дойдут слухи о моей смерти — не верьте! Живите дружно и во всяком деле, если надо, просите совета и помощи Варвары Петровны Картымазовой и Анны Алексеевны Бартеневой.

Старшими назначаю трех человек. Клим Неверов отвечает за безопасность. Гридя Козлов — за хозяйственные и строительные работы. Епифаний Коровин помогает обоим оасетаительным(?) советом. Я оставляю вам жалованную грамоту великого князя на эту землю и свою грамоту, в которой я записал всех вас по фамилиям как своих людей. Если явятся представители властей, скажите, что хозяин в отъезде, и покажите им грамоты. Помните при этом, что все вы находитесь в моем единовластном подчинении — никто, кроме меня и великого князя, не имеет права вами распоряжаться. Я дал Гриде и Климу все подробные указания по хозяйству, они также знают, что и где строить, если вдруг меня и вправду долго не будет. Васюк Филин, пленник, которого мы вчера захватили, должен остаться здесь до моего возвращения, когда бы я ни вернулся. Клим отвечает за его охрану. Если через неделю меня здесь не будет, ты, Гридя, отправишься под охраной Гаврилки в Боровский монастырь, найдешь там отца Иосифа и передашь в его собственные руки деньги на постройку нашей церкви. Не забудь получить расписку. Это все.

Василий оглядел озабоченные лица вокруг: взгляд у всех напряженный и чуть растерянный.

— Ну, чего приуныли? — весело спросил он.

— А и правда! — поднялся Епифан и снял шапку. — Я так рассуждаю — чего бояться-то? Раз надо — поезжай, хозяин, и за нас не тревожься — мы за себя, если придется, вполне постоять можем. Наказы все твои выполним, а самого — каждый день ждать будем. Тебе же во всех твоих делах — Пресвятая Богородица помогай!

Василий Медведев ответил на торжественный поклон своих людей, сделал несколько упругих, все ускоряющихся шагов и одним махом вскочил в седло коня. На секунду мелькнула его веселая улыбка и вскинутая на прощанье рука; Малыш встал на дыбы, заржал радостно и протяжно, и вот уже серая спина коня замелькала быстрым пятном меж деревьев и скрылась во тьме…

Когда Василий подъехал к условленному месту у брода, Картымазова еще не было, но Филипп уже ждал на том берегу и помахал факелом. Медведев снял с Малыша седло со всем укрепленным на нем снаряжением и отнес в лодку, чтобы во время переправы ничего не промокло. Появился Картымазов и с ним Аким, крепкий бородатый человек лет сорока пяти, которого Медведев не раз уже видел. Они поздоровались, и Картымазов сказал:

— На такое дело не могу взять с собой никого, кроме Акима. Мой лучший воин и верный друг. Я обязан ему жизнью в Шелонской битве.

Аким смущенно махнул рукой.

— Грех говорить, Федор Лукич, ты ведь сам спасал меня дважды, так что все равно я у тебя в долгу. Только не приведи Господь случая отдавать такие долги…

Василий заметил, что Картымазов одет и вооружен как для дальнего похода. Его доброе задумчивое лицо стало суровым, тоска в глазах как будто сгладилась, и проступил в них холодный блеск, какой бывает у воинов утром перед битвой.

На том берегу их встретил Филипп, и Василий, передав поводья трех лошадей, плывших за лодкой, принялся разгружать снаряжение вместе с Картымазовым и Акимом. Филипп с молодым крепышом лет восемнадцати обтирали мокрых лошадей попоной.

— Мы вас тут совсем заждались, — приговаривал Филипп, растирая Малыша с лихорадочным нетерпением. — Я уж думал посылать Егора к вашей лодке, думаю, может, потекла или что… Все возитесь и возитесь. Полчаса прошло!

— Не больше пяти минут, Филипп, — возразил Медведев.

— Это я виноват, — примирительно сказал Картымазов. — Давал наставления жене и сыну. На случай, если вдруг задержимся. Да и собраться надо было как следует.

— Вот интересно! — воскликнул Филипп. — Я тоже снарядился основательно и тоже, на всякий случай, сказал Аннице, чтоб не волновалась, если вдруг наши кони споткнутся в пути.

Дурной знак! Неужели мы все не уверены в успехе? Не можем быть! Я чувствую, что все кончится хорошо!

— Пора, — торопил Филипп. — Алеша будет ждать в два после полуночи, а впереди — добрых семь верст! Поедем тропой тарпанов. Я вас проведу лесом почти до самого дома Кожуха, так что никто нас не обнаружит. Держитесь за мной!

Они двинулись, отряд вытянулся гуськом, петляя между деревьями: впереди Филипп и Егор, за ними Картымазов, Аким и, наконец, Медведев.

Ехали молча.

Стояла первая ночь новолуния, в глухом лесу было совсем темно, и вдруг Медведев услышал за своей спиной странное эхо тихих шагов Малыша. Казалось, кто-то шестой ехал следом, и конь его старался попадать в ногу с идущими впереди лошадьми. Медведев прислушался, затем внезапно свернул в сторону и тихо затаился меж двумя толстыми стволами. Некоторое время звучали только шаги удаляющегося отряда, потом вокруг стало так тихо, что Медведев усомнился, не обманул ли его слух. Он напряженно всматривался, но лишь верхушки деревьев едва виднелись на фоне звезд, а ниже лежала сплошная темнота.

Медведев ожидал чего угодно, но только не того, что случилось.

Из темноты, совсем рядом с ним, выехала из чащи Анница на своем черном коне.

Она стояла так близко, что бока лошадей соприкасались, но в темноте молодые люди не видели друг друга, хотя находились рядом, на расстоянии вытянутой руки, и Анница протянула руку и, коснувшись руки Медведева, сказала тихо, но отчетливо:

— Я буду ждать тебя. Возвращайся скорей.

Василий нежно пожал ее руку, она резко пришпорила и исчезла во тьме. Медведев догнал друзей.

— Что случилось? — встревоженно спросил Филипп.

— Померещилось что-то… А теперь не пойму: было — не было?!

— И ты не знаешь что делать?

— Нет.

— Плюнь три раза через левое плечо и скажи: "Сгинь, сгинь нечистая сила! Приди ко мне, мой добрый ангел!"

Вскоре после полуночи они пересекли межу, земель Бартенева и Кожуха. Здесь предстояло пересечь мелкое, но большое болото — единственный открытый, без леса, участок пути, и потом до цели оставалось каких-то пять верст.

Филипп, в нетерпении рвущийся вперед, выехал из чащи первым, и вдруг все услышали его громкий, хриплый возглас:

— Сюда!

Филипп, поднявшись на стременах во весь рост, вытянул вперед руку:

— Смотрите!

За болотом, над полосой леса ярко покраснело небо.

Все остолбенели, не решаясь поверить своим глазам. Но красно-бурый отсвет быстро увеличивался, то чуть угасая, то вздрагивая яркими всполохами, и сомнений больше не оставалось — Синий Лог горел.

— Скорей! — отчаянно крикнул Филипп и рванулся вперед.

Ах, какая это была скачка! Продираясь сквозь чащу, они выбрались на прямую дорогу и бешено помчались, безжалостно стегая и пришпоривая лошадей. Они уже не скрывались в лесу, не боялись быть замеченными, не опасались засады — да и кто мог бы сейчас остановить их?!

Наконец впереди замелькало пламя, послышался треск огня, шум голосов, истошные крики, визг, надрывное мычание коров, блеяние овец, и, выехав на опушку леса, они оказались перед большим селением. Оно лежало в овальной ложбине и со всех сторон было окружено высокими елями синего цвета, от чего, вероятно, и получило свое название.

Вокруг было светло, как днем.

Держась подальше в тени деревьев, они стали объезжать Синий Лог.

Из двенадцати изб мужиков Кожуха две догорали, а три все еще пылали яркими огромными кострами. Горела вся западная часть частокола, окружавшего двор Кроткого, горели какие-то постройки во дворе, но укреплённый дом в центре не пострадал.

В страхе и смятении бестолково метались полуодетые люди и что-то кричали охрипшими голосами, не слыша друг друга, бабы вытаскивали из горящих домов пожитки, мужики пытались остановить огонь, а сквозь огромный выгоревший пролом в частоколе видны были хорошо одетые и вооруженные всадники, которые разъезжали по центральному двору, не обращая на огонь никакого внимания, и длинными протазанами деловито стаскивали в одну кучу десятки неподвижных тел, повсюду валявшихся на земле — мертвых свидетелей недавней схватки, жестокой и беспощадной.

Спокойствие и самообладание вернулись к Медведеву.

— Кажется, все ясно, — произнес он, внимательно осматриваясь. — Судя по догорающим избам, на Кожуха напали час назад. Нападающие появились с запада и, надо думать, неожиданно, потому им сразу удалось подорвать частокол порохом — взгляните — больше всего трупов валяется с той стороны и пролом тоже на западе. Бой был коротким. Алеша говорил, что у Кожуха около пятидесяти воинов, — я насчитал чуть больше убитых и около сотни всадников. Надо полагать, Кожух потерпел полное поражение и потерял всех своих людей. Вряд ли он сам остался жив. Судя по всему, нападающие пленных не брали. Заметьте — победители не грабят, а напротив, приводят двор в порядок — значит, собираются остаться здесь надолго. Крестьяне их не боятся, стало быть, знают. Это не враги… Надо выяснить, что там произошло, и потом решить, как поступать дальше. Пусть Егор осторожно узнает у крестьян, что случилось.

— Егор! Ты слышал?! — резко спросил Филипп. — Поезжай!

— Нет, лучше пусть он пойдет пешком.

Егор спрыгнул с коня и, незаметно пробравшись к ближайшему дому, смешался с толпой.

Василий глянул на бледное лицо Картымазова и успокоительно сказал:

— По обычаю таких войн пленников должны освобождать с почетом. Враги врага — друзья.

— Дай Бог! — проговорил сквозь зубы Картымазов. — Только, боюсь, Кожух не тот человек, чтобы оставлять врагу своих пленников.

Филипп до крови закусил губу.

— Все произошло внезапно, — продолжал Медведев. — Думаю, Кожуху было не до пленников. Кроме того, не забывайте об Алеше. Если он жив — Настенька не погибла. Я велел ему сделать все, чтобы спасти ее жизнь… Даже если для этого понадобиться убить Кожуха или умереть самому.

Картымазов взглянул на Медведева и хотел что-то сказать, но тут вернулся Егор и доложил:

— Это дворянин князя Федора Бельского — Леваш Копыто. С ним сотня всадников, пищали, зажигательные снаряды. Все люди Кожуха побиты.

Леваш объявил мужикам, что отныне Синий Лог — собственный князя Федора навсегда.

— Скорее к нему! — воскликнул Картымазов, — Быть может, ей удалось спастись.

— Не стоит торопиться, — остановил его Медведев. — Неверный шаг может погубить все дело.

Должен поехать один из нас, встретиться с Левашом и разузнать о судьбе пленников. Возможно, Алеша с Настенькой уже ждут нас, но ведь может быть и так, что Леваш приберегает пленников Кожуха для своего князя. Нам нельзя выдавать своих намерений — Леваш может оказаться не лучше Кожуха. — Я поеду! — сказал Филипп твердо. — На правах соседа я могу поздравить Леваша с победой и осторожно разузнать о судьбе Кожуха и его пленников.

— Правильно! — одобрил Медведев. — Поезжай с Егором, а мы будем ждать. Если через час ты или Егор не вернетесь — поедем на выручку.

Филипп кивнул и вместе с Егором направился вскачь к тому месту, где еще недавно стояли крепкие ворота, а сейчас зиял широкий проход в обугленной дымящейся бревенчатой стене.

У въезда во двор их остановил какой-то вооруженный всадник.

— Эй вы! Стойте-ка! Кто такие?!

— Я — Филипп Бартенев — хозяин соседней земли. Хочу проведать Леваша Копыто.

— А ну, ребята, — окликнул всадник двух вооруженных пеших, — проводите эту парочку к Левашу да присмотрите за ними.

Пешие взяли лошадей Филиппа и Егора за поводья и повели во двор.

За большим домом, на лужайке, ярко освещенной пламенем горящих вокруг построек, стоял огромный стол, покрытый белоснежной скатертью.

Странно и жутко выглядел этот роскошно убранный стол, такой аккуратный и чистый, будто он стоял в горнице богатого терема и мирный свет факелов, а не зловещий огонь пожарища освещал пятерых крупных и тучных людей, чинно восседающих по одну его сторону.

Нет, это отнюдь не выглядело пьяным кутежом победителей — это был неторопливый, степенный ужин людей, которые любят хорошо поесть и славно выпить, не позволяя себе при этом никаких вольностей, а двое стольников прислуживали так церемонно и спокойно, как будто не стонали чуть поодаль раненые и не валялись вокруг окровавленные тела убитых.

Центральное место за столом принадлежало толстяку самого мирного и благодушного вида. Он был немыслимо разодет в шелк и бархат, а при каждом его движении множество скрепок, пряжек и запонок на одежде поблескивали, отражая в драгоценных камнях красное пламя пожара.

К нему с поклоном подъезжали всадники, и, не прерывая трапезы, толстяк отдавал приказания, размахивая огромной наполовину обглоданной костью.

Филиппа и Егора остановили в нескольких шагах от стола, один из сопровождавших приблизился к толстяку и сказал ему что-то, указывая в сторону прибывших.

— Да ну?! Быть не может! — удивленно воскликнул толстяк и встал, вглядываясь перед собой.

Филипп спешился и шагнул вперед.

— Мне нужен Леваш Копыто, — несколько высокомерно заявил он, чувствуя себя неловко под любопытными взглядами толстяков за столом, которые все как один уставились на него.

— Черт подери?! — заорал разодетый толстяк в центре. — Да вот он перед тобой. И ты не узнаешь меня, паршивый мальчишка?! — Он встал от стола и, подбоченившись, вышел навстречу.

Филипп присмотрелся к нему и сдержанно ответил:

— Нет.

— Ах ты, дырявая башка! Да мы же с твоим отцом всю молодость провоевали в Польше, и я столько раз приезжал к вам в гости! Меня не запомнить! Нет, вы слышали — не запомнить Леваша Копыто! Впервые встречаю такого человека!

Он крепко обнял растерявшегося Филиппа и потащил к столу.

Егор скромно отступил и сел под деревом невдалеке.

— Когда отец вернулся из Польши, мне было всего три года, — объяснил Филипп, все еще держась недоверчиво.

— Неужто?! Ай-ай-ай-ай, как быстро течет время! Впрочем, чужие дети всегда быстро растут.

Послушай, да ведь ты — вылитый отец! Подумать только — Алешка Бартенев, мой старый, приятель, и вот у него уже взрослый сын! Куда уходят наши годы?! Черт побери! Ах, какие добрые времена были когда-то, — приговаривал он, усаживая Филиппа рядом с собой за стол. — Друзья, это Филипп Бартенев, сын друга моей юности! Когда его отцу было столько лет, сколько сейчас сыну, мы с ним добивали крестоносцев.

Четверо остальных толстяков шумно выразили свое одобрение. Леваш подал Филиппу огромный кубок, полный душистого крепкого меда.

— Ну-ка, мой мальчик, выпьем за встречу! Не обращай внимания на эту падаль вокруг. Мы, видишь ли, весь день не ели, а я этого не выношу — противно в животе и голова плохо работает! Однако поговорим о тебе. Как поживает отец?! Он дома? А твоя мать? Ах, какая женщина! Сейчас таких не встретишь — нет! Надеюсь, она по-прежнему красавица?

— Матушка умерла десять лет назад, — ответил Филипп.

— Да что ты?! Ай-ай-ай-ай! Какое несчастье! Полагаю, твой отец не женился вторично?

— Нет, он полностью посвятил себя детям — мне и сестре.

— Ах, так у тебя есть сестра? Я об этом не знаю! Наверно, она родилась позже…

— Она младше меня на пять лет — ей семнадцать. Отец говорит, что Анница очень похожа на матушку.

— О-о-о! Значит — это красавица! Но как же твой отец? Он не воюет больше?

— Нет, с тех пор, как умерла матушка, не воевал, если, конечно, можно назвать миром такие события, — Филипп повел головой, указывая на горящие стены, — а подобное у нас бывало часто. Но сейчас отца нет. Он уехал по делам и вернется через неделю.

— Какая досада! Но ничего! Я решил обосноваться здесь крепко и надолго, так что мы еще не раз увидимся.

Филипп воспользовался минутной паузой, во время которой Леваш осушал очередной кубок:

— Поздравляю тебя с победой, и расскажи, как тут все произошло?

— С удовольствием, но при условии, что ты перекусишь с нами. Если бы не мой повар, которого я повсюду таскаю, мы бы умерли с голоду! Но он обшарил кладовые Кожуха и на скорую руку приготовил легкий ужин — так, заморить червячка…

Леваш небрежным жестом указал на стол, прогибавшийся под тяжестью еды. Четверо толстяков незаметно по одному удалились. Леваш сытно икнул и потянулся.

— Люблю перекусить на свежем воздухе. Бывало, мы с твоим отцом частенько едали вот так после ночных дел. Правда, он не такой любитель поесть, как я, да и покойники ему, видишь ли, аппетит иногда отбивали. А мне — Нет! Хоть бы что! Да, так ты спрашиваешь, как все было? Очень просто. Вызывает меня князь Федор и говорит: "Послушай, Леваш, ты уже десять лет у меня на службе, и я знаю, что лучше никто не выполнит поручение, которое я намерен тебе дать. Дело в том, что я уступил свое имение Синий Лог на Угре любезной сестрице Агнешке, а братец Семен — ну, ты же знаешь, он с детства шалить любил — взял да и отнял его у нее силой. Она вернула мне все права на эту землю, а я человек тихий, мирный, кровопролития и разбоя не люблю, так ты бы взял сотню-другую людей, да и навел бы на моей земле порядок". Сказано — сделано. Мне много говорить не надо. Беру полторы сотни, узнаю, кто на каких землях сидит, и начинаю подряд, прямо с запада. За двое суток я перебил около двухсот Семеновых людей, а сам потерял всего какой-то десяток. И все потому, что у меня огромный многолетний опыт! Я не допускаю, чтобы кто-нибудь предупредил соседей о моем приближений. — Леваш подмигнул Филиппу, хлопнул его по колену и зычно захохотал. — Пленных я не беру! Никому не удается выйти живым, если я захватил двор или крепостишку и собираюсь двигаться дальше! Так, например, сегодня вечером я взял один крепкий дворик к западу отсюда, собрал своих людей и говорю: "Зачем откладывать на завтра главное развлечение? Поехали, да и прикончим разом этого Кожуха — он у нас единственный остался — и вся наша земля свободна!" Так и порешили. Даже не обедали — сразу сюда двинули. Ну, ты сам знаешь, внезапность — половина успеха. Взрываем частокол, даем пару пищальных залпов, и все кончено! Только я не учел одного. Представляешь, этот вонючий крот вырыл у себя под домом нору! Только мы во двор — он со двора! Никто его даже в глаза не увидал, как по нему и след простыл! Но я послал погоню! Его настигнут!

Филипп, мертвенно побледневший при словах Леваша о пленных, едва сдерживаясь, спросил:

— Леваш… А что ты сделал с пленниками Кожуха?

— Черт побери, мой мальчик, конечно же, я их немедля выпустил — ведь это наши люди, раз Кожух держал их взаперти! Сейчас их, бедняг, откармливают в доме. Я велел уложить их в лучшие постели! Сам-то я всегда ночую на воздухе…

Филипп вскочил на ноги и радостно обнял Леваша:

— Ты освободил их? И Настеньку?!

— Какую Настеньку? — поразился Леваш.

— Как?! Разве среди пленников Кожуха не было девушки.

— Клянусь сатаной, нет! Разве что мне об этом не доложили, негодяи! Эй, Митрофан! — свирепо рявкнул Леваш, и тут же появился один из толстяков, что недавно сидели за столом.

— Кажется, это твои люди занимали двор? Ну-ка, скажи мне, кого вы там отбили у Кожуха? Ты что-то говорил о пленниках?

— Да, это были двое людей князя Федора.

— Оба мужики?

— Не понял? — вытаращил глаза Митрофан.

— Я спрашиваю, куда вы дели девицу?

— Леваш, ты, видно, хватил лишнего на голодное брюхо! Какую девицу!

Леваш взглянул на Филиппа:

— Среди узников Кожуха была девушка, — дрогнувшим голосом объяснил Филипп.

— Не было, — твердо заявил Митрофан. — Когда я с ребятами подбежал к пристройке, она горела и оттуда кто-то истошно орал. Мы вышибли дверь. В одной комнате было пусто — я еще, помню, велел заглянуть под кровать, — а в Другой уже начинали поджариваться двое отощалых парней — обоих я видел раньше среди людей князя нашего Федора…

— Ну-ка приведи их сюда! — распорядился Леваш, и когда Митрофан бросился выполнять поручение, спросил — А что за девица, Филипп?

— Моя невеста!

— Как?! — взревел Леваш. — Эта паршивая вонючая крыса, эта беспородная шавка по имени Ян Кожух Кроткий посмела украсть у тебя невесту?

Постой — ничего не понимаю?! Да ведь у него жена здесь! Он бросил ее вместе с двумя малыми детьми, а сам сбежал! Я захватил их, и не будь это последний двор, который мне надо взять, — им бы не уцелеть. Кстати, совсем еще недурно выглядит, эта… как ее… ну, жена Кожуха. Я велел посадить ее в погреб. Там, правда, сыровато и крысы бегают, но зато потом она…

Леваш не договорил. Митрофан привел двух изможденных людей.

— Вот что ребята, говорят, с вами сидела девка. Не знаете, часом, что с ней сталось?

Бывшие узники Кожуха переглянулись, и один сказал:

— Ее увезли, как только началась драка. Мы глядели в щелку двери. Когда частокол загорелся и наши люди уже вбежали во двор, влетел Кожух, а с ним какой-то маленький паренек. Они забрали девушку, и этот паренек связал ей руки. Кожух вынул саблю и хотел прикончить нас, но паренёк его остановил: "Некогда — говорит, — сейчас не до этого, и так сгорят". "И то правда", — сказал Кожух. Так что, парнишка, считай, спас нам жизнь.

— Ну а дальше что?

— Они вывели ее и бегом кинулись к дому. Кожух по дороге крикнул кому-то: "Бейтесь до последнего, а я сейчас ударю на них с тыла". Вот и все. Больше мы их не видели.

— Ладно, ребята, идите, — сказал Леваш и, когда пленники ушли вместе с Митрофаном, похлопал Филиппа по колену. — Держись, мой мальчик! Я послал за Кожухом добрую погоню. Ему не уйти! Ну, а если все же в дороге Кожух ее… ну сам понимаешь, тогда… Тогда знаешь что: я отдам тебе этого Кожуха вместе со всей его семьей, и ты сделаешь нам большое удовольствие, если распорядишься ими прямо вот тут, посреди Синего Лога! Ты не огорчайся, — утешал он, — уж мы придумаем Кожуху такую смерть, что сердце твое утешится…

Филипп молчал.

— Да-а-а-а… — покачал головой Леваш. — Не та нынче молодежь пошла. В наше время люди были покрепче. Когда у меня в первый раз случилось такое, а было мне тогда восемнадцать, я изловил мерзавца, и знаешь, что я с ним сделал? Я посадил его на кол, а сам сел напротив и целый день, пока он подыхал, рассказывал ему о ней. Понял?! Я отомстил сполна, и, представь, мне стало легче…

Леваш замолчал, погрузившись в свои воспоминания.

Пожар затухал, и на смену ему разгоралась заря.

— А чего это я тебя пугаю? — вдруг оживился Леваш и обнял Филиппа за плечо. — Все еще обойдется, сынок. Может быть. Потерпи. Погоня вот-вот вернется.

Филипп усилием воли вернул спокойствие.

— Леваш, скоро за мной приедут мои люди, так я пошлю к ним навстречу этого парня, чтобы они не волновались.

Егор похрапывая под деревом, но лишь только Филипп подошел, сразу открыл глаза.

— Ты все слышал?

— До единого слова.

— Скажи нашим, пусть ждут. Я задержусь до возвращения погони. И передай слово в слово все, о чем тут говорили.

Егор уехал.

Леваш взял Филиппа под руку и, пытаясь развлечь его, повел по всему двору, рассказывая, как был взят тот или иной участок. Они вместе допросили заплаканную жену Кожуха Ядвигу, но она не видела мужа с момента нападения и до последней минуты ждала его с детьми, пока дом не захватили люди Леваша и бежать стало некуда. Она уверяла, что не имеет понятия, куда мог скрыться ее муж. Скорее всего, он направился к князю Семену, а где князь находится, она не знает.

Потом Леваш рассказывал Филиппу о своей молодости и о войне с крестоносцами, но Филипп не слушал и мучительно ждал возвращения погони.

Перед самым восходом солнца в Синий Лог прискакал отряд падавших от усталости людей. Погоня не имела успеха.

Леваш строго расспрашивал своего десятника.

— Сбились со следа, — сокрушенно оправдывался тот, — ночь темная, ничего не видно, гнались по дороге, думали, он поедет на тот двор, что мы захватили перед этим, но он, видно, понял, что вся его земля уже в наших руках, и где-то свернул в лес. Теперь уже не догнать…

— Вот что, — решил Филипп. — Дай мне, Леваш, опасную грамоту, что, мол, я и мои друзья — твои люди и едем по делам князя Федора, чтобы нас не трогали подальше на Литовских землях. Я сам поеду искать Кожуха.

— Вот это дело! Вот это молодец — обрадовался Леваш. — И если найдешь, пожалуйста, не стесняйся с негодяем! Да скажи ему, пусть перед смертью утешится, что не попал в мои руки!

Леваш вызвал своего писаря, и тут же была написана и скреплена личной печатью грамота, подтверждающая, что Филипп Бартенев и четверо людей с ним (следуют имена) едут по срочному делу князя Федора Бельского, а всех, читающих данную грамоту, просят помочь им в том, что они укажут.

Филипп вернулся к друзьям.

— Алеша несомненно ушел с Кожухом, — сказал Медведев, — Что-то помешало ему спасти Настеньку во время набега, и он решил остаться в доверии у хозяина. Он действует правильно, и теперь, куда бы Кожух ни двинулся, Алеша оставит нам знак, где их искать. Я предусмотрительно дал ему вчера все указания на такой случай.

— Но прошло уже шесть часов с тех пор, как они бежали! — сказал Картымазов. — Даже на скверных лошадях это восемьдесят верст! Они уже давно выбрались из земель, захваченных Левашом, и теперь им нечего бояться!

— Я не уверен, что они выбрались. Все-таки им приходится ехать лесом, их тормозит пленница, да и Алеша, я уверен, замедляет их продвижение изо всех сил. Скорее всего, они прячутся где-нибудь поблизости. Алеша знал, что мы вот-вот явимся, он знал, что мы пустимся в погоню, и поэтому отправился сними. Он непременно оставит знак, где их искать. Но здесь я не знаю ни местности, ни дорог — это усложняет дело.

— Я знаю, да и Федор Лукич бывал в этих краях, — ответил Филипп. — С этим все в порядке, но вот где искать Алешины знаки…

— Положитесь на меня, — уверенно заявил Медведев, — я их найду.

Пятеро всадников двинулись в обход Синего Лога и вскоре отыскали место, где на плане Алеши была помечена калитка. Медведев, стал продвигаться в глубь леса по вытоптанной лошадьми тропе.

— Ничего не видно, — вздохнул он. — Все затоптала погоня Леваша.

Картымазов внимательно осматривал ветки.

— Вот! — радостно воскликнул он и снял с куста шиповника несколько темных длинных волос, запутавшихся в колючках, — это волосы Настеньки.

— Сюда! — позвал Медведев, и Они медленно двинулись дальше по тропе. — Тут они выехали на дорогу, а погоня шла по пятам, — бормотал Медведев, — и вот то, что я ищу! Они свернули в лес, а погоня промчалась прямо. Теперь все ясно. Вот их отчетливые следы. Пятеро всадников. Один — с тяжелой ношей. А самый легкий из них замыкает шествие. Это, конечно, Алеша. А вот и его знак.

Медведев показал надломленную, указывающую на запад верхушку елочки на высоте поднятой руки всадника.

Вскоре они выбрались на узкую лесную дорогу, по которой давно никто не ездил. Следы копыт были видны настолько четко, что можно было перейти на галоп, не опасаясь их потерять. Так они проехали еще несколько верст, петляя по едва приметным глухим дорогам и старым просекам. Наконец следы вывели их на большую утоптанную дорогу.

— Куда она ведет? — спросил Медведев.

— В Смоленск! — хором ответили Филипп и Картымазов.

— Я ошибся! — вздохнул Василий. — Кожух не стал дожидаться ночи и прятаться. Он мчится без отдыха.

— Ясно! Они избавились от погони и теперь хотят объехать захваченные Левашом земли севернее, — сказал Картымазов.

— Верно, и сейчас мы отстаем от них не меньше чем на четыре часа. Кажется, не зря мы все собрались в дальнюю дорогу. Вот что это означало, — пробормотал про себя Медведев. — Теперь остается ждать, когда запоет железная птица.

— Кто-кто? — хором спросили Филипп и Картымазов.

Медведев рассказал им о ворожбе Надежды.

— А что? — сказал Филипп. — Я верю. Это здорово, — по крайней мере, как только увидим железную птицу, так сразу будем знать, что дело идет к концу.

— Значит — вперед? — спросил Василий.

К полудню они углубились в земли Великого княжества Литовского на двадцать верст.

По пути им встретилась деревушка, где рано утром видели пятерых всадников, один из которых вез впереди себя в седле девушку. Это было шесть часов назад.

К середине дня лошади падали от усталости, но Медведев настаивал на дальнейшем преследовании. Он указал на широкую борозду на повороте, которая, изгибаясь, вела влево, и, тщательно обследовав дорогу в этом месте, покачал головой.

— Алеша начинает нервничать. Смотрите: здесь отряд поворачивает, стараясь держаться середины утоптанного пути. Но Алеша на повороте держится ближе к обочине и, свесившись набок, прочерчивает ногой полосу. Правда, он едет последним, однако любой может обернуться и случайно заметить странный маневр. Мне не нравится, что мальчик теряет спокойствие. Куда ведет эта дорога?

— В Рославль, — отвечал Картымазов. — Они поворачивают к югу.

— Но где-то же они должны остановиться, — сказал Медведев. — Там все и узнаем.

Действительно, вскоре следы свернули в лес. Лужайка подле ручейка в двадцати шагах от дороги была вытоптана, а посередине ее чернело пятно недавнего костра.

— Наконец! — обрадовался Медведев. — Не подъезжайте-близко, чтобы не затоптать следов. Пусть Егор и Аким займутся обедом, а мы осмотрим поляну.

Медведев бросился на лужайку. Он переходил с места на место, что-то приговаривая, наклонялся к земле и даже забрался на дерево, но первым самый важный след нашел Филипп. Несколько сухих веточек, как бы оброненных человеком, который нес хворост для костра, представляли собой стрелку, указывающую в глубь леса. Трое друзей осторожно пошли в этом направлении и очутились на полянке, окруженной кустарником. Здесь не видно было никаких следов, но Медведев уверенно двинулся к обросшему мхом валуну.

— Молодец! — воскликнул он. — Я знал, что мальчик запомнит все, чему я его учил.

Он откатил валун. На аккуратно расчищенной земле под валуном было нацарапано: "Росл. д. Быка. 6.9".

— Они едут в Рославль, остановятся в доме какого-то Быка и были здесь сегодня в девять часов утра, — сказал Медведев. — Теперь все намного проще. Сколько отсюда до Рославля?

— Сотня верст будет, — Картымазов поморщился от усталости. — Шесть часов разрыва. Мы не догоним их до самого Рославля.

— Но мы настигнем их там! Сотня верст — это каких-то восемь часов верхом! — утешил Медведев. — Сейчас мы обедаем, потом три часа спим, и без остановок — до Рославля. Они прибудут туда на рассвете, и леший меня раздери, если мы не появимся там же спустя час!

Глава пятая Апостолы тайной веры

Всего один-единственный двухэтажный дом был в городке Рославле, и жил в нем самый богатый купец всей округи Елизар Бык Несмотря на то что сам хозяин не часто бывал в родных местах, дом постоянно поддерживался в порядке дюжиной верных и вышколенных слуг.

Елизар Бык, который всегда возвращался из дальних странствий с неизменной удачей и новыми богатствами, пользовался всеобщей любовью и снискал репутацию человека щедрой и широкой души. Не было ни одного именитого горожанина в Рославле, который не задолжал бы купцу ту или иную сумму, и ни один из должников никогда так не любил своего заимодавца, как рославляне любили Елизара. У него не было врагов — только друзья. А все потому, что купец Елизар Бык раздавал золото налево и направо, никогда не брал расписок и никогда не требовал возвращения долгов. Со временем все настолько привыкли к этому, что, если вдруг кому-нибудь приходила в голову сумасбродная мысль вернуть Елизару деньги, весь городок потешался над чудаком. Кто-то из досужих грамотеев, которые всегда находятся даже в самом маленьком городке, подсчитал, что сумма, которую задолжали за последние десять лет Елизару горожане, превышает стоимость постройки всех городских укреплений. И когда кто-то из досужих скептиков, которые тоже находятся везде и всегда, попробовал многозначительно намекнуть, что тут кроется какая-то тайна, ибо нигде не слыхано, чтобы человек, как бы он ни был богат, даром раздавал такие деньги, — все возмутились, потому что добрейший нрав Елизара в сочетании с неслыханным богатством достаточно красноречиво и убедительно объясняли его поведение.

Рославль любил Елизара, и Елизар платил Рославлю взаимностью. Она выражалась не только в денежных суммах, но и в грандиозных великолепных приемах, которые купец устраивал всякий раз, когда приезжал в родной городок или когда покидал его. А так как Елизар Бык редко бывал в Рославле дольше месяца и редко отсутствовал больше трех — сограждане пировали в его огромном доме не меньше шести раз в год.

В то утро, когда Медведев и его друзья въехали в городок через восточные ворота, в Рославле царило веселое оживление. Разнеслась весть о том, что вчера вечером Елизар Бык вернулся из далекого путешествия в Италию, где ему удалось неслыханно выгодно продать свои товары, и сегодня вечером он приглашает сограждан в гости, чтобы поделиться рассказом о длинной, полной опасности поездке. Для именитых сословий будут накрыты столы в доме, а люди попроще приглашаются пировать на огромном купеческом дворе, куда хозяин велит выкатить десять бочек первоклассного вина и выставить закусок на триста человек.

С самого рассвета в доме Елизара шли приготовления к ночному пиршеству. Огромная кухня в глубине двора напоминала кузницу — там вспыхивало пламя, поднимались клубы дыма, доносились шипение пара и лязг металла.

Несмотря на ранний час, купец Елизар Бык, аккуратно и с обычной скромностью одетый, стоял у окна в большой светлой комнате второго этажа, наблюдая за суетой во дворе.

Посреди комнаты находился богато убранный стол, а возле него хлопотал Олекса, молчаливый слуга Елизара.

Олекса закончил приготовления, последний раз окинул стол внимательным взглядом и тихо доложил:

— Все готово, хозяин.

— Сейчас ты выйдешь через заднюю калитку, встретишь там Симона Черного и проведешь сюда, как обычно — чтобы никто этого не видел. Проследишь, чтобы нашему завтраку не мешали. Кто бы ни пришел — меня нет дома. Если что-нибудь понадобится Яну или его людям, доложишь.

Олекса ушел, а Елизар по-прежнему смотрел в окно до тех пор, пока не услышал за своей спиной тихий стук закрывшейся двери и мягкие шаги. Тогда он обернулся.

Посреди комнаты стоял Симон Черный.

Стройность его высокой тонкой фигуры подчеркивал серый костюм дорогого бархата такого же скромного и простого покроя, как и костюм Елизара. Несколько пряжек черненого серебра в одном стиле с инкрустированными шифрами на мягких сапогах серой замши служили единственным украшением. Длинные серебристые волосы Симона Черного свисали на плечи, а платиновая седина бороды и усов странно не соответствовали моложавому лицу и живым глазам. Зато эти волосы, удивительно гармонируя с серебристо-серым цветом одежды, казались одним из самых изысканных предметов украшения. Это был человек без возраста. Ему с одинаковым успехом можно было дать и тридцать лет, и шестьдесят.

Елизар шагнул навстречу Симону, они обнялись и на долю секунды застыли неподвижно в крепком объятии, как люди, встретившиеся после долгой разлуки.

Елизар, коротко стриженный, с черной окладистой бородой, казался прямой противоположностью Симону, и в то же время что-то неуловимое, спрятанное в глазах и в выражении лица, делало этих людей похожими.

Они молча подошли к столу, подняли две золотые чаши, наполненные душистым венецианским вином, и, посмотрев друг другу в глаза, как будто молча произнесли им одним известный тост, — выпили. Потом еще немного помолчали, и Симон спросил:

— Он отказался?

Елизар чуть слышно вздохнул.

— Я был лучшего мнения о человеке, обладающем такой властью и таким могуществом. Папа римский, глава церкви, раздающий титулы королей, имеющий влияние почти на всех монархов Европы, оказался слишком осторожным, слишком нерешительным и недоверчивым человеком.

— Что же он сказал?

— Разумеется, у него загорелись глаза, когда он узнал, что речь идет о возможности Рима получить влияние на Московский престол, но они тут же потухли и заметались, как только он понял, что для этого Риму придется оказать нам некоторую помощь.

— Ты назвал сумму?

— Нет. Я упомянул, что речь идет всего лишь о нескольких жалких миллионах, и тут же понял, что мы не придем к соглашению. По крайней мере, сейчас. Он совершенно несведущ в делах на Востоке и, хотя в самой Москве имеет постоянных агентов, не делает выводов из их донесений. Он, похоже, все еще воображает, что существует некий способ внедрить в русские княжества латинский закон в чистом виде, и совершенно не отдает себе отчета, что привести в католичество русских, пятьсот лет преданных православию, просто невозможно. Короче говоря, нам придется самим найти необходимые деньги.

— Я был готов к этому, — после некоторого молчания сказал Симон. — Без римских миллионов осуществить наш план будет труднее. Но… Если вспомнить о двух начитавшихся книг бедняках, какими мы были еще пятнадцать лет назад, и сравнить их положение с нашим теперешним, эта трудность представляется мне ничтожным пустяком. В нашем распоряжении пять тысяч человеческих душ, рассыпанных на огромных просторах трех княжеств, нам известна не одна государственная тайна, мы невидимы, но все видим… И мы найдем нужное нам золото, как нашли когда-то Схарию с его миллионами…

— У него было кое-что подороже, — задумчиво возразил Елизар. — Великий дар проповедника. Слушая его, я понял, почему Христос был иудеем. Расскажи, как он умер.

— Бредил… Беседовал с Богом. И, кажется, перед концом сам поверил в то, что он действительно — Великий Пророк.

Симон умолк, и оба задумались.

— Знаешь, Симон, — сказал Елизар, — я часто думаю о том, что слабый разум человека не может самостоятельно рождать такие гигантские замыслы вроде того, что десять лет назад пришел в голову двум нищим, хотя и очень образованным монахам." И прихожу к выводу, что без вмешательства Высшей силы здесь не обошлось. Я готов поверить, что и в самом деле Господь Всемогущий вложил в наши головы все, в чем мы потом в долгих беседах и спорах убеждали мудрого Схарию, и что он так харизматически и заразительно перенес затем в Новгороде в головы и сердца тысяч людей, ставших первыми адептами нашей веры.

Симон беззвучно рассмеялся.

— Кто знает… Кто знает. Бог создал человека по своему подобию — отчего же у этого подобия не могут рождаться божественные замыслы?

Симон поднял кубок, они снова выпили, и некоторое время завтрак продолжался в молчании. Потом Симон сказал:

— Теперь, когда Великого Пророка Схарии больше нет среди нас, его заменит избранный Высшей Радой Братства Преемник. Пусть все братья нашей тайной веры думают, что это я. Но никто не может поручиться, что среди тысяч верных не найдется хотя бы один Иуда. И потому на самом деле Преемником будем мы оба. Мое завещание у тебя — ты его знаешь. Если я погибну, доведешь до конца то, что мы начали вместе. Сегодня ночью я отправляюсь в Новгород, а оттуда в Москву. Кто знает, — я могу и не вернуться. Никто не должен знать, что меня нет. Ты возьмешь все в свои руки до моего возвращения и будешь действовать от имени Преемника. Я изготовил для тебя точную копию моего перстня с монограммой. Даже Высокая Рада Братства должна думать, что получает все приказы лично от меня и все свои решения сообщает лично мне.

— Значит, снова мы расстаемся, так и не успев встретиться, — грустно улыбнулся Елизар.

— Что ж делать? Неудача в Риме требует немедленных действий. Нам нужны новые люди и новые золотые. Я постараюсь, чтобы двое наших лучших людей перебрались в Москву и устроились поближе к великокняжескому престолу, для того чтобы внедрить там наше учение. Для этого мне необходима помощь нашего старого знакомого — дьяка Великого князя Алексея Полуехтова.

Он готов убедить своего государя взять двух наших людей из Новгорода прямо в Московский Кремль. Это было бы для нас большой победой нашего дела.

— Нужны деньги?

— Нет. Нечто совсем другое. Кроме законного сына, который пошел по стопам отца и тоже служит дьяком, у Полуехтова есть еще внебрачный сын Степан, которого он очень любит. Это, как я понял, лихой забияка и драчун — уже полгода как он сбежал в Литву и не шлет отцу о себе никакой весточки. Если мы устроим старому Полуехтову встречу с сыном, то есть привезем его любыми правдами или неправдами в Москву он готов сделать для нас все, что надо.

— Значит, следует отыскать блудного сыночка и привести за руку к батюшке.

— Вот и прошу тебя отыскать этого Степана и указать мне его местонахождение, а все остальное я сделаю сам.

— Для нас нет ничего невозможного. Он будет найден в ближайшее время.

— Отлично. Кстати, я видел его с батюшкой на рубеже две недели назад.

— Не слишком ли много для него чести?

— У меня были свои цели. Во-первых, я хотел лично передать через него золото для наших братьев в Новгороде и сделал это, как всегда, — в посохе. Во-вторых, я хотел проверить одно место на Угре, где, как мне говорили, можно безопасно пересекать рубеж. И хорошо сделал, что проверил. Оно уже не безопасно. Там появился новый хозяин.

— Дворянин Великого князя Московского Василий Медведев, не так ли?

— Я не знаю его имени, но парень очень лихой и ловкий. Хотел меня перехитрить, но я, разумеется, опередил его на несколько ходов. Очень славный парень. Он мне понравился.

— Мне тоже. Я узнал о нем почти одновременно из двух источников. Помнишь, мы интересовались бандой некоего Антипа Русинова и послали к нему в отряд наших людей. Они досконально изучили ситуацию и пришли к выводу, что пока Антип не представляет для нас никакого интереса.

Но как раз две недели назад там появился этот самый Медведев и разгромил непобедимого Антипа за два дня, изгнав его за рубеж, к нам в Литву.

Появилась возможность перебросить наших людей к Медведеву, и я решил это сделать — хорошо бы узнать поближе, каков он на самом деле и зачем там оказался.

— Очень правильное решение.

— Скажу тебе больше, — сегодня на рассвете ко мне заявился его сосед с нашей стороны, который знает этого Медведева и даже упомянул о нем. Это некий Ян Кожух Кроткий. Слышал о таком?

— Кажется, человек Семена Бельского. Говорят, гнусный тип — держит землю где-то на Угре.

— Уже не держит.

— Вот как?

— Он примчался на рассвете как затравленный заяц. Вчера ночью на него неожиданно напали люди Федора Бельского. Ян едва успел бежать сам-пятый, бросив на произвол судьбы жену и детей, но заметь, прихватив с собой какую-то пленницу, с которой ни за что не хочет расстаться. По дороге к нему пристали еще пять человек, и это все, что осталось от двухсот людей Семена Бельского, посаженных в тех местах. Кожух сможет сам рассказать тебе, что там произошло.

— Очень кстати! Только не нужно, чтобы он меня видел. Ты уже говорил с ним?

— Он успел сообщить лишь то, что я тебе сказал, и свалился от усталости. В полдень он собирается ехать дальше.

— В таком случае пригласи его на завтрак перед отъездом и узнай все, что нас интересует, а я послушаю вашу беседу со стороны. Возможно, Кожух знает что-нибудь о Степане Полуехтове.

— Ответы на все эти вопросы ты услышишь из его собственных уст, — усмехнулся Елизар, — а пока продолжай.

— Я оставляю тебе также наши внутренние дела. Здесь не произошло ничего особенного, а новости официальные ты узнаешь, как обычно, на своем сегодняшнем пиру. Твои источники еще не исчерпались?

— Напротив — полны как никогда. Весь Рославль — мои должники. Я раньше и не подозревал, что можно жить в захудалом городишке и при определенном образовании и складе ума, подкрепленных золотом, знать все, что происходит в огромном княжестве. Одна встреча с милыми земляками, один день размышлений, и вот масса обрывков речей и случайно оброненных слов выстраивается в отчетливую картину.

Затем я сопоставляю свои выводы с донесениями наших братьев, обхожу с визитами ряд конкретно интересующих меня людей и дополняю картину недостающими штрихами. А никто из добрых рославлян даже не подозревает, что, каждый по крупице, они сообщают мне многие тайны, которые им известны и даже — которые не известны…

— Да, Елизар, здесь ты непревзойденный мастер! Я долго не мог понять, как это тебе удается.

— Наблюдательность и сопоставление. Вот и все.

— А как ты смотришь на то, чтобы понаблюдать за некими двумя братьями, которые часто ссорятся, и сопоставить их поведение? Мне кажется, тут кроется что-то интересное для нас.

— Ты имеешь в виду Бельских? — улыбнулся Елизар. — Я уже думал об этом. И даже кое-что предпринял. К сожалению, у нас мало свободных людей, и до сих пор за обоими наблюдал только один человек. Зато очень достойный. Опытный и высокого ранга, Брат Десятой Заповеди.

— Знаю. Но мне кажется, пришла пора заинтересоваться Бельскими пристальнее. И особое внимание обратить на Федора. Мы о нем почти ничего не знаем. С тех пор как он удалился от королевского двора, нам не известно, с кем он встречается, как живет и что затевает.

— Да, мы знаем только, что он одержим страстью к охоте, подобно отцу, и следит за каждым шагом младшего брата Семена.

— И вдруг — такая неожиданность! Оказывается, у него целая дружина прекрасно подготовленных людей, и за одну ночь он перебил две сотни людей брата, хотя поддерживает о себе мнение как о человеке тихом, мирном и невоинственном. Не кажется ли тебе это странным? И зачем ему вдруг понадобился какой-то заброшенный Синий Лог?

— Да. В этом что-то есть. Я подумаю, как нам все разузнать.

— Постарайся к моему возвращению выяснить все о делах Федора, как, впрочем, и о делах Семена. А сейчас поговорим о том, что тебе нужно завершить из начатого мной.

В дверь тихо постучали.

— Это Олекса, — пояснил Елизар. — Сейчас узнаю, что случилось.

Симон встал от стола и подошел к окну. Во дворе слуги таскали в сторону кухни огромные мясные туши.

Елизар вернулся и тоже подошел к окну.

— Что там? — спросил Симон.

— Пустяки. Иванец, мальчишка на службе Яна. Хозяин поручил ему разыскать какую-нибудь повозку для своей пленницы. Вчера я обещал Яну адрес моего каретника и, разумеется, оплату этой маленькой услуги. Иванец пришел за адресом и деньгами.

— Ты пригласил Яна на завтрак?

— Да, но он еще спит. Мальчик сказал, что, как только вернется с каретой, разбудит его и передаст приглашение.

Они наблюдали в окно, как Иванец, соскочив с крыльца, вприпрыжку подбежал к воротам и, очевидно, не заметив калитки, попытался открыть их. Проходивший мимо слуга указал ему более удобный выход, и Иванец, отплатив какой-то шуткой, развеселил угрюмого старика.

— Славный парнишка этот Иванец, — сказал Елизар. — Никак не пойму, почему он так верно и преданно служит такому мерзавцу. Посмотри — все еще спят, а он уже на ногах, как будто не проскакал вчера сто пятьдесят верст, мало того, он заботится о делах хозяина!

— Значит, у него есть на то причины. Уж мы-то с тобой хорошо знаем, Елизар, что люди никогда не служат нам усерднее, чем тогда, когда хотят нас предать.

Они вернулись к столу и неоконченным делам в ту минуту, когда Иванец выскользнул за ворота дома Быка.

Посвистывая, весело размахивая прутиком и с любопытством оглядываясь по сторонам, мальчик направился по узкой грязной улочке, свернул направо, затем налево и за углом остановился, будто хотел сориентироваться в поисках нужного направления. На самом деле Алеша проверял, не за ним ли следит молодой парень, что околачивался у дома и сразу направился следом. Выскочив из-за угла, парень наткнулся, да Алешу, тоже остановился и принялся усиленно изучать гнездо аиста на соседнем доме. Алеша решил, что ничем не рискует.

— Эй, ты! — обратился он к парню. — Здешний?

— А что?

— Да ничего. Мне нужен каретник Прохор. Покажи дорогу!

— Пошли, поищем, — сказал парень и направился вдоль улицы таким быстрым шагом, будто не хотел, чтобы Алеша шел рядом с ним. Алеша двинулся следом, готовый в любую минуту убежать. Они миновали несколько стоящих особняком домов и оказались в безлюдном закоулке. По одну сторону тянулись бревенчатые стены каких-то амбаров, по другую — густая рощица.

Алеша начал уже с тревогой оглядываться, как вдруг услышал знакомый голос, тихо окликнувший его по имени. Он вздрогнул, повернул голову и бросился в кусты прямо в объятия стоящего там человека.

— Государь Василий Иванович! — прошептал Алёша, прижимаясь лицом к груди Медведева.

Егор, шедший впереди, оглянулся и тоже шмыгнул в кусты.

Вскоре Картымазов и Филипп присоединились к ним, собравшись на маленькой поляне, в глубине рощицы.

— Я уж думал, все, — качал головой Алеша, — не найдете!

— Ну-ну, Алеша, — с напускной строгостью говорил Медведев. — Держи себя в руках. Это пустяки. Впереди нас ждут и не такие дела!

Когда волнение улеглось и Алеше чудом удалось уцелеть после объятий Филиппа, он принялся рассказывать:

— Кожух держал меня при себе до самой ночи. Он весь вечер пил, а я ему все подливал. Думал, так будет лучше. Я влил в него четыре огромных кувшина, и он был почти готов. И тут как началось! Сперва страшно грохнуло, мы не успели еще ничего сообразить, как частокол уже горит. Я было замахнулся кувшином, хотел Кожуха оглушить, но тут вижу — во двор влетают какие-то незнакомые всадники и бьют насмерть людей Кроткого. Я сразу понял, что они успеют добраться до Настасьи Федоровны раньше меня. Тогда я давай трясти и тормошить Кожуха, а он обомлевший сидит и не понимает, что вокруг происходит. В общем, кое-как я его привел в чувство, он наконец очнулся, кликнул уцелевших людей, и пока они несколько минут сдерживали нападающих, мы с ним успели привести Настасью Федоровну из темницы в дом. Я подумал, что лучше будет, если мы все вместе убежим от Синего Лога подальше, потому что не знал, что это за люди нападают и что они потом могут с нами сделать. Мы впятером — Кожух, трое его приближенных людей и я — унесли Настасью Федоровну через подземелье и проскочили в калитку, благо конюшни недалеко и я успел привести лошадей, пока их не захватили нападавшие. Я рассчитывал, что где-то в лесу на отдыхе как-нибудь обману эту четверку, а сам с Настасьей Федоровной улизну, но по дороге к нам пристало еще пять человек, которых Кожух выставлял подальше от Синего Лога в засаду на вас, теперь их стало уже девять, и я ничего не мог сделать. До самого Рославля мы не спали. Но знаки я оставлял, как мог. И все потихоньку утешал Настасью Федоровну. Она молодчина! Держится. А сейчас ее в чулане закрыли на нижнем этаже. Все спят. Когда я вернусь, разбужу Кожуха, потому что купец пригласил его на завтрак. Вот тогда появится целый свободный час. А сейчас я должен купить карету для Настасьи Федоровны. Пока возле чулана, где ее заперли, на страже слуга Быка стоит. Когда я вернусь с каретой — сменю его. Может, тогда можно что-нибудь придумать, пока Кожух будет выпивать с Быком, а у меня будет доступ к Настасье Федоровне, а?

— Знаешь, Алёша, — решил Медведев, — чтобы не терять времени, ступай за каретой, а мы пока все обсудим. Егор пойдет с тобой, на обратном пути заглянете сюда, а мы к этому времени решим, что делать.

Алеша выбрался на дорогу и отправился разыскивать каретника. На некотором расстоянии за ним с видом деревенского бездельника плелся Егор.

Тем временем Картымазов, Медведев и Филипп, каждый по очереди, прошлись мимо купеческого дома, внимательно разглядывая его со всех сторон. Когда они снова встретились в рощице, Филипп возбужденно схватил Василия за руку.

— Ты видел?! Нет, ты видел, чем украшены ворота?

— Да, там какие-то грифоны.

— Неужели ты не понял?! Это же и есть железная птица! Ты видел, что у них раскрыты пасти?

Они же поют! Вот он — знак! Все должно получиться!

— Но грифон — не совсем птица, — усомнился Медведев.

— Послушайте, — перебил их Картымазов, — у меня появилась великолепная мысль: вот где наконец может пригодиться маленький рост, который я проклинаю всю жизнь…

Когда через час Алеша и Егор вернулись с каретой, план освобождения Настеньки был разработан. Алешу посвятили во все подробности, и друзья расстались, чтобы ровно в полдень встретиться во дворе купца Елизара Быка.

Старая, выцветшая зеленая карета с маленькими окошками, плотно затянутыми полинявшим желтым бархатом, уже тронулась по дороге к дому Быка, как вдруг Алеша соскочил с козел и вернулся:

— Да, Василий Иваныч, чуть не забыл! Тот парень, ну, что вы тогда захватили ночью, — это вовсе не Васюк Филин. Он-то и есть Степан Ярый!

Глава шестая Попытка Картымазова

Симон Черный сидел в большом мягком кресле у окна. Сквозь щель между плотными занавесями, создающими в маленькой комнатке полумрак, он меланхолично наблюдал за будничной жизнью во дворе. Левой рукой Симон поглаживал черную кошку, дремавшую на его коленях, а в длинных белых пальцах правой держал наполненный вином хрустальный кубок венецианской работы. Рядом стоял маленький столик, на нем — вина, фрукты и восточные сладости.

Время от времени Симон отпивал маленький глоток, не упуская ни слова из разговора, происходившего в двух шагах от него за тяжелой зеленой шторой, которая отделяла эту маленькую комнатку от светлицы, где Елизар Бык угощал завтраком своего нечаянного гостя.

Ян Кожух получил прозвище Кроткий благодаря удивительному выражению своего лица, совершенно не вязавшемуся с его характером. Рыхлый крупный обрюзгший человек с мясистым носом и болезненными припухшими глазами, Ян Кожух обладал привычкой особым образом поджимать губы и держать голову чуть склоненной, как держат ее святые на иконах, отчего лицо его приобретало выражение необыкновенной кротости и терпения, при этом он еще чуть косоглазил к казалось, постоянно стремился рассмотреть кон чик своего носа, что еще больше придавало ем; вид смиренного мученика и страдальца. Однако сеточка красных прожилок, покрывающая его большой нос, не оставляла никаких сомнений что этот святой на вид человек одержим постоянной и неутолимой жаждой.

Если бы не щекотливое положение беглеца, Ян Кожух Кроткий, наверно, не скоро бы вышел и; дома Быка, а завтрак, постепенно превратившие в обед, незаметно перешел бы в ужин, после чего пришлось бы звать четырех слуг, чтобы отнеси-бесчувственное тело гостя в постель. Но, памятуя о предстоящей дороге, Кожух изо всех сил старался пить в меру, что давалось ему с большие трудом по двум причинам: вина были прекрасными, а мера — понятием, безграничным.

— Увы, дорогой Елизар, несчастья посланы нам свыше, чтобы испытать наше смирение, — печаль но вздыхал он, рассказывая о своих бедах, — и если бы не ты и твоя всему миру известная доброта, я подох бы в дороге от усталости и жажды. Он выпил и деловито спросил:

— Так на чем это я остановился?

— На том, что ты послал письма соседям.

— Вот-вот. Я предложил этим несчастным помощь. Совершенно бескорыстную дружескую помощь, Елизар. Ты ведь знаешь, да и все знают, какой я добрый человек. Я просто места себе не нахожу, когда вижу людское горе. Но я всегда бываю жестоко наказан за свою доброту. Жестоко! И вот на меня нападает это чудовище, этот изверг — Леваш Копыто. За что, Господи?! — Кожух закатил глаза и сделал вид, что помолился. — Этот кровавый злодей убил моих бедных ребят! Всех! А моя дорогая, любимая жена… мои детки… Боже мой, Боже… Есть же на свете такие убийцы! А еще перед этим я потерял своего лучшего друга!

— Какое несчастье, — посочувствовал Елизар и наполнил опустевшую чашу Яна. — А что с ним случилось?

Кожух залпом выпил и, склонив голову на плечо, горько задумался, машинально подставив чашу Елизару, который наполнил ее снова. Ян Кожух Кроткий с горестным выражением лица рассматривал кончик своего носа и, казалось, видел там отражение минувших событий.

— Ах, какой это был человек, Елизар! Мы с ним, правда, недавно сдружились, но зато сразу и навечно! Какой это парень! Храбрец! Смельчак! Воин! И надо же мне было отпустить его к этому проклятому Медведеву!

— Успокойся, Ян, успокойся. Знаешь, ты сейчас об этом не вспоминай. Как-нибудь потом расскажешь.

— Нет! — решительно заявил Кожух и, подняв голову, уставился на Елизара. — Нет, ты слушай, когда я говорю.

— Как хочешь, Ян. А то, может, — не надо?

— Надо! Все расскажу! Приехал это Степа от князя…

— Ага! Степан, стало быть? — уточнил Елизар.

— Да. Степа Ярый. Так его зовут. Золотой человек! Добрый, мягкий, совсем как я! Ну, сам посуди! С дороги, уставший, немедленно взял отряд и поехал нстаогать(?) этому Медведеву. А я ведь говорил ему…

— Медведеву?

— Да нет же, Степке! Говорил ему: "Не надо, отдохни, завтра поедешь". Не послушал. Пошел. Бедняга… Верно, голову сложил за свою доброту.

— Да что ты!

— Конечно! Ведь этот Медведев — он же головорез и убийца! Взял, да ни за что ни про что поубивал половину моих людей, а бедного Степу, говорят, протащил на веревке двадцать верст! Зверь, а не человек! Боже мой, какие люди меня там окружали! Ужас! Одни убийцы! Нет-нет, я даже рад, что все так обошлось, и больше туда — ни за какие деньги!

— Постой, а за что же его, Степана-то, этот Медведев?

— Да просто тай Для удовольствия! Ты не знаешь этих московитов. Хуже татар! Разбойники! Особенно Медведев. Вот тебе пример: две недели назад он за одну ночь своими собственными руками перебил тридцать человек безобидных мужиков. А за что? Да ни за что! Бедняги просто жили в его лесу — им негде было приютиться. Во как!

— А ты уверен, что Степан погиб?

— Кто его знает! После такого зверства с арканом… Но если он даже выжил, я знаю — этот Медведев каждый день мучает его лютыми пытками! С него станется! Да-да. Они все там такие. Вот, к слову скажем, Картымазов. Поехал я это две недели назад к нему в гости. Исключительно по-дружески. Так что ты думаешь? Тут же набросился на меня с оружием в руках! Убийца! А что за тип мой сосед — Бартенев! М-м-м-м! Вот-такого роста — громила Палач! Изверг! Можешь себе представить, как мне там жилось среди них!

Да, бедный Ян, — вздыхал Елизар, подливая Кожуху вина. — Не повезло тебе крепко, да и Степана жалко. Как, ты сказал, его фамилия?

— Ярый! — выпалил Кожух, опрокинул очередную чашу и прошептал доверительно: — Но это кличка. На самом деле он — Полуехтов. Беглец из Москвы. Его папаша жуткий изверг. Ежедневно избивал мальчонку палкой, а ведь знатный, сукин сын, — какой-то дьяк, чуть ли не самого великого князя…

Елизар удовлетворенно отпил глоток вина, а глаза Симона расширились, и он застыл на секунду с поднятым бокалом, потом задумчиво пригубил.

Неизвестно, за что пил Кожух, но двое его слушателей — видимый и невидимый — поздравили себя с неожиданной удачей в поисках пропавшего сына Полуехтова. Впрочем, Елизар не случайно завел разговор об этом. Было ясно, что такой забияка, как Степан, мог найти себе пристанище и службу только у самых лютых ненавистников Москвы, а на всем западном рубеже трудно было найти более подходящих людей, чем князь Семен и его слуга Кожух.

Симон Черный, слушая Кожуха и делая поправки на его характер, довольно точно восстановил для себя истинный ход событий на Угре. Оставалась еще не совеем ясной история с пленницей.

Размышляя о появлении в Березках Медведева, Симон по-прежнему глядел во двор, и хотя мозг его был занят решением неожиданно возникших проблем, глаза продолжали следить за тем, что там происходило. Симон видел, как-в калитку с улицы прошел Иванец, распахнул ворота и пропустил во двор карету, запряженную четверкой крепких коней. На козлах сидели молодой парень и бородатый мужик Иванец вернулся и притворил ворота, не закрывая их, однако, на щеколду. Как только карета остановилась прямо под окном Симона у самого крыльца, мужик и парень соскочили с козел. Они открыли дверцы кареты, вытащили оттуда какой-то инструмент, полезли по; колеса и, улегшись на земле, стали усердно что-то чинить. Иванец скрылся в доме.

Симон где-то в глубине ума осознал, что во всех этих обыденных действиях, которые произошли сейчас на его глазах, есть что-то странное, неестественное и непоследовательное, и возможно, в другое время он понял бы, в чем дело, но сейчас мысли его были заняты иным.

…Березки заселены… Судя по всему, новый хозяин человек незаурядный, он легко отразил нападение Кожуха и взял в плен его друга, который, должно быть, еще тот головорез… Итак, Степан Ярый, столь нужный нам сын Полуехтова, находится сейчас на Угре в плену у Медведева…

Тем временем разговор за зеленой шторой продолжался;

— Князь, конечно, оценит мои заслуги, — говорил Кожух, — хотя будет очень и очень зол за то, что я не удержал Синий Лог. Но ведь я не мог спасти даже любимую жену! И моих несчастных малюток! Долг перед князем всегда был для меня выше долга перед семьей! Я, рискуя своей жизнью, вынес на своих руках и увез эту паршивую девчонку! Теперь в ней моя последняя надежда!

В дверь постучали.

— Войди, Олекса, — крикнул Елизар.

Флекса появился на пороге и доложил:

— Там Иванец. Он хочет видеть пана Кожуха.

— Впусти.

Алеша вошел и низко поклонился.

— Может, поешь с нами, — ласково пригласил его Елизар, — ты ведь встал раньше всех и, наверно, не завтракал, заботясь о делах хозяина.

— Такое уж мое дело — печься о господине, — весело ответил Алеша, — а поесть я всегда успею!

Пан Ян! — почтительно обратился он к Кожуху. — Посмотри карету. На вид она тяжеловата, но очень быстроходна — я проверил. И еще: я привез двух мастеров, там задняя ось ослабла, надобно подтянуть. Через полчаса они закончат, и можем ехать.

— Почему же ты, щенок, взял карету со слабой осью? И почему не мог починить ее на месте у каретника? — К Кожуху вмиг вернулась его подозрительность.

— Я взял лучшую из двух, что были. А ось обнаружилась уже в дороге. Мне на нее указали два каретных подмастерья, что случайно проходили мимо и взялись починить всего за двугривенный.

Я не хотел возвращаться обратно в мастерскую, чтобы не терять времени, и не рискнул чинить карету на улице, чтобы не привлекать внимания.

— Гм. Может, ты и прав, щенок! Неглупый волчонок?! — восхищенно спросил Кожух у Елизара.

— Я сразу обратил внимание на мальчика. Он превосходный слуга. Куда это ты, Ян, мы еще не позавтракали…

— Одну минуту, я должен увидеть эту колымагу своими глазами! Хоть я и доверяю мальчишке, но дело есть дело. Олекса пока может сходить в погреб за парой тех бутылок, которые мне так понравились. Как ты назвал то, что в них налито… Бож… Божна…

— Божансийское!

— Во-во!

И пока Елизар отдавал соответствующие приказания Олексе, Ян Кожух Кроткий, опираясь на плечо своего верного слуги, нетвердой походкой спустился по лестнице и вышел на крыльцо, возле которого стояла карета.

— Ты что, болван? — спросил он у Алеши. — Не мог взять чего-нибудь полегче и поновее?

Алеша встал на цыпочки и зашептал Кожуху на ухо:

— Я отдал за нее только половину денег, что дал купец. А для вас сэкономил вторую — вот возьмите. — Он сунул в руку Яна мешочек с деньгами. — А чем плоха? Настоящая карета!

Кожух хмыкнул, сунул мешочек за пазуху и, отворив дверцу, заглянул внутрь. Две высоких скамьи, одна напротив другой, были покрыты коврами, спускавшимися до пола.

— Ковры бесплатно, — пояснил Алеша, — никто не видел, что они уехали с каретой.

— Ах ты, воришка, — восхищенно воскликнул Кожух и, захлопнув дверцу, влепил Алеше добродушный подзатыльник. — Ты небось и у меня воруешь?

— Ну что ты, хозяин! Ни копейки не взял, кроме двугривенного для них, — Алеша указал на двух человек, лежащих под каретой.

— Долго вы там еще? — спросил Кожух.

— Через полчаса все будет готово, — почтительно ответил бородатый.

— Молодец! — похвалил Кожух Алешу. — Как девчонка?

— Лежит. Похоже, заболела. Не может встать.

— Тем лучше. Меньше риска. Лишь бы не подохла. На, возьми ключ, да приглядывай за ней сам — я не доверяю чужим людям! А наши еще не отдохнули перед дорогой.

— Уж я постерегу, хозяин! Не тревожься и не торопись. Я все сделаю, соберу людей и тогда тебя позову. Только сперва надо будет испытать карету.

Когда мастера закончат, я вместе с ними выеду за ворота и проедусь по улице, ладно? Если все в порядке, я их отпущу и вернусь!

— Добро! Ну, я пошел, Олекса, вижу, уже тащит бутылки. Ты тут того… сам распоряжайся…

Пока шел этот разговор, Елизар заглянул за штору.

— Не скучаешь?

— Нет. Осталось только выяснить, что это за пленница, которую ты мне показывал в чулане, пока Кожух спал. Это настолько гнусный негодяй, что мне от души жаль бедную девушку… Она очень мила и выглядит такой несчастной, что, если бы кто-нибудь взялся ее выручить, клянусь честью, не я был бы тем человеком, который этому помешает…

— Кожух идет. Сейчас все узнаем.

И Елизар вышел из-за шторы, с улыбкой протягивая руки навстречу показавшемуся на пороге Кроткому.

— Ну, вот и ты, дорогой друг! А с тобой Олекса и вино, которое нам обоим пришлось по вкусу!

Давай же не будем терять времени и выпьем за то, чтобы дорога твоя была счастливой! Ну а в том, что она пролетит незаметно, я не сомневаюсь: с такой попутчицей ты не соскучишься; я ее, прав да, не видел, но, надо полагать, она очень хороша, раз ты бросил жену и все остальное, но ее не оставил..?

Елизар игриво подмигнул Кожуху и поднял чашу. Кожух выпил, отер рукавом губы и причмокнул.

— Вот тут-то ты ошибаешься, Елизар, хотя девка и вправду недурна. Но — нельзя!

— А-а-а! Понимаю! Для князя?

— Не в этом дело… Она… — Кожух застыл с протянутой рукой, потом мотнул головой и опустил руку. — Елизар, я доверяю лишь тебе одному.

Ей-богу! Клянусь! И только тебе я открою эту тайну..

— Тайну? — смущенно воскликнул Елизар. — Не надо! Ради Бога извини меня, что я коснулся этой темы, но я не знал, что это тайна.

— Это большая тайна, — свистящим шепотом сообщил Кожух. — И если бы я не знал тебя много лет и не знал бы, как ты любишь меня и князя Семена, я бы ни за что на свете…

— И не надо! И не надо, Ян! Ни в коем случае! Ни за какие сокровища! Я не хочу ничего знать. Спроси у кого хочешь в Рославле — все как один скажут тебе, что я никогда не интересуюсь чужими тайнами и ничего слушать о них не хочу! Боже сохрани! Давай поговорим о другом.

Кожух нервно выпрямился.

— Елизар — ты меня обижаешь!

— Нет, нет и нет! — решительно воспротивился Елизар. — Я отказываюсь слушать. Я купец, человек, далекий от всяких таинственных дел, и для меня всего дороже спокойствие…

Елизар плотно заткнул уши и, отрицательно мотая головой, приговаривал:

— И ничего не говори — я все равно не слышу.

Ян Кожух Кроткий побагровел.

Не спуская глаз с Елизара, он отхлебнул огромный глоток прямо из горлышка плетеной бутыли потом схватил руки купца и с силой оторвал их от ушей.

— Ты меня уважаешь? — Его голос прозвучал с такой угрозой, что Елизар заколебался.

— Послушай, Ян…

Лицо Кожуха приняло вдруг обычное страдальческое выражение. Он вынул из-за пояса нож, приставил к горлу купца и кротко спросил:

— Нет, ты честно скажи, ты что, меня не уважаешь?.

— Послушай, Ян, дорогой…

— Нет, это ты послушай! — перебил Ян. — А то мне показалось, что ты не желаешь слушать, когда я хочу доказать, что я тебе доверяю…

— Но, Ян, подумай сам, зачем мне чужие тайны?

— Ах, вот как! Значит, я для тебя чужой?! — проговорил Кожух, и смертельная обида прозвучала в его голосе. — Вот ведь как оно бывает: сидишь и пьешь с человеком за одним столом, а как до дела доходит, получается — ты чужой!

— Конечно, Ян, конечно, говори, — примирительно сказал Елизар.

Кожух медленно спрятал нож, сел и сипло произнес:

— Эта девчонка — заложница. Ты понял? Как только я приеду к Семену, князь тут же выбьет из своих земель Леваша — у нас там есть еще три-четыре сотни воинов! А потом мы сразу же перейдем Угру! Картымазов — на крючке! Ему никуда не деться! А уж с Медведевым я сам посчитаюсь. Да заодно и Бартенева прижмем: девица-то его невеста! Ловко? И тогда, Елизар, вся земля на той стороне Угры — моя, понимаешь! Князь обещал мне это! Ничего, ничего! Я еще вернусь! А пока налей, Елизар, и помни…

— А я ничего не слышал, — улыбаясь, сказал Елизар, отнимая руки от ушей. — Я сразу почуял, что тут политика, и заткнул уши! У меня правило — никогда не вмешиваться в политику. И все это знают.

— А иначе я б тебе шиш сказал, — пробормотал Ян, поднимая чашу. — Давай-ка выпьем за здоровье Настасьи Картымазовой, которая теперь для меня дороже жизни!

Пока Кожух с Елизаром пили за здоровье Настеньки, события во дворе шли своим чередом.

Как только Ян ушёл, Алеша направился к воротам и выглянул в калитку. Вернувшись, он сказал что-то мастерам, которые стали быстро собирать свои инструменты, а сам, забравшись в карету, уселся на одну из скамей и спросил, ни к кому не обращаясь:

— Как вы там?

— Неважно, — донесся из-под ковра приглушенный голос Картымазова. — Похоже, я долго еще не смогу разогнуться. Скамейки даже для моего роста маловаты. А у тебя что?

— Пока всё хорошо. В доме только Ян, Бык и Олекса. На верхнем этаже. Остальные просыпаются и толпятся глубоко во дворе. Настасья Федоровна готова. Ключ у меня в руке. Василий Иваныч и Филипп Алексеич ждут за углом и готовы нас выручить, если что-то случится, а потом будут сопровождать и охранять карету верхом. Со стражей у рославльских ворот договорились?

— Да, она подкуплена. Нас пропустят, а погоню задержат, насколько смогут, под предлогом проверки документов. Ты помнишь, что тебе делать в случае неудачи?

— Да. Сейчас я прячусь, чтоб меня никто не видел, и если что не так — еду вместе с ними дальше.

— С Богом! — скомандовал Картымазов. — Начинай!

Алеша перекрестился и вылез из кареты.

В ту минуту, когда Ян Кожух Кроткий открыл Елизару тайну своей пленницы, Симон Черный понял, что смущало его ум, когда он наблюдал за невинными событиями во дворе внизу.

Он вспомнил подозрительную верность Иванца, подозрительных мастеров, приехавших с каретой, и подозрительно незапертые ворота.

Симон быстро встал и подошел к другому окну.

За углом на улице два хорошо вооруженных всадника мирно беседовали, не спуская глаз с дома Быка. В одном из них Симон сразу узнал Медведева и в одно мгновение разгадал абсолютно все, что здесь происходит.

И тут его осенила великолепная мысль. Он улыбнулся этой мысли, схватил перо и быстро набросал несколько строчек, поглядывая через окно во двор. Он еще не кончил писать, когда Иванец вышел из кареты, незаметно кивнул мастерам и направился в дом. Бородатый тотчас забрался на козлы, а молодой скрылся в доме вслед за Иванцом.

Симон Черный, не переставая улыбаться, взял хрустальный бокал, допил остатки вина и, разжав пальцы, уронил бокал на каменный пол. Хрусталь со звоном рассыпался сотней блестящих осколков, перепуганная кошка рванулась под зеленый занавес и пролетела мимо сидящих за столом.

— Проклятая тварь! Что-то разбила. — Елизар встал. — Советую тебе откупорить вот эту бутыль, — сказал он захмелевшему Кожуху и вышел за штору.

Симон молча протянул ему написанное. Елизар прочел и взглянул на него с изумлением. Симон, по-прежнему улыбаясь, сделал жест, приглашая Елизара к окну. Елизар выглянул в щель занавесок и увидел, как один из мнимых мастеров, тот молодой, быстро вывел из дома пленницу Кожуха, провел ее к карете, и когда дверца кареты распахнулась, было видно, что внутри ее кто-то уже есть и девушка бросилась в объятия этого человека.

Елизар быстро вернулся в светлицу и распахнул окно, выходящее во двор.

— Послушай, Ян, ты действительно очень дорожишь своей заложницей?

— Я же сказал, что сейчас она для меня — дороже жизни!

— Тогда я спасаю сейчас нечто большее, чем твою жизнь!

— Что ты сказал? — Кожух побледнел, вскочил с места и в два прыжка очутился у окна.

— Взгляни туда, — спокойно кивнул Елизар, — один из людей, которые якобы чинили карету, как видишь, открывает ворота. Второй уже сидит на козлах. А в карете — твоя пленница.

— Не может быть! — прошептал Кожух. Он мгновенно протрезвел.

— Я сам видел, как она только что села в нее.

Егор открывал ворота.

— Стой! — диким голосом крикнул Кожух и выпрыгнул из окна второго этажа на клумбу с цветами.

Он упал, но тут же вскочил, выхватил саблю и бросился к воротам с воплями:

— Иванец! Люди! Ко мне! Измена!

Егор бросился к карете, когда Кожух настиг его. У Егора не было оружия и не было выхода. Тогда Картымазов выпрыгнул из кареты с обнаженной саблей и бросился ему на помощь, окликнув Кожуха сзади. Кожух обернулся, и это спасло безоружного Егора, прижатого к воротам — он выскользнул на улицу.

Из глубины двора бежала толпа людей.

— А-а-а! Это ты, Картымазов! — крикнул Кожух и бросился на Федора Лукича.

— Гони, Аким! — приказал Картымазов, и Аким тронулся в надежде выехать со двора раньше, чем добегут люди Кожуха.

Но Кожух проявил завидное проворство. Он метнулся мимо Картымазова и разрубил саблей кожаные постромки, крепившие упряжь лошадей. Лишив карету возможности двигаться, он ловко уклонился от удара Акима и снова бросился к Картымазову. Аким предупреждающе крикнул, Картымазов оглянулся и, нечаянно поскользнувшись, упал прямо под ноги Кожуха.

— А! Попался! Вот тебе! — крикнул Кожух и занес саблю.

Безоружный Аким прыгнул прямо с козел и сбил с ног Кожуха, спасая жизнь своего хозяина.

Люди, набежавшие со двора, распахнули дверцу кареты, схватили Настеньку и потащили в дом, другие бросились к воротам.

Картымазов, вскочив на ноги, кинулся выручать Акима, но Кожух уже нанес ему сокрушительный удар.

В это мгновенье двое всадников с громким свистом и гиканьем ворвались во двор, заставив ошеломленную толпу на секунду остановиться. Этой секунды было достаточно, чтобы Филипп успел подхватить, тяжело раненного Акима, а Медведев — Картымазова, и когда толпа, опомнившись, бросилась вперед, всадники уже скрылись за воротами.

Куда, болваны!? — заорал Кожух на своих людей. — Назад! На коней! В погоню! Их только пятеро!

Во дворе началась страшная неразбериха, и только тогда из дома, пошатываясь, вышел Алеша с окровавленной головой и разрезанными остатками веревки на запястьях рук.

— Хозяин, — закричал он Кожуху. — Меня ударили! Забрали ключи! Связали… — и, не добежав, упал ничком посреди двора.

— Какая великолепная сцена! — воскликнул Симон Черный и рассмеялся своим беззвучным смехом.

Он по-прежнему невозмутимо сидел в кресле у окна и с большим интересом наблюдал за событиями, развернувшимися внизу.

— Да, это было хорошо задумано, — согласился стоящий рядом Елизар. — И не будь тебя здесь, остроумный план удался бы на славу. Однако мне помнится, ты говорил, что тебе жаль бедную девушку и что не ты был бы человеком, который помешал бы ей бежать…

— Видишь ли, Елизар, если бы в этом деле не участвовал Медведев, о котором мы сегодня так много узнали, я и не подумал бы спасать от гнева князя Семёна прогнившую шкуру этого Кожуха…

Но если сегодняшняя попытка не удастся, Медведев будет и дальше преследовать Кроткого. Он ведь не оставит своих друзей — это ясно. А пока Медведев будет двигаться в глубь Литвы — я поеду к Медведеву. Во-первых, в его отсутствие мне гораздо легче будет пересечь рубеж, а во-вторых — и это главное, — я наконец смогу оказать неоценимую услугу Полуехтову, выручив его сына, если этот Степан еще жив… Великокняжеский дьяк нам очень нужен.

— Тонкое и дальновидное решение, — одобрил Елизар.

Глядя, как слуги Быка уносят в дом бесчувственного Алешу, Симон снова рассмеялся.

— Больше всего меня восхищает этот юный хитрец. Посмотри, как ловко он все проделал и остался при этом вне подозрений Кожуха. Мы с тобой не ошиблись относительно истинных причин его преданности мнимому хозяину. Мальчишка далеко пойдет! У этого Медведева и его друзей верные люди. Я убежден, что не довезти Кожуху пленницы! Но это — не наше дело. И потом, ты ведь знаешь: сильные люди — это моя слабость. Я от всего сердца желаю им победы! Нам нужно было всего лишь придержать здесь Медведева, и мы это сделали. Больше они ничем нам не мешают — не будем же и мы мешать им! Раньше, чем в Гомеле, девушку не вызволить. А мне этого времени вполне достаточно.

Симон взглянул в окно и встал.

— Я убежден, что погоня вернется ни с чем. Куда Кожуху угнаться за такими молодцами. Нам очень не хватает людей, подобных этой тройке.

Но, боюсь, никто из них никогда не пойдет с нами, — с грустью улыбнулся он.

— Ты не прав, Симон. Они служат великому князю, и если на Московском троне воцарится великий князь, который будет служить нам…

— Думаешь, удастся?!

— Отбрось сомнения, Симон! Разве ты забыл небесный знак, под которым родились мы оба?

Ты ведь не хуже меня знаешь астрологию. Мы всего добьемся — ибо людям, рожденным под знаком Быка, принадлежит мир.

Поздним дождливым вечером того же дня в глухом лесу под Рославлем четыре человека, опустив головы, стояли перед свежей могилой.

— Пришлось мне все же, хозяин, вернуть свой долг — теперь мы квиты, — сказал Аким перед смертью и слабо улыбнулся. — Вы поезжайте… Не ждите…

Но они подождали.

Потом молча сели на коней и выехали на Гомельскую дорогу.

Навстречу им промчалась карета, запряженная четверкой лошадей, и хотя они посторонились, давая ей дорогу, она все же окатила их фонтаном грязных брызг.

Никто из четырех всадников не заметил бледного лица, окаймленного седыми волосами, мелькнувшего на секунду в окошке кареты.

Симон Черный ехал к рубежу.

На мягких подушках переднего сиденья легко покачивался маленький узелок с изодранным рубищем нищего и неподвижно лежала, глубоко вминая бархат, красивая тяжелая трость, доверху набитая венгерскими золотыми…

Глава седьмая DUX TEODOR DE BELA

Над рекой Ипутью висел густой туман.

До восхода солнца оставалось не меньше часа, птицы еще не проснулись, и глухая тишина царила вокруг.

На большом плоском валуне у самой воды сидел человек. Он сидел здесь давно — дорогие, расшитые золотой нитью сапоги на высоких каблуках глубоко увязли в мокром песке; он не замечал промозглой утренней сырости — теплый мохнатый плащ бесполезно свисал за его спиной, покрывая влажный от росы камень; его обнаженная, коротко стриженная голова чуть склонилась, а большие глаза, глубоко спрятанные под высоким лысеющим лбом, смотрели вперед напряженно и внимательно, будто силились разглядеть, что прячется там, за непроглядным туманом, за рекой Ипутью, за непроходимой пущей на том берегу и где-то еще дальше…

Он ощутил, что пальцы его ног закоченели от холода, и, с усилием вытащив глубоко увязшие сапоги, переменил позу. При этом рукав кафтана зацепил рукоять поясного ножа, нож легко выскользнул из ножен и упал в песок.

Он склонился, поднял нож и, вытирая полой лезвие, задумчиво наблюдал, как быстро исчезают, сглаживаясь в зыбучем песке, глубокие следы его сапог. Разве не так же бесследно забываются в этом мире наши деяния, когда мы уходим? Нет, не может быть!

Глубоко вонзая острое лезвие в мягкое жидкое песочное тесто, он написал

Dux Teodor de Bela[10]

Некоторое время он пристально вглядывался в эти слова. Песок, легко сомкнувшийся над широкими следами подошв, казалось, не мог справиться с тонкими глубокими линиями…

"Dux Teodor de Bela" — последний раз он подписался так три года назад. На обычных грамотах он писал просто по-русски — "Федор, князь Бельский", но государственные бумаги международного значения требуют торжественной латинской подписи. Это было посольство короля Польского и Великого князя Литовского Казимира IV к папе римскому Сиксту IV. После короля его подписали самые знатные и приближенные ко двору вельможи. Тогда он был одним из них… И тогда же совершил эту ошибку… Дьявол ухмыльнулся за его спиной и толкнул под локоть. Князь поставил свою подпись и, чуть помедлив, добавил роковые слова: "…брат королевский по крови".

Увидев это, тщеславный Михаил Олелькович немедленно добавил после своей подписи: "…брат королевский по телу".

В сущности, ничего особенного не было в этих чуточку хвастливых уточнениях. Действительно, Васса Ольшанская, мать князя Федора, и королева Сонка, мать короля Казимира, были родными сестрами, а Александр-Олелько Владимирович, отец Михаила и родной дядя по отцу Федора, был двоюродным братом короля. Таким образом, князь Федор Бельский был с королем в двойном родстве, но, считая родство по отцу более далеким и не заслуживающим внимания, отметил родство по матери. Ну, а князь Михаил похвастался родством по отцу. А не похвастаться он просто не мог — такой уж у него характер, Впрочем, король никогда бы не придал этим пышным подписям никакого значения, если бы не Семен…

Да, князь Семен Бельский, родной брат князя Федора, уже в который раз дерзко встал на его пути.

Его не пригласили подписать посольство — он младший брат, и вот он намекнул фавориту короля, что, дескать, не слишком ли много братьев завелось у его величества и не грозит ли это короне? А фаворит тотчас вспомнил, что однажды, хоть и давно, у литовских вельмож греческой веры уже возникало намерение возвести на престол Литовского княжества какого-нибудь достойного православного князя. Намекали тогда на Семена Олельковича, князя Киевского, старшего брата Михаилами, между прочим, Федор Бельский поддерживал эту идею. В то время ничего из этого не вышло, Семен Олелькович вскоре умер, а вот теперь из мужчин рода Олельковичей остался один Михаил, и смута может возникнуть снова. А ведь Федор Бельский и Михаил Олелькович двоюродные братья и неразлучные друзьям.

Одним словом, с тех пор князья Федор Бельский и Михаил Олелькович больше не подписывали никаких государственных бумаг и потихоньку удалились от двора. Зато Семен Бельский стал вдруг в почете и, видно, скоро будет подписывать такие бумаги. Ему бы еще перейти в латинский закон[11], и тогда уж он наверняка станет маршалком дворным, воеводой Виленским и мало ли кем еще… Ну что ж, если понадобится, он не остановится и перед сменой веры. Он был таким с детства — ни перед чем не останавливался, если ему это было выгодно…

У князя Ивана Владимировича Бельского и княгини Василисы было восемь детей. Первые сыновья, Иван и Януш, умерли в детстве, а потом стали рождаться дочери. Их родилось четыре, и когда надежда на сына окончательно пропала, появился Федор. Радости отца не было предела. Все было хорошо. Тут бы и остановиться. Но — через три года негаданно родился Семен, на этот раз совсем нежданный сын. И родной дом стал для Федора адом.

Заботы, ласки, любовь — все для Семена. Семен у нас такой, Семен у нас эдакий… Он тощенький, он слабенький. А Семен к десяти годам вымахал здоровенным детиной! Это Федор был тощим и слабеньким, но никто этого не замечал — все смотрели на Семена. Семену разрешалось все. Он рос проказником, забиякой, и никто не сознавал, что складывается у Семена нрав злой, жестокий и коварный. Хотя нет — видел это Иван Андреевич, князь Можайский, близкий друг отца. И не раз говорил об этом старому князю Бельскому. "Да что там! — отмахивался князь. — Он ведь младшенький, когда меня не станет, все перейдет к Федору, все почести, вся слава, а Семену всю жизнь быть вторым, так пусть хоть сейчас побудет первым!" Так своеобразно старый князь понимал справедливость…

У тринадцатилетнего Федора был любимый конь — смирная старая рыжая лошадка по имени Кася. Она была его верным другом, он любовно присматривал за ней, сам поил и кормил, а по утрам ездил на прогулки. Однажды, оставив Касю привязанной в лесу, он погнался за маленьким зайчонком, но не поймал его, а когда вернулся, не застал коня на месте. Федор пошел по следам и, выйдя на опушку леса, увидел на своей лошади Семена. Семен во весь опор мчался к яру. Он скрылся за бугром, и вдруг оттуда донесся жуткий лошадиный крик. Федор бросился в яр. Кася билась на земле с переломанными передними ногами, а Семена и след простыл.

Тогда Федор плакал первый и последний раз в жизни.

Он долго гладил Касю по голове, когда она была уже мертвой, и вернулся домой поздно вечером весь в крови. Отец сурово спросил, что случилось, и Федор рассказал ему всю правду. Отец позвал Семена и спросил: "Ты погубил коня?" "Нет, — твердо ответил Семен, спокойно посмотрел в глаза отцу и насмешливо покосился на заплаканного Федора. — Я весь день был дома". Когда Семен вышел, старый князь тяжело вздохнул, снял со стены кожаную плеть и сказал: "Ну-ка спускай штаны, и пусть это будет последняя ложь в твоей жизни!" Федор молча вынес двадцать жестоких ударов, и когда все улеглись спать, отправился к Семену. Никто никогда не узнал, что произошло между братьями, но Федор, избитый до полусмерти крепкими кулаками, едва добрался до своей постели, а Семен не получил ни одной царапины.

Но странное дело — с тех пор Семен никогда больше не трогал Федора, всячески избегал его, и казалось, это был единственный человек, которого он стал бояться…

На людях братья поддерживали вежливые отношения, но их никогда больше не видели вместе. Все, что нравилось одному, ненавидел другой. Так, например, Семен никогда не охотился, потому что охота стала страстью брата. Федор пропадал целыми днями в лесу, стараясь бывать дома как можно реже.

Только три человека имели доступ к его сердцу — сестра Агнешка, домашний священник Бельских отец Леонтий и князь Иван Андреевич Можайский.

Сестре Федор мог изредка пожаловаться на свои горести, причем делал он это молча: приходил, садился и грустно смотрел на нее. Агнешка всегда умела сказать ему что-нибудь утешительное, и он знал, что она никому не расскажет о его слабости. Добрый старый отец Леонтий учил его Закону Божьему, истории, латыни и греческому.

Князь, Можайский посвятил Федора в тайны политики. После смерти старого Бельского Иван Андреевич особенно привязался к заброшенному нелюбимому в семье юноше.

У князя было бурное прошлое. Он до конца стоял на стороне Шемяки и только после его смерти вместе с Иваном Шемякиным, его сыном, и несколькими верными дворянами бежал в Литву; Так, в 1453 году русский князь Иван Андреевич Можайский, внук славного Дмитрия Донского, беглец и изгнанник, стал литовским князем, "выходцем из Москвы". У него было два уже взрослых сына, но Федора он любил больше. Сколько увлекательных историй о заговорах и переворотах, о борьбе за власть и о тайных убийствах рассказал он юному Федору, не подозревая, какой фундамент закладывает в мальчишескую восприимчивую душу. Он также заразил Федора страстью к охоте. Король Казимир пожизненно дал в кормление Можайскому Гомель и его окрестности. На глухом берегу Ипути князь построил большой охотничий терем, высокий и стройный. Сюда приезжал он с друзьями в лучшие дни своей жизни. Сюда привозил он потом часто Федора, здесь рассказывал ему таинственные и страшные истории. И здесь же произошло событие, с которого началась самостоятельная жизнь князя Федора.

В те годы в густых гомельских пущах еще водились зубры, и князь Иван Андреевич любил вспоминать о настоящих праздниках, когда он со своим лучшим другом Иваном Владимировичем, князем Бельским, выходили вдвоем на огромного зверя.

За несколько дней до начала охоты сотни загонщиков и своры собак рыскали по лесу, а потом, окружив зубра, посылали гонца в терем на Ипути. Тогда два уже немолодых князя брали в руки длинные прочные рогатины со стальным хорошо отточенным лезвием и отправлялись в лес.

Они выбирали маленькую полянку и ждали. Кольцо загонщиков сужалось, и через несколько часов на эту полянку выходил бык. Огромный свирепый зверь выше всадника и весом в пять тысяч фунтов и два маленьких пеших человечка с тонкими рогатинами.

После четырех таких поединков в охотничьем тереме стоял пир горой и лихие песни разносились по всей округе, после пятого — суета, волнение, непривычная тишина, — и понесли легкие воды Ипути большой челн, а в нем окровавленное изуродованное тело князя Ивана Бельского…

Случилось это пятнадцать лет назад…

С тех пор князь Иван Андреевич Можайский никогда больше не приезжал в свой терем на Ипути. Но Федору он всегда позволял пользоваться им и охотиться на любую дичь в Гомельских пущах. А Федор любил это заброшенное в глухих лесах уединенное место, да и неудивительно — с ним связано столько незабываемых минут его жизни…

Здесь, слушая рассказы князя Можайского, он впервые осознал свое призвание, здесь потом он составлял грандиозные планы будущего и разрабатывал сложнейшие замыслы государственных дел; на этом самом камне лежало мертвое тело его отца, и на этом самом камне он принимал Сейчас важнейшее решение в своей жизни.

По завещанию князя Ивана, Федор получил стольный город Бельского княжества — Белую и близлежащие к ней волости Верховье, Вольтово и Шепгово. Семену достались остальные волости княжества к кусок земли на Угре с центральным имением Синий Лог, пожалованный князю Ивану за особые заслуги еще Великим князем Литовским Сигизмундом. Остальные небольшие владения, разбросанные в разных местах Литовского княжества, полученные уже от Казимира, князь Иван отдал в приданое дочерям. Три сестры Федора вышли замуж за князей, и только одна, его любимая Агнешка, не стала княгиней. Она вышла замуж по любви за пана Ивана Ходкевича. У всех сестер уже давно росли дети, были свои заботы, и ни с кем, кроме Агнешки, Федор не поддерживал связи. Иван Ходасевич, маршалок дворный, в обязанности которого входила забота обо всех дворянах Великого княжества Литовского, О спокойствии в столице и о безопасности престола, был значительным лицом при дворе. Он охотно помог Федору в начале его самостоятельной жизни, и Федор быстро выдвинулся в число первых вельмож. Но потом неожиданно появился Семен, и Федор почувствовал, как незаметно, потихоньку стало меняться к нему отношение. А после истории с подписанием посольства к папе Сиксту IV Иван Ходкевич посоветовал Федору незаметно покинуть двор вместе с Олельковичем.

Федор вернулся в Белую и, наблюдая издали за всеми делами брата Семена, пытался разгадать его намерения.

Вот тогда-то у Федора и начал зреть этот замысел.

Ни на секунду не выпуская Семена из виду, Федор начал распродавать свои волости и собирать сильную преданную дружину. В конце концов, в его непосредственном владении остался только стольный город Белая, но зато появилась большая армия воинов и слуг, о которой никто не знал. Семен, напротив, тайно выкупал все земли, которые Федор продавал. Федор с улыбкой следил за этими перемещениями — Семен продвигался при дворе, и у него появились крупные деньги. Эти деньги потихоньку и незаметно переходили к Федору в обмен на земли, а сам Федор постарался тем временем, чтобы люди поскорее забыли о его существовании. Это ему удалось.

За три года он все подготовил, и теперь остается сделать последний шаг.

Неделю назад Федор навестил князя. Можайского.

Старик уже не встает с кресла. Но глаза такие же молодые. И заблестели как встарь, когда Федор попросил разрешения пожить несколько недель в тереме на Ипути, объяснив это так:

— До сих пор я охотился лишь на мелкого зверя. Пришла и моя пора выйти на зубра!

И вот зубр загнан и окружен.

Сегодня приедут трое приглашенных друзей, и завтра утром состоится поединок.

Но сейчас Федор думал не об этом.

Уже сегодня, через несколько часов, он начнет совсем другой поединок, куда более трудный, опасный и затяжной.

Перебрав в памяти четки событий, нанизанных на нить его жизни, он пришел к окончательному решению.

Хотя, в сущности, это неправда. Он пришел к нему давно. Еще три года назад. И все эти годы он готовил для поединка оружие, закалял, оттачивал и чистил его. Просто об этом никто не знал. Да и сам он в своих мыслях никогда не шел до конца. Вплоть до нынешнего дня он мог в любую минуту остановиться или повернуть в другую сторону. Но наконец настал момент, когда ЭТО пришло в состояние, в котором либо должно было умереть в его мозгу, либо выйти за его пределы и стать реальностью.

Еще и еще раз вспоминая и взвешивая, Федор убедился, что дерзкая мысль, возникшая три года назад, овладела им полностью и отказаться от нее он уже не в силах.

Князь Федор глубоко вздохнул, расправил плечи и с удивлением осмотрелся.

Висел тот же густой туман, но что-то вокруг измелилось. Все стало розовым. Где-то вставало невидимое солнце. Как будто в холодном сером дыме растворили несколько капель горячей крови…

Федор опустил голову.

Надпись на песке исчезла.

Лишь одно его имя еще, угадывалось по едва заметным черточкам.

Федор оставил это призрачное имя нетронутым, а после него четко и аккуратно дописал:

…Dei dratia Dux Magnuus Lituania[12]

А почему бы нет?!

Он — прямой потомок Гедимина, и его дед Владимир был четвертым сыном Ольгерда, в то время как король Ягайло — отец Казимира — шестым…

Но, увы! К знатности этого имени недостает двух существенных дополнений. У него нет обширных земель и нет большого богатства — стало быть, его не поддержат магнаты и шляхта. — они хотят государя, который будет понимать и защищать их интересы. У него нет широкой известности в народе, а за последние годы о нем и вовсе забыли — стало быть, его не поддержит простой люд: он хочет государя из тех, кого хорошо знает и любит…

Конечно, он мог бы завоевать известность у низших слоев и пообещать всевозможные льготы высшим, но это значило бы попасть в зависимость, а он не из тех глупцов, которые наивно думают: "Только бы добраться до престола, а потом я вас всех…" Да, они помогут ему занять трон, но они же и сбросят его оттуда, если он не будет править по их воле.

Князя Федора не привлекала внешняя сторона власти, он был глубже и умнее. Власть необходима ему со всей ее силой, со всем ее могуществом, не для удовлетворения пустого тщеславия и не для беззаботной жизни в обществе — нет! Она нужна ему для осуществления огромных замыслов! Федор, русский православный князь, с болью наблюдал признаки постепенного и незаметного отхода Литовского княжества, населенного в большинстве народом русским, от старых традиций, от старой веры, медленной, но гибельной утраты самостоятельности… Нет, ему нужна реальная власть, а кто будет ее символом, ее формальным носителем — не важно! Лишь бы этот, избранный им, человек выполнял все, что прикажет он.

Кто же тогда?

Глинский?

Да, князь Лев Глинский — крупнейший магнат, у него огромные земли, он богат и знатен. Но — он князь татарского происхождения, его прадед — сын Мамая… Правда, Глинский — князь православный, добрый христианин, человек честный и благородный. Он считает Литовское княжество своей родиной и отдаст за него жизнь… Однако… Он слишком умен, чтобы согласиться надеть на свою голову тяжелую корону и выполнять чужую волю. Нет, Глинский для этой роли не годится.

Ольшанский?

Князь Иван Юрьевич Ольшанский, православный, владетельный, знатный, литовского рода, более древнего, чем Гедиминов. Троюродный брат Федора по матери. Молчаливый, стеснительный, мягкий и до смешного добрый. Легендарный храбрец… Несчастливый в семейной жизни. Федор любит Ивана больше всех своих родственников, после сестры Агнешки. Он даже немного завидует беспредельной храбрости Ивана. Пожалуй, Ивана поддержали бы… И магнаты и народ. Но потом… Князь Ольшанский приторно порядочный и щепетильный человек. А в своей порядочности он часто становится упрямым и несговорчивым. Да, он наденет корону, в святой уверенности, что спасет этим родину, но потом ни за что не снимет ее до тех пор, пока своим наивным простодушием не погубит эту родину окончательно. Он совсем несмышленыш в политике и слишком честен, для того чтобы быть пешкой в чужих руках…

Остается Олелькович.

Не только потому, что остальные двое отпадают, но-и потому, что Михаил обладает всеми необходимыми качествами.

Однако почему именно из этих трех вельмож Федор выбирает? Разве мало знатных родов в Литве? За три года Федор перебрал множество вариантов, изучил множество родословных, навел справки о множестве людей. И не нашел никого лучше. Ольшанский и Глинский оба отважны, умны и умеют молчать они патриоты — и поддержат заговор не ради будущих благ и славы, а ради светлой цели; они оба богаты — помогут золотом; наконец, они оба честны — не выдадут сейчас и не потребуют наград за особые заслуги потом…

А вот Михаил — совсем другой человек.

Михаил Олелькович, двоюродный брат Федора по отцу, прямой потомок Ольгерда. Герб Олельковича — "Погоня" — государственный символ Великого княжества Литовского — всадник с занесенным над головой мечом. Потомственный Киевский князь, он пользуется огромной любовью всей Киевской земли, и она пойдет за ним по первому зову. У него богатые отчины — Копыль и Слуцк. Лучшего претендента на литовский престол не сыскать! Когда после смерти Семена, его старшего брата, король Казимир назначил своим киевским наместником не Михаила, а пана Мартина Гаштольда, киевляне восстали, требуя Олельковича, и королю пришлось водворять в Киеве своего нового наместника при помощи войск.

Но при всем этом Михаил Олелькович, как личность, ровно ничего не стоит. Федор изучил своего двоюродного брата досконально. Недалекий и невежественный Михаил владел в совершенстве лишь двумя искусствами — выпить и поговорить. Но тут уж он не знал себе равных. Особенно в красноречии. Он умел заразить слушателей любой идеей, и хотя речь его, как правило, не содержала ни одной свежей мысли, он пересыпал ее простецкими, малороссийскими шутками и словечками, за что его обожал простой народ, а при случае умел придать своим словам весьма многозначительный смысл, которого, впрочем, сам не понимал, за что любили слушать его болтовню образованные вельможи. Этот талант делал Олельковича исключительно популярным во всех слоях населения, и даже в далеком Новгороде знали и любили Олельковича. В остальном Михаил Олелькович был туповат, непомерно тщеславен и бессмысленно жесток. Доброта и благородство были для него качествами совершенно неизвестными. Случай с Новгородом как нельзя лучше раскрывал характер князя Олельковича.

Дело было в 1470 году.

Богатые новгородские бояре, почуяв, что их власти и самостоятельности Новгорода приходит конец и что Московский князь Иван Васильевич только и ждет случая, чтобы покорить Новгородскую землю, стали бить челом королю Казимиру, умоляя его прислать для защиты от Москвы "доброго князя", причем упорно называли при этом имя Михаила Олельковича, не соглашаясь на другие предложения. Мудрый политик, король Казимир хорошо знал, что Олелькович — совсем не тот человек, который может возглавить новгородцев в их будущей борьбе с Москвой, но ничего не мог поделать и вынужден был согласиться, хотя и с большой неохотой.

И вот князь Михаил Олелькович со всей своей дружиной прибыл в Новгород Великий.

К слову сказать, вместе с ним кроме воинов дружины прибыль огромное количество мастеровых и купцов, среди которых оказался и никому тогда не известный купец с Ближнего Востока по имени Схария. Он до конца своих дней остался в Новгороде, где стал пророком-основателем новой таинственной и странной веры, тысячи последователей которой спустя несколько десятилетий будут сожжены, как еретики, на кострах, после того как самые дерзкие из них сделают попытку посягнуть на сам московский престол.

Но это случится еще не скоро, а тогда, в ноябре 1470 года, радости новгородцев не было предела. И первый месяц они души не чаяли в своем новом князе, заслушивались его речами, как райскими песнопениями.

Но со временем они стали замечать, что князь не встает от стола уже второй месяц, а расходы на содержание его самого и внушительной дружины начинают приобретать катастрофический характер. Попутно выяснилось, что застольное красноречие Михаила совершенно непригодно для обсуждения даже простейших политических вопросов новгородской жизни. Наконец, на четвертом месяце пребывания Михайлушки в Новгороде бояре свирепо спрашивали друг друга, кто позвал сюда этого человека и зачем он здесь. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не умер в Киеве старший брат Михаила Семен. Михаил, уже нарекший себя Великим князем Новгородским, немедленно бросил своих подданных на произвол судьбы и Московского князя, а сам тут же двинулся в Киев, находясь почему-то в полной уверенности, что король непременно назначит его там своим наместником и он по традиции рода станет Великим князем Киевским. Новгородцы не только охотно простили ему это предательство, но даже обрадовались невыразимо и провожали Михаила со слезами восторга на глазах, не подозревая, что их горести на этом еще не кончились. Проезжая через "свои" Новгородские земли, Михаил Олелькович беспощадно жег и грабил все попутные села, и много ни в чем не повинных людей сложили головы, защищая свое добро от приглашенного князя.

Вот такой человек был Михайло Олелькович, но в данном случае его пороки и недостатки оборачивались для Федора определенными достоинствами, вполне соответствующими роли, которую он предназначал для своего двоюродного брата. Если на престоле воцарится государь, который все свое время будет проводить в веселых и приятных развлечениях, да еще способен будет в торжественных случаях произносить блестящие речи — чего же еще желать человеку, который собирается из-за его спины управлять державой.

Итак — все правильно.

Только Олелькович!

Федор глубоко вздохнул — и это был вздох облегчения.

Тысячный раз он пересматривал свои рассуждения и не находил ошибок.

Туман рассеивался. Уже смутно проглянул противоположный берег, уже появились на холме за спиной Федора расплывчатые контуры высоких стен и стройных башенок охотничьего терема, уже пропели первые петухи.

Слова, дописанные Федором на песке, еще виднелись, но теперь имя растворилось бесследно.

На освободившемся месте Федор осторожно написал:

Michael

Вытерев нож о парчовую полу кафтана, он спрятал его в ножны и полюбовался новым сочетанием слов.

Michael, Dei gratia Dux Magnuus Lituania

Это выглядело вполне приемлемо и величественно.

Теперь, когда все было решено, Федор почувствовал себя легко и свободно. Он давно уже был готов к борьбе, и долго сдерживаемые силы искали теперь выхода в быстрых и решительных действиях. Мысли одна за другой рождались, спорили, уходили и возвращались — Федор обдумывал ближайшие шаги — свой первый выпад в поединке, который предстояло начать…

И только когда со стороны терема стал доноситься лай собак, стук топора, и звон цепей у колодца, Федор встряхнулся и увидел, что тумана давно нет, что верхушки высоких сосен уже позолотило солнце и что, наверно, сегодня будет теплый безветренный день.

Он встал, потянулся на цыпочках, поднял руки над головой и стал подниматься по крутому скату берега.

На полпути он вспомнил о чем-то и вернулся.

Огромный валун в двух шагах от воды сверкал капельками росы. Князь Федор Доставил на него ногу и склонился, внимательно вглядываясь.

На мокром блестящем песке никаких слов уже не было.

Только гладкая зернистая поверхность, состоящая из золотистых песчинок, которые лежали здесь тысячи лет назад и точно так же будут лежать тысячи лет после нас…

Глава восьмая Большая королевская охота на зубра

Как обычно, перед завтраком князь Федор занялся текущими делами: выслушал донесения, привезенные ночью гонцами, проверил, как выполнены его вчерашние указания, и отдал распоряжения на грядущий день. Все это он сделал при содействии своего первого помощника, которого именовал канцлером.

Десять лет назад двадцатитрехлетний князь Федор принял к себе на службу пятнадцатилетнего мальчика, сироту, сына бедных шляхтичей. Федор заменил ему родителей, воспитал юношу, и Юрок Богун стал верным и преданным слугой князя. Он умел понимать своего патрона с полуслова. Он вел дела Федора и прекрасно в них разбирался. Федор доверял ему все свои тайны, за исключением той, самой главной, и сейчас, глядя на Богуна, стоящего перед ним, думал: "Догадывается ли он?"

Юрок, как обычно, сел напротив, положив перед собой на стол кожаную сумку с серебряными застежками.

— С чего начнем?

— Готовы ли мы встретить друзей?

— Да, князь. Три комнаты наверху ждут гостей, и пять помещений внизу приготовлены для слуг. Загон зверя можно начать завтра на рассвете.

— Хорошо, Юрок. Посторонних поблизости не замечено?

— Нет. Я расставил вокруг часовых, как ты велел. Все наши люди знают, что называть твое имя никому, не следует. О том, что ты находишься здесь, кроме приглашенных, известно лишь князю Можайскому.

— Он никому не скажет. — Федор помолчал, потом спросил: — А почему, Юрок, ты не спрашиваешь меня о причинах такой таинственности?

— Я думаю, князь, ты сам скажешь мне, если это будет необходимо.

— Да-да, Юрок, конечно. Скажи мне, не постыло ли тебе служить у меня? Ты вырос, возмужал, быть может, у тебя появилось намерение поступить на королевскую службу? Молодому человеку, верно, хочется иногда повеселиться в хорошей компании, а у меня тут скучно. Я не пью, потому приемов и пиров не устраиваю. Живу одиноко, замкнуто. А от сегодняшнего дня и вовсе становлюсь на новый путь. Возможно, смертельная опасность будет подстерегать всех, кто окажется рядом со мной. Не лучше ли тебе оставить меня, пока не поздно?

Юрок посмотрел князю в глаза.

— Когда-то ты дал мне право обращаться к тебе просто по имени. До сих пор я не пользовался этим правом, но сейчас воспользуюсь впервые. Ты воспитал меня, Федор, ты долгие годы был мне отцом, матерью, братом и другом. Быть может, потому, что я сам сирота, я лучше всех понимаю, какой была твоя юность и почему ты так заботился обо мне. Я никогда тебя не оставлю, и мне ничего не надо. Знай, Федор, если случится, что у тебя не будет ничего, кроме жалкого рубища — я буду с тобой; если твою голову положат на плаху — моя ляжет рядом, а если ты станешь владыкой — я буду сидеть у твоих ног, чтобы ядовитая змея не могла укусить тебя.

Он обо всем догадывается!

Федора глубоко растрогали слова воспитанника.

Ну, что ж — будь как будет.

Он кивнул, коротко пожав руку молодого человека, и будничным тоном спросил:

— Что нового принесли гонцы?

— Вести из Горваля и от Леваша Копыто.

— Наконец-то! Как Леваш?

— Занял все земли до самой Угры. Потери — двенадцать убитых и восемнадцать раненых. Взято девять укрепленных дворов, включая Синий Лог на берегу Угры, где Леваш и обосновался.

— Очень хорошо. Потери Семена?

— Девяносто семь человек.

— Общая стоимость захваченных ценностей?

— По грубому расчету — около семнадцати тысяч венгерских золотых.

— Превосходно!

Федор улыбнулся, вспоминая перипетии тайной войны с Семеном. Четыре года назад Семен, отправляясь ко двору и остро нуждаясь в деньгах, продал всего за тысячу золотых земли на Угре сестре Анне, княгине Тешинской. Федор немедленно выкупил Эту землю за ту же сумму и, быстро наладив хозяйство, через год вернул затраты, продав урожай. Осенью он получил две тысячи чистого дохода, уступив Синий Лог другой сестре, княгине Одинцевич. Семен, достигнув при дворе первых успехов, выкупил эти владения у сестры уже за пять тысяч, но вскоре ему опять потребовалось золото, и Федор снова оказался хозяином Синего Лога и прилегающих к нему земель на; Угре, Он продал на вырубку часть леса и, таким образом, к прошлому году заработал на этой земле чистых три тысячи. И тут ему пришел в голову новый остроумный ход. Федор уговорил Агнешку помочь ему и выдал ей дарственную грамоту на Синий Лог, предупредив, чтобы она никому и ни за что не продавала его. Семен, тем временем снова разбогатевший, хотел выкупить земли обратно, но Агнешка ни за что не уступала. Семен захватил землю силой. Тогда Федор, взяв у Агнешки обратно свою дарственную, снова стал юридически законным владельцем Синего Лога. Он выждал год и, когда Семен свыкся с мыслью, что земля на Угре навсегда принадлежит ему, послал туда Леваша Копыто с отборными воинами. И вот теперь Семен потерял около сотни своих людей, на восемнадцать тысяч ценностей, а главное, не мог ничего сделать и никому пожаловаться — по документам Синий Лог принадлежит Федору.

— Превосходно, Юрок! — повторил Федор. — И больше мы никому не будем продавать эту землю. Теперь Синий Лог нужен мне самому!

— Мы задолжали жалованье Левашу и его людям, — напомнил Юрок. — Не выплатить ли им из захваченных денег?

— Нет. Все в казну. Нас ждут большие расходы.

С Левашом поступим так — подготовь грамоту следующего содержания: "За верную службу пожизненно жалую моего дворянина Леваша Копыто имением Синий Лог и всеми примыкающими к нему землями на Угре. Все люди, которых я ему дал, переходят в его полное распоряжение и становятся его служилыми людьми. Отныне он сам их содержит. Оставаясь на моей службе, Леваш Копыто должен быть готов в любую минуту явиться по моему первому зову, представив двести вооруженных всадников". Сегодня же отправь эту грамоту Левашу с его же гонцом. Завтра, с нашим гонцом, пошли ему следующие тайные наказы: первый — немедленно восстановить старые и выстроить новые надежные укрепления в Синем Логе на берегу Угры. Сделать их неприступными со стороны…

Федор не договорил и задумался.

— Со стороны московского рубежа, — подсказал Юрок, записывая указания князя.

— Нет, Юрок, — жестко ответил Федор. — Со стороны Литвы!

Юрок поднял глаза.

— На случай нападения Семена, — поспешно пояснил Федор и продолжал: — Второй: пусть Леваш распространит слух, будто, получив эту землю в пожизненную собственность, он оставляет у меня службу и становится вольным самостоятельным хозяином, подчиняясь лишь одному королю.

И, наконец, третий тайный наказ: пусть Леваш Копыто подружится со всеми соседями, особенно на том берегу Угры. Он должен добиться возможности в любой момент свободно пересекать рубеж, не рискуя при этом встретить враждебный прием у московитов! Эту грамоту с моими наказами на пишешь тайнописью, известной нам троим. С Левашом пока все. Что сообщают из Горваля?

— Нечто странное. Князь Семен привез из Вильно в закрытой карете без окон пятерых людей с завязанными глазами. Они пробыли в замке Горваль два месяца и неделю назад таким же образом отправлены обратно. Предполагается, что это были мастера, которые выполняли в замке некие особо тайные строительные работы.

— Кто это сообщает?

— Наш человек из деревни Горваль.

— А разве в самом замке у нас все еще нет своего человека?

— Нет. Пока нам не удалось подкупить ни одного из слуг Семена Но я решил не торопиться и действую осторожно.

Федор глубоко задумался.

— Мне давно не нравится, что я не знаю тайных замыслов дорогого братца. Отчего он покинул двор, где ему так везло? Зачем купил у Анны замок Горваль? Почему так тщательно проверяет всех, кто поступает к нему на службу? Ведь все это что-то означает, правда? Юрок, не считаясь с расходами, отправь в Горваль столько людей, сколько будет нужно, и пусть хоть один из них поступит на службу к Семену и выяснит, что он там затевает!

— Я подумаю.

— Это надо сделать немедленно — сегодня!

— Я сделаю все возможное, чтобы завтра к вечеру наш человек попал в замок.

— А кто присылает нам сообщения из деревни?

Я ведь многих помню в Горвале. Когда-то мы всей семьей проводили в этом замке каждое лето и я мальчишкой часто бегал в деревню.

— Вряд ли ты знаешь этого человека. Зато ты, наверно, помнишь, что Горваль и его окрестности необычайно богаты бобрами. Его величество держит там специального человека — королевского бобровника. Его зовут Никифор Любич, и он следит за порядком поставок бобровых шкур в королевскую казну. Никифор — дворянского рода и был дружен с семейством твоей сестры Анны Тешиной. Но после того как она продала замок Семену, Никифор стал скучать, а нового владельца просто возненавидел. Это неудивительно — ты ведь знаешь, какой неприветливый нрав у Семена, поэтому Никифор с удовольствием помогает нам разузнавать о делах своего соседа, надеясь, что чем больше вреда он ему причинит, тем скорее он от него избавится. Никифору сорок пять лет, у него двое взрослых детей, но сам он калека и почти не двигается. К сожалению, он может сообщать нам лишь слухи, которые просачиваются из замка, но и это хорошо. Он пользуется большим уважением жителей деревни, и я надеюсь с его помощью устроить в замок к Семену одного из наших лучших людей.

— Действуй. Кстати, этому Никифору надо хорошо платить, раз он для нас исправно старается.

— Он получает из твоей казны больше, чем из королевской.

— Превосходно. Так и должно быть.

В открытое окно со двора донесся шум и скрип открываемых ворот.

— Кто бы это мог быть так рано? — удивился Федор.

— Кто-то свой, потому что, не зная пароля, не подъехал бы к терему.

Федор подошел к окну. Терем стоял на холме, посреди леса, и с верхнего этажа были хорошо видны дороги, змеившиеся к воротам с разных сторон.

У ворот стояли три всадника. Близорукий Федор щурился, силясь разглядеть прибывших. Юрок пришел к-нему на помощь.

— Это Глинский.

— А с ним кто? — спросил Федор, напряженно вглядываясь. — Слуги?

— Нет, не думаю. Какой-то мальчик и пожилой мужчина.

— Странно! — Федор вздохнул. — Отложим наши дела, я должен встретить первого гостя.

Федор быстрым шагом спустился по узкой лестнице, — прошел несколькими коридорами и вышел не крыльцо в ту минуту, когда всадники, оставив лошадей сонным конюхам, направлялись к дверям терема.

Федор двинулся навстречу, протягивая руки седому человеку лет пятидесяти с чуть раскосыми татарскими глазами, который шел первым. Они обменялись традиционным объятием.

— Мой младший сын Михаил, — представил Глинский.

Почтительно отставший мальчик лет десяти подошел ближе и низко поклонился. В руке он крепко сжимал тяжелую длинную рогатину.

— Очень рад! — улыбнулся Федор. — Ты приехал поохотиться с нами?

— Нет, князь, — звонким и сильным голосом ответил мальчик. — Батюшка отправляет меня учиться за пределы княжества, и мы выехали вместе, чтобы ему не пришлось потом возвращаться за мной в Глинск. А это, — он гордо тряхнул рогатиной, — я всю дорогу вез сам! Батюшка говорит, что руки становятся крепкими, если с детства держать в них оружие!

— Вот оно что! Надо полагать, ты едешь в Варшаву?

— Нет, князь! Гораздо дальше!

— Я решил, что мальчику будет полезно посмотреть чужие земли и поучиться военному искусству у франков и немцев, — пояснил отец. — Меня склонил к этому Ганс Шлейниц. — Он указал на пожилого высокого мужчину, который изысканно поклонился и подошел ближе.

— Я лишь хотеть ошень мальо отплатить долг для князь Лев, — произнес Шлейниц с сильным акцентом. — Я обязан ему свобода!

— Ганс имел несчастье попасть в плен к туркам, — сказал Глинский. — И я его случайно вызволил два года назад, когда очищал низовья Днепра с моими окраинными казаками. Турецкая галера укрылась от бури в лимане. Пожалуй, буря обошлась бы ей дешевле, чем мои казаки. Ганс взялся представить Михаила ко двору императора Максимилиана, и я решил отпустить мальчика — пусть поглядит мир!

За спиной Федора появился Юрок. Федор представил его гостям и спросил:

— Как хотите разместиться?

— Как найдешь для себя удобным, — ответил Глинский.

— Тогда, Юрок, проводи князя Михаила и его наставника в западную комнату, а я сам покажу князю Льву его покои.

Князь Глинский молча поднимался вслед за Федором по крутой лестнице.

— А где твои люди? — спросил Федор.

— Зачем они мне? Мы с Гансом старые воины, привыкли обходиться сами, да и мальчику надо учиться самостоятельности. Зачем зря таскать людей? А бояться некого.

Они вошли в небольшую комнату с отсыревшими бревенчатыми стенами и уселись на широкую резную скамью, покрытую медвежьей шкурой. Глинский поморщился.

— Честно говоря, мне сейчас не до охоты. Надо проводить Михаила, да и дома полно дел по хозяйству. Я уж хотел было ответить отказом, но подумал, что, быть может, нужен тебе по одному из тех дел, о которых в письмах не пишут. Что-нибудь случилось?

Федор улыбнулся.

— Понятия не имею! Все это затеял Олелькович. Зная о моей дружбе с Можайским, он уговорил меня устроить охоту на зубра. Потом сказал, что очень хочет видеть тебя, но, опасаясь, что ты не прислушаешься к его приглашению, просил меня послать к тебе своего гонца. Я выполнил его просьбу.

— Странно. А кто еще будет?

— Не знаю точно. Кажется, Ольшанский.

— И ты не догадываешься, в чем дело?

— А разве у тебя есть причины думать, что дело не в охоте? — удивленно спросил Федор.

Глинский молча пожал плечами.

— Не знаю, — вздохнул Федор. — Я просто сделал все, о чем меня просили. Зубр окружен и ждет.

— Неужели дело только в зубре? А я-то думал, нужна моя помощь. Знал бы — не поехал. Я не люблю охоту.

В полдень приехал князь Ольшанский в сопровождении юноши, увешанного оружием, двух слуг и глубокого старика. Князь был поклонником древних рыцарских традиций, одевался соответствующим образом, собирал старинное оружие и никуда не выезжал без юного пажа-оруженосца. Кроме того, он повсюду возил за собой седого старца, за которым любовно ухаживал, намекая при случае, что это ясновидец и колдун.

Высокий, худой, с горбатым носом и длинными черными волосами, обрамлявшими лицо правильной скобкой, князь Иван Ольшанский в сверкающих доспехах и при полном вооружении производил впечатление грозное и устрашающее. Но стоило взглянуть в его наивные, светлые, доверчивые глаза, чтобы понять, насколько обманчиво первое впечатление.

Князь любил опасность.

Росший пугливым нервным ребенком, он поставил перед собой цель навсегда победить холодный страх, цепко хватающий его душу при каждом неожиданном стуке, при внезапном появлении человека впереди на дороге, при грохоте пушек, при виде обнаженного оружия. И всю жизнь он отчаянно достигал эту цель. С бледными губами, на непослушных ногах, он шел навстречу любой опасности, прослыв человеком невиданного мужества и беззаветной храбрости. Никто никогда не узнал, каких усилий стоила ему беспощадная война со страхом, и, убедив в своей храбрости всех, он не мог убедить в ней самого себя. А это было для него главным! И он снова и снова искал опасности, чтобы, сжав зубы, еще раз победить…

Федор встретил любимого брата с обычной сердечностью и отвел в лучшую комнату терема.

— Когда начнем? — деловито спросил Иван, холодея при мысли о встрече с огромным зверем.

— Завтра на рассвете.

— Отменно.

— А ты знаешь, что все это затеял Олелькович? — невзначай спросил Федор.

— Нет, но какая разница? Лишь бы зверь был побольше!

— Дело не в том, — Федор взял Ивана под руку, — мне кажется, что Михаил собрал нас не столько на охоту, сколько сообщить нечто важное… Охота — лишь предлог.

— Как?! — упавшим голосом спросил Ольшанский. — И зубра не будет?! Зачем же я здесь?

— Зубр будет, Иванушка, — поспешил успокоить его Федор. — Но, возможно, Михаил хочет предложить нам развлечение еще более увлекательное.

— Я приехал сюда сразиться с зубром, — упрямо сказал Ольшанский. — И я с ним сражусь. Никто меня от этого не отговорит. А все остальное — потом.

Перед обедом Федору доложили, что князь Михаил Олелькович находится за версту от терема и через полчаса будет здесь. Федор велел подать обед Глинскому и Ольшанскому, а если спросят, почему его нет, сказать, что он уехал осмотреть место завтрашней охоты.

Князь Федор Бельский встретил второго двоюродного брата далеко в лесу.

Дородный и осанистый Михайло Олелькович ехал важно и не торопясь, окруженный целым отрядом до зубов вооруженных людей.

— Здорово, братище! — заорал он на весь лес и чуть не свалился с коня, потянувшись обнять Федора.

По всему было видно, что сегодня Михайлушка уже отобедал.

— Пришлось! — подтвердил он, когда Федор спросил его об этом и, наклонившись к брату, многозначительно сказал, указывая на коня под собой: — Это все из-за него, ей-богу! У него, знаешь, характер особый — не выносит, когда я сажусь в седло, не выпив предварительно кварту доброго меда, — тут же скидывает меня на землю!

Я долго думал, почему это? И представь — разгадал. Ей-бо! Он любит музыку! В этом все дело. Понимаешь, кварта — это как раз пол моего живота, и когда едешь выпивши, мед внутри эдак весело плюхается, как в бурдюке: буль-буль, плюх-плюх! Это его развлекает, и тогда он готов везти меня хоть до батьки в пекло! А иначе никак, понял?

Олелькович загоготал на всю округу и, не дав Федору слова сказать, продолжал:

— Но ты не тревожься, Феденька, я тебя не обижу и не откажусь отобедать еще раз! Ты ведь, верно, выехал сказать мне, что стол накрыт и ждет?

— Напротив, дорогой брат, пока Глинский с Ольшанским обедают, я хотел предложить тебе прогуляться со мной по лесу, безразлично в каком направлении, ну, скажем, к месту завтрашней охоты.

— К черту охоту! Давай поскорей к столу! Постой, — изумленно спохватился он, — какая такая охота?

— Как, разве ты не получил моего письма?

— Феденька! Ну конечно, я его получил! Читаю, вижу — ты ждешь меня такого-то дня, там-то и там-то, и тут же вспоминаю, какое отличное пиво варит у тебя этот… как его… ну не важно! Я немедля сажусь в седло и еду!

— А дальше?

— Что дальше? Я здесь! Вот он я!

— А письмо дальше ты не читал?

— Зачем?

— Ты все тот же, Михайлушка! — укоризненно покачал головой Федор.

— Федек, ты, главное, не тужи! Все это бублики!

А на кого охотимся?

— На зубра.

— Да ну-у-у?! По мне так лучше бы зайчиков пострелять! Ну, как говорят у меня на киевщине: хай буде гречка, абы не сперечка! Э, постой! Что ж это ты, братец, пригласил меня на охоту и кормишь байками, пока твои гости допивают последний бочонок! Гораздо ли поступаешь, собачий сын! — и Михайлушка, хлопнув Федора по спине, снова закатился хохотом.

— Во-первых, это не я тебя, а ты меня пригласил на охоту, во-вторых, это не мои, а твои гости.

— Как так?! — вытаращил глаза Олелькович.

— Именно для того, чтобы объяснить тебе это и многое другое, я выехал навстречу. Прикажи своим людям отстать на двадцать шагов, и я скажу тебе, как ты должен вести себя, когда появишься в тереме. А после обеда мы снова уединимся, и тогда ты узнаешь, что необходимо сделать для исполнения одной твоей заветной мечты. Ты ведь хочешь занять место, принадлежащее тебе по праву, не так ли?

— Братья! — торжественно и громко начал Олелькович и, вздрогнув, замер.

— Я… я… я… — отозвалось многократное эхо и запуталось в глухих зарослях дремучей пущи.

Тихое лесное утро. Четверо князей сидят под старым дубом на маленькой поляне. Перед князьями — скатерть, на ней вина и закуска, но никто не притронулся к завтраку.

Все настороженно и выжидающе смотрят на Олельковича. — Братья! — повторил он тихо и проникновенно. — Я позвал вас сюда, чтобы покаяться в смертном грехе перед родиной и искупить этот грех. Вы явились на мой зов, вы слушаете меня, а я гляжу на ваши лица, и сердце мое обливается кровью! Передо мной лучшие сыновья Древнейших родов, самые знатные и самые могущественные владыки русской земли, цвет — да-да, я не боюсь этого слова — цвет православного рыцарства!

Он умолк, набрал побольше воздуха и продолжал с нарастающим жаром.

— Братья! Все мы исповедуем одну веру, говорим на одном языке, все мы — кровь и плоть одной земли, но мы чужие здесь! Мы в забвении. Мы — никто. Храмы нашей святой православной веры обветшали и рушатся, а нам запрещено строить новые, древние обычаи наших предков насильно искореняют, и мы начинаем принимать чужие; наших детей учат иноземным языкам, и они забывают, родной. Жестокий деспот, который молится Богу по враждебному нам латинскому закону, надменно попирает наши исконные вольности!

При этом каждые четыре года он воюет далеко на западе за чуждые нам интересы белого орла[13], бросив на растерзание черным воронам нашу родную литовскую землю! Он не любит ее. Он не дорожит ею. Он предает ее! Братья! Наши лучшие люди, потомки славных героев, что испокон веков владели этой землей, устранены от управления державой, притесняемы в своей вере, их грабят и унижают холопы изменника-короля! Доколе будет продолжаться это чудовищное злодеяние! Доколе мы позволим иноверцам хозяйничать в нашей земле?!

Олелькович сделал паузу. Бледный Ольшанский плотно сжал губы. Лицо Глинского нахмурилось в размышлении. Бельский был серьезен и непроницаем. Олелькович продолжал:

— Я не буду вспоминать унижения, которые терпит каждый из нас. Я не буду говорить о тебе, Глинский, — ты владетельный магнат, быть бы тебе могучей опорой великокняжеского престола, а тебя даже на собрания этой смехотворной Рады не зовут! Я не буду говорить о тебе, Ольшанский, — ты, с твоими безграничными мужеством и отвагой, ставящими тебя в один ряд с великими воинами древности, лишен возможности проявить себя в достойном ратном деле, которое принесло бы неувядающую славу нашей земле! Я не буду говорить о тебе, Бельский, — твой светлый разум, твой великий дар политика, наконец, твое знатное происхождение дают тебе все права стоять рядом с государем и мудрыми дальновидными советами помогать ему нести тяжкое бремя скипетра и державы, А что вместо этого? Ты губишь свои таланты в глухой деревушке, всеми позабытый, обиженный и ограбленный — кем? — своим младшим братом — предателем, Иудой — жалким прислужником жалкого короля! И уж совсем умолчу я о себе, братья! Я — Великий князь Новгородский, Великий князь Киевский, князь Слуцкий, князь Копыльский, в бессильной ярости должен был смотреть, как этот ничтожный король позволил московскому Ивану отнять у меня мою отчину — Великий Новгород, как он, попирая все древние обычаи, подло наложил свою грязную лапу на мою родную Киевскую землю — и теперь я, подобно жалкому изгнаннику, вынужден жить вдали от любимой отчизны!!!

Олелькович отвернулся и отер слезу широким рукавом.

Минута прошла в полной тишине.

И вдруг где-то далеко в лесу едва слышно протрубил рог.

Олелькович вскинул голову, глаза его сверкнули.

— Братья! Я позвал вас, доблестных рыцарей, гордость нашей земли, чтобы покаяться в грехе перед родиной, который я принял на себя, присягнув королю Казимиру. Но Господь наш велик и милосерден — он снял пелену с моих очей и наставил меня на путь истинный. Чаша терпения моего истощилась, кротость души моей исчерпалась! Гнев и ненависть горят в моем сердце! Здесь перед вами я слагаю с себя прежнюю клятву и приношу новую!

Михаил сорвал с шеи золотой православный крестик и горячо поцеловал его.

— Клянусь вам, братья, что отныне я встаю на борьбу за наши попранные вольности, за нашу поруганную свободу, за нашу родную землю, за нашу истинную святую веру православную и буду бороться до тех пор, пока не займу престола, который принадлежит мне по праву наследования славному прапрадеду моему Великому князю Гедимину! И когда литовская корона будет возложена на мою голову, склонившуюся сейчас перед вами, клянусь, что кончатся все беды и горести Великого княжества Литовского, а лучшие его рыцари получат все исконные права, отнятые ныне чужеземцами!

Олелькович торжественно опустился на колени и протянул руки к небу.

— О, мои великие предки! — воскликнул он голосом, прерывающимся от волнения. — Знаю, вы видите меня в эту минуту! Великий Гедимин, славный Ольгерд, мудрый Олелько — я слышу ваш зов!

Смотрите на меня! Вот я иду!

И снова уже где-то ближе затрубил рог.

Олелькович горячо молился, беззвучно шевеля губами, потом встал и принял смиренно-величественную позу.

Все молчали.

Князь Федор Бельский понял, что наступила решающая минута.

Он быстро поднялся и, опустившись перед Михайлушкой на одно колено, твердым уверенным голосом произнес:

— Государь и брат мой, Михайло Олелькович!

Клянусь, не жалея сил и крови, сделать все, чтобы помочь тебе занять престол во славу памяти наших предков, во славу величия и могущества державы нашей Литовской, во славу веры нашей греческой!

Олелькович поднял брата с колен и крепко обнял его.

Тогда Ольшанский, потрясенный и озаренный предвкушением грядущих опасностей; поднял голову.

— Клянусь и я! — прошептал он, крепко сжав бледные губы, и застыл как изваяние.

Олелькович торжественно поцеловал Ивана и направился к Глинскому, чтобы принять его клятву.

Глинский молчал.

Все повернулись к нему.

Он спокойно и задумчиво посмотрел в глаза каждому по очереди и негромко произнес:

— Князья! Многое из того, что сказал тут Олелькович, — правда, и его слова тронули меня.

Мой прапрадед Мамай тоже был славным воином и великим ханом татарским. А вот сын его — Мансур-Кият не любил войны и хотел жить со всеми в мире. Его тянула земля, и он остался на ней. С тех пор наша родина — Литовское княжество. Я тоже люблю землю. Люблю растить на ней хлеб своими руками, хотя и саблю эти руки умеют держать крепко. Когда мой дед Лекса крестился в Киеве и наречен был Александром Глинским, он принес Богу святую клятву в том, что и сам, и все его потомки верой и правдой будут служить короне, которая дала им новую отчизну. Я готов голову сложить за землю, которая кормит меня, но я не подниму руки на корону. Она для меня священна. И если эта корона окажется на твоей голове, Олелькович, я буду служить ей так же верно и не изменю тебе, как не изменю сейчас королю Казимиру. Мой долг раскрыть королю ваши замыслы. Но я понимаю и уважаю высказанные здесь взгляды и чувства. Нарушение долга — тяжкий грех, но это еще не нарушение клятвы. Я не предам вас, и все, что я здесь слышал, умрет вместе со мной; Но я не пойду с вами и ни едиными делом не помогу вам. Это мое твердое слово, князья!

Он взял одну из прислоненных к дереву рогатин и, протянув ее Олельковичу, сказал, обращаясь ко всем:

— Теперь позвольте мне уйти или убейте меня.

И в третий раз протрубил рог. Гулко, протяжно, где-то совсем недалеко.

Олелькович медленно взял рогатину и, как бы взвешивая ее на руке, подбросил несколько раз, в упор глядя на Глинского. Князь Лев стоял, прижавшись спиной к могучему стволу древнего дуба, смело и прямо глядя перед собой.

Лицо Олельковича начало покрываться пятнами.

Бельский выступил вперед.

— Михайлушка, — сказал он мягко. — Князь Глинский благородный и честный человек. Будем же уважать его взгляды, как он уважает наши. Я думаю, он может с честью уйти — мы полагаемся на его слово.

Олелькович колебался, сжимая окованное серебром древко рогатины.

Из чащи едва слышно донесся звук трещотки.

Охота началась, — восхищенно прошептал Ольшанский. Олелькович опустил рогатину.

— Раз Федор говорит, значит, так оно и есть, — сквозь зубы произнес он и вдруг странная усмешка скользнула по его лицу. — Послушайте! — горячо воскликнул он. — Ольшанский только что произнес слова, которые натолкнули меня на великую мысль! Да-да! Верно!!

Он вспыхнул каким-то внутренним возбуждением и быстро заговорил, отчеканивая слова.

— Разве мы не верные подданные? Разве мы не любим нашего короля?! Мы его очень, очень любим! Да-да, братья, мы устроим ему праздник! Любимое королевское развлечение! Слышите — Большая королевская охота на зубра!

Олеяькович лихорадочно бросался от Бельского к Ольшанскому, от Ольшанского к Бельскому и резко, яростно, жестко швырял в них пригоршни слов жгучих, как раскаленный песок.

— Все произойдет здесь. Да-да именно здесь, на этом самом месте! Представьте себе: король в гостях у русских князей! Какая радость на наших лицах! Мы принимаем короля! Нет — всю королевскую семью! Вон там, поодаль, будет шатер старой королевы, мы непременно должны пригласить и ее! А вот тут будут сидеть королевичи — все до единого! Никого не забудем — мальчики должны учиться искусству охоты на крупного зверя у настоящих охотников — у нас, братья, у нас! А король… О-о-о! Разумеется, сам король тоже здесь! А вокруг него — мы! Вот, к примеру, совсем как сейчас вокруг Глинского. Да-да, верно, там, у дуба, он и будет стоять… Чу! Слышите! Собаки лают!

Скоро зубр будет здесь! Все смотрят туда… Все ждут зубра…

И вдруг действительно из леса донесся приглушенный лай огромной своры и неясный глухой треск. Но никто не слышал этого, никто не смотрел в ту сторону. Все как завороженные застыли на месте, не сводя глаз с Олельковича.

И в эту минуту князь Федор Бельский окаменел, потрясенный совершенно неожиданным чудовищным поворотом событий. Да, это он, Федор, составил Михаилу план его речи и принудил его выучить назубок основные фрагменты, но то, что говорил сейчас Олелькович, было жутким плодом его собственного воображения, должно быть, разбуженного внезапно после долгой спячки. Куда девался прежний Михайлушка — благодушный весельчак, пусть грубый, пусть глуповатый, пусть иногда жестокий, но всегда ухмыляющийся добродушной полупьяной усмешкой? Сейчас по лесной поляне, сжимая в руке сверкающую лезвием рогатину, метался свирепый безумец с налитыми кровью глазами. Он с циничной отчетливостью доводил до естественного завершения тайные недосказанные недовыраженные мысли самого Федора, и Федор ужаснулся, увидев перед собой живое и кровавое обличие этих мыслей.

Олелькович остановился перед бледным, но невозмутимым Глинским и, склонив голову набок, продолжал, медленно поднимая рогатину:

— Братья, смотрите! Внимайте! Большая королевская охота достигает своего высшего момента!

Олелькович внезапно замахнулся рогатиной, нацелив острие в грудь Глинского, и в ту же секунду за его спиной раздался короткий крик Ольшанского:

— Зубр!

Олелькович резко обернулся.

Из чащи прямо на него бежал огромный старый бык.

Длинные нити слюны свисали из его открытой пасти; тяжело и шумно дыша, он шел по прямой, неумолимо приближаясь, не разбирая дороги, подминая кусты и ломая маленькие березки.

И тут же легендарный храбрец князь Иван Ольшанский быстрыми, решительными шагами двинулся навстречу рассвирепевшему зверю, занеся над головой рогатину.

У него бешено колотилось сердце, дрожали руки, а ноги, казалось, вот-вот подкосятся; ему хотелось изо всех сил рвануться и убежать подальше в лес, но, упрямо сжав белые губы, он шел и шел вперед, в который раз превозмогая свой вечный страх.

В десяти шагах от дуба они сошлись.

Ольшанский был крепок и силен, но ему не хватило чуточки ловкости и хладнокровия. Он нанес страшный по силе, но неточный удар. Лезвие рогатины наткнулось на ребро, толстое древко переломилось как лучинка, а князь Ольшанский пролетел мимо зубра с обломком рогатины в руках и покатился по земле, брошенный силой собственного удара.

Бык взревел так, что задрожали стволы деревьев, на губах у него появилась кровавая пена, но, верный своему правилу, не сводя глаз с Олельковича, он двинулся вперед, ускоряя разгон.

Навстречу ему шла еще одна человеческая фигурка.

Маленький худой Федор Бельский, близоруко щурясь, смело двигался вперед и, обеими рукам" выставив перо рогатины, вонзил его в огромную мохнатую грудь.

Рогатина застряла в плотной ткани мышц, и не было у Федора сил воткнуть ее глубже.

По сравнению с ударом Ольшанского это был едва ощутимый укус комара. Бык, мотнув головой, с неумолимым ускорением шел дальше, и торчащая из его груди рогатина с пружинистой силой отбросила Федора в сторону.

Олелькович стоял с уже занесенным над головой оружием, а на его побелевшем, как мел, обрюзгшем, пухлом лице выступили крупные капли пота, и по мере приближения зубра он слабеющей рукой медленно опускал рогатину, пока она не коснулась земли и не выпала из его рук от одного этого слабого прикосновения, и тогда Глинский взял стоящую рядом с ним четвертую рогатину.

Сделав несколько твердых уверенных шагов, он зашел слева от бегущего на них зубра. Зверь уже был перед Олельковичем, от грохота его копыт содрогалась земля, и казалось, он сейчас сомнет и затопчет одетого в яркий кафтан князя, скованного страхом, стоящего неподвижно с беспомощно опущенными руками. Наклонив голову, зубр готовился пригвоздить к дубу это красное раздражающее пятно, к которому он давно стремился, отбрасывая все препятствия на своем пути.

Глинский коротким движением взмахнул рогатиной, она мягко вошла между ребрами и, утонув до середины древка, пронзила насквозь сердце.

Зубр вздрогнул и на какую-то долю секунды застыл, не двигаясь, потом медленно повернул голову, глянул на Глинского глазами, полными невероятного изумления, и, рухнув на передние ноги, свалился на бок.

— Бедный зверь! — прошептал Глинский. — Ты спас мне жизнь, а я убил тебя… И ради кого?

На поляне все пришло в движение.

Со всех сторон вырвались собаки, откуда-то появились загонщики, егеря, псари; все бегали, кричали, трясли Олельковича, суетились вокруг Бельского помогали подняться Ольшанскому.

Глинский повернулся и, не оглядываясь, пошел к дороге.

Поздним вечером этого дня темная вода Илути, как в добрые старые времена, отражала ярко освещенные окна охотничьего терема и огни костров на берегу.

Бельский сидел на скамье под осиной, прислушиваясь к веселому шуму и пьяным песням. В тереме пировали князья — на свежем воздухе воины и слуги.

Из темноты выросла чья-то тень.

— Это я, князь.

— Что случилось, Юрок?

— Новости. Во-первых, сообщение из Горваля.

— Что-нибудь серьезное?

— Нет, пустяк. В окрестных лесах появилась какая-то шайка грабителей. Первые жертвы — речицкий сборщик податей с обозом весенней дани и казначей князя Семена.

— Забавно… — улыбнулся Федор.

— Во-вторых, приехал отец Леонтий и хочет тебя видеть.

— Очень хорошо, я поднимусь к нему.

— Он сказал, что сам тебя найдет, как только переоденется с дороги. В-третьих, Глинский собирается уезжать.

— Это я знаю.

— Но ты не знаешь всего. Олелькович узнал от Ганса, что Глинский прямо отсюда направляется в Гомель. Тотчас после этого разговора пятеро людей Олельковича сели на коней и выехали за ворота. Только что наша охрана в лесу видела, как эти люди промчались по Стародубской дороге в сторону Гомеля.

Федор насторожился.

— Олелькович разговаривал с Глинским после возвращения с охоты в мое отсутствие?

— Нет. И даже старался держаться от него подальше. Это меня удивило, и потому я внимательно наблюдал за его действиями. Не нужно ли на всякий случай предупредить Глинского?

Федор глубоко задумался.

Неужели Олелькович решился… Нет, не может быть. Это случайное совпадение. Впрочем, этот самолюбивый дурак может не простить унижения. Он в пылу азарта едва не убил Глинского, а тот спас ему жизнь. Что же делать? Предупредить? Но, быть может, Олелькович прав! Ведь Глинский все знает — и не с нами! Вот они — первые шаги нового пути…

Да, Федор знал, что придется приносить жертвы, стать жестоким. Наконец, настанет время, когда, возможно, необходимо будет принести кого-то в жертву. Но вот так, сразу же, в первый день?! Федор не предполагал, что Глинский откажется от участия в заговоре. Глинского притесняют, и, казалось, он должен быть недоволен королем, а вот, поди ж ты… Это стало большой неожиданностью. А теперь на душе неспокойно.

Глинский знает тайну. Глинский держит в своих руках три жизни. Почему три? Гораздо больше. В случае раскрытия заговора погибнут и другие, которые служат, ничего не зная. Даже если подозрения Юрка оправданны — это всего лишь выбор: одна жизнь против многих. Но Юрок может ошибаться. И, в конце концов, я мог ничего и не знать… Мог ведь?

— Нет, Юрок, — медленно произнес он. — Я сам поговорю с Глинским перед его отъездом.

Юрок молча поклонился и ушел.

Он меня осуждает? Но ведь он не знает, что произошло в лесу. Никто не знает Нет, же правильно. Пусть все идет своим чередом. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Моя совесть совершенно чиста.

На аллейке, едва освещенной лучами, падавшими из окон терема, появилась круглая низенькая фигурка отца Леонтия.

Федор встал ему навстречу, и старик поцеловал его в лоб.

— Рад видеть тебя во здравии, мой мальчик. Я привез тебе приятную маленькую новость.

— Лучшая новость — твой приезд, отец. Когда ты со мной — моя душа светлеет.

— Я бы и сам с тобой не расставался, если бы не забота о твоих делах. Твоя любящая сестрица Анна кланяется. Она вернула долг. — Сотня золотых — вспомнил Федор и улыбнулся, — Пустяки.

— Отнюдь, отнюдь, сын мой, за такие деньги можно построить хорошую церковь.

— Вот и отлично, отец. Я вношу их тебе на богоугодные дела. Обнови наш храм в Белой, он, кажется, совсем одряхлел.

— А как же королевский указ, запрещающий постройку и починку православных храмов?

— Король далеко, а Бог всегда с нами, отец! Я предпочитаю угодить Господу…

— И он не оставит тебя, мой мальчик, — отец Леонтий перекрестился и вздохнул. — Ну, как прошла охота? — спросил он после некоторого молчания.

— Плохо, отец мой, — проговорил Федор, думая о своем. — Один из охотников отказался от поединка.

— Князь Глинский?

Федор вздрогнул и пристально поглядел на священника.

— Почему ты решил, что именно Глинский?

— Я знаю, что он не любит охоту, — наивно улыбаясь, ответил отец Леонтий. Федор облегченно вздохнул.

— Нет, отец. Глинский проявил себя с лучшей стороны. Это был Михайлушка.

— Никогда бы не подумал! Человек, в жилах которого течет такая кровь…

— Увы, отец, передавая потомкам свою кровь, великие люди не всегда передают им свои добродетели.

Во дворе возникло какое-то движение. Конюхи повели лошадей.

— Глинский уезжает, — сказал Федор. — Подожди меня здесь, я попрощаюсь сними вернусь.

Михаил и Ганс были уже верхом. Глинский, поставив ногу в стремя, ждал приближающегося Федора.

— Прости, князь, что все вышло так… нескладно, — сказал Федор.

— Ничего, князь. Господь даст, увидимся в лучшие времена.

Он кивнул и сел на коня. Федор прикусил губу. Нет, будь как будет!

— Берегись в пути! — сказал он только.

— Бог сбережет! — ответил Глинский и двинул коня к воротам.

Федору показалось, что Ганс и Михаил поклонились ему холодно. Он рассердился на себя за мнительность и вернулся к скамье. Отец Леонтий хотел ему что-то сказать, но тут из терема, пошатываясь, вышел Олелькович и нетвердой походкой двинулся по аллейке. После яркого света он шел, как слепой, протянув перед собой руки.

Федор следил за его неуклюжими неповоротливыми движениями, и в нем нарастало холодное раздражение.

— А где твои люди, брат? — спросил он, когда Олелькович поравнялся со скамьей, и голос его помимо воли прозвучал как-то глухо и грозно.

Михайло вздрогнул и застыл.

— Кто здесь? — хриплым испуганным шепотом спросил он.

— Не узнаешь брата своего?

— А-а-а! Бельский! Черт бы тебя побрал! Что ты меня так путаешь из темноты?!

— Разве в моем вопросе есть что-то страшное? — удивленно спросил Федор. — Мне сказали, что твоих людей нет среди пирующих, а я стараюсь заботиться, чтобы всем гостям было весело в моем доме.

Олелькович, покачиваясь, всматривался в темноту.

— А это еще кто с тобой?

— Это я, сын мой, — ласково ответил священник.

— Черт возьми! Э-э-э… я хотел сказать… прости, святой отец, не узнал тебя.

Олелькович тяжело опустился на скамью.

— Я, кажется, сегодня перехватил. Нельзя так много пить, — назидательно произнес он, шумно сопя носом. — Так ты спрашиваешь, где мои люди? Видишь ли, э-э-э… как тебя… э-э-э… Федор! Дело в том, что моя… э-э-э… как ее… э-э-э… жена… да-да! Жена! Так вот… она, значит, это:., э-э-э… любит красивые кружева.

— Вот как?

— Да-да! Именно так! И я решил сделать ей подарок. Мне сказали, что в этом… э-э-э… как его… э-э-э… в Гомеле… есть мастерицы, которые делают очень редкие кружева. А раз я завтра уезжаю и Гомель мне не по пути, то я послал туда моих людей с деньгами, чтобы они купили эти самые… э-э-э… как их… кружева… вот.

И, очень довольный своим объяснением, он уставился в ту сторону, где, по его предположению, должен был находиться Федор.

— Пять человек за кружевами? — удивился Бельский.

Олелькович начал сердиться.

— А что здесь особенного? Я дал им деньги!

А в лесу могут быть эти… как их… грабители! И потом — что это ты ко мне пристал, братец? Мои люди — куда хочу, туда посылаю!

Он разгневанно топнул ногой.

— Может, ты собираешься давать мне советы, как я должен поступать с собственными холопами?!

— Что ты, что ты, Михайлушка! Сохрани Бог! Я хочу дать тебе только один совет: быть осторожным. Становится свежо, а ты в одной рубахе!

— Да-да, здесь ты прав, черт тебя побери… э-э-э… прости, святой отец… это верно — мне следует бережнее относиться к своему здоровью… особенно теперь…

И продолжая что-то бормотать себе под нос, он встал, шагнул в сторону и пропал в темноте.

— Ты не туда пошел, — сказал ему Федор.

— Я сам знаю, куда мне идти, — огрызнулся из темноты Олелькович, и некоторое время оттуда доносились возня, треск веток и глухое бормотание. — Черт бы побрал всех опекунов и советчиков… Не дают даже выйти… по делу…

Наконец он вынырнул из темноты у самого терема, громко топая, поднялся на крыльцо и, показавшись на секунду в ярком квадрате распахнутой двери, исчез.

— Удивительно, какие странные мысли приходят иногда человеку в голову, — смущенно произнес отец Леонтий.

— Ты о чем?

— Почудится же такое… Когда ты спросил у него: "Где твои люди, брат?", у тебя был такой тон голоса, что я вдруг почему-то подумал: наверно, именно так звучал голос Господа нашего, вопрошающий — "Каин, где твой брат Авель?"

Федор не мог уснуть.

Его мучили кошмарные видения.

Темнота комнаты рождала страшные и кровавые картины. Старый немец прикрывал своей грудью мальчика, и секира глубоко вонзалась в эту грудь, с хрустом ломая ребра… Отрубленная голова Глинского, не мигая, укоризненно смотрела на Федора, в ушах стоял, не затихая, жалобный испуганный детский крик…

Прошел час.

Наверно, Глинский уже выбрался на большую дорогу; Нет, они не будут ждать его там… конечно, где-нибудь дальше под Гомелем.

Федор вспомнил людей, сопровождавших Олельковича. Хмурые угрюмые парни, и у всех на поясе широкие, хорошо отточенные боевые топоры.

Кружева… кружева для жены Олельковича… Неужели первый же день кончится так? Неужели первый шаг будет кровавым? Но каков брат?! Братец Михайлушка…

Ярость охватила Федора.

Он вскочил с лавки, выбежал в темный коридор и бросился вниз по лестнице. Он с детства знал каждый переход в этом тереме, каждую половицу, каждую ступеньку. Темнота не мешала ему.

Федор широко распахнул дверь и ворвался в комнату своего канцлера.

— Юрок! Проснись! Вставай быстро! — лихорадочно позвал он.

— Я не сплю.

Юрок одетый стоял у окна.

— Беги быстро к Макару, — яростно говорил Федор. — Пусть он поднимет два десятка своих людей и мчится в сторону Гомеля. Пусть он догонит Глинского. Пусть проводит его до города. Но не говорит, с какой целью я его послал — они просто попутчики. А если уже поздно… или вдруг люди Олельковича все же нападут — мой наказ Макару: никого не оставлять в живых, а тела закопать в глухом лесу, чтобы их никто никогда не нашел! Беги!

— Все приготовлено, князь. Макар и его люди давно ждут в лесу, не слезая с коней.

— Ты неоценим, Юрок, — прошептал Федор с изумленным восхищением. — Ты заслуживаешь лучшей судьбы.

— Ты тоже, князь! — ответил Юрок и выскользнул из комнаты.

Федор бегом вернулся к себе и распахнул окно.

У ворот бесшумно мелькнула тень и скрылась в лесу.

Федор напряженно вслушивался, но сердце в груди колотилось так, что ничего, кроме этого грохота, он не мог расслышать.

"Не успеют! — с тоской думал он. — Не успеют…" И в возбужденном громком стуке сердца ему слышался монотонный голос, который все повторял и повторял:

Каин, где твой брат Авель?

Глава девятая Стародубская дорога

— Ничего не понимаю! — воскликнул Картымазов и, заложив руки за спину, стал ходить из угла в угол. — Нет, я ничего не понимаю! Мы отставали от них на десять часов. Они сменили лошадей — мы нет. Значит, перегнать их мы никак не могли. Они должны были приехать в Гомель, опережая нас по меньшей мере на пять часов. И что же? На постоялом дворе, который указал Алеша, они не появились. Мы обследовали все другие постоялые дворы. Сомнений нет. Они сюда не приехали, Тогда где они? Что это означает?

Филипп сидел в углу на табурете, сжав руки под коленями, и мрачно разглядывал половицы.

Медведев хладнокровно оттачивал лезвие своего меча, стараясь довести его кончик до предельной остроты.

Егор нес караул за дверью.

Четыре дня они добирались от Рославля до Гомеля. Несколько раз их останавливали на дорогах, но выручала грамота Леваша. Медведев и Картымазов переоделись в простое платье и прятали оружие. Медведев опасался, что Кожух сообщит властям о вооруженном отряде московитов, перешедших рубеж, и на каждом посту, в каждом поселении они были готовы к столкновениям, и все же до Гомеля они добрались вполне благополучно. Остановились на маленьком постоялом дворе у окраины.

Филипп шумно вздохнул.

— Возможно, они не собирались в Гомель. Кожух мог заподозрить Алешу и решил его обскакать. Он нарочно назвал первый попавшийся город.

— Маловероятно, — флегматично возразил Медведев. — Я допускаю, что Кожух потерял к нему доверие после Рославля. Но, посылая Алешу за каретой, он ему еще полностью доверял. Даже охрану Настеньки поручил.

— Это верно, — подтвердил Картымазов, — из кареты я слышал разговор Кожуха с Алешей — полное доверие!

— Значит, — продолжал Медведев, — намерение Кожуха отправиться в Гомель несомненно. Но Алеша говорил, что Гомель — далеко не конечная цель пути. После нашей неудачной попытки Кожух мог переменить решение и поехать в обход города. Плохо, что нам не удалось даже приблизительно узнать, где находится князь Семен.

— Что делать! Сколько мы ни спрашивали, все утверждают, что в этих местах нет владений Бельских, — развел руками Картымазов, — ты ведь сам слышал!

— И все же они ехали в эту сторону, а не в Бельское княжество и не в Вильно. И Гомель, несомненно, лежал на их пути. Скорее всего, Семен недавно купил где-то здесь маленький клочок земли и об этом еще никто не знает. Возможен и такой вариант: Кожух находился или даже сейчас находится в Гомеле, но, опасаясь нашего нападения, остановился не на постоялом дворе, как предполагал раньше, а у кого-то из знакомых. Заподозрив Алешу, он не выпускает его из дому. Вспомните, на всем пути мы не нашли ни одного Алешиного знака, хотя следы кареты пропали перед самым Гомелем… По-моему, нам прежде всего следует точно выяснить, был ли здесь Кожух. Если нет — поищем другое решение. Сколько дорог ведут в этот город?

— Пять, — ответил Картымазов. — С восточного берега Сожа: Черниговская, Стародубская и Смоленская, с западного — Речицкая и Чечерская.

— Смоленская нами проверена. Остаются четыре. Давайте, не теряя времени, выйдем на заставы этих дорог и постараемся узнать, не проезжала ли на днях в Гомель известная нам карета либо группа всадников с женщиной. На Смоленской дороге нам ответили отрицательно, но Кожух мог войти в город по любой из остальных. Сегодня же к полуночи мы узнаем точно, был ли он здесь!

Четверо постояльцев выехали со двора, предупредив хозяина, что две комнаты остаются за ними. На углу они молча разъехались в разные стороны.

На долю Медведева выпала Стародубская дорога.

Одетый в простое платье, подпоясанный своим мечом, Василий был похож на рядового воина из дружины не очень богатого князя. С присущей дальновидностью он подъезжал к заставе с большой оплетенной бутылью вина, захваченной на постоялом дворе.

У заставы караулили четверо людей. Вечером проезжих было не много, и стражники не торопясь готовились к ужину. Бутыль Медведева пришлась очень кстати и быстро сделала свое дело.

Через полчаса Медведев по большому секрету рассказывал стражникам волнующую романтическую историю о своем бедном молодом хозяине, который похитил дочь богатого князя, ибо старый отец, как и полагается в подобных историях, хотел выдать несчастную девушку за не менее старого и не менее богатого другого князя, не считаясь с ее любовью к бедному и незнатному хозяину Василия.

Подобные истории во все века и во все времена действуют одинаково безотказно.

Стражники тут же переполнились сочувствием к судьбе несчастных влюбленных и немедля выразили желание помочь молодым людям. Медведев объяснил им, что уже два дня назад его хозяин должен был приехать из Стародуба и привезти похищенную возлюбленную в закрытой карете, но не приехал вчера, не приехал сегодня, и тогда обеспокоенный верный слуга отправляется на поиски хозяина и его невесты. Так вот: не видели ли они на днях описанной кареты, проезжающей в Гомель в сопровождении нескольких всадников?

Стражники достали засаленную книгу учета пошлины и, аккуратно пролистав последние страницы, заверили, что проезжали повозки дворян князя Можайского и крестьянские подводы, но описанной кареты в Гомель не проезжало. Труппы всадников без кареты, но с женщиной тоже не было.

Медведев выразил отчаяние и стал советоваться со стражниками, что же ему делать, узнавая, нет ли других дорог, по которым его хозяин мог бы попасть в Гомель, минуя заставы: Стражники заверили, что это исключено, потому что здесь только один мост через реку Сож. Медведев принялся горько оплакивать судьбу своего любимого хозяина, и тут усатый пожилой стражник, подумав немного, сказал:

— Вот что еще может быть. Живет неподалеку на хуторе один мастер. Эдак, верст десять отсюдова. Чинит он кареты и дает под залог лошадей. Ежели хозяин твой с княжной ехали по Ипути, а за ними была погоня, то вполне может быть, что спрятались они у мастера Карпа. У него завсегда все прячутся, кто от погони бегает. Этим он и живет. Лошадей, значится, поменяют, погоню пропустют, и опосля — куда душа желает…

Медведев живо заинтересовался необычной профессией мастера Карпа и загорелся желанием взглянуть своими глазами, как живет такой человек. Усатый стражник с удовольствием ответил на все расспросы относительно дороги, и Василий немедленно поскакал в указанном направлении.

Поездка отняла почти целый час, и было уже совсем темно, когда он разыскал в лесу в полуверсте от дороги большой двор.

Во дворе мастера Карпа стояла тишина — по-видимому, все давно спали.

Медведев, опасаясь засады, если вдруг. Кожух здесь, оставил Малыша подальше в лесу и осторожно подкрался к дому, обнесенному высоким плетеным забором, держась с подветренной стороны, чтоб не почуяли собаки, Василий бесшумно перебрался через плетень. Ему повезло — конюшни находились в этом конце двора. Василий обошел их и убедился, что ни одной тягловой лошади там нет. Знакомой кареты тоже не было.

Собаки все же почуяли Медведева и подняли свирепый лай. Он едва успел перепрыгнуть через забор, спасаясь от них, и вернулся побыстрее к воротам со стороны дороги. Во дворе послышался лязг засова и шаркающие шаги.

— Кто там? — спросил из-за ворот сонный женский голос.

— Мне нужен мастер Карп.

— Да его уже две недели дома нету. На свадьбу к дочке поехал.

— Я из тех людей, что на днях у вас останавливались.

Возникла пауза, потом голос настороженно сказал:

— У нас, милый, уже месяц никто не останавливался.

— Ну как же! — не унимался Медведев. — С нами еще девушка была, мы ее взаперти держали… Не помнишь разве? Я вам деньги привез: хозяин послал меня, велел доплатить мастеру Карпу, чтоб и дальше держал язык за зубами.

Снова наступило молчание, затем голос решительно заявил:

— Вот что, милый, если говоришь правду, благодари Бога, что я честная женщина и не взяла твоих денег! Потому что ты, верно, напутал что-то — никого у нас месяц как не было. А если ты — тать какой и просто хочешь, чтоб я ворота тебе открыла — так ступай подобру-поздорову, не то сейчас людей своих кликну — они тебе разом шею наломают!

— Видать, я и вправду ошибся, извиняй, хозяйка! — сказал Медведев и отправился восвояси.

Сомнений быть не могло. Кожух здесь не останавливался, иначе хозяйка, конечно, не отказалась бы от денег…

Итак, Стародубская дорога проверена.

Может, Филиппу или Лукичу повезет больше.

Медведев медленно возвращался обратно по той же дороге, идущей вдоль Ипути, размышляя о том, что он расскажет стражникам на заставе. Потом он стал думать об Алеше, от него мысли Василия перекинулись к Настеньке, а подумав о Настеньке, он вспомнил Анницу… За неделю путешествия не было дня, чтобы Василий не думал об этой удивительной девушке, и каждый раз его сердце замирало от волнения и радости, радости встречи и волнения надежды…

Ночь была светла и безветренна. Пористая разбухшая половинка растущего месяца бросала смутные тени на дорогу, иногда пробегал заяц или шарахалась в кусты лиса, но было вокруг спокойно и тихо.

Дорога бежала невдалеке от берега, но, когда река поворачивала в сторону изгибом рукава, она продолжала идти прямо, и тогда с обеих сторон ее теснил высокий дремучий лес.

Медведев проезжал как раз через такое узкое место, где дорога была сжата подступившими к ней старыми мохнатыми елями, когда услышал далеко позади себя топот копыт.

Он тотчас насторожился. Вдогонку ему в сторону Гомеля мчались какие-то тяжелые всадники. Медведев осмотрелся и нашел это место вполне подходящим, чтобы, оставшись незамеченным, пропустить конный отряд мимо себя.

Он выбрал большую седую ель с густыми ветвями до самой земли и, свернув с дороги, встал за ней, Опытный Малыш сразу замер, поводя ушами. По мере приближения всадники все замедляли галоп, а на окруженный лесом участок дороги въехали и вовсе шагом.

Медведеву это очень не понравилось.

Как обычно, он тут же решил, что их появление, наверное, каким-то образом связано с ним. Василий начал вглядываться сквозь ветви ели, с нетерпением ожидая, когда всадники покажутся в поле его зрения.

Наконец он увидел их.

Пятеро рослых крепких мужчин были одеты в простые сермяги, но по тому, как они держались в седлах, Медведев сразу понял, что они не совсем те, за кого хотят себя выдать. Все пятеро был вооружены широкими острыми боевыми топорами на длинных топорищах, как у простых ратников, несмотря на то что у седел их лошадей поблескивали сабли в дорогих ножнах.

Остановившись на дороге, наискосок от Медведева, они сгрудились и, вполголоса посовещавшись о чем-то, разъехались по разным сторонам. Трое въехали в лес и укрылись недалеко от Медведева, двое спрятались по ту сторону дороги. Через минуту вокруг снова царила тишина и, казалось, ни одной живой души нет поблизости.

Вот так штука! Ребята устроили на кого-то засаду. Неизвестно, сколько времени они собираются здесь ждать, быть может, всю ночь, а я как дурак должен стоять рядом и не шевелиться. Если я выйду, они, — конечно, вообразят, что я за ними слежу, и мне придется сразиться сними. Ну, это я всегда успею сделать, а пока до полуночи, когда меня будут ждать друзья, еще далеко, и какой-то часик я могу позволить себе подышать свежим воздухом. А уж если за это время ничего не произойдет, придется несколько нарушить их планы, коль скоро они вздумают возражать против моего мирного отъезда.

И Медведев принялся ждать с таким терпением, будто был одним из участников засады.

Четверть часа протянулись очень медленно, не принеся никаких новостей. Засада была явно не впервой пятерым всадникам. Они вели себя прекрасно; ничем не выдавая своего присутствия. Медведев уже вовсю скучал и позевывал, когда вдалеке послышалась мерная поступь лошадей. Вскоре показались трое всадников. Они двигались молча и не торопясь, как люди, совершающие длительное путешествие. Между двумя пожилыми мужчинами ехал мальчик.

Когда путешественники поравнялись с засадой, на лесной дороге разыгралась одна из тех молниеносных ночных сцен, во время которых жизнь людей пятнадцатого столетия обрывалась так же быстро, внезапно и нелепо, как это случалось при подобных обстоятельствах и во многие другие века бурной и длинной истории человечества.

Путешественники были атакованы, но проявили изумительное хладнокровие. Не успели двое всадников с занесенными топорами выскочить на дорогу, как Глинский и Шлейниц, обнажив оружие, ловко отразили внезапный удар, нарушив планы остальных трех участников засады, которые, спешившись, засели чуть впереди, в полной уверенности, что путешественники бросятся бежать и попадут прямо им в руки.

Шлейниц громко выругался по-немецки и, подняв лошадь на дыбы, тем спас свою жизнь. Лошадь его получила страшный удар топором, но и всадник, нанесший его, тут же упал, разрубленный от плеча до пояса не менее сокрушительным по силе ударом меча. Однако немец падал вместе с лошадью и, не успев вынуть ноги из стремени, был придавлен ее телом.

Глинский ловко уклонился от топора своего противника и выбил нападающего из седла, не ранив, однако.

А вот мальчика, ехавшего между ними, постигла беда. Его лошадь вскинулась и, сбросив всадника, понесла. Михаил, быть может, сильно ушибся при падении и теперь неподвижно лежал посреди дороги. Трое пеших из засады уже были рядом, и один на ходу крикнул другому: "Убей щенка!"

— Михаил! — отчаянно крикнул Глинский.

Медведев решил, что пора вмешаться.

Он выхватил лук, и убийца, занесший над лежащим мальчиком топор, упал, прошитый насквозь длинной тонкой стрелой.

Медведев сунул лук в колчан и, обнажив меч, пронзительно свистнул. Этим он предотвратил удар, который один из нападавших готовился нанести придавленному конем Шлейницу. Человек с топором вздрогнул, услышав позади себя неожиданный резкий свист, Шлейниц скользнул ужом, и топор вонзился в землю в дюйме от его головы, срезав седую прядь жестких волос. Немец, падая, не выронил меча и теперь воспользовался им, нанеся промахнувшемуся врагу смертельный удар в живот снизу.

Глинский оказался между двумя противниками. Радостное удивление при виде окровавленного наконечника стрелы, вылезшего из груди убийцы, который уже занес топор над головой сына, чуть не стоило ему жизни. Перед ним был новый враг. Он, размахнувшись, метнул в него топор и выхватил саблю. Глинский по-татарски скользнул под живот коня. Топор просвистел над его головой, но, не удержав равновесия, Глинский упал. Тут же, вскочив на ноги, он оказался лицом к яйцу с двумя врагами: первый, выбитый из седла; подобрав свой топор, подходил к нему сзади, второй шел на князя с саблей, Глинский отразил сабельный удар, а за его спиной уже навис топор.

Медведев подоспел вовремя.

Но человек с топором, увидев незнакомого всадника, скакавшего прямо на него во весь опор, резко отпрыгнул в сторону и припал к земле, в уверенности, что Медведев с разгону пронесется мимо. Медведев мгновенно разгадал этот замысел. Действительно, противник был слишком далеко и Василий не мог дотянуться до него мечом. Больше того, он не успевал развернуться, чтобы помочь Глинскому, и подставлял врагу беззащитную спину, а от такого топора не могла спасти даже знаменитая дедовская кольчуга.

И тогда Медведев поступил иначе.

На всем скаку он в воздухе перехватил свой меч и с силой метнул его.

Слуга Олельковича не знал, с кем имеет дело, полагая, что никакой человеческой руки не хватит, чтобы достать его, лежащего далеко в стороне. Острый меч Медведева вошел в его тело по самую рукоятку, глубоко пригвоздив к земле.

Противник Глинского, увидев жуткий конец своего товарища, дрогнул, и рассвирепевший князь, в котором заговорила кровь предков, нанес последний удар. С мягким стуком упала и покатилась по пыльной дороге отрубленная голова.

Все кончилось так же внезапно, как и началось.

Всего за несколько коротких минут оборвались пять человеческих жизней. И снова кругом стояла мирная ночная тишина.

Глинский бросился к сыну. Ошеломленный падением мальчик пришел в себя и уже поднимался с земли, потирая ушибленную ногу. Отец помог ему встать и облегченно вздохнул, убедившись, что он не ранен.

Медведев, спешившись, направился к придавленному двойным грузом Шлейницу. Вдвоем с подоспевшим Глинским они помогли немцу выбраться из-под трупов лошади и убитого им врага.

— Проклятый убийцы! — яростно ругался немец, поднимаясь на ноги и приглаживая волосы. — Испортиль мой прическа! Нет, вы только посмотреть — теперь с одной стороны короче!

— Друг мой, — сказал Глинский, — если бы не этот молодой человек, твоя фигура стала бы короче на целую голову!

— О, та-та! Благодарю! — немец горячо пожал Медведеву руку. — Это биль виход, как в итальянский театр — в самый время!

Медведев с легкой улыбкой склонил голову и направился к убитому им человеку.

Василий вытащил из мертвого тела свой меч и, пучком травы отирая кровь, с лезвия, сказал:

— Не прячьте оружие. Кажется, к покойникам идет подкрепление.

Все прислушались.

— Та! — удивленно воскликнул Шлейниц. — Не меньше десять коней.

— Если бы не мальчик, я не двинулся бы с места, — сквозь зубы произнес Глинский, — но он еще слишком мал, чтобы драться, а стоять в стороне я бы ему не позволил.

Медведев пожал плечами и вскочил в седло.

Набирая скорость, они помчались к Гомелю. Василий, ехавший последним, оглянулся.

Позади, на дороге, появилась группа всадников и окружила мертвые тела. Всадники спешивались, и Медведев понял, что погони не будет…

— Михаил, — сказал Глинский сыну, не сводившему с Медведева восхищенных глаз, — сегодня этот человек спас тебя от смерти. Он настолько благороден, что считает свой поступок не заслуживающим внимания и не пожелал открыть нам своего имени. Мир тесен, а храбрых и благородных людей в нем не так уж много. Запомни этого человека на всю жизнь, и если ты когда-нибудь встретишь его — не забудь, чем ты ему обязан!

— Я запомню, — твердо сказал мальчик и низко поклонился Медведеву.

— Я уважаю чужие тайны и ни о чем тебя не расспрашиваю, — сказал Глинский Василию, — но хочу, чтобы ты знал людей, которых спас. Я — князь Лев Глинский, это мой сын Михаил, а это — наставник сына Ганс Шлейниц. Михаил с Гансом едут за границу и вернутся не скоро, но я остаюсь здесь. У меня есть еще сыновья и дочери — я расскажу им обо всем. Если когда-нибудь тебе понадобится помощь, передай любому Глинскому всего два слова: "Стародубская дорога". Мы сделаем для тебя все.

Медведев вежливо поклонился:

— Благодарю, князь. При необходимости — воспользуюсь.

Они стояли на дороге у въезда в город, и впереди виднелся костер стражников на гомельской заставе.

— Если позволишь, князь, простимся здесь, — сказал Медведев. — Я поеду вперед. Не надо, чтобы нас видели вместе.

— Будь по-твоему, хотя я не знаю, почему это необходимо.

— Князь, я умею хранить свои тайны и, как ты, уважаю чужие. Я ни о чем тебя не расспрашивал, потому что это не мое дело. Я оказался на дороге случайно, ничего о тебе, как и о тех людях, что на тебя напали не знаю, и забуду обо всем этом происшествии, как только мы расстанемся. Я хотел бы, чтобы ты поступил так же.

— Твоя воля. Но помни: князья Глинские — твои друзья!

— Спасибо, князь!

Ганс поклонился Василию молча, а Михаил, прощаясь, сказал:

— Я вырасту и вернусь. Лет через десять. И тогда мы непременно встретимся. Я отдам тебе долг. Только ты подожди эти десять лет, ладно? Ну, постарайся, чтоб тебя до этого времени не убили!

Медведев улыбнулся.

— Князь, — почтительно сказал он мальчику, — я обещаю тебе остаться целым и невредимым хотя бы для того, чтобы увидеть, каким ты станешь, когда вырастешь! Прощайте!

И, весело махнув рукой, он галопом помчался к заставе.

— Странный шеловек, — задумчиво сказал Ганс, глядя вслед Медведеву. — Одет как смерд, говорит, как князь.

— Отец, я не хотел при нем спрашивать — кто были эти люди?

— Михаил, тебе следовало бы взять урок скромности у человека, который только что был здесь.

Раз я сам не говорю тебе об этом, следовательно, это дело, которое тебя не касается.

— Но я уезжаю, а ты остаешься в опасности!

— Не тревожься за меня. Впредь я буду осторожнее. О сегодняшнем же событии забудь все, кроме человека, которому ты обязан жизнью.

Вдруг Шлейниц побледнел и сказал Глинскому по-немецки:

— Я вспомнил! Олелькович спрашивал, по какой дороге мы поедем. Это были его люди!

— Молчи, Ганс, — по-немецки ответил ему Глинский. — И никому об этом ни слова, если дорожишь своей и моей жизнью! Уезжай спокойно и позаботься, чтобы Михаил вырос сильным и бесстрашным воином. Неизвестно, какое его здесь ждет будущее.

— Клянусь тебе, — торжественно произнес Ганс, — твой сын вернется воином, каких мало будет в Европе! Я отдам его воспитанию весь свой жизнь, а мой сын станет ему брат. Два года я учить Михаил. У него большой способности. Поверь, князь, его ждет великий будущий.

— Боюсь, ты преувеличиваешь Ганс.

— О чем вы говорите? — обиделся мальчик. — Я тоже хочу слушать! Скажите по-русски.

— Мы говорим о том, что князя Михаила Глинского ждет большое будущее. Так утверждает Ганс, а я не решаюсь этому поверить.

— О та! — подхватил Ганс. — Я спорю с твой отец, что ты будешь знаменитый и мудрый шелофек! Твой слава, как воин, будет гром и молния на весь литовский и русский народ, а твой имя будут уважать каждый европейский государь!

Глаза мальчика вспыхнули.

— Отец, — сказал, он, — мне жаль, что ты не веришь! Я постараюсь сделать все, чтобы Ганс выиграл ваш спор!

…Кто знает, быть может, именно здесь, на Стародубской дороге, в этот самый момент в юном князе Михаиле Глинском впервые проявилась его знаменитая гордость, которая впоследствии так дорого обошлась Великому Московскому княжеству!

Пройдет двадцать лет, но Ганса уже не будет в живых, чтобы своими глазами увидеть, с каким блеском он выиграл спор и как причудливо сбылись все его предсказания!

Было уже далеко за полночь, когда Медведев вернулся на постоялый двор, где его ждали друзья. Никому не удалось обнаружить кареты с похищенной девушкой. Егора оставили ночевать на том дворе, где, по словам Алеши, намерен был остановиться Кожух.

— Боюсь, они проехали мимо Гомеля… — озабоченно сказал Медведев. — Завтра нам обязательно надо узнать, где находится князь Семен Бельский, Но кто может знать это?

И вдруг Филипп радостно взревел и хлопнул себя по лбу ударом, который мог бы свалить быка.

— Йоххо! Знаю? Гомельский князь Иван Андреевич Можайский! Он ведь близкий друг семьи Беяьских! Он наверняка знает, где Семен. Клянусь уздечкой! Он не сможет мне отказать. Мой отец был с ним до конца, когда они бежали от Василия Темного.

— Это очень опасно, — заметил Медведев. — Если Можайский в дружеских отношениях с Семеном и предупредит его о твоем посещении, Семен сразу поймет, в чем дело, и тогда мы наверняка даже близко не сможем подъехать к его владениям!

— Не думаю, чтобы старик Можайский так плохо отплатил сыну за верную службу отца! Кроме того, я не скажу ему, зачем мы ищем Бельского. Почему он должен предполагать, что мы хотим Семену зла? И, наконец, у нас просто нет другого выхода!

— Фиши прав, — оживился Картымазов. — Если есть в Гомеле человек, который точно знает, где Семен" так это только князь Можайский.

— Ладно! — Медведев снял кафтан и лег на лавку. — Тогда на рассвете ты отправляешься к Можайскому, а мы ждем на конях, чтобы сразу мчаться во весь опор и перехватить гонца, которого князь пошлет к Семену, как только ты выйдешь из дома.

— Ну, просто не знаю, что бы мы делали без дальновидности этого человека! — удивленно пробормотал Картымазов, укладываясь на свою лавку.

— А правда, Вася. — Филипп поплевал на лучину и повернулся на другой бок. — Откуда в тебе это?

— От лешего! — ответил Медведев и услышал, как сонный голос Филиппа пробормотал:

— Тьфу! Тьфу! Сгинь, нечистая сила!..

Через несколько минут Филипп уже громко храпел, заглушая тихое посапывание Картымазова, а Василий все еще думал о том, о чем не забывал ни на секунду: как бы это ему, разыскивая князя Семена, да отыскать бы еще князя Федора…

Глава десятая Сомнения князя Ольшанского

Князь Иван Ольшанский не мог сомкнуть глаз.

Скверные мысли одолевали князя.

Ах, как хорошо говорил вчера Олелькович! Складно и чувствительно… Вот он, Иван, ни за что не мог бы так сказать, хотя давно чувствовал то же самое. Но как плохо было все потом! Конечно, жаль, что Глинский не пошел с ними, но ведь он открыто и честно сказал, что думал, и дал слово, что не выдаст. А что хотел сделать Олелькович! Стыдно! Конечно, он, Иван, не допустил бы этого. Он уже хотел броситься на Михаила, но тут увидел зубра… А какое серое жалкое лицо было у Олельковича, когда он стоял перед быком, и как хорошо поступил Глинский! Когда сломалась рогатина и, покатившись по земле, Иван вскочил на ноги, произошла та короткая сцена, но как ярко и отчетливо запомнилась она ему!

Ольшанский встал со скамьи и, накинув на плечи кафтан, подошел к открытому окну. Вдруг ему показалось, что кто-то пробежал где-то внизу, но храп Олельковича, доносившийся из соседнего распахнутого окна, все заглушал. Потом Ольшанскому почудилось, что снизу доносятся приглушенные голоса, но ничего нельзя было разобрать.

Он сел у окна и, подперев голову рукой, долго смотрел на половинку нового месяца, повисшего над лесом.

Конечно, король Казимир притесняет православное рыцарство, и для блага всей литовской земли надо свергнуть его с престола. Ольшанский видел себя на коне в блестящих доспехах, во главе огромной армии — а напротив король Казимир во главе такого же войска. Они сходятся, кипит кровавый бой, Ольшанский совершает чудеса бесстрашия и героизма, и вот его армия побеждает. Тогда он подъехал бы к поверженному старому королю и, сняв рыцарский шлем, почтительно сказал бы ему: "Вы побеждены, Ваше Величество. Вы свободны. Возвращайтесь в Польшу, оставьте нам нашу литовскую землю! Разумеется, Ее Величество королева и принцы, ваши сыновья, могут выехать вместе с вами, а я прикажу, чтобы вас проводили до рубежа, воздавая все королевские почести!"

Внизу раздался тихий скрип. Ольшанский вздрогнул и посмотрел во двор. Из-за леса, оглядываясь, вынырнул и украдкой проскользнул через ворота в терем Юрок Багун.

Что это он делал в лесу среди ночи?

Ольшанскому вдруг стало страшно.

А если измена уже назрела? А если Юрок сейча сходил донести королевским людям, что заговорщики мирно спят, всех можно схватить разом, и завтра — прямо на плахуI.

Ольшанский содрогнулся и отошел от окна. Но беспокойство, вселившись в душу, уже не покидало его. И снова он подумал о Казимире, но на этот раз иначе. Король стоял под дубом и так же гордо, спокойно ждал удара, а Олелькович уже занес над "го головой тяжелый топор… А рядом принцы: Ян, Александр, Жигомонт, Фредерик… смотрят… Нет, не смотрят! Люди Олельковича уже бросились на мальчиков, старшему из которых едва семнадцать. Сыновья умрут рядом с отцом… Так начнется княжение великого князя Михаила Первого…

Нет, тут что-то не так…

Ольшанский закутался в шубу, чтобы унять дрожь.

Тут что-то не так… Но ведь, в самом деле, короля нельзя отпускать живым. Он вернется из Польши с войском и, разбив нас, рано или поздно воцарится снова, а тогда уж вовсе пропали всеправославные, взбунтовавшиеся против короля: станет еще хуже… Значит, короля надо убить?! Неужели Олелькович прав? Но ведь это так подло, так не по-рыцарски, воспользоваться слабостью — ведь у каждого есть какая-то слабость, правда? Заманить старого короля в ловушку под предлогом охоты, нарушить священный закон гостеприимства и своими руками… Нет-нет… Где же правда? Что делать?

И, как обычно в таких случаях, он сразу вспомнил об Ионе. Правильно! Вещий старик скажет!

Ольшанский торопливо кое-как оделся и выскользнул в коридор.

На каждом шагу останавливаясь и прислушиваясь, он на цыпочках прошел по коридору пять шагов и осторожно открыл дверь соседней комнаты. В углу мерцал тусклый огонек лампады, и Ольшанский увидел старика, который, стоя на коленях, молился перед маленькой иконой.

Ольшанский хорошо помнил эту икону.

Она лежала рядом с нищим старцем, которого нашел однажды князь на большой дороге под крестом. Десять лет назад это было. Стоял теплый осенний день. Князь Иван с дюжиной людей возвращался из Пскова в свои Ольшаны и к вечеру-рассчитывал быть дома. Старец был в монашеском одеянии, с четками, намотанными на руку. Он казался мертвым — так бледно было его лицо, но, склонившись над телом, Ольшанский уловил дыхание, а на вопрос, как его зовут, старец прошептал: "Иона" — и вновь впал в беспамятство.

Князь Ольшанский был человеком набожным, старость уважал, потому сам бережно взял на руки Иону и донес до ближайшей деревни, в то время как оруженосец Ваня вел рядом на поводу княжеского коня.

В деревне князь решил было заночевать из-за плохого состояния найденного старика, но старик вдруг пришел в себя и заявил, будто только что было ему видение: ворвутся ночью ливонцы в эту деревню и всех убьют, потому что они идут походом на Изборск и не оставляют свидетелей.

Неизвестно почему князь Ольшанский сразу поверил старику и велел немедленно собираться в путь.

Многодетный хозяин дома, где они остановились, тоже решил взять всю свою семью и ехать с князем. Он побежал предупреждать соседей, но не многие в деревне согласились бросить свои дома и потому остались.

Наутро уже в Ольшанах они узнали, что ливонцы действительно напали ночью на деревню и все, кто там остались, погибли.

С тех пор князь Ольшанский никогда больше не расставался с Ионой. Старик, выживший благодаря заботам молодого князя, тоже привязался к своему спасителю. Ионе уже в то время было не менее восьмидесяти лет, и вскоре Иван понял, что это не простой странствующий инок, — он был мудр, грамотен, сведущ в разных вопросах и, возможно, занимал когда-то высокое положение в церковной иерархии. Однако никогда не рассказывал о своем прошлом старец Иона. Зато он умел, ни о чем не спрашивая, давать князю советы, которые всегда приходились очень ко времени. Часто бывало так, что Иван, мучаясь в разрешении какого-нибудь сложного вопроса, приходил к старцу, и они долго беседовали о разных отвлеченных вещах, казалось бы, не имеющих никакого отношения к тому, что волновало князя сейчас. Но после таких бесед Иван всегда чувствовал себя просветленным, успокоенным и вдруг нужное решение приходило само собой.

Иван тихонько затворил за собой дверь и остановился на пороге, ожидая, когда старик кончит молитву. Через несколько минут Иона поднялся с колен и обернулся.

— Не спится, Иванушка? — ласково спросил он, плавным жестом предлагая князю сесть.

Иван глубоко вздохнул и сел, сразу почувствовав облегчение от одного тихого и проникновенного голоса.

Иона, сгорбленный, старый, весь седой и весь в белом, какой-то таинственный и бессмертный, смотрел на Ивана светлыми, ясными очами, в которых сквозила жуткая глубина, чарующая особой, неземной мудростью. Но взгляд этот не пугал, не тревожил. Казалось, он проникал в самую душу и сладко шептал: "Знаю я все про тебя, знаю… Все твои горести ничтожны, заботы — пусты, забудь о них… успокойся, умерь свой дух, ибо все проходит… все проходит… и сейчас тебе будет хорошо… легко… свободно… уже… уже… уже…"

Князь Иван ощущал, как под взглядом Ионы тяжелая холодная глыба, лежащая на душе, постепенно тает, а сердце бьется все спокойнее, все увереннее.

— Мысли разные глупые лезут, — смущенно пробормотал он.

— Мысли не бывают глупыми, — мягко возразил Иона, — сама мысль есть рождение мудрости. Бывает иначе: когда человек смотрит в чистые глаза правды и видит в них отражение своей слабости, он пугается и называет такие мысли глупыми. Но вот они-то и есть самые мудрые. Надо только побороть страх и не отступать, лишь тогда откроется истина.

— Побороть страх? Верно, Иона, верно. Главное — побороть страх. А как его побороть, страх, скажи мне, каким оружием?

— Страх есть неверие в силу собственного духа. Мужество — вера. Мужество часто путают со смелостью. Это заблуждение. Подлый убийца может быть смелым, но никогда — мужественным, ибо смелость дается от рождения, а мужество приобретается человеком в борьбе со своим ничтожеством. Мужество есть правда, доброта и справедливость. Стало быть, победить страх или, иначе говоря — быть мужественным и обрести веру в свой дух может лишь человек, который будет жить по правде, творить добро и защищать справедливость.

— Мудрые слова ты говоришь, Иона. Я вот всей душой их принимаю, но как до дела доходит, все не так получается. Вот, скажем, правда. Она ведь разная… И много этих правд по свету бродит… Поди разберись, какая из них самая правдивая? Ты думаешь, что эта, а сосед твой — что другая. Вот вы и спорите, потом, глядишь, — уже на мечах схватились, а после — один лежит и не дышит. А может, правда как раз его и была?! Как тут узнаешь?

— Правда, Иванушка, одна на свете. Это неправд много. И все разные. Оттого добрые люди на всей земле друг на дружку похожи, а злые — все разные, и каждый по-своему.

— А если она одна, правда, — как отличить ее от многих неправд?

Старец улыбнулся и развел руками:

— А вот тут, Иванушка, никто, кроме тебя самого, не отличит. Если делаешь ты добрые дела, для людей живешь, Господа любишь и совесть тебе душу не тревожит, — значит, нашел ты правду. Да только мало встречалось этих людей — видать, правда не всем дается…

Иван подумал немного и решился спросить.

— Вот ты сказал, Иона: "…если делать добрые дела". Скажи мне, а как быть, если, делая доброе дело, человек вершит зло?

— Так не бывает. Добро злом не творится.

— Ну хорошо, но если само дело злое, но дела ешь его ради добра? Потому что если его не делать, то будет еще большее зло?

— Либо это дело не злое, либо добро, ради которого ты его делаешь, не добро.

Князь Ольшанский глубоко задумался.

Доброе ли это дело, возвести на престол православного государя, возвеличить землю, освободить от засилья иноземцев и вернуть исконным хозяевам? Несомненно, доброе! Значит, все) что делается ради этого дела, тоже добро.

Князь Ольшанский вздохнул с облегчением. Короля, правда, все равно было жалко, но князь постарался о нем не думать.

Они еще долго разговаривали с Ионой вполголоса, все о разных больших и малых вещах — о добре, зле, вере, безверии, а когда чернота за окном стала таять, князь Иван Ольшанский, уставший, но успокоенный, вернулся в свою комнату.

Ему хотелось спать, но, уходя к Ионе, он оставил окно открытым, и сырой ночной холод наполнил комнату. Князь подошел к окну, чтобы закрыть его, и в сером сумраке рассвета увидел в окне напротив Олельковича.

Комнаты Ивана и Михаилы находились рядом, но внешние их стены образовывали прямой угол, и окна были как бы напротив. Окно Олельковича тоже осталось с вечера распахнутым, а сам он, полураздетый и сонный, стоял на корточках у двери и будил спящего на пороге слугу.

— Поди узнай, — хрипло говорил Олелькович, — вернулись ли наши ребята!

Слуга тихонько вышел, а Михайло сел на лавку, достал из-под нее серебряный ковш и стал зачерпывать мед из большой бадьи, стоявшей рядом. Громко сопя, он жадно пил ковш за ковшом, мед стекал по его бороде тоненькой струйкой, и на полу образовалась лужа. Вернулся слуга и шепотом сказал:

— Нет, князь, их еще нет.

Олелькович странно встревожился, заходил по комнате и выглянул в окно, но не заметил Ивана, потому что смотрел куда-то вдаль, на дорогу, хотя Иван был совсем рядом, почти напротив и не думал прятаться. Потом Олелькович сказал слуге:

— Садись на коня и поезжай на Стародубскую дорогу. Смотри в оба по сторонам, может, увидишь где наших ребят… Если ненароком заметишь убитых, кровь, следы драки — все осмотри внимательно и расскажешь мне, понял? Гляди, чтоб до восхода солнца вернулся назад. А часовым Федора скажешь, что я послал тебя за этим… как его… ну, в общем, сам придумаешь! Пошел!

Слуга выбежал, а Олелькович улегся снова, но уже не спал, просто лежал, тупо глядя в потолок, меланхолично жуя сушеные сливы и выплевывая косточки на пол.

Сон опять покинул князя Ольшанского.

Он тихо отошел от окна, так и забыв закрыть его, и, не раздеваясь, лег, укрывшись медвежьей шкурой.

Что это значит? Почему убитые? Почему кровь? Зачем и куда он посылал своих людей?

И вдруг он вспомнил.

Пирушка после охоты… Олелькович с кубком в руке склоняется над Гансом: "Счастливого пути! Только не езжайте лесом! Мало ли что — вас ведь только двое!" "Нас — драй! Три! — пояснил Ганс. — И мы никого не боялься! Но мы не ездиль лесом, зачем? Мы будем ездиль большой Стародубский дорога!"

Встревоженный отсутствием своих людей, Олелькович не мог подозревать, что потрясенный Ольшанский так же, как и он, не спит сейчас, ожидая возвращения слуги, посланного на Стародубскую дорогу, с волнением и тревогой, гораздо большими, чем у самого Михайлушки.

Но оба они не подозревали, что не спит в эту ночь Федор, не спит Юрок, не спят еще много других людей.

Да и кто бы мог подумать, глядя на тихий охотничий терем, заброшенный в глухом лесу, что половина его обитателей не спит, хотя все тщательно скрывают это друг от друга. Легкие шорохи, легкий скрип половиц, иногда глухой стук неосторожно закрытой двери казались случайными ночными звуками, но в действительности были едва заметным эхом напряженной кипучей деятельности.

Макар Сивый, десятник отряда для особо важных поручений, докладывал князю Федору:

— Этот четвертый ехал последним и оглянулся.

Должно быть, он молод, и только это я успел заметить. Мы убрали на дороге все следы, а тела убитых закопали далеко в лесу, как ты велел.

— Хорошо, Макар. Скажи своим людям, что их ждет двойная награда. Что ты на это скажешь, Юрок? — спросил Федор, когда Макар ушел.

— Ума не приложу, князь. Когда Глинский, минуя наших часовых, выезжал на дорогу, этого человека с ним не было. Может, случайный попутчик?

— Случайный попутчик, который случайно оказался прекрасным бойцом? Двое стариков и неизвестный молодой человек убивают пятерых опытных, хорошо вооруженных воинов, напавших к тому же внезапно из засады, а сами при этом не получают ни одной царапины?! Это, по меньшей мере, странная случайность! К тому же я не верю в могущество случая. Насколько я замечал, все в жизни имеет свою причину и свои следствия. Но как бы там ни было, этот человек нам помог, и будем считать, что вопрос исчерпан.

— Только что на Стародубскую дорогу поехал слуга Олельковича.

— Пусть едет. Мы ни о чем ничего не знаем.

— Ясно.

— Теперь вот что. Сколько у нас сейчас свободных людей из тех особых, кого обучал Крепыш?

— Шестеро. Нет, прости — пятеро. Шестого, Якова, мы послали в Горваль — сегодня к вечеру он должен проникнуть в замок.

— Отлично. Пусть трое из оставшихся немедля отправятся в Гомель и выяснят, где остановится Глинский. Пусть они проследят за каждым его шагом. Как он себя ведет, с кем будет встречаться, кому отправлять письма, куда поедет из Гомеля?

Один из этих троих пусть вернется завтра к вечеру и доложит, что удалось узнать. Двое другихпусть продолжают наблюдение, возвращаясь по одному каждый день.

— Хорошо.

— На сегодня все. Ступай, Юрок, отдохни.

Однако сам Федор не лег спать.

Появление загадочного незнакомца, который так вовремя пришел на помощь Глинскому, встревожило его. Он горячо молился, чтобы Макар и его люди успели спасти Глинского, и он искренне порадовался бы, если бы они сделали это. Но теперь спасение Глинского казалось ему подозрительным и вместо радости вселяло в его душу сильнейшую тревогу. Ни у Льва, ни у Михаила, ни у Ганса не было лука. Федор внимательно рассмотрел наконечник стрелы, которой был убит один из людей Олельковича и который привез Макар. В этих местах таких наконечников не ковали. Их изготовляли татары в южных областях. А кому, как не Глинскому, принадлежат все южные земли Литовского княжества? Кто, как не он, постоянно воюет с татарами? У кого еще столько татар на службе? Если это был человек Глинского, значит, князь заранее спрятал далеко в лесу своих людей. Значит, он подозревал неладное! Значит, был неискренен — а стало быть, способен на предательство! Возможно, в лесу Глинского ждал целый отряд, а услышав приближение Макара и его людей; все спрятались и только командир отряда остался вместе с Глинским. Это предположение прекрасно объясняет ту легкость, с которой были перебиты все люди Олельковича! Что, если все было именно так? Тогда… надо было давать Макару и его людям совсем другой приказ… Прямо противоположный тому, который был дан.

…И еще один человек не спал этой ночью в тереме на Ипути.

Всеми позабытый отец Леонтий сидел в своей скромной каморке в другом конце терема, далекий от ночных волнений князей, и при свете лучины писал какую-то бумагу.

Если бы кто-нибудь заглянул сейчас через его плечо, то увидел бы странную картину.

Перед священником лежала написанная четким убористым почерком грамота, адресованная протоиерею храма Святой Богородицы в Гомеле. Она содержала скромную просьбу отца Леонтия обновить в церковных мастерских несколько ветхих икон из храма в Белой. Грамота была закончена и подписана, но отец Леонтий аккуратно водил пером между строчек и, казалось, писал еще что-то, хотя перо его не оставляло никаких следов на бумаге.

К рассвету он закончил свою работу и прошел в соседнюю каморку, где спали двое церковных служек, которых отец Леонтий повсюду возил с собой для всевозможных услуг, необходимых ввиду его преклонного возраста. Одного из них он разбудил.

— Поезжай, Митя, в Гомель и отдай эту грамоту протоиерею храма Святой Богородицы в собственные руки. Князь Федор пожаловал сотню золотых на восстановление нашей Бельской церкви, и я немедля хочу приступить к этому богоугодному делу.

Через пять минут служка был одет и, спустившись во двор, отправился на конюшню. Когда, держа коня на поводу, он подошел к воротам, из терема вышел князь Федор. Служка низко поклонился ему, и князь спросил, куда он так рано едет. Митя дословно передал слова отца Леонтия, и князь, устало улыбнувшись, сказал:

— Мне бы его заботы. Пароль знаешь?

— Да, князь.

— Ну, счастливого пути!

Митя ускакал, а князь, поглядев ему вслед, медленно побрел на крутой берег реки Ипути и спустился к широкому валуну у воды.

Он долго рассматривал песчинки, которые еще вчера вызывали в нем столько размышлений, и вдруг почувствовал, что за сутки, которые прошли с тех пор, он стал совсем другим человеком. Лучше ли, хуже ли — но другим. …Наверное, хуже-Позади послышались быстрые шаги. Федор обернулся.

Князь Иван Ольшанский бежал вниз по откосу берега, и лицо у него было осунувшееся и тревожное.

Господи, еще с этим что-то стряслось. Князь Федор заставил свое лицо принять участливое и заботливое выражение.

— Что случилось, дорогой брат?

— Послушай, Федор! — запыхавшись, прошептал Ольшанский. — Я должен немедленно поговорить с тобой… Дело важное… для меня… для всех..

— Садись, я тебя слушаю. Почему ты так рано встал и чем встревожен?

Иван некоторое время собирался с мыслями, и лицо его покраснело от напряжения.

— Феденька, — сказал он наконец с ноткой отчаяния в голосе, — я не умею говорить так хорошо и красиво, как Олелькович, и ты уж извини меня, если я скажу все, что думаю, прямо и без обиняков…

— Ну, разумеется, Иванушка, какие могут быть обиняки между нами?! Говори, говори смело, мы здесь одни!

Иван снова заколебался, не зная, с чего начать, потом махнул рукой и неожиданно выпалил:

— Олелькович-то мерзавец!

Федор с изумлением уставился на него, а Иван продолжал горячо и страстно:

— Федор, я никогда раньше не занимался политикой и не раздумывал над тем, есть ли у Казимира достаточно прав на престол. Я недоволен тем, что нас притесняют, я недоволен, что русская земля отводит к чужой короне, я, так же как и ты, как все мы, конечно, хочу, чтобы земля принадлежала нам, но… Ты ведь настоящий мудрец, Федор, — я всегда восхищался глубиной твоих мыслей и ясным пониманием вещей, я всегда завидовал тебе в этом… Я — человек поступка, и размышления меня терзают… Мне всегда трудно определить, кто из двух спорящих прав, потому что я начинаю задумываться и тогда вижу, что оба правы, каждый по-своему. Я, наверное, непонятно все это говорю, а, Федор? Знаешь, мысли у меня путаются от того, что говорить я не умею, но ты — светлая голова — неужели ты не видишь, что если даже нам удастся то, что мы задумали, может выйти еще хуже! Или я чего-то совсем не понимаю? Тогда объясни мне, пожалуйста. Я привык уважать королей. В конце концов, я тоже чем-то связан с Ягеллонами — моя двоюродная бабка Сонка Ольшанская была королевой, она мать Казимира… Но у меня нет, как у Глинского, слепого почтения к тому, на чьей голове корона. Я готов отдать свою жизнь за справедливое дело и восстать против короля-притеснителя… Я готов, Федор, выступить во главе армии, которая встала бы на защиту наших древних вольностей и наших… ну, в общем, всего, про что вчера говорил Олелькович… Я не отказываюсь от вчерашней клятвы — нет! Но мысли… Всю ночь злые мысли терзали мою бедную голову. И теперь я уже не знаю, что есть добро, ради которого надо проливать кровь, и что есть зло, которое необходимо творить ради добра… Ведь если Олелькович с самого начала замыслил кровавое убийство, то что же будет потом, когда мы поможем ему надеть корону? Я пришел к тебе, как к последнему прибежищу, чтобы ты объяснил мне толком все, чего я никак не могу понять.

Он замолчал и, опустив голову, растерянно потер виски кончиками пальцев.

Бельский смотрел на его длинное честное лицо, но-детски огорченное, ставшее вдруг беззащитно-растерянным, и ему стало мучительно стыдно, что он втянул этого доброго большого ребенка в опасное кровавое дело.

— Иванушка, дорогой братец, — ласково и тихо сказал он, — я понимаю, что тебя тревожит. Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Я скажу тебе всю правду, которую никто не знает, но ты ее заслуживаешь. Давай сядем и поговорим спокойно и мирно, как добрые любящие братья. Ты знаешь, как сложились мои отношения с Семеном и со всеми сестрами, кроме Агнешки, ты знаешь, как я одинок, и хотя Михайло мне двоюродный брат, я не могу испытывать к нему любви. Я знаю, что и у тебя с братьями твоими тоже не очень хорошо обстоят дела, а сына твоего жена не позволяет тебе воспитывать так, как ты этого хочешь… Мы оба с тобой одиноки, у нас много общих горестей, и поверь, Иванушка, ты мне самый близкий и родной из всех. Я клянусь, что не позволю дать тебя в обиду никому на свете.

Иван поднял глаза, полные затаенной горечи, и благодарно прошептал:

— Спасибо, Феденька, никто еще не говорил мне таких хороших слов… Разве только старик Иона… С женой мне и правда не повезло, с братьями — тоже. Да и друзей никогда верных не было — только слуги…

Федор помолчал, собираясь с мыслями, и вдруг неожиданно спросил:

— Когда вчера я показывал тебе своих собак, не заметил ли ты свору, выученную для охоты на волков?

Ольшанский поднял глаза и удивленно кивнул.

— А ты помнишь вожака этой своры?

— Честно говоря, нет, я не присматривался.

— Жаль, Иван. Если бы ты был внимательнее, у тебя появилась бы почва для интересных размышлений.

— Ах, Федор, у меня от этих размышлений и так уже голова трескается.

— А знаешь ли, друг мой, иногда наблюдения над животными наводят нас на некоторые мысли о людях… Ты, верно, будешь немало удивлен, узнав, что вожак своры для охоты на волков — волк.

— Да что ты! — простодушно воскликнул Ольшанский.

— Да-да, Иван, — самый настоящий, дремучий серый лесной волк Маленьким волчонком попался он в мой капкан. Я не видел более свирепого и злющего зверька. Псари уже хотели прибить его, но тут мне пришла в голову одна мысль, и я решил посмотреть, что из этого выйдет… Я посадил злого волчонка в клетку вместе со щенками от разных собак, которые из поколения в поколение приучались к волчьей охоте. Ты бы видел, как они грызлись! Волчонок защищался до последнего и задавил пятерых щенков. Остальные пятеро лежали израненные и обессиленные в одном конце клетки, а такой же израненный волчонок — в другом. Но я по-прежнему держал их вместе, кормил и поил вместе и по одному впускал туда новых щенков. Прошло полгода, и молодые псы признали волка своим вожаком. И тогда я впервые выпустил их в лес. Волк, почуяв свободу, рванулся изо всех лап, но преданная ему свора не отставала ни на шаг. Двое суток они бегали по лесу и наконец все приплелись обратно. Странная штука получилась… Он, волк, их вожак — они ему преданы, но именно они не дают ему ни шагу ступить без их ведома. Он, может, и ушел бы в лес, но они заставили его вернуться… Ты понимаешь, Иван, — не он увел их на свободу — они привели его обратно в клетку! Я наблюдал за ним после этого случая, и, ты знаешь, — готов поклясться — зверь все понял. Он выл и тосковал целую неделю, а потом смирился. И странное дело, когда в следующий раз я выпустил всю свору на волка и все псы помчались как безумные, гонимые инстинктом крови, он остановился, на секунду застыл в мучительной нерешительности, а потом, увидев, что остался один без своих подданных, помчался вслед, обогнал всех и первым вцепился смертельной хваткой в шкуру своего лесного сородича.

Я не видел более свирепого волкодава, чем этот волк, ставший вожаком собак.

После длинной паузы Иван поднял глаза и спросил нерешительно:

— Ты хочешь сказать, что Олелькович…

— Да — волк, послушный собакам! Я понимаю твои опасения. Я, так же как и ты, вижу его недостатки, я знаю, что иногда он бывает свиреп, жесток и коварен. Но у него есть одно необходимое качество — порода. Подумай сам, Иван, кто еще может претендовать на корону в Литве? Нет сейчас человека более подходящего. Он правнук Ольгерда — за ним пойдут. Он предан греческой вере и, воцарившись, будет поддерживать ее всей мощью своей власти. А ты ведь понимаешь, что это значит, Иван? И потому мы поможем ему получить корону.

— Но ты сам сказал — он свиреп, жесток и коварен — кто же поручится, что, вступив на трон, он первым делом не избавится от нас, которые возвели его туда, чтобы безраздельно властвовать, подчиняясь своим кровавым и жестоким прихотям? — воскликнул Ольшанский.

Бельский улыбнулся.

— Я неспроста рассказал тебе историю моего волка. Она — залог того, что твои опасения напрасны. Как видишь, я, подобно знахарю, прежде чем давать лекарство людям, испытал его на собаках. Михайлушка будет нашим волком. Мы — его верные подданные, мы — его свора, которая на первый взгляд подчинена ему полностью, мы не дадим, — слышишь, Иван! — не дадим ему ни шагу ступить без нас! Мы заставим его, волка, — травить волков! Мы вырастим из него самого свирепого волкодава, который будет подчиняться нашей воле и не отступит от нас ни на шаг!

Высокий, сильный Ольшанский, широко открыв глаза, почти с ужасом уставился на низкорослого, худощавого Федора.

— Боже мой, — прошептал он едва слышно, — как плохо я знаю людей. Вчера я открыл для себя совсем другого Олельковича, сегодня я вижу иного Бельского.

Он опустил голову, покачал ею, потом снова поднял и спросил:

— Скажи, Федор, стало быть, все это не он — а ты? Впрочем, зачем я спрашиваю — ведь это совершенно Ясно; значит, в действительности не ему, а тебе следовало давать вчера клятву, потому что он просто игрушка в твоих руках.

— В наших, Иван, в наших, — поправил Федор. — Мы с тобой двигаем Михайлушкой. Это мы держим и будем держать в своих руках все нити от этой большой разряженной куклы. Сейчас я сделал признание, которое должно убедить тебя, что большего доверия, чем к тебе, я не питаю ни к кому на свете, потому что до сих пор только я один знал это, а теперь — и ты знаешь!

— Да-да, я понимаю, — потрясенно едва проговорил Ольшанский, — конечно, это такое доверие… и вдруг в его мозгу мелькнула новая мысль. — Постой, постой! Ты говоришь, что каждый шаг Олельковича…

— Это был мой шаг! А с этой минуты это будет наш с тобой шаг, — твердо сказал Бельский.

— Значит, тогда, настойчиво и тревожно продолжал Иван, — ты знаешь, куда и зачем Олелькович посылал ночью своих людей, и ты одобрил это? Отвечай мне, Федор, отвечай! Потому что если ты сделал это его руками, то ты хуже прирученного волка, а Михайлушка — просто ягненок перед тобой… А если ты ничего не знал, то все твои рассуждения не стоят ломаного гроша — он не прирученный волк! Он передавит всех нас, и прежде, чем мы успеем ему помешать, он зальет кровью землю, ради которой мы все это затеваем… Ну, отвечай же мне, отвечай!

Бельский мгновенно оценил положение.

— Я не знал, что тебе известно об этом, — тихо промолвил он. — Я хотел скрыть от твоей тонкой чувствительной души этот… неприятный случай.

Ольшанский вскочил на нога, бросился к Федору и, схватив за тощие плечи, приподнял над землей его легкое тело.

— А, так ты зная об этом?! Знал — и не остановил Олельковича? Не задержал этих людей?

Не предотвратил ненужного убийства ни в чем не повинного человека? Разве ты на самом деле веришь, что Глинский выдад бы нас?

Лицо Бельского исказилось от горечи.

— Оставь меня, Иван, — устало произнес он.

Ольшанский отпустил Федора, но, приставив ему к груди свой длинный палец и склонив набок голову, решительно продолжал:

— Нет, ты ответь мне, Федор, ответь прямо: ты помог этому?

— Если ты знаешь, куда и зачем Олелькович посылал своих людей, — спокойно сказал Бельский, — ты должен знать, чем кончилась эта затея.

— Только что вернулся человек, которого Олелькович посылал на Стародубскую дорогу.

— И что же он сказал?

— Что нигде до самого Гомеля нет никаких следов нападения и что люди, посланные Михаилом, исчезли.

— И этого тебе мало, Иван? Может быть, ты узнал о смерти князя Глинского? Может быть, до тебя дошли слухи о пропавших дружинниках Олельковича? Так вот — прикажи любому из своих людей поехать в Гомель — он найдет там Глинского с сыном и немцем целыми и невредимыми. А потом пусть твой человек обратится ко мне, и я укажу ему одно место в глухой пуще. Там виднеется свежезарытая яма, а в ней — в ней, Иван — все, что осталось от пяти убийц, которые подстерегали князя Льва. И этот случай раз и навсегда отучит Олельковича от любого шага, не согласованного с нами. Теперь он с места не двинется без моего разрешения. И еще одно, что тебе нужно знать. То, что тебе говорил вчера Михайло об этой затее с королевской охотой, — его собственное измышление, родившееся в ту самую минуту, когда ты, Иван, воскликнул: "Охота началась!" Ничего этого не будет! Если уж на то пошло, не потому что это жестокость и коварство, а просто потому, что это политически неверный ход. Я рассчитываю, что нам удастся возвести это ничтожество на престол, не пролив ни одной капли крови. Наступают новые времена. И теперь не количество немецких наемников, а количество венгерских золотых будут решать, кому сидеть на троне! Это станет мирным избранием Великого князя Литовского, а вовсе не государственным переворотом! Не на поле битвы, а на паркете зала Сеймов решится этот вопрос! Вот мой ответ на все твои сомнения, а теперь, если хочешь, откажись от вчерашней клятвы — Михаил об этом никогда не узнает. Я скажу ему, что ты выполняешь мое секретное поручение, и все остальное сделаю сам.

Бельский глубоко вздохнул и отвернулся, будто хотел скрыть охватившее его волнение.

Ольшанский стоял потрясенный, не в состоянии произнести ни звука. Сначала он смертельно побледнел, потом кровь прилила к его лицу, и оно вспыхнуло стыдом и растерянностью. Иван тихо прикоснулся к плечу Федора:

— Прости меня, брат, прости… Я не знаю, как я мог усомниться в тебе. Ты — самый благородный человек, которого я когда-либо встречал. И если можешь, забудь мои неразумные слова. С этой минуты — клянусь тебе — я во всем полностью и беспрекословно полагаюсь на тебя. И поверь — у тебя не будет более преданного друга, готового отдать за тебя жизнь. Когда ты мне объяснил — я все вижу в новом свете, все, что случилось… И я понимаю, как трудно тебе стоять у кормила того гигантского дела, которое ты затеял. Но дело это — благородное и справедливое, и я пойду за тобой повсюду и буду служить этому делу до конца. И если нам не повезет и все обернется топором, я с гордостью положу под него свою голову.

Бельский глянул в полные слез, искренние честные глаза Ивана и обнял его.

В комнате старца Ионы всё еще была ночь.

Все так же тлел маленький огонек лампадки под иконой, стоял тот же полумрак, и только лучи солнца пробивались сквозь щели плотной занавеси и веером ложились на стены и потолок, рисуя причудливый узор золотых полос.

Князь Ольшанский вошел и, плотно прикрыв за собой дверь, завесил щеколду.

В воздухе стоял густой дурманящий аромат ладана, масла и какого-то сладкого дыма.

Иона по-прежнему стоял на коленях перед иконой, но не молился, а неподвижно смотрел в одну точку.

— Иона, — решительно сказал Ольшанский, — я знаю, ты вещий старик и Господь наградил тебя тайным даром провидения, и я прошу тебя — обратись к Господу — пусть он позволит тебе разорвать пелену времен и заглянуть в будущее. Скажи — что меня ждет?!

Иона едва заметно вздрогнул и, не поворачивая головы, сказал глухим голосом:

— Нельзя, князь, смертный не должен знать волю Всевышнего.

— Иона, я никогда до сих пор не просил тебя об этом. Но сейчас ты должен сказать мне об этом. Должен!

— Не надо, князь, не надо. Узнав наперед, что будет с нами завтра, мы мгновенно утратим силу жить, ибо сила эта — Надежда На Великую Тайну Грядущей Минуты. Лишь один-единственный раз в жизни дано человеку проникнуть в эту тайну и познать ужас Известности, когда нет больше Надежды. Миг этот — смерть. Ольшанский рухнул на колени.

— Умоляю тебя, Иона, не называй мне часа моей смерти и не говори, что со мной будет. Скажи лишь одно — какие страсти подстерегают мою душу, чем утешится она и чем успокоится.

Иона некоторое время оставался в прежней позе, потом медленно поднялся, подошел к Ольшанскому и мягко опустил руки на его голову.

То ли от этого прикосновения, то ли от странного запаха, повисшего в комнате, голова князя вдруг закружилась и все поплыло перед его глазами.

Не дрожащие старческие пальцы едва коснулись его волос, а тысячи стальных молоточков ударили в колокола… Все вокруг загудело, зазвенело, послышалось волшебное пение нежных детских голосов, как в церкви, тонкий веер солнечных лучей на потолке вдруг раскрылся ослепительным сиянием радуги, и откуда-то из бесконечного далека князь услышал едва доносившийся голос Ионы:

— Господи, спаси и помилуй душу грешного раба твоего Ивана, помоги ему обрести силу и надежду, ибо душа его терзается смертными муками, а в муках этих слышится мне шепот тайных сговоров, топот коней и звон оружия… Я вижу в них отблески красного огня факелов и голубое мерцание льда… Я чувствую жар горячих сердец и смертельный холод опасности… И наконец — о радость! — мне открывается победа, венчающая успокоение страждущей души — радостная, светлая, великая победа! Радуйся, Иване! Ты достигнешь самого главного, о чем мечтаешь всю жизнь! Ты — победишь! Грядущее за тем — скрыто во мгле…

Князь Иван Ольшанский, обессиленный и опьяненный, пошатываясь, вошел в свою комнату и остановился, ухватившись за дверной косяк.

Прямо в окно слепило яркое весеннее солнце.

— Господи! — едва слышно прошептал князь. — Благодарю тебя за победу, которую ты начертал в конце моего пути! Теперь я пойду по нему смело!

Он упал на лавку и уснул.

Ему снились ангелы…

Эпилог

В этот день князья завтракали в обеденное время.

Ольшанский видел, как после полудня Федор взял под руку мрачного, опухшего, свирепо-раздраженного Олельковича и увел его в лес. Когда спустя полтора часа они вернулись, Михаил преобразился. Тихий и покорный, он плелся за Федором, опустив голову. За завтраком он вел себя смирно и только один раз попытался неловко пошутить, заискивающе глядя Федору в глаза, но Бельский так холодно-вежливо улыбнулся в ответ, что Михайлушка замолчал и не проронил больше ни слова.

Потом они перешли в маленький зал, стены которого украшали многочисленные остатки охотничьих трофеев князя Можайского, и Федор, подозвав Юрка, сказал ему что-то на ухо.

Юрок плотно затворил окна и вышел.

— Братья, — негромко сказал Федор, — Михаил, наш милый брат и государь, оказал мне великую честь и полностью доверил руководство всеми шагами, необходимыми для достижения нашей высокой цели. Теперь нам надо обсудить дальнейшие действия. Прежде всего, необходимо найти место, где мы могли бы спокойно встречаться для обсуждения наших дел, не опасаясь любопытных глаз. Этот деревянный терем, с его тонкими стенами, щелями между бревен и прохудившимися потолками, совершенно не пригоден для этой цели. Я не могу каждый раз поручать Богуну изгонять всех слуг на другой конец здания, а иначе мы рискуем быть услышанными. Кроме того, терем может в любую минуту понадобиться самому владельцу — Можайскому. Однако у меня есть замысел, касающийся одного старого родового замка моего отца, и если с Божьей помощью этот замысел удастся осуществить, у нас появится безопасное место для встреч. Сейчас же нельзя безоговорочно исключить возможность измены Глинского. Конечно, я доверяю его слову, но кто знает, что может крыться на уме у потомка коварных татарских ханов! Поэтому нам надо как можно скорее разъехаться и не поддерживать между собой никакой связи. Если каждый из нас, находясь в разных концах княжества, будет схвачен по наговору Глинского, и все мы, не сговариваясь, будем все отрицать, доказав, что после охоты ни разу не встречались, Глинскому ничего не удастся доказать. Я, впрочем, не верю в его измену и не советую вам тревожиться по этому поводу. Тем не менее завтра утром мы расстанемся. Каждый из вас вернется домой и, никуда не уезжая, будет ожидать моего гонца. Как только появится безопасная возможность собраться вместе, я немедля сообщу вам. Вот все, что я хотел сказать. Советую хорошенько отдохнуть перед завтрашней дорогой и пораньше лечь спать.

Когда они выходили из зала, Ольшанский подошел к Федору, но Олелькович бесцеремонно оттеснил его:.

— Извини, брат, мне надо сказать Федору несколько слов наедине.

Убедившись, что Ольшанский отстал, Михайлушка тревожно зашептал Федору на ухо:

— Послушай, братец, ты это всерьез насчет того, что нам здесь опасно задерживаться?

— Я всегда говорю всерьез, Михайлушка. Это очень опасно.

— Черт возьми! Тогда зачем откладывать отъезд на завтрашнее утро? К чему рисковать головой, тем более моей, раз мы думаем о короне? Я предпочитаю смотаться немедля!

— Излишняя торопливость вредит порой больше, чем промедление, — улыбнулся Федор. — Не тревожься, я все продумал.

Он оставил нерешительно приостановившегося Олельковича в темном коридоре и быстро вышел во двор. Но тут его настиг Ольшанский.

— Федор, — сказал он, оглядываясь, — нам действительно грозит опасность?

— Весьма незначительная, брат, не следует ее преувеличивать.

— Тогда я не еду завтра утром.

— Почему? — изумился Федор.

— Если есть хоть малейшая опасность — я не оставлю тебя наедине с ней.

— Но я сам уеду послезавтра.

— Я до конца останусь вместе с тобой! — решительно заявил Ольшанский.

Федор чертыхнулся в душе и сказал:

— Ладно, посмотрим.

Ранним утром следующего дня князь Федор, как обычно, занимался делами.

— Гонец, которого я посяал вместе с Яковом, вернулся, — докладывал Юрок, — Яков принят на службу в замок Горваль.> Никифор Любич нашел в Горвале человека, которого Семен не должен ни в чем заподозрить. Этот человек порекомендовал князю Якова, назвав его своим братом, только что приехавшим из Польши. Связь с нами Яков будет поддерживать через Никифора, с которым в определенное время будет встречаться.

— Превосходно.

— Только что вернулся один из людей Крепыша. Он сообщает, что Глинский спокойно провел ночь в Гомеле, Ни с кем не встречался, никому не отправлял писем и в полдень вместе с Гансом и сыном выехал в Речицу. У хозяина постоялого двора он подробно расспрашивал о состоянии дорог на Туров, Пинск, Берестье. По-видимому, он направляется в Польшу.

— Речица — королевский замок, — задумчиво проговорил Федор.

— Остальные двое следуют за ним по пятам и следят за каждым шагом. После того как он минует Речицу, один вернется к нам с донесением, второй проводит его до Турова. Дальше, я полагаю, нет смысла наблюдать.

— Ты прав. Если… Одним словом, все выяснится в Речице. Важно, заедет ли он в королевский за мок?

— Завтра утром мы узнаем об этом.

— Дальше. Есть короткая весточка от Леваша Копыто. У него все в порядке, ждет дальнейших указаний. Да, еще пишет о каких-то неважных пустяках.

— Неважных пустяков не бывает — запомни это на всю жизнь, Юрок! Каждая мелочь — скрытое отражение больших событий, и мыслящий разум всегда сумеет разглядеть в пустяке его тайный смысл. О чем речь?

Юрок покраснел, достал из своей сумки письмо Леваша и, пробежав глазами несколько строк, изложил:

— Человек князя Семена, некий Ян Кожух Кроткий, бежал, бросив свою семью, но прихватив молоденькую девушку, похищенную им незадолго до этого с московской стороны. Ее жених, некто Филипп Бартенев, со своими людьми погнался за ними и вот уже четыре дня, как пишет Леваш, не вернулся обратно.

— Этот Бартенев тоже с московской стороны?

— Нет, он с нашей. Сосед Леваша.

— А кого из семьи оставил Кожух Левашу?

— Жену и двоих детей — мальчика и девочку.

— Вот как? И что это, по-твоему, значит?

— Я думаю, это значит, что Кожух дорожит возлюбленной гораздо больше, чем семьей. Федор улыбнулся.

— Насколько мне известно из многочисленных наблюдений, похищенных возлюбленных оставляют первыми в случаях, подобных тому, что произошло на Угре. А уж если Кожух в панике, спасаясь от Леваша, который, как ты знаешь, пленных не берет, бросил жену, а главное — детей, но не забыл взять с собой какую-то девчонку с другой стороны, которая к тому же еще невеста его соседа, — готов ручаться: здесь речь идет о чем угодно, только не о любви! Куда теперь направляется Кожух? Конечно, в Горваль к Семену. Где Бартенев? Преследует его! Кожуху некуда деться. Если он укроется у Семена и Бартенев узнает это, он-тут же созовет свидетелей. Кожуха будут судить и повесят за похищение, Семену тоже не поздоровится! Так что же этот Кожух, совсем дурак, что ли; и не понимает этого? Нет, тут что-то не так. Либо Бартенев не с нашей, а с московской стороны. Либо по каким-то причинам он не может действовать законно. В обоих случаях здесь кроется какой-то замысел Кожуха, а скорее всего — Семена. Немедленно пошли гонца к Никифору, пусть Яков разузнает все о Кожухе и о планах Семена на Уфе.

Федор задумался.

— Я начинаю подозревать, что здесь речь идет о политике. И о политике большой. А ты говоришь, неважные пустяки…

Князь Бельский прощался с князем Олельковичем на том же самом месте, где ровно три дня назад встречал его.

Как и тогда, Олелькович был навеселе и, отвечая на укоризненный взгляд Федора, попытался виновато отшутиться:

— Да я ничего, Федя — это все он. Такой, знаешь, строптивый конь. Не хочет везти меня, и все тут. Пришлось на дорожку — самую малость… Медок у тебя отменный. — Он попытался весело захохотать, но смех получился жалкий и неестественный.

— Помни все, что я сказал тебе вчера, Михаил, иначе не сносить нам всем головы, и тебе в первую очередь! Ни слова никому! И не пей, черт тебя подери! Хотя бы ради этого тебе пришлось повсюду ходить пешком!

— Ну ладно, Феденька, ладно, я буду, это… Как ты сказал… Ну в общем, ты того… Это… Не волнуйся. Прощавай, брате!

Они обнялись, как обнимаются чужие люди, когда хотят показать окружающим, что они в большой дружбе.

Олелькович уже было двинулся в путь, потом вернулся и, оглядываясь на свою дружину, заискивающе попросил:

— Ты, Феденька, это… Скажи Ольшанскому, что бы он никому… Ну в общем, чтоб эта дурацкая история с этим, как его…. Ну с быком… Не выплыла.

Теперь, когда я уже не просто Олелькович, а… ну, в общем, — сам знаешь… Это неудобно! И потом, если бы проклятый Глинский не вывел бы меня из равновесия… Я уже приготовился бить быка прямо в сердце, когда этот выскочка, с перепугу отбежав в сторону, случайно угодил в зверя и отнял у меня заслуженную победу.

— Ты можешь быть спокоен, — холодно ответил Федор и едва слышно добавил сквозь зубы, — государь.

Олелькович тяжело развернул коня и грузно поскакал вдогонку поредевшему отряду своих людей.

У его седла мерно покачивалась огромная лохматая голова зубра и смотрела на Федора мертвыми глазами.

Олелькович двигался по Стародубской дороге, направляясь в Гомель с тем, чтобы там пересечь Сож, оттуда — на Речицу и, переправившись через Березину, — прямой дорогой в свой стольный город Слуцк.

Он на двадцать шагов опередил своих молчаливых людей и ехал один, погрузившись в глубокую задумчивость. Сначала его мысли были невеселыми, он вспомнил о Глинском, о своих пропавших неизвестно куда людях, о нареканиях Федора, но потихоньку, удаляясь от терема на Ипути, он с каждой верстой все меньше думал о прошлом и все больше — о будущем.

Когда до Гомеля оставался десяток верст, князь Олелькович уже забыл обо всем, что осталось за его спиной, и мысли его сплелись радужной паутиной, в которую он ловил свое будущее, и видел в этом будущем множество веселых праздников, освещенных желтым блеском короны, ощущал во рту вкус дорогих заморских вин и предвкушал удовольствие от необыкновенных речей, которые он будет произносить на всевозможных сеймах, радах и посольских приемах…

Он был так увлечен этими золотистыми мечтами, что даже не взглянул на бедно одетого одинокого всадника, который встретился ему на пути.

И не было Михайлушке никаких знаков свыше, и не дрогнуло его сердце, и не услышал он торжественных голосов — ничего не подсказало ему, что в эту минуту он находится как раз на том самом месте, где бесследно погибли его люди, и в двух шагах от него проезжает человек, от руки которого пали двое из них.

Медведев же, напротив окинул князя внимательным пристальным взглядом, не упустив ни единой черточки его облика, ни одной детали его снаряжения. Но глаза его сузились, когда, разминувшись с князем, он увидел впереди восьмерых его людей. Они были одеты богато и роскошно и ничем бы не напоминали ночных убийц, если бы не точно такие же боевые топоры у седел и такие же тупые угрюмые лица.

Подобно своему хозяину, они не обратили на Василия никакого внимания, но он запомнил их, пораженный сходством топоров и странным стечением обстоятельств. И долго еще потом звучали в его ушах слова, запомнившиеся с детства: "В мире нет ничего случайного…"

Вчерашний день был потерян впустую. Князь Можайский по причине своей болезни никого не принимал, и только поздно вечером Филиппу удалось добиться встречи с ним. Князь принял его очень любезно, расспрашивал об отце, велел ему кланяться, передать, что он его любит, но на вопрос о князе Семене ответить не мог. Он слышал, что полгода назад Семен был в Вильне, и это — последнее о нем известие, дошедшее до князя. Увидев огорчение Филиппа" князь Можайский после некоторого колебания решился сообщить, где находится Федор. А уж Федор наверняка знает, где его брат. Князь Можайский предупредил Филиппа, что он обещал Федору никому не открывать, где он, и сейчас нарушает свое обещание только в память о верной службе Алексея Бартенева. Это все, что он мог сделать.

Егор не уходил с постоялого двора, где должен был остановиться Кожух, но карета так и не появилась ни в тот день, ни на следующее утро. Однако Медведев был настроен оптимистически. Он считал, что судьба в тысячный раз улыбнулась ему, так неожиданно и просто указав, где найти князя Федора, и видел в этом признак удачи, которая будет сопутствовать им в спасении девушки.

— Позвольте мне поехать к Федору, — сказал друзьям Медведев. — Уж я узнаю, где его братец, а вы оставайтесь здесь и не спускайте глаз с того постоялого двора: Мало ли что? Вдруг в дороге что-то задержало Кожуха и он с минуты на минуту будет здесь. Тогда вы справитесь сами и будете ждать меня в том самом леске под Гомелем, где мы останавливались. Там вас никто не будет искать, и если Кожух пошлет за вами погоню, вы ее пропустите. Покидая наш постоялый двор, скажите хозяину, что вы отправляетесь навестить больного друга, и по этим словам я узнаю, в чем дело, когда вернусь. Если же к девяти часам вечера меня не будет, значит, я попал в какую-то ловушку у князя Федора. Тогда рассмотрите положение сами, в зависимости от обстоятельств. Разумеется, в первую очередь думайте о Настеньке — уж я-то всегда вывернусь!

Так сказал Медведев своим друзьям на рассвете следующего дня и отправился по уже знакомой ему Стародубской дороге в терем на Ипути, увозя письмо князя Можайского, данное Филиппу для передачи Бельскому.

Можайский подробно рассказал Филиппу, как добраться до терема, Филипп рассказал Медведеву, и ровно на двадцать пятой версте Василий свернул с большой дороги налево и углубился в лес по утоптанной лошадьми дороге.

Через четверть часа он наткнулся на часовых.

Два человека с арбалетами преградили ему путь.

— Стой! Куда?

— Письмо князю Бельскому от князя Можайского.

Медведев держался, как простой гонец.

— Пароль?

Ого, как на войне! Что бы значила такая усиленная охрана и таинственность, которыми окружил себя князь Федор?

— Князь не сказал, — ответил он.

— Давай письмо, — потребовал один из часовых.

— Велено передать в собственные руки, — возразил Медведев.

Часовые посовещались. Один тихонько свистнул, и через несколько минут Медведева окружили восемь хорошо вооруженных всадников.

— Подожди здесь, я доложу князю, — сказал начальник караула и уехал.

Люди князя Федора молча и плотно обступили Медведева.

Очень странно все это. Неужели Можайский обманул Филиппа, и я попал к Семену? Вся эта охрана совершенно не вяжется с рассказами о мирном нраве князя Федора. Надо быть начеку.

Тем временем Юрок Богун докладывал князю Федору:

— Гонец от князя Можайского. Пароля не знает. Говорит, что письмо князя велено передать тебе лично.

— Странно, — поднял брови Федор, — очень странно.

— Начальник охраны говорит, что он молод, одет просто, но хорошо держится в седле и, по его мнению, под черным плащом прячет оружие.

— Вот как? У князя Можайского таких гонцов нет. У него все одеты хорошо и не носят оружия, кроме сабли.

— У этого длинный меч.

— Ага! Ну что ж, посмотрим. Давай его сюда, сам постоишь в коридоре. Да прикажи кликнуть моих псов!

Начальник охраны умчался в лес.

Федор убрал со стола все бумаги, поставил кресло для гостя, взял стоящую в углу рогатину и, присев на лавку, принялся усердно оттачивать камешком ее лезвие. На лестнице послышалось радостное повизгивание и легкий топот. Два огромных пса протиснулись в дверь, толкая друг друга боками, и по команде Федора улеглись в двух шагах, напротив его кресла.

Медведев терпеливо ждал. Вернулся начальник охраны и молча сделал знак рукой. Медведев двинулся за ним и восемь всадников тоже — по четыре с боков. Во дворе терема, когда Василий спешился, начальник охраны сказал:

— Оружие оставишь мне.

Василий секунду колебался.

У входа стоял Юрок Богун.

— У нас не принято, чтобы гонцы входили в комнату князя с оружием, — сказал он спокойно.

Василий, не торопясь, расстегнул плащ, постелил его на крыльце и под пристальными взглядами охраны медленно и аккуратно положил на него лук, колчан и ножи. Потом стащил с мизинца нагайку и, невозмутимо присоединив ее к оружию, твердо сказал:

— Меч останется со мной.

Начальник охраны вопросительно взглянул на Юрка, и тот молча кивнул.

Медведев поднялся на крыльцо.

Юрок проводил его по темной лестнице наверх и, открыв перед ним дверь комнаты князя, тут же закрыл ее, как только Василий вошел. Псы зарычали и поднялись.

— Лежать, — сказал Федор, — и с улыбкой обернулся к вошедшему.

Василий низко поклонился и, вынув из-под полы куртки письмо Можайского, двинулся к Федору.

Федор перебросил рогатину в правую руку и, не переставая любезно улыбаться, взял письмо левой.

Василий почтительно отступил и с некоторым облегчением перевел дух.

Все, что происходило, очень ему не нравилось, но, по крайней мере, теперь он был уверен, что не попал к Семену, — он узнал Федора по описанию Картымазова, который когда-то встречался с ним.

Князь внимательно и неторопливо прочел письмо Можайского.

Я посылаю к тебе Филиппа Бартенева, сына моего верного товарища. Филиппу крайне необходимо разыскать твоего брата Семена, а поскольку я не знаю, где он, посылаю Филиппа к тебе. Ты просил меня не говорить никому, где находишься, но я не мог отказать сыну человека, которому в прошлом многим обязан. Ради моей к тебе дружбы помоги ему всем, нем можешь, а коли что не так — извини старика.

Обнимаю тебя и желаю удачной охоты.

Твой крестный Иван Можайский.

Федор отложил рогатину, встал и направился к столу.

— Прости, Филипп, что тебя так встретили. Но мои люди не знали, что имеют дело не с простым гонцом. Садись, — он указал Василию на кресло. — Крестный просит помочь тебе, и я сделаю все, что в моих силах.

Василий сел. Когда он ехал к Бельскому, у него не было никакого определенного плана разговора. Теперь, когда он увидел Федора и внимательно изучил его лицо, пока князь читал письмо, чутье подсказало Василию, что наиболее верным путем к цели будет правда.

— Я не Филипп. Я его друг. Меня зовут Василий Медведев. И я приехал по просьбе Филиппа, потому что он сам не может покинуть Гомель.

Василий коротко рассказал всю историю похищения Настеньки и погони за Кожухом.

— Как видишь, князь, хотя речь идет о твоем родном брате, я рассказал тебе всю правду. Мы — я и мои друзья — слышали о тебе много хорошего, поэтому обращаемся к твоему чувству чести и справедливости с полным доверием. Я прошу тебя сказать, где находится твой брат. Мы не намерены причинить ему зло и лишь освободим похищенную девушку.

Федор встал и прошелся по комнате, обдумывая ответ.

Рассказ Медведева совпадал с донесением Леваша. Если бы перед Федором находился сейчас Филипп, Федор, пожалуй, сказал бы, где скрывается Семен. В планы Федора всегда входило все, что было во вред брату. Но то, что вместо Филиппа приехал его друг, вызывало подозрение. В конце концов, на Филиппа Бартенева можно было напасть как, например, на Глинского, можно было отнять письмо Можайского. Но тогда зачем признаваться, что ты не Филипп?

Подозрительному Федору здесь почудилась какая-то тайна, и он решил, что торопиться не следует.

— Ты задал мне трудную задачу, Василий, — медленно сказал он наконец. — Дело в том, что я сам точно не знаю, где в эту минуту находится брат Семен. Я понимаю, что, давая такой ответ, я вызываю в тебе сомнение, будто хочу отказаться от помощи. Это не так. Поверь, я, как и вы, возмущен поступком Кожуха, но, быть может, дело в том, что Семен ничего об этом не знает? А лишь только узнает, сам отпустит пленницу и накажет своевольного слугу, совершившего злодейский поступок?

— Не думаю, — уверенно сказал Медведев.

Бельский пристально поглядел на него.

— Ну что ж, я от всей души готов помочь…

Федор встал и вышел.

— Юрок, — сказал он Богуну, стоящему на лестнице, — вызови сюда Макара и его людей, пусть будут наготове.

Потом он вернулся в комнату и сказал Василию:

— Я спросил, и мне сказали, что сегодня к вечеру должен приехать гонец из Вильно. Я думаю, он знает, где Семен. А пока побудь моим гостем, — любезно улыбнулся он.

— Благодарю, князь, — сказал Медведев, — я не сомневался, что ты нам поможешь. Но у меня к тебе есть еще одно дело, и оно касается тебя гораздо больше, чем первое.

— Вот как? — удивился Бельский и сел за стол. — Говори, я тебя слушаю.

— Это дело настолько важное и серьезное, что, прежде чем к нему перейти, я хотел бы убедиться, что никто нас не слышит, ибо то, о чем пойдет речь, должен знать лишь ты один.

Бельский насторожился.

Он хочет остаться со мной наедине.

Медведев спокойно сидел в кресле. Псы не сводили с него глаз. Федор окинул взглядом комнату и решил, что никакая опасность со стороны гостя грозить не может. При первой попытке встать огромные псы бросятся с обеих сторон.

— Вот уж никогда бы не подумал, что меня, человека тихого и мирного, могут коснуться какие-нибудь тайны.

— И настолько серьезные, князь, что, если бы кто-нибудь узнал о том, с какой целью я к тебе прибыл, я не дал бы ломаного гроша за свою жизнь. А если бумага, которую я тебе сейчас передам, попала бы в чужие руки, то и твоя жизнь стоила бы не больше моей.

— Ты меня пугаешь, — удивленно произнес Бельский. — Что же это за бумага?

Медведев отстегнул меч от пояса.

Собаки зарычали и вскочили на ноги, готовые по первому знаку хозяина броситься на гостя. Бельский не сказал им ни слова, но весь напрягся, готовый отпрыгнуть в сторону, если Медведев обнажит оружие.

Однако Медведев положил свой длинный узкий меч на колени рукояткой к Бельскому и склонился над ножнами. Что-то едва слышно щелкнуло, и окованный серебром наконечник ножен отделился. Медведев осторожно вынул из этого наконечника свернутую в трубку грамоту со спрятанной внутрь красной печатью и молча протянул удивленному Бельскому.

Первым делом Федор взглянул на печать.

При всей своей сдержанности он не мог скрыть изумления.

Прежде чем развернуть грамоту, он глянул на Медведева, но совсем иначе, чем смотрел до сих пор.

Медведев прилаживал наконечник обратно и сделал вид, что не заметил этого взгляда.

Бельский развернул грамоту и прочел ее два раза подряд.

Все его движения стали замедленными и плавными, как у человека, который лихорадочно обдумывает очень важное для него дело, но не хочет при этом показать свое волнение окружающим.

Он долго смотрел в окно, сдвинул брови, потом снова повернулся к Медведеву.

— Ты знаешь содержание? — Голос его стал резким и напряженным.

— Нет.

— Тебе поручено добавить что-нибудь на словах?

— Я должен привезти твой ответ, князь.

Федор немного подумал, потом вкрадчиво спросил:

— Скажи мне откровенно, Василий, есть ли у тебя такие же письма еще к кому-нибудь здесь в Литве? Это важно и может повлиять на мой ответ.

— У меня было только это письмо, князь, и больше я ничего не знаю. Я всего лишь гонец. Мое дело — доставить грамоту Великого князя тому, кому он велел, и привезти ответ в тайне и сохранности.

— А если я сейчас не могу дать ответа?

— Я подожду.

— Где?

— Где прикажешь. Но лучше всего в своем имении, которое, как я тебе говорил, находится как раз напротив земель, захваченных недавно Левашом Копыто. Леваш, кажется, твой человек?

— Был когда-то. Теперь он сам по себе.

— Как только ответ будет готов, пошли за мной, и я отвезу его Великому князю.

— Я подумаю.

— Твоя воля, князь.

Федор нахмурил брови и долго молчал.

— Так что же, вся эта история с похищением девушки только предлог, чтобы отыскать меня? — спросил он вдруг.

— Напротив — чистая правда. Так совпало, что, помогая друзьям, я выполнил и свое поручение, но они об этом ничего не знают.

Бельский задумался.

— Я думаю, мы найдем Семена, — сказал он наконец. — А ты пока пообедай.

— С удовольствием, князь, — улыбнулся Медведев.

— Подожди минутку здесь. Я сейчас вернусь.

Бельский вышел и увел за собой собак, которые неохотно поплелись за хозяином, с кровожадным сожалением поглядывая на Медведева.

Василий облегченно вздохнул.

В темноте коридора толпились вооруженные люди.

— Князь, — шепотом сказал Юрок. — Макар узнал этого человека!

— Что? — изумился Федор.

— Князь, — выступил Макар. — Это он был с Глинским на Стародубской дороге. И вот доказательства.

Макар протянул Федору колчан Медведева.

Бельский медленно вынул из колчана стрелу и подошел к маленькому оконцу.

Сомнений быть не могло. Человек Олельковича погиб от такой же стрелы. И наконечник, и оперение — все сделано одним мастером.

Как же так? Выходит, Медведев служит Глинскому? Значит, он, возможно с целым отрядом, тайно сопровождал своего господина до Гомеля, прячась в лесу, и спас его от людей Олельковича. Тогда грамота Великого Московского князя — поддельная, а Медведев убил Бартенева и воспользовался письмом Можайского, чтобы завоевать мое доверие… Дальнейший план прост. Грамота содержит предложение мне и моим братьям добровольно перейти со всеми своими землями на сторону Москвы с получением больших привилегий и новых владений. Я принимаю это предложение и даю ответ. Этот ответ немедленно попадет в руки Глинского и послужит прямой и неопровержимой уликой нашей с братьями измены короне с предварительным намерением убить короля во время охоты…

— Макар, — медленно и грозно проговорил Федор. — Как только этот человек выйдет отсюда, схватите его, обезоружьте и посадите в угловую комнату, где был Олелькович. Поставьте внизу под окном и у дверей сильную стражу. Только все без шума.

Макар кивнул.

Один из его людей встал за дверью с шестопером, чтобы оглушить Медведева, как только он переступит порог. Федор задумчиво направился обратно.

Интересно, как им удалось подделать печать Великого Московского князя… Надо еще раз взглянуть на нее.

Он быстро вошел в комнату и замер на пороге.

Медведев стоял у стола и держал в одной руке трут, в другой грамоту, которая пылала ярким огнем. Капли горящего воска с тихим потрескиванием падали на пол.

— Что это значит? — спросил Федор.

— Такова была воля Великого князя, — спокойно ответил Медведев и, уронив пепел, растер его ногой.

Все верно! Они хотят, не оставляя никаких следов своей подделки, получить доказательства моей измены…

Федор задумчиво смотрел на Медведева.

— Понимаю. Великий князь, по-видимому, хочет, чтобы первое письмо исходило как бы от меня?

— Не знаю, — ответил Василий. — Я лишь исполняю его приказ.

— Я так и думал, — понимающе кивнул Федор. — Пожалуй, твоему господину не долго придется ждать ответа. — Он обнял Василия за-плечи и повел к двери. — Ты, по крайней мере, получишь этот ответ совсем скоро.

Он широко распахнул дверь и чуть подтолкнул Василия к темному коридору.

Василий Медведев остановился на пороге, повернул голову, вздохнул и сказал:

— Князь, если ты решил оставить меня в гостях, прикажи своим людям не опускать тяжелые предметы на мою голову. Я очень дорожу ею.

— Кем бы ни был твой господин — ему служат хорошие слуги! — улыбнулся Федор — Войди, Макар!

Медведев невозмутимо отдал Макару свой меч и, скрестив руки на груди, ждал.

При этом настроение у него было превосходное.

Отлично! Я сделал это! Поручение Великого князя выполнено! Самое главное — так легко удалось уничтожить письмо, а я столько ломал себе голову, как это сделать, и придумал два десятка способов, ни один из которых не понадобился! Теперь остался пустяк — выбраться отсюда живым, доказать Бельскому, что я действительно Медведев и послан из Москвы Великим князем, а потом дождаться ответа… Но это уже пустяки…

Василий не слышал, что сказал Федор на ухо своему воину, но до его ушей долетели слова Макара, произнесенные четким деловым тоном.

— Хорошо, князь. Живым он отсюда не выйдет!

Медведев улыбнулся.

У него на этот счет было совсем иное мнение.

Ему только что исполнилось двадцать лет, ум искрился выдумками, рука набирала твердость, мужество закалялось, опасности не страшили…

Он верил в себя.

Он верил в свою судьбу.

А еще он верил: все самое главное и лучшее — впереди…

И тогда он даже не подозревал, как многого он еще не знает…

Поистине велика премудрость Господня в том, что не дано человеку знать грядущего…

Не дано…

1969–1970, 2006, 2012 г.

г. Брест

Послесловие автора

Подумать только — еще в 1478 году все Великое княжество Московское занимало площадь поменьше нынешнего московского района, а совсем рядом — за Можайском проходила граница Великого княжества Литовского. Оно во много раз превосходило по площади московское, занимая пространство от Белого моря до Черного, и находилось в унии с Королевством Польским, а великим московским князьям в то время надо было еще возить унизительную дань в Орду и низко кланяться ее ханам!

Но уже в 1580 году — спустя сто лет — Великое княжество Московское именуется Русским государством, в его составе вся Сибирь, Казань, Новгород, Псков, а также принадлежащие еще совсем недавно Великому княжеству Литовскому города и западные земли по самую Березину! А еще через 65 лет — в 1645 г. с присоединением Украины оно превращается в огромную Российскую Империю — могущественнейшее государство тех времен…

Как это стало возможным в продолжение жизни всего лишь четырех поколений — от отца до правнука — всего за каких-то 165 лет?

Как же это произошло?

Какие механизмы, тайные и явные, стояли за этими процессами?

Когда-то очень давно, еще в 60-е годы прошлого века меня очень заинтриговали эти вопросы, и если б я был историком, я, наверное, посвятил бы им всю оставшуюся жизнь.

Но я был сценаристом кино.

И когда я представил себе, какой изумительный сериал можно было бы сделать, опираясь на поворотные события русской истории…

Но в то время не было еще телевидения, способного создать такой сериал, и вообще много чего не было, зато было много всякого другого…

Молодые люди, особенно творческого склада, всегда слегка безумны, и им часто приходят в голову дерзкие и невероятные проекты.

В 1970 году я написал роман «Дворянин Медведев», как первый из серии 20 тесно связанных сюжетом романов под общим названием «Рука Москвы, или Собирание земли», и был полон решимости написать остальные 19. Но ни издательства, ни журналы, куда я обращался, почему-то не торопились его издавать. Наконец нашелся один откровенный редактор, который отвел меня в сторонку и весьма доходчиво растолковал, что, пока будет существовать советская власть, этот роман никогда не будет опубликован, а мне следует радоваться, что я все еще стою и беседую здесь с ним, а не нахожусь совсем в другом месте…. Я поверил ему — уж очень много было тому подтверждений вокруг…

Затем я писал сценарии, по которым иногда даже снимали фильмы, переводил на русский язык книги, сочинял и издавал настольные игры, ставил массовые шоу, наконец, преподавал по своей авторской программе драматургию кино и телевидения за границей, и так совершенно незаметно пролетели следующие тридцать пять лет…

А потом я вдруг подумал — а «Медведев»? Быть может, наконец пришло его время?

Не меняя почти ничего в сюжете и фабуле старого текста, я лишь немного поправил язык романа, используя накопленный за эти годы опыт.

И вот в 2004–2007 годах, вдохновленный поддержкой издательства ЭКСМО, я попытался выполнить дерзкий замысел молодости и начал писать роман за романом — продолжение саги так, как было задумано еще тогда, в далеких 70-х…

…А теперь позвольте я расскажу вам немного о том, к чему я здесь стремился, а вы уж сами решите, в какой степени этого удалось добиться…

Мне хотелось соблюсти в этой серии романов шесть важных для меня принципов:

1. По фабуле это должны быть романы приключенческие.

2. По сюжету — исторические, то есть такие, где все факты, даты, события, а также поступки реально живших исторических действующих лиц соответствуют известным на сегодняшний день документальным источникам, и лишь там, где нет в настоящую минуту точных и проверенных данных, то, что происходит, можно интерпретировать как результат определенных стремлений и действий вымышленных персонажей или реально существовавших лиц.

3. Хотелось, чтобы произведение в целом по своей внутренней сути получилось философским и касалось сложных взаимоотношений и связей человека с Богом, временем, историей, властью.

4. Для меня также очень важно, чтобы все это было написано современным литературным языком. Я предлагаю своим читателям: «Давайте условимся, все, что вы читаете, — это перевод с языка пятнадцатого века (на котором, кстати, ныне живущий читатель не понял бы и половины сказанного) на современный, сегодняшний русский язык со всеми его, в том числе и «западными» словами, лишь с редким употреблением некоторых архаизмов, только в случае необходимости что-то особо подчеркнуть — например, название «Татий лес».

5. Наконец, хорошо было бы найти такие стиль и манеру изложения, о которых в старые времена говорили «изящная словесность».

6. Ну и, само собой разумеется, все это должно быть «кинематографическим», то есть зримо возникать в читательском воображении и легко поддаваться переводу на язык экранного фильма или телевизионного сериала, но тут, я думаю, все само собой должно выйти просто в силу изначальности моей профессии, которая вырабатывает специфическое видение мира в движущихся картинках…

Роберт Святополк-Мирский

2005,2012 г.

Примечания

1

Аршин, русская мера длины = 0,71 м. (Здесь и далее примечания автора.)

(обратно)

2

Доброхот — доброжелатель, также доброволец (шпион, разведчик, агент).

(обратно)

3

Льготная грамота — освобождающая на определенный срок от уплаты податей и повинностей, "заповедная" — запрещающая государевым гонцам, послам и прочим лицам приезжать и ночевать в данном имении, а также требовать себе кормов, проводников и подвод, и "несудимая" — дающая право судить на своей земле подданных, а самому быть подсудным только великому князю.

(обратно)

4

Верста равна пятистам саженям, или 1,06 километра.

(обратно)

5

Рыбий зуб — бивень моржа или мамонта.

(обратно)

6

Тать — разбойник, преступник, вор.

(обратно)

7

Сажень — русская мера длины = 3 аршина = 2,13 м.

(обратно)

8

Впоследствии — Каунас.

(обратно)

9

Копии документов, переписанные от руки.

(обратно)

10

Князь Федор Бельский (лат.).

(обратно)

11

Принять католическую веру.

(обратно)

12

Божьей милостью Великий князь Литовский (лат.).

(обратно)

13

Польский герб.

(обратно)

Оглавление

Пролог ПАДЕНИЕ ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА

Часть первая ТАТИЙ ЛЕС

  Глава первая «Теперь нам нужен Запад…»

  Глава вторая «Добро пожаловать, дорогой хозяин!»

  Глава третья «В мире нет ничего случайного…»

  Глава четвертая «Прекрасный выстрел — прямо в сердце!»

  Глава пятая «˝Господь знает имя твое!»

  Глава шестая «Ты будешь первым, кого я повешу…»

  Глава седьмая "…Это значит, что он уже здесь…"

  Глава восьмая "С этим ты, пожалуй, справился…"

  Глава девятая "Меч не думает О завтрашнем дне"

  Глава десятая "Самое грязное и кровавое дело…"

Часть вторая ФЕДОР, КНЯЗЬ БЕЛЬСКИЙ

  Глава первая Леший, псы, кони и белый лебедь на червленом поле

  Глава вторая Завтрашний день

  Глава третья Человек Иуды

  Глава четвертая Дорога дальняя…

  Глава пятая Апостолы тайной веры

  Глава шестая Попытка Картымазова

  Глава седьмая DUX TEODOR DE BELA

  Глава восьмая Большая королевская охота на зубра

  Глава девятая Стародубская дорога

  Глава десятая Сомнения князя Ольшанского

Эпилог

Послесловие автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg