«Бесики»

Бесики (fb2) - Бесики (пер. А. Зардиашвили,Элизбар Георгиевич Ананиашвили,Р. Микадзе) 1825K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Акакий Ионович Белиашвили

Книга Первая

Ранняя весна 1770 года оживила Тбилиси. Снег быстро растаял на косогорах. Когда вздувшаяся Кура помутнела и забурлила в Сейдабадском скалистом проходе, весна наступила и в горах.

Установилась чудесная солнечная погода.

В крцанисских, сейдабадских и гареубанских садах деревья словно окутались бело-розовой дымкой. Раскрывались почки, и нежные листики трепетали под дуновением ветерка. Зашумел и приглохший зимой город. В каждом уголке, на плоских крышах домов, поднимавшихся в гору и похожих на высокие ступени, в узких переулках, на папертях храмов и у серных бань слышался оживлённый говор горожан. Одни выбивали ковры, другие раздували мангалы, третьи подметали дворы. Оживлению города радовались и воробьи, задорно чирикавшие на пыльных площадях; они стайками рылись в навозе и при появлении прохожего с шумом пороховой вспышки взметались к небу.

В дворцовом саду забили фонтаны — ожидался приезд царя Ираклия. Струи воды, сверкавшие из раскрытых пастей мраморных львов, с шумом скрещивались, ниспадая в большой бассейн, куда царские слуги пустили живых рыб.

Городской моурав в сопровождении мелика и асасбаша ходил по городу целый день и бранил асасов, если находил улицы неубранными. Пыхтя, обошёл моурав несколько улиц. Минуя Нарикальскую крепость, у серных бань поднялся к Ганджинским воротам. На крепостных стенах работало триста каменщиков. Обветшавшие башни и зубчатые стены, испещрённые трещинами, требовали обновления. Не покладая рук, работали каменщики. За неделю они починили повреждённые участки городской стены. От дворцового сарайдара узнали они о письме Ираклия из Нахичевани, в котором царь писал: «Повелеваю моураву исправить все изъяны в крепостях Кала, Метехи, Гарсубани и Стамбульской башне, а крепостные ворота оковать железом и насадить на них острия».

Каменщикам было велено закончить работу к приезду Ираклия.

Юзбаш принёс каменщикам обед. Когда моурав подошёл к крепостной стене, все сидели за трапезой на молодой зелёной травке. Сарайдар Стефане занимал почётное место. Перед ним стояла глубокая миска с бараньим соусом. Он уплетал вкусное блюдо, орудуя длинной деревянной ложкой. Обедающих обносили вином, налитым в рог. Увидя моурава, все встали; виночерпий и прислужник низко поклонились. Каменщики приветствовали моурава. Сарайдар громко крикнул:

— Привет и долгоденствие нашему моураву!

— Да будет к вам милостив бог и царь Ираклий! Садитесь, не прерывайте обеда, — произнёс моурав.

Сарайдар мигнул юзбашу, и тотчас моураву, мелику и асасбашу поднесли по полному рогу вина.

Моурав провёл рукой по усам и, перекрестившись, обратился к каменщикам:

— Да будут непоколебимы древние стены Тбилиси! Да не лишится десница ваша блага и милости всевышнего!

— Да исполнится твоё пожелание! — ответили каменщики.

Моурав, допивая вино, заметил между зубцами стены какие-то две фигуры. Хотя взор моурава и был остёр, но все же не смог распознать, кто они. Он отдал рог, вытер усы шёлковым цветным платком и спросил сарайдара:

— Кто это там?

— Светлейший князь Давид Орбелиани. Он осматривает городскую крепость и пушки. Попало от него строителям; плохо, мол, починили Сололакскую стену, — и такой затеял спор, что… — пожаловался сарайдар моураву и покачал головой, полагая, что моурав примет сторону каменщиков.

Но тот, ничего не ответив, опять спросил:

— А другой?

— Сын богоотступника Захарии — Бесарион.

— Свирельщик! — с иронической улыбкой пробурчал моурав.

Бесарион, прозванный во дворце «Бесики», сочинил сатирические стихи на моурава и на одном пиру, в присутствии царя Ираклия, прочёл их. У слушателей от смеха разболелись бока. Смеялся и сам моурав, хотя в ту минуту ему было вовсе не до смеха, — он готов был провалиться сквозь землю. Не показывая виду, что оскорблён, он смеялся, но затаил злобу против Бесариона и пока что мстил ему исподтишка, обзывая «свирельщиком».

Давид и Бесики с утра начали осмотр городских стен. Давид недавно прибыл из Петербурга. Пять лет он провёл в России, где изучал военное дело сперва у генерала Румянцева, а затем у Суворова. Он участвовал в походах против Польши, получил чин генерала. Письмо Ираклия вынудило его вернуться на родину. Ираклий сообщал о бедствиях, постигших Грузию, о малочисленности войска и повелевал спешно возвратиться в Тбилиси.

Бесики в отроческие годы был другом Давида. Когда Захария, отца Бесики, царь сослал в Кутаиси, лишив почестей и отобрав имущество, Давид приютил Бесики в своём доме. Они вместе изучали в семинарии латинский, греческий и арабский языки. Давид недолюбливал эти занятия, грамматика давалась ему с трудом. Бесики же, наоборот, легко усваивал иностранные языки и через два года свободно беседовал с итальянскими капуцинами и с иранскими послами. Зато Давид превосходил его в верховой езде и в фехтовании.

После отъезда Давида в Россию Бесики продолжал жить из милости в семье Орбелиани, пока мачеха Ираклия царица Анна-ханум не взяла его к себе секретарём. Хотя Ираклий и был разгневан на Захарию, но к Бесики относился милостиво, ценя способности талантливого юноши.

В большом дворце Ираклия Анна-ханум занимала четырнадцать комнат во втором этаже. В своём распоряжении она имела прислужников, статс-дам и чиновников. Она считала себя законной правительницей Картли и не только на дворец, но и на все Карталинское царство смотрела как на свою собственность. Ей трудно было мириться с тем, что не она, а Ираклий царствует в Картли. Анна-ханум поощряла каждого, кто был недоволен Ираклием, и покровительствовала всем, кто терял его милость. Захария Габашвили был её любимцем, и поэтому она не только приютила Бесики, но и назначила его на должность секретаря, предоставив ему комнату в своих апартаментах.

Когда приехал Давид, Бесики уже считался во дворце своим человеком. При первой встрече друзья детства не узнали друг друга, так они изменились. У стройного Бесики едва пробивались усики, а Давид, который был гораздо старше, уже успел отпустить густые усы длиною чуть ли не в пядь.

Они кутили с друзьями в крцанисских садах. Виноторговец Авак накрыл стол для желанных гостей под цветущими персиковыми деревьями. Весь день не смолкал мелодичный перебор струн сазандари и песня сменялась песней. Бесики водил вернувшегося с чужбины Давида по родному городу как гостя. Он хотел показать ему всё, что им было запрещено в отрочестве, теперь же стало доступным.

В кофейнях смотрели забавные представления театра теней Карагеза, слушали песни ашугов о Ростоме, о Керогли, о Карабогли; беседовали с иранскими купцами о рубайях Омар Хайяма, о стихах Саади.

В один из вечеров Бесики признался Давиду, что и у него, как у Автандила, есть своя Фатьма, жена ахалцихского купца ага Ибреима — Гульнар. Золовка Гульнар, вдовушка Джаваира, случайно увидев Давида, воспылала к нему любовью. Друзей пригласили в гости. Хозяин дома Ибреим уехал по делам в Стамбул на продолжительное время. Гостей приняли в богато убранном зале, где пол был устлан дорогими иранскими коврами. Стены были расписаны узорами, сверкавшими золотом и серебром. Широкую тахту украшали бархатные подушки. На ней была разостлана скатерть и расставлены яства. Хрустальные и фарфоровые вазы были наполнены стамбульским рафинадом, гилянским янтарным изюмом, фисташками, финиками в меду, исфаганским засахаренным миндалём и халвой. На блюдах лежали продолговатые грузинские хлебы, сдобное печенье и хачапури.

В стройных узкогорлых серебряных кувшинах, украшенных чеканным узором и чернью, были поданы шербет и кахетинское вино. В позолоченной коробочке подали гашиш.

Приятели, как восточные владыки, полулёжа на подушках, лакомились сладостями, пили кофе и шербет из китайских чашечек, глядя на пылких женщин, откровенно восхищавшихся гостями. Женщины в прозрачных, синеватых, как дым, платьях, украшенные драгоценными камнями, плясали и пели под аккомпанемент бубна.

На рассвете, когда в предутренней мгле обрисовался крест Метехской церкви, Бесики и Давид покинули своих гурий. Опьянённые гашишем, пошатываясь, они шли по тёмным улицам. Оба, крадучись, осторожно вошли во дворец. Когда преданный слуга раздел и уложил их в постель, в ушах у них ещё долго звенели хрустально-чистые голоса возлюбленных.

На другой день, уняв головную боль в прохладной бане, стали готовиться к охоте. Но вечером прискакал гонец и привёз приказ Ираклия, в котором сообщалось, что его светлость Давид Орбелиани назначается начальником кахетино-карталинских войск и под его надзором должно производиться восстановление городских стен. Давид отменил охоту и вместе с сарайдарами составил план обновления крепости. Они сделали промеры повреждённых мест, используя инструментарий каменщиков, немецкой астролябией измерили углы и на пергаменте начертили карту города, обнесённого стенами, обозначив места, где должны были вестись работы. Бесики с любопытством рассматривал план, испещрённый геометрическими фигурами; он напоминал ему виденные у иранских купцов арабские карты.

Всё это время Бесики не разлучался с Давидом. В тот момент, когда городской моурав увидел их на крепостной стене, Давид осматривал медные пушки, покрытые зелёным налётом. На некоторых из них виднелись арабские надписи, но на большинстве была выбита печать Ираклия. Все пушки стояли на низких лафетах. Возле них лежали сложенные в пирамиды чугунные ядра.

— Нам необходимо иметь регулярное войско, как у русского царя, — сказал Давид. — Какой толк от этих пушек, если во всём городе не найти ни одного бомбардира-наводчика, знающего своё дело!.. Русские каждого десятого из крепостных берут в регулярную армию. В ней он служит двадцать пять лет, изучая ту или иную отрасль военного дела. Имея такое вымуштрованное войско, Грузия была бы непобедима.

— Такое войско потребует больших затрат, — заметил Бесики.

— Неужели мы не в состоянии содержать каждого десятого? Взгляни на городскую крепость, она около трёх миль длиною, а часовые стоят только у ворот, и то лишь для того, чтобы взыскивать установленные в пользу моурава налоги с людей, входящих в город. Такой большой город и не имеет гарнизона! Хорошо, что враг этого не знает, а иначе двести воинов, подкравшись с лестницами, могли бы овладеть крепостью с такой быстротой, что жители и ахнуть не успели бы.

— Враг умнее нас, — горько улыбнулся Бесики. — Все наши усилия тратятся на то, чтоб изгонять мусульман из наших же крепостей. Не проще ли было бы не отдавать их врагу?

— Вот в том-то и дело! Имеретинский царь Соломон с большим трудом освободил от османов Кутаисскую, Шорапапскую и Багдадскую крепости, но, вместо того чтобы утвердиться в них, взорвал стены, а турки восстановили их, заставив работать подданных самого же Соломона. Правда, Соломон правитель деятельный и решительный, а наш царь Ираклий, дай бог ему долголетней жизни, и подавно, но что даёт одна их решительность государству, когда у нас непрерывно идут войны? Даже железо сгорает от постоянного накала. Не видно конца нашествиям и набегам. Царь Ираклий обратился за помощью к русской императрице. А неужели мы сами не можем создать постоянного войска? Разве не лучше иметь одного хорошо обученного пушкаря, чем сотню необученных воинов, подобных нашим? От предков мы наследовали мужество и храбрость, но забыли об их уме и мудрости.

Бесики заметил направлявшегося к ним моурава и глазами указал на него Давиду.

— Идёт к нам старый шакал и доносчик, будем говорить о другом.

— Если царь терпит таких взяточников, то разве сдобровать стране? — вздохнул Давид. Потом направил подзорную трубу на гору святого Давида и начал внимательно смотреть в ту сторону.

В проходе, устроенном внутри стены, послышалось сопение моурава; ему было трудно подниматься по крутой лестнице.

— Задыхается! — засмеялся Давид.

Когда моурав и его спутники взобрались на стену, друзья отвесили глубокий поклон. Хотя Ираклий назначил Давида военачальником, но распоряжение не было ещё скреплено грамотой, и потому Давид вынужден был считаться с моуравом. Тот, с трудом переведя дух, едва мог ответить на приветствие. Тяжело дыша, он сел, прислонившись к зубцу, и, вытирая платком вспотевший лоб, обратился к Давиду:

— Каменщики жаловались, что вы забраковали строительство Сололакской стены.

— Если стену не отстроить заново, она через месяц обрушится. Взгляните на неё в подзорную трубу, и вы сами в этом убедитесь.

— Не надо, — махнул рукой моурав, когда Давид протянул ему подзорную трубу: — сколько ни старался, ничего не мог увидеть через эту диковину. А что вы находите негодным в стене?

— Они начали стройку прямо на грунте, а там косогор с оползнями. Достаточно хорошего дождя, чтобы вся стена рухнула в овраг. Надо разобрать её и строить вновь на надёжном фундаменте.

— Но ведь мы потеряем двести рублей! — вскрикнул поражённый моурав.

— Пусть виновный и возместит убыток, — спокойно заметил Давид и взглянул на Бесики, в раздумье смотревшего на раскинутый внизу город.

Моурав собрался встать, мелик и асасбаш бросились ему помогать. Он тяжело поднялся, колыхая объёмистый, как бурдюк, живот, и взглянул в сторону Сололаки. Он был в тайном сговоре с подрядчиками — ему доставалась половина прибыли. А теперь, если разрушить стену, придётся добавлять из собственного кармана, не то подрядчики могут пожаловаться царю, что моурав берёт с них взятки. Ираклий был крут на расправу, и моурав рисковал тем, что в лучшем случае его лишат должности и, опозоренного, посадив на осла, провезут напоказ по городу.

Моурав несколько раз вытер платком жирную шею, обдумывая, как ему выкрутиться.

В это время появился стражник и, отвесив всем поклон, доложил моураву:

— Из Стамбула прибыл караван ага Ибреима в сто верблюдов. С ним приехали и греки, выписанные царём Ираклием.

При упоминании ага Ибреима Давид подмигнул Бесики. Оба улыбнулись, а у моурава от удовольствия просияло лицо. Прибытие каждого каравана было для него праздником — с каждых десяти рублей пошлины пять копеек шло в его пользу. Всякий приезжий из чужеземных стран обязан был явиться к моураву и преподнести подарок. Так гласил устав.

— Вот уважил меня, клянусь богом, — обратился моурав к стражнику. — И царь Ираклий обрадуется приезду греков! Где они?

— Там, на площади, где и караван, Ага Ибреим просит вас спешно прислать сборщиков, чтобы успеть до сумерек сложить товары в караван-сарай.

— Беги немедленно, скажи ему, что иду, передай и мой сердечный привет. Слышишь, так и передай… а я скоро приду.

Стражник исчез. За ним стал спускаться по лестнице и моурав, но, задержавшись, обратился к Давиду:

— Ничего не поделаешь, Сололакскую стену заставлю построить вновь, только не надо говорить об этом царю Ираклию, а то он разгневается.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — ответил Давид.

Бесики продолжал задумчиво смотреть на город. По извилистым улицам и на площадях копошился народ. Доносился глухой шум.

— О чём ты задумался? — спросил Давид и, сложив подзорную трубу, перекинул прикреплённый к ней ремень через плечо. — Пойдём посмотрим на караван.

Бесики очнулся.

— Думал я о нашей стране, Давид. Она богата только развалинами! И как могло, после царицы Тамары, выпасть на нашу долю такое унижение? Взгляни на город: от его былого величия остались только одни храмы. Сколько городов на свете, основанных позднее Тбилиси, и всё же богатых и цветущих. Приходится удивляться, что после стольких иноземных нашествий и разорений он всё же сохранил свой облик. Как было бы хорошо, если бы город расширился до Дигомской долины, а заречная сторона обстроилась до Грма-Геле и улицы были бы прямыми, как стрела, такими, какие, по твоим рассказам, в Петербурге. Я мечтаю увидеть в Тбилиси дома в несколько этажей, вымощенные площади и стройно марширующее по широкой улице войско, столь грозное, что от одного его вида трепетали бы иностранные послы.

— О милый мой, нам с тобой не дожить до этого, — сказал Давид. — Петербург… о, что это за чудо-город! Какие там сады, фонтаны, статуи. А улицы! Они выстланы шестигранными деревянными плитками, дождь или жара, всё равно, улицы чистые. Не то, что у нас, где в дождь не переплывёшь грязь, в жару ни зги не видать в облаках пыли.

— Что и говорить, захирели мы, к несчастью нашему, и не знаю, что должно нас спасти, — ответил Бесики. — Царь добивается покровительства у России. Но, по-моему, нам лучше было бы в первую голову объединить наше разрозненное царство. Ради такого дела стоит пожертвовать всем, что имеет человек, даже жизнью!

Давид с улыбкой слушал рассуждения друга. Его радовали благородные чувства, высказанные Бесики, и он с умилением смотрел на молодого поэта.

Но малочисленна была молодёжь, сочувствовавшая идеям Бесики. Вельмож украшала родовитость, и этого было для них вполне достаточно. Эриставы и князья, боясь потерять свои владения и должности, искали поддержку то у султана, то у шаха. Они потворствовали набегам хунзахского властителя и разоряли родную страну, чтобы получить в дар какое-нибудь владение.

Усиление власти Теймураза, а затем и Ираклия, несколько ослабило произвол феодалов, но зато многие из них, устроившись при дворе Ираклия, предались полному безделью. Благополучие народа их не интересовало. Они стремились лишь к тому, чтобы получить новые земли и занять высокие посты.

— Мой дорогой Бесарион, — Давид, улыбаясь, потрепал по плечу Бесики, — нашу страну можно возродить только подвигами и упорным трудом. Царь Ираклий сильный и мудрый правитель, но и он силён лишь в борьбе с внешними врагами, с внутренними же — он нерешителен, льстеца считает преданным другом и не ведает, сколько зла таится в этих низких людях. Лицемерно угождая Ираклию, они в то же время воровством и мотовством разоряют и без того обедневшую страну. Сколько полезных начинаний затеял Ираклий по заветам своего, блаженной памяти, отца Теймураза: престол, монетный двор, пороховой завод, солеварня, типография. А ныне он выписал из Стамбула мастеров греков для выплавки аллавердской медной руды. Много хорошего замыслил и сам Ираклий, но как осуществить всё это, когда князья и вельможи чинят ему на каждом шагу препятствия? Сам знаешь, — один в поле не воин. А заговоры… Сперва смутьяны хотели возвести на престол царевича Паата, а теперь подговаривают царевича Александра захватить престол. Говорят, что Картли принадлежит Александру, а Ираклию достаточно одной Кахетии. Удалось с трудом объединить Карталинию и Кахетию, и вместо того, чтобы слить воедино Восточную и Западную Грузию, безголовые князья, из личной выгоды, готовы разодрать на клочья нашу родину. Русский император Пётр рубил головы стрельцам — предателям родины, смирил упрямых бояр. На верфях сам строгал мачты. Он построил Петербург. Когда не хватило металла, велел с колоколен снять колокола и отлить из них пушки; создал по новому образцу регулярное войско и нанёс «непобедимым» шведам жестокое поражение, после которого навсегда закатилось солнце Карла Двенадцатого.

Бесики вдруг дал знак Давиду замолчать. В несколько прыжков очутившись у спуска лестницы, Бесики быстро нагнулся и, как зайчонка, схватив за шиворот, вытащил подслушивавшего асаса. Он сильно встряхнул его и оттолкнул. Асас упал и ударился головой о пушку. Испуганными глазами он уставился на Бесики, не смея шевельнуться.

— Кто тебя подослал, — строго спросил Бесики: — асасбаш или моурав?

— Моурав… он велел мне подслушать и пересказать ему, — сознался перепуганный доносчик.

— Как тебя зовут?

— Гигола Бежанашвили. Не убивайте меня, пожалейте семью…

— Всё слышал, о чём мы говорили? — спросил Давид.

— Слышать-то слышал, но не всё понял. Клянусь жизнью своих ближних, ни одного слова из всего слышанного я не передал бы моураву правильно! Ведь не всегда надо соблюдать точность. Хоть я и простолюдин, но соображать умею. Я чутьём угадал, что вы говорили о хорошем. Если вы пощадите мою жизнь, я буду вам верным слугой. Может, и пригожусь когда-нибудь…

В его испуганных глазах светилась искренность.

— Встань! — приказал Давид.

Асас поднялся и, покачнувшись, еле устоял на месте. Всё его тело дрожало от испуга.

— Не бойся, не убью, но знай, что я мог бы разделаться с тобой и сбросить со стены. Но бог с тобой, я тебя прощаю.

Асас от радости не знал, что делать, хотел благодарить, но в страхе не мог подобрать слов.

— А что ты скажешь моураву? — с улыбкой спросил Давид.

— Что скажу? — подобострастно усмехаясь, ответил асас. — Пусть столько лет живут мои дети, сколько похвал я наговорю ему якобы от вашего имени… Раздую его, как мыльный пузырь. Мы, асасы, мастера в таких делах. Да не лишит меня бог ваших милостей!

Асас ушёл. Давид и Бесики некоторое время стояли молча. Им было как-то не по себе.

— Пойдём посмотрим на караван, поздравим ага Ибреима со счастливым возвращением, — шутливо обратился Давид к Бесики.

— Пошли, — нехотя промолвил тот.

На площади толпился народ. Опустившиеся на колени верблюды были неподвижны, как каменные изваяния. Караванщики уже сняли с них тюки. Сборщики раскрывали их, производили опись товаров и препирались о ценах с приказчиками ага Ибреима.

Сборщики накидывали цены на привезённые товары, чтобы больше взыскать пошлины, приказчики же дешевили товар, чтобы хозяин уплатил возможно меньше. Не могли никак договориться насчёт одного ящика, в котором находилось штук двадцать золотых и серебряных карманных часов, очки, несколько подзорных труб и компасов. У всех от крика срывались голоса. Сборщики не знали цену этого товара и не доверяли приказчикам. Не договорившись, решили отложить оценку вещей до прихода хозяина.

Все хотели собственными глазами увидеть, что привёз ага Ибреим из чужеземных стран. Богато разодетые придворные дамы, закутанные в белые покрывала, осторожно ступали в расшитых золотом туфлях между тюками, осматривали парчу, шёлка, бархат, сукно, атлас, ситец и разноцветный сатин.

Среди нарядных женщин особенно выделялась сестра царя Ираклия, принцесса Анна, супруга эшикагасбаша Димитрия Орбелиани. Ей было пятнадцать лет, когда её выдали замуж за пятидесятилетнего Димитрия. Почти тридцать лет провела она в доме своего супруга, но, не смотря на это, лицо у неё было по-прежнему молодое и нежное, стан гибкий, толстые косы доходили до пят, как у девушки, и лишь постигшее её большое горе (у неё умер сын) положило две лёгкие морщинки около пунцовых губ. Внучка, которую она назвала своим именем, развеяла её горе. Маленькая Анна в тринадцать лет стала стройной, сформировавшейся девушкой. Все находили в ней большое сходство с бабушкой. Льстецы называли их сёстрами.

Анна никогда не любила своего мужа, походившего теперь больше на мешок с костями, чем на человека. На протяжении всех этих скучных лет она жила лишь мечтами — мечтами о рыцаре на боевом коне, который похитил бы её из орбелиановской Каджетской крепости. Однако рыцарь не появлялся, а дряхлый муж вздыхал и кряхтел в своих сводчатых палатах, но не умирал. После смерти сына Анна переехала жить к брату Ираклию, во дворец. К мужу она приставила немецкого врача Рейнегса. Но врач больше ухаживал за красавицей Анной, чем за её больным супругом. Ежедневно он готовил для Анны разные благоухающие мази и белила. Он учил её менуэтам и европейским реверансам. Но когда осмелился было открыться ей в любви, Анна, гневно сведя брови, указала ему на дверь. Ей был противен кичливый вид немца. Всю жизнь она мечтала о рыцаре, и вдруг этот безусый и безбородый, как евнух, врач осмелился заговорить о взаимности.

Однажды на придворном балу Анна увидела молодою Бесики и тогда впервые почувствовала, как у неё забилось сердце. Бесики декламировал стихи под аккомпанемент тари и пел шуточные песенки. Придворные дамы увивались около молодого поэта, как бабочки вокруг горящего светильника.

Вернувшись в свои палаты, Анна приказала прислужнице Гульвардис зажечь у большого зеркала свечи и, перед тем, как ложиться спать, долго рассматривала себя.

— Состарилась я, Гульвардис? — с затаённым трепетом спросила она служанку.

— Да бог с вами, моя милостивая госпожа! Когда вас видят, то спрашивают, замужем вы или барышня? А иранский посол говорил, что женщины прекраснее принцессы Анны даже у великого шаха нет в гареме. Клянусь солнцем Ираклия, что так говорил.

При свечах Анна выглядела ещё моложе. Нежное тело сверкало белизной, на тонкой талии заметна была полоса от пояса.

— Наверно, и у бога в раю нет таких красивых ангелов, — продолжала Гульвардис. — Смотреть бы только на вас, ни есть, ни пить не захочется…

Анна улыбнулась. её охватила дрожь. Она распустила свои длинные косы и опять оглядела себя. Невольно мелькнула мысль, как загорелись бы у Бесики глаза, если бы он её сейчас увидел. От стыда у неё запылали щёки. Анна быстро отошла от зеркала. Но смутные желания продолжали её тревожить. Анна зажгла перед киотом лампаду, опустилась на колени и начала молиться, чтобы отогнать дурные мысли. Она крестилась, клала земные поклоны…

— Пресвятая богоматерь, царица небесная, прости нам милостиво наши грехи!

Всю неделю Анна говела. В Сионском соборе приняла святое причастие — и как будто обрела духовную силу. Постоянно находилась возле прикованного к постели мужа, ухаживала за ним, вытирала шёлковым платком его запавшие гноящиеся глаза. Но когда во дворце царицы Дареджан она опять встретила Бесики, сердце её так забилось, словно хотело выскочить из груди. Она поняла, что напрасны были все старания. её опять охватило то греховное желание, которое заставило рассматривать себя нагую в зеркале. Прислонившись к высокой балконной колонне, смотрела она на расстилавшийся перед ней Тбилиси. Отсюда видны были церковь Анчисхати, палаты царевича Георгия, ростомовские конюшни и четырёхэтажный дворец царя Ираклия. Сверкал купол Сионской церкви, и цветные стёкла гостиного двора отсвечивали радугой. В плавильной печи монетного двора, как сатана, кружилось красное пламя. Анна глядела на утопающий в сумерках город и думала:

«Годы уходят, а с ними красота и надежды на любовь… А так хочется любить. Что впереди? Старость и смерть. Загробная жизнь? Но кто знает, что она такое? А может быть, её и вовсе нет?»

В этот вечер Анна решила овладеть сердцем Бесики во что бы то ни стало. Но тут требовалась исключительная осторожность, так как царица Дареджан ненавидела всех родственников своего царственного супруга, и больно всех — Анну, к которой она приставила двух шпионок.

Анна знала всё это и вела себя очень осторожно. При встречах с Бесики она сдвигала брови и холодно глядела на него, хотя сердце у неё при этом сладко замирало.

Она терпеливо ждала благоприятного случая.

Как только Анна узнала о прибытии каравана ага Ибреима, она вместе с внучкой, в сопровождении придворных дам, отправилась на площадь.

Дамы шли попарно.

Старшая Анна — распустившаяся роза, младшая Анна — Анико — нежный, благоухающий бутон. На старшей Анне было три жемчужных ожерелья, на младшей — одно. Талию старшей Анны охватывал золотой пояс, украшенный рубинами и изумрудами. Внучку украшал серебряный пояс с изумрудами и аметистами. Белые покрывала придворных дам закреплялись на голове тонким золотым обручем, усыпанным самоцветами.

Анна остановилась у Анчисхатской церкви, перекрестилась и поцеловала икону, помещённую в нише. Младшая Анна — Анико и спутницы последовали её примеру. Потом все опять попарно продолжали путь к площади.

Старший приказчик ага Ибреима поспешил приветствовать сестру царя Ираклия. Опустившись на колени, поцеловал подол её платья и повёл её и придворных дам к тюкам, у которых хлопотали караванщики.

Анна больше интересовалась тканями, хотя осматривала внимательно и остальные товары. Перед ней развернули английские цветные сукна, венецианский шёлк, стамбульский бархат, златотканую парчу и персидские шёлковые цветные ткани самых разнообразных оттенков.

Анна прикидывала, какие из них идут внучке. Лицо тринадцатилетней девочки вспыхивало то алым, то золотистым оттенком от струящегося шёлка. Внучка являлась как бы зеркалом, в котором Анна видела своё отражение.

Вдруг Анико зарделась, чуть повела плечом и, опустив длинные ресницы, смущённо стала перебирать развёрнутую перед ней ткань.

Анна невольно оглянулась.

К ним подходили Давид и Бесики.

Анна взглянула на Анико, и у неё кольнуло в груди. Новое препятствие становилось на её пути. Правда, судьба внучки находилась в её руках, но неведомый голос опять шепнул, что время её любви минуло!

«Нет, не минуло!» — упрямо ответила Анна.

Она любезно улыбнулась друзьям, протянула руку Давиду, потом, несколько замедлив, Бесики. Когда губы Бесики коснулись её руки, по всему телу её пробежала дрожь. Анна шутливо пожурила Давида за то, что он уже несколько дней не показывался во дворце: ведь он обещал ей подробно рассказать о Петербурге, а теперь как будто нарочно исчез.

Давид оправдывался тем, что все эти дни был занят инженерным делом, и в свидетели привёл Бесики.

— Будь она здесь, тогда, наверно, вы были бы нашим постоянным спутником, — с улыбкой сказала Анна Давиду.

Давид провёл рукой по усам и отвёл глаза. Анна намекала на дочь Ираклия, принцессу Тамару, которая в то время была в Телави.

Давид в Петербурге получил письмо с известием, что царь Ираклий дал своё согласие на его брак с Тамарой. До этого Ираклий отказал в руке дочери ахалцихскому паше и владетелю Хунзаха, которые надеялись, женившись на принцессе Тамаре, породниться с Ираклием. Среди детей Ираклия Тамара и Леван отличались красотой и талантливостью. Тамара прекрасно знала философию и богословие, изучила русский и французский языки, говорила по-персидски и по-армянски. Ираклий решил выдать её замуж на родине за близкого ему человека, хотя этот выбор окончательно поссорил его и с ахалцихским пашой и с владетелем Хунзаха. Поэтому Анна относилась к Давиду уже по-родственному и вела с ним непринуждённую беседу, бросая время от времени косой взгляд на Бесики. Но тот не обращал никакого внимания ни на придворных дам, ни на Анико, которая прижалась, как обиженный ребёнок, к жене именитого купца Пиралашвили.

— Чем ты удручён, Бесики, почему не развлекаешь дам? — обратилась к нему Анна.

Она радовалась в душе, что Бесики даже не взглянул на её внучку: значит она его вовсе не интересует.

Бесики поднял глаза на принцессу и вздрогнул. Взор Анны смутил его: так смотрели на него влюблённые женщины, такими глазами встречала его Гульнар.

Бесики растерялся. Смущённо улыбаясь, он собрался ответить, но Анна потушила сверкнувший взор и вновь обратилась к Давиду:

— Хочу посмотреть на греков. Многое я слышала о былом величии их страны, ныне угнетаемой турками.

Мы, ваша светлость, тоже пришли посмотреть на этих переселенцев, — отвечал Давид. — Мы пойдём с вами, если разрешите.

— Лучших спутников у меня и быть не может.

Все направились к грекам, расположившимся на берегу Куры. Впереди шла принцесса Анна, за ней Давид и Бесики. Придворные дамы окружили Анико.

Греки, разбив палатки у реки, развели костры. Женщины готовили обед, мужчины, отдыхая, полулежали под тенью шатров. Некоторые из них курили трубки. Греки не обращали никакого внимания на любопытных горожан, которые галдели, окружив палатки. На греках-мужчинах были турецкие шаровары; тесно охватывавшие икры и бёдра, шаровары свисали ниже спины, как огромные курдюки. Женщины носили шаровары, доходившие до пят, и странные головные уборы наподобие опрокинутых цветочных горшков.

Известный кулачный боец и песенник, ткач Дарчия, толкнул локтем стоявшего с ним рядом кожевника Казара:

— Эй, видишь, и мясник Мелко здесь, он может подумать, что у греков на самом деле курдюки, и срежет их.

Его слова вызвали взрыв хохота.

У крайнего шатра дети обступили безбородого, как евнух, грека, у которого на плече сидела маленькая обезьянка. Зверёк испуганно моргал глазами и крошечными пальчиками водил по голове хозяина, ища паразитов. Какая-то девочка протянула греку горсть изюма для обезьянки.

— Ай якши, чох якши![1]— по-турецки сказал грек и поднёс изюм обезьяне.

Дети завизжали от восторга. Каждое движение обезьяны вызывало у них смех. Но громче всех в толпе хохотал, вернее ревел, как осёл, высокий разиня Гига.

— Ребята, что за диковина?

— Удивился, словно беса увидел.

— Это не бес, а обезьяна.

— Узнал своего брата?

Гига рассердился и грозно замахнулся на кого-то.

Обезьяна обернулась, и, когда Гига замахнулся, она передразнила его. Раздался смех. Дети ликовали. Гига тоже начал гоготать:

— Ну и обезьяна, вот какие штуки выкидывает…

Вдруг весь лагерь пришёл в движение. Старшина, размахивая руками, стал кричать грекам, чтобы они собрались перед шатрами. Любопытные, окружившие обезьяну, тоже заметили спускавшихся со склона принцессу Анну и её свиту.

Женщины, бросив стряпню и приведя себя в порядок, стали перед шатрами по левую сторону, мужчины — по правую. Впереди разместились старики, за ними — молодёжь.

Когда Анна приблизилась к грекам, старшина шагнул ей навстречу и опустился на колени. Все последовали его примеру.

Анна улыбнулась и медленно подняла руку в знак того, чтобы они встали.

— Пусть хранит вас Христос! — по-гречески приветствовала переселенцев Анна.

Удивлению старшины не было границ. Не ожидал выросший в Турции грек, что где-то в Георгианской стране его будут приветствовать на греческом языке. Несколько раз, в знак уважения и преданности, он коснулся лбом земли. Его примеру последовали остальные.

Анна подошла к женщинам, приласкала некоторых из них, а детям раздала серебряные монеты. Осмотрев шатры, она обратилась к Давиду:

— Посмотри, какие они несчастные.

— Когда-то эллины были богатым народом, а теперь они рабы султана, который их грабит.

Анна простилась с греками и, дойдя до тропинки, ведущей в Кашвети, отпустила своих дам, кроме любимицы Майи. Давида она пригласила пойти с ней в парк царевича Георгия. Бесики она ничего не сказала, но, оставив при себе Майю, дала ему понять, что он тоже должен их сопровождать.

Все четверо медленно двинулись по подъёму.

Оставшаяся среди придворных дам Анико с болью в сердце возвращалась назад, иногда украдкой оглядываясь на две пары, шедшие по Кашветскому подъёму.

Был уже поздний вечер, когда женщина, закутанная в чёрную накидку, в сопровождении асаса, прошла через Авлабарский мост, минуя Метехский подъём, обошла ограду дворца Сачино и подошла к окованным железом воротам. Когда привратник отозвался на стук, она тихо сказала асасу:

— Жди меня в кузнице.

Асас скрылся в темноте.

А женщина, прижавшись к воротам, зашептала:

— Это я, открой двери.

— Кто ты?

— Своя.

Сторож долго возился с засовом и наконец приоткрыл калитку. Женщина, как змея, проскользнула во двор и спросила сторожа:

— Ты Гигола Бежанашвили?

— Да, а ты кто? В темноте не могу распознать.

— Царица у себя? — спросила женщина.

— У себя.

— Не спит?

— Нет, она в парадном одеянии, пока ещё неизвестно, когда прибудет царь Ираклий, а чтобы надеть такое платье, ей требуется два дня…

— Чего зря болтаешь языком? Отвечай, в какой она комнате?

— Она в зале и играет в нарды с Осепа.

— Чтоб ты сдох! — воскликнула женщина и беззвучно, как летучая мышь, скрылась в потайном ходе.

— Ох, чтоб пропасть всему вашему роду! — выругался Гигола. — В этот тайный ход даже я, мужчина, боюсь сунуться, а она побежала даже без свечки. Наверно, какие-то важные вести несёт царице. Вот бы узнать, что она ей расскажет!

Гигола покачал головой.

Женщина быстро прошла тайный ход, касаясь рукой стены. Потом поднялась по винтовой лестнице и остановилась у двери, завешенной ковром. Осторожно отодвинув его, заглянула в комнату. Она увидела там пареши, обнимавшего служанку. При появлении незнакомки, одетой во всё чёрное, служанка вскрикнула и шмыгнула из комнаты. А пареши, растерявшись, остался на том же месте и в смущении поправлял чоху. Женщина села на тахту и приказала пареши:

— Иди доложи царице, что её ожидают в башенной комнате. А свечку не уноси, не оставаться же мне в темноте.

Пареши опустил протянутую к подсвечнику руку и, согнувшись, вышел через низкую дверь.

Женщина сидела на тахте, как рабыня из гарема, с закутанным лицом и сняла вуаль, лишь когда появилась царица.

— Майя, это ты! Какие принесла вести?

Дареджан говорила с лёгким мингрельским акцептом. На ней было парадное парчовое платье, отделанное тысячами мелких жемчужин и алмазов.

— Ой, царица, какие новости я разузнала и вот, не вытерпев, поспешила к вам…

— Расскажи, расскажи, моя Майя. Никто не видел, как ты шла ко мне? Подожди, осмотрюсь… Чтобы никто не подслушал, — тихо сказала царица. Взяв свечу, беззвучно шагнула к двери и заглянула в другую комнату. Уже собираясь поставить свечку на полку, она вспомнила о потайном ходе, осторожно отодвинула ковёр и чуть не уронила свечу. Кто-то быстро отскочил и хотел скрыться в глубь прохода, но, ослеплённый светом, кинулся в сторону и со всей силы ударился об стену. Окончательно растерявшись, незнакомец застывшими глазами уставился на царицу. К насмерть перепуганной государыне бросилась Майя, обхватила её талию и высоко подняла подсвечник, чтобы рассмотреть незнакомца.

— Гигола, это ты? Чтоб тебе было пусто!

— Майя, выпроводи этого наглеца и приходи ко мне! — крикнула Дареджан, уходя в соседнюю комнату.

— Чтоб тебе провалиться сквозь землю, убирайся! — крикнула Майя на дрожавшего асаса, угостив его подзатыльником. — Убирайся, дурак!

Гигола наконец пришёл в себя и с такой быстротой скрылся в тёмном проходе, словно провалился в бездну.

Майя опустила ковёр и последовала за царицей. Обе женщины рассмеялись.

— Ну и напугал он нас, но и сам струсил не меньше, — молвила Дареджан. — Позови пареши.

Когда пареши пришёл, Дареджан приказала ему сидеть в банкетной комнате у тайного входа, а сама приготовилась слушать Майю.

Майя шёпотом, не переводя дух, начала передавать слышанное и виденное: как она и Анна осматривали товары ага Ибреима, как ходили к грекам и как потом отправились в парк царевича Георгия.

— Клянусь, царица, Анна вела себя так странно, что я заметила… хотя она мне ещё не открылась, но, когда я с Бесики стояла вдвоём, она всё время смотрела на нас.

— А как она обращалась с Давидом?

— Она заигрывала с ним.

— Не будет этого, нет! — не стерпев, воскликнула Дареджан, — Тамару хотят возвести на кахетинский престол, а этого борова Георгия — на карталинский, моих же сыновей замышляют оставить нищими… Погодите же, пусть только Давид обвенчается с Тамарой и привезёт её из Телави сюда, а потом увидим, как она вернётся в Кахетию… Ну, рассказывай дальше, я прервала тебя.

— Потом Давид рассказал Анне о вашем свёкре царе Теймуразе. Я стояла тут же, совсем близко от них. Он рассказал, как ваш свёкор влюбился в русскую красавицу…

— Знаю! Все свои стихи он посвящал Варваре Бутурлиной.

— Оказывается, ей было пятнадцать лет. Разве она подходила для вашего свёкра? Ведь ему, наверное, было тогда уже за шестьдесят? Эту девушку любил ещё один вельможа, который, узнав о любви вашего свёкра, велел отравить его.

— Вот и я говорила, что это был злой умысел, ведь у него никакой болезни не было. А здесь это преступление скрыли и распустили слух, будто царь Теймураз прибыл в Россию, чтобы просить помощи у русского царя, а на самом деле, видишь, какие вещи он там вытворял. В нашей столице расплодил незаконнорождённых, и там не прекратил волокитства. А эта ханум всему свету говорила (мачеху Ираклия, Анну-ханум, Дареджан называла «ханум»), что моего, мол, Теймураза погубил Ираклий, который нарочно послал старого отца в далёкий Петербург, а тем временем прибрал к своим рукам престол Карталинии.

— Конечно, когда потаскушка оказывается у власти, нечего удивляться, если она о помазаннике божьем отзывается так непристойно, — сплетничала Майя, — Говорят, что Анна-ханум в брачную ночь была обличена мужем в бесчестии. Муж хотел её убить, но, опасаясь вражды с родом Бараташвили, стерпел. Впоследствии она сама отравила несчастного мужа и при помощи Захарии Габашвили вышла замуж за царя Теймураза.

— Потому и души не чает она в Бесики, что Захария, отец Бесики, возвёл эту потаскуху на престол. Да она и теперь не оставляет свои интрижки!

— Ой, порази меня бог, чуть было не забыла о самом главном! — ударила себя по щеке Майя, — Первым долгом я должна была рассказать об этом, а я, дура, о другом болтаю…

— Ну, ну, скорей рассказывай, если хочешь получить хорошую награду, — нетерпеливо сказала Дареджан. Она поправила платье, уселась поудобнее и вся превратилась в слух.

Майя, наклонив голову, начала шептать:

— О том, что священник Габашвили поехал жаловаться на католикоса в Россию, — это ведь известно тебе, царица? Теперь он тайно написал своему сыну Бесариону, а Бесики это письмо прочёл Анне-ханум, но что в этом письме — один бог знает. Оба как в рот воды набрали — не говорят на этот счёт ни одного слова. Этим вечером я намекнула Бесики о письме, полученном им от отца. Он очень смутился, но овладел собой и ответил, пожав плечами: «У меня нет никаких дел с отцом».

— А ты откуда узнала о письме?

— Когда прибыл гонец от генерала Тотлебена, его слуга спрашивал о Бесарионе Габаоне, чтобы передать ему письмо. А об остальном рассказала мне сестра Тэкле. Бесики прочёл то письмо Анне тайно, ночью. Чтобы никто не проведал об этом, они закрылись в китайской комнате. Тэкле всё это видела через балконное окно.

Эта новость заставила Дареджан задуматься. Она не интересовалась враждой между католикосом Антонием и Захарием. В своё время Захария был в большой милости у Теймураза и даже добился от него изгнания Антония в Россию. Но впоследствии Ираклий вернул Антония из ссылки, а тот, в свою очередь, добился от царя изгнания самого Захарии из Грузии. Возможно, что теперь Захария, обиженный на Ираклия, замышлял что-то против него.

Дареджан тотчас же заключила, что в этом письме сообщается какая-то важная тайна. И если письмо Захарии, присланное из России, было прочтено Анне-ханум, значит оно должно было касаться и царя Ираклия.

— Майя, — как-то особенно ласково начала Дареджан, — если ты достанешь это письмо и дашь мне прочесть, я тебя озолочу.

— По как же его достать? — ? — задумалась Майя. — Это невозможно.

— Как хочешь… но это письмо должно попасть в мои руки… Ты женщина умная и сумеешь всего добиться. Пригласи к себе Бесики. Ведь ты говорила, что он к тебе неравнодушен.

— Но разве он будет носить при себе такое письмо? — с дрожью в голосе прошептала Майя, словно лишь это обстоятельство являлось главным препятствием. Она вспомнила, как выразительно смотрел на неё Бесики во время беседы в парке, когда он прочёл ей несколько любовных стихотворений, от которых затрепетало её сердце.

— Если у него не будет письма при себе, заставь принести.

— А если бы этим занялся мандатур… — нерешительно проговорила Майя.

Но Дареджан покачала отрицательно головой.

— Разве можно действовать силой в таком деликатном деле? Нет, Майя, я доверяюсь твоей ловкости…

Они ещё немного посудачили. Уходя, Майя обещала царице, что попытается раздобыть письмо. Вернулась она той же дорогой и так ловко выскользнула на улицу, что Гигола её не заметил. Только с улицы он услышал приглушённый голос Майи:

— Гигола, закрой на засов двери!

Гигола, закрыв ворота, потянул носом воздух. Майя оставила после себя тонкий запах французских духов.

Было за полночь. Город уже спал, когда часовой на Сейдабадской башне услышал топот коней со стороны Крцанисской долины. Кем могли быть эти верховые — враги или свои? Но когда со стороны подъезжавших раздался двадцать один пистолетный выстрел, часовой сейчас же зажёг факел, и прогремели приветствием девять крепостных пушек. В город въезжал царь Ираклий.

На улицах тотчас же появились заспанные горожане — кетхуди и мастеровые. У каждого из них был зажжённый факел. С помощью своих подмастерьев они расстилали ковры на улицах, по которым должен был проехать Ираклий, — от Таборской крепости до дворца. Народ заполнил кровли и балконы. Все принарядились. Женщины укутались в белые покрывала и, выйдя на кровли, с нетерпением смотрели в сторону Таборской крепости.

С тяжёлых Сейдабадских ворот сняли железные засовы и со скрипом раскрыли обе половины.

Войско вёл царевич Леван. Его породистый карабахский конь встал на дыбы, испугавшись яркого света факелов. Леван резко натянул поводья и заставил коня сделать такой скачок, словно хотел перескочить через ров. Всадники с топотом последовали за Леваном. Потоком устремилось войско в город, точно открыли шлюз огромного бассейна.

Торговые люди, вышедшие встречать царя, высоко подняли факелы. Все жаждали увидеть Ираклия. Однако узнать его среди бойцов было трудно: во время походов Ираклий носил одежду рядового воина, в таком виде он и сражался.

У воинов были утомлённые лица. При свете факелов они выглядели бледными, бороды, брови и ресницы были покрыты пылью. Некоторые дремали в сёдлах. Только передовой отряд Левана был бодр и резво проскакал по улицам. Остальные ехали шагом. От коней исходил острый запах пота. В непрерывном глухом топоте то здесь, то там слышалось фырканье. При свете факелов тени всадников метались, как фантастические летучие мыши: они то скользили по стенам, то проносились среди женщин, стоящих на балконах, то кидались в сторону и терялись в улицах.

Не видно было конца войску. За отрядами мтиулетцев и кахетицев следовали наёмные сотни черкесов, одетых в длиннополые серые чохи. Ружья в бурочных чехлах весели у них за плечами, прикладом вверх. Особо выделялись отряды борчалинских татар в синих чохах и высоких конусообразных чёрных шапках. Длинные ружья они держали в правой руке, как пики.

Арьергард замыкала хевсурская сотня. Свежевылуженные железные кольчуги, иранские шлемы и начищенные щиты воинов блестели при свете факелов так, будто на конях сидели стальные люди. Спокойное выражение их лиц обличало твёрдость руки и силу меча.

За хевсурами медленно двигались пушки. Каждое орудие тащили несколько пар волов. Аробщики, сидя на переднем ярме лицом к орудию, подгоняли волов. За каждой пушкой следовали три всадника и арбы, нагруженные ядрами. Девять пушек разного калибра насчитали факельщики. Одна из пушек была очень короткой, но с широким дулом, её называли «жабой». Две другие пушки больше походили на фальконеты. Ядра для них были величиной с персик, но эти орудия били на большое расстояние. Грознее всех была девятая пушка, которая стояла на высоком лафете и походила на толстую, короткую ящерицу. Эту пушку отлил мастер-шваб (присланный Фридрихом Вторым) в арсенале царя Ираклия. Горожане хорошо знали силу и звук этого орудия. Когда в первый раз, для испытания, выстрелили из неё с Махатской горы, ядро упало далеко, за крепостью Нарикала.

Войско выстроилось перед дворцом, на обширной площади. Всё кругом было так ярко освещено факелами, что можно было найти обронённую иголку. На правом фланге и в центре выстроились грузины. На левой стороне — борчалинцы и черкесы. Католикос отслужил молебен и окропил грузинское войско освящённой водой. Мусульман благословил муштеид. Народ лишь тогда узнал Ираклия, когда тот подошёл сперва к католикосу и поцеловал крест, а затем к муштеиду и поцеловал коран. На царе была простая чоха с гозырями. В бороде полосками пробивалась седина, на поясе висел в золотых ножнах меч, подарок Надир-шаха. Лёгким шагом обошёл он отряды в сопровождении минбашей и саркардаров, потом вышел на середину площади и приказал минбашам расквартировать войско. Минбаши, приложив правую руку к груди, низко поклонились царю. Ираклий ответил им таким же поклоном и только после этого направился ко дворцу.

По этикету весь двор встречал царя у мраморных колонн павильона. Этот павильон возвышался над площадью. Дворцовый церемониймейстер обязан был каждому из придворных предоставить место сообразно его положению. Впереди всех стояла царица Дареджан, с правой стороны — принцесса Анна с внучкой и царевич Георгий. За ними — знатные из рода Орбелиани. По левую сторону — Анна-ханум и юные царевичи: Иулон, Вахтанг, Теймураз и Мириан, а за ними вельможи из рода Амилахвари и Цицишвили. Немного поодаль в стороне — послы и французские миссионеры.

Ираклий вместе с Леваном, в сопровождении полководцев и саркардаров, быстро поднялся по широкой лестнице, ведшей к площади, и низко поклонился собравшимся, потом обнял сыновей. Самого младшего Мириана, у которого от сна слипались глаза, он взял на руки и вошёл во дворец. Все последовали за ним.

Тронный зал был освещён толстыми восковыми свечами. Ираклий подошёл к грону и обвёл глазами каждый уголок, как бы удостоверяясь, всё ли в порядке. Вошедшие заняли свои места и стали ждать, когда сядет царь, чтобы сесть самим. Ираклий, засмеявшись, обратился к присутствующим:

— Садитесь, а не то вам придётся долго ждать. Семь месяцев сидел я в седле, и мне хочется постоять.

Уснувшего у него на руках Мириана Ираклий передал Дареджан и опять обратился к придворным:

— Я не надолго задержу вас.

Он достал часы, открыл усыпанную алмазами крышку, посмотрел и сказал:

— Начало четвёртого часа, — дарбазоба созовём завтра, после молебствия. Спасибо всевышнему, что вижу вас в благополучии. Гофмаршал, поручаю тебе минбашей и саркардаров, они утомлены.

Ираклий склонил голову и этим дал понять, что аудиенция окончена. Все стали расходиться. Царь вместе с гофмаршалом и с домашними вышел из палаты.

Зал постепенно опустел. Первыми ушли дамы. Мужчины ещё кое-где стояли группами. Многие остались недовольны приёмом. Царь, видимо, был не в духе. Никого ни о чём не расспросил, не роздал подарков. Огорчён был и Давид. Он думал, что Ираклий отличит его, обнимет, выведет перед войском и объявит о его назначении сардаром, а царь не обратил на него никакого внимания.

Наконец все покинули дарбази. Собрался уходить и Давид, так как пареши начали уже тушить свечи. С поникшей головой направился он к выходу.

— Давид!

Он оглянулся. Звал его Бесики, стоявший у входа в павильон.

— Куда идёшь?

Давид остановился.

— Да иди же сюда, — повторил Бесики, подошёл к Давиду и, взяв его за руку, вывел на сводчатый балкон.

Балкон нависал над Курой. Слышался тихий рокот реки. Стоявшая в нише свеча освещала угол балкона, тахту с валиками и мягкими подушками. На ней сидел ещё безбородый, но уже вполне возмужавший царевич Леван.

— Пожалуй сюда, Давид, — позвал его Леван, — Почему ты такой угрюмый? Отец пошёл в баню. Он велел мне не отпускать тебя? — до его возвращения.

Давид сел рядом с царевичем.

Бесики взял лежавшее на мутаке тари, украшенное перламутром, и провёл по струнам, пробуя звук.

— Давид, тебя, должно быть, удивило, что отец не заговорил с тобой? — обратился к нему Леван.

— Конечно, клянусь солнцем Ираклия! — ответил Давид, понимая, что этот вопрос задан ему неспроста.

— Быть может, ты даже обиделся?

— Кто не огорчится, почувствовав гнев царя? Да спасёт меня бог от его гнева!

— Да ведь ты нарядился в русский генеральский мундир и в таком виде пожаловал на аудиенцию… Признаться, красивая форма.

— Неужели из-за этого мундира?

— Сейчас я тебе всё объясню. Что русская императрица воюет с турками, знаешь?

— Знаю.

— О том, что в Тбилиси находятся два турецких разведчика — Фехти-бек и Тахсим-бек, слышал? Они хотят выведать, не в союзе ли мы с русской императрицей. Видимо, у них есть верительные грамоты, иначе гофмаршал не пропустил бы их во дворец. А ты, как нарочно, нарядился в русскую форму, и отец был вынужден притвориться к тебе равнодушным.

— Так вот в чём дело! — удивился Давид. — Пойду сейчас же переоденусь.

— Не уходи! Теперь уже всё равно поздно. Посидим здесь, на балконе, а Бесики нам что-нибудь споёт. Давно я не слышал его пения.

Бесики тронул струны, мягко зазвучавшие под его пальцами.

Под низкими сводами придворной бани стоял густой пар. Синевато-прозрачная горячая серная вода струилась из широкого блестящего крана в бассейн. Тёрщик Гасан опрокинул наполненный водой ушат на простёртую на мраморной плите фигуру. Пена стаяла, и царь постепенно принял свой облик.

— Бог тебе в помошь! — поблагодарил он Гасана, выжал бороду, протёр глаза и встал.

Гасан опрокинул на него ещё несколько ушатов воды. Ираклий провёл рукой по телу — стальные мускулы задвигались под гладкой кожей. Вошёл в бассейн и подставил волосатую грудь под горячую приятную струю.

— Вот это подлинное блаженство! — говорил Ираклий, отдуваясь и словно стараясь остудить горячую воду. — Яхши су, Гасан!

— Чох яхши, чох!

— А что дальше, Гасан? — спросил Ираклий и разлёгся в бассейне. Они говорили по-татарски. — Что сказали?

— Издалека завели разговор, великий царь. Сперва спросили, кто я — шиит или суннит. Я им ответил уклончиво: что, мол, я, как правоверный, верую в коран. «Это неважно, — сказали они, — ты всё-таки наш и скажи нам чистосердечно, не затевает ли царь Ираклий союз с русскими?» Я ответил: «Разве я понимаю что-нибудь в государственных делах? Ведь я только жалкий тёрщик», — «А те русские, которые находятся здесь, виделись ли с твоим господином? Ты, должно быть, знаешь того русского, который часто ходит во дворец, — кто он такой?» Они спрашивали про Давида Орбелиани. Я отвечал, что он не русский.

— Про всё это они расспрашивали тебя в бане? — спросил Ираклий сонным голосом.

— Да, ваша мило! — сть. Насчёт Давида они не поверили до тех пор, пока я не поклялся несколько раз. Когда они выкупались и стали одеваться, один из них достал полный кошелёк золота и сказал мне: «Если ты узнаешь и скажешь, на чьей стороне царь Ираклий, этот кошелёк будет твоим».

— А что же ты ответил? — Ираклий переменил место в бассейне и лёг на спину.

— Гм! — улыбнулся Гасан. — Я ответил, что для того, чтобы узнать об этом, мне самому придётся истратить втрое больше того, что они мне предлагают.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Ираклий и сразу оживился: — Ну что, дали?

— Они долго совещались насчёт моей благонадёжности. Тахсим-бек был за то, чтобы мне довериться, Фехти-бек был против. Потом повели меня к муштеиду и заставили поклясться на коране. Наконец решились и положили мне тридцать туманов в карман.

— Значит, ты разбогател, Гасан? — с еле заметной улыбкой сказал Ираклий и вновь начал дремать.

— Вы должны научить меня, что сказать этим пройдохам, чтобы они поверили, а то по договору придётся вернуть им деньги. Без вас не сумею им ответить. Вот вчера я даже не решился купить что-либо на эти деньги. Уйму товаров привёз ага Ибреим.

Ираклий вскочил так быстро, что испуганный Гасан выронил из рук кису.

— Приехал ага Ибреим? Когда он приехал?

— Как раз вчера.

— Скорее простыню и полотенце, — заторопился Ираклий. — Позови ко мне дворецкого!

Шлёпая босыми ногами, он вышел из бассейна, провёл рукой по волосам и бороде и стал вытирать простынёй мокрое тело. Пареши принесли ему одежду. Дворецкий осторожно заглянул в двери бани. Ираклий дал знак рукой, чтобы тот вошёл.

— Приведи сейчас же ко мне ага Ибреима. Удивляюсь, почему он не встретил меня. Хотя, — улыбнулся Ираклий, — наверное, не смог оторваться от своей красавицы жены.

Дворецкий хотел удалиться, но Ираклий остановил его.

— Подожди, он, наверно, крепко спит. Не проснулся даже после девяти пушечных выстрелов, значит сильно устал. Конечно, устал — такая длинная дорога, а дома красавица жена. Но что бы то ни стало разбуди, даже в том случае, если придётся тебе спящего взвалить на плечи и тащить сюда. Без него не являйся. Успей всё это сделать, пока я буду одеваться.

Дворецкий ушёл. Ираклий быстро оделся и, расчёсывая волосы, прошёл в сводчатый коридор бани. Пареши и тёрщик Гасан почтительно его провожали. У входа в дарбази Ираклий отпустил пареши и обратился к Гасану:

— Ты им передай так: наш царь послал Али-Гусейну письмо, но что там написано, скажи, не знаю. Когда ты упомянешь об Али-Гусейне, они тебе поверят и успокоятся.

Гасан низко поклонился царю и исчез. Ираклий поднялся по лестнице и взглянул на плошадь. Занималась заря. Разноцветные оконные стёкла горели сотнями огней. Площадь была пуста, лишь несколько асасов усердно её подметали.

Прежде чем пройти в зал для приёмов, Ираклий зашёл в спальню к супруге. Дареджан при свечке читала какое-то письмо. Ираклий взглянул на постель — она была нетронута.

— Почему ты не ложилась спать, царица? — спросил Ираклий.

Дареджан положила письмо в малахитовую шкатулку и с упрёком обратилась к мужу:

— Ждала тебя. А ты, вместо того чтоб отдохнуть, опять занялся делами.

— Эх, Дареджан, разве ты не знаешь, что враги только того и ждут, чтобы я предался сну? Да, видимо, мой удел дремать лишь в седле. Но вечером я твой гость во дворце Сачино. А теперь пойдём к заутрене.

Они направились в придворную церковь, откуда уже доносился благозвучный голос архимандрита Элефтери. Колокола звонили у храмов Сиони, Анчисхати и Ванка.

Светало.

Царский караван-сарай, находившийся в ведении ага Ибреима, был выстроен на берегу Куры, на косогоре, спускающемся к реке, между храмом Сиони и монетным двором, поэтому в верхний этаж, где помешались торговые отделения, можно было попасть прямо с улицы. Нижние этажи служили для складов. Фундаментальное здание караван-сарая имело только одну дверь, и в нём не было ни единого окна. Свет проникал через сводчатую крышу и через небольшие отдушины в стенах, но они были настолько малы, что даже кошка с трудом могла бы в них пролезть.

Всю ночь продолжалась суета приказчиков и галдёж носильщиков. Раскладывали привезённые товары, длиннобородый ага появлялся, следя за работой, то внизу, в тёмных, как катакомбы, подвалах, то наверху, в торговых помещениях, устланных коврами. Он даже не пошёл домой, а пообедал с приказчиками. Несколько раз приходили за ним жена и сестра, но ага отделывался от них то шуткой, то подарками. Нелегко было разложить товар, привезённый на ста верблюдах. В полночь, когда пушечные выстрелы известили город о приезде Ираклия, приказчик Ибреима не успел ещё справиться и с половиной товаров.

Царский дворецкий с трудом пробрался между нагромождёнными тюками. Хотя в каждом углу и горели светильники, но их свет был недостаточен. Утомлённый работой ага Ибреим, с чётками в руках, дремал на тахте. Длинная борода закрывала его грудь. Иногда он, словно конь, дёргал головой, открывал глаза, озирался и опять погружался в дремоту.

— Привет тебе, ага, — поздоровался с купцом дворецкий и сел с ним рядом. — Что, осилил тебя сон?

Ага встрепенулся, протёр глаза, встал и зевнул.

— Эх, Мамуча, для состоятельного человека и царя сон всегда желанный плод. Клянусь богом, любой бедняк счастливее нас. Эй, Дарчиа! — крикнул он приказчику: —Принеси шербет господину дворецкому.

— Нет, ага, не надо. Царь приказал тебе немедленно явиться к нему. Надо сейчас же идти. Он велел стрелять у твоего уха, в случае если бы ты спал.

— Ведь говорил я, что сон для помазанника божьего — редкий плод, хотя и надеялся, что этой ночью Ираклий будет отдыхать. Пока я оденусь и приготовлю подарки царю, ты, Мамуча, ублажайся шербетом и халвой.

Ага приказал приказчикам положить на серебряные блюда приготовленные для царя подарки. Подручный принёс Ибреиму из дому новое платье и вскоре, в сопровождении десяти слуг, ага с Мамучей направились во дворец. Каждый слуга нёс по подносу с подарками для Ираклия.

У дворца ага Ибреим провёл рукой по бороде, поправил пёстрый шёлковый кушак, за который был заложен кинжал с крупным алмазом на рукоятке, и так гордо взошёл на дворцовую лестницу, словно он был властелином Востока. Ага предполагал, что царь примет его в тронном зале, но когда он, в сопровождении слуг, вступил в сверкавший хрусталём и зеркалами зал, там никого не оказалось.

Дворецкий попросил Ибреима подождать, а сам скрылся, шмыгнув в какую-то потайную дверь.

В ожидании приёма ага вновь пересмотрел подарки царю и остался ими доволен. Он не забыл ничего, чем особенно мог угодить царю. Один из слуг нёс книги. Среди них были, помимо «Илиады» Гомера и «Диалогов» Платона, руководство по артиллерии. Главной же приманкой, по мнению ага Ибреима, являлось «Описание Востока и борьба за трон Персии», причём там больше говорилось о царе Ираклий, чем о Персии и претендентах на её престол.

Другой слуга держал большую вазу из саксонского фарфора, на которой были изображены Теймураз и Ираклий. По дороге в Лейпциг ага на несколько дней остановился в Мейсене. Там он увидел, с каким искусством писали мастера портреты на фарфоре. Причём краски держались так прочно, что их нельзя было счистить даже песком. У ага на внутренней крышке часов были выгравированы портреты Теймураза и Ираклия. Он и велел их скопировать на вазе.

Остальные слуги несли образцы привезённых товаров: парчу и шелка, французские пистолеты и миланские клинки.

Через некоторое время в зал вошёл дворецкий и доложил Ибреиму:

— Его величество царь Ираклий просит вас пожаловать! Слугам велено поднести подарки царице в русском аудиенц-зале.

Ага помрачнел. Он не пытался удивить царя своей щедростью, а хотел лишь заслужить его благодарность за хороший выбор заморских товаров. Ираклий часто говорил ему: «Ты привози такой товар, в котором больше всего нуждается государство. Табак, опий и игральные карты — это для азартных игроков, и увеличение ввоза таких предметов может лишь повредить стране». Зато Ираклий радовался как ребёнок, когда купцы привозили в страну полезные товары, особенно он поощрял ввоз инструментов для ремесленников. Именно хорошим подбором товаров и хотел похвастать ага, но, как видно, сейчас Ираклия никакие подношения не интересовали, и ага был вынужден, с болью в сердце, примириться с приказом царя.

Взяв у одного из слуг поднос, он положил на него вместе с книгами письма к Ираклию, посланные иноземными правителями и папой Климентием Четырнадцатым, и последовал за дворецким. Они прошли длинную анфиладу комнат и поднялись в верхний этаж. У дверей в персидский зал провожатый кивком головы дал знак ага войти к царю, а сам вернулся, чтобы провести слуг к царице.

Ага осторожно приоткрыл дверь, окованную серебром, и заглянул в зал. Царь сидел за столом и подписывал приказы.

— Входи, входи, Ибреим, поздравляю со счастливым приездом! — приветствовал Ираклий Ибреима.

— Пусть все ваши недуги перейдут к вашему покорному слуге Ибреиму Зубалашвили! — отвечал ага, поставил поднос на стол и, опустившись на одно колено, поцеловал колено Ираклия.

— Рассказывай, как ты путешествовал, мой Ибреим. Сколько утекло времени с тех пор, как я тебя видел! Вот уже скоро два года, как ты нас покинул.

— Кто не знал горя, тот не оценит радости. Многое я испытал за это время, пережил тысячу горестей, но, слава богу, мне всё-таки удалось снова лицезреть вас.

— Слышал я, что ты объездил много стран.

— Много, очень много, мой царь.

— Обо всём этом расскажешь в другой раз. А теперь и хочу спросить тебя об ахалцихском паше, потому и призвал сюда…

Ираклий указал Ибреиму на тахту.

— Садись. После того, как я отказался с ним породниться, — продолжал Ираклий, — Сафар-паша враждует со мной. Я получил вести, что султан настраивает его против меня и паша готовится к войне. А твой караван они пропустили, чтобы усыпить мои подозрения, а то плохи были бы твои дела, мой Ибреим. Ты видел самого Сафар-пашу?

— Как же, он принял меня с большим почётом и даже пригласил на пир.

— Обо мне шла речь?

— Он говорил: «В чём я так провинился перед Ираклием, что он точит меч против меня, тогда как я стремлюсь с ним породниться? Пусть он не надеется на русских… Всемогущий султан скоро покончит с их заносчивостью». И ещё добавил: «Султан повелевает мне собрать войско и сокрушить Ираклия, но если он выдаст за меня дочь, я буду его покорным слугой, со всем моим войском».

— Значит, у него уже собрано войско?

— Не могу утверждать… На пиру присутствовал и хунзахский Малачини, которого паша упрекал при мне за вражду с вами.

— И Малачини был там? — взволнованно сказал Ираклий, вставая с тахты. — Значит, они уже сговорились!

Встал и ага и с удивлением посмотрел на царя.

Ираклий стоял некоторое время погруженный в думы, затем, обернувшись к ага, уже спокойно сказал:

— Мои платежи я задержу ещё на некоторое время. Хотел рассчитаться с тобой теперь, но так как предвидится поход, то будут и траты. Что делать, мой Ибреим, хорошо вести дела без долгов, но ведь ты знаешь: «Цари, властелины вселенной, стоящие скалой против врага, принуждены бывают просить милостыню у своих подданных…» Сколько всего я должен тебе?

— С процентами семьдесят тысяч туманов. Могу ещё столько же вручить вам, если прикажете.

— Нет мой Ибреим. Весь этот долг я скоро верну, если не изменит мне судьба…

Ага улыбнулся, провёл рукой по бороде и хитро взглянул на Ираклия:

— Несдобровать судьбе, играющей с вашим мечом, царь, она порежет себе руки. Если бы я обладал всеми сокровищами мира, оставаясь под вашим покровительством, судьба была бы подвластной мне рабыней. Но… — ага замолк и, словно спрашивая себя, продолжал: — неужели с пашой нельзя было поладить мирным путём?

— Раз он в союзе с Малачини, нас, кроме меча, никто не примирит.

— А если бы вы отослали русских обратно, может быть…

Ираклий тяжело вздохнул. Сперва он, видимо, не хотел говорить Ибреиму, но потом, словно облегчая душу, поделился своими думами:

— Неужели мне приятно, мой Ибреим, просить у иноземных царей помощь и покровительство, но что делать, если нет иного выхода? Устал я от постоянных войн. Если бы я мог отдохнуть хотя бы неделю, счастливее меня не было бы человека! Правда, говорят, «если вздремнёт царь, страна не сможет спать спокойно», но ведь не помогает и моё бодрствование. Отца Малачини, Малачу, пять раз я побеждал, пока не поразил его насмерть. Доблестный был воин, жить мне не давал. И Малачини три раза я нанёс поражение, не раз пытался заключить с ним мир, но он поклялся отомстить мне за смерть отца. Я понимаю, Ибреим, почему ты хочешь примирить меня с ними… Твоя торговля идёт через их владенья. Но что поделаешь, тебе придётся изменить караванный путь. Торговля с Россией легче и безопаснее. А ведь тебе безразлично, на каком поле ты пожнёшь золото?

— Что ж, попробую рискнуть. Россия, говорят, страна богатая. Попытаюсь побывать и там, если сил моих хватит на такое далёкое путешествие…

— Хватит, мой Ибреим, хватит. Мы с тобой ровесники. Жизнь у нас ещё впереди, — смеясь, сказал ему Ираклий и похлопал по плечу. — Сегодня вы с супругой будете гостями у меня на пиру.

— Пусть бог не лишит меня ваших милостей…

Ираклий мельком взглянул на пергаментные свитки и, взяв с подноса книгу, спросил:

— Что это за книга?

— Ты не одобрил, царь, мои прежние подношения, но эту книгу ты оценишь. В прошлом году, когда я был во Франкфурте, тамошний герцог, вознеся тебе хвалу, преподнёс мне эту книгу. Он говорил, что на Bостоке нет царя могущественнее Ираклия и в этой книге описываются его подвиги. Книгу эту написал француз, а немцы перевели на свой язык.

— Этим подарком ты меня действительно обрадовал. Я знал, что эта книга вышла в свет, но увидеть её мне до сих пор не удавалось. Людовик послал мне её через капуцина, но тот потерял её в дороге. Эту книгу я дам Рейнегсу перевести на грузинский язык. Интересно, что выдумывают в Европе о грузинском царе… — пошутил Ираклий и стал перебирать послания чужеземных царей. — Не буду больше задерживать тебя, ага, я и так оторвал тебя от работы. На пиру продолжим нашу беседу.

— Ваш покорный слуга да будет прахом у ваших ног, — ответил с поклоном ага и вышел из зала.

Ираклий позвонил в колокольчик и, как только вошёл дворецкий, приказал:

— Позови ко мне царевича Левана и Давида Орбелиани. Доложи господам мдиванбегам, чтобы они в двенадцать часов собрались в зале совета.

Друзья долго сидели за ужином на дворцовом балконе и не заметили, как подкрался рассвет. О чём они только ни вспоминали — и о серьёзном и о весёлом. Давид рассказывал петербургские и московские новости, его слушатели удивлялись, что в такой холодной стране, где пар от дыхания превращается на усах в ледяные сосульки, люди могут жить и строить такие большие города.

Солнце стояло довольно высоко, когда дворецкий позвал Левана и Давида к царю. Бесики стало грустно, что он не получил приглашения, хотя он и не ждал его. Он решил вернуться в свою комнату, но его клонило ко сну, и он остался сидеть на тахте, прислонившись к подушкам.

В тенистом парке, окружавшем дворец, распевали птицы. Утренний ветерок доносил из парка сладкий аромат цветов. Этот запах словно опьянил певчих птиц: щебеча, они перепрыгивали с ветки на ветку и садились на перила дворцового павильона.

Бесики невольно следил за этими беспечными пернатыми. Особенно его занимал соловей, который сел перед ним на перила и стал звать подружку. Но должно быть самка была занята другими соловьями и не обращала никакого внимания на его призывы. А тот настойчиво, но безуспешно продолжал свои мольбы. Наконец прилетел второй соловей, они о чём-то пощебетали и улетели в парк.

Бесики несколько раз провёл мизрапи по струнам тари, и они зазвенели, как птичьи голоса. И таинственный голос в груди Бесики, слышный только ему одному, начал петь:

Розу славит соловей, — Как ему в плену скорбей В поцелуе слиться с ней?

«О несчастный», — ответили ему струны тари. Бесики подхватил эту фразу и продолжал:

О несчастный: Алый увидав цветок, Соловей попал в силок И спасти себя не мог. О измученный любовью, Пьяный нектаром мечты! Грудь свою пронзив стрелою, Что же радуешься ты?

Птицы продолжали щебетать. Кура с глухим рокотом катила свои волны. Утреннее солнце расписало светом и тенью отвесные скалы Метехи и Сачино и словно протянуло между ветвями чинар, возвышавшихся перед балконом дворца, золотистые нити. Бесики был очарован этой картиной. Он ощущал и видел всё кругом и в то же время как будто ничего не видел и не воспринимал. Он хотел творить и петь.

И мизрапи как бы само по себе продолжало скользить по струнам тари, и Бесики отзывался на их мелодию:

О несчастный: Роза венчик не раскрыла И, склонив его уныло, Скорбью соловья убила! О измученный любовью, Пьяный нектаром мечты! Грудь свою пронзив стрелою, Что же радуешься ты?

Дворец был объят тишиной, все спали, так как ночью никто не смыкал глаз.

Бодрствовали только асасы у дворцовых ворот. Дворецкий дремал у дверей персидского зала, в котором Ираклий совещался с Леваном и Давидом. Ушла в свои покои и старшая Анна, чтобы проведать больного мужа. Димитрий спал. Он дышал с каким-то присвистом и шипением, шевеля втянутыми старческими губами. Анна вздрогнула, взглянув на этот храпящий живой труп, и быстро ушла в свою спальню. Она подошла к зеркалу, чтобы снять нагрудные золотые застёжки, и когда увидела своё красивое лицо, сердце защемило какой-то странной болью. Анна отошла от зеркала и раскрыла окно с цветными стёклами. Лица её коснулся прохладный ветерок, несущий с собой пьянящий запах цветов.

С балкона донеслись звуки тари. Из её окна не видно было балкона, но туда вела из её комнаты маленькая дверь. Анна приоткрыла её, выглянула и отшатнулась.

Бесики сидел один на балконе. Она заглянула в большой зал. Там было пусто. Они были совершенно одни. Анна испугалась этого и хотела вернуться в свою комнату, но не могла. И ей казалось, что какой-то дьявол сковал её волю.

Бесики всё так же сидел на тахте и продолжал играть на тари, напевая вполголоса сочинённые им стихи. Анна сделала несколько шагов к балкону, чтобы уловить слова его песни.

Бесики, сидевший к ней вполоборота, продолжал петь:

О несчастный: Роза птицу пощадила, Алый занавес открыла, Соловью вернула силу. О измученный любовью, Пьяный нектаром мечты! Грудь свою пронзив стрелою, Что же радуешься ты?

Слушая песню, Анна тяжело дышала.

— «Я не Тинатин и не Нестан, — промелькнуло у неё в мыслях, — я Фатьма и сама должна признаться возлюбленному в своём чувстве».

Когда Бесики закончил последнюю строфу, Анна осторожно коснулась пальцами его кудрявых волос. Юноша невольно оглянулся.

Увидя Анну, он опустился на колени и почтительно поцеловал край её платья. Прикосновение её руки он принял за покровительственную ласку, но, подняв голову и встретив взгляд Анны, растерялся. Он быстро огляделся: не подсматривает ли кто? Бесики хотел убежать, но пылавшие глаза Анны сковали его и заставили забыть и испуг и уважение. Анна ласково приблизила к себе его голову. Бесики быстро встал, и вдруг они обнялись. Юноша впился губами в горячие уста Анны.

Из тронного зала послышались голоса.

— Этой ночью жду тебя в саду царевича… — успела шепнуть Анна и, как лёгкий зефир, скользнула по балкону и скрылась в своей комнате.

У неё кружилась голова. Она села на постель. Сняла парчовый пояс. Попробовала расстегнуть пуговицы на платье, но они не поддавались; она оборвала их по одной. Ей было тяжело дышать.

И вдруг Анна зарыдала. Слёзы полились потоком. Ока и сама не знала, почему ей захотелось плакать в минуты, когда она чувствовала себя такой счастливой. Она уткнула голову в подушку и впилась зубами в расшитый бархат, чтобы сдержать рыдания.

Бесики некоторое время стоял на балконе ошеломлённый. Когда Анна скрылась, он огляделся, и его снова объял тот жуткий страх, который он испытал, встретив горящий взгляд Анны. Что бы с ними было, узнай об этой встрече Ираклий? Правда, та часть балкона, где они обнялись, была укрыта от постороннего глаза, но Бесики прекрасно знал, что в каждом уголке дворца мог сторожить злой глаз, и тогда судьба Бесики была бы решена. Он, трепеща, оглядел все углы, заглянул даже в парк и собрался уходить, но в дверях столкнулся с царевичем Леваном.

— Что с тобой? На тебе лица нет, — обратился к юноше удивлённый Леван. Он хотел спросить его ещё о чём-то, но вспомнил, что должен был передать дворецкому приказ Ираклия, прошёл в вал и крикнул: — Мамуча! Отец приказал перевезти греков на Ахтальские рудники. — Вернувшись, он спросил Бесики вторично: — Почему ты такой бледный?

За это время юноша успел прийти в себя и глухим голосом ответил царевичу:

— Не знаю, может быть, от бессонницы.

— А если в походе придётся не спать неделю, что с тобой тогда будет? — засмеялся Леван. — Иди сейчас же и готовься! Идём походом на Ахалцих. Только никому не говори об этом. Отец должен встретиться с Тотлебеном и едет к нему со всей свитой. Он приказал ехать и тебе. Отец пожаловал тебя половиной оклада мдивани. Я просил дать тебе полное содержание, но он отказал, говоря, что за свои стихи ты большего не заслуживаешь, а если в походе отличишься, тогда и получишь.

— Идём на Ахалцих? Будет бой?

— Турецко-лезгинское войско уже находится в Ахалцихе.

— Когда выступаем?

— Сегодня, часов в десять, когда стемнеет.

Бесики очень обрадовался, что его берут в поход, а главное тому, что надо отправляться этой же ночью. Он вздохнул свободно, как будто с его плеч сняли тяжёлый камень. Восхищёнными глазами взглянул он на Левана и вместе с тем подумал: «Знал бы ты, что затеяла со мной твоя тётка». Но он отвёл эту мысль и радостно сказал:

— Какая приятная весть! Сейчас займусь сборами.

— Подожди, — остановил его Леван. — А знаешь, что тебе понадобится?

— Конечно!

— А ну, говори обо всём по порядку.

— Конь, чоха с гозырями, ружьё, пистолет, кинжал, шашка, фляга, пороховница, бурка, торба.

— Есть у тебя конь?

— Тот мерин, которого ты мне подарил.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Леван, — Эту клячу тебе самому придётся таскать в дороге. Скажи конюху, пусть оседлает тебе мою абхазку. Предупреди музыкантов, чтоб приготовили тебе саз или тари. Если у Тотлебена будет пир, отец обязательно заставит тебя спеть ту очаровательную песню, которую ты посвятил ему. Ты будешь в моей свите. А теперь иди!

Леван хлопнул по плечу Бесики и ушёл. Бесики быстро сбежал по лестнице, проложенной в стене, спустился в нижний этаж, где помешались палаты Анны-ханум и где он занимал маленькую комнату.

Бесики радозался, сам не зная чему: тому ли, что отправлялся в поход, или тому, что свидание с Анной не состоится.

В сводчатом зале совета было прохладно.

В старину, при Ростоме, там стояла только одна тахта для царя. Князья и вельможи сидели на коврах. Такой обычай существовал до Теймураза Второго. Но Ираклий изменил эту традицию. Он велел поставить в зале длинный стол и позолоченные кресла. Вначале вельможи чувствовали себя неловко, — не зря говорится, что привычка сильнее веры. Мдиванбеги, привыкшие сидеть по-турецки, не знали, куда девать руки: держать ли их под столом или положить на стол, а Иасэ Амилахвари жаловался, что, сидя, как курица на насесте, он не может собраться с мыслями.

Раньше всех пришёл секретарь совета, молодой Соломон Леонидзе. Он сел у конца стола и начал проверять записные книги. Соломон раньше служил причетником у епископа Тбилели. Однажды Ираклий, подписывая бумаги и постановления, обратил внимание на несколько грамот, написанных очень красивым почерком. Он спросил, кто их писал, и ему привели Соломона. Ираклия удивили начитанность молодого человека и умение себя держать. Царь приказал снять с юноши рясу и назначил его секретарём совета. Это был первый случай во дворце, когда наследственное право было обойдено. При дворе высокая должность обычно переходила от отца к сыну.

Вскоре пришли мдиванбеги и заняли свои места. В ожидании Ираклия они тихо беседовали. У мдиванбега Теймураза Цицишвили велась нескончаемая тяжба с Иоанном Орбелиани о спорных поместьях, и теперь они в сотый раз доказывали друг другу свои права. Оба ссылались на Иасэ Амилахвари, но тот не обращал на них внимания и беседовал с Кайхосро Авалишвили. Только Чабуа Орбелиани сидел молча, с достоинством, как подобает мудрецам, и не принимал участия в беседе мдиванбегов.

Чабуа даже своей внешностью отличался от мдиванбегов. Он был очень худ. Казалось, что его физическое развитие остановилось ещё в четырнадцать лет. К тому же Чабуа был совершенно лыс. Лицо его увяло, как пролежавшее всю зиму яблоко. Зубы у него были такие гнилые и чёрные, что, взглянув на них, собеседник невольно отворачивался. Однажды Бесики, шутя, спросил придворных дам, видели ли они ад, а если нет, то пусть заглянут в рот Чабуа. Эта шутка дошла до Чабуа, и он так её парировал: «Из этого ада можно услышать мудрые речи, а из его же рая исходят лишь прелюбодейные слова и мерзости».

Чабуа слыл признанным мудрецом и учёным. Хотя он не получил высокого образования, но щеголял тем, что наизусть знал «Жизнь философов и их творения». Единственный экземпляр этой книги случайно попал в руки Чабуа. Ему он и был обязан своей репутацией. Текст перевёл с итальянского на грузинский пьемонтский патер Франческо сто лет тому назад. В этой книге излагалось учение знаменитых философов.

Если любители просвещения в подтверждение своих взглядов цитировали Платона, Аристотеля и других известных мыслителей, Чабуа удивлял всех, авторитетно упоминая имена малоизвестных философов и историков, о которых лишь слышали, но с чьими произведениями никто не был знаком: «Прокл Диадах говорил…», «Плиний-стоик сообщает…», «Плутарх записал…».

Католикос Антоний сомневался в том, что Чабуа подлинно знал труды этих учёных. Сам католикос был весьма образован, но большинство авторов, упоминаемых Чабуа, было ему незнакомо. И выходило так, что Антоний был единственным человеком, сомневавшимся в познаниях Чабуа, а остальные смертные, начиная с царя и кончая последним придворным, с благоговением смотрели на лысую голову Чабуа, в которой, по их убеждению, гнездились великие идеи.

Из маленьких дверей, в сопровождении Левана и Давида Орбелиаии, показался Ираклий. Он быстро подошёл к своему креслу и приветствовал мдиванбегов. Вельможи встали и низко поклонились царю.

Ираклий перекрестился и сел. По правую сторону он посадил Давида, а по левую — Левана.

Сели и мдиванбеги. В зале на минуту воцарилась тишина. Ираклий велел Соломону Леонидзе доложить совету о делах.

Соломон раскрыл давтари.

— Василий Петрович привёз рапорт генерала Тотлебена, писанный пятого апреля. Грузинский перевод я послал вашему величеству в Шамхори.

— Знаю, — ответил Ираклий. — Доложите вельможам о содержании рапорта.

— Генерал Тотлебен сообщает, что войско, состоящее из Томского пехотного полка, двух эскадронов карабинерoв, двух эскадронов гусар, двухсот донских казаков и трёхсот калмухцев, всего три тысячи семьсот семь человек, при двенадцати полевых пушках, целиком переведено в конце марта из Моздока в Душети.

— У меня только двухтысячное войско да придворной свиты пятьсот человек, — не глядя ни на кого и словно разговаривая с самим собой, сказал Ираклий. — А у ахалцихского паши семнадцать тысяч урумов и пять тысяч лезгин. Что вы об этом скажете, вельможи?

— Наше положение безвыходное! — воскликнул Иоанн Орбелиани. — Располагая шестью тысячами человек, трудно разбить двадцатидвухтысячное войско.

У Азат-хана афганского было восемнадцать тысяч, a у нас было сколько, не помнишь ли, Иоанн?

— У нас не было даже четырёх тысяч. Но после победы над Азат-ханом прошло добрых двадцать лет. Наши мечи рубили тогда лучше, и рука была крепче.

— Удивляюсь вот чему, — вмешался Кайхосро Авалишвили: — русские подстрекают нас на войну с Турцией, a сами выставляют лишь ничтожный отряд. Если такое огромпое царство не в силах послать большое войско, то что можно собрать в нашей обедневшей и разорённой стране!

— Правда, что войско моё малочисленно, да и звать людей в поход во время полевых работ тоже не легко. Царевич Георгий должен прислать из Кахетии тысячу пятьсот человек, но не очень-то я надеюсь на него, — проговорился Ираклий и вдруг умолк.

Наследник престола Георгий ничем не был похож на отца. Всем были известны его леность и обжорство. Ираклий, зная все его недостатки, не собирался назначать его престолонаследником, наметив ему взамен Левана. Богомольного Георгия он хотел, в случае смерти Антония, возвести в католикосы. Но в эти планы он не посвящал никого и теперь, проявив недоверие к старшему сыну, невольно смутился.

— Разрешите, ваше величество, доложить, — почтительно обратился Леван к отцу.

— Говори!

— Если Георгий сумеет в Кахетии собрать войско, он должен двинуться в Сигнахи и оттуда следить за Белакани, так как, двигаясь к Ахалциху, лезгины могут повернуть в ту сторону и напасть на нас с тыла.

Ираклий улыбнулся. Он понял, что Леван привёл это соображение для оправдания бездеятельности царевича Георгия. Леван сам уже успел направить шамхорского бегларбека прикрывать тыл со стороны Белакани, и сейчас незачем было посылать войско в Сигнахи.

— А я думаю, царь, — вмешался Иоанн Орбелиани, — что с ахалцихским пашой надо закончить дело мирным путём. Если же Тотлебен хочет воевать, пусть идёт в Имеретию к царю Соломону на помощь.

— От своей судьбы никто не уйдёт! С ахалцихским пашой нам никогда не помириться, и на этот счёт бесполезны всякие возражения! — сдвинув брови, сказал Ираклий Иоанну, а затем обратился к Давиду Орбелиани, который сидел молча и не принимал участия в обмене мнениями: — А ты что нам скажешь, Давид?

— Я скажу, ваше величество, что судьбу войны не решает численность войск. Летописцы неоднократно писали о том, как хорошие полководцы с малым войском побеждали более сильного врага.

— «Если сотни нападают, одного сразят легко», — мудро сказал Руставели, — напомнил Иоанн.

— Это так, — согласился Давид, — но разве не тот же Руставели говорит: «Сотня тысячу осилит, если выбран верный путь»? Не помню я, вельможи, чтобы царь Ираклий когда-нибудь сражался, имея войско, численно превосходившее вражье.

— Верно, этого никогда не было, — подтвердил Теймураз Цицишвили.

— В скольких сражениях участвовал царь Ираклий до сегодняшнего дня? — спросил Давид у вельмож.

— Около шестидесяти, если не считать походов с Надир-шахом, — улыбаясь ответил Ираклий за царедворцев.

— И вот, во всех этих сражениях только один раз вы потерпели неудачу с Аджи-Чалабом, и то по ошибке вашего блаженной памяти отца Теймураза. А во всех остальных боях ваш меч пожинал всегда победу на благо нашей родины. Неужели и теперь из-за малочисленности войска отказаться от похода? Вот моё мнение, господа мдиванбеги:

Если меч не пустим в дело, Побеждённые падём. И к героям не причислят Нас, осмеянных бабьем.

А вы, как хотите, так и судите.

Ираклий благосклонно взглянул на Давида и сказал улыбаясь:

— Если твой меч так же остёр, как решительны твои слова, наше счастье удвоится. — Потом он обратился к мдиванбегам: — Клянусь вам, что я не боюсь этого похода. Русское войско хотя и малочисленно, но хорошо вымуштровано, и один боец устоит против тысячи. Невелико и моё войско, но зато — всё конница. С помощью бога мы победим урумов, насчёт этого будьте спокойны. Соломон, сын мой, докладывай дальше.

Соломон развернул заранее приготовленный свиток пергамента.

— Хранитель ценностей Иоанн Доленджашвили просит ваше величество отдать приказ казначею о выдаче трёх тысяч рублей вашей дочери Тамаре.

— Об этом доложит нам Иосиф-мушриб, — прервал его Ираклий и нахмурился. Его личные дела никогда не рассматривались в совете. Правда, звание хранителя ценностей Доленджашвили получил только осенью, но он должен был уже знать порядок ведения дел. — Иоанну объяви выговор, — приказал Ираклий Соломону и велел Чабуа составить по образцу русских коллегий положение и устав для чиновников, в которых был бы указан порядок ведения дел. — На этом мы и закончим, — сказал Ираклий. — Остальные дела обсудим после. А теперь будем молить всевышнего…

— Есть у меня ещё одно дело, — Соломон достал несколько сложенных бумаг.

Ираклий почуял, что молодой секретарь собирается доложить о чём-то серьёзном, и насторожился.

— Бесарионом Габашвили получено письмо от его отца Захарии из России, к нему приложены два документа, касающиеся графа Тотлебена. Бесарион нижайше просил передать их вашему величеству.

— Читай! — велел Ираклий и приготовился слушать.

Соломон развернул письмо и начал читать:

— «Нашего славного сына Бесариона приветствует угнетённый и изгнанный на чужбину отец Захария. После того, мой сын, как я покинул Грузию, находился я сперва в Кизляре, где собирался приступить к богослужению по уставу православия. Но еретик, католикос Антоний, прислал сюда письмо с приказом, подтверждённым нашим великим Ираклием, не допускать меня к священнослужению. Повеление Ираклия возымело своё действие — двери храмов замкнулись передо мной, и из Кизляра меня изгнали. После многих испытаний я приехал в Москву и обратился с жалобой к митрополиту о том, что в нашей стране злой еретик извратил нашу святую веру. Святые отцы — епископы и митрополит, вняв моей мольбе, воздели руки к всевышнему с молитвой вразумить царя нашего Ираклия: изгнать из святых храмов еретиков. Но несчастье, навлечённое на меня Антонием и поразившее меня громом, никогда не изменит мою любовь и преданность к моему великому царю. Я получил в Москве доступ ко двору царя Вахтанга Шестого, там я видел Александра Бакаровича, который состоит на службе у русских, в чине полковника. Он, смеясь, рассказывал о том, что на помощь Ираклию послали генерала Тотлебена, который за измену чуть не был обезглавлен, и что послан он к Ираклию якобы с тайным поручением. О подробностях этого поручения Александру ничего не известно, а эти два документа я выпросил у него и посылаю с доверенным лицом; вручи их царга. Скажи также о моей ему преданности. Написано в декабре 20-го числа 1769 года в городе Москве собственной рукой Захарии Габаона».

Ираклий, нахмурившись, слушал письмо. В преданности Захарии он не сомневался, но упрямство этого старика было неодолимо. Когда Ираклий решил вызвать из России католикоса Антония, Захария решительно этому воспротивился. Он угрожал царю покинуть дворец. После приезда Антония чего только не вытворял этот упрямый священник! Он заставил католикоса всей Грузии, сына царя Иесе, потомка Багратионов, поклясться всенародно в Сионском соборе, что он не еретик. Но он не угомонился и после этого, пока его не постригли и не посадили в монастырскую келью.

Для блага родины требовалось пригласить на пост католикоса Антония, сына карталинского царя Иесе, ибо, только дав ему почётное место, можно было пресечь борьбу карталинских Багратионов — претендентов на престол. Этого не понимал упрямый старец и гнул своё. Но Ираклий спас его, поручив страже тайком освободить его из монастыря и дать возможность бежать.

Теперь, видимо, Захария, не преуспев в своих делах в России, стрался другими средствами расположить к себе Ираклия. Поэтому Ираклий не придал большого значения тем сведениям, о которых сообщал Захария. Александр Бакарович оспаривал трон у Ираклия и, чтобы найти себе приверженцев, должно быть, и распространял слухи о тайных поручениях Тотлебену.

— Что ты скажешь об этом, сардар? — обратился Ираклий к Давиду Орбелиани, смотря ему прямо в глаза. — Ты жил в России и знаешь тамошние порядки.

— Насчёт Тотлебена Захария говорит правду, ваше величество, — ответил Давид, — Семь лет тому назад Тотлебен был изгнан из России как изменник. Его лишили чина и орденов. Только в прошлом году вняла императрица его молениям и помиловала, о чём было объявлено в мае месяце в Санкт-петербургских ведомостях. Что же касается тайного поручения Панина, если только это правда, то трудно судить о том, что оно содержит: зло или добро. Но я думаю, что вероятнее в нём заключается добро для вашего величества, так как сомневаюсь, чтобы во время войны с Турцией русские могли действовать злоумышленно против нашего царства. Письмо Захарии призывает нас быть осторожными и не попасть в западню, а для печали я не вижу достаточных оснований.

Ираклию понравились соображения Давида. Царь перестал хмуриться, сведённые брови разошлись, и он обратился к Соломону:

— А что за документы приложены к письму?

— Здесь указ об изгнании Тотлебена, напечатанный в Москве во вторник 29 апреля 1763 года, и второй указ о помиловании Тотлебена, опубликованный в Санкт-Петербурге 27 мая 1769 года, — доложил Соломон.

— Передай бумаги моему секретарю и скажи, чтобы перевёл их на грузинский язык. Бесариону передай мою благодарность. Теперь, господа мдиванбеги, пойдём в Сионский собор прослушать обедню и благословить Давида, будущего зятя моего, которого я назначаю главным военачальником.

Все встали.

Из Сиона уже доносился перезвон колоколов.

Приготовляясь к походу, Бесики рылся в своём сундуке. Под руку попалась отцовская ряса. Он отбросил её в сторону. На дне сундука увидел кипу бумаги. «Надо, пока не забылось, записать сегодняшнее стихотворение», — подумал Бесики и, достав чистый лист, с пером в руке подсел к персидскому восьмиугольному столу. И сейчас же в его памяти встала встреча с Анной: и объятия и поцелуй…

«Что нужно от меня этой женщине?» — думал Бесики и вместо стихов, подсказанных соловьём, писал, того не замечая, совсем другие строки:

О, Анна… Я пленник страсти — ты желанна…

Эта женщина сведёт его с ума. Надо бежать от неё сегодня же. Сейчас же. Но ведь она будет ждать его этой ночью.

Сестра царя Ираклия, супруга Орбелиани будет ждать на свидание Бесики, сына изгнанного священника! Наверно, на ней будет голубое платье. Нет, не голубое, а гранатового цвета. Комната её будет убрана розами, чтобы их аромат одурманил обоих. И она сама будет, как роза, неувядаемая, вечно молодая. Не дьявол ли вселился в эту женщину? Какие у неё длинные косы… А ресницы, оттеняющие щёки? Губы, как цветок граната, и зубы, словно жемчуг! И эта пленительная, покоряющая улыбка на лице, изваянном из слоновой кости!..

Со стройным станом, благоуханна, пришла желанной! Твой локон милый всё с большей силой пьянит дурманом! Глаза, ресницы мне будут сниться, тревожа тайной! А губы — лалы — всех манят, алы, тая обманы! Меня припомни, царица сердца, луной венчанна! —

писал Бесики, забыв обо всём на свете, кроме Анны.

Очей нарциссы, как звёзды с выси, глядят, сверкая, У нежной шеи повисли змеи под сенью рая, А мушки эти — мечта поэта в цветущем крае, Два апельсина, что над долиной дрожат, смущая, Как не восславить, в томленье страстном на них взирая!

Тихо шурша шёлковым платьем, вошла в комнату Анна-ханум, его приёмная мать.

— Что это, ты опять слагаешь стихи? — с улыбкой молвила Анна-ханум. — Ты как мой Теймураз… Когда он слагал стихи, можно было выстрелить у его уха из пистолета, он не расслышал бы…

Бесики встрепенулся и взглянул на неё.

— Прочти мне, — Анне-ханум нравились стихи Бесики. — Наверно, что-нибудь любовное?

— Не стоит слушать, это ещё черновик, — Бесики скомкал исписанную бумагу и бросил в сундук. — Сегодня отправляюсь, царица, в поход…

— И какой поход?

Анна-ханум взглянула на раскрытый сундук, а потом перевела взор на Бесики.

— Разве Ираклий опять отправляется в поход?

— Да, этой ночью мы выступаем.

— Этот несчастный враждует со всем миром, а потом жалуется, что ему не дают покоя. Куда направляетесь?

— Не знаю.

Если так, то ведь надо приготовиться! Не пойдёшь же ты в бой в этом танцевальном костюме? Идём, выбери какой-нибудь из походных костюмов моего покойного супруга.

— Хочу найти чоху с гозырями, она где-то у меня запрятана.

— Пойдём в гардеробную, там ты найдёшь и чоху, и сапоги, и оружие. Так одену тебя, что окривеют и враги и друзья от зависти. Теймураз умел позаботиться и о себе и о других. Сто чох всегда были у него в запасе. Кто ему угодит, тому и дарил. Пойдём…

Они направились в гардеробную.

— Забыла тебе сказать. Тебя спрашивала Майя. Что нужно от тебя этой бесстыднице?

— Какая Майя?

— Татишвили. Остерегайся этой женщины, об этом может узнать наш грозный барс (Анна-ханум подразумевала Ираклия), а ты ведь его знаешь…

— Майя?

— Набелила себе лицо, на кого она похожа, несчастная! «Мне нужно повидать Бесики, может, напишет мне прошение». Как будто я не знаю, что за прошения нужны этой распутнице.

Бесики ничего не ответил.

Он почувствовал головную боль. В висках его стучало, как молотком. Бессонница и волнения давали себя знать.

Генерал Тотлебен и сегодня был не в духе.

Ему не нравились ни эта гористая Грузия, ни маленький городишко Душети, у которого лагерем стояло его войско, ни грубо построенный старинный дворец, в котором он проживал. И дворец, и крепостные башни, и стены крепости были построены из неотёсанных камней, сложенных на извести. Во дворе крепости росло всего два дерева — дуб и вяз. Они заменяли и парк и цветник при этом дворце.

Не нравилась Тотлебену и местная жизнь.

В нижнем этаже обитала многочисленная семья владельца замка, и оттуда доносились неугомонный шум и гам.

«Странный народ, эти кавказцы. Целый день так кричат и галдят, точно между ними целая миля или как будто они оглохли. Неужели нельзя беседовать тихо?» Генерал несколько раз посылал к хозяевам переводчика с приказом не шуметь.

Тотлебен злился на императрицу: как будто простила его, а между тем выходит, что отправила на каторгу.

Десять лет тому назад кто, как не он, немец по происхождению и русский генерал по службе, получил ключи от Берлина, сдавшегося русским войскам? А через три года после этого императрица Екатерина, лишив его чина и отличий, выслала из России.

Генерал старался не вспоминать о причинах такой немилости. Вот и теперь: как будто государыня дала ему важное поручение — поднять Грузию против турок, а всё-таки нет ему ни прежней славы, ни почестей, и даже какой-то грузинский царёк позволяет себе держаться с ним на равной ноге.

«Что же нужно сделать, чтобы вернуть себе прежнее положение при дворе и даже более высокое, чем было?» Генерал не раз об этом думал.

«А что, если, под видом войны с турками, захватить Грузию, стать в ней царским наместником и положить к ногам Екатерины ключи от Тбилиси, как когда-то положил ключи от Берлина? Правда, царица таких указании ему не давала, но надо уметь читать тайные мысли, — кто же откажется от такого подарка и не вознаградит по заслугам того, кто догадался его сделать?.. Замысел заманчивый, но опасный. А вдруг — неудача? Нелегко иметь дело с таким талантливым человеком, как Ираклий. Он отличный воин и искусный дипломат. Прежде всего надо убрать его со своей дороги. Но как это сделать, сохраняя позиции его союзника в борьбе с турками?»

И тут генерала осенила блестящая мысль: а что, если натравить их друг на друга — грузин и турок, а самому, под каким-либо предлогом, остаться в стороне. Пусть их истребляют друг друга. Тем легче будет для него, Тотлебена, сразу убить двух зайцев: ослабить позицию турок и захватить Картли и Кахетию после неизбежной гибели Ираклия, которому, конечно, не устоять одному с его ничтожным отрядом против огромного турецко-лезгинскою войска.

Тотлебен потёр от удовольствия свои красные волосатые руки.

Он ни минуты не сомневался в том, что турки легко уничтожат отряд Ираклия, он знал по своему собственному опыту, обретённому при штурме крепости Шорапан, как хорошо умеют драться эти азиаты.

Воспоминание об имеретинской экспедиции всякий раз приводило Тотлебена в дурное расположение. С левой ноги вступил он в Грузию. Он надеялся запугать азиатов своим хорошо оснащённым регулярным войском. Для этого, ему казалось, было достаточно и пятисот человек, с которыми к концу лета 1769 года он прошёл Дарьял, чтобы затем через Сурами перебраться в Имеретию, к царю Соломону. С большим трудом перетащил он с помощью двухсот грузин разобранные по частям трёхфунтовые пушки у села Степанцминда и, минуя перевал, разбил лагерь на поляне Адосминдори. Тут его нагнал назначенный послом ко двору Ираклия Антон Романович Моуравов. По его совету, Тотлебен послал нарочного к Ираклию с просьбой о разрешении пройти через его владения. Вместе с тем он сообщал о необходимости повидаться с царём по важному делу.

Ираклий не замедлил ответить, что выезжает навстречу.

Тотлебен ликовал: прославленный на всём Востоке царь сам ехал его встречать. Тотлебен подробно разработал церемониал встречи и несколько раз его повторил. Он хотел этим церемониалом и пышностью своей персоны показать Ираклию всю мощь Российской империи. Пусть поймёт этот царёк, с кем имеет дело.

Двадцать девятого августа к Тотлебену явился царский камергер и сообщил, что Ираклий разбил лагерь у селения Хода и просит генерала пожаловать к нему.

Тотлебен поморщился: как это так — «пожаловать к нему»? Но он вынужден был послушаться совета Моуравова и с внушительной свитой отправиться в лагерь Ираклия. Тут его встретил царский сардар в сопровождении десятка вельмож. Сардар пригласил генерала в поставленную специально для него палатку, которая была порядочно отдалена от царского лагеря, и просил отдохнуть, обещая сообщить, когда царь пожелает его принять.

С Тотлебена слетела вся спесь. Раскинувшийся перед его глазами царский лагерь поразил его своей пышностью. На поле стояло несколько десятков нарядных палаток. Среди них выделялась своим убранством шестиугольная палатка царя. Над каждым углом и над её верхом высились штандарты, а расшитое золотом полотно палатки ослепительно блистало на солнце.

Весь лагерь был окружён спешившимися воинами, которые стояли, как изваянья, держа в поводу лошадей.

У входа в царскую палатку были выстроены в две шеренги царские пажи.

Через полчаса в палатку Тотлебена явились царские слуги. Они принесли медный таз, кувшин с водой, мыло и полотенце и предложили Тотлебену умыться после дороги.

Потом пришёл царский церемониймейстер и пригласил Тотлебена к царю.

Генерал, в сопровождении Моуравова, пешком направился к царской палатке. Посредине пути его встретили шесть вельмож с изукрашенными тростями и, низко поклонившись, пошли впереди гостей, указывая дорогу. У царской палатки провожатые отошли, и гости, пройдя сквозь шеренгу склонивших головы пажей, приветствовали вышедших к ним навстречу царевичей Георгия и Левана. У самого входа их встретил католикос и, приняв от него благословение, они вошли в палатку.

Ираклий обнял Тотлебена, расцеловал и с восточной учтивостью сказал:

— Слава всевышнему, что вижу в моей стране такого прославленного воина, присланного на защиту христианских земель всемилостивейшей императрицей.

Потом, взяв его за руку, подвёл к поставленному вместо кресла покрытому ковром сундуку. Это была единственная мебель в палатке, устланной драгоценными коврами.

Тотлебен отказался от этого сиденья и устроился на ковре по-восточному, поджав ноги. Его примеру последовали царь, католикос и царевичи. Моуравов поместился рядом с генералом.

Царь попросил Тотлебена посвятить его в то важное дело, о котором писал ему в Тбилиси, и когда генерал открыл Ираклию, что цель прихода русских в Грузию — искоренение турецкого владычества, — царь пришёл в восторг.

Моуравов перевёл генералу, что радости его высочества[2] нет предела и что царь готов пожертвовать жизнью ради такой великой цели.

Затем Ираклий приказал стольникам разостлать скатерть, и гостям подали чай в дорогих фарфоровых чашках. После чая были предложены кахетинское вино в высоких хрустальных бокалах и фрукты на больших серебряных подносах.

После часовой беседы Тотлебен, сославшись на дела, собрался уходить. Царь несколько раз просил гостя остаться и переночевать, но генерал, поблагодарив Ираклия и пригласив его посетить завтра русский лагерь, покинул палатку.

На следующий день Ираклий в сопровождении Левана отправился к Тотлебену. Генерал за версту от лагеря встретил царя, приветствуя звуками фанфар и пушечным салютом.

В палатке Тотлебена на ковре была разостлана скатерть и на ней расставлены яства. При провозглашении тостов в честь императрицы Екатерины и Ираклия раздавались пушечные салюты. После обеда Ираклий ушёл в отведённую ему палатку, куда вызвал Моуравова и долго с ним беседовал.

Затем Моуравов передал Тотлебену содержание беседы, Ираклий считал недопустимым идти в поход против турок с пятьюстами солдат и настаивал на том, чтобы увеличить русское войско до пяти тысяч человек. Если такое количество людей невозможно выставить в этом году, то до зимы надобно иметь самое малое полторы тысячи солдат, с таким расчётом, чтобы к весне прибыли опальные. К тому времени Ираклий соберёт своё ополчение, и пока турки расшевелятся, объединённое грузино-русское войско разобьёт врага.

Тотлебен обещал Ираклию выполнить этот план, как только получит соответствующее разрешение из Петербурга.

Второго сентября Ираклий вернулся в ставку, третьего сентября Тотлебен, отослав в Петербург курьера с донесением, двинулся в Имеретию. Он хотел один, без Ираклия, захватить Шорапанскую крепость, с тем чтобы себе одному приписать честь этой победы и таким путём выслужиться перед русским правительством.

Двадцать шестого сентября на Кортохи его встретил имеретинский царь Соломон. После торжественного приёма и передачи грамот императрицы Тотлебен направился к Шорапапской крепости. Соломона сопровождала свита в двести человек — это и было пока всё его войско.

Шорапанскую крепость защищали двадцать три турецких воина. Граф рассчитывал занять её без боя. Соломон послал в крепость имеретина из своей свиты, который сообщил туркам о приходе русского войска и передал, что при добровольной сдаче царь гарантирует свободный пропуск гарнизону.

По турки ответили отказом: «Мы, — ответили они, — верные слуги султана, и неслыханно, чтобы русский побеждал турка. Если вам не терпится, пожалуйте, и мы достойно встретим вас».

Такой ответ настолько разозлил Тотлебена, что он отдал приказ немедленно штурмовать крепость. Но это кончилось неудачей, и такого позорного поражения он никогда ещё не терпел.

Тем временем Соломон, получив известие, что князь Дадиани напал на Имеретию, покинул Тотлебена. После неудачного штурма генерал решил обложить крепость, чтобы голодом принудить гарнизон к сдаче.

Но и тут его ждала неудача. У него самого не хватило запаса хлеба. Русским солдатам не шло впрок местное «гоми», а от фруктов они стали болеть кровавым поносом, и если бы Тотлебен вовремя не снял осады, отряд его либо вымер, либо был бы взят в плен.

Тотлебен вернулся со своим войском в Душети. Из Кизляра он получил известие об отправке к нему дополнительных войск небольшими партиями и, несколько успокоившись, сообщил Ираклию:

«Я обосновался в Душети. Надеюсь, что вы пожалуете ко мне на совещание и мы совместно разработаем план наших будущих действий».

Но прошла зима, наступила весна 1770 года, а Ираклий не показывался.

Тотлебен тоже не двигался с места. Это значило бы уступить Ираклию. И хотя начальник Кавказской линии генерал Медем советовал Тотлебену ехать в Тбилиси к Ираклию, генерал упрямо продолжал сидеть в Душети.

Василий Петрович Лопухин, заместитель Моуравова, сообщил ему из Тбилиси: «Ираклий с войском направился в неопределённом направлении, не то в сторону Ганджи, не то Нахичевани, а насчёт приезда к вам он ничего не говорил».

Между тем к Тотлебену стали постепенно прибывать из Моздока пополнения. Надо было размещать солдат. В Душети же не было помещений для большого воинского постоя. Пришлось рыть землянки. Снабжение войска становилось всё затруднительнее. Обещанные Ираклием провиант и фураж поступали с большим запозданием. По этому поводу Тотлебен неоднократно писал в Тбилиси Моуравову, но ответ получал один и тот же: Ираклия нет в Тбилиси, а ждут его распоряжений.

Тотлебен вынужден был за деньги приобретать на рынке продукты и фураж. А душетские купцы вздули цены на продукты, запрашивали за пятикопеечный товар десять рублей.

Хорошо ещё, что вскорости прибыл грузинский караван, доставивший Тотлебену достаточное количество продуктов, иначе его войску грозил бы настоящий голод. Это царевич Георгий послал русскому войску несколько сот ароб муки и тысячу пятьсот голов скота.

Дело со снабжением постепенно наладилось, и Тотлебен мог спокойно класть себе в карман деньги, полагавшиеся на содержание войсковых частей.

Приближалось время похода. Поля зазеленели, и половодье пошло на убыль.

Царь Соломон из Имеретии ежедневно посылал гонцов. Им было всё подготовлено для штурма Кутаисской, Багдадской и Шорапанской крепостей, в которых находились турецкие гарнизоны, и он ждал только приезда Тотлебена. Но Тотлебен не мог двинуться в Имеретию. Ахалцихский паша собрал войско и перерезал ему путь. Надо было сперва нанести поражение ахалцихскому паше, а затем уже идти на соединение с царём Соломоном.

Во время учебного марша казаки задержали подозрительного турка. Его пытали, и он сознался, что был послан ахалцихским пашой разведать о русском войске. По его словам, паша собрал бесчисленное количество воинов, но сказать точно, сколько их было, пленник не мог: то говорил сто тысяч, то — десять тысяч. Тотлебен впал в раздумье. Ираклий не появлялся и ничего не сообщал о себе. Генерал решил действовать независимо от него.

В полдень он вызвал офицеров и приказал вывести войско на парад.

Надел мундир, треуголку и начал искать зеркало.

Но в этой стране зеркала были редкостью: их привозили из России.

Генерал достал из несессера маленькое зеркальце и посмотрелся в него. Высокий султан треуголки медленно покачивался. Генерал бросил на тахту зеркальце и спустился во двор.

Адъютанты ждали его у осёдланных коней.

Он ловко сел на своего скакуна. Генерал был хорошим кавалеристом.

Как раз в этот момент во двор влетел на взмыленном коне всадник в чохе, соскочил с лошади и протянул Тотлебену свиток.

— Кто прислал? — спросил Тотлебен через переводчика.

— От царя Ираклия, — ответил гонец, вытирая пот со лба.

— А-а… Зер гут! — пробасил Тотлебен и развернул послание.

Письмо было написано по-немецки.

Ираклий просил Тотлебена немедленно двинуть войско к Сурами, где им следует встретиться десятого апреля.

Генерала, истомлённого ожиданием, обрадовало письмо Ираклия. Раз для встречи было назначено Сурами, а не Тбилиси, значит, этот гордый царь пока что считал Тотлебена равным себе.

Теперь надо было только первым прибыть в Сурами, и тогда выйдет так, что не Тотлебен прибыл к царю, а царь к Тотлебену.

Отменив парад, генерал отдал приказ войску — через час покинуть Душети.

Где-то близко, совсем над ухом, пропел петух.

Дугаба, крепостной царицы Дареджан, проснулся и начал протирать глаза. Обычно он вставал с рассветом, но сегодня поднялся, когда ещё было темно. Вчера в селение Лило примчался царский гонец и сообщил, что Ираклий изволил выступить в поход против турок и созывает ополчение. Всем, бывавшим с ним в походах удальцам, у которых оружие и кони были в исправности, приказывалось немедленно собраться и под начальством юзбашей, или сотских, явиться кому в Тбилиси, кому в Мцхету к своим сардарам.

В самый разгар пахоты людям было не до походов, но крестьяне подчинялись приказу. С пахотой, как это уже не раз бывало, справлялись теперь старики и дети.

Дугаба окликнул своего младшего сына, который спал сладким сном, и приказал развести огонь в очаге. Жена Дугабы уже одевалась в темноте. Босой мальчик, зевая и почёсываясь, подошёл к очагу и разворошил золу. Горячие угли ещё краснели. Мальчик нащупал хворост, мелко наломал тонкие прутья и, бросив их на угли, принялся раздувать огонь. Вспыхнуло пламя и озарило просторный крестьянский дом — дарбази. Это было большое четырёхугольное помещение без окон (в те времена большинство карталинских и кахетинских домов строилось в виде землянок) с большим куполом. В центре купола зияло небольшое отверстие, через которое проникал дневной свет и выходил дым. Помещение разделялось на две части деревянной балкой, которая посредине подпиралась толстым украшенным резьбою столбом — «деда-бодзи», что в переводе означает: мать-столб. В дощатых закопчённых стенах были вделаны шкафчики и полки, где хранились утварь и посуда. Просторные нары из толстых досок блестели, как отполированные. На этих нарах спала вся семья.

Вторая половина дарбази предназначалась для скота и птиц. Куры располагались на жердях, а гуси и утки бродили где попало, чаще у очагов, где потеплее.

Когда Гига начал разводить огонь, гуси с криком разбежались по углам. Успокоившись, они собрались в кучу и, следя за мальчиком, завели беседу на своём гусином языке. Посмотрит один из них на мальчика и проговорит скороговоркой соседу: «Вит-вит, вит-вит», а сосед отвечает: «Вит-ви-ви-вит», а затем оба долго смотрят на происходящее.

Вскоре проснулась и вся семья Дугабы, и жена начала молиться и класть земные поклоны; дочь загромыхала посудой, а старший двенадцатилетний сын Вано подавал отцу то чоху, то обувь, то пояс с кинжалом, то ятаган, то ружьё и пистолет. Дугаба быстро одевался, давая наставления сыну:

— Смотри, сынок, теперь ты, вместо меня, старший в семье (при этих словах жена Дугабы всплакнула, она вспомнила своих двух сыновей, погибших в боях). Сперва вспашете незаливные луга, а потом уже целину у реки. Если, бог даст, вернусь невредимым из похода, принесу тебе ружьё. — Потом, повернувшись к жене, сказал сурово: — Довольно тебе молиться! Положи хлеба на дорогу в хурджины.

— О господи, — простонала жена Дугабы, ещё раз перекрестилась, встала и принялась за дело, — и зачем ты породил нас на свет? Всю жизнь — в тревоге. Всё время — война, походы…

— Не тужи, жена, — приободрил её Дугаба, — сейчас поход будет похож на прогулку. С нами — русские войска…

— Давно я слышу — «русские, русские», а их и не видно.

— Как же не видно? — возмутился Дугаба. — С зимы, говорят, в Душети стоят лагерем. Сосед Кикола своими глазами их видел. Чудеса рассказывает. Они пушки привезли — на больших колёсах, в конской упряжи, не так, как у нас — на волах…

— Бог им в помощь, если они христиане.

— Конечно, христиане! Ну, жена, клади в хурджины сыр, ветчину да не забудь походный бурдюк с вином.

— Сыр, ветчину в пост? — удивилась жена.

— Через неделю — святая пасха, а поход наш, ты думаешь, на два дня? Быть может, и через месяц не вернусь. Да, кстати, и чурчхел да яблок не позабудь положить. Мы с русскими вместе будем пасху справлять. Надо же угостить их… Ну, сынок, — обратился опять Дугаба к старшему сыну, — давай коня и с богом. Табунщики, наверное, уже пригнали лошадей.

На дворе было ещё темно, хотя звёзды уже погасли и на востоке небо стало стеклянно прозрачным. Тянуло холодом, и мальчик, задрожав, запрыгал на месте, чтобы согреться. В деревне, о существовании которой можно было узнать только по поднимающимся из-под земли дымкам, слышался лай собак, пение петухов и голоса соседей.

По отдалённому топоту мальчик догадался, где находился пригнанный табун, и бегом направился туда. Он быстро разыскал отцовского буланого коня, который, узнав мальчика, дохнул на него тёплой струёй воздуха и заржал. Мальчик, схватившись за гриву лошади, проворно вскочил на коня и прискакал домой. Отец уже дожидался с седлом в руках. Пока Дугаба седлал коня, Вано принёс в корытце овса и начал с руки кормить лошадь. Отец, смеясь, сказал сыну:

— Поставь на землю, сам дотянется.

Но мальчик продолжал держать корыто в руках, пока лошадь не съела весь овёс и не стала искать губами зёрнышки на дне корыта.

Вскоре Дугаба услышал зов сотского начальника и, прикрепив хурджины к луке седла, поочерёдно расцеловал домочадцев. Перекинув через плечо поданное ему в последнюю минуту ружьё, он вскочил в седло и направился к церковной площади, где обычно собирались ополченцы во время походов. На площади уже толпились все участники похода и провожающие — старики и детвора Сельский священник в облачении и с кропилом в руках благословлял воинов, брызгая на них освящённой водой из чеканной с ушками бронзовой чаши. Старики тоже благословляли воинов и, воздевая руки к небу, молили бога о даровании победы.

Сотский начальник весело окликнул Дугабу и полушутя, полусерьёзно сказал ему:

— Ты что так поздно? Заважничал, что ли? Разве не знаешь, что царский любимец должен являться первым?

— В бою нужно быть первым, а сейчас не беда, если человек немного опоздает, — ответил Дугаба.

К Дугабе подошла пожилая женщина и, поправив на голове платок, обратилась к нему:

— Да благословит тебя бог и дарует тебе победу, Дугаба.

— Спасибо, кума.

— У меня к тебе просьба, родной. Моего малыша вручаю тебе, — сказала женщина и указала на юношу, который стоял немного поодаль от неё, держа за повод свою лошадь, — ты же знаешь, он один у меня остался, последний. Ему только что минуло шестнадцать лет, совсем неопытен и впервые участвует в походе. Погляди за ним, родной, да дарует господь жизнь твоим детям. Ты старый опытный вояка, и, если он будет рядом с тобой, у меня на сердце будет спокойно.

— Подойди, малыш! — крикнул Дугаба юноше, и тот, улыбаясь, не спеша подошёл к нему, ведя за собой лошадь. — Ты разве впервые в походе?

— Э… не слушайте, — смеясь, сказал парень. — Что я — ребёнок, что ли?.. Подумаешь, в бой иду… Мои предки ходили, отец ходил…

— Всему учиться надо, — сказал Дугаба, сведя грозно брови. — Она о тебе умно заботится, а ты, глупец, обижаешься. Будешь всё время рядом со мной находиться, я тебя многому научу, спасибо скажешь. Не бойся, мать, — обернулся Дугаба к соседке, — буду следить, как за своим сыном. Вернёмся — вместе радоваться будем, не вернёмся — молитвами нас помянешь. Ну, пошли!

Всадники, построившись попарно, выступили из села. Дугаба очутился рядом с одним из стариков, который когда-то учил его искусству сражения.

— Здравствуй, Гела! — окликнул его Дугаба. — Тебе пора бы и отдыхать, ведь за семьдесят перевалило.

— Ну и что же, — весело ответил Гела, — ещё четверых таких, как ты, свяжу! Э-эх, мне, и правда, пора бы отдохнуть, — заговорил старик и стал серьёзным: — раньше, бывало, от зари до зари пашу ли, жну иль на покосе стою, на ногах работаю, не уставал, а сейчас уже усталость чувствую, без отдыха уже не могу работать…

— Ну и сидел бы дома.

— Не могу. Хочу на русских посмотреть, с ними вместе повоевать. Быть может, больше мне не суждено в походы ходить. Я с царём Ираклием во всех походах бывал. Да что говорить, ты ведь сам всё время со мной был рядом. Сколько горя и тяжёлых дней мы с тобой видели! И всегда, во всех сражениях, меня мучила одна мысль: почему мы всё время воюем одни, почему у нас нет такого соседа, который стоял бы рядом с нами и помогал бы нам разить противника? Тяжело нам одним-то. Врагов у нас много, со всех сторон напирают: и турки, и лезгины, и персы. Разоряют народ, жгут деревни, в плен уводят, потом продают в рабство. Тяжело нам без помощи русских.

— Не ты один, все мы так думаем, — перебил его Дугаба.

— Сколько уже лет шёл у нас разговор о русских, о дружбе с ними, и вот, наконец-то, слава всевышнему, дождался я — русское войско идёт вместе с нами на турок. Как же мог бы я сидеть дома и не видеть русское войско, о котором рассказывают чудеса? Нет, родной, не мог я сидеть дома.

Было уже около полудня, когда отряд, соединившись с несколькими отрядами из других сел, подошёл к городу Тбилиси и стал лагерем на ристалище за городской стеной.

В полдень, когда через Татарский майдан провели арестованных Тахсим-бека и Фехти-бека, по городу разнеслась весть, что царь идёт в поход. Сейчас же устбаши — староста ремесленников, через моурава передал Ираклию, что он может рассчитывать на тысячу человек от их сословия.

Ираклия это сообщение очень обрадовало. Он приказал корчибашу выдать добровольцам оружие из арсенала. ещё со времён Теймураза добровольцы из ремесленников носили во время походов чёрные чохи — отсюда и пошло их прозвище «карачохели».

На пиру царю сообщили и другую радостную весть. Из Телави прибыл скороход царевича Георгия и сообщил, что тысяча воинов отправлена в Сигнахи, а сам царевич с двумя с половиной тысячами всадников выехал в Тбилиси и уже находится за Уджарме.

Ираклий одарил гонца рубахой. Обрадованный полученной вестью, он хотел было отложить на день поход, но так как он не любил отступать от своих решений, то приказал вести войско Левану, а сам, в сопровождении Давида, отправился встречать Георгия, чтобы повести кахетинцев кратчайшей дорогой прямо в Сурами.

Ираклий полагал, что догонит Левана у Ксани. Там были хорошие пастбища и можно было пустить коней на подножный корм.

Вечером Леван со своей свитой направился в Сабур-тало, где было построено войско.

Леван в сопровождении сотников обошёл отряды. Особенно внимательно он осмотрел сотни карачохельцев и проверил их вооружение. Тридцать человек он отпустил по домам: у одних негодны были кони, у других — оружие, а третьи сами не годились как бойцы. После этого он вместе с сотниками стал во главе войска. Трубачи затрубили, и войско двинулось в путь.

В это время Бесики бегал по парку царевича Георгия и искал Анну. Как он ни боялся этой встречи, но к вечеру всё же не выдержал искушения и, воспользовавшись общей суматохой, тайком прокрался в парк. Миновав ворота, Бесики огляделся, в надежде увидеть Анну. Затем быстро обошёл он аллеи и беседки, но во всём парке не обнаружил ни души.

Махнув рукой, он пошёл обратно, проклиная себя за то, что поддался непозволительной слабости.

Уже у выхода он заметил женскую фигуру, мелькнувшую между персиковых деревьев. Бесики кинулся туда, еле переводя дыхание.

— Бесики, это ты? Ох, как ты меня испугал. Кого ты здесь ищешь? — смеясь, обратилась к нему закутанная в шаль женщина.

Бесики тотчас же узнал Майю.

— Хотел повидать садовника… — растерянно ответил Бесики и подошёл к Майе.

— Ты разве не идёшь в поход?

— Конечно, иду.

— Но ведь Леван уже отправился.

— У меня такой конь, что если я даже отправлюсь утром, и то догоню. А ты как очутилась здесь?

— Я? — засмеялась Майя и заглянула ему в глаза. — Всё будешь знать, скоро состаришься.

— А всё же? Впрочем… — сказал Бесики, собираясь уходить, — какое мне дело! Ожидаешь, видно, кого-то?..

— Хотела повидать тебя.

— Меня? Откуда ты знала, что я приду?

— Знала, — Майя понизила голос и оглянулась. — Пойдём в беседку, здесь могут нас увидеть.

В беседке было темно. Сели на скамью. Майя откинула шаль, достала вчетверо сложенную записку и передала её Бесики.

— От кого это? — спросил Бесики.

Он прикинулся наивным простаком, делая вид, что не догадался, от кого записка. Ему не понравилось, что Анна сделала Майю своей поверенной. Он слышал от Анны-ханум, что Майя была шпионкой царицы Дареджан. Бесики не знал, что делать. Не принять и вернуть записку было глупо, всё равно Майя не поверила бы его неведению, так как видела, что он пришёл на свидание.

— А ты не предашь меня, Майя? — спросил он, наклоняясь к её лицу.

— Зачем мне тебя предавать? Я тебя осчастливила, а ты говоришь о предательстве… Думала, ты меня одаришь за радостную весть…

— Моё солнышко, — шепнул он ей, — разве, зная тебя, можно иметь другую возлюбленную?..

— Убирайся! — сказала Майя взволнованным голосом. — Ты, должно быть, всем говоришь: «Моё солнышко, моя луна, моя…»

— Никому я не говорю, хочешь, поклянусь?

— А какие письма ты читаешь Анне-ханум? Чьё это любовное письмо ты намедни читал ей?

— Это было письмо моего отца.

— А позавчера, когда я спрашивала, откуда получил ты письмо, почему не сказал? Ты лжец и обманщик.

— Клянусь, это было письмо моего отца.

— А ну покажи, если не лжёшь.

Бесики чуть было не проговорился, что письмо он передал через Соломона Леонидзе царю, но вовремя прикусил язык. Он догадался, что кому-то это письмо не даёт покоя, и решил схитрить.

— Как я могу его тебе показать?.. Ведь я иду в поход, не буду же я носить письма с собой.

Бесики почувствовал, что на этот раз Майя, смотревшая на него влюблёнными глазами, поверила его словам.

— Что мне передать Анне? — спросила она.

Бесики улыбнулся.

— Как будто без меня ты не сумеешь придумать, что ей сказать? Скажи, что я расцеловал каждое слово её записки. Но мне пора идти, а то совсем стемнело… Благослови меня, Майя, ведь я иду в поход.

Майя вдруг крепко обхватила его шею, поцеловала в лоб и шёпотом сказала:

— Пусть покровительствует тебе святая дева Мария!

Потом сняла с себя маленький алмазный крест на топкой цепочке и надела на него.

— Пусть этот крест будет тебе защитой.

Когда Бесики сел на коня и двинулся в путь, его охватили горькие думы.

Любовное письмо посылала ему женщина преклонных лет, а придворная дама лёгкого поведения благословила на бой. Не очень-то баловала его судьба.

Бесики взглянул на небо, усеянное звёздами, и стегнул коня нагайкой.

Ветер свистел в ушах всадника, бил в лицо и развевал конскую гриву. Была темень, но испытанный скакун во весь опор мчался по широкой дороге, из-под копыт летели яркие искры.

Когда Бесики нагнал карачохельцев, кто-то крикнул в темноте:

— Эй, кто там?

— Это я, Бесики! — ответил поэт и придержал коня.

— Тебя ищет саркардар по повелению Левана, — отвечал из темноты тот же голос.

— А что ему надо?

— Откуда мне знать…

— Он хочет послать тебя вместе с Моуравовым к русскому генералу, — послышался голос с другой стороны. — Леван пригрозил саркардару, что если он тотчас не отыщет тебя, то может принять святое причастие перед казнью…

Бесики поспешил к Левану. Свернув с дороги, он поскакал прямо по полю, опередил медленно двигавшиеся отряды и нагнал свиту Левана.

Леван был так зол, что чуть не ударил его плетью.

— Где ты шлялся до сих пор? — прогремел Леван. — Перевернули весь город, а тебя нигде не нашли. Скачи сейчас же, догоняй Моуравова, он, вероятно, уже во Мцхете.

Леван ударил плетью абхазского коня Бесики. Взбешённый конь так резко сорвался с места, что Бесики еле удержался в седле. Леван расхохотался, и Бесики понял, что гроза миновала. Повернув абхазку в сторону Мцхеты, он пустился догонять Моуравова.

Лиахва сильно разлилась, и Тотлебену пришлось целый день простоять у Цхинвали. Бурная река снесла все мосты, а брода не могли найти. Проводники советовали генералу подняться в Кехви, там Лиахва была стиснута в узком ущелье и со скал можно было перекинуть брусья для моста. Тотлебен отказался и предпочёл другой способ переправы. С большим трудом протянули через реку канат и, приспособив к нему паром на бурдюках, начали переправлять войско. В один рейс переправлялось до двадцати человек.

Донские казаки и калмухцы, не дожидаясь парома, пустились на конях вплавь. Казакам, привыкшим к спокойным рекам, было трудно переправляться, и многих из них унесло течением.

Поднялся крик и гам. Цхинвальцы бежали по берегу и криком ободряли пловцов. Одни тащили верёвки, другие — длинные палки. Всякий старался помочь, чем мог. Всё же десяток казаков снесло на порядочное расстояние, и за поворотом реки они скрылись из виду. Их считали уже погибшими, но через час казаки явились невредимыми, но мокрые и продрогшие. Они кинулись греться к кострам, зажжённым на берегу ранее переправившимися товарищами. Цхинвальский моурав послал солдатам вино в больших буйволиных бурдюках.

Тотлебен со штабными офицерами следил с горы за переправой. На этой горе, откуда виден был весь Цхинвали как на ладони, стояла довольно высокая башня, сторожем при которой был старик Беруча. Когда Тотлебен взошёл на гору и приблизился к башне. Беруча, преклонив колено, приветствовал генерала.

— Кто он такой? — спросил Тотлебен.

— Караульщик, — ответил переводчик.

— Гарнизон сей непобедимой крепости? — засмеялся Тотлебен и, повернувшись спиной к Беруча, стал смотреть на Цхинвали.

Старик не ожидал такого обращения: и царь Теймураз и царь Ираклий относились к нему уважительно — преклонённому помогут встать, обязательно пожалуют в башню, расспросят о семье, скажут несколько тёплых слов и наградят.

Старик, недовольный встречей, вернулся в свою башню и по самодельной лестнице поднялся на верхушку. Отсюда была хорошо видна вся местность до самого Горисджвари. Обязанность Беруча заключалась в наблюдении за окрестностью. Если показывался враг или следовал тревожный сигнал с другой башни, он должен был подавать соответствующий сигнал — зажигать на вышке сырую солому или обрезки лоз. Дым от соломы был беловатый и означал прибытие своих, лозы же давали дым чёрного цвета, и это возвещало о появлении врага.

Беруча не знал теперь, что зажигать — солому или лозу. Хотя он и слышал, что русская царица послала Ираклию на помощь войско против султана, всё же не знал, как действовать, и потому решил подождать. Он уселся на плоской кровле, положил рядом старую кремнёвку и с любопытством стал следить за переправой войска.

Ещё и половина солдат не была переправлена, когда Моуравов, сопровождаемый русскими чиновниками и подоспевшим Бесики, догнал отряды Тотлебена. Все сошли с коней и поднялись на гору.

Тотлебену наскучило следить за переправой войск, и он развлекался игрой в карты с офицерами.

Когда доложили о прибытии Моуравова, генерал лишь кивком головы приветствовал прибывших и продолжал играть. В момент прихода Моуравова он проиграл триста рублей. Обозлённый, он отшвырнул карты и обратился к Моуравову:

— Вот несчастье, всякий раз, когда вы приходите, я проигрываю!

— Главное, ваше превосходительство, выиграть войну, а в карты сегодня проиграем, а завтра выиграем, — с улыбкой сказал Моуравов.

— Если у вас такой дурной глаз, то и войны не выиграем, — ответил, хмурясь, Тотлебен, встал и оглядел прибывших.

Моуравов представил своих чиновников. Старших по чину Тотлебен удостоил поклона, Рейнегсу подал руку, по остальным лишь скользнул взглядом. Заинтересовал его лишь Бесики. Тотлебен с любопытством уставился на юношу, выделявшегося благородной осанкой. У Бесики словно тонкой кистью были очерчены чёрные брови и ресницы, и привлекали внимание вдумчивые миндалевидные глаза.

— Это кто такой? — спросил Тотлебен.

— Придворный поэт, князь Габашвили, — сообщил Моуравов.

— Ого, а я думал принц. Поэт! Кому это надо? Мужчина первым долгом должен быть кавалеристом, а потом чем угодно. Поэт… Да-а, если здешние поэты такие, как он, то воины должны быть голиафами.

— Про голиафов, ваше превосходительство, не могу сказать ничего, но грузины — отличные вояки, — ответил Моуравов.

— Вы, кажется, по происхождению грузин?

— Да.

— Вы изменили родине, перешли на службу к русским и теперь, хваля Грузию, хотите искупить своё преступление? — шутя сказал Тотлебен.

— Во всяком случае, ваше превосходительство, вы меньше всех можете упрекать меня в измене своей родине, со сдержанным негодованием ответил Моуравов.

Тотлебен понял, что пошутил опрометчиво, и постарался исправить ошибку.

— Не обижайтесь, это всё карты виноваты. Когда я в проигрыше, сам не ведаю, что болтаю. Скажите мне, пожалуйста, правда ли, что Ираклий ведёт ко мне пятидесятитысячную армию?

— Изволите шутить, ваше превосходительство. Если бы у царя Ираклия было столько войска, ваша прогулка по этой стране была бы лишней. Он может собрать пять тысяч воинов, и то через силу.

— Как, у него даже и этого нет? — с удивлением спросил Тотлебен. — Может быть, всё его войско состоит только из старика, что сидит на башне, и этого красивого поэта?

Сообщение Моуравова о том, что в войске Ираклия едва пять тысяч человек, втайне обрадовало Тотлебена. Это обстоятельство благоприятствовало его замыслам. Если у Ираклия так мало войска, то Тотлебену лучше всего уклониться от боя, и судьба Грузинского царства будет предрешена. Ахалцихский паша истребит войско Ираклия, а Тотлебен займёт Тбилиси, не потеряв ни одного солдата. Ираклий сам окажется виновником своей гибели, а оставшуюся без хозяина страну примет под своё покровительство генерал Готлиб Курт Генрих граф фон Тотлебен.

Тотлебен неожиданно расхохотался. Он был в восторге от своего плана.

Штабной офицер Зубов робко спросил Тотлебена, изволит ли он продолжать игру в карты.

— Нет, — ответил генерал.

Он хотел хорошенько обдумать план будущих действий. Поэтому он приказал офицеру пригласить гостей на карточную игру, а сам в сопровождении адъютанта вошёл в башню и осмотрел помещение.

— Куда делся этот старик, гарнизон крепости? — спросил Тотлебен.

— Он поднялся на крышу башни, ваше превосходительство, — ответил адъютант.

— A-а, очень хорошо. Достаньте топографические карты, — приказал он. Сев на тахту, он разложил карты и сделал вид, что занялся решением какой-то тактической задачи. По существу же он думал, как использовать так удачно сложившиеся обстоятельства. Беда была только в том, что у него не оказалось в распоряжении человека, которому можно довериться и дать тайное поручение. Его окружали русские офицеры. Подкупить их невозможно. Нужного человека надо искать среди гражданских чиновников.

Моуравов для этого непригоден. Остальных чиновников генерал не знал. Больше всех в этом деле ему мог пригодиться Рейнегс, который, кроме родного немецкого языка, владел русским, грузинским и турецким. Секретарь императрицы, молодой Александр Безбородко, по секрету сообщил Тотлебену, что Екатерина послала Рейнегса шпионить за Ираклием, и тут же добавил: «Рейнегс за деньги продаст родного сына». Но Рейнегса Тотлебен не мог послать в Ахалцих, а он хотел теперь же связаться с ахалцихским пашой. Если Тотлебен даст обещание Сафар-паше предать Ираклия, сто тысяч чистоганом обеспечены, а может, и больше. Императрицу же он задобрит тем, что повергнет к её стопам Грузинское царство. Тогда Екатерина, наверное, пожалует ему титул светлейшего князя и в недавно начавшем издаваться Готском альманахе напечатают: светлейший князь Тотлебен Грузинский.

Генерала так взволновала эта привлекательная мечта, что ему стало душно от избытка чувств. Он расстегнул воротник мундира и глубоко вздохнул.

«Всё это прекрасно, но кого послать в Ахалцих, к Сафар-паше? Где найти надёжного человека? Рейнегс хотя и годится для этого дела, но нельзя его удалять от Ираклия. Ему можно только поручить написать письмо по-турецки и использовать в качестве толмача».

Вдруг он вспомнил: «А турецкий шпион?» Вот кого он пошлёт в Ахалцих.

Тотлебен вскочил и крикнул адъютанту:

— Доставить ко мне Рейнегса!.. И вели привести сюда арестованного турка. Пусть снимут с него кандалы, хорошенько накормят, а потом приведут. У дверей становись ты. Часовых расставь вокруг крепости на двадцать шагов друг от друга.

Адъютант побежал исполнять приказание. Тотлебен от удовольствия потёр ладони, потом достал табакерку, понюхал табак и пять раз так крепко чихнул, что лежавший на крыше Беруча только теперь узнал, что в башню кто-то вошёл.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Беруча, тихо спустился по ступеням и заглянул через щель потолка в помещение.

Увидя Тотлебена, он невольно стал следить за генералом.

Тотлебен ещё раз понюхал табак и чихнул прямо в лицо входившему Рейнегсу.

— Простите, ради бога, — извинился побагровевший генерал, — прошу садиться. Не угодно ли? — И он протянул Рейнегсу табакерку.

— Табак — приятное зелье, ваше превосходительство, но так как медицина нам твердит, что он вреден, то я воздерживаюсь от его употребления.

Тотлебен сложил топографические карты и пригласил гостя сесть на тахту.

— Я очень обрадовался, когда узнал, что в Тбилиси находится мой соотечественник. Удивляюсь, как вы можете жить в этой пустынной и дикой стране? — сказал Тотлебен.

— Я здесь временно и только затем чтоб хорошо заработать. Если бы мне было суждено остаться здесь навсегда, я бы застрелился.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Тотлебен. — Вы правы, мой дорогой, тысячу раз правы. Только с этой целью и может поехать человек в Россию из нашей страны. А русские дикари думают, что немцы могут обрусеть из-за любви к ним. Я уже давно живу в России, но привычек своих не меняю и до сих пор не научился даже говорить по-русски. Хотя, правда, кое-какие слова усвоил…

Тут Тотлебен перечислил знакомые ему русские ругательства, и оба собеседника расхохотались.

— Вы правы, конечно, мой дорогой, правы… — и Тотлебен потрепал Рейнегса по плечу: — Но скажите мне, какую пользу вы извлекли от службы при дворе этого восточного царя?

— Весьма незначительную, ваше превосходительство. Я думал, что за год или два сколочу тысяч десять, но вот скоро уже семь лет, как я здесь, а мне удалось скопить едва две тысячи рублей. Деньги имеют здесь только купцы, но они предпочитают лечиться народными средствами, а князья платят за услуги натурой — то вином, то пшеницей. Жалованье же, получаемое от царя, не покрывает и половины моих расходов.

— Значит, вы ждали счастливого случая, когда приедет генерал Тотлебен и сразу даст вам возможность получать десять тысяч?

— То есть как это, ваше превосходительство, я не понимаю.

— А-а, это большая тайна, — смеясь и грозя пальцем, отозвался Тотлебен. Потом встал и выглянул во двор, чтобы убедиться, не подслушивает ли кто.

Часовые стояли на местах, всё было в порядке.

— Объясните, ваше превосходительство, я чувствую, что меня ждёт приятный сюрприз.

— Знаете, мой дорогой, — сказал Тотлебен, положив руку на руку Рейнегса. — Это такое дело, что о нём только мы вдвоём и должны знать. Я отнюдь не собираюсь предложить вам совершить поступок, который мог бы примести вред вам или Российской империи. Наоборот, как для меня и для вас, так и для российской императрицы это весьма полезное дело. Вместе с тем не забывайте: мы немцы, и потому из всего этого сумеем извлечь и личную выгоду.

— Всё же объясните мне суть дела.

— Вообразите на минуту, что вся Кавказская кампания прошла следующим образом: генерал Тотлебен, наш покорный слуга, привёл в Грузию войско из трёх тысяч семисот человек на помощь царю Ираклию, воюющему с турками.

— Зачем же воображать, когда это на самом деле так, — заметил Рейнегс.

— Подождите, не перебивайте. Тотлебен ожидал встретить в Грузии примерно пятидесятитысячную армию под предводительством Ираклия. Но на поле боя Ираклий привёл всего лишь пять тысяч воинов и потребовал от Тотлебена, чтобы он с этими силами пошёл против стотысячной или, скажем, тридцатитысячной армии турок. Тотлебен счёл лучшим уклониться от сражения. Ираклий же, обладая упрямым характером, к тому же увлекаемый честолюбием, решил сразиться с турками. И он, хотя и бился героически, всё-таки пал на поле брани вместе со своим войском. Генерал Тотлебен вынужден расставить в крепостях Грузии свои гарнизоны и страну эту присоединить к России. Что вы на это скажете, уважаемый доктор?

— Извините, ваше превосходительство, — перебил генерала Рейнегс, — предположим, вы уклонились от боя, но ведь может оказаться, что Ираклий тоже договорится с ахалцихским пашой. Тогда всё сорвётся.

— Вот тут-то и нужна ваша помощь, чтобы заблаговременно договориться с ахалцихским пашой и получить ту награду, которая, если выразиться по-восточному, висит на дереве счастья и приглашает: «Придите, протяните руку, и я ваша». Если мы войдём в соглашение с пашой и он сможет взять Ираклия голыми руками, благодарность нам обеспечена. Ираклия же я покину лишь в тот момент, когда увижу, что он уже в западне. Вот каков мой план.

— Нет ли всё же на таком пути какой-либо опасности, ваше превосходительство?

— Опасности?

— Вот, например, возможно ли исполнение вашего замысла с военной точки зрения? — дрогнувшим голосом спросил испуганный Рейнегс. Он почувствовал, что попал в очень опасное положение…

— Об этом вы не беспокойтесь, — успокоил генерал Рейнегса. — Тотлебен знает, как действовать.

— Я думал, что генералы только воюют. Не знал, что они умеют прибегать и к таким ухищрениям.

— А это разве не война? Разве воюют только оружием?

— Признаться, до сегодняшнего дня я был такого мнения.

Тотлебен засмеялся.

— Если вы приехали в Грузию для того, чтобы приобрести себе состояние, то неужели генерал Тотлебен должен ехать сюда лишь для того, чтобы в награду получить в лоб турецкую пулю? Когда вы делаете чужое дело, мой дорогой, первым долгом старайтесь обернуть его в свою пользу, А если при этом выигрывает и хозяин — тем лучше.

— Но вы забываете тот случай, когда подобная же комбинация едва не стоила вам жизни, — попытался Рейнегс ещё раз поколебать замыслы Тотлебена.

Тотлебен нахмурился.

— Это произошло из-за моей тогдашней неопытности. Меня выдал русский офицер, которому я неосторожно открыл свою тайну. Теперь же я могу действовать совершенно спокойно, так как если в этой затерянной стране немец подведёт немца, то…

— О, об этом не беспокойтесь, ваше превосходительство, — горячо сказал Рейнегс. — Вы только скажите, чем я могу служить.

— Вы знаете по-турецки?

— Пишу и читаю.

— В таком случае вы должны написать мне письмо к ахалцихскому паше. Возьмите перо, вот вам бумага. Я буду диктовать, а вы пишите по-турецки.

Рейнегс открыл карманный пенал, достал из него перо и чернильницу, взял переданную ему генералом бумагу и начал писать. Тотлебен, шагая взад и вперёд, диктовал:

«Ваше превосходительство Сафар-паша! По велению судьбы, я должен был стать во главе победоносного русского войска и поднять меч для завоевания страны, осеценной крыльями великого султана и которой правите Вы. Вы можете не сомневаться в том, что дело, которое поручено мне моей государыней, я выполню честно и страна ваша будет завоёвана.

Правда, я, как солдат, обязан беспрекословно исполнять приказ моей августейшей императрицы, но так как я хочу эту войну направить по пути справедливости и дать вам возможность мирно править страной, то предлагаю договориться на следующих условиях:

1. Если вы уплатите в пользу Российской империи двести тысяч рублей, то я сочту поход законченным и прекращу военные действия.

2. Кроме того, я укажу вам средство навсегда покончить с вашим неукротимым врагом, царём Ираклием. Его войско не превышает пяти тысяч человек. О планах и о расположении грузинских войск я сообщу в тот час, как получу вышеозначенную сумму. Обещаю также поставить грузинское войско в такое положение, при котором вы с малыми силами сумеете уничтожить его целиком.

Надеюсь, ваше превосходительство, что вы должным образом оцените это благоприятное для вас предложение.

Ваш покорный слуга, генерал-майор Готлиб Курт Генрих граф фон Тотлебен.

8 апреля 1770 года».

Когда Рейнегс закончил письмо, руки его так задрожали, что он уронил перо.

— Ваше превосходительство, если этот документ, вместо того чтобы попасть в руки Сафар-паши, окажется в других руках… нам не миновать колесования.

— Ха-ха-ха! — расхохотался от души Тотлебен. — Вы так испугались, что даже побледнели. Успокоитесь, мой дорогой. Через семь-восемь дней, как ни будет стараться Сафар-паша, он не прочтёт ни одного слова в этом документе. В его руках останется белая бумага.

— Как так?

— Буквы улетучатся, как прошлогодний снег. Вы не знали о существовании такой бумаги? В Штутгарте есть ловкий химик, который готовит такую бумагу.

— Да, это вы замечательно придумали, генерал, но…

— Опять «но»! Чего вы ещё опасаетесь? Вдобавок мы пишем, что деньги пойдут в пользу Российской империи…

— По где найти надёжного человека, чтобы с ним отослать письмо?

— Я и об этом подумал, мой дорогой. У меня в руках лазутчик Сафар-паша. Кто может быть надёжнее? Его сейчас приведут сюда, в вы объясните ему всё.

Рейнегс с облегчением вздохнул.

Офицеры предложили Моуравову и его спутникам принять участие в карточной игре. Играли в фараон. Но утомлённые долгим путешествием чиновники отказались. Они разостлали под деревьями плащи и улеглись, чтобы немного вздремнуть. ещё несколько часов нужно было ждать, пока переправят обоз и артиллерию. Моуравов не захотел отдыхать. Он и Бесики присоединились к оживлённо беседовавшей группе офицеров. Они говорили о царе Ираклий, рассказывая друг другу слышанное ими об этом удивительном полководце.

— Ваше превосходительство, неужели правда, что грузинский царь не испытал ни одного поражения? — обратился к Моуравову офицер Бибиков. — Вот Платов утверждает, что Ираклий не проиграл ещё ни одной битвы.

— Он сказал почти правду, — улыбаясь, ответил Моуравов.

— А верно ли то, что в бою он сражается как простой воин? Насколько мне известно, цари руководят сражениями издали.

— Обычно — это так, но Ираклий придерживается другого взгляда. Он показывает в бою личный пример воинам. Много раз Ираклий наносил поражение в десять раз сильнейшему врагу. Русские войска отличаются от грузинских способом ведения боя. Русское войско опирается на боевую подготовку и дисциплину. Во время боя войсковые колонны ведут младшие офицеры. А полководцы, как руководители, находятся в некотором отдалении, на возвышенности, откуда удобно следить за полем боя и движением армии. Грузинское войско не обучено и не дисциплинировано так, как русское. Поэтому судьбу боя у грузин во многом решает личная отвага полководца. Каждый воин идёт в бой, меняет фронт или же отступает, следуя примеру полководца. И во время сражения, если гибнет полководец, то даже побеждающее войско может дрогнуть и отступить. Конечно, не всегда так бывает, и часто войско всё-таки продолжает бой, но в большинстве случаев исход сражения зависит от жизни полководца.

— Выходит, что Ираклию всегда покровительствует фортуна? — заметил Бибиков.

— И не удивительно, — горячо воскликнул Платов: — Герою всегда покровительствует фортуна!

— Конечно, известную роль может сыграть и случай, — продолжал Моуравов, — но очень многое зависит от опытности и находчивости полководца. Ираклий внёс ряд изменений в метод ведения боя и каждому командиру назначил отряд телохранителей из двадцати отборных воинов. Они обязаны прикрывать его в бою, и если он погибнет, ни одному из них не будет дана пощада со стороны своих же. Около Ираклия всегда находятся десять человек охраны, семь из них — хевсуры.

— Да-а, тогда понятно, почему ему постоянно покровительствует фортуна, — заключил Бибиков.

— Вам не рассказывали, как Ираклий нанёс поражение Азат-хану? — спросил офицеров Моуравов.

— Нет, не приходилось слышать. Расскажите, князь, расскажите! — И молодёжь окружила Моуравова.

— Я думаю, что этот подвиг — один из самых блестящих в его боевой жизни, — начал Моуравов. — Лет двадцать назад в Персии выдвинулся правитель Азербайджана Азат-хан. Этот Азат-хан послал своего полководца Муса-хана завоевать Ереван. Муса-хан подступил к Ереванской крепости и обложил город. Жители Еревана обратились за помощью к Ираклию. Тот, нe медля, двинулся им на выручку. Муса-хан, узнав о приближении грузинского войска, снял осаду и бежал. Ираклий, снабдив голодавших жителей продуктами, стал лагерем в Карабулахе, близ Еревана.

Муса-хан в свою очередь известил Азат-хана, находившегося в Тавризе, о выступлении Ираклия; Азат-хан собрал пятидесятитысячную конную и пешую армию, усилив её двенадцатью пушками и двумястами фальконетами. Это войско двинулось против Ираклия. У Гарничая, на переправе, Азат-хан на некоторое время задержался.

Ираклий созвал военный совет. Почти все его участники высказали мнение, что ввиду малочисленности войска надо уклониться от боя, вернуться в Грузию и, собрав большое войско, сразиться с Азат-ханом. Отважный царь отверг такой план.

«Теперь уже поздно отступать, — сказал Ираклий. — Враг сочтёт это за трусость, погонится за нами и может нанести поражение. Итак, постараемся или прославиться, подобно нашим предкам, или погибнем на поле сражения. Из-за нескольких лишних лет жизни не стоит позорить себя!»

На другой день произвели подсчёт войску, и выяснилось, что боеспособных воинов имеется всего две тысячи пятьсот человек, так как пятьсот человек оказались больны брюшным тифом. Ираклий оставил их в крепости, а с остальными двинулся против Азат-хана. Ираклий сошёл с коня и обратился к соотечественникам со следующими словами:

«Сыновья и братья мои! Пусть не пугает вас многочисленность врага. Не для своего возвеличения и не для приобретения богатства мы будем проливать нашу кровь. Мы идём в этот бой для защиты родины. Вспомните славные дела наших великих предков. Вспомните блистательную победу царя Георгия при Кандагари, когда он с горстью людей нанёс поражение неисчислимому вражьему войску. Кизилбаши ведают о славных делах наших предков. Они знают, что вы их потомки. Дети мои, слушайте и запоминайте мой приказ! Пока я не выстрелю из пистолета, пусть никто из вас не даст ни одного выстрела, даже если вражье копьё уже будет касаться вашей груди. Только когда я выстрелю, пускайте в ход оружие. И не удивляйтесь моим распоряжениям, а подчиняйтесь им незамедлительно. Да поможет нам всевышний!»

Воины поклялись выполнить приказ царя.

Ираклий приказал всем всадникам спешиться, и воины, возглавляемые им, как на прогулке, медленным шагом двинулись в сторону врага.

Поведение грузин удивило Азат-хана и его войско. Они не понимали, что собираются предпринять грузины. Большинство думало, что это малочисленное войско решило сдаться в плен. Азат-хан приказал окружить грузин. В этот момент подошёл к Азат-хану какой-то знатный хан и попросил разрешения лично взять в плен Ираклия и преподнести как подарок великому Азат-хану. Азат-хан снизошёл к просьбе хана и позволил ему выполнить это лёгкое и забавное дело. Услужливый хан подскакал к грузинскому войску и закричал зычным голосом: «Где царь Ираклий?» Тогда Ираклий выступил вперёд и ответил по-персидски: «Перед тобой стоит царь Ираклий!» Обнаглевший хан попытался коснуться рукой Ираклия, но грянул выстрел из царского пистолета, и хан бездыханным трупом грохнулся на землю. В ту же секунду раздался залп двух тысяч ружей грузин, и пока пришли в себя воины Азат-хана, к которым грузины приблизились на расстояние двадцати шагов, грянул второй залп из пистолетов. Четыре тысячи вражеских воинов пали на месте. Потом грузины, вскочив на коней, обнажили мечи и с такой стремительностью кинулись на врага, что кизилбаши не сумели даже убежать. Вражеское войско было почти полностью истреблено. Азат-хан и с ним пятнадцать спутников едва успели спастись. Победителям достались богатые трофеи: двенадцать пушек, фальконеты, все вражеские знамёна, тысяча верблюдов, две тысячи пятьсот палаток, большое количество лошадей и ослов и множество пленных. Вот история этого замечательного боя, — закончил свой рассказ Моуравов.

Рассказ Моуравова произвёл на офицеров большое впечатление.

— М-да-а, — сказал Платов, — не стыдно будет, если я сравню Ираклия с нашим Петром Великим, только этот царь владеет слишком маленькой страной.

— Эх, теперь она стала малой и разрозненной, — заговорил Моуравов, — а когда-то, лет семьсот тому назад, она представляла одно целое и занимала пространство от Чёрного о моря до Каспийского. Взгляните, молодые люди, на эти горы. Каждый склон, каждое ущелье здесь орошены кровью грузин. Эти остатки крепостей и разрушенные церкви остались безмолвными свидетелями героического прошлого Грузии.

— Удивительная страна эта Грузия, — сказал Платов. — Поразительно, как смогла эта маленькая христианская страна уцелеть в мусульманском окружении!

В беседе время промелькнуло незаметно. Войско почти полностью закончило переправу, перевезли и артиллерию.

Тотлебен вышел из башни и приказал штабу переправляться на другой берег.

Собрались офицеры. Моуравов разбудил своих чиновников, и все направились к парому.

Бесики вместе с ним подошёл к реке. Так как в первую очередь на пароме поместилась Тотлебен, старшие офицеры и Моуравов. Бесики пришлось с остальными ждать второй очереди. Он отошёл от берега и стал смотреть на медленно плывущий паром, на котором неподвижно стояли офицеры в треуголках. Среди них выделялись крупная фигура Тотлебена в треугольной шляпе с султаном. Паром вскоре пристал к берегу. Паромщик-солдат, гребя огромным веслом, повернул паром.

Только сейчас, в минуту вынужденного ожидания у переправы, Бесики получил возможность спокойно прочитать письмо Анны. Он развернул его… «Ты взошёл, как солнце, так поздно предназначенный судьбой для меня, мой Бесики. Ты свет моих очей, и молю Бога, чтобы биение твоего сердца было подобно звону колокола, возвещающего мне радость…»

Продолжить чтение письма ему не удалось. Кто-то осторожно коснулся его руки и заставил обернуться.

Это был старик Беруча.

— Вижу, сынок, что ты приближённый царя, — обратился к нему Беруча.

— Да, это верно, а ты кто?

— Я сторож этой башни. Зовут меня Беруча. Ты кто будешь?

— Не знаю, как тебе объяснить, я сын священника Захарии Габашвили.

— Да? — вскричал Беруча, и лицо его просияло.

— Разве ты знаешь моего отца?

— Священника Захарию? Ведь он здесь был, в Цхинвали. Очень хорошо знаю Захарию и его сыновей Иоанна и Осэ; о Бесики я слышал, но не видел его. Мне говорили, что его усыновила царица.

— Вот я этот самый Бесики.

— Ой, сын мой, пусть мне достанутся твои горести! Какой ты красавец! Ты на отца…

Он хотел ещё что-то сказать, но в это время паром пристал к берегу и Бесики позвали.

— Простите, Беруча, я должен идти, меня ждут на пароме.

— Подожди, сын мой, мне надо сообщить тебе нечто важное. Я всё искал человека, близкого царю, и вот наконец нашёл.

Беруча взял его за руку и отвёл в сторону.

Бесики крикнул взошедшему на паром толмачу:

— Вы отплывайте, я переправлюсь позже.

Они прошли шагов десять. Беруча остановился и с огорчением сказал:

— Эх! Что натворили враги с Захарией, духовником Теймураза и воспитателем Ираклия!.. Скажи мне, пожалуйста, эти русские на самом деле приехали помочь Ираклию?

— Конечно, они тоже будут сражаться с турками. Почему ты меня позвал, что хотел мне сказать? — нетерпеливо спросил Бесики и с некоторым сожалением посмотрел на отплывающий паром.

— Значит, они должны помочь нашему царю? — повторил Беруча.

— Конечно.

Беруча задумался. Большим и указательным пальцами он почесал себе грудь.

Потом опять спросил Бесики:

— А этот кто такой? Царевич?

— Который?

— Вот этот начальник русских.

— Он не царевич, а граф.

— Граф! Большой человек, — сказал Беруча, хотя и не знал, что такое граф. — Равен царю?

— Нет, даже меньше князя.

— Значит, он должен во всём подчиняться нашему царю?

— Конечно, без разрешения царя он и шагу не ступит.

Бесики охватило нетерпение, он не мог понять, почему позвал его этот старик и что, собственно, ему нужно.

Беруча опять задумался.

— Если всё это так, — тогда я ничего не понимаю.

— И я тебя не понимаю.

— Не понимаю потому, что он, вот этот граф-генерал, послал человека с письмом к ахалцихскому паше. А разве без ведома царя можно врагу посылать письма? Наш царь идёт воевать с пашой, а этот генерал посылает ему письмо.

— Письмо к ахалцихскому паше? Я тебя и вправду нс понимаю.

— А вот так… Когда я сторожил на башне, то случайно подслушал разговор. Генерал сперва беседовал с каким-то своим человеком, тут я ничего не понял, так как не знаю их языка. Но потом этот человек привёл какого-то турка, дал ему письмо и сказал по-турецки: «Эту записку вручи Сафар-паше», и подарил ему кошелёк с золотом, «Если ты принесёшь ответ от Сафар-паши, — прибавил он, — получишь ещё столько же золота».

— А что было написано в записке?

— Откуда я знаю?

— О чём же они говорили?

— Ведь я же тебе сказал, что они говорили по-ихнему, я ничего не понял, а татарину сказали, чтобы он был осторожен и письмо не попало в чужие руки. Татарин им ответил: «Не беспокойтесь, я перейду в Джавахетию, там у меня много приятелей, и оттуда дорога безопасна».

Это сообщение заставило Бесики задуматься. Сперва он решил, что Тотлебен предлагает ахалцихскому паше сдаться без боя, но тогда зачем предостерегали гонца не попасться в чьи-либо руки? И зачем дали ему столько золота и обещали ещё одарить? Такая услуга не стоила такою вознаграждения. И что мог написать Тотлебен Сафар-паше? Спросить у Рейнегса? От Бесики не ускользнуло, что Тотлебен позвал Рейнегса и вместе с ним долго находился в башне. Но ведь Рейнегс не скажет Бесики правды.

Погнаться за посланцем? Но как узнать, по какой дороге он отправился? Быть может, Тотлебен и в самом деле предлагает Сафар-паше сложить оружие, в таком случае Бесики не имеет никакого права вмешиваться в это дело. Но, конечно, надо обо всём уведомить Левана.

Бесики всё ещё колебался, как ему поступить, когда вновь причалил паром.

— Благодарю тебя, Беруча, за преданность, — сказал Бесики старику.

Он попрощался с ним и направился к парому, решив, что непременно повидается с Рейнегсом. Бесики хотел спросить его относительно письма Сафар-паше.

Переправившись на другой берег, Бесики тотчас же отправился искать Рейнегса, но в дороге узнал успокоительную весть. Офицеры рассказывали друг другу о том, что Тотлебен послал письмо ахалцихскому паше с требованием явиться к нему с покорностью.

Бесики сразу успокоился и, когда встретил Рейнегса, уже ни о чём его не расспрашивал.

После ухода войска жизнь в Тбилиси затихла, словно весь город опустел. На улицах показывались лишь редкие прохожие. Даже из кузниц почти не было слышно весёлого перезвона молотков. Мастера собирались либо в духане, либо на рыночной площади и целыми днями беседовали о русско-турецкой войне и о походе Ираклия. Некоторые утверждали, что турецкий султан предложил русской императрице выйти за него замуж, иначе он пойдёт на неё войной. Иногда в беседу горожан вмешивался какой-нибудь вельможа или царский чиновник, который разъяснял настоящее положение вещей, так как многие не разбирались, кто кому помогал в войне с турками — русские ли грузинам или, наоборот, грузины русским.

И во дворце всё притихло. Царица Дареджан переселилась в Сачино и целые дни проводила, молясь, в дворцовой церкви. Каждый день приезжал гонец от Ираклия и привозил письма. Дареджан их читала, а затем передавала их содержание придворным дамам и царедворцам.

В гостиной Дареджан ежедневно собирались все, кто имел право являться во дворец. Разряженные дамы и вельможи спешили в Сачино, чтобы узнать новости, успокоить невольную тревогу и, убедившись, что дела Ираклия идут хорошо, начинали потихоньку сплетничать, следя друг за другом.

Развлекались игрой в нарды или шахматы, а также стихами и сочинениями экспромтов. Находчивее всех была острая на язычок Анастасия, сестра царицы Дареджан. Своими насмешливыми строками она изводила Чабуа Орбелиани.

Часто читали вслух «Витязя в тигровой шкуре», «Ростомиани», стихи Теймураза и остроумные басни Саба-Сулхан Орбелиани.

Иногда на эти вечера приходил и католикос Антоний. Но тогда они походили больше на панихиду. Дамы не решались ни смеяться, ни громко разговаривать, ни читать мирские книги. Все томительно слушали сурового Антония, который затевал беседу о боголюбии и высокой морали. Особенно он осуждал кокетливых и нарумяненных женщин. Антоний поносил Руставели. Хотя он называл его мудрецом, но «Витязя в тигровой шкуре» всё же считал произведением, развращающим народ и оскверняющим учение Христа. Спорить с католикосом никто не решался, за исключением царицы.

Дареджан почтительно говорила католикосу, что в каждой стране есть знаменитые поэты, книги которых читают в домах вельмож, ибо в этих книгах заключена мудрость. И если мудрое произведение Руставели у некоторых вызывает греховные мысли, то в этом не вина автора. И долг католикоса — воздействовать на заблуждающихся, чтобы они не забывали любовь к богу.

Католикос был недоволен её вмешательством, так как из слов Дареджан можно было сделать вывод, что если в народе убывает страх перед богом, то в этом вина католикоса, недостаточно его опекающего. Антоний в таких случаях незаметно менял тему беседы и распространялся о своих разногласиях с Захарией Габашвили. Он жаловался царице, что Захария хотя и переселился в Россию, но и оттуда не даёт ему покоя.

Антоний слышал о письме Захарии к царю, но так как Ираклий, уходя в поход, ни слова не сказал ему о письме, католикос был обижен. Антоний несколько раз расспрашивал о письме царицу. Ему очень хотелось узнать его содержание, но Дареджан тоже не читала этого послания и ничего не могла сообщить католикосу. Ни словом не обмолвились о письме и мдиванбеги. Без разрешения царя они не смели никому сообщить о том, что происходило или обсуждалось на заседании Совета. И католикос с болью в сердце и недовольный уходил из Сачино. Едва он исчезал, все с облегчением вздыхали, вновь слышался беззаботный смех женщин и сыпались остроты.

Даже придворный священник Лука, проводив католикоса, весёлым возвращался в гостиную и принимал участие во всех развлечениях. Дамы дразнили его, и одна задала лукавый вопрос:

— Отец Лука, вас, кроме креста, ничто не украшает?

Лука, хитро прищурив глаза, отвечал:

— То, что у меня на груди, вы сами видите, а что касается остального, я так же украшен, как подобает всем потомкам Адама.

Это вызвало взрыв хохота.

Анна не посещала этих собраний и оставалась дома. Димитрий поправлялся и мог уже сидеть в постели. Приближалась последняя неделя великого поста, все готовились к святому причастию и говели.

После вечерни Анна и Майя часто запирались в какой-нибудь отдалённой комнате и целыми часами о чём-то шептались. Одинокая маленькая Анико или грустно глядела с веранды в парк, или сидела в комнате за книгами. Последнее время ею овладела странная грусть. Ей исполнилось четырнадцать лет, она стала взрослой и, по увереньям её сверстниц, в Анико должен был влюбиться какой-нибудь юноша. Гораздо менее красивые девушки уже имели обожателей, посылали им любовные письма, назначали свидания и, подобно Тинатин и Нестан, давали рыцарские поручения. Анико же не имела поклонника. Ей нравился только Бесики, и она с трепещущим сердцем ждала от него любовного послания. Девушка не раз пыталась как бы невзначай с ним встретиться или остаться наедине в надежде, что он, подобно Тариэлю, воспылает к ней любовью. Но Бесики нс замечал её, при встречах или улыбался, или говорил несколько незначительных слов и вообще обращался с ней, как с маленькой девочкой. Анико пыталась выкинуть образ юноши из сердца, рассердиться на него, представляла себе его то уродом, то трусом, ставила ему в вину незнатное происхождение, но как ни старалась она забыть о Бесики, ей это не удавалось. Когда Анико узнала, что Бесики уходит на войну, она заперлась в своей комнате и поспешно вышила на зелёном шёлковом платке двустишие: «Ах, поцелуют небеса Рион, когда вернётся к нам Бесарион». Платок предназначался в подарок отправляющемуся в поход Бесики; она заранее представляла себе удивление поэта, когда он где-то далеко, очень далеко, случайно прочтёт этот стих, вышитый на платке. Тогда, наверное, Бесики догадается о её любви и будет вспоминать Анико с нежным чувством.

Целый день Анико носила при себе платок, но ей никак не удавалось вручить его Бесики. Мочью она прижимала к груди парчовую подушку, пытаясь думать о чём-нибудь другом. То она повторяла стихи, то читала молитвы и представляла себе сионского грозного Иисуса-спасителя, который должен был взыскать с того, кто причинил боль маленькому сердцу Анико. Но воображение снова рисовало ей Бесики, который гордо сидит на коне, едет сражаться с неверными и вовсе не думает об Анико.

Рассерженная Анико раскладывала подушечки и шёпотом говорила:

— Вот возьму и выйду замуж, пусть тогда бьётся головой о камень. Может быть, будет горевать, безумствовать и даже скроется в пустыне, но это будет ему поделом. Так ему и надо! Так и надо!..

Анико в темноте показала язык Бесики, потом уткнула голову в подушку и, успокоенная тем, что так легко нашла способ отплатить своему возлюбленному, тотчас же уснула.

Быть может, это горе она перенесла бы легче, будь у неё возможность открыть свою тайну подруге или старушке няне. Но после того как её перевели во дворец к бабушке, она оказалась и без подруг и без няни. Обедни и молебны извели её. Часами простаивала она с бабушкой, держа свечку в руке и слушая протяжно читаемые евангельские тексты.

Вечером из Сачино прибыл камергер царицы и доложил Анне, что Дареджан просит её прийти к ней вместе с внучкой.

— Я давно должна была навестить её, но не могла оставить больного Димитрия. Теперь, хотя ему и стало лучше, он всё же не отпускает меня ни на минуту, — сказала Анна камергеру. — Доложите, что я прошу у царицы прощения, но до тех пор не могу быть у неё, пока не приму святого причастия.

— Царица приказала передать вам, что у неё важное дело и она хочет с вами посоветоваться. Она также сказала, — добавил камергер, — что если вы не можете пожаловать, то они сами пожалуют к вам.

— Нет, как могу я её обеспокоить! Доложи, что приду сама.

Она велела Анико надеть парчовое платье. Нарядилась и сама.

Поручив прислуге уход за Димитрием, Анна в сопровождении Анико и Майи отправилась в Сачино.

Дареджан под вечер получила два письма. Одно от Ираклия, довольно пространное, где описывалась его встреча с Тотлебеном, а другое — от дяди имеретинского царя Соломона, Георгия.

Георгий был изгнан из Имеретии и жил в Зугдиди, у дяди Дареджан, Кация Дадиани.

Пожилой и больной Георгий окончательно потерял надежду вернуть имеретинский престол. Он заботился теперь о будущем своего сына, хотя сын его страдал неизлечимой болезнью (молодой Давид был припадочный). Какие только врачи не лечили юношу, но ничто не помогало. Наконец, по совету французского капуцина, Георгий послал письмо римскому папе с просьбой прислать какого-нибудь знаменитого медика. Капуцин уверял Георгия, что направленный святым отцом врач непременно вылечит его сына. Обнадёженный этим, Георгий вознамерился найти невесту для Давида. И, зная, что без согласия Ираклия никто не посмеет после Соломона взойти на имеретинский престол, он написал письмо Дареджан, прося устроить женитьбу его сына на внучке Димитрия Орбелиани.

Дареджан смутила эта затея, так как она знала, что сын Георгия припадочный и Ираклий не даст согласия на этот брак. Но одно обстоятельство подавало надежду, что это дело могло завершиться в пользу Георгия. Соломон всегда враждовал с Ираклием. Кто знает, ведь с Соломоном могло случиться несчастье, и тогда уже породнившийся с Ираклием Давид оказался бы под рукой и заодно Имеретия оказалась бы подвластной Ираклию. Она слышала о приглашении папского врача и тоже верила, что тот вылечит Давида и, следовательно, будет устранено и это препятствие. Взвесив всё это, царица пригласила Анну с внучкой.

Когда все трое — Анна, Майя и Анико — вошли в большой дворцовый зал, он уже был полон придворными дамами и вельможами. Слышались говор и смех.

Дареджан встала и приветствовала Анну:

— Милости просим, дорогая золовка. Последнее время вы совершенно забыли меня и не показываетесь.

— Что вы, царица, — ответила Анна и быстрым взглядом окинула зал. — Не могу я оставить моего Димитрия, а не то я бы всё время проводила с вами!

Дареджан в душе рассмеялась, хотя ни один мускул её лица не дрогнул. Она вспомнила всё, что ей передала Майя относительно чувства Анны к Бесики.

— А как здоровье Димитрия? — спросила Дареджан и, не дожидаясь ответа, обняла Анико, поцеловала в лоб и оглядела. — Какая красавица, пожалуй, при нашем дворе другой такой не найдётся! Почему не посылаете её ко мне? Она уже взрослая девушка, пусть приучается к обществу. Погоди, милая, дай ещё раз взглянуть на тебя. Ты годишься в невесты для царя, и думаю, что тебе скоро выпадет это счастье.

Дареджан сказала ещё несколько похвал Анико, затем, оставив её и Майю в зале, прошла вместе с Анной в спальню. Там они сели на тахту, и Дареджан сообщила Анне о сватовстве Давида.

— Всевышний не простит Соломону грехи, которые он совершает, — сказала Дареджан. — Только из-за его прошлогоднего греха не даст ему бог долгого царствования. Знаешь, есть пословица: осторожно ходящий по миру не спотыкается. А он, чтобы расширить свои владения и обогатиться, никого не щадит. Соломон изменил своему обещанию и ослепил Ростома, рачинского эристава. Если он и дальше так будет поступать, то скоро свернёт себе шею. И сын его не попадёт на имеретинский престол. Имеретинский престол принадлежит Георгию и его наследнику. Если будет на то согласие Ираклия и моё, это дело совершится. Что вы на это скажете, Анна?

Анне было вовсе не по душе предложение Дареджан, и она нахмурилась.

— Говорят, что сын у Георгия — больной, — тихо ответила Анна.

— Нет, моя дорогая, у него была детская болезнь, припадки от испуга. Об этом не стоит и говорить. Он очень красивый мужчина и такою высокого роста, что едва пройдёт в эти двери. Он не очень учён, но умеет читать и писать. Вот персидский царь неграмотен, однако отлично правит своей страной. А Имеретия не такое уж большое царство. Да и покровительство вашего брата выручит его из всякой беды.

— Но ведь возможно, что он всю жизнь так и останется лишь претендентом на престол. Соломон может прожить сто лет, а Георгий и его сын, по воле судьбы, так и останутся бесприютными.

— Вот тоже сказали, — улыбнулась Дареджан. — Соломон, может быть, и проживёт сто лет, но на троне может не просидеть и ста дней. Притом, разве ваш отец Теймураз или брат Ираклий без усилий взошли на престол?.. Как вам известно, Соломон болен падучей, а при этой болезни человек всегда находится под угрозой смерти.

— В этом вы правы, царица, но зачем вы принуждаете меня погубить Анико?

— Как это погубить? — нахмурившись, спросила Дареджан.

— Я не в укор вам это сказала, — извинилась Анна, — разве я не понимаю, что вы для моей внучки желаете счастья, но не упрекайте и меня в том, что это дело я не могу решить так просто. Анико я люблю, как родную дочь, и совсем не расставалась бы с нею, будь на то моя воля.

— Что же мне написать Георгию?

— Подождём Ираклия, как он решит, так и будет, — ответила Анна.

Дареджан вздохнула свободнее. Она была уверена, что сумеет склонить Ираклия на свою сторону и Анико станет женою Давида.

— Пусть будет по-вашему, Анна. Без царя, конечно, мы не можем решить этого вопроса. Георгию я напишу о нашем решении и обнадёжу, с вашего согласия.

Ещё некоторое время побеседовав, они вернулись в зал. Анна присоединилась к гостям, а Дареджан, подозвав Анико, усадила её рядом с собой.

— Дочь моя, ты красивая и хорошая, — сказала ей Дареджан. — Ты уже взрослая и должна держать себя солидно.

— Постараюсь, царица, — с дрожью в голосе ответила Анико.

— За тебя сватается один принц. Потому я и говорю, что тебе надо быть серьёзной. Ты хочешь стать царицей?

— Как прикажете, царица! — ответила обрадованная Анико. В эту минуту она вспомнила Бесики и подумала: «Вот, отплатила тебе!» Она показала бы ему язык, будь она одна.

Дареджан понравилась покорность Анико.

— Так вот, моя дочурка, — продолжала царица, — ты умная, царского происхождения, и ты будешь царицей. Не отдам же я тебя чужестранцу или магометанину! Ты будешь возле меня. Твой жених такой великан, что едва пройдёт в эти двери. И я о тебе забочусь, потому что ты умница и послушная.

Анико слушала с поникшей головой, теребя конец косы. Она даже не расслышала последних слов Дареджан. Ей представилось, что она бегает по парку с Бесики, тщетно пытающимся поймать её, и кричит ему: «А ну, если ты не трус, попробуй сразиться с моим женихом… Попробуй помешать моему замужеству!»

Дареджан хотела ещё что-то сказать Анико, но в это время в зал вошёл дворцовый чиновник и доложил о приходе господ мдиванбегов.

Дареджан встала и встретила их у дверей.

В зал вошли Чабуа Орбелиани, Иасэ Амилахвари, Иоанн Орбелиани и Теймураз Цицишвили. Чабуа возглавлял шествие; по обыкновению, левое плечо было у него поднято, а голова склонена набок. Ходил он как-то бочком.

По обычаю, вельможи стоя поклонились царице, а затем подошли к её руке.

— Мы слышали, что вы получили письмо от царя, — почтительно обратился Чабуа к царице. — Простите за смелость, но мы, не вытерпев, поспешили к вам, чтобы узнать, о чём гласит послание великого Ираклия.

— Хорошие вести сообщает мой царственный супруг, — ответила Дареджан. — Он приехал в Сурами, встретился с генералом Тотлебеном. Садитесь, господа, я прочту всё по порядку.

Дареджан села на трон и развернула письмо Ираклия. В зале вмиг воцарилась тишина, порой лишь слышалось лёгкое шуршание парчовых платьев.

Дареджан надела очки, пробежала начало письма, где царь писал о личных делах, потом, чуть кашлянув, стала громко читать:

— «…Я уже писал, что с царевичем Георгием я встретился в Уджарме. Войско привёл он превосходное, отборных воинов. На рассвете, когда мы были в Цилкани, к нам присоединился Мухран-Батони с двумя тысячами человек, и моё войско увеличилось до семи тысяч. Да пошлёт нам бог удачу. В Гори догнали мы царевича Левана, там остановились на некоторое время. Армяне просили разрешения на постройку церкви. Мы дали согласие и уделили им в дар триста миналтуни. Оттуда мы тронулись дальше и в сумерки благополучно подошли к Сурамской крепости. По дороге застиг нас дождь, укрыться было негде, и мы промокли. Переночевали у коменданта крепости, который принял нас с большим почётом. Утром прискакал гонец с известием, что идёт русское войско. Мы выстроили наше войско. В сопровождении Левана и Георгия я встретил русских: это было великолепное зрелище. Впереди шли музыканты. Выслушали рапорт графа и произвели смотр русскому войску. Русские встретили нас криком «ура». Потом сели пировать. Русские офицеры очень хвалили нас, мы, в свою очередь, наговорили им любезностей. Потом пели и плясали. Бесики…

Дареджан, не прерывая чтения, украдкой бросила взгляд на Анну — Анна встрепенулась.

Зашевелилась и Анико. С загоревшимися глазами она подалась вперёд. её движение заметила только Майя. Она сжала губы и наклонила голову. «Неужели и эта тоже влюбилась в Бесики?» — подумала она со злостью.

— «…Бесики всех поразил своим несравненным пением и прекрасными стихами, — продолжала читать Дареджан. — Он прочёл множество стихов, а голос его, как вам известно, удивительный. Мы дали ему теперь полный чин мдивани и подтвердили звание жалованной грамотой. Пусть бог пошлёт ему счастье. Вечером устроили джигитовку. Донские казаки удивили нас своим искусством. На полном скаку они рубили саблями воткнутые в землю толстые прутья, а один из казаков повесил на верхушку прута фуражку. При каждом круге, на всём скаку, он так ловко срубал конец прута, что отрубленная часть падала на землю, а фуражка продолжала висеть на пруте.

Затем пожелал принять участие в этом состязании и царевич Леван. Он велел поставить два прута: один с правой, другой немного подальше, с левой стороны пути, и повесить на них фуражки. Он с такой ловкостью срубил сперва верхушки левого, а потом правого прута, что ни на одном из них фуражка не шевельнулась после взмаха сабли. Это было изумительное зрелище, и я благодарен всемогущему богу, что он дал мне такого сына. Русские приветствовали царевича громким «ура». Офицеры целовали его в плечо.

Потом настала очередь наших воинов. К концу шеста прикрепили серебряную чашу и начали состязание по меткости в стрельбе.

Но граф Тотлебен вдруг отдал распоряжение, чтобы русские немедленно построились в колонны, и он их увёл куда-то. Мы были обескуражены Я велел узнать, что случилось. Оказалось, Тотлебен приказал перенести лагерь русских в достаточное отдаление от нашего лагеря и под страхом смертной казни запретил русским солдатам общаться с нашими воинами. Нас это крайне поразило, и мы терялись в догадках: что сие могло означать? Потом выяснилось, что мои воины начали брататься с русскими солдатами, менять пули и, делая надрезы на руках, смешивали свою кровь. Вам известно, что этот обряд считается священным и что такой побратим считается родным братом. Русским солдатам это объяснили, и когда несколько наших воинов предложили русским солдатам побрататься, они охотно согласились. После этого все наши солдаты пожелали иметь побратимов, и началось повальное братание. Это событие нас так обрадовало, что я уже готов был отпраздновать его пиршеством, отпустив для этого две тысячи вёдер вина. Но вышло совеем иное: Тотлебен увидел случайно обряд побратимства и спросил, что это такое. Когда ему объяснили, он рассвирепел и велел перенести лагерь русских и окружить его часовыми.

Что это может означать? Если он замышлял против нас что-нибудь враждебное, тогда его поступок понятен. Но ведь он прибыл сюда как друг наш, и братание наших солдат с русскими его должно было бы радовать.

Не знаю, обидело ли его что-нибудь или по другой причине, но он был очень раздражён. Многим из своих командиров генерал совершенно беспричинно объявил выговор и с нами вёл себя достаточно высокомерно. Очень трудно вести с ним беседу через двух переводчиков. Рейнегс заболел брюшным тифом и поэтому не может нам служить. На совете решили завтра утром двинуться через Ташискари и Ацкури.

Вечером, тайно, пришёл ко мне майор Ременников и сказал, что русские офицеры недовольны поведением графа. Он неоднократно вёл себя недостойно с нами и не меняет своего грубого обхождения. Ременников умолял меня не слушаться советов графа, так как он по своей природе предатель, пришелец из чужой страны, у русских он служит только для своих выгод, а заботиться о грузинах он не будет и подавно. Он рассказал мне ещё многое, нелестное для Тотлебена. Я ему выразил благодарность за сведения».

Тут Дареджан прекратила чтение, так как остальная часть письма касалась её домашних дел и других мелких распоряжений.

В зале вдруг заговорили все вместе. Каждый желал высказаться по поводу услышанного.

Встали со своих мест дамы, одни беседовали группами, другие подходили к царице, поздравляли её с благополучным путешествием царя и хвалили воинское искусство царевича Левана. Их лица сняли радостью так же, как отливали блеском парчовые платья. Особенно радовалась Анна. Когда она услыхала об успехах Бесики, на её щеках выступил густой румянец. Чтобы скрыть волнение, Анна стала нюхать платок, надушённый французскими духами. Оглядевшись кругом, она уверилась, что внимание окружающих было обращено на царицу, и успокоилась.

Все надеялись, что царь в этой войне победит. Такого количества войск, как теперь, никогда не было у Ираклия. В войске союзников было около одиннадцати тысяч человек. Больше вряд ли сможет выставить ахалцихский паша, и победа Ираклия обеспечена. Когда Ахалцихское ханство будет присоединено к Грузии, прекрасный край вернётся в лоно отечества.

Иасэ Амилахвари в восторге хлопал себя по колену.

— Вот так и должно быть! В добрый час!

— Это так, но… — Чабуа не разделял восторга Иасэ и в раздумье тёр лоб.

— Неужели ты сомневаешься в победе Ираклия? — запальчиво воскликнул Иасэ и обратился к Иоанну Орбелиани: — А ты что скажешь, Иоанн?

— Клянусь Ираклием, что я не вижу повода для сомнений, — ответил Иоанн и провёл рукой по усам.

— Не знаю, почему Чабуа хмурится? Словно он из письма царя узнал нечто такое, чего мы не уразумели. Если тебя возмущает нахальство графа, то будь покоен: Ираклий объезжал и более норовистых скакунов, чем этот Тотлебен.

— Маленькая туча часто несёт сильный град, — ответил Чабуа. — По тону царя заметно, что он недоволен. Если письмо написано сдержанно, это не значит, что там не было сильной грозы.

— Эх, уважаемый, бывает, что гром гремит, а дождя нет. Ты слышал эту пословицу: быки могут бодаться, но если покажется волк, они вместе бросаются на него? В лечебнике Ходжа написано: если у человека от солнечного удара заболит голова, у него начинает учащённо биться сердце, и он способен наговорить много злого, но немного погодя, после того как он смочит голову холодной водой и боль пройдёт, у него меняется настроение. Может быть, и этому человеку, приехавшему из чужих краёв, ударило в голову весеннее солнце, и если у него сегодня плохое настроение, то завтра оно может измениться.

— Правду говоришь ты, мой Иасэ, — сказал с улыбкой Теймураз Цицишвили, затем обратился к Чабуа: — Почему сокрушаешь ты нам сердце, не лучше ли предаться веселью, когда царь так удачно ведёт это большое дело?

— «Радость чувствовать приятней, испытав сперва беду», прекрасно сказал Руставели, — ответил Чабуа, встал и направился к Анне.

Анна в группе женщин была увлечена весёлой беседой и чему-то от души смеялась. При приближении Чабуа дамы смолкли.

— Анна, если вы собираетесь вернуться домой, я вас провожу, пойдёмте вместе, — сказал Чабуа Анне и нахмурился: он злился на дам, потому что они избегали его общества. В каком бы весёлом настроении ни были дамы, достаточно было появиться Чабуа, как веселье прекращалось.

Анна переглянулась с собеседницами и нехотя встала. Ей хотелось побыть ещё во дворце, но она не решалась отказать Чабуа.

— Конечно, иду, — ответила Анна, — Хорошо, что вы напомнили мне, а то я чуть не забыла о Димитрии.

Она попрощалась со всеми и поспешила к дверям, у которых её ждали Чабуа и Майя.

Все трое покинули дворец и через западные ворота вышли на Авлабарскую площадь.

Солнце уже садилось и мечами лучей пронзало разорванные облака. По пыльной дороге со скрипом ехали арбы с пшеницей. Купол церкви Мелика устремлялся ввысь, словно желая утонуть в небе.

Они пошли по улице, тянувшейся вдоль садов, и направились к Метехскому мосту. Анна и Майя перешёптывались. Приподняв по обыкновению плечо, Чабуа медленно шагал рядом и в узких проходах предупредительно пропускал их вперёд. Чабуа остановился только у Метехского моста и вдруг, словно отвечая самому себе, громко сказал:

— С царём обязательно что-то случится!

Удивлённая Анна взглянула на него и спросила:

— Что вы хотите этим сказать, Чабуа?

— Вот чувствую, что с царём что-то случится. Всемогущий бог, избавь нас от беды!

Чабуа снял шапку и перекрестился.

Дамы невольно тоже перекрестились.

От Кизляра до Моздока шла однообразная и утомительная дорога по необъятным степным просторам.

Полулёжа в кибитке, подполковник Чоглоков развлекался тем, что строил в своём воображении воздушные замки.

Не напрасно он отправился добровольцем на Кавказ. Он должен начать победное шествие от южной окраины империи до севера. Покинув Петербург незаметным подполковником, он должен туда вернуться прославленным полководцем…

И наиболее подходящим местом для такого предприятия Чоглокову показался Кавказ, где воевал знаменитый полководец, царь Ираклий, который был союзником России. Возле такого человека всегда представится возможность отличиться.

Испросив разрешения поехать добровольцем на Кавказ, Чоглоков собрал все свои драгоценности, до десяти тысяч деньгами и с целым штатом слуг отправился в Грузию. Он хотел произвести внушительное впечатление на губернаторов и военных лиц тех глухих провинций, через которые ему приходилось следовать, чтобы на обратном пути его уже встречали как триумфатора.

Но пока что путешествие оказалось таким длительным и скучным, что у Чоглокова остыл первоначальный жар.

И когда из Кизляра он направился в Моздок, то подумывал уже о том, не вернуться ли обратно. Ему теперь казалось благоразумнее находиться в Петербурге при дворе и постепенно добиваться положения и влияния. Это было вернее, чем затеряться в чужой стране и вдобавок рисковать жизнью. Приближённая к царице фрейлина могла дать ему больше, чем выигранное сражение.

Подполковник Чоглоков приуныл.

Проезжая мимо какого-то постоялого двора, Чоглоков приказал кучеру заехать туда, чтобы накормить лошадей и дать им отдых.

Кучер взмахнул кнутом, и вскоре экипаж, громыхая, въехал во двор.

Чоглоков ленивой походкой направился к дому. В дверях с ним столкнулся незнакомый офицер в гусарской форме.

Оба приветствовали друг друга, отдав честь.

— Подполковник Ратиев, имею честь, — представился незнакомец.

— Ах, Ратиев? Неужели? Я многое слыхал о вас. И не здесь, в дороге, а в Петербурге, — сказал Чоглоков, бегло оглядев нового знакомого.

Ратиев был среднего роста и крепкого телосложения. Нос с горбинкой выдавал его грузинское происхождение. А смелое выражение лица и острый взгляд подтверждали, что это человек решительного характера. Помятый, выцветший мундир и поношенные сапоги доказывали, что ему лагерная жизнь в привычку. Всем своим видом Ратиев резко отличался от Чоглокова — щёголя, завсегдатая салонов.

— Много похвальною о вас рассказывал мне генерал Медем, — продолжал, улыбаясь, Чоглоков. — Вы, оказывается, в прошлом году отличились на Кубани.

— Э, об этом даже говорить не стоит. Откуда изволите ехать и куда? Кроме того, разрешите узнать, с кем имею честь беседовать?

— Чоглоков, Наум Николаевич. Еду из Петербурга и направляюсь к грузинскому царю.

— Значит, мы с вами попутчики.

— Как, и вы туда? — воскликнул Чоглоков.

— Я к Тотлебену. Я должен был вести ему на подмогу целый полк, а вышло так, что удалось собрать всего человек пятьсот.

Чоглоков очень обрадовался, что его спутником оказался такой испытанный боевой офицер. Он пригласил его вместе отобедать. И пока хозяйка, толстенькая босая женщина, накрывала на стол, новые знакомые, покуривая из длинных трубок, завязали дружескую беседу. Вскоре появилась и свита Чоглокова.

— Кто они такие? — спросил слегка удивлённый Ратиев.

— Моя личная свита, князь, — ответил с самодовольной улыбкой Чоглоков, видя, что многолюдство свиты произвело впечатление на Ратиева.

Чоглокова сопровождали: переводчик Назаров, фельдшер, камердинер, повар, два егеря, шесть гусаров и несколько слуг — мужчины и женщины.

Назаров сейчас же, без приглашения, подсел к столу, представился Ратиеву и, как только узнал, что тот грузин, обнял и расцеловал его.

— Милый, значит, ты грузин? — спросил он Ратиева по-грузински. — Как только я встречаю кого-нибудь из наших, сердце у меня так начинает биться, что готово из груди выпрыгнуть…

— Ты как к нему попал? — улыбаясь, спросил его Ратиев.

— Знаешь, кто он такой? О, большой человек, клянусь. Говорят, что он имеет право на престолонаследье. Рескрипт царицы у него в кармане. Он столько везёт с собой денег и имущества, что может купить целое царство. До Астрахани, где я служил, дошли слухи, что Тотлебен там, в Грузии, что-то путает. Офицеры пишут, что это божье наказанье служить у него. Тотлебен не знает русского языка, а самих русских не считает за людей. А Чоглоков рассказывает, что его в Грузию послали с особым поручением.

— В самом деле? — усомнился Ратиев. — Если это так, то очень хорошо. Тотлебена и вправду следует одёрнуть. В Моздок и Астрахань он сообщает очень нехорошие вещи о царе Ираклий. Как-то Медем сказал мне: «Не знал я, что грузинский царь такой деспот». Я спросил, откуда у него такие сведения. Медем ответил, что ему об этом писал Тотлебен. Оказывается, с царём враждует всё дворянство, а население якобы умоляет Тотлебена арестовать Ираклия и привести грузинский народ к присяге русской императрице.

— Вот что он пишет! — удивился Назаров. — Ему мало, что его не терпит офицерство, он хочет вооружить против себя и царя! Клянусь, неспроста всё это затеяно.

— И я думаю так же.

— Пусть он держит себя осторожнее, а то, если Ираклий разгневается, генералу несдобровать! — воскликнул Назаров.

— Посмотрим, что будет, — сказал Ратиев Назарову, а затем обратился к Чоглокову: — Вам придётся переждать здесь несколько дней, если хотите, чтобы мы вместе поехали в Грузию.

— А по какой причине? — спросил Чоглоков.

— Отсюда до Моздока дорога безопасная, но ехать дальше рискованно. Правда, свита у вас большая, но, если вы случайно встретитесь с разбойниками, рыскающими по большим дорогам, возможно, что вместо Грузии попадёте на невольничий рынок Стамбула. Поэтому лучше подождать, когда подойдёт мой отряд, и двинуться с ним.

— Конечно, — согласился Чоглоков. — Вам виднее и местные условия вам, наверное, хорошо известны.

Тем временем на столе появились закуска и водка.

У Чоглокова заблестели глаза, когда он увидел маринованные грибы и водку. Он налил чарку водки и, не переводя духа, выпил. Не отстали от него и остальные.

Гости только что начали закусывать, как со двора донёсся звон бубенчиков. Вскоре послышалось фырканье коней и окрики кучера: «Тпру!.. Чёрт!..»

Через несколько минут переступил порог высокий офицер, звонко отрапортовавший:

— Честь имею представиться, капитан-поручик лейб-гвардии Преображенского полка Иван Львов.

— А-а-а, слава богу! — воскликнул вскочивший Чоглоков. — Вы носитесь, капитан, как вихрь. Вот и догнали меня.

Капитан Львов давно собирался в Грузию, но только пятого января покинул Петербург. Он был послан в Грузию с особым поручением коллегией иностранных дел. Его неоднократно вызывали к Никите Ивановичу Панину. В первый раз ему передали жалованные грамоты императрицы для вручения Ираклию и Соломону. Потом Панин задержал его на два дня и передал личные письма к грузинским царям. Его заставили прождать ещё несколько дней, и наконец он получил приказ явиться во дворец. Тут ему вручили, в присутствии графа Григория Орлова, ордена Андрея Первозванного для Ираклия и Соломона. Он должен был в торжественной обстановке передать эти высочайшие награды царям.

— Они, пожалуй, и не поймут, что нм жалуют, — смеясь, говорил Орлов вытянувшемуся перед ним в струнку Львову. — Для них это блестящие бляхи, и только. Посему передайте его превосходительству, графу Тотлебену, чтобы он устроил при передаче орденов внушительный парад. Пусть прикажет стрелять из пушек и не жалеет пороха.

Когда из казначейства принесли два увесистых кожаных мешка, набитых червонцами, Орлов сострил:

— Вот этому они знают цену. Но не будем неосмотрительно щедры… Вас предупреждал Никита Иванович?

— Так точно, ваше сиятельство, — ответил Львов.

— Очень хорошо. Передайте Тотлебену и Моуравову, что эти деньги они могут передать грузинским царям лишь в том случае, если их финансы окажутся совершенно исчерпанными.

Еле выбравшись пятого января, Львов только в средних числах марта с трудом достиг Кизляра.

До Астрахани он ехал на санях, а оттуда в экипаже, так как в степях снег уже стаял и началась весна. Львов снял тяжёлую шубу и, облачённый в нарядную гвардейскую форму, горделиво восседал в экипаже. Единственно, что его беспокоило, — это полное безденежье. Жалованье он проиграл в карты, когда заезжал в Москву, и теперь ему приходилось путешествовать на взятые взаймы деньги. Озлобленный тем, что мешки с золотом лежат у его ног, а сам он — без гроша, Львов стократ проклинал судьбу. Он любил жить на широкую ногу и не хотел, чтобы кто-либо заметил, в какой нужде находится офицер лейб-гвардии.

Он заехал на постоялый двор, чтобы напиться чаю, пока накормят лошадей. При виде же накрытого стола и сидящих за ним офицеров его охватило радостное настроение. Можно было подумать, что оно вызвано встречей с Чоглоковым.

— Граф, неужели это вы? — приветствовал он Чоглокова. — Не узнал вас, разбогатеете!

— Иди, иди, красавец! — сказал Чоглоков и, взяв Львова под руку, подвёл к столу. — Сперва выпей чарочку водки, чтобы взыграть духом, а потом рассказывай все новости. Ратиев, вот наш новый спутник, гвардии офицер Львов и, как гвардейцу подобает, ветреник и бессребреник!

Чоглоков посадил Львова рядом, налил ему чарку водки.

— Когда ты приехал в Кизляр? Да пей же, чего ждёшь?

— Ваше здоровье! — Львов поднял чарку и выпил.

— Молодец! Вот это я люблю, — сказал Чоглоков, потрепав Львова по плечу. — Теперь расскажи, что говорят обо мне в Петербурге? Ничего не слышал при дворе?

О Чоглокове Львов ничего особенного не слышал. Только Панин как-то сказал ему: «Чоглоков поехал добровольцем в Грузию, следите, чтобы он не выкинул там какую-нибудь глупость».

Он не знал, что ответить любезному хозяину.

— Скажите, — обратился Львов к Чоглокову, — почему вы задержались в дороге? Я полагал, что вы уже давно в Грузии.

— Болел, мой дорогой, и потому пришлось пробыть в Кизляре целый месяц. К тому же, я распродал свои имения и ждал получения денег.

— Имения? Почему?

— Эх, мой дорогой, большому кораблю — большое плаванье. Я взойду или на эшафот или на престол.

— Как?

Хотя Львов опьянел, но последняя фраза Чоглокова сразу его отрезвила. Он испуганно огляделся и взглянул на Ратиева, как бы спрашивая: «Чего он дурака валяет?»

— Чего ты удивляешься и осматриваешься? — с лёгким раздражением обратился к нему Чоглоков. — Ты, должно быть, и не знаешь, с кем говоришь?

Он налил себе водки, выпил и продолжал:

— Если не знал, так узнай теперь. Ты имеешь счастье беседовать с законным престолонаследником российским, который пока пребывает простым офицером.

Теперь удивился и Ратиев. А Львова настолько поразило это заявление, что он прямо в лицо бросил Чоглокову:

— Да вам, должно быть, вино ударило в голову!

— Ничуть, мой дорогой.

— Тогда это бред! — заключил Львов. — Я знаю единственного престолонаследника — Павла Петровича.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Чоглоков. — Если ты, кроме этого, ничего не знаешь, то далеко не уедешь.

— Я думаю, что вы несколько преувеличиваете свои возможности… — улыбаясь, вмешался Ратиев.

— Не волнуйтесь, господа, и не возмущайтесь. Глотнём ещё по стаканчику и попытаемся во всём разобраться, — обратился Чоглоков к офицерам. — Значит, вы в этом сомневаетесь?

— Не то что сомневаюсь, но и запрещаю вам говорить на эту тему! — резко ответил Львов.

— Ты, может быть, думаешь, что я на тебя сержусь? — сказал Чоглоков, — Наоборот, хвалю, мой дорогой. Офицер должен быть верен присяге, но при этом не надо терять и сообразительности. Офицер Преображенского полка должен всё знать и уметь во всём разбираться. Почему после смерти Петра Великого престолом завладели женщины? Насчёт этого история скажет впоследствии своё веское слово и выведет всё на божий свет. Если волей судьбы я взойду на эшафот, то она скажет и о том, что прямым потомком Петра Великого был подполковник Чоглоков…

Чоглоков достал из кучи сложённых в углу вещей чемодан, поставил его на стол и открыл. Он был полон драгоценных камней и золотых вещей. Там лежали вперемешку украшенные крупными бриллиантами браслеты, диадемы, жемчужные ожерелья с перлами величиной с лесной орех, табакерки, медальоны, кольца и нательные кресты. Всё это сверкало и переливалось радужным блеском.

Чоглоков с насмешливой улыбкой смотрел на окружающих, не сумевших скрыть удивления при виде этих сокровищ. Они произвели на них, несомненно, большее впечатление, чем уверения Чоглокова о его происхождении и ссылки на историю. Ратиев глядел на всё это богатство со сдержанным удивлением, а Назаров — с благоговейным трепетом.

— Здесь, правда, столько ценностей, — наконец промолвил Ратиев, — что на них можно купить целое царство, если оно вам понадобится…

— И к чему, ваше сиятельство, вы везёте столько сокровищ в Грузию? — с дрожью в голосе спросил его Львов.

— Это ведь не всё, мне должны прислать ещё деньги, вырученные от проданных поместий. Вы думали, что я бросаю слова на ветер? — продолжал хвастать Чоглоков. — Вы хотели доказательств. Но разве для вас не достаточно, что моя мать — племянница Петра Великого? Разве императрица не воспитанница моей матери? Неужели вы и этого не знали? Вы хотите документ? Вот он!

Чоглоков достал из чемодана золотую табакерку, усыпанную бриллиантами. Он открыл её и показал офицерам выгравированную на внутренней стороне крышки надпись: «Да будет счастлив наследник наш, призванный богом править страной». И там же более мелко: «Графине Чоглоковой в день рождения сына».

Львов прочёл надпись и передал табакерку Ратиеву, а тот, в свою очередь, Назарову, который мельком взглянул на надпись и, взвесив на ладони табакерку, воскликнул:

— Какая тяжёлая, она стоит, наверное, не меньше тысячи рублей!

— А для меня она дороже и тысячи тысяч, — заметил Чоглоков и окинул всех победоносным взором.

Львов стал снова рассматривать табакерку, сделав вид, будто поверил словам Чоглокова. Ратиев загадочно улыбался. «Должно быть, или прожжённый авантюрист, или искренний маниак и будущая жертва дворцовых интриг, — подумал он. — Но пока что его можно использовать в нужный момент…»

Чоглоков бережно спрятал табакерку в чемодан, замкнул его, снёс в угол и завалил другими вещами. Потом сел и наполнил стаканы водкой.

— Если я попаду на эшафот, то выпейте тогда, господа, за упокой моей души. А теперь за успех нашего путешествия!

— Ура! — воскликнул Львов и чокнулся с Чоглоковым.

В этот день все они так перепились, что пришлось остаться ночевать на постоялом дворе.

На другой день все трое выехали в Моздок.

Царь Ираклий с войском подошёл к Квишхети и там разбил лагерь.

Тотлебен остался в Сурами.

Поход задержался по двум причинам. Во-первых, через Куру надо было построить мост, и, во-вторых, ни русское, ни грузинское войска не были достаточно снабжены провиантом. Ираклий воспользовался приближением пасхи и послал три тысячи человек для заготовки съестных припасов. За постройку моста тоже взялись сейчас же, и к великому четвергу уже был готов довольно широкий мост через Куру.

В тот же день сардары доложили царю о возвращении посланных нм отрядов, которые доставили в достаточном количестве провиант. Кроме выпеченного хлеба было привезено много муки. Ираклий тотчас же приказал снабдить провиантом русских. Тотлебену он велел передать, что откладывать выступление дольше нельзя и войска должны двинуться в поход в пятницу утром.

Моуравов лично поехал к графу для передачи приказа Ираклия. Вечером он вернулся и привёз царю радостную весть:

— Капитан Львов привёз Тотлебену из Петербурга жалованные грамоты императрицы и ордена Андрея Первозванного для вручения их вашему величеству и царю имеретинскому Соломону.

Тотлебен просил Ираклия отложить поход ещё на пять дней ввиду необходимости подготовиться к церемониалу вручения орденов. Желательно, для большей торжественности, чтобы эта высокая награда была передана царю в день светлого праздника.

Отсрочка похода вновь озаботила Ираклия, так как опять приходилось думать о снабжении армии. Поблизости уже ничего нельзя было достать, а привоз провианта из Гаре-Кахетии и из центральной Картли требовал много времени. При всех хлопотах, не удавалось собрать больше ста коди припасов в день, тогда как нужно было не меньше ста двадцати. А будь войско уже на вражеской земле, посылаемые в набеги отряды доставляли бы с избытком фураж и провиант.

Ираклий призвал мушрибов, они ещё раз обсудили вопрос о снабжении и после долгого совещания порешили обеспечить провиантом русское войско до вторжения в Ахалцихское ханство, грузинское же предупредить об экономном расходовании хлеба, а некоторой части воинов выдать вместо хлеба деньги. На них грузины могли купить провиант в близлежащих деревнях.

Поход был отложен; Ираклий нехотя на это согласился. Он чувствовал, что Тотлебен умышленно ищет причины, чтобы отсрочить движение войска в сторону Ахалциха.

Ираклий был поглощён этими мыслями, когда дворецкий доложил ему, что пришли русские офицеры и просят их принять. К Ираклию иногда наведывались офицеры, всегда встречавшие радушный приём. Он и теперь приказал дворецкому принять их и позвать Давида Орбелиани, царевича Левана и дежурного мдивани.

Моуравов счёл неудобным остаться при царе, так как знал, по какому делу явились офицеры. Он попросил у Ираклия разрешения не присутствовать на аудиенции. Ираклий знал всех пришедших, кроме Чоглокова и Назарова. В палатку вошли майор Ременников, капитан Платов, поручик Дегралье и штаб-офицер Зубов. Ременников представил Ираклию Чоглокова и прибавил, что этот офицер приехал добровольцем.

Назаров перевёл его слова царю и добавил:

— Насчёт этого офицера, ваше величество, доложу отдельно.

Ираклий удивился, что среди русских оказался человек, свободно владеющий грузинским языком, и спросил:

— Где ты научился говорить по-грузински?

— Я родился в Грузии, — ответил Назаров. — Отец мой служил у царя Теймураза, потом переселился в Моздок… Я тогда был ещё мальчишкой. Позже я поступил на русскую службу. Теперь судьба вновь привела меня в родные места Да не лишит меня бог ваших милостей.

Ираклий хотел что-то ответить, но в этот момент вошли царевич Леван, Давид и Бесики. Они низко поклонились царю, а потом приветствовали офицеров. Ираклий пригласил всех сесть на ковёр и сам подал пример. С чётками в руках и в чалме, Ираклий больше походил на мусульманского властелина, чем на грузинского царя.

Русским офицерам было трудно сидеть по-турецки. Они были в узких лосинах и с трудом сгибали ноги, мешали и шпоры. Офицеры вынуждены были сидеть, спираясь на руку, полулёжа. Чоглоков долго вертелся, пока наконец кое-как устроился.

Бесики приготовил чернила и перо, чтобы записывать, если понадобится, беседу.

— Давид, передай офицерам, что я готов выслушать их, — сказал Ираклий сардару, перебирая жемчужные чётки.

Давид провёл рукой по усам, некоторое время молчал, как бы не зная, с чего начать, и задумчиво глядя на изумительно вытканный кирманский ковёр.

— Господа офицеры, — наконец обратился Давид по-русски, — царь просит вас доложить, о чём вы хотите с ним говорить.

— Ваше превосходительство, — обратился Ременников к Давиду, — я беру на себя смелость доложить его высочеству, что если мы не примем решительных мер, то на славное российское воинство ляжет пятно позора, и притом не по его вине. Мы утверждаем, что генерал Тотлебен злодей и изменник. Я испытанный в боях офицер, в такой же мере опытны и мои друзья. Мы достаточно разбираемся в военной науке. Генерал Тотлебен в секретном порядке разослал инженеров и соглядатаев для изучения обороноспособности ваших крепостей. У нас создаётся впечатление, что его больше интересует ваша страна, чем поход на Ахалцих. Он собрал сведения о мощности вашей артиллерии. Если мы приехали сюда, чтобы воевать с турками, то мы должны были бы разведать прежде всего боевые силы врага, то есть ахалцихского хана. Однако на этот счёт он не предпринял никаких мер.

Давид перевёл Ираклию слова Ременникова.

Ираклий выслушал его, но ничего не ответил и продолжал перебирать чётки.

— Сегодня Тотлебен объявил офицерам строгий выговор и под угрозой ареста запретил посещать вас, — продолжал Ременников. — Спрашивается, что это значит? Если мы друзья и союзники, то почему же русские офицеры не могут бывать в гостях у грузинского царя? Ваше высочество, мы сражались во многих боях, в нашей преданности родине до этого никто не сомневался, а теперь этот остзейский немец из-за того, что мы питаем к грузинскому царю уважение, приравнивает нас к изменникам родины. Я вызвал бы его на дуэль, да он не примет моего вызова.

— Потому что он авантюрист! — воскликнул Дегралье.

— Как, как? — спросил Ираклий, когда Давид не перевёл ему слова «авантюрист».

— То есть… — замялся Давид, — авантюрист — это человек, который, не разбираясь в средствах, домогается создать себе имя и положение.

— Ах вот что! — промолвил Ираклий и продолжал перебирать чётки.

— Проволочка с наступлением, — продолжал Ременников, — позволяет врагу собрать и увеличить свои силы. Всё это может отразиться пагубно на наших боевых действиях и в конечном счёте привести к поражению. Поэтому мы решили, ваше высочество, арестовать Тотлебена и, пока императрица не убедится в правильности такого решения, просить вашего покровительства.

— Это невозможно, — ответил Ираклий.

Офицеры с удивлением переглянулись. Чоглоков хотел что-то сказать, но Ираклий жестом остановил его и продолжал:

— Тотлебен пока не совершил ничего преступного в отношении меня или вас, и его арест может вызвать нежелательные осложнения. Благодарю вас за преданность, но я не могу быть соучастником заговора. Из-за какого-то генерала я не хочу восстанавливать против себя русскую императрицу. Назначение Тотлебена или его увольнение — это право только самой императрицы. Она наградила меня орденом Андрея Первозванного, и на пасху Тотлебен должен вручить его мне. Что подумает её величество императрица, если узнает, что я иду против её ставленника? Я не могу вам приказывать, но по-отечески прошу не вовлекать меня в конфликт, который может возникнуть у вас с её величеством.

— Ваше высочество, мы готовы исполнить не только вашу просьбу, но и всякий ваш приказ, но наше решение в отношении Тотлебена непоколебимо: жребий брошен, мы арестуем его после того, как он вручит вам высокую награду, — сказал Ременников.

— Ваше высочество, — воскликнул, сорвавшись с места, Чоглоков, — я беру всю ответственность на себя! После наследника престола, Павла, я являюсь законным претендентом на российский трон. В Грузию меня послала лично императрица с чрезвычайным поручением. Я сам объяснюсь с ней по этому вопросу, и вы будете совершенно ни при чём. Пока весть об устранении Тотлебена достигнет Петербурга, мы обязательно победим турок, а, как вам известно, победителей не судят.

Ираклий что-то шепнул Давиду, тот в знак согласия наклонил голову и обратился к офицерам:

— Господа, царь повторяет вам свою просьбу и выражает надежду завтра продолжить беседу с вами. Теперь его высочество желает отдельно побеседовать с господином Чоглоковым. Бесики, проводи господ офицеров.

Офицеры встали, откланялись и покинули палатку.

Офицеры решили, не мешкая, вернуться в Сурами. Они не подождали Чоглокова, отказались и от ужина. Им не было расчёта возбуждать в Тотлебене какие-либо подозрения.

Назаров не поехал с ними и завёл беседу с Бесики. Но Бесики был погружён в свои думы, почти не слушал болтовни Назарова и на его вопросы отвечал односложными «да» или «нет». Он невольно вспомнил рассказ Беручи о письме, которое Тотлебен отправил ахалцихскому паше. Сомнения мучили его. Теперь для Бесики стало ясным, каково было содержание этого письма, и он упрекал себя в том, что не послал погони за гонцом. Даже ценой жизни он должен был захватить это письмо и вручить Ираклию. Но теперь было поздно думать об этом и каяться. Оставался единственный выход — заставить Рейнегса сознаться и передать содержание письма. Этот проходимец находился в лагере Тотлебена. Правда, он заболел тифом, его поместили в лазарет, и к нему никого не допускают, но Бесики мог сказать, что пришёл навестить его по поручению царя, и тогда ему не отказали бы в свидании.

Бесики разыскал Соломона Леонидзе и попросил его подежурить, пока он вернётся из Сурами. Потом взял разрешение от сахлтухуцеси на отлучку. Когда Чоглоков вышел из царской палатки, Бесики попросил через Назарова разрешить ему поехать вместе с ними, так как через русский лагерь, расположенный перед городом, не пропускали посторонних лиц.

Чоглоков согласился и, дружески потрепав Бесики по плечу, сказал Назарову:

— Какой красивый юноша. Он, наверно, из царского рода. Скажи ему, что я охотно возьму его с собой.

Бесики поблагодарил.

Стремянные привели коней. Чоглоков ловко вскочил в седло и в сопровождении эскорта поскакал в Сурами. В Моздоке он получил в своё распоряжение пятьдесят гусар. Генерал Кавказской линии Медем в отношении Чоглокова проявил особое внимание и из Кизляра послал письмо к коменданту Моздока с предписанием предоставить в распоряжение Чоглокова отряд гусар.

Уже смеркалось, когда Чоглоков и Бесики миновали аванпосты русских и въехали в Сурами. Сурамская крепость со своей высокой башней и зубчатыми стенами возвышалась на крутой скале, горделиво взирая на скученные у её подножия домики.

В городе Бесики попрощался с Чоглоковым и направился к общежитию католических миссионеров, где находился больной Рейнегс.

Больница помещалась в маленьком флигеле. Бесики спрыгнул с коня и огляделся. Во дворе никого не было. Привязав коня к перилам, он взошёл на балкон и, не постучав в дверь, резким движением открыл её и переступил порог.

В комнате горела свеча, хотя ещё не было темно и дневной свет проникал через окно, затянутое мутной вощёной бумагой. Бесики уже собрался окликнуть Рейнегса, как вдруг заметил, что в постели лежат двое. Они, очевидно, спали, так как не слышали, как он вошёл. Бесики быстро прикрыл дверь и громко постучал.

До него донёсся шёпот и шаги, потом дверь приоткрылась и показалось испуганное лицо Рейнегса.

— Ах, Бесики, это ты? — с облегчением вздохнул Рейнегс и распахнул дверь… — Заходи, заходи…

— По-моему, ты не один? — спросил Бесики.

— Пустяки, ведь ты свой, — смеясь, сказал Рейнегс и направился к кровати. Он был в одном нижнем бельё.

Бесики вошёл в комнату. Сидевшая на постели женщина закрыла голову чадрой и стала неторопливо одеваться, ничуть не стесняясь его присутствия.

— Садись, не обращай на неё внимания, она сейчас уйдёт, — сказал Рейнегс и натянул на себя одеяло. — Если собираешься у меня переночевать, не соскучишься, она приведёт подругу…

Бесики ничего не ответил. Он подождал ухода женщины. Потом сел на низенькую табуретку и обратился к Рейнегсу:

— Ты в самом деле болел?

Рейнегсу не понравился тон Бесики, и он нахмурился, почувствовав, что вопрос задан неспроста.

— Конечно, болел, да ещё как!

— По тебе это незаметно, — цвет лица отличный и…

Бесики показал глазами на дверь, только что закрывшуюся за ушедшей женщиной.

— Э, цвет лица — пустое! Патер Доминик дал мне такое лекарство, от которого на другой же день болезнь прекратилась. Вот уже два дня как я пью вино и ем курятину.

— Знаешь, что я тебе скажу? — Бесики встал, огляделся и быстро защёлкнул дверную задвижку. — Если патер Доминик даёт лекарство вроде того, какое я только что видел, то для меня ясна и твоя болезнь. Коротко говоря, ты должен немедленно сказать мне, что вы с Тотлебеном писали ахалцихскому паше? Знай, что у меня нет досуга долго говорить с тобой. Здесь же устрою тебе отпевание, если не выложишь всей правды.

Рейнегс стал шарить рукой под подушкой, нащупывая пистолет, но никак не мог до него добраться.

— Вот уж напрасные подозрения, — попытался Рейнегс беззаботным тоном разуверить Бесики. — О чём мог писать Тотлебен ахалиихскому паше? Конечно, о капитуляции. Не мог же он писать ему о том, что интересуется здоровьем его тётушки.

— Значит, он предлагал ему сдаться?

— Да.

— Ты знаешь Джалила? — спросил Бесики.

— Какого Джалила?

— Афганца — палача царя Ираклия. Хочешь, чтоб я привёл его для твоего лечения?

Рейнегс растерялся было, но, сделав усилие и глубже запустив руку под подушку, нащупал пистолет и сразу успокоился.

— Гм, Джалила, — фыркнул Рейнегс. — У меня есть такое волшебное средство, против которого и Джалил бессилен.

От Бесики не укрылось движение Рейнегса, он хотел кинуться на него и вырвать оружие, но тотчас же отверг эту мысль. Рейнегс всё равно не посмеет применить оружие против царского мдивани.

— Значит, не хочешь рассказать, о чём вы писали ахалцихскому паше?

— Ты мне надоел со своим допросом! — уже раздражённо воскликнул Рейнегс.

— Как я вижу, тебе надоело жить.

— Жизнь не мне, а тебе надоела. Я советую тебе убираться отсюда, если не хочешь попасть в руки Джалила. Я больше знаю о тебе, чем ты думаешь. Берегись, доложу царю, что ты любовник его сестры, и тогда посмотрим, как ты запоёшь.

— Что, что ты сказал? — воскликнул побледневший Бесики.

— Я вижу, тебе это не понравилось? Мне тоже стал поперёк горла твой допрос. Теперь мы квиты.

Бесики готов был броситься на Рейнегса и придушить его, как собаку. Сердце его так быстро забилось, что задержалось дыхание. По всему его телу пробежала дрожь негодования. Но, сделав усилие, он потёр виски и пришёл в себя.

Рейнегс смотрел на него с насмешливой улыбкой и играл пистолетом, держа палец на собачке.

— Давай договоримся, — сказал наконец мнимый больной и сел в постели. — Не будем ссориться. Ты ещё молод и не смыслишь ничего в жизни. За добро не жди добра. Как ни старайся, мой дорогой, но в конце концов ты или сгинешь в темнице, или над тобой учинят что-либо похуже… Вспомни, кстати, и судьбу своего отца. Разве ты не знаешь характера Ираклия? Хоть тысячу раз подвергай себя опасности ради него, но, если ему понадобится, — не пощадит и прикажет истязать тебя клещами.

Бесики бессмысленно глядел на Рейнегса и думал совершенно о другом. Он вспомнил Анну, вспомнил об её письме, которое хранил у себя на груди, в кармане архалука.

— Ну, что скажешь? — спросил Рейнегс. — Принимаешь моё предложение?

Бесики не слышал, что говорил ему Рейнегс, но одно было ему ясно — он потерпел поражение. Хотя он угадал, о чём писал Тотлебен ахалцихскому паше, но теперь всё это теряло смысл. Рейнегс крепко замкнул его уста.

Бесики остановился у двери. Некоторое время он стоял в задумчивости, затем повернулся и сказал Рейнегсу:

— Знай, что я не боюсь ни смерти, ни пыток. Я не возлюбленный сестры царя, как ты посмел сказать, но злой язык может осквернить и богородицу. Предупреждаю, если ты ещё раз посмеешь говорить о ней непристойно, то, даже если я буду в могиле, встану и вырву твоё пакостное сердце.

— Значит, договорились. Знаешь пословицу: слово — серебро, а молчание — золото. — И Рейнегс стал одеваться. — Лучше ты играй на сазе и сочиняй стихи. Разве кот в силах разнять схватившихся льва и тигра? Ты ещё молод, зачем рисковать головой? Хорошо, что всё сегодня обошлось мирно, могло быть хуже.

Одеваясь, Рейнегс не заметил, как Бесики исчез, и только когда со двора донёсся топот копыт, он понял, что юноша ускакал.

Поведение Бесики показалось Рейнегсу подозрительным. Юноша мог с кем-нибудь поделиться своими предположениями о содержании письма, посланного к ахалцихскому паше, мог и рассказать обо всём, что произошло между ними сегодня. Тогда конец: Ираклий какой угодно ценой добьётся его выдачи, и тогда ему не миновать неописуемых истязаний и мучительной смерти.

Встревоженный Рейнегс побежал к Тотлебену и рассказал ему обо всём.

— Ничего, это маленькое пятно мы сейчас сотрём, — сказал Тотлебен и приказал адъютанту привести арканщика — калмыка Салавата.

Он приказал ему догнать Бесики, заарканить его и убить. В награду обещал десять золотых.

— Сумеешь его захватить? — спросил Тотлебен.

Салават только улыбнулся. Взяв под мышку седло и аркан, вышел в поле, где паслись кони. Салават свистнул. Сейчас же от табуна отделилась лошадь и с ржанием подбежала к хозяину.

Салават оседлал её и взнуздал. Повесив свёрнутый аркан на луку седла, он лёгким движением вскочил на коня. Лошадь с места пошла карьером и вскоре скрылась из глаз.

Рейнегс с облегчением вздохнул: Салават был мастером своего дела.

Когда Чоглоков попрощался с Бесики и вернулся в лагерь, он спросил, где Ременников. Ему хотелось рассказать о своей беседе с Ираклием.

Денщик сообщил Чоглокову, что его благородие вместе с другими офицерами куда-то ушёл, но куда именно, он не знает. Тогда Чоглоков послал Назарова их разыскать, а сам направился к палатке Львова, где мерцал огонёк.

Капитан сидел за маленьким столом и что-то писал. Кивком головы он приветствовал Чоглокова и продолжал писать.

— Где вы были? — спросил он Чоглокова.

— У Ираклия. Почему ты не пошёл с нами?

— У Ираклия? — капитан прервал писание и пытливо взглянул на Чоглокова. — Несмотря на запрещение, вы всё же пошли к царю? А что скажет граф?

— Дался тебе этот граф!

Чоглоков был в хорошем настроении. После разговорa с Ираклием он воображал себя владыкой мира. Ираклий сказал ему много лестного и пригласил на пасхальный обед. Чоглокову не терпелось перед кем-нибудь похвастаться и поделиться своими впечатлениями. Ременникова он не застал, и так как считал Львова своим задушевным другом, то решил всё выложить ему.

— Ты забыл, что твой граф ещё недавно сидел в тюрьме, — развязно продолжал Чоглоков и сел, развалившись, на сундук, заменявший стул. — Да и вообще он ровно ничего для меня не значит.

— Как не значит? — удивился Львов. — Пока что он наш начальник.

— Скажи, пожалуйста, что ты нашёл в этом графе, что так отстаиваешь его авторитет? Вместо того чтобы лично вручить царю грамоты императрицы, ты даже не повидался с ним. Ираклий тебе этого не простит. Неужели ты не понимаешь, что императрица ведёт с Ираклием непосредственную переписку и, быть может, пишет ему о таких делах, о которых не должен знать Тотлебен?

— Если бы это было так, — возразил Львов, — мне бы поручили передать эти документы Ираклию тайно от графа. И я советую тебе, если не хочешь навлечь на себя гнев генерала, не ходи больше к Ираклию.

— Этого твоего любимого графа мы завтра арестуем и лишим всех прав! — бросил Львову раздражённый Чоглоков. — Я и Ременников уже договорились. Мы хотели арестовать его сегодня, но отложили на несколько дней.

Удивлённый Львов вскочил с табуретки и уставился на Чоглокова: он хотел прочесть по его лицу, шутит тот или говорит правду.

Нет, Чоглоков не шутил.

— Как можно арестовать графа без санкции императрицы? — спросил Львов.

— Можно.

— Вас отдадут под суд.

— Волков бояться — в лес не ходить! Что ж, будем отвечать, но и оправдаться сумеем… А тебе советую слушаться нас. Как только арестуем графа, командование передадим Ременникову. Он испытанный боевой офицер, и этот немец ему в подмётки не годится. Наша армия и грузинская составят такое мощное войско, что мы с ним и до Стамбула дойдём. Вот тогда и увидишь, какие разыграются события.

Львов задумался: выдать ли Чоглокова или держать его сторону? Опасно было и то и другое.

Надо было действовать осторожно.

— А Моуравов знает о вашем заговоре? — спросил Львов.

— Кажется, нет. Офицеры не говорили ему ничего.

— Многие вам сочувствуют? Неужели все недовольны?

— Почти все, но, как тебе известно, не каждый в силах быть зачинщиком. Главари — Ременников, Дегралье и ещё, знаешь, кто был бы с нами?

— Кто?

— Ратиев.

— Он ведь остался в Моздоке.

— Правда, но он, наверно, уже собрал отряд и теперь в дороге. Ничего, и без него справимся.

— Когда вы собираетесь арестовать графа? — Львов таким тоном задал вопрос, как будто и сам спешил с арестом Тотлебена.

— Завтра вечером.

— Я вас попрошу только об одном.

— О чём?

— Арестуете или не арестуете графа, это ваше дело. Я не могу принять участия в заговоре. Пока что лучше мне ничего не знать о ваших замыслах. Если хотите, чтобы в будущем я мог ходатайствовать за вас перед царским двором, пусть я буду лишь в роли случайного свидетеля.

— Струсил? Ха-ха-ха! Я думал, что ты решительнее, — смеясь, сказал Чоглоков, потом, дружески потрепав по плечу, добавил: — Нет, я шучу. Твоё предложение вполне разумно. В будущем ты нам пригодишься. А теперь в самом деле лучше тебе остаться в стороне. Значит, мы оба молчим?

— Молчим.

— Пусть будет так. Ну, прощай!

Чоглоков ушёл. А Львова охватило раздумье. Попробовал писать, но получилось нескладно. И он никак не мог подавить всё возрастающую тревогу. Львов лёг на войлочную подстилку, заложил руку под голову и стал размышлять. «Не донести ли о заговоре Тотлебену? А они, может быть, действительно арестуют графа. Потом? Потом, вероятно, обратятся к войску с воззванием и сделают Чоглокова верховодцем, как близкого ко двору человека. Но, может быть, Тотлебен уже знает о заговоре? Он арестует всех участников, и Чоглоков на допросе может сказать, что Львов знал о заговоре. И тогда, как там ни оправдывайся, Львов, пожалуйте вместе с заговорщиками в Сибирь…»

«Нет, я сейчас же должен обо всём сообщить графу, — решил Львов. — Потом, может быть, будет уже поздно».

Он вскочил и застегнул мундир.

По дороге к Тотлебену Львов встретил Рейнегса, который торопился, видимо, туда же.

— Что случилось, доктор? — крикнул Львов. — Почему вы так спешите?

Рейнегс вздрогнул, словно его поймали на месте преступления, но, увидя Львова, подавил смущение и спокойно его приветствовал:

— A-а, это вы, капитан, добрый вечер!

«Кажется, и он узнал о заговоре, — подумал Львов. — Почему он нёсся так стремительно к Тотлебену?»

— Что случилось? — повторил Львов свой вопрос.

— Ничего… Ничего особенного. Хочу повидать графа. И вы к нему?

— Да.

— Он в своей палатке? — спросил Рейнегс, прикидываясь несведущим простаком.

— В своей. Пойдёмте вместе.

Рейнегс хотел остаться с Тотлебеном наедине, и его никак не устраивало присутствие Львова.

«Этот дворцовый интриган, видимо, разнюхал что-то, — гадал Рейнегс, — и, вероятно, попытается у меня что-нибудь выпытать. Нет, голубчик, ты ещё молод, коготки не отросли. Ничего ты у меня не узнаешь».

Они заглянули в палатку Тотлебена. Граф сидел в расстёгнутом мундире у стола и при свече читал какую-то бумагу. Увидев Львова и Рейнегса, он положил бумагу на стол и пригласил их зайти.

— Уехал Салават? — спросил он Рейнегса.

— Уехать-то уехал, но… — со вздохом покачал головой Рейнегс.

— Не тревожьтесь. Вы можете считать, что он уже привёз то, что ему поручили, — успокоил его Тотлебен. Затем обратился к Львову: — Ну, капитан, что вы мне скажете нового?

— Ваше превосходительство, у меня к вам экстренное дело, и — он посмотрел на Рейнегса — мне бы хотелось побеседовать с вами с глазу на глаз.

Тотлебен с некоторым удивлением взглянул на Львова, потом глазами указал Рейнегсу на выход. Тот нехотя покинул палатку.

— Можете спать спокойно! — крикнул ему вдогонку Тотлебен. — Завтра утром я сообщу вам обо всём.

— Нет, ваше превосходительство, — ответил Рейнегс, — я лучше подожду Салавата на аванпостах. Я не успокоюсь до тех пор, пока…

— Хорошо, хорошо, — прервал его Тотлебен, — буду ждать вас с Салаватом вместе.

Рейнегс вышел.

— Я слушаю вас, капитан, — сказал Тотлебен Львову. — Садитесь вот тут, на постель.

Львов сел и с дрожью в голосе рассказал всё, что он узнал от Чоглокова. Тотлебен слушал молча. Выражение его лица не менялось.

Когда Львов кончил своё донесение, генерал некоторое время молчал, пристально глядя на пламя свечи, которое моментами распластывалось и трепетало, как бабочка.

— Я вам очень благодарен, капитан, — медленно сказал Тотлебен. — Благодарю вас за преданность, но я уже в курсе событий…

Он взял со стола бумагу и протянул Львову.

— Что это, ваше превосходительство?

— Приказ об аресте заговорщиков. Майор Ременников, поручик Дегралье и остальные будут арестованы этой же ночью. Благодаря бдительности и преданности майора Жолубова и Карпа преступный замысел заблаговременно обнаружен. Но и вам я очень благодарен, капитан.

— Что вы, генерал! Это была моя обязанность как солдата. Едва я узнал об этой гнусной затее, как сейчас же поспешил к вам.

— И Чоглокова арестую вместе с ними, несмотря на то, что он имеет при дворе сильных покровителей.

— Чоглоков уверяет, что он третье лицо в империи после императрицы и престолонаследника, — улыбаясь, сказал Львов, — Неужели этому можно поверить, ваше превосходительство?

— Это, конечно, абсурд, но при дворе ему покровительствуют несколько влиятельных лиц.

— Быть может, лучше не арестовывать пока Чоглокова, ваше превосходительство? Если у него на самом деле…

— Это ничего не значит, — прервал Тотлебен. — Я не боюсь его покровителей. Хотя, впрочем, посмотрим… Раз главари будут у меня в руках, он неопасен.

На дворе послышался какой-то шум. Потом в палатку вбежал Рейнегс, тяжело дыша.

— Что случилось? — спросил встревоженный Тотлебен.

— Ваше превосходительство, лошадь Салавата без седока прискакала в лагерь, — еле выговорил Рейнегс и беспомощно опустился на постель.

— Как без седока? А где же всадник?

— Лошадь не умеет говорить, ваше превосходительство.

В грузинском лагере распространился слух, что между царём и генералом Тотлебеном возник разлад.

Войско собралось к пасхальной заутрене. Служба шла в большой палатке из белых полотнищ, которая освещалась множеством свечей и в темноте казалась огромным фонарём. Внутри палатки находился только Ираклий с приближёнными, сардары же и воины стояли снаружи у откинутого полога и оттуда слушали богослужение. Заутреня давно уже шла, когда в последних рядах началась тревога.

Мандатур царя, пробившись через толпу, прошёл в передние ряды и что-то шепнул Давиду. Тот с удивлением взглянул на мандатура, затем вызвал из палатки царевича Левана, и все трое направились к крепости.

— Он ранен? — спросил Леван мандатура.

— Нет, было вывихнуто плечо, но потом само вправилось. Наш лекарь Турманидзе говорит, что боль пройдёт дня через два.

— А преступник?

— Тоже там. Не похож он на русского, азиат, должно быть.

Они миновали подъём и вошли в крепостную башню.

Посреди башни горел огонь. Бесики сидел у очага на низенькой скамье. Его левую руку поддерживал на весу свёрнутый шёлковый платок.

— Расскажи, расскажи, как всё произошло? — с нетерпением обратился к нему Давид.

— Возвращался из Сурами. Ехал рысью. Потом, задумавшись, пустил коня шагом. Вот мысли, должно быть, и помешали мне услышать, как подкрадывается ко мне этот разбойник.

— Какой разбойник? — недоумевая, спросил Леван.

— А вот он там, в углу, — кивнул головой Бесики.

Леван и Давид только теперь заметили связанного калмыка, который, прижавшись к стене, сверкающими, как у волка, глазами глядел на беседующих.

— Вдруг я почувствовал, что петля стиснула мне плечи и сорвала меня с седла, словно я весил не больше воробья. Хорошо ещё, что на землю упал плечом. Я потерял сознание и пришёл в себя, лишь когда меня поволокли по земле. Петля стянула тело выше локтей. Попробовал встать, но этот нехристь потянул верёвку, и я вновь грохнулся на землю. Он соскочил с коня и кинулся ко мне. Я сообразил: ведь ниже локтей руки у меня свободны, выхватил кинжал и перерезал верёвку. А когда этот разбойник подскочил ко мне, то напоролся на кинжал. Этого он не ожидал и растерялся. Попытался было убежать, но я ударил его кинжалом плашмя, он струсил и упал на колени. Я приказал ему встать и погнал перед собой, наведя на пего пистолет. Но в дороге плечо моё так разболелось, что я чуть не упал в обморок. Наконец мы подошли к реке. Наши воины купали лошадей, они и помогли мне, а то я не добрёл бы сюда.

— Повезло тебе, Бесики, ловко ты спасся! — сказал Давид и обратился по-русски к калмыку: — Говоришь по-русски?

— Говорю мала-мала, — ответил Салават.

— Почему напал на него?

— Генерал велел задержать, я не смел ослушаться.

— Сам генерал?

— Да.

— Больше он ничего не приказал?

— Ничего. Сказал задержи, а если не сдастся… — Салават запнулся и замолчал.

— Понятно и без слов, — сказал Давид.

— Что же делать с пленником? — спросил Бесики.

— Надо доложить о нём царю! Пусть царь решит его участь, — закончил Давид и приказал страже охранять Салавата.

Потом все трое пошли дослушать заутреню.

Бесики не сказал друзьям, у кого он был в Сурами, боясь упомянуть имя Рейнегса. Он сообщил лишь, что ездил в Сурами, чтобы расспросить офицеров, не знает ли кто из них о содержании письма, посланного к паше.

— Да вы скажите, в конце концов, враг ли нам этот человек или друг? — воскликнул Леван. — Свой лагерь он окружил часовыми и издал приказ никого в лагерь не впускать и не выпускать оттуда. Словно он находится во вражеской стране. Я спрашивал и Моуравова, и что же тот сказал? Генерал, мол, человек с тяжёлым характером, это, мол, приходится терпеть. Но я думаю, что поведение Тотлебена объясняется и другими причинами…

— Я с тобой согласен, — промолвил Давид. — Мне кажется, что, если его вовремя не арестуют офицеры, его неприязнь к нам может перейти в открытую вражду.

Когда они пришли в лагерь, заутреня уже кончилась. Все радостно христосовались. Отовсюду слышалось пение псалмов. Лагерь был освещён пылающими кострами. Расположившиеся у огня воины угощались, запивая жареную баранину вином.

Леван с Давидом направились к царскому шатру. Леван предложил и Бесики пойти с ними, но тот не хотел являться к царю без приглашения и решил отправиться в свою палатку — отоспаться.

В большом приёмном зале дворца ахалцихского паши поспешно собирались вельможи.

Для Сафар-паши день выдался беспокойным. На рассвете его разбудил слуга и прямо в спальню ввёл к нему уставшего и запылённого гонца, который протянул ему письмо Тотлебена и рассказал о своих приключениях.

Прочитав письмо, Сафар-паша велел позвать управителя. Он приказал ему разослать слуг с приглашением вельможам явиться во дворец. Все они в ожидании открытия военных действий находились в Ахалцихе. Бегларбек Артаани — Эмин; присланный из Стамбула лезгин — Супфав-хан и Малачини гостили у Сафар-паши и явились раньше других. Они уселись на полу зала, на маленьких квадратных ковриках.

Вскоре к ним присоединились таскарийский бек Мусалим-Рача, молодой, но уже склонный к полноге мужчина; шавшетский Киским-бек, шелковистая крашеная борода которого закрывала ему грудь, и артаанский бек Калым.

Сафар-паша долго не появлялся. Ему было над чем подумать. Положение его было трудное. Конечно, разгром Ираклия-хана и покорение Грузии прославят его на весь мир. Он станет первым визирем султана. В Стамбуле подарят ему мраморный дворец. Он приберёт к рукам Имеретию, Абхазию и, наконец, Мингрелию, а потом может стать и султаном.

Дойдя до этой мысли, Сафар-паша испугался и стал вновь перечитывать письмо Тотлебена.

Конечно, приятно одержать победу, но она обойдётся не дёшево… двести тысяч рублей. Стоит ли рисковать такой суммой? А что, если Тотлебен подведёт? Тогда в какую нору прятаться? Да и, чтобы набрать дзести тысяч, придётся продать все драгоценности: золото, серебро, драгоценные каменья, ковры, парчу, шелка… Никакими налогами столько не собрать. Дружба с Ираклием может принести ему если не пользу, то, во всяком случае, гарантию от неприятностей. Если он договорится с Ираклием, под его власть попадут и Дадиани мингрельский, и владетельный князь Абхазии, и имеретинский царь Соломон, тем более, что Ираклий любит Соломона, как кошка собаку. Правда, Ираклий стремится захватить Самцхе-Саатабаго.

Говорят, что этот край когда-го был драгоценным камнем в грузинском царском венце. Старинные развалины крепостей и церквей — безмолвные свидетели того, что он принадлежал Грузии.

В пещерах Вардзии на стене сохранился портрет царицы Тамары.

Теперь там проживают мусульмане, но фамилии они носят грузинские, и если перед их глазами сверкнёт меч Ираклия, эти грузины-мусульмане побросают в грязь свои чалмы и станут креститься на развалины церквей.

Нет, пожалуй, выгоднее остаться другом Ираклия, владетелем Ахалциха, иметь своих сорок жён, этот дворец и быть спокойным за своё достояние.

Вот лезгин Супфав-хан мечтает завоевать Тбилиси. В Стамбуле ему вручили двести тысяч рублей и обещали, если он победит Ираклия, передать ему власть над страной.

Что ж, пожалуйста.

Если ему хочется стать владетельным ханом, пусть пошлёт Тотлебену десять сундуков с золотом, которые он привёз из Стамбула. Сафар-паша от этого ничего не потеряет. Он не лишится покровительства султана, а если дело не выгорит, то всегда сумеет примириться с царём Ираклием.

Приняв такое решение, Сафар-паша решительно вошёл в зал и приветствовал собравшихся.

Взяв у мдиванбега письмо Тотлебена, он стал громко его читать.

Все слушали, затаив дыхание.

Сафар-паша закончил чтение, скосил глаза, провёл рукой по бороде и вкрадчиво повёл такую речь:

— Кто знаком с мечом Ираклия, тому такое предложение лучше рая, обещанного Магометом. Всем известно, что меча Ираклия ещё никто не сгибал и, кроме аллаха, никто не в силах это сделать. Но думаю, что более удобного случая расправиться с Ираклием не подвернётся. Сам аллах запутал дело русских и грузин, а нам, правоверным мусульманам, повелевает использовать это обстоятельство. Но есть маленькое препятствие, преграждающее нам путь, которое мы должны сообща преодолеть. Казна моя не может целиком выплатить ту сумму, которую требует Тотлебен, но…

Супфав-хан вдруг вскочил, низко поклонился Сафар-паше и попросил прощения, что прервал его речь.

— Что ты хочешь сказать, Супфав? — улыбаясь, спросил Сафар-паша, радуясь, что такой сом сразу кинулся на приманку.

— Разрешите слуге вашей тени сказать несколько слов.

«Теперь ты называешь себя слугой моей тени, но, если ты овладеешь Тбилиси, мне придётся простираться перед твоей тенью…» — подумал Сафар-паша.

— Я не ищу ни земель, ни богатства, — начал Супфав-хан и взглянул на вельмож. — Тот, кто ниже бога, но выше солнца, наш султан, вручил мне двести тысяч рублей с тем, чтобы я, использовав их в военном деле, нанёс поражение Ираклию и взял Тбилиси. Я готов отдать эти деньги, только с одним условием: после того, как мы разобьём Ираклия, я поведу наши отряды к Тбилиси— на приступ.

— Согласен, — изволил произнести Сафар-паша.

— Выслушайте же и меня, — вскочил Малачини. — Хотя я и твой гость, Сафар-паша, и не подобает мне обременять хозяина просьбами, но, если ты не выслушаешь, я тут же прострелю себе грудь!

— Говори!

— Не миновать нам битвы с Ираклием. Это ясно. Хотя мы и ставим западню льву, но, если он и попадёт в неё, кто осмелится взять льва голыми руками? Победить Ираклия не так легко. Но я вижу, что конец его близок. Только с одним условием я могу согласиться с вашим решением…

— С каким условием? — с удивлением спросил Сафар-паша.

— Если вы мне дадите возможность самому убить Ираклия. Вы покупаете победу золотом, у меня нет золота, но мой меч не уклонится от встречи с мечом Ираклия. Он мой кровник, и только я имею право убить его.

— Малачини прав, — обратился к присутствующим Сафар-паша и взглянул на Супфава, который нахмурился. — Я вижу, что Супфав недоволен требованием Малачини, но мы не можем ему препятствовать отомстить убийце его отца.

— Я согласен, — проговорил Супфав-хан, расправляя плечи. — Только знайте, если счастье изменит Малачини, я вступаю в поединок с Ираклием и никому не уступлю этого права.

Сафар-паша в душе смеялся над тем, что эти два молодца лезли, как обречённые ягнята, в пасть волка. Сафар-паша был убеждён, что грузинское войско будет разбито, но ничуть не был уверен, что в единоборстве с Ираклием возьмёт верх Малачини или Супфав. Правда, они были сильные воины, особенно Малачини, про которого шёл слух, будто он взмахом сабли рассекает всадника и коня, но Сафар-паша знал, какого опасного противника они встретят в Ираклий. Как хозяин, он слушал с любезной улыбкой обоих и делал вид, что восхищается их мужеством.

После короткого совещания было решено послать к Тотлебену гонца, который укажет место для встречи. Генерал получит деньги, и затем будет выработан план совместных действий.

С Тотлебеном должен был встретиться Супфав-хан. Ему следовало немедленно ехать в Ацкури, откуда легче всего было связаться с генералом.

— Не знаю, кому несег христианское воскресенье счастье — нам или им, — сказал, смеясь, Сафар-паша. — Сегодня у них торжество и веселье. Думаю, аллах не прогневается, если и мы повеселимся по случаю этого счастливого дела.

Паша призвал слугу и приказал накрыть на стол.

Наклонившись над картой, Тотлебен через переводчика объяснил Ираклию:

— Это река, — Тотлебен провёл пальцем по чёрной извилистой линии и сказал переводчику: — Переведи.

Переводчик переводил с немецкого на русский сказанное Тотлебеном; с русского же на грузинский переводил Давид Орбелиани.

— Это горы, — продолжал Тотлебен.

Давид вдруг рассердился, сдвинул брови и обратился к переводчику:

— Передай его превосходительству, что его величество прекрасно разбирается в картах и знает все условные знаки. Пусть его превосходительство благоволит говорить по существу дела.

Переводчик вздрогнул. Тотлебен мог вспылить на такое замечание, и переводчик медлил передать Тотлебену слова Давида.

— Что такое? — спросил Тотлебен. — Что он говорит?

Переводчик пересказал.

После того как заговорщики были арестованы, генерал вздохнул свободно. Он опасался волнений в войске, но всё обошлось благополучно. Тотлебен вторично заставил офицеров и солдат присягнуть императрице, затем устроил парад и направился в лагерь Ираклия, где с большим торжеством вручил царю орден Андрея Первозванного. Салютовали тридцатью двумя залпами из пушек. Во время беседы Тотлебен осторожно сообщил царю, что вынужден был арестовать нескольких своих офицеров-мятежников. Говоря об этом, он смотрел в глаза Ираклию. Он хотел уловить хотя бы тень смущения на его лице. Граф был убеждён, что Ираклий являлся соучастником заговора.

Но царь спокойно сказал графу:

— Я слышал, что ты арестовал офицеров потому, что они бывали у меня. Мы гостеприимный народ, и как я могу запретить им ходить ко мне?

Граф ответил, что он их арестовал по совершенно другой причине. Затем Тотлебен перевёл беседу на другую тему. Он предложил царю обсудить план будущего похода.

В палатке были разложены полевые карты, и граф поделился с Ираклием своими соображениями.

Тотлебен держал себя непринуждённо, так как царь был в хорошем настроении. Видимо, полученный орден произвёл должный эффект.

Вызывающая выходка Давида удивила графа.

— Передайте его высочеству, — сказал генерал, — что я хочу беседовать с ним наедине. Вызовите Моуравова, а остальных прошу нас оставить.

Переводчик покорно перевёл приказание графа и вышел из палатки.

Давид с удивлением взглянул на Тотлебена.

Ираклий углубился в карты, не вникая в то, что кругом происходило. Но когда в палатке воцарилась тишина, он оторвался от карты и спросил Давида:

— Что случилось?

— Он не умеет себя вести… Я сдержался и не проучил его как следует только из уважения к вам, отец! Разрешите мне уйти, а не то я за себя не ручаюсь, — со спокойным выражением сказал царю Давид, чтобы Тотлебен не заметил его волнения.

— Иди, сын мой.

Давид поклонился царю и покинул палатку.

Ираклий стал рассматривать карту.

Переводчик привёл Моуравова.

— Куда вы пропали, князь? — обратился к нему Тотлебен.

— Простите, ваше превосходительство. Писал письмо к Панину о сегодняшнем торжестве и о вручении вами ордена царю.

— A-а, это хорошо, но незачем с этим спешить.

Тотлебен взглянул на карту и сказал Моуравову:

— Доложите его высочеству, что я советую ему главный лагерь перенести в Садгери. Я со своим войском буду идти до самого Ацкури по левому берегу Куры, а его высочество пусть идёт по правому берегу.

— Это невозможно, — сказал Ираклий, когда Моуравов перевёл ему предложение Тотлебена, — левый берег непроходим до крепости Петра, и мы не сможем провести по этой дороге артиллерию. Мы должны двигаться по правому берегу, перейти Куру по Ацкурскому мосту, а оттуда до самого Ахалцнха идти полями.

— Разве не лучше, после взятия Ацкурской крепости, занять выгодные позиции и ждать прихода вражеских сил? — спросил Тотлебен.

— Ацкурскую крепость мы вряд ли сумеем взять, — сказал Ираклий. — Сомневаюсь, чтобы ваши двенадцатифунтовые ядра могли разрушить её стены. Лучше перейти на другой берег Куры, захватить окружающие деревни, а затем уже двинуться прямо навстречу турецкому войску. Своё войско я поведу по правому берегу реки и короткой дорогой выйду на Рокитский перевал, — Ираклий при этом провёл пальцем по карте. — Вот здесь Аспиндза, отсюда до Ахалциха ведёт короткая дорога. Таким образом я отрежу туркам путь к отступлению. Когда же вы на равнине у Ахалциха встретите врага, я одновременно ударю на него с тыла, и туркам будет отрезано отступление.

Тотлебен задумался и стал внимательно всматриваться в карту. Такой план был ему на руку.

Если ахалцихский паша отвергнет его предложение и будет осуществлён план Ираклия, с турками будет покончено.

Если же ахалцихский паша согласится на предложение Тотлебена, создастся такая диспозиция, при которой неизбежна гибель войска Ираклия: направляющееся к Рокитскому перевалу грузинское войско окажется запертым в узком ущелье. Если Тотлебен отступит от Ацкури, турки могут с помощью ацкурского гарнизона отрезать Ираклию путь к отступлению, а пока грузины выйдут на перевал, главным силам турок представится возможность захватить грузин в ущелье и поголовно истребить воинов Ираклия.

Тотлебен вновь пришёл в хорошее настроение. Он достал из кармана табакерку и опять положил её обратно. В присутствии царя этикет не разрешал нюхать табак.

— Я согласен, ваше высочество. Без всякой лести смею утверждать, что ваш план разгрома турок — блестящий. Значит, решено. Теперь скажите, когда вы предполагаете двинуться?

— Это зависит от вас, ваше превосходительство. Я могу сегодня же двинуть своё войско, — ответил Ираклий. — Разрешите и мне спросить— а когда вы тронетесь в поход?

— Завтра.

— Пусть будет по-вашему, — сказал Ираклий.

— Разрешите попрощаться, — поклонился Тотлебен царю.

Ираклий позвал дворецкого и приказал, чтобы генерала проводили сардары.

Когда Тотлебен вышел из палатки, царь обратился к Моуравову:

— Ты что-то не в духе, Антон?

— Многое заботит меня, царь.

— А что именно?

— Я хочу вам сообщить кое-что интересное, но с условием держать в секрете.

— Даю слово молчать.

Моуравов огляделся и сообщил царю:

— Императрица, вместе с орденом, прислала вам пятьдесят тысяч рублей, но эта деньги граф почему-то не передал вам. Они высланы на военные расходы. Правда, Панин пишет графу: эти деньги передай Ираклию, если он нуждается, — но разве об этом приходится говорить? Вот вы сегодня роздали войску деньги, почему же всё должно идти только из вашего кармана?

Ираклий нахмурился.

— Что бы я делал, Антон, без тебя? — Потом невольно засмеялся: — Какую волшебную силу имеет золото: оно слепит глаза всем, будь то полководец или купец. Всё же я заставлю генерала выложить деньги. Я напишу письмо Панину с требованием денег на военные расходы, ни словом не упомянув об этих пятидесяти тысячах. А ты в своём письме подтверди, что я нуждаюсь в деньгах. Тогда Тотлебену поневоле придётся раскошелиться.

— И я так думаю, государь, А пока как-нибудь перебьёмся.

— Что ты узнал насчёт заговорщиков? — спросил Ираклий.

— Львов рассказал мне, что вчера на рассвете арестовали Ременникова, который на допросе держал себя вызывающе. «Мы ещё встретимся», — сказал он графу и так взглянул на Львова, словно эта угроза была обращена и к нему. Дегралье выгнали со службы, а Чоглокова, под стражей, отправили обратно в Россию.

— Всё это плохо, очень плохо, — сказал задумчиво Ираклий, прощаясь с Моуравовым.

В понедельник на заре, когда на небе ещё сверкала поздняя серповидная луна, в грузинском лагере зазвучали трубы. Воины сложили палатки, связали тюки и пригнали коней с пастбища. Через час войско было готово к походу. Движением войск руководил Давид Орбелиани. Во главе корпуса был поставлен полк хевсур. Их кони двинулись волчьим шагом. Хевсуры радовались, как дети, что им предстоит первым встретить врага.

Как только войско вышло в поле, уполномоченные, во главе с Бесики, по приказу Давида приступили к подсчёту воинов. Бесики записывал цифры.

Давиду бросилась в глаза большая убыль людей. Хотя тысячу человек царь послал за хлебом, но отсутствие их всё же не могло быть таким заметным на всей массе войска. Он поделился своей тревогой с царём, но тот успокоил его:

— Наверное, они разбрелись по близлежащим деревням покупать хлеб. Не беспокойся, пока доедем до моста, они нас догонят.

Ираклий отлично знал, что войско, стоящее лагерем, от безделья начинает скучать и частично разбредается.

Давид, привыкший к суровой дисциплине, царившей в русском войске, не мог себе представить такое самоволие и с удивлением смотрел на царя.

— Ваше величество, разве воины имеют право самовольно оставлять лагерь?

— Что же, сильно уменьшилось войско?

— Я приказал пересчитать. Думаю, что не осталось и половины.

— Когда подойдём к Садгери, проверим людей по спискам и обяжем помещиков пополнить убыль вооружёнными крепостными.

Давид отъехал. Злоба душила его. Попадись ему в тот момент какой-нибудь беглец, он, не задумываясь, разделался бы с ним. Ему хотелось одним ударом уничтожить все препятствия, мешавшие государственному правопорядку. Но он чувствовал себя беспомощным, так как и царь, и вельможи, и чиновники относились благодушно к тому, что его возмущало.

Предутренний туман рассеялся. Давид увидел на равнине приближавшиеся группы всадников. Взглянув в подзорную трубу, он убедился, что это грузины.

«Возвращаются», — подумал Давид, и у него отлегло от сердца.

Давид повернул коня и поскакал к крепости.

Там, во дворе, он застал Ираклия, окружённого сановниками и сардарами, который расспрашивал о чём-то Манучара Туманишвили.

Давид спрыгнул с коня и, подойдя к царевичу Георгию, спросил, о чём идёт речь.

Георгий шёпотом сообщил Давиду:

— Утром царь отправил к Тотлебену Манучара Туманишвили, чтобы узнать, когда выступает русское войско: дорога узкая, и по ней не могут двигаться две армии сразу, надо было согласовать движение обеих армий. Но граф приказал часовым никого не впускать в лагерь; они чуть не подняли на штыки Манучара.

Выходка графа возмутила всех, особенно вспыльчивого Давида, возненавидевшего Тотлебена. Он крепко сжал рукоятку сабли и обратился к Ираклию:

— Государь, быть может, граф хочет как полководец говорить только с вашим полководцем и ни с кем другим. Разрешите мне самому пойти к Тотлебену.

А про себя подумал: «Посмотрим, как он осмелится не принять меня!».

Ираклий кинул на Давида острый взгляд, догадавшись, что он задумал. Как Тариэль, перебьёт он часовых, если они осмелятся задержать его. А может быть, и лучше будет таким способом проучить этого наглеца. Если поступки Тотлебена пока вызывали возмущение у подчинённых Ираклия, то завтра такое поведение генерала могло уронить авторитет и самого Ираклия.

Народ любит только сильного царя. Подданные должны его бояться. Недаром говорит Руставели, что «любви источник — страх». Отпустить ли Давида к Тотлебену и в результате конфликта пресечь его возмутительные выходки или же порвать с ним вообще и отделиться от русскою войска? Тогда уже Тотлебену придётся умолять царя. Но годится ли такая тактика? Вот уже два века как грузинские цари стремятся к дружбе с Россией, и разве стоит из-за этого наглого проходимца менять мудрую политику?

Ираклий мягко сказал Давиду:

— Тебе незачем идти туда. Генерал приказал часовым не пропускать никого, и они точно выполняли его приказ. Наверное, он просто забыл предупредить их, чтобы наших гонцов беспрепятственно пропускали к нему. Вот мы попросим господина Антона Моуравова передать графу наше поручение. Мы же не будем задерживаться с отъездом в Садгери.

Моуравов тотчас же отправился в Сурами. Ираклий приказал царевичу Георгию, следившему за обозом, не задерживать отправку ароб, а сам в сопровождении свиты присоединился к войску, растянувшемуся но дороге.

Бесики пришлось ехать в обществе Моуравова, так как, пересчитывая войско, он очень задержался. Только к полудню прошли последние отряды и обоз. Тут подоспел Моуравов, и они вместе двинулись в путь.

Весь день стояла чудная погода. На синем небе не было ни облачка. В непроходимых горных лесах, поднимавшихся до вершин, то там, то здесь виднелись купы сосен и елей, тёмно-зелёные конусы которых резко выделялись на ярко-изумрудном фоне других деревьев. От Ахалдабы начинался еловый лес, и воздух был пропитан запахом хвои, нагретой весенним солнцем. На склонах гор цвели ирисы и фиалки, источая одуряющий аромат.

Дорога то шла по каменистому берегу Куры, то поднималась в гору и извивалась в дремучем лесу. На ветках старых елей мох висел серыми клочьями. "Пушистые белки прыгали по деревьям и обгладывали кору на молодых веточках.

Бесики впервые видел эти места и невольно залюбовался природой, забыв и о списках воинов, и о боли в плече, и о том, что он был в походе. Он пустил медленным шагом абхазку, которая, навострив уши, прислушивалась к шорохам леса. Бесики ни о чём не думал и лишь глядел на извивающуюся по ущелью реку, на горы, на столетние деревья и на убранные цветами лужайки.

Моуравов тоже был восхищён красотой этих гор, расцвеченных пленительными красками. При переходе через речку Шавцкали, лошади стали жадно пить воду.

— Ишь как понравилась! — воскликнул Моуравов. Он несколько раз натягивал поводья, но тщетно: конь упорно продолжал пить воду.

— Здесь такая вода, что от неё не оторвёшься, — заметил седобородый всадник, который ехал с Бесики. — Она пенится, как молодое вино, и если её палить в кувшин и крепко закрыть, то он от газа может лопнуть. Эту воду любят пить олени. Она чуть солоноватая. Лошадям она также по вкусу.

Моуравов тяжело вздохнул и взглянул на Бесики.

— Из Петербурга едут богачи в Германию и Италию, чтобы пить вот такую воду. Однажды и мне удалось побывать на курорте в Карлсбаде.

— Наверное, там красивые места.

— Наши красивее. Но там всё очень благоустроено: мощёные улицы, аллеи, фонтаны. Если бы эту местность украсить так же, разве можно будет тогда сравнить с теми местами? Там всего-навсего маленький ручеёк, проведённый по трубам к бассейну, который помещён в стеклянный павильон. А здесь течёт целая река, и мы поим из неё лошадей. Эх, может быть, и наша страна дождётся лучших времён. Ты ещё молод и авось доживёшь до её расцвета, а я… кто знает, в какой пустыне сложу свои кости.

Моуравов стегнул коня, лошадь, разбрызгивая воду, перешла речку и стала взбираться по подъёму.

Бесики последовал за ним. Он всматривался в окрестности и пытался представить себе эти дикие места такими, как описал Моуравов Карлсбад.

Вон там, на скалистом гребне горы, должен красоваться дворец с высокими башнями. В нём должна жить черноокая с длинными косами фея.

«Анна! — Он тряхнул головой, словно желая отогнать эту мысль, — Нет. Не Анна».

Поехал быстрее. Догнал Моуравова. Стал с ним беседовать. Но в его сознании опять всплыл образ Анны.

«Анна. Анна должна жить в этом дворце».

Смеркалось, когда они поднялись на плоскогорье Садгери. Войско уже расположилось лагерем, но палаток не поставили. На опушке развели костры, вокруг которых расположились на бурках воины.

Царь и сановники устроились в Садгерской крепости.

Моуравов пошёл к царю. Бесики нашёл Давида, который с вершины башни оглядывал долину.

— Сколько по списку оказалось воинов? — спросил Давид Бесики, прислонившегося к башенному зубцу.

— Три тысячи восемьсот восемьдесят человек, исключая свиту царя.

Давид нахмурился и, словно рассуждая сам с собой, начал подсчитывать:

— Три тысячи восемьсот восемьдесят. Тысяча человек послана царём. Это, значит, четыре тысячи восемьсот восемьдесят, ну, положим, пять тысяч. Свита царя — пятьсот человек…

— Почти все в сборе, — сказал Бесики и беззаботно обвёл взором долину, — догонят и остальные.

На башню поднялся Леван.

— Из Тбилиси только что прибыл гонец и привёз письма. И тебе есть письмо, — обратился он к Давиду.

— От кого?

— А ну-ка, догадайся! От Тамары. Она приехала из Телави и осведомляется о тебе.

Давид протянул руку, чтобы взять письмо.

Бесики через силу улыбался. Может быть, и ему хотели написать, но не посмели послать письмо…

Тамара приехала в Тбилиси в субботу утром, накануне светлого воскресенья, и прямо отправилась во дворец, не побывав в Сачино. Во дворце она, как старшая дочь царя, пользовалась большим авторитетом, чем её мачеха. Поэтому она не считала обязательным для себя повидаться с Дареджан. Сменив дорожное платье на роскошный туалет, Тамара отправилась навестить тётку.

Анна с внучкой сидели в гостиной и вышивали нагрудники. Увидя Тамару, Анна отложила вышивание, порывисто вскочила и радостно воскликнула:

— Ах ты моя радость, откуда ты появилась? — Анна обняла и расцеловала Тамару. — Как я рада тебя видеть! Дай полюбоваться тобою. Ты настоящая царица Тамара.

— Это ты царица, моя дорогая тётя, неувядающая роза! — смеясь, сказала Тамара. Потом она обняла Анико: — Ах ты, моя голубка! Ну как поживаете, не стосковались ли по мне? А как здоровье Димитрия?

— И не спрашивай! — тяжело вздохнула Анна. — Несчастной я родилась на свет…

— Что, опять в постели?

— Да слёг.

— А что говорят лекари?

— Что они могут сказать? Рейнегс говорит, что остаётся лишь удивляться, что хворый человек в таком возрасте ещё живёт. Идём сядем, чего стоишь?

Они устроились на тахте и продолжали беседу. Расспросили друг друга обо всём. Анна рассказала Тамаре дворцовые новости; здесь после отъезда Ираклия воцарилась такая грусть, оставалось только ходить на обедни и молебны. В городе также замерла жизнь, так как большинство мужчин ушло в поход. Первое время общество собиралось в Сачино, но потом перестали туда ходить, так как туда зачастил католикос Антоний, изводивший всех нравоучениями и проповедями.

— Молим всевышнего о том, чтобы царь вернулся невредимым, а вместе с ним и другие. Вот тогда и повеселимся. А твой Давид…

— Оставь его в покое, — смеясь, сказала Тамара.

Она стеснялась говорить о своём женихе.

— Сколько времени вы не виделись?

— Даже не помню, приблизительно лет пять. Правда, что он носит русскую форму, забыл грузинский язык и говорит только по-русски?

— Тебе рассказали небылицы. Он носил раньше русскую форму, она шла к нему. Мне же она вообще не нравится… В белых лосинах человек кажется голоногим. Но теперь Давид носит форму сардара. Дай бог ему вернуться невредимым, и тогда вас обвенчаем.

— А где же Бесики, — вдруг спросила Тамара, — хранитель моих тайн?

При упоминании о Бесики Анна вздрогнула, словно в неё вонзилась стрела.

Встрепенулась и маленькая Анико, но тотчас же склонила голову и ещё усерднее принялась вышивать.

— И он ушёл в поход, — ответила Анна.

— Ах, этот плут и проказник, — засмеялась Тамара, — тоже отправился воевать. Хотела бы знать, к кому он теперь пылает любовью? Раньше он воспевал жену Ибреима и, кажется, добился успеха. Мне очень хотелось бы с ним повидаться. Он ещё пишет стихи?

— Кажется, пишет, — ответила Анна изменившимся голосом: об интрижке Бесики с Гульнар она не знала.

Ревность стиснула ей сердце, и румянец схлынул с лица.

«Нет, это невозможно, — подумала Анна. — Это было раньше, в прошлом году, но теперь… сейчас этого не может быть!»

— Нет! — вскричала Анна.

— Что «нет»? — с изумлением спросила Тамара, блеснув глазами, так как это «нет» было произнесено другим тоном и не относилось к стихам Бесики.

Анна смутилась.

— Ох, меня мучат сомнения, — сказала она, — даст ли бог победу моему брату? Если он потерпит поражение, турки ворвутся к нам и всё уничтожат… Вот я и сказала: нет!..

Слёзы выступили на глазах Анны.

Тамара обняла тётку. В эту минуту Анна была такая жалкая и вместе с тем такая очаровательная, что Тамару охватило желание приласкать тётю. Она прижала Анну к груди и нежно ей сказала:

— Нет, моя тётушка, этого никогда не будет.

— Чабуа говорит, — Анна достала платок и вытерла слёзы, — Чабуа говорит: «Сердце предвещает мне беду, и вести приходят нехорошие».

— Что Чабуа может знать?

— Но про него все говорят, что он мудрец.

— Тоже нашёлся мудрец! И кто это выдумал? А что ты вышиваешь? — Тамара взяла вышивку у Анны. — Какой замечательный рисунок. Где ты его видела? Или нарисовал тебе кто-нибудь? Да, я узнала, что приехал Ибреим. Наверное, привёз лионские шелка. Ты не заходила к нему?

— Всё никак не могу собраться… Я недавно была на площади и мельком видела его товар.

— Пойдём вместе. Отправимся сейчас же. Ты засиделась в этой комнате… — Тамара вскочила, выхватила из рук Анны рукоделье и бросила в сторону. — Надо уметь осилить горе, само оно не утихнет. А ты что молчишь? — обратилась Тамара к Анико. — Насупилась, как монахиня. Вставай, идём с нами.

Тамара схватила Анико, обняла и начала кружить по комнате. Потом стала тормошить Анну.

С приездом Тамары притихший дворец снова оживился.

Пасхальный обед Тамара устроила в большом зале: музыканты и певцы заполнили хоры; были приглашены жёны знатных горожан.

Дареджан пришлось чаще бывать в царском дворце, так как её стали редко навещать придворные. Даже юные царевичи стремились в большой дворец и целые дни проводили в обществе Тамары. Они очень любили старшую сестру и удивлялись, что мать равнодушно относилась к Тамаре, а иногда беспричинно сердилась на неё.

— Вот увидите, её сумасбродство навлечёт на нас несчастье, — ворчала Дареджан. — За смехом всегда следуют слёзы.

Тамара, сейчас же после приезда, написала письмо Давиду, но так как сообщение с армией не было ещё налажено, она получила ответ только через пять дней. Затем Тамара стала получать письма ежедневно. Давид писал ей длинные, но сдержанные послания, ничем не намекая на своё чувство.

В одном из них Давид подробно описал происшествие с Бесики, который сумел освободиться от аркана Салавата. Анна с трепетом прочла это письмо. Мужество и находчивость Бесики обрадовали её. Он стал в её глазах подлинным мужчиной.

Незаметно прошла пасхальная неделя. Закончились званые обеды и веселье. Жизнь во дворце затихла. Тамара и Анна накупили в караван-сарае Ибреима всякие материи и принялись за шитьё. Тамара готовилась к свадьбе, и ей нужно было пополнить гардероб новыми платьями. Всю комнату завалили тканями, и целые дни портнихи занимались примеркой, кройкой и шитьём.

Занятые нарядами, Тамара и Анна не замечали, как бежит время, и однажды не обратили внимания на то, что в тот день гонец с письмом от Ираклия не появился. Лишь на следующий день Анна спохватилась и ахнула:

— Да ведь мы вчера не читали письма!

— Вчера письма не было, — проговорила Тамара, — Гульвардис не пришла. За каждое письмо я дарю ей миналтуни, и она всегда успевает перехватить его у гонца.

— Может, случилось что-нибудь с гонцом, — попыталась успокоить себя Анна. — Он, наверно, прибудет сегодня, ведь царь каждый день посылает скороходов?

Но гонец не явился ни в тот день, ни на другой, ни на третий.

Это взволновало обеих женщин, и они несколько раз ходили к Дареджан в Сачино справляться, нет ли известий от Ираклия.

Тамара и Анна чувствовали, что такое молчание царя не предвещает ничего хорошего.

Дареджан ежедневно отправляла гонцов к царю, но они словно проваливались сквозь землю и не возвращались.

В субботу вечером Тамара и Анна молча сидели в комнате, углубившись в горькие думы.

— Сегодня двадцатое апреля? — спросила Анна.

— Да, суббота, двадцатое число, — ответила Тамара после короткого молчания. — Сколько дней, как мы не имеем известий?

Анна не успела ответить, как в комнату ворвалась Майя с расцарапанными щеками и растрёпанными волосами. Она завопила:

— Убейте! Убейте меня, христа ради! — и грохнулась, рыдая, на пол.

Потрясённая Анна бросилась к Майе, опустилась возле неё на колени.

— Что случилось, Майя?

— Майя, что ты узнала? — воскликнула в спою очередь Тамара, прижав ладони к щекам, чтобы сдержать рыдание.

Приподнявшись, Майя отрывисто выкрикнула:

— Ахалцихский паша… разбил войско царя… Не оставил в живых ни одного человека… Генерал Тотлебен приказал присягнуть на верность России.

— Что ты сказала, Майя? — вскричали обе женщины, рыдая.

— Послезавтра Тотлебен со своим войском прибывает в Тбилиси, — продолжала Майя. — До чего мы дожили! В наших крепостях расставлены русские гарнизоны, и генерал говорит, что нам нечего бояться, так как он защитит нас…

— Кто передал тебе эту весть, Майя? — спросила, придя в себя, побледневшая Тамара.

— Я была у царицы… Все собрались у неё… Чабуа сказал, что ему сообщил об этом Василий Петрович Лопухин. Он тоже там. Убейте меня, несчастную! — начала опять причитать Майя, царапая своё заплаканное лицо.

Ираклию пришлось ждать в Садгери целую неделю, пока придёт войско Тотлебена. Отряд, посланный за хлебом, также запаздывал, и во всём грузинском лагере не было хлеба.

Ираклий был вынужден отправить ещё пятьсот человек за хлебом. Теперь царю стало ясно, что Тотлебен умышленно затягивает поход, чтобы поставить грузинские отряды в тяжёлое положение. Ираклий решил отложить поход против турок и не возобновлять его, пока из Петербурга не отзовут преступного генерала. Моуравов не мог разобраться в поведении Тотлебена и проклинал судьбу, которая его с ним связала.

Когда наконец русское войско под барабанный бой, вступило в Боржомекое ущелье, Ираклий выехал навстречу Тотлебену и пригласил его в крепость Петра.

Посоветовавшись, они на другой же день двинулись в сторону Ацкури, не дожидаясь грузинских отрядов, отправленных за хлебом.

Ираклий рассчитывал быстро дойти до Ацкури. А там, на вражеской земле, можно будет добыть войску провиант и фураж.

По требованию Тотлебена, грузины должны были выступить первыми. Войско Ираклия состояло из трёх тысяч человек.

Но царь всё же колебался. Его беспокоило отсутствие провианта. Он поделился своими сомнениями с Давидом и Леваном, но те успокоили царя: воины обеспечены хлебом в достаточном количестве.

— Как это так, — удивился Ираклий, — разве прибыли люди царевича Георгия?

— Нет, отец, — сказал Леван, — наши купили хлеб у русских. Вчера вечером затеяли такую торговлю, что лучше и быть не может: у них ведь на руках были деньги.

— Вот ещё новая забота! — воскликнул Ираклий. — Что же осталось у русских?

— Не знаю, видимо, у них есть лишний запас, так как ни офицеры, ни сам генерал не запрещали солдатам продавать хлеб.

— Если так, то очень хорошо, — промолвил царь, но по тону его голоса чувствовалось, что ему не понравился такой способ снабжения грузинского войска.

Ираклий со свитой отправился из крепости Петра, Тотлебен встретил его со своим штабом. Царь и генерал верхом поднялись на горку и стали следить за движением грузинского войска. Ираклий был в персидском златотканом халате, с голубой лентой через плечо; на груди у него красовался орден Андрея Первозванного. Уздечка, седло и подпруги на его коне сверкали золотым набором и самоцветами.

Тотлебен в расшитом золотом парадном мундире и треуголке с развевающимся султаном напоминал фазана.

В грузинском войске распространился слух, что между Ираклием и Тотлебеном возник разлад. Но теперь, видя их вместе, воины воспрянули духом и молодцевато проехали перед ними.

Прошло грузинское войско, замерли звуки трубы, и вслед за грузинами двинулись русские. Ираклий поскакал вперёд, чтобы догнать авангард, а Тотлебен вернулся в крепость, снял парадный мундир и приказал майору Жолобову:

— Сейчас же пошлите отряд в Садгерскую крепость, а другой расквартируйте здесь. На всех дорогах расставьте часовых. Кроме наших, пусть никого не пропускают. И если бы явился сам царь Ираклий, пусть задержат и приведут ко мне.

Потом, сев на коня, поехал к своему войску.

По узкой дороге армии продвигались медленно и только под вечер достигли Ацкури. Воздвигнутая на скале и опоясанная массивными стенами Ацкурская крепость, мрачная, как легендарная Каджети, возвышалась над узким ущельем Куры.

Из крепости не доносилось ни звука, точно она была всеми покинута. Но в ней находился гарнизон в тысячу человек, и там же укрылось все население Ацкури. Жители поздно узнали о приближении грузинского войска и не успели забрать в крепость скот и имущество. Всё было оставлено на произвол судьбы.

Ираклий, взойдя на. гору, не отрываясь, смотрел на город и на крепость, словно вросшую в скалу и высившуюся над ней зубцами стен и башнями. Молча рядом с царём стояли сардары.

Царь несколько раз обвёл испытующим взором окрестность, потом посмотрел на небо. Таявшие облака на горизонте ещё хранили красноватые отблески вечерней зари.

Ираклий подозвал Давида и приказал ему распорядиться, чтобы войско не смело разорять город.

— На мосту поставь хевсур, — прибавил царь.

— А что делать со скотом? Население оставило его без присмотра.

— Пусть пригонят сюда. Если где найдут провиант, пусть также заберут, а остальное не трогают. Войску объявите, что хотя мы и находимся сейчас в краю, над которым властвуют турки, но это наша родная земля и разорять её — преступление. Половину скота отошлите русским, хотя я видел, что казаки уже успели угнать голов сто. Но чтобы Тотлебен не был в претензии, поделимся с ним нашей добычей.

Давид поклонился царю и, сопровождаемый сардарами, стал спускаться с горы.

Ираклий опять взглянул на Ацкури.

Свита его безмолвно стояла неподалёку. Все были уверены, что Ираклий обдумывает план штурма.

Но Ираклий вовсе не думал о штурме. Он вспоминал своего учителя Иасэ, который преподавал ему географию. Однажды Иасэ развернул перед ним каргу Грузии времён царя Ростома, показал ему грузинские земли и, положив палец на Самцхе-Саатабаго и Тао-Кларджети, сказал:

— Вот здесь — колыбель нашей страны, сын мой, но горе нам: в этой колыбели ныне — чужой младенец.

Эти слова глубоко врезались в сердце Ираклия. Он с грустью смотрел на карту и, охватывая взглядом очертания Европы и Азии, еле находил на этом огромном пространстве свою родную страну. Она была величиной с ладонь, да ещё разделена на многие царства. В Западной Грузии, которая была разбита на самостоятельные княжества: Абхазское, Мингрельское, Гурийское, Рачинское и Сванское, в городе Кутаиси сидел царь Александр — отец нынешнего царя Соломона, которому ни одно из этих княжеств не подчинялось.

Восточная Грузия разделилась на два царства: Карталинское со столицей Тбилиси, которым правил царь Вахтанг Шестой, и Кахетинское со столицей Телави, где сидел царём отец Ираклия — Теймураз Второй. Оба царя были вассалами Персии.

Юго-западной Грузией, Самцхе-Саатабаго и Тао-Кларджети владели турки. Захватив эти земли, они огнём и мечом насаждали среди грузинского населения магометанскую религию, уничтожали грузинскую культуру, письменность, церкви, угоняли красивейших девушек в гаремы, молодых людей — в мамелюкские отряды. Эту часть Грузии, некогда славившуюся своими зодчими, философами, поэтами, мастерами ювелирной чеканки, художниками, турки совершенно разорили.

Такова была Грузия, когда Ираклий впервые по карте познакомился с миром и со своей страной.

С тех пор прошло много времени и многое изменилось. Ираклий сумел не только объединить Карталинское и Кахетинское царства в одно целое и освободиться от вассальной зависимости по отношению к Персии, но он сумел также подчинить себе Ганджинское и Ереванское ханства, которые примыкали к Грузии с востока и юго-востока. Однако этого ему было мало, он мечтал о воссоединении с Грузией земель Самцхе-Саатабаго и Тао-Кларджетпи — этих исконных земель грузин-месхов.

Часто вспоминались Ираклию слова учителя: «…здесь колыбель нашей страны».

«Ах, если бы Иасэ был жив и находился тут», — подумал Ираклий и обернулся.

Ближе всех стояли к нему Леван и Бесики. Ираклий улыбнулся им.

Леван решил, что отец уже обдумал штурм крепости и его улыбка — залог успеха.

Он восторженно взглянул на родителя и обратился к нему:

— Отец, разреши мне первым идти на приступ.

Ираклий посмотрел на крепость, потом на Левана.

— Крепость мы взять не сможем, — спокойно сказал он. — Сперва надо разгромить войско Гола-паши, а тогда и Ацкури и Ахалцих сдадутся сами: штурмовать крепость — безнадёжно.

— А русские пушки?

— Русским пушкам этих стен не разрушить.

Ираклий ничего больше не сказал и направился в свою палатку. За ним последовала свита. На возвышенности остались только Леван и Бесики.

— Слышал, что сказал отец? — воскликнул Леван. — А я думал завтра же водрузить на главной крепостной башне грузинское знамя! Погоди, что это такое? Ты видишь? — указал пальцем Леван. — Русские везут сюда пушки.

На гору медленно взбиралась артиллерия Тотлебена. Бомбардиры вели под уздцы лошадей, которые с трудом тащили тяжёлые пушки на высоких колёсах. Солдаты криками понукали коней.

Вскоре появился и офицер. Заметив в сумерках Левана и Бесики, он крикнул:

— Кто здесь?

— Царевич и царский мдиванбег, — ответил Бесики на ломаном русском языке.

— Царевич? — удивлённо переспросил офицер и, подойдя ближе, узнал Левана. — Ваша светлость, Леван Ираклиевич, разрешите мне установить на этой горе артиллерию.

— О чём он говорит? — спросил Леван у Бесики.

— Он просит разрешения установить здесь пушки.

— Пусть устанавливает — это его дело. Но спроси его, смогут ли эти пушки разбить крепостные стены?

Бесики перевёл офицеру вопрос Левана, но тот ответил уклончиво:

— Это зависит от того, насколько крепки стены и как велика наша настойчивость.

— Значит, Тотлебен решил взять крепость?

— Разумеется, затем мы и пришли сюда.

Орудия втащили на гору. Утомлённые лошади тяжело дышали. Офицер приказал тотчас же установить пушки и определил место для каждой батареи. Двенадцатифунтовые пушки поставили в ряд на горе, а трёхфунтовые «единороги» продвинули дальше и установили на склонах.

Леван и Бесики с любопытством смотрели на действия солдат, которые безмолвно и точно выполняли приказы начальников. Одну из пушек установили близ Левана и Бесики. Пожилой, с висящими седыми усами старший бомбардир басистым голосом отдавал приказания. Он проверил установку пушки, затем взглянул на крепость. Уже смеркалось, и Ацкурская крепость обрисовывалась в небе чёрным силуэтом.

— Ладно, наведём завтра утром, — проговорил бомбардир, — только ничего из этого не выйдет.

— Что ты сказал? — спросил Бесики, который хорошо расслышал слова бомбардира.

— Не выйдет ничего, ваше… — бомбардир запнулся, не зная, как обратиться к Бесики, — ваша светлость, — сказал он наконец. — Где это слыхано, чтобы двенадцатифунтовыми ядрами сокрушать такие стены? Этими ядрами можно разнести только деревянные башни, траншеи и землянки. Для такой крепости нужна тяжёлая осадная артиллерия.

Поражённый Бесики перевёл Левану слова бомбардира.

— Тогда к чему же вы готовитесь? — спросил Бесики.

— Будем палить, — смеясь, ответил тот. — Может, запугаем турок: они ведь трусливы как зайцы.

Леван и Бесики направились в лагерь. Ими овладела грусть. Они осторожно шагали в темноте по каменистым отрогам горы. То здесь, то там пылали костры. Пламя костра освещало дым, который прядями хлопка вился во мраке.

Как только рассвело, раздались пушечные выстрелы. Лежавший у потухшего костра Бесики вскочил и огляделся. Воины, собравшись в кучу, смотрели в ту сторону, откуда доносился гром русских пушек.

Батареи стреляли по очереди. В каждой из них было по три пушки, и когда приближалась очередь последней батареи, первая снова была подготовлена бомбардирами к стрельбе. Взмахом сабли офицер подавал сигнал, и тотчас же из пушек вылетали белые клубы дыма и раздавался тяжёлый грохот.

Грузины с восхищением следили за пальбой и кричали:

— Так им!

— Угодил как раз в цель!

— Ещё им, еше, дорогие…

Грохот пушек не смолкал, и грузинское войско всё больше воодушевлялось. Воины не находили себе места. Достаточно было бросить клич, и все они с шашками наголо кинулись бы в бой.

Но Ираклий не разделял общего восторга. В эту ночь он настойчиво советовал Тотлебену оставить у Ацкурской крепости лишь небольшой отряд для осады, а с остальным войском немедленно двинуться к Ахалциху. Грузины были расположены к юго-востоку от Ацкури, на склонах ущелья, ведущего к Рокити. Русские части стояли севернее. Они могли быстро миновать мост и начать наступление в сторону Ахалциха. К тому времени, когда русская пехота приблизится к Ахалциху, кавалерия Ираклия, обойдя Рокити, успела бы подойти туда же. Начинать осаду Ацкурской крепости — бесполезно. Артиллерия не в силах разрушить стены. Союзное войско падёт духом, провиант кончится, и поражение неминуемо. Но Тотлебен упрямо возражал. По его мнению, ветхие стены Ацкурской крепости не выдержат и одного залпа. В течение получаса стены будут разрушены и крепость взята штурмом. В ней они найдут уйму провианта. А затем можно продолжать поход.

Как ни пытался Ираклий доказать Тотлебену, что его план неосуществим, тот упрямо стоял на своём, и царь ушёл, ни в чём с ним не столковавшись.

Как только утром начался артиллерийский обстрел, Ираклий в подзорную трубу стал следить за его результатами. Бомбардиры, видно, были хорошими наводчиками, так как ядра точно попадали в цель. За короткий промежуток времени более двухсот ядер ударилось в стены крепости, но не выбили из них ни одного камня. Ядра отскакивали от стен, как орешки.

Грузины вскоре убедились, что обстрел нс даёт никаких результатов, и возбуждение их быстро остыло. Уже не было слышно весёлых восклицаний, только изредка воины недоумённо обращались друг к другу:

— Не рушится, проклятая стена!

— Подождём, может быть, она поддастся… — успокаивали другие.

— И ждать нечего! Сколько ни кидай в амбар орехами, не разворотишь!

Неожиданно русские прекратили стрельбу. Наступила тишина. Все стали смотреть на вершину горы. Русские налаживали постромки, впрягали лошадей и увозили пушки за балку.

— Что же это, — они уходят? — воскликнул кто-то. Войско зашумело. Побежали разузнать, что случилось.

Моуравов заволновался. Чувствуя неладное, он послал казака в ставку Тотлебена узнать, в чём дело.

Волнение в войске всё усиливалось.

Между зубцами крепости показались делибаши, кричавшие грузинам:

— Эй, донгуз!.. Урус гедир![3]

Крики и шум росли. К палатке царя подскакал всадник. Соскочив с лошади и опустившись перед царём на колено, он прерывающимся голосом доложил:

— Государь! Русское войско ушло!

— Ушло? — с удивлением повторил Ираклий. — Откуда ты знаешь?

— Я стоял на посту у дороги, где мне было приказано. Русские стали сниматься со стоянок ещё рано утром, но, поскольку артиллерия продолжала стрелять, я решил, что войско идёт в обход крепости. Когда же они стали увозить и пушки, я догадался, что они уходят совсем. В долине не осталось ни одного русского.

Известие об уходе войск Тотлебена молниеносно распространилось по всему лагерю. Поднялся невероятный шум и гам. Все стали укладываться и седлать лошадей. Послышались крики:

— Мы погибли!..

— Русское войско бежало…

— Предали нас туркам…

— Надо спасаться!..

В переполохе не заметили, как турки открыли крепостные ворота, и пятьсот всадников напали на расположившийся у крепости отряд грузин. Взяв в плен семьдесят человек, турки увели их в крепость. Спасшиеся воины кинулись в лагерь, сея панику. Началось бегство.

Сардары не знали, что предпринять. Угрозы не действовали, их голоса тонули в шуме и криках. Давид вскочил на коня. В сопровождении минбашей он погнался за беглецами, пытаясь вернуть их в лагерь.

Поражённый Ираклий с горечью глядел на вестника. Ему вспомнились слова Ременникова и других офицеров заговорщиков, говоривших ему об изменнических планах Тотлебена. Вспомнил и о письме Захарии Габашвили.

Он огляделся вокруг.

Войско было охвачено паникой. Рассеявшиеся отряды искали пути к бегству.

Ираклий призвал царевича Георгия.

— Поезжай, догони этого Иуду. Спроси, почему он ушёл? Может быть, заставишь его вернуться. Привёл сюда, заманил в западню и оставил!

— Хорошо, государь, — угрюмо ответил Георгий, — Скажу ему, что следует.

— Говори с ним сдержанно. Не давай повода…

— Знаю.

Георгий вскочил на коня и со свитой поскакал к крепости Петра.

Ираклий понял, что здесь ему не собрать рассеявшееся войско, и он решил отступить к Тихревской роще.

Но едва стремянные подвели Ираклию коня, со стены крепости зазвучала труба. Потом загремел барабан, и на башнях и стенах показались торжествующие турки. Они глядели в сторону Куры и, махая руками, кого-то приветствовали.

За рекой, на дороге, показалась янычарская конница под предводительством артаанского владетеля Калым-бека. Янычары неслись вскачь. За плечами всадников развевались разноцветные плащи. Вертя над головами сабли, они с криком переехали мост и остановились у крепостных ворот. Навстречу вышли защитники крепости, радостно их приветствовавшие. Они показывали янычарам на грузинский лагерь и торопили начать атаку.

Калым-бек, осмотрев окрестность, понял, что такого благоприятного момента для разгрома грузинского войска нельзя упускать.

— Через полчаса Ираклий будет в моих руках, — смеясь, сказал Калым-бек, — но я боюсь, чтобы на меня не были в обиде Супфав-хан и Малачини.

Калым-бек разделил янычар на десять отрядов и приказал им окружить грузинский лагерь. Потом сел на коня, возвёл руки к небу, моля победу у аллаха, и пустил коня с места в карьер.

Янычары с гиканьем понеслись вслед. По всему полю, как языки пламени, трепетали их развевающиеся плащи.

В грузинском лагере паника всё увеличивалась. Сардары, видя, что на малодушных не действуют ни крики, ни угрозы, обнажили мечи и пытались силой преградить дорогу бегущим.

Побледневший Бесики тщетно разыскивал своего коня. Под конец он схватил брошенную кем-то лошадь и вскочил на неё. Обнажив саблю, Давид вместе с другими попытался остановить бегущих. Он настиг какого-то всадника и ударил его плашмя саблей по спине.

— Куда бежишь? — крикнул он всаднику, который от удара саблей свалился на землю. — Поворачивай сейчас же обратно!

Упавший с испугом взглянул на Давида. Потом, вскочив на ноги, кинулся бежать. Давид погнался было за ним, но ему перебежал дорогу другой беглец.

— Куда, трус? — крикнул Давид и замахнулся на него саблей.

Тот остановился, отступил на шаг и стал растерянно оглядываться.

— Кайхосро, это ты? — с удивлением воскликнул Давид.

Перед ним стоял Кайхосро Мурванишвили, старый испытанный воин, побывавший во многих битвах.

— Что ты делаешь, не стыдно тебе?

— Дьявол ведает, что со мной случилось… — смущённо оправдывался Кайхосро. — Кажется, и я с ума спятил в этом сумасшедшем смятении. Эй, куда бежишь, проклятый? — схватился за саблю Кайхосро и преградил дорогу трём удиравшим молодым воинам. — Поворачивайте! А не то, клянусь душой покойного отца, тут же вас прикончу!

Кайхосро сказал это таким голосом, что беглецы замерли на месте.

— С ума сошли? — вскричал Кайхосро, но вдруг голос у него пресёкся, и он продолжал, хрипя: — И меня свели с ума! Идите за мной!

Молодые воины покорно пошли за ним. Кайхосро теперь набросился на другую группу бегущих.

Давид стал помогать ему и незаметно очутился у палатки Ираклия.

Ираклий сидел на коне и, казалось, не обращал внимания на метавшиеся в панике группы; он внимательно следил за манёврами янычар на ацкурском поле. Царь сразу догадался, что замыслил враг. Ираклий подозвал к себе Левана:

— Янычары могут нанести нам большой урон. Я возьму с собой сотню хевсур и расположу войско в Тихревской роще, тут нельзя его оставлять. Ты же возьми двести и задержи янычар. Ударь на них с фланга, развернув отряд циркулем. Если победишь, гони их до крепости, потом отходи. Если же они осилят тебя, старайся заманить их в мою сторону. Да будет бог тебе в помощь!

Леван поклонился царю и поспешил к хевсурам. Бесики последовал за Леваном и лишь теперь заметил, что во всём войске сохранил воинский порядок только хевсурский отряд. Хевсуры спокойно сидели на конях и ждали приказа царя. Их сардар, широкоплечий, облачённый в кольчугу Сумбат Лохакришвили, почтительно встретил Левана.

— Гудамакарцам идти к царю! — приказал Леван, — Остальным построиться в два ряда! Укройтесь под косогором так, чтобы враг вас не заметил.

В это время издали донёсся боевой клич янычар и топот коней. Леван оглянулся. Он увидел Бесики и тихо ему сказал:

— Что тебе тут надо?

— Хочу сражаться вместе с тобой, — ответил Бесики.

Оба они глядели в сторону крепости. На окраине поля показались янычары. Они надвигались лавой. Длинный ряд всадников, пестревший красно-жёлтыми плащами, извивался по полю.

— Ишь как мчатся! — заметил Леван и обратился к Бесики: — Отъезжай в сторону, не то хевсуры могут задавить тебя во время атаки. Куда ты тычешься со своим больным плечом?

Сумбат подъехал к Левану и, исподлобья посмотрев на янычар, спокойно проговорил:

— Много их, проклятых!

— Мы должны их разбить, Сумбат! — твёрдо и повелительно ответил ему Леван.

— Они узнают силу наших мечей, но и нам достанется.

Бловский хевсур Абай Битураули, потеряв терпение, крикнул издали Левану:

— Чего же мы ждём, царевич?

— Погоди, Абай. Если ударить им в лоб, они опрокинут нас: мы нападём на них с флангов.

Янычары быстро приближались.

— Вот теперь пора, — сказал Леван, измерив на глаз расстояние до янычар. — Начинай, Сумбат, да поможет нам бог!

Оба перекрестились. Потом они повернули коней и подъехали к хевсурам, находившимся в засаде.

Бесики чувствовал, что он, со своим вывихнутым плечом, не пара этим силачам, но ему было неловко уйти. Леван, словно разгадав его колебание, сказал ему, улыбаясь:

— Я же тебе сказал, уходи! Да где ты нашёл такую конягу?

Потом, поднявшись на стременах, обнажил меч и обратился к хевсурам:

— Слава вашим десницам, хевсуры! Пусть дарует нам победу святой Георгий!

Хевсуры разделились на два отряда. Один отряд повёл Леван, другой — Сумбат Лохакришвили. Бесики едва успел отъехать в сторону, как мимо него промчались, как ураган, закованные в железо хевсуры. Их обоюдоострые мечи, на которых играло солнце, сыпали искры.

Развернувшись циркулем, отряды, как две стрелы, понеслись на врагов.

Янычары продолжали скакать, не убавляя ходу, чтобы догнать отступавшее грузинское войско. Их кривые поднятые сабли словно гнулись от ветра. Уже доносились отрывистые крики:

— Алла!.. Гяур!.. А-а-а!..

Хевсуры налетели на янычар с флангов и приковали их к месту. Строй янычар стал извиваться, как змея, они попятились и отступили.

Калым-бек не ожидал этого нападения. Теперь уже было невозможно гнаться за главными силами грузин, а приходилось отбиваться от хевсур, которые заходили ему в тыл.

Он попытался перестроить ряды янычар, но уже было поздно.

Хевсуры смяли первые ряды и с такой силой обрушились на остальных янычар, что весь отряд распался на части. Хевсуры окружили это метавшееся скопище и, рубя, гнали турок до самых ворот. Но гарнизон крепости начал стрелять по хевсурам. Пятерых ранили, у троих убили лошадей.

Хевсуры, выйдя из-под обстрела, остановились, перевязали раненых и собрали оружие, брошенное турками на поле сражения. Некоторые погнались за лошадьми, оставшимися без всадников.

Обрадованный Бесики поспешно стал спускаться с горы, ему хотелось обнять Левана и поздравить с победой.

Леван, опустившись на колено, с поникшей головой, стоял над раненым седовласым хевсуром.

— Передайте нашим, — угасающим голосом говорил старик, — пусть вспоминают обо мне… почтут память боевой песней… Выройте могилу в родной земле…

Хевсур хотел ещё что-то сказать, но голос пресёкся…. На его застывшем лице запечатлелось такое выражение, словно он собирается что-то досказать.

Леван достал из-за пазухи шёлковый платок и прикрыл лицо война.

Воины не помнили, чтобы царь был когда-либо так разгневан, как в этот день. Даже старые ратники, побывавшие с Ираклием в Афганистане и Индии, не видели его таким.

Войско, пройдя милю, остановилось в Тихревской роще. Сюда постепенно собирались рассеявшиеся беглецы. Сотня гудамакарских хевсур, которую послал вперёд Ираклий, чтоб останавливать малодушных, стояла в конце поля, около ущелья. Но сейчас она стала ненужной. Смятение и растерянность прошли, а отставшие ратники принесли радостную весть: они видели своими глазами, как хевсуры обратили в бегство янычар. Это известие ободрило воинов. Они стали просить минбашей вести их в бой. В это время показался Ираклий в сопровождении Давида и своего эскорта из семи хевсур. Он проехал мимо выстроившегося войска и таким взором обвёл воинов, что многие задрожали от страха.

Царский знаменосец Гогия Фатрели, не выдержав этого взгляда, крепко стиснул древко знамени и медленно опустился на колени. Воины последовали его примеру.

— Встань, Гогия! — спокойно обратился Ираклий к знаменосцу, потом, взглянув на войско, вдруг прогремел гневным голосом: — Встаньте!

Он сошёл с коня, бросив поводья, сиял царский халат, надетый поверх чохи, и бросил его на землю.

— Я вам больше не царь. Для стада требуется только пастух и собака. До нынешнего дня я думал, что препоясан мечом и в руках держу царский скипетр, но ныне я убедился, что мой меч — это палка, скипетр — свирель и что мои великие предки оставили мне не подданных, а овечью отару. Уходите и расскажите старикам отцам и седым матерям, как вы бежали из родной земли, орошённой кровью наших предков! А мне, чем переносить такой позор, лучше всего явиться к ахалцихскому паше, стать перед ним на колени и умолять его дать мне место водоноса.

Опустив головы, воины слушали царя, стараясь не встретиться с ним глазами. Чем резче говорил Ираклий, тем ниже склоняли головы воины, и скоро всё войско, как мусульмане на молитве, пало ниц перед царём.

Давид и Иасэ Эристави подняли царский халат. К ним подошли другие сардары, и все просили Ираклия вновь в него облачиться.

Но тот отстегнул и саблю.

— Вот вам и моя сабля, — обратился Ираклий к сардарам. — Мы одного племени, и, видно, я тоже не достоин носить саблю… Трусам повадно якшаться с трусами, чтите и меня таким же.

— Прости, царь! — воскликнул Дугаба.

И эти два слова, словно выкрикнул их один голос, прогремели над войском:

— Прости, царь!

Дугаба поднял голову и посмотрел в глаза Ираклию.

— Я состарился, служа тебе, царь, разреши мне сказать слово.

— Мы с тобой бились в Афганистане, ты первым взошёл на Кандаарскую башню, — обратился к нему царь. — Тогда мы служили шаху и всё же никогда не отступали перед врагом. Теперь же мы дожили до того, что не можем отстоять родной земли! Лучше умереть нам с тобой, Дугаба, чем пережить такой позор.

Дугаба расправил плечи, окинул взором войско, потом взглянул на Ираклия, приложил руку к сердцу, поклонился и сказал:

— Царь, пусть отсохнет у меня правая рука, если я когда-нибудь заступлюсь за труса; трус достоин смерти, но…

Дугаба смолк и, словно ища слова, приложил руку к губам.

Все слушали, затаив дыхание.

— …Но, царь, мы всегда сражались с неприятелем, не надеясь на чужую помощь, и побеждали врага. Теперь, увидев русское войско, его дисциплину, ружья со штыками, мы подумали, что, если турки будут даже многочисленнее пчёл, всё равно мы их победим. Не так ли, ребята? — обратился к воинам Дугаба.

— Так, так, конечно! — дружно отозвались воины.

— Увидев, что русские нас обманули, воины растерялись и дрогнули. Не от трусости! Если человек обопрётся о стену и она повалится, разве он не пошатнётся, а может быть, даже упадёт, но тотчас же снова встанет на ноги. Так случилось и с нами, царь, и за это не гневайся. Правду я говорю? — вновь обратился Дугаба к воинам.

— Верно говоришь, сущую правду! — грянули в ответ воины, а стоявшие в задних рядах крикнули: — Это вина русских!

Молодой, безусый воин, показав рукой на казаков, стоявших с Моуравовым в стороне, завопил:

— Вот чья вина, зарубим их! — и обналеил саблю.

— Бей их! — подхватили остальные; воины выхватили сабли, готовясь броситься на казаков.

Но в это время послышался топот коней и весёлые восклицания. Все невольно оглянулись в ту сторону и увидели отряд хевсур, скакавших к лагерю; среди них было и несколько русских.

Отряд остановился перед царём. Царевич Леван, Бесики и три русских офицера подошли к Ираклию.

При виде русских у царя блеснула надежда. Он подумал, что Георгию удалось переупрямить Тотлебена и тот послал этих офицеров с каким-нибудь поручением.

Но Леван разрушил эту надежду. Он сказал:

— Эти три офицера с шестьюдесятью казаками перешли к нам. Они поклялись, что будут сражаться вместе с нами, и говорят, что предпочитают умереть в рядах войск Ираклия, чем покрыть себя позором, оставаясь с Тотлебеном.

Царь обнял каждого из офицеров, поблагодарил за преданность и обратился к войску:

— Вы видите — русские тут неповинны, изменил нам генерал, и он за это поплатится. А теперь вы должны доказать, что достойны воинского звания, и пока вы этого не докажете на деле, я не облекусь в царскую одежду, ибо считаю себя недостойным её носить. И не возражайте мне. Сардар Давид, прикажи войску готовиться в путь. Пусть накормят коней, увяжут поклажу. А ты, Бесики, найди нам подходящее место: я хочу устроить совещание, созвав сардаров и пригласив господина Моуравова.

Бесики быстро нашёл удобное место и приказал слугам разостлать бурки.

Ираклий пригласил сардаров, Моуравова и русских офицеров.

— Для каждого из нас ясно, — начал Ираклий, — что мы находимся между двух огней. Если мы выберемся отсюда благополучно, это будет чудо. У Ацкури нас не пропустят янычары. Они теперь, должно быть, уже оправились от поражения, и если даже не выйдут из крепости, то всё равно могут в узком проходе обстрелять нас ружейным огнём. Если мы всё же прорвёмся и последуем за Тотлебеном, наше положение не улучшится. Он может преградить нам дорогу у крепости Петра, и мы окажемся в полном окружении. Итак, у нас остаётся единственный надёжный путь к отступлению: мы должны перейти Рокитский перевал и, проскользнув по Ахалкалакскому плоскогорью, миновать врага. Если Сафар-паша ведёт своё главное войско в Ацкури, мы разминёмся с ним… Но если он угадает план нашего отступления и поведёт своё войско через Рустави, нас уже ничто не спасёт…

В лагере началась какая-то тревога. Ираклий обратился к Соломону Леонидзе:

— Пойди узнай, что там случилось. — Затем Ираклий обратился к Бесики: — Теперь я убедился, что Захария сообщил нам истинную правду. Заслугу твоего отца я никогда не забуду. Как с нами поступил этот изменник, — обратился Ираклий к Моуравову, — заманил в ловушку и предал!

— Царь, разреши мне доложить, — начал Моуравов, — Тотлебен ушёл, тут ничего не поделаешь. Я обо всём сообщу императрице, она сурово его накажет. Но теперь нам надо думать о другом. Пока турки придут в себя, мы должны их опередить и напасть на них у Ацкури. При вашем воинском искусстве мы их победим. Императрице мы доложим, что посланный ею генерал — изменник, но что мы остались ей верны и разбили турок. Пусть она сама делает отсюда выводы. Клянусь душой моего отца, она поручит вашему высочеству судить этого генерала-предателя.

Соломон Леонидзе вернулся и доложил царю, что приехал царевич Георгий.

— Где он? — нетерпеливо спросил Ираклий.

— Вот он идёт сюда.

Утомлённый Георгий медленно подошёл к отцу.

— Ну что, царевич? — молвил Ираклий. — Какую весть принёс нам?

Георгий махнул рукой, тяжело опустился на разостланную бурку, опёрся на локоть левой руки, а правой ударил нагайкой по земле и со вздохом сказал:

— Тотлебен ушёл.

— По какой причине?

— В том-то и суть, что никакого довода он не мог мне привести. Сперва сказал, что получил приказ императрицы и потому уходит. Когда же я попросил показать приказ, он выдумал другую причину: именно, что у него нет провианта и он не мог держать войско голодным. Когда я уличил его во лжи, он стал ругать меня и угрожать, что если я сейчас же не уберусь, то он прикажет связать меня и задержать.

— Теперь всё ясно! — сказал Ираклий и повернулся к Моуравову: — Ваш совет хорош, но исполнить его невозможно. Мы уже не можем идти на Ацкури, так как заперты в этом ущелье. У нас осталась единственная дорога. Если мы до сумерек успеем перебраться через перевал, то можем ещё ускользнуть от врага. Но если урумы нагонят нас на подъёме, тогда закроется и этот проход и тогда… — Он умолк и, вздохнув, добавил: — Тогда сбудется заветное желание ахалцихского паши — и наши отрубленные головы преподнесут в подарок султану.

Войско двигалось по узкой тропинке. Она извивалась по ущелью, потом подымалась на хребет, а там шла то по вершине, то по косогору. Всадники вынуждены были ехать один за другим, что сильно задерживало продвижение.

Давид и Бесики проехали вперёд. Давид хотел сам выбрать место для лагеря. Леван остался при войске.

С вершины вся окрестность казалась выжженной. Выше альпийских лугов тянулись лишь каменистые голые отроги.

Давид и Бесики сошли с коней и сели на камни. Давид посмотрел вокруг.

— Нам, наверно, придётся ждать восхода луны. А чем кормить здесь лошадей? Гнать же их на выпас в сторону опасно.

Бесики тяжело вздохнул.

— Как ты думаешь: мы теперь вне опасности?

— Если Тотлебен не известил турок заранее о своём манёвре, тогда, пожалуй, мы успеем ускользнуть, но, если генерал нас предал, турки перережут нам дорогу, а наша судьба будет зависеть только от нашего меча.

— Значит, не миновать нам сражения, — заключил Бесики.

— Я так думаю. Страх небось забирает?

— Я боюсь не за себя, — продолжал Бесики после некоторого раздумья. — Меня беспокоит исход сражения. Ведь у ахалцихского паши двенадцать тысяч войска, а у нас только три тысячи.

— Не тревожься, мой поэт, — сказал Давид и дружески похлопал его по плечу. — Наших воинов испугала не численность врага, а измена генерала.

— Ты в детстве испытывал страх? — спросил Давид после некоторого молчания.

— Конечно. Кто не испытал его?

— А со мной вот что однажды произошло. Как-то на базаре бездельники купцы раздразнили быка. Разъярённый зверь кинулся на людей. Народ с криком стал разбегаться. Хотя я был ещё мальчишкой, было мне лет четырнадцать, но я не струсил. Выхватил меч, загородил быку дорогу и хотя не смог отрубить голову, но так глубоко прорубил шею, что он рухнул на землю. А теперь расскажу тебе про другой случай. Как-то летом, перед отъездом в Россию, пошёл я охотиться на тигра в алазанские заросли. С ружьём в руках я выслеживал зверя. Двигаюсь осторожно, прислушиваюсь к каждому шороху, слышу даже, как звенит над ухом комар. Вдруг, о боже, перед самым носом взлетел фазан и так напугал меня, что я буквально обомлел и выронил ружьё. Придя в себя, огляделся — нет ни фазана и никакого тигра. Тигра мы потом искали целую неделю, но и следов его не нашли. Я ведь и прежде охотился на фазанов, но в это время думал о тигре, поэтому вылетевший из-под ног фазан так напугал меня, что весь день у меня дрожали руки. Так-то, мой Бесики. Страшно бывает только до тех пор, пока не увидишь врага… А вон едет и царь, пойдём его встречать.

На пригорке показался Ираклий со свитой. Давид вскочил на коня и поехал навстречу. Бесики остался на месте и задумчиво глядел на поляну, где постепенно собиралось войско.

Лошадь усердно щипала редкую травку, то и дело натягивая повод, чтобы дотянуться до нового пучка. Бесики разнуздал коня и пустил его пастись.

Смеркалось. Небо было покрыто синими, мутными облаками. Вечерний ветерок временами доносил карканье ворон, взлетавших со скал. Войско уже собралось, и сардары отдали приказ всадникам спешиться.

До восхода луны воины должны были двигаться в пешем строю, чтобы дать подкормиться и отдохнуть лошадям.

Бесики, взяв лошадь под уздцы, стал спускаться по склону. Он и не заметил, что значительно опередил войско. Слева дорогу теснили высокие скалы. Справа гора обрывалась и в глубине зияющей пропасти с шумом неслась полноводная Кура.

Вдруг лошадь Бесики навострила уши, дёрнула головой и заржала. Бесики стал пристально вглядываться. В темноте он различил трёх всадников. Они быстро приближались, шум копыт заглушала трава. Бесики оглянулся. Войско осталось где-то позади.

«Кто это может быть? — подумал Бесики. — Враги или друзья?»

Он мигом вскочил на свою лошадь, но не мог сразу решить, что делать — ускакать ли назад и сообщить своим о незнакомцах или двинуться к ним навстречу. Но если всадники окажутся вражескими разведчиками? Пока свои подоспеют на помощь, эти успеют с ним разделаться.

«Что это со мной? Неужели — я струсил? Какой позор!»

И Бесики, стегнув плетью абхазку, выхватил пистолет и, приблизившись к всадникам, резко их окликнул:

— Арда гердисан?[4]

Незнакомцы остановились, и один из них в свою очередь крикнул:

— Откуда вылез этот нехристь?.. Бей собаку!

Все трое выхватили сабли. Они с такой быстротой напали на Бесики, что тот еле успел крякнуть:

— Вы грузины?

Незнакомцы придержали коней, и один из них с удивлением спросил:

— Погоди, ты ведь Бесики? В темноте я не распознал тебя!

— Да, я Бесики. А ты кто такой?

— Я узнал тебя по голосу, дамский угодник, — смеясь, отозвался незнакомец. — Тут все свои: я — Васо Котетишвили, этот — Джаншата Иванеури из Гудани, а тот — Самана, кузнец.

— Откуда вы?

— Нас послал царь разведать кое о чём, — ответил Васо и спросил в свою очередь: — Наши далеко ещё?

— Они тут, совсем близко. Что вы узнали? Видели кого-нибудь? Не столкнулись ли с турками?

Васо повернул коня и, смеясь, ответил:

— Ты ещё молод, много будешь знать, скоро состаришься. Поехали, ребята, — обратился Васо к спутникам и стегнул коня.

Бесики поехал за разведчиками, но по дороге встретился с царевичем Георгием. На вопрос Бесики, знает ли он что-либо о противнике, Георгий вздохнул и, не отвечая на вопрос, показал рукой в темноту за своей спиной:

— Там они все.

— Кто? — спросил Бесики.

— Отец и военачальники. Они совещаются.

— О чём?

— Шесть тысяч турок и лезгин перешли мост у Аспиндзы и расположились там. Разведчики донесли, что новые вражеские отряды подходят к мосту.

— Значит… — У Бесики от волнения осёкся голос.

Георгий закончил его мысль:

— Мы заперты, мой Бесики, и завтра мечом должны пробить себе дорогу.

Ираклий приказал войску остановиться и разрешил воинам вздремнуть до восхода луны. Вызвав Агабаба Эристави, Симона Мухран-Батони и Худиа борчалинского, Ираклий поручил им обойти с правой стороны Аспиндзу, прокрасться к мосту и подпилить незаметно продольные брусья. Всё это они должны были выполнить до восхода луны. Затем Ираклий отобрал небольшой отряд и приказал ему на рассвете ворваться в Аспиндзу и поджечь деревню. Ираклий хотел таким приёмом отвлечь внимание врага, а сам, обойдя Рустави, неожиданно напасть на турок с тыла. Скрываясь за буграми, воины могли подкрасться к врагу почти на сто шагов.

Царевичу Левану он выделил пятьсот воинов. До рассвета Леван должен был обойти Аспиндзу, занять сторожевую башню и устроить засаду у дороги в Ахалкалаки. Когда будет нужно, Ираклий подаст ему знак, и лишь тогда отряд Левана должен вступить в бой.

Давид командовал семьюстами отборных воинов, которые первыми должны были атаковать врага в лоб.

Остальное войско царь разделил на три отряда: первым командовал Иасэ Эристави, вторым — Александр Цицишвили, третьим — Соломон Тархнишвили. Эти отряды сам Ираклий должен был повести в атаку. Триста воинов он выделил царевичу Георгию и оставил их в резерве.

Царь хотя и приказал воинам отдохнуть до восхода луны, но никто не сомкнул глаз.

Ираклий стал обходить ряды войска, заговаривая то с одним, то с другим из воинов. В их словах и ответах чувствовались твёрдость и уверенность. От волнения, пережитого утром, не осталось и следа.

— Кахетинцы? — спросил Ираклий, проходя мимо отряда ратников в круглых войлочных шапках.

Из темноты кто-то ответил:

— Мы из Кизикского моуравства.

— Я надеюсь, сынки, что не осрамите меня, — обратился к ним Ираклий. — Сегодня я снял царский халат, завтра вы своими руками должны надеть его на меня.

— Каждый из нас несокрушимой скалой встанет против врага! — послышались голоса.

— Достойный воин умрёт на поле брани, а трус найдёт свою гибель у хлева, в ожидании любовницы, — как говорится у нас в народе, — пробасил стоявший возле Ираклия воин.

Ираклий всмотрелся в говорившего, но в темноте трудно было рассмотреть черты лица.

— Это, кажется, ты, Пирана? — спросил Ираклий, узнав его по росту.

— Да, государь, это я, Пирана. — И воин опустился на одно колено.

— Встань, мой Пирана. «Нам угрожают мечи множества врагов, но им с нами не справиться, наши десницы из гранита». Так ведь, Пирана?

Пирана поцеловал колено царя, потом выпрямился. Царь, подняв голову, кивнул ему. Ростом Пирана был чуть ли не в сажень.

Ираклий подошёл к другому отряду.

— Кто тут стоит?

— Карачохельцы, ваше величество, — доложил Давид.

— Что примолкли, мастера? — спросил Ираклий. — О чём горюете?

— Да вот эти головорезы вспомнили о своих возлюбленных и развесили уши, как ишак Шахпаруна, — раздался голос кулачного бойца, богатыря Карап-Кандога.

В рядах карачохельцев раздался дружный хохот.

— Тебе-то что? Двух жён ты уже отправил туда, откуда не возвращаются, и незачем тебе горевать! — крикнул кто-то Карап-Кандогу.

— А по-твоему, они должны были меня похоронить! — ответил тот, — Погодите — и увидите, как я в четвёртый раз буду венчаться.

Когда смех утих, Ираклий обратился к карачохельцам:

— Вы ведь воюете под моим личным знаменем — и знаете, к чему это обязывает?

В ответ послышались голоса:

— Мы постоим за тебя, государь…

— Можешь не беспокоиться…

— Что было утром, не повторится вечером.

Отойдя от карачохельцев, Ираклий велел юзбашам известить воинов, что он хочет сказать им несколько слов. После этого он со свитой поднялся на пригорок. Воины зашевелились и, не нарушая рядов, подошли вплотную к царю.

Когда воцарилась тишина, Ираклий обратился к войску, чуть повысив голос:

— Дети мои, завтра наша судьба будет зависеть только от нас самих. Вы не женщины, чтобы успокаивать вас, и не дети, чтобы обманывать. Я хочу оказать вам правду. У Сафар-паши — двенадцатитысячное войско.

— Пусть будет сто тысяч, мы не боимся! — прозвенел чей-то юный голос, но воина сейчас же оборвали:

— Тс… Тише!..

— Ты прерываешь царя!

Ираклия очень обрадовало это восклицание, оно словно вырвалось из глубины сердец всех воинов.

— Смелая речь украшает доблестного ратника, как сабля у пояса. Сейчас я услышал именно такие смелые слова, — продолжал Ираклий. — Многочисленность врага ничего ещё не значит. У Азат-хана было двадцать тысяч, а у меня — всего две тысячи воинов. Дугаба, ты помнишь этот бой? — обратился Ираклий в ту сторону, где должен был стоять Дугаба.

— Конечно, помню, — пробасил Дугаба.

Ираклий продолжал:

— Один бился против десяти, и мы нанесли врагу такое поражение, что спаслось только пятнадцать человек. Если войско дрогнет, то его погонят и дети. Вспомните, как утром пустой страх превратил вас в стадо овец. Но если завтра мы достойно встретим врага, то и один выстоит против двадцати. Сумбат, ты не забыл, как в Боржомском ущелье мы с двадцатью воинами обратили в бегство две тысячи лезгин?

— Как можно это забыть, государь! — ответил Сумбат, который был в свите Ираклия и стоял тут же.

— Теперь идите и помните, что завтра все мы или ляжем костьми на поле боя, или победим! С незапамятных времён существует наша родина, кровью наших славных предков орошены эти камни, это поле, где мы стоим. Неужели завтрашний день по нашей вине должен стать мрачным днём для всей Грузии? Неужели мы отдадим наших детей, матерей и жён врагу? Неужели мы дадим вражеским ордам разорить и поработить нашу родину?

Войско зашумело. Послышались восклицания:

— Завтра погасим для врага солнце!

— Пусть только настанет утро!

— Что я — напрасно, что ли, ношу дедовский кинжал?

Ираклий хотел сказать ещё что-то, но передумал.

Он приказал слугам поставить малую палатку и зажечь свет.

Когда воины постепенно разошлись, а шум и говор смолкли, Ираклий огляделся и приказал:

— Позовите ко мне Бесики!

— Я здесь, государь, — отозвался Бесики, стоявший поблизости.

— Иди ко мне, сын мой, ты мне поможешь в одном деле. Вы же оставайтесь здесь, — обратился он к свите и направился к палатке.

Бесики последовал за Ираклием. Слуги кончали устанавливать палатку, один из них высекал огонь.

Небо стало ясным, ночь просветлела, и можно было разглядеть войско: одни воины стояли, другие полулежали. Кто-то играл на свирели. Её переливчатые трели разносились по окрестности, проникая в душу и лаская слух. Они то уносились вдаль, постепенно замирая, то снова приближались.

«Быть может, это последняя моя ночь, — от этой мысли сжалось сердце. Бесики вдруг представилось, что лежит он с пронзённой грудью в поле, лицом вверх, и уже не видит этих звёзд… — Нет, этого не случится», — подумал Бесики, крепко зажмурил глаза и, словно желая отогнать тяжёлые мысли, тряхнул головой и с надеждой взглянул на Ираклия.

Слуги разостлали в палатке ковёр, зажгли свечу, установили её в фонаре и повесили его на перекладине.

Ираклий дал знак Бесики следовать за ним.

— Приготовь бумагу и перо, сын мой.

Потом царь приказал слугам стать около палатки и никого не впускать.

Бесики сел на ковёр, положил на колени широкую кожаную сумку, на неё — бумагу и приготовился писать.

— Эх! — воскликнул Ираклий. — Письмо твоего отца не даёт мне покоя. О, как я сожалею, что не поверил ему. Если бы я арестовал генерала, Ременников со всем русским войском был бы со мной. Но что было, то ушло! Теперь поздно горевать об этом. Записывай, сын мой, то, что я буду тебе диктовать. Этот документ будет храниться у тебя, и в своё время ты передашь его, кому следует. Начинай.

«Милостью божьей, мы, Иесиан Давитиан Панкратован, сын помазанника бога, царя Грузин Теймураза, владетель Картлии и царь Кахетии, владетель Ганджи, Еревана, Казаха, Шамшадили и Борчало, удельный князь Кахи, Шемахи, Ширвана и владетельный наследник Самцхе-Саатабаго, Ираклий Второй, написали это завещание грузинскому народу…»

По телу Бесики пробежала дрожь, и рука его чуть не выронила перо.

Царь заметил, как юноша вздрогнул. Догадавшись, чем это было вызвано, Ираклий улыбнулся.

— Что с тобою, сын мой, почему ты вздрогнул?

— Прости мне, государь, это произошло… невольно.

— Оттого, что ты пишешь моё завещание? Не печалься. Ты ещё неопытен в ратном деле. Если жителя долины подвести к пропасти, у него закружится голова, а горец и бровью не поведёт… Поверь мне, — продолжал Ираклий после некоторого раздумья, — завтра, если не произойдёт чего-либо непредвиденного, мы победим. Когда войско знает, что у него нет пути к отступлению, оно обязательно победит, как бы ни был многочислен враг. Опытный полководец всегда старается отрезать своему войску дорогу к бегству. У Надир-шаха, во время индийского похода, лучшими воинами были бахтиары и грузины. Как ты думаешь, куда он их поставил во время решающего боя?

— Во главе войска?

— Нет, сын мой, он их разместил в тылу и приказал, если персы покажут врагу спину, перебить их до единого. А персы прекрасно знали, что мы с бахтиарами не пощадим их. Они первые бросились на врага. Да как! Стотысячное персидское войско уничтожило трехсотвосьмидесятитысячное войско Великого Могола. Вот так-то, сын мой! Завтра Сафар-паша, имей он не шесть-семь тысяч воинов, а тридцать тысяч, будет разбит. Завещание же я пишу потому, что один бог знает, что может случиться с человеком. Продолжай, сын мой, на чём мы остановились?

— «…завещание грузинскому народу…» — прочёл Бесики.

— «Наш престол, — продолжал Ираклий, — после нашего царствования должен занять достойный наследник наш, одарённый всеми добродетелями и отвагой, царевич Леван…»

Бесики тщательно вывел имя своего покровителя и друга. Ираклий прервал диктовку, взглянул на Бесики и тоном родного отца наставительно сказал:

— Знай, сын мой, пока я жив, об этом никто не должен знать, даже сам Леван. Ведь тебе известен устав о мдиванах? Виновному в выдаче царской тайны отрезают язык.

— Знаю, государь.

— Продолжай писать.

Серпообразная луна медленно, крадучись показалась из-за вершины горы.

Вдруг звуки нагара прорезали воздух и облетели лагерь. Ратники сразу поднялись и стали разминать ноги, чтобы согреться. Взнуздали коней, подтянули подпруги, проверили сёдла.

Первым двинулся в сторону Куры Давид со своими всадниками. Он разделил отряд на две части: вперёд пустил кахетинцев, во главе с Давидом Демурашвили, Заалом Бараташвили и тушином Кохио Баблиашвили. Сам же повёл второй отряд, состоявший из хевсур. Справа ехал Абай Битураули, слева — Сумбат Лохакришвили, в центре — сам Давид.

Почти одновременно выступил и отряд царевича Левана, который должен был засесть в засаду у Ахалкалакской дороги. Леван помчался на своём скакуне, а за ним, перекатываясь волнами через бугры, понеслись его всадники. Вскоре они скрылись из глаз.

Тотчас же двинулось и остальное войско. Сперва тронулся отряд Иасэ Эристави, за ним отряд Александра Цицишвили и, наконец, отряд Соломона Тархнишвили.

Ираклий следил за движением войска и затем приказал своей свите следовать за отрядом царевича Георгия. Сам он с семью хевсурами, двумя мдиванбегами Соломоном Леонидзе и Бесики, в сопровождении русских, поехал за главным войском.

Вскоре рассвело. Грузинское войско быстро продвигалось. Часть армии, которой предводительствовал Ираклий, двигалась скрытно, под прикрытием гор. Враг мог заметить только отряд Давида, двигавшийся по открытому полю.

Бесики увидел скакавшую со стороны Аспиндзы вражескую конницу. Он затруднялся определить количество всадников, и ему показалось, что на них наступает всё турецкое войско.

Ираклий задержал коня и внимательно стал наблюдать за противником, потом посмотрел в сторону отряда Давида. Там ещё не заметили приближения врага.

Ираклий подозвал к себе хевсура и послал его к Иасэ Эристави.

— Передай ему: что бы ни случилось — пусть он продолжает путь.

Потом оглянулся, и взор его привлекла абхазка Бесики. Видно, ему понравилась лошадь, и он решил послать Бесики гонцом.

— Сын мой, — обратился к нему Ираклий, — сообщи Давиду, что на него идут полторы тысячи лезгин и левантийцев. Наши ещё не видят врага…

Бесики, забыв всякую осторожность, поскакал по спуску. Выехав на равнину, он обернулся в сторону врага, но делибаши исчезли из виду.

Давид заметил мчавшегося всадника и поскакал навстречу.

— Какие вести? — издали крикнул он Бесики.

— На тебя идут делибаши, — ответил Бесики и, близко подъехав к нему, тихо сказал: — Полторы тысячи всадников.

— Хорошо, возвращайся, — сказал Давид, — передай царю, что мне помощь не нужна.

Издалека уже доносились вражеские возгласы и топот коней. Бесики, въехав в гору, увидел, что передовой грузинский отряд помчался навстречу врагу. Сабли воинов сверкали, и ветер доносил боевые возгласы.

Делибаши, потрясая выгнутыми саблями, с гиканием устремились на грузин. Два отряда: малочисленный — грузин и большой — турок быстро сближались. Столкнувшись, они как бы замерли. Только по взмахам и звону сабель можно было со стороны заметить, что идёт беспощадный бой. Затем турки, пользуясь своим численным превосходством, стали обходить грузин.

От волнения у Бесики сердце молотом застучало в груди. Он уже решил, что враг, окружив грузин, уничтожит их. Но в этот момент из засады ринулся отряд хевсур.

Впереди всех мчался Давид на белом коне и первым врезался в ряды врагов. За ним ринулись сверкающие сталью хевсуры.

Несколько минут отряды хевсур и делибашей словно толпились на одном месте, но вскоре отделились друг от друга, и наконец делибаши обратились в бегство.

За равниной Бесики увидел столбы дыма, поднимавшиеся к небу. На склоне горы пылала деревня.

«Горит Аспиндза», — мелькнуло у Бесики.

У берега Куры виднелись главные силы турок. Бежавшие делибаши вскоре присоединились к ним. Они указывали в сторону, где находился разбивший их отряд Давида, и торопили своих к нападению.

Бесики встал на стремена, пытаясь увидеть отряд Давида, скрытый за холмом.

И вдруг показались мчавшиеся всадники.

Хевсуры в остроконечных шлемах и сверкающих кольчугах, словно стальные стрелы, рассекали пространство, окутываясь пылью, поднятой лошадиными копытами.

Натиск хевсур привёл турок в замешательство. Военачальники криками и угрозами пытались восстановить порядок, но их никто не слушал.

Только один из предводителей не обращал никакого внимания на сумятицу. Это был Малачини. Он, как ястреб, оглядывал перешедших в наступление грузин и искал лишь Ираклия. Опознав Давида, Малачини догадался, что Ираклий должен быть на другом фланге. Он повернул своего коня и помчался в другую сторону.

Пробившись через ряды грузин, вылетел он на открытое поле, вихрем погнал коня и громко крикнул:

— Эрекле-хан, свинья, выходи, трус!..

Царь тотчас же узнал Малачини.

— Вызывает меня на поединок! — воскликнул Ираклий, не глядя на свою свиту.

Он не отрывал взгляда от Малачини.

Хевсуры-телохраннтели схватились за мечи».

Хевсур Накуда Каидзешвили подъехал к царю и стал умолять его:

— Разреши, государь, сразиться с этим дерзким лезгином.

Ираклий жестом руки приказал ему вернуться.

— Не горячись, Накуда! Вон смотри…

Навстречу Малачини уже скакал какой-то грузинский воин.

Малачини не обратил никакого внимания на мчавшегося к нему всадника. Он даже не счёл нужным уклониться в сторону или двинуться навстречу. Крепко натянув поводья, лезгин словно приковал к месту своего коня и, вращая над головой саблю, вновь крикнул:

— Донгуз-хан! Эрекле-хан!.. Ау!..

Всадник быстро приближался к Малачини.

— Это Сумбат! — воскликну Накуда. — Сумбат Лохауридзе. Убей его, неверного! Убей собачьего сына!..

Ираклий с сожалением следил за всадником, который лишал его самого возможности победить лезгина. Царь был уверен, что Сумбат возьмёт верх.

Сумбат подскакал к Малачини и замахнулся мечом. Его противник не тронулся с места, лишь молнией мелькнула его сабля. Сумбат нагнулся, медленно перевесился через коня и рухнул наземь.

Малачини, подняв своего скакуна на дыбы, заставил его сделать несколько скачков и опять закричал:

— Эрекле-хан!.. Копак оглы!..

Свита Ираклия, схватившись за мечи, устремилась отомстить за смерть Сумбата, но царь одним окриком вернул всех обратно. Он слегка натянул поводья и коротким галопом повёл коня по полю — казалось, он выехал на прогулку.

Свита, затаив дыхание, следила за царём.

Малачини воздел руки к небу, словно благодаря аллаха, потом гикнул и помчался навстречу Ираклию.

Противники с такой быстротой сблизились и промчались друг подле друга, что никто не заметил, как они взмахнули саблями. По когда мчавшийся в сторону свиты Малачини сполз с седла и конь потащил убитого всадника за собой, так как нога Малачини застряла в стремени, всем стал ясен исход поединка. Ираклий задержал коня и подъехал к убитому. Тот лежал, простершись на земле. Лошадь обнюхала лицо хозяина, потом, подняв голову, жалобно заржала. Ираклий остановился. Вложив саблю в ножны, он выхватил пистолет. Раздался выстрел, и поражённый в голову конь зашатался и упал рядом с хозяином.

— Почему, государь, ты убил коня? — спросил Ираклия хевсур Накуда, когда все поздравили царя с победой.

— Малачини — храбрец, и конь у него был отменный, — ответил Ираклий. — На таком коне не должен сидеть воин, уступающий Малачини. Не снимайте с мёртвого оружие, положите с ним в могилу.

Трудно было догадаться, следили ли сражающиеся воины за поединком Ираклия с Малачини, но вдруг среди турок пронёсся пронзительный крик одного, а затем и нескольких янычар:

— Я… в… вай… Малачини убит… Гнев божий над нами!..

— Алла!.. Малачини убит!..

Эти крики усилили панику в турецкой коннице. Между тем отряды Ираклия, мчавшиеся уже во весь опор, со всей силой налетели на её смешавшиеся ряды и обратили их в бегство.

Бесики явственно различил, как турецкие всадники помчались в сторону моста и как следом за конницей устремилось и всё турецкое войско. Но едва всадники заполнили мост, пролёт моста вдруг вогнулся, брусья переломились и вместе с всадниками рухнули в пучину бушующей Куры. Подошедшее к мосту войско растерялось. Передние ряды повернули назад, задние напирали на передних, пробиваясь к мосту.

В это время с Ахалкалакской дороги неожиданно устремились на врага стоявшие в засаде всадники Левана. Они напали на скопившихся у моста турок и начали их рубить.

Ираклий ураганом носился по полю со своей свитой и если замечал, что где-либо грузинам приходилось туго, спешил на помощь. Достаточно было одного его появления, чтобы воины, воспрянув духом, осиливали противников.

Бой уже подходил к концу. Ираклий придержал коня на возвышенности и оглядел поле сражения.

Турки были прижаты грузинскими отрядами к Куре, мост через которую обрушился. Только в одном месте, где отряд Иасэ Эристави должен был соединиться с отрядом Левана, оставалась лазейка, которую могли использовать турки. Там тянулась узкая ложбинка, через неё враг мог выскользнуть из окружения и зайти в тыл грузинам.

Ираклий подозвал своего лекаря Турманидзе и приказал:

— Иване, скачи немедленно к царевичу Георгию и скажи, чтобы он быстро занял ложбинку и оттуда атаковал врага. Пусть забирает всех и оставит обоз без охраны! — крикнул ему вдогонку Ираклий.

Иване с трудом нашёл отряд Георгия, расположенный в роще.

Царевич, полулёжа на бурке, спокойно завтракал со своей свитой.

Это зрелище поразило Иване. Он предполагал найти отряд Георгия в полной боевой готовности, а между тем и царевич и его свита благодушествовали, словно всё, что происходило на поле боя, вовсе их не касалось.

— Царевич, разве допустимо сейчас такое времяпрепровождение? — воскликнул Иване.

— Какие вести, Иване, что скажешь? — лениво спросил Георгий.

— Царь приказал вам немедленно выступить.

— А что случилось?

— Об этом сообщу по дороге.

— А если расскажешь тут, обидишь бога? — ответил Георгий. — Слезай с коня!

— Разве время теперь спорить? — настойчиво повторил Иване и обратился к воинам: — Эй, ребята! На коней!

Воины кинулись к лошадям, но, видя, что ни царевич, ни его свита не трогаются с места, стали мяться и в недоумении переглядываться.

Георгий, нахмурившись, взглянул на Иване, недовольный тем, что Иване без его разрешения приказал воинам садиться на коней.

— Да сойди с коня, не слышишь? — снова обратился к посланцу Георгий. — Ведь ты передал мне поручение царя, ну и достаточно. Садись, выпей вина, позавтракай. Остальное — моё дело. Царевич приглашает тебя на трапезу, а ты отказываешься!

Георгию хотелось разузнать у Иване, действительно ли царь находится в таком затруднительном положении, что принуждён ввести в бой даже обозную охрану.

— Не могу и не смею, царевич, — ответил Иване. — Я должен немедленно вернуться. Царский приказ я вам передал, теперь поступайте как хотите…

— Вот тоже, вояка, — заметил Георгий. — У лекаря своё ремесло, какое тебе дело до войны?

Иване ничего не ответил, натянул поводья и помчался обратно.

Георгий проводил его ленивым взглядом и приказал пареши:

— Налей мне рог, надо выпить за упокой души Иване.

Свита подобострастно захихикала.

Воины некоторое время потоптались на месте, но, не дождавшись распоряжения царевича, разошлись и стали балагурить.

Дольше ждать было невозможно. Отряд Георгия запаздывал, и Ираклий не знал, кого послать закрыть дорогу на ложбинке. Тут он вспомнил о казаках Моуравова, находившихся в засаде в трёхстах шагах от него.

Ираклий сам поскакал к ним и ещё издали крикнул Моуравову:

— Антон, мне нужна помощь твоих казаков.

— Готов служить тебе, государь, — ответил Моуравов и крикнул казакам: — А ну, молодцы, с богом — в бой! Следуйте за царём, он сам вас поведёт!

Казаки поскакали за царём. Ираклий как раз вовремя перехватил бежавших к ложбине турок. Первого же попавшегося ему по пути вражеского воина он разрубил пополам. Скакавшие за ним казаки опередили царя и погнали янычар обратно. Грузины окончательно замкнули врага в тесное кольцо.

Ираклий въехал на пригорок. Одним взглядом оценив создавшееся положение, царь осадил коня и спокойно сказал:

— Конец туркам!

Грузины уже не сражались, а наотмашь рубили растерявшихся турок. Лишь кое-где отчаянно защищались небольшие группы неприятельских всадников.

Сражение кончилось. Только на берегу Куры, в камышах, ещё виднелись грузинские воины, преследовавшие немногих уцелевших турок.

Одни воины, спешившись, собирали трофеи, другие ловили коней, некоторые несли царю отсечённые головы вражеских сардаров.

Худиа-борчалинец принёс отсечённую голову Супфав-хана, спустя некоторое время Абай Битураули бросил к ногам царя голову владетеля двух княжеств — Гола-паши; вскоре к этим головам прибавились отсечённые головы бегларбега Эмина Калым-бека, Киским-бека, Баш-аги и Баш-дели, таскарийского бека Мусалим-Рача и других.

Утомлённый Давид подошёл к царю и поздравил его с победой. Ираклий обнял Давида.

— Это я должен поздравить тебя, а не ты меня.

Подъехал к царю и Бесики, вынул из-за пазухи свиток и протянул Ираклию. Сначала Ираклий не догадался, что это за бумага, но потом, вспомнив, улыбнулся.

— Счастливая у тебя рука, сын мой, — сказал Ираклий Бесики и спрятал бумагу во внутренний карман. — Теперь я вправе вновь облечься в царские одежды.

Пареши сейчас же принесли халат, и сардары надели его на Ираклия.

На сбор добычи и оружия понадобилось больше времени, чем на сражение, которое продолжалось не более двух часов.

Грузин было убито всего двадцать человек и пятеро ранено. Вражье войско было истреблено почти целиком. Воины принесли больше четырёх тысяч отсечённых голов. Около тысячи турок погибло в Куре, и только человек сто успело спастись бегством. Двадцать восемь человек было захвачено в плен казаками.

Особенно радовался Моуравов.

— Государь! — обратился он к Ираклию, поцеловав ему колено и поздравив с победой. — Теперь путь на Ахалцих открыт. Город мы возьмём без боя и сообщим императрице, что её генерал, как сорвавшийся с привязи козёл, бродит по чужим огородам в то время, как мы громим турок.

— Ты прав, Антон, Ахалцихом мы овладеем… — Ираклий умолк и обвёл взглядом царедворцев. — И наша давнишняя мечта вернуть Грузин этот богатый край исполнится. Но мы возьмём Ахалцих, а граф тем временем захватит Тбилиси.

— Тбилиси? — переспросил поражённый Моуравов. — Кто вам сообщил о таком его намерении?

— Об этом не трудно догадаться, зная теперь, что за человек Тотлебен. Завтра же мы должны быть в Тбилиси, а не то будет поздно.

О действиях Тотлебена доходили до Тбилиси чуть ли не каждый час новые вести. По возвращении в Сурами он собрал народ, призвал духовенство и всех заставил присягнуть русской императрице. Тотлебен объявил народу, что Ираклий, поступая неразумно, потерпел поражение от турок и погиб.

Потом разнёсся слух, что к Тотлебену явились князья Амилахвари, арагвские Эристави и Павленишвили, присягнули на верность России и граф возвратил им поместья, отобранные у них Ираклием.

Начальник города Гори отправил гонца к царице с извещением, что Тотлебен, прибыв в Цхинвали, сообщил о гибели Ираклия и привёл горожан к присяге на русское подданство, что завтра Тотлебен собирается в Гори, и он, начальник, не знает, как ему поступить.

Дареджан обращалась за советом то к католикосу, то к мдиванбегам, то к камеристкам, но ни тот, ни другие, ни третьи ничем не могли ей помочь, так как были растеряны ещё больше, чем сама царица.

Вечером распространился слух, что Кура несёт трупы погибших в сражении грузин. Всё население города устремилось к берегам реки. Полноводная Кура с шумом стрёмила мутные, пенистые волны, по ним действительно проплыло несколько трупов. Но невозможно было распознать, турки то или грузины, — в волнах мелькали то нога, то рука, то спина.

Женщины, вопя и царапая щёки, бегали по берегу. Мужчины угрюмо глядели на реку.

До поздней ночи народ толпился у Куры.

Вначале говорили, что проплыло двенадцать трупов, потом утверждали, будто собственными глазами видели триста трупов, а под конец уверяли, что Кура пронесла пять тысяч трупов. Эти слухи, конечно, были нелепы, но народ настолько потрясли происшедшие события, что он верил всяким небылицам.

К одиннадцати часам утра из Гори прискакал новый гонец с вестью: Тотлебен вчера ночью прибыл в Гори, в крепости поставил свой гарнизон и сегодня должен привести народ к присяге на подданство русской императрице.

Царица снова вызвала во дворец мдиванбегов. Она умоляла их посоветовать, как поступить. Чабуа Орбелиани усиленно крутил усы, словно желая из них извлечь какую-нибудь мысль, но всё же ничего толкового не сказал. У него в душе теплилась надежда, что русские не обойдут его милостями, и он предусмотрительно зашёл к русскому президенту Василию Петровичу Лопухину, прося его пожаловать к царице.

Василий Петрович явился к царице, выразил ей соболезнование по случаю гибели царя Ираклия и обнадёжил, что русские не оставят страну на произвол судьбы. Пусть царица ни о чём не беспокоится.

Дареджан обняла маленького Иулона и стала умолять Лопухина:

— Сейчас он единственный наследник! Вы должны возвести его на престол. Горе мне, несчастной, до чего я дожила!

Вскоре вслед за тем царице сообщили, что русские возводят на грузинский престол Александра Бакаровича. Он, оказывается, прибыл уже в Анапури.

Обезумевшая Дареджан то умоляла городского моурава закрыть городские ворота и вызвать из Кахетии войско, то собиралась бежать к Керим-хану в Персию, то перед иконой молила бога, прося у него помощи. Потом окончательно решила бежать в Телави, чтобы не попасть в руки Тотлебена. В Тбилиси она предполагала вернуться, лишь убедившись в доброжелательном отношении к ней генерала. А в крайнем случае из Телави можно уехать в Исфагань. Дареджан перебралась из Сачино во дворец и стала готовиться к отъезду.

— Кого же вы, золовка, ждёте? — обратилась Дареджан к Анне, встретившись с ней в дворцовом зале. — Надо спасаться, а то будет поздно!

Анна остановилась, сомкнула свои длинные ресницы и тихо вздохнула.

Зачем мне жизнь, царица, всё, что мне было дорого, погибло там. — Анна медленно подняла руку и показала на запад.

Анна говорила о Бесики. Дареджан же подумала, что она скорбит об Ираклий, и торопливо ответила:

— Разве там не погас и мой свет? Но я горюю не о себе, моя Анна, я забочусь о сыновьях моих, о ваших племянниках, за которыми надо присмотреть…

— Я останусь здесь, — твёрдо ответила Анна, — Здесь остаётся и Тамара. Мы обе разделим судьбу наших близких.

Дареджан, как бы извиняясь, ещё раз упомянула о своих сыновьях, ради которых она уезжает в Телави, и поспешила в свои палаты.

Анна направилась в маленький французский будуар, где сидели с распущенными волосами, безудержно рыдая, Тамара, Майя и маленькая Анико.

— Твоя мачеха едет в Телави, — сказала Анна Тамаре, — спасает себя.

— Пусть едет куда хочет! — порывисто воскликнула Тамара, — Пусть едет, пусть…

Их разговор прервал необычайный шум, раздавшийся за окном.

Тамара подбежала к окну, а Анна обратилась к Майе:

— Что случилось? Неужели уже вошли русские? Пойди узнай.

Майя выбежала из комнаты.

— Что это значит? Народ бежит ко дворцу…

Не успела Анна договорить, как в комнату вбежала Майя и закричала:

— Гонец!.. — Она зашаталась от волнения, но, собравшись с силами, отрывисто крикнула: — Победа!.. Царь истребил всё турецкое войско!..

— Майя, что ты сказала? — воскликнула Анна.

— Помогите… — прошептала побледневшая Тамара и упала на пол.

Обморок Тамары продолжался недолго. Её привели в чувство, и вскоре все четверо очутились на крыльце, выходившем на дворцовую площадь.

Всё население города, от мала до велика, спешило на площадь. Побросав без присмотра дома, мастерские и лавки, люди, перепрыгивая через плетни и каменные ограды, бежали к дворцу.

Гонца так тесно обступил народ, что не видно было даже его коня. Широкоплечий Гогия Фатрели, улыбаясь, умолял народ пропустить его во дворец.

Когда на крыльце показались Дареджан, Тамара, Анна и придворные дамы, Гогия выхватил пистолет, выстрелил в воздух и, оттеснив окружившую его толпу, подскакал вплотную к ступеням. Он спрыгнул с коня, опустился на колени и обратился к царице:

— Да не лишит господь и впредь своих милостей моего царя Ираклия!

— Пусть бог пошлёт и тебе, сын мой, удачу, — ответила Дареджан и, подозвав своего главного казначея, Осепа Корганишвили, взяла из его рук тяжёлый кошель с золотом и, развязав, обрушила на голову Гогии золотой поток.

Подняв голову, Гогия подробно рассказал обо всём.

Шум на площади всё нарастал. Раздались звуки зурны. Потом зазвонили в колокола. Народ нетерпеливо ловил каждое слово вестника, и стоявшие ближе передавали услышанное остальным. Когда вестник сообщил Дареджан, что царь с войском должен быть уже на Вере, весь народ устремился встречать Ираклия. У городских ворот образовался такой затор, что невозможно было проникнуть за стены. С трудом очистили путь католикосу, который нёс чудотворную икону Анчисхати. За ним шло духовенство в парадном облачении. Затем следовала царица в сопровождении придворных дам и вельмож.

Народ двумя потоками, обходя ряды вельмож и опережая их, спешил к Вере.

Впереди бежали дети, резвясь и крича. За ними, со смехом, поспевали девушки в развевающихся шёлковых шарфах.

Анна и Майя шли степенно среди придворных. Они готовы были бежать навстречу войску, но этого не позволит этикет. Маленькая же Анико, ускользнув, присоединилась к девушкам и вместе с ними опередила вельмож и придворных. Когда она увидела войско, шедшее к крепости, она, как лань, устремилась к нему.

Взволнованный и усталый Бесики вбежал в свою комнату. Столько шума, криков, объятий ему ещё не приходилось видеть.

Он сел на стул. Снял с шеи шёлковый платок.

Бесики только теперь вспомнил: первой встретила его маленькая Анико и накинула ему на шею этот платок.

Он развернул его и прочёл вышитые на нём слова: «Ах, поцелуют небеса Рион, когда вернётся к нам Бесарион».

Юноша улыбнулся и бросил платок на тахту. Раскрыл сундук, чтобы вынуть нарядный придворный костюм. Он собирался в баню с Леваном и Давидом.

В дворцовом зале накрывали большой парадный стол. А в городе уже пировали. Со всех сторон слышались звуки зурны, тари и дайры.

Бесики достал из сундука шёлковое бельё, архалук, папаху.

Под руку попались какие-то бумаги. Развернул одну из них и вздрогнул.

«Со стройным станом, благоуханна, пришла желанная!»— прочёл он стихи, посвящённые Анне. Он только что видел её издали, проезжая в ворота города. По её щекам текли слёзы.

Бесики поспешно спрятал обратно в сундук листок со стихами и вышел из дому.

В сводчатой бане Леван и Давид уже раздевались.

— Бесики, тебя встретила твоя Гульнар? — спросил, смеясь, Давид.

— А как твоя Джаваира, по-прежнему красива? — отпарировал Бесики.

Друзья, как дети, брызгали друг на друга водой и хохотали. Потом долго наряжались, и когда покинули баню, уже смеркалось.

Нарядно одетые, мягко ступая, вошли они в главный зал. Толстые восковые свечи распространяли такой обильный свет, что отделанные зеркалами стены и потолок блистали, словно усыпанные алмазами.

Зал наполнился разодетыми дамами и вельможами. Они стояли группами в ожидании выхода царя и царицы. Одни развлекались стихами и шутками, другие беседовали о походе, восторгались храбростью и военным искусством Ираклия. Все были празднично настроены.

Тамара с Анной сидели в углу зала. Приятельницы о чём-то шептались и временами тихо смеялись.

— Вот и наши рыцари, — сказала Тамара, кивнув в сторону вошедших в зал Левана, Давида и Бесики.

Вошедшие сделали общий поклон и направились к Анне-ханум. Они приветствовали вдовствующую царицу и почтительно поцеловали у неё руку, потом подошли к Анне и поздоровались с ней.

Тамара взяла за плечо Левана и, повернув его направо и налево, заявила:

— Хорош!

Потом осмотрела Бесики.

— А ты ещё лучше…

— А каков он? — смеясь, указал Бесики на Давида.

Тамара, чуть нахмурившись, искоса взглянула на Давида и дала понять Бесики, что и тот не хуже своих друзей.

Три друга обходили зал и приветствовали дам по старшинству.

Во втором зале, более обширном, с золочёными колоннами, суетились пареши. Они расставляли на столе фарфоровую посуду, серебряные блюда и хрустальные бокалы.

К Левану подошёл камергер и шепнул ему на ухо:

— Царь изволит запаздывать, но я не могу решить, по какой причине. Подошёл я к дверям, кашлянул несколько раз, но никто не отозвался. Может быть, вы соизволите к нему пройти, царевич?

К Ираклию без разрешения никто не мог входить, кроме Левана. Он в знак согласия кивнул головой камергеру и позвал Давида и Бесики.

— Идём к отцу, попросим его пожаловать в зал.

Втроём они проскользнули за тяжёлые бархатные занавески, прошли коридор и поднялись на верхний этаж. Леван смело открыл дверь, отделанную серебром, а Давид и Бесики остановились у порога в почтительном ожидании. Леван шагнул в комнату, но тотчас остановился и рукой дал знак друзьям не шуметь.

Ираклий, одетый, спал на тахте. Он даже не успел переменить походного платья. Парадная одежда лежала рядом в кресле.

По ровному дыханию можно было убедиться, что утомлённый царь спал глубоким сном.

Давид и Бесики, вытянув шеи, заглянули в комнату. Леван на цыпочках перешёл комнату, взял лёгкую белую бурку, острожно накрыл его отца и бесшумно вышел из комнаты, прикрыв дверь.

— Вздремнул наш лев, — прошептал Давид. — Идём, не будем его тревожить.

— Состарился отец, — задумчиво сказал Леван. — Первым раз вижу, чтобы его взяла усталость.

Они вернулись в зал. Леван предупредил камергера, чтобы он не беспокоил уснувшего царя.

Скоро музыканты, помешавшиеся на хорах, настроили инструменты, и загремела музыка.

Центр зала быстро опустел. Мужчины отошли к стенам, а большинство дам расселось в кресла; остальные вместе с с мужчинами, образовав круг, стали хлопать в ладоши.

Известный царский танцор Бека Хетагури плавно вбежал в круг, слегка покачиваясь, и, с неуловимой быстротой перебирая ногами, понёсся по паркету. Улыбаясь, он повёл глазами, выбирая, кого пригласить на танец. И вдруг, сорвавшись с места, скользнул с середины зала к маленькой Анико и опустился перед ней на колено.

Анико, сделав несколько шагов, словно крыльями, взмахнула руками и поплыла по залу, будто её нёс нежный ветерок.

Когда девушка оказалась около Бесики, она взглянула ему в глаза и чуть заметно улыбнулась.

Бесики вздрогнул, потом посмотрел на старшую Анну.

Та сидела в кресле и хлопала в ладоши. Она глядела на Бесики. Щёки её заливал румянец. Уста алели.

И Бесики словно почувствовал прикосновение этих губ. У него закружилась голова, и он вышел из зала.

Город, над которым простёрлась апрельская тёплая ночь, сверкал тысячами огней. На каждой кровле, в каждом углу, в духанах, мастерских и на площадях — везде, как расцветающие маки, пылали факелы, светились стеклянные и бумажные фонари и горели костры.

В зареве ярких огней выступали устремлённые ввысь башни Нарикальской крепости.

На дворцовой площади рыжебородый шваб пускал со станка ракеты. Они кометами рассекали тёмную синеву неба и, взрываясь, рассыпались многоцветными искрами.

Тбилиси торжествовал победу.

Книга Вторая

Против Сионскою собора, около первых лавок сапожного ряда, начиналась узенькая улица, поднимавшаяся по направлению к крепости. На одной стороне этой улицы, тут же за углом, высилось здание суда, через дорогу от него стоял двухэтажный дом книжника Иасэ. Верхний этаж дома занимали жилые комнаты хозяина, половина нижнего была отведена под лавку, где он торговал книгами и бумагой. Через всю лавку тянулся широкий прилавок, стены до потолка были уставлены книжными полками. Вторая половина нижнего этажа представляла собой просторное помещение, в котором вокруг большого стола сидели ученики Иасэ и с утра до вечера писали. Один переписывал книгу, другой занимался переводом, третьи, достигшие звания мастера, писали жалобщикам прошения в суд. Клиентов этого рода у Иасэ было множество, ибо, как уже говорилось, здание суда находилось прямо против его дома и судья — мдиванбег Иесе Осесдзе — смотреть не хотел на прошения, если те не были написаны учениками книжника Иасэ. По этому поводу в городе даже сложили шутливую поговорку: если хочешь выиграть дело в суде, причастись у Иасэ и благословись у Иесе.

Иасэ был дворянином из старинного рода, а в те времена торговля считалась постыдным занятием не только для дворянина, но и для крестьянина. Но Иасэ, во-первых, в отличие от своих братьев, был католиком, а во-вторых, продавал книги и бумагу, что не только не презиралось, как торговля, а, наоборот, считалось богоугодным делом, так же, как продажа в церквах свечей или молитвенников. Вдобавок у Иасэ воспитывались ученики, которых он обучал не только грузинскому слогу, но и персидскому, арабскому, армянскому и латинскому языкам. Сам он владел многими языками, прочёл огромное количество книг (от них у него и в лавке и в верхних комнатах ломились полки) и пользовался в Тбилиси репутацией мудрого человека, знатока философии и приятного собеседника. По вечерам у него собирались именитые тбилисцы, любители учёных споров. Сюда приходили: философ, богослов, физик, геометр, знаток естественных наук и ритор мдиванбег Иоанн Орбелиани; любители светских книг и весёлых истории мдиванбеги — Теймураз Цицишвили, Кайхосро Авалишвили и Иасэ Амилахвари; мдиванбег и судья Мзечабук Орбелиани, философ и шутник, опасный противник в словесных поединках; неутомимые переписчики мудрых книг, философы — митрополит Михаил Тбилели, архимандрит Трифилий и протопресвитер Сионского собора Иоанн Осешвили; переводчики при католикосе Антонии: Тёр-Филипп, Тёр-Петрос и Тёр-Давид; судья Иесе Осесдзе, который до обеда разбирал судебные дела, после обеда писал приговоры, а вечера проводил в гостях у Иасэ, ведя приятную беседу и перелистывая чужеземные книги; а также миссионеры-католики, купцы, учёные мусульмане и множество других светских и духовных лиц.

Иасэ обычно сидел на тахте, поджав под себя ноги. Седая борода закрывала ему грудь до самого пояса. Опираясь локтем на продолговатую подушку и перебирая чётки, он читал книгу, развёрнутую у него на коленях, или беседовал с гостем. Лишь изредка он отдавал короткое приказание приказчику, стоявшему за прилавком, или отвечал какому-нибудь ученику на его вопрос. Обучал он, следуя своеобразному правилу. Он считал, что ученику надо объяснять всё только наполовину, а до остального он должен дойти сам; помогать же нужно только там, где ученик решительно не в силах разобраться. Если не привыкнешь к самостоятельному мышлению, говорил Иасэ, то ничему не научишься. Способ ли обучения был в самом деле хорош, или ученики удачно подобраны, но школа Иасэ была лучшей в городе. С его учениками не могли сравниться познаниями ни ученики католикоса, ни семинаристы, ни воспитанники латинской школы. Ученики Иасэ так быстро, чисто и красиво писали, что однажды даже вызвали на состязание типографщиков, похваляясь, что, пока те наберут и сверстают псалтырь, исправят ошибки и отпечатают пятьсот экземпляров, они столько же перепишут от руки.

По воскресеньям ученики были свободны. Вечером в опустевшей мастерской собирались гости и завязывалась беседа. Иасэ, у которого эти собеседования превратились в привычку, каждый воскресный вечер спускался из своих комнат в нижний этаж и приказывал разжечь в камине огонь. Ему приносили кипы разнообразных книг, и он, усевшись на тахте и обложившись ими, в ожидании гостей углублялся в чтение. Каких только книг не было у Иасэ! Одни — так велики, что едва пролезали в дверь, другие — величиною с ладонь. Самые красивые и дорогие — персидские и арабские книги. Страницы в них украшены золотым орнаментом, текст так мелко и красиво написан, что, перелистывая книгу, нельзя было не удивляться искусству переписчиков. Иасэ больше всего любил читать и рассматривать эти книги. В особенности пристрастился он к одной из них, заключавшей в себе рубайи Омара Хайяма. Многие просили его уступить эту книгу, предлагая взамен всё, что он пожелает, но Иасэ и слышать об этом не хотел. Иранский посол тщетно пытался соблазнить его шахским подарком — золотыми часами; кроме обычных часовой и минутной стрелок у них была и секундная стрелка. Такими часами, тоже подаренными шахом, обладал, кроме посла, только царь Ираклий.

В эту именно книгу и погрузился Иасэ в описываемый воскресный вечер, когда к нему пришёл в гости мдиванбег Иоанн Орбелиани. Иасэ поспешно встал навстречу почётному гостю.

— Добро пожаловать, ваше сиятельство! Редким вы стали гостем у меня, — сказал Иасэ, низко поклонившись Иоанну, и предложил ему сесть на тахту. Потом он позвал слугу, приказал накрыть на стол и снова обратился к Иоанну: — Совсем забыли дорогу ко мне, ваше сиятельство! Впрочем, эти дни были счастливыми днями для всех нас, и было ли вам время думать обо мне, когда вы пировали в государевом дворце!

— Оставь, бога ради! — отмахнулся от него Иоанн. Он сел на тахту и окинул взглядом разложенные книги. — Говорят, ага Ибреим привёз много хороших чужеземных книг. Полагаю, что твоей лавки эти книги не могли миновать.

— Я покажу вам всё, что получено. Вот только одну книгу унёс вчера Бесики.

— Какую?

— Лесажа, называется «Жиль-Блаз». Большой охотник до книг этот молодой человек, ваше сиятельство. Всякую новую книгу он должен прочесть первым. Просто удивительно, что у этого изувера Захарии родился такой умный, достойный сын.

— А стихотворец он хороший?

— Превосходный! Если даст ему бог веку, будет у грузин второй Руставели. Одна беда — он немного ветрен. Голос у него прекрасный, ему рады на каждом пиру. Вот он и веселится ночи напролёт, а тут ещё женщины теряют голову от него… Если так пойдёт дальше, скоро придётся ему распрощаться и с талантом и с мечтами о будущем.

— Легкомыслие юности, мой Иасэ! Мы все прошли через это, — сказал с улыбкой Иоанн. — Большой беды тут нет. Пусть! Молодое вино должно перебродить. Впрочем, теперь у него и досуга не будет для кутежей. Он назначен царским секретарём, и если будет так продвигаться дальше, то, наверное, достигнет больших высот!

— Дай ему бог! А большое, должно быть, веселье во дворце! Говорят, уже третий день не встают из-за царского стола! Ещё бы, такая победа…

— Что проку от такой победы, мой Иасэ?

— И вас не понимаю! Почему?

— А вот почему. Разве дело только в истреблении вражеских войск? Уничтожишь тысячу, придут две. Победу надо закрепить за собой. Не пировать нам впору, а горевать! Только это — помни — не для всех ушей. Похорони в своём сердце и ни с кем не делись. Весь город предаётся веселью, празднуя победу царя Ираклия, и никто не ведает, что творится на самом деле. Ведь во дворце пир, а государь с самого возвращения ни разу не выходил из своих покоев. Почему? Никто и не спрашивает!

— Разве это — тревожный знак, ваше сиятельство? Может быть, государю нездоровится или у него неотложные дела.

— Ну что ты, право! Я с самого начала твердил государю, что дружба с русскими к добру не приведёт. Лучше было нам договориться с турками, а генерал пусть бы себе отправился в Имеретию. Не послушался меня Ираклий, и вот — случилось то, чего я опасался. Тотлебен бросил государя у Ацкури на произвол судьбы. Господь да хранит всегда нашего повелителя! Он и без помощи русских сокрушил и уничтожил полчища турок. Но что из этого вышло? Турки окончательно стали нашими врагами, а генерал не только не помогает нам, a собирается с нами воевать. Вот тебе и победа! Есть что праздновать, клянусь головой!

— Генерал хочет с нами воевать?

— Да, выходит, что так. Разве ты не знаешь, что он творил, пока не дошли до него вести о победе Ираклия? В наших крепостях он поставил свои войска, а народ заставлял присягать на подданство России. Теперь он решил свергнуть царя Ираклия и упразднить грузинский престол. Мы очутились между двух огней.

Иоанн хотел ещё что-то добавить, но в эту минуту вошёл слуга и стал накрывать на стол. Иоанн взял в руки первую попавшуюся книгу и, пока слуга возился в комнате, молча её рассматривал. Когда же слуга вышел, он положил книгу и продолжил прерванный разговор:

— «Удивляйся доброй вести, а дурной чего дивиться?» — не иначе как о нас сказал это Руставели. Но должен же быть конец нашим невзгодам! Очень уж трудно нам приходится в последнее время. Как быть, что делать? Этой весной по приказу государя начали отстраивать деревни. Это, конечно, прекрасное дело. Опустошённым землям нужна хозяйская рука. В одних только моих имениях, должно быть, десять тысяч крестьянских домов. Но где взять народ? Зачем нам деревни без людей? Что за деревня — пять дворов? И сколько нужно лет, чтобы пять дворов превратились в сотню? Разве нам дадут покой, чтобы мы могли утвердиться на своей земле и размножиться? Было у нас довольно людей в старину. Сначала Шах-Тамаз истреблял наших людей, потом Шах-Аббас залил кровью нашу землю, — разве все беды перескажешь? А теперь что от нас осталось? Нам ли с другими тягаться? Нельзя же всё время держать наёмные войска, да ещё будучи по горло в долгах! А своих дружин столько нам не собрать, чтобы и турок отбить и держать в страхе генерала. Ну, так вот теперь суди сам, куда мы идём и правилен ли избранный нами путь.

— Ну и вести вы мне сообщили, ваше сиятельство! — изумлённо воскликнул Иасэ. Он потянулся за серебряным кофейником, налил кофе в фарфоровую чашку и подал Иоанну. — Сахару положите по вашему вкусу. Или вы по-прежнему избегаете сладкого? Помню, у вас болели зубы.

— Нет, я дал вырвать себе три испорченных зуба. Остальные пока держатся крепко; но до зубов ли нам, мой Иасэ? Лишь бы головы сохранить!

— Выходит, что мы стоим на краю пропасти?

— Над самой бездной! Один толчок и… конец! — Иоанн глотнул кофе и шёпотом сказал Иасэ: — Каждую минуту надо ждать появления русских…

— И что же? — так же шёпотом спросил Иасэ.

— А то, что отбиться от них мы не в силах. Государь распустил войска, осталось не больше пятисот воинов. Если русские придут и мы дадим им сраженье, то они одолеют нас без труда.

— Значит, нам пришёл конец! — Иасэ отставил чашку в сторону. — Печальные вести вы принесли, ваше сиятельство! А я то радуюсь победе, ликую, блаженствую, предаюсь веселью!

— Осторожней, как бы кто не услышал! Город полон тайных врагов, всюду любопытные уши. Говори потише, не то нам обоим придётся несладко. Не миновать нам государева гнева! Если народ узнает о настоящем положении дел, все перепугаются, как овцы, и потом с ними сладу не будет! Наш государь прекрасно это знает, и потому на его лице никогда не прочтёшь, весел он или озабочен. Как бы ему ни было трудно, он бровью не поведёт: знает, что все взоры устремлены на него и что он — единственная наша надежда. В самом деле, кто бы мог сохранить присутствие духа, если бы государь предался печали и страху? Вот он и повелел, — чтобы показать, что всё обстоит благополучно, — сыграть первого мая, в день ангела царевны Тамары, свадьбу её с сардаром Давидом Орбелиани. Во дворце веселье, смех, свадебные приготовления… Можно подумать, что бог решил переместить рай в палаты царя Ираклия!

— Вот это — радостная весть, ваше сиятельство! Почему же эджиб не сообщил мне об этом? Надо вовремя подумать о подарке для новобрачной! Моей супруге тоже ничего не известно. Ваша новость застала нас врасплох. Сегодня двадцать восьмое апреля, воскресенье; значит, первое мая будет в среду. Как же можно в пост справлять свадьбу?

— Венчанье состоится ночью, в двенадцать часов. После полуночи будет уже не среда, а четверг.

— Вот как! Этого я не сообразил. Ах, лучше бы вы мне ничего не рассказали, а только бы возвестили об этой свадьбе! Боюсь, что от тревожных мыслей сегодня ночью я не сомкну глаз!

— Тебе, мой Иасэ, бояться нечего! Хоть ты и княжеского рода, но записан в сословии горожан, и благодаря твоим книгам кусок хлеба тебе всегда будет обеспечен. А каково нам, тем, кто живёт на царское жалованье? Случись какая-нибудь беда — в первую голову она обрушится на нас. Горожане, торговые люди и ремесленники даже обрадуются, если случится смена власти. Прислушайся — то там, то здесь шепчутся; надоели, мол, бесконечные войны, истомила беспокойная жизнь, хоть бы кто-нибудь принял нас под свою власть и дал нам мир. Я уж и не говорю об армянах: те ждут не дождутся русских и грозятся, если те не придут, сняться с места и переселиться в Моздок или в Кизляр, чтобы стать под их покровительство.

— Этого я ни от кого не слышал, вам неправду сказали. Но если бы государь обеспечил нам покровительство России, это было бы великое дело! Уж одно то хорошо, что с лезгинскими нападениями и грабежами было бы покончено. Из-за этих лезгин мои имения не дают никакого дохода! Да что там — доход! Каждый год приходится выкупать у них уведённых в плен крестьян! Этот выкуп просто разоряет меня.

С улицы донёсся голос: «Иасэ дома?» Сверху, с балкона, ответили; «Дома». Тотчас без стука открылась дверь и в лавку вошёл домоправитель государя. Длинные усы его ниспадали до самых плеч. Он почтительно приветствовал Иоанна.

— И вы здесь, ваше сиятельство! Рад, что нашёл вас.

— В чём дело, Мамуча? — спросил Иоанн.

— Государь спешно призывает вас к себе. Он совещается с мдиванбегами. Князь Моуравов получил записку от какого-то русского полковника, который ведёт войска и просит разрешения предстать перед государем. Он собирается арестовать генерала Тотлебена.

— Неужели правда? — вскочил Иоанн. — Вот это — приятное известие. Если бы ты был священником, я бы приложился к твоей руке. Воистину судьба благосклонна к нам! Дай бог долгой жизни нашему государю!

Иасэ взял большой кусок сахара и поднёс его к губам Мамучи.

— А ну-ка, открой рот! Мёд и сахар твоим устам, вестник радости!

— Погоди, Иасэ! — едва успел промолвить Мамуча, но сахар был уже у него во рту. — У меня к вам…

— Кушан, кушай, пожалуйста! Изволь выпить и чашку кофе. А вот и сладости — я знаю, ты до них большой охотник!

Мамуча погрыз сахар, потом взял чашку кофе из рук Иасэ, сделал несколько глотков и снова обратился к Иоанну:

— Вам следует отправиться без промедления, ваше сиятельство. Вас ищут повсюду, с ног сбились.

— Сейчас пойду, А тебе разве не нужно во дворец?

— Нет, у меня дело к Иасэ. Нам нужен бумажный свиток, чтобы составить список приданого царевны. Свиток должен быть длиной в десять локтей и обязательно цельный, а не склеенный из кусков.

— Так я пойду, — сказал Иоанн. — Очень мне хотелось порыться в твоих книгах, Иасэ, но видишь — некогда; как только улучу время, приду к тебе.

— Сделайте милость, ваше сиятельство, приходите когда угодно. У меня для вас отложено много хороших книг, — с почтением сказал Иасэ мдиванбегу, проводил его до дверей и обратился к правителю дворца: — Ну, мой Мамуча, теперь уважим и твою просьбу. Свиток в десять локтей длиной я для тебя раздобуду, даже если его придётся достать из-под земли!

Вечером в гостиной царского дворца собрались знатные дамы Тбилиси, чтобы развлекать невесту. Зал пестрел разноцветными парчовыми и шёлковыми платьями; сверкание бриллиантов, украшавших женщин, слепило взгляд, воздух был напоен благоуханием тонких духов. Туго заплетённые косы стройных девушек доходили до пят. Чужеземец удивился бы одинаковой длине кос всех присутствующих дам. В зале не было ни одной девушки или дамы, у которой волосы были бы хоть немного короче, чем у другой. Казалось, все косы в зале сделаны по одной мерке. Точно так же одинаково все дамы, без различия возраста, были набелены и нарумянены.

Каждая вновь пришедшая гостья подносила царевне Тамаре букет роз и какой-нибудь подарок; поздравив царевну, гостья присаживалась рядом и развлекала её разговором до тех пор, пока не подходила с поздравлением другая. Лишь после появления следующей поздравительницы гостья отходила от невесты и присоединялась к весело беседующему дамскому обществу.

Гостиная была уже полна гостей, когда в неё вихрем ворвался царевич Леван с шумной свитой из тридцати юношей, наследников знатных родов. Молодые люди внесли в женское общество струю беспечного веселья. Сначала они приветствовали царевну Тамару, по очереди опускаясь перед нею на одно колено и целуя у неё руку; потом, по просьбе Левана, подсевшего к сестре, стали один за другим показывать своё искусство — в красноречии, в чтении стихов или в плясках.

— Я предлагаю поиграть в азбуку, — сказал Леван, хлопнув в ладоши. — Начни ты, Анастасия, — обратился он к Анастасии Цицишвили. — Отвечай на букву «а». Ты знаешь ли эту игру? Все твои ответы должны начинаться на заданную букву. Откуда идёшь?

— Из Ацкури, — ответила Анастасия и тряхнула косами. — Эту игру я хорошо знаю, и вам меня не поймать!

— Куда идёшь?

— Куда… — запнулась Анастасия.

— Ага, уже споткнулась!

— В Ананури. Дайте подумать минуту, зачем вы меня торопите!

— Кто твой господин? — спросил Леван и незаметно подмигнул Тамаре.

А Тамара еле слышно шепнула ему:

— Её нужно было спрашивать на букву «к»: она бы назвала Каплана.

— Амириндо.

— Как тебя зовут?

— Анастасия — уж в этом я не ошибусь!

— Из чего сделан твой лук?

— Лук?

— Да, лук. Отвечай скорей, а не то заплатишь штраф.

— А… а… — растерялась Анастасия. — Помогите, девушки! Из айвы.

— А стрела?

— Стрела?.. — растянула Анастасия.

— Ты ещё раз переспроси! Довольно, проиграла. Налагаю штраф: завтра приложишься к руке диакона тбилисского митрополита. Кто следующий?

Леван обвёл взглядом зал, выбирая очередную жертву. Но не успел он остановиться на ком-нибудь, как дверь гостиной распахнулась и вошла царица Дареджан в сопровождении царицы Анны-ханум, царевны Анны, придворных дам и царских секретарей, среди которых был и Бесики. Все поднялись с мест. Дареджан приветствовала собравшихся наклонением головы, а подошедших к ней Левана и Тамару поцеловала в лоб. Потом она опустилась в кресло и предложила всем сесть. Дамы, шурша платьями, уселись на стульях. Мужчины выстроились вдоль стен.

— Ну-ка, приобщите и нас к своему веселью! — приказала Дареджан. — Продолжайте развлекаться, как развлекались до нашего прихода.

— Мы играли в азбуку, государыня, — сказал Леван. — Если вы разрешите…

— Нет, погодите! — горячо заспорила с ним Анастасия. — Что же вы на нас, женщин, ополчились? Давайте будем теперь спрашивать мужчин!

— Пусть теперь отвечают мужчины! — зашумели дамы.

— Будем спрашивать Бесики! — воскликнула Анастасия. Она подбежала к Бесики, который стоял у стены, вывела его на середину гостиной и обратилась к дамам: — Ну-ка, возьмитесь за него хорошенько, чтобы он не мог вздохнуть. Я начну первая. Отвечай на букву «а», Бесики. Откуда идёшь?

Бесики с улыбкой посмотрел в сторону дам и взглянул на Левана, словно спрашивая у него совета — отвечать или нет.

— Погодите, погодите! — вскочил с места Леван. — Слушай, Анастасия! Мы согласны отвечать, но с одним условием. Если Бесики ответит правильно, пусть он поцелует ту, которая его спрашивала.

Дамы запротестовали, но было заметно, что предложение царевича не очень им неприятно.

— А если Бесики проиграет, пусть спрашивающая даст ему щелчок в лоб.

— Как это можно! — сказала Анастасия. — Если он проиграет, пусть, в наказание, выпьет большую чашу вина.

— Ладно, я согласен. Принести кувшин вина! — крикнул Леван слугам. — Начни, Анастасия!

В зале воцарилась тишина. Дамы с ободряющими улыбками бросали взгляды на Бесики, который выглядел печальным и, по-видимому, был не в духе.

— Итак, на букву «а». Откуда идёшь? — спросила Анастасия.

Бесики лишь на мгновение, словно что-то вспоминая, задержался с ответом, затем плавно и без запинки произнёс:

Я, воспитанный в Афинах мудрецами, Автандил, В Ахатане господину Алмасхану послужил. Горе-егерь, ветвь алоэ я в айвовый лук вложил. Целил в аиста на крыше, да в арбуз стрелу всадил!

Никто не ожидал сразу полного ответа, да ещё в таких изящных стихах. Присутствующие шумно выразили своё восхищение и осыпали Бесики похвалами. Леван радовался так, как будто удачный ответ Бесики принадлежал ему самому. Он подбежал к Бесики и порывисто обнял его.

— Теперь подходи за штрафом! — подтолкнул он товарища и шепнул ему на ухо: — Поцелуй Анастасию в лоб. Я приказываю!

Бесики с улыбкой приблизился к Анастасии, поцеловал ей руку и вернулся на своё место.

— Нет, не руку! — настаивал Леван. — Штраф есть штраф. Не будь трусом! Ну, кто следующий? Спрашивайте.

— Погодите хвалиться, — сказала Тэкле Туманишвили. — Пусть он теперь ответит на букву «б».

— Спрашивай, если не боишься! — подзадоривал её Леван.

У Тэкле зарделись щёки. От водворившейся в зале тишины Тэкле ещё больше растерялась и чуть слышным голосом спросила:

— На букву «б». Откуда идёшь?

Бесики снова взглядом попросил разрешения у Левана, и тот, чуть улыбнувшись, кивнул ему в знак согласия. И Бесики ещё более тихо и певуче, словно подчёркивая этим, что отвечает очень молоденькой девушке, произнёс:

Я, Бежан, рождён в Багдаде. Ныне я беглец, изгой. В Барсе славному Бараму стал я другом и слугой. Стрелы сделал из берёзы, а из бука — лук тугой. Белку в брюшко поражаю, мел не порчу дорогой.

Тэкле вскочила, побежала к Тамаре и спряталась у неё за спиной, испугавшись, как бы Бесики в самом деле не поцеловал её. Всё весело расхохотались. Леван попытался заставить Тэкле заплатить штраф, но Бесики с улыбкой взглянул на девушку и сделал ей знак рукой, чтобы она не боялась.

Смех и весёлый шум смолкли. Бесики ждал, чтобы кто-нибудь задал ему следующий вопрос, но дамы не решались продолжать игру. Анастасия вскочила и обратилась к ним:

— Чего вы испугались? Думаете, что у него на каждую букву готов ответ? Не уступить же нам так сразу победу мужчинам!

Анна вдруг подалась вперёд. Она сама не знала, как у неё вырвалось:

— На букву «д». Откуда идёшь?

Тотчас же воцарилась мёртвая тишина. Анна смутилась ещё больше. Она старалась убедить себя, что тишина эта была знаком почтения к ней, государевой сестре, но в напряжённом молчании гостей она чувствовала другой, скрытый смысл. Анне казалось, что каждый из гостей осведомлён о её любви и этим молчанием говорит ей и Бесики: «Знайте оба, что нам всё известно». Сердце у неё билось всё сильнее и сильнее. «Ты просто хочешь, чтобы Бесики тебя поцеловал!» — слышался ей тайный голос. Она чувствовала, что задыхается, словно кто-то сдавил ей горло рукой.

Но тут снова раздался спокойный бархатный голос Бесики, и ужасная тишина была нарушена. Невидимый враг, который сжимал Анне горло, отпустил её, и она с облегчением перевела дух.

Пересёк я кряж Дигори, поселился в древнем Двине. Здесь Димитрию служу я…

Когда Бесики произнёс имя супруга Анны, все в зале одобрительно улыбнулись и переглянулись между собой. Гостьи старались перехватить взгляд Анны, чтобы показать ей, что довольны находчивостью Бесики.

Здесь Димитрию служу я, Дачи, раб при господине. Лук мой из крепчайшей дзелквы, стрелы дал мне дуб в низине. Дэва ранил я в десницу, верно помнит, пёс, доныне.

Среди общего оживления и одобрительных восклицаний Бесики приблизился к Анне, опустился перед ней на одно колено и коснулся губами её протянутой руки.

Теперь уже всем захотелось задавать вопросы. Со всех сторон зала слышалось:

— Отвечай на букву «в»! Откуда идёшь?

— Скажи на букву «з»!

— Попробуй теперь на букву «и»!

Бесики уже не знал, кому отвечать.

Всем не терпелось срезать Бесики. Его наперебой засыпали вопросами и заставили перебрать почти весь алфавит от начала до конца.

— Ну, а что ты скажешь нам на букву «ы», — послышалось с разных сторон.

— В самом деле, ведь на эту букву не начинается название ни одного растения, птицы или животного! — сказала с улыбкой царица Дареджан. — Ну-ка, сын мой, отвечай и нам: на букву «ы». Откуда идёшь?

В зале снова воцарилась тишина. Бесики опустился на одно колено перед царицей и, склонив голову, произнёс:

На Ыгыту к Ыдылбаю я пришёл издалека. Звался я Ыргеном в тундре, где течёт Ылыч-река. Стал я дервишем, шаманом, жизнь моя теперь легка. Коль дотронусь я до лука, пусть отымется рука!

Вопрос царицы и удачный ответ Бесики ещё больше развеселили собравшихся. Царица поцеловала Бесики в лоб и протянула ему коралловые чётки. Бесики почтительно принял из её рук почётный подарок, приложился к подолу её платья и, пятясь, чтобы не поворачиваться к ней спиной, отошёл к стене. Леван приказал позвать музыкантов и попросил дам станцевать «Самайю», но тут в дверях появился дворецкий и громко возгласил:

— Секретарей Соломона Леонидзе и Бесики Габашвили государь требует к себе в зал совета!

Бесики и Соломон низко склонились перед царицей и вышли из гостиной.

Ираклий возбуждённо шагал по залу совета. Временами он останавливался около окна или около своего кресла и взволнованно говорил. Это было признаком величайшего гнева.

Притихшие мдиванбеги испуганными взглядами следили за царём.

Моуравов сидел недалеко от царского кресла. Опустив голову, он пристально глядел на ковёр перед собой и молчал.

— Немало мы видели врагов, — говорил Ираклий, перебирая чётки с такой яростью, точно хотел разорвать шнурок, — но враг врагу рознь! Однажды я и блаженной памяти отец мой царь Теймураз были в Цхинвали со свитой, состоявшей всего из двадцати человек. Случилось, что в это самое время мимо проходил хунзахский владетель с пятитысячным войском. Он направлялся из Ахалциха к себе в Хунзах. Один негодяй, из вражды к нам, выдал нас. Мы с хунзахским владетелем были кровными врагами. Что могли бы мы поделать с нашими двумя десятками воинов против целого войска? Но хуизахский владетель ответил предателю: «Царь Теймураз и царь Ираклий — наши враги; но будет постыдно для нас и оскорбительно для Теймураза и Ираклия, если мы нападём на них, когда у них нет с собой войска». Доносчику он отрубил голову и прислал её нам, а сам снял лагерь и ушёл. Можно ли такого врага назвать врагом?

Ираклий отошёл от окна, прошёлся по залу, остановился около мдиванбега, который сидел в конце стола, и продолжал:

— А теперь посмотрите, каковы наши друзья. У Ацкури его сиятельство генерал Тотлебен (ничего не поделаешь, оказывается, и коварство может сиять!) оставил нас одних, когда мы стояли лицом к лицу с численно превосходящим нас врагом, а сам ушёл внутрь нашего государства и попытался завладеть им. Кто ж нам враг и кто друг? Могу ли я считать хунзахского владетеля врагом, а Тотлебена другом? Слыхали ли вы, чтобы один союзник так вёл себя по отношению к другому? Разве можно положиться на такого союзника, довериться ему? Нет, если вовремя не отсечь руку такому коварному другу, если своевременно не отрубить ему голову, то потом придётся горько каяться!

Ираклий опять прошёлся по комнате, подошёл к своему креслу и, не садясь в него, продолжал:

— Легко было бы помочь этой беде, если бы не одно соображение, которое весьма нас заботит. Я сомневаюсь, чтобы вероломные действия Тотлебена объяснялись только его личным самоуправством. Если императрица действительно желает нам добра, то разве её генерал осмелился бы действовать не в нашу пользу? Он не бросил бы нас на поле брани и не стал бы занимать мои крепости. Он не решился бы заставлять народ наш присягать на верность российской императрице. Даже его подчинённые возмущены таким вероломством и перебегают к нам. Много зла причинили грузинам персы и турки, много раз проливал наш народ свою кровь, много вытерпел горя, но никогда нс приходилось ему быть жертвой подобного коварства!

— Разрешим сказать, слово, ваше высочество! — проговорил Моуравов, с усилием подняв голову.

— Антон, я верю в твою преданность нам и знаю, что ты желаешь Грузии добра. Говори! — Ираклий тяжело опустился в кресло и устремил на Моуравова внимательный взгляд.

— Не следует думать, государь, что императрица послала сюда свои войска из любви и участия к нашей многострадальной стране. У императрицы свои заботы. Она воюет с Турцией, и её главные военные усилия направлены на Балканы, на юг Европы. Послав в Грузию маленькое войско, она хотела с помощью вашего высочества и имеретинского царя Соломона произвести диверсию против турок и приковать как можно больше турецких военных сил к нашей стране. Таким образом Россия рассчитывала ослабить турецкие силы на Балканах. Ясно, что при таких намерениях императрица нуждается в прочном союзе с вами и с царём Соломоном. А потому ни императрица, ни граф Панин никак не могут желать ссоры с вами: ведь если вы разорвёте союз с Россией или вступите в дружбу с турками, русские войска окажутся в худшем положении, чем раньше. Я, ваше высочество, всё-таки думаю, что Тотлебен действует самовольно и что, как только об этом узнают в Петербурге, тотчас же будут приняты соответствующие меры. Этому недостойному генералу не миновать заслуженного наказания.

— Возможно, что ты прав, Антон, — ответил Ираклий, — но, пока до Петербурга дойдут правильные сведения о здешних событиях и пока мы получим оттуда ответ, пройдёт целых три месяца. Тем временем как нам быть? Предоставить Тотлебену разорять чужой огород, как сбежавшему от хозяина козлу? Да притом, разве мы можем быть уверены в благоприятном ответе? Возможно, что Тотлебену даже дадут выговор за то, что он до сих пор не покончил с нами.

— Вот почему я, ваше высочество, счёл нужным призвать сюда Ратиева с его пятьюстами гусарами. Надеюсь, что вы не сомневаетесь в его преданности? Он вполне разделяет мнение вашего высочества и считает Тотлебена предателем. Нам необходимо также каким-нибудь способом добиться приезда графа в Тбилиси, примириться с ним, обласкать его, а потом уже действовать так, как будут требовать обстоятельства. Может быть, мы сумеем договориться с Тотлебеном, может быть, он изменит свои намерения.

Ираклий задумался. Видно было, что ему понравилась мысль Моуравова. В самом деле, если бы удалось заманить в Тбилиси войска Тотлебена, коварного генерала было бы нетрудно обезвредить. Войска не сочувствовали своему начальнику. От него бежало к Ираклию больше чем триста солдат и офицеров. Ясно было, что если не дезертировали и остальные, то вовсе не потому, что они довольны Тотлебеном. Ратиев со своими гусарами тоже собирался прибыть в Тбилиси. Таким образом, в распоряжении Ираклия оказывалась внушительная сила — больше восьмисот человек. Этого было вполне достаточно, чтобы выправить создавшееся в стране бедственное положение. Тогда уже, наверное, сам Тотлебен стал бы молить Ираклия, чтобы тот вызволил его из беды.

— Прочти нам, что тебе пишет Ратиев! — сказал Ираклий Моуравову, словно очнувшись.

— Я, ваше высочество, ещё не переводил его письма на грузинский язык, — ответил Моуравов и достал из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумагу. — Я постараюсь, впрочем, слово в слово передать вам всё, что здесь написано, а впоследствии доставлю и перевод. Вот что пишет мне подполковник Ратиев: «Ваше благородие, Антон Романович. Спешу известить вас о моих делах. Двадцать пятого апреля сего года, направляясь с пятьюстами гусарами в Грузию, повстречал я между Пасанаури и Ананури трёх офицеров: майора Карпа, ротмистра Цорная и поручика Бирксхеда, которых сопровождало двадцать солдат. Офицеры эти имели приказ взять меня под стражу и отвести к графу моих гусар. Однако с помощью моих верных солдат и офицеров я сам арестовал их всех, за исключением скрывшихся во время перестрелки майора Карпа и одного его солдата. Остальные находятся у меня под стражей. Я прошу вас умолить его высочество царя Ираклия, чтобы он принял нас под своё покровительство. Тотлебен — враг грузинского народа, он ненавидит нас, и в этом объяснение его поступков. Всё то, что я узнал о генерале, доказывает, что он изменник. Мало того, что он вероломно покинул царя Ираклия у Ацкури и тайно бежал с поля боя, — теперь он арестовывает своих штаб-офицеров и отправляет их в ссылку, а за какую вину — никто не знает. Я думаю, что изменнические действия этого бесчестного генерала вызовут возмущение её императорского величества и ей будет весьма отрадно узнать, что мы своевременно обезвредили предателя, не дав ему совершить новые преступления. Прошу вас, Антон Романович, доложить всё это его высочеству царю Ираклию и незамедлительно сообщить мне его ответ. Подполковник Георгий Ратиев, в городе Ананури, двадцать пятого апреля тысяча семьсот семидесятого года».

Письмо произвело большое впечатление на Ираклия и на мдиванбегов. Последние удовлетворённо улыбнулись и переглянулись между собой.

— Клянусь головой, — воскликнул Кайхосро Авалишвили, — само небо посылает нам на помощь этого человека!

— Это который Ратиев? — спросил Иоанн. — Не тот ли, который сопровождал в прошлом году генерала на поле битвы у Адо?

— Тот самый, — ответил Моуравов.

— Я думаю, нам не следует мешкать, ваше величество, — сказал Кайхосро. — Нужно немедленно послать Ратиеву письмо с просьбой прибыть сюда. Затем мы попросим Моуравова заманить Тотлебена в Тбилиси, а приговор вынесем ему сами.

Мдиванбег Рамаз незаметно для других толкнул в колено Кайхосро и взглядом показал ему, чтобы он остановился. Кайхосро понял, что не следовало так откровенно выбалтывать свои тайные мысли, и попытался исправить ошибку.

— Я отнюдь не говорю, что генерал Тотлебен подвергнется с нашей стороны какому-либо недостойному обращению, хотя, если правду сказать, он достоин наихудшего. Пусть он не вредит нам, а там бог с ним! Что же касается Ратиева, лишь бы он сюда прибыл, а остальное я беру на себя.

— Уж не хочешь ли породниться с ним? — с улыбкой спросил Ираклий Кайхосро и обратился к Моуравову. — Ратиеву я сам пошлю письмо, а Тотлебену вы отпишите обстоятельно обо всём. Опишите подробно, что с нами было у Аспиндзы. Пусть он знает, что ничего не добьётся своим вероломством и повредить нам не сможет. Напишите также, что мы благополучно вернулись в Тбилиси и отпустили всё наше войско, за исключением кахетинцев (нужно написать правду, иначе он может испугаться и не явится к нам). Напишите ещё, что мы намеревались продолжать военные действия, но сочли нужным вернуться, чтобы запастись провиантом и всеми необходимыми припасами. Не зная в точности местопребывания графа, мы предложили Ратиеву явиться сюда и просим также графа пожаловать к нам и разбить лагерь поблизости от Тбилиси; что касается провианта или каких-либо иных припасов, в которых у графа будет нужда, мы предоставим ему всё в изобилии. Напишите ему, чтобы он не останавливался в Мухрани, так как место это во всех отношениях неудобное, а прямо пожаловал к нам.

— Завтра же пошлю письмо, ваше высочество. Копию письма представлю вам.

— Итак, мой Антон, потрудимся ещё раз для блага нашей родины. Напишите и Панину.

— Когда вы собираетесь, ваше высочество, послать в Петербург пленных и знамёна, захваченные при Аспиндзе?

— Завтра.

— Письма у меня уже готовы. Только письмо к её величеству императрице ещё не написано. Если вы разрешите, — Моуравов поднялся с места, — я пойду к себе, чтобы сегодня же вечером дописать всё, что осталось незаконченным.

— Хорошо. Но помни, что я жду тебя сегодня к ужину со всеми твоими подчинёнными.

— Я осыпан вашими милостями, государь!

Моуравов попрощался с Ираклием и вышел. Поднялись с мест и мдиванбеги. Ираклий встал и подошёл к окну.

— Небо ясное, и в ближайшие дни установится хорошая погода, — сказал он, отвернулся от окна и позвонил в колокольчик.

В зал вошёл правитель дворца.

— Где сейчас секретари? — спросил Ираклий.

— Здесь, государь. Прикажете позвать их?

— Пусть придут! — Царь обернулся к мдиванбегам: — Я надеюсь, что мы успешно поведём наши дела. Даст бог, нам удастся от души повеселиться на свадьбе Давида и Тамары.

— Пусть падут все ваши заботы на мою голову, государь! — воскликнул Иоанн. — Где же нам повеселиться, как не на свадьбе царевны?

В зал вошли Соломон и Бесики; они низко склонились перед царём.

— Идите сюда, дети мои, садитесь поближе ко мне. Нам нужно немного поработать. Господа мдиванбеги, я вас больше не задерживаю. Во дворце вас ждёт Тамара. Поднимитесь наверх, а я скоро присоединюсь к вам.

Мдиванбеги вышли из зала совета. Соломон и Бесики очинили гусиные перья, положили перед собой чистые листы бумаги и приготовились писать.

— Вы не огорчены, что я оторвал вас от весёлого времяпрепровождения? — улыбнулся юношам Ираклий.

— Нет, государь, что вы! — одновременно ответили оба секретаря.

— О, я прекрасно знаю, — глаза Ираклия лукаво улыбались, — что молодым людям более по сердцу общество красавиц… Но ничего, успеется и это!

Соломон осмелел, увидев улыбку на лице Ираклия.

— Дамы затеяли игру в азбуку, и Бесики ответил стихами на все буквы алфавита.

— Ни разу не осёкся?

— Нет. Напоследок сама царица приказала ему ответить на букву «ы».

— Ну и что, ты не потерялся? — Ираклий взглянул на Бесики с улыбкой.

— Ответил, как сумел, ваше величество.

— Из чего же у тебя были лук и стрела? На эту букву не сыщешь названия дерева.

— Пришлось немного схитрить, ваше величество.

— Схитрить? Ну-ка, скажи и мне свои стихи!

Бесики повторил стихи, которыми он ответил на вопрос царицы. Ираклий от души расхохотался.

— Ха-ха-ха! Это ты хорошо придумал. Запиши все свои ответы, мы прочтём их ещё раз. Поэтический дар — большое счастье! Отец мой немало потрудился и написал множество стихов, но его стихам не хватало прелести и силы. Ни один подражатель Руставели не смог подняться до его высоты… Но оставим это и перейдём к делу. Нам нужно написать несколько писем и притом не засиживаться слишком поздно. Первое письмо будешь писать ты, Бесики.

Бесики приготовился писать. Ираклий стал медленно, тихим голосом диктовать письмо. Глаза его следили за движением пера Бесики.

— «Двадцать восьмого апреля тысяча семьсот семидесятого года, — Ираклий задержался на мгновение, взглянул на написанное и, откинувшись на спинку кресла, продолжал: — Его благородию князю Ратиеву шлю привет и наилучшие пожелания. О ваших делах сообщил нам в подробностях господин Моуравов, коему мы верим совершенно. Мы всячески старались угодить генералу, но усилия наши были напрасны. Он желает нам только зла и всеми силами стремится вредить нам. В Ацкури он вероломно покинул нас, а теперь поставил в наших крепостях свои войска, ни в чём нас не спрашивается, и я не постигаю его намерений. С какой целью прибыл он сюда — для того, чтобы воевать с турками, или для того, чтобы низвергнуть нас? Прошу вас по получении этого письма немедленно выступить со всем вашим войском и прибыть без промедления в Тбилиси. Сим окажете вы всей нашей стране благодеяние. О провианте для войска не беспокойтесь. Обо всех же делах подробно переговорим по вашем приезде. Если вы согласны потрудиться для блага Грузии, выступайте немедленно, иначе будет поздно…»

Ираклий кончил диктовать и терпеливо ждал, покуда Бесики дописывал последние слова. Потом он снял с пальца перстень с печатью, разогрел его на пламени свечи, поданной Соломоном, и приложил в конце письма. На белой поверхности бумаги ясно изобразилась надпись «Ираклий», окружённая четырёхугольной рамкой. Он взялся было за колокольчик, чтобы позвать слугу, но не позвонил; по сдвинутым бровям его было видно, что он принял какое-то решение.

— Бесики, сын мой, это письмо ты отвезёшь Ратиеву сам. Возьми с собой двух есаулов и двадцать человек вооружённой охраны. Скажи, чтобы седлали лошадей, и сейчас же отправляйся. Если выедешь через час, завтра вечером будешь в Ананури. Поручаю тебе также сопровождать Ратиева по пути из Ананури в Тбилиси. Постарайся не опоздать к свадьбе Давида и Тамары.

Майор Карп возвращался после своей неудачи из Ананури в сопровождении единственного гусара. Между Ананури и Душети он встретил капитана Тотина, который вёз под конвоем арестованного Чоглокова в Моздок. С ним ехал и Карл Дегралье, уволенный Тотлебеном со службы. Так как путешествовать в одиночку было в эти годы опасно, Дегралье присоединился к этой оказии. Тотин получил строжайшее распоряжение не разрешать Чоглокову с кем-либо общаться. Конвой должен был пресекать всякую попытку Чоглокова начать разговор.

Когда отряд, миновав Душети, спустился в ущелье Арагвы, Чоглоков уже подготовил план побега, согласованный с Тотиным. Весьма важную роль в этом плане играл Дегралье, который собирался вернуться в Тбилиси вместе с Чоглоковым. Предполагалось, что Дегралье уедет вперёд, купит или наймёт в ближайшей деревне двух лошадей, а потом устроит засаду на берегу Арагвы и, завидев приближающийся конвой с арестованным Чоглоковым, несколько раз выстрелит из пистолета. Тотин прикажет конвойным залечь и открыть ответную стрельбу, а Чоглоков, улучив удобный момент, скроется от конвоя и вместе с Дегралье беспрепятственно направится в Тбилиси.

Все подробности побега были заранее предусмотрены. Дегралье заблаговременно уехал вперёд и достал лошадей. Конвой уже приближался к назначенному месту, когда внезапно на дороге показался майор Карп.

— Поворачивайте обратно! — крикнул он издали Тотину. — Вперёд пути нет, там появился новый бунтовщик.

— Почему вы возвращаетесь назад? — спросил Тотин.

— Благодарение богу, что я хоть остался в живых! Нужно спешить прочь отсюда, возможно, что за мной погоня.

— Но скажите же мне, что случилось?

— Подполковник Ратиев едва не отправил меня на тот свет. Он разоружил весь мой отряд. Мне самому удалось бежать, но Цорнай и Бирксхед попали в его руки. Я еле унёс ноги оттуда. Пули так и свистели мимо моих ушей. Вот как обстоят дела, господин капитан!

— Почему же Ратиев напал на вас?

— Разве вы ничего не знаете? Я должен был арестовать Ратиева.

— За что арестовать?

— Он вместе с Ременниковым и Чоглоковым был в заговоре против Тотлебена. Оказывается, они, ещё будучи в Моздоке, сговорились между собой, что арестуют генерала. Всё это вскрылось на допросе, когда арестовали Ременникова. Ну, генерал, конечно, послал нас и велел захватить Ратиева, но его кто-то предупредил об этом. И как только мы подошли к его лагерю, нас окружили его гусары и предложили нам сложить оружие. Я, конечно, скомандовал залп, но гусары пошли на нас в атаку. Я едва успел спастись, а людей моих Ратиев приказал взять в плен. Где же нам было совладать с его гусарами!

— Выходит, что дорога из Ананури в Пасанаури перерезана, — сказал Тотин, — Впрочем, что он может иметь против нас?

— Вы хотите попасть в руки к бунтовщику? — набросился на него Карп, — Вы конвоируете их главаря, самого первого бунтовщика, и думаете, что вас так и пропустят?

Тотин растерялся. Ему было выгоднее всего продолжать свой путь. Если Ратиев силой освободит Чоглокова, Тотина ни в чём нельзя будет винить и тысяча рублей, обещанная ему Чоглоковым, достанется ему без усилий. Возвращение к Тотлебену расстраивало его планы.

— Ну, теперь в путь. За мной! — скомандовал Карп и пришпорил лошадь. — Нельзя задерживаться: если за мной выслана погоня, нас могут настигнуть.

— Что ж, ничего не поделаешь! — Тотин нехотя повернул лошадь и приказал своим людям следовать за ним.

Тотин, пожалуй, решился бы не повиноваться Карпу и продолжать свой путь, но он знал, что этот продажный офицер представит Тотлебену дело в самом невыгодном свете и ему, Тотину, не миновать Сибири.

Майор Карп — пьяница, игрок и развратник — всегда ходил без денег и без надежды откуда-нибудь их добыть. Единственную свою надежду он возлагал на продвижение по службе, для чего всеми способами старался заслужить благосклонность начальства. Специальностью его были доносы и шпионство. За эти свойства Тотлебен удостоил его своим вниманием, в кратчайшее время произвёл из поручика в майоры. После того как Карп выдал заговор Ременникова, Тотлебен щедро одарил его за верную службу. Более того, он обещал Карпу, что ещё до окончания Кавказской кампании произведёт его в чин подполковника и наградит орденом. В ответ на это Карп удесятерил своё усердие и всячески старался угождать Тотлебену. Он отнюдь не смущался тем, что вызывал этим отвращение к себе в товарищах.

Всем было известно, что с Карпом надо держать себя осторожно. Поэтому и Тотин счёл за лучшее поступить по его указанию. Но не успели они отъехать на двадцать шагов, как из чащи раздалось несколько выстрелов. Люди Тотина тотчас же залегли возле дороги и в свою очередь открыли стрельбу. Карп испугался. Он хлестнул коня и поскакал прочь с такой быстротой, что даже ехавший с ним гусар не мог догнать его. Чоглоков улучил минуту, схватил свою сумку, прыгнул в канаву и побежал.

Тотин поднял страшную суматоху — разрядил пистолеты, обнажил шпагу и для виду погнался за Чоглоковым. Он бросался без толку в разные стороны и вскоре убедился, что майор Карп отъехал на значительное расстояние, а Чоглоков и Дегралье скачут на свежих лошадях по направлению к Ананури. Тотин разочарованно махнул рукой и вернулся назад к своим людям. Случай был упущен — он не мог поехать за Чоглоковым, чтобы нагнать его и получить обещанную награду. Карп непременно заподозрил бы его в сообщничестве с беглецами. И Тотин нехотя последовал за Карпом.

Дегралье и Чоглоков условились бежать в сторону Тбилиси, но Чоглоков, подбежав к своему приятелю, вскочил на лошадь и погнал её по направлению к Ананури. Дегралье встревоженно крикнул:

— Стой, куда ты? Это не наша дорога!

Чоглоков обернулся к нему, показал рукой на север и пришпорил лошадь.

— Скорее, за мной! Нам нужно в эту сторону.

Дегралье вынужден был последовать за Чоглоковым, который успел уже отъехать довольно далеко, Догнав приятеля, Дегралье несколько раз просил его сказать, куда они едут. Но тот ничего не отвечал ему и молча скакал вперёд.

Когда они наконец придержали взмыленных коней, Дегралье снова обратился к Чоглокову:

— Скажи мне, почему мы не поехали в Тбилиси и что нам нужно в Ананури?

— Подполковник Ратиев, с которым я очень хорошо знаком…

— Я его тоже знаю, — вставил Дегралье.

— Так вот, подполковник Ратиев со своим корпусом стоит в Ананури. Он разоружил и арестовал отряд, посланный к нему Тотлебеном. Что ты скажешь по этому поводу?

— Постой, постой, как это так?

— А вот так, мой друг: Тотлебен решил арестовать Ратиева, а тот… Жаль только, что майор Карп сумел убежать… Негодяй прекрасно знал, что Ратиев не погладит его по головке, и удрал. Но это не беда, он от нас не уйдёт. Вот увидишь, какие теперь начнут твориться дела! Наши смелые планы осуществляются, для полного их успеха не хватает лишь немногого. Этому негодяю Тотлебену мы свернём шею; потом мы соединим наши войска с войсками Ираклия и вторгнемся в Турцию. Ты понимаешь, сам Ираклий будет возглавлять наши войска! Мы возьмём в короткое время Стамбул, захватим в плен султана и приведём его к императрице. Вот тогда мы увидим, кто прав перед историей — мы или Тотлебен. Этот сиятельный разбойник надеялся, арестовав нас и изменив Ираклию, достичь каких-то своих тёмных целей, но вышло как раз наоборот! Ираклий наголову разбил турок, а мы снова на свободе… Теперь мы посмотрим — кто кого одолеет! Этому остзейскому мошеннику придётся ещё иметь со мной дело!

Чоглоков долго ещё развлекал Дегралье своим хвастовством. Но вот из-за поворота показались высокие зубчатые стены Ананурского замка, дворец арагвского эристави в большой храм с высоким куполом. Путники пришпорили лошадей и через несколько минут очутились в русском лагере, разбитом под самыми стенами замка. Они спешились и спросили, где подполковник Ратиев.

— Он у арагвекого эристави, — ответил молодой светлоусый гусар, который принял от них коней. — Прикажете доложить?

— Доложи, что подполковник Чоглоков и подпоручик Дегралье…

Гусар пошёл вперёд. В воротах крепости стояли часовые арагвекого эристави, которые вежливо приветствовали русских офицеров. Гостей провели в приёмный зал дворца.

Ратиев радостно приветствовал Чоглокова.

— Откуда вы? Какими судьбами? — спросил он. — Мне сказали, что Тотлебен арестовал вас!

— Да, князь, было такое дело! Но теперь, как вы сами видите, я свободен, как птица. Мы ещё посмотрим, кто кого арестует! — И Чоглоков, повернувшись к хозяину дома, почтительно осведомился о его здоровье: — Как вы поживаете, ваше сиятельство?

— Пожалуйте сюда, садитесь рядом со мной, — по-грузински сказал эристави Чоглокову и показал рукой на тахту, заваленную подушками.

Чоглоков поблагодарил эристави и обратился к Ратиеву:

— Когда мы едем в Тбилиси?

— Я ожидаю оттуда ответа.

— Ответа? — удивился Чоглоков. — Какого? От кого? Надо ехать немедленно. Ваши курьеры могут попасть к Тотлебену в руки, и тогда вы не дождётесь ответа и через год! Этот хитрец разослал повсюду свои отряды, чтобы перерезать все коммуникации в стране. Нам ни в коем случае нельзя медлить.

— Я послал курьера короткой дорогой. Эристави дал мне проводников. Ответ я получу не позднее завтрашнего дня, а пока нам и здесь неплохо.

— Но до завтра Тотлебен может перерезать главную дорогу, по которой мы должны пройти! Не по короткой же дороге мы будем вести в Тбилиси кавалерию?

— Пусть и это вас не беспокоит! — успокоил Ратиев Чоглокова. — Главное — получить через господина Моуравова согласие царя Ираклия. Тогда мы двинемся в путь.

— Вы ничего не слышали о Ременникове? — спросил Чоглоков. — Он первым был отослан Тотлебеном в Россию.

— К сожалению, я не встретил его по пути, иначе он был бы сейчас свободен.

— А Назарова, моего переводчика, вы не встречали?

— Как, неужели и его арестовал Тотлебен?

— Не только арестовал, но содержал его в самых жестоких условиях, как будто имел дело со свирепым разбойником. Сначала Назаров сидел в яме, а потом его под конвоем из тридцати человек отправили связанного в Моздок. Нам придётся прибегнуть к помощи её величества, чтобы освободить их обоих. Но до этого мы должны схватить графа.

Ратиев кивнул Чоглокову в знак согласия и стал расспрашивать Дегралье о причине его увольнения со службы. Тот рассказал, как Тотлебен поручил ему составить описание Грузии для коллегии иностранных дел. В этом описании о царстве Грузинском говорилось как о стране, которую необходимо покорить.

— Тотлебен приказал мне написать, что Грузия населена настоящими дикарями, что люди здесь не говорят, а лают и что у них нет никакого представления о самых простых правилах человеческой нравственности.

— И вы написали это? — возмущённо спросил Ратиев, побледнев от гнева.

— Написал, поскольку мне было приказано, — ответил Дегралье и, увидев по лицу Ратиева, какое впечатление произвели его слова, быстро добавил: — Но я тотчас же рассказал обо всём Ременникову.

Ратиев собирался что-то ответить Дегралье, но тут хозяин дома пригласил гостей в другую комнату и разговор прервался сам собой. Войдя в просторную столовую, гости увидели перед собой роскошно сервированный стол.

— Ах, какое великолепие! — воскликнул Чоглоков. — Взгляните на этот стол, господа! И Тотлебен смеет утверждать, что Грузия населена дикарями!

В комнате появилось пятнадцать или двадцать слуг, каждый из которых держал в руках кувшин, медный таз, душистое мыло и полотенце.

Когда гости вымыли руки и разместились за столом по старшинству, вошёл епископ. Все встали. Епископ осенил собравшихся крёстным знамением и, перед тем как приступить к ужину, прочёл «Отче наш». Чтобы почтить гостей, он читал молитву по-русски.

Свадебные приготовления во дворце шли обычным порядком. Составлялся бесконечный перечень приданого, переписка которого на бумажный свиток длиною в десять локтей потребовала целого дня. Было заколото множество скота. В торне пекли хлеба разных сортов; повара готовили десятки разновидностей плова, для которого поварята перебирали рис, очищали изюм и гранаты, растирали корицу и гвоздику; в высоких ступках толкли душистые травы. В огромной царской кухне стоял такой чад, что одурманенный правитель дворца ходил шатаясь, как пьяный. Он должен был всё проверить сам — вина, хлеб, приправы, мясо и птицу. На столах в кладовой высились горы битой дичи. Нужно было осмотреть каждую куропатку и каждого фазана — ведь из них половина могла оказаться уже непригодной для стола!

Больше всех был увлечён свадебными приготовлениями восьмилетний царевич Вахтанг. Он с утра до вечера ходил по пятам за слугами, смотрел, как убирают залы, как готовят кушанья, как шьют подвенечное платье невесты, — словом, путался у всех под ногами. Впрочем, старшие не отставали от пего. Свадебные приготовления доставляли всем огромную радость. Особенно оживлённо хлопотала Анна. Она была счастлива. Брак Давида и Тамары был делом её рук. Возвышение рода Орбелиани ослабляло влияние царицы Дареджан, которая приблизила к себе безродных Корганашвили и Бебуташвили, а князей царской крови старалась отдалить от двора. Царица Дареджан давно уже стремилась избавиться от падчерицы. Когда Давид ещё находился в России, она употребляла всё своё влияние, чтобы устроить брак Тамары с владетелем Хунзаха. Она даже несколько раз поссорилась с Ираклием по этому поводу, но ничего не добилась и теперь вынуждена была примириться с тем, что случилось. Однако, несмотря на затаённое недовольство, Дареджан из страха перед молвой проявляла поистине царскую щедрость. Она призвала к себе сахлтухуцеси и выработала вместе с ним церемониал бракосочетания. Посажёной матерью Тамары она назначила Анну, разборку и укладку приданого взяла на себя. Казначей царицы Осепа недовольно ворчал и несколько раз далее осмелился заспорить с Дареджан.

— Вы не хотите, чтобы вас обвиняли в дурном обращении с падчерицей, и ради этого готовы отдать ей в приданое даже меня. Нельзя так, ваше величество! Надо и нас послушать! Посмотрите только на эту алмазную брошь. Она стоит семь тысяч рублей!

— Пусть хоть десять тысяч! Я и тогда её для дочери не пожалею!

— Эх! — покачал головой Осепа и проводил взглядом слугу, который принял от него брошь и положил её на стол перед Соломоном Леонидзе. Осепа не вытерпел и тоже подошёл к столу, на котором были свалены в кучу ценные вещи, входившие в приданое.

Церемониймейстер Гиви Асланишвили брал драгоценности одну за другой, рассматривал и диктовал их описание Соломону для внесения в список. Когда Осепа подошёл к столу, Гиви держал в руках золотую икону.

— Церковная принадлежность, — продиктовал он Соломону: — Образ Иисуса Христа в окладе из червонного золота, украшенный двадцатью четырьмя драгоценными яхонтами, четырнадцатью крупными рубинами, двадцатью четырьмя светлыми сапфирами… Постой, сколько тут жемчужин, надо сосчитать.

Осепа пересчитал иконы, лежавшие на столе. Их оказалось больше тридцати, в том числе несколько золотых. Схватив одну из них, в окладе которой сверкал крупный, величиной с орех, изумруд, он воскликнул:

— Кто принёс сюда икону царицы Тамары? Она ни разу ещё не выносилась из дворца Багратионов, а вы хотите включить её в приданое? Если государь об этом узнает, он снесёт нам головы! Ваше величество! — Осепа с иконой в руках направился к царице, которая стояла за одной из колонн сводчатого зала. — Ваше величество, неужели эта икона принесена по вашему приказу?

— Упаси боже! Как она попала сюда? — притворно удивилась Дареджан, которая прекрасно помнила, как сама приказала слугам отнести икону к Соломону Леонидзе. — Кто это сделал?

Она окинула взглядом слуг и служанок, которые стояли ни живы ни мертвы от страха.

— Осепа, осмотри, пожалуйста, внимательно всё, что тут есть. Как бы нам не прогневить государя. Проверь каждую вещь и, если увидишь что-нибудь лишнее, доложи нам, — приказала Дареджан своему казначею.

Таким образом, Дареджан и Осепа установили полное согласие между собой. Теперь уж никто не мог обвинить царицу в скупости. Между тем Осепа, всячески выставляя свою преданносгь царю, отбирал вещь за вещью и, в конце концов, сократил приданое Тамары едва ли не втрое.

Хлопоты с приданым протянулись до позднего вечера. Осепа был недоволен результатами своих трудов. Когда уже ночью все покинули казнохранилище, он ещё раз окинул взглядом увязанные тюки и пошёл к Ираклию.

— Ну как, Осепа? — улыбаясь, спросил Ираклий, отодвигая бумаги в сторону. — Покончили с этим делом?

— Покончили! Устали мы все так, что еле держимся на ногах. Я велел подсчитать стоимость приданого. Получается около миллиона!

— Ну так что ж? По-твоему, это много?

— Ваше величество! Уж не думаете ли вы, что казна ваша неиссякаема? Грузины упрекают нас, армян, в расчётливости. Но разве возможно прожить иначе? Конечно, когда мы говорим, что доходы нашего царя не превышают ста тысяч в год, и выставляем напоказ нашу бедность, мы делаем это нарочно. Но ведь и в самом деле мы не так богаты, чтобы выбрасывать на приданое целый миллион! Не гневайтесь на меня за мою преданность, государь! Я считаю долгом сказать вам, что, если доход наш не будет превышать расхода, мы можем обанкротиться.

— Так-то так, мой Осепа, но ведь это имущество не уходит из нашей страны! Оно остаётся у нас дома. Да и, кроме того, не буду же я считать женские наряды и украшения?

— Простите меня за смелость, государь, но ведь всё это стоит денег! Куда они денут тридцать золотых и серебряных икон, украшенных рубинами и сапфирами? Вы говорите — наряды! Там есть одно платье, на котором нашито пять тысяч крупных жемчужин, из них тридцать — величиной с орех. Таких платьев ещё восемь: три — с тремя тысячами и пять — с двумя тысячами жемчужин. Одних мехов столько, что если разложить их у нас на майдане, то в Телави, почуяв запах зверя, залают собаки. Всё это добро вы отдаёте за одной старшей дочерью; но ведь у вас есть и другие! Им тоже надо дать не меньше — иначе они обидятся. Не так ли, ваше величество?

— Не знаю, мне сейчас не до этого. Список приданого ещё не утверждён. Когда мы с царицей будем вместе читать его, то примем во внимание и твои соображения. Правда, у Руставели сказано: «То, что спрятано, — пропало, то, что роздано, — твоё»… Но нам теперь и в самом деле следует быть осторожней, так как многое из того, что мы отдали, не сохранилось, а именно пропало.

— Клянусь вашей жизнью: из пяти мешков жемчуга, которые были в вашей казне, не осталось и двух. Да что это — жемчуг или морской песок? Можно ли так сорить им? Я знаю женщин, они соревнуются между собой: одна нашьёт себе на платье пятнадцать тысяч жемчужин, а другая спешит нацепить их двадцать тысяч. И как они только таскают на себе такую тяжесть! Не платья, а сионские колокола!

Ираклий от души рассмеялся, Осепа облегчённо вздохнул: он сумел-таки развеселить царя и привести беседу к благополучному окончанию. Он хотел было пошутить ещё, по Ираклий слегка наклонил голову в знак того, что аудиенция окончена, и Осепа с улыбающимся лицом вышел из царского кабинета.

На следующее утро во дворце уже приступили к исполнению сложного свадебного церемониала. По обычаю, он должен был начаться за две недели до свадьбы, но Ираклий торопился, и весь церемониал решено было провести в два дня.

В десять часов утра во дворец явились родственники Давида Орбелиани, которые поднесли Тамаре брачный залог — драгоценные украшения на золотом блюде и серебряный поднос, уставленный разнообразными сладостями. При церемонии поднесения брачного залога присутствовали все придворные вельможи, но самого Ираклия не было, так же как и Дареджан. По правилам, их обязанности должна была выполнять посажёная мать.

Анна встретила посреди зала эджиба, присланного Давидом. Она с волнением ожидала этого утра, так как знала, что Давид избрал своим эджибом Бесики. Каково же было её удивление, когда она увидела перед собой вместо Бесики Манучара Туманишвили. Взяв из его рук блюдо, она тотчас же отошла к Тамаре и стала надевать на неё поднесённые украшения.

— Дай бог тебе счастья, милая Тамара! Я никогда ещё не видела такого великолепного подношения!

И в самом деле, подаркам не было цены. Глаза всех присутствующих были прикованы к ним. Придворные шёпотом выражали своё восхищение, когда Анна брала с блюда какую-нибудь вещь и прикрепляла её к платью или к волосам Тамары. Всем хотелось рассмотреть поближе драгоценные украшения, но никто не решался подойти к невесте.

Надев на Тамару все украшения, Анна поставила перед ней на маленьком шестиугольном столике блюдо со сладостями и обратилась к посланцам:

— Передайте господину Давиду, нашему зятю, что мы ждём его к нам сегодня вечером.

Гости поклонились присутствующим и, пятясь к дверям, удалились из зала.

Мужчины проводили их до дверей, а женщины с весёлым щебетом окружили Тамару, наперебой поздравляя её с помолвкой и бесцеремонно рассматривая поднесённые ей женихом драгоценные украшения.

Вечером во дворце был новый приём. Гости и хозяева собрались в русском аудиенц-зале, где был накрыт большой стол. Ираклий и Дареджан не присутствовали и на этой «совместной трапезе». Давид должен был сам явиться к ним. Он застал царя и царицу в китайской комнате, получил от них благословение и только после этого направился в празднично убранный зал.

Анна встретила жениха своей племянницы в дверях, поцеловала его в лоб и подвела к Тамаре, которая стояла посреди зала, смущённо опустив голову и покусывая нижнюю губу.

Бриллианты и жемчуга, подаренные ей Давидом, сверкали и переливались на ней.

Дворецкий пригласил гостей к столу. Согласно обычаю, женщины разместились по одну сторону стола, мужчины заняли места против них. Против каждой гостьи сидел муж, отец или какой-нибудь близкий родственник. Это правило всегда строго соблюдалось на пирах. Давида посадили против Тамары. Придворный священник в сане протоиерея благословил трапезу, и ужин начался.

Иоанна Орбелиани выбрали тамадой. После того как было осушено несколько заздравных кубков и гости развеселились, Давида почтительно попросили занять место рядом со своей невестой.

Давид поднялся. Тамара под столом схватила руку Анны и испуганно шепнула ей:

— Боже мой, он идёт сюда! Не оставляй меня, Анна, милая!

Анна засмеялась и ответила ей также шёпотом:

— Ты с ума сошла! Не съест же он тебя! Что с тобой?

— Не знаю, не знаю… Сердце у меня бьётся так, словно собирается выскочить из груди.

Под ободряющими взглядами пирующих Давид, улыбаясь, направился к пустому креслу около Тамары. Когда он сел, его мужественная осанка сразу бросилась всем в глаза. Широкоплечий и стройный, с волнистыми, зачёсанными назад кудрями, он выделялся среди дам, одетых в цветные шелка, как тур среди пестреющего яркими цветами горного луга. Он очаровал всех своим свободным, но вместе с тем изысканно-учтивым обращением. В нём не было и следа робости или смущения, обычных в такие торжественные и волнующие для каждого человека дни. Однако никто не ведал, что его рассеянность и некоторое безразличие к происходившему вызывались совершенно посторонними причинами. Давид знал: царь назначил так скоро его свадьбу с Тамарой, чтобы отвлечь всеобщее внимание от напряжённого положения, столь неожиданно возникшего в стране. И он, подобно самому Ираклию, старался казаться спокойным и беспечным, хотя все его мысли и всё его время полностью посвящались заботам о благе родины. Сегодняшний день не исключение. Он провёл его на пушечном дворе, где осматривал печь для плавки металла, горн, в котором должен был составляться сплав, и графитовые ковши. Он проверил также запас меди, олова и готовой бронзы. Давид надеялся отлить за несколько дней не меньше двадцати осадных пушек, но надежды его оказались тщетными. Запас металла был настолько мал, что из него едва ли удастся отлить больше десяти-двенадцати орудий. Кроме того, на выточку стволов, выковку лафетов, делание колёс и прочих частей пушек необходимо при недостатке мастеров немалое время. Даже при круглосуточной работе десять пушек могли быть готовы не раньше, чем через три месяца. К тому же, модели, которые имелись в мастерской, давно уже устарели; пушки этого образца не отливались больше ни в России, ни в западноевропейских странах.

Эти непредвиденные затруднения так расстроили Давида, что он забыл и о свадьбе и о самом себе. В полдень он призвал к себе мелика и устабаша цеха кузнецов и приказал им взять на учёт весь запас меди, олова и бронзы, имеющийся в городе. Мелик с сомнением покачал головой и в ответ на грозный взгляд Давида осторожно сказал:

— Попытаюсь, ваша светлость, но сомневаюсь, чтобы из этого дела вышло что-нибудь.

— Почему?

— Потому что, как только ваше распоряжение станет известно, мастера припрячут весь имеющийся у них металл.

— Но почему? Мы ведь не грабить их собрались, им будет уплачено за каждый фунт металла!

— Они не поверят. А если мы начнём потихоньку скупать металл, то достаточно будет купить у одного, как остальные тотчас пронюхают, в чём дело, скроют свои запасы, а потом будут выносить медь по золотнику и продавать на вес золота.

— Так вот оно что! Правильно говорят — не жди добра от купца. Что ж, хорошо!.. Ступайте, обойдите всех ремесленников и узнайте, сколько у кого металла, а об остальном позабочусь я сам. Кому надоела жизнь, пусть сразу же зовёт священника и причащается…

Мелик и устабаш ушли, а Давид долго ещё не мог успокоиться, настолько разгневала его корыстность ремесленников. Под этим впечатлением он отправился во дворец. Внешне он был ровен, выдержан и приветливо улыбался, в сердце же его бушевал гнев. Каждый раз, как он вспоминал свою беседу с медиком, у него сжимались кулаки.

Опустившись в кресло около Тамары, он долго не мог вспомнить, что должен надеть ей на палец кольцо и вручить осыпанное алмазами золотое яблоко. Анна напомнила ему. Давид осторожно взял руку Тамары в свою. Когда он надевал ей кольцо, в зале наступила глубокая тишина. От прикосновения тёплой и нежной руки невесты по телу Давида пробежала дрожь. Только теперь он испытал сладостное чувство счастья. Тамара смело подняла на него свои миндалевидные глаза и улыбнулась. Давид вручил ей золотое яблоко. Они были так заняты друг другом, что забыли обо всём и совершенно не замечали напряжённого молчания, царившего за столом. Громкий возглас тамады: «Горько, горько!» — и одобрительные крики остальных вывели молодых из забытья. Давид смущённо отказывался, так как ему было неловко обнять в первый раз свою невесту на людях, но обычай был обязателен, и ни один жених не мог нарушить его.

— Ну-ка, мой Тариэль, обними свою Нестан, — не отставал от него тамада. — «Пусть сплетутся тесно руки и к устам прильнут уста».

— Смелей, Давид!

— «Если холоден любимый, ты ему подай пример». Поцелуй-ка его сама, сестра, не то, видишь, он не решается! — сказал, смеясь, Тамаре Леван.

— Плох тот рыцарь, который испугался женщины! — Кайхосро Авалишвили поднялся со стула, развёл руками и устремил на Давида изумлённый взгляд, словно спрашивая его, что с ним происходит.

— Довольно, заждались!..

— Целуй невесту, жених!..

— Мы не можем больше ждать!..

Но Давид всё ещё был в нерешительности. Наконец женщины потеряли терпение, вскочили с мест и, окружив Давида, стали угрожать, что прогонят его, если он сейчас же не докажет поцелуем свою любовь к Тамаре. Тогда Давид обнял Тамару, наклонился к ней и поцеловал её в висок. В разгар пира Давид незаметно обменялся платком с Тамарой, встал из-за стола и направился к себе домой. По обычаю, он нс имел права оставаться дольше на пиру.

Свадьба была назначена на первое мая, но её едва не пришлось отложить. Из Мцхеты приехал католикос в сопровождении шестидесяти русских солдат. Эти солдаты бежали от Тотлебена, стоявшего в Гори, и, проходя через Мцхету, зашли в собор Светицховели помолиться. Католикос, который хорошо знал русский язык, разговорился с солдатами. Они рассказали владыке, как они бежали от жестокого обращения с ними Тотлебена, и сообщили, что Тотлебен намеревается свергнуть царя Ираклия, а Грузию подчинить императрице. Антоний был поражён. Он тотчас же приказал запрягать лошадей и поехал в Тбилиси, сопровождаемый русскими солдатами. Правда, Антонию были известны многие неблаговидные поступки Тотлебена, ко такой дерзости с его стороны он не мог себе представить.

Солдаты окружили экипаж католикоса и так проводили его до Тбилиси. Подъехав к Кабахи, Антоний сошёл с экипажа, благословил духовенство, встречавшее его во главе с митрополитом Тбилисским, и направился прямо в царский дворец. Духовенство удивилось поспешности католикоса. Обычно, какие бы неотложные у него ни были дела к Ираклию, он первым долгом шёл в Анчисхатскую церковь или в Сионский собор, служил там молебен и лишь после этого начинал заниматься духовными или светскими делами. Всеобщее удивление вызвало также и то, что его сопровождали русские солдаты. По городу пошли слухи. Говорили, что католикос прислан русским генералом, чтобы объявить о низложении Ираклия. Солдаты, прибывшие с Антонием, якобы имели приказ, если царь откажется добровольно отречься, свергнуть его силой, а ключи от города отвезти Тотлебену. Слухи эти дошли и до Моуравова, который тотчас в испуге выскочил на улицу и побежал на Кабахи. По дороге он столкнулся с Давидом, который был удивлён не меньше его. Оба одновременно задали друг другу один и тот же вопрос:

— Что случилось?

— Я ничего не знаю.

— И я ничего не знаю. Может быть, вам известно из достоверных источников… — протянул Моуравов и остановился.

Он хотел первым услышать от Давида неприятную весть, но у Давида, по-видимому, было такое же намерение. Он выжидательно глядел на русского посла и молчал. В это время появился узбаш Кайхосро Мурванишвили, который подошёл к Давиду и низко поклонился ему.

— На Кабахи дожидаются русские солдаты, — почтительно сказал он. — Они просят, чтобы государь вышел к ним. Как прикажете поступить?

— Много их? — спросил Давид.

— Шестьдесят человек. Они говорят, что не ели два дня. Если вы согласны, я отведу их в Нарикалу, к крепостному гарнизону. Сначала накормим их, а потом поступим так, как велит государь.

— Хорошо, так будет лучше всего. Прикажите мандатуру захватить с собой переводчика, снимите с них подробные показания обо всём, что касается русских войск, запишите и доложите государю. Есть у них оружие?

— Да. Ружья со штыками и шашки.

— Оружие отберите и сдайте начальнику крепости. Я слышал, что прибыл католикос?

— Да. Он сразу проследовал к государю.

— Хорошо. — Давид знаком отпустил узбаша и повернулся к Моуравову: — Как вы думаете поступить: повидаете русских солдат или прямо пройдёте к государю?

— По правде говоря, следовало бы мне повидать солдат и узнать у них обо всём, что происходит у Тотлебена… По посудите сами, на что будет похоже, если русский посол вступит в сношения с солдатами, изменившими присяге и отказавшимися подчиниться начальнику? Лучше сначала повидаться с государем.

— Хорошо, тогда пойдём вместе.

Они направились во дворец. У ворот их встретил царский эджиб, который сказал Давиду, что Ираклий требует его немедленно к себе.

— Проведите господина Моуравова в большую гостиную, — сказал Давид эджибу. — Я доложу государю, что русский посол просит аудиенции у его величества.

Моуравов пошёл за эджибом, а Давид направился к царю.

Когда он открыл двери царского кабинета, Ираклий, не дав ему времени для приветствия, встретил его следующими словами:

— Боюсь, дорогой Давид, как бы вместо того, чтобы венчаться, вам не пришлось бы, подобно Тариэлю, идти на хатайцев. Владыка привёз такие вести, что нам остаётся лишь седлать коней. Промедление может оказаться гибельным. Необходимо немедленно созвать войска.

Давид спокойно выслушал Ираклия, потом подошёл к католикосу под благословение, поклонился царевичам и лишь после этого сказал:

— Ваше величество, русский посол господин Антон Моуравов просит вас принять его. Быть может, вы пожелаете его видеть?

— Хорошо, пусть войдёт. Мне нечего скрывать от него! — Ираклий позвонил и, когда в дверях появился Соломон Леонидзе, приказал ему; — Попросите ко мне господина Антона Моуравова!

Католикос поздравил будущего государева зятя с предстоящим браком и ещё раз повторил рассказ, слышанный им от солдат.

Католикос ещё не кончил своего рассказа, когда в кабинет вошёл Моуравов; узнав обо всём, что случилось, он сказал Ираклию:

— Ваше высочество, я не вижу причины для тревоги. Не следует принимать на веру россказни беглых солдат. Служить в русской армии нелегко. Должно быть, этих солдат ожидало наказание за какие-нибудь провинности, и они бежали из части, надеясь, что не пропадут в христианской стране. А для того чтобы завоевать ваше расположение, они придумывают небылицы: рассказы о действиях генерала, несомненно, преувеличены, и объясняется это только тем, что рассказчики ищут вашего покровительства…

Давид прервал Моуравова:

— Что рассказы о Тотлебене не сплетни, это несомненно. Простите меня, Антон Романович, но терпеть наглость этого генерала дольше невозможно. Что скажет о нас народ, если мы не поднимем голоса и не обнажим в случае надобности меч? Если нам суждено погибнуть, то лучше принять славную смерть с мечом в руках, чем жить в позоре. Разрешите мне поехать к Тотлебену. Я возьму с собой самую немногочисленную свиту, чтобы не испугать его. Я потребую от него, чтобы он немедленно, в моём присутствии, во-первых, письменно обязался оказывать государю полное повиновение, во-вторых, извинился за все злодеяния, совершённые им против нашего государства, и, в-третьих, аннулировал все свои приказы, а сам явился к царю Ираклию просить прощения. Ну, а если он ответит отказом… Тогда не осуждайте меня — «за ноги схвачу его я, головой об столб ударю». Иного выхода нет. Не надо обманываться — волка добрым словом не приручишь!

Моуравов с побледневшим лицом слушал Давида. Он попросил слова, но Ираклий опередил его.

— Вы предлагаете невозможное, Давид! — сказал Ираклий, тяжело вздохнув. — Из-за одного скверного человека мы можем навлечь на себя гнев могущественной державы. Россия — единственное государство, под покровительством которого мы можем свободно вздохнуть и приняться за восстановление нашей разорённой страны. Надо придумать иной путь. Индийские звероловы даже львов заманивают в ловушки. Для такого мелкого шакала, как Тотлебен, достаточно будет самого простого капкана. Пошлём к генералу гонца, попросим его стать лагерем в Мухрани, а потом сообщим, что я хочу торжественно присягнуть императрице в Сионском соборе, и предложим приехать в Тбилиси. Об остальном нс беспокойтесь. Самый свирепый волк, если на него надеть намордник, станет смирным, как ягнёнок. Нужно только сначала принудить его к покорности. Между тем арест или убийство Тотлебена не принесут нам никакой пользы, а только восстановят против нас императрицу.

— Не нужно забывать, сын мой, что мы имеем дело не лично с Тотлебеном, а с государством Российским, — обратился католикос к Давиду. — Дурные поступки генерала нельзя отождествлять с политикой государства, в покровительстве которого мы в настоящее время нуждаемся больше, чем когда-либо. Я понимаю, что твоё благородное сердце не может примириться с оскорбительным поведением генерала, но бывают случаи, когда приходится руководствоваться доводами рассудка, а не порывами сердца. Спокойствие и терпение, сын мой, вот что сейчас нужнее всего. Терпение — это та скала, о которую разбиваются волны человеческого безрассудства. Подумай сам, сын мой: ведь Россия — единственное единоверное нам государство, которое только одно и может спасти нас от варварских нашествий мусульманских стран. Святая наша церковь денно и нощно молит всевышнего о ниспослании нам этой великой милости. Посмотреть только, что сделали турки с нашими землями, которые им удалось временно от нас отнять! Они огнём и мечом насаждают среди населения магометанство, разрушают наши святые церкви, жгут иконы и священные книги, а людей, которые отказываются принять мусульманскую веру, они умерщвляют или продают в рабство. Сколько веков они терзают и предают пыткам наш многострадальный грузинский народ. Страна наша считается земным уделом пресвятой богородицы — и допустимо ли, чтобы она и впредь оставалась в руках магометанских завоевателей? Нет! Мы должны вернуть родные земли в лоно единой православной Грузии. Но сделать это одни, без помощи России, мы не в силах. Вот те великие задачи, какие поставила перед нами родина и святая церковь. И подумай, сын мой, что значит перед лицом этих исторических задач сумасбродство какого-то зазнавшегося генерала, поступки которого, несомненно, будут осуждены русской императрицей? Мужество, сын мой, не только в удали, но и в великом терпении, когда того требует разум и государственные интересы.

— Правду, сущую правду изволите говорить, ваше святейшество, — сказал Ираклий. — Жаль, что его светлость Давид не желает нам верить. Признаться, сердцем я на его стороне, но разумом на вашей.

В продолжение этого разговора Леван стоял у окна, погруженный в свои мысли, и смотрел на площадь перед дворцом. Он не разделял мнения отца и был всецело на стороне Давида. Он считал обязательным арест или убийство Тотлебена и привлечение русского войска на сторону грузинского царя. Узнав об этом, думал Леван, императрица может в первую минуту и разгневаться, но не станет же она из-за этого воевать с Грузией! Расследовав поведение Тотлебена, она убедится в правоте грузин. А впоследствии, когда ей возвратят перешедших к Ираклию солдат, она будет даже благодарна. Леван не одобрял только намерения Давида самому отправиться разговаривать с Тотлебеном. Рисковать собой Давиду, конечно, было незачем.

Совет длился долго. Давид настойчиво советовал царю прибегнуть к быстрым и смелым действиям. Моуравов испытывал жестокие муки, боясь, как бы Давид в самом деле не убедил царя, и всячески поддерживал Ираклия против него. Георгий не принимал участия в разговоре, так как мысли его шли по совершенно иному пути. Он не мог решить, что выгоднее для него — победа или поражение Тотлебена. Если Тотлебен победит и свергнет Ираклия с престола, то ведь должен же кто-нибудь наследовать престол Грузии, не оставят же русские Грузию без царя! И, конечно, этим царём будет он, Георгий. Не зная, чего держаться в этом запутанном положении, царевич то соглашался с Давидом, то поддакивал отцу, то поддерживал Моуравова. Ираклий то и дело бросал удивлённые взгляды на своего старшего сына.

Совещание было прервано внезапным восклицанием Левана, который, стоя у окна, глядел на улицу.

— Бесики приехал! С ним русские офицеры.

Все поспешили к окну. Только царь и католикос не тронулись с места.

— Слава богу! Теперь нам не о чем больше заботиться! — облегчённо воскликнул Ираклий и обратился к католикосу: — Это приехал Ратиев, ваше святейшество! Он привёл с собой русское войско. Сын мой Леван, — обратился Ираклий к царевичу, — ступай навстречу и проведи гостей в тронный зал. Мы с католикосом сейчас придём туда.

Леван поспешно оставил кабинет и почти бегом спустился по лестнице. Он приказал эджнбам попросить сановников и придворных в тронный зал, а сам в сопровождении дежурных минбашей вышел к прибывшим на площадь. Они уже спешились и теперь отряхивали своё запылённое платье. При виде Левана офицеры выстроились в шеренгу. Ратиев скомандовал:

— Смирно, господа офицеры! — Затем твёрдым шагом, позванивая шпорами, подошёл к Левану, щёлкнул каблуком и отрапортовал по-грузински: — Ваше высочество, подполковник Ратиев по приказанию царя Грузии Ираклия Второго прибыл с пятьюстами гусарами в Тбилиси. Со мной прибыли также подполковник граф Чоглоков и поручик Дегралье, которые желают присягнуть на верность царю Ираклию.

Ратиев замолчал и, вытянувшись в струнку, ждал от Левана приказаний. Но царевич несколько растерялся от неожиданной церемонии. Правда, он уже несколько раз видел, как в русской армии встречают старших командиров и высокопоставленных особ, но вытянувшаяся вдоль площади стройная шеренга солдат и быстрый чёткий рапорт Ратиева были настолько неожиданны для него, что он смешался и не знал, как поступить. Не поворачивая головы, он обвёл глазами площадь и увидел Бесики, который, улыбаясь, делал ему какие-то знаки, смысл которых, однако, остался ему непонятным. Из затруднения вывел его опять-таки Ратиев.

— Скажите «вольно», — шепнул он.

— Вольно, — кое-как выдавил из себя Леван. Ратиев повторил приказание по-русски. Леван подошёл к офицерам и обнял каждого из них в отдельности.

Бесики поцеловал царевича в плечо. Леван пригласил гостей во дворец и по дороге осыпал Бесики вопросами.

— Как вы могли приехать так быстро? Мы ждали вас только через два дня…

— Мы поехали через Тианети, — ответил Бесики. — Ехали днём и ночью, не останавливаясь, загнали лошадей, да и сами не в лучшем состоянии. Колени у меня так одеревенели, что я едва могу их расправить. Ну как, свадьбу ещё не справили? Я очень боялся опоздать!

— На твоё счастье, венчание будет как раз сегодня вечером. Полировать-то мы всегда успеем, только бы нам свернуть шею этому Тотлебену…

— Гм, Тотлебену! — улыбнулся Бесики и взглядом показал царевичу на русских офицеров. — Вы потерпите немного — скоро узнаете любопытные вещи. Эти люди быстро покончат с Тотлебеном!

Свадьба получилась беспорядочная и сумбурная. Прежде всего, было нарушено торжественное настроение, которое обычно царит в доме невесты перед прибытием жениха. Напряжённое ожидание прерывается «вестником радости», врывающимся во двор на полном скаку; потом с радостными возгласами, пением и звуками зурны въезжает процессия — жених со своей свитой. Сегодня всё шло не так, как полагается. Дружки Давида не знали, как быть: жених с утра находился во дворце, куда его следовало проводить лишь перед венчанием, сидел у царя в кабинете и, как видно, даже не собирался возвращаться к себе домой. Вызвать его не было возможности. Не могла же свита отправиться в дом невесты без жениха? С какой вестью прискакал бы во дворец «вестник радости»?

Ираклий, казалось, забыл, что в его дворце нынче вечером свадьба. Давида и Левана он послал присмотреть за гусарами Ратиева, а сам вызвал к себе ага Ибреима, который несколько раз до того просил у него приёма.

Купец заперся с царём один на один и рассказал ему о своих горестях. За эти два года у него на складах скопилось шестьсот тысяч мотков шёлковой пряжи, тысяча вьюков шёлка-сырца, и всё это ему нужно было везти в Турцию. Шёлк он хотел доставить в Лион. Между тем, вследствие войны с Турцией, дороги закрылись. Держать дольше товар стало невозможно. Он хотел повезти шёлк через Россию, но отношения с Россией были так неясны, что он боялся потерять по пути всё своё добро: могут русские отобрать на границе, могут напасть горцы и ограбить до нитки.

Ага Ибреим советовал царю порвать с русскими и договориться с Турцией. Роль посредника он брал на себя.

— Я сам явлюсь к султану и представлю ему всё дело в таком виде, что он добровольно уступит вам весь Ахалцихский пашалык. Если падишах узнает, что вы решили объявить русским войну, он обезумеет от радости! Лучшего времени для того, чтобы договориться с султаном, мы не найдём. Пусть вас не тревожит, что вы разбили его войско под Аспиндзой. Турки сами вели себя по отношению к вам не очень дружелюбно, так что, собственно говоря, вы вправе быть в обиде. Они и не заикнутся о том, что было, напротив, вас осыпят щедрыми дарами. Если султан не пожалел двадцати тысяч туманов, чтобы восстановить против вас Супфав-хана, то для того, чтобы вас задобрить, он заплатит впятеро больше.

— Значит, ты скоро собираешься ехать? — спросил погруженный в свои мысли Ираклий.

— Если будет на то ваше согласие… Я буду готов через месяц. Но ваше величество должны одолжить мне тысячу верблюдов. Плату за пользование ими я зачту в проценты вашего долга.

— Ты пойдёшь через Ахалцих?

— Нет, через Арзрум, по Лори-Бамбакской дороге. Арзрумский паша — мой хороший друг. Я распущу слух, будто еду в Персию, в Шираз, к Керим-хану. По правде говоря, я мог бы отправиться и в ту сторону, с тем, чтобы попасть в Багдад: крап там ценится дорого. Но мне всё же выгоднее ехать через Арзрум. Я поеду прямо в Смирну, и пока мой крап будет продаваться, съезжу в Стамбул. В Смирне я не достану корабля, так что поездки в Стамбул мне всё равно не миновать.

— Нет, лучше ты поезжай через Персию, — посоветовал купцу Ираклий, — иначе всё это узнают здешние армянские купцы и они донесут русским. Я пошлю к Керим-хану с тобой своего посла. Шах даст тебе от себя фирман, и ты отправишься в Турцию в качестве иранского купца. Правда, ты попадёшь в Стамбул не раньше, чем через два, а то и три месяца, но я не могу дать тебе разрешение ехать прямо в Турцию.

Ираклий, разумеется, и в мыслях нс имел завязать с турками переговоры. Но в нынешнем осложнившемся положении ему было выгодно добиться ослабления военных действий турок против Грузии. Ага Ибреим мог сослужить ему хорошую службу. Пока султан через посредство своих послов начнёт переговоры с Тбилисским двором, пройдёт изрядное время, а там придёт ответ из Петербурга. Этого недостойного генерала уберут, и с Россией, даст бог, установятся снова нормальные взаимоотношения. Таким образом благодаря ага Ибреиму Ираклий мог выиграть время, а уж впоследствии поговорить с турками по-иному.

— Разве не лучше для вашего величества, как и для меня, чтобы я как можно скорее попал в Стамбул? — спросил ага Ибреим. — По-моему, лучше начать переговоры до того, как турки снова нападут на нас.

— Нет, торопиться не следует. Надо дать им забыть про поражение, иначе они близко тебя не подпустят. А выступить снова против нас они до осени не сумеют, да и осенью соберутся только в том случае, если у них хорошо пойдут дела на Балканах. А это зависит от русского фельдмаршала графа Румянцева, который сильно их теснит.

— Значит, ваше величество, вы советуете мне ехать через Исфагань?

— Так будет лучше. Слыхал пословицу: лучше выбрать долгий путь, да домой приехать с миром. К тому же, разве шёлк нельзя продать в Исфагани или в Ширазе?

— О государь, — улыбнулся ага Ибреим, — в Исфатани я не получу за него и третьей части того, что дадут в Лионе.

— Но ведь сколько ты должен заплатить одних пошлин, проезжая через всё это множество стран?

— Ничего не поделаешь, государь! Таково дело купца. Нужно выдержать всё — и пошлины, и разбойников, и пиратов. Вы сражаетесь, а мы торгуем — одно стоит другого.

— Значит, так, мой Ибреим. Когда будешь готов к путешествию, побеседуем ещё раз. Я со своей стороны подготовлю посольство, назначу посла и — с богом в путь. Завтра прошу тебя быть на свадьбе дочери моей — Тамары.

— Завтра? — удивился ага Ибреим. — Разве свадьбу отложили на завтрашний день?

— Постой, постой, — ударил себя по лбу Ираклий. — Какой сегодня день? Первое мая? Господи помилуй, я так ушёл в дела, что забыл обо всём на свете и зятя моего услал с поручением. Который час? — Он посмотрел на большие степные часы. — Скоро восемь! Спасибо тебе, что напомнил. Эй, эджиб!..

В дверях появился Соломон Леонидзе и застыл на пороге в ожидании. Ага Ибреим попрощался с царём. Ираклий велел Соломону позвать к нему эджиба и слуг и осведомился, всё ли подготовлено для свадебной церемонии.

— Всё готово, государь! — ответил Соломон.

— Где Давид?

— Не знаю, ваше величество. Они ушли куда-то вместе с царевичем Леваном и взяли с собой русских офицеров.

— А, знаю! Ради бога, ступай немедленно за ним и скажи ему, пусть он бросает все дела и спешит сюда вместе со своей свадебной свитой. Если его ещё нет дома, то найдёшь его за Авлабаром, в поле, где разбило лагерь русское войско. Пригласи на свадьбу русских офицеров, а для солдат прикажи дворецкому зарезать десять быков. Угостите их на славу. Не будем мешкать, поторопись.

Соломон ушёл, Ираклий засуетился. Он снял с себя халат и туфли, надел парадный, шитый золотом камзол и синие сафьяновые сапоги на высоких каблуках и направился к палатам царицы. Эджиба, встреченного в галерее, он послал с приказанием, чтобы осветили город факелами и зазвонили во все колокола в знак начала свадебных торжеств.

Весь дворец сразу ожил и засуетился. Многие уже начали было сомневаться в том, что свадьба состоится. Теперь все облегчённо вздохнули. Слуги зажгли в дворцовых залах лампы и свечи. Празднично убранные залы дворца наполнились придворными дамами и знатными вельможами в богатых одеждах. В пиршественном зале раздались звуки музыки. Около десяти часов на площади перед дворцом раздался пистолетный выстрел.

— Жених едет! — крикнул «вестник радости».

Гогия Фатрели протянул ему чашу, наполненную атенским вином. Вестник осушил её и, как того требовал обычай, попытался завладеть ею. Но. кажется, легче было похитить самого Гогию Фатрели, чем отнять у него чашу.

Скоро появился и жених со своей свитой. Гудение зурны, глухие звуки бубна, пистолетные выстрелы смешались в общий праздничный шум.

Жениха встретила посажёная мать, которая заключила его в свои объятия, а потом повела во французский зал, где его ожидала невеста, одетая во всё белое, с фатой, опущенной на лицо.

Всё как будто наладилось, церемония шла по правилам, залы были полны гостей, всюду царили веселье и радость. Но вскоре произошла новая досадная заминка.

Царь должен был благословить жениха и невесту, соединив их руки.

Между тем он запаздывал с выходом.

По обычаю, в эти минуты невеста и все остальные дамы должны были сидеть неподвижно, затаив дыхание, так, чтобы даже не пошевелить серьгой. Именно такая торжественная тишина царила в зале, когда Анна ввела Давида и посадила его рядом с невестой. Никто не повернул головы, но все взгляды обратились к дверям, через которые должен был войти Ираклий. Царь всё не появлялся, ожидание становилось томительным, но никто не смел не только вымолвить слова, но даже переменить положение. Сама царица Дареджан сидела в застывшей позе рядом с Тамарой и терпеливо ждала, устремив взгляд на дверь. Лишь когда ожидание стало уже нестерпимым, она подала чуть заметный знак дворецкому, чтобы тот пошёл за Ираклием.

Ираклия задержал гонец, который прискакал из Мухрани с тревожными вестями. Тотлебен напал на Душети, разгромил дворец арагвского эристави и забрал из крепости все пушки. После этого он послал в Мухрани отряд, который ограбил Цилканский храм. Всё, что там было ценного — золотые и серебряные образа, подсвечники и даже дарохранительницу, — солдаты унесли с собой.

Арагвский эристави бежал в Тианети и оттуда обратился к царю с просьбой разрешить ему собрать войско и явиться в Тбилиси. Ираклию становилось ясно, что ждать больше нельзя. Нужно было действовать быстро и решительно. Ободрённый успехом своих дерзких действий, Тотлебен мог неожиданно напасть на Тбилиси, и тогда было бы поздно помочь беде.

Ираклий, нахмурясь, выслушал гонца, отпустил его и долго сидел в кресле молча, погруженный в свои думы. Когда вошедший дворецкий напомнил ему, что его ждут в зале, Ираклий встал и быстрыми шагами направился туда. По пути к нему присоединились секретари, ожидавшие в галерее. Они почтительно следовали за царём поодаль.

Когда Ираклий показался в дверях, весь зал вздохнул с облегчением. Царь направился прямо к жениху и невесте. Он соединил руки Давида и Тамары, отступил на шаг, устремил взгляд куда-то поверх голов присутствующих и, подбирая подобающие моменту слова, начал благословение. По его лицу было видно, что он думает совсем о другом и что ему трудно говорить.

— Ныне объявляю всем княжеским и дворянским родам Грузии и всем подданным моего государства, — да будет над ними благословение святейшего католикоса-патриарха и да храпят их молитвы всего духовенства нашего, возносимые в храмах по всей земле грузинской! По собственной доброй воле нашей соединяем мы дочь нашу Тамару с главным начальником грузинского воинства и сахлтухуцеси…

По залу пробежал еле слышный шёпот. Вельможи переглянулись. Объявление Давида сахлтухуцеси было совершенно неожиданным для всех. Многие из самых знатных вельмож добивались этой наивысшей в государстве должности и не жалели сил для того, чтобы привлечь к себе сердце Ираклия. Пожилым мдиванбегам, естественно, не понравилось, что над ними поставили молодого полководца, но никто не осмелился высказать недовольство или обиду. Только Чабуа Орбелиани слегка нахмурился. Зато друзья Давида, в особенности Леван и Бесики, были на седьмом небе от радости. Они переглянулись с радостной улыбкой.

— …сахлтухуцеси Давидом Орбелиани, — продолжал Ираклий среди мёртвого молчания зала. — Да благословит их союз и да ниспошлёт им счастье всевышний! К вам обращаю мольбу, сын мой Давид! Будьте покровителем и защитником дочери нашей, как подобает потомку рыцарственного просвещённого рода вашего.

Последние слова Ираклий произнёс с такой мольбой в голосе, с таким искренним чувством, что казалось, он вручал Давиду судьбу всей Грузии, а не только своей дочери.

Женщины прослезились. Давид встал и почтительно принёс благодарность царю. Он больше не садился. Все, кроме Ираклия и Дареджан, отправились в Сионский собор.

Вся улица от дворца до порога храма была устлана коврами, поверх ковров для молодых постлали розовую шёлковую дорожку. Обе стороны улицы, крыши и балконы домов были переполнены празднично разодетым народом так, что не было видно степ. Давид держал правой рукой рукав шубки, накинутой на плечи Тамары. Они шли медленным, торжественным шагом. Чуть позади шествовали посажёная мать Тамары — Анна и эджиб Давида — Манучар Туманишвили. За ними, в порядке старшинства, шли дамы, придворные и дружки. Тускло поблёскивали при свете факелов шёлк и парча нарядных одежд, сверкали и переливались драгоценные украшения женщин.

Стройная и торжественная свадебная песня «Макрули» ещё более усиливала впечатление.

В соборе русским офицерам были предоставлены почётные места по правую руку от царских врат. Здесь стояло возвышение с позолоченным сводом, предназначенное для царя и царицы. Офицерам хотелось рассмотреть невесту, на голову которой была наброшена полупрозрачная вуаль, скрывавшая, однако, черты её лица. Торжественная, в белом подвенечном платье, стояла Тамара рядом с Давидом, слегка склонив голову. Она едва доставала ему до плеч. При взгляде на них могло показаться, что хрупкая Тамара гораздо моложе Давида, и русские офицеры шёпотом переговаривались: «Как она молода! Совсем ребёнок! Наверное, ей не больше тринадцати лет». Они, конечно, не знали, что в Тбилиси двадцатилетнюю девушку считали перезрелой и что Тамара давно уже миновала этот возраст.

Гулко отдаваясь под сводами, раздались с хоров голоса певчих. Приятный сильный бас архидьякона разнёсся по храму. Началось таинство бракосочетания.

На головы Давида и Тамары возложили свадебные венцы, состоящие из золотых обручей с привешенными к ним четырьмя золотыми шнурами. Низенькому священнику пришлось подняться на цыпочки, чтобы достать до головы Давида, и это вызвало у русских офицеров улыбку.

— Ну и богатырь! — сказал Чоглоков и вдруг, весь встрепенувшись, схватил Ратиева за руку: —Послушайте, кто эта красавица, которая стоит позади невесты?

— Не знаю.

— Узнайте, пожалуйста! Как она прекрасна! Спросите кого-нибудь.

Ратиев тронул за руку секретаря русского посольства Бежана Эгутова, но Чоглоков опередил его:

— Кто эта дама, Эгутов?

— Это сестра царя Ираклия, Анна.

— Сестра царя Ираклия? — удивился Чоглоков. — Это невозможно. Сколько же ей лет? Неужели у государя такая молодая сестра?

— Ей все сорок пять, а может быть, и больше, — ответил Эгутов.

— Не может быть!

— Честное слово!

— Ох! — вырвалось у Чоглокова. — Не можете ли вы представить меня её светлости?

— Боюсь, что вы уже опоздали, граф! — ответил, иронически улыбаясь, Эгутов.

С тех пор как войско Ираклия вернулось из похода, Анна всё надеялась встретиться с Бесики наедине. Она пыталась было тайком назначить Бесики свидание, но это оказалось невозможным. Майя не смогла ни разу выполнить её поручение, так как, но её словам, Бесики всё время был на дежурстве у царя или не разлучался с Давидом, а затем его послали в Ананури за Ратиевым. Неудачи только разжигали желание Анны увидеться с любимым. Это желание настолько овладело ею, что она совершенно потеряла покой и утратила всякую осторожность. Она даже настолько осмелела, что пошла к Анне-ханум и постаралась попасть в комнату Бесики. Она жаждала дотронуться до тех предметов, к которым прикасался Бесики, дышать тем воздухом, которым он дышал, ощутить его близость.

С женской хитростью Анна завела разговор о Бесики со своей мачехой. Для начала она вспомнила Захарию, наказание, которое он понёс без вины, и его ссылку. Потом она стала хвалить Анну-ханум за её заботу о Бесики, и, наконец, осторожно высказала желание осмотреть комнату, в которой творил молодой, но уже именитый поэт, Анна-ханум тотчас же проводила её туда.

Комната была чисто убрана, Анна порхала по ней, как птичка, всё вызывало её восхищение. Она брала в руки каждый предмет и подолгу рассматривала его. Книги, которые стопками высились на столе, вызвали в ней неподдельный восторг.

— Боже мой. сколько у него книг! — вырвалось у Анны. — Неужели он читает их все? Что это такое? — она перелистала одну из книг. — Греческая или латинская? А эта? Ах, арабская! Разве у него нет грузинских книг? Боже, вот «Тимсариани», сочинение моего отца! Любопытно, когда он переписал?

Анна пересмотрела все книги и схватилась за исписанные листы.

— А это что такое? Ах, стихи! Вы не видели, матушка, как он пишет стихи?

— Видела, и не раз! — улыбнулась Анна-ханум, — Когда он сочиняет, можно около самого его уха выстрелить из пушки — он всё равно не услышит.

Анна скользнула рассеянным взглядом по листкам, уселась вместе с мачехой на тахте и долго беседовала с ней. Ей не хотелось уходить. В душе она молила бога, чтобы открылась дверь и вошёл Бесики; при одной только мысли об этом сердце её начинало усиленно биться.

Тщательно осмотрев комнату Бесики, Анна убедилась, что незаметно проникнуть в неё нельзя.

Наконец Анна попрощалась с мачехой и отправилась домой. Она была теперь гораздо спокойней и принялась искать Тамару, чтобы перемолвиться с ней словом. Но Тамара, всегда весёлая и смешливая, теперь почему-то казалась огорчённой. Она полулежала в усталой позе на мягкой тахте. Анна ласково спросила племянницу о причине её грусти.

— Не знаю, почему, — ответила Тамара, — но у меня тяжело на сердце. Мне всё кажется, что теперь конец всему. До сих пор я была сама себе госпожа, а теперь…

— Ну что ты, милая моя! О чём тебе грустить? Ты уже не девочка. Детство у тебя было счастливое, и в девушках ты побыла сколько душе было угодно, а теперь, когда подоспела пора свить гнездо, выходишь за прекрасного человека. А что мне сказать? Я была ещё почти ребёнком — мне было всего четырнадцать лет, — когда меня выдали замуж, да ещё за человека, который был старше моего отца! А ты будешь в объятиях молодого, сильного, красивого, любящего тебя человека!

— Ах, Анна, стоит мне подумать об этом, как я вся дрожу от страха! Боже мой, он будет обнимать меня, целовать!..

— До чего ты наивна! А как же иначе?

Тамара умолкла и устремила испуганный взгляд в пространство. Анна с улыбкой глядела на племянницу… «Ах, дурочка, дурочка! — думала она. — Ты даже не умеешь насладиться своим счастьем. Отчего так несправедлива жизнь? Для одного счастье — запретный плод, а другому оно само плывёт в руки».

Анна посмотрела вокруг себя растерянным взором и зябко повела плечами.

— Тебе холодно? — спросила её Тамара.

— Нет… — Анна умолкла, потом рассмеялась, обняла Тамару за талию и прошептала ей на ухо: —Тебя греет весеннее солнце, девочка моя, а ко мне уже стучится зима… Вот мне и холодно.

Тамаре захотелось утешить и ободрить тётку. Она сказала:

— Кто знает, как ещё повернётся твоя судьба!

Но Анна безнадёжно махнула рукой:

— Эх, моя Тамара, мне уже поздно надеяться. Это тебе радоваться счастью. А я уже скоро выдам замуж мою маленькую Анико…

— Кстати, не забыть бы тебе сказать… — Тамара приподнялась на локте: —Ты знаешь, но ком вздыхает Анико?

— Как, уже? — Анна была изумлена.

— Не угадаешь! Нечаянно я узнала её тайну, увидев, как она вышивала на платке слова: «Для Бесики».

— Что, что? — Всё завертелось перед глазами Анны, она чуть не упала. Но это продолжалось лишь одно мгновение. С трудом пересилив себя, Анна проговорила: — Ах, как я испугалась! Я подумала совсем другое. Глупая! Можно ли влюбляться в Бесики девушке царского рода? Как она этого не понимает!

— Выйдет замуж и забудет! — сказала Тамара. — Что ты ответила имеретинскому царевичу?

— Пока ничего. Но, конечно, мы согласимся. Лучшего жениха нам не найти.

После того, что она услышала, Анна была готова хоть завтра же послать дяде царя Соломона Георгию согласие на брак своей внучки с его сыном. Она была рада любым способом удалить Анико отсюда, лишь бы спасти её от этой опасной любви.

Анна провела беспокойную ночь. На другой день она несколько раз пыталась увидеться с Ираклием. Письма к Георгию и к владетельному князю Мингрелии Кацию Дадиани были у неё уже готовы. Она ждала только согласия брата, чтобы тотчас же отрядить гонца в Зугдиди. Она очень боялась, как бы царь не отказал ей в согласии на этот брак. Однако все её попытки поговорить с Ираклием были тщетны, и она так переволновалась за день, что вечером насилу смогла выйти в зал к гостям. Когда Бесики стал рядом с нею, Анна не решилась даже взглянуть на него. Свадебный пир, празднично одетые гости, музыка — всё это вызвало в ней странное волнение. Минутами ей казалось, что это её собственная свадьба, а Бесики — её жених.

В душе её созрело решение: этой ночью или никогда.

«Этот пир будет и моей свадьбой, не правда ли, Бесики?» — мелькнуло у неё в голове.

Анна решила встретиться с Бесики в маленькой комнатке дворцовой башни, на рассвете, когда гости начнут расходиться и молодожёнов поведут в их покои. За столом останутся наиболее выносливые из мужчин, а из женщин — одни пойдут спать, другие соберутся в колонном зале, чтобы за игрой в нарды поджидать своих мужей. Никто не заметит отсутствия Анны и Бесики, а если кто и заметит, то кому придёт в голову, что они в эту минуту вместе? Башенная комната с окошком, выходящим на Куру, была удобна тем, что имела тайный выход через подземелье. Этим подземным ходом можно незаметно выйти на берег Куры. Стоило только надавить на рычаг, и дверь в каменной стене сама поворачивалась, открывая проход.

Именно поэтому и выбрала Анна, в качестве места для встречи с Бесики, башенную комнату. Впрочем, опасность всё же не исключалась, так как через тайный ход можно было только вывести Бесики из башни. Для того, чтобы попасть в неё, он непременно должен был пройти через комнату, в которой лежал больной Димитрий. Правда, слух и зрение Димитрия очень ослабели в последние годы, но всё же то, что происходило в комнате, редко ускользало от его внимания. Прикованный к постели, он привык спать днём и целые ночи проводил без сна, лёжа с открытыми глазами. Анна, которая хорошо знала это его свойство, заблаговременно послала свою верную Майю к придворному врачу — патеру Леонардо. у которого всегда имелось в запасе снотворное. Получив снадобье. Анна приказала Майе подсыпать его в лекарство, которое давали на ночь Димитрию.

Таким образом, всё было подготовлено для свидания, нужно было только дать знать Бесики, чтобы он на рассвете незаметно прошёл в башенную комнату.

Это Анна решила сделать сама. Она не могла доверить кому-нибудь столь щекотливое дело.

Но это оказалось труднее всего.

До того как гости сели за стол, ей несколько раз представлялась возможность незаметно сказать своему возлюбленному несколько слов, но она так трепетала от волнения, что ничего не могла выговорить. Каждый раз, упустив возможность, она откладывала исполнение своего поручения до следующего удобного случая и оправдывалась перед собой тем, что риск слишком велик.

Но когда сели ужинать, Анна убедилась, что она уже не сможет поговорить с Бесики и что все её приготовления были напрасны. Правда, Бесики сидел против Анны, но даже если бы она и сумела пересилить своё волнение, всё равно никак нельзя было незаметно для всех заговорить с ним или передать ему записку.

Она сидела, глядя в тарелку перед собой, или с преувеличенной заботливостью просила Тамару поесть чего-нибудь. И тётка и племянница от волнения не могли притронуться к кушаньям.

— Ешь, родная! Возьми хоть этой чурчхелы, иначе ты совсем ослабеешь, — говорила Анна и подкладывала Тамаре на позолоченную фарфоровую тарелку то одного, то другого кушанья.

— Я не хочу есть, тётя, право, не хочу, — отказывалась Тамара, не замечая, что Анна также не притрагивается к кушаньям.

На рассвете, когда гости встали из-за стола и молодожёнов проводили до их спальни, Анна была так обессилена долгим волнением, что ни о чём не могла думать. Вместе с придворными дамами она проводила Тамару до спальни, сняла с неё украшения и пожелала ей приятного сна. Тамара крепко схватила её за руку и умоляюще зашептала:

— Тётя, дорогая, не оставляй меня, не уходи!

Но Анна высвободила руку и отправилась в свои комнаты. Медленным шагом, с опущенной головой шла она по залам и, наконец, оказалась на балконе, обнесённом аркадой. Здесь было полно женщин, которые, облепив перила, глядели на фейерверк. Разноцветные огни ярко вспыхивали в предрассветной мгле. С Нарикальской крепости через определённые промежутки времени доносился грохот пушечных залпов. Ракеты рассыпали красные, зелёные, синие искры. На площади было светло, как днём, от бенгальских огней.

Анна равнодушно прошла мимо этого праздничного зрелища. Усталая, отчаявшись в своих надеждах, брела она по балкону, освещённому хрустальными лампами, и совершенно неожиданно столкнулась лицом к лицу с Бесики.

Анна быстро огляделась вокруг. Та часть балкона, в которой они находились, была совершенно пуста. Тут же недалеко виднелась дверь, ведущая в её комнаты. Сердце Анны замерло, всё смешалось перед её глазами.

Бесики подскочил к ней, схватил её на руки, огляделся вокруг и, толкнув дверь плечом, внёс её в комнату. Здесь было темно. Лишь пробившийся с балкона свет узкой полоской протянулся по полу.

В первую минуту Бесики не мог ничего разглядеть. Постепенно привыкнув к темноте, он заметил в углу тахту. Положив на неё бесчувственную Анну, он стал искать графин с водой. Шаря в темноте, он столкнул со стола какой-то предмет, который со звоном покатился по полу. Это была иранская серебряная чаша.

Анна вздрогнула и открыла глаза. Она не сразу сообразила, где она и что с ней. В испуге она вскочила с тахты и провела рукой по глазам.

Послышался тихий голос:

— Ваша светлость, что с вами?

Анна взглянула на Бесики и порывисто обвила руками его шею.

— Бесики! — прошептала она. — Бесики! — но тотчас же снова ослабела и откинулась на тахту, сделав ему знак рукой, чтобы он прикрыл дверь.

Из пиршественного зала слышались громкие голоса: наиболее упорные из гостей продолжали пировать. С балкона донеслись обрывки слов. Бесики быстро прикрыл дверь. В комнате стало совсем темно.

Анна вскочила, схватила Бесики за руку и потащила его за собой, чтобы пройти через соседнюю комнату в башню. Здесь было опасно оставаться, так как каждую минуту могла войти Анико. Смущённый Бесики, сопротивляясь, тянул Анну назад: он знал, что в соседней комнате лежит Димитрий. Но Анна с силой увлекла его за собой и спокойно открыла дверь в соседнюю комнату, но тут же застыла на пороге. Около тахты Димитрия горела свеча. Больной лежал с широко раскрытыми глазами и смотрел на дверь. Увидев Анну, он приподнял голову.

— Что за проклятие! Никак не могу заснуть…

Неожиданное препятствие и неудержимое влечение к Бесики заставили Анну принять смелое решение. Оставив возлюбленного за дверью, она быстро подошла к постели мужа.

— Тебе мешает заснуть свет! — сказала она и погасила свечу. — Теперь засни и не беспокой меня, я очень устала и лягу в постель.

В темноте она вернулась к двери и, схватив за руку Бесики, провела его на цыпочках в башенную комнату.

Свадебный пир длился три дня. Усталые, всю ночь не смыкавшие глаз, гости едва успевали прилечь, как в большом зале, на балконе или в саду накрывались новые столы и опять разносились по дворцу стройные звуки трио — нежное сазандари, воркование дудуки, тревожное, похожее на удары сильно бьющегося сердца, уханье бубна. Русские офицеры были почётными гостями на пиру. Их сажали на лучшие места за столом и учили пить по-грузински: из больших рогов и чаш. Ратиев боялся, как бы подчинённые ему офицеры не перепились и не позволили себе спьяну чего-нибудь лишнего, и поэтому строго запретил им пить вино без его разрешения тогда, когда на пиру присутствовал царь Ираклий. Этот приказ не относился к Чоглокову, так как этот молодой офицер оказался исключительно выносливым в питьё. Он осушал до капли один рог за другим, но не пьянел и твёрдо стоял на ногах. Он так понравился всем, что к концу пира придворные и вельможи засыпали его, а с ним и Ратиева, приглашениями посетить их дом.

Первым позвал их на ужин в сад Анны царевич Леван. Сад был расположен за городской оградой и примыкал к Сололакской стене. Тут же рядом был большой караван-сарай купца Бежана и зигзагами поднималась в гору Коджорская дорога. Леван пригласил к ужину и других офицеров, тех, которых указал ему Ратиев. Из своих он позвал только молодёжь. Ему хотелось попировать в мужской компании, без стеснения, но Анна неожиданно также изъявила желание прийти в сад, и Леван вынужден был пригласить ради неё дам. Вольного, весёлого пира не получилось; вечер больше походил на петербургскую ассамблею, чем на грузинское застольное времяпрепровождение. К тому же беседа за столом приняла совершенно неожиданный оборот. Леван и Ратиев, привлекая к себе напряжённое внимание гостей, разговорились о русско-грузинских взаимоотношениях. Леван задавал вопросы, а Ратиев давал подробные ответы, попутно объясняя русским офицерам, о чём идёт речь.

Чоглоков, который наконец к великой своей радости, был представлен Анне, сидел за столом против неё. Он всячески старался блеснуть высоким происхождением и знанием государственных дел. Вмешавшись в беседу, он принял в ней самое горячее участие, так что Ратиев еле успевал переводить Левану его слова. Увлечённо и настойчиво повторял он перед царевичем свои любимые соображения о необходимости арестовать Тотлебена, соединить русские и грузинские войска и совместными силами двинуться на завоевание Стамбула.

— Ваше высочество, — возбуждённо разглагольствовал Чоглоков, — вы представляете себе, какая это сила — пять тысяч солдат русского регулярного войска и с ними десять — пятнадцать тысяч грузинских воинов, если эту армию будет возглавлять царь Ираклий?! Легко предвидеть, как разовьются события. Мы уничтожим Турцию одним ударом и повернём колесо истории. Пусть его величество царь Ираклий совершенно не заботится о том, что арест Тотлебена будто бы явится нарушением прерогатив российской императрицы. Тотлебен в настоящее время находится во владениях царя Ираклия и обязан признавать над собой суверенитет грузинского царя.

— Но кто возьмётся арестовать Тотлебена? — спросил Леван. — Если это попытаются сделать грузины, то дело кончится столкновением. Всё это не так просто, как вам кажется.

— Арест Тотлебена я беру на себя, ваше высочество, — сказал Ратиев. — Я прибуду с моими гусарами в лагерь, и не успеет он оглянуться, как будет уже под стражей.

— А войско?

— Не беспокойтесь и об этом, ваше высочество. Я арестую одновременно с ним человек пять офицеров, а остальные перейдут на нашу сторону. Тотлебен завёл у себя в отряде такие порядки, что от него уходят не только офицеры, но разбегаются и солдаты. Часть из них, как вы знаете, пришла в Тбилиси вместе с святейшим католикосом, другие бегут в грузинские деревни, где их охотно принимают на работу грузинские помещики, у которых не хватает людей для обработки земли. Было бы только соизволение царя Ираклия, и тогда всё русское войско с радостью встанет под его высокую руку. Разве можно, ваше высочество, хотя бы на мгновение задумываться, имея такие возможности? — говорил Чоглоков. — Поверьте, это было бы роковой ошибкой!

— Хорошо, — сказал наконец Леван, — я доложу всё это государю, а пока давайте пировать, а то наши дамы совсем соскучились. Ну-ка, музыканты, теперь ваша очередь…

Музыканты, которые сидели за отдельным столом, стали настраивать свои инструменты.

Вдруг из темноты появился Бесики, который направился к пирующим и, отыскав среди них Левана, подошёл к нему. Гости встретили поэта шумом и весёлыми возгласами. Леван указал ему место рядом с собой, но Бесики не сел и протянул царевичу какую-то свёрнутую бумагу.

— Что это такое? — спросил Леван, бросив на свиток рассеянный взгляд. — Садись-ка лучше сюда, что наш пир без тебя?

— К сожалению, я не могу остаться… Боюсь, что я и вам испорчу веселье. Государь требует вас к себе.

— Как, сейчас же, немедленно? Что случилось? — нахмурился Леван.

— Прочтите эту бумагу — и всё узнаете.

Леван взял свиток из его рук, развернул его и стал читать при свете поднесённого слугой фонаря. Через минуту он взволнованно вскочил.

— Так! Но это — грузинский перевод. Где же русский оригинал?

— Что это такое, Леван? — встревоженно спросила Анна.

— Манифест от имени её величества всемилостивейшей государыни императрицы.

— Манифест? Прочти нам скорее, пожалуйста! — Анна в нетерпении встала из-за стола.

Гости последовали за ней. По нахмуренному лицу Левана видно было, что манифест не содержит в себе ничего приятного. Все молча ждали, чтобы Леван огласил его. Анна бросила на Бесики вопросительный взгляд, но тот показал глазами на Левана и стал шептаться с Соломоном Леонидзе. У тою от удивления вытянулось лицо. Не спрашивая разрешения Левана, он торопливо покинул сад и побежал во дворец. Леван начал читать вслух:

— «Тот, кто доставит изменников Ратиева, Чоглокова и Дегралье живыми в русский имперский корпус, находящийся под командой графа Тотлебена, получит в награду тысячу золотых. За доставку указанных преступников в корпус мёртвыми будет выдана награда в тысячу рублей наличными деньгами. Вышепоименованные лица виновны в государственной измене. Они являются бунтовщиками как против высочайшей особы императрицы, так и против всей Российской державы и принятого под высочайшее покровительство царя Ираклия и рода его. Те, которые присоединятся к указанным бунтовщикам или окажут им содействие, будут также считаться виновными в измене и подвергнутся достойному наказанию. Подписал командующий российскими имперскими войсками в Грузии генерал граф Тотлебен».

Леван свернул бумагу, отдал её Бесики и взглянул на Ратиева, который, наклонившись к Чоглокову, переводил ему содержание манифеста.

— Что вы скажете? — спросил он.

Ратиев выпрямился, пожал плечами и сказал:

— Что мы можем сказать, ваше высочество? Если верить Тотлебену, то мы изменили не только русской императрице, но и царю Ираклию. Прикажите арестовать нас, так как этот манифест, должно быть, уже разослан генералом по всей Грузии, и может случиться…

— Погодите! — Глаза Левана сверкнули гневом: он был способен вспыхивать сразу, как и его отец. — Продолжайте веселиться, я пойду к государю. Тётушка, поручаю вам наших гостей. Не давайте нашим друзьям, господам офицерам, предаваться чувству печали и уныния. Тамадой стола назначаю господина Ратиева. Пойдём, Бесики!

Леван подал знак рукой слугам, почтительно стоявшим неподалёку. Слуги тотчас же зажгли факелы и пошли впереди царевича по спуску, освещая ему путь. Бесики едва успел бросить на Анну мимолётный взгляд и тотчас последовал за царевичем.

Хотя Анна попыталась пересилить себя и развеселить гостей, за столом царило тягостное молчание. Напрасно старалась она завязать общий разговор, обращаясь то к Ратиеву, то к Чоглокову, напрасно заставляла дам петь — все её старания были тщетны. Веселье исчезло и не возвращалось; единственным предметом разговора был манифест Тотлебена.

Чоглокову не сиделось на месте. Он то вставал и прогуливался взад и вперёд по аллее, то подсаживался к Ратиеву и взволнованно шептался с ним.

— Каков негодяй, а? — говорил он. — Он обвиняет нас в измене Ираклию, чтобы восстановить против нас грузин!

— Ну, так что же?

— Неужели не понимаешь? Ведь это только мы с тобой знаем, кто настоящий изменник, а народу неизвестно! Теперь мы должны ожидать предательской пули из-за каждого угла. Для бедного человека тысяча золотых — огромное богатство. Если ему скажут, чтобы он стрелял в предателя, что его остановит?

Ратиев ничего не ответил.

— Он может таким же точно образом издать манифест с призывом к убийству царя Ираклия! — продолжал Чоглоков, — Назначит награду в десять тысяч золотых… Неужели царь не догадается? Ах, надо было нам самим пойти к царю и объяснить ему… Знаешь, что… давай уйдём отсюда! Мне кажется, я здесь задыхаюсь! К тому же похоже, что собирается гроза. Скажи её светлости Анне Теймуразовне…

Ратиев согласился с ним и попросил Анну разрешить им удалиться, а пир отложить до другого раза. Анна встала из-за стола, вслед за нею поднялись и остальные. Все направились к Коджорским, или Высоким, воротам.

Ночь была тёмная и душная. Дрожащие огоньки фонарей, покачивавшихся в руках слуг, тускло освещали путь шедшим впереди женщинам.

В три часа ночи Моуравов узнал, что Ираклий подписал и вручил Ратиеву приказ об аресте Тотлебена. Усталый после целого дня работы над составлением бумаг, Моуравов едва успел задремать, как в его комнате появился Эгутов. Он бесцеремонно тряс Моуравова, пока тот не проснулся, и сразу огорошил его этой новостью.

Моуравов вскочил с постели и стал торопливо одеваться. Пока болтливый Эгутов передавал ему подробности происшествия, Моуравов поставил на ноги всё посольство, надел парадный мундир и в сопровождении свиты направился во дворец. Выйдя на дворцовую площадь, он увидел свет в окне царского кабинета: очевидно, Ираклий ещё не спал. Моуравов решил непременно повидать царя.

В воротах дворца Эгутову преградили путь часовые. Моуравов приказал им вызвать дежурного юзбаша. Когда тот появился, он попросил доложить царю, что его высокоблагородие господин русский посол просит свидания с его величеством. Юзбаш почтительно склонился перед Моуравовым, но сказал, что государь ушёл почивать и до завтра никого не сможет принять.

— Разве государь не велел тебе докладывать о приходе русского посла во всякое время дня и ночи? — рассердился Моуравов. — Ступай и доложи сейчас же, если тебе дорога жизнь!

— Не могу, ваше высокоблагородие.

— Ну, так позови ко мне эджиба. Скорей!

Юзбаш сначала не хотел будить и эджиба. После долгих колебаний настояния Моуравова достигли цели. Юзбаш сдался и пошёл за эджибом.

Моуравову и его спутникам пришлось долго ждать его возвращения. Эджиб также не появлялся. Часовые стояли, выстроившись в ряд перед воротами, неподвижные и молчаливые, как каменные изваяния. Моуравов, выйдя из терпения, несколько раз требовал, чтобы кто-нибудь из них пошёл поторопить эджиба, но ни один не тронулся с места. Казалось, они и не слышали, что им говорят. Наконец вернулся юзбаш и, рассыпавшись в извинениях, сказал Моуравову, что эджиб не может выйти.

— Он просил передать вам, что государь удалился на отдых и приказал ни в коем случае не будить его, разве только, если сам дьявол нападёт на нас со своим адским воинством.

— Ну, так доложи, что явился сам сатана и перевернул весь дворец! — вскричал разгневанный Моуравов. Он понял, что против него составлен заговор и что, как бы он ни настаивал, царь не примет его, пока Ратиев не покинет Тбилиси.

По совету Эгутова, он решил найти Ратиева и уговорить его отказаться от своего намерения. Конечно, послу не подобало являться самому среди ночи к Ратиеву. Но Моуравов знал, что, если он пошлёт за Ратиевым, тот и не подумает явиться в посольство. И Моуравов, решив пренебречь своим посольским достоинством, поспешно отправился на Кабахи.

Небо было покрыто грозовыми тучами. Не успели они дойти до Речных ворот, как разразился сильнейший ливень. Потоки воды затопили улицы, у казаков, сопровождавших Моуравова, погасли факелы. Дождь превратился в град, где-то совсем рядом ударила молния и прогрохотал гром; казалось, весь мир рушится. Моуравов с сопровождающими промокли насквозь и укрылись под сводом Речных ворот.

В одной из башен, высившихся над воротами, горел огонь. Старый сторож сидел на треногой скамейке перед камином и дремал. Между колен он держал длинный мушкет, за ствол которого крепко ухватился обеими руками.

Моуравов, наклонившись, вошёл в низкую дверь башни и кивнул вскочившему на ноги сторожу:

— Здравствуй!

— Дай бог вам здоровья, сударь, пожалуйте! — ответил тот, отодвигаясь в сторону, так как вошедшие немедленно устремились к пылающему камину.

— Есть у тебя хворост? — спросил сторожа Моуравов.

— Есть, сударь, как не быть!

— Ну, так принеси его и подложи в огонь. Видишь, как мы промокли? Как твоё имя?

— Беруча, сударь. Сейчас разведу такой огонь, что вам жарко станет! Экий град повалил, наказание божье! От садов ничего не останется! Ну, ладно, иду, — заторопился Беруча, перекинул ружьё через плечо и вышел.

Через минуту он вернулся с охапкой хвороста, нало-мал его и подложил в огонь. Сырой хворост сначала только дымился, но Беруча стал раздувать огонь, и скоро в камине вспыхнуло яркое пламя, которое осветило внутренность башни. Моуравов и Эгутов подошли поближе к огню и стали обсушиваться. Казаки выстроились поодаль у стены.

— Ты давно тут служишь, Беруча? — спросил Моуравов сторожа, который, остановившись вблизи камина, почтительным взглядом рассматривал незнакомого ему человека в расшитом золотом мундире.

— Нынче вечером поставили на дежурство, — протянул в ответ Беруча и внезапно спросил: — А кто вы будете, сударь, — русский или грузин?

— Я нахожусь при особе государя. Я русский посол.

— Вот оно как!

Достав с полки глиняные чаши, Беруча извлёк из какого-то тёмного угла объёмистый кувшин и принялся угощать гостей густо-красным, душистым вином.

— Простите меня, убогого, за бедное угощение! Больше у меня ничего нет! — извинился Беруча. — Угощайтесь, а тем временем пройдёт дождь.

— Скажи, Беруча, когда проехало русское конное войско? — спросил Моуравов.

— Не могу сказать. Здесь они не проезжали. Должно быть, поднялись по Базарной улице и выехали из города через Высокие ворота. Сейчас они стоят лагерем на Кабахи. Вы пойдёте туда?

— Да.

— Говорят, что сардар этого войска — грузин. Поэтому, дескать, он и привёл своё войско к государю.

— Что ещё говорят?

— Ещё говорят, будто этот грузин, но чину подполковник, обещал государю привести к нему связанным русского генерала, который изменил нам у Ахалциха.

— Дальше, дальше! — Моуравов поставил полную чашу на треногую скамейку и устремил выжидательный взгляд на Беруча. Ему не терпелось узнать, что говорят в народе обо всех происшествиях последнего времени.

— Чего же ещё? Дальше говорят, государь дал своё согласие, и подполковник собирается завтра в поход.

— Когда ты это слышал?

— Нынче вечером. Эх, дай бог, чтобы он сумел что-нибудь сделать. Авось будет нам счастье и поправятся наши запутанные дела!

— Эгутов, слышишь? — сказал Моуравов по-русски переводчику. — Простой башенный сторож раньше нас узнает столь важные новости! Куда мы годимся!..

Беседа продолжалась ещё долго. Наконец дождь перестал, и Моуравов со спутниками, успев обсушиться у огня, вышли на улицу. Светало. Небо на востоке уже начинало бледнеть, доносилось пенье петухов. Тучи ушли за Махатскую гору. Откуда-то издалека ещё доносился заглушённый шум дождя. Воздух был холоден. Повсюду блестели лужи.

Беруча открыл маленькую дверь, проделанную в воротах, и все направились на Кабахи. Оказалось, что Сололакская речка разлилась от дождя. Они свернули влево, перешли мост, поднялись вдоль ограды храма Пашаванк и, миновав армянское кладбище, вышли на Кабахи. Обширная площадь была покрыта палатками. Гусары уже поднялись. Они разбирали палатки и седлали коней; в утренней тишине слышались их сонные голоса. Лошади, засунув головы в торбы, с хрустом жевали ячмень. Молодцеватый дежурный офицер скомандовал гусарам «смирно» и, вытянувшись перед Моуравовым, отрапортовал ему.

— Где Ратиев? — спросил Моуравов.

— Не могу знать!

— Не знаете, где ваш начальник? В таком случае прикажите горнисту трубить сбор. Он услышит и придёт. А гусары пусть перестанут разбирать палатки.

— Не могу, ваше высокоблагородие!

— Раз я вам приказываю, вы обязаны мне подчиниться!

— Простите, но я подчиняюсь только приказам моего начальника, подполковника Ратиева.

— Тогда немедленно доставьте ко мне Ратиева.

— Он приказал ни в коем случае не искать его.

Удивлённый Моуравов несколько минут глядел на офицера застывшим взглядом. Подобное неподчинение было для него настолько неожиданно, что он не сразу пришёл в себя. Наконец, резко повернувшись спиной к офицеру, он приказал своим казакам дать несколько ружейных залпов в воздух. Они тотчас же достали свои ружья из бурочных чехлов и принялись палить.

Три часа подряд кричали друг на друга Моуравов и Ратиев. Предметом спора этих двух грузин, состоявших на русской службе, была судьба их родины. Каждый из них доказывал, что он больше другого любит Грузию и не позволит низвергнуть её в пропасть. Поняв, что криком от Ратиева ничего не добиться, Моуравов стал умолять.

— Не губите эту маленькую страну, — говорил он, — не вводите царя в заблуждение. Из этой авантюры ничего не выйдет, вы губите не только себя, но вместе с собой и всю Грузию.

Такой тон Моуравова несколько смягчил Ратиева, он ответил, что не может не выполнить приказа царя, но согласен обождать, пока Моуравов вернётся из дворца.

— Я подожду вас два часа, — сказал он, — а потом тронусь в путь, и завтра утром Тотлебен будет в моих руках.

Моуравов немедленно отправился во дворец. Эджибу, встретившему его у ворот, он приказал доложить о нём царю. Тон его был такой нетерпеливый, он так грозно глядел, что эджиб не посмел ослушаться и побежал к Ираклию.

Пока эджиб отсутствовал, Моуравов бегал по приёмной, как зверь, запертый в клетке, и от волнения тяжко вздыхал. Увидев шедших к царю мдиванбегов Иоанна и Чабуа Орбелиани, он бросился им навстречу.

— Слыханное ли это дело, господа мдиванбеги? — он поглядел сначала на Иоанна, потом на Чабуа. — Можно ли рубить ветвь, на которой сидишь? Какой безумец посоветовал государю арестовать Тотлебена? Кто внушил ему такое гибельное решение? Молю вас, помогите мне убедить государя отказаться от этой мысли. Иначе нам не избежать гнева русской императрицы; она сожжёт, испепелит нашу страну, сотрёт нас с лица земли!

— Вы думаете, мы не советовали государю отказаться от этого намерения? — ответил Иоанн. — Все увещания были напрасны. Впрочем, мог ли государь поступить иначе, ознакомившись с манифестом Тотлебена? Государь рассуждает совершенно правильно: завтра Тотлебен может издать манифест, направленный против него самого, назначить убийце награду в десять тысяч золотых и спрятать за каждым кустом изменника с мушкетом. Посудите сами, можно ли обвинить нашего государя в чрезмерной запальчивости?

— Нет, то, что вы говорите, никогда не может случиться! Тотлебен не посмеет действовать против особы царя Ираклия. А этого дуралея Чоглокова вместе с Ратиевым и Дегралье я взял бы под стражу и отвёз со связанными руками к Тотлебену.

— Что такое? — послышался вдруг громкий голос Давида Орбелиани, который вошёл в зал, — Почему же господин посол советует нам выдать Тотлебену русских офицеров? Потому, что они выказали свою преданность государю?

Моуравов собирался уже заспорить с Давидом, когда появился эджиб и объявил, что государь ожидает русского посла в своём кабинете. Моуравов поклонился вельможам и поспешил к царю.

Давид проводил Моуравова взглядом и сказал:

— Напрасно он старается, государь ни за что не отменит своего решения.

— Как знать! — сказал Чабуа, откинув разрезной рукав, и добавил: — Известно, что слово может и зажечь и погасить огонь. К тому же, сдаётся мне, лучше, если государь отменит свой приказ. Я думал всю ночь и наконец пришёл к заключению, что так будет правильнее всего.

— Ну, теперь держись, начинается софистика, — улыбнулся Давид.

— Некоторым людям не мешало бы владеть не только мечом, но и софистикой, — рассердился Чабуа. — И я полагаю, что следовало бы избавить государя от неразумных молодых советников. Добро бы ещё были знатные люди! Какие-то жалкие сыновья водовозов смеют вмешиваться в государственные дела! Что они понимают? — Чабуа на мгновение умолк и продолжал: — Втихомолку убегают к государю, нашёптывают ему, советуют то так поступить, то этак! Советники! Можно подумать, что они изучали искусство управления государством по истории римлян или греков!

— Кого вы подразумеваете, господин Чабуа? — нахмурив брови, спросил мдиванбега Давид. — Насколько мне известно, единственным молодым советником его величества является царевич Леван. Уж не думаете ли вы, что государь не умеет отличить хороший совет от дурного? Или, по-вашему, он недостаточно мудр, чтобы действовать по собственному разумению?

Чабуа смутился. Он не ожидал, что словам его будет придано такое значение. Он испуганно взглянул на Давида своими маленькими глазками, словно напроказивший щенок, который увидел в руках хозяина занесённую палку и не знает, шутят с ним или ему немедленно нужно бежать.

Давид прекрасно понимал, что всё недовольство Чабуа объясняется страхом потерять влияние при дворе. Ему передали ядовитую шутку Чабуа: «Сардар, военный поставлен над всеми мдиванбегами, — сказал Чабуа. — Уж не собираются ли громить нас, как кизилбашей-басурманов». В этом было всё дело: молодые придворные, быстро выдвигавшиеся вперёд, были приверженцами Давида и клялись его именем. Чабуа знал это и был ярым противником молодёжи.

Чабуа стал оправдываться. «Не нужно фехтовать словами», — сказал он Давиду. Сказанное им относилось отнюдь не к царевичу Левану, а только к молодым секретарям, перед которыми всегда открыты двери царского кабинета и которые имеют возможность беседовать с государем наедине, по-домашнему. Когда государь приказал Ратиеву арестовать Тотлебена, Бесики и Соломон Леонидзе поздравляли друг друга. На радостях они вместе с царевичем Леваном и целой компанией пировали всю ночь до рассвета в саду Кайбулы. Пировать и веселиться следует тогда, когда начатое дело увенчается успехом, а до того нужно не распевать «шикасты» и «баяти», а молиться богу!

— Быть может, Тотлебен и не ладит с государем, но, во всяком случае, но манифесту этого не видно. Царь Ираклий упоминается в нём сразу после российской императрицы, — продолжал Чабуа. — Между тем этих трёх офицеров — Ратиева, Чоглокова и Дегралье генерал именует изменниками и предателями интересов не только императрицы, но и нашего государя. Скажите, как это следует понимать, господин сардар?

— А вот как, господин Чабуа. Если государь завтра же не отошлёт всех троих связанными к Тотлебену, то генерал объявит и его изменником. Он обманывает всех грузин, называя этих офицеров изменниками, предавшими царя Ираклия, и требуя, чтобы никто не предоставлял им убежища. Он, конечно, прекрасно знает, что все трое находятся здесь, у нас, в Тбилиси.

Тем временем к беседующим подошли мдиванбеги Кайхосро Авалишвили, Иасэ Амилахвари и Теймураз Цицишвили. Увлёкшись разговором, они незаметно для себя вошли из приёмной во французскую гостиную, где их встретили придворные дамы во главе с Анной. Женщины засыпали мдиванбегов вопросами. Они хотели знать, что творится в стране и почему все объяты таким волнением.

— Неужели женщины настолько не способны иметь суждение о государственных делах, что их нужно держать в неведении?

— Никто этого не думает, — с улыбкой ответил Давид Анне, которая одною из первых обратилась к нему с этим вопросом. — Но неужели вы ещё ничего не знаете? Генерал Тотлебен издал манифест, в котором…

— Это мне известно, — прервала его Анна. — Но что случилось? Почему русский посол прибежал ни свет ни заря и так упорно добивался свидания с государем?

— Его величество отдал приказ арестовать Тотлебена, и это, естественно, встревожило русского посла.

— И не только русского посла, дорогая моя невестка! Нас эта весть взволновала ещё сильней, — сказал Чабуа. — Если государь не отменит приказа, нас ожидают большие неприятности. Это— не простое дело!

— Но и не такое уж опасное, ваше сиятельство! — успокоил Давид встревоженного мдиванбега.

Женщины в один голос поддержали Давида и заспорили с Чабуа:

— Государь не мог поступить иначе! Нужно унять этого наглого генерала, который ворвался в наш дом и своевольничает, как взбредёт в голову! Не хватает только, чтобы он потребовал наших девушек себе в невольницы! Может быть, вы хотите, чтобы дошло и до этого?

Женщины так дружно и с такой энергией атаковали Чабуа, что Давида разобрал смех. Он махнул рукой и пошёл в верхний этаж, где были расположены царские палаты.

В галерее Давид увидел нескольких молодых секретарей, стоявших, как тени, у стен и о чём-то шептавшихся между собой. Занавеси на окнах были спущены, и глаза Давида не сразу освоились после ярко освещённого зала с полутьмой галереи.

— Какие новости, молодые люди? — спросил он.

— А, господин Давид, — послышался знакомый голос, — пожалуйте!

— Соломон, вы? — сказал Давид. — Вот и Бесики, а кто же третий?

— Это я, Сулхан Туманишвили.

Секретари окружили Давида, который вполголоса спросил:

— Посол всё ещё у государя?

— Да, — ответил Соломон. — Вы желаете видеть его величество?

— Да, желаю.

— Не знаю, что вам ответить. Господин посол в присутствии государя сказал мне, чтобы я не впускал никого, потому что у него, дескать, важное и тайное дело к государю! Как будто мы не знаем, что у него за дело!

— Какие там тайны, мы слышали больше чем половину из того, что там говорилось. — шёпотом сказал Бесики Давиду, — Как только не изощрялся Моуравов! Он угрожал, что покончит самоубийством на глазах у государя, кричал: «Вот этим кинжалом рассеку себе грудь, если ваше величество хоть на йоту сомневается в моей преданности».

— Как, он обнажил оружие в присутствии государя? — удивился Давид. — Откуда он взял кинжал?

— Клинок лежал на письменном столе. По-видимому, Моуравов на него и показывал. Государь просил его встать и успокоиться. Должно быть, бедняга упал на колени перед государем. Он всё повторял, что ни минуты не хочет оставаться в живых, если государь не верит в его преданность, и умолял его величество не подчинять разум чувству, не поддаваться порыву и милостиво выслушать его.

— Ну, и что же было дальше? — нетерпеливо спросил Давид.

— Дальше я ничего не знаю, потому что разговор продолжался в более спокойных тонах и я не мог разобрать слов.

— Где Леван?

— Царевич пошёл к Ратиеву. Чоглоков прислал сказать, что у них будет небольшое совещание, и просил царевича присутствовать на нём. У них уже всё готово, ждут только провианта для похода. Как только припасы будут получены, Ратиев тотчас же двинется в путь.

— Как мне быть? Войти? — вопрос Давида был обращён скорее к самому себе, чем к секретарям. — Посла я не стесняюсь, но боюсь, как бы не было неприятно государю.

— Войдите, — посоветовал ему Соломон. — Пусть лучше государь будет недоволен, лишь бы не провалилось всё наше дело!

— Нет, так не годится. Если я понадоблюсь, государь сам позовёт меня. А я пока пойду к царице. Вы потом расскажете мне обо всём, что было, я же тем временем попытаюсь убедить государыню, чтобы она посоветовала его величеству не отменять своего приказания.

— Ваше высочество, пусть даже Ратиев сумеет арестовать Тотлебена и подчинить нам всё его войско. Но можно ли даже мечтать о том, чтобы с этой горсточкой солдат вторгнуться в Турцию, как это безрассудно предлагает Чоглоков? У генерала Румянцева одной только свиты пять тысяч человек да отборное войско в двести тысяч солдат, и всё же он ничего не может поделать против султана. За два года он не продвинулся дальше Измаила и Бухареста. Только легкомысленный Чоглоков может думать, что поход в Турцию — это приятная прогулка. Некогда султана не смогли победить даже крестоносцы, хотя они предприняли едва ли не десять походов и вели с собой армию почти всей Европы. Даже такой огромной стране, как Россия, даже такой стране тяжело вести войну с султаном. Неужели мы с помощью малочисленного отряда войск, незаконно перешедшего на нашу сторону, можем причинить заметный вред султану? Пусть даже нам удастся пройти Ахалцих, взять Карсскую крепость, что же дальше? Нам придётся в самом скором времени повернуть назад и воевать с карательными войсками разгневанной императрицы. Зачем нам ставить самим себе ловушку? Этого ли ещё не хватает нашей разорённой исстрадавшейся стране? Поверьте мне, государь, — я русский посол и должен трудиться только на благо России. Я обязан даже, если будет нужно, хладнокровно обречь Грузию на гибель, но знайте, ваше величество, что Антон Моуравов скорее пронзит себе грудь, чем причинит малейший вред своей Грузии, Чоглоковым и ему подобным нечего терять — это авантюристы, которые ищут славы и наживы. Они могут поставить всю Грузию на карту, как золотой, и, если проиграют её, бровью не поведут. На следующий день они переметнутся к шаху и там снова попытают счастья. Ну, а куда мы денемся, когда очутимся между двух огней, когда над нами будут занесены два меча — султана и императрицы? Нет, государь, лучше не будем восстанавливать Россию против себя, не поддадимся чувству справедливого гнева, терпеливо снесём все обиды. Сейчас не время прибегать к мечу — лучше действовать хитростью. Будем поступать так, чтобы и не унизить себя и не погубить дело, поддавшись порыву. Тотлебен уже причинил нам немало неприятностей, но, если мы будем действовать осторожно, он поплатится вдвойне!

Моуравов оборвал свою речь и устремил выжидательный взгляд на царя. Ираклий молча сидел в мягком кресле и казался всецело ушедшим в свои мысли. Он даже не заметил, как Моуравов умолк. Губы его были упрямо сжаты, он пристально смотрел в угол комнаты и перебирал пальцами чётки. Так продолжалось несколько мгновений. Наконец Ираклий, словно внезапно вспомнив, что ему следовало слушать Моуравова, встрепенулся, вздохнул и торопливо проговорил:

— Да, да, я слушаю, продолжайте.

Моуравов был ошеломлён. Битый час говорил он не переставая, а оказалось, что государь его вовсе и нс слушал. Ираклий угадал его мысли и улыбнулся:

— Я внимательно слушал тебя, Антон! Всё, что ты сказал, мною уже не раз думано и передумано, но…

— Что означает это «но», ваше величество?

— Это означает, что я пока не вижу другого выхода. Я верю вашей преданности, господин Моуравов, и весьма уважаю вас. Из уважения к вам я прикажу Ратиеву отложить поход на три дня. Напишите ещё раз Тотлебену. Я знаю, что из этого ничего не выйдет, но для того чтобы вы окончательно уверились в невозможности с ним сговориться, попробуйте в последний раз убедить его. Напишите, что я готов предать забвению всё, что было, и действовать с ним в согласии против общего врага, а если он испытывает недостаток в провианте или фураже, то немедленно доставить ему то и другое.

Ираклий встал. Тотчас поднялся и Моуравов. Он взял со стола свою треугольную шляпу и засунул её себе под мышку.

— Если же генерал ещё раз позволит себе какой-либо поступок, оскорбляющий наше достоинство. — Ираклий помолчал, взглянул в окно и отчеканил:

Где бессилен глас рассудка, Там решает исступленье!

Моуравов вздохнул с облегчением. Правда, он ещё окончательно не уговорил Ираклия, но можно было надеяться, что за три дня дело как-нибудь образуется. Он посоветуется с некоторыми сочувствующими ему вельможами, подошлёт их к царю и, наконец, убедит его отказаться от опасного намерения. Поэтому он решил пока удовлетвориться достигнутым, попрощался с царём и немедленно отправился в посольство, чтобы поговорить с Ратиевым, Чоглоковым и Дегралье. Он хотел ещё раз попытаться убедить Ратиева отказаться от своего намерения, Чоглокову же и Дегралье собирался предложить убраться восвояси, пригрозив им, что в противном случае добьётся от царя разрешения на их арест и высылку в Россию.

В посольстве Моуравов застал фельдъегеря, присланного Тотлебеном. Фельдъегерь, бросив свою кожаную сумку на стол и растянувшись в усталой позе на тахте, отдыхал после долгого пути. При виде Моуравова он лениво поднялся, отрапортовал, устало растягивая слова, о своём прибытии и вручил послу письмо, которое достал из сумки. Моуравов взял письмо, попросил фельдъегеря сесть и приказал любопытным сотрудникам посольства вместе с Эгутовым оставить их наедине.

Сотрудники удалились с недовольным видом. Моуравов, не распечатывая письма, стал расспрашивать фельдъегеря:

— Где находится генерал в настоящую минуту?

— В Душети, — ответил фельдъегерь. — Я еду оттуда. Мы взяли эту крепость.

— Взяли? Что это значит?

— Я не понимаю вашего вопроса, — гусар удивлённо взглянул на Моуравова.

— Как не понимаете? — удивился в свою очередь Моуравов, — Вы взяли крепость с боем?

— Громко сказано, — улыбнулся гусар. — Мы просто связали всю крепостную стражу, которая почти не оказала сопротивления.

— Ах, боже мой! Да скажите же мне, для чего вам понадобилось брать Душетскую крепость силой?

— Как для чего? Таков высочайший указ. Ведь Тотлебену дано повеление полностью подчинить Грузию её императорскому величеству, а всех грузин заставить присягнуть России. Вот мы и выполняем указ. Но не все грузины сочувствуют нам. Правда, к графу уже явились князья Амилахвари и Павленов, но зато душетский губернатор не пожелал явиться и теперь раскаивается в этом: мы разграбили всё его имущество.

— Значит, Тотлебен решил…

— Решил, что на днях возьмёт в плен царя Ираклия, отберёт у него орден Андрея Первозванного и отправит его под стражей в Россию. Потом он заставит всех подчинившихся князей присягнуть на верность императрице, и таким образом со всеми грузинскими делами будет покончено в две недели.

— Как, по-вашему, возможно ли это?

— Почему же нет? Имея три тысячи солдат, мы проведём всю операцию так быстро, что и оглянуться не успеете.

— Это не ваша ли собственная фантазия?

— Ну, что вы! Тотлебен уже давно беседовал обо всём этом с каждым офицером. Я думал, что вы об этом уже знаете. Разве капитан Львов не сообщил вам?

— Вы своими глазами видели указ императрицы?

— Нет, я его не видел, но Львов говорит, что читал его.

Эти новости с новой силой встревожили Моуравова. Несколько мгновений он стоял, словно в дурмане. Он не догадался даже сесть, хотя чувствовал в коленях такую слабость, что едва не упал. Глаза, воспалённые от бессонной ночи, горели, что-то тяжёлое подступало к самому сердцу.

— Безумец! — вырвалось у него. Он схватился руками за голову. — Безумец, поистине безумец!

— Кто безумец, ваше превосходительство?

— Всякому понятно — кто! Да знаете ли вы, с кем имеете дело? — вскричал Моуравов, обращаясь к фельдъегерю, как будто эго был сам Тотлебен. — Знаете или нет? Ираклий раздавит вас, как котят. Повелители Востока не смогли ни разу победить его. Вам ли, глупцам, вступать с ним в борьбу? Никакого указа императрицы нет, всё это выдумки! Генерал хочет своими дурацкими действиями искупить позор, которым он покрыл себя под Ацкури. Он хочет принести в жертву своему честолюбию жизнь трёх тысяч русских людей! Нет, никогда! Я не дам ему права на это! Ох, боже мой, что это за несчастье свалилось на мою голову. И ведь обо всём этом я знал уже раньше, но только не хотел верить!

Фельдъегерь слушал в изумлении. Моуравов бегал по комнате и бесновался. Наконец он упал на стул, схватился руками за голову и в таком положении молча просидел некоторое время. Потом, тяжело вздохнув, он послал фельдъегеря к Эгутову с тем, чтобы тот дал ему позавтракать, сам же схватил перо и принялся писать письмо к Панину.

«Здешние дела совсем запутались, — брызгая чернилами, писал Моуравов, словно эта торопливость могла помочь ему быстрее снестись с Петербургом, до которою был целый месяц пути. — Граф Тотлебен со своим корпусом находится ныне в Грузии, а именно в Душети, почти ближайшем к границе России пункте. Здесь, но словам грузин, он взял из крепости две пушки, так как готовился встретиться с врагом; но всё это есть лишь выдумка, цели которой я не знаю…»

Он на мгновение остановился и пробежал взглядом написанное. Волнение сказывалось: он убедился, что письмо выходит нескладно. Подумав немного, он махнул рукой и продолжал:

«…хотя Ираклий ежедневно выслушивает жалобы жителей на бесчисленные оскорбительные и дерзостные действия графа Тотлебена, дошедшие до того, что греческая церковь вблизи Душети была разграблена его отрядами, после чего я послал ему письмо с просьбой впредь удерживать свои войска от подобных бесчинств. Воздействовало ли на него это письмо, я, однако, пока нс знаю. Лишь искреннее чувство покорности всемилостивейшей нашей монархине удерживает Ираклия в границах глубокого уважения к её военачальнику и войскам. Душетский губернатор вынужден был спастись бегством, дабы не подвергаться опасности. Волнение и тревога царят здесь. Ими объяты как сам царь, так и все высокородные вельможи, узнавшие об описанных выше бесчинствах. Довожу также до сведения вашего сиятельства, что граф Тотлебен опубликовал манифест, направленный против офицеров — подполковника князя Ратиева, графа Чоглокова и поручика Дегралье. Экземпляр оного на русском и грузинском языках осмеливаюсь переслать вашему сиятельству вместе с копией письма царя Ираклия, адресованного на моё имя. Сие письмо заслуживает внимательного рассмотрения со стороны вашего сиятельства.

Подполковник Чоглоков и поручик Дегралье прибыли в Тбилиси 1 мая по своему желанию. Из них подполковник Чоглоков был арестован графом Тотлебеном и выслан в Россию прошлого 4 апреля, а поручик Дегралье тогда же уволен со службы. Подполковник Ратиев был приглашён царём Ираклием в Тбилиси с целью снабжения провиантом его отряда, шедшего вместе с ним на соединение с войсками графа Тотлебена. Подполковник Ратиев рассчитывал найти графа Тотлебена в Мухрани, как об этом сам граф сообщал мне ещё во время пребывания его у Ацкури. Более того, Ираклий посылал к графу гонцов, прося его прибыть в Тбилиси — от Мухрани же до Тбилиси лишь полдня езды, Граф Тотлебен требовал у Ираклия выдачи ему упомянутых трёх офицеров. Ираклий намеревался препроводить их к графу вместе с прибывшим из России отрядом подполковника Ратиева, но Тотлебен, не дожидаясь ответа Ираклия, обнародовал этот манифест, который вызывает в здешнем народе тревогу и удивление, ибо здесь никогда не слышали ни о чём подобном. Сам царь Ираклий также встревожен, ибо опасается, как бы подобные меры не были предприняты и по отношению к собственной его особе. Слепое подчинение российскому престолу со стороны здешних азиатов или стремление к наживе какого-либо негодяя может подвергнуть опасности жизнь монарха, тем более, если на это будет дано манифестом соизволение главнокомандующего здешними русскими войсками. Приняв во внимание указанные соображения и чтобы избежать пролития крови, быть может, совершенно невинных людей, царь Ираклий решил сам отправить их в Петербург.

гор, Тбилиси, 10 мая 1770 г.»

Моуравов пробежал глазами письмо и на минуту задумался. Он колебался: отписать ли Панину всё, что наболтал фельдъегерь? Однако в манифесте Тотлебена Ираклий был упомянут с почтением, как царь, принявший подданство императрицы. Моуравов подумал, что все эти разговоры, возникшие в русском лагере, возможно, были только домыслом досужих людей, и решил совершенно умолчать о них.

«Боже, помоги мне, — вздохнул Моуравов, сложил письмо, зажёг свечу и стал шарить на столе в поисках сургуча. — Господи, избави меня от этой напасти и воздай творящему зло по его заслугам!»

Три дня Моуравов без устали бегал по городу. Он являлся к мдиванбегам, к судьям, к царевичам, к правителю города и убеждал их, чтобы они посоветовали Ираклию не обострять положения и отказаться от ареста Тотлебена. В конце концов его труды увенчались успехом. Неожиданно у него оказалось много единомышленников, особенно среди пожилых вельмож, которые уже не чувствовали в себе былых сил, чтобы в тяжкую годину мужественно переносить испытания, и не мечтали ни о чём, кроме спокойной жизни. Вельмож этих поддержал и царевич Георгий, который собрал всех своих единомышленников, явился вместе с ними к Ираклию и после долгих увещаний наконец убедил отца вытребовать назад от Ратиева письменный приказ об аресте Тотлебена. Это вызвало ропот недовольства среди вельмож и придворных молодого поколения, группировавшихся вокруг царевича Левана.

Давид Орбелиани немедленно отправился к царю, чтобы убедить его, что подобное отступление обращает в ничто величие, обретённое Грузией благодаря его же бранным трудам, превращает грузинского царя в покорного раба Тотлебена. Тем временем Леван отыскал Ратиева, отозвал его в сторону и приказал ни за что не возвращать государю записку с приказом об аресте Тотлебена. Вслед за этим он отправился к отцу, чтобы поддержать своего друга и зятя. Леван был уверен, что у Давида произойдёт бурное столкновение с царём и что, если он не подоспеет вовремя, дело может плохо обернуться. Каково же было его удивление, когда он увидел в приёмной грустного Давида. Тут же ожидали царской аудиенции главный мандатур Глаха Цицишвили и судья Иесе.

— Видел отца? — спросил царевич.

Тот отрицательно покачал головой.

— Почему?

— Эджиб встретил меня у дверей и сказал, что ему велено никого не пускать.

— Как никого? Даже самого сахлтухуцеси? Что это значит? Государь один?

— Нет.

— Кто у него?

— Бесики.

— Бесики? — Леван сразу успокоился. — Ну, это ещё ничего. Я боялся найти там кое-кого другого. Что ж, пойду повидаю государя.

И Леван вступил в галерею, которая соединяла приёмную с царским кабинетом. Но тут эджиб, который стоял у дверей кабинета, вышел навстречу ему и почтительно доложил, что государь не велел принимать даже самого царевича. Ираклий просил сына и зятя извинить его и обещал, что сам всех созовёт, когда придёт время. Леван вернулся, позвал Давида и вместе с ним направился к Анне. Она радостно встретила зятя и племянника, поцеловала каждого в лоб, усадила на тахте и осведомилась о здоровье Тамары.

— Ну как она, моё бесценное сокровище? Привыкли друг к другу? — с улыбкой спросила Анна. — Наверное, привыкли, иначе разве она не пришла бы к нам хоть раз за всё это время? Совсем стала затворницей наша Тамара! А ведь от вас до дворца рукой подать…

— Вот видите, а она на вас в обиде: совсем, говорит, тётушка меня забыла. Спасибо Левану — всё время у нас: и днём и ночью. Право, в нашем доме не так уж неуютно, отчего же вы так редко к нам ходите?

— Я бы рада не расставаться с вами, да ведь знаете мои обстоятельства…

— Знаю, знаю! Сейчас скажете: «Мой Димитрий, я не могу его оставить…» — прервал её Давид. — Нашли чем отговариваться! Разве мало у вас слуг, которые могут присмотреть за Димитрием? Как поживает мой почтенный дядюшка?

— Известно, как! Теперь у него появилось новое чудачество — стал капризен, как малый ребёнок. Увидит еду и от радости бьёт в ладоши. А если его не накормят вареньем, хнычет, как младенец. Эх, лучше вы расскажите о себе. Леван, что с тобой? Похоже, что тебя рассердили. — Анна взглянула на Левана с любовью.

Леван вместо ответа только махнул рукой и, раскрывая нарды, сказал Давиду:

— Давай сыграем, скоротаем время, пока Бесики кончит свою беседу с отцом.

— Бесики? — переспросила Анна.

— Да, Бесики, — нахмурился Леван, занятый расстановкой шашек на игральной доске. — Отец заперся с ним ото всех, даже нас с Давидом не впустили. Любопытно, какие там у них секреты?

Анна не на шутку разволновалась. Сердце её бешено заколотилось. Что могло случиться? Быть может, Майя выдала её тайну и слух о её любви к Бесики дошёл до Ираклия? Анна строила в уме тысячи догадок, но каждый раз возвращалась к этому предположению. Никакой другой причины для тайной беседы Ираклия с Бесики она не могла придумать.

Чтобы скрыть волнение, она вышла в Другую комнату. Приказав запятой рукоделием Анико выйти к Левану и Давиду, она понюхала духи и кое-как заставила себя успокоиться. Когда сердце её стало биться тише, она решительно направилась к палатам Анны-ханум, рассчитывая всё у нёс разузнать. Но надежды её не оправдались: спросить напрямик она не решилась, а окольным путём ничего не смогла выведать.

Когда она вернулась к себе, Давида и Левана уже не было. Судя по тому, что нарды остались раскрытыми, царевич и сардар, по-видимому, прервали игру неожиданно. Анна беспомощно огляделась и принялась теперь искать внучку. Служанка, прибежавшая на зов, сказала ей, что Анико ушла к царице Дареджан. Маленький царевич Иулон неожиданно заболел, и все женщины, какие находились во дворце, ушли во дворец Сачино.

— Когда же вы все успели узнать об этом? — удивилась Анна.

— Да минут пять тому назад. Прибежал слуга от царицы, разыскивал докторов. У царевича, оказывается, сильнейший жар. Он весь горит.

— Боже мой, боже мой! Ах, какая беда! Как же я не знала? Я сейчас же должна идти туда. Почему они меня не подождали?

— Они только что отправились. Наверное, ещё и до моста нс дошли.

— Скорей дай мне выходные туфли и зонтик! — засуетилась Анна и вмиг забыла о собственном горе. Торопливо надев на ноги расшитые золотом туфельки на высоких каблуках, она взяла зонтик и поспешила в Сачино, к царице Дареджан.

Сходя по лестнице, она увидела нескольких вельмож, которые тоже куда-то торопились. Среди них был Чабуа. Анна крикнула ему:

— Чабуа, Чабуа, подождите меня! — Она бегом догнала мдиванбега и, с трудом переводя дыхание, спросила: — Вы идёте в Сачино?

— Да, в Сачино, — ответил Чабуа с глубоким поклоном.

Остальные тоже остановились и почтительно приветствовали Анну.

— Ну, так пойдём вместе, — сказала Анна. — Что это за несчастье свалилось на нас! Чем заболел мой милый маленький Иулон?

— Не могу сказать. Лекари только сейчас пошли в Сачино.

— А государь уже там?

— Нет, государь занят: заперся в своём кабинете и никого к себе не допускает. Ему даже не решились доложить.

— Боже мой, да как же это так? Разве можно не докладывать? Я пойду скажу ему. Как можно нс сообщить ему о болезни сына! — Анна, подобрав платье и оставив Чабуа, устремилась вверх по лестнице.

Снова сердце её забилось изо всех сил. Совершенно неожиданно у неё появился повод войти к Ираклию, узнать, о чём он беседовал наедине с Бесики. ещё минута — и тяжкие сомнения её будут разрешены. Но, дойдя до галереи, Анна невольно замедлила шаг. Повод был очень хорош: она войдёт к брату, чтобы сообщить ему о болезни сына, и одним взглядом определит, что там происходит — разговаривает ли царь с Бесики о делах, диктует ли ему, или гневается на него за любовь к своей сестре. Даже волнение её не внушит Ираклию никаких подозрений.

Но что, если беседа Ираклия и Бесики действительно касается её? Как тогда быть? У неё тут же на месте разорвётся сердце, которое и сейчас не даёт ей покоя.

Чем ближе подходила Анна к кабинету Ираклия, тем труднее становился для неё каждый шаг.

Эджиб, который стоял перед дверью кабинета, вышел вперёд с почтительным поклоном и остановился в изумлении: на лице сестры царя было написано необычайное волнение.

Анна остановилась, хотела о чём-то спросить эджиба, но не смогла взять себя в руки. Пока она старалась произнести хоть слово, дверь отворилась, и в галерею вышел улыбающийся Бесики.

Анна сразу поняла, что всё её волнение было совершенно напрасно. Она мгновенно успокоилась и сразу почувствовала во всём теле страшную усталость. Колени у неё задрожали, слёзы хлынули из глаз. Она несколько раз прерывисто вздохнула и, даже не кивнув Бесики в ответ на его почтительное приветствие, вбежала в кабинет.

— Горе мне, горе! — крикнула она, задыхаясь. — Мой маленький Иулон заболел! — и Анна, плача, опустилась на тахту.

— Заболел? — удивился Ираклий. — Но ведь ещё вчера он был совершенно здоров?

— Говорят, у него сильный жар, — сказала Анна, прикладывая платок к глазам.

— Да перестань ты, ради бога! Вечно вы перепугаетесь, да и других можете перепугать! Наверное, пустяки какие-нибудь. Пойдём посмотрим, в чём дело. Врачей уже позвали?

Анна вытерла слёзы и, окончательно успокоившись, сказала чуть дрожащим голосом:

— Врачи только что пошли туда.

— Пойдём и мы. Эй, эджиб! — Ираклий ударил в ладоши и приказал неподвижно вытянувшемуся в дверях слуге: — Скорее лошадей!

В Сачино они застали множество людей. Двор, балконы и комнаты были переполнены вельможами и придворными дамами. Ираклия удивило и встревожило такое стечение народа. Взволнованный, он взбежал по лестнице в круглую комнату башни, где находился маленький больной.

Царевич лежал на спине и тяжело дышал. Лицо его было пунцовым от жара, широко раскрытые глаза смотрели в потолок. При виде отца мальчик улыбнулся и протянул обе руки, чтобы обнять его за шею. Ираклий опустился на колени около постели, наклонился к сыну и провёл рукой по его воспалённому лбу. Иулон обвил его шею обеими руками и крепко прижался к нему.

— Отец, — прерывисто шептал мальчик около самого уха царя, — милый отец, подари мне лошадку!

— Хорошо, сынок, подарю тебе моего арабского скакуна, — сказал Ираклий, тщетно стараясь освободиться из цепких объятий сына.

Иулон ещё крепче обхватил ручонками шею отца и шепнул:

— Буланого подаришь?

— Да, да, буланого, — успокаивал его Ираклий, — а к нему золотое седло и золотую саблю.

Анна старалась привлечь к себе внимание царевича, рассчитывая на то, чтобы тот выпустил Ираклия, который стоял на коленях, склонившись над постелью в неудобной позе. Но все её усилия были тщетны: Иулон едва взглянул на ласкающуюся к нему Анну и ещё крепче вцепился в отца. Долго ещё продолжались бы эти ласки, если бы не вмешалась Дареджан, которая наконец заставила мальчика выпустить отца из своих объятий. Ираклию подали кресло. Поставив его тут же, у изголовья больного, Ираклий сел и осмотрелся. В комнате находились: царица Дареджан, Леван, Анна и три врача. Патер Леонардо, самый известный из всех тбилисских врачей, ещё до прихода Ираклия приказал никого не пускать к больному, бесцеремонно выпроводил всех, кроме Дареджан и Левана, и раскрыл настежь окна, чтобы освежить воздух.

Ираклий окинул врачей вопросительным взглядом, глаза его остановились на Леонардо. Но Турманидзе опередил его:

— У царевича воспалены лёгкие, государь. Он дышит с хрипом, пульс бьётся неправильно, лицо налилось кровью. Дыхание весьма затруднено. Причиной всему — избыток крови. Доктор Гален пишет, что к этому недугу не следует легко относиться: болезнь мучительная, опасная и очень заразная.

— Не тревожьтесь, государь, — сказал успокоительным тоном Леонардо, — благодаря господу у меня в аптеке имеются столь сильные лекарства для лечения этой болезни, что я берусь в самое короткое время поставить царевича на ноги.

— Надо пустить больному кровь, — пробормотал Турманидзе укоризненным тоном, как бы говоря патеру Леонардо: «Что ж ты — кичишься своими познаниями, а забыл такую простую вещь!»

— И кровь нужно пустить и желудок очистить, — подтвердил Леонардо и бросил на Турманидзе красноречивый взгляд, говоривший: «Поучитесь у меня — пригодится».

Ираклий вопросительно взглянул на третьего врача — Зазу Асланишвили, который стоял в стороне и не принимал участия в разговоре. Врачебное искусство Заза изучил в Риме. Он только недавно вернулся оттуда на родину.

— А вы что скажете? — спросил Ираклий Зазу.

— Не предавайтесь тревоге, государь! Но больному нужен покой. Одного человека в комнате царевича совершенно достаточно. Вашим величествам и всем остальным придётся удалиться. В дальнейшем у постели больного должен днём и ночью дежурить врач.

— Это легко выполнить, нас троих совершенно достаточно, — сказал Леонардо. — Ночное дежурство беру на себя.

Заза сделал рукой знак Леонардо, чтобы тот дал ему договорить.

— Я должен также сказать следующее, — сказал он. — Эту болезнь лечат разными способами. Лекарств известно много, но не все хороши. Я лечу одним способом, Леонардо — другим, а наш Иване, хоть он и хирург, тоже умеет лечить эту болезнь по-своему. Мы должны остановиться на чём-нибудь одном. Пусть ваше величество возложит руководство лечением на того из нас, кому больше доверяет, а остальные будут в точности следовать его указаниям. Это я вот почему позволил себе сказать: царевич в жару — я хотел положить ему на лоб влажное полотенце, а патер Леонардо воспротивился, Иване же сказал, что полотенце надо положить больному на грудь.

Леонардо и Турманидзе хотели что-то возразить, но Ираклий знаком остановил их и приказал Зазе руководить лечением, Заза почтительно склонился перед царём.

Анна скоро вернулась к себе во дворец, ей не терпелось узнать, о чём беседовали Ираклий и Бесики. Во дворце, кроме прислуги, никого не было — все придворные ушли в Сачино. Анна намеревалась пойти к мачехе будто бы для того, чтобы сообщить ей о болезни Иулона, а на самом деле, чтобы встретиться с Бесики или хотя бы узнать о нём что-нибудь. Но когда она вошла в свои комнаты, то увидела своего управляющего, который сидел около постели Димитрия и беседовал с ним.

С тех пор как муж Анны заболел, она сама заботилась обо всех своих и мужниных поместьях. Именья её были многочисленны и обширны, так что управление ими было не лёгким делом.

Большинство деревень в Грузии было разорено и почти обезлюдено. Кое-где в деревнях ещё можно было встретить несколько крестьянских семейств, но и те стремились в города или в густо населённые места, где они чувствовали себя в безопасности от лезгин. Помещики очутились в весьма затруднительном положении: тот владетель, который не мог держать постоянную вооружённую охрану для защиты своих поместий от лезгин, терял крепостных одного за другим. Крестьяне оставляли насиженные места, засеянные поля и цветущие виноградники. Ираклий был вынужден издать специальный указ о строительстве деревень. Согласно этому указу помещикам вменялось в обязанность образовать новые большие селения вместо опустошённых, сосредоточив население в тех местах, где имелись старинные крепости, восстановление которых не требовало больших затрат, или где легко было возвести новые укрепления. Помещикам давалось при этом право разыскивать своих беглых крепостных и заселять ими строящиеся деревни.

Всеми этими хозяйственными делами должна была заниматься сама Анна. В течение года она сумела с помощью своего управляющего Росаба Мачавариани разместить тысячу дворов крепостных крестьян в тридцати пяти деревнях вместо прежних семидесяти. В каждой из этих деревень имелись крепости с каменными оградами или хотя бы простые башни. Правда, все эти укрепления были в различной степени повреждены и требовали ремонта, но Анна надеялась, что с этим делом ей легко будет справиться, хотя для восстановления крепостей ей нужны были по меньшей мере триста или четыреста туманов, которых у неё в наличности не имелось. Конечно, у Анны было мною золота, серебра и драгоценностей, но в те времена никому не пришло бы в голову закладывать или продавать жемчуг и бриллианты для того, чтобы привести в порядок поместье. Анна надеялась на поступления от своих владений.

Едва ли не самой трудной задачей был розыск беглых крестьян с тем, чтобы поселить их в новых деревнях. Анна поручила управляющему составить список таких людей, чтобы предъявить государю и, получив его разрешение, приступить к переселению. Составление списка было не простым делом: управляющий уже почти шесть месяцев разыскивал беглых крестьян. Правда, всех крестьян не удалось разыскать, но большинство всё же было обнаружено, и теперь Росаб явился к Анне со списком.

— Здравствуй, Росаб, — приветствовала управляющего Анна.

— Повелительницу нашу, сестру государя, почтительнейше приветствует покорный раб и слуга её Росаб Мачавариани, — управляющий вскочил со стула, опустился на колени и по турецкому обычаю коснулся лбом пола.

— Ну зачем это? Вставай, Росаб! — приказала ему Анна. Она села в кресло и показала управляющему на стул. — Садись здесь и расскажи мне, как ты поживаешь.

— Стоит ли занимать ваше внимание моей скромной особой? Лишь бы ваша светлость с супругом здравствовали и были счастливы долгие лета!

— Как у тебя с пахотой и посевом? — перебирая чётки, спросила Анна.

— Да вот я уже докладывал тут его сиятельству.

Димитрий вдруг приподнялся на подушках и, смешно шевеля и сюсюкая беззубым ртом, воскликнул:

— А ну вас всех с вашими пашнями и посевами к…! — тут он добавил непристойное ругательство, — Голодом меня морят, ты понимаешь? Ничего не дают мне есть! Разве я этого заслуживаю? Эх вы… гм, да… голодом морят! Вот оно как!

Управляющий провёл рукой по бороде и покачал головой, показывая этим князю, что с ним поступают нехорошо. В то же время он едва заметной улыбкой дал почувствовать Анне, что понимает причину капризов Димитрия.

— Перестань, пожалуйста! — прикрикнула на мужа Анна. — Ты забыл, что тебе сказали врачи? Если не хочешь умереть, не ешь через меру.

— А ну вас с вашими докторами к… — начал опять Димитрий, но тут Анна поднялась.

— Выйдем в другую комнату, — сказала она управляющему. — Видишь, он потерял разум, а с ним и всякое понятие о пристойности!

Управляющий последовал за Анной. Оба прошли в другую комнату, где Анна села, поджав ноги, на тахту, а управляющий опустился на стул, стоявший рядом, и достал из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу.

— Вот, ваша светлость, список разысканных крестьян.

— Постой, скажи сначала, как ты управился с пахотой и посевами?

— Какая уж там пахота, скоро пора приниматься за жатву! На господских полях давно уже колосятся нивы — любо взглянуть!

— А как с шёлком? Много получили?

— Как вам сказать? Червей мы развели применительно к числу тутовых деревьев. Надеюсь, получим тысячи две мотков шёлка.

— Меньше, чем в прошлом году? — удивилась Анна.

Семя оказалось совсем скверное. Не знаю, оттого ли, что на новолуние было дело, только червей из каждого золотника вылупилось едва вполовину против прошлогоднего.

— Хорошо, об этом поговорим после. Покажи-ка мне список.

Управляющий развернул сложенный лист и поглядел на него, отодвинув далеко от глаз. Потом он достал очки и, вооружившись ими, стал просматривать список.

— Здесь обозначены имена двадцати двух крепостных крестьян. Горашвили обнаружен в Лалис-кури, Беруа, как его фамилия, не знаю, — в Отхтвала, в Руиспири найден Зураб Кемхишвили, в Мерэ — Ахалкацишвили, в Ахатели — другой Кемхишвили, имени которого не знаю, в Телави — Менабдишвили. Этот приютился у какого-то Гаджимамедова и сказывается армянином, в надежде, что его примут за горожанина и не тронут. Там же, в Телави, нашёлся жестянщик.

— Наш мастер-жестянщик?

— Он самый. Я имени-то его не знаю, все так и зовут его «жестянщиком». Этот тоже укрылся в городе, принял грегорианство, объявил себя армянином и открыл на базаре мастерскую. Кто там ещё? — управляющий стал искать глазами в списке, видимо потеряв то место, где он остановился. — Да, в Шилде обнаружен Давид, тот, который опорожнял кувшин, не переводя дыхания…

— Помню, — сказала Анна.

— В Шилде же нашлись Хахаро и Тучашвили, в Кварели обнаружены Цикубадзе и Чолаха Гона, в Кучатани — Берделашвили, в Чикани — Окромчедлишвили, в Грдзелминдори — Таблисчири…

— Это что ещё за Таблисчири?

— Такое у него прозвище — обжора, — управляющий улыбнулся и посмотрел на Анну поверх очков, — а своего настоящего имени он и сам не знает. Дальше Цаганашвили нашёлся в Гурджаани, Беридзишвили Отар — в Вакири, Стефан-кузнец — в Тбилиси. Этот тоже принял армянское вероисповедание… Увидел меня и говорит: «Я теперь горожанин, никто меня пальцем не посмеет тронуть». А я ему отвечаю: «Стань хоть мусульманином, я тебя всё равно заставлю вернуться в деревню». Он уже и жену завёл в городе вот с такими локонами, — управляющий показал руками. — Как она разохалась: не поеду, мол, в деревню, я к городской жизни привыкла.

— Больше никого нет?

— Ещё только один — Симон Купатадзе. Этот нашёлся в Грдзелминдори. Все они безземельные. Если будет соизволение государя и если нам дадут есаула, мы всех их доставим на поселение в ваши деревни. Земли у нас на всех хватит. Поместий у вас, слава богу, столько, что был бы народ, а участок для каждого найдётся. В один день расселю хоть тысячу семей.

— Хорошо, дай сюда список. Я сегодня же пойду с ним к государю. Здесь записаны все, кого у нас не хватает?

— По книгам у нас в деревнях недостаёт ещё около двадцати человек, ваша светлость, но остальных мне не удалось разыскать. Если кто и знает, где они, то не говорят. И этих-то мне так трудно было обнаружить, что я не раз проклинал свою судьбу!

— Почему же они убегают, не понимаю, — нахмурив брови, проговорила Анна. — Разве я их притесняю?

— Новые хозяева, к которым они убегают, притесняют их больше, чем вы, но они всё-таки убегают…

— Но почему же? Объясни мне, пожалуйста.

— А затем, что они жмутся к надежным убежищам. Что за жизнь у крестьянина, если он не может урожай собрать или скот на пастбище выгнать? Мы же, по царскому указу, нарочно стараемся селить их у больших дорог, чтобы воспрепятствовать свободному движению по этим дорогам разбойничьих шаек. Крестьяне это понимают, их не обманешь. Вот и убегают они туда, где понадёжнее. Если бы у нас были большие деревни, где живут по тысяче душ, тогда бы и бегать от нас перестали. Большое селение не так легко разорить, такое селение может и защиту против разбойников выставить.

— Но ведь мы потому и переселяем крестьян, чтобы укрупнить деревни.

— Не лёгкое это дело — согнать крестьянина с обжитого места трудно. Должно пройти много лет, пока он свыкнется с новым участком и снова разведёт виноградные и фруктовые сады, разведёт скот и всякую живность. Э-э, что и говорить, тяжело им живётся!

— Ах, мой Росаб, вся моя надежда на тебя! Ты видишь, больше обо мне некому позаботиться: супруг мой сам нуждается в уходе, как малое дитя… Если мы с тобой не постараемся, мне придётся по миру пойти!

— Ну что вы, ваша светлость! По миру пойти! Да хранит вас бог. Этого я и врагу не пожелаю!

— Ты, наверное, голоден с дороги?

— Нет, благодарю, — попытался было отказаться управляющий, но Анна не дала ему договорить.

— Сейчас я прикажу слуге заняться тобой. А пока отдохни немного.

— У меня в городе дела, ваша светлость. Надо купить подковы, гвоздей, немного шёлку… Одних только кос требуется нам тридцать штук, не то пропадут наши покосы.

— Хорошо, кончай в городе все свои дела, а обо всём остальном поговорим после.

Анна позвала слугу, приказала подать управляющему обед и поместить его на ночь в комнате, а сама поспешно направилась к Анне-ханум. Ей всё не давал покоя тайный разговор Бесики с государем.

Анны-ханум не оказалось дома. Служанка сообщила Анне, что мачеха её отправилась в Сачино навестить больного царевича. Анна хотела было уйти, но потом решила иначе и с чуть заметной дрожью в голосе спросила:

— А где Бесики?

— Позвать его? — спросила служанка и поглядела в сторону комнаты Бесики.

— Позови, — приказала ей Анна и села на покрытую ковром тахту.

Служанка ушла. Ни она, ни Бесики долго не появлялись. Анна решила, что Бесики избегает встречи с ней, и сердце её болезненно сжалось. Она вспоминала все те случаи, когда ей удавалось поговорить с Бесики наедине. Как испуганно озирался он каждый раз по сторонам, как старался сократить свидание! Она приписывала эту торопливость чрезмерной осторожности, но теперь стала догадываться об истинной причине. Конечно, думала Анна, внимание Бесики к ней было вынужденным. Она была настолько старше его! Отношения их могли только тяготить юного поэта. Должно быть, потому он сейчас и опаздывал. Анна вдруг почувствовала такую тоску, что едва могла удержаться от слёз.

Вернувшись в свои комнаты, она понемногу успокоилась и уже в душе упрекала себя за излишнюю подозрительность. «Может быть, Бесики не был одет — ведь он никого не ждал! Не мог же он выскочить навстречу гостье в туфлях на босу ногу! А может быть, он писал стихи, любовные стихи. Может быть, он писал обо мне: «Люблю я длинные ресницы Анны…»

Погружённая в эти мысли, Анна взялась за вышивание, чтобы чем-нибудь запять себя, но вошёл слуга и доложил:

— Секретарь государя Бесарион Габашвили желает вас видеть.

— Пусть войдёт, — Анна засуетилась, бросила рукоделие и пошла к дверям навстречу Бесики.

— Простите меня, ваша светлость, — склонившись перед ней, проговорил Бесики. — Не гневайтесь на меня за дерзость. Я заставил вас ждать…

— Ничего, ничего… — Анна чуть не сказала «сын мой», но осеклась и прикусила губу. — Подойди ко мне, я хочу кое о чём спросить тебя.

Она усадила гостя, села сама и, поправив косы, бросила взгляд на дверь. В замочной скважине блестел чей-то глаз. Анна поняла, что слуга следит за ними, но, прежде чем она собралась встать, глаз исчез: слуга уловил взгляд Анны и убежал.

— Сегодня ты долго оставался у государя, — Анна ещё некоторое время глядела в сторону двери и лишь после того, как убедилась, что слуга действительно ушёл, подняла глаза на Бесики. — О чём он говорил с тобой так секретно, что не захотел принять даже сына и зятя?

— Мало ли тайных дел у государя, ваша светлость? — ответил Бесики.

— Но какие у него могут быть секреты с тобой? Вот что меня занимает. — Анна опустила голову. — У меня чуть сердце не разорвалось, — сказала она, понизив голос. — Я уже решила, что до него дошла какая-нибудь сплетня о нас… Может быть, Майя, чтобы отомстить мне…

— Пусть Майя вас не беспокоит, — шёпотом ответил Бесики, бросив взгляд в сторону соседней комнаты. Анна взглядом же дала ему понять, что он может говорить, ничего не опасаясь, и Бесики спокойно продолжал: — Я не думаю, чтобы она посмела что-либо сказать. Государь вызвал меня совсем по другой причине.

— А мне нельзя узнать эту причину?

— Отчего же нет?.. Только государь приказал мне никому пока не говорить.

— Даже мне?

— Вам? — Бесики замолчал.

— Я-то ведь никому не скажу.

— Ну, что вы… дело не в этом… но…

— Опять «но»! Ты не доверяешь мне?

— Ваша светлость… слово государя — закон!

— Вот ты как! — Анна рассердилась и бросила на Бесики взгляд исподлобья.

— Хорошо, я скажу вам, но только…

— Не надо, не говори!..

— Государь повелел мне…

— Я не слушаю тебя, — Анна закрыла уши руками.

— Государь повелел мне отправиться послом в Шираз к иранскому шаху Керим-хану Занду. Но умоляю вас, не проговоритесь никому, ваша светлость…

— В Иран?

— Да. Я должен уехать тайно, так, чтобы никто не знал. Как только мне сошьют посольское платье, я тотчас же отправлюсь.

— Ах, боже мой! Значит, мы тебя не увидим несколько лет! — сказала Анна упавшим голосом. — Неужели государь не мог послать никого другого, кроме тебя?

— Я скоро вернусь, — успокоил её Бесики, — В Ширазе я останусь лишь несколько дней.

— На одну только дорогу в оба конца уйдёт у тебя больше трёх месяцев… Да и на пути сколько опасностей… О господи, отчего я не могу поехать вместе с тобой? Какое поручение дал тебе Ираклий к шаху?

— Этого даже и страх перед вашим гневом не заставит меня сказать, — проговорил Бесики и, опасаясь дальнейших расспросов, поднялся, чтобы уйти. — Разрешите мне удалиться.

— Хорошо, ступай, — вздохнула Анна. — Скоро ты уезжаешь?

— Думаю, не позднее чем через две недели, — ответил Бесики, почтительно поклонился и быстрыми шагами вышел из комнаты.

Девять суток Ираклий не отходил от постели Иулона. Маленький царевич был всё время в жару и не отпускал отца от себя. На седьмой день ребёнок стал бредить. Сознание его помутилось, он выкрикивал бессвязные слова. То ему казалось, что он скачет на лошади, охотясь с борзыми, то он кричал архангелу Гавриилу, чтобы тот оставил его в покое.

Ираклий старался успокоить сына, уговаривал его, ласкал и собственноручно менял мокрое полотенце у него на лбу.

На девятый день ребёнок метался так, что его трудно было удержать в постели. Под голову ему подложили вместо подушки наполненный холодной водой бурдюк. Мокрое полотенце на лбу приходилось менять чуть ли не каждую минуту.

Ираклий был так измучен, что царица Дареджан жалела его больше, чем сына. Он не чувствовал ни жажды, ни голода: кусочек хлеба да изредка стакан горячего чая — вот всё, что он ел и пил, а больше ни до чего не дотрагивался. Никто не мог видеть государя, он совершенно забросил все дела.

На десятый день к вечеру Иулон как будто несколько успокоился. Жар стал понижаться, он заснул. Врач пощупал у царевича пульс, снял с его лба полотенце, заменил бурдюк мягкой подушкой и поздравил царя со спасением ребёнка.

Ираклий не сразу поверил, что опасность миновала. Прислушавшись к ровному дыханию ребёнка и убедившись, что он спит крепким сном, Ираклий облегчённо вздохнул и немедленно отправился в дворцовую церковь. На дворе была ясная ночь. Ираклий поглядел на усыпанное звёздами небо, перекрестился и молитвенно произнёс:

— Господи, спаси от гибели также и мою страну!

В церкви он истово молился и выстоял службу до конца.

Маленькая дворцовая церковь была переполнена близкими родственниками и знатью. Были здесь и Леван с Давидом, но Ираклий даже не поглядел на них. После службы он также не сказал им ни слова, а тотчас же удалился на отдых, и только к полудню следующего дня он покинул Сачино.

Ираклий мог теперь запяться государственными делами.

В течение всех этих дней страна находилась в таком же опасном положении, как Иулои: расстроенные дела государства пришли в ещё большее запустение. Ратиев отказался вернуть царский приказ и каждый день собирался отправиться арестовать Тотлебена, но не мог вырваться из сетей, которыми опутал его Моуравов. Между ними произошло жестокое столкновение.

В результате этой борьбы и ежедневной отсрочки похода Ратиев утратил первоначальную решимость и стал сомневаться в удачном исходе своего предприятия. Время было упущено: он уже не мог неожиданно напасть на Тотлебена, чтобы без жертв и без шума арестовать его. Ясно было, что потребуется применение оружия. А это в самом деле было очень опасно. Кровопролитная стычка с русскими войсками дорого обошлась бы не только Ратиеву, но и грузинам. Правда, Ратиев рассчитывал на содействие нескольких русских офицеров, которых он лично знал и считал своими приверженцами, но не так уж велика была надежда на то, что они поддержат Ратиева и запретят своим частям поднять оружие в защиту Тотлебена. Гораздо вероятнее было, что они не решатся нарушить присягу и последуют примеру всех тех офицеров, которые избежали ареста. Ратиеву было известно, что Тотлебен ежедневно получает из русского посольства письма, о которых ничего не знает Моуравов и в которых, должно быть, подробно описывается каждый шаг подполковника. Было совершенно очевидно, что большинство сотрудников посольства действуют против Моуравова и поддерживают Тотлебена. По этой же причине, должно быть, Ираклий ежедневно получал анонимные письма, полные самых невероятных небылиц. В этих письмах Ратиев, Чоглоков и даже сам Моуравов назывались изменниками, предающими царя Ираклия.

Одно такое письмо, в котором подробно рассказывалось о службе Дегралье у Тотлебена, попало в руки Соломона Леонидзе. Письмо было написано на плохом грузинском языке и предупреждало царя, чтобы тот не доверял Дегралье. Последний, по словам автора письма, был занят только тем, что писал императрице доносы на Ираклия и Тотлебена, обвинял грузинского царя в измене, а генерала — в покровительстве ему.

Когда Ираклий вернулся из Сачино во дворец, он застал дела в таком запущенном состоянии, что не знал, за что взяться в первую очередь. Приёмная его была полна народу. Здесь были мдиванбеги, тбилисский мелик, начальник мандатуров, градоначальники карталинских городов, начальники крепостей, управляющий царскими имениями, судьи, сардары, минбаши и даже одна деревенская женщина, которая собиралась жаловаться царю на судью Иесе.

Появление крестьянина или крестьянки в царской приёмной среди знати нс было необычным явлением, так как каждый имел право прийти к царю. Поэтому на женщину никто не обратил внимания. Она тихонько стояла в углу с прошением в руках, лишь изредка поправляя платок на голове или вытягивая шею, чтобы взглянуть в окно, не идёт ли царь. Мдиванбег Рамаз мимоходом спросил её, по какому делу она обращается к государю.

— Как по какому делу? — вскрикнула женщина так громко, что все испугались. — Я хочу броситься к ногам моего государя!..

— Постой, не кричи, ведь мы не глухие! Говори тише, мы и так поймём, — со смехом сказал ей мдиванбег Иоанн. — Откуда ты?

— Из Гавази я, добрый господин. Судья Иесе хочет согнать меня с насиженного места. Я подавала прошение, и государь пожаловал мне указ — ежели, говорит, ты родом из Гавази, то тебя и выселять оттуда нельзя.

— Чего же хотел от тебя Иесе? — спросил Рамаз.

— Приказывал перебраться в Вашловани, — женщина так повысила голос, словно хотела, чтобы её услышали в своей деревне. — «Там, говорит, ты и должна жить с этих пор». Показала я ему царский указ, а он взял у меня бумагу и говорит: «Я стал твоим господином раньше, чем наш государь добыл себе царство… Он тебя у меня не отнимет!»

— Что? Как? — закричали вдруг со всех сторон. — Как он сказал? — Вельможи окружили крестьянку.

— «Ираклий, говорит, ещё не добыл себе царства, когда я стал твоим господином», — повторила женщина, испуганно озираясь: она была встревожена волнением, которое вызвали её слова.

— Ты не выдумываешь? — задыхаясь от волнения, воскликнул Иоанн и ударил себя рукой по лбу. — Неужели он так и сказал?

— Так и сказал, клянусь моими детьми!

— Может быть, ты сама всё это сочинила?

— Нет, клянусь жизнью государя! Это точные слова моего господина Иесе.

Непочтительный отзыв о государе со стороны такого высокого сановника, как судья Иесе, был чудовищным поступком не только в эти напряжённые дни, когда Ираклий мог заподозрить каждого своего подданного в измене, но и в самые спокойные времена, когда в стране царили мир и благополучие.

Слова Иесе содержали оскорбительный намёк. Выходило, что Ираклий не наследовал престол по-закону, а присвоил его. Мало того, дерзко высказанная мысль судьи Иесе подвергала сомнению самую незыблемость царской власти.

— Выходит, значит, что нашему государю пришлось добывать себе царство! О чём он думал, этот Иесе? — возмущённо воскликнул Иоанн. — Что за дерзость!

Рамаз попытался заступиться за судью и упрекнул Иоанна за то, что тот поверил наговорам первой попавшейся деревенской бабы. Может быть, Иесе не говорил ничего подобного. Нельзя же по простому доносу губить вельможу, взысканного царской милостью.

И, понизив голос, шепнул на ухо Иоанну:

— Завтра и нас с тобой могут оговорить перед царём. Этак в Грузии скоро не останется ни одного человека, который бы не был в опале!

— Рассказ этой бабы всё равно дойдёт до государя. Не погибать же из-за Иесе! — огрызнулся Иоанн, откинул разрезные рукава и снова принялся восклицать: — Так и сказал? Как у него только язык повернулся?

В приёмную вошёл Бесики, который объявил о прибытии государя. Он окинул взглядом ожидающих и уже собирался вызывать вельмож по очереди согласно их рангам, как Иоанн показал ему на крестьянку.

— Прежде допусти к государю эту женщину, — сказал он. — Пусть подаст своё прошение.

Когда же Бесики увёл женщину в кабинет, мдиванбег проговорил про себя, но так, чтобы всем было слышно:

— Пусть сама скажет государю то, что ей нужно, а то ещё Иесе обвинит кого-нибудь из нас, что мы донесли на него.

Когда Бесики ввёл в кабинет просительницу, Ираклий был занят чтением накопившихся писем и докладов. Бесики взял у крестьянки из рук прошение и положил на стол перед царём. Ираклий, сдвинув брови, взглянул на бумагу, потом повернулся, поднял голову и посмотрел поверх очков на женщину, которая опустилась на колени в дверях.

— Кто это? Чего ей надо? — спросил он Бесики.

— Она из Гавази, государь. С прошением.

— А, знаю, — вспомнил Ираклий и обратился к женщине: — Я же даровал тебе указ. Чего ещё тебе нужно?

— Да продлит господь вашу жизнь, государь! Иесе отобрал у меня указ и сказал: «Я стал твоим господином раньше, чем наш государь добыл себе царство».

— Постой, постой! — Ираклий взял перо и записал: «Я стал твоим господином раньше, чем наш государь добыл себе царство». — Дальше?

— «И государь не может тебя у меня отнять».

— «Не может отнять», — повторил Ираклий, усмехнулся, отложил написанное в сторону и сказал женщине: — Хорошо, ступай, не бойся, никто тебя пальцем не посмеет тронуть.

Проговорив эти слова, Ираклий снова склонился над бумагами. Бесики замахал руками на просительницу, чтобы она быстрее убиралась прочь.

Ираклий был погружён в чтение какой-то бумаги. Бесики украдкой взглянул через его плечо. Это было анонимное письмо — донос на Дегралье.

— Кто ещё хочет меня видеть? — спросил Ираклий, не прерывая чтения.

— Мдиванбеги Иоанн, Рамаз и Горджасп, горийский градоначальник Георгий Бабалашвили, цхинвальский управляющий Иесе, начальник мандатуров Глаха Цицишвили…

— Впусти начальника мандатуров, — прервал его Ираклий. — Впрочем, нет, не надо звать его сюда, сам передай ему мой приказ: господина Чоглокова и этого, как его зовут, — справился с бумагой Ираклий, — поручика Карла Дегралье повелеваю взять под стражу и заключить в башню Нарикальской крепости. Всех остальных попроси пожаловать вечером.

Бесики это неожиданное решение поразило как громом. Он не двигался с места и остолбенело глядел на Ираклия, который спокойно поправил очки и вновь занялся бумагами.

Против царского дворца, в глубине площади, стоял двухэтажный дворец Давида Орбелиани. Широкий балкон второго этажа, подпёртый каменными колоннами, выходил на площадь. Узорчатые перила балкона и покрытые резьбой деревянные столбы были увиты глициниями. Каждое лето над балконом опускался занавес из зелёных листьев, пестреющих лиловыми гроздьями цветущих глициний.

Переселившись к мужу, царевна Тамара тотчас же начала обставлять мебелью и украшать дворец Орбелиани по своему вкусу. Пол и стены в комнатах были покрыты дорогими коврами, на окнах она повесила кружевные занавески, тахту забросала подушками и веранду превратила в уютный уголок, где охотнее всего собирались и гости и домашние.

Чоглоков особенно восхищался этой удивительно тихой верандой, восточное убранство которой было ему очень по вкусу. Он был частым гостем у Давида.

Тамара некоторое время совсем не выходила к гостям, и на веранде собирались одни мужчины. Лишь когда стало известно, что Иулон выздоровел и Ираклий возвратился в большой дворец, у неё отлегло от сердца, и она впервые появилась среди мужчин на веранде.

Давид был занят беседой с Чоглоковым, когда Тамара, шелестя шёлковым платьем, вышла на балкон и присела рядом с ними.

— Слава богу! — сказал Чоглоков с улыбкой, увидев Тамару. — Наконец-то вы решились выйти к нам, а то сидели взаперти, как монахиня. Мы совсем соскучились без вас!

— Надеюсь, я не помешала вашей беседе? У вас нет никаких секретов? — спросила Тамара.

— Какие там секреты! Мы беседовали о государе. Он сегодня вернулся во дворец и, надеюсь, наконец прикажет нам взяться за дела. Очень уж долго я пребываю в праздности, злоупотребляя вашим гостеприимством.

Давид увидел на площади Анну, которая в сопровождении двух придворных дам направлялась к их дому, и сказал жене:

— Вон твоя тётушка! Она идёт к нам.

— Неужели? — Тамара вскочила, раздвинула густую листву глициний и посмотрела на улицу. Увидев Анну, она в восторге забила в ладоши и побежала её встречать.

Мужчины тоже поднялись и пошли следом за ней. В первый раз после свадьбы Тамары Анна посетила её в доме Давида. Приветствиям и взаимным упрёкам не было конца.

— Постой, не души меня, девочка моя! Дай-ка я посмотрю, как ты хозяйничаешь в своём новом доме, — со смехом сказала Анна и огляделась кругом. — Ну Вот видите! Я так и знала! — сказала она Давиду. — Ваших комнат не узнать — так она их украсила. А вы не цените женщин!

— Как же не ценим, ваша светлость! Разве не за них мы жертвуем собой в битвах, сражаясь с врагом? Кого нам любить и лелеять, если не вас? — ответил Давид.

Анна захотела осмотреть все комнаты. Приказав своим спутницам занимать мужчин, она завладела Тамарой и обошла весь дворец. Она осмотрела каждый уголок, всё проверила, спустилась на задний двор, заглянула в помещение прислуги, в пекарню, кухню, кладовые и даже в псарню, конюшни и амбары.

— Некоторые люди думают, — сказала Анна, — что поскольку слуги принадлежат к низшему сословию, их можно держать в грязи и в лохмотьях. Это вовсе не так. И помещение и одежда прислуги должны быть такими же опрятными и свежими, как господские. Если моя служанка по меньшей мере десять раз на дню не вымоет руки с мылом, я её убью.

Тамара слушала тётку с вниманием. По тону и по выражению лица Анны было видно, что она очень довольна хозяйственными способностями племянницы.

Обойдя весь дворец, Анна и Тамара вернулись на веранду. Здесь они застали уже новых гостей: поручика Дегралье и минбаша Кайхосро Мурванишвили. Эти офицеры, вместе с Чоглоковым, беседовали с Давидом, по-видимому, на весьма деловые темы, так как не обращали никакого внимания на дам, которые скучали, сидя неподвижно на тахте. При виде Анны и Тамары все вскочили и почтительно их приветствовали.

— Кажется, мы вам помешали, — сказала Анна Давиду, — вы побеседуйте здесь о делах, а мы пойдём в комнаты.

— Нет, нет, — успокоил её Давид, — вы нисколько нам не помешаете.

— Простите меня, ради бога, — вмешался Чоглоков, — я хотел, чтобы её светлость Анна Теймуразовна знала содержание нашей беседы. Думаю, что это и для нашего дела будет лучше. Что вы скажете?

— Я буду попутно объяснять её светлости, о чём идёт речь. Продолжайте, пожалуйста, — сказал Давид гостю.

Чоглоков составил подробный план похода на Турцию и теперь излагал его Давиду. План был таков. После взятия Ахалциха соединённое русско-грузинское войско должно было пройти к Кутаиси и дальше двигаться по берегу Чёрного моря в сторону Батуми и Трапезунда. Тем временем царь Соломон, при наличии достаточной вооружённой силы, должен был двинуться к Сухуми и дальше, к Адлеру.

На севере действовал особый русский корпус под командованием генерала Медема. Он наступал на Кубань и Кабарду, страны, подвластные крымскому хану. Наступление Медема должно было полностью обезопасить тыл двигающихся к югу русско-грузинских войск от нападения горцев — союзников Турции.

— Таким образом, мы с лёгкостью врежемся в самое сердце Турции… Но, ваше сиятельство… — Чоглоков остановился и с упрёком взглянул на Давида, — мы понапрасну теряем время — самое драгоценное оружие полководца, и это может поставить под сомнение нашу победу! Не понимаю, почему царь Ираклий медлит и не посылает Ратиева, чтобы арестовать Тотлебена? Я имею достоверные сведения, что многие офицеры — Платов, Орлов, Бибиков и некоторые другие — решили порвать с Тотлебеном и вернуться в Россию вместе со своими воинскими частями. Вот почему Тотлебен укрепился в Ананури. Он попросту перерезал Арагвскую дорогу, чтобы не дать своим войскам возможности уйти через Дарьялы.

— Это действительно так? — спросил Давид.

— Можете не сомневаться, — ответил ему Дегралье. — Я получил от Платова записку. Мы написали всем недовольным офицерам, советуя им оставить Тотлебена и прибыть вместе со своими частями в Тбилиси. Платов ответил, что он не может нарушить присягу. Однако и он не хочет иметь дело с этим сумасшедшим генералом, поэтому решил вернуться в Россию, а там поступит, как прикажут. Но выполнить своё намерение ему не удалось: генерал, с помощью преданных ему калмыков неожиданно занял Ананури. Таким образом ущелье Арагвы, единственная дорога, по которой русские войска могут перевалить через Кавказский хребет, оказалась перерезанной.

— Сколько удобных случаев мы упускаем! — горячо воскликнул Чоглоков. — Можно подумать, что мы нарочно отталкиваем счастье, которое само хочет подружиться с нами. Если бы Ратиев в тот день сразу отправился в Душети, он захватил бы Тотлебена без всякого труда. И сейчас ещё не поздно. Но если мы будем колебаться, как царь Ираклий, который сначала отдаёт распоряжение, а потом берёт назад свой приказ, у нас ничего не выйдет…

— Во всём виноват Моуравов, — со вздохом сказал Давид.

Чоглоков перебил его:

— От Моуравова необходимо избавиться как-нибудь хоть на несколько дней, ваше сиятельство. Попросим кого-нибудь пригласить его погостить к себе в деревню или же… арестуем его…

Появление Бесики заставило Чоглокова прервать свою речь. Вновь пришедший остановился в дверях и отвесил учтивый поклон сначала женщинам, а потом мужчинам.

— А, Бесики, милости просим! — приветствовал его Давид. — Кайхосро, подай стул царскому секретарю! Что с тобой, почему ты такой бледный? Ты принёс неприятные вести?

— Разрешите сказать вам два слова наедине!

Давид пригласил Бесики в соседнюю комнату.

— Что случилось? — спросил он, понизив голос.

Бесики так же шёпотом ответил:

— Государь повелел арестовать ваших гостей. — Бесики показал глазами в сторону веранды.

— Что? Что ты говоришь? — изумился Давид.

— Начальник мандатуров со своими людьми стоит внизу у дверей, нс зная, как поступить. Войти сюда и арестовать в доме сахлтухуцеси его гостей он не решается, с другой стороны, он не может не исполнить царского приказа.

— Это невероятно! Я сейчас же пойду к государю! — воскликнул Давид.

— Нет, не надо! — остановил его Бесики. — Всё равно ты ничего не добьёшься и только доставишь себе неприятность. Лучше извинись перед гостями и скажи, что государь вызывает их к себе во дворец.

— Я ничего не понимаю. — Давид схватился за голову и забегал по комнате. — Объясните мне, что происходит?..

— Успокойся, пожалуйста, а то ещё скажешь что-нибудь лишнее. Слыхал, что сегодня случилось с судьёй Иесе?

— С судьёй Иесе? — Давид вопросительно взглянул на Бесики. — Нет, я ничего не знаю.

— Плохо его дело. Но об этом я тебе после расскажу. А сейчас скажи, как нам поступить с этими офицерами.

— Скажи начальнику мандатуров, чтобы он не смел их трогать, пока они у меня в гостях. Когда уйдут от меня, пусть делает с ними, что хочет, но в дом к себе я мандатуров не впущу!

— Хорошо, я передам.

— Но как же я теперь буду разговаривать с ними? Как мне взглянуть им в глаза? Нет, это немыслимо! Я должен сейчас же пойти к государю, — твёрдо сказал Давид и пошёл в свою комнату переодеться.

Бесики попытался прибегнуть к помощи женщин, чтобы удержать Давида от ошибочного шага. Он обратился к вошедшей в эту минуту Тамаре, за которой следовали Анна и придворные дамы. Все они окружили Бесики и стали наперебой спрашивать его, что случилось.

Бесики, однако, ничего не сказал им, а только попросил Тамару не отпускать Давида во дворец до ухода гостей и вышел на веранду, чтобы извиниться перед Чоглоковым за отсутствие Давида и как-нибудь рассеять создавшуюся неловкость. Гости, однако, догадались, что произошло что-то неприятное, и сами вывели хозяев из неловкого положения. Они тотчас же встали, попрощались и оставили дворец. Оставшиеся могли видеть с веранды, как Чоглоков и Дегралье шли по площади и как к ним подошёл начальник мандатуров Глаха Цицишвили, который вежливо попросил их остановиться. Есаулы окружили офицеров, отобрали у них оружие и повели по улице, поднимавшейся к крепости Нарикала. Скоро вся группа скрылась за поворотом.

Несколько дней стояла пасмурная погода. Дул холодный ветер, казалось, снова вернулась зима. Все сидели в домах у пылающих каминов. Базары были пусты и безлюдны. Ремесленники бросили работу и, грея руки над жаровнями, стоявшими в мастерских, вяло переговаривались между собой. Ветер в ярости метался по городу, свистел и завывал в кривых переулках и поднимал вихри пыли. Лавочники вынуждены были закрывать ставни, так как прилавки густо покрывались пылью. Все старались куда-нибудь укрыть свои лучшие товары. Пекари завёртывали в полотенца длинные шоти и тонкие лаваши, спасая их от песка и пыли.

Ветер, казалось, рассеял общее напряжённое состояние: город притих и успокоился. Люди затаились у себя в домах, словно боясь, как бы ветер не нашёл их.

Замерла жизнь и во дворце. Царь, царевичи и все остальные жители дворца заперлись в своих комнатах. Большинство проводило время за чтением книг. Бесики воспользовался неожиданным досугом, чтобы прочесть «Жиль Блаза» Лесажа. Сначала ему было очень трудно читать по-французски, так как он привык прибегать к помощи патера Леонардо, переводившего ему непонятные слова. Один, без учителя, Бесики не понимал доброй половины прочитанного, но постепенно он привык к чужому языку, вспоминал значение забытых слов, о смысле других догадывался, и читать ему становилось всё легче и легче. Чтение помогало ему забыть о тревожных событиях последнего времени. От дежурства при особе государя он был освобождён, так как уже готовился к отъезду в Иран. Он должен был подобрать себе спутников, сшить платье, приличествующее послу, и выехать вместе с караваном ага Ибреима. Торопиться, впрочем, было незачем, так как вызванные купцом верблюды ещё не прибыли: отъезд откладывался по меньшей мере до середины июня.

В ночь на шестое нюня ветер неожиданно стих. Увлечённый чтением, Бесики ещё не спал. Внезапно почувствовав вокруг себя непривычное спокойствие, он с удивлением взглянул в сторону окна, стёкла которого в течение нескольких дней не переставая дребезжали от ветра. Дребезжания больше не было слышно, умолк и свист ветра за окном. Бесики выглянул во двор. Безоблачное небо сияло звёздами, стало совсем тепло. Из сада доносилось стрекотание цикад. Завтра, очевидно, можно было ожидать хорошей погоды. Бесики снова лёг в постель, отложил книгу, потушил свечу и отдался течению мыслей. Завтра предстоял хлопотливый день. Он вспомнил о Чоглокове, о Ратиеве, о тревогах Левана, об усложнившихся взаимоотношениях с Россией и вообще обо всех тех запутанных делах, которые возникли в последнее время.

Ратиев не возвратил царю приказа об аресте Тотлебена. Узнав об аресте Чоглокова, он тотчас же вместе со своим конным отрядом покинул Тбилиси.

Все думали, что царь пошлёт за ним погоню, но Ираклий спокойно выслушал доклад об отбытии отряда и ни словом не обмолвился о том, чтобы задержать его или арестовать самого Ратиева.

Давид и Леван заключили из этого, что Ираклий предпочёл предоставить Ратиеву возможность действовать по своей воле. Если он сумеет арестовать Тотлебена — очень хорошо; если же Тотлебен сам арестует подполковника, царя во всяком случае нельзя будет упрекнуть в покровительстве мятежному офицеру.

Сразу после бегства Ратиева поднялся этот ужасный ветер, который запер всех в домах. В течение всех этих ветреных дней ниоткуда не было вестей.

«Ах, если б знать, арестовал ли Ратиев этого нехристя?» — подумал Бесики. Он ясно представил себе сцену ареста Тотлебена.

Ратиев спокойно прибыл в русский лагерь, связался с преданными ему офицерами и строевым шагом направился к генералу для рапорта. Вот он приблизился, отчеканивая шаг, к генералу, приставил ногу, щёлкнув каблуком и звякнув шпорой, поднял руку и вдруг… поднятый в воздух Тотлебен смешно задрыгал ногами и брякнулся оземь. Увлечённый своими мыслями, Бесики не заметил, как погрузился в сон.

Теперь он уже стоял рядом с Ратиевым, обнимая его. Ратиев со смехом говорил ему: «Неужели ты до сих пор не знал, что я Жиль Блаз де Сантильян?» Бесики сел на лошадь и поехал по какому-то крутому, грязному склону. Лошадь скользила. Бесики перегнулся с седла и с ужасом увидел, что его собственные ноги увязли в грязи.

Склон становился всё круче. Бесики карабкался вверх, напрягая все силы, но чем больше он старался, тем труднее ему было продвигаться. Каждый шаг стоил огромных усилий, он задыхался, сердце готово было выскочить из груди. А вверху виднелась вершина, на ней стояла Анна и в отчаянии звала: «Скорее, Бесики, скорее сюда».

Бесики напряг все свои силы — и проснулся.

— Бесики, проснись скорей, — послышался голос.

Было уже светло. Луч солнца, похожий на сверкающий клинок, протянулся через окно.

— Войди, кто там? — откликнулся Бесики, закрываясь одеялом. — Дверь не заперта.

В комнату ворвалась служанка Анны-ханум и, задыхаясь от волнения, затараторила:

— Вставай, вставай скорей, нужно уезжать. В городе чума.

— Что? Чума? Какая чума?

— Чума, понимаешь, мор? Люди мрут, как мухи. Уже грузят арбы, мы сейчас должны уехать. Анна-ханум уже изволила отбыть в Урбниси.

— Постой, постой, расскажи толком!

— Эх, да ты, я вижу, никак не можешь проснуться! — рассердилась служанка. — Нет у меня времени с тобой разговаривать…

— Постой, говорю!

Служанка махнула рукой и выбежала из комнаты.

Бесики быстро оделся и вышел в большую дворцовую галерею. Там царила суматоха. Слуги и придворные, чиновники и вельможи — все бегали: кто таскал вещи, кто отдавал распоряжения, кто в ужасе бессмысленно метался по комнатам. В общем гуле голосов слышались отдельные фразы:

— Что ты тащишь? А куда делась постель?

— Заколотил дверь?

— Нет. Ни молотка, ни гвоздей не нашлось.

— Помогите, дорогие, детей бы не забыть!

— Ах, чтоб тебя! Где арбы? Где, чёрт побери, арбы?

— Откуда я знаю?

— Заал, это что ещё за божье наказанье, а, Заал?

— Эй, Курбан, уложил царские ковры?

— Где, чёрт тебя побери, арбы? Где арбы, говорю? — слова эти сопровождались звуком пощёчины.

Перед лестницей, которая вела во второй этаж, Бесики увидел Гогию Фатрели, который спокойно стоял на страже, бесстрастно наблюдая за суматохой.

Гогия неторопливо рассказал Бесики обо всём, что творилось в городе.

— Прошлой ночью в доме Китесы Мататашвили, что в самом конце Базарной улицы, заболел постоялец. Позвали лекаря, тот только посмотрел на больного, да как закричит: «Спасайтесь, у него чума!» Ему не поверили. Через некоторое время в лавке Маркара поднял крик приказчик. Прибежали люди, смотрят, а он уже весь чёрный. Опять позвали лекаря, а тот своё: «Спасайся кто может, — я же сказал, что это чума!» До рассвета оба больных отдали богу душу. Доложили государю. Он тут же приказал сжечь дом Китесы и лавку Маркара. Оба дома сразу и подожгли. Взгляни-ка, они и сейчас дымятся! — показал рукой в окно Гогия. — Да только выходит, что зря их сожгли. В городе уже заболело пятнадцать человек, и не то что близкие соседи — чума обнаружилась и на Сейдабаде, и в Кала, и на Авлабаре. Ну, теперь она охватит весь город!.. Ох, господи, и хоронить некому будет, никого в живых не останется.

— Государь ещё здесь?

— Эх! — воскликнул Гогия таким тоном, как будто упрекал Бесики за ребяческий вопрос. — Государь со всем своим семейством тотчас же уехал. Из царской семьи в городе никого не осталось, кроме сестры государя — Анны. И то она задержалась потому, что ждёт арбу для мужа.

— А ты сам что собираешься делать?

— То есть как это, что я собираюсь делать?

— Никуда не уезжаешь?

— Что ты! Разве я могу оставить дворец? Кто же его будет охранять? Да, к тому же, я чумы не боюсь. Когда мы воевали в Индии, там тоже случился мор — да какой! — трупы валялись прямо на улице в несметном количестве. Так мы и ходили по мёртвым телам, а всё же я не заразился! Чума не ко всякому пристаёт. Бывает, что в одном доме она всех до одного истребит, а у соседей никого не тронет. Норовистая болезнь. Говорят, кто её боится, на тех она и нападает. Пронесётся, как вихрь, истребит всех, кому положено судьбой от неё умереть, и исчезает так же, как появилась!

Спокойствие Гогии передалось и Бесики. Он посмотрел в окно на город. Там не чувствовалось никакого смятения. Лавки были открыты. Женщины на плоских крышах выбивали ковры, матрацы и подушки. По улицам ходили разносчики с лотками на головах, водоносы, продавцы мацони и угольщики, которые выкрикивали хриплыми голосами:

— Угли!.. Угли!..

— Мацони…

По-видимому, оставили город только придворные, чиновники и знать, да ещё помещики, обычно жившие в деревне. Горожане — ремесленники и купцы — оставались в своих жилищах. Выезд двора и знати из города во время эпидемий не был редкостью. Горожане давно привыкли к таким отъездам дворянства. Поэтому и сейчас они довольно равнодушно смотрели на покрытые коврами арбы, медленно ползущие к Ганджинским, Речным, а частью и к Авлабарским воротам.

Между тем суматоха во дворце не утихала. Прислуга стаскивала в подвалы мебель, ковры, стенные украшения и занавески. Бесики разыскал правителя дворца, который метался по залам и галереям и охрипшим голосом отдавал распоряжения.

— Мамуча, как ты мне советуешь поступить? — спросил он придворного. — Государь не оставил для меня никаких распоряжений?

— Не знаю, не знаю! Что я могу тебе посоветовать? У каждого своя голова на плечах. А мне-то каково управляться здесь одному?

— Где сахлтухуцеси?

— Уехал с государем, а семью, кажется, отправил в Тандзию.

— А где государь?

— Тут же, поблизости, разве он уедет далеко? Знаешь деревню Ираклисцихе? Пока что он со всем двором остановился там.

— Где Леван?

— Царевич поручил управление крепостью Иосифу Бебуташвили, а сам вместе с католикосом уехал в Мцхету.

— А мдиванбеги?

— Разъехались по своим замкам и поместьям. Некоторые, думаю, ещё и не успели уехать. Не сегодня-завтра все разъедутся. А ты разве не уезжаешь?

— Куда мне ехать? Деревни у меня нет, да и родни я не имею. Ехать к государю не решаюсь, как бы не быть ему в тягость…

— Это правильно, — прервал его Мамуча, вытирая лоб цветным платком. — Ираклисцихе — маленькая деревня, народу туда наедет, наверное, столько, что и куска хлеба не достанешь — помрёшь с голоду. Почему ты не уехал вместе с Анной-ханум в Урбниси?

— Во-первых, она уехала, ничего мне не сказав, а во-вторых, мне и нельзя было бы туда ехать.

— Почему?

— Там повсюду рыщут отряды Тотлебена. Найдётся какой-нибудь клеветник, донесёт государю, что Анна-ханум ищет союза с генералом, а я ей помогаю. Только этого мне и не хватало!

— И это правда. Да, кстати, вспомнил, ступай к мушрибу Иосифу — государь приказал раздать всем секретарям деньги в счёт жалованья, — получи, что тебе следует, пока Иосиф здесь.

Бесики немедленно направился к казначею. Мушриб отсчитал ему пятьдесят серебряных рублей и сказал:

— Государь приказал тебе сговориться с ага Ибреимом и поступать так же, как он.

Приказ этот поставил Бесики в тупик. Он не мог ехать в Иран без достаточного количества наличных денег и, главное, без посольской свиты по меньшей мере в двадцать человек. Кроме того, нужно было отвезти шаху подарки. На всё требовалось особое царское распоряжение, а в этой неразберихе, без денег, без свиты и с пустыми руками, нечего было и думать о поездке в Иран. Бесики всё же разыскал ага Ибреима и сообщил ему о приказе царя. Купец был насмерть перепуган чумой и тоже готовился к бегству. О том, чтобы отправиться в Иран, не могло быть и речи. Таможенные чиновники Керим-хана сожгли бы весь его товар, узнав, что он вывезен из города, где свирепствует чума.

Купец пригласил Бесики поехать вместе с ним в Тандзию, куда он собирается отправиться по приглашению Давида Орбелиани. Радостно засверкали глаза у жены ага Ибреима Гульнар, когда Бесики принял предложение, что касается Джаваиры, то она без стеснения высказала свой восторг:

— Если с нами будет секретарь государя, да ещё такой поэт, как Бесики, нам не на что будет пожаловаться. Поезжайте с нами, Бесики, и у вас ни в чём не будет недостатка.

Джаваира проводила гостя до ворот, оглянулась кругом, не следят ли за ними, и шепнула:

— Давид тоже там будет! — Она крепко ущипнула Бесики и, звонко хохоча, побежала в дом.

Бесики покачал головой: «Очень уж распустились эти избалованные бездельем купчихи. Джаваире и в голову не приходит, что Давид, который только что женился, вряд ли решится поднять глаза на черноокую вдовушку».

Вернувшись домой, Бесики стал собираться в дорогу. Правда, вещей у него было немного, но и то, что имелось, надо было собрать и уложить. Он взял у казначея два объёмистых хурджина и в первую очередь стал укладывать книги. Не успел он набить доверху один хурджин, как дверь без стука отворилась и в комнату, шелестя шёлковым платьем, вошла Анна.

— Бесики, — почти что простонала она и, когда тот опустился перед ней на одно колено, крепко обвила обеими руками его шею. — Бесики, я уезжаю в Дманиси. Поедем со мной! Если нам суждено умереть, умрём вместе, но по последние свои дни я хочу провести с тобой. Ты совсем, совсем забыл меня!..

— Ваша светлость!

— Не надо, молчи! Мне не нужны твои оправдания! Знаю, что моя любовь тягостна тебе. Я не дитя и нс хочу обманывать себя. И всё же… поедем со мной!

Бесики встал. Анна не разжала рук и теперь смотрела снизу вверх на статного юношу.

— Поедешь? — На глазах у неё были слёзы. — Мы будем совсем одни: Анико я отослала к царице Дареджан. Дворец у меня хороший, вина много — веселись и радуйся, сколько душе угодно. Поедешь?

Бесики обвил рукой её стан. Анна, с просиявшим лицом, прижалась к его груди: она поняла, что Бесики согласен.

В продолжение целой недели Бесики нс мог выехать из Тбилиси. Приближённые Левана забрали его лошадь и не думали её возвращать. Между тем до Дманиси было далеко. Анна предложила ему свою лошадь с тем, чтобы самой поехать вместе с мужем на арбе, но Бесики отказался. Он надеялся, что его собственная лошадь будет возвращена ему и что он быстро догонит караван Анны. Хурджины свои, однако, он отправил с вещами Анны.

Анна двинулась в путь в сопровождении вооружённой свиты, посоветовав Бесики не задерживаться в городе. К вечеру дворец опустел. Бесики поминутно выбегал во двор, спрашивал стражу, не привели ли его лошадь. Он попытался достать лошадь или мула напрокат, однако люди, которых он разослал во все концы города, к вечеру вернулись с пустыми руками. Все, у кого была лошадь, мул или осёл, сами собирались покинуть город и не соглашались ни за какие деньги уступить своё животное.

— Ступайте пешком, — советовал ему есаул Гигола. — Минуете Соганлуг, там достанете лошадь или мула. А здесь вы только напрасно теряете время. Скиньте ваши нарядные сапожки, я дам вам пару хороших деревенских каламанов, — и с богом в путь!

— А если на меня нападут по дороге конные лезгины? Далеко ли я уйду от них в твоих каламанах?

— В попутчиках у вас недостатка не будет. Все городские армяне едут в ту сторону. Посмотрите на дорогу — это всё их арбы!

Бесики снова отправился к ага Ибреиму, который ещё не успел уехать. У купца было множество вещей, и он ожидал верблюдов. В его квартале ещё никто не заразился чумой, и купец не торопился с отъездом. Он спокойно припрятывал своё добро. К ставням своего караван-сарая он прилаживал крепкие железные засовы, на которые вешал огромные замки. Редкостные товары и драгоценности он увязывал в тюки, чтобы взять с собой.

— Вы еше здесь? — спросил Бесики купца, который, нагнувшись над тюком в караван-сарае, затягивал верёвки.

— А куда спешить? — тяжело дыша от напряжения, ответил ага и с силой потянул за верёвку. Закрепив её узлом, он выпрямился и потрогал туго стянутый тюк. — Поспешишь — людей насмешишь!

— Что же нам — ждать, пока заразимся чумой?

— Э, мой Бесики, если тебе суждено умереть, то, как ни старайся избежать смерти, всё равно от старухи не спрячешься. Вздорный у неё нрав. Иного она совсем позабудет — вот как Димитрия Орбелиани, которого вчера повезли в арбе. Ну, стоило ли его везти? А иного она выкрадывает прямо из колыбели.

— А всё-таки когда вы уезжаете?

— Если не сегодня, то завтра во всяком случае. Ты едешь с нами?

— Нет, я должен явиться в Дманиси к сестре царя. Впрочем, Тандзиа оттуда недалеко — мы будем соседями. Вот только лошадь мою кто-то увёл!

— Что ж, как хочешь, — спокойно проговорил ага и вернулся к своим тюкам. — Лошади у меня пет, а если не побрезгуешь путешествием на верблюде, могу услужить.

— Я никогда не садился на верблюда.

— Ну, тогда не советую. Езда на верблюде напоминает путешествие на корабле в бурю. С непривычки будет мутить. Лучше достань лошадь.

На другой день ага Ибреим выехал из Тбилиси. Караван из пятидесяти верблюдов, вытянувшись длинной цепью и позвякивая колокольчиками, степенно двинулся в путь.

Бесики проводил завистливым взглядом отъезжающих. Возвратившись во дворец, он почувствовал такое одиночество, такую тоску, что решил, если до вечера не достанет коня, пойти пешком. Между тем чума быстро распространялась по городу. По словам Гогии Фатрели, заболело уже больше трёхсот человек, тридцать пять из них умерли. Отовсюду слышались плач и причитания, над городом стоял погребальный звон. По улицам то и дело проходили могильщики с носилками, на которых лежал завёрнутый в саван покойник.

В первые дни за носилками обычно шли двое или трое близких. Но вскоре покойников уже никто не стал провожать на кладбище. Одни похоронные служки бегали по городу, работая днём и ночью. Горожане заперлись в домах, никто не решался выйти на улицу. Если в доме заболевал кто-нибудь, испуганные родственники тотчас же выносили больного на двор и оставляли там на произвол судьбы. Единственный врач, который решился остаться в городе и ухаживать за больными, был патер Леонардо. Словно привидение, бродил он по улицам в странной одежде, которая делала его похожим на вестника смерти. Он больше пугал больных своим видом, чем помогал им. Патер был закутан в широкий и длинный чёрный балахон. Таких балахонов на нём было надето пять, один поверх другого. Он жил за городом. И каждый раз, когда отправлялся обходить больных, проделывал сложную процедуру переодевания. Выйдя из своих дверей, он надевал первый балахон, около села Кайбулы — второй, который был спрятан среди камней, около Ванкского собора — третий, хранившийся у одной женщины, около старого дуба — четвёртый, укрытый в дупле, и, наконец, у городских ворот — пятый. Голова Леонардо была покрыта колпаком, закрывавшим всё его лицо и заострённым спереди наподобие воробьиного клюва. Как только он появлялся в городе, пьяные лавочники поднимали крик:

— Спасайся кто может, ангел смерти идёт!

Но Леонардо не обращал на них никакого внимания. Он спокойно ходил по улицам, раздавал лекарства или глухим, доносящимся откуда-то из-под маски голосом произносил слова утешения. Он приказал городским стражам развести известь в воде и полить все улицы раствором. Стражи ревностно выполняли приказания Леонардо и так усердно поливали улицы известковым раствором, что вся мостовая стала белой. Даже лежавшие на улице больные получали свою долю извёстки — авось поможет!

А чума уносила всё больше и больше жертв… В день умирало до пятидесяти человек. Не только ходить за ними, но и хоронить их было некому. Никто больше не оплакивал мертвецов. Не было больше слышно погребального колокольного звона. Зато улицы все чаще оглашались пьяными песнями, уханьем барабана и звуками зурны и сазандари.

Виноторговцы откупорили огромные мехи с вином, и пошло повальное пьянство. Повсюду виднелись группы пирующих. По улицам разгуливали компании подвыпивших ремесленников в чёрных черкесках. Они останавливались около каждого покойника или больного. Один из приятелей спрашивал:

— Кто это — Баграт?

— Баграт, — отвечал другой, нацеживая в чарку вина из бурдюка, который нёс под мышкой; полную чарку он подавал одному из своих собутыльников со словами: — Упокой, господи, его душу!

— Аминь! — отвечали все хором.

— А это кто? Талала? За спасение его души!

Иногда раздавался слабый голос больного:

— Я жив!

— Вах, тем лучше, — отвечал кто-либо из ремесленников, — значит, сам услышишь наше доброе слово. А вот за упокой наших душ, должно быть, некому будет выпить. Тебе, брат, повезло. Ребята, выпьем за спасение его души!

— Спаси его душу, господи!

Кутилы пировали дни и ночи напролёт. Бесики больше не выходил из дому и томился без сна, так как визг зурны и грохот барабанов не давали ему покоя до самого рассвета. Утром он бросался к окну и смотрел на город. Удручённый страшным зрелищем, он готов был уже пуститься в путь пешком, но во всём городе не осталось свободной улицы, по которой можно было бы пройти, не споткнувшись о покойника или не будучи схваченным протянутыми за помощью руками умирающего. Больные громко молили о помощи. Кто просил лекарства, кто умолял дать ему напиться. Однако никто не отваживался ухаживать за ними.

Бесики уже начал впадать в отчаяние, когда совершенно случайно пришло избавление. Как-то утром он заметил плот, плывущий по середине Куры. Бесики тотчас же бросился к берегу и крикнул плотовщикам, чтобы они пристали к берегу. Они, против ожидания, оказались сговорчивыми, легко заработали баграми, и скоро тяжёлый плот подошёл близко к берегу. Бесики бросился в реку, зашлёпал по воде и поднялся к ним. Плот шёл из Боржоми, и крестьяне-плотовщики не знали, что в Тбилиси появилась чума. Бесики велел им поскорее отчалить и, лишь когда Ортачальский остров остался позади, повернулся, чтобы бросить на город прощальный взгляд.

Нарикальская крепость гордо высилась на скале. Из труб, торчавших над плоскими крышами домов, медленно поднимался дым. Издали город казался таким спокойным и мирным, как будто в нём ничего не случилось.

Когда миновали Ортачалу, Бесики сошёл на берег, дал плотовщикам серебряную монету и пустился пешком по тропинке, которая поднималась на Шавиабаду.

В Телети Бесики приобрёл за шесть рублей серебром заморённую клячу и поехал по Дманисской дороге. Вскоре он выехал на обширный Шмрванский луг, который обычно служил стоянкой для царских верблюдов. Впереди на дороге виднелись три пеших путника. Двое из них, судя по одежде, были русские офицеры, третий походил на грузина. Он шёл, опираясь на костыль и едва волоча ноги.

Подъехав ближе, Бесики узнал в русских офицерах Чоглокова и Дегралье. Уже за несколько шагов он весело приветствовал знакомых, а подъехав вплотную, спешился. Путники остановились и, обернувшись назад, смущённо глядели на приближавшегося Бесики. По-видимому, они решили, что их настигла погоня. Но Чоглоков узнал поэта, бросился к нему и порывисто заключил его в свои объятия.

— Это вы, дорогой мой поэт? Вы живы? Как я рад! Откуда едете?

— Скажите лучше, откуда вы сами и куда направляетесь? — Бесики высвободился из объятий Чоглокова, протянул руку Дегралье и слегка кивнул третьему, которого изодранная одежда, заросшее бородой до самых глаз лицо и костыли под мышками делали похожим на нищего. — Вас освободили?

— Вот именно, освободили! Караул в крепости разбежался, и мы — фьюить!.. — ушли.

— Ты кто такой? — внезапно спросил молчавший до сих пор грузии, вглядываясь в лицо Бесики. — Что-то я тебя не узнаю.

— Я Габашвили.

— Захарии-священника сын? — путник загадочно улыбнулся. — Не узнал меня?

— Нет. — Бесики отрицательно покачал головой и стал в свою очередь вглядываться в собеседника.

Изжелта-бледное лицо этого несчастного свидетельствовало о том, что он провёл долгие годы в темнице, не видя дневного света.

— Неужели не помнишь Александра Амилахвари?

— Господи, неужели это ты, Александр? — вырвалось у Бесики.

И в памяти его возник образ красивого, статного юноши на городской площади, окружённого стражей и покорно ожидающего приговора. Таков был конец заговора царевича Паата против Ираклия.

Наказание было суровым. Ираклий повелел перерезать Александру сухожилия ног, так как на суде выяснилось, что молодой князь исполнял у заговорщиков обязанности гонца. Палач схватил Александра, блеснул острый кинжал, и страшный крик Александра прорезал воздух. Толпа, пришедшая поглазеть на это жестокое зрелище, расходилась в смятении.

— Да, да, это я! — сказал Александр. — Что, я очень изменился? Конечно, как меня узнать! Прежде я был человек сильный, владетельный князь, а теперь стал похож на нищего — впору попрошайничать! Где твой отец?

Эх, — горько вздохнул Александр, — он тоже в числе тех, кому я обязан своим несчастьем! Немало он потрудился, чтобы погубить род Амилахвари. Только напрасно он надеялся на благодарность Ираклия! Его самого постигла не лучшая участь. Где он теперь?

— Бежал в Россию.

— В Россию! Скоро, должно быть, наш дракон всю Грузию заставит туда переселиться! — сказал Александр. — Однако пойдём, зачем мы теряем время?

— Куда вы идёте? — спросил Бесики.

— Вперёд, куда глаза глядят. Авось достанем где-нибудь лошадь, я поднимусь через Манглис в Ахалгори, а оттуда — в Россию!

Бесики уступил свою клячу Александру, который с большим трудом, при помощи своих спутников, водворился в седло. Когда Бесики подсаживал Александра, в ноздри ему ударил такой удушливый запах, что он невольно отвернул лицо. Александр заметил это и сказал с горькой улыбкой:

— Трудно вынести запах моей одежды, не правда ли? Что делать? Так бывает, когда долго сидишь в тюрьме. Начинаешь разлагаться у себя на глазах. Если буду жив, отплачу Ираклию за все мои страдания! И ведь не я один его жертва. Видишь, бог послал великому грешнику наказание: скоро всех его подданных унесёт чума!

— И впрямь постиг нас гнев божий! — горько вздохнул Бесики и посмотрел в сторону Тбилиси, словно желая ещё раз увидеть любимый город.

Но Тбилиси был скрыт горами. Справа поблёскивало покрытое рябью Кумисское озеро, за ним виднелись зелёные склоны Шавнабады, ещё не выжженные летним зноем.

До селения Кумиси было недалеко. Там беглецы рассчитывали достать лошадей. По дороге Александр Амилахвари рассказал Бесики обо всём, что он перенёс, и поделился с ним своими намерениями. Он собирался ехать в Россию вместе с Чоглоковым, который со свойственным ему легкомыслием обещал представить беглеца императрице. Амилахвари со своей стороны обещал довезти Чоглокова и Дегралье до Петербурга за свой счёт и оказать им покровительство, в случае если коменданты Моздока или Кизляра захотят арестовать их по приказу Тотлебена.

«Вот уж действительно — мертвец мертвеца обещался дотащить до могилы!» — мелькнуло в голове у Бесики.

— Как же ты жил после изгнания отца? — спросил Александр Бесики.

Узнав, что Анна-ханум приютила юношу у себя, а Ираклий назначил его своим секретарём, Амилахвари ядовито улыбнулся:

— Какова лисица! С виду как будто сделал одолжение вдове своего отца, а на самом деле попросту завёл у неё в доме своего соглядатая! Знаешь, что я тебе посоветую, юноша? Ты Анну-ханум предать не захочешь, а, живя по совести, Ираклию не угодишь. Он сгноит тебя в тюрьме или отрубит тебе голову. Видишь, что он сделал с этими русскими офицерами? Лучше уйди от него и поезжай с нами. Я тебя довезу до Москвы, сдам отцу, а там поступай как знаешь.

Бесики поблагодарил его, но от предложения отказался.

В Кумиси Александр вернул Бесики его клячу и вместе с русскими офицерами пошёл по дворам искать лошадей. Бесики попрощался со спутниками и погнал своего одра по Дманисской дороге.

Замок Дманиси около ста лет тому назад достался в наследство деду Димитрия, Каплану Орбелиани, который восстановил разрушенные стены, а внутри замка поставил каменный жилой дом. Наследники Каплана снова забросили Дманиси, и постройки опять пришли в плачевный вид. Замку угрожало полное разрушение, но тут Димитрий Орбелиани, по настойчивой просьбе Анны, ещё раз восстановил его. Анна, которая сама руководила работами, потом проводила здесь каждое лето. В последние годы из-за болезни мужа она вновь забросила этот чудесный, тихий уголок. Управляющий докладывал ей, что Дманисский замок находится в порядке, но, приехав туда, ока застала полное запустение. Крепостная стража совершенно разорила замок. Дом был завален мусором, двери сняты с петель и превращены в лежаки, окна выбиты, перила балконов и потолочные балки пошли на дрова.

Анна пришла в ужас, увидев, во что превратили её любимый уголок. Она срочно послала человека в Тандзию за управляющим, но тот сказался больным и не явился к разгневанной госпоже. Анна была вынуждена сама взяться за дело. Вызвав крестьян из соседних деревень, она поручила им привести замковые постройки в жилой вид. Рабочие разобрали в Дманиси несколько брошенных хороших домов, и весь материал, сохранившийся в них, — балки, бревна, двери и оконные рамы, столбы и перила — свезли в замок. Часть добытого леса была распилена на доски, часть пошла на балки и столбы. Через неделю дом принял жилой вид. Анну огорчало только то, что в окнах вместо стёкол была вощёная бумага. Стёкла в те времена можно было достать только в Тбилиси или в Телави, но в первом свирепствовала чума, а до второго было слишком далеко, так что о покупке оконных стёкол и думать не приходилось.

Двухэтажный дом Анны состоял всего из трёх комнат. Одна из них, самая большая, занимала весь нижний этаж — в ней был огромный камин, и она служила кухней и столовой. В верхнем этаже было две комнаты — в одной лежал Димитрий, другую занимала Анна и её служанка Гульвардис. Слуги жили в комнатках крепостных башен. Лишь одну башню никто не занимал — до-ступ в неё был воспрещён не только слугам, но и крепостной страже. В этой башне было три комнаты одна над другой; кроме дверей, она имела два тайных хода. Один проходил внутри крепостной стены и соединял башню с домом, другой был пробит в скале и выходил к берегу реки Машаверы. Анна приказала тщательно отремонтировать башню, комнату среднего этажа устлать коврами и внести туда оба хурджина Бесики. Потом она приказала крестьянам привезти в замок запас провизии и дров и стала спокойно ожидать приезда Бесики.

А тот всё не приезжал.

По расчётам Анны, он должен был прибыть в Дманиси самое позднее через три дня после её приезда. Но вот уже прошло десять дней, а о нём не было вестей. Сначала Анна испугалась, решив, что он заразился чумой и умирает где-нибудь в одиночестве, без присмотра. Потом она подумала, что его вызвал царь и что он отправился туда, где находился двор. Но постепенно оба эти предположения были вытеснены третьим, которое было подсказано ревностью.

Она убедила себя, что Бесики любит другую женщину, должно быть молодую, как и он, девушку, но не решается сознаться в этом, не смеет отказать в любви сестре царя.

Она была зла на себя за то, что так унижалась перед юношей, годившимся ей в сыновья, выпрашивая у него, как милость, хоть капельку внимания.

Она проводила ночи без сна. Больной Димитрий громко зевал в соседней комнате. Его стоны и непрестанное хныканье из-за пищи выводили Анну из терпения. Гульвардис хорошо знала причину тоски своей госпожи и всячески старалась её успокоить:

— Это всё от избытка крови, государыня. Позовём цирюльника, он пустит кровь, вы успокоитесь, и всё забудется. Ну зачем вы убиваетесь? — сказала она госпоже однажды, когда та среди ночи вдруг вскочила с постели и стала одеваться.

Анна часто выходила по ночам во двор замка и гуляла там, чтобы развеять тоску, Гульвардис должна была каждый раз сопровождать её в этих ночных прогулках.

— Успокойтесь, государыня, отдохните!

Анна ничего не ответила Гульвардис. Она села в постели, откинула распущенные волосы и, сжав губы, задумалась. Внезапно она решила завтра же утром призвать к себе дманисского епископа и во всём ему исповедаться. Это была единственная возможность избавиться от душевных мук и обрести спокойствие. Да, она должна была навеки побороть своё чувство. Анна снова улеглась в постель. Гульвардис ощупью разыскала второе одеяло и, прикрывая им свою госпожу, шепнула:

— Не тоскуйте, госпожа, он придёт!

— Кто? — быстро спросила Анна и, словно испугавшись ответа, тут же добавила; — День искупления уже пришёл, а больше никто не придёт.

На другой день она послала за епископом слугу с лошадью и просила передать его преосвященству извинение за то, что она по болезни не может явиться сама. Хотя она знает, что владыка стар и немощен и что ему трудно совершить столь дальнее путешествие, она всё же просит его пожаловать в Дманиси.

Епископ Доментий был в самом деле очень стар, но волосы его были лишь слегка тронуты сединой. Несмотря на свой высокий сан, он почитал скромность самым ценным качеством в человеке. Хотя схимнику, отказавшемуся от соблазнов грешного мира, приличествуют степенность и важность в речах, епископ был удивительно весёлым и остроумным собеседником. Он умел вовремя вставить красное словцо и так заразительно смеялся, что мог развеселить самого хмурого собеседника.

Доментий незамедлительно приехал в Дманиси, с весёлым видом вошёл в комнату к Анне и сразу, с порога, крикнул:

— Славе и гордости нашего уголка, новоявленной царице Тамаре, моё благословение! Постой, да ты внучка Анны или сама Анна?

— Ах, владыко, вы всё шутите! — ответила с улыбкой Анна. — Разве шутки не зачитываются за грех святым отцам?

— Сказано в евангелии: «Когда введут вас в место собраний и поставят перед знатью, царями и сильными мира сего, не заботьтесь о том, какими словами отвечать им и что сказать. Что внушит вам дух святой, то и говорите». Как могу я, недостойный, противиться духу святому, одарившему меня таким свойством, и гневить его?

«Может, и мне святой дух внушил решение обрести спокойствие через исповедь?» — мелькнуло в мыслях у Анны. Ей уже больше не хотелось раскрывать свою тайну, но она всё старалась убедить себя, что только чистосердечное раскаяние даст ей избавление от душевных мук.

А епископ продолжал весело шутить. Однако, когда зашёл разговор о возникшей в Тбилиси чуме, он нахмурился, пробормотал молитву и перекрестился.

— Единственное, чем мы можем утешаться, — сказал он со вздохом, — это тем, что господь широко раскроет врата рая перед страдальцами и дарует им царствие небесное! Воистину, должно быть, сильно разгневали мы господа, если он послал нам столь суровую кару!

Анна решила, что сейчас настала самая удобная минута для того, чтобы сообщить епископу о своём намерений исповедаться. Она набралась храбрости и только собралась завести об этом разговор, как в комнату вошла Гульвардис. По выражению её лица Анна тотчас же догадалась, что Бесики приехал.

— Что тебе, Гульвардис? — спросила она дрожащим от волнения голосом.

— Я хотела узнать, не нужно ли вам чего-нибудь?

— Нет, — сказала Анна и покачала головой. Движением этим она как бы спросила: «Нет?»

Гульвардис таким же незаметным движением головы ответила «да» и тотчас ушла из комнаты.

От волнения у Анны захватило дыхание, но она постаралась взять себя в руки и внешне спокойно продолжала беседу с Доментием. Лишь выдержав приличный промежуток времени, она учтиво проводила епископа к Димитрию.

Доментий, произнеся молитву и благословив больного, тут же начал перебрасываться с ним шутками.

Анна вернулась в свою комнату, бросилась к окну и, проткнув длинной головной шпилькой вощёную бумагу, выглянула во двор. Во дворе, однако, никого не было. Анна подошла к другому окну, но опять никого не увидела. Тогда она вышла на балкон и сразу увидела Бесики в воротах замка. Начальник крепости держал под уздцы его лошадь; Бесики стоял рядом и обменивался с ним приветствиями.

Гульвардис с кувшином, полотенцем и мылом в руках почтительно ожидала поодаль. Бесики, загорелый, с давно не бритой, но красиво оттенявшей его лицо бородой, казался уже не юношей, а зрелым мужем.

Анна вбежала в комнату, улыбаясь самой себе, взглянула в зеркало, поправила платье, надела драгоценности и спустилась в нижний этаж, чтобы встретить возлюбленного. Бесики умылся, отряхнул своё платье и красиво зачесал назад волнистые волосы.

Они учтиво приветствовали друг друга и чуть смущённо поздоровались. Анна заметила, что Бесики с любопытством осматривается вокруг.

— Как тебе нравится наше уединение? — спросила Анна.

— Я и раньше бывал в этих местах, ваша светлость, — ответил Бесики. — Вы находились в то время в Тбилиси, а я сопровождал в Лори царевича Левана. Он показал мне с дороги этот замок.

Анна спросила его, почему он опоздал и что делается в городе. Узнав, что мор в Тбилиси принял столь страшные размеры, она поздравила Бесики со спасением и расплакалась.

— О господи, за что караешь нас? — сказала она, всхлипывая. — И так уж мы несчастны, этого только нам недоставало! Разбежались по лесам и ущельям, словно стадо овец, лишившееся пастуха! На что теперь похоже наше царство? Мой брат, должно быть, отбыл в Телави. Он, наверное, и тебя скоро вызовет к себе… Но я тебя не отпущу отсюда… А теперь ступай и посмотри свою комнату в башне. Надеюсь, она тебе понравится.

Усталый после долгого путешествия Бесики не успел войти в комнату, как, не раздеваясь, повалился на постель и крепко заснул.

Проснулся Бесики только под утро, когда уже светало. Открыв глаза и осмотревшись, он сначала не мог сообразить, где находится. В открытую дверь, которая выходила на двор замка, виднелось бледное небо с розоватыми облаками. Было тихо, только где-то вдали пели петухи.

Бесики протёр глаза, помахал руками, чтобы согреться — утро было свежее и он продрог, — потом вышел во двор.

У ворот замка, около догоравшего костра дремал, присев на камень, сторож с ружьём. Рядом лежала большая лохматая овчарка. Услышав шаги во дворе, она навострила обрубленные уши и глухо залаяла.

Сторож встрепенулся и, заметив спускавшегося во двор по лестнице Бесики, прикрикнул на овчарку:

— Лежи, Толиа!

Бесики направился к нему. Сторож встал и почтительно приветствовал его.

— Рано изволили встать. С добрым утром.

— Здравствуй! — сказал Бесики и подошёл к огню. — Как холодно у вас, друг!

— Здесь не Тбилиси, — усмехнулся сторож. Толкнув ногой овчарку, он пододвинул камень, чтобы Бесики мог сесть, разгрёб золу и обложил тлеющее полено сухим хворостом. — Здесь по утрам воздух суровый, иной раз так прохватывает, что дрожишь, как осиновый лист!

— Как тебя зовут?

— Мгелика.

— Ты хевсур?

— Нет, я здешний, а вот мой дед, говорят, был хевсур и служил отцу нашего князя; потом он поселился здесь и женился на здешней женщине. Это ружьё принадлежало ещё ему.

Хворост сначала дымился, но потом вспыхнул ярким пламенем. Бесики протянул руки к огню, откинув голову, чтобы защитить глаза от едкого дыма, и спросил сторожа:

— А что, Мгелика, хорошая у вас охота?

— Лучшей не пожелать! На горе Кегути по лесам бродят огромные оленьи стада. В Лори можно набрести на диких кабанов, они пасутся, как домашние свиньи. На горе Бололи и внизу, в стороне Болписи, водятся джейраны. — Мгелика заметно оживился. Охота была для него величайшим удовольствием в жизни, и теперь он выказал свой восторг тем, что подсыпал в огонь ещё целую охапку сухого хвороста.

Собака жалась к огню, глядя на беседующих умными глазами, и, чтобы привлечь к себе внимание, смешно виляла остатком обрубленного хвоста.

Мгелика толкнул её прикладом и спросил Бесики:

— А скоро вы собираетесь на охоту?

— Когда лучше, как ты думаешь?

— Лучше всего дождаться дождя. Теперь земля сухая, зверь услышит шаги и близко к себе не подпустит, а когда земля сырая, можно так близко подкрасться к зверю, что хоть рукой его лови! Давно мы здесь не хаживали на охоту! С тех пор как Димитрий слёг, в наших лесах ни одного охотника не было.

— Ну, так пойдём, поохотимся, Мгелика! — сказал Бесики с улыбкой.

— Скажите только начальнику крепости, что хотите взять меня. Ребята так соскучились по охоте, что будут увязываться за вами наперебой.

— Ладно, скажу.

— На оленя теперь ходить не время, — рассуждал Мгелика. — В эту пору лучше всего бить джейранов, а на оленей нужно охотиться в сентябре, когда они грубят. Когда самец ищет самку и зовёт её, к нему легко подкрадываться. В ноябре уже пора ходить на кабанов, а если пожелаете поохотиться с загонщиками, можно отправиться в любое время, лишь бы не в самый дождь…

Мгелика посмотрел на небо и недовольно покачал головой. День обещал быть ясным, и было сомнительно, чтобы погода в ближайшие дни изменилась.

— Вот увидите, — как назло будет теперь держаться сухая погода, — печально проговорил сторож. Но тут он вспомнил, что через два-три дня наступит новолуние, и радостно воскликнул: —Пет, погода испортится!

— Откуда ты знаешь?

— Скоро новолуние. Как это я сразу нс вспомнил! Вот видите белые тучи? Это тоже к ненастью. Будьте покойны, пока мы приведём в порядок ружья, набьём патроны да отольём пули, пойдёт дождь.

— Хорошее у тебя ружьё? Покажи.

— По сравнению с княжеским ружьём оно ничего не стоит. — Мгелика протянул Бесики своё кремнёвое ружьё. — Если вы возьмёте с собой ружьё князя Димитрия, охота будет и в самом деле стоящая. Князю-то ведь теперь всё равно уж больше не стрелять!

— Какое же у него ружьё? — спросил Бесики, занятый рассматриванием кремнёвки.

— Прежде всего лёгкое, как камышовая трость. Ствол у него с такими тонкими стенками, что, кажется, только нажми, раздавишь. Из дамасской стали ковано. Ложе украшено золотом. Дай только мне это ружьё — я согласен не пить, не есть.

Во дворе появились проснувшиеся слуги и воины крепостной стражи. Бесики вернул сторожу ружьё и пошёл к источнику умываться. Этот источник, вода к которому была проведена издалека по глиняным трубам, когда-то бил сильной струёй, однако с течением времени вода в нём постепенно стала убывать и теперь едва текла тоненькой струйкой.

Бесики подставил руки под струю. Умываясь, он с удовольствием следил за утками, которые шумно плескались в воде.

Полтора месяца, которые Бесики прогостил у Анны, показались ему сказочным сном. Он сразу завоевал доверие и любовь всех жителей замка. Слуги выбивались из сил, чтобы угодить Бесики, и всячески старались сделать ему приятное. Правда, они сразу догадались, что между гостем и их госпожой существуют близкие отношения. В замке пошли перешёптывания: «Посмотри-ка на нашу госпожу, — говорили слуги, — какого возлюбленного она себе нашла! Красавец!» Но никому и в голову не приходило порицать Анну за такой поступок. «А что ей делать, бедняжке? — говорили люди. — Она ведь женщина, а не камень! О чём думали, когда выдавали её за столетнего старца?»

Слуги соревновались между собой, чтобы заслужить внимание Бесики, но всех победил Мгелика, который в день приезда первым разговорился с ним. Он стал преданным слугой и наперсником Бесики. Где бы ни появился поэт — на охоте, на рыбной ловле или на джигитовке, — Мгелика всюду сопровождал его.

Первые два-три дня Бесики не мог забыть страшных картин, виденных в Тбилиси, ходил грустный, ничто не доставляло ему удовольствия. С трудом согласился он отправиться на рыбную ловлю с Мгеликой, который умолял его развлечься хоть этим до охоты на джейранов. Верный слуга попросил у Анны разрешения, созвал крестьян и, уговорив Бесики пойти с ними, устроил запруду на одном из рукавов Машаверы. Одну группу крестьян он поставил у разветвления реки; эти люди должны были перегородить при помощи плотины из камней и земли выход из основного русла в рукав. Другая группа по его приказанию сплела кузов для рыбной ловли и поставила его в нижнем конце рукава. Бесики сначала равнодушно смотрел на весёлую суету крестьян и рассеянно слушал восторженные выкрики Мгелики, но когда вода в рукаве стала быстро спадать и по мокрым камням русла запрыгала форель, у него загорелись глаза, и он, засучив рукава, присоединился к рыболовам. Раза два он поскользнулся на мокрых камнях и покатился, запачкав свою богатую одежду в грязи, но он настолько был увлечён ловлей рыбы, что не обратил на это внимания. Вскоре две огромные плетёные корзины были доверху наполнены форелью. Мгелика разжёг на острове среди кустов костёр и стал жарить рыбу на углях, заворачивая её в ореховые листья. Крестьяне развязали кожаные торбы, достали оттуда грузинские хлебы, наполненные вином кувшины и расселись вокруг скатерти, разостланной прямо на зелёной траве. Поздравив друг друга с удачной ловлей, они выпили за здоровье Бесики.

— Ты принёс нам удачу, — сказали они. — Сколько раз мы спускали воду из этого рукава, но не вылавливали ни одной рыбёшки!

Мгелика отдал одну корзину с рыбой крестьянам, а другую послал в замок, хотя Бесики уверял его, что и полкорзины будет слишком много.

Солнце уже садилось, когда Бесики и Мгелика отправились домой. Алый отблеск лежал на бархатных склонах холмов, стены гордо высившегося над скалой замка горели в лучах заходящего солнца. Бело-розовые облака плыли по небу, как лебеди.

Ястреб с неподвижно распростёртыми крыльями парил высоко над головой; порой, высмотрев добычу, он устремлялся вниз, несколько раз взмахивал крыльями, описывал широкий круг и снова повисал в воздухе.

Пастухи с ружьями гнали стадо по просёлочной дороге на противоположном берегу Машаверы. Оттуда доносилось мычание коров и разноголосый звон колокольчиков и бубенцов. Лохматые овчарки степенно шествовали по обе стороны стада. Поравнявшись с Бесики и Мгеликой, собаки подняли лай.

Бесики поддался мирному очарованию этой картины. Охваченный чувством радостного покоя, он остановился на зелёной лужайке вблизи замка, разлёгся на мягкой траве и, опершись на локоть, стал любоваться игрою закатных лучей.

Скоро вокруг стало совеем тихо: Мгелика вошёл в замок, стада скрылись за поворотом. В небе больше не было видно ястреба. Розовые облака подёрнулись синевой. На западе засияла вечерняя звезда.

Вдруг кто то, подкравшись сзади, закрыл ему рукой глаза. Бесики ощупал руку на своём лице и по кольцам на пальцах узнал Анну.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Анна и опустилась на траву рядом с ним. — Я увидела тебя из окна башни…

— Какой прекрасный вечер! — ответил Бесики и украдкой взглянул в сторону замка, чтобы убедиться, что за ними никто не следит.

Анна поймала его взгляд и спокойно сказала:

— Не тревожься, милый, никто за нами не следит, а если бы и следил, нам нечего бояться. Ты в моих владениях. Здесь даже камни мне верны.

Оба умолкли и взглянули друг на друга. На Анне было синее шёлковое платье и вышитые туфельки с высокими каблуками, одетые на босу ногу.

Спущенная с цепи овчарка выскочила из ворот и раза два пролаяла. Заметив Бесики и Анну, она подбежала к ним и, радостно повизгивая, стала носиться вокруг. Она даже умудрилась лизнуть Бесики в щёку, за что получила от него крепкий пинок. Впрочем, собака, по-видимому, привыкла к подобному обращению, так как совершенно не обиделась, а, напротив, приняла пинок за выражение дружбы. Припав на передние лапы, она ласково полаяла на любовников, а затем, как верный страж, обегала окрестности. Бесики брезгливо провёл рукой по щеке, которую лизнула собака. Анна с тихим смехом обвила обеими руками его шею и шепнула:

— Видишь? Здесь даже самая злая собака любит тебя!

— Недаром же я целых два дня старался её приручить и скормил ей чуть ли не целого барана! Сначала она и близко меня к себе не подпускала!

Бесики снова опасливо оглянулся и тихонько снял со своей шеи руки Анны.

— Что с тобой? — обиженно спросила Анна.

— Я боюсь.

— Чего?

— Чтобы нас не увидел кто-нибудь.

— Пусть видят! Я — женщина, и то не боюсь. Чего же ты испугался?

— Я не хочу, чтобы…

Бесики остановился, не докончив фразы.

— Ну?

— Чтобы о тебе плохо говорили…

— Что обо мне могут сказать плохого? Что? — сказала Анна с внезапной злостью и вызывающе взглянула ему в глаза. — Пусть говорят, что хотят! Хватит и того, что с самого детства мою жизнь превратили в ад! Помнишь начало третьей книги царств в библии?

— Нет.

— Сейчас я прочту тебе. Я всю эту главу наизусть знаю, потому что… Впрочем, сначала прочитаю. Как же она начинается? Господи, как назло сейчас забыла! Неужели ты не помнишь? Ах, да, вспомнила: «И был царь Давид стар и немощен, ибо протекли дни его, и одевали его в одежды многие, ибо он больше не согревался. И сказали рабы его: «Найдём господину нашему юную девушку, и пусть она предстанет пред царём и будет согревать господина нашего». И искали девушку добрую по всему царству Израильскому, и нашли Авису Суманитскую, и привели её пред царские очи. И была девушка эта хороша собой, и стала она согревать царя, и служила ему, но царь не познал её».

Анна отвела взгляд и со слезами в голосе продолжала:

— Я была только что обвенчана, когда впервые натолкнулась на эту главу ветхого завета. В эту минуту я вдруг поняла всю глубину своего несчастья и ужаснулась… Словно змея ужалила меня в сердце!..

Анна ближе пододвинулась к Бесики и опёрлась о его плечо.

— Скажи мне что-нибудь, что хоть немного облегчило бы мою печаль! Тяжкий грех взяла я на душу, Бесики, и предчувствую, что за мгновенье счастья воздастся мне вечными страданиями в аду!

Закат уже угасал. От недавнего буйства огненных красок осталась только багровая полоска зари. Облака стали тёмно-лиловыми и неподвижно висели в небе. Они казались обращёнными к западу, словно печально глядели вслед ушедшему солнцу.

— Не бойся, — ответил ей Бесики, — вспомни, что сказано в евангелии: «Книжники и фарисеи привели к Иисусу женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши её посреди, сказали ему: «Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии, а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?» Он, склонившись, сказал им: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень». Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних, и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди».

На ресницах Анны заблестели слёзы.

Тёмная южная ночь быстро спускалась на землю. Словно свечи, зажглись в небе звёзды.

— Говори, Бесики! — попросила Анна.

А тот тихим голосом шептал ей на ухо:

— «Господи, владыка всего живого, спасший Езекию от смерти, не осудивший блудницу, погрязшую во грехе, и оправдавший мытаря пред фарисеем, молю тебя, причисли меня к ним и помилуй».

— Помилуй! — повторила Анна.

Плечи её тряслись от сдерживаемых рыданий.

Бесики обвёл взглядом окрестность. Тёмный силуэт замка вырисовывался на скале. Казалось, угрюмый, суровый воин смотрит на них.

Бесики тихо сказал Анне:

— Пожалуй, нам лучше будет вернуться домой.

Анна ничего не ответила.

Бесики нагнулся к ней и осторожно коснулся её плеч.

— Анна!

Она по-прежнему молчала.

— Анна!

— Оставь меня! — вдруг вскочила она и почти побежала к замку, придерживая рукой длинное платье, путавшееся у неё в ногах. На Бесики она даже не взглянула.

Бесики поднял с земли свою каракулевую шапку и медленно направился к воротам замка. Толиа весело бегала вокруг него, ласкаясь и прыгая ему на грудь.

Во дворе его встретил Мгелика, который всё это время наблюдал с удобного места за окрестностями, оберегая влюблённых от случайных или намеренных соглядатаев.

— Сегодня же ночью сделаю бандули, — сказал Мгелика занятому своими мыслями Бесики. — Завтра обязательно пойдёт дождь, так что послезавтра самая пора выходить на охоту.

— А разве понадобятся бандули?

— Конечно, понадобятся! Придётся лазить на скалы — без бандули на них не удержишься. Придётся и кошки подвязать к ногам. Завтра прикажу кузнецам их выковать.

— Неужели придётся ходить по такой крутизне?

— А как же? Иной раз охотнику вот на какие кручи надо взбираться, — Мгелика показал рукой, вывернув ладонь. — Джейраны разгуливают по таким же отвесным скалам, как туры.

Мгелика помолчал с минуту. Бесики собрался уйти.

— Вы уже к себе?

— Да. А что такое? — обернулся Бесики.

— Ребята просили вас не побрезговать нашим хлебом-солью и пожаловать к нам на ужин. Начальник крепости тоже просил. Там у нас сварили форель, зарезали кур. Вино у нас такое, что хоть к царскому столу подавай. Придёте?

— Отчего же не прийти?

— Я так и знал, что вы не откажетесь. Я и ребятам сказал, что вы обязательно будете. Вот увидите, как они обрадуются!

Когда Бесики и Мгелика вошли в круглую башенную комнату, там был только старый воин Тато. Он сидел перед пылающим очагом на низенькой треногой скамейке и надевал на вертел распластанного цыплёнка.

Когда Бесики вошёл, Тато вскочил ему навстречу и указал на скамью, покрытую буркой, — для почётного гостя, а затем вернулся к своему занятию. Мгелика поднялся по проделанной внутри стены узкой каменной лестнице в верхний этаж, чтобы позвать начальника крепости и его подчинённых.

Комната была освещена лишь пылающим очагом. Неоштукатуренные стены были сложены из речного булыжника. Каждый ряд, или венец, был выложен из камней одного размера и одинаковой формы так, что вся стена напоминала пёстрый шерстяной носок.

Вскоре пришли и воины замковой стражи. Они поздоровались с Бесики и тут же деловито засуетились. Один принёс низенький стол, другой — треногие скамеечки и длинную скамью, третий — лоток со свежевыпеченными плоскими хлебами. Начальник крепости внёс большое сито с форелью. Тато достал объёмистый бурдюк, который он положил к себе на колени, как ребёнка. Стол, который поставили перед Бесики, застлали тонкими, как холст, хлебами-лавашами, на которых кучками разложили рыбу.

Тато перекрестился, прочёл молитву и обратился к Бесики:

— Дорогой гость, не скучай за нашим столом, кушай и пей в своё удовольствие!

Гости принялись за еду. Некоторое время за столом царила полная тишина. Лишь после того, как пирующие несколько подкрепились и осушили первые чаши, завязалась беседа. Пляшущее пламя очага бросало вокруг себя причудливые отблески; тени сидящих за столом метались по стенам: то укорачивались, то вытягивались до потолка и глядели сверху, иногда же они устраивали замысловатый молчаливый танец на стене, словно и они были участниками пира и на радостях завели весёлый хоровод.

Тато прислонил бурдюк к стене, выгреб из огня кучу раскалённых углей, поставил по сторонам от неё два камня и уложил на этих подставках, над жаром, вертела с курами. Чтобы свету не стало меньше, он подбросил хворосту в огонь, который продолжал ярко пылать в глубине очага, и вернулся к столу.

— Знаешь, почему мы любим видеть у себя в гостях таких уважаемых людей, как ты? — сказал Тато. — Потому что мы узнаем от них о делах государства. Ты — учёный человек, правая рука царя. Скажи нам, дорогой гость, что творится на свете? Мир ли сошёл с ума или близится день страшного суда?

— Почему ты так думаешь?

— А как же думать, иначе, дай бог тебе счастья? Чем дальше, тем дела наши хуже и хуже! Должен же быть какой-нибудь конец? Кизилбаш, урум, лезгин — все на нас напали разом, грабят, жгут, разоряют. Ну как устоять против всех? До того дошло, что грузинский крестьянин не смеет в поле выйти без ружья… Вот госпожа упрекнула нас за то, что мы её дворец запустили… А разве мы виноваты? Не только дворец, но вся Грузия разорена, что мы можем поделать? Разве у нас было время следить за княжеским дворцом? Каждую минуту откуда-нибудь зовут на помощь. Там Гига Патронашвили попал в руки к лезгинам, здесь разбойники увели Гола Кисташвили, угнали крестьянский скот, разграбили деревню… Изо дня в день рыскаем по горам да по долам то на лошадях, а то и пешком… Всё время гоняемся за грабителями… Нас всего восемь человек, а часто приходится иметь дело с целой сотней!.. Ах, какого парня убили у нас прошлой зимой!.. Упокой, господи, его душу! Такой был богатырь, что любо посмотреть!

— Я слышал, что государь призвал русское войско и хочет разместить его в наших крепостях. Правда это? — спросил начальник крепости.

— Не совсем, — ответил Бесики. — Русское войско в самом деле находится в Грузии, но оно воюет с турками.

— Один человек из Волниси, который ходил в ахалцихский поход, — вмешался в разговор молодой воин, которого все величали Тагвиа, — рассказывал, что у русских удивительное войско. Такая у всех выучка — всё делают по команде, а когда идут, то все вместе, согласованно бьют ногой, так, что даже земля дрожит от их шага!

— Да я и сам это видел! — перебил его Таго, занятый разливанием вина по чашам. — Построятся все в ряд, один к одному, ровно, как по ниточке. Одеты, обуты все одинаково, шапки, ружья и снаряжения тоже не различишь. Крикнет по-своему что-то ихний узбаш, они разом повернутся направо, крикнет ещё — повернутся налево, а то пойдут, да так чудно — все разом переставят левую ногу, потом так же разом — правую, словно связаны между собой верёвочкой.

— Неужели нельзя завести и у нас такое войско? — вздохнул Тагвиа, взглянув на Бесики.

— Отчего же мет? — улыбнулся Бесики молодому воину.

— Можно, всё можно сделать, да только надо учиться, понял? — сказал Тато с упрёком, как будто одна лишь лень Тагвиа была причиной того, что Грузия не имела обученного войска, — Русские с утра до вечера учат своих солдат и так их гоняют, что люди к концу учения ног под собой не чувствуют. Не то, что ты — лежебока! Целый день валяешься… А что, разве не так? — пожаловался Тато. — Понадобится мне послать его за хворостом, так, если я раза два не огрею его палкой, он и с места не сдвинется! Потому то отец и выгнал его из дому. «Ступай, говорит, сынок, послужи в страже у князя, может, пригодишься государю, а то деревне ты ни на что не нужен!»

— Я ученья не боюсь! Пусть только меня поучат — чему хочешь научусь! — заспорил Тагвиа.

— Отчего не научишься? Силы у тебя хватит, да и смекалкой бог не обидел, только лень одолевает!

— А я думаю, что всё это русское строевое учение только для того, чтобы им любоваться, — заметил Мгелика. — В бою разве вспомнишь, какую ногу куда переставить? Лучше выпьем ещё чашу — будет две! Давай сюда! Пожелаем долгой жизни секретарю нашего государя! Начальник крепости, аллаверды к тебе.

— Яхшиол! — ответил тот и взялся за чашу.

Застольники подняли полные глиняные чаши. Тато снял шапку, возвёл кверху глаза и проговорил:

— Да благословит тебя господь!

— Аминь! — воззвали остальные хором.

Воины осушили чаши, не переводя дыхания, и провели руками по усам. Начальник крепости затянул мощным баритоном:

Эй, Гаджи Чалаб, разбойник, зор…

Все разом подхватили песню.

Ты заплатишь нам за кровь сторицей. Меч царя Ираклия остёр, От него врагу не схорониться.

— Эх! И я в ту пору был с государем на войне, — сказал расчувствовавшийся Тато, когда бойцы прервали песню и на минуту настала тишина. — Тебя, Бесики, тогда, должно быть, и не было ещё на свете. Мы настигли этих негодяев около Казаха, на самой границе Шамшадила. Наш князь Димитрий только что обвенчался тогда с госпожой Анной, сестрой царя. Он был ещё в полной своей силе, хотя, кажется, и тогда ему было уже под шестьдесят. Он сопровождал государя в походе и нас взял с собой. Я был ещё совсем молод. Всё, что Грузия вытерпела от Гаджи Чалаба, мы с лихвой выместили на его сыне ага Киши. Правда, сам он убежал от нас и спрятался в Шаки, но войско его мы полностью истребили. Как-то ищу я в тростниках татарина и вдруг, — Тато усмехнулся и покачал головой, — натыкаюсь на молодую татарку! Она и не пикнула, так сразу и легла, бесстыдно раскинулась передо мной… Я как гаркну на неё: «Гед арват — прочь отсюда!»

— Отпустил? — воскликнул Тагвиа с сожалением.

Тато грозно взглянул на него из-под нахмуренных бровей.

— Отпустил, конечно! Что же мне было, обниматься с татаркой? Разве я Тагвиа? Воин — защитник слабых, а не насильник, разве не знаешь?

— Да ну тебя! — ухмыльнулся Тагвиа. — Жаль, что меня на такую войну никто не берёт, — не везёт мне, право! Чтобы мне попалась в руки татарка и чтобы я её отпустил? Нет, шалишь! А они-то, разве они щадят пас? Тоже, сказал!

— Борода и усы у воина для чести, а медведю что пользы от всей его шерсти? Не будь так, разве мы назывались бы христианами? Что, не правду я говорю? — обернулся Тато к Бесики.

— Ну, пошёл разводить турусы на колёсах! — прикрикнул на Тато начальник крепости. — Наполняй лучше чаши!

— Правильно, выпьем по одной, чтобы стало две! — обрадовался Мгелика, не любивший лишних разговоров.

— Сколько ни пьём, у тебя всё выходит по две. Как это ты считаешь? — улыбнулся Тато и стал наливать вино. — Пригляди-ка за вертелами, что-то запахло жареным…

Мгелика подбежал к очагу и стал возиться с вертелами. Куры действительно успели подрумяниться с одного боку и издавали аппетитный запах.

Тато наполнил чаши, роздал их товарищам и скороговоркой, словно читая молитву, сказал:

— Великий боже, пошли нашему царю Ираклию победу. Пусть и в беде, и в счастье, и во время войны, и во время мира твоё всевидящее око охраняет его!

— Аминь! — воскликнули остальные и осушили чаши. Лишь теперь, после третьей чаши, Бесики почувствовал, что по всему его телу разливается блаженное тепло. Он обвёл взглядом стены комнаты, словно искал чего-то. Догадливый Мгелика откуда-то извлёк маленький саз и протянул его Бесики.

— Как ты угадал?

— Куда бы я годился, если бы не умел угадывать ваши желания?

Бесики взял саз у него из рук и стал подтягивать струны. Воины молчали. Настроив саз, Бесики вопросительно взглянул на них.

— Хотите, чтобы я спел?

— Конечно! Видишь, ребята смотрят на тебя во все глаза! Дай и нам услышать песни, которыми ты услаждаешь царя!

Бесики ударил костяной пластинкой по струнам и некоторое время только играл, словно не решаясь запеть. Закончив вступление звонким аккордом, он запел своим мягким, приятным голосом. Слушатели переглянулись и замерли.

Шея, как мрамор, лицо светозарней луны — где они? Зёрна жемчужин, что в створках коралла видны, — где они? Родинки, тёмные звёзды на тверди хрустальной, Две тетивы, что как ворона крылья черны, — где они?

Пока певец, окончив куплет, звенел струнами саза, слушатели шёпотом делились друг с другом своим восторгом:

— Эх, как поёт!

— Ну-ка, догадайся, что значит «тетива черней воронова крыла»? — спросил Тагвиа Тато.

— Не знаю, откуда мне знать?

— То-то, что не знаешь!

— Тише вы! — остановил их начальник крепости, так как Бесики поднял голову и начал новую строфу.

Очи — озёра, что глубью бездонной манят, — где они? Стрелы ресниц и огнём обжигающий взгляд — где они — Или с тобою не связан я жгучею тайной? Страсти дурман и желания сладостный чад — где они?

Собравшиеся готовы были слушать Бесики без конца, но он оборвал песню, отложил саз и повернулся к Тато:

— Я вам надоел!

— Ну что ты! Я такого пения никогда в жизни не слыхал. Доводилось мне в молодости слышать Саят-Нову, но у тебя голос лучше!

— Саят-Нова был соловей, а я по сравнению с ним и в вороны не гожусь.

— Это я не из лести сказал, клянусь жизнью государя! Говорю от чистого сердца. Разве не прав я, ребята? — повернулся Тато к товарищам.

— Правда, чистая правда, сударь! — сказал начальник крепости. — Я думал до сих пор, что умею петь и что голосом бог меня не обидел… Но после сегодняшнего дня я, пожалуй, никогда больше не решусь запеть.

— Да ну вас! — рассмеялся Бесики, берясь за полную чашу. — Это всё от вина! ещё две-три чаши, и моё жалкое пение покажется вам совсем соловьиным!

Через день небо заволокло тучами. Дождя не было, но с гор подул влажный ветерок, и Мгелика тотчас суетливо принялся за приготовления к охоте. Он сплёл бандули, вычистил ружьё и пистолеты и сказал Бесики, что ещё до обеда нужно двинуться в путь, чтобы засветло дойти до пещеры, где нм предстоит переночевать.

— Но ведь дождя нет? — сказал Бесики, всматриваясь в небо. — Ты же говорил, что охотиться надо после дождя!

— В горах дождь, — ответил Мгелика. — А если и нет дождя, то настолько сыро, что земля будет влажная. Самая лучшая погода для охоты.

— Ну, так двинемся.

— Как прикажете. Я сейчас приведу лошадей. Хорошо бы взять ещё одного мула, да нагрузить его хворостом, а то ночью понадобится разжечь костёр, а там, кроме щебня да травы, ничего не найдёшь.

— Разве в этих горах нет кустарника?

— Один колючий шиповник! Если далее обрубить ветви кинжалом, то ведь всё равно рукой не притронешься! Я, собственно, за вас беспокоюсь. Мне-то огонь не нужен, а вот вы можете озябнуть с непривычки.

— Ничего, выдержу. Мы поедем вдвоём?

— А зачем нам ещё люди? Только мешать будут!

— Ладно, приготовься.

В полдень, подавая, как обычно, Бесики в его комнату завтрак, Гульвардис сказала ему, что сейчас придёт Анна. Бесики удивился: до сих пор в Дманиси он всегда обедал и ужинал один. Анна ни разу не пригласила его к себе и сама не приходила к нему в комнату в часы обеда или ужина.

Гульвардис постелила скатерть на тахте и поставила несколько серебряных блюд с крышками. Бесики снял крышку с одного из них и почувствовал приятный запах заправленного пряностями плова. Гульвардис внесла кувшин и таз и дала Бесики умыться. Скоро пришла и Анна. Она молча сбросила туфли и, поджав ноги, уселась на тахте перед скатертью. Широкое платье, развернувшись, окружило её пышной шёлковой волной. Бесики занял место против Анны. Гульвардис поставила перед ними фарфоровые тарелки и собралась прислуживать, но Анна сказала ей:

— Можешь идти. Ты всё принесла?

— Всё, ваша светлость.

— Где вино?

— В этом кувшине.

— Ступай. И чтобы никто, кроме тебя, не входил, когда я позову.

Гульвардис ещё раз окинула кушанья заботливым взглядом и, убедившись, что ничего не забыто, молча удалилась. Анна сняла крышку с одного из блюд и положила кушанье на тарелку гостю.

Бесики с любопытством следил за Анной, которая хозяйничала, опустив голову и пи разу даже не взглянув на него.

Завтракали молча. Так же молча пил Бесики янтарное вино, которое Анна всё время подливала ему в стакан. Сама она едва притрагивалась губами к своему бокалу и, только окончив завтрак, взяла большую чашу, наполнила её вином и выпила до дна, не переводя дыхания. Потом, отдышавшись, впервые взглянула на Бесики.

Глаза её заволокло туманом. Она опёрлась на руку, словно собираясь встать, но, обессиленная, откинулась назад и обвела комнату усталым взглядом. Бесики пододвинулся ближе и обнял Анну за плечи, чтобы поддержать её. Дрожь прошла по телу Анны. Упрямым жестом отбросила она руку Бесики.

— Двадцать лет провела я в этой башне, — сказала она. — Двадцать лет! Вот в этом углу стояла моя тахта. Здесь были сундуки. Тебе сколько лёг? Двадцать, не правда ли?

Она показала рукой на кувшин.

— Налей!

Бесики наполнил её бокал, но Анна уже забыла о том, что сказала. Она спустилась с тахты и подошла к окну.

— Сколько раз стояла я у этого окна, мечтала и ждала, когда же появится мой рыцарь, мой герой! Двадцать лет прождала я здесь, и провидение вознаградило меня за терпение, обратило мечту в действительность, послало мне прекрасного юношу! Вот он, мой герой, мой рыцарь! Он здесь в моей комнате, сидит на тахте и с печальной улыбкой смотрит на меня. Вот он встал, опустился на колени передо мной… Нет, постой, не трогай меня! Я хочу вообразить, что ты — не действительность, а моя мечта… Так будет лучше…

— Почему? — удивлённо спросил её Бесики.

— Потому что судьба хочет посмеяться надо мной, а я этого не хочу! Она послала мне юношу!.. Как может любить двадцатилетний юноша женщину, которая вдвое старше его? Разве я не знаю, что ты думаешь обо мне то же самое, что Автандил думал о Фатьме?

Бесики стоял перед Анной, опустившись на одно колено, и смотрел на неё снизу вверх. Ему хотелось успокоить, утешить её, но он не мог, не находил слов. В глубине души он чувствовал, что Анна права. Он был послушным слугой, а не возлюбленным Анны. Правда, её чарующая прелесть, её прекрасное, такое молодое лицо, её стройный стан, её длинные чёрные косы, а больше всего — её пленительная улыбка пьянили Бесики, заставляли его сердце блаженно замирать, но это не была светлая любовь, воспетая Руставели.

Анна нежно провела рукой по волосам Бесики.

— Мой рыцарь! — сказала она. — Скажи мне правду — ты любишь меня?

Бесики с благоговейной нежностью обнял её стан. Слова его звучали, как молитва:

О, что за сила в тебе, светило, чей путь неведом! Косы — как змеи. Тронуть не смея, скитаюсь следом, Звёздные очи, лучи среди ночи, кажутся бредом. Уста — кораллы, нежны и алы — причина бедам. Помни меня, нежно любя, молю об этом.

— Как это прекрасно сказано, Бесики! — прошептала Анна. — Но почему же «помни»? Разве ты покидаешь меня?

— Не надолго, — рассмеялся Бесики. — Я еду на охоту.

— Когда вернёшься?

— Завтра вечером.

— Ну что ж, поезжай, — ласково улыбнулась ему Анна.

С минуту она глядела на Бесики. Потом вдруг наклонилась, приникла к его губам, так же сразу оторвалась и быстро вышла из комнаты. Бесики так и остался стоять на коленях.

Вскоре, когда Бесики, переодеваясь перед охотой, натягивал на ноги горную обувь — бандули, Гульвардис принесла ему ружьё в войлочном футляре.

— Вот госпожа прислала вам ружьё, — сказала она. — Возьмите его на охоту.

Бесики попросил поблагодарить Анну и раскрыл футляр.

— Какое прекрасное ружьё! — воскликнул он в восхищении.

Приклад ружья был инкрустирован слоновой костью и перламутром, а ствол, сделанный из стали, был выложен золотыми крестами. Ружьё было в полном порядке — только чуть заржавел курок и стёрся кремень. Бесики приказал Мгелнке переменить кремень, почистить ружьё и зарядить его, а сам стал одеваться.

Когда Мгелика увидел ружьё, он с детской радостью схватил его, прижал к груди и воскликнул:

— Наконец-то довелось мне его в руках подержать! Сейчас начищу его до блеска! Оно у меня заговорит голосом Ильи-пророка, только позвольте хоть раз из него выстрелить на охоте!

— Хорошо, только ступай, не задерживайся! — сказал ему Бесики.

Мгелика спустился во двор и, пока Бесики одевался, привёл ружьё в полный порядок, натёр курок до блеска, прочистил дуло шомполом и забил заряд.

Он велел Тагвиа, которого решил взять с собой для присмотра за лошадьми, навьючить мула хворостом и ехать вперёд.

Тагвиа лениво принялся за работу. Пока он седлал мула и навьючивал его хворостом, Мгелнка и Бесики сели на лошадей и пустились в путь. Уже издали, обернувшись назад, Мгелика увидел, как Тагвиа, стараясь их нагнать, забавно трясётся на муле, нагруженном вязанками хвороста.

Бесики и Мгелика переехали через небольшую речку и вступили в безлюдное, дикое ущелье. Без отдыха гнали они лошадей и всё же только к полуночи добрались до того места, где, по словам Мгелики, находились пещеры. Они спешились. Бесики заметил возвышающуюся впереди, похожую на крепость, скалу с зубчатым гребнем. Им пришлось ещё долго идти к ней пешком. Наконец они дошли до пещеры; Мгелика высек огонь, зажёг трут и поднёс к нему обвалянную в порохе паклю. Вспыхнуло пламя. Мгелика зажёг дорожный фонарь.

Пещера была довольно обширна. Она состояла из нескольких залов, словно высеченных в скале человеческой рукой. Пол был необычайно гладкий, в него как бы упирались огромные каменные колонны.

— Господи, куда это мы попали? — испуганно воскликнул Тагвиа.

— Что, струсил? — спросил Мгелика и сунул ему в руки фонарь. — Держи, пока я введу лошадей, потом разожжём костёр.

— Но ведь это — логовище дэвов!

— Ну да.

— Зачем же мы сюда пришли? — вскрикнул Тагвиа.

— Не ори! Мне приходилось одному тут ночевать, и всё же я не трусил! Что ты, баба? — прикрикнул на него Мгелика и, введя в пещеру лошадей, начал их разгружать. — Иди сюда, подсоби мне! Попроси Бесики подержать фонарь. Ну-ка, живей, не то… я знаю, как унять дрожь в твоих коленях!

Страх Тагвиа забавлял Бесики. Он взял фонарь и стал светить Мгелике.

Скоро все трое принялись за ужин, полуразвалясь на разостланных около костра бурках. Мгелика, шутя, поддразнивал Тагвиа, который всё ещё не мог побороть страха.

Усталый Бесики молча слушал их препирательства и незаметно для себя уснул. Проснулся он на рассвете, когда Мгелика осторожно потряс его за плечо и сказал, что пора идти на охоту.

На месте костра серела куча золы. Было туманно и холодно. Тагвиа молча следил за их сборами. Он всю ночь не смыкал глаз и не выпускал из рук ружья со взведённым курком. Сейчас ему предстояло остаться здесь одному и до возвращения охотников пасти лошадей. Он поторопился вывести их на траву и убрался из пещеры раньше, чем Бесики и Мгелика покинули её.

Густой утренний туман закрывал окрестности, за десять шагов ничего не было видно. Мгелика пошёл вперёд, а Бесики следовал за ним по пятам. Скоро они поднялись на узкий полуосыпавшийся скалистый гребень. Бесики устал прыгать с утёса на утёс и пробираться по скользким кручам. В ответ на его просьбу подождать Мгелика сделал отрицательный знак рукой и продолжал быстрым шагом продвигаться вперёд.

Наконец, упёршись в отвесную скалу, они остановились, чтобы передохнуть и подождать, пока рассеется туман.

Ждать пришлось недолго — туман исчез с первыми лучами солнца. Внизу расстилались пустынные горные хребты.

— Смотри! — шепнул Мгелика, указывая куда-то рукой.

Бесики долго всматривался вдаль, прежде чем различил джейрана, застывшего на скале, подобно изваянию.

Мгелика указал Бесики удобное место и посоветовал ему лечь в засаду, сам же решил подкрасться к животному и, если самому не удастся убить, погнать его к Бесики.

— Он охраняет стадо, — сказал Мгелика. — Ветер дует в нашу сторону, они все придут сюда. Не торопитесь, подпустите их поближе. — С этими словами Мгелика стал спускаться по склону. Так легка была его поступь, что казалось, он не идёт, а плывёт по воздуху.

Бесики устроился за большим камнем, поднял ружьё и стал следить за джейраном. Ему показалось, что животное испугалось и ушло, но, вглядевшись, он снова увидел взметнувшиеся среди камней рога.

Бесики вздрогнул, сердце его учащённо забилось.

В напряжённой тишине раздался выстрел. Через минуту Бесики увидел несколько джейранов, которые длинными прыжками легко перелетали со скалы на скалу. Джейраны неслись к нему. Они приближались с такой быстротой, что Бесики едва успел прицелиться и выстрелить наугад. Ему показалось, что один из джейранов подпрыгнул и свалился вниз. Он вскочил и побежал в ту сторону, но, отойдя от своей засады, потерял направление и не знал, куда идти. Бросаясь то в одну, то в другую сторону, он обегал все ближние скалы и, наконец, услышал голос Мгелики:

— Бесики, сюда, ко мне!

Он оглянулся и увидел на крутой осыпи склонившегося над убитым животным Мгелику. Не жалея ног и задыхаясь, Бесики взбежал по склону.

Убитый джейран лежал, беспомощно раскинувшись на камнях. Шея его была неестественно откинута назад, около широко раскрытых глаз застыли слёзы. Его короткая гладкая шерсть лоснилась и блестела. Животное было так красиво, что Бесики охватило чувство жалости и раскаяния.

А Мгелика восторженно поздравлял его с удачным выстрелом.

— Я же сказал вам, что у вас лёгкая рука! Я хоть и близко подкрался, а промахнулся, а вы вон откуда попали! И то сказать — ружьё у нас на славу!

— Бедняжка! — вздохнул Бесики, присел на корточки и провёл рукой по лоснящейся шерсти джейрана. — Чем он перед нами провинился, за что мы лишили его жизни?

— Эх, — вздохнул Мгелика, — так уж устроен мир, ничего не поделаешь!

Анна получила письмо от брата. Ираклий писал сестре, что с этим письмом присылает ей двенадцать беглых крестьянских семейств, которых удалось обнаружить, и просил не задерживать долго есаула и конвоиров и как можно скорее вернуть их обратно.

Анна была сердечко тронута этой заботой своего брата и заторопилась: управляющего опять не было на месте, Бесики был на охоте, и невольно за дело приходилось браться самой.

— А где они? — спросила Анна есаула, доставившего письмо и беглых крестьян.

— Там, внизу, на берегу речки, — ответил есаул, — Куда прикажете их отвести? Нам надо до вечера разместить их, чтобы завтра утром нам можно было пуститься в обратный путь.

— А что они говорят?

— Ох, и не спрашивайте, — мотая головой, проговорил есаул, — все время ревут, как будто их гнали на продажу туркам. Не хотят селиться в этих краях.

— Я пойду поговорить с ними, — сказала Анна.

— Не стоит, ваша светлость. Говорить с ними — всё равно, что волкам евангелие читать. Они ещё могут так разжалобить вас, что выпросят вольную.

— Нет, я не собираюсь давать им вольную. Я хочу объяснить им, что они зря страшатся этих мест.

Накинув белую вуаль для защиты от мошкары и раскрыв зонтик, Анна в сопровождении есаула и нескольких воинов из личной охраны отправилась к берегу реки Машаверы, где расположились лагерем беглые крестьяне. День был жаркий, сильно пекло солнце, и Анна, прикрываясь зонтиком от его палящих лучей, шла впереди охраны по тёплой от зноя траве. С косогора она увидела на берегу речки людей и невольно замедлила шаг, присматриваясь к ним. Среди разбросанного домашнего скарба, узелков и тюков копошились одетые в пёстрые лохмотья женщины и дети. Мужчины спали на земле прямо под палящими лучами солнца. Неподалёку, выбрав небольшую запруду у переката, плескались в воде мальчишки, оглашая окрестность весёлым визгом. Над берегом паслось несколько рассёдланных лошадей, которые, защищаясь от назойливых оводов, неистово стегали себя хвостами.

Когда Анна и её спутники приблизились к поляне, женщины начали расталкивать и будить мужчин, потом, поправив выцветшие платки и одёрнув пёстрые от заплат платья, они выступили вперёд и остановились, встречая госпожу. Лица у всех были сожжены солнцем и испещрены множеством морщин, их чёрные и корявые, как корни дерева, руки были покрыты мозолями и трещинами, а босые ноги исцарапаны до крови. Мужчины выглядели ещё хуже, и только один крестьянин выделялся среди них своим более или менее опрятным видом. Он был одет в поношенное, но целое платье, кожаные лапти — каламаны. На нём был даже пояс с серебряным набором.

Анна подошла ближе к толпе, крестьяне пали на колени и, отвесив земной поклон, одновременно заголосили. Каждый из них старался первым высказать своё горе и перекричать других. Поднялся такой галдёж, что в шуме ничего нельзя было разобрать. Обливаясь слезами и царапая себе лица, женщины тянулись к Анне, чтобы облобызать ей ноги и поцеловать подол её платья. Мужчины, покаянно бия себя кулаками в грудь, молили о пощаде.

Неведомо сколько времени раздавались бы ещё эти крики и причитания, если бы грозный окрик царского есаула не заставил всех замолчать. Есаул оттеснил толпу от Анны и стал укорять крестьян.

— Ну и дурачьё же вы! — кричал на них есаул. — Как же её светлость поймёт, что вы хотите, ежели вы все разом забрехали, как деревенские собаки?

Все смолкли, только женщины продолжали всхлипывать, утирая слёзы.

— Что случилось, почему вы плачете? — обратилась к ним Анна. Её лицо выражало не только удивление, но и обиду. Она оглянулась, желая подыскать удобное место, где бы можно было сесть, но, ничего не найдя, продолжала стоять, прикрываясь зонтиком. — Неужели я такая страшная, что служить мне — для вас большое горе?

В ответ опять все заговорили сразу, и есаулу снова пришлось наводить порядок.

— Пусть один говорит за всех, а остальные пусть молчат!

— Хорошо, пусть Гиго говорит, он лучше всех скажет, — заговорили крестьяне, указывая на обладателя серебряного пояса — Гиго Менадишвили. — Он человек учёный, даже писать умеет. Говори, Гиго, скажи всё. Говори, чего ждёшь? Да замолчите все, дайте ему сказать…

— Почему молчать? А может быть, я скажу лучше, чем Гиго?

Шум продолжался довольно долго, и теперь даже окрики есаула не помогали. Тогда сама Анна решила вмешаться в дело и, подозвав Гиго, начала с ним говорить.

Люди постепенно угомонились и стали прислушиваться к разговору Анны и Гиго, который снял шапку, стал перед ней на колени и начал рассказывать о причинах бегства крестьян из этих краёв.

— Ты спрашиваешь, госпожа, почему мы бежали отсюда? А что нам было делать? Мы хорошо знаем, что принадлежим господам «вместе с гнездом и матерью» и должны служить вам, пахать, сеять, пасти скот, выращивать быков, баранов, кур, чтобы трудом праведным кормиться самим и вашу светлость в благоденствии содержать. Так уж установлено самим богом, и разве мы отказываемся от этого?..

— Врёт он, ваша светлость, — сказал сеаул, — он горожанином записался, уклониться от барщины захотел.

— Пусть сразит меня гром, если я вру! — бия себя в грудь, воскликнул Гиго. — Но как жить нам здесь, в разорённом краю? Земли тут неполивные, луга выгорают от зноя, леса истреблены. Уродится урожай, так у вашего управляющего своя мерка, на два пальца шире обыкновенной, отмерит себе зерна, а мы ни с чем и остаёмся. Купить ничего не можем, денег у нас нет и не бывает. Я вот стал горожанином, мастером, котлы умею ковать, вот и вздохнул немного, думал счастье найти. Я же из плена бежал и, памятуя о царском указе, считал себя вольным. А теперь схватили меня царские слуги и пригнали сюда. Зачем, спрашиваю? Дай управу, будь справедливой. Дай мне вольную, я ведь из турецкой неволи бежал. Они у меня. — Гиго указал на есаула, — требуют грамоту. «Почему, говорит, у тебя нет грамоты, что ты вольный? Откуда мы знаем, что ты из турецкого плена бежал?» Я ведь не вру, вы сами, чай, помните, как в Иванов день похитили нас лезгины и продали в рабство. Спросите кого угодно…

— Неправду говорит он, ваша светлость, — сказал есаул. — Мы узнали в Телави, что он хвастался перед мастеровыми, что обманул господ. Когда его деревню разорили, он гостил где-то, и никто его в плен не брал. Вернулся, видит — село разорено, ну и махнул в Телави.

— Ва! Кто это выдумал? Клянусь, что это ложь!

— А ты что скажешь? — обратилась Анна к седобородому старику, который норовил выступить вперёд и, не осмеливаясь вмешаться в разговор, возмущённо вздыхал, укоризненно качая головой.

— Что мне сказать, госпожа? — сняв шапку, начал старик. — Служил я вам всю жизнь верой и правдой, спину не разгибал, но сбежал. Каюсь, сбежал. Селить нас обратно в эти места — всё равно, что сажать дерево в пустыне. Нет у нас ничего…

— Земли у меня вдоволь, — сказала Анна.

— Земли много, я знаю, но землю пахать надо. Вы же не будете нам сбавлять оброк, земля тут малоурожайная, и запахивать нужно втрое больше, чем в Кахетии. А чем пахать, где волы? Имели бы мы хотя бы по паре волов на двор. Сами знаете, чтобы целину поднять, не меньше двенадцати пар нужно. А у нас не то что волов, но и баранов нет, ни коров, ни даже кур. Лесов тут нет. Чтобы съездить за деревом для сохи или для ярма, нужно два дня потратить. Но это ещё ничего. Беда в том, что у нас нет и зёрнышка для посева.

— Зерна мы дадим, — сказала Анна. — У меня его много — только вы не ленитесь. Сейчас займитесь покосами, видите, какая тут трава растёт и какие луга хорошие! Будете пасти мой скот и за это получите десятую с приплода. Через год у вас своя скотина будет. Чего ещё хотите?

— Это хорошее дело, — сказал в нерешительности старик, — золотые слова. — Он оглянулся, ища поддержки, но вдруг встретился с глазами рассвирепевших женщин и осёкся.

Женщины почувствовали, что разговор принимал нежелательный для них оборот. Они надеялись выпросить у Анны разрешение поселиться в Кахетии, а не здесь, где жизнь им осточертела, и, когда увидели, что на все доводы у Анны находился ответ, опять завопили. Пожилая женщина выскочила вперёд и оттащила от Анны старика, ругая и проклиная его:

— Ты что, согласен здесь селиться? Не быть этому! — гневно крикнула она и затем обратилась к Анне: — Не гневайся на меня, госпожа! Двенадцать детей вырастила здесь я, а ни одного у меня не осталось. Все они похищены и проданы в рабство. Теперь у меня единственный мальчик, я хочу его вырастить, чтоб он закрыл мне глаза, когда я умру. Там, в Кахетии, мы не одну треть урожая, а всю половину платили князю, но я готова платить две трети, лишь бы не видеть больше того горя, что мне пришлось испытать здесь двенадцать раз. Ты мать, ты должна понять меня. Смилуйся над нами, выпроси землю у своего брата в Телави или около Тбилиси. И посели нас там. Будем служить тебе, будем молиться за тебя…

— Подожди, мать, — сказала Анна, — слушай меня. Ты думаешь, что враг туда не придёт? Здесь будешь жить или около Тбилиси — всё равно, он и там вас разыщет. Я хочу поселить вас не в одиночку, а вместе в большом селе, где есть надёжная крепость и проживает до тысячи душ людей. Я объединяю десять деревень в одну, потому что грабители не осмеливаются вторгаться в большие селения. Понятно это тебе?

— Понятно, как не понимать, дай бог вам долгой жизни! Однако отпусти нас обратно. Окажите такую милость, поселите нас в Кахетии.

— Сил никаких нет с вами говорить! — возмутилась Анна. — Вы упрямы, как ишаки. По закону я должна вас всех жестоко наказать и бросить в подземелье за побег, а вместо того я вам предлагаю свободу.

— А что ж, и бросьте нас в тюрьму, там лучше, хоть отдохнём немного, — заплакала одна из женщин, — а если умрём там, ещё лучше, может, на том свете обретём покой…

Босой и загорелый мальчик с чёрными, как уголь, глазами подбежал к женщине и, прильнув к ней, уставился на Анну злыми глазами.

— Тёмная ты, — грозно прикрикнул на женщину есаул, — упрямая и невежливая! Ты что — с соседкой говоришь или с царской сестрой?

Мальчик вдруг оставил мать, подбежал к есаулу и, подпрыгнув, ударил его кулачком в щеку. Это рассмешило всех. Женщина бросилась за сыном, чтобы наказать его за дерзкий поступок, но тот пустился наутёк, успев оглянуться на есаула и пригрозить ему кулаком. Есаул тоже рассмеялся, ибо не подобало мужчине обижаться на ребёнка.

— Пустое всё это, — обратился он к крестьянам, — у вас всегда такой обычай: раз вас не наказали, да не бросили в сырые ямы, вы тотчас же начинаете попрошайничать. Вместо того чтобы сказать спасибо её светлости за милостивое обхождение, вы просите то, что вам не положено ни богом, ни законом. Ну, а если так, то мы бросим вас в подземелье, потом сами будете просить, чтобы вас поселили хотя бы на край света…

— Мы что, мы разве против того, чтобы служить госпоже? — послышались нерешительные голоса. — Мы требуем законного обхождения.

— Эх, что и говорить, — крикнула из задних рядов какая-то женщина, — законы тоже ими писаны! Ведите нас, куда хотите, везде одинаковый ад.

Анна распорядилась, чтобы крестьян поселили в Дманиси, обещав им скоро навестить их и, если кому-либо понадобится помощь, помочь всем, чем может.

Крестьяне, понурив головы, начали собирать свой скарб, а Анна вернулась в замок. Увидев, что она не смогла сломить упрямства крестьян, которых пришлось силой водворять в её поместья, она обиделась на них, но больше досадовала на себя, не достигнув того, чего добивалась: чтобы крестьяне, после разговоров с ней, раскаялись и с благодарной радостью приняли её предложение. Она не могла успокоиться до тех пор, пока не вернулся Бесики, при виде которого у неё сразу отлегло от сердца.

Незаметно летело время. Лето входило в свои права, наступил зной. Днём уже трудно было выходить из дому. Бесики изредка ходил на охоту, но больше сидел в своей башенной комнате, где царила благодатная прохлада. Он проводил дни, валяясь на тахте и читая книги, а иногда писал стихи.

Анна часто приходила к нему, но в такое время, когда её не могли заметить. Большей частью это бывало после полудня, когда слуги и прочая челядь укрывались от зноя в своих помещениях. В эти часы посторонний человек мог бы подумать, что замок погружён в глубокий сон.

Анна проходила по тайному ходу, соединявшему дом с башней, и неожиданно, никем не замеченная, появлялась перед Бесики.

Эти посещения были для Бесики источником постоянной тревоги. Он предчувствовал, что тайна его отношений с Анной будет когда-нибудь раскрыта и гнев Ираклия падёт на его голову. Ничто не спасло бы тогда Бесики от смерти.

Ему всё ещё казалось, что, кроме Гульвардис, никто не знает о его любви; поэтому он был очень сдержан и осторожен.

Но чем осторожнее был Бесики, тем беззаботнее вела себя Анна. Она всем своим поведением выдавала себя: наряжалась, белилась, сурьмила ресницы и брови, заплетала волосы в тонкие косички или в толстую косу, которой обвивала шею, или же длинными локонами обрамляла своё белое лицо. Платья она меняла ежедневно. Прислужницы с утра до ночи возились с её нарядами.

Когда Бесики возвращался с охоты, она выходила навстречу ему из замка, а потом звала из деревни парней и девушек, плясунов и плясуний, устраивала хороводы и вообще всячески старалась развлечь своего возлюбленного.

Больного своего мужа она совсем забросила. За Димитрием ходили Гульвардис и две дворовые девушки. У расслабленного старика тряслось всё тело, он целыми днями брюзжал и бранился.

Гульвардис так надоело ухаживать за ним, что она не раз молила бога избавить и его и окружающих от мучений и «принять, наконец, его грешную душу».

В середине лета к Анне приехал управляющий. Он извинился за опоздание, сославшись на колотье в боку. Хотя Анне и было в чём упрекнуть Росаба, она успокоила его и постаралась избавиться от него как можно скорее. Коротко расспросив о делах, она дала ему кое-какие поручения и отослала прочь. Перед отъездом управляющий сказал Анне, что в Тандзию прибыл гонец от государя и привёз приказ: всем царским чиновникам, где бы они ни находились, явиться ко двору.

Вечером, когда Бесики вернулся с охоты, Анна, после некоторого колебания, сказала ему, что государь требует к себе всех своих чиновников.

Бесики вздохнул с облегчением. Безрассудное поведение Анны и её пылкие ласки постепенно охладили его чувство. Узнав о приказе государя, он тотчас же стал собираться.

Анна уговаривала его остаться, убеждала, что у государя много слуг, что его отсутствия никто не заметит, что и без него Ираклий справится с делами, но юноша твёрдо стоял на своём: приказ есть приказ, нужно ехать.

— Разве я сам не стремлюсь быть с тобой? Но я не имею на это права. Все явятся к царю, одного меня не будет. Пусть обо мне сейчас и не вспомнят. Но ведь позднее, когда я приеду, государь спросит, где я был, и я не смогу солгать…

— Ну так что же?

— Если кто-нибудь, из вражды ко мне, хотя бы намекнёт о нашей любви, царь поймёт, почему я не подчинился приказу. А ты же знаешь, как он грозен и неумолим!

— Останься хоть на две недели, — молила Анна. — Не такой уж длинный срок, чтобы там хватились тебя!

— Нет!

— Как, а на две недели не хочешь задержаться? — обиделась Анна.

Она молча вышла из комнаты и весь вечер не подходила к возлюбленному. Горькие мысли теснилась у неё в голове: ревность вновь терзала её.

«Не любит он меня! — думала Анна. — Нет, не любит! Он молод, сердце его стремится к другой. Но пока я жива, не уступлю его никому! Поеду с ним, заодно навещу брата, взгляну на внучку! Да, да, это я хорошо придумала!»

Анну так обрадовала эта неожиданная мысль, что она и нс задумалась о препятствиях. Конечно, было неудобно оставлять больного мужа, конечно, предстоял тяжёлый и долгий путь. Но не всё ли равно? Зато она будет с ним, с Бесики!

Вся во власти своей новой мысли, Анна легко примирилась с отъездом Бесики. Утром она спокойно простилась с возлюбленным, даже не проводила его, и тотчас же принялась за сборы. Она собиралась выехать дня через два, после того как начальник крепости соберёт в деревнях триста человек для её свиты.

Такая свита или, вернее, вооружённая охрана была совершенно необходима. Путешествие без охраны было сопряжено с большим риском: на дорогах разбойничали шайки лезгин, и легко было попасть к ним в руки.

Бесики тоже следовало бы взять сопровождающих, но он предпочёл путешествовать один. Анна предлагала послать с ним хоть несколько человек, но Бесики отказался. Он решил, что ехать одному безопаснее: во-первых, одного труднее заметить, во-вторых, даже заметив одинокого путника, лезгины заподозрят ловушку и не тронут его. Уже не раз Ираклий ловил горцев на эту удочку: пустив вперёд одного всадника, он сам с отрядом скрывался вблизи. Не успевали лезгины окружить свою предполагаемую жертву, как Ираклий вихрем налетал на них и уничтожал всю шайку одним ударом. Наученные горьким опытом, лезгины теперь уже редко преследовали одиноких путников.

В надежде на это Бесики ранним утром беспечно пустился в путь. Отъехав от замка Орбелиани, он с облегчением расправил плечи, словно сбросив с них тяжёлую ношу, и радостно окинул взглядом ущелье Машаверы. Солнечные лучи ещё не победили утренней прохлады. Роса ещё не высохла и алмазными слезами сверкала на полевых цветах. Ярко-алым пламенем горели разбросанные по полю маки. Порой среди трав слышался птичий гомон где-то вдали звал подругу перепел.

Бесики ехал шагом. Седло его отягощал объёмистый хурджин, да и не стоило с самого начала ехать быстро и утомлять лошадь — путь был далёкий. Спешить было нечего, два дня опоздания не имели значения. В его воображении вставал царский дворец в Телави, полный озабоченных, занятых государственными делами придворных, он представлял свои будущие встречи с Леваном и Давидом, вечера, проводимые за пирушкой или в спорах с друзьями, и, увлечённый мечтой, он скоро забыл и об Анне и об её любви.

Когда в Тбилиси появилась чума, Ираклий с двором переехал в селение Ираклисцихе, расположенное в семи верстах от города. Он надеялся, что эпидемия не будет иметь большого распространения и он вскоре получит возможность вернуться в Тбилиси. Однако его надежды не оправдались; с каждым днём вести, приходившие из города, ухудшались: чума охватывала всё новые и новые районы. Через несколько дней она появилась и в Ираклисцихе. Пришлось покинуть это село и направиться в Телави. В селе Артозани, около самого Телави, царю сообщили, что чума докатилась и до этого города.

Ираклий приказал остановиться в Артозани. Он поставил на всех дорогах стражу, чтобы никто не проник в деревню, и кое-как разместил двор. Он был в отчаянии. Помимо собственной большой семьи и огромной свиты, его сопровождали государственные чиновники с семьями и слугами и, кроме того, множество верблюдов и лошадей, навьюченных поклажей и провиантом, а разместить всё это сборище людей и животных было негде.

Не улучшались и государственные дела. Ираклий писал Тотлебену, прося генерала предать забвению все прошлые недоразумения, и предлагал возобновить совместные военные действия против турок. Моуравов всячески успокаивал Ираклия, уверял его, что благоприятный ответ от Тотлебена не замедлит прийти, но генерал отвечал в таком грубом тоне, что русский посол не решался переводить Ираклию его письма.

Больше всего Ираклий боялся, что Тотлебен уйдёт назад в Россию вместе до своими войсками. Стоило притихнувшим на время врагам Грузии прослышать об уходе русских, как они немедленно налетели бы на Грузию со всех сторон, словно стая жадных волков, и обессилевшей стране пришлось бы плохо.

Ираклию сообщили, что ереванский хан изменил ему и заключил союз с турками. Заручившись поддержкой хана, арзрумский сераскир Мустафа собрал большое войско и собрался в поход на Грузию, — так сообщали осведомители. Более того, ереванский хан послал гонцов к персидскому шаху и кубинскому хану, призывая их воспользоваться моментом, поднять меч против Ираклия и уничтожить его.

Усиленно готовились к войне и лезгины. Ираклий получил письмо от аварского князя Мухаммед-Нюсел-хана, который сообщал, что Мамед-хан кумухский настойчиво предлагает ему заключить союз против Грузии. И хотя Мухаммед-Нюсел-хан уверял Ираклия в своей неизменной дружбе, стоило бы ему заметить, что дела грузинского царя пошатнулись, как и дружба и верность были бы забыты. В такое тревожное время нельзя было довериться даже родному брату. Со дня на день ожидал Ираклий также известия об отступничестве ганджинского хана, который пока ещё оставался верен грузинскому царю и чуть ли не ежедневно присылал ему письма и приветы. Ираклий хорошо понимал, что ганджинский хан присылает гонцов только для того, чтобы узнать, как идут дела грузинского царя, и в случае чего вовремя отступиться от него.

Всё это очень тревожило Ираклия, и он делал всё возможное, чтобы русские войска не покинули Грузию.

Порой ему казалось, что и на русские войска не было больше надежды: слишком уж странно вёл себя Тотлебен. Возможно, что наибольшая опасность таилась именно здесь. Давид Орбелиани уверял царя, что, если бы не чума в Тбилиси, Тотлебен обязательно попытался бы взять столицу. Нет худа без добра, — кто знает, быть может, на этот раз чума оказалась спасительной!

В таком напряжённом состоянии находились грузинские дела, когда Ираклий в средних числах июля получил донесение о том, что Тотлебен направился в Имеретию. Обрадованный этим известием, Ираклий тотчас же начал собираться в Картли. Он решил отвезти свою семью в Ахалгори, а двор и государственных чиновников разместить в Гори. Здесь он намеревался собрать свои войска для вторичного похода на Ахалцих. Готовясь к переезду, Ираклий особым приказом вызвал ко двору всех разъехавшихся по стране чиновников. Отсутствие их было большой помехой в ведении государственных дел. Царю на каждом шагу нужен был то один, то другой из его приближённых.

Через несколько дней после его приказа начали съезжаться в Артозани те из чиновников, которые оказались поблизости. Их заставляли пройти трёхдневный карантин и только после этого допускали в царскую стоянку. Мера эта была введена Ираклием по совету Моуравова. Стража ревностно исполняла этот приказ: кто бы ни был задержан караулом на дороге, даже сам царевич, он должен был в течение положенного срока ждать допуска в деревню; царю при этом сообщали, что прибыл такой-то и ждёт распоряжений.

Не было сделано исключения и для Бесики. Когда он, утомлённый долгой дорогой, подъехал с несколькими попутчиками к Артозани, стража не пропустила его в селение.

Близился вечер. Широкая тень Гомборского хребта уже покрыла Алазанскую долину. Было жарко. Стражники расположились на траве около дороги. Одни из них с наслаждением пил воду прямо из кувшина. Бесики осадил лошадь.

— Дай-ка и мне, приятель!

Стражник вскочил и, протянув Бесики кувшин, сказал:

— Сойдите с коня, отдохните, всё равно раньше чем через три дня в деревню не впустим, таков царский приказ!

Попутчики Бесики тоже остановили лошадей. Узнав, что придётся ждать здесь три дня, все спешились и растянулись тут же на мягкой траве. Стражник, узнав имена прибывших, тотчас же отрядил человека к государю.

Среди попутчиков Бесики был Чабуа Орбелиани. Он велел посланному особо сообщить государю, что мдиванбег Чабуа Орбелиани прибыл и ждёт распоряжений.

Когда в Тбилиси появилась чума, Чабуа вместе с другими князьями последовал за Ираклием, хотя и был обижен на него. Чабуа давно мечтал о путешествии в чужие страны. Поехать послом в Россию, Иран или Турцию было его заветным желанием. Он не раз намекал царю на это, но Ираклий всякий раз переводил разговор на другие предметы или же не давал ясного ответа.

В конце мая Ираклий приказал подготовить к отправке в Петербург знамёна и другие трофеи, взятые под Аспиндзой. Чабуа подослал к царю Иоанна Орбелиани с тем, чтобы тот посоветовал царю послать ко дворцу императрицы именно его, Чабуа.

Иоанн знал, что в подобных вопросах царь не принимает ничьих советов, но всё же исполнил просьбу Чабуа и осторожно при случае ввернул:

— По-моему, лучше всего послать в Петербург Чабуа. Будучи человеком образованным и красноречивым, он сумеет красиво и подробно рассказать императрице о битве под Аспиндзой и произведёт на неё должное впечатление.

Ираклий рассмеялся и ответил Иоанну со всей возможной учтивостью:

— Не поймите меня превратно, ваше сиятельство, я высоко ценю Чабуа и верю в его талант и учёность, но… я не могу послать его! На что это будет похоже, если человек с таким лицом, настоящая… (чуть не сорвалось «настоящая обезьяна»), не знаю, как выразиться, настоящее огородное пугало — не осудите за сравнение, я вовсе не хочу оскорблять князя — предстанет перед императрицей в качестве нашего посла? «Что это за страна, — скажет императрица, — в которой рождаются такие уроды?» Князю Чабуа передайте, что государь не решается подвергать его трудам и лишениям долгого пути. Я считаю, что к императрице лучше послать брата его — Заала Орбелиани, который здоровьем намного сильнее Чабуа. Так и передайте, иначе, боюсь, он обидится.

Иоанн передал Чабуа ответ царя так, как тот ему приказал, но, как он ни старался успокоить родственника, Чабуа был глубоко уязвлён отказом.

Через несколько дней Чабуа случайно узнал, что царь отправляет посольство к Керим-хану. Он снова воспрял духом: может быть, хоть теперь его не обойдут и пошлют в Иран. Там ведь ему и переводчик не нужен — персидский язык он знает отлично! Новая надежда заставила его забыть о прежней обиде. Но только что он собрался подослать кого-нибудь к царю, как чума перевернула всё вверх дном и ему пришлось вместе с Ираклием покинуть Тбилиси.

В Ираклисцихе творилось такое, что Чабуа забыл не только об Иране, но обо всём на свете. Многочисленные придворные не умещались в маленьком селе. Князья спали на бурках под открытым небом, словно простые горцы. Большинству князей было приказано уехать в свои усадьбы и ждать там, пока царь снова не призовёт их к себе. И так как Чабуа не попал в список оставленных при дворе, го ему пришлось покинуть Ираклисцихе и отправиться к себе в Манглиси.

В деревне Чабуа жил замкнуто и большую часть времени проводил за перепиской книг. Он даже написал несколько стихотворений, хотя это стоило ему огромных трудов: он подолгу потел, мучился, пока ему удавалось склеить строчки в какое-то подобие стихов.

Привыкшего к придворной жизни Чабуа очень тяготили тоскливые деревенские будни. И когда от царя пришёл приказ явиться ко двору, радости его не было границ. В сердце его всё ещё теплилась надежда, что Ираклий пошлёт его куда-нибудь во главе посольства.

По пути он нагнал Бесики и, хотя терпеть не мог молодого поэта, всё же предложил ему путешествовать вместе.

Беседуя с Бесики, он всячески старался дать ему понять то расстояние, которое отделяло его, мдиванбега из знатной фамилии, от простого секретаря, каким был Бесики.

Надменность мдиванбега только забавляла поэта, но он не дал этого почувствовать своему спутнику и был с ним преувеличенно учтив.

Когда стража остановила их при въезде в Артозани, Чабуа стал вести себя ещё надменнее, словно хотел показать своей свите и стоящей поодаль страже, что приехавший с ним молодой человек — лицо незначительное и что он — мдиванбег Чабуа — не имеет с ним ничего общего.

— Ну, Бесики, надеюсь, волынка и свирель с тобой? — как бы шутя, но не без яда, сказал Чабуа — Надуй-ка мех да потешь нас, пока мы тут скучаем!

— Волынка моя осталась в городе, ваше сиятельство, но мне думается, вам больше по душе плач зурны. Говорят, у кого большие уши, тому лишь звуки зурны услаждают слух!

— Уши у меня большие, но ведь и слушать мне приходится разговоры о больших делах!

— Я не для того сказал, чтобы вас обидеть.

— Я и не в обиде. Придворному шуту многое прощают. Так уж издревле заведено.

— Поэтому я и осмеливаюсь сказать: большим ушам подобает слушать речи о больших делах, громкий крик и, простите, ослиный рёв. Так установлено самим господом богом, слава ему!

— В таком случае порадуй нас своим ослиным рёвом, — быстро отпарировал Чабуа хлёсткую шутку Бесики.

— С великим бы удовольствием, да я в трауре — у меня померла ослица, и ещё не прошло сорока дней.

Слуги и стража расхохотались. Собравшиеся всё ещё забавлялись их шутливыми пререканиями, когда посланный к царю человек вернулся с большим узлом в руках. Тяжело дыша, он подбежал к собеседникам.

— Ну что, был у государя? — спросил его начальник стражи.

— Был и видел царского секретаря. Государь приказал всем подождать. Пусть, говорит, отдохнут в большом хлеву, что у въезда в село. Только господину царскому секретарю Бесариону Габашвили велено немедленно явиться к его величеству. Пусть, говорит, переоденется вот в эту одежду, да сначала, говорит, хорошенько вымоется с мылом, а потом пожалует. Вот и платье прислали. — Гонец приподнял с земли большой узел.

— А мне секретарь ничего не велел передать? — спросил гонца изумлённый Чабуа.

— Я доложил всё, что мне было сказано: господин царский секретарь Бесики Габашвили…

— Об этом мы уже слышали! — перебил его взбешённый Чабуа. — Я о себе спрашиваю.

— Господину мдиванбегу ничего не велели передать? — спросил Бесики таким топом, точно хотел напомнить стражу: «Наверное, велели, а ты забыл!»

— Так и приказали: пусть отдохнут в хлеву, — повторил посланный, отирая пот со лба.

— Не могли так сказать! — не унимался Бесики.

— Клянусь жизнью государя! Как мне сказали, я так и передаю. Не стану же я добавлять! Возьмите платье, чьё оно?

Бесики взял узел и искоса поглядел на Чабуа. Тот с такой яростью крутил свои усы, как будто хотел вырвать их с корнем.

За поворотом внезапно показалось село. Бесики остановился, точно зачарованный. Плоские крыши домов пестрели яркими шелками женских платьев, маленькое, тесно расположенное село походило на чудесный цветник. С разных сторон доносились звуки бубна и тари. На крышах плясали, пели, коротали время за беседой. День клонился к вечеру; женщины, которые днём отсиживались от жары в домах, высыпали из комнат на крыши. Там и сям среди женщин виднелись столь же богато одетые мужчины.

По улицам прохаживались вооружённые воины и хевсуры в кольчугах.

Сердце Бесики радостно забилось. Проезжая по деревенской улице, он со всех сторон слышал дружеские приветствия и оклики. Он столько раз раскланивался в разные стороны, что у него заболела шея.

Резиденцией царя Ираклия служил простой крестьянский дом, который мало чем отличался от остальных деревенских строений, представлявших собой полуземлянки. Преимуществом его был широкий балкон, который после приезда двора весь был устлан коврами. Перед балконом дежурила дворцовая охрана, вокруг дома и на крыше стояли закованные в латы хевсуры с мечами в серебряных ножках и с длинноствольными ружьями.

Во дворе Бесики был встречен охранником, который проводил его к царю. Бесики поправил на себе платье, откинул на спину разрезные рукава.

В полутёмной комнате горели свечи. Ираклий сидел у маленького походного столика и что-то писал. Тут же на длинной тахте сидели в ряд — царевич Леван, Давид Орбелиани и Антон Моуравов. Они вполголоса беседовали и не сразу заметили вошедшего. Ираклий поднял голову, сдвинул очки на лоб и, узнав Бесики, ласково ему улыбнулся.

— Где ты был, сын мой? Мне сказали, что ты остался в городе. Я уж не думал увидеть тебя в живых!

Бесики опустился в дверях на колени и отвесил земной поклон. Остальные тоже заметили его и весело с ним поздоровались.

— Подойди поближе, что ты остановился на пороге? — сказал Леван.

— Не был ли ты в заражённой деревне или около больного? — спросил Давид.

— Нет, ваше сиятельство, но… осторожность всегда уместна, — бережёного бог бережёт…

Ираклий попросил присутствующих оставить его наедине с Бесики. Проходя мимо Бесики, Леван шепнул ему: «Ужинать приходи ко мне»; тот кивнул в знак согласия.

Проводив взглядом уходящих, Ираклий спросил Бесики, давно ли он покинул Тбилиси. Узнав, что Бесики уехал вместе со всеми, царь перестал его расспрашивать и сразу перешёл к делу, по которому столь срочно вызвал его к себе. Бесики немедленно должен был отправиться в Иран: отвезти шаху письмо и как можно скорее вернуться с ответом.

— От нас до Шираза сорок дней пути, — сказал Ираклий, — если ехать с караваном. Но это слишком долго. Ты отправишься верхом. Ночью будешь в пути, а днём — отдыхать. Иначе ни ты, ни лошадь не вынесете зноя. Впрочем, наставления мои не нужны — с тобой поедут испытанные люди, изъездившие Иран вдоль и поперёк. Короче говоря, ты должен потратить на дорогу туда и обратно не более шестидесяти суток. А теперь слушай меня внимательно. Я посылаю Кериму письмо, но он человек неучёный — читать и писать не умеет. Письмо ему прочтут, но он не очень доверяет своим людям, поэтому ты всё, что надо, передашь ему ещё и на словах. Поручение моё ты должен выучить наизусть и не говорить ни одного лишнего слова. Керим хитёр, он одним ловким вопросом может заставить тебя проговориться о том, что ему не следует знать.

— Государь, вы об этом говорили мне и раньше.

— Да, говорил, а теперь ещё раз повторяю, чтобы ты хорошо запомнил. Мне необходимо узнать, договорился ли Керим-хан с повелителем Афганистана, из страха перед которым он не смеет шагу ступить из дому. Если мир между ними уже заключён, то Керим выступит против Турции. У него с султаном старые счёты. Обо всём этом ты сумеешь узнать от шахского визиря Нариман-хана, на дружбу которого я твёрдо полагаюсь. Когда-то я спас его от смерти, и с тех пор он предан мне душой и телом. Ты отвезёшь ему письмо, которое нужно будет передать так, чтобы никто не заметил. Если будут спрашивать тебя о наших делах, не говори ничего о том, что мы не в ладах с Тотлебеном и что генерал покинул нас в Ацкури. Помни: никогда не нужно перед иностранным государем раскрывать домашние дела. Зато ты сам должен стараться как можно больше узнать и присмотреться ко всему, что может нас интересовать. Не растеряйся во время беседы с ханом. Словесный поединок труднее, чем фехтование клинками. Ты хорошо владеешь словом, но шаху постарайся показаться простодушным. Скажи ему, что ты только певец и поэт, а в государственных делах ничего не смыслишь и что ты послан мной для того, чтобы своим искусством доставить ему удовольствие. Шах призовёт своих певцов и устроит состязание. Тут уж ты должен отличиться. Победишь — получишь щедрую награду.

— Когда, ваше величество, прикажете мне выезжать?

— Сегодня. Начальником твоей свиты и проводником будет Кайхосро Мурванишвили. Он уже всё знает. До Нахичевани тебя будут сопровождать двести воинов. Дальше возьмёшь с собой только тридцать человек. Между Нахичеванью и Ширазом постоянно ездят шахские курьеры, и Керим вышлет тебе охрану. Да, кстати, ереванский хан отложился от меня, а между тем тебе придётся проехать или через Ереван или через Ганджу и Карабах. Надеюсь, ты не боязлив, тогда лучше поезжай через Ереван. Опасности особой нет. Хаи ереванский не посмеет открыто напасть на моё посольство. По обычаю, он сам должен выйти навстречу тебе из Еревана. Если этого не случится — ясно, что он изменил. Тогда призови к себе начальника крепости, передан ему наш приказ и для виду поверни обратно, а когда скроешься из поля зрения, поверни налево и следуй по течению Аракса, Кайхосро знает дорогу. Ночью доедешь до Шахтахта, и оттуда недалеко до Нахичевани, где ты уже будешь во владениях Керим-хана. Теперь ступай повидай мушриба, он снабдит тебя деньгами. Казначей передаст тебе список подарков, которые ты повезёшь шаху, и объяснит, как их поднести. Сейчас восемь часов. В десять придёшь ко мне, и я вручу тебе письмо для Керим-хана. Иди!

Бесики низко поклонился царю и вышел из дома. Приказ немедленно отправляться ошеломил его. Он долго стоял посреди двора, глядя в пространство, и никак не мог сообразить, куда ему идти, кого повидать в первую очередь, с чего начать сборы. Всё перепуталось у него в голове: предстоящая беседа с шахом, опасности пути, свита, поиски мушриба и Кайхосро. Внезапно он вспомнил о приглашении Левана, представил себе ломящийся от яств стол и ощутил острый голод: он ничего не ел с утра.

Наконец Бесики собрался с мыслями и прежде всего отправился искать Кайхосро Мурванишвили, которого нашёл в хижине на краю деревни, где помещались минбаши.

Кайхосро встретил поэта с невозмутимым спокойствием.

— Ну как, Бесики, едем?

— Едем, да только… — оглянулся Бесики. — Как же ехать, если…

— Не тревожься, — успокоил его Кайхосро, — всё готово. Как только прикажешь — тотчас сядем на коней и в путь!

— Куда вы едете? — спросил длинноусый минбаш, которого Бесики видел впервые.

«В Иран», — чуть было не сорвалось с губ у Бесики, но Кайхосро вовремя перебил его.

— На охоту, — Кайхосро улыбнулся и незаметно подмигнул поэту. — Разве нам и поохотиться нельзя?

— Да, да, конечно!.. — растерялся Бесики. — Значит, выезжаем в десять часов.

— Я уже докладывал — мы готовы. Едем хоть сейчас.

— Где живёт Леван?

— Пожалуйте, я провожу.

Они направились к жилищу Левана. По дороге Кайхосро сообщил Бесики приказ, полученный им от царя. «Кроме тебя, никто не должен знать, куда вы едете, — сказал Кайхосро царь. — Возьми надёжных людей, таких, которые пойдут в огонь по одному твоему слову».

Леван и его гости уже сидели за столом. Бесики был встречен радостными возгласами. Кроме Давида Орбелиани тут были Соломон Леонидзе, Агабаб Эристави и телавский старшина.

— Объясни, пожалуйста, чем ты приворожил к себе государя? Он только и знает, что уединяется с тобой для каких-то таинственных бесед, — с улыбкой обратился к Бесики Леван, указывая ему на стул подле себя. — Садись сюда. Подайте турий рог!

— Нет, рога не надо. У меня нет времени!

— Куда ты спешишь? — удивился Леван.

— Не знаю! Туда, куда ветер дует. — Бесики отломил кусок хлеба, оторвал куриную ножку и с аппетитом принялся есть.

— Бели не хочешь говорить, куда ты едешь, скажи по крайней мере, где ты был всё это время! — не унимался Леван.

Бесики показал на свой набитый рот — дескать, погоди, дай поесть. Леван недовольно покачал головой и повернулся к Давиду. Они беседовали об уходе русских войск в Имеретию и сошлись на том, что генерал, должно быть, не поладит и с царём Соломоном. Бесики не знал о последних событиях и, услышав, что Тотлебен отбыл в Имеретию, удивлённо взглянул на Соломона Леонидзе, который сидел рядом.

— Ну да, разве ты не знаешь? — ответил Леонидзе вполголоса, чтобы не мешать беседующим. — Мы опасались, что он уйдёт в Россию. Государь был очень встревожен.

— Когда это случилось?

— Недели две тому назад. Получено известие, что царь Имеретии взял Шорапанскую, Багдадскую и Кутаисскую крепости.

— С помощью русских?

— Нет, один. Разбил турок и послал гонца к Тотлебену: пожалуйте, мол, к нам, теперь здесь совершенно безопасно, турки изгнаны из Имеретин.

Бесики расхохотался.

— Вот будет потеха, — продолжал Леонидзе с улыбкой, — если генерал рассорится с Соломоном только из-за того, что царь посмел без него изгнать турок.

— Я ничему не удивлюсь!

— Как бы то ни было, а для нас поход генерала в Имеретию выгоден. Русские полки всё ещё в Грузии, враг не посмеет на нас напасть. Тем временем и чума, даст бог, прекратится, жизнь войдёт в свою колею и мы возьмёмся за наши дела. Когда ты едешь туда, куда царь тебя посылает?

— А ты откуда знаешь?

— Знаю. Да и они знают, — Соломон кивнул в сторону царевича и Давида, — нарочно только спрашивают тебя… Ты ведь должен был сначала ехать с караваном ага Ибреима…

Тут Соломона перебил царевич:

— О чём вы шепчетесь? Бедный Бесики, как он проголодался! Дайте ему вина!

Подкрепившись, Бесики почувствовал такую усталость, что едва не заснул тут же за столом. Он принял рог от виночерпия, но отпить не решался, боясь, что сон вконец одолеет его. Невольно вспомнился ему дворец Анны и богато убранная комната в башне, где он так беззаботно проводил целые дни напролёт. Сожаление охватило его. Он осушил рог, поглядел на карманные часы и вскочил.

— Куда ты, Бесики? — удивился Леван. — Где твоя учтивость? Поел, попил и бежишь прочь!

— Простите меня, ваше высочество! Я должен явиться к царю.

— Вернёшься?

— Вряд ли. Должен выехать сегодня же в ночь. Сами знаете, царский приказ — закон.

— Что ж, друзья, пожелаем нашему Бесики счастливого пути! Да хранит его господь от всякой напасти! — проговорил Леван.

— Аминь! — сказали все хором, осушили стаканы и тепло попрощались с Бесики.

Получив от Ираклия письма и грамоты, Бесики тотчас же вместе с Кайхосро собрался в путь, но его беспрестанно останавливали. Кто зазывал его к себе, кому хотелось поболтать с ним, а у самой околицы ему преградили дорогу две женские фигуры.

Было темно, и Бесики не узнал их, пока они не назвали себя: одна из них была Майя, другая — Анико. По их словам, они вышли прогуляться, на самом же деле они поджидали Бесики. Узнав, что царь спешно вызвал Бесики и так же спешно куда-то его посылает, Майя и Анико попросили у царицы Дареджан разрешения прогуляться и направились к дому государя. Майе особенно хотелось видеть Бесики, после того как Анна прогнала её, разгадав в ней шпионку Дареджан. Майя долгое время не ходила во дворец. Потом она нашла приют в Сачино у царицы Дареджан. С тех пор она ничего не знала об отношениях Анны с Бесики, хотя и прилагала все усилия, чтобы разведать что-нибудь и тем заслужить расположение Дареджан. Некоторое время Майя была зла на Бесики, так как, вернувшись из похода, он не обращал на неё никакого внимания, словно и не помнил, что в день отъезда клялся ей в любви. Но Бесики вообще теперь ни на кого не обращал внимания, и Майя не отчаивалась.

Анико держала себя уже как взрослая; она вращалась в среде придворных дам и знала все дворцовые женские тайны.

Она по-прежнему была влюблена в Бесики. И хотя она теперь считалась невестой двоюродного брата царя Имеретии, воображение рисовало ей другое: она — Нестан, Бесики — Тариэль, а царевич имеретинский — сын хорезмского шаха; она видела в воображении, как Бесики пронзает мечом своего соперника. Царевича имеретинского она, однако, жалела, так как была ещё незнакома с ним, и он представлялся ей таким же прекрасным, как её любимый. Когда Анико узнала о приезде Бесики в Артозани, сердце её радостно забилось. Она побежала к Майе и предложила ей пойти вместе повидать Бесики.

Прижимаясь друг к другу, стояли они теперь перед поэтом, пока он учтиво приветствовал их и задавал обычные вопросы о здоровье. Бесики не очень-то был рад этой встрече и в душе благодарил бога за то, что у него так мало времени. Опасаясь расспросов, он сократил, как мог, беседу и сразу стал прощаться, выразив сожаление, что судьба на этот раз не дала ему возможности провести с ними больше времени. Анико и Майя стали упрашивать его не торопиться, поболтать с ними, даже схватили его за руку, но Бесики пообещал скоро вновь с ними свидеться и ушёл. Девушки пожелали ему счастливого возвращения и глядели вслед, пока он не скрылся в темноте.

Бесики догнал Кайхосро, и они молча продолжали путь. В темноте трудно было различать дорогу. Вскоре подошли они к околице, где их встретил готовый к отъезду отряд сопровождающих.

— Все ли готовы? — спросил Кайхосро.

— Готовы, конечно! — послышалось из темноты.

— Ну, так садитесь на лошадей и поедем! — приказал Кайхосро.

Воины зашумели, и через минуту все были на лошадях. Бесики и Кайхосро тоже подвели коней, и когда они уселись в седла, раздался чей-то голос, читающий молитву о ниспослании благополучного пути.

Молитва эта взволновала Бесики. Если до сих пор он не задумывался над трудностями предстоящего пути, то сейчас в душу его закралась тревога. Сколько бед и опасностей могло ожидать его на пути! Он вспомнил Жиль Блаза и его скитания, пленение его разбойниками… Сколько раз этот испанец рисковал жизнью! Бесики перекрестился, пришпорил лошадь и последовал за Кайхосро. На душе у него было сумрачно. Мысленно он уже видел нападающих на его отряд разбойников, слышал их свирепый боевой клич, треск выстрелов, звон сабель. Однако ночь прошла благополучно, и рассвет застал их недалеко от крепости Уджарма. Дневной свет рассеял мрачные мысли, и Бесики, несмотря на сильную усталость, молодцевато расправил плечи. Вид сверкающих оружием всадников наполнил его гордостью. Он радовался, что его сопровождают сильные, мужественные люди, которые по одному его слову рады будут броситься в огонь.

И как будто нарочно, именно в ту самую минуту, когда Бесики так подумал, где-то совсем близко раздался выстрел и послышались крики. По склону горы прямо на Бесики неслась вскачь группа лезгин.

Кайхосро грозно сдвинул брови. Молнией блеснул на солнце его клинок, и загремел его голос:

— Бей негодяев!

Бесики не успел опомниться, как весь его отряд, поднимая копытами пыль, с места поскакал навстречу разбойникам.

Лошади неслись, распластываясь по земле. Боевой клич был так грозен, что шайка лезгин сразу же дрогнула и в страхе повернула назад, но некоторые из них обнажили сабли и грудью встретили грузинских воинов. Но они только понапрасну пожертвовали собой: среди грузин было немало таких джигитов, которые на состязаниях пистолетной пулей сбивали чашу с шеста, и справиться с лезгинскими храбрецами было для них не трудным делом. Припав к шеям лошадей, прицелились они из пистолетов, и лезгины один за другим стали падать из сёдел на землю.

Когда стычка закончилась и больше не было смысла преследовать тех, кто успел убежать, Кайхосро приказал своим воинам остановиться, собрать добычу и изловить лошадей, всадники которых были убиты. Отряд собирался на лугу, куда вместе с пойманными лошадьми были приведены трое пленных лезгин. Их подвели к Бесики и поставили перед ним на колени.

— Откуда вы? — спросил Бесики.

Пленные что-то невнятно бормотали. Бесики не разобрал их слов.

— До каких пор вы будете разбойничать в нашей стране? Ведь мы не делаем вам ничего дурного. Почему же от вас нет покоя?

— Валлах! Мы не виноваты… — пробормотал один из троих, с наголо обритой головой и бородой до самых глаз. — Валлах! Наиб приказал, разве мы можем ослушаться?

— А куда вы ехали?

— Ахиска… Ахиска, — лезгин показал рукой на юго-запад.

— В Ахалцих, — разъяснил Кайхосро. — Они называют Ахалцих Ахиской, — он сверкнул глазами на лезгина. — Эх, снёс бы я с вас головы, да ваше счастье — за вас государь получит в обмен трёх наших людей.

Когда собрались все воины, выяснилось, что в стычке убито тридцать семь лезгин. Воины сняли с них оружие, изловили лошадей и теперь радовались богатой добыче.

Среди грузин никто не был даже ранен. Только под одним из воинов упала лошадь, и тот, упав с неё, вывихнул ногу.

Пленных лезгин Кайхосро отослал к царю в сопровождении трёх воинов. Пострадавшего грузина он посадил на одну из взятых лошадей и отправил вместе с пленными.

Отряд расположился на отдых тут же на лугу. Лошадей пустили на траву, а люди поели и, поставив часовых, легли вздремнуть после бессонной ночи.

После полудня, когда зной стал спадать, отряд двинулся дальше. Лошадей, отнятых у лезгин, взяли с собой про запас.

К вечеру путники достигли Агджакальской крепости. Крепость эта, некогда воздвигнутая турками в пустынном поле, около того места, где река Храми вырывается из своего узкого скалистого ущелья на равнину, должна была, по мысли её строителей, отрезать персам пути, ведущие к Тбилиси и к Турции. Но Шах-Аббас разрушил её, и с тех пор крепость служила лишь приютом для караванов. Двор крепости был покрыт высокой травой. Люди, останавливавшиеся на ночлег, пускали во двор пастись своих лошадей. Крепость была обнесена каменной стеной, по углам которой возвышались четыре высокие башни. В ней можно было спокойно провести ночь.

Въехав в ворота, Бесики увидел пасущихся лошадей. Он осведомился, кому принадлежат эти лошади, не остановился ли в крепости какой-нибудь вельможа?

Стража доложила, что только что приехала сестра государя, которая со всей своей свитой остановилась здесь, чтобы переночевать.

Бесики не сразу сообразил, о ком идёт речь. «Откуда здесь быть Анне? — подумал он. — Что за глупость!» Но тут он увидел выходящих из крепостной церкви женщин, которые с любопытством разглядывали всадников его отряда. Среди этих женщин Бесики сразу узнал Анну. Он соскочил с лошади и быстрым шагом направился к ней.

Бесики! — изумлённо воскликнула Анна, узнав своего возлюбленного. — Что ты тут делаешь? Откуда ты взялся?

— Вновь удостоился я, по милости господней, видеть вас, ваша светлость! — Бесики опустился на одно колено и коснулся губами руки Анны.

— Куда ты едешь?

— Я говорил вам раньше об этом.

— Неужели туда? Так ты…

Анна была взволнована. Она хотела сказать Бесики, что только ради него едет в Телави, что долгая разлука убьёт её, что ей трудно даже один день прожить без него… Но вокруг были люди, и ей пришлось промолчать.

Её поездка в Телави теряла смысл.

— Государь в Телави? — спросила Анна.

— Нет, ваше высочество, — там чума.

— Боже мой! — Анна ударила себя рукой по щеке. — И туда добралось поветрие? Иди к нам, в башню, расскажешь обо всём, что видел!

Вскоре подошёл и Кайхосро. Он почтительно приветствовал Анну, и все направились к башне.

Выжженные степи, скалистые горы в красноватых и голубых полосах, жёлтая песчаная пустыня… Страшным зноем сожжено было всё вокруг. В колеблющемся, насыщенном горячими испарениями воздухе дрожали, словно отражённые в озере, призрачные очертания изрезанных оврагами гор.

Иногда перед путниками возникал мираж и так ясно видна была отражающаяся в воде деревня, что можно было различить дома и деревья. Но стоило приблизиться к видению, как оно исчезало, и вокруг по-прежнему простиралась пустыня.

По каменистой дороге скользили ящерицы и змеи. Из-под груд щебня выползали скорпионы. Нигде нельзя было присесть или прилечь: всё вокруг кишело ядовитыми пресмыкающимися.

По вечерам над землёй поднимались густые тучи комаров и мошек. Не только люди должны были закрывать лица, но и лошадей приходилось защищать кисеёй. Но всего страшнее были фаланги, эти огромные пауки, которые ловят воробьёв, как мух, и укус которых причиняет мучительную смерть.

Люди тяжело страдали от жажды.

Местами встречались так называемые «кахризы» — искусственные узкие подземные тоннели, проводящие воду из горных источников в равнины. Через определённые промежутки эти тоннели соединяются с поверхностью шахтами-колодцами. Найдя такой колодец, путники блаженствовали, освежаясь вкусной холодной водой, от которой трудно было оторваться. Но кахризы встречались не часто, и не так-то легко было их отыскивать.

Так, мучаясь от зноя и постоянной жажды, ехали они вперёд. Перед ослеплёнными ярким солнцем глазами Бесики стояла его родная страна со своими журчащими ручьями, волнующимися нивами, зелёными садами и шумящими лесами.

Как сон, вспоминалась ему ночь, проведённая в башне Агджакальской крепости, небо, усеянное звёздами, тихое потрескивание сверчков и взволнованный шёпот Анны…

— Будешь помнить меня, Бесики?

— Буду помнить вечно! — повторял Бесики.

И вот теперь он ехал по выжженной дороге, дремал в седле и лишь временами раскрывал глаза, чтобы оглядеть окрестность и снова впасть в полусон.

И в дремоте чудились ему башня, небо, усеянное звёздами, и страстный шёпот около самого уха:

— Будешь помнить?

— Да.

— Любишь меня?

— Да.

— Ты спишь?

— Нет, я не сплю! — и Бесики открывал глаза… Куда-то проваливалась башня, снова перед ним желтела опалённая солнцем пустыня, он вздыхал, покачиваясь в седле… И опять тяжело смыкались веки и слышался шёпот Анны.

Так они ехали и ехали вперёд, и не было конца пути. Совет Ираклия — ехать ночью, а днём отдыхать — оказался невыполнимым.

Когда Ереванское ханство осталось позади, настали тёмные, безлунные ночи, дорогу в темноте трудно было искать, а спать под открытым небом, да ещё днём, было невозможно из-за множества ядовитых насекомых и пресмыкающихся. Приходилось останавливаться на отдых в гостиницах или караван-сараях, где можно было накормить лошадей и поспать самим.

В свите Бесики было теперь только тридцать человек. Остальных он отослал назад из Еревана. Нападения хана больше нечего было опасаться. Хан сам встретил Бесики у городских ворот, в знак почтительной покорности поцеловал и возложил себе на голову грамоту Ираклия и сказал Бесики:

— Слыхал я, что враги мои донесли повелителю моему, будто я собираюсь изменить ему. Это бесстыдная ложь!

Пригласив Бесики во дворец, хан оказал ему большие почести.

— Будь заступником моим перед государем, — просил он. — Пусть Ираклий вернёт мне своё расположение, пусть сменит гнев на милость!

А вечером пришёл к Бесики начальник крепости и донёс ему, что хан ежедневно посылает гонцов в Турцию и Иран, чтобы ему прислали войско, с которым он мог бы напасть на Ираклия.

— Однако, — сказал начальник крепости, — не получая определённого ответа, он оказывает тебе почести, чтобы ты не заподозрил чего-нибудь.

Когда крепостная стража увидела на дороге многочисленную свиту Бесики, хану доложили, что войска Гурджистана подошли к городу, — хан перепугался. Он боялся грузин в особенности потому, что не доверял жителям города. Армяне почитали Ираклия, видели в нём своего заступника и не простили бы хану перехода на сторону гурок. Отряд Бесики горожане встретили восторженными возгласами.

Когда хан узнал, что Бесики направляется в Шираз, он дал ему свежих лошадей и послал с ним свой собственный отряд, который сопровождал посольство до Нахичеванского ханства. Поэтому Бесики счёл возможным отослать назад большую часть свиты и взял с собой только тридцать человек.

Нахичеванский хан и Беглар-бек тавризский также встретили Бесики с почётом и послали с ним для охраны свои отряды.

Самым опасным оказался путь от Тавриза до Хама-дана. Несколько раз на отряд нападали курды. Однако испытанные в боях грузинские воины так легко отражали разбойничьи нападения, что отряд ни на один лишний день не задержался в пути.

К жаре понемногу привыкли. Зной уже не так мучил людей и лошадей. Кайхосро уверял Бесики, что спасает их сухость воздуха. В сыром климате они просто задохнулись бы от жары.

— Далеко ещё до Шираза? — спрашивал Бесики.

— Далеко! — отзывался Кайхосро.

— Ну и необъятная страна!

— Ты мало ещё видел на своём веку! Проехался бы по Хорасанской пустыне до Шах-Джанабада, вот тогда сказал бы, что конца краю нет этой стране! Да и зной там, как в аду. За глоток воды жизнь отдашь. Недаром у нас в Грузии пожелать человеку попасть в Джанабад — значит проклясть его. Попадёшь туда — с жизнью простишься. Ветер там такой горячий, что можно подставить вертел с мясом и изжарить шашлык!

— А ты бывал там?

— Где я не бывал! Объездил весь Иран, видел Афганистан, даже до Индии добрался.

По пути Кайхосро рассказывал Бесики о виденных им в Арабском море рыбах с длинными и острыми, как мечи, носами, одним ударом которых они разбивают дно кораблей; о чародеях Индии, которые подбрасывают в воздух канат и поднимаются по нему, разрезают человека на куски и потом оживляют его игрой на свирели.

И ещё много чудесного рассказал Кайхосро.

Бесики не раз приходилось слышать такие рассказы, но сейчас они доставляли ему особенное удовольствие. Когда перед ним постепенно вырастал какой-нибудь персидский город с огромными куполами мечетей, с высокими минаретами, с башнями, крыши которых напоминали луковицы, и с богатыми дворцами, — рассказы Кайхосро приобретали особый интерес. Всё в них начинало казаться действительностью — и правда и выдумка.

В больших городах и на перепутьях дорог Бесики останавливался вместе со своей свитой в караван-сараях. Хозяева этих заведений с большим почётом принимали посла Эрекле-хана. Ему и его спутникам отводили для ночлега лучшие комнаты. Как бы ни были заняты хозяева, они бросали все дела ради беседы со столь уважаемыми гостями.

Все города по пути были похожи друг на друга; ни один из них не был лучше Еревана и Нахичевани, а с Тбилиси они и вовсе не могли сравниться ни по красоте, ни по величине, ни по богатству. Но стоило Бесики увидеть перед собой Исфагань, как он тотчас почувствовал несравненное величие этого могущественного города.

Не было конца рынкам, караван-сараям, дворцам и громадным мечетям с высокими куполами и минаретами. Здания, покрытые синей эмалью и золотом, сверкали так, что слепили глаза. Улицы были полны народу; здесь были купцы в дорогих одеждах, оборванные дервиши, скромные разносчики товаров; на этих людных улицах можно было встретить представителя любой национальности — русского, француза, испанца, немца или англичанина. Одни приехали искать счастья, другие — торговать, третьи — просто путешествовали. Без конца тянулись караваны, верблюды звенели колокольчиками. Носилки с золотыми шатрами, казалось, плыли над морем людских голов. В носилках восседали длиннобородые, осыпанные драгоценностями вельможи или закутанные в чадры женщины.

Впервые Бесики увидел слона, которого погонял чёрный, как негр, индус.

Бесики был ослеплён всем этим великолепием. Но ещё больше поразило его то, что появление грузин среди этого людского моря было всеми замечено.

Со всех сторон неслись возгласы:

— Гюрджи! Гюрджи! (Грузины! Грузины!)

Это неожиданное внимание ободрило Бесики, и он преисполнился гордости. Окинув взглядом свою свиту, он убедился, что грузины в самом деле выделяются в толпе изяществом и красотой. Лица их, почерневшие от загара, были отмечены печатью благородства.

В караван-сарае, где грузины остановились для отдыха, у них нашлись знакомые иранские купцы, бывавшие в Тбилиси. Все они с интересом расспрашивали Бесики и его людей о Грузии; каждый из них жаждал ещё раз побывать в этой прекрасной стране.

Вечером Бесики и Кайхосро прошлись по городу. Кайхосро уверенно пробирался по улицам Исфахана; ему знакомы были все достопримечательности города. Сначала они направились к центру города, где возвышалась большая мечеть. Бесики удивился своеобразной архитектуре Исфахана. Каждый рынок, каждый квартал были обнесены высокой стеной. Казалось, город состоит не из зданий, а из собранных вместе укреплённых крепостей.

Каждый такой огороженный квартал или рынок имел большие ворота. Народ собирался на тех улицах, которые выходили к городским воротам; остальные же были безлюдны и казались вымершими.

Друзья осмотрели мечеть, прошлись по некоторым кварталам и только что собрались повернуть обратно, как в одной из узеньких улочек наткнулись на женщину в чадре; при виде их женщина замедлила шаг, остановилась, испуганно оглянулась и, убедившись, что кругом нет никого, спросила Бесики:

— Вы грузины?

— Да, грузины. А ты кто?

Женщина на мгновение приподняла чадру, и перед ним предстала красивая черноглазая девушка лет семнадцати. Но прелестное лицо её было залито слезами; она пыталась что-то сказать, но не могла.

Бесики хотел спросить её, как она сюда попала, но на улице послышались чьи-то шаги, девушка быстро закрылась чадрой и так стремительно покинула их, что они едва успели сообразить, что случилось. Бесики хотел бежать за девушкой, но Кайхосро схватил его за руку и шепнул:

— Ты с ума сошёл! Благодари судьбу, что никто нас не видел.

— Ну и что ж, если увидят? — Бесики покраснел от гнева. — Дочь моего народа проливает слёзы в неволе, а я должен благодарить судьбу за то, что не успел сказать ей слова утешения? Пусти меня!

— Перестань и пойдём. её не так просто разыскать! — проговорил Кайхосро. — Легче найти в море обронённую слезу, чем снова увидеть эту несчастную девушку в этом городе. А если и найдёшь её, всё равно не сумеешь спасти, будь у тебя даже сила Тариэля и его войско.

Мрачные, они вернулись к себе в караван-сарай. Бесики весь вечер молчал.

— Довольно, бог с тобой! — утешал его Кайхосро. — И без того у нас немало горя, незачем растравлять себя. Давай-ка закусим и ляжем пораньше. Завтра до рассвета нам надо отправляться. До Шираза ещё семь или восемь дней пути.

Неожиданная встреча с проданной в рабство грузинкой изменила настроение Бесики. Если до сих пор он удивлялся этой незнакомой ему обширной стране, восхищался её богатыми городами, её прекрасными дворцами и мечетями, вежливостью и гостеприимством её обитателей, то после этой встречи Персия предстала перед ним совсем в ином свете. Поэтому, увидев Шираз, город, подобного которому не было не только в Персии, но и на всём Востоке, Бесики остался равнодушен к его красоте.

Город утопал в садах, которые были полны роз. Розы цвели всюду — на улицах, во дворах домов, посреди площадей. Мечети и богатые усыпальницы с куполами были окружены изгородями из розовых кустов. Алые, жёлтые и белые цветы их испускали опьяняющее благоухание. Розовая вода, изготовленная в Ширазе, развозилась купцами по всему миру. Всякий, кто являлся к шахиншаху, должен был искупаться в розовой воде. Розовой водой опрыскивали одежду, тело, усы и бороду. Всё было одинаково чистое и сверкающее: город, люди, самый воздух. Сады были полны птиц, по ночам в них заливались соловьи. Над взнесёнными ввысь стройными минаретами кружились стаи голубей.

Но куда бы ни взглянул Бесики, перед его глазами неотступно вставало заплаканное лицо печальной девушки. В каждом доме ему мерещились проданные в рабство грузинки. Бесики рад был бы обратить в прах и в золу весь этот райский город.

Приехав в Шираз, Бесики тотчас же осведомился, где находится дворец Нариман-хана. Несмотря на то что чиновник Керим-хана, встретивший грузин у ворот города, приглашал их в отведённый для ханских гостей караван-сараи. Бесики прямо направился к Нариман-хану. На его счастье, визирь оказался дома. Он с большой радостью принял гостей из Грузии, а письмо Ираклия поцеловал. Спутников Бесики он устроил в помещениях первого этажа своего дворца, а Бесики и Кайхосро пригласил наверх, где несколько богато убранных комнат было отведено для особо почётных гостей.

Бесики сразу объявил хозяину, что торопится назад, в Тбилиси, и поэтому желал бы как можно скорее предстать перед шахом. Хозяин ответил с любезной улыбкой, что столь дорогих гостей он может отпустить не раньше, чем через месяц. Долго продолжался спор между хозяином и гостями. Наконец Нариман-хан обещал Бесики на следующий же день доложить шаху о приезде грузин, а там — как прикажет повелитель, так тому и быть. Вызвав к себе слуг, он приказал им быть особенно услужливыми и внимательными к гостям. Слуги отвели Бесики и Кайхосро в дворцовую башню, где их вымыли душистым мылом, натёрли розовой водой и одели в свежие одежды. После этого гостей пригласили к накрытому столу, за которым уже ждал радушный хозяин. Только теперь, после горячей бани и плотного обеда, почувствовали грузины, насколько они устали. От долгого сидения в седле у Бесики так болели колени, что он с трудом встал из-за стола, чтоб пойти спать. Оба грузина с наслаждением растянулись на мягких постелях и проспали до утра как убитые.

Утром Бесики проснулся, разбуженный Кайхосро, который успел уже проведать своих людей и убедиться, что они чрезвычайно довольны гостеприимством Нариман-хана. Грузинские воины уверяли начальника, что с таким почётом их нигде ещё не принимали.

— Вчера вечером приходил к вам человек от Александра Бакаровича, внука царя Вахтанга Шестого, — доложили они Кайхосро. — Узнав, что и вы и Бесики почиваете, слуга ушёл обратно, но попросил передать вам, что царевич ждёт вас завтра к себе.

Изумлённый Кайхосро побежал к Бесики и разбудил его, чтобы рассказать о странном приглашении.

— Постой, постой! — Бесики приподнялся, протёр глаза и уставился на Кайхосро. — Как может находиться здесь царевич Александр? Ведь он в Петербурге.

— Так думал и я… Однако, как видите, царевич здесь. Любопытно, зачем он приехал?

— Не трудно догадаться, — Бесики зевнул и стал одеваться. — Ведь он считает себя законным наследником грузинского престола. До сих пор он надеялся на русских, но, как видно, потерял надежду и приехал искать счастья у Керим-хана. Скверное дело! Он, наверное, просит войска у шаха, чтобы пойти на Грузию.

— Почему же он тогда не обратился к туркам?

Бесики на мгновение задумался, но затем уверенно ответил:

— Обратившись к Турции, он восстановил бы против себя Россию. Даже если бы он добился успеха, императрица всё равно свергла бы его с грузинского престола. Вот он и решил сделать так, чтобы и овцы были целы и волки сыты, и приехал в Иран. Царевичу известно, что русские стараются задобрить Керим-хана, чтобы он не примкнул к Турции. Кроме того, Картли и Кахетии некогда были владениями Ирана, и, если Керим-хан пожелает вернуть их себе, русские, может быть, и согласятся на это. Вот каковы, должно быть, расчёты царевича!

— Ловко придумано. Значит, предполагается, что Керим-хан пошлёт своё войско в Грузию и объявит: «Хочу посадить на карталинский престол законного наследника — Александра». Тут поднимутся все опальные карталинские князья — и попробуй бороться с ними!

— Ну, строить планы — одно, а осуществлять их — другое, — спокойно сказал Бесики. — Не следует забывать, что Керим-хан многим обязан Ираклию, который помог ему укрепиться на престоле. Не так уж легко согласится шах помочь врагу нашего государя.

— Как нам быть? Пойти к нему?

— Ну что ты! Какое дело послам грузинского царя до скитающегося по чужим странам царевича, претендующего на его престол? Даже если он сам явится к нам, мы не имеем права его принять.

— Откуда ты знаешь, какие намерения у царевича Александра? А что, если он хочет помириться с государем? Не для того ли он решил и нас повидать?

— Много ты понимаешь в политике! Зачем было ему приезжать в Шираз, если он хочет примирения?

В конце концов Бесики и Кайхосро решили не отклонять приглашения царевича, если оно будет повторено.

Нариман-хан ушёл во дворец узнать у шаха, когда тот пожелает принять грузинского посла. Чтобы убить время до его возвращения, Бесики решил осмотреть город. Дворецкий Керим-хана вызвался сопровождать почётных гостей и повёл их по городу. Втроём они обошли оружейные, шёлкоткацкие и бумажные мастерские, посмотрели, как делают розовую воду, побывали в мастерских эмалировщиков, а затем посетили знаменитую мечеть, построенную шахом Атабегом, и другую — «Факили», недавно начатую Керим-хаиом. Оттуда провожатый повёл гостей на могилы Саади и Гафиза, поэтов, которыми гордился Иран. Над обеими могилами стояли мраморные памятники. Бесики опустился на колени перед усыпальницами поэтов и со вздохом сказал Кайхосро:

— Почему я не могу также преклонить колени перед могилой Руставели? Мы, грузины, неблагодарные люди. Мы не знаем себе настоящей цены и не умеем чтить великих поэтов, которые прославили и возвеличили нас своим талантом! Где их могилы? Исчезли без следа. Гонения, изгнание, смерть на чужбине — вот судьба наших гениев!

— Всех, кроме Бесики, — пошутил Кайхосро.

— Мне ли, слабому светлячку, ставить себя в ряды с великими светочами духа!.. Может быть, и меня тоже ожидают изгнание и смерть на чужбине…

Когда они вернулись, Нариман-хан был уже дома. Он сообщил, что Керим-хан приказал без промедлений привести к нему посла Ираклия. Бесики хотел было уже приниматься за приготовления, но визирь остановил его с улыбкой:

— Не торопись! Ты удостоишься лицезреть шахиншаха лишь послезавтра. — Потом Нариман-хан отвёл Бесики в другую комнату и вполголоса сказал ему: — Царевич Александр виделся с шахом и просил его о помощи. Он обещал, если Керим-хан вернёт ему карталинский престол, быть покорным Ирану, как его дед и прадед. Всё это я сообщаю тебе в строжайшей тайне, смотри, чтобы никто об этом не узнал! Доведи до сведения своего государя.

— Но какой ответ дал царевичу шахиншах? — нетерпеливо спросил Бесики.

— Шахиншах, да славится его имя, изволил ответить так: «Иран не забыл верной службы деда твоего, Вахтанг-хана. Думаю, что внук его унаследовал благородный нрав своего деда, и поэтому не откажу тебе в милости. Жалую тебе должность сардара, а там поступим, как велит нам аллах».

— Но это значит, что он обещал царевичу всё, о чём тот просил!

— Нет, только обнадёжил его и оставил у себя, — успокоил Бесики визирь. — Шахиншах прекрасно знает, что с Ираклием шутки плохи! Свергнуть его так же трудно, как свалить кулаком скалу! Но знай, что, если подвернётся удобный случай, ни за что нельзя поручиться.

Бесики поблагодарил Нариман-хана за сообщение и весь день мучился сомнениями — повидаться ему с царевичем Александром или нет? Непринуждённая беседа с царевичем могла доставить Бесики много важных сведений, за которые Ираклий поблагодарил бы своего посла. Но что, если царь разгневается на Бесики за то, что тот осмелился разговаривать с его соперником?

Бесики решил ещё раз посоветоваться с Кайхосро, и они сошлись на том, что нужно повидать царевича.

Они отправились к Александру в ют же вечер. Царевич жил в гостинице и занимал две комнаты: в одной помещались его приближённые и слуги, в другой он сам. Завидев издали на улице Бесики и Кайхосро, слуги выбежали им навстречу. Они целовали гостям руки, обнимали их колени и плакали от радости. Глядя на них, Бесики и Кайхосро сами едва не расплакались. Все эти люди, как и сам царевич, никогда не видели Грузии, но унаследовали любовь к утраченной родине от своих отцов. Рождённые и воспитанные в России, они с детства привыкли слышать, как отцы молились богу, чтобы он вернул им родину. Встреча с грузинами была для них настоящим праздником.

Слуги провели гостей к царевичу Александру, который принял их с большим радушием.

— Неужели тебе не хотелось узнать, как поживает твой отец? — Александр с улыбкой похлопал Бесики по плечу и посадил его рядом с собой. — Вчера прибежал слуга, говорит мне: «Сын преподобного Захарии приехал послом из Грузии». По правде сказать, я очень обрадовался. Отец твой явился в Москве к нам, мы узнали обо всех его несчастьях, приютили его и помогли ему.

Бесики поблагодарил царевича и учтиво осведомился о его здоровье и делах.

— Правда ли, что в Тбилиси чума? — спросил Александр.

— Вам доставили неверные сведения, ваше высочество, — ответил Бесики.

— Ты от меня скрываешь правду? Впрочем, может быть, это и выдумки… Как дела Ираклия? Избежал ли хоть кто-нибудь его немилости?

— Если государь ради благоденствия страны наказывает виновного, то это простительно ему, кем бы ни был наказанный, — смело сказал Бесики, глядя прямо в лицо Александру.

Александр нахмурился, помолчал несколько мгновений и сказал Бесики:

— Вот что я скажу тебе, юноша. Государь, пекущийся о благоденствии страны, должен сделать так, чтобы подданные были довольны им, а враги боялись его. Лишь тогда он достоин похвалы. Перерезать горло брату, чтобы отнять у него власть, — разве это забота о стране? Постой! Я заранее знаю твой ответ. Ты скажешь, что Ираклий стремится возродить прошлое величие Грузии и поэтому деятельно борется как с внутренними, так и с внешними врагами… Да, я знаю, что Ираклий — бесстрашный полководец, который сам с обнажённой саблей ведёт в сражение свои войска. Но где слыхано, чтобы сосед ворвался в твоё жилище, отнял у тебя твоё добро и выгнал тебя из дому, утверждая, что он лучше тебя сумеет управлять твоим имением! Да ещё разорил бы всех твоих близких, объявив, что делает это для благоденствия страны! Разве дед мой, покойный царь Вахтанг, уехал в Россию для того, чтобы отказаться от карталинского трона? Пет, он хотел с помощью России изгнать турок из Картли, но счастье изменило ему. Царь Пётр скончался, а наследники его забыли о завещании великого государя. Может быть, мы сделали бы лучше, если бы вместо России приехали сюда и просили покровительства у шаха Надира Тогда карталинский престол остался бы в наших руках и нам не пришлось бы скитаться по миру. Что я такое теперь? Как горька моя судьба! Лишившись всего, что принадлежит мне по праву, ограбленный собственным родичем, я должен искать помощи и куска хлеба при дворе чужеземного государя! Мне, потомку Давида Строителя и великой Тамары, пришлось на коленях проползти пятьдесят шагов, чтобы коснуться лбом ковра перед троном персидского солдата.

Александр вскочил с места и отвернулся к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слёзы.

Глубокое молчание воцарилось в комнате. Приближённые царевича стояли, выстроившись вдоль стен и прижавшись к ним.

Вдали раздался протяжный крик муэдзина, который призывал правоверных к вечерней молитве.

В ожидании приёма у Керим-хана Бесики много расспрашивал Кайхосро об Иране, чтобы лучше освоиться с этой страной, которую тот хорошо знал.

— Удивительная страна! — рассказывал Кайхосро. — Здесь всё не так, как у нас в Грузии. Ты знаешь, что её правитель — Керим-хан, к которому мы завтра пойдём на приём, был просто-напросто рядовым воином? И кто знает, быть может, это тот самый воин, которого я однажды угостил хорошим пинком в зад! Это было в то время, когда я в отряде грузин, под командой нашего государя, сражался в войсках Надир-шаха. Войско состояло из грузин и бахтиаров. Грузинами командовал наш государь Ираклий, бахтиарами — Али-Мардан-хан. Среди бахтиаров был некий Керим. Однажды мы с ним повздорили, и я дал ему такого пинка, что он взлетел на воздух на целый аршин. Он пожаловался на меня государю, но потом мы помирились. Уж не ют ли Керим сидит сейчас на персидском троне?

— Вряд ли это может быть, — усомнился Бесики. — Если это так, то я готов расцеловать тебе обе руки.

— Говорю тебе, это вполне вероятно. Ты ведь знаешь, что Али-Мардан-хан, воспользовавшись сумятицей после смерти Надир-шаха, попытался овладеть престолом. В этой борьбе его правой рукой был некий Керим-хан, который действительно когда-то служил в войсках Надира простым солдатом, но потом выдвинулся, стал сначала юзбашем, потом минбашем и, наконец, сардаром. Выступая в междоусобной войне на стороне Али-Мардан-хана, Керим взял Исфагань, водворил там порядок и обратил в бегство обоих претендентов — Азат-хана и Мухаммед-Гусейн-хана. Впоследствии, когда Али-Мардан-хан был убит (многие обвиняют в этом убийстве Керима, но я думаю, что это неправда), Керим постепенно покорил как Мазандеран, так и Азербайджан.

— Так, по-твоему, убийцы Али-Мардан-хана подосланы не Керимом? — Бесики взглянул на Кайхосро с чуть насмешливой улыбкой.

— Нет! Благородство Керима известно всему свету. Чего тебе больше, он взошёл на престол и всё же не именует себя шахом. Говорят, что он долго отказывался от престола и принял власть лишь по настойчивым требованиям соратников и единомышленников. Иран не помнит такого справедливого и великодушного повелителя.

Бесики махнул рукой.

— Ты говоришь, что Керим отказывался от престола? Но это свидетельствует лишь о его хитрости и коварстве. Не поступи он так, кто стал бы терпеть вчерашнего оборванца на персидском престоле?

— Так или иначе, но, по-видимому, он очень умный человек!

— Вот это верно! — согласился Бесики и подошёл к окну. — Смотри, сюда идёт мехмендар.

Действительно, через несколько минут открылась дверь и в комнату вошёл шахский мехмендар. Он почтительно приветствовал Бесики и передал ему от шаха убедительную просьбу — перебраться вместе со своей свитой в шахский караван-сарай, отведённый для почётных гостей.

Отказаться было невозможно.

Бесики просил мехмендара передать глубокую благодарность шахиншаху и спросил, когда можно будет воспользоваться предложенной милостью. Мехмендар молча указал на дверь, приглашая его отправиться тотчас же. Бесики решил предварительно посоветоваться со своим хозяином и узнать настоящую причину шахской любезности. Ои не сомневался, что Керим-хан умышленно разлучает его с Нариман-ханом. Но поговорить с последним не удалось. Мехмендар не отходил от Бесики ни на шаг. Всю дорогу от дворца визиря до шахского караван-сарая у грузин не было возможности перемолвиться словом с кем бы то ни было. Когда гости расположились в своём новом жилище, мехмендар стал описывать Бесики церемониал аудиенции у шаха. Грузинский посол должен был опуститься на колени на некотором расстоянии от трона и так поднести шаху подарки Ираклия и его послание. Бесики молча выслушал мехмсидара, но про себя решил, что на колени не станет.

В день, назначенный для приёма, Бесики приказал своей свите одеться с особой тщательностью, начистить оружие до блеска и вымыть лошадей так, чтобы шерсть на них лоснилась.

Около полудня пришёл мехмендар и сказал, что пора ехать во дворец. Бесики, одетый в парадную одежду, сел на лошадь и, сопровождаемый мехмендаром и всей своей свитой, направился ко дворцу. Кайхосро ехал рядом с ним.

— Вот что, — сказал по дороге Кайхосро, — когда мы будем во дворце, мне придётся остаться у порога зала, а ты пойдёшь к шаху.

— Ну и что же?

— Посмотри внимательно на его лоб. Если это тот Керим, о котором я тебе говорил, у него должен быть на лбу сабельный шрам, а около правой ноздри — небольшое тёмное родимое пятно.

— Ты всё о своём! Этого не может быть.

— Чего не бывает на свете! — Кайхосро усмехнулся и сделал всадникам знак глазами.

Улицы Шираза огласились звуками грузинской походной песни.

Жители персидской столицы были непривычны к раскатистому, многоголосому грузинскому пению. Их слух привык к монотонным, заунывным напевам, к визгливому фальцету исполнителей «шикает» и «баяти». Длиннобородые, степенные персы, вельможи и купцы, караванщики и воины, муллы и хаджи, даже женщины в чадрах останавливались на улице и с любопытством разглядывали этих статных чужеземных всадников, пение которых разносилось по всему Ширазу.

Звонко заливались теноры, басы отзывались низким мощным гулом:

— Арало ари-арало… Мошкара над дубом Вилась да кружилась, Тучею носилась, Ветви облепила. Дуб тряхнул ветвями, Мошек в воду сбросил… —

пели всадники, и стройный топот их богато убранных коней вторил, словно барабанный бой, этому пению.

Звуки песни долетели до дворца и ворвались в окна. Окружённый своими вельможами, повелитель Ирана поднял голову и прислушался.

— Грузины едут, — сказал он, улыбаясь.

Воображение перенесло его на десять лет назад. Тогда тоже издали донеслась до его слуха грузинская воинская песня, а через несколько минут воины Ираклия бросили к его ногам связанного Азат-хана.

Долго лелеял Азат-хан мысль завладеть иранским престолом и покарать смертью всех своих соперников! С этой целью он собрал огромное войско и сначала напал на Ираклия, чтобы обеспечить свой тыл. Но Ираклий разбил его. Тогда Азат-хан вторгся в срединную Персию и привёл в смятение всю страну. Он объявил Керим-хану войну не на жизнь, а на смерть и чуть не добился победы. Жизнь Керим-хана несколько раз висела на волоске.

Но в одно яркое солнечное утро до слуха Керим-хана издали донеслись звуки вот этой сладостной грузинской воинской песни, а вслед за тем вбежал слуга и, простирая руки к небу, радостно воскликнул: «Радуйся, повелитель Ирана, воины царя Ираклия везут к тебе связанного Азат-хана».

Керим-хан сам вышел тогда во двор встречать грузинских воинов, которые резко осадили лошадей, спешились и, поклонившись владыке Ирана, поставили перед ним на колени Азат-хана, вокруг шеи которого была обвязана верёвка.

Чтобы отблагодарить Ираклия, Керим отдал ему во владение ханства Ганджинское и Ереванское. Кроме того, он объявил грузинскому царю вечную дружбу. Воинам, которые привезли Азат-хана, он пожаловал дамасские ружья и персидские халаты.

Вот какие приятные воспоминания навеяли Кериму звуки грузинской песни.

Приказав встретить и немедленно ввести посла, Керим отпустил вельмож и удалился в малый зал. Он хотел побеседовать с послом Ираклия наедине.

У входа во дворец грузины соскочили с лошадей. Бесики предполагал взять с собой во дворец Кайхосро и ещё двух или трёх сопровождающих, но корчибаш незаметно оттеснил от него всех спутников. Учтиво пропустив Бесики вперёд, он приставил к остальным грузинам проводников из дворцовых служащих, которые, замедлив шаг, задержали гостей в первом же дворе. Между тем Бесики прошёл сводчатую галерею и очутился во втором дворе, где били фонтаны и в просторном бассейне плавали лебеди. Двор был обнесён высокими мраморными колоннами, которые соединялись между собой арками. Придворные, попадавшиеся на пути, лёгким наклоном головы приветствовали чужеземного гостя. Корчибаш ввёл Бесики во дворец и повёл через ряд блистающих роскошью залов. Бесики чувствовал, что смелость постепенно покидает его. Он оглянулся, ища около себя Кайхосро, и только теперь увидел, что остался один. Подарки Ираклия несли за ним шахские слуги.

Бесики совсем растерялся. А когда чёрные рабы распахнули перед ним золотую дверь и он увидел в глубине зала Керим-хана, сидящего с поджатыми ногами на троне, Бесики объял страх.

Ещё мгновение — и он, против своей воли, преклонил бы колени, но тут перед его мысленным взором возник образ заплаканной грузинки, встреченной им в Исфагани. Он выпрямился и, расправив плечи, твёрдыми шагами пошёл по ковру, которым был устлан зал. Остановившись в некотором отдалении от трона, Бесики скрестил ноги, низко склонил голову и обратился к Керим-хану:

— Блистательного повелителя великого Ирана почтительнейше приветствует посол грузинского царя придворный поэт Бесарион Габаон.

— Я рад видеть посла моего старого соратника Эрекле-хана, — донёсся до Бесики ласковый голос Керим-хана. — Я вижу, что старый воин вырастил добрых соколов!

По тону, каким были сказаны эти слова, Бесики угадал, что Керим-хан улыбается. Он поднял голову и смело взглянул в лицо повелителя Ирана.

Узкая красная полоса — след старой сабельной раны — пересекала лоб Керим-хана, около правой его ноздри темнело небольшое родимое пятно.

Керим-хан некоторое время молчал, перебирая чётки.

— Мне понятно всё, что пишет мне Эрекле-хан, — сказал он, бросив взгляд на послание, которое держал перед ним придворный. — А ты что скажешь нам, сын мой? — обратился Керим к Бесики.

— Что могу я сказать вам, великий государь? Я только скромный поэт, и в государственных делах разбираюсь плохо.

— Тогда запомни хорошенько то, что я скажу. Напрасно Эрекле-хан думает, будто мне неизвестно, что происходит в вашей стране. Он хочет разорвать связывающую нас дружбу и ищет покровительства у северной царицы. Но это ошибка. Цари Грузин всегда были покорны Ирану.

— Осмелюсь напомнить, что когда-то и владетели Ирана подчинялись афганцам, — с учтивой улыбкой возразил Бесики.

— Знаю, знаю, на что ты намекаешь… Но разве не щах Надир, слава его памяти, возвёл на престол Ираклия и отца его Теймураза? После смерти Надир-шаха я, по велению аллаха, стал векилом Ирана. Разве не имел я права требовать от Ираклия подтверждения его полной покорности? Я был бы вправе последовать примеру великого Шах-Аббаса и в случае неповиновения поднять меч против Грузии. Но я не сделал этого. Напротив, я утвердил грузинский престол за Ираклием и в благодарность за верную службу подчинил ему ханства Ганджинское и Ереванское. И чем же он отплатил мне? Открыл перед русской императрицей врата Кавказа…

— Чтобы нанести удар Турции, великий государь! Ведь турки — и ваши непримиримые враги! Разве они вновь не захватили некогда освобождённые от их господства Надир-шахом области вашей страны? Мне кажется, борьба моего славного государя против Турции должна быть угодна повелителю Ирана.

— Ого! — сдвинул брови Керим-хан. — Я начинаю сомневаться в том, что ты просто поэт, плохо разбирающийся в государственных делах. Придётся испытать тебя! Ты должен будешь состязаться с нашими поэтами…

— Прикажите, я готов!

— Я знаю, что твои соотечественники славятся храбростью, искусством верховой езды и умением владеть оружием. Но поэтов ваших я ещё никогда не слыхал.

— Поэты Ирана — величайшие в мире мастера слова, блистательный государь!.. Как посмею я равняться с ними?..

— Скромность украшает мужа, сын мой, — сказал Керим.

Он уронил коралловую бусинку на чётках и словно задремал, погрузившись в свои думы. Все затаили дыхание. В зале чётко раздавалось тикание стенных часов.

— Под Ахалцихом русский сардар покинул Ираклия, — заговорил Керим, словно во сне, — и оставил старого воина одного, лицом к лицу с превосходящим его врагом. Правда, Эрекле-хан победил, но ему пришлось с величайшей поспешностью вернуться в Тбилиси…

«Откуда он знает всё? — подумал Бесики. — Конечно, у него есть шпионы в Тбилиси!»

Керим продолжал:

— …Если бы русский сардар попал в Тбилиси раньше него, куда девался бы выигравший битву Эрекле-хан? И вот, Ираклий пишет мне, чтобы я поссорился с турками и подружился с царицей Екатериной. Для чего? Чтобы она обошлась со мной столь же благородно, как с Ираклием?

— Разрешите мне сказать!..

— Изволь, я слушаю! — Керим чуть насмешливо улыбнулся.

— Русский сардар покинул Ираклия самовольно. Он, конечно, ответит за это перед императрицей. Поведение одного бесчестного сардара не даёт нам права сомневаться в намерениях императрицы…

Керим-хан зажмурил глаза и весело засмеялся:

— Ты действительно простодушен, сын мой, если думаешь, что русский сардар действовал самовольно.

— Царь Ираклий отправил в Петербург посла с подробным донесением царице.

— А ответ он получил? — спросил Керим.

— Когда я выезжал из Тбилиси, ответа ещё не было. От Тбилиси до Петербурга очень далеко — вдвое дальше, чем до Шираза!

— Почему Ираклий стал воевать против турок? — продолжал Керим-хан. — Разве султан был плохим соседом для Эрекле-хана? Почему он восстановил против себя турок, а теперь стремится и меня сделать своим врагом?

— Боже нас упаси от вражды с вами, великий государь! Но к вражде с турками у нас много причин.

— Какие?

— Вот первая причина, повелитель: турки незаконно владеют одним из древних очагов Грузии — Самцхе-Саатабаго…

— Турки владеют и иранскими ханствами. Не дело, чтобы соседи ссорились из-за пяди земли, когда волк у ворот.

— Есть ещё причина. Вам известно, повелитель, что ахалцихский паша установил связь с Дагестаном, впустил лезгин в свой пашалык и не даёт нам покоя. Шайки лезгин разоряют нашу страну. Отряды по сто, по двести человек прокрадываются через наши границы, нападают на деревни, уводят людей в Ахалцих и продают их там на невольничьем рынке, как скотину, или же берут за пленных огромный выкуп. Наши жители вынуждены постоянно ходить с оружием. Дети и женщины боятся выходить из крепостей, крестьянин отправляется в поле, держа в одной руке серп, а в другой ружьё. Постоянно гоняясь за шайками грабителей, мы выбились из сил! Извольте же рассудить, есть ли у царя Ираклия причина примкнуть к России и поднять меч против турок?

Бесики пристально глядел на Керим-хана, который молчал, медленно перебирая чётки.

— Я — старый солдат! — заговорил наконец Керим. Он повесил чётки на руку, спустил ноги с трона и посмотрел Бесики в глаза.

Тот склонил голову и увидел на ногах Керима пёстрые шерстяные носки.

— Я — старый солдат, прошедший через множество войн. Немало одержал я побед! После Надир-шаха Иран не знал такого непобедимого сардара, как я. И всё же вряд ли аллах когда-нибудь создавал военачальника, который ненавидел бы войну больше, чем я. Я поднимаю оружие только тогда, когда больше нет никакой возможности договориться мирным путём. Отчего Эрекле-хан не обратился прямо в Стамбул? Надо было сказать султану: «Избавь меня от лезгин, или я буду вынужден обратиться за помощью к России». Турки уже три года воюют с Россией, вряд ли они захотели бы увеличивать число своих врагов. Султан тотчас же обуздал бы лезгин, а ахалцихского пашу подчинил бы Ираклию.

— Мой государь испробовал все способы, повелитель Ирана! Однако усилия его оказались тщетными. Турки не только не стали обуздывать лезгин, наоборот: подарили двадцать тысяч туманов их вождю Супфав-хану и обещали ему грузинский престол! Однако господь послал победу царю Ираклию; в битве под Ахалцихом среди многих других голов скатилась на землю и голова Супфав-хана… Но вас мой государь считает своим другом и покровителем. Он знает, что вы никогда не позволите себе отплатить злом за добро. Поистине, мне жаль царевича Александра Бакаровича…

Керим-хан поднялся. Бесики, глядя ему в глаза, продолжал:

— …который приехал сюда из далёкой России, должно быть, в надежде вернуть себе с вашей помощью карталинский престол… Но, — Бесики улыбнулся и опустил глаза, — я уверен, что вы не захотите погубить этого несчастного царевича и не допустите, чтобы он разделил судьбу Супфав-хана.

От Керима не ускользнула угроза, скрытая в вежливых словах Бесики.

— Того, что предопределено в небесах, — Керим поднял руки вверх, — ни я, ни какой бы то ни было смертный не в силах изменить. Царевич Александр действительно обратился ко мне с просьбой помочь ему стать царём Картли. Но я ограничился тем, что приютил его и сделал сардаром, пожалев потомка великого рода.

— Ваше великодушие известно всему миру, великий государь! О царевиче Александре я упомянул только потому, что он, наверное, неправильно обрисовал вам отношения между моим государем и Россией. Не верьте ему! Это человек, озлобленный своей судьбой.

— Знаю! Но многое из того, что рассказал мне царевич, — правда. Так, я узнал от него, что Эрекле-хан, — Керим остановился, подбирая слова, — скоро поймёт истинный смысл милостей императрицы. Екатерина собирается свергнуть его с престола.

— Если даже это правда, то ведь одного её желания недостаточно, великий государь!

Керим-хан помолчал, что-то соображая.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я помогу Эрекле-хану договориться с турками, но он должен разорвать союз с Россией. Я сегодня же отправлю курьера к султану. Посмотрим, каков будет ответ.

— Мой государь приказал мне немедленно вернуться в Тбилиси с вашим ответом.

Керим задумался.

— Нет, лучше ты останься здесь со своей свитой, а я пошлю к Ираклию своего курьера. Я должен обсудить с тобой ответ султана. Кто знает, какие условия он поставит. Твоё присутствие здесь необходимо.

— Пусть будет ваша воля! Но разрешите мне самому послать человека к моему государю.

— Ты и твои спутники у меня в гостях. В Иране не принято утруждать гостей.

На этом Керим-хан закончил свою аудиенцию. Он приказал мехмендару оказывать грузинским гостям особое внимание и пригласил их всех в полном составе вечером на пир. На следующее утро шах решил выехать вместе с грузинскими гостями на охоту.

После установленных выражении благодарности и почтительных поклонов Бесики, пятясь, дошёл до дверей и переступил порог. Чёрные слуги закрыли за ним тяжёлую, окованную золотом дверь. Лишь тогда Бесики повернулся и быстрым шагом пошёл прочь. Во дворе к нему присоединился Кайхосро.

— Как дела? — спросил он шёпотом.

— Плохо! — рассеянно ответил занятый своими мыслями Бесики.

Кайхосро испугался и невольно замедлил шаг.

Бесики обернулся.

— Ну что ты остановился? Пойдём! Ничего страшного нет, дома всё расскажу!

— Фу, как ты меня напугал!..

— Идём, все на нас смотрят. Придётся нам сидеть тут… два или три месяца.

— Почему?

— Не знаю! Должно быть, у шаха есть какие-то соображения, по которым он не хочет нас отпустить. Но со мной он этими соображениями не поделился.

Домой они вернулись опечаленные. Бесики лёг на тахту и задумался. Напрасно Кайхосро расспрашивал его, он молчал. Потом Бесики вдруг вскочил с тахты и со смехом подбежал к Кайхосро.

— Дай твои руки! — Бесики схватил обе руки Кайхосро и поцеловал запястья.

— А! — воскликнул Кайхосро. — Так это, значит, он?

— Он самый! Где слуга? Позови его, пусть принесёт нам шербету! Прекрасный напиток — этот здешний шербет!

Чума унесла более восьми тысяч жизней. К осени эпидемия стала постепенно спадать и вскоре исчезла.

Но постоянные переезды двора и путаница, воцарившаяся во дворце, настолько расстроили с таким трудом налаженную жизнь государства, что даже самые стойкие из государственных людей пали духом.

Каждый день приносил неприятные известия.

Осенью Ираклий получил сообщение, что испуганные чумой борчалинские татары покинули страну. Они увязали в узлы своё добро, собрали стада и тайно бежали. Разгневанный царь послал за ними вдогонку сильный отряд под командованием Агабаба Эристави, который силой привёл татар назад. Царь сам встретил их у Агджакальской крепости. Сначала он гневно обрушился на татар, но потом смягчился, стал вспоминать прошлые войны и их верную службу, обласкал их, наградил многих своих соратников и разослал всех по деревням.

Покончив с этим делом и успокоившись, Ираклий собрался посетить Ахтальские рудники и уже приказал было седлать лошадей, как внезапно прискакал курьер и сообщил о приезде особого уполномоченного императрицы капитана Языкова.

— Слава богу! — воскликнул Ираклий, — Скоро ли он будет здесь?

— С часу на час. Он едет вслед за мной, — ответил курьер.

Отпущенный Ираклием курьер отыскал Давида Орбелиани и тайно вручил ему какую-то бумагу.

Ираклий с нетерпением ждал прибытия Языкова, уже полтора месяца тому назад приехавшего в Грузию и первым долгом отправившегося в Имеретию, где находился Тотлебен со своим корпусом, Ираклию это не понравилось. Он стал сомневаться в благожелательном отношении к нему императрицы. Подозрения Ираклия стали ещё сильней, когда ему сообщили, что вызванный к Языкову якобы для переговоров Моуравов арестован и отправлен в Петербург под охраной пятидесяти казаков.

Через некоторое время к Ираклию, находившемуся в это время в Борчало, прискакал гонец со спешным донесением. Языков собрал в Сурами князей, дворянство и крестьян и прочёл им обращение императрицы, грузинский перевод которого был разослан им по всем областям Картли и Кахетии.

Ираклий приказал немедленно доставить ему это обращение. Его-то именно и привёз курьер Языкова. Однако согласно полученному приказанию он вручил бумагу не царю, а Давиду Орбелиани. Прочитав обращение, Давид пришёл в такое негодование, что чуть было не бросился на Чабуа Орбелиани, требовавшего, чтобы бумага была прочитана придворным до передачи царю.

— Объясни нам, что случилось? Почему ты в таком гневе? — спрашивал его Кайхосро Авалишвили.

— Хорошо, будь по-вашему, я прочитаю эту бумагу! — сказал бледный от ярости Давид. — Соберите мдиванбегов, велите позвать всех!

Он резким движением развернул сложенное обращение. Вельможи столпились вокруг него. Скоро к ним присоединились воины и прислуга. Вокруг Давида образовалась толпа людей, слушавших его с таким вниманием, что никто не заметил появившегося во дворе Ираклия. Царь остановился поодаль и стал внимательно слушать.

— «Объявляем всем грузинским князьям, дворянам и народу.

Подвиглись мы по природному нашему великодушию и по усердию к православному закону в настоящее удобное время, когда Порта оттоманская по своему вероломству разрушила бывший с нашею империею вечный мир, воспособствовать Грузинским областям к избавлению от тяжкаго порабощения, в которое оныя от превозмогшаго магометанства приведены будучи, поныне злострадали и, употребя действительно к тому все достаточные средства, ожидали с удовольствием и надеждою нетокмо со стороны Грузинских владетелей без изъятия, но и каждого обитателя, к отечеству своему благонамеренного, глубочайшего благодарения, за такое до них, несмотря на иждивения и трудности, монаршаго нашего попечения, единственно в собственную их пользу распространение, а потому и совершенного их с нашею волею и руководством соображения. Но Ираклий, один из знатнейших Грузинских владетелей, долженствовав по своему состоянию всем прочим служить примером, напротив того странным своим поступком, оказанным в рассуждении нашего г-м. графа Тотлебена, которого мы избрали к предводительству наших войск в Грузии, оскорбя нашу собственную на сего военного начальника возложенную доверенность, как бы с умыслу и с намерением искал чрез тоже воспрепятствовать и военным предприятиям, против общего всего христианства, но того ж самого и особенного всей Грузии неприятеля…»

— Это кто оскорбил генерала? — вдруг взревел мдиванбег Рамаз, хватая Давида за руку.

— Кто? Да государь! Или ты ещё не понял, в чём дело? — ответил Давид.

— Наш государь?

— Да, наш государь! Дай послушать до конца, — вмешался Кайхосро Авалншвили. — Продолжай, Давид, читай дальше!..

— «…ибо вместо того, чтобы поступать с нашим генералом с искренностью и единодушием, общия, но согласныя в произведении поисков принимать меры и действительно по оным исполнять, о прокормлении наших войск стараться, одним словом вместо того, чтобы ускорять, сколько от него зависит, совершению благополучия Грузии, он допустил себя уловить злоумышленникам, оказавшимся из состоящих в нашей службе и, дозволя им у себя убежище, поползиулся укрыть их от должнаго правосудия и наказания, и все наши войска, порученные в команду помянутаго генерала, отводить от послушания, как то особливо зделал своим письмом, присланным к полковнику Кливеру во время следования его с полком в Грузию, обвиняя оным письмом графа Тотлебена со всем ложно и некстати, по наущению безпокойных и коварных людей, с коими сообщился изменою по случаю отступления его (Тотлебена) от турецкой крепости, называемой Ацквери, которое однакожь было необходимо, в предупреждение по худым самогожь его Ираклия распоряжениям, вредных уже наступавшаго голода следствий. Граф Тотлебен, сохраняя право всемилостивейше порученного от нас ему начальства и в показание сколь тяжкое преступление составляет опорственность нашей всевысочайшей и самодержавной власти, как явная, так не менше и коварная, а притом и, предваряя заведённых в Грузию для ея избавления наших войск употребление к исполнению посторонних и с сим главнейшим и богоугодным видам немало несопреженных намерений, имел самыя основательнейший и самыя убедительнейший причины привесть Ираклия в изнеможённое состояние».

Давид остановился и окинул взглядом слушателей. Все стояли в мёртвом молчании и слушали, затаив дыхание.

— «Оставляя его и впредь навсегда в настоящей нещастливой участи, собственным легкомыслием навлечённой, и тем воздавая ему возмездие за причинённый во всей Грузии соблазн, мы не превзошли б пределов справедливости, но…»

— Постой, постой! — снова крикнул мдиванбег Рамаз. — Да объясни же мне, о ком всё это говорится?

— О государе, — поймёшь ли ты наконец? — ответил Давид.

— О нашем государе?

— Да, о царе Ираклий. Дай дочитать.

— Не желаю слушать! — закричал Рамаз и обвёл присутствующих бешеным взглядом. — Да не отнимет у меня господь силу на столько, чтобы я не смог справиться один с десятерыми!.. Что это за напасть, с кем эго мы связались?.. Чего вы молчите, люди? Поднимите голос! На шаха жаловались — и вот, получили! Разве не хуже шаха эта… — Рамаз запнулся, не решаясь оскорбить крепким словом русскую императрицу, — эта коварная женщина? Вы слышали, что она написала в этой бумажке?

— Не горячись, Рамаз! — послышался мягкий, спокойный голос Ираклия.

Все обернулись и только теперь заметили, что царь стоит поблизости. Ираклия сопровождали два хевсура, его телохранители.

— Успокойся, Рамаз, — повторил Ираклий и, пройдя через расступившуюся перед ним толпу, сказал Давиду: — Читай дальше, сын мой!

— Простите меня, государь, за то, что я без вашего разрешения стал читать это непристойное письмо! — сказал Давид.

— Ну что ж, сын мой, ведь русская императрица обращается к вам, князьям, дворянам и всему народу. Читай, но только позволь и мне, как обвиняемому, присутствовать при чтении.

Давид опустил голову. Ему тяжело было продолжать.

— «…но, будучи склонны к милосердию, допускаем однако же заступать за пего пред нашим престолом его жь самого к оному всегда и ненарушимо до сих злоключительных произшествий продолжавшейся преданности, приемля притом в разсуждение, что он и впал в искушение, как выше сказано, не более по собственному своему побуждению, сколько по обольщениям злохитрых людей, которых коварныя внушения ему, как недостаточно сведущему правил и положений правительства нашей империи и строгости военнаго подчинения, могли показаться вероятными и по обстоятельству их в нашей службе бытности и, что они и сами по большой части из природных грузинцов. И так, естли отправленной в Грузию для прекращения произшедших там неустройств нашей гвардии капитан Языков усмотрит прямое его Ираклиево раскаяние и он подаст сему, нашей доверенности удостоенному офицеру на письме для представления нам повинную, в таком случае мы его, Ираклия, в учинённом им преступлении всемилостивейше прощаем и, возвращая ему прежнее наше монаршее благоволение, силой сей нашей все-высочайшей граммоты возстановляем в прежняя достоинства, в совершенной надежде будучи, что он от подобных поползновениостей всячески впредь предостерегаться имеет…»

Давид читал по-прежнему отчётливо, но слов его больше не было слышно. Объятые гневом придворные подняли такой шум, что совершенно заглушили его голос.

— Порви это мерзкое письмо, мы не желаем его слушать! — кричали одни.

— Пусть у меня отсохнет рука, если я не отомщу за оскорбление, нанесённое нашему государю! — клялись другие.

Третьи затыкали уши:

— Боже, что мы слышим!..

Царь с любопытством переводил взгляд с одного на другого. Он и бровью не повёл, когда Давид закончил чтение и раздался голос начальника мандатуров Глаха Цицишвили:

— Не будь я мужчиной, если собственной рукой не снесу голову русскому послу!

Царь поднял руку. Шум тотчас же смолк.

— Господин начальник мандатуров! — послышался спокойный голос Ираклия — Поручаю вам устроить достойную встречу уполномоченному российской императрицы. Приготовьте войска для торжества, созовите музыкантов, поднимите знамёна над царским шатром и приветствуйте гостя стрельбой из крепостных пушек.

Капитан Языков действовал согласно инструкции, полученной им в коллегии иностранных дел. Эта секретная инструкция состояла из одиннадцати пунктов, и в ней были предусмотрены два варианта возможного поведения Языкова в Грузии. Во-первых, если Ираклий, как предполагал граф Панин по донесениям из Грузии, был бы уже свергнут с престола Тотлебеном, Языков вообще не должен был устанавливать с ним никакой связи. При втором варианте — то есть если Ираклий всё ещё оказался бы на троне, Языков должен был передать ему высочайшую грамоту и письмо Панина и держать себя так, чтобы грузинский царь почувствовал всю силу гнева императрицы.

Граф Панин, руководитель иностранной коллегии, считал, что грузинское дворянство и грузинский народ не сочувствуют Ираклию, как в этом уверили его проживавшие в России царевичи — наследники Вахтанга Шестого. Чтобы проверить их показания, Панин поручил Языкову прощупать почву и заставил императрицу написать особое обращение к грузинскому дворянству и народу, то самое, которое Языков читал собравшимся в Сурами грузинам. В том случае, если бы предположения Панина оказались не соответствующими действительности, Языков должен был укрепить положение Ираклия и понудить его к новому походу против турок.

Относительно подполковников Ратиева, Чоглокова и поручика Дегралье в инструкции было записано, чтобы Языков немедленно по приезде в Грузию арестовал их и выслал в Россию для предания суду военной коллегии. Что же касалось Моуравова, который, по мнению коллегии иностранных дел, никакого радения в порученной ему должности не проявил, а действовал в пользу Грузии и в ущерб интересам империи, поссорил генерала Тотлебена с Ираклием и впутал грузинского царя в преступные против графа заговоры, то его, Моуравова, надлежало арестовать, а его должность вручить находящемуся при графе капитан-поручику Львову.

Кроме всего, по этой же инструкции от капитана Языкова требовали подробного описания Грузинского царства.

Подлинник инструкции был собственноручно подписан императрицей.

Естественно, что после таких наставлений Языков приехал в Грузию, чувствуя себя господином судеб этой страны… Он не пожелал видеть чиновников Ираклия в Ананури и, узнав, что Тотлебен ушёл с войсками в Имеретию, тотчас же отправился вслед за ним. После беседы с Тотлебеном и с Львовым, Языков порядком поостыл.

Львов, по секрету от Тотлебена, сообщил капитану, что Ираклий вёл себя совершенно безупречно и что запутал дела сам генерал.

— Он только и умеет, что хвастаться, а дела и на грош не сделал. Похвалился, что свергнет Ираклия с престола, отберёт у него орден Андрея Первозванного и присоединит Грузию к России. И я, дурак, поверил ему!.. Скоро, однако, я убедился, что генерал способен только присваивать плоды чужих трудов. В Имеретию он попросту сбежал из страха перед Ираклием.

Тут уже Языков решил явиться к Ираклию, но сначала, как сказал ему Панин, попытался прощупать почву и обнародовал письмо императрицы.

Результат, однако, не соответствовал ожиданиям Панина: всюду, где Языков читал письмо, оно вызывало лишь возмущение. Языков попытался произвести впечатление своей надменностью и грозным видом, но ничего не достиг. Кое-где его даже самого напугали и заставили немедленно ретироваться. В селении Али крестьяне хотели избить его спутников дубинами.

Поэтому, когда Языков впервые увидел высокие башни Агджакальской крепости и выстроившихся перед её стенами воинов Ираклия, сердце его затрепетало от радости. Он понял, что ему готовят торжественную встречу, и приободрился. Приняв надменный вид, он едва отвечал на приветствия вышедших ему навстречу минбашей и хотел уже въехать на лошади в ворота крепости, как вдруг двое царских конюшенных схватили под уздцы его коня.

Языков удивлённо оглянулся.

Воины, двумя рядами выстроившиеся по обе стороны дороги, глядели на него угрожающе, не опуская глаз.

Он тотчас же соскочил с лошади. За воротами его встретил Давид Орбелиани, который стоял прямо и неподвижно, как каменное изваяние, и глядел сверху вниз на утомлённого, ссутулившегося капитана. Языков почтительно улыбнулся каменному изваянию, которое, однако, и бровью не повело. Вдруг грянул пушечный залп. Раздались звуки торжественной музыки. Лишь после этого изваяние зашевелилось. Давид Орбелиани уступил дорогу Языкову и лёгким движением руки пригласил его к царскому шатру.

Языков пошёл вперёд, всё ускоряя шаг, между двумя рядами придворных, угрюмый вид которых наводил на него страх.

Он спешил к царю Ираклию, как к спасителю, так как сверкающие гневом глаза вельмож могли вселигь робость даже в железного человека.

Ища поддержки, он оглянулся и увидел Львова, который был ещё бледнее, чем он сам. Тут Языков окончательно растерялся. Нетвёрдыми шагами подошёл он к шатру и, увидев царя, который вместе с католикосом стоял у входа, стремительно опустился на колени.

Ираклий подошёл к нему, поднял его и пригласил в шатёр.

Языков почтительно изъявил свою радость по поводу того, что судьба удостоила его лицезрения прославленного во всём мире полководца. Представив нового посла, капитана Львова, назначенного императрицей взамен арестованного Моуравова, Языков вручил Ираклию привезённую им грамоту.

— Совсем недавно мои подданные прочитали обращение императрицы к ним, — сказал Ираклий Языкову.

— О ваше высочество! — вскричал Языков, выслушав перевод слов Ираклия. — Я имел возможность видеть собственными глазами, какое впечатление произвело это обращение на ваших подданных. Я должен чистосердечно признаться, что совершенно иначе представлял себе положение дел. Моё мнение было одинаково с мнением её величества. Но теперь я вижу, что сообщения Тотлебена были односторонни и неправильно освещали происшедшие здесь события. Пусть вас не удивляет и не оскорбляет гнев государыни, который сменится полным благоволением, как только она получит моё донесение. Ваше высочество, я имею приказ выяснить в подробностях все обстоятельства дела, которое возбудило сомнения её величества. Естественно, что императрица должна была считаться с генералом, которому она вверила полномочия, и доверять его сообщениям. Думаю, что и вы поступили бы в подобном случае так же, как её величество, и с большим доверием отнеслись бы к донесениям вашего генерала, нежели к жалобам на него со стороны какого-либо из соседних владетелей. Великодушие моей императрицы сказалось в том, что, написав знакомое вам гневное обращение к грузинскому народу, она в тот же день, проникнувшись чувством благоволения, пожаловала вам эту грамоту. Вы убедитесь в благоволении её величества, если разрешите мне прочесть её сейчас перед вами.

Ираклий сказал, что он сам на свободе ознакомится с грузинским переводом послания Екатерины, а Языкова попросил пока отдохнуть и вечером снова явиться к нему вместе с новым послом.

Чиновник, заведующий приёмом гостей, поместил Языкова и Львова в отдельном шатре и устроил им приличествующее угощение.

Языков был в мучительном беспокойстве и поминутно спрашивал Львова, какое, по его мнению, впечатление могли произвести на Ираклия письма Екатерины. Львов волновался не менее Языкова.

— Какой дьявол внушил вам обнародовать это ужасное обращение? — спросил он Языкова. — Вы заметили, как они смотрят на нас? Боюсь, как бы нам с вами попросту не снесли головы!

— Вы с Тотлебеном и есть тот дьявол! — ответил Языков. — Разве не вы писали, что достаточно явиться сюда и прикрикнуть!.. Расхлёбывай теперь кашу, которая заварилась из-за этого обращения!

Поздно ночью Языкова и Львова снова позвали к Ираклию. Царь тепло встретил их и в присутствии католикоса и вельмож объявил, что по-прежнему преисполнен чувства преданности к русской императрице. При этом он изъявил надежду, что Языков тщательно расследует все обстоятельства его размолвки с Тотлебеном и беспристрастно опишет события в своём донесении на имя императрицы. В доказательство своей верности союзу с Россией Ираклий выразил желание немедленно встретиться с Тотлебеном, примириться с ним и продолжать совместные действия против турок.

Языков облегчённо вздохнул. Он не ожидал такого благополучного исхода дела. Ему было прекрасно известно содержание грамоты Екатерины; в нём не было ничего такого, что могло бы вызвать негодование Ираклия, но топ грамоты мало чем отличался от тона злосчастного обращения, так возмутившего всех грузин. Убедившись, что Ираклий принял грамоту Екатерины без возражений, Языков приободрился и через несколько дней отправил в Петербург пространное донесение графу Панину.

«Ваше Высокое превосходительство сиятельный граф Никита Иванович! — писал Языков. — С нижайшим моим почтением честь имею вашему высоко графскому сиятельству донести, что я отправил из города Гори куриера к вашему сиятельству сего месяца 3 числа, и за несколько дней пред тем писал я к царю Соломону, прося ево для меня приготовить лошадей. В ответ получил я от царя Соломона письмо, в котором пишет с великим неудовольствием, что гр. Тотлебен его со всем ево войском не хочет иметь при себе и в писмах ево, царя, называет татарином… По сим обстоятельствам я, часа не мешкав, наняв лошадей, поехал в Имеретию искать царя Соломона. Нашёл его в городе Кутаисе, в три дни едва мог добитца ево видеть. Когда же я царю Соломону представил, чтобы он персональную на графа досаду оставил, а корпусу нашему, как невинному во оном деле, во всех нуждах в провозе через ево землю аммушиши и протчаго помогал; — на оное царь мне отвечал при всех его князьях, что ежели государыне угодно он охотно голову свою на плаху положит, и божился Богом, когда наша государыня нам с царём Ираклием прикажет запретчся вместо быков, мы станем тянуть и горы на себе возить, а графа Тотлебена после такое обиды, что он меня назвал татарином, каким я в век мой не был, видетца с ним и вместе быть никак не могу. Преданность царя Ираклия и царя Соломона к нашей государыне — неограниченна. При отезде моём из нашего лагиря к царю Ираклию, помирил я царя Соломона с графом, — как же скоро я уехал, то граф опять поссорился и теперь у обеих царей с графом внутренная злоба, и хотя бы они вместе с войсками пошли, то граф им всякий досады на каждой день будет делать. Признаюсь вашему сиятельству, боюсь, чтоб напрасно головы не потерять: здешней народ совсем дикой, без просвещения, едва мог уговорить царя Соломона и привести его опять в прежняя мысли. Гр. Тотлебен публично обеих царей бранит и сщитает их как последнева салдата, им всё оное через шпионов доходит; хотя они и не просвещены, однако-же весьма любочестивы в своём звании царском, и графа в здешних народах до последняго человека не терпят, и как мне кажетца, ежели граф останется здесь будущую кампанию, то ничевого другова как дурнова ждать не должно потому, что он, видев мою инструкцию и получа указ ея величества, в противность оных, он опять затем со всеми ссоритца и один с корпусом без помощи других под крепостью стоит.

Ея величество моя всемилостивейшая государыня указать мне соизволила о всех случаях подробно писать и ваше графское сиятельство тоже подтвердили, то я как верной раб ея императорского величества и сщитаю за должность вашему сиятельству нащот графа Тотлебена донести. Пребывание ево здесь ни на что иное, как толко, чтоб достать себе добычу, что до-волно уже и достал и для таво точно отгоняет от себя здешних царей и один хочет города брать. Пример его жадности к добыче под Кутаисом: когда из крепости выходили голодный люди и по большой части женщины со вьюками, что противно военным регулам потому, что по выпуске из крепости неружейнаго народа гарнизон усиливаетца провиантом, — граф посылал офицеров оных обирать, даже снимал перстни с рук, оставляя одни рубашки, а взятое все к нему вставку приносили; а по взятии уже крепости сказали графу, что есть пожитки, зарытые в крепости; послал он за пленными турками и велел оным офицерам допрашивать их — где в крепости зарыты пожитки, и сечь их нещадно батожьём, — тиранства такова, я думаю, у самих турок не бывает. Оное мне сказывали те самые исполнители — поручик Шишков и адютант гусарской Табатасьев да и много других тому подобных случаев, кои сщитаю за излишнее вашему сиятельству описывать. От приезжих из корпуса нашева уведомился я, что Абазинцы табун нашево корпуса отогнали, также что великой недостаток в провианте, а выдаёт граф по пяти копеек в день каждому солдату, а за деньги купить нету соли, ничево же нет. Сказывают, будто от тово начинают пухнуть люди, одним словом, наги, без пищи, никогда войско Российское в такой нужде не бывало, — все оное от дурного распорядка. Его сиятельству графу Тотлебену точно предписано, чтобы не заготовя провианту, с корпусом не ходить, Лаской здесь хлеба со излишеством всегда можно достать, а за ссорами хлеба не продают…

Соли сколко достать здесь мог, всю купя, отправил в корпус.

Исполняя вашего сиятельства поручение, посылаю с сим письмом составленное мною описание Грузинского царства, «Грузия (или Карталиния) и Кахетии граничат к востоку с Дагестаном, к северу с Осетией (коей великая часть в подданстве у Грузии), к югу с частию Персии, то-есть Борчал и Казах (находящиеся в подданстве ж Грузии) и с турецкою губерниею Ахалцих, а к западу с Имеретиею.

Когда Грузия в настоящей своей силы была, то составляла владения: Карталиния, Кахетия, Имеретия, Мингрелия, Гурия и Ахалцих, даже все почти народы, обитающие в Кавказских горах и Кабарда были в подданстве у Грузии. Последние четыре назывались «губернии» и правимы были губернаторами. Владетель назывался Царём. А при царице, по имяни Русудан, в нападение на Грузию Чингисхана, отпали: Имеретия, у коей особенной Царь сделался, а Мингрельской, Гуриельской и Ахалцихской губернаторы зделались самовладетельные князья; Ахалцихской же, зделавшись магометанином, пошёл в подданство к турецкому Султану.

(Побольшей части получил я сведения от Грузинского Каталикоса Антония.)

Царь Ираклий ныне владеет Картлиею, Кахетиею и частию Осетии, Ворчал и Казах. Персияне (кочевой народ) отданы Шах-Надиром царю Ираклию в вечновладение, Ериванской и Ганжинской Ханы платят ему дань.

Царю Ираклию от рождения 52 года, росту среднего, лице имеет продолговатое, жёлтое, глаза большия, борода небольшая (Грузины бороду не бреют), весьма хитр и великой наездник. А как он много лет жил при Шах-Надире и с ним в походах был, то все обычаи и обхождения у себя завёл и во всём старается Персии подражать. Имеет семь сыновей и шесть дочерей. Владеет с 13 лет, и при жизни отцовской он почти всем правил. Персидских ханов, окружающих его землю, содержит в страхе и не в согласии. В случающихся раздорах он бывает у них посредником, за что каждый хан присылает Ираклию подарки. А ежели зделается между ними война, тогда одному даёт он несколько своего войска, и противный считается побеждённым. Войско Грузинское в том крае славится храбрым, а более царь наездником и предводителем. Он может в поле поставить войска пеших и конных тысяч пятнадцать (оставя часть на защищение своей земли от Лезгин), а в случае нужды и более; четыре пушки при войске возит. Там всякой стрелять умеет и ружьё у всякого есть, и каждой на войну всегда готов. Царь без пистолета, которой у него за кушаком, никуды не выезжает, а когда неприятель близко, то и ружьё имеет за плечом. Ежели дойдёт на неприятеля ударить, то первой он с саблей поскачет, ибо без нево не с такою запальчивостию воины скачут. Платье носит всегда богатое и шапку обвивает кушаком на персидской образ, пышность весьма любит и двор его наполнен чиновными людьми по обряду персидскому, от чего недовольно скопить богатство, но ещё живёт в раззорение своих подданных. Повеление какое бы ни было, — в город или в деревню, то царь сам подписывает приказ и печать кладёт. Но, видев печать ево, иногда повелений не исполняют в надежде той, что когда за неисполнение дойдёт до наказанья, то он успеет уйтить…

Грузины Греческого закона, наместник Патриаршей есть (а по их названию Каталикос) Каталикос, брат двоюродной царю Ираклию, 7 лет как он возвратился из России, имел Владимерскую епархию; Архиереев и попов множество, только иному Архиерею с нуждой пропитание есть; наружно кажутся все богобоязливы и посты крепко содержат, но внутренно лицемеры. А как они без просвещения, то и заключают: лучше обидеть человека, нежели в пост мясо есть. В церквах молятся в шапках, а большая половина сидят, а иныя во время службы и спят (что я сам видел), но как я при царе оное осуждал, то в бытность мою в церкове, не видывал более в шапках и сидяших.

Храмы в Тифлисе не совсем бедны, а в деревнях и местечках — в беднейшем состоянии, в редкой церкви есть царские двери, а большое украшение состоит вдвух образах Суздальского писма. (За монастырями хотя и есть деревни, но как оброк с них збирают Архиереи, то и употребляют их на своё содержание и прихоти, а церкви без всякого поправления остаютца.) Монастырь Мцхета — на Куре выше Тифлиса 15 вёрст. Тут, прежде Тифлиса, многолюдной был город, церьковь — лучшее здание в Грузии и довольно велика, не менее Успенского в Москве собора, вышиною же превосходит; вся из тёсанной плиты складена и железа ни золотника нет, девятой век стоит и начала обваливаться, ибо более ста лет без всякого поправления… Во многих видел я в опустошённых и развалившихся церквах остатки стенной старинной живописи. А по многим развалинам видно, что Грузия была богатое и сильное государство.

В Борчале через Дебеду реку зделан мост каменной на сводах без железа, не много менее Московского каменного моста, на концах онаго мосту зделаны комнаты с каминами для проезжающих, а под мостом конюшни и прочее для отдохновения караванам (я нарочно ездил смотреть сей мост).

В Грузии католиков и армян очень много, первыя патеров и церкви имеют, а последняя главной торг производят, жиды есть, только не много. Жители Грузии и Кахетии вообще люди военные, но Кахетинцы храбростию первых превосходят, у всякого почти поселянина есть ружьё, стрелять и на лошадях ездить мастера, образ их войны не регулярной.

Земля везде хлебородная, по большой части пшеницу и ячмень сеют, ржи и сорочинского пшена не сеют, пахать далеко от жилищ их или деревень не могут, боясь нападения Лезгин или Дагестанцов, кои разбойническим образом на, пашнях и полях берут их в полон и продают туркам, Кабардинцам и Кубанцам, а иногда и из землянок их таскают. Сему наиболее причиной Грузинское между собой несогласие, ибо не только деревня деревни, но и сосед соседу, которого берут в полон, не помогает, а сверх того много случается, что по ссорам и злобе приводят сами в свои деревни Лезгин. В Картлии лесу мало, да и тот на горах растёт и жители в дровах великую нужду претерпевают, ибо за страхом от Лезгин не только боятся в лес ездить, но и отойтить от своей деревни на версту, — в таком великом страхе живут, что ни для пашни, ни для другой какой бы то ни было нужды от землянки своей на 50 сажен без ружья непойдет, кажется, что они в младенчестве с молоком страху напились; мне самому над моим конвоем случалось видеть, ежели скажут, что Лезгины, то у всякого, хотя и превосходящее было бы число, страх на лице виден. Кахетию хотя Лезгины и раззоряют, только нестоль сильно как Картлию, потому, что народ в Кахетии дружнея и храбрея, и положение земле даёт им креп-кия места; иногда Кахетинцы сами делают набеги в Дагестан и увозят людей, и скот отгоняют.

Из Грузин может быть хорошая пехота и егери, ибо стрелять мастера, ходить легки, пищи более не требуют как один хлеб. В Грузии вод весьма довольно и воды студеныя текут по каменьям, ключей великое множество из рек наибольшая река Кура впадает в Каспийское море. Арагва впадает в Куру, Ляхва большая и Ляхва малая и Ксани — реки небольшия; лодок и челноков, за быстротою рек, Грузины неимеют.

Царское правление самовластное, но народ не весьма послушлив, и не строго исполняют повелении, наказании же их: голову рубят, живых закидывают каменьями, язык, нос и уши обрезают, а легчайшее — бьют палками по пяткам; также царь наказывает по большей части отъёмом всего имения, что ему не малой доход составляет виновнаго или иногда праваго, названного виновным, стараются тихо поймать, для того, что к туркам, к персиянам и Лезгинам, проведав о наказании, уходят; князья имеют у себя в подданстве дворян и могут их наказывать. Уложенье, сказывают они, у них есть письменное, только судьи судят по страстям, — суд составляют четыре Диванбека (или сенатора), судятся словесно, а ежели челобитчик не доволен, то просит царя. Царю Ираклию доходу сказываю 150.000 р., но в том нм верить нельзя, ибо они приходных и расходных книг не имеют, оброк с мужиков сбирают хлебом, скотом и вином, смотря по состоянию двора, на нашу меру четверть пшеницы и вёдер десять вина, и более и менее — царь онаго не знает; для сбору оброка посылаются Есаулы, которые при сборе более себе крадут. Денгами с мужиков не брали, да и нечево было брать, потому, что и у князей их мало денег. Ныне же денги у мужиков от нашего корпуса показались, ибо установленной цены нет, следственно за все берут такую цену, какую хотят. В Тифлисе есть монетной двор, за которой откупщик армянин платит царю 30.000 р., да за таможню городскую 10.000 р. в год. Также каждой год платят царю дань ханы Ганжинской 10.000 р., Эриванской 30.000 р., кроме подарков.

…Главной в Грузии город Тифлис, на реке Куре, к утёсистой горе примыкает; на оной крутой каменной горе старинная и крепкая крепость, в которой вода есть, жителей, кроме определеннаго гарнизона нет, на башнях стоят пушки без лафетов, город же весь обведён каменной, но не весьма крепкой стеной, в нём считается, по их сказкам, пять тысяч дворов, среди жителей много армян и католиков, первыя главный торг производят и много есть богатых купцов, а сколько числом в городе людей, — того сказать не можно, потому, что они сами незнают, однако довольный людной город. Сказывают, что в прошлом году с шесть тысячь душ язвой умерло; ряды в городе каменные, со сводами, под одну крышу, а свет сверху. Товар продают азиатской: парчи, тафты, выбойки и прочее, так же и привезённой из России: чай, сахар, маленький зеркалы, ножницы и прочее. Мастеровых всяких довольно и всякое мастерство имеют особый ряд. За лучшее в Тифлисе почесться могут горячие воды: бьют из горы, и бани каменные со сводами, более ста лет преизрядно построенныя, в них сверху свет и басейны зделаны из тёсаного камня, где людям лежать в одном басейне, так вода тепла, что едва терпеть можно, а в других халодная и серою пахнет, жители в оных банях моются и сказывают, что женщины в городе от горячих вод телом белы и чисты, а что бани их здоровы в том я сам собою испытал бывая в них часто. Домы в городе все каменныя, но на домах сверх потолоков крышек не бывает.

Женщины имеют обыкновения на потолоках в хорошее время сидеть, есть изрядныя домы на подобие замка и в покоях довольно чисто, по большой части покои деревом убраны, а полы усланы коврами, печей нет, а везде камины, улицы в городе узския, так что с нуждою в иных верхом проехать можно. Чистоты в городе совсем, не наблюдают и я дивлюсь, что не во всякое время моровое поветрие бывает; за городом садов плодовитых очень много, во оных растёт: виноград, миндаль, которой к Апрелю поспевает, фиги, гранаты, персики, чернослив, яблоки, груши и много других плодов, кои нам незнакомы, также все те плоды и в Кахетии растут, и шёлковых червей довольно. А в Картлии в лесах плоды не растут. В Тифлисе грузинских церквей Греческого закона тринадцать, католицкого одна, армянского семь.

Город Гори, от Тифлиса въверьх по реке Куре 80 вёрст, окружён каменной, невысокой и слабой стеною, на горе замок старинной, пустой, в котором одни караул живёт. Ныне жителей в городе не много, и видно по развалинам, что их было более; домов несколько есть изрядных, а по большей части землянки. Душет, Мухран, Цхинвал, Сурам и Ананури (монастырь) — небольшие крепостцы, стеной каменной сбойницами обнесены, жители в них живут в землянках. Много есть и деревень, который окружены стенами сбойницами; а во всякой деревне есть башни, в кои жители с жёнами, детьми и пожитками на ночь от Лезгин запираются, а землянки их остаются пустыми.

Грузин большая половина в полон Лезгинами побрана. Лезгины стараются женщин хороших ловить, ибо турки и персияне великую цену им за пригожую женщину дают, так что и до 5.000 р. платят. Лезгины в Картлию въезжают в то время как хлеб с поля надлежит убирать, а в зиму остаются их малыя партии, — я сам видал великой плач отцов и матерей по детям и от детей по родителям, много раз случалось, что Лезгины передо мной увозили и людей из деревень, — жалость описать нельзя.

Они более ста лет Картлию и Кахетию раззоряют, везде остатки раззоренных городов и деревень видны. Царь Ираклий завёл было железной завод в Борчале; но принуждён был по причине нападения Лезгин раззорить, а до того никаких заводов, ни фабрик не было и ныне нет во всей Грузии, а есть несколько людей, которые делают разные пестрыя набойки. В Тифлисе пушки, мартиры и ядры льгот, но такия, кои и турецких хуже, также и порох в Грузии делают, только очень дурной, свинец от персиян и железо от них же и от турков достают. Однако ж надлежит непременно полагать, что в окружающих Картлию горах могут быть всякия руды.

Жители Картлии и Кахетии весьма бедны, но последний богатее первых. Каждой поселянин имеет виноградной сад и вино славное делают в Кахетии, которое и называется Кахетинское. До вступления нашего корпуса в Картлию редкой мужик имел сто копеек, а когда у мужика несколько покажется денег, то ежели не успеет князь ево их отнять, то царь отъимет. А хлеба оставляют мужику столько, чтобы ему до новаго стало. Они как нарочно равняют, чтобы все были бедны, и в самом деле, чрезвычайная бедность поселян. Поселяне и жены их платье и рубашку носят до износу, а когда совсем издерёт, тогда уже начнёт стараться о новой; я несколько раз видал, что женщина сидя нагая, моет рубашку и вымыв её опять надевает, а ребятишки многия нагия бегают. Во всей той стороны Азии славятся красотой Тифлиския женщины. Справедливость надобно отдать, что они весьма чисты и много есть хороших лиц. Княгини и армянки опрятно и чисто одеваются, а многия и парчевыя платья носят. Жон от царя и до последняго содержат по азиатски: ежели муж с женой на улице встретится, то не остановится, и щитают за бесчестье женщине, ежели с ней публично мущина говорит. Знатныя и достаточный женщины сверьх платья белыя кисейные фаты до самой земли носят и лицо фатой закрывают, так что почти глаз невидно. Сему причину сказывал мне царь, что прежде женщины не закрыты хаживали, а как персияне завладели Грузией, тогда они где увидят пригожую женщину насильно брали, итак, чтоб избежать хотя несколько насилия, сей обычай сделал, чтобы женщинам их закрытым ходить. Сговаривают замуж девочку лет четырёх, а отдают иногда и менее 12 лет. Сему раннему сговору и замужеству также причиной персияне: когда Шах-Надир владел Грузней, тогда где проведают пригожую девицу, не исключая и царского рода, насильно брали. (Надобно знать, что у персиян обыкновение — девицу можно взять, а замужнюю нет.) Потому и начали отцы дочерей своих весьма молодых отдавать замуж и в сущем ребячестве сговаривать, которое обыкновение до днесь и без нужды продолжается. В дороге женщины едут верхом на хороших лошадях с богатыми уборками, чепраки золотом и серебром шитыя азиатским шитьём. Многия знатныя женщины имеют шляпы, обитыя тафтой и сеткой или голуном обложены, и зонтики в руках (шляпы и зонтики недавно завелись, из России вывезены), а для старых и больных женщин делают качалки с покрышкой, кою два мула везут.

У поселян есть арбы или телеги о двух колёсах, в которую можно клади пуд 40 положить, возят быки, а в походах для поклажи въюшных катеров и лошадей употребляют. Царский обоз в походе на верблюдов и катеров вьючут.

Со вступления нашего корпуса в Грузию царь Ираклий зделал столы и стулья, выписал из России все приборы к столу и фарфоровую посуду. Когда царь обед для меня делывал, то несколько походило на образ европейской. Многия князья ныне уже ложками едят, а прежде едали все по азиатски, сидя на полу и без ложек, а кушанье готовят по персидски. Простой же народ весьма бедно ест, кусок мяса едва один раз в месяц сварит, и обмакивая хлеб в похлёбку едят, а обыкновенная их пища бобы развареныя. Дворян у них мало, а все князья, только большая половина князей так бедны, что по целому дню не евши сидят. Сколько в Картлии и Кахетии и в прочих подвластных царю Ираклию местах числом душ или дворов — тому счету они не знают; царь, извиняя себя, сказывал мне, что у них обыкновения нет душам или дворам иметь перепись. И так когда назначают число, то наугад: в Картлии, ибо как Кахетию не столь много Лезгины разоряют, то из Картлии жители в Кахетию уходят и там селятся.

…Денги грузины имеют свои, только выше монеты нет как в 30 копеек серебром, и по их называется абаз, а медныя копейки и денги под именем царя Ираклия делают в Тифлисе. Золотая ж и серебрёная разная монета в Грузии есть персидская и турецкая, которую достают они чрез продажу мёда, масла и крашенины синей. В Кахетии главная река Алазан, летом по ней везде есть броды. Кахетия и Картлия, хотя и сами по себе хлебородныя земли однако и весьма способствуют к тому воды, которые из гор небольшими каналами на пашни проведены. Чрез что всякой поселянин свою пашню в бездождицу водой напаяет. В Картлии звери: олени, дикия козы, лисицы и зайцы, а медведей и волков нет, а в Кахетии и они есть, ибо там лесу много; а из дичи фазанов и куропаток множество. Владения царя Ираклия, начав от границы Осетии или Птиулегии до Имеретинской границы, простирается на 219 вёрст. До Тифлиса 128 вёрст, до Борчал 170 вёрст. Картлию проехать можно, по их езде, в длину в полтора дни».

У Давида Орбелиани впервые произошла размолвка с тестем. Правда, Ираклий ничем не обнаруживал своего неудовольствия, но было очевидно, что отношения между тестем и зятем утратили былую сердечность.

Давид убеждал Ираклия вернуть капитану Языкову грамоту императрицы, вызвать назад отправленных в Россию послов и прервать всякие отношения с императрицей. Давид был уверен, что только крутыми мерами можно добиться того, чтобы императрица впредь была предупредительнее в своих взаимоотношениях с грузинским царём. Союз с царём Ираклием был ей необходим, и она, несомненно, должна была извиниться перед Ираклием и в корне изменить свою политику в отношении Грузии.

Но напрасно Давид увещевал, настаивал, умолял… Царь не согласился с ним. Ираклий опасался, что императрица отступится от него и станет поддерживать союз только с царём Соломоном. Этого нельзя было допустить. Грузия, по его мнению, окончательно свалилась бы в пропасть, потеряв дружбу и покровительство России. Она не приобрела бы и благоволения Турции и Ирана. Все эти три державы стали бы одновременно врагами Грузии.

Соображения Ираклия казались Давиду необоснованными. Он был уверен, что турки, узнав о разрыве Ираклия с императрицей, немедленно заключат мир с ним. Шах Ирана также с удовлетворением примет известие о таком решении грузинского царя и окажет ему всяческую помощь. Таким образом ещё до окончания русско-турецкой войны Грузия получит возможность устроить свои внутренние дела: создать регулярное войско, изготовить пушки нового образца и, что важнее всего, закончить строительство и заселение деревень. Все эти мероприятия, по мнению Давида, займут не более двух или трёх лет, а потом уже можно будет совсем иначе разговаривать с соседними государствами. С дружбой или враждой Грузии её соседям придётся тогда считаться более серьёзно, чем сейчас.

Ираклий рассеянно слушал Давида и даже не вступал с ним в спор. На все доводы у него был один ответ: нет.

Давид умолял царя хотя бы повременить до возвращения Бесики из Ирана, а до тех пор не давать Языкову никакого ответа. Ответ Керим-хана мог прийти со дня на день.

Ираклий и на это не согласился.

Давид попытался привлечь на свою сторону мдиванбегов и других сановников, но вскоре с грустью убедился, что рассчитывать на их помощь не приходится. Будь здесь Леван… Но царевич был в отъезде, а без его помощи Давид был бессилен. Нго собственного влияния было недостаточно. Давида поддержали только два или три мдиванбега, всё же остальные сановники присоединились к Чабуа Орбелиани, который полностью разделял мнение Ираклия. Чабуа изо всех сил старался угодить Языкову — ходил за ним по пятам и с готовностью отвечал на все его вопросы. После каждого свидания с капитаном он радостно, словно свершив великие дела, сообщал вельможам, что всё идёт хорошо, что Языков обещает царю полное прощение всех его провинностей.

Давиду Чабуа опротивел.

— Что ты прыгаешь около русских офицеров, как комнатная собачонка, — не вытерпев, сказал однажды Давид мудрому мдиванбегу. — Не бойся, не убегут!

— Сказано Проклом Диадохом… — начал, как обычно, Чабуа, но Давид нетерпеливо перебил его:

— А ну тебя! Свою голову надо иметь, а от беганья к Проклу не будет проку. Императрица нанесла нам оскорбление, а ты готов целовать сапоги её офицерам!

— Что ж, прикажешь зверем на них глядеть? Человек приехал расследовать дело, установить, мы виноваты или генерал Тотлебен, а ты велишь не улыбаться! Не буду же я ссориться с лодочником, сидя в лодке!

— Эх, скорее бы Бесики приехал с ответом от Керим-хана! Тогда я буду знать, как поступить!

— Бесики! Хи-хи! Бесики! — захихикал Чабуа, — Вот удивил! Он, оказывается, надеется на Бесики!..

— А почему бы нет? — вспыхнул Давид.

— Я тебя считал умным человеком, а ты, оказывается, рассчитываешь, что Бесики спасёт страну! Уж не думаешь ли ты, что Керим-хан станет беседовать с этим безусым юнцом о государственных делах?

— Царевич Леван тоже безусый юнец, — сказал Давид с досадой, — но думаю, что он разбирается в государственных делах нс хуже, чем некоторые мудрецы из мдиванбегов!

— Сравнил! Так ведь Леван — царевич, а тот простой попович! Какой из Бесики посол? Я просто сгораю от стыда каждый раз, когда подумаю, что государь отправил его послом в Иран!

Давид быстро отошёл от Чабуа. Он боялся, что не сумеет сдержаться и скажет лишнее почтённому родственнику.

Третьего ноября прискакал курьер, который сообщил Ираклию, что приехал посол из Ирана. Давид спросил, нет ли с ним Бесики, но курьер ответил, что посла Керим-хана сопровождают только персы.

Царь приказал устроить иранскому послу особо почётную встречу.

Языков и Львов были также приглашены присутствовать на приёме иранского посла. Оба с удовольствием приняли приглашение и, надев парадные мундиры, явились к царю.

По обычаю, грузинский царь должен был выйти из крепости навстречу шахскому послу, но Ираклий решил нарушить этот старый обычай и выслал вместо себя Давида Орбелиани. Сам же он восседал на троне в своём шатре. По правую руку от него сидел католикос, по левую выстроились мдиванбеги. Русским отвели место с правой стороны, позади католикоса. Ираклий особенно хотел подчеркнуть перед послом Керим-хана свою неизменную дружбу с Россией.

Посол Керим-хана оказался старым знакомым Ираклия, бахтиаром Асат-Мирзой. Царь приветливо улыбнулся ему. Выбор послом человека, близко знакомого грузинскому царю, показывал, что шах желает сохранить с Грузией прочную дружбу. Мать Асат-Мирзы была грузинкой, и сам он хорошо говорил по-грузински.

Асат-Мирза опустился на колени перед Ираклием, трижды коснулся лбом пола и протянул царю послание шаха. Ираклий взял письмо, передал Давиду и с улыбкой обратился к Асату:

— Передай от меня особую благодарность шаху за то, что он прислал именно тебя. Клянусь богом, я очень рад тебя видеть, мой Асат!

— Да падут все ваши горести на голову Асат-Мирзы, о солнцу равный Иракли-хан! — ответил по-грузински Асат.

— Разве мой посол не явился к Керим-хану?

— Не знаю, великий государь. Я был в Гилане, мой повелитель спешно вызвал меня и немедленно отправил сюда. В Ширазе я провёл всего несколько часов. О вашем после я ничего не слыхал.

— Как поживает непобедимый сардар, слава Ирана, Керим-хан Занд?

— Мой повелитель очень встревожен, великий государь. Из этого письма вы всё узнаете. Прошу вас, поспешите с ответом. Мне приказано вернуться обратно тотчас же, как только мне будет вручён ваш ответ, хотя, как вам хорошо известно, пребывание около вас для меня — величайшее счастье.

— Хорошо, Асат! Завтра же получишь ответ. А пока я постараюсь, чтобы ты не скучал. Вечером побеседуем наедине.

Ираклий задал послу ещё несколько незначительных вопросов, вспомнил совместную службу в Афганистане я Индии и отметил искреннюю любовь, которую Асат-Мирза питал к грузинам.

Приём окончился. Ираклий приказал провести почётного гостя в назначенные ему покои.

При чтении царём письма Керим-хана присутствовали только католикос и Давид Орбелиани. Керим-хан предлагал Ираклию немедленно расторгнуть союз с Россией и изгнать из Грузии русские войска. Взамен он обещал грузинскому царю всяческую помощь.

Считая создавшееся положение особенно благоприятным, Давид стал умолять царя внять совету Керима.

— Государь! Мы должны стремиться восстановить былую силу и былое величие Грузии! А мы стараемся спрятаться под чьим-нибудь крылом. Но не укрыться соколёнку под крылом орла! Орёл его съест. Соколёнок должен научиться летать, и, когда он расправит крылья, ни орёл, ни коршун не будут ему страшны. Дружба с Россией ничего нам не даст. Неужели вы не видите, что эта огромная держава с самого же начала пытается нас поглотить? Государь, обстоятельства благоприятствуют нам. В настоящее время ни Турция, ни Иран, ни Россия не посмеют тронуть нас, потому что все они опасаются друг друга. Воспользуемся представившейся возможностью — у нас есть время, мы можем окрепнуть и так широко расправить крылья, что и орёл, и волк, и лев будут относиться к нам с почтением.

Ираклий смотрел на него, сдвинув брови, и думал совсем о другом. Посылая Бесики, он надеялся восстановить Керим-хана против Турции и, завоевав таким путём расположение императрицы, окончательно укрепить своё положение.

Екатерина должна была, по его расчётам, все военные действия против турок в Закавказье поручить Ираклию и доверить ему командование своими войсками. Вот почему Ираклий наказал Бесики настойчиво советовать Кериму выступить против Турции. Очевидно, юный посол не сумел выполнить это важное поручение, Керим-хан писал Ираклию, что задержал его посла до получения окончательного ответа от султана.

Шах, конечно, лукавил. Он, очевидно, задержал Бесики в Ширазе по совершенно иным соображениям, а своего посла отправил к Ираклию тайно от Бесики, чтобы не дать последнему возможности сообщиться со своим государем. Ираклий был подозрителен от природы; поведение шаха возбудило в нём столь сильные опасения, что он не хотел и слушать соображения Давида и выразил полное согласие с католикосом Антонием, который убеждал его, что гнев императрицы преходящ, а без покровительства России Грузию ожидает то, что случилось уже некогда с Месхетией, превратившейся в турецкий пашалык.

— Разве время прекращать дружбу с Россией сейчас, когда уполномоченный императрицы выказывает такое почтение к государю и снимает с нас обвинение, — добавил Антоний, — и когда сама императрица пишет в своей грамоте, что, если Языков докажет правоту грузинского царя, благосклонное отношение её к Грузии пребудет неизменным. О чём тут ещё раздумывать?

Ираклий повернулся к Давиду:

— Слова его святейшества совершенно справедливы. Я понимаю твоё юношеское увлечение, достойный зять мой. Я и не говорю, что ты неправ. Соображения твои правильны, но совет опасен. Поступая по-твоему, нам придётся довериться судьбе. Плох тот правитель, который вверяет случаю и удаче будущее своей страны. Поверь мне, гнев императрицы менее опасен, чем полные коварства ласковые речи Керима.

Давид понимал, что спорить с царём бесполезно. От волнения он не мог выговорить ни слова и только молча посмотрел на тестя.

Ираклий ударил в ладоши, вызвал Соломона Леонидзе и вручил ему письмо Керим-хана для передачи Языкову. Он хотел показать уполномоченному императрицы, что ничего не скрывает от него.

Ещё более раздосадованный этим, Давид тотчас же покинул шатёр царя и приказал слугам седлать лошадей. Испросив разрешение у государя, он отправился в Тандзию навестить свою беременную супругу.

Книга Третья

Бесики провёл в Иране почти год. Лишь в средних числах июня 1771 года вернулся он в Тбилиси.

Когда, миновав Телети и поднявшись на холм, он увидел вдали свою родную столицу, его охватило необычайное волнение.

Солнце уже склонилось к западу, весь город, с своими башнями и куполами, с серебристо сверкающей лентой Куры и горделиво высившимся над ней, словно орёл на утёсе, замком Метехи, был окутан тонкой сетью закатных лучей. На мгновение перед ним встали ужасные картины прошлогодней чумы. Но когда его взор различил занавешенные коврами арбы на Телетской дороге, горожан в высоких шапках и играющих на улице детей, это мирное зрелище сразу заслонило тяжёлые воспоминания. Он хлестнул лошадь и пустил её с холма во весь опор.

Подъезжая к баням, он увидел знакомых горожан и, сняв шапку, приветствовал их. Но те не узнавали Бесики и его спутников. Он сам и его свита были одеты в персидские одежды, на головах у них были шапки, обмотанные тюрбанами, а лица у всех были опалены солнцем.

Город уже забыл о бедствиях, принесённых ему чумой. На улицах толпился народ, плоские крыши домов пестрели разноцветными платками нарядных женщин, город был полон обычного, свойственного ему весёлого шума. Откуда-то доносились звуки бубна и сазандари, в кузницах стучали тяжёлыми молотами кузнецы; сапожники шили обувь, взмахивая вывернутыми наружу кулаками, ткачи у своих станков постукивали ткацкими гребнями, в ватном ряду по-прежнему разливалось «вау… вау…» натянутой, как струна, теребилки.

Бесики улыбался удивлённым возгласам горожан, которые доносились до него со всех сторон;

— Ва, кто это такие?

— Разве не видишь? Шахские люди!

— Не шахские, а, кажется, наши.

— Братцы, да ведь это Бесики!

— Кто?

— Клянусь моим счастьем, это он! Бесики, ты ли это? Отвечай, подай голос.

— Это он, это он! Смотрите, он смеётся!

Со всех сторон поднялся шум. Ремесленники побросали работу и высыпали на улицы. Бесики весело приветствовал их, называя знакомых по именам.

— Здравствуйте, здравствуйте, Баграт, Пируз, Анания! Ну как вы? Я вижу, все живы, здоровы… Это ты, Кристесия? Как твои дела? А, и Миха-рачинец всё ещё здесь! Ты ли это, Иасэ? Как поживаешь? — Бесики соскочил с коня и обнял старого книжника. — Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! А мне всё казалось, что я никого больше не увижу! Слава всевышнему, все целы и невредимы!

— Эх, мой Бесики! Много ли нас осталось, — ответил Иасэ. — Только в одном Тбилиси больше четырёх тысяч человек унесла проклятая чума! А ты сам как поживаешь? Слава богу, вернулся благополучно. Книги привёз? Персидские и арабские книги?

— Как же, мой Иасэ, привёз! Такие книги, каких ты и во сне не видал!

Ещё по дороге в Борчало Бесики узнал, что царя нет в Тбилиси. Поэтому он не торопился явиться ко двору. Расставшись с Иасэ, он со всей свитой направился в Сионский собор, попросил священника отслужить молебен по случаю своего благополучного возвращения и лишь после этого пошёл во дворец. Здесь он не нашёл никого, кроме царского домоправителя Мамучи, который сообщил ему много неприятного. Больше всего Бесики огорчило известие о том, что Ираклий переселил царицу Анну-ханум в Мцхету, отведя ей комнаты в монастыре св. Нины, а палаты её в Метехском замке занял сам.

Таким образом, у Бесики не было теперь в Тбилиси пристанища. Государь, по словам дворецкого, по-видимому, гневался на него. Несколько раз он выражал недовольство тем, что посол его так долго задержался в Иране. Как нож, вонзились в сердце Бесики эти слова; боясь услышать худшее, он оборвал этот разговор и попросил дворецкого не вынуждать его идти в гостиницу, а устроить на ночь во дворце. Потом он стал расспрашивать Мамучу обо всех своих друзьях и знакомых: где они, как живут, что поделывают? Что слышно в городе? Мамуча сообщил ему все новости. Бесики узнал, что русские отозвали из Грузии генерала Тотлебена, а на его место прислали генерала Сухотина, которого государь встретил с большим почётом, — что генерал Тотлебен поссорился не только с имеретинским царём Соломоном, но и со всеми своими офицерами, а потом и с Языковым.

— Кто такой Языков? — спросил Бесики.

— Офицер, присланный русской царицей для расследования здешних дел, — ответил Мамуча. — Он приехал сюда во время твоего отсутствия, расследовал всё, что здесь понаделал Тотлебен. В Имеретии этот чёртов генерал такое натворил — почище, чем у нас! Только и знал, что грабить. А по отношению к царю Соломону он позволил себе такую дерзость, что ты и не поверишь: обозвал Соломона татарином! Можешь себе представить гнев имеретинского царя! После этого Соломон приказал не подпускать к себе генерала на ружейный выстрел.

— А новый генерал каков?

— Кто? Сухотин? А кто его знает, каков он. Государь послал ему подарки — он не принял. Мотает головой, как упрямая лошадь. Не знаю, как он поладит с нашим государем. Сейчас Сухотин в Имеретии, у царя Соломона. Сдаётся мне, что один генерал стоит другого. А впрочем, не знаю, что бы тут было, если бы не приехал этот Языков. В апреле государь изволил поехать в Борчало; я был при нём. Вдруг из Имеретии является к государю Языков. Оказывается, в русском лагере получили известие, будто царь Ираклий пригласил к себе турецкого посла и ведёт через него переговоры с султаном. Всё это, конечно, были выдумки — не турецкий посол, а хан. ганджинский приезжал к государю, молил помочь ему в войне против Гуссейна-хана. Государь успокоил Языкова и посоветовал ему не верить сплетням и наговорам: грузинский царь-де — хозяин своего слова, тайно от союзника ничего не предпримет. После этого государь уехал в Ганджу. Там он и изволит пребывать до сих пор, но скоро — не сегодня-завтра — вернётся в Тбилиси. Эриванский хан прислал царю письмо и просил прощенья… Впрочем, это тебе, наверное, известно.

— Да, я это знаю. Хан и со мною прислал письмо…

О чём же ещё тебе рассказать? Ах да, да вот ещё что: ага Ибреим получил письмо от своего приказчика из Карса. В Карсе распространился слух, будто русский генерал привёл с собой двадцать тысяч солдат, а у карсского сераскира всего-то войска человек шестьсот, не больше. Сераскир тотчас отрядил гонца в Стамбул, чтобы ему спешно прислали войск, но надежды его напрасны. В прошлом году и ахалцихский паша и карсский сераскир просили султана прислать им войск, да ничего не вышло. Султан, оказывается, ответил: «Сами управляйтесь со своими делами, а я ни одного человека послать не могу, у меня самого дела плохи». Говорят, турки мрут с голоду, в Стамбуле фунт хлеба стоит два рубля. Вот уже больше года, как ага Ибреим собирается ехать туда, да всё боится. Уж у него товар гниёт в кладовых, но ничего не поделаешь! Путешествие в Стамбул может ему дорого обойтись! Теперь, кажется, он хочет в Россию поехать. Вот если бы шах поссорился с турками, тогда, без сомнения, дела наши пошли бы лучше. Государь несколько раз изволил сказать, что, если бы ты оправдал его надежды, от тебя давно уже пришли бы приятные вести, потому что тебе было поручено убедить шаха выступить против турок. «Пожалуй, надо было послать к шаху кого-нибудь другого, — говорил государь, — кажется, я ошибся, поручив Бесики такое трудное посольство». А царевич Леван успокаивал государя и уверял его, что выбор был правилен и что ты, конечно, постарался сделать всё, что было возможно. То же самое говорили государю и Давид Орбелиани и мдиванбег Рамаз. Один только…

Мамуча вдруг спохватился и замолчал. Он чуть было не проговорился, что Чабуа Орбелиани, ядовито посмеиваясь, говорил государю: «Ну как, многого ли добился от шаха свирельщик? В Иран надо было послать царевича Левана или представителя какого-нибудь знатного рода».

Бесики пристально поглядел на собеседника: он сразу понял то, чего не договорил Мамуча.

— Зато Чабуа, должно быть, чернил меня, не так ли? — улыбаясь, подсказал он правителю дворца.

— Нет, нет, не Чабуа, — смутился Мамуча и растерянно оглянулся, точно собираясь спастись бегством.

— Ну ладно, чего тут скрывать! Чабуа сам ничуть не стесняется и открыто изливает на меня свой яд. Да это и неважно! Скажи лучше, где царевич Леван?

— Левана государь назначил начальником городской крепости. Сейчас он, наверное, на городском валу или в Нарикальской башне. Очень возмужал наш царевич. Женил бы его государь поскорей — очень уж кровь в нём играет. Иной раз до утра не возвращается во дворец — где он ночи проводит, никому не известно. Часто он спит в крепостной башне, там ему, по его приказу, приготовили комнату. Стоит государю уехать из города, как царевича во дворце не увидишь. Он очень обрадуется твоему приезду.

— А где царица?

— Царица изволила уехать на лето в Ахалгори. Она собирается родить. Ах да, кстати, — ведь ты не знаешь! У Давида Орбелиани родился сын.

— А сам Давид здесь? — спросил Бесики с таким видом, точно сейчас же собирался бежать к нему.

— Нет, Давид при государе, но царевна Тамара изволит быть здесь. Она собирается ехать на лето в Телави и ждёт возвращения супруга.

— Как ты обрадовал меня, Мамуча! Сейчас же явлюсь к царевне и поздравлю её с рождением сына. Где царевич Георгий?

— Царевич уехал в Сигнахи.

— А мдиванбеги?

— Почти все здесь.

Бесики не терпелось узнать что-нибудь об Анне, но спросить прямо он не осмеливался, а дворецкий ни разу не вспомнил о государевой сестре. Как ни старался Бесики направить беседу по желаемому руслу, Мамуча словно умышленно ни словом не обмолвился о том, что занимало Бесики больше всего. После долгих стараний Бесики наконец прекратил расспросы. Мамуча в свою очередь справился об иранских делах, но Бесики нехотя ответил ему, что расскажет обо всём позднее, и, расставшись с собеседником, отправился навестить царевну Тамару. Когда он переходил площадь, кто-то нагнал его и крепко схватил сзади за плечи. Он оглянулся и увидел перед собой Левана. Молодые люди бросились друг к другу в объятия.

— Дай-ка я погляжу на тебя! — сказал Леван, отступив на шаг. — Ты стал настоящим кизилбашем. Уж не переменил ли ты веру? Где ты пропадал до сих пор, негодник? Государь так разгневался на тебя, что отобрал у тебя должность секретаря и сказал, что сгноит тебя в темнице, если ты ещё задержишься. Ты думаешь, я шучу? Я говорю правду.

— Нечего сказать, доброй вестью ты меня встречаешь, дай тебе бог здоровья! Только этого мне не хватало!

— Не беда! Пока я жив, ничего не бойся!

— Как же ничего не бояться, когда я даже не знаю, где сегодня переночевать.

— Почему так?

— Да ведь государь переселил Анну-ханум во Мцхету, и моя комната…

— Да, да… во дворец тебя не впустят! Это верно. Но это дело можно уладить: пойдёшь ко мне, в Нарикальскую башню. У меня там хорошая комната.

— Ты хочешь сразу же засадить меня в тюрьму? — засмеялся Бесики.

— Отчего же в тюрьму? Я и сам часто ночую там. Это такое чудесное место… Весь город виден сверху, как на ладони. Куда ты сейчас собрался? Пойдём ко мне.

— Хочу посетить царевну Тамару, поздравить её с рождением сына.

— Пойдём вместе.

Леван схватил Бесики за руку, и оба быстрыми шагами направились к палатам Давида Орбелиани.

Тамара встретила Бесики со сдержанной улыбкой и попросила его сесть. Бесики с любопытством рассматривал её, поражаясь происшедшей в ней перемене. Тамару словно подменили. Куда исчезли её юный задор, её звонкий смех и живость её речи? Погасшая, насильственно улыбаясь, глядела Тамара на гостя, и Бесики тщетно старался понять причину такой перемены.

«Что могло с ней случиться? Неужели замужество так странно повлияло на неё? — думал он. — Или, может быть, у неё какое-нибудь горе?»

Разговор не клеился. Тамара вежливо осведомилась у Бесики о поездке и о том, как понравилась ему шахская столица. Занятый своими мыслями, Бесики был рассеян, отвечал неловко и невпопад. Он был настолько угнетён холодным приёмом Тамары, что после обычных вежливых расспросов, поздравив царевну с рождением сына, сразу же встал, извинился и собрался уходить. Тамара даже не попыталась его удерживать. Это тоже показалось ему странным. Он низко склонился перед Тамарой и взглядом спросил Левана — идёт тот или остаётся?

Леван сказал Тамаре, что они скоро снова навестят её, и вместе с Бесики вышел из дому.

— Скажи мне, что случилось с Тамарой? — спросил Бесики. — Можно'подумать, что у неё какое-то горе. Я готов кинуться за царевну в кипящую смолу.

— Поднимемся на башню, и я тебе расскажу.

Они пошли по узкой улице мимо Сионского собора, свернули около бань в проулок и подошли к воротам Нарикальской крепости. При виде Левана стража с низкими поклонами проводила царевича и Бесики к Стамбульской башне.

Леван вызвал слугу, приказал ему подать ужин в башню и повёл Бесики вверх по винтовой лестнице.

Леван достал огниво, высек огонь и зажёг свечу.

В маленькой комнате не было другой мебели, кроме широкой тахты, но зато пол и стены были сплошь покрыты коврами. В углу были прислонены два или три длинных ружья, над тахтой на стене висели кольчуга и скрещённые сабли.

— Ну, как тебе нравится здесь? — спросил он Бесики, который тотчас же с удовольствием растянулся на тахте.

— Э, осторожно, всё перепачкаешь… Сначала изволь отправиться в баню, вымойся и перемени одежду. Нужно же тебе снова стать христианином!

— Конечно, ты прав, — ответил Бесики. — Но скажи мне, прошу тебя, что случилось с царевной?

— Ничего особенного. Повздорила с тёткой, с Анной, не знаю даже, из-за чего. Разве не знаешь женщин? Должно быть, поссорились из-за пустяков, но ссора была такая жестокая, что тётушка Анна вот уже неделю сидит, запершись в своих комнатах, и никого к себе не пускает… Что ты вскочил? Ну как — пойдёшь в баню или сначала поужинаем?

— Пожалуй, лучше пойду в баню, а тем временем и ужин подадут, — ответил Бесики.

Хотя Бесики очень устал с дороги, он никак не мог заставить себя уснуть и всю ночь беспокойно ворочался в постели. Многое заботило его, но главной причиной тревоги было недовольство царя Ираклия. Бесики было ясно, что его успехам на царской службе пришёл конец. Изгнание Анны-ханум тоже не предвещало ничего доброго. Вдобавок ко всему он был почти убеждён, что его отношения с Анной стали известны. Если эта история ещё не достигла ушей Ираклия, то надо было ожидать, что в ближайшее время царь будет всё знать.

При одной только мысли об этом Бесики бросало в дрожь, и лоб его покрывался каплями холодного пота.

Сон бежал от его глаз. Тёмная каморка давила его, он поднялся на крышу башни и оттуда долго всматривался в город, утопавший во мраке. С каким нетерпением стремился Бесики на родину и как сурово, как неприветливо приняла его столица! В душе подымалась горечь. Мелькнула мысль — не лучше ли было бы совсем не возвращаться в Тбилиси, а искать покровительства у царевича Александра, который полюбил Бесики, как сына, и уговаривал его остаться с ним? Конечно, царевич Леван и Давид Орбелиани любят Бесики и покровительствуют ему, но ни один из них не посмеет вступиться за него, если откроются его отношения с Анной. Гнев государи, как гром, обрушится на его голову. И Бесики чувствовал себя маленьким ребёнком, который совершил непростительную шалость и, боясь наказания, с дрожью в коленях возвращается домой.

Лишь на рассвете ему удалось ненадолго заснуть. Его разбудили жаркие лучи утреннего солнца. Проснувшись, он сразу вскочил с постели, оделся и пошёл во дворец. Ему хотелось уйти с головой в дела и хотя бы на короткое время забыть о предстоящей грозе. Он вошёл в царскую канцелярию и застал там Манучара Туманишвили, казначея Иосифа и сардара Георгия Меликишвили. Манучар Туманишвили сидел у стола и торопливо писал, Иосиф расположился на тахте и, покручивая ус, глядел снизу вверх на статного, рослого Георгия Меликишвили, который с увлечением о чём-то ему рассказывал. При виде Бесики Иосиф вскочил с места и бросился ему навстречу.

— Бесики, ты ли это? Где ты пропадаешь? Наконец-то! А мы тут совсем истомились, ожидая тебя!

— Кто это? Бесики? — бросив перо, в свою очередь поднялся с места Манучар Туманишвили. — Давайте его сюда!

Все трое горячо приветствовали поэта и засыпали его вопросами: как ему ездилось, кого он видел, с кем беседовал, какие вести привёз из Ирана? Едва Бесики собрался отвечать, как Георгий Меликишвили воскликнул:

— Да что вы набросились на него! Надо дать ему промочить горло с дороги, а то он и рассказать ничего не сумеет! Давайте пойдём к Баграту, закажем шашлыки, выпьем по чарке-другой вина. Государя всё равно в городе нет, и торопиться некуда — дела подождут!

— Кто сегодня дежурный мдиванбег? — спросил Иосиф.

— Иоанн.

— Если так, то идёмте! Он на нас не рассердится.

Бесики отказывался идти, ссылаясь на дела и на отсутствие времени, но его подхватили под руки и потащили, не спрашивая согласия. Когда друзья вышли в дворцовый двор, Бесики увидел на широкой лестнице, которая вела в верхний этаж, спускавшуюся оттуда юную девушку и невольно остановился, поражённый её прелестью. Девушка показалась ему незнакомой. Она же, увидев Бесики, радостно всплеснула руками и, подобрав подол длинного платья, быстро сбежала вниз по ступенькам.

— Что, не узнал меня?

— Анна, Анико, вы ли это? — воскликнул Бесики. — Как вы выросли за этот год! Совсем взрослая девушка.

— Не стыдно тебе? Приехал ещё вчера, а к нам не зашёл1 Разве ты не хочешь повидать бабушку?

— Сегодня обязательно явлюсь к ней.

— Пойдём сейчас! Куда ты собрался?

— Мне нужно по делу… — Бесики глазами показал на своих спутников, ожидавших у ворот.

— А вернёшься скоро?

— Скоро, — почтительно склонил голову Бесики. — Разрешите мне удалиться.

— Хорошо, ступай, только возвращайся поскорее!

Уходя, Анико обернулась и ещё раз посмотрела на Бесики.

У него сильно билось сердце. Всё сегодня страшило его, он был полон мрачных предчувствий.

Когда они вчетвером вошли наконец в излюбленный тбилисцами погребок Баграта, Бесики сразу бросился к прилавку, схватил полный кувшин вина и одним духом опорожнил его. Друзья поглядели на него с удивлением.

— Это ты в Иране так пить научился? — спросил Иосиф.

— Чего ты хочешь от него? — вступился за Бесики Манучар. — Попробовал бы ты прожить целый год без вина — небось не кувшин, а бочку опорожнил бы с одного разу! Правда, Бесики?

— Где мы сядем?

— Пожалуйте на балкон! — ответил за всех духанщик Баграт. — Не будете же вы сидеть здесь, в духоте! Эй, Капло, — крикнул он слуге, — достань синюю скатерть и накрой стол на балконе! А ты, Имеретин, — Баграт зашептал на ухо другому слуге, — там, на балконе, сидят кривой Геурк и меняла Стефан, попроси-ка их перейти в комнаты.

Когда молодые люди вышли на балкон, под которым шумела Кура, там уже не было ни одного посетителя. Баграт подвёл их к накрытому столу, около которого стояли слуги, почтительно ожидавшие приказаний.

— Чего вы стоите? — сказал им Баграт. — Несите всё, что нужно. Скорей! Капло, ты принеси чурек и налей в кувшины вина из освящённого бурдюка, и ты, Имеретин, достань чаши, роги, стаканы и всё, что надо для вина. И поворачивайтесь побыстрей.

— Изжарьте нам шашлыки! — сказал Баграту Георгий Меликишвили и расположился перед столом на тахте, поджав под себя ноги.

Остальные последовали примеру Георгия. Между тем Баграт принимал от суетящихся слуг посуду и кушанья, которые собственноручно расставлял на столе.

Бесики чувствовал себя уже охмелевшим. Вино, выпитое натощак, бросилось в голову и вызвало необычайный аппетит. Он жадно набросился на еду и, не дожидаясь, пока Баграт расставит кушанья на столе, стал чуть ли не выхватывать у него из рук хлеб, зелень и сыр.

Когда подали шашлыки, Георгий Меликишвили протянул ему полную чашу вина, но он отрицательно покачал головой и только потянулся за шашлыком.

Поев вволю, друзья вытерли усы пёстрыми платками и снова стали передавать по кругу полные чаши. Завязалась беседа.

— А теперь, — обратился к Бесики Манучар, — рассказывай обо всём, что ты видел и слышал. Большое счастье выпало на твою долю — увидеть шаха и беседовать с ним!.. Расскажи нам, каков он, о чём разговаривал с тобой.

— О нём ничего любопытного не расскажешь. Обыкновенный человек, на лбу у него шрам от сабли…

— Так, значит, правду люди говорят, что наш Кайхосро когда-то дал ему пинка пониже спины? — с восторгом и удивлением вскричал Георгий. — Вот так потеха!

— Да ещё какого пинка, — засмеялся Бесики, наполнил чашу и обратился к друзьям: — Давайте осушим этот сосуд за ту чудодейственную ногу, которая может одним пинком забросить басурмана на шахский трон!

— Эх, мой милый Бесики, — с горькой улыбкой сказал ему казначей Иосиф, — ногу Кайхосро стоило бы благословлять, если бы она не забросила, а скинула шаха с трона… Ты лучше расскажи, что о нас говорит шах.

— Ничего.

— Ты провёл у него в гостях целый год, и он ничего тебе не говорил о нас? — удивился Иосиф.

— Советовал бросить дружбу с русскими.

— Это нам известно. Прошлой осенью он даже прислал государю письмо. Какая там дружба! Русское войско ушло в Имеретию, да и оттуда, кажется, собирается восвояси. Новый начальник русских, генерал Сухотин, сказал, что не намерен здесь оставаться. Ну ладно, скажем, дружба с русскими врозь. Сам-то шах чем нам поможет?

— Обещает спровадить турок.

— Когда? Когда нам голову снесут? Эх, Бесики, вижу, ты напрасно трудился при шахском дворе. Лучше было бы тебе вовремя вернуться и не навлекать на себя царского гнева!

Бесики опустил голову, Иосиф заметил его смятение и постарался успокоить его:

— Не огорчайся, мой Бесики. Государь может просто объявить тебе выговор, а это ещё не беда. Когда вспомнишь грозу, которая разразилась над судьёй Иесе, то выговор покажется лаской.

— Что же случилось с Иесе?

— Помнишь, как в прошлом году на него одна крестьянка пожаловалась? Или тебя уже не было здесь?

— Помню.

— Так вот, государь приказал Иесе судиться с ней. Судьями были мдиванбеги Иоанн, Рамаз и Парсадан. Суд был долгий — судили-рядили, а приговора так и не вынесли. В это время в городе появилась чума, все разъехались, и дело Иесе было забыто. Когда государь и двор вернулись в город, делу снова дали ход. По приказу государя у Иесе отобрали все имения и даже выгнали его вон из собственного дома.

— Как — выгнали?

— Очень просто. Пришли мандатуры и выбросили вещи на улицу. Пять ночей Иесе со всей своей семьёй провёл на улице. Кто бы посмел приютить у себя человека, на которого обрушился гнев государя?.. Даже движимого имущества ему не оставили. Архиепископ Тбилисский сжалился над Иесе и разрешил ему занять пустой амбар недалеко от Сионского собора. Там он и живёт сейчас. Видишь, какой был высокий сановник, а в какое положение попал! Вот это называется царская немилость! В сравнении с этим что такое простой выговор?

Это своеобразное утешение только усилило смятение Бесики. Он снова наполнил чашу и, не переводя дыхания, осушил её. Он вспомнил Александра Амнлахвари, которого встретил в прошлом году около озера Кумиси и который советовал ему уйти от царя Ираклия. Может быть, и в самом деле лучше было уехать в Россию вместе с Чоглоковым и Амилахвари? А может быть, следовало остаться в Иране при царевиче Александре, вместе с ним томиться, тоскуя по утраченной отчизне, мечтать о возвращении в неё, петь в ширазских караван-сараях печальные песни грузинам, затерянным на чужбине, делить с ними их горе и одиночество?.. Сколько было блаженства в этой тоске, в этом стремлении к покинутому дому отцов! А счастье, которое он испытывал сейчас, после возвращения в Тбилиси, таило в себе столько горечи!

И Бесики готов уже был согласиться с теми, кто уверял его, что Ираклий не оценит его верной службы и что, в конце концов, он разделит судьбу своего отца. Тогда Бесики не верил предостерегающим речам, ему казалось, что только враги государя могут говорить так. Но теперь ему всё стало представляться в ином свете; он начинал убеждаться, что Ираклий, несмотря на свой мягкий голос и ласковое обращение, был грозен и беспощаден. Царевич Александр говорил Бесики: «Ираклий никогда не забывает, что незаконно завладел царством Картли, и поэтому не доверяет никому. Каждого карталинца он считает своим врагом. Он подозрителен, как всякий узурпатор. Тот, кого однажды оговорили перед Ираклием, не должен ждать от него пощады. В конце концов царь уничтожит его…»

— Ох, выпьем ещё, — вздохнул Бесики и мысленно добавил: «Всё равно приближается час расплаты».

Вино сделало своё дело. Тоска понемногу заглохла, он перестал думать о грядущих бедах. Он вспомнил об Анне, и ему захотелось тотчас же её увидеть. Теперь он уже ничего и никого не боялся. Как только компания, покинув духан, вошла в дворцовый двор. Бесики попрощался с собутыльниками, которые пошли в комнаты нижнего этажа, быстро взбежал наверх по широкой лестнице и направился к палатам Анны. Кивнув головой встретившему его дворецкому, он прошёл в зеркальную галерею. Здесь он остановился перед зеркалом и оглядел себя. Из зеркала на него глядел смуглолицый и черноусый молодой человек в богатой одежде. Бесики провёл рукой по своим щегольским усам и вдруг заметил в глубине зеркала неподвижную фигуру женщины с длинными косами и непокрытой головой. Женщина пристально глядела на него.

Он быстро оглянулся. Анна стояла на пороге своей комнаты и улыбалась Бесики еле заметной улыбкой.

После отъезда Бесики в Иран Анна вернулась в свой замок, где провела всю зиму. Весной, когда разбежавшиеся из Тбилиси жители стали возвращаться в город, её тоже потянуло в Тбилиси. Оставив мужа в замке на попечении специально приставленных к нему людей, она в сопровождении свиты отправилась в Тбилиси. Она торопилась в город будто бы для того, чтобы привести в порядок дела, убрать комнаты, а затем уже перевезти туда и мужа; на самом же деле она спешила увидеться с Бесики, который, по её расчётам, должен был уже вернуться из Ирана. Но надежды её не оправдались. Бесики не только не вернулся, но о нём вообще ничего не было известно. Зато царица Дареджан с большим сожалением вернула Анне её внучку и приказала исподволь заняться приготовлениями к свадьбе.

Анико знала теперь столько дворцовых тайн, столько историй о царице Дареджан, о придворных дамах и о сановниках, что целый месяц с утра и до вечера рассказывала их красавице бабушке и всё же не могла исчерпать свою сокровищницу.

В ожидании возвращения Бесики Анна со дня на день откладывала свой отъезд в Дманиси. Пришло лето. В Тбилиси наступила сильная жара. Скоро в городе не осталось из знати никого, кроме Анны и Тамары. Тамара ждала возвращения супруга, чтобы тотчас же после этого уехать в Телави; вещи её были уложены, она то и дело высылала курьеров к заставам посмотреть, не едут ли царь и Давид Орбелиани. Это бесконечное ожидание так озлобило её, что однажды вечером, когда Анна зашла её навестить, она внезапно обрушилась на тётку:

— Любопытно, а ты-то зачем сидишь в городе и не уезжаешь в Дманиси? Может быть, и ты ждёшь кого-нибудь?

Анна очень обиделась на бестактность племянницы. Слова Тамары показались ей прозрачным намёком на её отношения с Бесики.

— Да, мне бы давно следовало уехать, — сдержанно ответила она, — но меня задержали покупки… Скоро свадьба Анико. Ты сама хорошо знаешь, сколько хлопот с приданым.

Тамара как-то двусмысленно — так показалось Анне — улыбнулась. Анна вспылила и, нахмурившись, встала, чтобы уйти.

— Куда вы, тётушка? — стала удерживать её Тамара. — Почему вы вдруг заторопились?

— Поделом мне! Снисходя до дружбы с ребёнком, выросшим у меня на руках, я должна была ожидать, что мне будет заплачено неблагодарностью…

— Чем я вас так оскорбила? — сказала Тамара, глядя в глаза Анне.

Ей хотелось примириться с тёткой, успокоить её, попросить прощения, но какое-то непонятное злое чувство овладело ею, и она не только не находила слов примирения, но еле сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость. ещё до замужества Тамара знала, что происходит с её тёткой; она слышала о любви Анны к Бесики и в душе сочувствовала ей. Но это было до замужества, а после него характер Тамары очень изменился. Она утратила свою прежнюю весёлость, стала необычайно ревнивой, набожной и строго осуждала всякое проявление женского легкомыслия и кокетства, одним словом, стала ханжой.

Чем больше старалась Тамара успокоиться, тем сильнее овладевало ею злое чувство к Анне. Слово за слово, и дело дошло до резкостей. Тамара позволила себе сказать тётке: «Человек не должен делать того, что ему не подобает». Анне едва не сделалось дурно от этих слов. Неизвестно, до чего дошла бы размолвка, если бы не подоспел вовремя царевич Леван. Он посмотрел на сестру и на тётку: первую пожурил, вторую стал успокаивать ласковыми словами и попытался примирить обеих женщин.

— Чего ради вы ссоритесь, хотел бы я знать! Имений вам не делить, денег — тоже. И это — знатные дамы, близкие родственницы, члены царской семьи!

Анна ничего не ответила Левану и, не медля ни минуты, покинула дом Тамары.

Леван сердито взглянул на сестру и вышел вслед за тёткой. Дорогой он всячески старался рассеять Анну. Чтобы развлечь её, он принялся рассказывать смешные истории и не отставал от тётки, пока не рассмешил её. Анна как будто успокоилась. Но, как только она осталась одна, тоска снова овладела ею, и она до поздней ночи просидела в молчании у открытого окна. Потом, улёгшись в постель, она велела слугам потушить свечи и всю ночь пролежала с открытыми глазами, вглядываясь в темноту. Когда наконец слёзы потекли из её сухих глаз, она почувствовала необычайное облегчение, почти блаженство. Она радовалась, что может плакать, сколько хочет, и слёз её никто не увидит.

Целую неделю не выходила Анна из своей комнаты. Когда ей сообщили о приезде Бесики, она сама удивилась равнодушию, с которым приняла это известие. С Анной произошло то же, что часто происходит с людьми, когда они заранее в мыслях переживают какое-нибудь страстно ожидаемое событие. Она столько раз и так ярко рисовала себе огромную радость встречи с Бесики, что сейчас, когда он вернулся на самом деле, она уже не испытывала ничего. Вернись Бесики раньше, Анна тотчас же кинулась бы к зеркалу, схватилась бы за румяна и белила, чтобы встретить возлюбленного во всей своей красе… А теперь она и не вспомнила о зеркале и даже не надела нового платья. Удобно расположившись на тахте, она спокойно продолжала читать «Висрамиани»[5] и только тихо проговорила:

— Приехал? Вот как!

Но скоро это спокойствие сменилось тревогой. Бесики не навестил её в день своего приезда и даже не передал ей извинений, не сослался на неотложные дела. Если бы даже ничто не связывало их, Бесики был обязан сразу по приезде явиться к Анне, как к старшей представительнице царской семьи, засвидетельствовать ей своё почтение и доложить о своём возвращении из Ирана. Царя Ираклия и царицы Дареджан не было в это время в Тбилиси, а после них Анна была первым лицом в государстве. И в Анне всё сильней поднималось неудовольствие по отношению к Бесики. Она, дочь славного царского рода Багратиони, допустила этого юношу, простого, худородного дворянина, в свою опочивальню, а он и в грош не ставил своего счастья!

«Ради него я подвергаюсь смертельной опасности, ради него я переношу оскорбительные насмешки, провожу ночи без сна! Родная сестра грузинского царя жертвует собой для какого-то безвестного, худородного юноши, а он… Где бы он мог быть сейчас?..»

— Где Бесики? — спросила Анна проходящего мимо слугу.

— Не знаю, ваша светлость, — ответил удивлённый неожиданным вопросом слуга, почтительно склонив голову перед Анной.

— Разыщи его сейчас же!

— Слушаюсь.

— Впрочем, погоди, не надо. Когда он явится, доложи немедленно.

— Слушаюсь, ваша светлость.

— Когда он спросит, дома я или нет, отвечай, что сейчас узнаешь…

Слуга вышел. Анна снова погрузилась в свои бсспокойные думы. Несколько раз она заметила за собой необычайную рассеянность. Она целый час простояла у открытого сундука и, очнувшись, даже не могла вспомнить, что ей было нужно найти. Закрыв сундук, она пошла к окну и долго глядела на Метехи. Потом вдруг вспомнила, что её ждёт множество неотложных дел, оглянулась, чтобы позвать слуг, но не увидела в комнате никого и вышла в галерею. Тут она заметила Бесики, который рассматривал себя в зеркало.

Анна улыбнулась ему, но, когда молодой человек приблизился к ней, сурово сдвинула брови:

— Ты пьян!

— Простите меня, ваша светлость, — Бесики опустился на колени перед Анной. — мужество стало изменять мне. Надо мной собираются грозные тучи, вот-вот грянет гром… Опасаясь грозы, я не осмеливался к вам явиться. Не оттого, что я берег себя…

— Верю, знаю, кого ты оберегаешь, — Анна оглянулась вокруг и знаком приказала ему следовать за собой. Они вошли в комнату. Анна села на тахту, а Бесики указала на деревянное кресло. Она удивлялась себе: с каким спокойствием глядела она сейчас на Бесики! Она не гневалась на него, но и не испытывала прежнего волнения от его присутствия. Она сразу заметила, что Бесики хмелен, и в уме её мелькнула мысль, что это из-за неё.

В душе она обрадовалась, но нахмурила брови, словно собираясь пожурить молодого человека. Но не успела она приступить к расспросам, как в комнату ласточкой впорхнула Анико. Увидев постороннего мужчину, беседующего с бабушкой, она остановилась в смущении, но, узнав Бесики, вскричала с восторгом!

— Ты уже здесь, Бесики? А я только что собиралась рассказать бабушке, что встретила тебя и что ты обещал скоро к нам прийти.

Бесики встал с кресла, во второй раз в этот день поздоровался с Анико и исподтишка оглядел её. Затем, так же исподтишка, взглянул на Анну. В голове у него мелькнуло: «Боже мой, как она постарела!» Он снова посмотрел на радостно улыбающуюся Анико и поймал на себе её восторженный взгляд. Он быстро отвёл глаза и повернулся к Анне.

Анна сидела неподвижно. От её взора не ускользнуло ничего.

— Как тебя принял шах? — спросила она поэта, хотя совсем не об этом хотелось ей сейчас разговаривать с ним.

— Да, расскажи нам! — попросила Анико, подсела к бабушке, с шаловливым видом поцеловала её в щёку и спросила: — Можно и мне послушать?

— Но только при условии, что будешь сидеть тихо и не станешь нам мешать. А ещё лучше, если ты скажешь дворецкому, чтобы нам подали обед.

— Хорошо, сейчас, — вскочила Анико. — Только пусть Бесики без меня не рассказывает ничего, я сейчас вернусь!

Как только Анико вышла, Анна посмотрела на Бесики испепеляющим взглядом.

Бесики оробел и смущённо опустил голову. Анна хотела было до возвращения внучки назначить ему свидание в своём загородном саду или в тайной комнате, но волнение мешало ей говорить. Воспоминание о взгляде, который Бесики исподтишка бросил на Анико, мучило Анну. Она никак не могла заговорить, а время бежало, и Анико вот-вот должна была вернуться. Наконец Анна тяжело вздохнула и тихо проговорила:

— «Если встречи час желанный принесёт тебе лишь муки, лучше прочь беги, спасенья от тоски ищи в разлуке», — и добавила громко: — Подумай о том, что у тебя на сердце!

Наступал день, которого так боялся Бесики. Ираклий, как обычно, приехал в город неожиданно, на рассвете.

Бесики, который спал в Нарикальской башне, разбудили пушечные выстрелы. Не успел он одеться, как ему приказали явиться к государю. Он мгновенно оделся и почти бегом направился во дворец. С дрожью в коленях стал подниматься по мраморным ступеням дворцовой лестницы. Он старался угадать по взглядам встречавшихся ему на пути придворных, насколько велик на него гнев государя.

По тому, как приветствовали его некоторые из сановников, он заключил, что дела его плохи. В тронном зале он увидел Давида Орбелиани, который радостно улыбнулся и с раскрытыми объятиями пошёл ему навстречу.

— А, Бесики! Где же ты пропадал до сих пор? Думал спастись от государева гнева?

— Скажи мне хоть ты, Давид, чего мне следует ожидать? Может быть, мне нужно было причаститься, прежде чем идти сюда? — с деланным смехом спросил его Бесики.

— Нужно было, клянусь головой, нужно было!

— Очень гневается на меня государь?

— Не знаю. Увидишь сам.

— Давид, молю тебя, веди меня к государю, — попросил его Бесики, — у меня колени подгибаются от страха.

— А всё-таки, где ты пропадал до сих пор? — повторил свой вопрос Давид, который пошёл было с ним, но остановился, не доходя до дверей. — Почему ты так опоздал?

— Никак не отпускал меня этот нехристь!

— А может быть, царевич Александр? — пристально глядя на Бесики, сказал Давид.

— Откуда тебе известно про царевича Александра? — шёпотом спросил Бесики и оглянулся, чтобы убедиться, что его никто не слышит.

— Гы! — усмехнулся Давид. — Как же ты, ехал послом, а того и не знал, что каждый твой шаг станет известен государю и что даже на камне сумеет он увидеть твой след? Что тебя сблизило с Александром?

— Вначале я встретился с ним, чтобы разведать его планы, а затем мне стало жаль его, ведь он такой несчастный.

— Как бы не пришлось тебе пожалеть, что родился на свет божий! Послушайся меня, обо всём без утайки расскажи государю… Если всё откровенно расскажешь, быть может, избежишь государева гнева.

— Я обо всём уже рассказал Левану.

— Я уверен, что и от меня бы не утаил, но я и Леван не решаем дела. Не забудь, что ни я, ни царевич не сможем тебя спасти, если дела твои пойдут худо.

— Любопытно, кто сообщил государю? Неужели среди моей свиты был кто-нибудь… — пробормотал Бесики.

Но Давид перебил его:

— Это не твоё дело. Или ты думаешь, что на свете нет людей, преданных государю?

Перед самым кабинетом оба остановились. Давид повернул назад. Бесики призвал на помощь всё своё мужество, перекрестился и, словно кидаясь в пропасть, открыл дверь царского кабинета.

Возможно, что в другое время дела Бесики повернулись бы худо, но в это утро судьба ему благоприятствовала — Ираклий был в хорошем расположении духа. Это хорошее расположение духа было вызвано мыслью о том, что правители восточных княжеств его царства в тяжёлую годину остались ему верны. Все они явились в Ганджу, поклялись ему в верности и поднесли богатые подарки. Даже эреванский бегларбек Гуссейн Али-хан, который явно собирался от него отложиться и просил у шаха подмоги, узнав, что Ираклий прибыл в Ганджу, тотчас же сел на коня, прискакал к государю, бросился перед ним на колени и просил прощения. Эта победа была тем более радостна для Ираклия, что положение его, вообще говоря, было далеко не блестящим. Русская армия ушла в Имеретию, сам Ираклий в настоящее время совершенно не имел войска, а если бы даже вздумал созвать его, то никогда не собрал бы достаточного количества, чтобы бороться одновременно с внутренними и внешними врагами. Денег для наёмного войска у него также не было. Правда, он полностью выплатил свой долг ага Ибреиму, но в казне после этого осталось не так уж много средств: их едва хватало на выдачу жалованья государственным чиновникам. Сумм, которые поступали из княжеств, платящих дань, было недостаточно для того, чтобы предпринимать какие-нибудь большие дела. Россия также не оправдала надежд Ираклия. Она не только Отказала ему в займе, но и не предоставила обещанных на военные нужды средств.

При таких условиях Ираклия тем более обрадовала преданность подвластных ему правителей. В это столь трудное для Грузии время у него появилась возможность сосредоточить все свои усилия на борьбе против лезгин и турок.

Ираклию необходимо было узнать, собирается ли Керим-хан примкнуть к России или же, наоборот, хочет вести дружбу с султаном. Ираклий мог воспользоваться обоими случаями, надо было только заранее знать, в какую сторону склонится Керим-хан. Поэтому, когда ему доложили о приезде Бесики, он приказал немедленно позвать его. Желание узнать о персидских делах если не вполне, то отчасти рассеяло гнев царя на Бесики. Как только Бесики вошёл в кабинет царя. Ираклий стал подробно расспрашивать его обо всех его беседах с шахом Керимом и ни словом не обмолвился о царевиче Александре. Царь задавал вопросы с таким спокойным видом, что Бесики понемногу овладел собой, и вскоре беседа приняла чисто деловой характер. Бесики откровенно изложил государю всё, что с ним было, и сказал, что Керим-хан ни в коем случае не примирится с проникновением России в Грузию и даже, если понадобится, поднимет меч против Ираклия. Вероятно, потому он и держит у себя царевича Александра Бакаровича, претендента на грузинский престол. Когда Бесики назвал Александра, Ираклий внимательно взглянул на него, но не произнёс ни слова. Бесики смело посмотрел государю в глаза и сказал:

— Простите меня, государь, за самовольную встречу с царевичем Александром. Возможно, что мне не следовало этого делать, но никто не объяснил мне, имею я на это право или нет.

— Посол действует от имени царя, следовательно, он имеет право встречаться с кем угодно — как с друзьями, так и с врагами.

— Я хочу также чистосердечно поведать вашему величеству, что считаю царевича человеком, достойным всяческого одобрения. Он умён, воспитан, учён, имеет нрав рыцарский и благородный. Правда, он претендует на карталинский престол, но он не позволил себе ни единого непочтительного слова по отношению к вашему величеству и, вспоминая о вас, неизменно воздавал вам хвалу.

Бесики походил в это мгновение на человека, который, зажмурив глаза, прыгает через пропасть, не надеясь достичь противоположного её края.

На такой безрассудный прыжок были похожи его похвалы царевичу Александру. Они не были заранее им обдуманы: всё произошло само собой. Как только Бесики произнёс имя Александра, он тотчас же осознал опасность своего положения и на мгновение испытал острый ужас человека, повисшего в воздухе над бездной.

Он со страхом взглянул на лицо Ираклия и с облегчением почувствовал, что перескочил через бездну. Царь не разгневался на него за похвалу своему сопернику, а наоборот, сам стал восхвалять последнего. Он вспомнил царя Вахтанга Шестого и сказал, что, если внук унаследовал качества своего деда, он, несомненно, отличается всеми добродетелями, которые издревле украшают род Багратионов.

В заключение царь спросил Бесики о причине опоздания, и, когда Бесики рассказал, как и с какими намерениями Керим-хан из месяца в месяц задерживал его в Иране. Ираклий, по-видимому, счёл эти объяснения достаточными: он не сказал Бесики, что причины эти оправдывают его, но и ни в чём не упрекнул молодого посла, а только, кивнув головой, отпустил его, а сам надел очки и снова углубился в бумаги.

Бесики облегчённо вздохнул и на цыпочках вышел из царского кабинета. За дверью он в изумлении остановился. Вся галерея была полна придворных и сановников. Все с нетерпением ожидали окончания его беседы с государем. Только сейчас понял Бесики, что судьба его висела на волоске. Его окружили и стали наперебой расспрашивать. Узнав, что государь принял его спокойно, не сделал ему выговора и не наложил наказания, все стали поздравлять его со спасением. Его тормошили, обнимали, целовали и с радостным смехом хлопали по плечам и по спине. Придворные сознались ему, что считали его обречённым, хотя и скрывали это от него: все ожидали, что государь отправит его прямо из дворца в темницу.

«За что же?» — промелькнуло в мыслях у Бесики, и он окинул взглядом поздравлявших его придворных. Однако он предпочёл промолчать и не задал этого простого вопроса: среди окружающих его доброжелателей были, конечно, и такие, радость которых была притворной, а поздравления лицемерными. Бесики теперь уже твёрдо знал, что при дворе нужно взвешивать каждый свой шаг и каждое слово. Если бы он спросил: «За что же государь должен был меня наказать?» — придворные льстецы тотчас же перетолковали бы его слова и сказали бы, что Бесики обвиняет государя в несправедливости. Поэтому Бесики сдержанно отвечал на поздравления; одних благодарил за внимание, от других отшучивался. Перекинувшись словом с каждым из собеседников, Бесики направился к Давиду Орбелиани, чтобы успокоиться, собраться с мыслями и складно рассказать тому, что произошло между ним и государем.

Он нашёл Давида в его рабочей комнате. Орбелиани вместе с Леваном разрабатывал новый гарнизонный устав, и оба оживлённо спорили о количестве необходимой крепостной стражи, пушкарей, трубачей и часовых у ворот. Левану, как коменданту крепости, хотелось иметь как можно больше воинов на стенах и на башнях, чтобы всем бросалось в глаза, что царь Грузин, подобно Тариэлю, «град имеет укреплённый, неприступный для врагов». Для этого, по мнению Левана, было необходимо не менее тысячи человек.

— Тысячи слишком много, — говорил Давид Левану. — Содержать тысячу бездельников только для того, чтобы вселять страх кучке людей, бессмысленно и невозможно. А для того, чтобы сторожить заключённых в темнице, достаточно и десяти человек. Ого! Вот и Бесики — как раз при упоминании о темнице! — со смехом вскричал Давид, увидя входящего поэта. — Как твои дела? Обошлось?

— Гневался на тебя государь? — спросил Леван с нетерпением.

— Я всё ему чистосердечно доложил, но он не изволил ничего мне сказать, так что я сам не знаю, каковы мои дела.

Давид и Леван переглянулись. Потом Давид спокойна сказал Бесики:

— Ты счастливо отделался. По-видимому, государь ограничится тем, что отнимет у тебя должность секретаря и больше не будет посылать с поручениями. Завтра или послезавтра я спрошу его о тебе, посмотрим, что он скажет.

Пророчество Давида сбылось. Через несколько дней казначей Иосиф объявил Бесики, что по царскому указу у него отнята должность секретаря и он снимается с жалованья и довольствия. Бесики надеялся, что ему заплатят жалованье за прошлый год, но казначей ответил ему отказом, — он передал Бесики слова Ираклия: «То, что следовало за службу у нас, он давно получил, а за то время, что он провёл по приказу шаха при шахском дворе, пусть сам шах ему и заплатит…»

Таким образом, Бесики остался ни с чем. Погруженный в тяжёлые размышления, он вышел из дворца и направился по Сионскому переулку к Нарикальской башне. Он был так подавлен, что не отвечал на приветствия и не замечал но дороге знакомых. Ещё вчера он был важным должностным лицом, царским секретарём, которого посылают к шаху с поручением… ещё так недавно он гордо беседовал с иранскими вельможами — и вот сейчас он шёл, понурив голову, почти в отчаянии, отягчённый множеством неожиданно возникших забот. Прежде всего ему необходимо было найти хотя бы одну комнату за плату и перенести туда своп вещи. Для этого нужно было заплатить домохозяину вперёд за целый год. Правда, Леван любезно предоставил ему комнату в крепостной башне, но для Бесики не было тайной, что этим помещением Леван пользовался для весёлого времяпрепровождения с женщинами. Скоро царевич, наверное, попросит его освободить эту комнату или предложит ночевать на крыше башни.

Не привыкший к такого рода затруднениям, Бесики совершенно утратил душевное равновесие. Он шёл к башне по узким переулкам и смотрел, как беззаботно суетились вокруг купцы, ремесленники, мастера.

У Сионского собора ему преградили дорогу нищие, которые постоянно во множестве толпились у церковных ворот и не давали покоя прохожим.

— Помогите несчастному!

— Подари грош, да не лишит тебя бог царской милости!

— Знатный господин, пожалей бедняка…

— Не пожалей гроша, да успокоит господь твоих родителей!

Бесики ускорил шаги, чтобы уйти от нищих. Будь у него в кармане деньги и подай он хоть одному из них, никакими силами нельзя было бы избавиться от всей этой толпы. Они бежали бы за ним на край света, пока каждый не получил бы монету. При других обстоятельствах щедрый от природы Бесики полез бы в карман, чтобы одарить бедняков, но сейчас он вынужден был бежать прочь. Ему казалось, что весь город смотрит на него, он сгорал от стыда и делал вид, будто так глубоко погружён в раздумье, что не слышит завывания нищих, хотя они бесцеремонно хватали его за полы одежды и вопили прямо ему в лицо. Наконец, потеряв терпение, Бесики решил перейти на противоположную сторону и спрятаться в ближайшем переулке. Вдруг он услышал голос, зовущий его по имени. Обернувшись, он увидел книжника Иасэ, который делал ему знаки рукой.

— У тебя такое лицо, точно с тобой что-нибудь приключилось, — сказал Иасэ, когда оба вошли к нему в мастерскую, — по-видимому, дела твои обернулись неважно.

— Да, плохи мои дела, Иасэ. Не требуется ли тебе работник в мастерской?

— А что случилось?

— Государь отнял у меня должность и не выдал жалованья за прошлый год.

— Почему?

— Не знаю. Он послал меня к шаху, а тот задержал меня у себя на целый год. Разве я виноват?

— Конечно, ты ни при чём. Тяжёлый характер у нашего государя. Трудно ему угодить. Если так пойдёт дальше, никто не выдержит. И ведь никогда не угадаешь, в хорошем он настроении или разгневан. Всё время надо быть начеку, ежеминутно рискуешь головой. У каждого человека есть друзья и враги, а мало ли вокруг государя льстецов и лицемеров? Всех приходится бояться! Какой-нибудь негодяй оклевещет тебя перед государем — и ты погиб. Я ведь не придворный и живу самостоятельно, кормлюсь своими книгами — и всё же, клянусь честью, боюсь рот раскрыть, а вдруг да вырвется что-нибудь такое… Сейчас же донесут государю: ют, мол, что про тебя говорит Иасэ. И доложат ведь не так, как было, — все переиначат, перетолкуют.

— А где твои ученики? — Бесики оглянул мастерскую. — Почему не видно ни одного?

— Потому что нет их больше у меня, — со вздохом ответил Иасэ. — Старых растерял во время чумы, а новых ещё не успел набрать. Трудное время настало — книги не только не покупают, а кажется, и даром не возьмут, если предложишь. А когда нужно написать для кого-нибудь просьбу или грамоту, то с этим я и один справлюсь. Есть у меня один приказчик и один слуга — вот и все мои люди. Не так давно появился в городе один учёный, иностранец, присланный русской императрицей. Зовут его… подожди, у меня записано: фамилия такая странная, что и не запомнишь.

Иасэ взял с прилавка книгу, перелистал её и с трудом прочёл.

— Гиль… Гильденштедт.

— Кто он такой и из каких краёв?

— Родом он из немцев, но служит у русской императрицы. Мне говорили, что он академик и профессор. Так вот я хочу сказать, что это единственный покупатель, побывавший у меня после чумы: он перерыл все книги, какие есть у меня в лавке.

— Зачем он приехал?

— Говорят, хочет описать все рудные залежи, имеющиеся в Грузии. Он сейчас в городе, дожидается приёма у государя. Живёт он в караван-сарае у Мелика. Но довольно о нём. Скажи лучше, что ты собираешься делать, потеряв царскую службу?

— Сам не знаю! Что говорить о службе, у меня нет даже угла, где бы я мог приютиться. — Бесики хотел было добавить, что в кармане у него нет ни гроша, но раздумал, испугавшись, как бы Иасэ не принял эти слова за просьбу одолжить денег. — Комнаты Анны-ханум заняты государем, а мои вещи свалили в подвале.

— Переселяйся ко мне. Сейчас я один, семья моя в деревне. Отведу тебе маленькую комнату наверху. В уплату перепиши мне книжку своих стихов. Согласен?

— А ты не боишься приютить человека, впавшего в немилость у государя?

— Полно тебе! Если бы даже государь и впрямь был на тебя в гневе, меня это не пугает. Моя жизнь уже позади. Ступай сейчас же за своими вещами, устройся у меня, успокойся, соберись с мыслями, а там поступай, как подскажет тебе твой разум. Чего ты испугался? Сегодня государь недоволен тобой, а завтра может вернуть тебе своё благоволение и удостоить тебя ещё больших милостей. Ступай, не мешкай: тебе не придётся платить за квартиру, и довольствие будет бесплатное. Чего ещё тебе надо?

— Ты хочешь быть моим Меценатом?

— Кто такой Меценат? Тот, что покровительствовал поэтам в Риме? Пусть будет так! Кто станет осуждать меня за это? — засмеялся Иасэ и отечески похлопал Бесики по плечу. — Ступай, не теряй времени.

Бесики в тот же день перенёс своё добро к старому книжнику. Иасэ был особенно доволен переездом к нему Бесики потому, что молодой поэт принёс с собой целый хурджин персидских книг, на просмотр которых оба потратили целый месяц. На второй или третий день Бесики навестил Левана, который постарался утешить и ободрить его. Царевич обещал ему, что попросит для него милости у царя, когда придёт время и его настроение изменится, так как, если это будет сделано слишком рано и если царь откажет в просьбе, то потом он уже не захочет менять своего слова.

Бесики теперь уже не имел права входить во дворец, разве только по вызову кого-либо из царской семьи или самого царя, поэтому он не любил выходить на улицу. Ему казалось, что все смотрят на него с насмешкой, приговаривая: «Прогнали молодца из дворца, смотрите, как он теперь по улицам шатается!» Но над ним, конечно, никто не издевался, кроме Чабуа Орбелиани, который придумывал ядовитые шутки по его адресу.

Узнав же об увольнении Бесики со службы, Чабуа захихикал, перекрестился и вскричал:

— Слава богу! Наконец-то обошлись с ним по достоинству.

После этого он не пропускал ни одного знакомого человека, чтобы не спросить его:

— Слышали, что случилось с козликом! Кто такой козлик? Как же вы не знаете этого? Во всём дворце только и был один козлик, тот, что пропадал целый год. Уж отчаялись найти… Поняли, о ком речь?..

Чабуа доставляло огромное удовольствие, если его шутки вызывали смех. Это легко удавалось ему с подчинёнными и с мелкими чиновниками, которые подобострастно хихикали вместе с ним. Но среди лиц, занимавших высокое положение, шутки его не имели особого успеха, а среди придворных дам он и вовсе не смел поминать Бесики худым словом.

Бесики знал о злых выходках Чабуа.

Однажды вечером Манучар Туманишвили подозвал Чабуа и сказал ему на ухо:

— Слышал, какие стихи сочинил о тебе твой козлик?

— Стихи?

— Да, стихи. Весь дворец знает их наизусть. Когда государю прочли их, он изволил много смеяться и сказал: «Любопытно, сумеет ли Чабуа ответить ему такими же остроумными стихами?»

— Где эти стихи? Прочти мне их сейчас же! Я так ему отвечу, что он судьбу свою проклянёт! Прочти их сейчас же!

— Помню только начало: «Афинский Аспид ахает, артачится…» Попроси лучше самого Бесики — он всё прочтёт. А не хочешь, обратись к Давиду Орбелиани.

У него записано на бумажке. А сам я…

Чабуа так внезапно сорвался с места, что Манучар не успел докончить своей фразы.

Бесики надеялся, что царевич Леван и Давид Орбелиани не покинут его в беде и попросят государя не гневаться на него. Женщины могли бы, пожалуй, принести ему больше пользы, но в это несчастливое время у него не было во дворце ни одной покровительницы. Анна-ханум была выслана из Тбилиси. Царица Дареджан пребывала в деревне. Царевна Тамара сердилась на него без причины. Что касается Анны, то, при всём своём желании, она не посмела бы замолвить за него слово перед государем. К тому же она вскоре уехала в Дманиси, не сообщив ему, где и когда они могут встретиться.

Стояло жаркое лето, зной был так силён, что днём невозможно было выходить на улицу. От земли поднимался горячий пар, и жители скрывались от зноя в подвалах или в домах-полуземлянках, где царила сравнительная прохлада и дышалось немного свободнее. Человека, впервые попавшего в Тбилиси в эти летние месяцы, поразил бы вид города. Днём, особенно после полудня, город пылал и сверкал, как печь, в которой обжигают известковый камень; улицы были безлюдны. Зато ночью тбилисские жители толпились на плоских крышах своих домов, и похоже было, что в городе ночное бдение по случаю храмового праздника. Пламя факелов и костров, огоньки фонарей боролись с ночной темнотой. С разных сторон доносились весёлая беседа, глухие удары бубна, вздохи тари, голоса ремесленников, заливисто поющие «шикасти» и «баяти». Нарядные стройные женщины, грациозно изгибавшиеся в танце под звуки бубна, казались эфирными, бестелесными существами.

Бесики и Иасэ редко выходили из дому по ночам: они сидели со свечой и переписывали книги. Иасэ работал над «Висрамиани» Теймураза, а Бесики снимал копию со словаря Саба Орбелиани.

Однажды вечером, утомившись от долгой работы, они решили подняться на плоскую крышу и подышать свежим воздухом. Бесики уселся на ковре, поджав ноги, настроил тари и стал тихо напевать.

Понемногу он увлёкся и запел так громко, что привлёк к себе всеобщее внимание. Голос его разносился далеко вокруг. Пение Бесики мгновенно привлекло к дому Иасэ тбилисских кутил. Появились кувшины, полные холодного вина, огурцы, свежая зелень, шашлык, изжаренный тут же на жаровнях с горячими углями, и Бесики за всем этим пиршеством даже не заметил, как наступило утро.

На следующий день кутилы, не дожидаясь, пока Бесики появится на крыше, зашли к нему, как только стало смеркаться, и пригласили его в Ортачальский сад. Ремесленники спорили между собой за честь иметь гостем Бесики, каждому было лестно сидеть за одним столом с человеком, недавно ещё занимавшим при дворе высокую должность, да ещё таким прекрасным певцом. Стараясь рассеять свою тоску, Бесики понемногу втянулся в эти кутежи и стал исчезать из дому Иасэ каждую ночь. Возвращался он только под утро, сильно пьяный. Он был озлоблен жизнью и только по ночам, охмелев от вина, забывал о своих обидах и горестях. Он уже и не осведомлялся о том, как складываются дела государства, хотя несколько раз встречал всезнающего Соломона Леонидзе и мог бы обо всём подробно разузнать от него.

Утром, протрезвившись, он впадал в дурное настроение: горести вновь одолевали его, он давал себе обещание больше не пить вина, но вечер опять заставал его в прежней компании. Незаметно для себя Бесики опускался всё ниже и ниже, он не пропускал ни одного весёлого сборища, куда его охотно приглашали, тем более что он не брал платы за своё пение.

Впрочем, ещё немного — и Бесики, вероятно, перешагнул бы и через эту грань, но судьба снова повернулась к нему лицом. Однажды утром пришёл узбаш, посланный царевичем Леваном, и передал Бесики приказание немедленно явиться во дворец.

Леван занимал три маленькие комнаты в верхнем этаже дворца. Одна служила ему спальней, другая — кабинетом, третья — гостиной. Бесики застал Левана в гостиной. Леван окинул молодого поэта изумлённым взглядом.

— На кого ты стал похож? — сказал он. — Какой ты грязный! Почему тебя не видно? Мне говорили, что ты спился и день-деньской шатаешься по улицам пьяный.

— Правду вам доложили.

— Что же тебя заставляет вести такую жизнь?

— Разве у меня мало причин?

— Почему ты не пришёл ко мне?

— А чем бы вы мне помогли?

— Не помог бы? Ну, так уходи!

— Я давно уже ушёл. Дальше уходить некуда.

— Ах ты, дятел! Какое ты имеешь право так дерзко разговаривать с царевичем? — в шутку рассердился Леван. — Что за стихи ты написал на Чабуа? А ответ его ты читал? Он сочинил такие стихи, что вся твоя поэзия гроша медного не стоит в сравнении с ними. Да! Лучше тебе пойти и броситься в воду.

— Правда? — спокойно спросил Бесики. — Хорошие стихи?

— Тебе от них, во всяком случае, радости мало. А теперь слушай меня: о стихах поговорим потом. С сегодняшнего дня ты служишь у меня и должен находиться при мне неотлучно.

— Неужели это правда? — воскликнул Бесики. Глаза у него заблестели, он упал на колени и прижал к груди полу платья царевича. — Требуй от меня любой службы.

— Не дотрагивайся до меня, грязнуля! Ну что, не ожидал такого счастья? Будешь служить хорошо, через год княжеский титул тебе пожалую, так как нельзя служить при царевиче, будучи только простым дворянином. А вот и ещё приятное известие. Через два месяца мы с тобой поедем в Петербург представляться императрице. Хочешь ещё приятных новостей — или достаточно?

— Больше не надо, боюсь, как бы меня не хватил удар!

— Ха-ха-ха, — от души рассмеялся Леван, схватил Бесики за воротник и поставил его на ноги. — Дурень ты этакий! Неужели ты думал, что я оставлю друга юности в беде? А теперь послушай, что я тебе расскажу. Вчера со мной приключилось такое, что я до сих пор никак в себя не приду.

— Что же с тобой приключилось?

— Шёл я к Заргарханэ. Около Дигомских ворот вижу — идёт мне навстречу молодая женщина. На вид она моложе меня. Такой красавицы я никогда не видал. Вряд ли божья матерь может быть прекрасней. Я, как Тариэль, едва не потерял сознание: колени у меня подогнулись, я зашатался и чуть не упал. Кажется, она заметила меня, во всяком случае, она скромно опустила глаза и быстро прошла мимо меня. Я не утерпел и пошёл за ней, чтобы проследить, где она живёт, и разузнать — кто она такая: девушка, замужняя женщина или вдова… Одно мне ясно — она не из знатного рода. Всех знатных девиц Тбилиси, да и во всей Грузии я знаю наперечёт. Как видно, она из горожанок. Так вот, идёт она быстрыми шагами, а я следую за ней на расстоянии и делаю вид, что иду по своим делам, а на неё никакого внимания не обращаю. Миновав Татарский майдан, она свернула к баням; я испугался — вдруг она войдёт в баню, тогда её не найти. Но тут я вспомнил, что по субботам в бане моются мужчины, и успокоился. В самом начале переулка, который ведёт к Нарикальской крепости, рядом с суннитской мечетью…

— Я знаю этот дом, — перебил Бесики.

— Знаешь? Чей это дом? Кто живёт в нём? Она вошла туда. У дверей она обернулась и бросила на меня гневный взгляд, который ещё сильнее разжёг во мне пламя… Так ты знаешь этот дом? Скажи мне, кто она, чья дочь или чья жена?

— Я знаю дом, но не знаю, кто в нём живёт.

— Знаешь, что я решил? Против окон того дома, немного ниже по переулку, есть маленький зелёный холмик. Лучшего места, чтобы посидеть за чашей вина, не придумаешь. Я прикажу слуге, чтобы он к вечеру, когда станет прохладнее, расстелил там на лужке скатерть и приготовил всё, что надо для пирушки. Мы соберёмся впятером или вшестером, предадимся веселью и издали, почтительно, как подобает рыцарям, будем петь песни в честь нежной девушки… Против твоего голоса, Бесики, не могут устоять даже камни. И сердце девушки, конечно, растает, как воск.

— «О несчастье! С любовью эти шалости не схожи: нет. День с одной, а завтра с новой…» — начал с улыбкой Бесики, но Леван прервал его:

— Довольно! Читай самому себе эти наставления. Иди лучше в дворцовую баню, выкупайся и надень чистую одежду. До вечера ты свободен. Скажи казначею, чтобы выдал тебе денег: небось у тебя нет даже гроша, чтобы свечку на радостях поставить своему святому!

Через час Бесики, чисто одетый и выбритый, свободно расхаживал по дворцовым залам и весело здоровался со встречными. Во дворце уже знали, что Бесики снова получил придворную должность, радостно приветствовали его и поздравляли с почётным назначением. Бесики зашёл засвидетельствовать почтение ко всем знакомым. Он заглянул и в помещение Тайного совета, чтобы обменяться приветствием с Соломоном Леонидзе. Этот последний, принеся свои поздравления, показал Бесики ответные стихи Чабуа и пригрозил поэту, что убьёт его, если он не ответит ещё более хлёсткими стихами.

Бесики отбросил листок со стихами и со смехом сказал Соломону, что в эту счастливую для него минуту ничто на свете не омрачит его радости. Вечером, к тому времени, когда шестеро молодых людей, во главе с царевичем, собрались на холме возле мечети, они уже знали, что молодая красавица, вскружившая голову царевичу, — вдова купца Авета Галамбарашвили, что зовут её Малала, что у неё трёхлетний ребёнок и что старшего над ней в семье нет никого, кроме старухи свекрови.

Когда опорожнили первые роги, Бесики взял саз, ударил по струнам и запел своим звонким голосом песню, которая совершенно очаровала и без того уже утратившего рассудок Левана, а прильнувшей к окну черноглазой Малале дала понять, что вся эта серенада затеяна в её честь. Нежно стонал саз, и счастливая улыбка не сходила с уст притаившейся за окном Малалы. Сам царевич пел ей о любви!

Осень была на исходе. В городе стало прохладно, и знатные семьи постепенно стали возвращаться из деревень и из загородных домов. Первой вернулась в город царица Дареджан со всей своей многочисленной свитой, за нею приехали Анна, Тамара, и вскоре дворец снова стал полон нарядных придворных дам. Бесики теперь проводил большую часть своего времени в обществе женщин. Правда, по своей должности он обязан был неотлучно находиться при Леване, но тот уже целую неделю все дни с утра до вечера проводил на тайном совещании у Ираклия. На этом тайном совещании кроме царевичей Левана и Георгия присутствовали Давид Орбелиани, Иоанн Мухран-Батони, католикос и Соломон Леонидзе. Сколько ни старался Бесики узнать о предмете, который обсуждался на совещании, он так ничего и не добился. Леван и Давид на все расспросы Бесики отвечали молчанием или шутками и тотчас же переводили разговор на другие предметы.

Прошла неделя. Однажды утром царь с приближёнными сели на лошадей и куда-то уехали, не захватив с собой даже слуг. Охранный отряд состоял из татарских сотен.

Бесики остался в распоряжении придворных дам. Он читал им стихи и рассказывал о прочитанных книгах. Дамы теперь чаще всего собирались у Анны, так как царица Дареджан ожидала ребёнка и поэтому жила во дворце Сачино.

Анна вернулась в город без мужа, которого оставила в Дманиси: переноска больного на носилках на такое большое расстояние была делом одинаково трудным как для больного, так и для сопровождающих. Анна предполагала сразу после свадьбы Анико вернуться в Дманиси и провести там зиму. Она окончательно убедилась, что доверяться управляющему нельзя, и твёрдо решила взять в собственные руки управление своими владениями. Кроме того, Анна решила как-нибудь заполучить Бесики к себе на службу или желобиться его назначения на какую-либо должность в крепость Ахтала. Таким образом она надеялась избежать опасностей, подстерегавших её во дворце, где на неё было устремлено слишком много любопытных глаз. После ссоры с Тамарой Анне стало ясно, что её тайна легко могла обнаружиться.

Правда, ссора с Тамарой забылась, не оставив следа, и по возвращении из Телави племянница с прежней любовью заключила тётку в свои объятия. Но сердце Анны трепетало от страха, и она с недоверием взирала даже на такого близкого ей человека, как Тамара.

Перед Анной было ещё одно неотложное дело — свадьба маленькой Анико. Она торопилась, как говорили в те времена, вручить свою внучку тому, кого судьба назначила ей в супруги, а в глубине души стремилась таким образом уничтожить источник подозрений, которые время от времени терзали её сердце.

Анна почувствовала это уже давно. От её любящего сердца и ревнивых глаз не укрылась та радость, которая вдруг зажглась во взгляде Бесики, когда он впервые после своего возвращения из Ирана встретился с Анико. Это уже во второй раз она испытывала такую боль, но сейчас она была острее, чем раньше. Последние годы Анна стала заметно стареть. Волосы её поседели, и она была вынуждена их красить. На лицо легли морщины, которые трудно было скрыть даже под белилами. Эти перемены особенно бросились в глаза Анне, когда после года отсутствия, вернувшись в город, она увидела себя в больших зеркалах дворца. Небольшого роста, стройная, Анна казалась издали ещё совсем молодой женщиной, но, приблизившись к зеркалу, она сразу заметила, как изменилось её лицо.

Анна испугалась. Она решила, что всё для неё кончено, а если и не кончено ещё, то, во всяком случае, скоро кончится: исчезнут радость и веселье, молодость покинет её, наступит вечер, и жизнь окажется в прошлом. И она заторопилась, заметалась в тревоге. Сердце её всё ещё билось пылкими желаниями. И пока не погасли эти желания, пока небо её не заволоклось ещё покровом темноты, она решила испить до дна чашу радости жизни. Она стала нетерпелива. Ей хотелось, чтобы все её мимолётные желания мгновенно приводились в исполнение, и она не давала покоя ни себе, ни другим, пока не добивалась цели.

Так и сейчас, решив выдать замуж Анико, она немедленно принялась за дело. Царевич Давид уже приехал из Мингрелии в Картли и сейчас гостил у князя Мухран-Батони. Анна немедленно отрядила гонца в Мухрани и вызвала к себе поверенного Давида, Бардга Чиковани. Согласие царя Ираклия было уже получено, решено было справить свадьбу до рождественского поста. Анна предполагала отпраздновать бракосочетание не в Тбилиси, а в Мухрани, где соберётся не так много народа, да и свадебный пир продлится не более двух-трёх дней. Это было тем более необходимо, что Ираклию, озабоченному делами государства, сейчас было не до свадебных пиров. Кроме того, царь считал не совсем удобным праздновать это торжество у себя. Царь Соломон имеретинский, узнав об этом, мог бы подумать, что Ираклий собирается свергнуть его с престола и с этой целью решил породниться с царевичем Давидом — претендентом на имеретинский престол — и даже справляет его свадьбу в своём дворце. Возможно, что в этом опасении Соломона и была доля правды, однако Ираклий считал неблагоразумным разоблачать свои тайные намерения, тем более что у него был заключён дружеский договор с Соломоном. Ираклий поговорил с Анной и посоветовал ей отпраздновать торжество как можно скромнее, а местом для него избрать Тандзию, Телави или же Мухрани.

Анна остановила свой выбор на Мухрани и торопливо принялась за приготовления.

Бардга Чиковани не замедлил явиться к ней и доложил, что царевич Давид, наследник имеретинского престола, с нетерпением ждёт счастливого дня и готов хоть сейчас идти под венец. Вначале Анна была очень довольна, что всё шло так гладко, в полном соответствии с её желаниями, но затем странное поведение Бардга Чиковани смутило её и вызвало в ней неясные подозрения. После официальных заверений Бардга вдруг стал почему-то умолять Анну не верить, если ей доложат что-либо дурное о царевиче, что это всё сплетни и что, если она сомневается в его искренности, он готов поклясться на евангелии или перед образом.

Анна удивлённо подняла брови и спросила его:

— О каких сплетнях ты говоришь?

— Мало ли что могут болтать враги, госпожа и царица моя!

— А что же именно?

— Может статься, вам наговорят чего-нибудь… — смутился Бардга.

— Я слышала, что царевич страдал родимчиком и что у него была падучая. Больше я ничего не знаю.

— Это я и имел в виду, — с облегчением вздохнул Бардга, убедившись, что Анне больше ничего не известно. — Он немного болел в детстве, как и все мы.

— А сейчас у него не бывает припадков?

— О нет, государыня! Иоанну Мухран-Батони, надеюсь, можно верить. Он подтвердит вам, что я говорю правду. Мы живём у него уже давно, и если бы царевич был действительно одержим падучей, то его светлость знал бы об этом. Царь Соломон сам страдает этой неизлечимой болезнью, вот враги и выдумали, будто царевич Давид, как и его родственник, тоже унаследовал от предков этот недуг. Сказать ведь можно что угодно, а потом доказывай всему миру, что это ложь.

Объяснения Бардга несколько успокоили Анну, но всё же она чувствовала, что Бардга от неё что-то скрывает. При других обстоятельствах одного такого подозрения было бы достаточно, чтобы Анна отказала претенденту на руку внучки, но сейчас она старалась не задумываться над этим.

«Всё это глупости, выдуманные врагами царевича! — думала она. — Иначе разве бы родные его посмели добиваться родства с внучкой сестры великого царя Ираклия? Они устрашились бы гнева государя!»

Так успокаивала себя Анна, но какой-то тайный, внутренний голос говорил ей, что она торопится со свадьбой внучки только для того, чтобы освободиться от соперницы.

Но чем больше старалась она заглушить укоры совести, тем назойливее становился внутренний голос. Ни молитвы, ни хлопоты, ни деланное оживление не помогали ей. Она суетилась, занималась счетами, проверяла приданое, разглядывала шелка, рассылала слуг в разные стороны, но в ушах её беспрерывно звучало: «Ради своего счастья совершаешь грех, приносишь в жертву своему желанию внучку!» «Лжёшь», — мысленно кричала в ответ Анна, но бес, притаившийся где-то в уголке её души, упрямо повторял: «Ради своего счастья, ради своего счастья, ради своего счастья…»

Анна потеряла покой, она не спала ночей. Стараясь утомить себя, она до рассвета при свечах читала псалмы, но сон не касался её глаз, и между строк, словно вертлявые бесенята, мельтешили слова: «Ради своего счастья, ради своего счастья…»

Покрасневшими от бессонницы глазами она прочла слова псалма: «Господи боже, повелитель жизни моей, денно и нощно взываю я к тебе, услышь, внемли мольбам моим, ибо преисполнилась горечи душа моя и жизнь моя стала мученьем ада!» В отчаянии забросив книгу в угол, Анна вскочила с места.

Она подбежала к зеркалу и стала вглядываться в своё отражение. Перед нею в зеркале была какая-то посторонняя женщина со всклокоченными волосами и мрачным, потемневшим лицом, готовая кинуться на неё, чтобы задушить. «Что тебе надо? — Анна стремительно приблизила своё лицо к зеркалу. — Что тебе надо?.. Да, ради своего счастья я поступаю так. Захочу, так дьяволу отдам свою внучку! Оставишь ли ты меня в покое наконец? Душа моя на пороге преисподней, но я не боюсь, не боюсь!..» Нечаянно коснувшись лбом холодного стёкла, она вздрогнула, очнулась, снова легла в постель и мгновенно заснула как убитая.

Наутро Анна спокойно глядела на своё отражение в зеркале, служанки заплетали ей косы, одевали её, украшали драгоценностями, и она, довольная собой, радостно улыбалась.

Подозрения Анны по поводу царевича Давида Георгиевича не были напрасны. Царевич действительно от рождения был слабоумным. Родители немало помучились с ним, приглашали к нему врачей, испробовали множество средств, но всё было безуспешно. Наконец специально приглашённый из Рима врач убедил родителей, что этот врождённый недуг неизлечим, и посоветовал приставить к царевичу слугу или дядьку-дворянина, который держал бы в страхе молодого человека и заблаговременно останавливал его выходки.

Такой страх мог быть внушён только безжалостными побоями, которые отбили бы у царевича охоту вытворять глупости. Но не так-то просто было найти дядьку для царевича: он сам обладал недюжинной силой, и одолеть его было нелегко. После долгих поисков родители остановили свой выбор на сыне кормилицы царевича, который рос вместе с ним и намного превосходил его в силе. Римский врач подробно объяснил слуге, как ему поступать в затруднительных случаях, и предупредил родителей, чтобы те не мешали воспитанию сына и не поддавались чувству сострадания.

С детства привыкший к царевичу и не стеснявшийся его, сын кормилицы усердно выполнял предписания врача и несколько раз в присутствии родителей жестоко избивал своего господина. Напрасно несчастный молил родителей о помощи, отец хладнокровно объяснил ему, что если он не будет делать глупостей, то и бить его не станут, а мать, глотая слёзы, подтвердила слова отца.

Давид был вынужден покориться судьбе, и вскоре сын кормилицы, которого звали Ростомом, а домашние называли Росто, так хорошо вышколил своего воспитанника, что у царевича совершенно не осталось собственной воли. Он вполне подчинился своему слуге, редко раскрывал рот, а если разговаривал, то не иначе, как заглядывая в глаза своему дядьке и дрожа от страха, как бы не сболтнуть лишнего. После каждой провинности царевича Росто, выждав, чтобы они остались вдвоём, заманивал его в подвал и брался за палку; а если Давид пытался защищаться, Росто бросал его на землю и катал ногами, как мяч.

После каждого такого избиения царевич по нескольку дней лежал в постели, а Росто, озлобленный против всего мира, опускался на колени в прокопчённой людской и часами молился:

— Господи! Спроси с того, кто ввёл меня в этот грех! Ты знаешь, что я невиновен! Верни этому несчастному разум и сними с меня этот крест!

Эта своеобразная и жестокая обязанность заставила Росто привязаться к своему царевичу и полюбить его какой-то болезненной, но сильной любовью. Он готов был сразиться ради царевича со всем светом. Чего бы ни пожелал Давид, Росто готов был сейчас же выполнить его желание, но, как только у царевича начинался приступ его болезни, Росто снова становился неумолимым палачом.

Некоторое время царевич и Росто жили одни на берегу Ингури, в плетёной хижине Бардга Чиковани, и не показывались никому на глаза. Так продолжалось, пока Росто не удалось вышколить своего больного, после чего оба переселились во дворец Дадиани, в помещение, специально отведённое для гостей. Здесь Давида облачили в богатые одежды и постепенно стали приучать к придворным обычаям, к общению с знатными и высокопоставленными людьми. Росто неотлучно находился при Давиде: во время празднеств и приёмов во дворце верный слуга возносил благодарность богу, видя, что его господни хорошо ведёт себя в обществе. Давид был совершенно невежествен и по большей части не принимал участия в беседах, не понимая ни слова из того, о чём беседовали высшие вельможи. Он вмешивался в разговор только тогда, когда к нему обращались с вопросом. По каким-то особым, никому, кроме него, не заметным признакам Росто предугадывал заранее приближение припадка и тотчас же уводил Давида из общества.

Он увлекал больного в подвал и брал в руки плеть. Испуганный царевич тотчас же съёживался, как собачонка, забивался в угол, закрывал голову руками и жалобным голосом молил своего дядьку:

— Росто, не бей меня, пожалей. Я буду лежать смирно и рта не раскрою.

И действительно, Давид лежал тихо, без движения, а Росто стоял рядом, прислонившись к двери, с плёткой или палкой в руке, терпеливо дожидаясь, пока окончится припадок и царевич заснёт. Проснувшись, больной ничего не помнил и с покорной улыбкой спрашивал своего слугу и наставника:

— Долго я спал, Росто? Скажи, почему я так люблю спать на сене? Ты, наверное, опять бил меня?

— При посторонних не спрашивай, бил ли я тебя. Ты царевич, нельзя тебе срамиться!

— При посторонних не надо спрашивать. Это и я понимаю. Дай мне умыться, а потом пойдём на охоту.

Чем дальше, тем реже становились приступы странной болезни царевича. Казалось, по мере того как он становился старше и мужал, его окрепший организм одолевал врождённую болезнь, но ум его мало развивался. Грамоте он так и не мог научиться, и когда родители упрекали его за это и стыдили: «Как ты, не зная грамоты, взойдёшь на престол?» — царевич простодушно отвечал:

— Как возведут, так и взойду. Для этого не нужны книжки.

— Сбросят тебя с престола, сыпок, что тогда?

— Кто сбросит? Кроме Росто, меня никому во всём мире не одолеть, а Росто говорит: «Ты только усядься покрепче на троне, а там ничего не бойся!..»

— Но как же ты, неграмотный, будешь править страной?

— Подумаешь — править! У меня будут министры. Прикажу им, и они станут править, это их Дело. Разве Соломон по книжкам правит страной?

— Соломон житья никому не даёт, от него и своим и чужим одинаково тяжело, — говорил сыну Георгий. — Он ожесточился против самых близких ему людей — видишь, отнял у меня трон и заставил меня жить при чужом дворе и надеяться на чужую милость.

Георгий надеялся при помощи владетеля Мингрелии Кация Дадиани вернуть себе имеретинский престол. Кация был непримиримым врагом царя Соломона и всячески покровительствовал его противникам. Изгнанного из Имеретин Георгия он приютил у себя и осыпал заботами и вниманием. Он же посоветовал Георгию породниться с Ираклием, чувствуя, что и картли-кахетинский царь не в ладах с царём Имеретии и постарается при первом же благоприятном случае сбросить его с престола и посадить на престол Имеретии своего родственника царевича Давида. Кация был хитёр. Он понимал, что Ираклию было на руку иметь на имеретинском престоле слабохарактерного царя, которого он мог бы полностью подчинить своей воле или по крайней мере держать под своим влиянием. Надежды Кация и Георгия сбылись. Ираклий изъявил согласие на брак Давида с внучкой его сестры, и вскоре празднично одетого царевича отправили в Картли с большой свитой.

В замке Мухран-Батони все с любопытством следили за Давидом, чтобы проверить правильность ходивших о нём слухов, но не могли заметить ничего плохого. Приехав в Тбилиси, Иоанн Мухран-Батони поклялся Анне, что все слухи о болезни царевича — ложь и что лучшего зятя нельзя и пожелать. Он уговаривал Анну поскорее обвенчать внучку, так как Анна всё ещё раздумывала, справлять ли свадьбу до наступления поста или отложить её ещё на год. Царица Дареджан советовала ей в этом году устроить только обручение, а свадьбу отложить до следующего года.

Анна готова была уже согласиться с царицей, но однажды вечером прибежала к ней её верная служанка Гульвардис и сообщила ей, под секретом, важную новость. Она рассказала, что по пути в казнохранилище, где у неё было какое-то дело, она услышала за занавеской, в одном из дворцовых переходов, шёпот: «Милый». Узнав по голосу Анико, Гульвардис осторожно заглянула за занавеску и…

— Боже милосердный, — перекрестилась Гульвардис, — что я увидела…

— Что ты увидела? — с замиранием сердца спросила Анна и тут же добавила с отчаянием в голосе: — Нет, нет, лучше не говори!.. Это был он? Да? Говори, что же ты молчишь?.. — Голос её перешёл в хриплый шёпот, она почти задыхалась, — Это был он, да?.. Что было дальше? Говори же!

— Да, это был он, госпожа! Анико обнимала его за шею…

Анна с таким отчаянием впилась ногтями в руку служанки, что разодрала ей кожу до крови. Гульвардис терпеливо вынесла боль и попыталась успокоить госпожу. Анна строго приказала ей повторить всё подробно, с самого начала. Гульвардис нечего было добавить к своему рассказу, так как Бесики и Анико тотчас же расстались. Бесики сам снял руку Анико со своей шеи и сказал, что это безумие, что, если их застанут здесь, они погибли.

— Это всё?

— Всё, клянусь вашим счастьем! Я стояла за колонной, но они меня не заметили. Расставшись с Бесики, Анико пошла в сад, а он направился, кажется, в Тайный совет.

— Хорошо, — кусая губы, произнесла Анна. — Хорошо. Всем, кто сегодня захочет видеть меня, скажи, что я нездорова и не принимаю. Анико удали от меня на эти два дня, чего бы это ни стоило. Скажи, что бабушка приказала ей поехать в Сачино навестить царицу Дареджан. Принеси мне бумагу и перо, я хочу написать письмо к Мухран-Батони…

— Но ведь князь Мухран-Батони находится в Тбилиси! Он приехал сегодня!

— Он здесь? Тем лучше. Передай ему, что я прошу его пожаловать ко мне. Свершилось то, чего я боялась! Но мы ещё посмотрим! Не всегда же мне покоряться своей невесёлой судьбе! Ступай, исполни моё приказание.

Иоанн Мухран-Батони приехал в Тбилиси ради столь важных дел, что ему было не до совещания с Анной. Он должен был срочно ехать в Ахалцих.

События, развернувшиеся в Имеретии, и безрассудные действия генерала Сухотина окончательно убедили Ираклия в необходимости искать путей для заключения мира с турками.

Появившись в Имеретии, Сухотин немедленно стал готовиться к наступлению на Поти. Царь Соломон советовал ему отложить поход до осени, опасаясь, что русские солдаты не выдержат нездорового климата болот летней порой, но Сухотин и слышать об этом не хотел.

— Вы не знаете русского солдата. Он всё выдержит — ему нипочём малярия и знойные болотные испарения, — уверял он Соломона.

И генерал немедленно двинул на Поти всё своё войско, которое Тотлебен сдал ему в столь плачевном состоянии, что трудно было угадать в его солдатах части регулярной армии. Оборванные, босые, голодные солдаты едва передвигали ноги. Правда, Сухотин распорядился накормить солдат, починить их рваную одежду, обул одних в чувяки, других — в каламаны, но едва только войска Сухотина окружили Поти и приготовились к бою, как почти все солдаты заболели лихорадкой и дизентерией. Сухотин предполагал овладеть Потийской крепостью в десять дней, но прошёл уже целый месяц, а город всё ещё не был взят. Тем временем лихорадка уничтожила более восьмисот солдат. Генерал был вынужден вернуться назад. После этого русское войско потеряло боеспособность: почти все солдаты были больны и не могли передвигаться. А те, кто ещё сохранил способность двигаться, разбежались. Сухотин убедился, что он ничего в Грузии не добьётся, и стал готовиться к возвращению в Россию.

Ираклий был хорошо осведомлён об этих событиях. Уход русского корпуса из Грузии ставил его в безвыходное положение. Он был уверен, что Турция не простит ему поражения при Ахалцихе и постарается отомстить, как только русские войска покинут Грузию. Ираклий был уже готов начать переговоры с Турцией и собирался направить туда своего посла, когда неожиданно явился к нему ахалцихский католический священник и сообщил, что тайный посол султана желает переговорить с грузинским царём и просит назначить место свидания.

Посоветовавшись с членами своей семьи и самыми ближайшими из сановников, Ираклий решил принять посла. Но нужна была большая осторожность, чтобы сохранить эту встречу в тайне от членов русской миссии. Ираклий подозревал, что русские имеют при его дворе тайного наблюдателя, который следит за каждым шагом царя и немедленно доносит им о всех его действиях. Поэтому царь решил поехать для встречи с послом в Триалети, тем более, что днём раньше он послал туда же, в Хертвиси, Агабаба Эристави с войском.

Хертвисский бек отложился от ахалцихского паши и прислал к Ираклию человека с просьбой направить к нему войско, которому он обещал сдать Хертвисскую крепость. Это был весьма благоприятный случай. Ираклий был уверен, что ахалцихский паша не станет защищать крепость отложившегося бека. Таким образом он получал возможность ещё раз доказать наблюдавшим за ним русским, что он продолжает войну против Турции, а сверх того, заранее, на случай ухода русских войск из Грузии, подготовить почву для переговоров с турками о мире.

Как только Ираклий расположился лагерем у Табискури, неожиданно, точно свалившись с неба, появился уполномоченный русского правительства капитан-поручик Львов, который, по предположению царя, должен был в это время находиться в Имеретии.

Ираклий приветствовал его, подробно расспросил об имеретинских делах и попросил проехать в Хертвиси, где он, как знаток военного дела, мог оказать большую помощь Агабабу Эристави в овладении крепостью. Львов немедленно направился в Хертвиси. Ираклий на другой же день выехал на охоту и как будто случайно натолкнулся на стоянку пастухов, где его ждал посол от вновь назначенного ахалцихского паши Сулеймана. Он передал Ираклию письмо от паши и сообщил, что султан принял во внимание просьбу повелителя Персии Керим-хана и готов, если Ираклий порвёт с Россией, забыть все прошлые разногласия. Паша просил Ираклия направить в Ахалцих посла, чтобы окончательно договориться и выработать условия мира. Ираклий вызвал к себе Иоанна Мухран-Батони и приказал ему ехать с посольством. Иоанн спешно вернулся в Тбилиси и стал готовиться к поездке.

Среди хлопот и приготовлений Иоанн мучительно силился вспомнить о каком-то забытом деле. Случайно попавшийся ему на глаза саз напомнил ему то, что он забыл. А именно: по приезде в Тбилиси он хотел повидать Бесики и порадовать юношу, сообщив ему, что его труды при дворе шаха наконец принесли плоды.

Как только Бесики явился, Иоанн подробно рассказал ему о последних событиях и, отечески похлопав его по плечу, добавил:

— Твои дела идут хорошо. Мне кажется, государь сожалеет, что разгневался на тебя.

— Да продлится жизнь нашего государя! А я-то всё гадал, — улыбнулся Бесики, — что это за тайное дело, в которое не посвящают даже вельмож.

— Дело действительно тайное, сын мой. Тебе я рассказал о нём потому, что ты принимал в нём участие. Смотри не проговорись никому — ведь, если русские узнают об этих делах, выйдет большая неприятность. Они беспрестанно следят за нами.

Вошёл слуга и передал Иоанну просьбу сестры государя немедленно её посетить.

— Должно быть, это по поводу свадьбы, — сказал Иоанн, — а у меня сейчас и времени нет для этого! Ну что же делать, придётся исполнить её просьбу — ведь она сестра государя. Пойдём со мной, Бесики. Посмотрим, каковы будут её приказания.

Дом Иоанна стоял у Речных ворот, на той самой улице, которая вела от Апчисхатской церкви к палатам царевича Георгия и выходила на площадь перед царским дворцом. Иоанну и Бесики надо было пройти всего около двухсот шагов. По дороге они продолжали беседу о государственных делах. Бесики не собирался идти к Анне, но, увлёкшись беседой, он не заметил, как они прошли весь путь и очутились в дворцовой галерее. Мухран-Батони продолжал оживлённо разговаривать, и Бесики, который стеснялся его прервать, шёл за ним, точно на поводу, пока оба они не очутились в гостиной Анны.

Взгляд, каким Анна встретила появившегося в её гостиной Бесики, ошеломил его.

Он почувствовал неприятное смятение и страх.

Чтобы скрыть свою растерянность, Бесики низко склонил голову.

— Мне кажется, что я здесь лишний, — с вашего разрешения я удалюсь!

Не дожидаясь ответа, он отступил к дверям и торопливо вышел из комнаты, точно вытолкнутый взглядом Анны.

Правда, тревожные предчувствия не давали покоя Бесики все эти дни, но он не ожидал, что они так скоро окажутся действительностью. Началось всё это несколько дней назад, когда Бесики, случайно встретив в одном из залов дворца взволнованную чем-то Анико и заметив её заплаканные глаза, спросил о причине слёз. Анико, всхлипывая и обнимая его, сообщила, что её скоро выдают замуж, но что она всегда любила и будет любить только его одного. Это неожиданное признание так поразило Бесики, что сначала он не ощутил ничего, кроме удивления, и постарался всё обратить в шутку. Но при каждой новой встрече, стоило увидеть светящиеся радостью глаза Анико и услышать звонкий голос, он уже не только не старался погасить разгоревшееся в ней пламя, а напротив, всё больше поддавался охватившему его чувству. Так произошло и в тот раз, когда Гульвардис оказалась случайной свидетельницей их свидания.

Молния, которую метнул в него разгневанный взгляд Анны, мгновенно отрезвил Бесики. Он понял, как сильно он провинился перед нею. Проходя по галерее, он машинально глядел по сторонам, словно ища выхода из своего ужасного положения. И неожиданно встретился с Анико. Она шла из сада — радостная, счастливая своей любовью, полная мыслей о возлюбленном. Она знала, что он никогда не сможет стать её супругом, но это не тревожило её. Она даже не задумывалась над этим. Она любила Бесики наивной любовью и, считая себя победительницей над всеми поклонницами молодого поэта, была преисполнена чувством необычайной гордости.

С сияющими глазами шла Анико из сада, когда встретила по пути Бесики и услышала от него, что она не должна принимать всерьёз их любовь, что ей нужно забыть обо всём, что было между ними.

— Я только пошутил, — добавил Бесики. — Разве допустимая вещь — любовь между нами?

В первую минуту Анико показалось, будто её окатили холодной водой, она вздрогнула и растерянно заморгала глазами; затем, придя в себя, она пристально поглядела на Бесики и, убедившись, что он не шутит, вдруг с такой силой ударила его по лицу, что на его щеке появился отпечаток всех её пяти пальцев. Гордо подняв голову, она быстро прошла в свою комнату, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Что это ты написал, юноша? — Леван взял в руки листок, прилёг на тахту и начал читать: — «Сад тоски…»

— Не надо, не стоит читать! — Бесики протянул руку, чтобы вырвать листок.

Леван отвёл руку Бесики.

— Погоди, дай прочесть. Я хочу узнать, что за тоска овладела тобой, пока меня не было здесь:

В сад тоски влекла меня прохлада, Розу мнил сорвать у водопада, Но таилась хитрая засада: Мне стрела досталась, не услада…

— Кто же эта роза? Говори сейчас же!

— Никто. Разве каждое стихотворение, написанное поэтом…

— Молчи! Знаю я твои проделки.

Бесики вновь попытался отобрать стихи у Левана.

— Прочтём потом.

— Да погоди же!

Изменил ты розовому краю…

Убери руку!

Для другой горит твоя лампада.

Бесики отнял наконец листок у Левана, который расхохотался, прочитав последнюю строчку.

— Скажи правду, которая из женщин упрекает тебя в непостоянстве? Супруга ага Ибреима? Но ведь у тебя сейчас должен быть медовый месяц: ага уехал в Россию. Впрочем, кажется, я всё понял. Ты явился к ней, как Автандил к Фатьме, а она выпроводила тебя вон!

Утомлённому делами Левану хотелось отдохнуть, он был расположен шутить и забавляться. Он приказал затопить камин в большой комнате и в ожидании ужина развлекался беседой с Бесики. Бесики же, которому хотелось расспросить царевича об интересовавших его делах, всё время старался изменить направление разговора, тем более, что Леван своими добродушными шутками бередил его душевные раны.

— Ты слышишь? Говори сейчас же, кто эта другая, для которой горит твоя лампада? — настаивал Леван.

— Когда государь изволил вернуться?

— Ты отвечай лучше на мой вопрос! Не твоё дело, когда изволил вернуться государь. Кто она? Сандухт? Или Ашхени? Ну чего молчишь? Ох и устал же я! Столько времени в седле, а завтра опять ехать, на этот раз в Мухрани, на помолвку Анико с имеретинским царевичем.

— Я должен сопровождать тебя?

— А как же? Ты правитель моего двора, мой министр и мой постельничий… Кстати, как идут мои постельные дела с Малалой? Я могу её повидать сегодня ночью?

— Я хочу попросить, ваше высочество, кое о чём…

— А ну-ка, вставай! — И Леван слегка подтолкнул Бесики носком сапога. — Уселся у меня в ногах, точно ангел смерти!

— Ангел смерти не садится в ногах, царевич!

— Зажги свечи. Не видишь, темно. Позови дворецкого, пусть несёт всё, что полагается для ужина.

Пока Бесики звал слуг, явились и гости. Пришли мдиванбег Рамаз, Сулхан Бектабегишвили и Агабаб Эристави. Предводительствовал ими Давид Орбелиани, который, войдя в комнату, сразу закричал:

— А ну-ка, шурин, где твой ужин?

— Сейчас! Всё готово! — Леван встал, чтобы приветствовать гостей. — Пожалуйста! Кого я вижу! Это ты, Агабаб? Когда ты вернулся?

— Только что, — ответил Агабаб и погладил свои длинные усы, словно собирался заложить их за уши. — Мы уже давно были бы здесь, но обоз с добычей задержал нас.

— Крепость взяли?

— Разве вам не докладывали?

— Я ничего не знаю.

— Мы овладели городом и разрушили деревни. Взяли бы и крепость, но российский уполномоченный Львов посоветовал нам оставить её. Он считает, что пользы от этой крепости не будет никакой, так как вплотную над ней расположено плоскогорье и она совершенно беззащитна. Достаточно врагу занять плоскогорье, и несколько стрелков перебьют весь гарнизон. Держать войска в Хертвиси нет никакого смысла: зимой дороги в Грузию будут отрезаны, и турки, которые занимают Ацквери, Ахалцих и Ахалкалаки, будут иметь полную возможность вернуть себе Хертвиси.

— Это правда, — заметил Леван.

— Так как у нас не было пушек, мы и решили не трогать запертый в крепости маленький гарнизон. А добычи у нас так много, что мы еле её привезли.

— И сверх того ещё около двухсот человек взято нами в плен, — добавил Давид и нетерпеливо оглянулся. — Где же икра, балык, форель, карпы?

Давид был в прекрасном настроении. С тех пор как он убедил Ираклия помириться с турками, отношения зятя с тестем стали исключительно близкими и тёплыми. Ираклий убедился, что события развивались в точности так, как предвидел Давид, и потому он опять стал внимательнее прислушиваться к советам зятя. Царь понял, что нельзя сидеть сложа руки в надежде на чужую помощь и что такое поведение смертельно опасно для государства.

В беседах с царём Давид решительней, чем прежде, настаивал на необходимости создать грузинское постоянное войско. Ираклий соглашался с ним, но решил предварительно ещё раз попытать счастья в переговорах с Россией и, если окажется невозможным получить от неё вспомогательное войско, постараться добиться хотя бы займа на то время, пока не начнётся разработка ахтальских руд. Давид не стал с ним спорить, хотя был уверен в неуспехе переговоров с Россией.

— Где же твоё гостеприимство, я спрашиваю? — повторил Давид.

Вместо царевича ему ответил Бесики, который в это мгновение появился в дверях.

— Всё готово, ужин несут.

— Бесики, и ты здесь? — радостно воскликнул Давид. — Ну, как ты поживаешь, отверженный? Давно я не слышал твоего пения! Зато уж сегодня заставлю тебя петь, пока не охрипнешь! Где твой тари?

— Ты спроси, до песен ли ему? Он гуляет по саду тоски, — вмешался Леван и с улыбкой посмотрел на Бесики.

— Что он потерял в саду тоски? Пусть переселится в сад веселья, тем более, что дела его идут хорошо. Я замечаю, что государь вновь начинает к нему благоволить. Леван, когда государь приедет, мы с тобой постараемся, чтобы он вернул Бесики должность секретаря. За что его наказывать? Выясняется, что он таки неплохо повёл дела у шаха! Мы не так богаты образованными людьми, чтобы швыряться ими.

Леван согласился с Давидом и позвал гостей к столу, на котором слуги расставили фарфоровые тарелки и высокие хрустальные бокалы.

— Унесите прочь бокалы, — приказал слугам Давид, — разве мы женщины, чтобы пить вино из напёрстков? Давайте сюда чаши, кубки, роги.

Все сели за стол, за исключением Бесики, которому по должности не полагалось сидеть при царевиче. Он стал за стулом Левана, но Давид подозвал его и посадил рядом с собой.

— Иди сюда, царевич разрешает! Садись, настрой свой тари.

— Ты, я вижу, в самом деле расположен пировать, — заметил Рамаз Давиду.

— Почему же нет? Вот Агабаб вернулся с войны победителем. Разве нам не следует это отметить? Как ты думаешь, Агабаб?

— Так ведётся издревле — после войны пируют, — ответил Агабаб.

— Потому-то мы, грузины, так часто и пируем, что постоянно сражаемся. Хоть бы один год прошёл без войны, — со вздохом сказал Рамаз.

— Надо завести хорошее войско, много пушек, оружия, тогда и отдохнём, — горячо ответил Давид. — Если соседи почувствуют, что мы сильны, то и воевать с нами не посмеют.

— Благослови тебя бог! Да разве мы сами этого не знаем? Но ведь содержать постоянное войско не так-то просто! Ну-ка сосчитай, во что обойдётся содержание хотя бы пяти тысяч человек! Сколько платил государь черкесам, не помнишь? По десяти рублей. Если считать на каждого солдата даже по пять рублей в месяц вместе с жалованьем, и то это составит на всё войско триста тысяч рублей в год! Разве мы выдержим такой расход? Наше царство разорено, да и мало ли других расходов у государя?

— Набеги лезгин обходятся нам гораздо дороже! Если так продолжится, мы скоро совсем обнищаем. Надо пойти на жертвы, без них ничего не делается. Надо, что-бы вся страна сообща помогла государю. Снимем с себя дорогие украшения, заложим всё, что у нас есть, соберём большую сумму и дадим стране твёрдую опору. Ничего особенного не случится, если вместо фарфоровых тарелок мы будем ставить на стол глиняные миски и вместо шёлковых рубашек наденем холщовые. Повторяю, если не пойти на жертвы, ничего не добьёмся.

— Эх, мой Давид! Мы-то с тобой, может быть, и рады поступиться своим добром, но не все так думают! Убегут к царевичу Александру Бакаровичу или к русским и протрубят на весь свет: наш-де государь задумал нас разорить!

— Пусть убегают! — Давид ударил по столу кулаком. — Предателям и изменникам нет места в нашей стране!

— Послушай, Давид, — остановил разгорячённого зятя Леван, молча следивший за беседой, — Послушай, мне пришла в голову мысль… Разве нельзя, вместо того чтобы содержать постоянное войско на жалованье, установить в стране обязательную поочерёдную службу? Постановим, что каждый грузин должен послужить в армии один месяц в году, находясь на собственном иждивении. На это не потребуется больших расходов из государственной казны.

Давид был восхищён этой мыслью, обнял шурина и поцеловал его в лоб. После этого он весь вечер был в таком возбуждении, что не мог ни пить, ни есть.

Мысль об учреждении всеобщей воинской повинности очень понравилась Ираклию, и он тотчас же созвал Тайный совет, чтобы узнать на этот счёт мнение своих вельмож и сановников.

Совещание происходило в малом зале дворца. На нём, кроме царевича Левана, Давида Орбелиани, мдиванбегов и сардаров, присутствовали также секретари и другие высшие должностные лица. На совещании выяснилось, что осуществить это дело не так-то просто. Нужно было по меньшей мере два года подготовительной работы, чтобы вывести на службу первый вооружённый отряд, набранный по новому закону. Прежде всего необходимо было произвести перепись населения со всем его имуществом и взять на учёт каждого мужчину, способного нести военную службу. Нужно было установить, у кого имеется оружие, кто располагает военным снаряжением — палатками, бурками и тому подобным, нужно было также выяснить, есть ли у каждого воина лошадь, мул или верблюд и способен ли он прокормить себя во время несения военной службы. Только для проведения переписи необходимо было не менее ста человек, на обучение которых требовалось немало времени. Сама перепись также требовала много времени, а после неё нужно было ещё обрабатывать собранный материал и составить учётные книги.

Чабуа Орбелиани решительно выступил против этого мероприятия. Он с ядовитой улыбкой слушал Давида, когда тот излагал свои предложения перед собравшимися. Давид сидел рядом с Леваном, за спиной которого стоял Бесики. Глядя на эту группу, Чабуа почему-то решил, что мысль о создании очередного войска принадлежит Бесики. Этого было достаточно, чтобы настроить его против всего предприятия. Он с такой иронической улыбкой слушал приверженцев Давида, точно хотел сказать: «Господи помилуй, сколько дураков на этом свете!». Временами он вставлял слово, иронически выражая своё восхищение:

— Что? Наведём ужас на врага?.. Конечно, так оно и будет. Что? Лезгины со страху и носу больше к нам не покажут? Конечно, конечно! Несчастные лезгины, что с ними будет?.. — Потом он тихо зашептал соседу на ухо: — Интересно знать, сколько воинов выведет Бесики из своего имения? — И Чабуа, подавляя смех, прикрыл рот рукой и сделал вид, будто внимательно слушает говорившего.

В эту минуту раздался глуховатый, вкрадчивый голос Ираклия:

— Что скажет нам Чабуа об этом предложении?

Чабуа несколько смутился. Он не знал, каково мнение самого Ираклия, чтобы в соответствии с ним высказаться за или против предложения Давида. Поэтому он начал излагать какие-то путаные, общие соображения, но вскоре, не сдержавшись, закусил удила и очертя голову помчался во весь опор.

— Плиний стоик говорит: «Да будет проклята каждая минута, которая не используется для приобретения знаний», и он прав. Каждая мысль должна исходить из знания, опыта, иначе она не имеет цены. Я никогда, нигде не читал и не помню, чтобы в прошлом где-либо существовал такой порядок военной службы, ни в греческой, ни в персидской истории мы не найдём ничего подобного. Неужели мы оказались мудрее всех и единственные во всём мире дошли до такой мысли? Посудите сами, государь! Как можно устанавливать месячный срок службы и брать воинов по очереди? Люди заняты разными, очень далёкими одно от другого делами. Кузнецы куют, ткачи ткут, земледельцы пашут, пастухи гоняют скот. Что станется со стадом, если пастухи пойдут на военную службу?

— Ведь не всех же пастухов сразу мы собираемся призвать, — прервал Чабуа царевич. — Каждый пойдёт в войско в свою очередь. В один месяц пойдёт один, в следующий месяц призовём другого…

— Пусть даже так, — настаивал Чабуа, — это ещё хуже для дела. Тогда, чтобы составить один отряд, нужно собрать людей со всех концов Грузии. От Сурами до Сигнахи десять дней пешего пути. Десять дней туда и десять обратно — сколько же времени боец должен провести на службе? Всё время уйдёт на путешествие, и наше царство уподобится бессмысленно суетящемуся муравейнику. И какое же войско получится из этих людей? Какой убыток государству — отрывать хороших мастеров и ремесленников от их дела и без всякой пользы гонять их по дорогам! Хороший ткач за двадцать дней сможет соткать по крайней мере двадцать локтей шёлковой ткани или сукна, земледелец может испечь двадцать коди хлеба, а пастух — подоить и остричь сотню овец и изготовить сто кругов сыра! Вы же оторвёте всех этих людей от дела, а пользы от них никакой не получите. Человек, никогда не державший сабли в руках, никогда не стрелявший из ружья, на войне не пригодится. Каждый должен заниматься своим делом. Недаром мудрый Руставели говорит:

«Пусть судьбой доволен каждый, кто чего ни удостоен.

Долг грудящихся — трудиться, храбрецом да будет воин!»

— Что же, по-вашему, надо делать? — спросил Ираклий, взглянув на него из-под сдвинутых бровей.

— Жить по-прежнему, пока Россия не даст нам своего покровительства и не защитит нас. В случае необходимости будем приглашать наёмные отряды или же, как ведётся исстари, каждый раз при опасности войны будем созывать войско. Надо опять-таки стараться, чтобы Россия…

— Ну, а если эта дама не захочет приютить нас под своим подолом? Что тогда? — неожиданно спросил Давид Орбелиани. — Где вы предполагаете укрыться в этом случае?

Со всех сторон раздался весёлый смех: присутствующие невольно представили себе спрятавшегося под подолом Чабуа.

Сам Ираклий не мог удержать улыбку, но тотчас же снова принял серьёзный вид и обратился к зятю с упрёком:

— Сын мой, Давид, не подобает вам столь непочтительно отзываться о господине мдиванбеге.

— Простите, государь… — Давид приложил руку к сердцу и низко склонил голову. — Трудно сдержаться, когда наше бескорыстное желание укрепить и возвеличить царство некоторые лица поднимают на смех только для того, чтобы показать своё красноречие. Мне кажется, что почтённому моему родственнику лишний раз хочется блеснуть своей учёностью. Только поэтому он поднял голос против создания постоянного войска. В истории греков не упоминаются ни пушки, ни ружья. Как же должен был поступить тот, кто первый изобрёл порох и пушку? Спросить разрешения у Чабуа? Он услышал бы ответ: ни о чём подобном в истории греков не упоминается, и потому я запрещаю вводить все эти новшества. Можно ли так рассуждать? Господь явил нам свою милость, внушив царевичу Левану блестящую мысль. Вправе ли мы ею пренебрегать?

— Месяц службы в войске не может никого отяготить, — сказал мдиванбег Иоанн Орбелиани, мнение которого всегда было решающим в совещаниях. — Поистине счастливая мысль пришла в голову царевичу Левану. Мы должны взяться за её исполнение. Необходимо немедленно приступить к переписи населения.

— Я думаю, ваше сиятельство, что именно вам подобает стоять во главе этого дела, — обратился Ираклий к Иоанну. — И лучше всего, если вы сейчас же приметесь за него.

— Прошу прощения, ваше величество, но я боюсь, что не справлюсь с этой задачей… Не лучше ли поручить её кому-нибудь другому?

— Кому же, как не вам, человеку учёному, знатоку астрономии и математики, поручить это дело? Кто другой справится с ним лучше вас? В недельный срок составьте подробную смету. Выясните, сколько нужно денег и что ещё может понадобиться для этого дела. Возьмите в помощь счетоводов и через неделю доложите нам свои соображения. Попробуем, быть может, наши труды не пропадут понапрасну… Нам кажется, что не следует отвергать счастливую мысль нашего молодого царевича…

— Свидетель бог: если бы я знал, что мысль эта принадлежит царевичу, я ни слова не сказал бы против него! — поспешил согласиться Чабуа.

Он хотел ещё что-то сказать в своё оправдание, но Ираклий прервал его и обратился к собравшимся. Он объявил, что для окончательного выяснения отношений с Россией он решил послать к императрице царевича Левана и католикоса Антония.

Давид наклонился к Левану и шепнул ему на ухо:

— Напрасная потеря времени. Тебе это будет полезно — проедешь по России, посмотришь Петербург, но толку мы не добьёмся никакого.

— Как знать! — ответил Леван.

— К тому времени, когда ты вернёшься из России, мы с Бесики уже соберём войско и по всем правилам выстроим его перед тобой. Правда, Бесики? — обратился Давид к поэту.

— Бесики я беру с собой.

— Как? Ты хочешь показать ему Россию? Поглядите-ка на эту певчую птичку! Побывал в Персии, теперь увидит Россию, скоро весь мир облетит! Ну и счастье же тебе, Бесики!

«Счастье, — подумал Бесики. — Счастье у меня собачье: то бросят кость, то дадут пинка!».

Давид, по-видимому, угадал его мысль, потому что спросил Левана:

— Ты напомнил государю о Бесики?

— Конечно.

— И что же?

— Государь ответил: «Служит же он у тебя, чего ему ещё нужно? Служить у царевича так же почётно, как служить у царя». Поговори сам с государем, тебя он скорее послушается.

Совещание незаметно превратилось в непринуждённую беседу, присутствовавшие разделились на группы. Чабуа то и дело поглядывал на группу друзей — Давида, Левана и Бесики. Сначала беседа их была напряжённой, но потом они развеселились, и Чабуа несколько раз ловил на себе их насмешливые взгляды. Решив, что молодые люди издеваются над ним, Чабуа поднялся с места и направился к ним, чтобы проверить своё подозрение.

«Если они замолчат, когда я подойду, значит, разговор действительно был обо мне», — подумал он.

Они действительно умолкли при его приближении, а Давид встал и подошёл К Ираклию.

Чабуа проводил его сердитым взглядом и сказал с укором:

— Что я ему сделал? За что он так не любит меня?

— Вы ошибаетесь, ваше сиятельство, — ответил ему Леван. — Давид вас любит больше, чем кто-либо другой…

Знаю, знаю, как он меня любит.

— Но он готов вступить в смертный бой со всяким, кто хвалит русских, — продолжал Леван.

— А русские чем прогневали его?

— Не все русские, но Тотлебен, а после Тотлебена — Сухотин. Послание же императрицы совсем возмутило его.

— Кому удавалось сорвать розу без шипов? Но сомневаюсь, чтобы причина была в этом… Должно быть, есть что-нибудь другое…

— Нет, клянусь жизнью государя.

— Значит, мысль об учреждении поочерёдной воинской повинности принадлежит вам? — переменил разговор Чабуа. — Знай я об этом, ни слова бы не сказал против. Я думал, что это наш свирельщик выдумал. Как же я не учёл, что после моих стихов он и рта не посмеет раскрыть!

— Неужели? — удивился Леван, — Но он, кажется, и не читал ваших стихов. Читал, Бесики?

— Не помню, — ответил Бесики и обратился к Чабуа: — Но если вы желаете получить ответ, я могу удовлетворить ваше желание, не знакомясь с вашими стихами.

— Хвалиться будешь потом, когда ответишь! — оборвал его Чабуа и с самоуверенным видом направился к дарю, около которого только что освободилось кресло.

Ираклий был занят беседой с Давидом и не сразу обратил внимание на Чабуа, который нетерпеливо ждал, чтобы царь повернулся к нему и дал бы ему возможность начать разговор. Чабуа хотел во что бы то ни стало прочесть царю свои стихи: было известно, что, прочитав эпиграмму Бесики, Ираклий от души смеялся и выразил сомнение, что Чабуа сумеет ответить на неё.

Давид попросил государя оказать милость Бесики и вернуть ему должность царского секретаря. Услышав имя Бесики, Чабуа немедленно полез в карман, достал оттуда листок и невежливо вмешался в разговор:

— Я слышал, государь, что вы изволили сомневаться, сумею ли я ответить нашему несравненному поэту?

Давид нахмурился. Вмешательство Чабуа в беседу в такую минуту, да притом ещё с чтением комических стихов, в которых Бесики беспощадно высмеивался, могло испортить дело. Он хотел было сказать Чабуа, что сейчас не время для стихов, но Ираклий опередил его и сказал с улыбкой мдиванбегу:

— Ну-ка, прочтите!

Чабуа начал читать свою эпиграмму. Любезная улыбка постепенно сошла с лица Ираклия: стихотворение было похоже на самого Чабуа — каждая его строчка источала яд. Ираклий нахмурился, но, чтобы не обескураживать Чабуа, похвалил стихи, назвал их остроумными и, обратившись к Давиду, сказал:

— Поэту лучше оставаться поэтом. Не к лицу Бесики звание царского секретаря. Ему пристало писать стихи, петь их, наигрывая на тари, и вести остроумную беседу. К тому же он скоро уезжает вместе с царевичем в Россию.

Давид кинул сердитый взгляд на Чабуа. Продолжать дальше разговор о Бесики было явно неудобно. Он поклонился Ираклию и отошёл к одной из групп беседующих.

Бесики овладела тяжёлая тоска. Он заперся в своей комнате и с утра до вечера сидел перед камином. Счастье, казалось, повернулось к нему спиной — на каждом шагу его подстерегала неудача.

К Анне он не смел показаться. Анико прислала ему письмо, в котором проклинала его и запрещала ему показываться ей на глаза. Государь отказал ему в должности секретаря. Чабуа читал всем и каждому свои стихи; говорили, что он прочёл их и Анне. А несколько дней тому назад Кайхосро Мурманишвили, отозвав в сторону Бесики, шёпотом передал ему свой разговор с одним воином из крепостной стражи — Беруча, который уверял его, что своими глазами видел, как Тотлебен писал письмо ахалцихскому паше. Рассказчик был возмущён тем, что Бесики, которому он сообщил о письме, даже не подумал доложить об этом случае государю.

— Что ты натворил, — сказал Кайхосро. — Ты знаешь, что тебе будет, если государь узнает об этом? Хорошо ещё, что я сумел уверить Беруча, будто ты сообщил государю всё, что тебе было рассказано. Ну, а если Беруча попадётся на глаза Ираклию и захочет сам рассказать ему о происшедшем! Хорош ты будешь!

Ко всему этому прибавилось вскоре ещё одно, совсем уже устрашающее обстоятельство. Из Москвы вернулся Давид Цицишвили, служивший там в юстиц-коллегии в чине надворного советника.

Между прочими новостями Цицишвили сообщил Бесики, что он, Цицишвили, встретил в Астрахани Александра Амилахвари, который рассказал ему, как он бежал из тюрьмы и как по дороге его и Чоглокова нагнал сын преподобного Захарии и уступил ему свою лошадь. Расставшись с Бесики и перевалив за Триалетские горы, беглецы повстречали людей Ираклия, которые схватили Чоглокова, а Александра, не опознав, отпустили.

— Я удивляюсь, что вижу вас на свободе, — добавил Цицишвили. — Сомневаюсь, чтобы царь Ираклий, если он об этом узнает, оставил вас в живых. Что касается меня, то я обещаю вам молчать, но что, если кто-нибудь случайно расскажет об этом царю или если ему напишут из Москвы?

— В стране свирепствовала чума… Когда я встретил этих людей на дороге, мне и в голову не пришло, что я вижу перед собой беглецов. Чума косила жителей Тбилиси, все разбегались в разные стороны, чтобы спастись от смерти. Кому в такое время было думать о беглых арестантах! Каждый человек в те дни жаждал творить добро, чтобы отвратить гнев господний от нашей страны.

Но напрасно Бесики подбодрял себя и пытался оправдать свои поступки. Он сам чувствовал несостоятельность своих доводов. Он ежеминутно вспоминал теперь то о письме Тотлебена, то о своих встречах с царевичем Александром Бакаровичем в Иране, то о побеге Амилахвари. При мысли, что все эти его поступки могут обнаружиться, у него перехватывало дыхание.

Обуреваемый мрачными мыслями, Бесики утратил покой. Он пытался залить тоску вином, но вино не помогало.

Особенно страдал Бесики от того, что ни с кем не мог поделиться своими тревогами и тем самым хоть немного облегчить своё сердце. Ведь он не совершил никакого преступления, никогда ничего дурного не замышлял пи против своей страны, ни против своего царя. Почему он должен дрожать от страха и ни днём ни ночью не знать покоя? Ах, если бы Леван был царём! Тогда Бесики не о чем было бы беспокоиться. Леван понял бы его без долгих объяснений. Он слегка пожурил бы поэта, и этим бы всё ограничилось.

— Ваше высочество, я хочу поведать вам одну тайну, но только не выдавайте меня, — обратился однажды Бесики к Левану, который только что вернулся со званого ужина и, перед тем как лечь спать, грелся у камина.

Леван с юношеским нетерпением взглянул на поэта, который в эту минуту снимал подвязки с его ног.

— Тайну? Какую тайну? Погоди, как пишет о тебе Чабуа?.. «Воспитанник турка»! Эх ты, воспитанник турка!

— Государь собирается объявить вас наследником.

— Это я и без тебя знаю. Но кто тебе сказал об этом?

— Вы меня не выдадите?

— Чудак, ты ещё потребуй с меня письменное обещание!

— Я не шучу. Меня предупредили: если кто-нибудь узнает об этом, у меня вырвут язык.

— И хорошо сделают! На что тебе такой язык, который не сумел дать достойного ответа даже Чабуа! Но я всё шучу. Говори, откуда ты узнал об этом?

— Государь продиктовал мне своё завещание в ночь перед аспиндзским боем. Я своими руками написал: «Наследником грузинского престола после нас объявляю царевича Левана».

— Неужели это правда? — изумился Леван.

— Клянусь вашим счастьем!

— Почему же ты до сих пор не говорил мне об этом?

— Государь приказал мне никому не говорить, даже вам…

— А что он приказал написать о Георгии?

— Предназначил ему патриарший престол.

— Чтобы Георгий стал монахом? Грузинский престол принадлежит ему, и я не стану его оспаривать, если Георгий сам не пожелает отречься, подобно царевичу Иосифу в Имеретии, который уступил троп брату своему Соломону, а сам принял схиму и стал католикосом.

— Если Грузия обречена на гибель, то на карталинско-кахетинский престол взойдёт Георгий, а если ей суждено спастись — взойдёте вы!

— Ты льстишь мне?

— Если я говорю, чтобы льстить вам, пусть бог поразит меня на месте. Не гневайтесь на меня за то, что я дурно отзываюсь о вашем брате, но я должен сказать откровенно — он не создан быть царём.

Бесики заметил, что его сообщение сильно взволновало Левана.

— А где же завещание? — спросил Леван.

— Я вернул его государю тотчас же после сражения.

— Может быть, государь разорвал его?

— При мне государь положил его себе в карман, а что сделал с ним дальше, я не знаю. Наверное, завещание хранится у государя. Эх, дал бы бог дождаться этого дня! Ни о чём больше не мечтаю.

— Что ты такое говоришь, безумец? Значит, ты мечтаешь о смерти моего отца?

— Более меня упаси! — испугался Бесики — Как вы могли подумать такое? Все говорят, что в вашем лице Грузия обрела второго Ираклия и что счастлива страна, имеющая двух достойных правителей. Почему бы в Картли не править одному Ираклию, а в Кахетии — другому, как это было при жизни деда вашего, блаженной памяти царя Теймураза?

— Тсс… тише! — Леван закрыл рукой рот Бесики. — Уж не хочешь ли ты разделить судьбу моей бабушки Анны-ханум?

Бесики изумлённо взглянул на него.

— Ты ведь знаешь, что она всячески старается отнять у Ираклия Картли и хочет на карталинский престол возвести меня.

— Я впервые это слышу, и, должен сознаться, эта мысль мне очень правится.

— Что? — загремел Леван. — Ты хочешь, чтобы я сейчас же повесил тебя?

— Можете и отсечь мне голову, — Бесики упал на колени и смело взглянул вверх, в лицо Левана, — но я всё же буду повторять своё…

— Тише… Что ты болтаешь, дурак! Ты думаешь, что я — честолюбивый выскочка, которому коварными словами можно внушить преступные желания? Мне ли, потомку Багратионов, сыну столь прославленного отца, забывать, что царствовать — это значит нести тяжёлое бремя, для которого нужна очень крепкая спина? Царствовать — это значит служить стране. И если мы преданы нашей отчизне, то должны стремиться к объединению Грузинского царства, а не к раздроблению его… Признаюсь тебе чистосердечно, что желаю царствовать, но только после моего отца, и что хочу быть царём всей Грузии, Западной и Восточной, от Никопсии до Дербента…

Леван, протянув ногу Бесики, приказал:

— Сними башмаки! — и добавил: — Так оно и будет, если буду жив.

— Да исполнится всё по вашему желанию!.. — Бесики снял с Левана башмаки, подал ему туфли и вытянулся перед ним в ожидании дальнейших приказаний.

Глядя на пылающие в камине угли, Леван углубился в свои мысли. Бесики молча наблюдал за царевичем и в душе упрекал себя за то, что невольно поддался жалким соображениям Анны-ханум. Разве не был он всю жизнь одержим мечтой о возрождении славного прошлого Грузин? Преданность этой высокой мечте давала право ему, худородному дворянину, относиться свысока к представителям знатных родов, не умевших возвыситься до подобных мыслей. Ведь многие из этих родов боролись с Ираклием только за то, чтобы быть полновластными хозяевами в своих владениях!

Всю ночь в голове Бесики вертелись мучительные мысли, и он беспокойно метался в постели. Перед его глазами возникали то царевич Леван, то Давид Орбелиани. При мысли о величии их государственных помыслов и стремлений он казался себе мелким и ничтожным трусом, тогда как Леван и Давид, истинные рыцари, бесстрашно неслись навстречу бесчисленным врагам. Они мчались вперёд так, точно гнались за самой смертью, чтобы уничтожить её, и не боялись, что их самих могут изрубить враги. Они ничего не боялись — ни острых сабель врага, ни гнева государя.

— И я не боюсь! — вскричал Бесики, проснулся и вскочил с постели.

Вокруг не было ни души, царевич спал в соседней комнате.

Маленьким царевичам хотелось поехать на свадьбу Анико, куда решено было взять лишь одного Иулона, как старшего из всех. Второй по старшинству — царевич Вахтанг уверял, что он ничем не хуже брата, так как ему уже исполнилось десять лет. Тихий и застенчивый Теймураз не отставал от старших братьев. Следующий за ним — Мирная подражал Теймуразу. Одному было восемь, а другому семь лет, и их можно было принять за близнецов; если они плакали, то оба разом, дружно, как хорошо спевшиеся певцы.

Две старшие дочери Ираклия от Дареджан — царевны Мариам и Кетеван — старались успокоить братьев ласками и увещаниями, но так как они сами были недостаточно почтённого возраста — одной было пятнадцать, а другой четырнадцать лет, — царевичи не обращали никакого внимания на их уговоры и ревели всё сильнее и сильнее.

— Оставьте нас в покое, — накинулся Вахтанг на сестёр, — вы-то небось едете! Нацепили на себя новые платья, чтобы понравиться женихам…

— Что за глупости ты болтаешь! — рассердилась Мариам на брата.

— Я всё знаю, — упрямо продолжал Вахтанг. — Ты кривляешься перед Давидом Цицишвили, который ходит без усов, точно патер… А ты, Кетеван, стараешься понравиться Иоанну Мухран-Батони.

— Убирайся отсюда! — накинулась на него Кетеван.

— Иоанну Мухран-Батони, Иоанну Мухран-Батони! — выкрикивал Вахтанг, убегая от Кетеван. — Лысому Иоанну Мухран-Батони!..

Рассерженные сёстры, наверное, поколотили бы своих несносных братьев, если бы не вошедшая в это время Анико, которая успокоила их в несколько минут. Она обещала взять всех на свадьбу в качестве дружек. А затем стала шептаться со своими приятельницами — Мариам и Кетеван. Анико была озадачена странной болезнью своей бабушки. Похоже, что у неё ничего не болит, а она лежит в постели целыми днями, не приглашая врачей, не принимая лекарств и не желая никого видеть, даже её, Анико, близко к себе не допускает. Доступ к ней имеет только служанка Гульвардис.

Так рассказывала Анико; она чувствовала, что с её обожаемой бабушкой происходит что-то неладное: как же иначе, если она не допускает к себе даже любимую внучку, с которой скоро расстанется?

Приближался день свадьбы Анико. Из Мухрани в Тбилиси и назад скакали гонцы, во дворце суетились, укладывали приданое, готовили свадебные подарки; все с нетерпением ждали торжественного дня. Одна Анна не разделяла общего радостного волнения, словно все происходящее вовсе не касалось её. Накануне отъезда в Мухрани она внезапно объявила, что не сможет присутствовать на свадьбе из-за болезни, и просила передать Тамаре просьбу быть посажёной матерью Анико.

Её поведение удивило и царицу Дареджан. Несмотря на свою беременность, из-за которой врачи запретили ей длительные прогулки, царица спустилась из Сачино во дворец, чтобы навестить Анну. Невестка и золовка с обычной вежливостью приветствовали друг друга. Анна попыталась встать, но Дареджан не разрешила. Внимательно оглядев золовку, она обещала прислать к пей всех лучших врачей Тбилиси.

— Где у тебя болит, милая Анна, около сердца или под лопаткой? Может быть, это болезнь лёгких, которую называют чахоткой? Говорят, что её трудно излечить, но если вывезти больного на свежий воздух, он быстро поправляется.

— Ни у кого в нашем роду не было болезни лёгких, откуда бы ей взяться у меня! — ответила Анна.

— Может быть, лучше отложить свадьбу до рождества? К тому времени ты поправишься, государь освободится отдел, и я, может быть, тоже смогу присутствовать…

Царице Дареджан было ясно, что Анна слегла в постель вовсе не из-за болезни, что её терзает какое-то горе, причину которого Дареджан не могла разгадать. Она была хорошо осведомлена об отношениях между её невесткой и Бесики, и на мгновение у неё мелькнула мысль, что Анна заболела от огорчения по поводу опалы её возлюбленного.

Она решила принять все меры, чтобы выпытать у Ираклия всё, что ему известно. Анна, в свою очередь, почувствовала, что Дареджан считает её болезнь притворной и что она сгорает от желания узнать причину её подавленного настроения. Вскоре явилась и Тамара, которая тут же накинулась на Анну:

— На что это похоже! — возмущалась она. — Как это можно — не присутствовать на свадьбе единственной внучки? Надо ехать, хотя бы даже пришлось отправляться в носилках.

— Конечно, я поеду, поеду, — успокаивала её Анна, — если даже придётся провести весь путь в носилках, в чём, я уверена, нет никакой необходимости…

Анне действительно хотелось быть на свадьбе своей любимицы, но, когда она думала о том, что ей придётся не раз обнимать Анико, губы которой касались шелковистых усов Бесики, в её душе поднималась буря. Ночью, после ухода Дареджан и Тамары, Анна позвала Гульвардис, чтобы узнать от неё, где Анико и как она себя чувствует. Гульвардис доложила госпоже, что Анико примеряет свадебное платье в присутствии царевен Кетеван и Мариам и что они все трое весело и звонко хохочут. Анико, по-видимому, так рада своей свадьбе, что ни о чём другом не думает. Вместо того чтобы проливать слёзы, как подобает невесте, она весело смеётся, как будто собирается на бал.

— Ты не выдумываешь? — удивлённая Анна приподнялась на постели.

— Умереть мне на этом месте, если вру!

— Значит… — Анна замолчала, но Гульвардис и без слов поняла мысль своей госпожи.

— Фи! — презрительно фыркнула она. — Много ли понимают в любви молодые девушки? Они только подражают тому, что вычитали из книг. Нестан-Дареджан любила Тариэля, Тинатин любила Автандила — вот и они, как только завидят привлекательного молодого человека, начинают писать ему любовные письма, клясться в верности. А сами-то ничего не смыслят… ничего не смыслят в любви… Их любовь — детская игра…

— Значит, ты говоришь… Ступай и сейчас же приведи её.

Гульвардис отправилась за Анико. Анна встала с постели и начала одеваться.

Вскоре в комнату ворвалась Анико в сопровождении Кетеван и Мариам. Все трое, увидев Анну на ногах, да ещё в нарядном платье, пришли в восторг, окружили её и едва не задушили в объятиях.

— Тётушка! Милая тётушка! — вперебивку тараторили Кетеван и Мариам. — Ты здорова? Значит, едешь на свадьбу! Едешь?

— Еду, еду, успокойтесь, — отбивалась от них Анна, а затем, со всех сторон оглядев Анико, сказала: — Что это ты нарядилась? Куда торопишься? Сердцу не терпится? Рада? Всё смеёшься…

— А что же мне плакать? — удивилась Анико. — Я рада тому, что вижу тебя здоровой.

— Неправда, неправда, она радуется, что выходит замуж! — закричали наперебой Кетеван и Мариам. — Сама нам сказала.

— Ты на самом деле рада? — с дрожью в голосе спросила Анна и сама испугалась своего голоса.

Анико опустила глаза. Взволнованный, робкий голос Анны проник ей в самое сердце; она обвила обеими руками шею бабушки, прижалась к ней и зарыдала. Казалось, что девушка задыхается от смеха и всеми силами старается его унять.

Анна сразу забыла мучительную душевную боль, которая не оставляла её все эти дни, и крепко прижала к груди свою любимую маленькую Анико, которую незадолго до этого не хотела и видеть. Нежно и взволнованно ласкала она внучку, а когда та успокоилась, отослала её спать, позвала слуг и с обычной своей распорядительностью принялась за дела.

Она лично проверила всё приданое, спустилась во двор, чтобы посмотреть на гружёные арбы, и даже заглянула в кухню, где повара изготовляли сладкие печенья.

Уже светало, когда усталая Анна вошла в свою комнату и принялась раздеваться. Нечаянно взглянув в зеркало, она испугалась своего лица. Глаза её глубоко впали, щёки втянулись — вместо прекрасной Анны из зеркала глядело на неё привидение.

— Боже мой, на кого я стала похожа! — воскликнула Анна. — Что это, от бессонной ночи или я так состарилась за эти последние три дня?

В храме все стояли торжественно и чинно, время от времени крестились, и казалось, что нет на свете более счастливых и беззаботных людей, чем эти царевичи и царевны. Так думали две деревенские женщины, у которых хватило смелости войти в церковь и наблюдать из укромного уголка за венчанием имеретинского царевича.

Обе женщины часто крестились, вытягивали шеи и вертели головами, чтобы рассмотреть каждого из присутствующих в отдельности.

— Куда это я попала, родные мои! — шептала одна из них, повыше ростом, с обгорелым от солнца лицом. — Ты погляди, Калуа, на невесту! Жених-то, жених какой красивый!

— Ох, и красивый, соседка! — согласилась вторая, совершенно потрясённая видом этих блестящих, разодетых в парчу и золото знатных людей.

— Гляди, гляди, а это кто? Царица наша? Какая красивая! А это, верно, государь наш? — продолжала высокая женщина.

— Должно быть, он! — соглашалась вторая, стараясь разглядеть царя и царицу, хотя ни Ираклия, ни Дареджан в церкви не было.

Каждая из женщин принимала за царя того вельможу, который нравился ей больше других. Высокая женщина приняла Анну за царицу, а Иосифа Корганашвили — за Ираклия, на которого он действительно был похож. Вторая крестьянка приняла за царя и царицу Грузии Давида Орбелиани и его супругу Тамару.

— Господи, помилуй и спаси! В жизни не видела столько знатных господ вместе! — говорила высокая женщина.

— Вот и удостоилась царя с царицей увидеть! Что, рада небось, Калуа?

— Известно, рада.

Простодушным цилканским женщинам это собрание блестящих вельмож представлялось сонмом особых, счастливых и прекрасных существ, чуждых человеческих недостатков.

Они не поверили бы, если бы перед ними обнаружили всё сложное сплетение любви, ненависти, противоречивых стремлений, добрых и злых желаний, которое опутывало этих знатных, блестящих людей.

Вот стоит новобрачный — имеретинский царевич Давид, юноша с щегольскими усиками, в белой черкеске, расшитой золотой тесьмой, в маленькой имеретинской шапочке, которая сейчас висит на шнурке у него за плечами: на голове у царевича золотой венец. Не шевелясь, чуть приоткрыв рот, он смотрит то на священника, то на своего верного Росто, неподвижно стоящего у колонны.

Росто не спускает глаз с царевича и время от времени еле заметным движением головы успокаивает его. Он терзается страхом — как бы царевич не насорил чего-нибудь во время венчания, и беспрерывно повторяет про себя одну и ту же молитву: «Господи, помоги мне в этот трудный час! Господи, пронеси мимо нас опасность!».

Когда Росто впервые увидел невесту, он почувствовал к ней такую жалость, что ужас обуял его.

«Нет, не простит нам господь этого греха! Такого ангела отдаём в руки нашему безумному царевичу!» — думал Росто. Страх его ещё больше усилился, когда, войдя в церковь, он увидел строгий лик Христа, изображённый на стене. В ужасе и в отчаянии он несколько раз перекрестился и тут же дал обет внушить царевичу не прикасаться к супруге, пока на то не будет воли божьей.

Анико сгорала от любопытства: ей не терпелось рассмотреть своего жениха. Вначале он ей совсем не понравился. Невольно сравнивая его с Бесики, Анико испытала боль и разочарование. Царевич был долговязым, сутулым, длинноносым, глаза у него были выпучены, рот полураскрыт. Девушка едва не разрыдалась от огорчения, но потом постепенно привыкла к внешности жениха, который как-никак был потомком Багратиона и наследником престола. Скоро он стал казаться ей даже красивым. Обряд венчания представлялся ей игрой, точно они венчались не всерьёз, а для забавы, как дети, играющие в женитьбу. И они, как это свойственно детям, сразу подружились.

Чуть бледная, прекрасная, как мраморная статуя, Анна стояла неподвижно и следила за обрядом. Она знала, что где-то за её спиной, в задних рядах, стоит Бесики и, вероятно, испытывает двойные муки. Если он действительно любит Анико, то зрелище этой свадьбы должно причинять ему жестокие страдания. Встретившись с Бесики здесь, в Мухрани, Анна успела кинуть на него уничтожающий взгляд, красноречиво говоривший, что он больше не существует для неё. Потом она всё время делала вид, что не замечает его, и испытывала острое наслаждение мести. Анна чувствовала, что молодой поэт взволнован и опечален её холодностью. Ещё в Тбилиси, узнав, что Ираклий не удовлетворил просьбы Давида о восстановлении Бесики в должности секретаря, Анна обрадовалась его неудаче, несмотря на то, что была добра по природе. Точно за пренебрежение к ней был наказан Бесики, и оскорблённое самолюбие заставило Анну испытать жестокое удовлетворение.

Холодное обращение Анны не на шутку встревожило Бесики. Анна втихомолку наблюдала за ним; замечая его растерянность, читая мольбу в его взгляде, она чувствовала, что понемногу успокаивается, что к ней возвращается беззаботность и радостное расположение духа. Вот и сейчас, стоя в храме, она следила глазами за женихом и невестой, рассматривала ряды икон в иконостасе и ни на минуту не переставала ощущать присутствие Бесики, который стоял позади Левана, рядом с Манучаром Туманишвили, наклонив голову и устремив взгляд в каменный пол. Анна по какому-то наитию чувствовала, что замужество Анико не причиняет ему никаких страданий и что в настоящую минуту его терзает лишь мысль о пей, об Анне.

Она не ошибалась; Бесики действительно думал о ней. Левая щека и ухо у него пылали, словно после пощёчины. Время от времени он проводил рукой по щеке и тотчас же вспоминал звонкую пощёчину Анико, которая так безжалостно отрезвила его. Бесики словно озарило в тот памятный день — он внезапно осознал, что его поведение влечёт его к гибели. Поэтому замужество Анико не огорчило его, хотя ему и стало ясно сейчас, что её одну любил он искренней, чистой любовью. Но Анико была недоступна для него, и Бесики мог только сожалеть, что в прекрасном цветнике придворных дам у него, опьянённого ароматом роз, фиалок и нарциссов (Бесики сравнивал каждую женщину с каким-нибудь цветком), закружилась голова… как он мог позволить себе полюбить девушку из царской семьи?

Снова тучи сгустились над головой Бесики; гром мог грянуть каждую минуту и, терзаемый ожиданием грозы, поэт лихорадочно искал пути к спасению. Им овладела настойчивая мысль — во что бы то ни стало поговорить с Анной и вернуть себе её расположение. Если перед государем у него были такие сильные заступники, как царевич Леван и сардар Давид Орбелиани, то от гнева Анны его мог защитить только бог, — больше Бесики не на кого было надеяться. А гнев Анны мог оказаться страшнее гнева государя. Необходимо было улучить удобную минуту и сказать ей, что он никогда не переставал любить её, что он — всё тот же преданный ей Бесики, каким был всегда.

Но Анна, казалось, навсегда закрыла для него своё сердце. Ни разу не дала она ему почувствовать, что он может надеяться на прощение.

Венчание закончилось благополучно, и Росто вздохнул с облегчением. Имеретинский царевич вёл себя хорошо. Правда, временами он проявлял необычайное простодушие, но в подобных случаях молодым людям это не возбраняется. Поэтому никто не обратил внимания, когда царевич попытался взять кадило из рук священника, решив, по-видимому, что это так и полагается, или когда он, схватив чашу со святыми дарами, попытался её осушить, вместо того чтобы только благоговейно прикоснуться к пей губами.

Уже смеркалось, когда свадебная процессия вернулась из Цилкани в Мухрани. Мать Иоанна Мухран-Батони, княгиня Хорешан, встретила гостей во дворе замка. Она положила по куску сахара в рот жениху и невесте и под звуки зурны, под радостные крики и грохот приветственных ружейных выстрелов повела всех к накрытому столу. Новобрачных посадили на особое возвышение, и все приступили к вину и кушаньям. Пир, однако, не удался — гости сидели скучные, за столом не было обычного оживления. Напрасны были все старания домоправителя Мухран-Батони Иовела Зедгинидзе, который был тамадой и изо всех сил старался развеселить гостей. Царевич Леван, Давид Орбелиани и Георгий Амилахвари завели беседу о предполагаемом введении поочерёдной воинской повинности и так увлеклись ею, что уже не обращали внимания на здравицы, которые провозглашал тамада.

Бесики сидел в конце стола, вместе с музыкантами, и не принимал участия в разговоре. Он наблюдал за окружающими, среди которых особенно привлёк его внимание Элизбар Эристави, дядя Анико. Род Эристави был опальным за участие в заговоре против Ираклия. Правда, отец Элизбара Георгий был прощён Ираклием и даже получил при дворе должность начальника телохранителей, но сын, по-видимому, не очень-то полагался на царскую милость и не показывался на глаза ни отцу, ни другим своим близким родственникам, жившим в Тбилиси.

Наследственные имения были у пего отобраны царём. Тем не менее он как-то умудрялся существовать, проводя по нескольку месяцев в гостях то у одного, то у другого князя. Ираклий не раз вызывал его к себе, так как до него дошли сведения, что Элизбар пытается составить заговор против царя и втягивает в него карталинскнх князей. Но Элизбар ссылался то на болезнь, то на неотложные дела и неизменно уклонялся от встречи с царём. Никто не ожидал, что он явится в Мухрани на свадьбу Анико; все были удивлены, когда он въехал во двор замка и, подскакав к балкону, громко поздравил свою племянницу. Войдя в пиршественный зал, он окинул собравшихся ястребиным взглядом, а потом внимательно осмотрел каждого из гостей по очереди. Элизбар был уверен, что царю не замедлят сообщить о его присутствии на свадьбе. Он приехал, чтобы попировать на свадьбе, но хотел так рассчитать время, чтобы покинуть Мухрани прежде, чем ему будет угрожать какая-либо опасность.

Леван радушно приветствовал Элизбара, посадил его рядом с собой и старался быть особенно внимательным к нему. Расспросив подробно опального князя о его житьё-бытьё и о дальнейших намерениях, Леван сказал ему, что до Ираклия доходят дурные слухи о нём. Царевич выразил надежду, что Элизбар отправится в Тбилиси вместе с ним, чтобы предстать перед государем и оправдать себя. Леван сказал, что сам будет посредником между ним и Ираклием и обещал привести дело к доброму концу.

Элизбар не сомневался в искренности Левана, но он прекрасно знал, что Ираклий не считается в делах ни с чьим мнением, и поэтому не решался положиться на обещание Левана.

Бесики заметил, что Элизбар почти не пьёт вина; опальный князь тревожно вглядывался в лица присутствующих, точно старался прочесть по ним, который из гостей собирается предать его в руки царя. Он, по-видимому, не узнал Бесики, так как наклонился к соседу и шепнул ему что-то на ухо, указывая на поэта глазами. Получив ответ, он сперва улыбнулся с места, а потом, улучив удобную минуту, подошёл к Бесики и сел рядом.

— Не узнал я тебя, — сказал он поэту и похлопал его по плечу. — Помнишь, как мы с тобой удили рыбу в Куре? Как ты изменился с тех пор! Вырос, возмужал.

Бесики не только не ходил с Элизбаром в детстве на рыбную ловлю, но даже и разговаривать с ним ему никогда не доводилось. Решив, что его принимают за кого-то другого, он удивлённо посмотрел на собеседника. Элизбар, видя его недоумение; добавил:

— Преподобный Захария, твой отец, обучал меня закону божьему, и я отношусь к нему с большим почтением.

Затем, нагнувшись к самому уху Бесики, он зашептал:

— Слышал я, что ты ездил в Персию и встречался там с Александром Бакаровичем. Ну, как царевич? Расскажи мне о делах и о намерениях его высочества.

Бесики насупился и кинул на Элизбара такой взгляд, что тот сразу почувствовал неуместность своих речей. Они немедленно переменили предмет разговора и приняли участие в общем веселье. Позже, на рассвете, когда уже за столом царил беспорядок и от крика и пения охрипших гостей стоял звон в ушах, Элизбар схватил за руку Бесики, увлёк его на балкон и снова попытался завести разговор о царевиче Александре Бакаровиче; но и на этот раз ему не удалось договорить: внезапно на дороге послышался топот копыт.

Элизбар весь превратился во внимание.

Во двор въехал главный мандатур со своей свитой. Он соскочил с коня, бросил поводья стремянному и быстрым шагом направился к дому. Бесики проводил его взглядом. Было очевидно, что мандатуры прибыли неспроста. Бесики поспешил в зал, чтобы узнать, в чём дело. Тем временем Элизбар встревоженно оглядывался по сторонам, готовясь к бегству. Он не сомневался, что главный мандатур приехал за ним.

В зале по-прежнему раздавались голоса пьяных гостей, нестройное пение, шутки, хохот. При виде Бесики, гости стали наперебой подзывать его, упрашивая спеть что-нибудь. Туманишвили даже вскочил с места, нетвёрдыми шагами подошёл к нему и схватил за руку.

— Иди сюда, нехристь ты этакий, перс краснобородый! Чтобы ты был на пиру и ни разу не спел — слыханное ли это дело?

Бесики, слегка сопротивляясь, пошёл за Манучаром; в эту минуту он увидел в дверях бледного как смерть слугу, который кинулся к домоправителю Мухран-Батони и что-то зашептал ему на ухо. Домоправитель только что собирался провозгласить новый тост и негодующе взглянул было на слугу, осмелившегося ему помешать, но негодование на его лице немедленно сменилось выражением крайнего удивления. Он поставил свою чашу на стол и о чём-то спросил слугу. Тот снова зашептал ему на ухо, после чего Иовел Зедгинидзе встал из-за стола и поспешно вышел из зала. Слуга вышел вслед за ним.

Эта сцена была замечена многими из гостей. Раздались встревоженные голоса:

— Что случилось?

— Почему он бежал?

— Тамада покинул нас! Слыханное ли дело?

— Говорят, приехал главный мандатур.

— Не собирается ли он взять кого-нибудь из нас под стражу? Почему он не войдёт сюда?

Поднялся шум; порядок за столом был нарушен. Гости повскакали с мест и с недоумением глядели друг на друга.

— Бесики, ты не знаешь, что случилось? — услышал Бесики знакомый голос.

Бесики быстро обернулся.

Перед ним стояла встревоженная, немного бледная Анна.

Бесики растерялся от неожиданности, но сердце подсказывало ему, что Анна, хотя и кажется равнодушной, думает о нём и тревожится за пего, что и сейчас она взволнована потому, что боится — не за ним ли приехали мандатуры.

Бесики улыбнулся ей и ответил с преувеличенной почтительностью:

— Не знаю, ваша светлость. Но я немедленно осведомлюсь и доложу вам. Думаю, что ничего серьёзного не может быть.

Он низко поклонился ей и тотчас спустился в нижний этаж, где увидел гостей, столпившихся вокруг главного мандатура. Гости охали, вздыхали и качали головами.

— Что случилось? — спросил Бесики главного мандатура.

— Беда, — отвечал тот. — Скончался супруг Анны, князь Димитрий. Не знаю, как ей сообщить об этом в самом разгаре свадебного торжества! Что за несчастье стряслось над нами! Веселье обратилось в скорбь!

Смерть такого древнего, изнурённого болезнями старика, как Димитрий Орбелиани, не была ни для кого неожиданностью. Но так как супруг Анны занимал высокую должность и, главное, был зятем государя, все старались сделать вид, что очень огорчены его кончиной. Возникло замешательство. Никто не знал, как быть — сообщить Анне немедленно о том, что случилось, или дождаться окончания свадебного пира. Во всяком случае, никто не желал взять на себя неприятную обязанность вестника горя. Неожиданно для всех Бесики разрешил затруднение: получив ответ на свой вопрос, он тут же повернул назад, поднялся в верхний этаж и всё рассказал Анне.

Анна вскрикнула в испуге, но Бесики уловил на её лице мимолётное выражение радости. В следующее мгновение она, страдальчески сдвинув брови, явно неискренним голосом воскликнула:

— Горе мне, горе! Вот до чего довелось дожить! Пожалейте меня, христиане! Покинул меня супруг мой, нет у меня больше моего Димитрия…

Она закинула назад голову, пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы множество рук не протянулись, чтобы её поддержать. Женщины окружили Анну, повели её к тахте, осторожно усадили и стали прыскать на неё водой. Потом все уселись рядом с ней на тахте и принялись снимать с неё украшения и распускать ей волосы. Мужчины тоже приняли скорбный вид, хотя многие из них толком и не знали, кто умер. Некоторые из них, услышав: «Димитрий скончался» и даже не разобрав, о каком Димитрии идёт речь, принялись бить себя в грудь и плакать пьяными слезами.

Среди общего плача и причитаний только Леван и Бесики были спокойны и сдержанны. Леван не видел от Димитрия ни худа, ни добра. Старый Орбелиани вспоминался ему вечно больным и прикованным к постели. Поэтому царевич равнодушно отнёсся к этой потере. Неискренность окружающих бросалась ему в глаза: скорбь была притворная, сожаление лицемерно. Покойный прошёл свой жизненный путь до конца, и скорбеть о нём было излишне. Леван вежливо выразил сочувствие тётке и вышел на балкон.

Бесики хотелось последовать за своим покровителем, но он был вынужден остаться в зале, чтобы отвечать на вопросы любопытных. Каждому хотелось самому проверить достоверность известия.

— Что, что? Умер Димитрий? Это правда? Кто тебе сказал? Главный мандатур? А где он сейчас?

Росто был больше всех взволнован этой суматохой. Он вообще страшился всяких неожиданностей и непредвиденных событий.

Воспользовавшись переполохом, он схватил за руку Давида, отвёл его от новобрачной и зашептал ему на ухо:

— Ну, родной, теперь держись, будь умницей! Смотри, не осрами меня! Знаешь, кто умер?

— Ну, конечно, знаю, как не знать, — ответил юноша. — Умер дедушка моей невесты.

— Ну, так подойди теперь к бабушке твоей жены и вырази ей своё сочувствие. О ком я говорю, знаешь? Вон она, видишь, — красивая женщина, что сидит на тахте? Постой, постой! А что ты ей должен сказать, знаешь? Ну, так слушай. Подойди к ней и скажи: «Матушка, большое несчастье стряслось над нами! Тяжко наказал нас господь, отняв у нас надежду нашу, а у государя нашего правую руку его». Скажешь? А ну-ка, повтори!

— Скажу, почему не сказать? Подойти к ней сразу?

— Сейчас же и подходи. Потом вернись ко мне сюда, я должен тебе кое-что ещё сказать.

— Что ты должен сказать? Скажи сейчас, скажи, прошу тебя!

— Вот что. Ты теперь целый год не должен прикасаться к своей жене.

— Почему?

— Не имеешь права. Таков закон. Бога прогневишь.

— Ну, если таков закон, то и не буду к ней прикасаться, что же делать, — простодушно ответил царевич и направился к Анне.

Росто, не спуская с него глаз, следовал за ним на некотором расстоянии.

Анна спокойно выслушала сочувственные слова Давида, матерински нежно обняла его и поцеловала в лоб.

— Пусть твоя жизнь будет долгой и счастливой, сын мой. Дай бог нам прожить столько, сколько он прожил. Жаль только, что он покинул нас в этот счастливый для тебя день…

— Я теперь целый год… — начал было Давид, но в ту же минуту почувствовал, что Росто крепко, словно клещами, сжал его руку выше локтя. Царевич немедленно умолк.

— Не будем больше беспокоить её светлость, — почтительно сказал Росто и отвёл от Анны немедленно подчинившегося ему Давида.

Замешательство и суматоха скоро улеглись. Анна попросила гостей не прекращать дозволенного богом брачного веселья, а сама направилась в маленькую дворцовую церковь Мухран-Батони, чтобы отслужить панихиду по усопшему супругу. Но пир, конечно, не мог продолжаться, и. гости отправились в церковь вслед за Анной.

Дворцовая церковь была очень мала, в ней помещалось всего человек десять — двенадцать, поэтому большинству гостей пришлось остаться на дворе. В церковь вошли лишь члены царской семьи и близкие их родственники.

Улучив время, Бесики пошёл разыскивать Элизбара Эристави, но нигде не мог его найти. Поэта вдруг потянуло к Элизбару; он почувствовал к последнему такую близость, точно этот опальный князь стал ему роднёй. Бесики жаждал побеседовать с ним по душам, он инстинктивно угадывал, что Элизбар — единственный человек, которому он может без опасения открыть своё сердце.

Бесики обошёл дворец и весь замок, всюду расспрашивая об Элизбаре. Наконец он узнал от стражей у ворот, что Элизбар сел на лошадь и уехал, покинув вместе со своими пятью спутниками замок в ту самую минуту, когда запирали ворота. Очевидно, Элизбар бежал прежде, чем выяснилась причина появления главного мандатура.

Бесики досадливо махнул рукой и огляделся, не зная, куда идти. Перед дворцовой церковью стояла толпа парода. Он направился ко дворцу и поднялся во второй этаж. Пиршественный зал был пуст. Стол был ещё не убран, и на нём в беспорядке громоздились драгоценная посуда, зажаренные бараны, блюда, полные плова, малые и большие сосуды для вина. Ни одного слуги не было в зале. Бесики взглянул на балкон и увидал там Анико, которая одиноко стояла у колонны и смотрела вниз, во двор.

Бесики тихо приблизился к ней и кашлянул. Анико обернулась.

— Бесики, это ты? — обрадовалась она. Потом поднесла к глазам шёлковый платок и глухо проговорила: — Нет у меня больше дедушки, Бесики.

— Лучше вовремя умереть, чем заживаться на свете. Ваш дедушка, пошли ему бог царствие небесное, был очень стар. Не надо скорбеть о нём. Не печальтесь, царевна!

— Меня даже не взяли в церковь. Мне сказали, что я не должна плакать, и оставили меня здесь одну.

— Вам правду сказали, ваша светлость.

— Почему ты не внизу?

— Я искал вашего дядюшку, Элизбара Эристави…

— Ах, ведь я на тебя сердита, — вдруг прервала его Анико и, надув губы, отвернулась в сторону. — Я забыла, что решила не разговаривать с тобой.

Бесики с улыбкой смотрел на неё и молчал. Анико быстро оглянулась, чтобы проверить, не ушёл ли он. Убедившись, что он стоит на месте, она снова отвернулась и продолжала, словно разговаривая сама с собой:

— Трус! А я-то воображала себе его Тариэлем. Любопытно, зачем он пришёл сюда? Может быть, он собирается сразиться с сыном хорезмского царя? — Анико насмешливо пожала плечами и снова оглянулась.

Бесики по-прежнему стоял на месте. В глазах Анико играла лукавая улыбка.

— Скажи мне, ведь это ты нарочно тогда придумал, будто только в шутку ухаживал за мной? Побоялся сказать правду?

— Каюсь, я солгал.

— Ты лжёшь и теперь! Уйди от меня! — притворно рассердилась Анико, но не могла удержать улыбку. — Скоро рассвет! — сказала она после минуты молчания.

— Свет погас для меня навсегда, — чуть слышно прошептал Бесики.

Анико с удивлением посмотрела на него.

— Почему?

— Потому что солнце моей жизни сегодня закатилось и никогда больше не взойдёт для меня. Оно будет теперь светить имеретинскому царевичу!..

В словах Бесики было столько искреннего горя, что сердце Анико сжалось от тоски. Впервые за это время она почувствовала всю серьёзность того, что произошло: сегодня кончилась её беззаботная молодость, она больше не свободна в своих чувствах и поступках, она — замужем за человеком, которого она не любит, а тот, кто ей нравился, потерян для неё навсегда.

— Бесики! — прошептала она и горько заплакала, спрятав лицо в шёлковый кружевной платочек.

Когда, успокоившись, она оглянулась, Бесики уже не было на балконе. Вокруг толпились люди, которые старались успокоить её и уверяли, что невесте не подобает плакать в день свадьбы.

Золотая осень в Тбилиси была на исходе. Стояли солнечные жаркие дни, и только по ночам чувствовалось, что приближается зима; воздух быстро остывал, и уже в лёгком халате нельзя было выходить на улицу. В город начали съезжаться семьи вельмож и богатых купцов, которые знойное лето и урожайную осень проводили в своих поместьях или на дачах. В Тбилиси они обычно приезжали уже после того, как в деревнях был собран урожай, были отпразднованы все свадьбы и начинался листопад.

Во дворце участились приёмы. Знатная молодёжь почти каждый день собиралась в залах дворца для игр и веселья. Бесики, естественно, был частым гостем этих весёлых собраний. Он чувствовал себя привольно. Царевна Анна была в трауре и отсутствовала. Она должна была определённый срок провести в отдалении, дабы её не упрекнули в том, что она недостаточно сильно скорбит об утрате мужа.

В один из таких вечеров вернулся из России ага Ибреим. Войдя в дом, он обнял жену и попросил её приготовить ему бельё, чтобы сейчас же отправиться в баню. Жена засуетилась.

Прибежала Джаваира и, приветствуя брата, стала расспрашивать его о поездке в Россию. А через минуту, вслед за Джаваирой, пришёл царский дворецкий и передал купцу приказ немедленно явиться к Ираклию.

Ага Ибреим хотел привести себя в порядок, хотя бы переменить одежду, но дворецкий решительно заставил его тотчас же следовать за ним.

Ираклий принял ага Ибреима в своей маленькой комнате, милостиво подставив ему колено для лобзания.

— Слава всевышнему, что вижу тебя целым и невредимым, — сказал Ираклий. — Ну, как съездил? Удачно? Впрок пришёлся мой совет?

— Как вам сказать, ваше величество, для первого раза не так удачно, но важно ведь начало. Во всяком случае, я убедился в том, что Россия — единственная страна, с которой мы можем безопасно и выгодно вести торговлю.

— Продал всё, что взял с собой?

— Я ездил только затем, чтобы узнать насчёт торговых условий и списка товаров. Поэтому я мало что взял с собой, только образцы, и сейчас жалею, что не взял весь товар, всё бы из рук вырвали.

— Где был, в Москве?

— В Москве и в Казани. Есть там такой город на реке Волге.

— Привёз что-нибудь с собой?

— Много разного товара, но каждого понемногу. Я и не подозревал, что столько наберётся. Русские мне понравились: простой народ, хлебосольный и доверчивый, только очень долго любят торговаться. Товар в кредит дают под честное слово. Уговор дороже денег, — говорят они.

— Ты через Ширван ездил?

— Да. Проехал через Баку.

— Знаю я, бывал, там храм огнепоклонников.

— Неугасимый огонь горит над землёй. Это горит нефть, такая же, какая у нас в Навтлуге. В Баку я сел на корабль. Заезжали в Дербент. Потом с большим трудом добрались до Астрахани. Там я товары перегрузил на вёсельное судно и по реке плыл до Казани. Оттуда на подводах до самой Москвы. Был я там среди грузин…

— Ну, ну, — насторожился Ираклий, — что обо мне говорят?

— Ваши противники, царь, видно, надеялись, что императрица вместо вас возведёт на карталинский престол Александра Бакаровича. Теперь эта надежда у них пропала, и но их разговору я понял, что русская императрица к вам особо благосклонна. Бежавший отсюда Александр Амилахвари добивался приёма у императрицы, но она не приняла его. Говорят, что даже сановники не пожелали с ним говорить…

— А он сейчас в Москве?

— Да, я видел его. Мне передали, что он собирался выехать в Имеретию, к царю Соломону. Среди московских грузин прошёл слух, что царь Соломон помышляет заговор против вас. Как говорится, утопающий хватается за соломинку, — вот и они, заговорщики, хотят ухватиться за Соломона…

— Значит, Амилахвари едет в Имеретию! Ну что ж, посмотрим, что у него из этого выйдет.

— Он, говорят, написал книгу, в которой старается вас очернить. Не знаю точно, в чём он вас обвиняет. Сам я книги не видел.

— А ты не знаешь, он выехал уже или нет?

— Кажется, уже выехал. Надо сказать, что ваших противников становится в России всё меньше. Особенно после того, как императрица стала благосклонно относиться к вашему величеству. Многие из грузин решили вернуться на родину и поступить к вам на службу. Это, видимо, перепугало ваших родственников, и они опять стараются замутить воду.

— Всё это пустяки, — махнув рукой, сказал Ираклий, — ты мне лучше скажи, сможем ли мы завести торговлю с Россией?

Купец задумался.

— Думаю, что сможем, — сказал он наконец. — Привозить из России можно многое. Скобяные товары, холсты, набойки. Ну, а на вывоз, думаю, лучше всего пойдёт шёлковая пряжа, шерсть, кожа — кожа им особенно понравилась.

— А вино?

— О, конечно, и вино, но не знаю, в чём его можно будет возить. В бурдюках оно разболтается и прокиснет. Бутылок мы здесь не делаем.

— В бочках.

— На верблюдах и лошадях везти неудобно, да и дорого. Стакан вина будет стоить столько, что никто его не купит. Эх, ваше величество, пока у нас не будет хороших и безопасных дорог, до тех пор о хорошей торговле и думать не приходится.

— Я расспрашиваю тебя, чтобы знать при переговорах с Россией, какие выгоды может принести наша торговля с ней.

— Это понятно. Зачем же Россия должна взваливать на себя тяжёлое бремя покровительства нам, ежели не увидит она и от нас пользы для своего государства?

— Ну, я вижу, ты очень устал, — сказал ему Ираклий, — не буду тебя больше задерживать, завтра доскажешь всё.

Купец извинился перед царём и поспешил домой. В доме он застал кроме сестры всех родственников, которые наперебой стали его поздравлять с благополучным возвращением.

Беседа Ираклия с ага Ибреимом о возможности и выгодности торговли Грузии с Россией послужила толчком к тому, чтобы вопрос о взаимоотношениях Грузии с её северным соседом снова стал предметом обсуждения в Тайном совете.

Ираклий окончательно убедился, что без решительных переговоров с императрицей ему не обойтись, и приказал царевичу Левану и католикосу Антонию готовиться к далёкому путешествию. Дольше ждать было невозможно. Иоанн Мухран-Батони не привёз из Ахалциха никаких утешительных новостей. Недавно назначенный ахалцихский паша неожиданно стал вести себя так, как будто не Турция добивалась мира с Грузией, а наоборот. Переговоры не привели ни к какому согласованному решению и были отложены до получения ответа от султана. Очевидно было, что, захватив Крым, Россия тем самым нанесла туркам чувствительный удар и что в Стамбуле считают полезным заключить мир с Грузией. Однако поражение генерала Сухотина у Поти так ободрило ахалцихского пашу, что он не видел нужды идти на большие уступки. Он прекрасно понимал, что Турции нелегко враждовать с грузинским царём, но ему было также известно, что Ираклий, измученный набегами лезгин, жаждет мира с ахалцихским пашой.

Несмотря на бесплодность этих переговоров, в Тбилиси распространились слухи о мире с султаном; эти слухи совпали с известием об уходе русских войск из Грузии. Слухи и сплетни росли, как болотная трава. Особенно шумели купцы, которые прослышали, что царь собирается завести собственное регулярное войско, и боялись, что расходы по содержанию этого войска лягут на их плечи.

В городе на каждом шагу можно было слышать разговоры:

— Слыхали?

— Что?

— Оказывается, государь повелел, чтобы каждый, кто может держать оружие в руках, служил в царских войсках.

— Что ты? Как это так? Все обязаны?

— Конечно все! А ты хочешь, чтобы Стефан кушал плов, а Погос держал ружьё? Так, что ли?

— Что ты, разве это можно?

— Русские ушли, — на кого же нам теперь надеяться? Или, по-твоему, нам войска не нужны?

— Конечно, нужны! Надо удержать русских здесь.

— Удержать… Тебя, что ли, об этом спросят? Вот погоди, как на службу призовут да ещё налог заставят платить по двенадцати туманов в год, тогда посмотрим!..

Временами разговоры принимали такой опасный характер, что собеседники начинали шептаться и оглядываться по сторонам — не подслушивают ли царские чиновники. Особенно горячился, известный своей смелостью, купец Стефан Бастамашвили, который не стеснялся царских чиновников и все свои мысли высказывал откровенно.

Однажды среди беседующих купцов неожиданно появился старшина Иосиф Бебуташвили. Стефана хлопнули по колену, предупреждая его, чтобы он замолчал; но Стефан и при Иосифе продолжал свои смелые речи, чем привёл в смятение остальных купцов. Высказываться так дерзко против государя, да ещё в присутствии важного царского чиновника, значило обречь себя на гибель; перепуганные купцы не знали, куда им провалиться. Но совершенно неожиданно для них Иосиф даже не пожурил Стефана.

Старшина был частым гостем в русском посольстве, и благодаря его близости с послом капитан Львов был подробно осведомлён обо всех этих событиях.

Двадцатого ноября Львов послал Панину письмо, в котором, между прочим, писал:

«…из переписки моей с генералом Сухотиным, которая недавно была переслана мною вашему сиятельству, узнаете о действиях царя Ираклия, а также о заключении нм мира с ахалцихским пашою. Этим заключённым миром его светлость навлекли на себя большинства своих подданных, особенно усердных к нам князей, явное недовольствие, что вместе с полученным известием о покорении нами Крыма весьма поколебало царя Ираклия, который, чтоб это весьма непристойное к нам действие как-нибудь искупить, искал разные средства, и отчасти его искупил походом на Хортвиси и разорением турецких сёл…»

Ираклий также прекрасно знал, что происходит в городе, но в настоящее время его совершенно не беспокоило недовольство горожан и двух-трёх князей: с внутренними затруднениями он легко мог справиться. Гораздо больше волновала его надвигающаяся на страну опасность: Ираклий знал, что, когда в Грузии не останется больше русских солдат, шайки горцев-грабителей со всех сторон, как стаи волков, набросятся на страну.

В день 30 декабря, накануне отъезда Левана и Антония в Россию, Ираклий созвал совещание. Кроме членов посольства на совещании присутствовали мдиванбеги и сардары. Государь желал обсудить вместе с ними условия, на которых Грузия могла бы войти в русское подданство. Эти условия были заранее выработаны им, и сейчас он прочёл их присутствующим.

Ираклий выражал согласие войти в подданство русской императрицы и просил, чтобы в Грузию было прислано регулярное войско численностью в 4000 человек. Грузинский престол непременно должен был принадлежать грузинскому царю и его потомкам. Грузинская церковь сохраняла свою собственную главу — сан католикоса оставался неприкосновенным. Россия должна была вернуть в Грузию освобождённых из крымского плена грузин. Для расходов на содержание войска Россия должна была предоставить Грузии заём; Ираклий обещал погасить его в течение нескольких лет.

По выполнении Россией этих условий Ираклий обещал отправить ко двору русской императрицы заложников — одного из царевичей и нескольких князей и дворян.

Сверх того, он брал на себя следующее обязательство; половину доходов, получаемых от разработки рудных богатств в Грузии, вносить в казну её величества.

Установить во всём своём царстве ежегодный денежный сбор в пользу России в размере четырнадцати шаури (около 70 коп.) с каждого жителя.

Ежегодно посылать русской императрице четырнадцать лучших лошадей.

Отправить с собственным караваном и сдать в Кизляре две тысячи вёдер вина наилучшего качества.

После прихода русских войск в каждом вновь присоединённом или освобождённом от турецкого владычества крае учреждать денежный сбор в таком же размере, какой установлен для русского крестьянства.

И, наконец, когда в Грузии наступит мир и спокойствие, призвать для службы в войске императрицы крестьян по стольку же душ со двора, как в России.

— Нет ли чего-нибудь в этих условиях, что оскорбляло бы наше достоинство? — спросил Ираклий присутствующих, окончив чтение и окинув собрание взглядом поверх очков.

— Без сомнения, нет, — ответил за всех Чабуа. — Это едва ли десятая доля того, что мы отдавали шаху; но Ирану мы подчинялись, тогда как у русской императрицы только просим покровительства. Я думаю, напротив, что мы берём на себя слишком мало обязательств, государь, боюсь, как бы…

— Нет, это не мало! — прервал его Ираклий. — Слишком большая тяжесть может раздавить нас. Сказано — обещать много значит рано состариться. Русская императрица богата, она не ждёт от нас иной выгоды, кроме того, чтобы Грузия воздвиглась неодолимой крепостью на границе её великого государства. Наш зять, князь Давид Орбелиани, хмурится и глядит на нас с укором. Чувствую, что он чем-то недоволен. Может быть, ты поделишься с нами своими мыслями, сын мой?

— Ничего особенного, государь, — ответил Давид с поклоном и улыбнулся. — Я вспомнил одну басню и, если вы не разгневаетесь на меня, расскажу её.

— Какую басню?

— В книге Саба-Сулхана Орбелиани «Мудрость лжи» евнух Рукха рассказывает басню об устрице. Когда устрица увидит поблизости рака, она смыкает створки своей раковины. Рак же, подойдя вплотную к устрице, ставит свою клешню около самого устья створок и ждёт. Как только створки на мгновение раздвинутся, он немедленно просовывает между ними свою клешню. Постепенно он проникает внутрь раковины и съедает всё, что там есть живого. Господь дал нам в числе прочих благ исполинские горы, которые крепче любых крепостных стен. Может статься, что мы, подобно устрице из басни, открываем вход в свою крепость и позволяем раку просунуть в неё свою клешню…

Ираклий, казалось, не сразу понял смысл речей своего зятя. Некоторое время он пристально смотрел на Давида. В зале царила тишина. Все напряжённо ждали, что ответит царь на эту остроумную басню.

— Гм… сомневаюсь, чтобы нас можно было сравнить с тем слабым, податливым существом, которое скрывается между створками морской раковины, — в голосе Ираклия чувствовались гнев и недовольство. — В нашу крепость просовывали клешни и более сильные враги, чем рак, но мы милостью божьей отсекали немало таких клешнёй.

Ираклий склонился над листом бумаги, который держал в руках: казалось, он собирался продолжать чтение, на самом же деле он старался подавить вспышку нарастающего гнева. Царь прекрасно понимал, что подвергает свою страну большой опасности, но иного выхода не было. С душевной болью отдавал себе в этом отчёт Ираклий. Он старался успокоить себя подобно обманутому жениху, которому подсунули некрасивую невесту и которому ничего другого не остаётся, как только делать вид, что судьба послала ему красавицу.

— Правда, риторика есть искусство, наделённое великой силой, — продолжал Ираклий, точно разговаривая сам с собой, — слово убеждающее есть орудие в делах гражданских, в искусных речах выражается красота мысли. Но в делах государственных риторика холодного разума предпочтительнее риторики пламенного чувства.

Давид встал, приложил руку к сердцу и низко склонил голову:

— Прости мне дерзкие речи, государь. Что мне делать, если сердце моё жжёт жестокий огонь? Не гневайся и не осуждай меня.

— Не осуждаю и не гневаюсь, — смягчился Ираклий и улыбнулся зятю, который стоял перед ним с опущенной головой, как ребёнок, покорно ожидающий наказания, — речи, имеющие в виду благо отечества, дозволены и благословенны господом. Нам необходимо уберечь страну от множества бедствий. Если дело требует, не надо щадить никого. По-вашему, я ошибаюсь? Не стесняйтесь разоблачить мою ошибку. Я ищу покровительства России для того, чтобы добиться мира и спокойствия хотя бы на десяток лет, чтобы тем временем возродить страну, населить деревни, заняться разработкой рудных залежей, накопить богатство… После этого пусть хоть тысяча раков просунет свои клешни в нашу крепость — они будут бессильны повредить нам. Нам необходимо передохнуть хотя бы на короткий срок. В палящий зной мы стремимся к тени. Никто нас за это не осудит. Итак, что же вы приговорите, высокие гости? Может быть, я не прав?

— Истинны, истинны ваши слова, государь, да благословит господь ваши думы и замыслы, — почти в один голос ответили собравшиеся. Все разом заговорили, поднялся шум, зал стал похож на пчелиный улей.

Мнение царя разделяли почти все присутствующие, кроме Давида и его единомышленников из молодёжи, которые хранили молчание.

Всё как будто было готово к отъезду, однако Леван не сумел покинуть Тбилиси раньше января. По приказу Ираклия царевич и католикос Антоний должны были выехать каждый в сопровождении тридцати человек. Свиту Левана составляли десять князей и двадцать дворян; свиту Антония — десять епископов и двадцать священников. Многие из них в свою очередь брали с собой слуг: поваров, пекарей, конюхов, караванщиков и других. Кроме того, к посольству был придан охранный отряд числом в шестьсот человек. Нужно было увязать целую гору поклажи и съестных припасов для всего этого огромного количества людей. Особенно сложно оказалось уложить вещи Левана. Это было обязанностью Бесики. Он, как приближённый царевича, должен был в точности знать, где находится каждая его вещь и каждая часть его одежды, чтобы в случае необходимости сразу найти её. А Леван брал с собой до шестидесяти смен разного платья.

Наконец четвёртого января всё было готово, и отъезд был назначен на следующее утро. Погода выдалась прекрасная, день стоял солнечный, тёплый, воздух был так ясен, что из Тбилиси можно было видеть вершину Казбека.

Вечером Ираклий приказал отслужить молебен в Сионском соборе, чтобы благословить путешественников на дальнюю дорогу. Царь и придворные отправились в храм, где их уже ожидало духовенство в полном облачении во главе с архиепископом тбилисским. Католикос Антоний находился в своей резиденции в Мцхете, где и должен был вместе со своей свитой присоединиться к поезду Левана.

Сионский собор был переполнен знатью и любопытными горожанами. Бесики, хотя был обязан находиться поблизости от Левана, предпочёл затеряться в задних рядах и слушать службу. Он не хотел попадаться на глаза Ираклию, встречи с которым избегал о последнее время. Незачем было напоминать о себе царю, пока тот не вернул Бесики свою благосклонность. Поэтому Бесики радовался предстоящему путешествию и больше, чем Леван, торопился с отъездом. Ничто не удерживало его в столице — ни беспечная дворцовая жизнь, ни ухаживания юных красавиц не имели больше для него привлекательности.

Правда, во время всего этого длительного путешествия ему предстояло постоянно находиться вблизи католикоса, который ненавидел его; но путешествие было так интересно, чужая, незнакомая страна настолько занимала его, что Бесики согласился бы ехать туда даже вместе с самим дьяволом.

Так стоял Бесики, погруженный в свои думы, когда вдруг кто-то взял его за локоть, повернул к себе и сделал знак следовать за ним. Бесики с удивлением оглядел незнакомого длинноусого мужчину, одетого в платье горожанина. Лишь когда они вышли из церкви, он узнал в незнакомце своего дманисского приятеля Мгелику. Не веря своим глазам, Бесики попятился и снова оглядел с головы до ног своего спутника.

— Откуда ты? Когда приехал?

— Недавно. Пожалуйте за мной.

— Куда? Зачем?

— Всё расскажу по дороге. Путь у нас недалёкий, сейчас придём, только пройти Сейдабад.

— Как поживает её светлость?

— Хорошо, грех жаловаться.

— Она, наверное, в Дманиси? Должно быть, после смерти мужа не показывается на свет божий? Ведь ещё не прошло сорока дней.

Мгелика взглянул на Бесики и улыбнулся.

— Госпожа сейчас здесь. Это она приказала мне привести вас…

— Она здесь? — Бесики остановился и вскинул голову, словно конь, осаженный резко натянутыми поводьями. — Куда же мы идём?

— Госпожа находится не во дворце, а в её собственном доме в конце Сейдабада. Госпожа приехала в город с закрытым лицом и велела никому не говорить об её приезде. Мне приказано разыскать вас и немедленно привести к ней.

Они быстро миновали Турецкую площадь, Дабаханский мост, прошли переулок около бань и, свернув направо, очутились перед домом, выстроенным на персидский лад. Дом был окружён высокой стеной и не имел ни одного окна, выходящего на улицу. За стеной, по-видимому, был сад, так как поверх неё, словно вязанки хвороста, торчали оголённые ветви деревьев.

Мгелика отворил калитку и, когда они вошли во двор, указал Бесики на двери дома, а сам остался сторожить у выхода на улицу.

Анна полулежала на тахте. Она была одета, как монашенка, в чёрное шёлковое платье. В углу хлопотала Гульвардис. Когда Бесики вошёл, она исчезла. Анна, слегка приподнявшись, протянула ему руку.

— Иди сюда, дай на тебя поглядеть! — Она взглянула на Бесики, который почтительно приложился к её руке. — Не будь я такая усталая, побила бы тебя.

— Я достоин наказания, но молю о прощении. Я не посмел нарушить приказания царевича Левана и не был на похоронах вашего супруга…

— Ах, это неважно! — Анна села на тахте и приказала Бесики сесть рядом с ней. — Говорят, ты собираешься сбежать от меня в Россию? Это правда?

— Сбежать? Я должен сопровождать царевича. Я ведь служу у него.

— Я не пущу тебя.

— Это невозможно, ваша светлость. Разве это в моей воле?

— Не пущу. Ты должен быть со мной. Ты должен быть моим, Бесики, я не могу жить без тебя. В эти дни, в Дманиси, я чуть с ума не сошла от одиночества. Я богата и знатна, у меня есть громадные поместья, деревни, дворцы, но зачем мне всё это? Я возьму тебя на службу, назначу своим управляющим, и ты будешь хозяином всего, что у меня есть. Мы будем вместе…

Анна торопилась высказать всё сразу. Она лихорадочно бросала отрывистые слова и протягивала руки к Бесики, словно боялась, что он убежит от неё, если она не схватит его вовремя и не удержит около себя.

Бесики смотрел на Анну испуганными глазами, он и в самом деле рад был бы бежать от неё куда глаза глядят… В скромном чёрном платье Анна выглядела ещё красивее, чем обычно. По любовь её была навязчива, и это совершенно охладило к ней Бесики.

— Я не о себе беспокоюсь, ваша светлость!.. Вы погибнете!

— Пусть! Если я погибну, то с тобою вместе!

— Все узнают…

— Мне ни до кого нет дела! Садись ко мне поближе, дай я обниму тебя… вот гак. Я была сердита на тебя. Я думала, что ты… — Анна запнулась и не посмела выговорить имя Анико, — …что ты любишь другую. Ведь я ошибалась?.. Да? Ошибалась? Скажи мне правду!

— Ошибались…

— Поклянись!

— Клянусь! Богородицей клянусь, что никогда… но, ваша светлость…

— Почему ты не договариваешь? Ты хитришь со мной!

— Ваша светлость, как спастись от гнева Ираклия, если он узнает?..

— Ничего он не узнает! А если узнает, пусть только посмеет что-нибудь сказать! Послушай, Бесики, это из-за тебя я приехала в Тбилиси. Сегодня же я договорюсь с Леваном, чтобы он отпустил тебя, а завтра уедем в Дманиси.

— Это невозможно!

Анна резко оттолкнула от себя Бесики.

— Ты отказываешься?

— Ваша светлость…

— Ты отказываешься?

— Ваша светлость!.. — Бесики вскочил с тахты и схватился за кинжал. — Мне осталось одно — в доказательство своих слов убить себя на ваших глазах!

Лезвие кинжала сверкнуло в воздухе. Анна отчаянно вскрикнула и схватила его за руку.

В комнату вбежала служанка, но Анна махнула ей рукой, чтобы она ушла, и потянула к себе Бесики.

— Брось кинжал! Вот так. Садись сейчас же сюда и говори, почему ты не можешь ехать со мной?

Бесики молчал. Анна пристально смотрела на него и тяжело дышала. Маленький кинжал с серебряной рукояткой тускло блестел у неё в руке.

— Почему это невозможно? — Анна дотянулась до пояса Бесики и медленно вложила кинжал в ножны. — Говори, почему ты молчишь?

— Госпожа моя, неужели вы сами не чувствуете, что это невозможно? Что я скажу царевичу? Какую я могу выдумать причину?

— Скажи, что ты нездоров, что у тебя объявилась какая-то болезнь, что ты не можешь двигаться. Разве мало можно найти причин?

— Не поверят. Кроме того, когда Леван узнает, почему я обманул его, ведь он отрубит мне голову. Лучше вы сейчас своими собственными руками вонзите мне в грудь кинжал…

— Нет, Бесики, это ты должен рассечь мне грудь кинжалом. Так будет лучше. Бесики, милый мой, единственная моя отрада, молю тебя, останься со мной… Ты должен, слышишь, должен сделать невозможное. Помни, что твоя Анна ни минуты не сможет жить без тебя. Что тебе надо в далёкой холодной России? Останься здесь со мной, не бойся ничего. Я буду твоей покровительницей и госпожой. Ох, сейчас я узнаю, любишь ты меня или нет!

— Ваша светлость!..

— Погоди. Если любишь — останешься, если нет — уедешь. Сейчас же ступай к Левану и, как только получишь ответ, немедленно сообщи мне его. Я буду ждать тебя здесь. Я не принуждаю тебя, поступай так, как подскажет тебе твоё сердце…

И Анна, слегка подталкивая Бесики, выпроводила его из комнаты. Потом она приказала служанке зажечь огонь в камине, расположилась в кресле перед огнём и при свете большой восковой свечи до рассвета читала «Витязя в тигровой шкуре». Когда же утренний свет затмил сияние свечи, она приказала слуге приготовить лошадей и немедленно, закрыв лицо покрывалом, выехала в Дманиси.

Пятого января стояла ясная, но холодная погода; солнце совершенно не грело. Закутанную в бурку Анну знобило после бессонной ночи. Она усиленно подгоняла свою лошадь и ни разу не обернулась назад, в сторону Тбилиси.

Пятого января 1773 года, ровно через год после отъезда из Тбилиси, в бревенчатом доме на главной улице Астрахани, где помещался, царевич Леван, собрался весь состав посольства. Надо было решить вопрос: ждать ли дальше приглашения из Петербурга или возвращаться на родину? ещё 29 января прошлого года посольство прибыло в Астрахань, где его задержал губернатор Никита Бекетов, со всею учтивостью заявивший царевичу, что до получения соответствующего решения от её императорского величества он не имеет права пропустить дальше представителей грузинского царя. Губернатор обещал царевичу и католикосу немедленно послать в Петербург курьера и заверял их, что ответ получится не позже, чем через полтора месяца.

С тех пор прошёл год.

Больше всех страдал от ожидания Леван, которому не давала покоя оскорблённая гордость. Если бы не настояния католикоса Антония, он давно вернулся бы со всем посольством в Тбилиси. Правда, губернатор всячески старался развлечь царевича и даже устраивал балы в его честь, однако победить холодность Левана он не мог. Леван не прикасался к кушаньям за столом, а на кокетливых барышень, старавшихся привлечь его внимание, не поднимал глаз. Губернатор устроил специально для его развлечения охоту на волков, показывал ему бесчисленные табуны лошадей, возил его на судне по Каспийскому морю, но ничто не могло развеселить царевича. Бекетов всячески старался объяснить действия русскою правительства ссылкой то на наводнение, вследствие которого будто бы закрылись все дороги из Петербурга, то на чуму в Москве, заставившую установить повсюду карантины, но царевич ничему не верил. Левану, выросшему в стране, где гость считается посланцем божьим, будь то в царском дворце или в хижине простолюдина, непонятна была такая непочтительность к христианскому патриарху, к любимому сыну царя и, наконец, к самому царю Грузин. Поэтому он каждый раз выслушивал «объяснения» Бекетова с нахмуренным лицом и всячески давал ему почувствовать своё глубокое возмущение.

Когда, проснувшись утром 5 января 1773 года, Леван вспомнил, что истёк уже год с тех пор, как они покинули Тбилиси, он тотчас же вскочил с постели и приказал слуге позвать к нему для совещания всех сопровождавших его князей, дворян, епископов и священников. Приглашать католикоса он отправился сам. Когда все члены посольства были в сборе, Леван обратился к присутствующим со следующими словами:

— Я думаю, что нам не стоит больше ждать. Мера оскорблений переполнена, и мы могли убедиться в непочтительном отношении к нам со стороны петербургских властей. Правда, духовный отец наш, его святейшество католикос Атоний советует нам терпеливо ждать, но, по-моему, лучше поскорее покинуть эти места, дабы не подвергаться дальнейшим унижениям. Русские войска, оказывается, полностью выведены из Грузии. Чего же мы здесь ждём? Ясно, что императрица решила порвать с нами. Вот уже год, как она заставляет нас ожидать у своих дверей, не желая принять хотя бы в качестве простых гостей! Я решил вернуться в Грузию и надеюсь, что его святейшество согласится со мной.

— Я думаю, сын мой, что раз мы уже потеряли так много времени, то можем подождать ещё две недели. Ведь ещё не получен ответ на новое, недавнее письмо губернатора к императрице. Кроме того, мы не можем вернуться домой без разрешения государя нашего, царя Ираклия.

— Я беру на себя всю ответственность и сам предстану перед государем, — прервал католикоса Леван, — только уедем отсюда! Достаточно с меня унижений!

— Эх, сын мой, мы приехали сюда затем, чтобы решить судьбу нашей страны, а для этого, если потребуется, можно вынести и большие унижения.

Все согласились с католикосом, и хотя многих не меньше, чем Левана, томило ожидание, решено было ждать дальше, тем более, что от Ираклия не было новых распоряжений.

Леван был вынужден подчиниться мнению большинства. Он по целым дням молча сидел у окна и смотрел на замёрзшую реку, на вытащенные из воды мачтовые суда, на перевёрнутые вверх дном лодки, на покрытое серо-синими тучами небо. Такой же точно встретила его эта гордая река год назад; она была тоже покрыта льдом и по ней ездили на санях. По тогда Леван совсем иначе представлял себе будущее и с восторгом осматривал этот большой своеобразный город. Год назад Левану ещё не было знакомо горькое чувство заброшенности в чужом краю, и когда, по приезде, все пошли в храм, чтобы поклониться могилам Вахтанга Шестого и Теймураза, он не ощутил ничего, кроме чувства почтения перед гробницами предков. Но теперь — спустя год — Леван невольно вспомнил этот день и задумался над судьбой этих двух царей и многих других славных грузин, похороненных на границе этого необозримого и великого северного государства. Ведь и они, эти усопшие, пришли сюда в надежде найти здесь счастье своей страны, но напрасно бродили по чужбине… А когда решили вернуться домой, у них уже не хватило сил добраться до родины.

Мрачно сидел у окна юный царевич Леван, не разговаривая ни с кем и никого не подпуская к себе. Один только Бесики осмеливался заговаривать с ним и то лишь для того, чтобы позвать его к столу и робко напомнить ему, что его ждут гости. Все считали, что один Бесики мог бы развеселить царевича, и осыпали его упрёками за то, что он, будучи наперсником Левана, не старался рассеять его тоску. Никто не знал, что Бесики страдал не меньше Левана и что в начале путешествия царевич сам старался его развеселить. В первые дни после отъезда из Тбилиси Бесики так упорно молчал, точно дал обет не размыкать уста до смерти.

— Что с тобой, соловей? — спрашивал его Леван. — Нельзя ли нам узнать, в чём дело? Не слышишь? Может быть, язык проглотил? Болит что-нибудь? Нет? Так что же с тобой? Отчего ты онемел до того, что даже не удостаиваешь нас ответом? Может быть, горишь в огне любви? Эй, ты, рыцарь, отвечай! — так тормошил Бесики Леван, стараясь развлечь друга весёлыми шутками.

Но Бесики оставался безучастным ко всему окружающему. Отъезд его из Тбилиси произошёл в такой спешке, что он не успел повидаться с Анной. Множество дел навалилось на него в ночь перед отъездом, и он не успел оглянуться, как настало утро. Он хотел написать Анне письмо и в нём попросить прощения за то, что не сумел исполнить её желание, но, как только рассвело, Леван отдал приказ садиться на лошадей и отправляться в дорогу. Сам Ираклий провожал царевича до Мцхеты, и, разумеется, в этой сумятице не приходилось и думать о посылке письма.

Бесики успокаивал себя мыслью, что напишет своей столь вероломно покинутой возлюбленной с дороги, но и это оказалось невозможным. В Мцхете посольство остановилось лишь на короткое время, чтобы только прослушать молебен в храме и сейчас же продолжать путь. Дни были зимние, короткие; утром, когда садились на лошадей, было ещё темно; весь день ехали без отдыха и вечером рассёдлывали лошадей опять в темноте. Ночевали все вместе, в полутёмных хижинах, где не только невозможно было писать, но даже едва удавалось различать друг друга.

Постепенно Бесики забыл не только о письме, но и о самой Анне. А когда, миновав Кизляр, они повернули на Астрахань и перед ними впервые открылось необозримое у берегов море, такое же безбрежное, как терские степи, Бесики погрузился в удивительный мир каких-то совершенно новых, необычных ощущений. Он точно забыл о действительности, о человеческих чувствах и целиком растворился в пространстве, в бесконечной природе. Бескрайние поля и облака над ними, теряющаяся вдали синь моря, опять поля и облачный небосклон от одного края земли до другого… Правда, оглянувшись, некоторое время можно было увидеть покрытые снегом исполинские вершины Кавкасиони, но вскоре они исчезли, растворились в дымке. Вокруг расстилались безбрежные степи, небо было покрыто то прозрачными и лёгкими, как вуаль, то рваными, похожими на клочья ваты, облаками; местами виднелись скопления туч, похожих на свирепых, лохматых великанов. Потом показались стоянки кочующих калмыков и табуны их рыжих лошадей.

Наконец путешественники достигли величественной Волги. На противоположном берегу раскинулся город с высоко взметнувшейся колокольней и целым лесом корабельных мачт в гавани. Бесики после путешествия в Иран было не в диковинку пересекать большие пространства, но в Иране каждая область страны была отграничена, отделена от других областей. Там горы разделяли страну на тесные участки, здесь же земной простор был так величественно безграничен. Так же широко и правильно раскинулся город со своими широкими улицами, со стройными рядами бревенчатых домов, с заваленной бочками, мешками и тюками пристанью, с караванами верблюдов, с осоловевшими от водки гуляками. Как только посольство разместилось по домам и стало известно, что придётся ожидать здесь разрешения на дальнейшее следование, Бесики сел писать Анне письмо, которое сейчас же отправил с гонцом, поскакавшим в Тбилиси. После этого он сразу успокоился, как будто маленького почтительного письма было достаточно, чтобы уладить недоразумение между ним и Анной.

Бесики развеселился и теперь в свою очередь старался приободрить царевича, который, столкнувшись с непредвиденным препятствием, сразу же пришёл в дурное настроение. Бесики пел царевичу под аккомпанемент тари, писал песни и сочинял комические стихи. Если бы не общество, этого жизнерадостного поэта, Леван едва ли сумел бы один справиться со своей тоской. Бесики был также поставщиком всяческих новостей. Он бывал в городе, ходил на пристань и на постоялые дворы и всегда был осведомлён о том, что творилось вокруг; он знал, сколько судов прибыло из Ирана, куда направляются караваны верблюдов, кто приехал в город или уехал из него. Он первый узнал о прибытии иранского посла, которого привёз большой корабль. Никита Бекетов встретил посла на пристани и сразу же отправил его в Петербург.

Это так возмутило царевича, что он стал собираться в Грузию, но Антоний твёрдо воспротивился его решению и отечески посоветовал ему терпеливо сносить все неприятности. Это было в середине лета. Осенью посол Керим-хана снова появился в Астрахани на обратном пути из Петербурга. Узнав, что послы царя Ираклия всё ещё ожидают разрешения ехать дальше, он смеялся от души! «Слава аллаху! Поймут ли наконец грузины, что им надо держаться дружбы с нами, а не искать новых друзей?».

Когда Левану рассказали об этом, он помрачнел и сел писать отцу письмо. Он умолял Ираклия не унижать себя и не делать своих послов посмешищем в глазах всего света, а разрешить им всем вернуться назад, если он хочет увидеть своего сына живым. Ответа Леван не получил. Из Моздока пришло сообщение, что в Кавказских горах выпал большой снег и все дороги закрыты. Ничего другого не оставалось, как сидеть и терпеливо ждать. Самыми тяжёлыми и скучными оказались последние две недели. Леван твёрдо решил не позднее 20 января отправиться в обратный путь и считал не только дни, но и часы, оставшиеся до срока, который он себе поставил.

Семнадцатого января прискакал фельдъегерь из Петербурга. Он привёз губернатору рескрипт императрицы, согласно которому грузинской делегации разрешалось явиться к её величеству. Бекетов так обрадовался этому, что тотчас же лично явился к Левану порадовать его вестью о высочайшем разрешении.

Все торопливо приступили к дорожным приготовлениям. Панин писал, что согласно желанию императрицы свита царевича Левана и католикоса-патриарха Антония должна состоять не более чем из двенадцати человек, а остальные члены посольства царя Ираклия должны вернуться назад в Грузию. Губернатор хотел в точности выполнить приказ Панина, но Леван твёрдо заявил, что у каждого представителя царской семьи должно быть не меньше десяти человек сопровождающих. В конце концов Бекетов согласился на то, чтобы вся свита посольства состояла из двадцати человек. Вечером в канцелярию губернатора явился начальник телохранителей царевича, Заал Бараташвили, и продиктовал одноглазому губернскому секретарю список лиц, сопровождающих царевича и католикоса. Переводчик, кизлярский священник Гавриил Яковлев, не только переводил на русский язык названия должностей, занимаемых спутниками царевича, но и старался переделывать их фамилии на русский лад.

— Как? Судья Кайхосро Андроникашвили? — переспрашивал Яковлев и диктовал одноглазому секретарю: — Пиши: «грузинский судья Кайхосро Андроников».

— Мдиванбег Сулхан Бектабегишвили, — продолжал Заал.

— Мдиванбег? Погоди, как будет мдиванбег по-русски? Мдивани — это секретарь, а мдиванбег… да, обер секретарь Сулхан Бектабегов… Адъютант царевича Заал Баратов…

— Почему Баратов? Пусть напишет Бараташвили.

— По-русски так получается. Дальше?

— Ещё запиши мейтари царевича, дворянина… Ну, этого нашего, как его зовут? Сына Захария Габашвили…

— Мейтари? — призадумался Яковлев. — Что такое мейтари? Ах да, вспомнил, пиши: камердинер Бесарион Габаонов.

— Письмоводитель Георгий Степанашвили.

— Писарь Георгий Степанов, — продолжал Яковлев.

Таким образом был составлен список. Записали: суфраджа — кухмистером, книжника — библиотекарем, личного слугу царевича — камер-лакеем, казначея — ключником. Заалу объявили, что согласно приказу из Петербурга царевичу Левану со свитой так же, как некогда царю Теймуразу, будет выдаваться на расходы по 420 рублей, а во время пребывания в Петербурге — по 1000 рублей в месяц. Кроме того, для постоянного нахождения при особе царевича был назначен эскорт из двадцати солдат с одним прапорщиком, двумя сержантами, двумя капралами и одним барабанщиком.

Чем ближе была цель путешествия, тем бодрее становилось настроение царевича, тем почтительнее и внимательнее становились встречающие. У московской заставы Антония и Левана встретил с музыкой и пальбой из пушек сам градоначальник. Затем обоих послов посадили в кареты, а остальных в возки и повезли в храм Василия Блаженного, где Антоний отслужил службу на грузинском языке, а свита его исполняла грузинские церковные песнопения. Бас архидиакона Гайоза привёл всех присутствующих в изумление. Вокруг говорили, что такого мощного баса давно не слыхали в московских храмах. На патриаршую службу собралось множество проживающих в Москве грузин, которые заблаговременно узнали о приезде царевича и католикоса. Все те, которые не имели причин питать вражду к Ираклию или Антонию, поспешили в храм Василия Блаженного. Грузины из Грузии и грузины — жители Москвы, знакомые или незнакомые между собой, взволнованно обнимались, приветствуя друг друга.

Грузины-колонисты начали появляться в Москве ещё в XVI веке. Сюда приезжали и селились одиночные грузинские семьи или опальные князья и дворяне, или беглые крестьяне, или же потерявшие престол цари и царевичи со своими свитами.

Самая значительная группа грузинских колонистов появилась в Москве в тридцатых годах XVIII века.

В 1720 году Пётр Первый предложил каргалинскому царю Вахтангу выступить совместно с ним против Ирана. Царь Вахтанг решил, что наступило время осуществить заветную мечту — заручившись поддержкой могущественной державы, освободить Грузию от иранского господства и вернуть ей захваченные Турцией южногрузинские области.

Пятнадцатого июля 1722 года Пётр обнародовал манифест о походе в Иран.

Вахтанг немедленно двинулся в поход и стал ожидать прихода русских войск в Ширване, где, согласно уговору, должны были встретиться обе армии. Несколько месяцев прошло в ожидании, наконец в ноябре прибыл посол от русского царя, который сообщил, что Пётр откладывает поход до следующей весны. Вахтанг был вынужден вернуться в Тбилиси. Разжёванный шах отнял Картли у «вероломного вассала». ещё тяжелее были для Вахтага последствия русско-турецкого соглашения: султан признал права России на побережье Каспийского моря, а Пётр уступал Турции всю Восточную Грузию, то есть Картлию и Кахетию. Весной правитель Кахетии Константин, по повелению иранского шаха, вторгся в Тбилиси с большим войском, набранным из лезгин. Взяв город, лезгины разорили его так, что в течение столетия город не мог вернуться к прежнему благосостоянию. В то же время на Тбилиси двинулись турецкие войска, которые в июне заняли город без боя.

Вахтанг уже не мог оставаться в Грузии и в июле 1724 года со всей семьёй и в сопровождении большой свиты (более чем полторы тысячи человек) удалился в Россию. Они поселились в Москве: часть из них на Преспе, другая часть в селе Всехсвятском. Таким образом была создана грузинская колония. Правда, царь Вахтанг считал своё пребывание в России временным, ожидая обещанной помощи, но он так и умер в России, не получив её. Многочисленная свита Вахтанга приняла русское подданство, и многие из неё, вступив на царскую службу, получили от правительства поместья и крепостных. Но в них ещё живы были воспоминания о родине, и появление в Москве приехавшею из Грузии посольства было для них настоящим событием. Грузины-колонисты расспрашивали приезжих гостей о своих родственниках и знакомых, оставшихся в Грузии, о своих поместьях и вообще обо всём, что произошло на родине за время их отсутствия.

Какой-то молодой человек бросился к Бесики, расцеловал его со слезами на глазах и спросил:

— Не узнаешь?

— Осэ! — воскликнул Бесики и уставился на своего брата, словно не веря глазам. — Осэ, мальчик мой, неужели это ты?

— Это я, Бесики, я! Но как ты изменился, я еле узнал тебя!

— Где отец, где матушка?

— Все здесь.

— Здесь, в храме?

— Нет, не в храме, но в Москве. Разве мыслимо, чтобы отец пришёл сюда, рискуя встретиться с Антонием?

— Ах, как я торопился вас увидеть! Говори, как вы живёте?

— Не спрашивай! Врагу твоему пожелаю подобной жизни.

— Нуждаетесь?

— Да ещё как!.. Пойдём же, или ты не собираешься нас навестить?

— Как не собираюсь! Сейчас возьму разрешение у царевича.

Бесики ещё при отъезде из Тбилиси мечтал о встрече со своей семьёй, которую он не видел с момента её изгнания. Он тотчас же обратился к Левану и попросил царевича разрешить ему повидаться с родителями. Однако неожиданно для него царевич отказал ему в этом и предложил ни на шаг не отходить от делегации. Бесики не смог далее вернуться к брату, чтобы переговорить с ним. Только при выходе из храма он улучил минуту и издали знаками показал Осэ, чтобы тот сам пришёл в гостиницу, где, как полагал Бесики, они должны были остаться на ночь. Но предположения Бесики и тут не оправдались. Гостей посадили в кареты и отвезли на ночь в старый летний дворец Петра Первого, который был расположен довольно далеко от города, на большой Петербургской дороге. На следующий день, не повидав родных, Бесики, сидя в санях с Леваном, уже мчался в Петербург. Они выехали на рассвете.

— Не будь мрачен, юноша, — сказал Бесики Леван, — успеешь повидаться с родными на обратном пути. Я сам пойду к твоему отцу, чтобы сказать ему слово утешения. Ох, Бесики, куда завели нас поиски счастья нашей страны! — вырвалось у Левана. — Господи, неужели не существует в мире справедливости? Кажется, Иисусу Христу не так тяжело было нести свой крест на Голгофу, как нам тащить на своей спине нашу смертельно раненную страну. Астраханский губернатор думал, что я стремлюсь посмотреть на петербургские дворцы, и успокаивал меня: правда, мол, долго вас заставили ждать, но зато теперь вы скоро увидите этот величественный город. Этот глупец, должно быть, думал, что моя тоска — от желания поскорее увидеть Петербург и от страха, что мне не разрешат туда въехать. Если бы мне хотелось только посмотреть мир, что бы мешало мне поехать в Афины, в Рим, в Париж? Но до этого ли нам всем? Шести лет от роду я уже ездил верхом, а четырнадцатилетним отроком я впервые рассёк в сраженье саблей краснобородого лезгина. И сейчас вижу его искажённое лицо и слышу предсмертный стон: «Ай — аман!» Вот как началась моя жизнь. В восемнадцать лет мне кажется, что я уже прошёл весь жизненный путь, положенный человеку! А легкомысленный губернатор решил, что я ребёнок, который сгорает от нетерпения поскорее доехать до столицы!

— А быстро мы едем! — заметил Бесики. — Отмахиваем полтораста вёрст в день. Говорят, пятого февраля будем в Петербурге.

Пятого февраля они действительно подъехали к городской заставе Петербурга, где их ожидал почётный караул.

Гостей поместили в одном из свободных домов вице-канцлера князя Алексея Михайловича Голицына.

…И вот, снова ровно через год, 5 февраля 1774 года Левану доложили, что на этот день назначена ему аудиенция у её императорского величества государыни императрицы Екатерины Второй, каковая состоится в большом зале дворца…

А до этого в течение всего года гостей развлекали балами и маскарадами, достопримечательностями Петербурга, охотой, учениями и смотрами.

Цесаревичу Павлу очень понравился его сверстник, царевич Леван; они почти не расставались. Павел назначал плац-парады в честь Левана и даже провёл морские манёвры в Кронштадте, во время которых с палубы флагманского корабля показывал грузинскому царевичу, как должны выстраиваться корабли в боевые колонны и как нужно приближаться к вражеским судам, чтобы взять их на абордаж.

Но Леван весь был поглощён целью своего приезда. Согласна ли императрица принять Грузию в своё подданство — вот что он жаждал поскорее узнать. Но ответ, как нарочно, запаздывал. Единственной удачей Левана был пока приказ об освобождении Антона Моуравова. Тотчас по приезде царевича в Петербург жена Моуравова явилась к нему и, бросившись на колени, умоляла его помочь её мужу, который уже два года томился в крепости и не мог добиться освобождения.

— Его обвиняют в преданности грузинскому царю, — говорила она. — Разве это преступление?

Леван обещал сделать всё возможное и действительно при одной из встреч с императрицей улучил удобную минуту, чтобы сказать ей, что он готов взять на себя вину Моуравова перед её императорским величеством, если таковая имеется. Но так как, по его мнению, Моуравов ни в чём не виноват, то он, Леван, просит её величество освободить из крепости бывшего посла.

— Разве Моуравов в крепости? — удивилась императрица и обратилась к Панину — Отчего вы мне не говорили об этом, граф? Разве он в чём-нибудь провинился? Расследуйте, прошу вас, его дело и, если возможно, исполните желание царевича.

Недели через две Панин известил Левана, что его желание исполнено: надворный советник Антон Романович Моуравов освобождён из тюрьмы и, как знаток грузинского языка, назначен в прежнем чине переводчиком в коллегию иностранных дел вместо умершего подполковника Абазадзе.

Вскоре к Левану явился сам Моуравов, который облобызал колени царевича, разрыдался и довёл его тоже до слёз. После этого Моуравов по очереди расцеловал присутствовавших Бесики, Кайхосро Андроникашвили и Сулхана Бектабегишвили. Он не находил слов для выражения своей благодарности к каждому из них. Все четверо долго беседовали о делах. Леван хотел узнать, может ли выйти что-нибудь из их ходатайства. Он рассказал подробно обо всех посольских делах Моуравову, который, как оказалось, уже знал их в подробностях, так как грузинские бумаги приносили ему в тюрьму для перевода. Моуравов сказал царевичу, что, по его мнению, императрица не даст определённого ответа грузинской депутации, пока окончательно не выяснится исход войны с Турцией. Правда, Россия победоносно продвигалась вперёд, но во время мирных переговоров, чтобы закрепить за собой завоевания в Крыму и на Балканах, она могла пойти на некоторые уступки и оставить Кавказ вне сферы своего влияния. Всё зависело от того, насколько удачно сложатся обстоятельства. Не исключено было и обратное: Россия могла оказаться вынужденной усилить военную деятельность на Кавказе и не выпускать его из сферы своего влияния. В последнем случае, говорил Моуравов, императрица, вероятно, согласится на любые условия и окажет покровительство Грузии. Так или иначе, необходимо было набраться терпения и ждать.

От простых объяснений Моуравова точно пелена спала с глаз Левана. Понимание событий позволило ему спокойно смотреть на них. Его перестали занимать плац-парады и балы, устраиваемые в его честь. Большую часть своего времени он стал проводить в обществе католикоса Антония, который помещался неподалёку, в монастыре.

Пятого февраля грузины вновь надели парадные одежды. Леван и Антоний заняли места в золочёной карете, остальные разместились в колясках или сели на лошадей, и посольство в сопровождении почётного караула отправилось во дворец.

На лестнице их встретил гофмаршал. Они поднялись в верхний этаж. В большом, ослепительно сверкающем зале с зеркальным полом Левана и Антония приветствовали граф Никита Панин и князь Голицын. Оба низко склонились перед почётными гостями и проводили их до трона императрицы.

Екатерина встретила их милостивой улыбкой и поздравила с наградами. Левану был преподнесён орден св. Анны первой степени, а Антонию — драгоценная панагия.

Цесаревич Павел собственноручно прикрепил орден к груди Левана.

После этого все замолчали, и в зале воцарилась мёртвая тишина.

— Мы весьма довольны вашим приездом и пребыванием в столице нашей, — заговорила Екатерина после краткого молчания, — но дела государственные складываются таким образом, что мы считаем наилучшим исполнить вашу просьбу и отпустить вас обратно в Грузию. Приезд ваш ещё раз подтверждает безграничную преданность нам грузинского царя и углубляет нашу постоянную веру в разумную благожелательность этого христианского властителя к российскому скипетру. Поэтому мы, с присущим нам человеколюбием, не щадили наших сил, дабы распространить заботу и покровительство наши на государство, находящееся за пределами Российской империи, и, невзирая на трудности, послали туда войска. Исходя из подобных суждений и помыслов, мы были бы весьма рады принять во внимание просьбу грузинского царя, если бы…

Леван с напряжённым вниманием слушал Екатерину. Он не понимал ни слова, а переводчик переводил очень плохо, так что Леван только по выражению лица императрицы старался уловить смысл её слов.

Внезапно переводчик замолк.

Леван взглянул на императрицу и понял, что надеяться больше не на что…

— …Если бы исполнение вашей просьбы, — продолжала императрица, — действительно могло принести пользу. Но при нынешних условиях совершенно иные меры необходимы как для нашей империи, так и для Грузии. Дела наши идут к тому, чтобы примириться с Портой. Посему возвращение в Грузию русских войск, уже однажды отозванных нами оттуда, может ещё сильнее озлобить Турцию и вновь разжечь пламя войны.

Леван уже не слушал императрицу. Еле заметным движением глаз он равнодушно оглядывал внимательно слушающих вельмож и шёлковое платье императрицы, а иногда, словно молясь, поднимал взгляд к позолоченному потолку. У него иссякало терпение, и он мечтал о том, чтобы Екатерина поскорее закончила речь.

Угасли все надежды, напрасными оказались все их труды и усилия. Прошло ровно два года и один месяц с тех нор, как они выехали из Тбилиси. За это время Ираклий несколько раз писал Левану и Антонию, чтоб они приложили все усилия и во что бы то ни стало уговорили императрицу принять Грузию в своё подданство. В последнее время письма Ираклия были полны такого отчаяния, что Леван не мог без страха подумать о возможности отказа со стороны Екатерины. Как показаться в этом случае на глаза отцу, он не знал. Но теперь, когда он понял, что надежды больше нет, им овладело нетерпеливое желание поскорее вернуться к себе на родину.

Между тем императрица продолжала свою речь, и переводчик почтительно и тихо бормотал около уха Левана:

— её величество изволит говорить, что… при заключении мира с Турцией будет обращено внимание на положение Грузии и что она приложит все усилия, дабы не оставить вашу страну без своих забот…

— Передайте благодарность её величеству!

— Императрица вручает вам высочайшую грамоту для передачи его высочеству царю Ираклию.

— Передайте благодарность её величеству! — Леван взял свиток, поцеловал его и оглянулся назад.

Бесики, склонившись, протянул руку. Царевич передал ему грамоту.

Императрица встала. Аудиенция была окончена.

Антоний хотел ещё что-то сказать, но Леван показал ему глазами, что это излишне.

После ухода грузинских послов императрица, по привычке тучных и пожилых людей, ещё некоторое время продолжала сидеть на тронном кресле, как бы отдыхая. Раскинув в стороны свои пухлые руки, она вздохнула с облегчением.

— Слава богу, отделались от них, — сказала она. — Не могу не признаться, что я не без волнения ожидала этой аудиенции. Мне было неприятно отказать им в их просьбе, но что делать? Теперь не время вмешиваться в дела Грузии, а тем более присоединить это маленькое государство к нашей короне. А всё же мне их жаль.

Императрица посмотрела на Голицына, а затем перевела взгляд на Панина.

После окончания аудиенции Панин собирался последовать за гостями, так как он хотел передать Левану заранее заготовленное письмо к царю Ираклию, и ждал ухода императрицы, которую по обыкновению сановники почтительно провожали до дверей её покоев. Но, увидев, что императрица не собирается уходить, он насторожился. Видно было, что завяжется неофициальная беседа о Грузии, и присутствие князя Алексея Голицына могло придать этой беседе нежелательное для Панина направление. Голицын был покровителем грузин и часто упрекал и даже уличал Панина в двойственной политике по отношению к этому государству. А сейчас, когда императрица не без колебаний отпускала Левана и Антония ни с чем после их двухлетнего ожидания, Голицын мог воспользоваться удобным случаем и склонить её в пользу Грузии. И действительно, прежде чем Панин успел что-либо ответить по поводу сожалений императрицы, Голицын предупредил его и сказал:

— Осмелюсь доложить, ваше величество: положение Грузинского царства наитяжелейшее. Оно близко к гибели. И что особенно прискорбно, в этом, несомненно, виноваты мы. Втянув грузин в войну против Турции, мы сейчас оставляем их на произвол судьбы. А ведь так мало они просили, всего четыре тысячи человек…

— Не в количестве солдат дело, князь, — сказал вдруг резко Никита Панин, который до этого неприятно хмурился и морщил уголки глаз, — хотя для нас сейчас и это количество не под силу…

— О, я понимаю, князь, — с улыбкой сказала императрица, — вы особенно, должно быть, недовольны, но сейчас мы ничего не можем для них сделать.

— Наши добрые намерения мы должны в первую голову осуществлять в пользу нашего государства, — сказал Панин. — Если добродетель вредит пользе государства, это уже не добродетель, а зло. Вам должно быть известно, что посылка войск в Грузию вызовет излишние осложнения с Портой Оттоманской. Отводом войск из Грузии мы сделали туркам некоторую уступку, чтобы удержать за собой наши завоевания на Балканах. Англия и Франция усиленно уговаривают турок не кончать войну, убеждая, что у нас начались мятежи в стране и что туркам удастся не только вернуть утраченное, но даже отвоевать…

— Грузию она отвоюет наверное, и мы навсегда потеряем эту страну, — возразил Голицын.

— Нет, этого не будет, — уверенно сказал Панин. — Во-первых, с Ираклием не так-то легко справиться, во-вторых, Порта не пойдёт против Грузии, потому что это может ей испортить отношения с Персией. А если даже Турция и выступит против Ираклия, что вообще мало вероятно по высказанным мною соображениям, то это будет именно то, что весьма отвечает нашим целям и задачам. Мы отвлечём силы неприятеля с Балкан… и то, что мы не смогли сделать посылкой войск в Грузию, мы сделаем, отозвав из неё наши отряды. Сей тактический манёвр похвально одобрен Румянцевым…

— Не могу не сказать, что сие весьма жестоко по отношению к грузинскому престолу… — сказал Голицын и посмотрел на императрицу, желая, увидеть сочувствие на её лице.

Императрица снисходительно улыбнулась ему, как любимцу, которому всё прощают, и сказала, слегка гнусавя и растягивая слова:

— Князь, вы со своим русским добрым сердцем и страстью покровительствовать всем угнетённым достойны священного сана, а не звания вице-канцлера.

Голицын вежливо улыбнулся на эту шутку императрицы и, разведя руками, слегка наклонившись, сказал:

— Не будь этих черт у русского человека, вряд ли он. смог бы так далеко продвинуть границы своего государства. Мы добрые христиане, а не жестокие магометане или злые католики, которые именем Христа истребляли гугенотов. Я на ту беспредельную преданность русскому престолу, кою проявил и проявляет грузинский царь, я, как русский человек, беря пример с вашего величества, не могу не ответить взаимном преданностью этому маленькому государству… Ваше величество сами изволили сейчас высказать сожаление по поводу того, что не смогли исполнить просьбу царя Ираклия. Я по глазам царевича видел, сколько грусти…

— Ах, этот царевич меня очаровал, — перебила Екатерина. — Должна признаться, что до сих пор у меня к Ираклию было неприязненное чувство. Я его представляла себе грубым, злым и диким варваром. А теперь, глядя на сына, у меня совершенно переменилось мнение и об отце. Редко видела я такого воспитанного и образованного молодого человека. Никита Иванович, да и вы, Алексей Михайлович, — обратилась к ним императрица, — разве вы не должны сопутствовать гостям? Их угощают в малом зале.

— Я им должен ещё передать письмо к царю Ираклию, — сказал Панин, — разрешите удалиться.

Оба сановника откланялись, но Голицын, направляясь к дверям, слегка задержал шаг и, пропустив вперёд Панина, как будто что-то вспомнив, повернулся к императрице. Он хотел воспользоваться хорошим настроением Екатерины и сказать ещё несколько слов в оправдание своих мыслей, но было уже поздно: императрица удалялась в свои покои, и Голицын невольно последовал за Паниным.

Гостей пригласили в малый зал, где Панин передал Левану письмо для Ираклия, написанное ещё год тому назад. Панин в утро аудиенции вспомнил об этом письме, разыскал его, и когда перечитал, то обрадовался, так как оказалось, что письмо не надо было и переписывать. В продолжение всего этого года в грузинском вопросе не произошло никаких изменений.

Гостям подали кофе. Леван взял чашку и, едва прикоснувшись к ней губами, поставил на стол. Остальные последовали его примеру.

Все поднялись.

Гофмаршал передал Левану просьбу цесаревича Павла не торопиться с отъездом.

Леван попросил передать цесаревичу благодарность и вместе со всей своей свитой отправился домой.

Было всего три часа пополудни, но уже смеркалось.

День был серый, туманный. Подавленные и угрюмые, вернулись грузины на свою квартиру, где собрались в комнате Левана. Те, что оставались дома, стали их расспрашивать об аудиенции, но по лицам вернувшихся они без слов поняли, как обстоят дела.

Все долго сидели молча, погруженные в невесёлые мысли.

В комнате стало совсем темно.

— Зажгите свечи, — сказал Леван, — не сидеть же нам в темноте!

Слуги засуетились, и через несколько минут посреди комнаты появился канделябр с зажжёнными свечами.

Бесики невольно вспомнил вечер после приёма у Керим-хана; тогда он и его спутники тоже были подавлены неудачей. Но теперешняя неудача была гораздо тяжелее.

— С завтрашнего же дня начинайте готовиться к отъезду и… в путь! — сказал Леван.

— Неужели всё было напрасно? — вздохнул кто-то в углу комнаты.

Леван бросил взгляд в ту сторону, чтобы увидеть, кто произнёс эти слова, но лица всех присутствующих выражали одну и ту же мысль.

— Я всё думаю — как показаться на глаза государю? — сказал католикос. — Перед отъездом из Грузии он говорил мне: «Я твёрдо надеюсь на тебя. Леван ещё очень молод, с ним, быть может, и не станут считаться. Сделай всё возможное, чтобы Грузия не оказалась отданной на растерзание волкам». Как же я предстану теперь перед ним? Нет, нет, лучше я ещё раз пойду к императрице и брошусь перед ней на колени…

— Ваше святейшество, вы напрасно потревожите себя. Государственные дела не вершатся молитвами и просьбами.

— Я буду молить императрицу о спасении христианского царства нашего…

— Разве мало мы молили? Вице-канцлер Голицын также старался не меньше нас. И однако…

— Ну и что — однако? — разгорячился вдруг судья Кайхосро Андроникашвили, — Хорошо ли это — восстановить нас против турок, рассорить с султаном, заставить запутаться в долгах, ввергнуть нас во всяческие бедствия, а потом бросить на произвол судьбы? Разве так поступают?

— Будем молить всевышнего о спасении родины, — перекрестился Антоний.

Все последовали его примеру.

Леван усмехнулся. Антоний нахмурил брови и строго взглянул на него.

— Простите меня, ваше святейшество. Я вспомнил притчу об утопающем, который взывал: «Господи, спаси!», а с берега крикнули ему: «Помахай руками и спасёшься». Мы похожи на этого пловца. — Леван поднялся с места. — Мы сами, своими силами должны уладить свои дела. Ни враги, ни друзья — никто не будет уважать нас, пока мы будем слабыми. Когда мы станем сильными, все захотят с нами дружить. А сейчас — вы сами видите — никто не хочет пашей дружбы. Друг, которого надо тащить на спине, никому не нужен. А мы прикинулись такими беспомощными и слабыми, что нашей дружбы испугался даже такой колосс, как Россия… Мало ли у императрицы забот со своей необъятной страной, а тут ещё мы с нашими постоянными мольбами о помощи! Что, разве я неправ? Нет, давно пора было нам уехать домой. Завтра же укладывайте вещи. Я и дома говорил и здесь повторяю — никто нам не поможет, кроме нас самих.

— Ох-ох-ох! — тяжело вздохнул судья Кайхосро. — Как мы покажемся на глаза государю?

— А какие он письма пишет, господи! — горестно покачал головой мдиванбег Сулхан. — С юга турки и персы, с севера лезгины! Все соседи, как волки, накинулись на нашу страну, увидев, что русских войск больше в ней нет!

— Может быть, вернёмся, а дома и камня на камне не осталось, — сказал Заал. — Горе, горе нам!

— Довольно вздыхать и стонать! — сказал Леван приближённым. — Больше тысячи лет род Багратиони правит Грузией, а сама Грузия существует более двух тысяч лет. Как же она может погибнуть вдруг, в один день? Не бойтесь за Грузию. Богородица покровительствует ей.

Беседа ещё не была окончена, когда слуга доложил, что приехал вице-канцлер князь Алексей Михайлович Голицын. Все повскакали с мест и засуетились. Леван и Антоний писали Ираклию, что Голицын — единственный их покровитель, что он не жалеет сил, чтобы привести дела Грузии к доброму концу. В ответ на это Ираклий написал Голицыну благодарственное письмо, в котором сообщал, что вместе с царём имеров Соломоном отправляется в поход на Ахалцих и надеется вновь с божьей помощью нанести урон врагам. Пусть же его высокопревосходительство поддержит ходатайство грузинских послов, а его, Ираклия, князь может считать своим преданным другом и слугой.

— Сожалею, что не сумел исполнить вашу просьбу, — сказал Голицын после обмена приветствиями Левану и Антонию, — но не надо огорчаться, не надо огорчаться. Я всё же надеюсь…

— Неужели, ваше высокопревосходительство? — просиял Антоний. — А мы здесь уже предались отчаянию.

— Я приказал готовиться к отъезду, — сказал Леван.

— Правильно изволили поступить. Императрица желает этого, и вам следует исполнить желание её величества. Но я всё же хочу до вашего отъезда ещё раз попытаться убедить государыню.

— Заранее приношу вам глубочайшую благодарность, но думаю, что ваша попытка останется бесплодной… — Леван бросил взгляд на переводчика, который с недоумением смотрел на него и мешкал с переводом: — В чём дело, отчего ты молчишь?

— Так ли я расслышал, ваше высочество? Князь предлагает попытаться ещё раз…

— Переводи, как я сказал! — прикрикнул Леван на переводчика и продолжал: — Ваша попытка останется бесплодной, ваше высокопревосходительство, ибо, вероятно, её величеству придётся послать большие силы на юго-восток России, против мятежника Пугачёва. Я сомневаюсь, чтобы при таких условиях императрица могла оказать нам помощь.

— Гм… ваше высочество, вы сильно преувеличиваете значение пугачёвского бунта. Нет, он не заслуживает нашего внимания. Иные причины вынуждают нас отложить на некоторое время союз с Грузией, который в будущем станет необходимым не только для вас, но и для нас самих. Кавказ — это та крепость, которая надежным стражем станет на южной границе великой России. Я неоднократно доказывал государыне, что нам необходимо установить твёрдые дружеские взаимоотношения с Грузией и принять её под своё покровительство на любых условиях. Императрица разделяет это мнение, но в настоящую минуту обстоятельства сложились таким образом, что мы вынуждены разочаровать вас. И всё же — есть ещё маленькая надежда… Я хочу ещё раз попытаться.

— Приношу вам глубокую благодарность, ваше высокопревосходительство.

— Во всяком случае, не отчаивайтесь. Возможно, что условия, которые мы предполагаем поставить Турции при заключении мира с ней, принесут вам большую пользу, чем посылка войск в Грузию. Мы потребуем от Порты неприкосновенности вашей страны.

Слова Голицына вновь обнадёжили Левана и Антония. Но и последняя попытка вице-канцлера не имела успеха. 13 февраля, накануне отъезда грузин из Петербурга, Голицын написал Ираклию длинное письмо, в котором уверял царя, что никогда не оставит его страну без внимания и постарается при заключении мира с Портой добиться как можно более благоприятных условий для Грузии.

Четырнадцатого февраля послы со своей свитой покинули Петербург. Предстояло проехать более трёх с половиной тысяч вёрст, и тем безотраднее было это путешествие, что ничего утешительного послы не везли с собой в Грузию. Все надежды были разбиты.

А в Грузии ждал их усталый, подавленный заботами Ираклий, окружённый со всех сторон жадными врагами и отчаянно отбивающийся от них. То в одну сторону наносил он удар, то бросался в другую, то внезапно оборачивался лицом к врагу, подкравшемуся со спины. Измученный постоянной борьбой, нетерпеливо ждал он откуда-нибудь подмоги.

В Москве царевич задержался больше чем на месяц, так как, по рассказам, всё ещё опасно было путешествовать по южным дорогам. От Михельсона, посланного против Пугачёва, не было никаких известий. Вся Москва была объята страхом. После прошлогодней чумы, после мятежа все с ужасом ждали новых бедствий. Город был полон помещичьих семей, бежавших из разорённых Пугачёвым губерний. Приехавшие с ними крепостные слуги распространяли в народе слухи об уничтожении помещиков и о свободе. На площадях, на постоялых дворах, в трактирах только и было разговоров, что об этом.

Путешественники на этот раз остановились в селе Всехсвятском, что под Москвой. Здесь жило много грузин. Они имели свою типографию, где печаталось множество духовных и светских книг. Несколько дней Антоний и Леван были заняты осмотром всего того, что было создано деятельностью здешних грузин. Они также принимали стариков соотечественников, приходивших повит, дать их и засвидетельствовать им своё почтение. Из всех грузин — жителей Москвы — лишь двое не только не пожелали видеть грузинских послов, но всячески поносили и проклинали их. Один из них был Александр Амилахвари, который поносил Левана, а другой — Захария Габашвили, который при одном упоминании имени Антония воздевал руки горе и сотрясал небо и землю своими проклятиями.

В первый же день после приезда, как только начало смеркаться, Бесики попросил разрешения у Левана и отправился повидать своих родных. Захария жил в самой Москве, на Пресне, где помещались наследники царя Вахтанга.

Захария встретил сына неприветливо, зато все остальные члены его семьи с радостными криками бросились навстречу Бесики. Мать, братья и сёстры со слезами на глазах обнимали и целовали его. Но упрямый священник всё твердил своё:

— Не хочу его видеть! Уберите его прочь с моих глаз, не подпускайте ко мне! Этот нечестивец (Захария имел в виду Антония), этот святотатец отнял у меня даже сына, подкупил моего мальчика и заставил его служить себе! Зачем ты пришёл? Шпионить тебя прислали? Наблюдать? Чего ему надо, этому бесовскому патриарху?

— Перестань, довольно! — прикрикнула на него Родам, которая не могла налюбоваться на сына. — Господь осчастливил меня, привёл ко мне моего первенца, а ты всё же не можешь забыть свои глупости… Не гневи господа, иди сюда, обними своего сына…

— Не хочу! Не нужен мне сын-безбожник, сын-нечестивец, — твердил Захария, хотя заметно было, что он говорил так только из упрямства, а на самом деле более всех счастлив увидеть сына. — Прочь, прочь, ветрогон!

Наконец он не выдержал, обнял сына и разрыдался:

— Мальчик мой! Бессовестный ты, совсем нас позабыл!.. Как ты живёшь? Постой, дай погляжу на тебя! Экий ты стал молодец, дай бог тебе счастья!

Бесики не видел своих родных больше десяти лет. Он нашёл, что старики заметно изменились. Захария совсем поседел, лицо Родам избороздили морщины; братья и сёстры выросли, их и вовсе нельзя было узнать.

Осушив слёзы, Захария стал подробно расспрашивать сына об его жизни, затем рассказал грустную повесть собственных бедствий. По обстановке и одежде родных Бесики понял, что они живут в тяжёлой нужде. Избалованный, привыкший к роскоши царского двора, Захария сейчас скорее походил на нищенствующего монаха, нежели на придворного священника.

— Что ты смотришь на меня, сыпок? Удивляешься моему виду? Небось глядишь на эти лохмотья и вспоминаешь мои прежние шёлковые рясы? Не беда, сынок, не сокрушайся. Господь наш Иисус Христос говорит: «Кто возвысит себя, тот да будет унижен, а тот, кто унижает себя, да возвысится». Сокрушаться и печалиться надо о том, что святой нашей грузинской церковью завладел нечестивый еретик. Здесь он?

— Здесь.

— Может быть, он и тебя околдовал? Удивляюсь, как он терпит тебя на царевичевой службе!

— Его святейшество и не замечает меня. За всё это время он им разу на меня не взглянул. Однажды только, когда ему впервые показали меня и сказали, что я — стихотворец Бесики, сын священника Захарии, он изволил изречь, что не удивляется моему стихотворству, ибо из дьявольского гнезда может выйти только дьявольское. Ведь поэты, по его мнению, — проповедники зла и разврата, соблазнители людей.

— Дар песнопений ниспосылается человеку свыше! Чего же хочет от тебя этот безбожник?

— Не только от меня! Вы бы послушали, что он говорит о Руставели. Но довольно об этом. Поговорим о тебе, отец! О твоей борьбе с Антонием. Бороться с потомком Багратионов, сыном царя Иесе было безумием, отец. Ты с самого начала должен был знать, что будешь побеждён.

Захария вздрогнул и отшатнулся, точно получив пощёчину. Эту простую, но неоспоримую истину он услышал впервые — и высказал её Бесики, его сын, которого он до сих пор считал ребёнком. Старика больно задели слова Бесики, но вместе с тем ему понравилась трезвость суждений сына.

— Что ты собираешься делать дальше? До каких пор ты будешь жить в такой нищете? — спросил Бесики отца. — Не собираешься вернуться?

Оказалось, что Захария давно решил вернуться в Грузию и что он рассчитывает найти приют у имеретинского царя Соломона. Посол царя Соломона Давид Квинихидзе обещал Захарии всяческую помощь и заверил его, что его величество царь имеретинский Соломон примет его с почётом и окажет ему внимание и милость. Но Захария всё ещё надеялся примириться с Ираклием и не уехал тогда вместе с Квинихидзе. Теперь, впрочем, он готов был немедленно двинуться в путь и ожидал лишь нового приезда посла из Имеретии.

Бесики утешал и ободрял родителей, как мог. Он оставил старикам все имевшиеся у него деньги и посоветовал уехать в Имеретию, как только представится возможность.

— Хорошо, сынок, хорошо, так и поступим, — ласково согласился Захария с сыном. — Но почему ты не расскажешь нам, как ты жил всё это время, что с тобой было? Как поживает Анна-ханум?

— Анну-ханум государь изгнал из Тбилиси и поселил в Мцхете, но она не оставляет нас своими заботами и покровительством. Она очень любит царевича Левана ведь он её воспитанник…

— Я слышал, что государь посылал тебя в Персию?

— Да, но…

— Знаю и то, что он разгневался на тебя и лишил должности царского секретаря. Мы тебя давно ждали. Писем ты не писал, и нам приходилось узнавать о тебе от других.

— Ты думаешь, письма посылать — простое дело? — улыбнулся Бесики. — Трудно найти такого верного человека, которому можно было бы доверить письмо. Тотчас же снимут копию и представят государю, да ещё с каким толкованием! А там изволь оправдываться — кто тебе поверит?

— Что ж, такова неизлечимая болезнь придворной жизни. Каждую минуту приходится быть начеку. Не то что письмом — неосторожным словом можно себя погубить!

— И ещё как, — улыбнулся Бесики. — Знаешь, что случилось с судьёй Иесе? У него отняли всё, чем он владел, лишили должности, выгнали из дому и оставили под открытым небом…

— Боже милостивый, — перекрестился Захария. — За что?

— Одна крестьянка донесла царю, будто бы он, Иесе, сказал ей: «Ещё Ираклий не сделался царём, когда я уже был твоим господином».

— И за это разжаловали столь высокопоставленное лицо? Вот что, сынок, лучше уходи-ка и ты от Ираклия, пока не поздно, иначе не миновать тебе беды. Видно, дьявол завладел душой и разумом нашего государя. За ересь Антония господь наказывает его покровителя! Вижу я, что зло поселилось в доме Ираклия.

— Перестань болтать глупости! — прикрикнула на Захарию его жена, которая с тех пор, как попала на чужбину, не выносила недоброжелательных речей о грузинском царе. — Как ты смеешь дурно отзываться о царе кахетинцев? Не верь ему, сынок, он сам не думает того, что говорит. Только и знает, что клянёт весь свет, как злая старуха.

О многом надо было поговорить сыну и родителям, так давно не видавшим друг друга. Быстро прошёл короткий зимний день. Когда Бесики вспомнил, что пора возвращаться домой, к царевичу, было уже за полночь, ему пришлось остаться ночевать у родных.

Через несколько дней Бесики привёл к родителям Левана. Он рассчитывал, что посещение царевича ободрит Захарию; вместе с тем ему хотелось показать отцу, как он близок с Леваном, как он хорошо принят при дворе. Захария опустился на колени, чтобы приветствовать царевича. Из глаз его ручьём лились слёзы, он бил себя кулаком в грудь и бормотал:

— Господи, благодарю тебя за то, что осчастливил меня лицезрением… моего… царевича… Гряди, семя Давидово!.. К коленям твоим припадаю…

Леван поднял старика на ноги и стал его успокаивать. Зрелище нужды, в которой жил Захария, тронуло его, и он не знал, как одарить старика. Он вручил Захарии кошелёк, полный денег, приказал Бесики привезти отцу всю имевшуюся у них лишнюю одежду и обещал выхлопотать прошение у Ираклия… Но о том, чтобы примирить старика с Антонием, Леван даже и не заикнулся…

За день до этого Антонин был в гостях у московского митрополита Никодима, и тот упрекнул католикоса в ереси: по дошедшим до него слухам, глава грузинской церкви был чуть ли не католиком. Разъярённый Антоний уверял Левана, что сплетня эта идёт от Захарии, и требовал от царевича, чтобы тот переговорил с московским градоначальником и во что бы то ни стало добился ареста упрямого священника. После этого Леван, конечно, не мог и помыслить о примирении католикоса и Захарии; он даже решил скрыть от Антония, что посещал старика Габашвили.

— Антоний клянётся, что лишь благодаря вам мы потерпели неудачу в России, — с улыбкой сказал Захарии Леван. — По его словам, вы распространили слухи, будто бы Антоний отвратил грузинскую церковь от святых заповедей, принял католичество и стремится привести Грузию под власть римского папы.

— Великий боже! Пусть земля разверзнется подо мною и поглотит меня, если в этом есть хоть крупица правды…

— По мнению Антония, слухи, распространённые вами, привели к тому, что русская императрица отказала нам в нашей просьбе. Следовательно, это вы погубили все надежды государя нашего, моего отца.

— Если я повинен в этом, — Захария встал на колени, — пусть отец наш небесный… Господи, спаси и помилуй! Бесики, сын мой! — вскочил на ноги Захария. — Я умолю царевича оставить тебя здесь, со мной. Не возвращайся в Грузию! Не имея возможности причинить мне зло, Антоний обрушит свой гнев на тебя, очернит тебя перед государем и… тем самым отомстит мне. Видишь, как хитро он придумал, будто я виноват в неудаче посольства!..

— Успокойтесь, ваше преподобие! — уговаривал Захарию Леван. — Не знаю, как наш государь, а я не разделяю мнения католикоса, хотя я так подавлен неудачами, что готов поверить даже в колдовство.

После беседы с Леваном Захария окончательно убедился, что путь к возвращению в Тбилиси закрыт для него навсегда. Теперь уже он тревожился не о себе, а о сыне. Он умолял царевича быть и впредь покровителем Бесики и охранять его от всех опасностей двора.

Леван успокоил на этот счёт Захарию и уехал.

Через месяц московский градоначальник сообщил Левану, что дороги безопасны, и посольство стало поспешно собираться в путь.

Улица перед домом, отведённым царевичу, была запружена народом. Множество саней перед крыльцом, конвойные солдаты и группы грузин, собравшихся, чтобы попрощаться с соотечественниками, привлекли толпу любопытных.

— Что случилось? Кто это такие?

— Говорят, грузинский царевич уезжает.

— Вот оно что!

Особенно предприимчивы были девушки. Стремясь взглянуть на царевича, они толкались в толпе, пробираясь вперёд. Пристав с толстой шеей оттеснял толпу назад, рыча, как сторожевая собака.

Был здесь и Захария с женой и детьми. Он стоял на противоположной стороне улицы и издали смотрел, как садились в сани отъезжающие члены посольства.

Вдруг толпа всколыхнулась и подалась вперёд. Из дворца вышел католикос в окружении священников, а за ним появился царевич Леван.

Захария с ненавистью взглянул на католикоса и спрятался за чьей-то спиной, чтобы не попадаться на глаза своему смертельному врагу. Ему хотелось ещё раз, на прощанье, поглядеть на сына; он обрадовался, когда увидел, что Бесики садится в сани вместе с Леваном.

— Господи, помоги моему сыну! Господи, пошли долгую жизнь царевичу Левану! благословлял Захария обоих юношей.

Передние сани тронулись и, позванивая бубенцами, помчались по заснеженной улице. За ними последовали вторые.

Послышались голоса:

— Счастливого пути!

— В добрый час!

— Привет нашей земле! Нашим горам и долам, нашим пепелищам!

Тронулись и остальные сани. Толпа раздалась, несколько человек побежало за санями, крича им что-то вдогонку.

Звон колокольчиков становился всё глуше, и вот уже сани скрылись из глаз. На улице остались одни грузины; несмотря на сильный мороз, они долго стояли, не решаясь разойтись — казалось, они чего-то ещё ждали.

В средних числах августа 1774 года посольство царя Ираклия вернулось из России на родину. Прошло почти три года с того дня, как Бесики покинул Грузию, и немало значительных событий произошло за это время в стране.

Самым главным из этих событий было то, что русские войска ушли из пределов Грузии.

Известие об этом с быстротой молнии облетело всё Закавказье и дошло до Турции и Ирана.

Зашевелились враги, встревожились друзья.

Ираклий тотчас же послал в Имеретию, к Соломону, гонца с предложением встретиться для установления окончательного мира и согласия. Ираклий предлагал соединёнными силами выступить против Турции. Продолжая после ухода русских войск борьбу с противником России, они угодили бы императрице и, кроме того, доказали бы друзьям и врагам, что два грузинских царства могут вести войну без посторонней помощи. Соломон, который до сих пор все надежды возлагал на Россию, был вынужден забыть о розни с Ираклием и серьёзно подумать о тесном союзе с ним. Поэтому он тотчас же ответил, что готов к переговорам и желает встретиться как можно скорее. Ираклий также не задержался с ответом и сообщил, что согласен назначить совещание на любое время.

В конце июня оба царя встретились на карталинско-имеретинской границе и, в присутствии российского посла капитана Львова, заключили договор, по которому обязались предать забвению все доселе существовавшие между ними разногласия и сообща действовать против врагов Российской империи и всего христианского мира. Цари условились оказывать друг другу военную помощь. Сверх того, обе стороны приняли обязательство не укрывать у себя государственных преступников, преследуемых другой стороной; тех, кому было предоставлено убежище до заключения договора, они обязались немедленно выдать друг другу. В случае возникновения мятежа в одном из двух грузинских царств, другое немедленно должно было прийти ему на помощь.

Один экземпляр этого договора, подписанный обоими царями и скреплённый их печатями, тотчас же отослали в Петербург, после чего Ираклий и Соломон поспешно принялись за военные приготовления.

В середине октября Соломон перевёл через реку Лиахву имеретинское войско, состоящее из пяти тысяч человек. Войско Ираклия, несколько большее по численности, расположилось лагерем около Гори. (Тысяча человек — осетин, тагаурцев и ингушей были наняты Ираклием специально для этого похода). Сначала Соломон, не желая удаляться от своей страны, требовал, чтобы войска пошли на Ахалцих через Боржомское ущелье. Ираклий же предлагал пройти по Атенскому ущелью в Джавахети и напасть на турок со стороны Ахалкалаки, так как Боржомское ущелье, с его хорошо укреплённой Ацкурской крепостью, могло представить слишком большое препятствие. В конце концов Соломон согласился с Доводами Ираклия, и объединённое десятитысячное грузинское войско с шестью пушками вторглось в Ахалцихский пашалык.

Грузины осадили Ахалкалаки, взяли город и разослали летучие отряды по окрестным деревням. Отряды эти дошли до самого Карса и Ардагана, разорили по пути десятки селений, уничтожили хлебные запасы врага и угнали бесчисленное множество скота.

На шестой день после начала похода Ираклий получил сообщение, что в Кахетии появились шайки горцев; к этому добавилась болезнь царя Соломона, и грузины были вынуждены снять осаду с Ахалциха и повернуть назад.

Правда, уже в Гори Соломону стало лучше, но он не захотел оставаться в Картли и направился в Имеретию. Прискакавший в Гори гонец сообщил, что две тысячи лезгин во главе с Муцалом напали на селение Шилду и пытаются овладеть крепостью. Ираклий вынужден был немедленно сесть на коня и броситься навстречу шайкам грабителей-горцев.

Через два дня Ираклий был уже около Шилды; он, как вихрь, налетел на шайку Муцала, рассеял её и отнял у неё добычу. Сотни лезгин сложили свои головы под Шилдой; но через несколько дней пришло повое тревожное известие — три тысячи горцев напали на Лоре. Борчалинский султан Гусейн-оглы сообщал, что, если Ираклий не подоспеет на помощь, лезгины разорят его владения дотла.

Ираклий не медлил ни минуты. Нагруженный добычей и пленными, он устремился в Лоре, настиг грабителей у границы Казах-Шамшадильского ханства, налетел на них, как коршун, и уничтожил их почти без остатка. Не успел он передохнуть, как пришло новое сообщение: аварский хан напал на тушин.

Ираклий поскакал в Тушетию.

По дороге его дважды останавливали гонцы: один, из Манглиси, привёз известие, что триста лезгин напали на город и что манглисцы ждут помощи от государя; второй, из Карагаджи, сообщил, что грабители увели стада верблюдов, а пастухов захватили в плен и что необходима немедленная помощь, иначе будет поздно.

Ираклий тотчас послал в Манглиси сардара Агабаба, а в Карагаджи — Давида Орбелиани, сам же продолжал путь в Тушетию.

Доехав до селения Алвани, он узнал, что тушины собственными силами справились с врагом, но зато из Цхинвали сообщили, что горцы напали на Кехви и Агабети и, разграбив эти деревни, направились к Ахалциху. В довершение всего, из Дманиси прискакал человек, посланный Анной, которая также просила защиты от грабителей, разоривших пять её деревень и угнавших жителей в сторону Турции.

Ираклий не знал, куда посылать сардаров, кому оказывать помощь в первую очередь. Войск у него было мало.

В деревнях люди боялись выходить в поле на работу. Больше половины полей осталось невспаханными с прошлого года, а на тех, которые были засеяны, урожай гнил на корню, так как люди боялись выходить на жатву.

Положение было тяжёлое, Ираклий с нетерпением ждал возвращения Левана и Антония, в надежде, что они приведут с собой русские войска.

— Как видно, усилия моих послов увенчаются успехом, — говорил он часто среди близких. — Они бы не запоздали с возвращением, если бы потерпели неудачу.

Ираклий был так уверен в прибытии русских войск, что сначала даже не удостоил внимания просьбу Давида Орбелиани разрешить ему провести перепись в Картли и Кахетии. Лишь из уважения к зятю, не желая огорчать его отказом, дал он требуемое разрешение, но вместо шестисот туманов (туман—10 рублей), которые просил Давид, выдал ему только триста, прибавив, что и это слишком много для такой бесплодной затеи.

Давид был вынужден покориться, хотя и чувствовал горькое разочарование. При составлении сметы расходов выяснилось, что для переписи необходимо было не менее десяти-двенадцати тысяч рублей. Опасаясь того, что государь испугается этой суммы и вовсе откажется от переписи, Давид решил взять половину расходов на себя и доложил Ираклию, что шестисот туманов ему будет достаточно.

Вначале, как известно, Ираклий одобрил мысль царевича Левана о создании призывного войска и даже созвал по этому поводу особое совещание, но сейчас, после неудачного похода на Ахалцих и разорительных набегов горцев, он перестал верить в осуществимость этого дела. Он не надеялся собрать войско в истощённой войнами и разорённой разбоем стране. Он скорее готов был теперь согласиться с Чабуа Орбелиани, который утверждал, что грузины не способны к несению постоянной воинской службы.

У Чабуа появился единомышленник в лице нового зятя государя, Давида Цицишвили, которого Ираклий назначил тбилисским градоправителем и сардаром. Давид был потомком грузинского князя, уехавшего в Россию вместе с царём Вахтангом, и Ираклий породнился с ним, чтобы заручиться поддержкой этого знатного рода и тем самым свалить ещё один столп из тех, на которые опирался его соперник, претендент на карталинский престол, Александр Бакарович (те же соображения заставили Ираклия породниться и с Иоанном Мухран-Батони).

В душе Давида Цицишвили жило неистребимое, унаследованное ещё от предков убеждение, что единственный путь к спасению Грузии — вступление в подданство России. Он часто беседовал об этом с Ираклием в присутствии Чабуа. В то время как Давид Орбелиани с утра до вечера работал в нижнем этаже дворца с переписчиками, не щадя своих сил ради успешного выполнения своего замысла, в верхнем этаже дворца Давид Цицишвили и его родственник Чабуа Орбелиани уверяли Ираклия, что со дня на день надо ждать прибытия русских войск и что тогда, слава всевышнему, государь и весь народ получат желанный отдых. Давид Цицишвили клялся царю, что императрица не посмеет отказать католикосу, что она обязательно пришлёт войска и что напрасно Давид Орбелиани трудится сам и заставляет трудиться людей — из его затеи всё равно ничего не выйдет.

Слушая рассказы о происках своих противников, Давид спокойно продолжал своё дело. Составив подробные книги учёта населения, подведя итоги и сопоставив все данные, он выяснил, что Грузия способна выставить семьдесят тысяч бойцов одновременно, а при установлении месячной очерёдности может держать под ружьём постоянное войско не менее чем в пять тысяч человек. Давид был очень доволен полученными результатами. По предварительным расчётам Давида, пяти тысяч человек было совершенно достаточно для того, чтобы обуздать разбойничающие в Грузии шайки горцев.

Результаты переписи помогли Ираклию перенести тяжёлый удар, нанесённый ему известием о неудаче петербургских переговоров.

Сообщение гонца, высланного Леваном с дороги, сразило царя, утомлённого напряжением походной жизни. Он долго сидел молча, словно окаменев. Чабуа и Давид Цицишвили боялись взглянуть ему в глаза и только переспрашивали гонца — не ошибается ли он и не скрывает ли царевич правду, чтобы неожиданно обрадовать отца?

— Хорошо было бы, если бы так… Но, увы, всё, что я рассказал, — правда!.. Видели бы вы, что у нас творилось перед отъездом из Петербурга! Мы не знали, как показаться на глаза государю с такими вестями.

Выход указал старший зять. Давид ободрил Ираклия и рассеял его опасения, подробно изложив ему итоги переписи. Всё было готово к введению воинской повинности. Призвав население к воинской службе, можно хоть сегодня собрать войско в пять тысяч человек.

Ираклий, который до сих пор равнодушно относился к неустанным трудам Давида, на этот раз слушал его с напряжённым вниманием и долго просматривал представленные ему учётные книги. Явно пристыженный, он с преувеличенной любезностью старался искупить свою вину перед зятем. Он даже не выехал навстречу сыну и целый день провёл во дворце. Только вечером, когда Антоний и Леван со своей свитой уже подъезжали к Тбилиси, Ираклий выехал за городскую заставу встречать их. Он обнял сына, благословился у патриарха и поздравил обоих с благополучным возвращением.

Потом, во дворце, он до утра слушал их отчёт о поездке в Петербург.

Дальний путь и более чем двухлетнее отсутствие сделали своё дело: Бесики, казалось, совершенно забыл о прошлом. Здесь, в своём родном городе, он часто в былые дни испытывал страх перед судьбой; захваченный водоворотом страстей и событий, он не раз рисковал своей жизнью, но сейчас всё переменилось, и Бесики не боялся больше ни встречи с Анной, ни царского гнева. Путешествие закалило его; он много видел и много испытал.

Когда посольство приблизилось к пределам родной страны, Бесики охватило чувство огромной радости. Вот они проехали Дарьяльское ущелье. Бесики с гордостью посмотрел на снежную вершину Казбека, окинул взглядом неприступные крепости хевсурских и мохевских деревень и позднее, уже за перевалом, не мог оторвать глаз от бархатных, покрытых лесом, вздымающихся до самого неба гор Арагвского ущелья. После долгого отсутствия он по-новому взглянул на родные горы, и ему открылось совершенно особенное величие его маленькой страны. Он словно впервые увидел высоту этих вздымающихся к облакам гор, буйный бег пенящихся потоков, своеобразную прелесть рассеянных то там, то сям по зелёным склонам овечьих стад, острый, орлиный взгляд своих соотечественников и лёгкость, с которой они двигались по спускам и подъёмам. Едва касаясь земли, лёгкие, словно птицы, выбегали крепконогие мохевцы, мтиульцы и хевсуры из своих деревень, перепрыгивая через камни, обходя овраги, взбираясь по склонам, чтобы поглядеть на проезжающего мимо царевича и оказать ему почести, а потом сложить в его честь песню и спеть её под аккомпанемент пандури:

Остра сабля Багратиона, Царя нашего Ираклия. Ах, если бы повстречаться С хвалёным сыном его Леваном…

В Гудамакарском ущелье к Левану явились триста хевсур, которые приветствовали его с почестями и проводили до Тбилиси. Многие из хевсуров оказались старыми знакомыми царевича. Одни воевали вместе с ним в Аспиндзе, другие ходили с ним в Нахичевань.

Бесики с восторгом смотрел на этих мужественных воинов в диковинной одежде. На них были чохи из добротной домотканой шерсти с узором по краям и на плечах и рубашки с вышитым воротом. На спине у них были вышиты кресты. Ружья, сабли и щиты их были посеребрены и сверкали на солнце.

Какими величественными показались Бесики Ананурский замок, с его большой красивой церковью, и храм Светицховели во Мцхете, с его высокой зубчатой оградой и башнями по углам. Правда, эти храмы нельзя было сравнить по величине с теми, которые он видел в России, но они были полны величая и так же стройны и прекрасны, как грузинские женщины.

Один только Тбилиси не произвёл на Бесики ожидаемого впечатления. Ему хотелось увидеть столицу большой и прекрасной, но, когда он взглянул на город с возвышенности, от разочарования у него сжалось сердце. Какими жалкими показались ему после Москвы и Петербурга невысокие дома, узкие, кривые улицы и запущенные сады родного города! Бесики всеми силами старался уверить себя, что всё это полно величия и красоты, но, когда в его памяти ожили Зимний дворец императрицы Екатерины, набережная Невы. Летний сад с прямыми, как стрела, аллеями, с мраморными бассейнами и с чудесными статуями и фонтанами, фантазия отказалась ему служить, и он никак не мог увидеть Тбилиси большим и прекрасным. Правда, ему приходилось видеть богатые и большие города в Иране, но между ними и Тбилиси не чувствовалось такой разницы: внешне эти города были совершенно похожи на грузинскую столицу.

И только дворец Ираклия со своими мраморными колоннами, эмалевыми сводами и зеркальными залами, полный золота и хрусталя, сверкал, как драгоценный камень, среди невзрачных кирпичных городских построек.

Ко времени приезда посольства дворец был почти пуст. В городе стояла жара, и все, кто мог, уехали из него. Во дворце оставались только должностные лица, связанные службой и вынужденные поэтому переносить страшный тбилисский зной.

Тотчас по приезде Бесики вместе с другими членами посольства отправился в серные бани, чтобы знаменитой, бьющей из недр земли целебной водой смыть с себя дорожную пыль и грязь.

На обратном пути он завернул к книготорговцу Иасэ, который отечески обнял его и поздравил с благополучным возвращением.

— Я вижу, ты хочешь объехать весь мир от края до края, — с улыбкой сказал он Бесики. — Скоро не останется ни одного угла, где бы ты не побывал! Ну, садись, рассказывай, где был, что видел.

— Всё расскажу, мой Иасэ, но сначала рассказывай ты. Какие у вас новости за это время?

— Что тебе рассказать, мой Бесики? Дворцовые новости другие изложат тебе лучше меня. Государь выдал замуж двух своих дочерей — одну за Иоанна Мухран-Батони, другую за Давида Цицишвили. За это время у Ираклия родилось ещё двое детей.

— После Александра?

— Сразу после вашего отъезда в Россию родился мальчик, которого назвали Луарсабом; недавно родился ещё мальчик, которому дали имя Фарнаоз. Дай бог ему долгой жизни, но… О чём ещё рассказать? Царь имеретинцев Соломон и наш государь подписали договор, по которому между ними устанавливается дружба. Согласно этому договору ни один из них не должен укрывать у себя людей, бежавших из владений другого. Они обязуются немедленно выдавать беглецов.

— Как? — вскричал Бесики. — Это ты наверное знаешь?

— Да.

— Мой отец собирается искать убежище в Имеретии. Так, значит, его…

— Эх, мой Бесики, условия пишутся, но не всегда выполняются. Уже после подписания договора наш государь приютил у себя Мефодия, сына рачинского владетеля Ростома, а царь Имеретии дал убежище Элизбару Эристави.

— Значит, Элизбар Эристави бежал?

— Ты знаешь его? Это дядя Анико Орбелиани.

— Знаю, как не знать…

— Он теперь живёт при имеретинском дворе и, как говорят, находится в большой чести у Соломона. Как видишь, мой Бесики, ни Ираклий, ни Соломон не выполняют условия. Что ещё тебе рассказать? Ах да, вот ещё забавный случай, раз уж мы заговорили об Анико. Произошёл он несколько дней назад. К царевичу Георгию приехал в гости из Мухрани новый царский зять, претендент на имеретинский престол, царевич Давид со своей супругой Анико. Вечером, когда они сидели на балконе, с минарета раздался голос муэдзина, который призывал правоверных к вечерней молитве. «Ах, чтоб тебе провалиться! Откуда взялся муэдзин в христианском городе?» — вскричал Давид, схватил ружьё и выстрелил в муэдзина. Удивляюсь, как он попал на таком расстоянии! Оказывается, Давид-царевич — знатный стрелок. Выстрелил — и сбросил муэдзина с минарета, словно птичку с ветки! Когда государь узнал об этом, поднялся такой шум — словами не описать. «Кто пригласил сюда этого дурака? Где слыхано, чтобы этакий чурбан считался наследником престола?» — гневался государь. С трудом успокоил его царевич Георгий: «Простите его, он гость мой, да и к тому же думал сделать святое дело, — говорил он отцу. — Мало ли наших священников и монахов уничтожили мусульмане? Разве один убитый муэдзин искупит их кровь?» Знаешь, что ответил царевичу государь? «Я вижу, сынок, что и в тебе не больше ума, чем в этом имеретине! Горе мне! Ну и наследник у меня!». И вот уже несколько дней, как царевич со стыда нигде не смеет появиться.

— Значит, Анико здесь?

— Здесь. Я видел её у обедни в Сионском соборе. Не узнаешь её — пополнела, похорошела — глаз не оторвёшь! Она стала украшением нашего города вместо своей бабушки Анны. А царевна Анна после смерти мужа ни разу не появлялась в Тбилиси — живёт безвыездно в своём Дманисском замке и, говорят, собирается постричься в монахини. Эх, какая красавица увяла в сиделках у дряхлого и больного старика!..

— Всё это очень интересно, но скажи лучше, как ты-то сам поживаешь? — спросил Бесики, чтобы переменить тему разговора. — Набрал ли опять учеников? Переписываешь ли книги? А я в России видел типографии…

— Хорошие?

— Стоит посмотреть. Есть там мастера — резчики, гравёрами называются. Посмотрел бы, с каким искусством они вырезают рисунки, — право, изумишься!

— И так же хорошо печатают?

— И так же искусно печатают. Я привёз оттуда книги… Русские, иностранные и грузинские. Ты ведь знаешь, что в Москве печатают грузинские книги?

— Молитвенники, часословы, псалтыри…

— Да, светских книг там не печатают.

— Молитвенников и здесь печатают немало. Склады полны церковных книг, а покупателей на них нет. В прошлом году напечатали тысячу штук псалтырей и ни одной не продали. Сейчас печатают Иоанна Дамаскина, должно быть, тоже не сумеют продать. Зато каждый день покупатели спрашивают «Витязя в тигровой шкуре». У них его нет — покупатели идут к нам, и мы переписываем экземпляр за экземпляром. Но все хотят иметь печатную книгу, редко берут рукописную. Печатные книги легче читаются, да они и красивее. Я просил митрополита Тбилисского, чтобы он разрешил мне напечатать хоть одну эту книгу. Я и расходы взял бы на себя и всё что хочешь готов сделать, лишь бы он отдал мне типографию внаём. Какое там! Рассердился и с тех пор покоя мне не даёт; переписываете-де бесовские книги, народ развращаете, и потому никто не покупает духовных книг. Представь себе, грозился даже, что когда приедет католикос, то меня совсем выселят из Тбилиси…

— За что?

— Откуда я знаю? У него книги на складах гниют, а я виноват! Оказывается, непроданных книг набралось на две тысячи с половиной туманов. Конечно, типографии трудно выдержать такие убытки. А светских книг они ни за что не хотят печатать. Говорят, что сначала надо сбыть имеющийся товар. В Тбилиси нет покупателей на церковные книги, а из других городов и из деревень никто не приезжает. Всякий боится с места сдвинуться. Путешествовать можно только в сопровождении трёхсот человек, не меньше. Такую свиту и царевичам трудно раздобыть, куда уж нам, простым смертным!..

— Не горюй, мой Иасэ, — утешал Бесики старого книготорговца, — скоро все наладится, вот увидишь…

— Эх, как же наладится, когда вы вернулись из России ни с чем? Войска-то с собой вы не привели!

— Может быть, это и к лучшему. Своё собственное постоянное войско соберем…

— Напрасные мечты. Постой, куда ты торопишься?

— Скоро опять навещу тебя, мой Иасэ, — ответил Бесики уже из-за дверей.

— Постой, не хочешь ли посмотреть свои стихи? Я переписал маленькую книжку, и теперь весь город мне покоя не даёт. Послушай, что я расскажу!.. — кричал ему вслед Иасэ, но Бесики был уже далеко.

Он надеялся встретить во дворце Анико, которая, по его расчётам, должна была прийти повидать Левана, но надежды его не оправдались.

Во дворце было много народа. В царских покоях, ожидая аудиенции, толпились высшие сановники и вельможи. В нижнем этаже собрались секретари, мушрибы и другие лица, меньших должностей. Окружив одного из спутников Бесики, письмоводителя Георгия Степанашвили, они расспрашивали его обо всём, что он видел в России. Заметив Бесики, все бросились ему на встречу и окружили его тесным кольцом. Тем временем Степанашвили, которому порядком надоели расспросы, потихоньку выскользнул из комнаты.

— Ну-ка, рассказывай! — нетерпеливым тоном потребовал от Бесики Соломон Леонидзе. — Авось, хоть ты объяснишь мне, что случилось: мы совсем сбились с толку.

— Что же вам рассказать? Во-первых, приехали мы без русского войска.

— Это нам и без тебя известно.

— Во-вторых, Россия оказалась огромной страной.

— И это знаем. Ты расскажи нам, что там видел.

— Правда ли, что мужчина с усами не смеет показаться на глаза императрице? — спросил Манучар Туманишвили.

— Знатные люди действительно бреют усы и бороды. Право, если бы не брюки, мужчин нельзя было бы отличить от женщин. Волосы у них длинные и по-женски заплетены в косы или рассыпаны локонами по плечам. А брюки на них такие, что по-нашему скорее похожи на исподние.

— Постой, нашёл время разговаривать об усах да бородах! — прервал Бесики Соломон. — Ты скажи лучше: правда ли, что в России не существует наследственных должностей?

Бесики собрался было отвечать, но в это время в дверях показался слуга и громко обратился ко всем присутствующим:

— Кто здесь Габашвили? Супруга имеретинского царевича просит его к себе.

Бесики пришлось покинуть огорчённых слушателей и последовать за слугой.

Переступив порог комнаты, Бесики растерянно остановился: он не верил своим глазам и спрашивал себя, не привели ли его сюда по ошибке.

Можно ли было представить себе, что Анико так сильно изменится за каких-нибудь два-три года? Лицо её стало теперь ещё прелестней, чем раньше, но куда исчезли детски чистое его выражение и невинный взгляд? Перед Бесики была трепещущая от сдерживаемой страсти женщина с глубокими прекрасными глазами и влажными губами.

— Здравствуй, Бесики, — протяжно, чуть нараспев проговорила Анико и протянула к нему обе руки так, как будто хотела его обнять. Она усадила юношу рядом с собой, и беседа завязалась.

Анико заглядывала Бесики в глаза и улыбалась; Бесики было ясно, что предмет беседы ей совершенно безразличен. Глаза её понемногу затуманивались, внезапно она вздрогнула, схватила руку Бесики, потом засмеялась и тряхнула головой так, как будто хотела отогнать от себя дурные мысли.

— Ну как, — спросила она Бесики, — утомила тебя поездка в Петербург? Да? А почему? — Анико снова засмеялась и заглянула ему в глаза.

Этот бессмысленный вопрос смутил Бесики. Он не знал, как себя вести. Обычная смелость покинула его, он опасливо оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что их никто не видит. Впрочем, внешне в их поведении не было ничего такого, что бы могло привлечь внимание постороннего зрителя. Они сидели рядом, но на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не нарушать приличий.

«Как она смотрит на меня!» — подумал Бесики, вслух же спросил:

— Надеюсь, вы вполне счастливы?

— Счастлива ли я? Да, конечно… Почему бы мне не быть счастливой? — по лицу Анико скользнула мимолётная тень. — Да, я счастлива. А ты думал — я не вынесу разлуки с тобой?

— Вы шутите, ваша светлость!

— А ты не любишь шуток? — Лукавый огонёк мелькнул в глазах Анико. — Если бы ты знал, как я обрадовалась твоему приезду! Я так истосковалась. Ведь я одна-одинёшенька!

— Почему? Ведь у вас есть супруг! Какое же это одиночество?

Анико вздохнула и безнадёжно махнула рукой.

— Видно, что ты ещё очень молод!..

Бесики усмехнулся.

— Чего смеёшься? Оттого, что ты старше меня годами, ты думаешь, что и знаешь больше моего? — Анико нахмурила брови и исподлобья взглянула на него. — Ты ещё совсем ребёнок!

— Почему вы чувствуете себя одинокой?

— Я совсем, совсем одинока, — внезапно слёзы подступили к глазам Анико, она уронила голову, потом вытерла глаза шёлковым платочком и попыталась улыбнуться. — Все меня позабыли.

— А как же бабушка ваша, царевна Анна?

— Ах, бабушка совсем оставила меня с тех пор, как я вышла замуж. В прошлом году я поехала к пей и целый год провела в Дманиси, но она и близко меня к себе не подпускала. А больше у меня никого и нет! Все избегают меня, точно я зачумлённая. А чем я провинилась? Дома своего у меня нет, живу то здесь, то там. А ещё называют меня наследницей имеретинского престола! Дождусь ли я его когда-нибудь?

— Дождётесь и, надеюсь, пожалуете мне тогда должность секретаря? — с улыбкой спросил Бесики. — Я непременно приеду к вам в Имеретию.

— Правда? — обрадовалась Анико. — Ты будешь моим первым визирем. Как это называется по-русски? Кан..

— Канцлер…

— Да, канцлер. Ты будешь моим канцлером.

Они с улыбкой смотрели друг на друга, даже не подозревая того, что через десяток лет Анико действительно окажется повелительницей Имеретин, а Бесики — вершителем судеб её царства. Как могли они предполагать, что эта простодушная, подсказанная учтивостью шутка окажется пророческой? Бесики вовсе не верил, что Анико с её супругом когда-нибудь дождутся имеретинского престола, и ему даже было жаль эту прелестную молодую женщину.

— Бесики, правда, что у русской императрицы много любовников?

Бесики вздрогнул. Он взглянул в глаза Анико и прочёл её мысли; в голове его мелькнуло; «Она хочет сделать меня своим любовником».

— Не знаю, но говорят…

— Что говорят?

— Говорят, что она приказала умертвить своего мужа и что отцом цесаревича является некто Салтыков…

— Это правда? — спросила Анико с таким волнением, как будто от достоверности этого слуха зависело что-то очень важное для неё. — Я тоже слыхала об этом и очень хотела бы узнать, правда ли это.

— По-видимому, правда. Впрочем, историю эту держат в строжайшей тайне.

— Но ведь были у неё возлюбленные и после этого!

— Говорили об Орлове, но теперь появилась новая звезда, Потёмкин, который и владеет сердцем царицы.

— Сколько лет русской царице?

— Примерно сорок пять.

— А этот Потёмкин, должно быть, совсем старик?

— Нет, он моложе царицы.

— Боже мой! Как это можно? Я понимаю, что мужчина может быть старше своей возлюбленной, но чтобы женщина… — и Анико пожала плечами, не замечая, что лицо Бесики залилось румянцем. — Но продолжай рассказывать. Почему ты молчишь? Каждое слово из тебя приходится вытаскивать клещами.

— Что же вам рассказать?

— Всё, всё по порядку.

— На это не хватит не только сегодняшнего вечера, но и двух-трёх месяцев.

— Вот и хорошо! Ты будешь рассказывать, а я — слушать. На зиму я остаюсь в Тбилиси. Буду жить здесь, во дворце, совсем одна, в бабушкиных покоях. Мой муж, должно быть, уедет в Мингрелию, а если и останется, то будет жить у царевича Георгия, потому что боится показаться на глаза государю. Этот дурень убил муэдзина.

— Может быть, он принял его за лисицу? — засмеялся Бесики.

— Не знаю. Государь так разгневался, что чуть не повелел нам обоим уехать из Картли. Ты будешь приходить ко мне?

— Буду считать себя счастливым, если удостоюсь ежедневного лицезрения вашей светлости.

— И обо всём мне расскажешь?

— Готов к вашим услугам.

— Правда? — многозначительно спросила Анико.

— Правда, — с улыбкой ответил Бесики, словно подтверждая её тайную мысль.

Они снова взглянули в глаза друг другу и так ясно прочли то, что таилось в сердце каждого из них, что даже почувствовали стыд. Оба опустили глаза и сдержанно, неловко засмеялись.

Бесики собрался уходить, но Анико схватила его за руку.

— Постой! Куда ты торопишься?

— Я должен идти. — Бесики оглянулся: ему послышался подозрительный шорох в соседней комнате. Он быстро встал и направился к двери.

— Придёшь ещё? — крикнула ему вслед Анико.

— Приду, госпожа моя!

Как только Бесики ушёл, в комнату из другой двери тихо проскользнул Росто, который с мрачным видом остановился у стены. Взволнованная и счастливая Анико, увидев Росто, вздрогнула от неожиданности.

— Что тебе здесь надо? — сердито спросила она слугу.

— Госпожа… — Росто запнулся, слова не шли у него с языка.

— Что тебе здесь надо, я спрашиваю? Не слышишь?

— Госпожа… Ваш супруг — мой молочный брат. Я умру ради его чести. Не допущу измены.

— Что? — Анико оглянулась вокруг, ища чего-то. Увидела кинжал, схватила его и кинулась к Росто, как тигрица: — Как ты смеешь со мной так разговаривать?

— Госпожа…

Анико взмахнула рукой и ударила кинжалом плашмя по щеке Росто. Тот дёрнул головой от боли, но она ударила его ещё раз, по другой щеке.

— Госпожа, — упал на колени Росто, — убей меня, если хочешь…

— Ты всё своё? Вот тебе, вот тебе, — и Анико изо всех сил била слугу кинжалом, но притом так ловко, что даже не оцарапала его. Дрожа от гнева, наносила она удары и приговаривала — Если ты боишься бога, почему ты допустил, чтобы я вышла замуж за слабоумного?

Устав бить свою терпеливую жертву, она отбросила в сторону кинжал и в изнеможении, еле переводя дыхание, упала на тахту.

Росто продолжал стоять на коленях около дверей, закрыв голову руками.

— Госпожа… — прохрипел он, — лучше убей меня сейчас, не то я возьму на душу тяжёлый грех и убью соблазнителя.

— Хватит с тебя и того греха, который ты совершил, когда обрёк меня на несчастную судьбу. Убирайся отсюда!

— Госпожа, не толкай меня на злое дело, смилостивься!

— Всё равно, нам с тобой обоим не миновать ада, так не отравляй же напрасно ни мне, ни себе земного существования. Убирайся отсюда, и чтобы это больше не повторялось!

Росто тяжело поднялся и, сутулясь, неловко, как медведь, поплёлся из комнаты.

Леван убедил царя не откладывать призыва в войска, а сразу приступить к набору. Списки были уже составлены, оставалось только отдать распоряжение. На следующий день после приезда Левана по всей Грузии разослали гонцов для обнародования царского указа и списка лиц, призываемых в первую очередь.

Горные жители — мохевцы, тушины, пшавы и хевсуры — были освобождены от службы в постоянном войске, так как они, по существу, и без того несли военную службу, охраняя северо-восточные границы страны.

После обнародования указа в пункты, назначенные для сбора, стали прибывать люди, и к первому сентября все призванные были уже на своих местах.

Первого сентября во Мцхете справляли престольный праздник, так называемый «Мцхетоба». Со всех концов Грузии народ начал собираться ещё накануне. Из ближайших деревень двигались большие арбы, крытые коврами, на которых восседали наряженные женщины. Мужчины шли пешими или ехали на конях, вооружённые большими кремнёвками и длинными кинжалами. Паломники шли большими группами на случай столкновения с рыскающими по стране разбойничьими шайками лезгин. Из горных районов прибыли нарядно одетые в пёстрые одежды мохевцы, пшавы и хевсуры. Все они — как мужчины, так и женщины — ехали верхом.

Вечером накануне праздника вся окрестность Мцхеты кишела народом. Горели костры, у выпряженных арб суетились женщины. Мужчины большей частью сидели в кругу и вели оживлённую беседу. Там и сям расхаживали продавцы товаров, приехавшие из Тбилиси. Тут были евреи-коробейники, которые продавали ткани, иголки, ножницы, гребёнки, зеркальца и разную мелочь; армяне, торгующие дорогой парчой, каракулевыми шапками, серебряными изделиями и обувью; ремесленники, продающие свои изделия — ножи и бритвы, сабли и кинжалы; персы, торгующие сахаром, кишмишом, рахат-лукумом и другими сладостями.

По обычаю, люди проводили эту ночь, не смыкая глаз, в веселии и плясках. Вокруг церкви женщины и старики, исполняя обет, данный ими богу, ползали на коленях, держа в руках огромные клубки ниток и обвязывая ими подножие церкви. Некоторые несли на шее ярмо с тяжёлыми цепями. Бездетные женщины, моля бога о даровании им детей, надевали на себя железные пояса и также на четвереньках обходили церковь по многу раз.

В самой церкви непрерывно шла служба, причём всенощную свершал сам католикос. Церковь была ярко освещена сотнями самодельных восковых свечей длиною в человеческий рост, соответственно росту того человека, о ком молились.

Вечером в народе прошёл слух, что прибыл царь, и все засуетились. Все думали, что Ираклий прибыл на престольный праздник, но потом выяснилось, что он явился в мцхетский лагерь с оружием, маленькой палаткой, буркой и запасом еды и предстал перед сардаром Агабабом Эристави. Лагерь был расположен на поляне у полуразвалившейся крепости Бебрис-Цихе. Эта местность была удобна тем, что она контролировала все дороги как по Арагвскому ущелью, так и по ущелью Мтквари, вот почему она и была выбрана как место сбора призывного войска.

Тут были собраны большей частью ополченцы из отдалённых сел, чтобы они не могли убежать из лагеря к себе домой. Вновь прибывающие направлялись к палатке военачальника Агабаба Эристави, который с помощью двух писарей отмечал прибывших людей в книгах и проверял списки. Призывники являлись большей частью группами, многие из них были односельчанами.

Когда Ираклий подъехал к палатке, Агабаб Эристави заканчивал регистрацию группы людей из деревни Лило. Ираклий был одет в будничное платье и ничем не отличался от остальных спутников, которые окружали его. Ехал он не во главе отряда, а смешавшись с остальными. И тем не менее, когда он проходил между сгрудившимися ополченцами, бывалые воины узнали его и зашептали:

— Смотри, сам царь к нам прибыл.

— Да ну? — сомневались те, которые не знали его в лицо. — Который?

— Вон тот, с проседью в бороде.

— Не может быть! Разве царь так разъезжает? Верно, кто-нибудь, похожий на него.

— Да нет, это он, клянусь…

Весть о прибытии царя быстро распространилась по всему лагерю. Люди повскакали со своих мест и, как рой пчёл за своей маткой, все последовали за группой всадников, среди которых находился Ираклий.

У палатки Агабаба Эристави Ираклий спешился. Из палатки вышел Агабаб и, подойдя к Ираклию, хотел его приветствовать по принятому обычаю, то есть стать на колени и поцеловать подол его чохи, но Ираклий знаком остановил его.

— Постой, Агабаб, — сказал он. — Я сейчас не царь, а рядовой воин и прибыл к тебе, чтобы отбыть положенный срок военной службы. Продолжай своё дело, а мы пойдём в собор.

Агабаб был вынужден повиноваться, вернулся в палатку, и вскоре оттуда послышался его зычный голос. Он кричал на молодого парня, который явился в качестве заместителя одного азнаура, получив от него за это соответствующую плату.

— Ты что мне басни рассказываешь? — кричал на него Агабаб. — Сейчас же поезжай обратно и скажи этому подлецу, чтобы завтра же он был здесь, не то отсидит он у меня в каземате не один месяц. Сам царь пожаловал служить простым солдатом, а он что: думает, раз дворянин, так не должен беспокоить собственную персону?

— Он только что женился и… — запнулся парень, пытаясь оправдать поступок дворянина.

— Ну и что ж, что женился? Я сам из-под венда в Индию пошёл воевать, два года жены не видел, а он на один месяц не может отлучиться. Поезжай сейчас же и пинком гони его сюда. Я с ним поговорю!

Люди, окружавшие палатку и слышавшие слова Агабаба, захохотали и, увидя, что Ираклий тоже улыбается, ещё сильнее засмеялись, как бы стараясь привлечь к себе внимание царя.

До церкви было недалеко, и Ираклий, отдав приказ ставить палатки, в сопровождении придворных, среди которых был и Бесики, отправился в церковь. Минуя поляну и вступив на узкую улицу города, которая вела к собору, он увидел, что вся дорога запружена народом. При виде Ираклия народ расступался, приветствуя его весёлыми возгласами. Подвыпившие хевсуры с красными лицами бесцеремонно хватали и целовали полы его чохи, выкрикивая приветствия. Женщины высоко поднимали детей, показывая им Ираклия, который, не замедляя шага, ласково приветствовал всех. У входа в храм Ираклия обступили нищие. Их было много, увечных стариков, большей частью греков, бежавших из Турции. Пав ниц, они тянули свои грязные руки, прося милостыню. Ираклий велел раздать им медную монету и вошёл в церковь. За ним, толкаясь и давя друг друга, устремился поток людей.

К утру Агабаб и его писари закончили учёт прибывших людей и разбили всех на отряды и группы. Каждой группой, которая состояла из десяти человек, командовал один опытный воин. Затем было объявлено, что, за исключением караульных, которые назначались в порядка очереди, остальные должны каждый день упражняться в военном искусстве под руководством своих начальников. Только по случаю престольного праздника им разрешалось в первый день принять участие в торжестве.

Группой, в которую был включён Ираклий, командовал лилойский крестьянин Дугаба. Он хоть и знал лично Ираклия, бывал с ним почти во всех походах, но сейчас в недоумении разводил руками, хлопал себя по лбу и говорил:

— Вот беда, что мне делать? Как командовать царём? Где это слыхано, чтобы крестьянин шёл впереди царя?

Хитрый Дугаба, конечно, понимал, почему Ираклий пожелал отслужить свой срок простым солдатом. Этим он подавал всем своим подвластным такой пример, который должен был бы стать образцом поведения для всех. Все от мала до велика должны были понять, что служба в армии — это долг каждого мужчины, который был способен носить оружие. Особенно это должны были понять дворяне и князья, которые почему-то предполагали, что служба в армии для них была необязательной, или же думали, что они непременно должны занимать командирские должности, независимо от того, знали они военное искусство или нет. Об этом было много толков и суждений, даже высшие сановники недоумевали, спрашивая друг у друга, как им служить в армии, когда они не владеют полководческими познаниями.

Теперь для всех вопрос был просто и ясно решён. Все должны были явиться на сбор как простые солдаты. Ясно был решён вопрос и для крестьян, ибо многие из них уходили на службу с большой неохотой. Каждый из них старался отложить свою очередь призыва на зимние месяцы, когда меньше всего бывает у крестьян неотложных дел. Теперь и крестьяне должны были понять, что самым первым и неотложным делом было для них исполнение служебного долга перед родиной, и если сам царь первым вышел на службу, то никто не должен был даже пикнуть о том, что из-за личных дел желал бы отложить срок своего призыва.

Дугаба всё это понимал и знал, что Ираклий для виду действительно будет вести себя как простой солдат, но Дугаба всё же был смущён и не знал что делать.

Днём после заутрени снова разгорелся пир, и всю церковную площадь усеяли рассевшиеся в круги пирующие. Ираклий со своими любимцами хевсурами, пшавами и несколькими кахетинцами и карталинцами тоже расположился в ограде церкви и предался веселью, как и другие.

После полудня люди начали разъезжаться, и площадь около собора стала быстро пустеть. Прибывшие из отдалённых мест люди хотели до вечера дойти до укреплённых постов, чтобы переночевать в безопасности, а ближние — чтобы просто засветло попасть домой.

К вечеру, когда жара спала, Ираклий позвал Дугабу и, спустившись вместе с ним на берег Арагвы, усадил его рядом с собой и завёл беседу.

— Ну, расскажи, как живёшь, Дугаба, как жена, дети? — спросил его Ираклий. — Сыновья небось большие?

— Два моих взрослых сына погибли в боях.

— Знаю, Георгий и Дато. Хорошие были ребята, царство им небесное.

— Эх, что и говорить! Теперь у меня два мальчика остались, старшему двенадцать и младшему восемь лет, и две девочки.

— Мало у тебя детей, Дугаба. Вон у меня сколько, пятнадцать душ детей.

— Будь я царём, я бы их полсотни завёл, — с улыбкой сказал Дугаба.

Ираклий улыбнулся, а затем, подавив улыбку, с серьёзным лицом обратился к Дугабе:

— Тебя, наверное, удивило моё поведение?

— Удивило. Трудно мне его понять, хоть я и догадываюсь.

— Ты умный человек, Дугаба, опытный в жизни и поймёшь меня. Мне надо дать пример людям, особенно таким, у которых не хватает ни ума, ни чувства долга. Трудное, но нужное дело мы затеяли, Дугаба. Страну нужно спасать, дать возможность людям свободно вздохнуть. С русской помощью у нас пока не вышло…

— А что случилось, царь? Ведь говорили, что русская царица нам обещала покровительство, прислала войско, а теперь выходит, что нет…

— Видно, не так усердно послужили мы русской императрице, — сказал Ираклий, — да и генералы её оказались плохими…

— Это я знаю. А мы всё-таки разбили турок у Аспиндзы, это разве значит, что мы плохо послужили ей?

— Как видно, этого мало. Что ж делать, постараемся заслужить её покровительство, но до этого нам надо за собой присмотреть. Вот я и решил установить порядок поочерёдной воинской повинности. Посмотрим, что из этого выйдет. А может, и никакой помощи нам не потребуется, и сами одолеем все трудности…

Ираклий испытующе смотрел на Дугабу, желая на его лиде прочесть, что думал этот бывалый человек. А Дугаба слушал царя с поникшей головой. Он некоторое время молчал, потом поднял голову и, смотря на другой берег реки, как бы про себя проговорил:

— Не выйдет из этого ничего, царь. Правда, начинание хорошее, что и говорить, но без покровительства мы не обойдёмся. Маленькая наша страна. Слава богу, мы с вами исходили мир вдоль и поперёк, были в Индии, Афганистане, в Ширазе и Багдаде, конца и краю нет этим странам, а мы что — от одного края до другого за день доскачешь, мало нас, и без сильного соседа мы погибнем. Нет житья у нашего крестьянина. Пахать он должен с ружьём за плечами, сеять, жать, молотить, не выпуская из рук оружие: того гляди, налетят проклятые лезгины. О хорошем сборе урожая и думать не приходится. А ведь все мы крепостные и должны по закону платить князьям и помещикам большие подати. Наши лилойцы за счастье считают, что они крепостные вашей супруги, да и ваши крепостные благодарят бога, что они под сенью царя, который о них заботится и охраняет от врагов, но ведь не все владетели подобны вам. Есть и такие, что не лучше лезгин…

— То и надо устроить так, чтобы в стране даже одиночным крестьянам не страшно было жить, чтобы у них всегда была надёжная охрана от врагов! — перебил его Ираклий. — Потому и учредили мы такую воинскую повинность. Я ведь понимаю: тяжело крестьянам отлучаться из дому на месяц, но лучше пожертвовать одним месяцем, чтобы одиннадцать месяцев жить спокойно.

— Верно, царь, что и говорить. Конечно, вам лучше знать, на то и вручены мы богом вам на попечение…

Бесики попал не в ту группу, в которой находился Ираклий, и это его обрадовало. Он почему-то всё время боялся встретиться с царём и старался не попадаться ему на глаза. Только издали наблюдал он за Ираклием, и его поражало, как просто и непринуждённо держал себя царь среди крестьян, но особенно удивительно было то, что крестьяне так же запросто вели себя с царём. В то время как князья и высшие сановники, приученные к дворцовому этикету, не могли безбоязненно подходить к Ираклию, крестьяне окружали его и подолгу беседовали с ним, острили, шутили, причём отпускали довольно крепкие словечки. Днём во время военных занятий они соревновались с Ираклием, причём не старались из угодливости отставать от него, а наоборот, изо всех сил добивались победы. Некоторым это удавалось, и их радости не было конца, когда Ираклий хвалил их за это. А победить Ираклия было не так-то легко: он был отличный наездник, рубил и направо и налево с одинаковой силой, мог пролезать под брюхо лошади на полном скаку и попутно подхватить с земли серебряную монету; из пистолета и из ружья он сажал пулю в кольцо и мог подбить любую птицу на лету. Все эти способности Ираклия вызывали восторг, особенно у крестьян, и это чувство усиливалось ещё тем, что он служил рядом с ними простым солдатом.

Бесики устроился в палатке рядом с царским секретарём Манучаром Туманишвили, и в свободное время оба они подолгу беседовали о поступке царя. Манучару, как родовитому князю, не нравилось поведение Ираклия и фамильярные отношения его с крестьянами.

— Это что же такое? — говорил он Бесики. — При таком поступке царя крестьяне нас, князей, уже ни во что не будут ставить, сядут на голову. Народная поговорка гласит: посадишь вошь на палец ноги, она тебе на голову залезет. Нехорошо это…

— Почему нехорошо? Царь — ведь слуга народа, — ответил Бесики.

— Тсс… молчи. Ещё услышат крестьяне и подумают, что если царь их слуга, тогда князья — их прислужники, а дворяне вроде тебя… — или, кажется, ты тоже стал князем? — ну, всё равно, а дворяне, мол, уж вообще чёрт знает кто…

— Строго говоря, так оно и есть. Князь потому и получает оброк от крестьян, что он должен оказывать им попечительство, охранять от врагов, вершить правосудие, оказывать помощь. Ведь раньше, говорят, не было князей, а был глава племени, который…

— Знаем мы эти сказки. Князь есть князь, а крестьянин и даже дворянин, как бы он ни отличился, никогда не сравняется с князем. Разве дворняжка может стать ищейкой или гончей, как бы хорошо она ни лаяла?

— Однако гончая тоже — собака, а не какое-либо другое животное, — сказал с улыбкой Бесики.

— Но разница есть между ними, — не унимался Манучар.

— Конечно, среди собак тоже бывают князья, как среди князей часто попадаются собаки.

Манучар посмотрел на своего приятеля и не знал, рассердиться на эту шутку или рассмеяться.

— Конечно, гончая — тоже собака, но если ты этим думаешь меня сравнить с мужиками, то глубоко ошибаешься.

— Перед богом все равны.

— Перед богом, может быть, и равны, но на земле мы пока что подчиняемся ниспосланным нам богом законам. А тут что же это получается? Согнали нас вместе, как баранту, ни различия, ни уважения, даже велят спать рядом со вшивыми мужиками в одной палатке, и я должен дышать вонючим воздухом, который исходит от их смрадных овчин и потных тел. Но и этого мало, — мужиков сделали ещё и нашими командирами…

— В бою титул и звание не помогают, нужно знать военное искусство и быть удалым молодцом.

— Ну вот, скажешь тоже! Оттого что вьючная лошадь может тащить больше груза, чем породистый скакун, её не наряжают в сбрую, отделанную золотом, и не ставят во главе скакунов.

Бесики собрался было ответить, но, когда вспомнил, как неуклюже скакал Манучар на лошади во время военных занятий, ему стало понятным, почему так остро переживал этот придворный чиновный князь ущемление его сословного преимущества.

Вскоре выяснилось, что многие князья и даже дворяне разделяли мнение Манучара. Они хоть и не смели явно высказать своё недовольство поведением Ираклия, но часто перешёптывались между собой, укоризненно покачивая головой. На глазах царя они, подражая его примеру, беспрекословно подчинялись своим начальникам, будь он незнатного рода или даже собственный их крепостной, но стоило Ираклию немного отойти в сторону, как они сразу принимали надменный вид и совершенно не слушались своих начальников.

Спустя недели две в лагерь прискакал гонец из Мухрани и сообщил, что отряд лезгин, возвращаясь из Ахалциха, сделал набег на деревню и, разграбив её, угнал в плен около тридцати человек и что лезгины направились теперь в сторону Сагурамо.

Агабаб Эристави тотчас же явился к Ираклию за советом, но тот с улыбкой сказал ему:

— Ты начальник лагеря и сардар, а я простой воин. Я хочу посмотреть, как вы управитесь с делом самостоятельно. Вот совещайся с Дугабой.

— Я думаю, ваше величество, что они не пойдут в сторону Жиавали или Душети. Нужно немедленно скакать им наперерез, обойдя Зедазени.

— А ты что скажешь, Дугаба? — обернулся Ираклий к бывалому воину.

Дугаба почесал затылок, подумал немного и отрицательно покачал головой.

— Наперерез нельзя. Если у них была бы только одна дорога, тогда ещё можно опередить и устроить засаду. Надо идти вслед. Они везут награбленное добро и не могут быстро двигаться. Надо отрядить человек двести отборных всадников и скакать вслед. Если они направились по Тианетской дороге, им не пройти прямым путём — там ведь наш лагерь, — стало быть, они постараются проскользнуть выше Алвани и по гребню податься к Дидо. У Тианети мы их настигнем…

— Вот что, — обратился Ираклий к Агабабу, — тебе незачем оставлять лагерь. Поручим Дугабе отобрать человек двести и немедленно скакать вслед за грабителями, — повернулся Ираклий к Дугабе. — Постарайся в свой отряд захватить побольше знатных людей, у них хорошие лошади.

Дугаба понял и ухмыльнулся. Он уже свыкся со своим положением начальника, и его мало стесняли знатные подчинённые.

Через полчаса отряд уже был готов и, возглавляемый Дугабой, выступил в поход.

В число отобранных попали Бесики и Манучар, и теперь они ехали рядом. Манучар был не в духе, так как ему не разрешили нагрузить на лошадь ни сумок с провизией, ни бурки для ночлега, а велели сунуть в карман несколько лепёшек хлеба — и всё. Проверили гозыри, в которых не оказалось и крупинки пороха, и под хохот окружающих Манучару пришлось бежать обратно в палатку, чтобы наполнить их порохом.

Отряд вытянулся цепочкой и, извиваясь по узкой дороге, продвигался скорым, но равномерным шагом.

— И это называется ехать вдогонку? — буркнул Манучар. — Надо скакать, а не плестись мёртвым шагом. Что, грабители нас подождут, что ли?

Более опытный в походах, Бесики с улыбкой сказал ему:

— Ты постарайся ехать так, чтобы другие не обгоняли тебя, а то через час окажешься в хвосте отряда.

Действительно, как только отряд перешёл вброд реку Арагву и начал подыматься по крутому подъёму, Манучар незаметно для себя стал отставать и вскоре оказался в самом конце колонны, которую замыкал коренастый воин. Ему, видно, было поручено следить за отстающими, чтобы они не вздумали улизнуть обратно. Поэтому он искоса посмотрел на Манучара и спросил:

— Что случилось с вашей лошадью, не запалённая ли она?

— Да нет, — ответил Манучар, — рысь у неё плохая, все кишки мне растрясла, вот и приходится мне ехать шагом. Думал, хорошую лошадь купил, а подсунули мне настоящего одра.

Манучар злобно стегнул своего коня, и тот, стремительно рванувшись вперёд, чуть не выкинул из седла своего седока. Смешно подскакивая, Манучар был похож на взбалтываемый бурдюк. Слышалось какое-то уханье и бульканье, и Манучар, стараясь всеми силами удержаться в седле, переваливался то влево, то вправо. Во время тряски он больно прикусил себе язык, со злости опять стегнул своего коня и скоро догнал Бесики.

— Ты где пропадал? — спросил Бесики. — Мы думали, не случилось ли чего с тобой.

Манучар не ответил. Язык у него болел, как будто ошпаренный кипятком.

Миновав Сагурамо, отряд напал на след грабителей и, безостановочно двигаясь вперёд вплоть до полуночи, сделал остановку на один час, чтобы дать отдохнуть лошадям и немного их подкормить.

Манучар едва слез с седла. Разминая ноги, он попросил Бесики подкормить его лошадь, а сам растянулся на траве. С наслаждением вытягивая отёкшие ноги, он уже собирался заснуть, как раздалась команда двинуться в путь. Манучару пришлось снова садиться в седло, хотя он чувствовал себя совсем разбитым.

— Убить бы такую лошадь, — проговорил он, — замучила она меня. Ах, какая у тебя лошадь.

— Давай я сяду на твою, а ты на мою, — предложил Бесики.

— Ох, сделай милость, — обрадовался Манучар.

Как только Бесики сел на лошадь Манучара и стегнул её, тотчас же почувствовал, что это был прекрасный иноходец, езда на котором нисколько не утомляет человека. Лошадь, почуяв умелого ездока, пошла таким прекрасным и равномерным аллюром, что привела в восторг Бесики, который решил не расставаться с нею хоть до утра. А когда Дугаба, увидя, какой шаг у его лошади, приказал ему ехать впереди, возглавляя разведчиков. Бесики с радостью согласился.

Светало, когда разведчики, подъезжая к перевалу, заметили на фоне светлеющего неба нескольких лезгин, которые стояли на коленях и, воздев руки к небу, смотрели на восток. Они молились. Это были дозорные, которые должны были оберегать дорогу с тыла, но сейчас они смотрели в противоположную сторону, надеясь, что аллах не навлечёт на них неприятеля во время молитвы.

Спешившись, Бесики со своими спутниками начал ползком подкрадываться к дозорным. Сердце у него сильно стучало, и он еле переводил дух. Бесшумно подкравшись, разведчики, обнажив кинжалы, несколькими прыжками очутились около молящихся лезгин, которые хотя и слышали приближение врага, но даже не пошевельнулись. Только один из них, молодой лезгин со свирепым лицом, оглянувшись, посмотрел презрительно на грузин-разведчиков и снова повернулся лицом к востоку, продолжая молитву. Это смутило Бесики и его спутников. Подойдя к лезгинам и быстро обезоружив их, застывших в молитвенном экстазе, разведчики окружили пленных и дали им возможность закончить молитву. Вскоре послышался топот скачущих лошадей, и из лесной чащи вынырнули всадники во главе с Дугабой. В этот момент лезгин со свирепым лицом пронзительно свистнул. Это был сигнал своим. Разведчик, державший лезгина за шиворот, повернул его лицом к себе и всадил ему кинжал по самую рукоятку.

Отряд Дугабы не успел ещё полным своим составом перевалить через гребень горы, как уже завязалась схватка: из ущелья послышались выстрелы, крики, гиканье всадников и лязг оружия. Манучар, и сейчас оказавшийся в хвосте отряда, увидя Бесики, придержал свою лошадь.

— Что это? Что вы тут делаете?

— Иди сюда, помоги стеречь пленных, — сказал Бесики, — там и без тебя управятся.

— А это кто убитый? Наш? Нет, не наш, — ответил сам себе Манучар, слезая с лошади и еле переступая с ноги на ногу. — Ты мне мою лошадь верни, а это не лошадь, а корова. Где моя лошадь?

— Вот там твоя лошадь, вместе с другими, — указал Бесики в ту сторону, где разведчики оставили лошадей. — Постереги вместо меня, а я поскачу вниз.

Сказав это, Бесики вскочил на коня, на котором приехал Манучар, и поскакал в ту сторону, откуда слышались крики. Манучар же подошёл к пленным, которых стерегли несколько разведчиков, и, как царский чиновник и секретарь, начал допрашивать лезгин.

Бесики тем временем доскакал до полянки, где увидел кучу людей, женщин и детей, которые радостно галдели и суетились. Там и сям виднелись разбросанные тюки, медные котлы и награбленное добро, которое везли с собой грабители. В одном месте у края поляны группа всадников, окружив пленённых лезгин, что-то кричала им, размахивая над их головами саблями. То со стороны гребня, то со стороны речки появлялись отдельные всадники, которые гнали перед собой или вели на привязи захваченных в плен грабителей. Там и сям валялись убитые. Чья-то подбитая лошадь, околевая, дрыгала ногами, как бы силясь встать.

Бесики поскакал к группе своих соотечественников, высвобожденных из неволи и ликовавших от радости.

Все они наперебой кричали ему что-то, но в этом неистовом гвалте ничего нельзя было понять. Женщины хватали его за одежду и целовали ему руки. Они были так ободраны, что платье висело на них лохмотьями. У одной девушки настолько было ободрано верхнее платье, что она никак не могла прикрыть обнажённую грудь и, прикрывая её скрещёнными руками, напоминала фреску истерзанной великомученицы, которую можно видеть на стенах грузинских церквей. Когда Бесики скинул чоху и снял свой шёлковый архалух и протянул ей, чтобы она надела его, девушка упала на колени и стала целовать ему ноги. Смущённый Бесики набросил на неё свой архалух и, еле освободив ноги из её цепких рук, отъехал в сторону.

Вскоре собрался весь отряд. Оказалось, что из грабителей только трём удалось уйти, остальные или были взяты в плен, или перебиты.

Это была первая победа в деле охраны государства после введения воинской повинности. Не только Бесики, но и все участники похода были охвачены такой безудержной радостью, что начали обнимать друг друга и целовать, поздравляя с победой. Они вернулись в лагерь, распевая боевые песни, ведя освобождённых сельчан, подгоняя взятых в плен лезгин. Пленные шли, еле волоча грязные и босые ноги, понурив свои бритые непокрытые головы и заложив за спину связанные руки. Их подгоняли освобождённые из плена парни, которые сидели на конях своих похитителей и браво гарцевали вдоль дороги.

Когда отряд возвратился в лагерь, Дугаба поскакал вперёд, чтобы первым сообщить о победе Ираклию, но его не оказалось на месте. Он уехал с другим отрядом в Джавахетию против новой шайки лезгин, разорившей деревни близ Дзегви. Остававшиеся в лагере несколько сот человек встретили прибывших с ликованием.

После небольшого отдыха все расселись на поляне, вытащив из хурджинов хлебные лепёшки, сыр, куски холодного варёного мяса, а некоторые и бурдючки с вином. Радостное настроение располагало всех к веселью, и вскоре скромная трапеза превратилась в пир. Там и сям слышались здравицы в честь удальцов, разивших врага, и за спасённых из неволи людей.

Заиграла зурна, и молодые воины, вскочив на ноги, пустились в пляс. Заложив полы своих чох за пояс и расправив плечи, они, похожие на ястребов, то плавно носились в кругу хлопающих в такт друзей, то, слегка подавшись одним плечом, мчались вперёд, будто рассекали незримые волны бушующего веселья, или же стремительно вращались, выводя замысловатые письмена на иссохшей от зноя поляне. Были и такие, которые своим неуклюжим танцем, трясущимися животами и медвежьей повадкой вызывали дружный хохот.

До позднего вечера продолжалось это веселье, и только тогда разошлись люди по своим палаткам, когда погасла последняя полоса закатного зарева, а на небе зажглись первые звёзды. Но сельчане не собирались спать и, сбившись в кучу около костра, продолжали беседовать между собой.

Проходя мимо них, Бесики и Манучар невольно задержались, прислушиваясь к их разговорам. Их внимание привлекла к себе пожилая женщина, которая сидела на земле и громко говорила окружающим:

— …Двенадцать детей у меня было, трое погибли в битвах, пятерых похитили лезгины и продали в Турцию, — в её голосе послышались нотки плача, — две из них девочки: одной было десять, когда её увели, другой — одиннадцать. Где они теперь, мои несчастные? А сыновья — один взрослый был, семнадцати лет, а двое совсем маленькие — пяти и шести годков. — Женщина начала бить себя в грудь кулаком, на минуту поникла головой, утёрла слезу кончиком платка и продолжала: — Этих двух, думала, не увижу больше, но, боже, как велика твоя справедливость! Сегодня первый раз почувствовала я радость материнского сердца. — И, переменив плачущий тон на повелительный и грозный, она продолжала: — Что это на селе трепали языком — в год месяц служить, мол, не хотим, у нас свои дела? Разве могут быть более великие дела, чем то, что я сегодня видела?..

— Правду говоришь, мать, правду! — подтвердили слушатели.

— Князь говорил: мне, дескать, люди для своих дел нужны, виноградник сажать, участок подготовить, не пущу никого…

— Это горбун говорил, — заметил Манучар, обращаясь к Бесики, — брат Мухран-Батони, он ведь во вражде с Ираклием.

— …Ну и всыпали ему царские есаулы, дай бог здоровья нашему царю Ираклию, — продолжала женщина. — Ему что, самого его, горбуна, никто не похищает. Говорят, что он с лезгинами даже в союзе, тайком откуп получает за похищенных у него же самого крепостных. Что ему страдания бедных матерей!..

От усталости и выпитого вина у Бесики кружилась голова, глаза слипались, но он упорно сопротивлялся сиу. Ему хотелось без конца веселиться, говорить со всеми, делиться мыслями. Он уже собрался было расположиться у костра, но Манучар потянул его к палатке;

— Идём спать.

— Не хочу спать, — ответил Бесики, но всё же, шатаясь от усталости, пошёл за Манучаром. — Не хочу спать. Ты понимаешь; что мы сделали сегодня? Мы нанесли первый смертельный удар нашему врагу и сразу же отсекли ему голову…

— Но у него, как в сказке, сразу выросла вторая голова. Знаешь, куда помчался царь?

— Он отрубит ему и вторую голову…

— Вырастет третья. Эх, милый мой, всё это хорошо, но сразить нам этого дьявола — многоголового дэви — вряд ли удастся.

— Ты всегда так! — разозлился Бесики. — Не отравляй мне хорошего настроения. Разве может что-либо сравниться с тем, что я пережил, видя радость отцов и матерей, когда мы им вернули любимых детей? Это была самая счастливая минута в моей жизни, и, если в будущем мне предстоит смерть за такое дело, я с радостью пойду на такую смерть. «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор», — как говорит Руставели.

— Подумаешь! — усмехнулся Манучар. — Стоит приносить себя в жертву ради этих нечёсаных мужиков.

— Ты опять своё? — разозлился Бесики. — Если уж сам Ираклий, представитель знатнейшего рода, не брезгует рисковать жизнью ради этих крестьян, то что ты за расписное яичко, чтобы тебя катать на ладони?

— Отстань, пожалуйста, — огрызнулся Манучар, — я так замучился и так устал, что пусть даже весь свет погибнет, я и пальцем не пошевельну!

Манучар прошёл в палатку, а Бесики, проводив его насмешливым взглядом, присел на камень и обвёл взглядом местность. Горы изрезанным силуэтом окружали широкую долину, по которой лентой серебрилась Арагва. На вершине остроконечной скалы гигантским орлом виднелся монастырь Джевари, а направо в самом городе Мцхете возвышалась громадная церковь Светицховели, вокруг которой, как цыплята около курицы, ютились маленькие домики и небольшие церковки. Лёгкий ветерок приносил запах выжженных солнцем полей. Звенели цикады, а снизу, от берега реки, доносилось кваканье лягушек. На небе одна за другой зажигались звёзды, а там, вдали, на востоке, непрерывные вспышки молний насквозь пронизывали густые кучи облаков.

«Ах, до чего это красиво! — подумал Бесики. — Как прекрасна жизнь!»

Он почувствовал приятную истому во всём теле, прислонившись к камню, и, не переставая любоваться чарующим видом окрестностей, так стремительно заснул, что на другое утро, когда первые лучи солнца ударили ему в глаза и он проснулся, долго не мог вспомнить, каким образом он очутился вне своей палатки.

Положительные результаты воинского призыва нс замедлили сказаться и по неожиданности своей произвели впечатление чуда.

Почти одновременно с уничтожением разбойничьей шайки около Гартискари была рассеяна другая шайка горцев, недалеко от Сурами. Вскоре из Кахетии прискакал гонец и сообщил, что истреблены одна за другой ещё две разбойничьи шайки.

Лучшие дагестанские удальцы взялись за оружие, чтобы отомстить за гибель отцов и братьев. Три тысячи человек разделились на шесть отрядов и одновременно с разных сторон напали на Грузию. Но напасть-то они напали, а вырваться назад не могли — попали в ловушку. Едва ли из каждого отряда вернулось домой десять человек.

Лезгинские села огласились плачем. На этот раз взялись за оружие седобородые богатыри, испытанные в битвах. Старые орлы стали скликать собратьев и всю зиму готовили их к бою.

Двенадцать тысяч лезгин появилось у границ Картли и Кахетии. Шесть тысяч горцев напали со стороны Белакани, три тысячи — из Ахалциха и ещё три тысячи — со стороны Дигори. Но на границе между Кахетией и Чари-Белакани горцев встретил царевич Леван, ахалцихское направление было преграждено Давидом Орбелиани, а около Крцхинвали на них напал Агабаб Эристави. Снова горцы были разгромлены. Лишь пятьсот или шестьсот человек вернулось назад.

Снова — на этот раз небольшими отрядами — попытались напасть на Грузию растерявшиеся разбойники. И снова им был учинён ужасный разгром. Все дороги в Грузию оказались закрытыми; в лесах не было возможности укрыться, и куда бы ни кидались их небольшие отряды, всюду их ждала гибель.

Нападения горцев становились всё реже и реже и, наконец, совсем прекратились.

Вся страна вздохнула с облегчением. На полях Грузии вновь зазвучали трудовые песни. Пахари без страха шли за плугом, сеятели бросали в землю зерно, жнецы снимали урожай. Маленькие пастухи смело выгоняли свои стада на тучные луга. Люди перестали брать с собой в дорогу оружие. Женщины безбоязненно носили обед своим мужьям на отдалённые поля. Постепенно наладилась жизнь, участились пиры и веселье, деревни отстроились, в маленьких городах появились купцы с чужеземными тканями, с металлическими изделиями и всяким красным товаром. Они продавали свой товар и скупали для вывоза в чужие страны, в том числе и в Россию, растительные краски, шёлк-сырец, вино, шерсть, хлопок, пшеницу.

Во внешних делах государства также произошёл благоприятный поворот. Осенью 1774 года Ираклий получил высочайшую грамоту от русской императрицы. Грамота была составлена в любезном тоне. Екатерина сообщала Ираклию, что она не забыла обещания, данного царевичу Левану в Петербурге. В мирный договор с Турцией введён специальный пункт, согласно которому блистательная Порта отныне навеки обязуется не чинить никаких притеснений Грузинскому царству, запретить увоз в неволю грузинских девушек и юношей и признать свободу и независимость Грузинского царства, за исключением тех его областей, которые издавна принадлежали блистательной Порте.

Оба царя, Ираклий и Соломон, получили по экземпляру соответствующей выписки из Кучук-Кайнарджийского договора. Эта выписка гласила:

«Копия с двадцать третьего артикула из мирнаго трактата, между империями Всероссийского и Портою Оттоманскою заключённого при деревне Кучук-Кайнарджи, в четырёх часах от города Силистрии, июля 10 дня 1774 года.

Артикул двадцать третей.

В части Грузии (Имеретии) и Мингрелии находящиеся крепости Багдадчик, Кутатис и Шорапань, Российским оружием завоёванный, будут Россиею признаны принадлежащими тем, кому они издревле принадлежали, так что ежели подлинно оные города издревле или с давняго времени были под владением блистательной Порты, то будут признаны ей принадлежащими; а по размене настоящего трактата во условленное время Российский войска выйдут из помянутых провинций Грузии и Мингрелии. Блистательная же Порта с своей стороны обязывается, в сходственность с содержанием первого артикула, дозволить совершённую амнистию всем тем, которые в том краю в течение настоящей войны каким ни есть образом её оскорбили. Торжественно и навсегда отказывается она требовать дани отроками и отроковицами и всякого рода других податей; обязывается не почитать между ими никого за своих подданных, кроме тех, который издревле ей принадлежали. Все замки и укреплённые места, бывшия у Грузинцов и Мингрелцов во владении, оставить паки под собственною их стражею и правлением, так как и не притеснять никоим образом веру, монастыри и церкви, и непрепятствовать поправлению старых и созиданию новых, и да не будут притесняемы какими либо требованиями от губернатора Чилдирскаго и от прочих начальников, и офицеров к лишению их имений. Но как помянутые народы находятся подданными блистательной Порты, то Российская империя не имеет совсем впредь в оныя вмешиватся, ниже притеснять их».

Правда, из этой выписки было неясно, которого из грузинских царств касался этот пункт (по-видимому, речь в нём шла скорее об Имеретия). Но даже и в подобном виде этот документ являлся большой поддержкой для Восточной Грузии в столь тяжкое для неё время, поэтому послание Екатерины вызвало во дворце всеобщую радость.

Вскоре к этому прибавилось ещё одно радостное событие: из Ирана вернулись послы Ираклия — Глаха Цицишвили и Гива Туманишвили, которые привезли царю богатые подарки от Керим-хана — тканные золотом халат и пояс, серого коня в золотой сбруе и пару львят в железной клетке.

Послы сообщили государю, что между Турцией и Ираном возникли разногласия и что Керим-хан, по-видимому, стремится заранее привлечь на свою сторону Ираклия.

Вскоре из Стамбула тоже вернулся грузинский посол — Мирза Гургин Энаколопашвили, с которым прибыл посол самого султана. Он поднёс государю подарки от вновь взошедшего на престол султана Ахмета: коня в тяжёлой золотой сбруе, меховую шубу с плеча султана, осыпанные бриллиантами часы с секундной стрелкой. Великий визирь султана, Азам, прислал царю украшенную бриллиантами золотую табакерку и нагрудную алмазную звезду тончайшей работы, в центре которой красовался великолепный рубин размером с ноготь большого пальца.

Ясно было, что султан добивается дружбы Ираклия в ожидании войны с Керим-ханом.

Давно уже положение Грузии не было таким прочным, и давно дела её не шли так блестяще.

Опальный судья Иесе Туманишвили терпеливо ждал царской милости, а гем временем писал дневники.

«Все поразились, — записал Иесе в своём дневнике, — осмотрев подарки султана. Каждый благодарил и славил бога за счастье, ниспосланное нам. Дружба султана и шаха, благосклонность русской императрицы, сыновнее почитание со стороны подданных и много ещё другого — великое счастье выпало на долю государя».

Этому обретённому наконец счастью радовался народ — крестьяне и горожане, ремесленники и купцы. Совершенно иное творилось в эти годы при дворе. Благодаря ли жизни в безделье и роскоши или по каким-нибудь иным причинам среди высшей знати с внезапной силой вспыхнули зависть и вражда. С новой силой началась ожесточённая борьба за влияние при дворе, за царские милости, за прочное и высокое положение. Придворные не останавливались ни перед чем, чтобы повредить друг другу.

В центре всех этих интриг стояла царица Дареджан, которую раздражало всё усиливавшееся влияние при дворе её старшего зятя Давида Орбелиани. Сватая за него свою падчерицу Тамару, царица втайне надеялась безболезненно удалить их обоих из Тбилиси. Правда, родной её сын Леван был в тесной дружбе с Давидом, но Дареджан так ненавидела свою падчерицу, что заодно с ней невзлюбила и её супруга. В дружбе Левана и Давида ей мерещилась какая-то скрытая опасность, и она всячески старалась рассорить друзей.

А Леван и Давид в последнее время действительно приобрели огромное влияние в делах государства и но существу стали правителями страны. Особенно способствовали их влиянию блестящие результаты введённой по их инициативе воинской повинности, которая привела к упорядочению внутренних дел страны и укреплению её внешнего положения.

Ираклий теперь воочию убедился, что нельзя ослаблять свои силы в надежде на помощь других. ещё не так давно, в Агджакальской крепости, Давид тщетно убеждал царя, что все эти три больших государства — Россия, Иран и Турция — лишь тогда станут относиться с уважением к Грузии, когда она перестанет выставлять себя слабой и беспомощной. Слова Давида оказались пророческими. Грузия стала сильной, и все её соседи старались теперь приобрести её дружбу.

Ираклий проникся большим уважением к своему зятю и в последнее время не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с ним и с царевичем Леваном.

С увлечением погрузились в государственные дела молодые деятели, но оказалось, что тяжкий недуг, снедавший организм Грузинского царства в течение последних столетий, отнюдь не исцелён. Продажность и вероломство феодалов, их междоусобная борьба за расширение своих владений, не сдерживаемая более опасностью возможных нападений со стороны Ирана и Турции, по-прежнему расшатывали царский трон Ираклия и мешали ему укрепить внутренний строй государства.

Ещё тогда, когда Леван уезжал в Россию, Ираклий, проводив сына и вернувшись в столицу, получил донесение о заговоре князей Мачабели. В этом заговоре принимал участие Заал Орбелиани, который послал своего сына в Россию будто бы для получения образования, а на самом деле для того, чтобы установить связь с наследниками Вахтанга Шестого. Заговорщики встретились с русским послом в Имеретии, статским советником Бакуниным, и просили его о помощи. Бакунин, который находился на пути в Россию, обнадёжил их. Он сказал, что императрица гневается на Ираклия и вскоре отстранит его от престола. Заал Орбелиани умолял Бакунина ходатайствовать перед императрицей, чтобы престол Ираклия в этом случае был отдан кому-нибудь из русских или же царю Имеретии Соломону.

Узнав о заговоре, Ираклий немедленно взял под стражу всех членов рода Мачабели, которые под пыткой назвали своих единомышленников, в том числе и Элиз-бара Эристави. Но остальные заговорщики спаслись бегством: одни нашли приют в Имеретии, другие — в Ахалцихе. Чтобы навсегда избавиться от вероломного соседа, Ираклий решил свергнуть Соломона и посадить на имеретинский престол своего сына Левана. Этой мыслью он поделился с Давидом Орбелиани, который в восторге поцеловал своего тестя в оба плеча.

Это было бы первым шагом к объединению Восточной и Западной Грузии.

Давид Орбелиани в строжайшей тайне сообщил Левану о своей беседе с Ираклием. Вскоре намерение государя стало известно приверженцам Левана и вызвало среди них восторг. Молодёжь стала собираться то у Левана, то у Давида Орбелиани, то у Соломона Леонидзе. По двору пошли тайные разговоры и перешёптывания. Узнав об этих сходках, придворные из старшего поколения заинтересовались ими, но не могли проникнуть в тайну молодёжи, что ещё больше разжигало их любопытство. В особенности терзался Чабуа Орбелиани, который, с тех пор как Ираклий охладел к нему (вследствие его неудачных советов), потерял от горя покой.

Услышав о тайных собраниях молодёжи и узнав, что Бесики часто посещает эти собрания и даже, по слухам, является там одним из главных лиц, Чабуа решил, что молодёжь затевает какие-то нехорошие дела, которые нанесут последний удар и без того утратившим своё влияние феодалам.

Он решил во что бы то ни стало узнать, в чём дело, и любыми средствами добиться изгнания Бесики из дворца.

Совершенно неожиданно у Чабуа появился в этом деле союзник.

Леван и Давид по мере сил старались использовать к всеобщему благу то влияние, которое они имели на государя. Леван руководил делами по призыву в войска и всё то время, когда не находился в лагерях, проводил в своей канцелярии, проверял списки, подсчитывал лошадей, распределял оружие и, по собственному выражению, не имел даже времени, чтобы почесать голову.

В свою очередь Давид с энергией взялся приводить в порядок внутренние дела и в первую очередь постарался вовлечь в работу праздных сановников, занимавших государственные должности. Все дела царской канцелярии он распределил по отделам, а руководство этими отделами поручил мдиванбегам, Иоанну Орбелиани было вверено руководство школами и книгопечатанием, Теймуразу Цицишвили — судопроизводство, Чабуа — государственный архив, мдиванбегу Рамазу — горнорудное дело. Далее Давид постановил, чтобы каждый из мдиванбегов являлся к нему ежедневно, как к первому лицу в государстве, с докладом о ходе порученных ему дел.

Последнее распоряжение вызвало недовольство сановников: они лишались возможности видеть царя с глазу на глаз и ябедничать друг на друга. Теперь они могли встречаться с Ираклием лишь во время совещаний, где было затруднительно вести с ним тайные разговоры. Сначала никто не понял истинного смысла нового распоряжения, но вскоре придворные ябедники почувствовали его действие и возмутились. Они попадали в подчинение к Давиду, а с этим никто из них и в первую очередь родственники Давида — Орбелиани — не хотели согласиться. Начались тайные переговоры, беганье с жалобами к царице Дареджан. Однако в первое время положение. оставалось неизменным. Недовольные не могли найти повода, который позволил бы им поколебать прочное положение Давида. Ираклий с улыбкой слушал супругу, но советов её не принимал. Озлобленные вельможи были вынуждены примириться с судьбой.

Почувствовав усиление Грузии, стали чаще приезжать ко двору Ираклия подвластные ему ханы и владетели соседних княжеств. Не проходило месяца, чтобы к Ираклию не явился в сопровождении многочисленной свиты правитель какого-нибудь края для изъявления покорности или дружбы. Ираклий оказывал почётным гостям широкое гостеприимство, устраивал в их честь пиры, охоту, джигитовку, представления клоунов и акробатов и щедро одарял не только посла, но и всех членов его свиты.

Один за другим явились к царю: эреванский Гуссейн Али-хан, которому надо было покаяться перед Ираклием во многих грехах; потом прибыл правитель Ганджи — Мамед-хан, повелитель далёкой Хои — Ахмед-хан, шакский правитель — Хаджи Осуф, дед которого Хаджи-Джалаб некогда был в кровной вражде с Ираклием, и, наконец, уже поздней осенью приехал владетель Карабаха — Ибрагим-хан; последнего, ввиду отсутствия Ираклия, принимал царевич Леван. Узнав, что Ибрагим-хана сопровождает известный во всём Азербайджане поэт Вагиф, Леван призвал к себе Бесики и поручил Вагифа его попечениям.

Вагиф оказался молодым человеком приятной наружности и весёлым собеседником. Он попросил Бесики показать ему город и добавил, что хочет усладить себя прекрасным зрелищем.

Бесики сначала сводил поэта в баню, где тот выкупался в горячей серной воде, бьющей из недр земли. Вагиф пришёл в изумление. Ничего подобного он никогда не видел.

— Теперь я понимаю, почему все ваши женщины и мужчины так прекрасны! — сказал Вагиф. — Поразительно! Это не вода, а жемчужный фонтан. Аллах всемогущ, и сила его неизмерима. Наверно, он создал эту воду для райских гурий, а люди завладели ею.

После осмотра бань поэты направились во дворец. Вагиф с жадным любопытством смотрел на женщин, которые, не в пример его родине, ходили здесь с открытыми лицами, и на каждом шагу выражал перед Бесики свой восторг. Они проходили мимо Сионского собора как раз в то время, когда народ выходил из него после обедни.

В числе других женщин из храма вышла Анико и, улыбнувшись Бесики, прошла мимо них. Вагиф проводил её взглядом и слегка дрожащим голосом спросил Бесики:

— Кто эта женщина? Неужели это — земное существо? А может быть, ваш бог создал Грузию для того, чтобы повергнуть в прах ислам? Если аллах единственный бог во вселенной, то как мог он допустить, чтобы такие прекрасные существа были христианами? О аллах! Я отступаюсь от тебя!..

Вечером во дворце был пир. По заведённому порядку на такой пир можно было попасть только по приглашению царя или сахлтухуцеси. Ираклий всегда с большим вниманием составлял перечень приглашаемых им лиц, чтобы не забыть никого из вельмож, которых он хотел почтить. Придворные обычно с трепетом ждали приглашений: быть или не быть званным на царский пир значило очень многое для каждого. Конечно, присутствие на пиру некоторых, наиболее высокопоставленных лиц, считалось само собой разумеющимся, но бывали случаи, когда и эти лица лишались своей привилегии и не попадали в число приглашённых. Это считалось настоящим несчастьем.

Левану всё это было прекрасно известно, но вдруг, поддавшись неожиданному капризу, он приказал дворецкому пригласить только тех вельмож, которые ему, царевичу, были приятны. Поэтому в число приглашённых не попали многие придворные сановники и даже некоторые родственники царской семьи.

Вечером, когда пир во дворце был в полном разгаре, Чабуа, которому не сиделось дома, вышел прогуляться в надежде рассеять свою досаду. Пройдя узкий переулок, где находился его дом, он пошёл вдоль Серебряного ряда. Золотых дел мастера почтительно приветствовали вельможу, а цеховой голова Степанэ с удивлением спросил его:

— Почему вы не на пиру, ваше сиятельство?

— На пиру?.. Ах, да… — с равнодушным видом проговорил Чабуа и махнул рукой, как бы говоря: «Надоели мне эти пиры».

Выйдя на дворцовую площадь, Чабуа решил пойти в собор к вечерне. Навстречу ему ехала рысью группа всадников, и он посторонился, чтобы дать им дорогу. Внезапно одна из лошадей остановилась вплотную около него. Женщина в чёрной одежде, сидевшая на лошади, спросила его:

— Неужели я так изменилась, что и близкие не могут меня узнать?

— Анна! — воскликнул Чабуа. — Это вы? Как мог я узнать вас, дорогая, когда вы нарядились во всё чёрное, точно монашенка?

Анна легко соскочила с лошади, бросила повод стремянному и вместе с Чабуа вошла во дворцовый двор. Вооружённая стража почтительно пропустила их обоих во дворец.

Чабуа хотел тут же попрощаться с Анной, но она не отпустила его.

— Пойдём со мной! — сказала она. — У меня к тебе есть важные дела.

Оба они неспешным шагом поднялись по мраморной лестнице во второй этаж, прошли сводчатую галерею и очутились в другой, круглые окна которой выходили в большой зал. У окон столпились женщины и с любопытством глядели вниз, на пирующих. При виде Анны и Чабуа они вскрикнули и стайкой, словно вспугнутые ласточки, выпорхнули из галереи.

Анна бросила взгляд в окно и спросила Чабуа:

— Что там происходит?

— Царевич Леван устроил пир в честь приехавшего в гости карабахского хана.

— А почему ты не на пиру? — спросила Анна, с любопытством разглядывая пирующих и, по-видимому, ища кого-то среди них.

— Я ведь не зурнач, чтобы быть званным на такой пир. Я только простой придворный и мдиванбег.

— Как ты сказал? — с удивлением взглянула на него Анна. — Почему ты должен быть зурначом?

— А потому, милая моя Анна, что теперь к сановникам относятся, как к зурначам, а зурначей почитают, как вельмож.

— Не понимаю! — Анна снова поглядела в окно и, по-видимому, заметив того, кого искала, долго с напряжённым вниманием следила за ним, прикусив нижнюю губу. Потом она отвела взгляд от окна и спросила Чабуа: — О ком ты говорил? Где государь?

— Его величество изволил уехать в Ахталу, осматривать медные рудники.

Анна отошла от окна и направилась к своим комнатам. Чабуа последовал за ней.

После отъезда Левана в Россию Анна лишь один раз приезжала в Тбилиси, и то всего на несколько дней. Всё остальное время она провела в Дманиси, в орбелиановском замке. Первое время она не выходила из своей комнаты и проводила целые дни за чтением книг и в молитвах. Гостей она принимала редко и даже не вмешивалась в домашние дела, которыми полностью распоряжалась Гульвардис. Верная служанка отдавала распоряжения даже управляющему Росабу.

Лишь через год получила Анна посланное с дороги письмо Бесики, в котором тот просил прощения за то, что не мог повидать её перед отъездом, и сообщал ей, что никак не сумел освободиться из свиты царевича.

Если бы письмо Бесики пришло вскоре после отъезда посольства, возможно, что Анна изорвала бы его на мелкие клочки; оправдания были ещё более оскорбительны, чем сам отказ. Но время уже сделало своё, и письмо Бесики теперь только успокоило Анну. Оно оказалось целительным бальзамом для её начинавшей затягиваться сердечной раны. Анна отдалась чувству ожидания; она заметно оживилась и даже повеселела, занялась кое-какими делами. Она стала вызывать управляющего, спрашивала у него отчёт, лично руководила постройкой деревень и несколько раз объехала все свои имения.

Деятельная жизнь облегчала её тоску; время незаметно летело в трудах, и, узнав о возвращении Левана и Антония, Анна даже удивилась тому, что два с половиной года прошли так быстро. Она собралась было в Тбилиси, но раздумала; поездка в город в такую жару показалась ей утомительной, да и незачем было давать Бесики повод думать, что она приехала ради него. И Анна решила терпеливо ждать, в уверенности, что Бесики каким-либо образом постарается увидеться с ней или по крайней мере пришлёт ей письмо. В привычном для неё ожидании опять незаметно прошло много времени. Но однажды в солнечный морозный день сердце Анны сжалось внезапной тоской. Она вдруг поняла, что она больше не существует для Бесики, что всё её ожидание было лишь самообманом, что Бесики потерян для неё с того самого дня, когда он выехал в Россию.

Потом она вдруг вспомнила, что Анико частенько приезжает из Мухрани и живёт во дворце, хотя её муж останавливается, как обычно, у царевича Георгия.

Анна приказала седлать лошадей.

По дороге её преследовала навязчивая картина. Она воображала, как, неожиданно вернувшись во дворец, она открывает дверь своей спальни и застаёт там Бесики вдвоём с Анико. С мучительным, но вместе с тем опьяняющим чувством мстительного удовлетворения представляла себе Анна их испуганные, растерянные лица. Это виденье преследовало её всю дорогу.

Она так привыкла к этой воображаемой картине, что когда через круглое окно галереи увидела Бесики среди пирующих, то испытала разочарование. Ей как будто было жаль, что её предвкушение не оправдалось. Анико она не застала во дворце. Служанка доложила ей, что Анико уже несколько дней гостит у царевны Тамары, супруги Давида Орбелиани. Это известие не только не успокоило, но ещё больше раздражило Анну. Она уже не надеялась вновь завоевать сердце молодого поэта; ею сейчас руководило только чувство ненависти. Она во что бы то ни стало хотела уличить в преступлении Анико и Бесики и искала точных улик. Ей нужно было завладеть письмами, которые они, должно быть, писали друг другу, узнать, как часто и где они встречались.

Анна попросила Чабуа сесть, а сама вышла в соседнюю комнату в сопровождении служанки и, едва успев снять шубу, тут же кинулась к маленькой шкатулке Анико. Шкатулка была заперта, служанка подала ей связку ключей, но Анне сейчас было не до того, чтобы подбирать их по одному. Она схватила маленький кинжал, лежавший рядом, просунула лезвие под крышку и надавила. Крышка с треском отскочила. Анна схватила груду лежавших в шкатулке писем и принялась нетерпеливо их перебирать. Свои собственные письма она узнавала с первого взгляда и отбрасывала в сторону, остальные же внимательно просматривала. Но писем Бесики в шкатулке не оказалось.

Служанка, с дрожащими от испуга коленями, наблюдала за своей госпожой.

— Где ещё она держит свои письма? — спросила её Анна, собирая листки и складывая их обратно в шкатулку. — Не слышишь? Тебя спрашивают!

— Не знаю, госпожа!

— А в кого она влюблена, этого ты тоже не знаешь?

— Ах, боже мой! Как вы можете говорить такое, ваша светлость! — ударила себя по щеке служанка. — При таком супруге, как у неё… разве можно…

Анна с презрением поглядела на молодую служанку: «Ну, конечно, это была поверенная тайн Анико; от неё не добьёшься правды даже пыткой».

— Ступай, скажи Гульвардис, чтобы она поручила арбы Мгелике, а сама немедленно пришла сюда!

— Я сообщу госпоже Анико о вашем приезде.

— Делай, что тебе приказывают! — нахмурила брови Анна. — Она и без тебя узнает.

Служанка бросилась вон из комнаты. Анна собралась было продолжить поиски, но, вспомнив, что в соседней комнате её ждёт Чабуа, вышла к нему.

— Извини меня, Чабуа, — сказала она мдиванбегу и, подобрав подол платья, села рядом с ним. — Признаться, дорога очень утомила меня. Чем трястись на арбе, я предпочла ехать верхом и теперь едва держусь на ногах…

— С непривычки, конечно, трудно.

— Что нового у вас? Я так одичала в деревне, совсем не знаю, что делается на свете.

— Что же вам рассказать? Новое у нас — постоянная воинская повинность.

— Об этом я знаю.

— Помещики жалуются: не всё ли, мол, равно, волк тебя загрызёт или волкодав?

— Почему так?

— А потому, что люди отбились от работы, земля не вспахана, поля не засеяны. Чем же голод лучше шайки горских грабителей? Давид воображает, что сделал великое дело для страны и задрал нос, точно не царь Ираклий, а он является господином в стране. А какие порядки он завёл во дворце! Только и старается на каждом шагу оскорбить нас. Без разрешения нам теперь нельзя даже войти во дворец.

— Кому — вам, мдиванбегам?

— Испокон веков доступ к царям был свободен для мдиванбегов, а теперь… Эх, что тут говорить! Зато ликуют шуты и свирельщики, вроде Бесики. Разгуливают по дворцу, точно члены царской семьи. Впрочем, от Бесики всего можно ожидать. Ведь он заслужил любовь царевича тем, что приводит к нему, простите за грубое слово, потаскух со всего города!

— Как? Что ты мне рассказываешь, Чабуа? Всем известно, что царевич невоздержан и падок до женщин, но неужели… — Анна не решилась выговорить слово «потаскушка». — Неужели он может прикоснуться к дурной женщине? Боже, что я слышу! Как он смог дойти до этого?

Анна собиралась ещё что-то сказать, но тут в комнату вбежала Анико, бросилась бабушке на шею и, прежде чем Анна успела что-нибудь сообразить, покрыла её поцелуями.

— Милая, родная бабушка, нет, не бабушка, а мама, как я рада, что ты приехала! Я уж думала, что никогда тебя не увижу! — Анико села рядом с Анной и стала восторженно разглядывать её. — Как ты поживаешь, милая моя, хорошая? — И Анико, обняв бабушку, прижалась щекой к её щеке.

— Погоди ты, сумасшедшая! — сказала Анна и невольно улыбнулась внучке; —Где ты была?

— У Тамары. Она сейчас придёт, ей только нужно переодеться. Когда мне сказали о твоём приезде, я тотчас же полетела сюда, не стала её дожидаться. Но почему ты такая хмурая? Или кто-нибудь рассердил тебя?

На следующий день Ираклий неожиданно прибыл в Тбилиси.

Во дворце только что закончился пир; гости разошлись по домам. Слуги убирали стол и лакомились обильными остатками от пиршества. Они передавали друг другу шашлыки, сладкий плов, нетронутые куски жареных фазанов и цыплят и провозглашали тосты друг за друга. Этот новый пир был в разгаре, когда в дверях раздался вдруг испуганный голос одного из слуг, возвестивший о приезде государя. Оказалось, что правитель дворца спустился в кухню, а все остальные придворные спали крепким сном после пира, так что у ворот царя не встретил никто, кроме дежурного юзбаша. Поэтому возвращение государя оказалось неожиданным для всех.

Ираклий молча поднялся по лестнице в большой зал и так же молча окинул взглядом застывших в почтительных позах, со склонёнными головами, слуг.

Дежурный юзбаш вполголоса доложил царю о приезде карабахского хана и о пире, устроенном в честь гостя царевичем Леваном. Ираклий молча выслушал юзбаша и прошёл в свой кабинет. Молчание царя не предвещало ничего доброго.

Юзбаш понял, что государь не в духе. Он поделился своим впечатлением с правителем дворца, который тем временем прибежал из кухни и теперь не знал, как поступить; войти к государю без зова или дожидаться, пока его позовут. После недолгого колебания он решил подождать, пока государь позовёт его, и попросил юзбаша:

— Ступай, дорогой, порасспроси царскую свиту, что он, как расположен, а я тебя здесь подожду.

— У государя дёргалось левое плечо, — сказал Юзбаш.

— Горе нам! Это значит, что государь сильно разгневан. Любопытно, над чьей головой разразится гроза? Горе тому несчастному, — прошептал правитель дворца и перекрестился. — Господи помилуй!

Резко зазвонил колокольчик. Правитель дворца, торопливо крестясь, бросился в комнату государя.

Ираклий, который успел уже переодеться в домашнее платье, смотрел в окно на город. Он бросил через плечо взгляд на правителя дворца и снова повернулся к окну.

— Пировали? — спросил он, не оборачиваясь.

— Карабахский хан…

— Знаю! — прервал его царь. — Кто был на пиру?

— Царевич пожелал…

— Пригласить только своих друзей. Что делалось за столом?

— Всё было хорошо, государь…

— Ибрагим воздавал Левану хвалу, а его придворный поэт сравнивал Левана с падишахом и говорил, что ему, Левану, следует быть царём… Сладким ядом одурманивают моего сына, чтобы вызвать в нём преступные помыслы против меня. Любопытно знать, кто внушил такие мысли карабахскому поэту?..

Правитель дворца молчал, опустив голову. Ираклий отвернулся от окна и пристально поглядел на него.

— Почему ты молчишь? — спросил царь.

«Боже мой, — подумал дворецкий, — когда ему успели доложить обо всём?».

— Как пел ему этот чужестранец? «Ты достоин быть падишахом»? Кто сидел рядом с ним?

— Не могу сказать, но помню, — правитель дворца напряжением памяти старался восстановить в уме картину пира. — Кажется, Бесики.

— Бесики, Бесики, — прервал его Ираклий, словно что-то вспомнил при этом. На мгновение он задумался и молча глядел в пространство. — А Чабуа был на пиру?

— Нет, государь.

— Попроси его прийти ко мне завтра в одиннадцать часов.

Правитель дворца собрался было уходить, но Ираклий сделал ему знак следовать за собой и медленным шагом вышел из комнаты. Он шёл по галерее и всматривался во всё и во всех странным, пристальным взглядом. Попадавшиеся ему навстречу слуги низко склоняли перед ним головы. Колени у них подгибались от страха. Казалось, пылающий взгляд царя растапливает восковые фигуры.

Ираклий молча прошёл одну галерею и с площадки лестницы оглядел вторую. Заметив проходившую по ней служанку Анны, он вопросительно посмотрел на правителя дворца.

— Княгиня Анна Орбелиани изволила сегодня приехать из Дманиси, — доложил тот.

Ираклий внезапно свернул в галерею, которая вела к комнатам сестры.

Служанка, издали увидев государя, помчалась со всех ног докладывать госпоже.

— Слава богу, хоть раз вспомнил обо мне! — сказала Анна брату, когда тот вошёл к ней в комнату. — Но, может быть, ты просто сбился с дороги?

Ираклий обнял её.

— Как поживаешь, дорогая сестра? Я, кажется, пришёл нс вовремя? — И царь показал глазами на девушку, которая перед его приходом заплетала Анне косы, а сейчас почтительно стояла в сторонке, опустив голову.

— Ничего, мы уже кончаем. — Анна сделала служанке знак уйти, а сама быстрыми движениями пальцев стала доплетать одну из своих многочисленных, тонких, как шнурок, и длинных косичек. Она почувствовала, что Ираклий сейчас в таком расположении духа, когда самое лучшее — не попадаться ему на глаза. — Я вижу, что кто-то рассердил тебя! — сказала она. — Садись, надеюсь, ты никуда не торопишься?

— Никто меня не рассердил! — сказал Ираклий. — Сама жизнь меня сердит, милая сестра.

— Боже милостивый! Почему же она должна сердить тебя? У тебя, по-моему, пет причин быть недовольным. С турками ты в мире, с персами тоже, русская императрица дружит с тобой, внутри страны всё покорно тебе…

— Ты так думаешь? — прервал её. Ираклий.

— Одна только мачеха не повиновалась тебе, но и ту ты…

— Её-то я и должен благодарить за воспитание моего любимого сына! ещё молоко не обсохло у него на губах, а он уже думает отнять у меня престол…

— Полно! — сказала Анна с улыбкой. — Как ты только мог подумать об этом? Должно быть, кто-нибудь донёс тебе на него. Разве можно верить доносчикам?

— Если бы я обращал внимание на доносы, мне пришлось бы поверить, что ты действительно сделала молодого Бесики своим любовником.

— Боже мой! — вырвалось у Анны. Она смертельно побледнела и едва не упала в обморок.

Ираклий испугался. Он тут же стал просить у сестры прощения, сказал ей, что не должен был передавать ей дворцовые сплетни, и постарался поскорее перевести разговор на другое. По Анна больше не слушала его. Бледная, с широко раскрытыми глазами, глядела она в пространство, вдыхая запах надушённого шёлкового платка.

— Пойдём посмотрим моих львов, — сказал Ираклий сестре и взял её за руку. — Они, должно быть, так выросли, что могут съесть целого буйвола.

Анна пошла с ним, хотя ноги плохо подчинялись ей.

По дороге Ираклий всячески развлекал сестру и старался даже шутить, но его дурное настроение не проходило. Сейчас он сердился на себя за то, что невольно выдал свою супругу, которая рассказала ему о любви Анны к Бесики. Он мог оказаться виновником смертельной вражды между Анной и Дареджан. Анна, конечно, сразу сообразила, что подобные разговоры с государем никто не посмел бы вести, кроме его супруги.

Они спустились во двор и направились к реке. Там, в глубине сада, виднелась небольшая каменная площадка с круглым куполом посредине. Это была крыша подвала, выходившего одной стороной на берег Куры, откуда в него и можно было войти.

Как только правитель дворца увидел, что царь направляется к помещению, где содержатся львы, он тотчас же послал слугу за старшим сокольничим. Когда Ираклий и Анна приблизились к куполу, появился и сокольничий, который почти бежал навстречу царю, на ходу поправляя одежду. Ираклий едва взглянул на него и, склонившись над куполом, стал смотреть в оконце. Однако сначала непривычный глаз не мог ничего разобрать в полутьме.

— Сейчас я открою ставни окна, что со стороны Куры, ваше величество, так вы ничего нс увидите, — сказал сокольничий и сбежал по ступеням.

Через некоторое время послышался стук открываемых ставен. Ираклий и Анна одновременно заглянули в маленькое оконце купола и ясно увидели весь подвал. Испуганные стуком и ослеплённые резким светом, львы со страхом смотрели на окно с железными решётками. Один из них стоял, другой, распластавшись на полу, бил по камням тяжёлым хвостом. Из окна поднимался тяжёлый смрад. Пол подвала был усеян множеством костей.

— Если я вовремя не переведу их отсюда, они задохнутся в собственном смраде, — сказал Ираклий.

— Куда ты хочешь их отправить? — спросила Анна.

— В Телави. Я помещу их в большой башне, — ответил Ираклий и снова стал смотреть в оконце. — Разве пристало царю зверей жить в неволе, да ещё в такой грязи?

— Они совсем нс страшные, — сказала Анна.

— Как и все цари, правда? — засмеялся Ираклий, и плечо его странно задёргалось.

— Мне кажется, если я подойду к ним и приласкаю их, они не тронут меня.

— Может случиться, что они даже поцелуют тебе руку. У львов такой обычай, — пошутил Ираклий. — Тому, кто подойдёт к ним, чтобы приласкать, они целуют протянутую руку.

Подошёл вместе с сокольничим перс Файзулла, которого Керим-хан прислал вместе со львами, чтобы ходить за ними. Файзулла приветствовал царя, опустившись перед ним на колени и поцеловав край царской одежды. Столь же благоговейно, но издали, приветствовал Файзулла и Анну.

— Быстро подрастают наши львы, Файзулла! — обратился Ираклий к персу. — Но почему они без грив? Разве это обе львицы?

— Нет, государь, львица только одна, другой — лев, но он слишком ещё молод, чтобы иметь гриву. Она отрастает у льва только на третий год…

— Неужели правда? — удивилась Анна и стала вглядываться в животных, точно стараясь отличить льва от львицы.

— Их сегодня ещё не кормили, государь, и поэтому они в дурном расположении духа, — продолжал Файзулла. — Я прикажу слугам принести мяса.

— Постой! — остановил его Ираклий. — Будут они охотиться, если впустить к ним живую козу?

— О! — улыбнулся Файзулла. — Ваше величество сейчас же может собственными глазами увидеть, как охотится царь зверей!

Файзулла ушёл и скоро вернулся в сопровождении слуги, который вёл на верёвке большого козла.

Подвал, служивший помещением для львов, имел два входа: один из них выходил на дворцовый двор, рядом с лестницей, спускающейся к берегу Куры. Дверь эта была загорожена железной решёткой, но между железными прутьями можно было протолкнуть козла. Слуги легко втолкнули животное в обиталище львов. Запах, который стоял в клетке, встревожил козла: он сейчас же прыгнул на окно, зацепился за решётку передними ногами, а задними стал скрести стену, чтобы подтянуться к отверстию между прутьями.

Почувствовав, что бежать через окно невозможно, козёл испустил отчаянный крик, полный смертельной тоски. Ослабевшее тело его медленно стало сползать назад.

Звери не шевелились и с недоумением смотрели на испуганное животное. Но как только раздался крик козла, львы одновременно сорвались с места. Один из зверей, тот, который находился ближе к окну, опередил другого. Мощным прыжком очутился он около окна, взвился вверх — и зубы его сомкнулись на горле жертвы. Схватив козла, лев прыгнул назад с такой лёгкостью, точно нёс в пасти клок шерсти, а не двухпудовое животное.

— Вот так малыш! Видела, как он, словно пёрышко, подхватил огромного козла? — сказал Анне Ираклий и отошёл от окошка.

Анна с минуту ещё продолжала смотреть в окошко, но потом закрыла глаза рукой и отшатнулась от него. Из подвала послышался львиный рык.

— Что, подрались? — спросил царь. — Как бы они не разорвали друг друга.

— Нет, великий государь, — ответил перс Файзулла, — это брат с сестрой, они не причинят вреда друг другу.

Ираклий вздрогнул: ему почудился особый смысл в этих словах. Он бросил на Анну быстрый взгляд и дёрнул левым плечом.

Во дворце воцарилась тишина, не предвещавшая ничего доброго. Весть о том, что государь в гневе, мгновенно обежала комнаты, залы, галереи и башни дворца. Все умолкли и притаились. Слуги разговаривали шёпотом, ходили на цыпочках, поминутно крестились и старались вообще не показываться.

Леван ещё сладко спал после хмельной вчерашней ночи, когда в комнату вошёл Бесики и стал будить его, чтобы сообщить о приезде государя. Царевич сладко потянулся, едва раскрыл глаза и снова хотел было погрузиться в сон, но Бесики не отставал от него и тряс что было мочи.

— Что, тебе жизнь надоела? — Леван приподнялся на постели и устремил на Бесики грозный взгляд.

— Мне-то она не надоела, а вот если, ваше высочество, дорожите головой, то советую вам поскорее встать с постели. Государь в гневе, и никто не знает, по какой причине.

— В гневе?

— Так говорят. Он приехал рано утром и, никому не сказав ни слова, прошёл прямо в свой кабинет. При этом у него дёргалось левое плечо…

— О, это плохой знак. Дальше?

— Потом он вышел из кабинета и направился к своей сестре.

— А разве Анна здесь?.. Ах да, — вспомнил Леван, — ведь она приехала вчера вечером. Ну, что же дальше?

— Больше я ничего не знаю.

— А почему ты так бледен? Ты-то чего испугался? Дай мне одеться. Впрочем, лучше немного подождём. Сделаю вид, что сплю… Ты тоже оставайся пока здесь, скажи слугам, что я сплю, и позаботься, чтобы меня никто не смел тревожить. Тем временем государю попадётся под руку кто-нибудь из придворных или из слуг, он устроит хорошую баню своей жертве, и гнев его сразу уляжется. Должно быть, он получил какой-нибудь донос…

— Совершенно верно. И знаете, о чём?

— Ну?

— О вчерашнем пире. Ему донесли, что вы держали себя как царь и что карабахский хан пожелал вам поскорее взойти на грузинский престол…

— Что за глупости! — вскричал Леван и вскочил с постели. — Любопытно знать, кто мог рассказать отцу такую чепуху?

— Шпионов у царя много…

— Для чего ему шпионы, которые лгут? Погоди, я немедленно обо всём разузнаю, и шпиону несдобровать…

— Что пользы бороться с доносчиками и шпионами?.

Уничтожите одного — появится другой. Не станет второго — появится третий, четвёртый, пятый, десятый, сотый… Со всеми не управишься. Да и как узнать — кто доносчик? Спросить у государя?

Леван устремил на Бесики пристальный взгляд. С минуту он стоял не двигаясь, потом сердито махнул рукой, повалился на постель и уставился в потолок.

— Значит, лучше молчать?

— Да, лучше молчать. Мне кажется, что не в этом причина государева гнева. Другое тревожит меня…

Бесики подошёл к окну и стал смотреть во двор.

Никогда ещё не чувствовал он такого страха перед будущим. Когда ему сказали, что государь пожелал видеть свою сестру, сердце его затрепетало; колени его дрожали так сильно, что он едва дошёл до спальни Левана. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что нужно делать: спуститься во двор, вывести из конюшни лошадь, сесть на неё и, чтобы не возбуждать подозрений, медленно, шагом выехать из дворцовых ворот. Стража решит, что он едет куда-нибудь недалеко по поручению царевича Левана. Выбравшись из дворца, нужно так же спокойно проехать через город, а миновав заставу, хлестнуть лошадь и помчаться по дороге без оглядки…

Беседа с Леваном на мгновение заставила его забыть об этих мыслях, но скоро желание бежать овладело им с новой силой, и он машинально подошёл к окну, чтобы убедиться в том, можно ли незамеченным спуститься во двор. Во дворе он увидел Ираклия и Анну, которые о чём-то оживлённо беседовали. Царь и его сестра направились к подвалу, где содержались львы, и через окошко в куполе стали глядеть на зверей. Бесики видел, как государь подал знак Файзулле, как привели красивого большерогого козла и бросили к львам. По саду разнёсся отчаянный крик козла.

Леван приподнялся на постели и спросил, что случилось.

— Ничего особенного, — ответил Бесики. — Живого козла бросили львам.

— Вот оно что! — недовольно протянул Леван и снова улёгся на постель. — Житья не стало от этих львов. Развели такой смрад, что нельзя в сад выйти. Хорошо, что их скоро отправляют в Телави.

Бесики следил взглядом за Анной и Ираклием, которые отошли от львиной клетки, миновали дворцовый сад и вошли во дворец. Никогда раньше не ощущал Бесики с такой остротой царственного величия этих двух людей.

Теперь только понял Бесики, каким счастьем было для него покровительство Анны. Как он был неосторожен в своих отношениях с ней! Царственная женщина полюбила его, а он по юношескому легкомыслию так небрежно, почти презрительно обошёлся с ней: Бесики вспомнил, что прошло уже больше года после его возвращения из России, а он ни разу даже не написал ей в Дманиси. И Бесики испуганно засуетился.

Он вышел в свою комнату и поспешно переоделся в новое платье — то, которое было на нём накануне, на пиру. Погруженный в невесёлые мысли, он долго расчёсывал свои густые волосы перед зеркалом. Очнувшись от дум, он взглянул на гребень и изумился: среди волос, приставших к гребню, блестело несколько седых нитей. Бесики придвинулся вплотную к зеркалу и стал внимательно рассматривать своё лицо. Он так обрадовался седине, как будто с её появлением всё в его жизни должно было измениться. Теперь, когда у него седина в волосах, он уже не юноша, и это, наверное, будет приятно Анне.

Он немедленно отправился искать Анну. Узнав от слуги, что она вернулась во дворец, Бесики попросил доложить ей о себе. Слуга весело побежал, чтобы передать его просьбу, но сразу же вернулся с изменившимся лицом. С минуту он недоуменно глядел на поэта и наконец проговорил:

— Нельзя к ней… Она сказала, что сама придёт посмотреть на тебя, когда ты будешь покойником. Она в ярости.

Теперь уже Бесики было ясно, что только бегство может спасти его. И, однако, он твёрдо знал, что не сдвинется с места: это было невозможно, он знал, что по непреложному закону жизни он, как зачарованная птица, не шевельнёт крыльями, пока его не запрут в клетку. Он не мог бежать, так как состоял на придворной службе, служба приковывала его к столице, ко дворцу.

— Чем ты её рассердил? — спросил слуга.

— Ничем. Должно быть, она просто не в духе…

Бесики отошёл от слуги и, едва передвигая ноги, поплёлся в свою комнату.

Все последующие дни он жил, как в тумане. Он потерял ощущение времени, не отдавал себе отчёта в своих поступках, не соображал, с кем разговаривает.

Так прошло несколько дней, и, хотя все во дворце ожидали, что гнев царя вот-вот разразится над чьей-нибудь головой, всё обошлось благополучно. Ираклий, несмотря на дурное расположение духа, с обычным прилежанием занимался делами. В первый же день после его приезда Леван, взволнованный, вбежал к нему и заявил, что готов наложить на себя руки от отчаяния, узнав, как его оклеветали перед государем и отцом. Ираклий спокойно выслушал сына, сказал ему несколько ласковых слов и, с улыбкой взглянув ему в лицо, потрепал его по щеке. Ожидаемой ссоры между отцом и сыном не произошло.

Причина дурного расположения духа царя была в следующем: в течение последних лет у него накопилось большое количество долгов. Теперь, когда страна окрепла и её внешние и внутренние дела поправились, кредиторы царя почтительно, но настойчиво стали напоминать ему, что пора расплатиться с долгами. Правда, главный царский кредитор ага Ибреим согласен был ждать, но зато мелкие кредиторы не давали царю покоя. Война против Турции обошлась Ираклию более чем в полмиллиона рублей. Военная добыча не покрыла и четверти расходов. Ираклий написал императрице, надеясь, что она возместит ему затраты из сумм, которые Турция должна была заплатить по мирному договору. Ответ императрицы запаздывал, а проценты по займам нарастали, и кредиторы отказывались дольше ждать. А между тем царская казна была пуста. Ахтальская руда не оправдала надежд. Греки едва выплавили из неё серебра на полтораста туманов, затратив на уголь около сотни. Они уверяли царя, что так всегда бывает в начале работ, что скоро они подойдут к главной жиле и тогда будут получать по фунту чистого серебра из каждых десяти фунтов породы. Но пока что всё это было гадательно, и Ираклий не возлагал серьёзных надежд на ахтальское серебро. Подвластные Грузии области не платили податей в срок, а то, что поступало оттуда, тут же уходило на неотложные нужды.

Необходимо было немедленно найти какой-нибудь выход из положения. Ираклий созвал мдиванбегов на совет, но они не сказали царю ничего дельного. Чабуа по-прежнему надеялся на помощь русской императрицы. Иоанн Орбелиани рассчитывал на серебряные и золотые рудники.

Это бестолковое совещание ввергло царя в ещё большее уныние. Ираклий видел, что, если так продолжится, он будет вынужден продать всё своё имущество и даже семейные драгоценности, чтобы только избавиться от кредиторов.

Однажды, когда царь сидел у себя в кабинете, предаваясь мрачным размышлениям, к нему явился Осепа. Он пришёл по поручению армянского епископа, который приказал ему передать Ираклию десять тысяч рублей, пожертвованных армянским духовенством. Епископ следовал примеру католикоса Антония, который вручил царю тридцать тысяч рублей на государственные нужды. Но за этим скрывалась и другая цель: армянское духовенство добивалось от царя запрещения деятельности католических миссионеров в Грузии. Ираклий тотчас же сообразил, что из этого дела можно извлечь пользу, и с вниманием выслушал Осепа.

— Поглядите, что они творят! — говорил Осепа царю. — Скоро в наши армянские церкви будут заходить одни священники, а прихожан у них совсем не останется. Разве это хорошо? С незапамятных времён мы, армяне и грузины, живём общей жизнью и одинаково славим господа нашего Иисуса Христа. А теперь наши Карапеты и Погосы говорят: «Мы католики»… Слыханное ли дело? Клянусь жизнью, эти католические патеры врут: они никакие не врачи. Они не лечат людей, а обманывают их, чтобы привести их в свою веру. Много они понимают во врачебном деле!

— Что же я могу сделать, мой Осепа? — ответил Ираклий. — Ведь не мною это заведено. Вот уже более двухсот лет католические миссионеры проповедуют в Грузии. Они не делают никакого вреда и приносят нам много пользы, тогда как ваши армянские ростовщики совсем задушили меня…

— Что вы, государь?

— К сожалению, это так…

— Ну что ж… своё ведь просят — не чужое… Надо и в их положение войти.

— А кто же мой должник? Мало ли я пролил крови за нашу землю и за всех вас? С кого мне её спросить?

Осепа ничего не смог ответить на это. Он вынул из кармана пёстрый шёлковый платок, вытер пот, выступивший у него на лбу, и шёпотом, точно сообщая большую тайну, сказал царю:

— Пойду-ка я к епископу и скажу ему: дело это немалое, удовлетворить вашу просьбу не просто. Пусть он поручится перед армянскими купцами за те двадцать тысяч туманов, которые вы им должны, а мы ему дадим закладную или заёмное обязательство. Поручите это дело мне, государь, я сразу же примусь за него и ручаюсь за успех!..

Вечером Осепа вновь явился к царга и доложил ему, что епископ согласен избавить его от кредиторов-армян, если государь в свою очередь согласится запретить деятельность католических миссионеров и изгонит их из Грузии.

— Мы же, государь, дадим епископу заёмное письмо на всю сумму долга с обязательством выкупить его в течение десяти лет. От процентов епископ отказывается. Лучших условий нельзя пожелать.

Ираклий, однако, не дал ему сразу ответа. Он хотел посоветоваться с католикосом Антонием.

Солнечная погода внезапно сменилась ненастьем. Дождь, который начался ночью, моросил весь день без перерыва. Порывами дул холодный ветер, который гнал по небу тёмные, лохматые тучи. На дорогах была глубокая грязь, по улицам блестели лужи, горожане не выходили из домов. Город точно вымер.

Шумные тбилисские базары были безлюдны и непривычно тихи. На пустых площадях изредка появлялись разносчики угля со своими ослами; они согревали под мышками мокрые, озябшие руки и выкрикивали охрипшими от стужи голосами: «Уголь, уголь!» Купцы и ремесленники заперлись в своих лавках и мастерских. Одни занимались своим делом, другие грелись возле жаровен, не зная, как убить время. Даже в кабачки никто не заглядывал, и только игорные дома были полны народа. Тут с утра до вечера играли в карты, в нарды и в шахматы, слышался сухой стук катящихся по доске костей, выкрики игроков и галдёж зрителей, наблюдающих за игрой. Шахматисты сидели молча, с напряжёнными лицами, уставясь в доски.

Тбилисцы считали, что эта промозглая погода приносит неудачу в делах. Ремесленники в такие дни работали вяло, большую часть времени отдавали болтовне, обмениваясь свежими новостями.

— Слышали, говорят, армянский епископ и католические патеры поссорились между собой и явились к государю, чтобы он их рассудил?

— Мало того! Говорят, католикос Антоний уже созвал священников со всей Грузии, чтобы рассудить их.

— Да, похоже, что это правда: город полон священников, набрались отовсюду — едут на лошадях, идут пешком… Если пройдёшь около Сионского собора, подумаешь, что попал на вороний пир…

Священники действительно, несмотря на непогоду, прибывали в Тбилиси один за другим в течение всего дня. Митрополитов и епископов сопровождала свита прислуги, а некоторых и охранный войсковой отряд.

Церковный собор был созван католикосом для того, чтобы обсудить вопрос о тех затруднениях, какие создались в книжном деле.

Антоний произнёс длинную речь, в которой упрекал духовенство за то, что оно не заботилось о нравственном воспитании своей паствы, ничего не делало, чтобы просвещать народ и прививать ему любовь к духовным книгам. Вследствие этого, говорил Антоний, не только среди мирян, но и в самом духовенстве возник разврат, укоренились дурные привычки.

— Из Бодбе в Тбилиси приезжает священник, — сказал католикос, — является в наш книжный склад и просит продать ему мирскую книгу «Висрамиани» царя Теймураза! Господи, спаси нас от греха! Я не мог узнать имя этого иерея, чтобы тотчас же лишить его сана… Нужно было для примера всенародно его расстричь.

— Это, наверное, был Зосим, — пропищал необыкновенно тонким голосом маленький бодбийский митрополит Иоанн и переложил посох из левой руки в правую. Он был вдвое ниже своего посоха и напоминал в своём кресле сову, усевшуюся под деревом. — Давно пора расстричь этого нечестивца!

— Никозская епархия занимается перепиской греховных книг, — продолжал католикос. — Мне доставили одну такую книгу, переписанную неким иноком Тадеозом. Чего только вы не найдёте в этой книжке! Греховные стихи изгнанного из дворца ашуга Саят-Новы, пустую и непристойную беседу двух вельмож, так же написанную стихами, и ещё бессчётное количество непристойных историй…

— Инок Тадеоз? — удивился пикозский епископ Афанасий. — Ваше святейшество, вы, наверное, говорите о Давиде Амилахвари. Это он, постригшись в монахи, принял имя Тадеоза. Но что мне с ним делать? Посмею ли я упрекнуть отпрыска блистательного княжеского рода?..

— Церковь господа нашего Иисуса Христа не знает различия между князем и крестьянином! Архиепископ руставский, должно быть, почитает за честь переписку греховной книги Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»…

— Я никогда и не помышлял о том, чтобы её переписывать, ваше святейшество! — воскликнул дрожащим голосом тощий архиепископ Стефан.

— Не ты, но твои священники. Пусть никто не думает, что эта книга, принятая во дворцах вельмож и царей, не приносит людям вреда! Всё то зло, которое творится на земле, порождено ею. Девушки и юноши, подражая Нестан и Тариэлю, влюбляются и пишут друг другу любовные послания. Чтобы быть красивыми, как Нестан, женщины красят себе лицо, мажут брови и ресницы сажей, срезают волосы у мёртвых и вплетают их в свои косы, чтобы они доставали до пят. Замужние женщины, презрев святость брака, добиваются любви женатых мужчин, вдовы бегают за юношами. ещё немного, и вся страна превратится в дом терпимости. Вред, который приносит нам эта книга, так велик, что мы решили собрать и предать огню все имеющиеся в Грузии списки с неё и с других, ей подобных книг. Взамен мы должны распространить книги, проповедующие святые истины христианского учения.

Арсений тбилисский сжал свою бороду в горсти, точно выжимая из неё воду, и сказал, обращаясь к католикосу:

— Греховные книги мы соберём и сожжём — это дело лёгкое. Но как нам быть с придворным поэтом, который что ни день сочиняет новые стихи и распространяет их по всему городу? Был случай, что даже в церкви какие-то подвыпившие люди вздумали петь его стихи!

— Кого вы имеете в виду?

— Сына попа Захарии — Бесики…

Католикос несколько мгновений смотрел на митрополита в упор, но ничего не ответил. Потом, окинув взглядом собрание, он продолжал прерванную речь.

Совещание «святых отцов» затягивалось. Правда, вопрос о книгах на словах был разрешён: пастыри душ обязались всемерно распространять книги духовного содержания, во множестве накопившиеся в патриаршей типографии. Но тут же священники в свою очередь стали жаловаться католикосу на свои нужды и затруднения. Церкви были разорены, во многих храмах не имелось не только книг, но даже образов, не говоря уже о дарохранительнице. Священники не имели облачения, от обнищавших прихожан не поступало никакого дохода, и пастыри, чтобы спастись от голода, часто должны были своими руками возделывать взятые в аренду маленькие участки земли. Многих священников трудно было отличить от крестьян. Что же удивительного, если какой-нибудь священник, под давлением нужды, переписывал развлекательную книгу для продажи, чтобы выручить за неё несколько грошей и тем поддержать свою семью?

Антоний терпеливо выслушал все эти жалобы и уже собрался отвечать на них, когда вошедший послушник объявил о приезде государя.

Пастыри поднялись с мест и почтительно приветствовали царя. Ираклий подошёл под благословение к каждому из преосвященных и занял место рядом с католикосом. Епископ бодбийский осведомился у государя о здоровье членов его семьи. Вслед за ним вступил в разговор епископ цилканский, а потом и другие. Во время этой беседы Ираклий обратился к Антонию, рассказав ему о просьбе армянского епископа так, как будто случайно вспомнил о ней, и попросил совета, как поступить.

Антоний недовольно поморщился. Он никак не мог советовать царю отклонить просьбу армянского епископа. Отец Бесики, Захария, обвинял его когда-то именно в том, что он склонен к католичеству; взять под защиту католических миссионеров перед собранием грузинского духовенства значило бы дать повод к новым подобным же обвинениям. Но, вместе с тем, Антонию не хотелось и поддерживать просьбу армянского епископа; участившиеся случаи перехода грузин в грегорианство давно тревожили его. Изгнание католиков из Грузии устранило бы значительную силу, противодействующую армянскому духовенству, и привело бы к грегорианству немало православных грузин, особенно из числа укрывшихся в городе крестьянских детей, подмастерьев и всех тех, кто стремился к торговой профессии.

— Господи, вошли язычники во владение твоё и осквернили святой храм твой! — Антоний перекрестился и опустил голову. После довольно долгого молчания он спокойно, но сурово обратился к Ираклию: — Я понимаю, в сколь тяжком положении находится страна, знаю и то, что нельзя восстановить её, если царская казна пуста, но решать духовные дела, сообразуясь с доводами корысти, считаю недостойным. Эчмиадзинский патриарх без конца рассылает свои послания для прочтения в церквах, чтобы восстановить свою паству против католиков; он запрещает армянам даже обмениваться приветствием с католиками. Почему армянский патриарх так ополчился на католиков?

— Потому, что он действует из корысти, — прервал его Ираклий, — и заботится о своих священниках. Он боится потерять прихожан и лишиться доходов.

— Истинная правда, государь, но наши священники в чём провинились? Вот послушайте их — они доложат вам о своём бедственном положении…

— Разве я сам не знаю, как трудно им приходится, ваше святейшество? Именно поэтому, для благоденствия страны…

— Должны мы продать душу грегорианцам! — неожиданно воскликнул митрополит Тбилисский, который отличался смелостью своих речей. — Зачем же мы осудили Захарию Габашвили, который денно и нощно призывал к изгнанию католиков из Грузии и сам был за это изгнан из наших пределов?

— Я уверен, что это дело рук Захарии, — пропищал епископ бодбийский.

Это глупое замечание вызвало улыбку даже у Антония.

— Захария тут ни при чём, — сказал католикос, — да и душу мы не продадим грегорианскому епископу, если дадим согласие на то, чтобы католическим миссионерам было запрещено приобщать армян к римской церкви.

— Не только армян, но и грузин! — добавил Арсений.

— Да, и грузин! — подтвердил Антоний. — У нас имеются другие, гораздо более серьёзные заботы. Мы должны выкорчевать немало плевел. В доме нашем поселился дьявол, и святая вера иссякнет в сердцах детей наших, если вовремя не пресечём зла…

Ираклий с недоумением глядел на Антония; он не догадывался, чего добивается католикос. Наконец из витиеватых речей Антония он понял, что тот ополчается против светских книг и требует их уничтожения, не делая исключения даже для «Витязя в тигровой шкуре». Ираклий кинул быстрый взгляд на Антония.

— Впервые слышу, чтобы великую книгу Руставели называли источником зла и вместилищем порока. Значит, наши славные предки были слепы!

— Они не были слепы, государь… Во времена великой царицы Тамары книга эта была запрещена и уничтожена. Имя Руставели было изгнано из летописей, но какой-то отщепенец сохранил список его поэмы, и, когда монгольские орды заполонили нашу страну и неверие распространилось по грузинской земле, книга Руставели вновь появилась на свет, ибо нашла себе благодатную почву. Ныне же мерзостная книга эта вновь смущает соблазном души христиан. Женщины бесстыдно красят себе лица, а юноши самым непристойным образом поют девам о любви. Что далеко идти — ваш придворный поэт посвящает вдовам любовные стихи…

Ираклий резко поднялся с места. Он думал, что католикос разумеет под «вдовой» Анну, и хотел оборвать разговор. Между тем Антоний имел в виду стихотворение Бесики, посвящённое вдове Малале. Оно распевалось по всему Тбилиси, так что Антоний поневоле обратил на него своё внимание. Он поручил послушнику записать стихи и показать ему. Оказалось, однако, что они ничем не отличаются от любых других подобного же рода стихов, на каждом шагу распеваемых ашугами. Поэтому Антоний не обратил на них особого внимания и сегодня лишь случайно, к слову, упомянул о них.

Но государя слова католикоса поразили в самое сердце. Сначала он рассердился на Антония, который, казалось ему, позволил себе оскорбительный намёк по адресу его сестры, но потом его гнев обратился против Бесики, наглость которого возмущала его.

— Да свершится воля вашего святейшества, — сказал он Антонию. — Светские книги должны быть рассмотрены церковным советом; наиболее греховные будут преданы огню. Всё на земле подчиняется господнему промыслу, а исполнителями волн его являетесь вы, пастыри душ наших.

Ираклий поклонился присутствующим, быстро вышел на балкон и подозвал телохранителя.

— Ступай к начальнику мандатуров и передай ему моё повеление: взять под стражу Бесики и заключить его в темницу. Судья Теймураз Цицишвили пусть немедленно явится ко мне…

Анна собиралась уехать в Дманиси и ждала только хорошей погоды. Она торопилась закончить в деревне все свои дела и переехать на зиму в Тбилиси. Истомлённую одиночеством Анну пугали долгие и тоскливые зимние дни в Дманисском замке. До сих пор жизнь её была заполнена ожиданием; теперь ей уже нечего было ждать. Все те книги, какие у неё имелись, были прочитаны и перечитаны по два, по три раза. В Тбилиси она могла если не развлекаться, то хотя бы доставать новые книги. Да и государь просил её остаться в Тбилиси, так как царица Дареджан, которая была снова беременна, собиралась провести зиму в Телави и во дворце не было хозяйки. Анна догадывалась, что было и другое побуждение, которое заставляло Ираклия стремиться приблизить к себе сестру. Он имел виды на огромные владения Орбелиани, который не оставил прямых наследников; в будущем, если бы Анна того пожелала, эти необозримые владения могли стать собственностью одного из сыновей Ираклия. Да и сейчас Анна почти всё, что приносили её имения, доставляла в житницы и в кладовые Ираклия. Она никогда не спрашивала, куда девается её добро. Всеми расходами ведал сахлтухуцеси государя.

Проснувшись и выглянув в окно, Анна увидела, что идёт дождь, и долго не вставала с постели. Она лежала, погружённая в думы, неподвижно вытянувшись под одёж лом и устремив глаза в потолок. Накануне она выслушала исповедь Анико и неожиданно для себя узнала такие вещи, что гнев её сменился глубокой жалостью. Анико откровенно рассказала ей о безумии своего мужа и о том, что в течение целого года после свадьбы царевич не подходил к ней; в конце концов, она убедилась в том, что он слабоумный и что приходится прибегать к побоям, чтобы держать его в узде во время припадков сумасшествия.

Правда, обо всём этом Анна слышала и раньше, ещё до обручения Анико с царевичем Давидом, но тогда она не верила этому. А сейчас, когда она убедилась, что всё это чистая правда и что она по собственной воле обрекла единственную внучку на такую же полную страданий жизнь, какая выпала на её долю, сердце её сжалось. В ней заговорила совесть.

— Единственное моё утешение, — говорила Анико, — в том, что второго такого послушного мужа нет на свете. Он готов исполнить всё, что я ему прикажу. Вели я ему кинуться в воду, и он побежит топиться, если не удержать его силой. Что бы я ни сделала, всё ему кажется правильным. Однажды я спросила его, как он поступит, если застанет меня в объятиях другого мужчины. Он ответил: «Поступлю так, как ты прикажешь». Несчастный!

— Если судьба приведёт ему взойти на имеретинский престол, ты будешь неограниченной повелительницей в стране. Быть может, провидение готовило тебе этот удел, дитя моё! — Анна вытерла платочком глаза и ободряюще улыбнулась Анико. — Поэтому тебе уже заранее надлежит вести себя с достоинством, чтобы все почувствовали, что ты создана быть царицей и управлять судьбами государства. О болезни твоего супруга знаем только ты, я да ещё, может быть, два-три близких человека. Все остальные будут видеть в нём только человека с мягким, слабым характером. Когда люди увидят, что муж покорен тебе, вся власть в стране, даже если ты этого не захочешь, сосредоточится в твоих руках. Ни один государственный вопрос не будет решаться без тебя. Ты будешь истинной царицей и повелительницей Имеретии.

Анико рассказала Анне все дворцовые новости и сплетни, а потом, утомлённые разговором, бабушка и внучка разошлись по своим комнатам. Анна долго не могла уснуть: её одолевали мрачные мысли. Она невольно позавидовала своей служанке, сладкий храп которой доносился из соседней комнаты.

Лишь под утро удалось Анне уснуть, и всё же она проснулась очень рано. В окне было серо, шёл дождь, у неё ломило колени. Долго лежала Анна без движения, прислушиваясь к глухому шуму дождя, наконец она взглянула на часы и удивилась: было двенадцать часов.

Она вспомнила жестокие слова, которые вчера, будучи в гневе, приказала передать Бесики в ответ на его желание повидать её. Анна почувствовала раскаяние. Хотя она и уверяла себя, что решительно разлюбила Бесики, но где-то в тайниках её сердца ещё тлела надежда, что он останется ей верен… Анна испугалась, что её ответ навсегда оттолкнёт от неё молодого поэта. Она стала искать ему оправдание; вспомнила, что не нашла никаких улик, подтверждающих её подозрения, что ни разу не застала предполагаемых влюблённых вместе, не узнала ничего порочащего их и не заметила ничего подозрительного в Анико. Вспомнила она также, что Бесики, узнав об её приезде, тотчас же явился к ней. И всё её озлобление против него понемногу исчезло. Она находила простое объяснение всему, что прежде вызывало её подозрения, и уже во всём оправдывала Бесики. Он не навестил её в Дманиси? Ну так что же? Разве легко приближённому царевича освободиться от службы, чтобы повидать возлюбленную? Да ещё такую возлюбленную, имя которой он и во сне страшится произнести! Он пи разу не написал ей письма? Но как он мог осмелиться написать ей любовное письмо! Ведь оно могло стать смертным приговором для них обоих! Он ухаживал за Анико? Что ж, быть может, он делал это для отвода глаз. Разве мог он так вероломно изменить Анне, которой столько раз клялся в любви, которую осыпал такими пламенными поцелуями, что, казалось, сожжёт её всю своим огнём?..

Анна вскочила с постели и приказала служанке подать ей одеваться. В это утро она особенно долго сидела перед зеркалом, занимаясь своей внешностью. Она искусно наложила на лицо белила, так что исчезли все морщины, потом заячьей лапкой навела румянец на щёки и подрисовала брови. Туалет её продолжался больше трёх часов.

Было уже далеко за полдень, когда Анна, оправив своё длинное шёлковое платье, в последний раз оглядела себя в зеркале. Пока она сидела за туалетом, Анико несколько раз забегала к ней и в восторге обнимала её.

— Ах, какая ты красивая! — восклицала она. — Ты просто ослепительна! — И она тормошила Анну, торопя её: обеим предстояло ещё идти в гости к царевне Тамаре.

Анна внимательно разглядывала себя в зеркало.

— А Бесики я поправлюсь? — внезапно вырвалось у неё; она сама испугалась своих слов, точно человек, который нечаянно спустил курок пистолета и боится, что его пуля попала в кого-нибудь.

Анико ответила бабушке топом своенравной девушки, которой уже наскучили её поклонники:

— Бесики! Фи! Подумаешь — важное дело понравиться Бесики!

Обе женщины накинули плащи и вышли из комнаты. Проходя по верхней галерее дворца, они заглянули в круглое окно и увидели, что в большом зале снова накрывают столы.

— Карабахский хан, видимо, решил совсем не уезжать отсюда? — весело сказала Анна. — Пировать каждый день — где это слыхано?

— Так подобает царям. Когда я стану имеретинской царицей и ты приедешь ко мне в гости, я буду в течение целого года ежедневно устраивать пиры в твою честь.

— Ах, только бы мне довелось увидеть тебя царицей, а пиры я сама буду устраивать тебе хоть по два раза в день.

Между бабушкой и внучкой окончательно воцарились мир и согласие. Они быстрыми шагами спустились по лестнице, пересекли площадь и направились к дворцу Давида Орбелиани. Анна не ожидала, что у Тамары будут гости, и в изумлении остановилась на пороге, увидев, что гостиная её племянницы полна народу; среди гостей не было ни одной женщины.

Анна обвела присутствующих взглядом и увидела в углу зала Бесики; он побледнел, когда она вошла, и теперь глядел на неё широко раскрытыми глазами.

— Когда вы приехали, Давид? — обратилась Анна к Орбелиани.

— Только что, ваша светлость, — ответил Давид, пододвигая к ней кресло. — Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, но мы, кажется, помешали… Я хотела видеть Тамару. Она дома?

— Дома, и сейчас выйдет.

— Анна, вы ли это? — послышался знакомый голос.

Дверь отворилась, и в зал вошла, сверкая бриллиантами и жемчугами, пышно разодетая Тамара; она обняла тётку, поцеловала Анико и повела обеих в свою комнату.

— Пойдём ко мне, — сказала она Анне. — Они тут беседуют о своих делах, и мы им помешаем. Позднее они отправятся во дворец пировать, а мы останемся здесь одни и, если вы пожелаете, устроим свой, женский пир.

Они сели; завязалась оживлённая беседа. В камине весело гудело пламя. Анна протянула руки к огню.

— Ах, милая Тамара, что может быть лучше камина? — сказала Анна. — Я никак не могу привыкнуть к стенным печам, которые мой брат велел устроить во дворце. Правда, комнаты хорошо обогреваются, но зато мы всё время ходим с насморком. К тому же, если я не вижу огня, мне всё кажется, что я не могу согреться.

— Ах, кстати! Какие чудесные зонтики привёз из России ага Ибреим. Они продаются у него в лавке по три миналтуна.

— Правда? Я ещё не была в караван-сарае. Что он ещё привёз?

— Превосходное русское полотно, — сказала Анико. — Я такого никогда ещё не видала. Бельё из него будет лучше, чем шёлковое…

— Вот хорошо, что ты мне сказала! Ну, а ещё что?

Из большой гостиной донёсся какой-то шум. Женщины недоумённо переглянулись. Тамара встала и пошла узнать, что случилось. Анна и Анико проводили её взглядом и застыли в напряжённом ожидании.

Шум как будто утих, но Тамара не возвращалась.

— Что там происходит? — спросила Анна.

Анико вскочила.

— Пойду узнаю.

Она побежала вслед за Тамарой. Дверь в зал осталась полуоткрытой, и Анна ясно расслышала слова Тамары:

— А они не сказали — за что?

Несколько голосов одновременно ответили Тамаре, и Анна не смогла разобрать слов. Она встала и направилась вслед за племянницей и внучкой. Сердце подсказывало ей, что случилась какая-то беда. В гостиной все были на ногах и растерянно смотрели друг на друга. Тамара о чём-то спрашивала Давида, который с мрачным видом глядел в сторону и не отвечал ей.

— Что случилось? — спросила Анна внучку, которая взволнованно бросилась ей навстречу.

— Бесики арестовали!

— Бесики? — Анна смертельно побледнела. — За что?

— Не знаю, — И Анико прижала к губам скомканный платок, чтобы не разрыдаться.

Анна невольно бросила взгляд в тот угол, где стоял Бесики в то мгновение, когда она входила в зал. Она хотела было о чём-то спросить Анико, но раздумала и направилась к Давиду.

— Что случилось, Давид? — спросила она.

Давид, который не обращал внимания на вопросы жены, повернулся к Анне и сказал с глубокой горечью:

— Что случилось? Позор и бесчестье, больше ничего! Какой стыд! Не знаю, что и сказать, — развёл руками Давид. — Наконец-то довелось нам передохнуть после непрерывных войн; начали мы залечивать свои раны, создали постоянное войско, навели в стране порядок — и вдруг… погрузились с головой в болото зависти и злобы, ябедничества и интриг! Мы задыхаемся в этой трясине! Господи! Залечить кровавые раны, чтоб заразиться паршой! Уж лучше было, кажется, вечно воевать. Если бы не ябедничество и не доносы — зачем бы государь арестовал Бесики? Кому он мешал? Жил при дворе безобидный и нищий поэт, сочинял приятные для слуха стихи. В чём он мог провиниться?

— Успокойтесь, друзья мои. Леван поговорит с государем, и Бесики освободят, — сказала Тамара, но по тону её чувствовалось, что она сама не верит своим словам.

Анна тут же стала прощаться и, хотя её усиленно уговаривали остаться обедать, поспешила домой. Анико она не взяла с собой, а приказала ей остаться у Тамары.

Кое-как добежав до своих комнат и заперев за собой дверь. Анна без сил упала на тахту, зарылась головой в подушки и зарыдала…

Долго оставалась она в таком положении. Потом вскочила и стала хлопотливо собираться.

Она решила поговорить с братом и выпросить у него свободу для Бесики.

— Будь что будет! — повторяла она про себя. — Да, да, будь что будет!..

На вершине скалы, над обрывом, чернела высокая башня — одна из башен Метехского замка. С неё был виден весь город. В маленькой камере внутри башни было темно — окнами ей служили бойницы.

В одну из них были видны Кура и Сейдабадская дорога; другая выходила на Татарскую площадь, третья позволяла окинуть взглядом дворец царя и чугуретскую отмель. Сейчас можно было рассмотреть лишь сказочно сверкающий дворец с его цветными узорчатыми окнами, которые казались картинами, висящими на бархатной стене ночи. На противоположном берегу Куры, против окон дворца, пастухи коротали ночь, усевшись вокруг костра. Закутанные в бурки, с высокими овчинными шапками на головах, сжимая свои длинные посохи, неподвижно сидели они у огня. Колеблющееся пламя отбрасывало на землю их тени, которые то кидались вправо, то влево, то вытягивались, то вдруг укорачивались, то простирали руки, словно стараясь дотянуться до темноты.

Бесики стоял в своей камере, приникнув к узкому отверстию, и не мог оторвать глаз от этого зрелища.

Вот они сидят прямо против дворца, не зная, что такое царский гнев, не страшась мести и доноса. Они свободны и могут идти, куда им вздумается. Если ночь застигнет их в пути, они расстелят бурки на земле и уснут на них, как на самой мягкой постели. Вольно дышится им, и недаром они поют:

Двое нас, ты да я, Друг мой, бурка моя. Прикорнём под кустом — Вот и будет наш дом…

А какую песню спеть сейчас Бесики? В камере темно, хоть глаз выколи. На холодном полу нет даже охапки соломы, чтобы прилечь.

Пламя желаний томит и сжигает меня, Вздыхаю и плачу, горе терзает меня, Птица жизни моей покидает меня. Чёрное войско тоски обступает меня.

Бесики глядит не отрываясь на ярко освещённые окна дворца. Он знает, какой комнате принадлежит каждое из этих окон. Почти все они освещены. Может быть, и Анна, вот так же, прильнув к своему окну, смотрит в ночь, на тёмную башню, в которой заточён её возлюбленный.

Бесики отходит от бойницы и опускается на холодный пол; перед его глазами встаёт ярко освещённый дворцовый зал, полный пирующих гостей. Во главе стола, под позолоченным балдахином, сидит царь, рядом с ним царевич и почётный гость. Все взгляды устремлены на Бесики, который, подыгрывая себе на сазе, произносит нараспев, по восточному обычаю, хвалебные стихи.

Сверкают алмазами хрустальные подвески канделябров.

Звонкой и чистой струёй льётся под сводами голос Бесики, но не хвалебная и не любовная песнь получается у него, а нечто иное:

Я утратил ту, что жизнью моей была, Я утратил блаженство, радость во мне умерла. Я утратил рай, я низвергнут в пучину зла, Я утратил звезду, что к счастью меня вела, Я утратил Минерву, чья мудрость — светлее дня.

Холод скоро вернул Бесики к действительности. Исчез сверкающий зал, вокруг опять было темно.

Дрожь прошла по телу Бесики. Он поднялся с пола, отыскал бойницу и снова устремил взор в тёмное пространство. Дворец со своими горящими окнами похож был на сказочного многоглазого дракона. Чудовище дышало огнём, рассыпая вокруг разноцветные искры, и время от времени с треском, шипением и свистом выбрасывало в небо красные, зелёные и жёлтые огненные полосы. ещё вчера этот фейерверк доставил бы наслаждение Бесики, который любил потешные огни и восхищался искусством шваба — пиротехника Якоба; но сейчас эти взлетающие в небо ракеты только наводили на него ужас.

Взошла комета — кровавый свет среди ночи. Мир несчастий и бед глядит мне в очи.

Неужели это Анна уговорила царя заточить Бесики в темницу и сейчас ломает руки в раскаянии?

А может быть, это Чабуа наябедничал на него? Пет, конечно, это Анна приказала бросить его в темницу, чтобы отомстить ему.

«Сама приду посмотреть на тебя, когда ты будешь покойником», — вспомнил он её слова. Уж не хочет ли она целовать его отсечённую голову, как Иродиада?

Со двора донёсся до него звук шагов. Через некоторое время звякнул ключ в замке, дверь со скрипом отворилась, и вошли судья Теймураз Цицишвили, секретарь Товар Бегтабегишвили и чиновник для допроса — Давид Херхеулидзе в сопровождении двух тюремных стражей с факелами. Лицо Бесики осветилось надеждой: он хорошо знал всех троих и даже был с ними в дружбе.

Стражи укрепили светильники в бойницах и принесли скамью для царских чиновников. Все трое сели. Бесики хотел поздороваться с ними, но они не дали ему этой возможности — так сурово и холодно глядели они на него.

— По повелению его величества, царя Ираклия, — начал судья Теймураз, — должен быть подвергнут допросу приближённый царевича Левана Бесарион Габашвили, сын Священника Захарии Габашвили, именуемый при дворе и называющий себя в своих писаниях Бесики. Давид Херхеулидзе, приступай к допросу.

— Как твоё имя? — спросил Херхеулидзе.

— Будто не знаешь! — горько улыбнулся Бесики. — Ведь у тебя всё уже записано!

— Отвечай, когда спрашивают! — закричал Херхеулидзе, выкатив глаза.

Бесики рассердился, губы его тронула презрительнонасмешливая улыбка.

— А если не отвечу?

— А если не ответишь, тогда, — Херхеулидзе обернулся к двери и крикнул: — Джалил, сюда!

В камеру вошёл рыжебородый палач. Он нёс в руках орудия своего мрачного ремесла. Швырнув их в угол, палач воззрился на царских чиновников в ожидании дальнейших приказаний.

— Ну-ка, заставь его заговорить, Джалил! — сказал Херхеулидзе, показывая глазами на узника.

Джалил выбрал из числа своих орудий плетёный ремень, к концам которого были прикреплены палки для закручивания. Потом он подошёл к Бесики и, вывернув ему руку привычным и быстрым движением, заставил поэта упасть на колени перед судьями; вслед за этим он схватил и другую руку Бесики, вывернул их обе ему за спину и крепко стянул ремнём, концы которого стал закручивать палками всё туже и туже, пока по вздрагиванию лопаток жертвы не убедился, что следующий оборот палок сделает боль нестерпимой.

Оскорблённый до глубины души, Бесики глядел на чиновника, кусая губы от боли. Он до последней минуты не принимал происходящего всерьёз и думал, что чиновники только притворяются грозными, чтобы напугать его, а затем добродушно посмеяться над ним. По сейчас он понял, что всё это — не шутка. Эти важные чиновники, ещё вчера подобострастно улыбавшиеся Бесики и считавшие за честь его дружбу, сейчас обращались с ним, как с преступником, и держали себя так, как будто никогда не были знакомы с ним.

— Как твоё имя? — повторил свой вопрос Херхеулидзе, движением головы подавая знак Джалилу.

Бесики вдруг почувствовал такую невыносимую боль, что невольно застонал, хотя перед этим твёрдо решил вынести любые муки, не издавая ни звука. Лоб его покрылся каплями холодного пота. Он устремил взор на Теймураза и спросил:

— Скажите, чего вы хотите от меня? Зачем вы наносите мне это оскорбление? В чём я провинился, что вы обращаетесь со мной, как с разбойником?

— Ты хуже разбойника, — ответил Херхеулидзе вместо судьи. — Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?

— Меня зовут Бесики.

— Из какого ты рода?

— Из рода Габашвили.

— Хорошо. Ну, теперь расскажи судье, какие преступления ты совершил против его величества, царя Грузии Ираклия?

— Никаких.

— Как это никаких? Что ж, значит, государь напрасно приказал тебя взять под стражу? Поглядите-ка на него! Не хватает, чтобы он обвинил государя в несправедливости!

— Говорю тебе, я не совершал никаких преступлений!

— Джалил!

Снова нечеловеческая боль заставила Бесики сначала застонать, а потом закричать звериным, душераздирающим криком. Из глаз его хлынули слёзы, жилы на висках надулись, пот струями полился со лба.

— Говори! — не отставал от него чиновник.

— Никаких, говорю тебе… Ох! Скажу… всё скажу.

Херхеулидзе сделал знак рукой палачу. Бесики перевёл дыхание.

— О чём говорить, не знаю… Не могу же клеветать на себя! Вы сами скажите, в чём я обвиняюсь, а я отвечу — правда это или нет.

— Ты сам лучше всех знаешь свои грехи. Сознайся, и дело с концом. И нас не мучай и самого себя. Ведь всё равно мы заставим тебя во всём сознаться!

Бесики внезапно что-то вспомнил и обратился к Теймуразу:

— Судья, почему ты обращаешься со мной не по закону?

— Что ты имеешь в виду?

— Разве в законах царя Вахтанга не сказано, что, если царь повелевает предать кого-нибудь пытке или казни, исполнитель царской воли обязан повременить в течение тридцати дней, так как царь за это время может смилостивиться и простить обвиняемого. Так это или нет?

— Да, есть такой закон! — согласился Теймураз. — Я о нём совсем позабыл! Джалил, развяжи заключённого. Наутро доложу государю, — как он прикажет, так и поступим.

Все трое вышли из камеры. Джалил развязал руки Бесики, собрал свои орудия и пошёл за стражами, которые унесли факелы, чтобы посветить судьям.

Бесики снова оказался в кромешном мраке. Обессиленный перенесённой пыткой, он улёгся на холодный пол и стал широко раскрытыми глазами глядеть в темноту. Огненные точки плавали перед его взором. Они кружились, как светлячки. Бесики закрыл глаза, но светлячки не исчезали; они роились в темноте, летали во всех направлениях и то потухали, то снова загорались.

Долго царило вокруг мёртвое молчание. Но вдруг снова раздался звук отпираемого замка, дверь отворилась и в камеру вошёл тюремный сторож с факелом в руке.

— Ушли, проклятие! — сказал он и присел около Бесики. — Ну, как ты себя чувствуешь, Бесики? Всё ещё болит?

— Болит, разумеется. Но кто ты такой? Я тебя что-то не узнаю.

— Неужели не узнаёшь? — удивился сторож. — Ох, смотри, что сделали с человеком — знакомых не узнает? Кушать хочешь? Хочешь, я тебе вина принесу? Оно сразу вернёт тебе силы.

— Не боишься?

— Чего бояться? Начальника стражи здесь нет, юзбаш тоже только что ушёл. Больше мне бояться некого. Потерпи малость, я сейчас вернусь.

Сторож ушёл и скоро вернулся с кувшином вина и небольшой сумой, из которой он извлёк глиняную чашу и немного пищи.

— На, выпей! — Сторож налил вина в чашу и протянул её Бесики. — Что, руки болят? Дай-ка, лучше я сам тебя напою. — Он просунул руку под спину Бесики, осторожно приподнял его и поднёс к его губам чашу с вином, после чего предложил ему кусок хлеба с сыром.

Бесики отрицательно замотал головой.

— Не хочу. Лучше достань мне немного сена на подстилку.

— Сена? Это дело лёгкое. Сейчас принесу столько, что хватит и подстелить и покрыться. Эх, знал бы ты, что творится в городе из-за твоего ареста! Люди плачут, сокрушаются — нашего, говорят, певца бросили в темницу. Цеховые старшины решили обратиться к царю с прошением: дескать, этот человек дарил нам радость. Как бы ни было велико его преступление, мы хотим выкупить его кровь. Вот какие дела!

Сторож снова ушёл и вернулся с такой огромной охапкой сена, что едва пролез в дверь. Он расстелил сено на полу и помог улечься Бесики, который с трудом дополз на коленях до своего убогого ложа.

— Ах ты, несчастный, как они тебя отделали! И за что они тебя так? Ничего плохого ты не сделал, никого не убил, никого не ограбил… Должно быть, наябедничали на тебя злые люди.

Бесики снова пришли на ум зловещие слова Анны: «Приду посмотреть на тебя, когда будешь покойником». Он вспомнил ужасную боль, которую испытал во время пытки, посмотрел на свои истерзанные, беспомощно распростёртые руки, и страшная злоба поднялась в его груди. Он решил послать Анне записку.

— Слушай! — сказал он сторожу. — Как твоё имя?

— Георгий я, Наникашвили. Вспомнил теперь?

Ах, так это ты, Георгий! — Бесики сделал вид, что узнал сторожа, хотя на самом деле имя это ничего не говорило ему. — Так вот, Георгий, у меня есть просьба к тебе.

— Приказывай!

— Ты должен достать мне бумагу, перо и чернила.

— Бумагу? Где же мне её достать?

— Не сейчас, нет. Завтра сходи к книжнику Иасэ, что живёт около Сионского собора, и передай ему мою просьбу. Он даст тебе всё, что мне нужно, а ты принесёшь сюда. Понял? Мне необходимо написать письмо к одному человеку. Надеюсь, что эта проклятая боль пройдёт до завтра и я смогу двигать рукой.

— Хорошо. Это дело не трудное. Рассчитывай на меня. Больше тебе ничего не нужно?

— Ничего, мой Георгий. А теперь ступай отсюда, чтобы никто не застал тебя здесь.

С этими словами Бесики положил голову на сено и даже не заметил, как ушёл его сторож, унося с собой факел. Снова звякнул ключ в замке, и Бесики очутился в темноте.

Свеча давно догорела и погасла, но Анна не звала прислугу и не приказывала, чтобы ей принесли другую свечу. Она сидела в темноте и не отрываясь глядела на Метехский замок, который мрачно возвышался на скале. похожий на злого разбойника, завернувшегося по самые глаза в бурку. Она ждала конца пиршества, чтобы тотчас после разъезда гостей пойти к Ираклию. В галерее сторожила её служанка, которая должна была сообщить ей, когда гости встанут из-за стола и Ираклий пойдёт к себе.

Вечером несколько раз к ней заходила Анико со свежими новостями. Оказалось, что она встретила Левана и спросила его, за что арестован Бесики и сможет ли он, царевич, вызволить его из беды. Ответ Левана успокоил её. Царевич сказал, что обвинения против Бесики несерьёзны: нельзя же наказать человека за посвящение любовных стихов какой-то вдове. Анна по-своему истолковала это сообщение и окончательно решила пойти к государю, чтобы спасти Бесики во что бы то ни стало. У неё не было ни малейшего сомнения в том, что она и есть та самая вдова, которой Бесики посвятил свои стихи.

Уже рассветало, когда служанка прибежала сказать Анне, что гости расходятся и что государь ушёл к себе. Не медля ни минуты, Анна отправилась к брату. В галерее она столкнулась с Чабуа Орбелиани. Анна хотела сделать вид, что не узнала его, но он остановил её, пожелал ей доброго утра и завёл разговор.

— Хочу пойти к государю, пока он один, — сказал Чабуа. — Подумайте только — он, оказывается, разрешил католикосу сжечь всё, какие ни на есть, светские книги! Наши пастыри решили устроить аутодафе. Бесики брошен в тюрьму за то, что будто бы пишет греховные стихи и распространяет порок и разврат. На что это похоже? Где это слыхано, чтобы поэта ввергли в темницу за сочинение любовных стихов? Я буду просить государя об его освобождении.

— Ах, какое доброе дело вы бы сделали, ваше сиятельство! — сказала Анна с мольбой в голосе. — Государь непременно вас послушается.

— Правда, мы с Бесики были врагами, но это не значит, что я должен радоваться, что его осудят без вины. К тому же, я забочусь не об одном Бесики. Конечно, я глубоко почитаю Антония, но предавать огню «Витязя в тигровой шкуре» я ни ему, ни кому другому не позволю.

— Пойдём, Чабуа. Я тоже иду к государю.

Они застали Ираклия в кабинете. Государь, позёвывая, просматривал какие-то бумаги.

— Что тебя привело сюда в столь ранний час? — спросил Ираклий, бросив на сестру удивлённый взгляд. — И вы здесь, Чабуа! Я думал, что вы уже дома. Что вам угодно?

— Государь, повелите освободить Бесики! — сразу выпалил Чабуа. — Прошу вас, освободите его, если за ним нет особенной вины. Он рос вместе с вашим сыном! Это на редкость одарённый юноша. Не губите его напрасно.

— Твоё великодушие меня не удивляет, Чабуа, но я не ожидал от тебя обвинения в несправедливости!

— Простите, государь, — Чабуа не ожидал такого ответа и растерялся. — Боже меня упаси обвинять вас в несправедливости! Я хотел сказать, если он не совершил большого преступления…

— Любопытно знать, почему ты так усиленно защищаешь его? Ведь он как будто твой враг?

— Можно ли назвать враждой наши нелады, государь? К тому же, зная людей, я уверен, что многие будут считать меня причиной всех его несчастий. Поэтому я и осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой об его освобождении.

Ираклий отрицательно покачал головой.

— Напрасно ты потревожил себя, Чабуа.

— Я позволю себе ещё раз повторить свою просьбу. Я встревожен, государь. Католикос приказал предать огню светские книги…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — прервал его Ираклий, — знаю и соглашаюсь с тобой: это в самом деле невиданный, достойный порицания приказ. Я не слыхал, чтобы кто-нибудь в мире, кроме инквизиторов, сжигал светские книги на кострах. Но скажите, разве вправе я, с моей расшатанной и полуразорённой страной, восстанавливать против себя церковь из-за двух-трёх сотен печатных книг? Книжные склады католикоса завалены церковными книгами — их там накопилось, если не ошибаюсь, на две тысячи туманов. Никто не покупает этих книг, а «Витязя в тигровой шкуре» вырывают из рук друг у друга. Да и что удивляться спросу на Руставели, — ведь даже писания моего отца заучиваются наизусть! Как же мне быть? Для блага страны я вынужден позволить католикосу совершить столь постыдное дело. Но знай, Чабуа, что есть бессмертные книги. Можно жечь их на кострах, выбросить в реку, рвать на клочки — они всё равно неистребимы: их нельзя уничтожить. Как может католикос одолеть Руставели? Даже собрав всё напечатанные царём Вахтангом экземпляры этой книги и предав их сожжению, католикос ничего этим не добьётся. Он лишь опозорит самого себя. На Руставели покушались тысячи его врагов, но он всё же дошёл до нас через столетия. А ты, мой Чабуа, должен простить своему государю, если иногда, для блага государства, он закрывает глаза на злые деяния. Дайте мне восстановить страну — и я перенесу сюда из Греции весь Парнас вместе с Аполлоном.

— А Бесики, государь?

— Бесики я не могу освободить и прошу больше не заговаривать со мной об этом. Желаю покойной ночи, князь!

Чабуа почтительно склонился перед царём и вышел из комнаты. Ираклий проводил его взглядом и повернулся к Анне. Пылающий взор сестры смутил его.

— Ну и утомил меня этот пир! — проговорил Ираклий и зевнул, делая вид, что не замечает волнения Анны. — Однако ты рано поднялась! Или ты не ложилась всю ночь?

Анна придвинулась вплотную к царю, схватила его руку повыше локтя и судорожно сжала её.

— Скажи, за что ты лишил свободы Бесики?

— За оскорбление, нанесённое тебе. Он посвятил тебе любовные стихи.

— Мне? — отшатнулась от него Анна.

— Да, тебе. Католикос сказал: «какой-то вдове», но я понял, что ты и есть эта вдова. Как посмел этот молокосос нанести оскорбление женщине из рода Багратиони? Я завтра прикажу обезглавить его!

— О боже! — простонала Анна и закрыла руками лицо. — Ты не посмеешь, государь, не посмеешь! Знай же, что я люблю этого юношу!

— Что ты, Анна? — глухо проговорил потрясённый Ираклий. — Ты любишь юношу, который мог бы быть по годам твоим внуком! И ты смеешь заявлять мне об этом?

— Я твоя сестра и дочь царя Теймураза, государь!

— Понимаю. Ты унаследовала любострастие своего отца!

— Нет, нет… Я не любострастная женщина…

— Довольно, замолчи! — крикнул на неё Ираклий. — Я и так знаю, кто ты такая.

— Кто я такая? Я женщина, которой впервые улыбнулось счастье на склоне её дней. Моя жизнь была кромешной ночью, и только теперь меня коснулся солнечный луч. Я хочу насладиться светом и теплом хоть на закате моей жизни. Не отнимай у меня солнца, брат мой, прославленный воин и рыцарь! Пощади меня, великий государь, молю тебя, как простая подданная твоя… как женщина.

— Боже милостивый, спаси меня от греха и соблазна! Женщина, о чём ты говоришь? Пристало ли члену царской семьи просить у государя разрешение на прелюбодеяние? Забота о государстве должна быть у тебя а мыслях денно и нощно!

— Государство, вечно государство! Во имя государства ты пожираешь нас всех и само это государство, как дракон. Сейчас же освободи Бесики! Хватит с тебя крови царевича Паата!

— Правду говорят, что женщина, пока у неё есть муж, — голиаф, а когда останется без мужа — голиаф аз голиафов! — сказал Ираклий, посмеиваясь. Он был немного навеселе, а в таком состоянии он никогда не гневался. — Успокойся, сестра!

— Одну сестру ты отправил в Персию и выдал там замуж за нехристя-магометанина, меня отдал дряхлому, немощному князю в надежде на то, что он скоро умрёт и его владения останутся тебе. Что ж, радуйся — всё вышло, как ты хотел. Возьми же, что тебе нужно, мне ничего не жаль. Хочешь, я отдам в твою казну мои драгоценности, только исполни мою просьбу!

— Анна, выслушай меня, — спокойно сказал ей Ираклий. — Обойди весь мир, и ты нигде не найдёшь царя, которому бы выпало на долю с самого рождения беспрестанно сражаться и вести нескончаемые войны. Одному мне бог послал такой удел. Во всём мире не найдёшь ты царя, который бы сам вёл свои войска в сражение и бился с саблей в руке как простой солдат. И это тоже предопределила мне воля божья. Смерть тысячу раз глядела мне в глаза. Не раз бывала у меня возможность уклониться от боя, в котором только чудом спасался от гибели, но я не пользовался этой возможностью. Чего же ради так поступил? Неужели для того, чтобы пожрать собственную страну?..

— Прости меня, брат! — Анна упала на колени.

— …Чтобы завладеть твоими владениями, чтобы думать только о своих удовольствиях? Всю жизнь я провёл на поле битвы, под открытым небом, питаясь сухим хлебом и водой. Редко удаётся мне заночевать га своей постели. Наверно, так и настигнет меня когда-нибудь смерть в открытом поле. Я знаю, что царь — слуга народа и страны; если бы я не знал этого, разве не мог бы я проводить жизнь в удовольствиях и наслаждениях, утопать в богатстве и роскоши? А ты говоришь, что я дракон, который пожирает страну! Нет, сестра, несправедливы твои упрёки! Встань, я не хочу, чтобы ты стояла передо мной на коленях.

Он обнял Анну, помог ей встать и посадил в кресло. Анна, закрыв лицо платком, беззвучно рыдала.

— Мы стоим на такой высоте, что нас все видят, мы же сами никого не замечаем, — продолжал Ираклий. — Ошибки наши представляются миру увеличенными во сто крат. И потому мы должны отказываться от многого, что не возбраняется другим. Мы не имеем права есть до пресыщения и пить до опьянения. Мы — люди, принёсшие себя в жертву родине. Будем молиться. Молитва ободрит наши души и поможет нам перенести все наши тяготы и печали.

— Ты прав, — сказала Анна, утирая слёзы, — Самое лучшее для меня — уйти от мира. Я постригусь в Мгвимский монастырь, если ты позволишь.

— Как хочешь. Я не буду неволить тебя. Подумай, тщательно взвесь и решай сама. Этой зимой я тебя никуда не отпущу, а весной… как пожелаешь.

— Но одну мою просьбу ты должен исполнить!

— Какую? — Ираклий взглянул Анне в глаза и понял её без слов. — Хорошо, обещаю, что он останется жив.

Вернувшись к себе, Анна подошла к зеркалу и долго смотрела на своё отражение. Вместо прекрасной, полной очарования женщины, которая глядела на неё из зеркала, она представила себе печальную монахиню с увядшим лицом, облечённую в чёрные одежды. В глазах у неё потемнело, всё завертелось перед её взором…

Когда Анна открыла глаза, она лежала в своей постели. Над нею, вся в слезах, стояла служанка, которая старалась привести её в чувство.

— Ах, милая госпожа!.. Слава богу! Я едва сумела привести вас в чувство.

— Что случилось?

— Вы упали в обморок, госпожа. Когда я вошла в комнату, вы лежали на полу без чувств.

— Я лежала на полу?

— Горе мне! Я чуть не сошла с ума!

— Ничего, ничего. Это, наверное, от бессонницы. Поди принеси мне чаю. Который час?

— Скоро двенадцать. Сейчас я подам вам чаю! — Служанка исчезла, но почти тотчас же вернулась и подала госпоже небольшую записку.

Анна развернула листок.

— От кого? Кто принёс?

— Мне передал слуга и сказал, что принёс какой-то мальчишка.

Письмо было написано неразборчивым почерком. Анна с трудом прочла его.

«Ваша светлость!

Жизнь моя обратилась в ад, я терплю невыносимые муки; за что вы разгневались на меня? Если я обречён на гибель, подобно беззащитному животному, брошенному вами на растерзание львам, молю вас, солнце, блистающее в высоте, прекратите мои муки и пришлите мне скорей яд, чтобы я мог, не медля ни минуты, расстаться с этим миром. Пусть рука, которая ввергла меня в пучину мрака, сама протянет мне чашу с напитком, извлечённым из жала змеи. Я приму её, как последний поцелуй…» — письмо прерывалось на этих словах.

Анна перекрестилась и еле слышно прошептала:

— Разве может быть на свете яд горше этого письма?

По городу рыскали сыщики католикоса и рылись в книгах, хранившихся у горожан. Обнаружив тетрадку стихов или книгу светского содержания, они тотчас уносили их в церковный совет. Горожане возмущались, отказывались сдавать книги. Обыск производился лишь в домах грузин. Ему не подвергались ни армяне, ни татары, ни евреи. Поэтому некоторые горожане, не боявшиеся патриаршего проклятия, отдавали свои книги на сохранение иноверцам.

— Что это такое? Светопреставление, что ли, наступило? — с удивлением спрашивали длиннобородые мастера и ремесленники.

— Книжника Иасэ схватили и заключили в патриаршую тюрьму.

— Все его книги бросили в Куру.

— Да ведь и Бесики-то, оказывается, схвачен за то, что писал любовные стихи.

— Так ведь он же не монах, чтобы писать молитвы! Что они выдумали! Разве не сказано у самого Руставели:

Третий род стихов пригоден для весёлых песнопений, Для пиров, забав, любовных писем и шутливых поношений!

— Нашёл, на кого ссылаться! Руставели! Разве не видишь, как с ним самим расправляются? Все его книги бросают в Куру.

— Пока я жив, своей не отдам!

— Попробуй! С тобой так расправятся, что и своих не узнаешь! Нет, брат, от приказа католикоса никуда не уйдёшь. Нарушишь — тебя не будут пускать в церковь.

— И пусть не пускают. Я и сам теперь в церковь ни за что не пойду. Не хочу ни Сионского собора, ни Анчисхати! Буду молиться с армянами или с католиками, а то пойду в мечеть. Чего им от меня нужно?

— Не кощунствуй!

— Так не годится, люди! Что вы как воды в рот набрали? Сопротивляйтесь! — крикнул знаменитый кулачный боец, ткач Дарчия. — Давайте пойдём к царю, пусть он скажет нам только одно слово. Слава богу, мы, кажется, не под турками и не под персами, а есть у нас наш грузинский государь!

Когда-то Дарчия таким же точно образом собрал горожан и повёл их на дворцовую площадь. Тогда дело касалось нового положения о налогах — и достаточно было кликнуть клич, как весь город поднялся на ноги. Дарчия думал, что и сейчас будет то же самое, но ошибся. Все были согласны, что творится большая несправедливость, но никто не трогался с места. Собралось лишь несколько человек, да и те скоро разошлись по домам: хлопот, дескать, не оберёшься. Дарчия с горечью покачал головой и пошёл в кабачок Баграта, чтобы залить досаду вином.

Сыщики католикоса продолжали рыскать по городу в поисках книг. Некоторые из них настолько обнаглели, что пытались даже проникнуть в дома знатных людей, но хозяева вытолкали их палками за дверь.

Вскоре во дворе Сионского храма возвышалась целая гора книг. Помимо первопечатных грузинских книг, среди которых было восемьсот экземпляров поэмы Руставели, там можно было найти во множестве старинные грузинские, арабские и персидские рукописи, а также французские, итальянские и русские книги.

Католикос приказал сжечь всю эту гору книг. Слуги бросились выполнять приказ Антония, но это оказалось не так легко: книги не загорались, нужно было раздирать их на листы, что требовало долгого времени. Тогда католикос, чтобы облегчить работу слугам, приказал бросать книги в Куру. Послушники хотели отодрать от книг некоторые дорогие, украшенные золотом переплёты, но Антоний и этого не разрешил.

— Переплёты проклятых книг тоже прокляты! Пусть никто не смеет их сохранять! — распорядился католикос.

Придворный священник Лука вместе с другими прислужниками складывал книги в хурджины. Послушники уносили их и сбрасывали с моста в реку. Прежде чем положить книгу в хурджин, Лука внимательно просматривал её, бормоча про себя:

— Книга латинская, а может быть, русская или французская. Одному богу ведомо, какие мерзости она проповедует или какие прелюбодейства описывает. Да будет сия книга ввергнута в геенну огненную.

Книга, писанная на языке нечестивых, персов, или арабов, или турок, которую я, невежда, опять-таки не могу прочесть, да будет предана огню или же брошена в Куру.

Книга, называемая Шах-Паме, описывающая дела персов, да будет брошена в Куру.

«Витязь в тигровой шкуре», напечатанный в типографии царя Вахтанга. Да будет книга сия ввергнута в ад, — он торопливо перекрестился и добавил: — И я вместе с нею, и я, грешный, вместе с нею… ещё «Витязь в тигровой шкуре» — одна, две, три, четыре книги. Книга арабская… нет… постой…

Лука, которому трудно было читать без очков, отодвинул подальше от глаз маленькую, красивой вязью написанную книгу, чтобы разобрать её мелкие буквы. На первый взгляд это была арабская рукопись, так как каждая её страница была покрыта золотом и окаймлена прихотливым витым орнаментом.

— «О, зачем ты, мир коварный, ввергнул нас в круговорот», — с трудом прочёл Лука. — Всемогущий боже, это снова «Витязь в тигровой шкуре»!.. — рукописная книга времён царицы Тамары!..

Он быстро перелистал книгу и отыскал в конце дату. Витыми буквами было написано: «Книга сия переписана во времена царствования Давида Норина, в лето 1245».

— Вот это — вещь! Поглядите, как тогда умели переписывать книги! — Лука со вздохом посмотрел на рукопись с волшебно сверкающими, позолоченными страницами. — Почему мы теперь не умеем делать такие книги?

— Мало того, что мы их не делаем, — с горечью проговорил один из послушников, которому, очевидно, не нравилось всё происходящее, — мы выбрасываем в реку даже то, что было сделано раньше.

— Молчи, не гневи бога! — крикнул Лука на послушника и незаметно опустил книгу в карман своей рясы. — Тсс, тише! Тьфу, тьфу, плюю на дьявола, отрекаюсь от нечистого!

И Лука стал хлопотливо бросать книги в хурджин. Едва взглянув на какую-нибудь книгу, он громко приговаривал:

— Тьфу, тьфу, плюю на дьявола, уберите от меня эту греховную книгу! — и кидал её в суму.

Весёлый священник надеялся, что своими прибаутками и суетой развлечёт окружающих, так что они забудут о маленькой книжке, сунутой им в карман.

Но Лука ошибся.

Гареджийский дьякон, который уже двадцать лет мечтал стать священником и с этой целью поступил в келейники к католикосу, заметил происшедшее и тотчас же доложил католикосу, что Лука спрятал в карман какую-то греховную книгу.

Антоний в этот день был с утра в плохом расположении духа. Его люди обыскивали дома и отбирали у горожан греховные книги. Он, как верный слуга святой церкви, мог чувствовать удовлетворение, уничтожая вредные книги, но, когда католикос увидел, как во дворе храма выросла гора книг, он почувствовал угрызения совести. Изящные, с любовью и тщанием написанные и разрисованные книги возбуждали в Антонин чувство невольного уважения. К тому же он знал, что сожжение еретических книг по постановлению церковных соборов во времена инквизиции было сурово осуждено историей. В нём нарастало чувство острого недовольства собой. Раздражение его усиливалось сознанием, что ошибку уже нельзя исправить. Отобранные у горожан книги непременно нужно было сжечь или выбросить в воду — Антоний не мог отменить своего решения. Раздражённый и раздосадованный, он старался как можно скорее закончить начатое дело, и когда гареджийский дьякон доложил ему о поступке Луки, он немедленно спустился во двор.

— Достань из кармана книгу, которую ты утаил! — приказал он священнику.

Лука торопливо погрузил руку в глубокий карман своей рясы, но запутался и долго возился, пока сумел извлечь оттуда книгу.

— Ты вместилище скверны! Что это такое? — Антоний выхватил из рук священника книгу и быстро перелистал её. — Стихи, сочинённые Бесики! Господи помилуй! Что ещё у тебя в кармане?

Лука снова торопливо полез в карман и протянул Антонию вторую книгу.

— А это что? «Витязь в тигровой шкуре» Руставели, написанный на позолоченных листах бумаги! Что же, золото тебя ослепило?

— Нет, ваше святейшество, это — древняя книга, и меня поразило искусство переписчика, трудившегося в столь отдалённые времена.

— Евангелие и молитвенник — вот книги, которые ты должен всегда держать в руках, а отнюдь не эти порождения греха! Воистину ты достоин быть извергнут из святой церкви и проклят навеки!

— Прости, святой отец! — Лука бросился на колени перед Антонием и коснулся лбом земли.

— Моли бога, дабы простил тебе грехи твои! Считая за лучшее удалить тебя из города и из дворца, назначаю тебя дьяконом в Цалку. Завтра же отправляйся туда пешком. А в пути, приказываю тебе, питаться одним хлебом!

Антоний бросил обе книги в общую кучу и вернулся к себе в палаты.

Лука долго лежал ничком на земле. Он никак не мог прийти в себя. В Цалку посылали обречённых на гибель. А для Луки, обременённого большой семьёй, приговор католикоса был вдвойне жестоким. Он и теперь, получая жалованье придворного священника, с трудом содержал многочисленную семью. Как же мог он просуществовать в Цалке с доходом простого дьякона?

— Святый боже, — Лука приподнял голову и оглянулся вокруг. — У кого просить милости?

Обратиться к самому царю? Но это было бесполезно. Лука знал, что Ираклий не станет вмешиваться в распоряжения католикоса.

Лука решил просить о заступничестве Левана и поспешил во дворец. Кряхтя и вздыхая, взобрался он по лестницам наверх и разыскал царевича.

— Защити, царевич, — бросился он на колени перед Леваном, — спаси от гибели!

— Что случилось, мой Лука? Не просишь ли ты у меня отпущения грехов? — с улыбкой спросил его Леван.

— Католикос лишил меня сана и посылает в изгнание.

— За что?

— На горе мне, я спрятал в карман книгу Бесики.

Леван нахмурился.

— Книгу Бесики? — повторил Леван. — Что говорить о книге, когда я не знаю, как спасти самого Бесики.

Один за другим сменялись томительные, бесцветные дни. К ним прибавились ещё более томительные бессонные ночи. Казалось, и друзья и враги забыли о Бесики. Никто не приходил к нему. Он сидел в тёмной камере в совершенном одиночестве и дрожал от холода. Раз в день сторож приносил ему чёрствый хлебец и маленький кувшин воды. Он ставил кувшин на самом пороге, клал на него хлеб и тотчас же закрывал дверь за собой. Георгия, который покровительствовал Бесики, куда-то убрали. Последнее время дежурили другие сторожа.

Непривычный к холоду и голоду, Бесики утратил бодрость и ослабел. Почти всё время он проводил лёжа на сене. Однажды почувствовал укол в шею. Он дотронулся пальцем до больного места и поймал чёрного клеща. Всё тело его сразу зачесалось, он чуть не разорвал на себе одежду. Вскочив на ноги, он заметался по камере. Сено внушало ему страх, он не решался на него лечь. Так он бегал взад и вперёд, пока его ноги не стали подкашиваться от усталости. Тогда он снова улёгся на сено и предался мрачным думам. Ужас сковывал его при одной мысли о том, что пройдёт тридцать дней и судьи опять придут к нему для допроса, приведут с собой палача Джалила и будут его пытать.

Но, может быть, его и не будут больше пытать, может быть, мучители не захотят тянуть целый месяц и сразу прикончат его — поставят на краю скалы и столкнут в Куру? О, каким бы это было счастьем в сравнении с теми страшными муками, которым он подвергнется через месяц!

Каждую ночь проводил он в подобных мыслях. Его постоянно напряжённый слух привык ко всем ночным звукам; он прислушивался к журчанию Куры, к глухому звону далёкого тари, к пению петухов, к карканью ворон на рассвете, к лаю и рычанию собак, к звону церковных колоколов, к протяжным возгласам муэдзина. В тягостной тревоге он ждал, что вот-вот раздастся звук шагов и в дверь войдёт палач. Но проходил день за днём, и никто не показывался. «Все меня забыли, — повторял измученный, обессилевший Бесики, — даже Леван! Кажется, сама смерть забыла обо мне! Неужели Анна не получила моего письма? Неужели она не сжалится надо мной и не пришлёт мне яду, чтобы пресечь мои мучения?»

Однажды вечером внезапно загремел тяжёлый замок, дверь отворилась и вошёл царевич.

— Здравствуй, скворец!

Бесики вскочил. Он остолбенел от неожиданности и даже не ответил на приветствие.

— Как поживаешь, стихотворец? — Леван оглянулся, рукой показал своим спутникам, чтобы они держались в отдалении, закрыл дверь и снова обратился к Бесики: — Ну, что ты поделываешь? Покорно ожидаешь приговора? Дела твои плохи. Анико не даёт мне покоя, всё просит спасти тебя. Но ведь ты знаешь моего отца, — он никому не прощает вины.

— Хотел бы я знать, в чём моя вина?

— Молчи! Всё открылось. Хочешь, перечислю твои преступления? Под Цхинвали, когда ты был у Тотлебена…

— О боже, ведь я…

— Постой, мне совсем не нужны твои оправдания. Почему ты не сообщил государю, что Тотлебен послал письмо ахалцихскому паше? Виновен ты в этом или нет? Виновен. Вот тебе одно преступление. Выехав из Тбилиси во время чумы, ты встретил по дороге Александра Амилахвари, который бежал из тюрьмы. Правда, то были тяжёлые дни, и все потеряли голову, но разве трудно было найти мандатура и сказать ему, чтобы он задержал беглеца? Знаю, ты скажешь — недостойно мужчины предавать несчастного. Ты прав, на твоём месте я поступил бы точно так же, но зато и был бы готов принять наказание. Вот тебе второе преступление. В Иране ты подружился с царевичем Александром Бакаровичем. Знаю, ты скажешь, что он наш родственник, двоюродный брат моего отца, и что ты не мог вести себя иначе… Но всё же это тяжкая вина. Это — третье преступление… Говорить дальше? Думаю, перечисленного достаточно, чтобы сиять с тебя голову. Так оно и случилось бы, если бы твой покровитель Леван не позаботился о тебе. Слушай внимательно! Я не могу освободить тебя, но я помогу тебе бежать. Тебе, конечно, нельзя жить ни в Тбилиси, ни в другом каком-либо городе нашего царства.

Леван скрыл от Бесики, что побег его устраивался с разрешения Ираклия.

— Я предпочитаю смертную казнь.

— Погоди, не торопись! Ты должен бежать в Имеретию и там дожидаться меня. Ты ведь давно мечтаешь об объединении всех грузинских царств по обе стороны Лихских гор? Мой отец давно бы расправился с царём Соломоном, если бы не боялся восстановить против себя Турцию. Дело нужно повести так, чтобы не сердить ни Турцию, ни Россию. Имеретинский престол займёт твой друг и покровитель Леван; это будет действительно объединение Грузии. Видишь, как судьба благосклонна к нам? Благодаря стараниям моего деда и отца сначала объединились Картли и Кахетия, теперь мы объединим всю Грузию, как Западное, так и Восточное царство.

Бесики внезапно почувствовал прилив сил; он восхищённо глядел на царевича и уже не помнил ни о тюрьме, ни о печальной своей судьбе, которую проклинал несколько минут назад.

— Когда я должен отправиться в Имеретию? Сейчас? — спросил он Левана.

— Нет, не сейчас. Приблизительно через месяц, когда все забудут о тебе и о твоём деле. Сюда придёт человек, который поможет тебе бежать. По знай, стража не будет предупреждена, и если кто-нибудь заподозрит побег или увидит тебя потом, после побега, в городе, то в тебя будут стрелять. Поэтому будь сугубо осторожен. Мы же, узнав о побеге, подымем тревогу, пошлём за тобой погоню и поручим нашему послу в Имеретии требовать у Соломона твоей выдачи. Но ты не бойся — Соломон не только не выдаст тебя, а наоборот, примет тебя с большим почётом, так же, как мы приняли бежавшего из Имеретии Георгия Абашидзе; он даст тебе придворную должность и приблизит тебя к себе. Ты должен сделаться поверенным его тайн. Можешь клеветать на нас сколько хочешь, но помни, что там, в Имеретии, ты являешься как бы тайным представителем Левана.

— Понимаю.

— Связь со мной ты будешь держать через католического миссионера Франчески; кроме того, курьером тебе будет служить кутаисский купец армянин Гарегин. Он часто приезжает сюда за цветными ситцами и другими красными товарами. Вот и всё. Всё ли тебе ясно?

— Совершенно ясно; я готов.

— Итак, до свидания, мой Бесики! Может быть, нам доведётся вновь сойтись вместе, и тогда мы возблагодарим бога за эту милость. Но может случиться, что мы сойдём в могилы, так и не увидев больше друг друга. Что ж, мы и тогда, перед смертью, сможем утешиться сознанием, что всю жизнь трудились для возрождения нашего отечества.

— До свидания, ваше высочество! — Бесики опустился на колени и поцеловал Левана в колено. — Ваши слова воскресили меня из мёртвых. Правда, тяжело мне расстаться навеки с Тбилиси. Но если мы призваны судьбой служить своей стране, мы должны иметь силу выносить любые превратности и невзгоды.

Бесики встал, смахнул навернувшиеся на глаза слёзы и продолжал:

— Простите меня за всё, царевич. Я не смог проявить в жизненной борьбе столько стойкости и выносливости, сколько проявили вы. Я не раз спотыкался на своём пути, но господу ведомо, что я был искренне предан нашему государю и нашей родине. Никогда моё сердце не знало корысти, и никогда я не искал сланы и почестей. Перо и чернила, кувшин вина да смена одежды — вот всё, что нужно было мне, чтобы чувствовать себя богатым и счастливым. Да и как же я дерзну роптать на судьбу, которая послала мне жизнь, полную страданий, но зато удостоила чести стоять бок о бок с рыцарями, сражающимися за счастье моей земли? Прощайте, мой царевич!

— Прощай, Бесики! Постараемся увидеться вновь как можно скорее.

— Аминь!

Леван ушёл. Бесики, оставшись один, предался мечтам и совсем позабыл о том, где он находится. Он воображал, как он выберется из тюрьмы, вскочит на лошадь и помчится в Имеретию. Он думал о трудностях, которые ему придётся преодолеть по пути, прежде чем он доберётся до цели. Он мысленно проходил весь этот путь до конца, а потом начинал сначала; но с каждым разом его мечты делались всё смелее и смелее. Вскоре он уже представлял себе, как бежит из тюрьмы, а потом целый месяц тайком живёт в городе. Он покидает город в сопровождении вооружённого отряда. Он не минует городские ворота и прямо перелетает через городскую стену на своём коне. Царь Соломон встречает его у самого перевала Лихи…

Через несколько дней волнение Бесики улеглось. Однообразная мечта о побеге ему надоела, и он уже не знал, чем себя занять. Любовные стихи не шли на ум. Он стал всматриваться в речные валуны, из которых были сложены стены, на пол, усеянный соломой. В одном месте он увидел вдавленную меж плитами пола свинцовую пулю. Он достал её и, очистив от земли, царапнул по каменной степе, как это делал в детстве. Пуля оставила след — чёрную черту, и вдруг Бесики осенила мысль исписать стихами отполированные рекой валуны. Правда, таких удобных для письма камней в стене было немного, но всё же достаточно, чтобы на них нацарапать целую поэму. Бесики отколупнул от стены два небольших камня и начал катать между ними пулю, делая из неё некое подобие карандаша. Вскоре он уже держал в руке небольшую свинцовую палочку и разглядывал стенную кладку, решая, с какого бы камня начать.

Но о чём же можно писать пулей на камне?

Бесики вспомнил Ацкурскую крепость, у которой были такой же кладки стены и в которую так тщетно палили русские пушки. Промелькнули перед глазами — атака хевсуров, смятение грузин и гнев сардара Давида Орбелиани, когда он останавливал дрогнувших сородичей.

Вспомнил всё это Бесики и, подойдя к стеке, некоторое время водил ладонью по гладкому камню, как бы снимая пыль и разглаживая его, затем начал тщательно выводить на нём строку за строкой.

Ярким пурпуром играет ратный дол и берег Мтквари. Там османы в их бурнусах, словно в рдеющем пожаре. Серебро доспехов! Злато! Взор метался в этой яри. О, клинки лезгинов! Лучших нет в Хорезме на базаре!

Камень был исписан. Бесики взялся за другой. Он писал не останавливаясь:

Русские в зелёно-красном и в лазурном красовались. Бляхи медные сверкали, роем звёзд переливались. Гром оружья, ружей грохот гулом в небе отозвались. У царя картвелов мысли к бурям битвы порывались.

Камни постепенно запестрели стихами. Местами свинец почти не оставлял следа на камне.

Бесики описывал неожиданный отход войск Тотлебена, совершенный по вероломному приказу командующего, и радость в стане врага.

Загремели зурны, грубы, — и, куда я взор ни кину, Вижу: храбрые в сметенье, словно ввержены в пучину.

Воспоминания набегали наподобие морских воли. Они захлёстывали молодого поэта, исписывающего грубые булыжники крепостной камеры. Вот перед глазами Бесики встал могущественный образ Давида Орбелиани:

…Натиск твой первоначальный копьеносцев сбить стремится. И гигант, и человек ты, и сверкающая птица. Разметал отряды вихрем ты, мелькая, как зарница. Став для них жёрновом тяжким, чтобы в кровь их погрузиться.

Так писал Бесики, вспоминая Аспиндзскую битву, и в первый раз, даже не заметив того, написал длинную поэму, восхваляющую Давида Орбелиани.

…Беглецы, твой слыша голос, встали, словно в землю врыты, А затем к тебе помчались, — и с тобой в порыве слиты, И татары не успели за рекой найти защиты, У перил моста сгрудились устрашённые сунниты. …Там, без брода, мчатся в реку, обезумев от испуга, Здесь теряющие разум бьют кинжалами друг друга, С толку сбил ты убегавших, велика твоя заслуга. Восхваляемый, косил ты, и пришлось османам туго. … Кто же мог не поклоняться? Каждый раз, увидя снова Лик, чью сладостную прелесть описать не может слово, Все о бедах забывали, и печаль была готова  Улететь. А ныне — горе! — я гоним и нет былого.

Когда Бесики кончил писать и оглядел стены, он увидел, что почти не осталось ни одного камня, на котором бы не были написаны стихи. Читать их мог только сам поэт, но он с одного взгляда распознавал написанное и заучивал наизусть с тем, чтобы через много лет воспроизвести на бумаге эту свою патриотическую поэму, столь не похожую на его придворную лирику.

Дни бежали за днями. Бесики привык к своим мечтам и забыл, что ему в самом деле предстояло вскоре бежать. Поэтому, когда однажды, в рождественскую ночь, до его ушей донёсся сверху какой-то шум, он не сразу понял, в чём дело. Когда же с потолка по верёвке спустился человек, он вскочил на ноги от неожиданности.

— Бесики! — позвал его кто-то шёпотом.

— Кто ты? — спросил он так же шёпотом.

— Я — Гогия Патрели. Не узнал? Ну, друг, теперь будь молодцом. Можешь подняться по верёвке?

— Попробую. Как ты сюда пробрался?

— Сейчас не время разговаривать. Нам нужно выбраться отсюда, пока сторожа не вернулись из церкви.

Бесики схватился за верёвку, но не смог подтянуть вверх своё тело. Гогия подхватил его, как ребёнка, и поставил себе на плечи. Бесики кое-как дотянулся до отверстия в стене под самой крышей, пролез в него и очутился на свободе. Он вздохнул всей грудью. Над головой его было небо, усеянное звёздами.

— Ложись, чего ты стоишь? Ты с ума сошёл! — зашептал Гогия, как только Бесики высунул голову из отверстия. — Ты хочешь, чтобы тебя подстрелили?

Гогия осторожно заглянул во двор крепости и знаком показал Бесики, чтобы тот спускался по верёвке, привязанной к зубцу башни, прямо над берегом Куры. Бесики протиснулся между двумя зубцами, взялся за верёвку и окинул взглядом город. Окна в домах были освещены, город сверкал огнями; издали доносились звуки сазандари. Среди тёмных улиц там и сям мелькали прохожие с факелами или с фонарями. У въезда на мост сидели вокруг костра караульщики.

Бесики вдруг осознал, на какой головокружительной высоте он находился. Ноги и руки у него слегка задрожали, но он пересилил себя, схватился за верёвку и, смело оттолкнувшись от стены, повис в воздухе. Он изодрал себе локти, ударился коленом об острый камень, а в руках ощутил такую жгучую боль, что едва не выпустил верёвку. Но продолжал быстро спускаться. Почувствовав под ногой выступ скалы, остановился, передохнул и заглянул вниз. Где-то глубоко под его ногами, во мраке, шумела Кура. Бесики снова стал спускаться.

Вдруг во дворе крепости раздались крики, один за другим грохнули два выстрела. В ту же секунду Гогия Патрели быстро скользнул вниз по верёвке и почти что сел на плечи Бесики.

— Быстрей! — шепнул он.

Бесики ослабил пальцы, сжимавшие верёвку, и полетел вниз со страшной скоростью. Точно раскалённое железо обожгло ему ладони, с которых верёвка содрала кожу. Он с размаху упал на тропинку перед пещерой Або Тбилисского и не успел ещё прийти в себя, как Гогия Патрели уже тряс его за плечи.

— Скорей вставай! Иначе мы погибли.

Снова затрещали ружья, засвистели и зацокали, ударяясь о скалу, пули.

Гогия поднял Бесики и, поставив его на ноги, пустился вниз, словно проваливаясь в глубокую тьму. Бесики, скользя и падая, последовал за ним. Он ударился грудью о выступ скалы и расцарапал себе в кровь лицо об острые камни. Наконец, не удержавшись, он просто покатился вниз и грузно шлёпнулся в мягкий, как тесто, мокрый песок. Бесики не в силах был пошевелиться; шум Куры, кипевшей водоворотами в теснине под мостом, оглушил его, и он не расслышал, как позвал его Гогия. Щека его очутилась в воде, которая быстро набралась в ямку, выдавленную в песке его головой.

— Что с тобой, Бесики? — изо всех сил тряс его Гогия. — Ты не можешь двигаться?

Подхватив Бесики на руки, словно ребёнка, Гогия с шумом вошёл в воду и посадил его в заранее приготовленную лодку. Лодка накренилась и наполовину наполнилась водой. Если бы Гогия сел в неё, не вычерпав воду, она неминуемо пошла бы ко дну. Думать было некогда, — по мосту бежали стрелки с ружьями. Гогия изо всех сил толкнул лодку к противоположному берегу и сам поплыл за нею. Течение быстро увлекло их, и они скрылись за скалой. Через минуту они очутились около устья речки Дабаханки. Гогия вытащил Бесики из лодки, взвалил его себе на спину и скрылся под сводами моста. Освободившаяся лодка отвалила от берега, и её понесло вниз по течению. С моста сейчас же послышался сухой треск выстрелов. Гогия оглянулся.

На башне стояли сторожа, которые факелами освещали путь человеку, осторожно спускавшемуся по оставленной беглецами верёвке. Гогия как-то по-особенному хмыкнул, что должно было выражать радость по поводу удачи и насмешку над преследующими. Через мгновение он, подхватив свою тяжёлую ношу, стал взбираться вверх по тропинке и скоро скрылся в узком тёмном переулке.

Когда Бесики пришёл в сознание, он увидел, что лежит в маленькой комнатке с низким потолком, которая была освещена только плошкой. Около него стояли двое мужчин. Один из них был Гогия Патрели, а другой — лекарь Иване Турманидзе.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Бесики? — с отеческой заботой спросил Гогия. — Как тебе не стыдно? Или ты не мужчина?

— Где я?

— Не бойся, мы в безопасности! Болит у тебя что-нибудь? Вот я привёл к тебе Иване. Узнаёшь его?

— Иване?

— Да, нашего Иване Турманидзе.

— Ну-ка, разденем его, посмотрим, что с ним, — прервал их лекарь и тотчас же принялся расстёгивать застёжки на одежде Бесики.

— Не беспокойся, переломов нет! — успокоил он Бесики после того, как внимательно осмотрел его. — Правда, расшибся ты жестоко, и вся кожа у тебя на руках содрана. Но это пустяки! От моей мази за неделю заживут все раны.

Пока Турманидзе смазывал и перевязывал раны, Гогия рассказывал Бесики о том, что происходило в городе.

— Настоящее татарское нашествие. По городу бегают люди с факелами, ищут в каждом уголке. Говорят, что государь обещал сто золотых тому, кто поймает Бесики. Человек пятнадцать уже арестовано, но не могут же все они оказаться тобой! Совсем растерялись мандатуры! Поймали одного борчалинского татарина: ты, дескать, только прикидываешься татарином, а на самом деле ты и есть Бесики! До утра, наверное, многих заберут — даже священников. Мало ли как мог Бесики переодеться!

— А ты разгуливаешь по городу без опасений? — спросил Бесики.

— Конечно! Ведь никто не знает, что и устроил твой побег! Я первый суетился и бегал по улицам. То зову: «Скорее сюда, он здесь!», то кричу: «Вон он, там, держите его!» И того татарина тоже я заставил арестовать.

— Где мы сейчас?

— Не всё ли тебе равно? Нас здесь никто не найдёт. Чего ещё тебе надо?

Турманизде ушёл. Гогия собственноручно покормил больного и пожелал ему спокойной ночи.

Бесики думал, что на следующий же день поднимется с постели, но ошибся. На следующий день боль стала сильней, и он очень мучился. На третий день ему так сдавило грудь, что он едва мог дышать. Турманидзе дважды навещал его и перевязывал ему раны.

Лишь через десять дней Бесики встал с постели. Всё это время Гогия был с ним. Он приносил ему свежие новости, составлял вместе с ним план побега из города. После долгих рассуждений они решили выйти из города по обходной Телетской дороге, подняться в Коджори и уже оттуда, в полной безопасности, взять направление на Имеретию. В городе уже забыли о бегстве Бесики; все были уверены, что его давным-давно нет в Тбилиси. Теперь переодетому Бесики уже было нетрудно ускользнуть из города незамеченным.

Вскоре настал и долгожданный день. С утра стояла тихая и ясная погода, солнце ласково светило, был лёгкий мороз. Над крышами бань клубился пар, который поднимался к вершине нарикальского холма и облаком окутывал высившуюся на скале крепость. Город был полон обычного шума; слышались стук молотов в кузницах, скрип аробных колёс, свист плетей, топот копыт и голоса прохожих.

Бесики окинул на прощание столицу долгим взглядом. На глазах у него были слёзы.

Перед ним промелькнула вся его прошлая жизнь.

Он вспомнил прекрасную царевну Анну, шелест её шёлкового платья, её нежный голос. Вспомнил он и своих друзей: царевича Левана и Давида Орбелиани, с которыми вместе мечтал он о будущем величии родной страны.

Всё это было теперь навсегда, навсегда потеряно для него! Сердце его наполнилось горечью, колени подкосились.

Он пошатнулся.

— Что с тобой, Бесики? — спросил испуганный Гогия, поддерживая его.

— Ничего, мой Гогия. Уведи меня отсюда!

Оба путника благополучно миновали городские ворота. Они вели на поводу навьюченных хурджинами лошадей.

Тихим шагом прошли они Ортачала и стали подниматься на Телетский хребет.

С дороги они ещё раз увидели Тбилиси. Чем выше поднималась тропинка, тем шире разворачивалась внизу панорама города, залёгшего в ущелье. Взгляду Бесики постепенно открывались окрестные горы, далёкие поля за ними, ещё дальше новые горы — и всё это необозримое пространство рассекалось надвое извилистой серебристой лентой Куры.

Тбилиси был прекрасен. Крепко приросший к скалам, которые теснились вокруг, охваченный, словно серебряным поясом, своей крепостной стеной, он курился подобно некоему жертвеннику; голубоватый дым, похожий на лёгкие хлопья ваты, как бы наматывался на сверкающие веретена солнечных лучей.

Подъём кончился. Тропинка повернула к Шавнабаде, и Тбилиси навсегда скрылся из глаз Бесики.

Был январь тысяча семьсот семьдесят седьмого года.

Эпилог

В годы после побега Бесики из Тбилиси жизнь страны некоторое время продолжалась спокойно и государственные дела складывались более или менее удачно. Поочерёдная воинская повинность, проведение которой в жизнь было доверено царевичу Левану, принесла стране временное благополучие. Взаимоотношения Грузии с Турцией и с Персией не оставляли желать лучшего. Но это благополучие продолжалось недолго. Вскоре умер Керим-хан, и в Иране начались волнения. Владетель Ширвана, Фатали-хан, попытался захватить иранский трон. Для этого ему необходимо было покорить Восточное Закавказье и в первую очередь покончить с Ираклием. Он решил объединить всех мусульман против Ираклия и объявить ему священную войну. Фатали-хану удалось поднять против Грузии ганджинского и ереванского ханов, но Ираклий заключил союз с карабахским ханом Ибреимом и в 1779 году, дважды наголову разбив войска Фатали-хана, покорил Ганджинское ханство.

Вслед за этим Ираклий выступил против ереванского хана, но тот в страхе запросил пощады. Ираклий не хотел оставлять безнаказанным мятежного хана, но тут из Тбилиси неожиданно пришли дурные вести, и царь заторопился домой. Ереванский хан был прощён и оставлен во главе вассального княжества. Имеретинский царь Соломон был недоволен договором Ираклия с Турцией. Он подозревал, что Ираклий собирается, с согласия турок, отнять у него трон и захватить Имеретию. Вокруг Соломона сгруппировались недовольные Ираклием феодалы, к которым прибавился и бежавший от Ираклия Бесики. Соломон приютил его, пожаловал ему княжеский титул и назначил правителем царской канцелярии.

Вначале поэт лелеял надежды на воцарение Левана в Имеретии, однако он быстро убедился, что свергнуть такого сильного и волевого царя, как Соломон, не лёгкое дело. Не только Ираклий, но и сам турецкий султан потерпел в этом неудачу. Тогда Бесики всей душой предался имеретинскому царю и стал мечтать о низвержении самого Ираклия. Карталинско-кахетинские эмигранты уверяли Соломона, что они немедленно подняли бы восстание в Восточной Грузии, если бы к ним приехал законный наследник грузинского трона — царевич Александр Бакарович. Соломон снарядил в Иран Бесики, который уже встречался с царевичем в Ширазе, и поручил ему привезти Александра в Имеретию.

Бесики во второй раз отправился в Иран. Путь через Грузию был для него закрыт, и ему пришлось перебраться через неприступный горный перевал Шаривцек на Северный Кавказ. Он поехал в Астрахань и там сел на корабль, который после тридцатидевятидневного плавания по Каспийскому морю привёз его в персидский порт Решт. Из Решта он отправился в Шираз, разыскал там царевича Александра Бакаровича и вернулся вместе с ним в Имеретию.

Соломон торопился начать решительное наступление на Ираклия. Нужно было воспользоваться пошатнувшимся внешнеполитическим положением карталинского царя. Соломон боялся опоздать. Ираклий возобновил попытки вступить в русское подданство. Попытки эти в конце концов должны были увенчаться успехом, так как Россия стремилась укрепить своё влияние в Закавказье.

Обострение взаимоотношений с Турцией, потерявшей в последней войне Крым и северокавказские владения, вынуждало правителей Российской империи стремиться к установлению тесных связей с Ираклием и Соломоном. В Тбилиси появились эмиссары русского правительства, которые советовали Ираклию возобновить переговоры с Петербургом.

Ираклий не замедлил последовать их советам. Решению его способствовало стрясшееся над Ираклием большое семейное несчастье — неожиданная смерть любимого сына, царевича Левана, который был организатором регулярного войска и душой всего этого дела. Со смертью Левана служба в регулярных войсках почти прекратилась. Призывники перестали являться в свои части, и постепенно это важное начинание было упразднено. Таким образом Грузия лишилась надёжной опоры, и Ираклию пришлось завести наёмное войско, содержание которого поглощало почти всё и без того скудные государственные доходы полуразорённой страны. (По сведениям русских чиновников того времени, доход казны царя Ираклия не превышал ста тысяч рублей в год.)

Прекращению поочерёдной воинской повинности способствовало также то обстоятельство, что большинство карталинских феодалов было настроено против Ираклия. Скопление в Картли войск, которые в любой момент могли отложиться от царя, было для Ираклия не совсем безопасно. По-видимому, это и имели в виду карталинские эмигранты в Имеретии, когда они обещали Соломону тотчас же по прибытии царевича Александра поднять в Картли восстание. Это обстоятельство было хорошо известно Ираклию, который поэтому равнодушно относился к неявке призывников на сборные пункты. Он не доверял карталинским феодалам.

Российский протекторат был для грузинского царя единственным спасением. И как только представилась возможность, Ираклий возобновил переговоры с Петербургом.

Надеждам царевича Александра Бакаровича не суждено было сбыться. Вскоре после прибытия в Имеретию он отправился в сопровождении карталинских феодалов-эмигрантов в Картли в надежде поднять там восстание. Но напрасно рассылал он во все уголки Картли своих гонцов с призывом к мятежу. К нему примкнуло лишь несколько князей, которые не сумели даже повести за собой своих крепостных.

Обескураженный, царевич был вынужден покинуть Картли. Царь Соломон не посмел открыто оказать поддержку противнику Ираклия (он обещал помощь царевичу лишь в том случае, если бы тому удалось поднять восстание), и Александр Бакарович, покинув Имеретию, отправился к Фаталн-хану. Последний радушно принял царевича и не только обещал ему помощь, но тут же предоставил ему значительное войско для похода против Ираклия.

Успеху переговоров Ираклия с Петербургом значительно способствовал разгром грузинской придворной партии — противников союза с Россией. Первым при этом разгроме понёс кару поэт Бесики. Со смертью Левана единственным влиятельным деятелем этой партии остался старший зять Ираклия, сардар Давид Орбелиани. Но и он своим упорством навлёк на себя гнев Ираклия, был разжалован, лишён всех своих званий, смещён с должности сахлтухуцеси и изгнан из Тбилиси. Столь крутая мера по отношению к представителю царской семьи возымела должное действие на всех вельмож, тяготеющих к восточной ориентации. Антирусская оппозиция была окончательно разгромлена.

Вскоре, по указанию из Петербурга, Фатали-хан распустил войско, собранное им для борьбы против Ираклия, а царевича Александра Бакаровича отправил в Россию. По дороге царевич был арестован по просьбе Ираклия русскими властями.

Двадцать четвёртого июля 1783 года в крепости Георгиевск (Северный Кавказ) был подписан договор между Россией и Грузией. Таким образом, после долгих и безуспешных попыток Ираклию удалось, преодолев множество препятствий, завершить начатое его предшественниками великое дело и ввести Грузию под покровительство России. Уроки прошлого, так же как нужды настоящего и надежды на будущее, диктовали Ираклию принятое им решение.

Все надежды Бесики на возвращение в родную столицу потерпели крушение. Бесики должен был примириться с судьбой. Он окончательно убедился, что ни царевичу Александру, ни царю Соломону не под силу низложить Ираклия и что, таким образом, вся карталинская эмиграция обречена на пожизненное изгнание. Большинство эмигрантов окончательно поселилось в Западной Грузии и как бы примирилось со своей судьбой.

Бесики верой и правдой служил Соломону, участвовал во всех его походах и вскоре завоевал полное доверие своего нового покровителя. Он был утверждён в княжеском титуле и получил большие поместья в Кутаиси и в других местах. Отец поэта, который прибыл из России со всей семьёй, так же радушно был принят Соломоном.

В 1784 году царь Соломон умер от кровоизлияния в мозг. По наущению карталинских эмигрантов группа имеретинских феодалов возвела на трон двоюродного брата Соломона — царевича Давида.

Супруга Давида — Анико Орбелиани стала полновластной царицей Имеретии. Она приблизила к себе своего дядю Элизбара Эристави и любимого ею поэта Бесики. Эти два князя сделались фактически властителями Имеретии. Особенно сильным было влияние Бесики. Он стал фаворитом Анико, которую все называли теперь полным именем — Анна.

Молодая царица больше предавалась веселью и любви, нежели занималась государственными делами. Слабоумный Давид, конечно, не мог править государством. Он увлёкся земледелием, целые дни проводил на пашнях, сам ходил за плугом и перекапывал кукурузные поля, чем чрезвычайно веселил своих подданных.

Став фаворитом Анны, Бесики, естественно, стал мечтать о том, чтобы укрепить как своё положение, так и весьма шаткий трон Имеретии. Ему уже стало ясно, что без помощи России этого невозможно достигнуть. Пример Картли и Кахетии достаточно красноречиво говорил об этом. Если помощь России была нужна даже такому могущественному царю, как Ираклий, то для Имеретин она была и подавно необходима. Бесики убедил царицу Анну в необходимости добиться покровительства России и вскоре уехал с многочисленным посольством в Петербург. Переговоры его развивались успешно. Бесики убеждал русское правительство, что из Имеретии можно нанести победоносный удар Турции и сравнительно небольшими силами захватить Черноморское побережье, что дало бы возможность фельдмаршалу Потёмкину осуществить сокрушительное наступление против Порты со стороны Балкан. В Петербурге эти предложения, по-видимому, показались заманчивыми. Во всяком случае. Бесики был направлен со своей миссией в город Кременчуг, где находилась ставка фельдмаршала Потёмкина.

В Кременчуге Бесики поразило обилие послов, съехавшихся сюда со всех концов света. Помимо послов царя Ираклия тут находились послы персидского шаха и разных ханов, а также представители западных держав. Бесики подробно ознакомил Потёмкина со своим планом захвата Черноморского побережья, который требовал для своего осуществления всего пятнадцать тысяч солдат. При первом же появлении такого войска абхазский, мингрельский и гурийский владетели (которые не подчинялись имеретинскому царю) проявили бы покорность России. После этого можно было бы собрать на месте сорокатысячное ополчение, которое, под предводительством русских офицеров и в сочетании с русским войском, представляло бы собой большую силу. Этот план понравился Потёмкину, и он обещал Бесики принять все меры для воплощения этого плана в жизнь. Для этого ему необходимо было высвободить из операций часть действующей армии, а недостающее количество войск вновь набрать и сформировать.

Окрылённый надеждами, Бесики мечтал уже не только о покорении Черноморского побережья и подчинении отложившихся феодалов, но и о движении в глубь страны, низложении Ираклия и объединении всей Грузии с помощью русских войск. Будущее Грузинское царство представлялось ему похожим на Российскую империю, только в меньшем масштабе: полновластная царица всея Грузии Анна и её фаворит Бесики.

Полный таких надежд, Бесики стал терпеливо ждать обещанного Потёмкиным войска.

Тем временем в Имеретии дела приняли дурной для Бесики оборот. Оттеснённые любимцами царицы имеретинские феодалы начали выражать недовольство. Легкомысленное поведение царицы привело к тому, что влиятельные князья составили заговор и отправили в Тбилиси, к Ираклию, своих представителей. Имеретины просили Ираклия низложить безвольного и слабоумного Давида Георгиевича и присоединить Западную Грузию (Имеретию) к Восточной.

Ираклий созвал специальный совет из высших сановников и духовных лиц, чтобы обсудить предложение имеретин. Совет заседал несколько дней. Всеобщее мнение было — согласиться. Ираклий некоторое время колебался, но затем ответил решительным отказом. Свой отказ Ираклий мотивировал тем, что турки считали Имеретию своим владением и не прекращали попыток вновь завладеть ею. Присоединение этого царства к Карталинии вызвало бы недовольство Турции и навлекло бы её вражду. Поэтому Ираклий считал более благоразумным возвести на имеретинский престол своего внука Давида Арчиловича. Тогда Имеретия с виду сохранила бы независимость и турки не обратили бы внимания на смену правителя; на самом же деле она становилась одной из частей объединённой Грузии.

Предложение Ираклия было принято. Осуществление его началось немедленно. Ираклий отправил в Кутаиси трёхтысячное войско. Давид был низложен и бежал в Ахалцих просить помощи у паши. Анна бежала в Тбилиси к своему деду Ираклию, который не разрешил ей проживать в столице и предложил уехать в Телави. Развенчанная царица подверглась ожесточённым преследованиям. Правда, Ираклий в конце концов сжалился над нею и подарил ей имение в Кепинисхеви.

Прошёл год с лишним после этих событий, а Бесики всё ещё находился при Потёмкине, домогаясь обещанного войска. Когда Потёмкин перенёс свою ставку в город Яссы, Бесики вместе с другими послами последовал за ним.

По позднейшим записям сотрудников грузинской миссии видно, что Потёмкин выделил для грузинского похода двенадцатитысячный отряд. Были подготовлены также царские инвенститурные знаки — корона, скипетр, порфира, Андреевский орден на синей муаровой ленте, герб Багратионов, царское знамя, кольцо с драгоценной печатью, осыпанные бриллиантами часы.

Но Бесики внезапно заболел какой-то неизвестной болезнью и скоропостижно скончался — ещё сравнительно молодым, в возрасте всего сорока лет.

Двоюродный брат Бесики Свимон Габашвили, который находился при нём в Яссах, постарался завершить его дело, но вскоре после смерти Бесики умер и Потёмкин, и планы установления русского протектората над Западной Грузией сами собой отпали.

Бывшая имеретинская царица Анна (Анико) долгое время продолжала терпеть жестокую нужду и непрекращающиеся преследования. Наконец она уехала в Россию, где была принята с подобающими почестями. Она поселилась в Москве, куда позднее прибыл и её сын Константин, которого Давид Арчилович, воцарившийся под именем Соломона Второго, держал в заточении до самого прихода русских, освободивших царевича из крепости.

Анна уже не надеялась вновь стать царицей Имеретии. Она окончательно примирилась со своей участью. Единственным её утешением были воспоминания о прошлом. Она бережно сохраняла рукописную тетрадь со стихами Бесики, чтение которых доставляло ей немалое наслаждение. Ведь это была тетрадь стихов, посвящённых ей самой! Эти стихи и по сей день считаются лучшими из всех произведений поэта.

Краткий пояснительный словарь

Автандил — герой поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Азнаур — дворянин.

Амилахори — шталмейстер (придворный чин).

Асасбаш — начальник городской стражи.

Бандули — мягкая кожаная обувь горцев.

Бахтиары — племя горцев в Иране.

Бегларбег — правитель провинции.

Векил — уполномоченный.

Визирь — советник, министр.

Ганджапа — азартная игра в карты.

Гашиш — смола ост-индской конопли. Употребляется для курения как сильно действующий наркотик.

Гвираби — тоннель, потайной ход.

Гоми — каша из итальянского проса.

Горда — сабля.

Грегорианство — армянское христианское вероисповедание.

Гурджи — грузин (турецк.).

Давтари — журнал, дневник, записная книга. Давтархана — канцелярия.

Дайра — бубен.

Дарбази — зал, комната во дворце; большое помещение в крестьянском доме.

Делибаши — буквально: сумасшедшие головы, головорезы. Джилавдар — стремянный.

Диванхана — секретариат.

Дидойцы — племя горцев на Кавказе.

Зурна — кавказский музыкальный инструмент. Зурной называют и ансамбль из трех музыкантов.

Ираклисцихе — крепость Ираклия.

Кабахи — ристалище, поле для игры, состязаний.

Каджи — дьяволы.

Капуцины — католический монашеский орден.

Караван-сарай — постоялый двор в Азии.

Кеткуди — богатый купец.

Кизилбаши — красноголовые. Так называли турок, которые носили красные головные уборы.

Киса — суконная варежка для омовений.

Коди — мера зерна.

Коса — безбородый.

Кортохи — перевал на границе Западной и Восточной Грузии. Корчибаш — начальник телохранителей.

Куларагаси — начальник слуг.

Лечаки (личак) — платок, вуаль.

Мангал — жаровня.

Мандатур — полицейский начальник при царе. Мандатурухуцеси — главный начальник, полицмейстер.

Мацони — вид простокваши.

Мдиванбег — высший сановник, советник, судья. Мдивани — письмоводитель, секретарь.

Мейтари — камердинер.

Мелик — градоначальник, городской старшина.

Мехмендар — правитель царских гостиниц (перс.).

Миналтуни — серебряная монета, равная примерно рублю.

Минбаш — военачальник, тысяцкий.

Моларетухуцеси — главный хранитель царских сокровищ. Моурав— начальник, вождь.

Мушриб — счетовод.

Муштеид — глава мусульманского духовенства.

Нагара — горн, фанфара.

Нагархана — дом трубачей или музыкантов.

Нарды — распространенная в Грузии игра в кости. Нестан — героиня поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Пареши — слуга, лакей, прислужник.

Пашалык — провинция, управляемая пашой.

Перхули — хороводная пляска.

Рубайя — четверостишие. В нем рифмуются первая, третья и четвертая строки.

Саз — струнный музыкальный инструмент.

Сазандари — музыкальный ансамбль. В переносном смысле свирельщик, импровизатор.

Сарайдар — зодчий, смотритель дворцов.

Сардар — военачальник, генерал.

Саркардар — главный начальник, смотритель.

Сачино — название дворца царицы Дареджан; в буквальном переводе; кругозор. Дворец был расположен на возвышенности, господствующей над городом. Частично сохранился до наших дней.

Сахлтухуцеси — правитель двора.

Сейдабад — южная часть Тбилиси.

Сераскир — военачальник, управляющий провинцией.

Сололаки — северная окраина, ныне центр Тбилиси.

Спаспет — военачальник.

Сунниты — религиозное направление в мусульманстве, придерживавшееся «сунны» (сунна — арабск. — обычай, предание) канонических законов ислама. Сунниты враждуют с шиитами, отвергающими учение «сунны» и обожествляющими Али, мужа дочери Мухаммеда, которого считают пророком.

Таблисчиры — «гроза стола», «гроза трапезы», обжора, чревоугодник.

Тагви — мышь.

Тари — восточный струнный инструмент.

Тариэль — герой поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Тория — грузинская пекарня с печью, врытой в землю. Туман — десять миналтунов или рублей.

Устабаш — глава ремесленников.

Фальконет — артиллерийское орудие небольшого калибра. Стреляет свинцовыми ядрами.

Хатайцы — враги царя Индии в поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Тариэль разбивает их перед предполагаемой свадьбой Нестан с сыном хорезмского шаха.

Хачапури — пирог с сыром.

Хелада — глиняный кувшинчик для вина.

Хурджин — переметная сума.

Чоха — кафтан, армяк.

Чурчхела — лакомство из виноградного сока и орехов.

Щербет — напиток из воды, лимона, амбры и сахара.

Шоти — род грузинского хлеба.

Эджиб — придворный чин.

Эристави — имя нескольких знатных грузинских родов. Первоначально — название должности главы провинции. Эшикагасбаш — церемониймейстер.

Юзбаш (узбаш) — сотник.

Примечания

1

Ай хорошо, очень хорошо! (тур.)

(обратно)

2

Русские власти титуловали Ираклия II «его высочеством», грузины — царским титулом — «его величество». (Прим, автора.).

(обратно)

3

Эй, свиньи!.. Русские ушли!

(обратно)

4

Куда идете?

(обратно)

5

Популярная в старой Грузии повесть о несчастной любви. (Прим, автора)

(обратно)

Оглавление

Книга Первая

Книга Вторая

Книга Третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg