«Жернова. 1918–1953. Большая чистка»

Жернова. 1918–1953. Большая чистка (fb2) - Жернова. 1918–1953. Большая чистка (Жернова - 6) 2155K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Васильевич Мануйлов

Виктор Мануйлов Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка

Часть 20

Глава 1

Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны.

Бабки нашептывали: «В Священном писании сказано: вода разольется по всей земле, огонь пожжет все живое — и сойдет на землю Антихрист, и наступит конец Света».

Молодежь к этим предсказаниям относилась с презрением, она твердо знала: Бога — нет, Антихриста — нет, а посему, если конец Света и наступит, то каким-то естественным путем; и была уверена, что именно от нее, молодежи, зависит все на этой земле, — как в настоящем, так и в будущем, — а тот факт, что стариков, с их предрассудками, бескультурьем и неграмотностью, отодвигают на вторые и третьи роли, считала делом вполне закономерным и правильным. Мало ли что кто-то вместе с Лениным создавал партию большевиков; мало ли что кто-то брал Зимний или штурмовал Турецкий вал! Это ж когда было! Если старикам воздавать исключительно по их прошлым заслугам и не принимать во внимание их реакционные замашки, если не видеть их перерождения и сползания к контрреволюции, то социализма не построить, мировую революцию не совершить, а молодым, ко всему прочему, останется лишь подбирать упавшие на дорогу крохи.

Дорогу — молодым! Старикам — почет! И то лишь в том случае, если они помогают молодым или, на худой конец, не путаются у них под ногами.

Страна строилась, бурлила, кипела, жила, несмотря ни на какие снегопады и метели, препятствия и происки врагов советской власти. По всей стране отыскивались и разоблачались вредители, террористы, шпионы и диверсанты, среди которых было так много именно тех, кто больше всего бил себя в грудь по поводу участия в революции и претендовал на всякие привилегии и почести. Газеты писали о том, как дети отказываются от своих отцов-каэров, жены доносят на мужей, изобличая их во вредительстве или в антисоветско-троцкистской деятельности.

Но борьба нового со старым шла не только в СССР. Бурлил и кипел весь мир. Газеты сообщали о сражениях в Испании, в Китае, в Эфиопии, о забастовках в Англии, Франции, Польше, о растущей фашистской опасности. В СССР прибыли первые пароходы с испанскими детьми. Страна встретила их с ликованием. Куда-то пропадали летчики и танкисты, не говоря родным и близким, куда именно. Но не только родные и близкие, знала вся страна, что «пропадают» они в Испанию, где грохочут первые бои мирового пролетариата с мировым фашизмом.

No pasaran! Фашизм не пройдет!

* * *

Сталин отложил в сторону вечерние выпуски газет, только что поступившие из типографий, еще пахнущие краской и машинным маслом, раскурил угасшую трубку. С первой полосы «Правды» смотрел на него он сам величиной в половину тетрадного листа, но смотрел выше себя, живого, и мимо. Сталину не понравился его собственный взгляд с газетной полосы, он двумя пальцами брезгливо перевернул газету обратной стороной.

Часы пробили десять раз. Ночь за окном беззвучно ползла по стране. На Дальнем Востоке уже начался новый день.

После декабрьского прошлого года Пленума ЦК миновало не так уж много времени. Пока все идет по плану: Пленум работал в нужном направлении, сглаживая некоторые разногласия и трения, но разногласия и трения были вызваны не желанием противоречить и отстаивать свою точку зрения, а исключительно непониманием политического положения в стране и в мире. Однако главное состоялось: Пленум решительно высказался за Большую чистку. То ли члены ЦК не поняли, под чем они подписались своим голосованием за ужесточение репрессий по отношению к тем, кто нарушает линию партии на ускоренную индустриализацию, так или иначе тормозит ее ход, кто зазнался, потерял бдительность, обюрократился, почил на лаврах благодушия, то ли уверены, что сами они не подпадают под эту категорию лиц, то ли надеются, что их каким-то образом минет чаша сия. Наивные люди. Именно они, члены ЦК, больше всего тормозят развитие страны, именно они больше всего зазнались в упоении властью, именно они больше всего подрывают экономическую и политическую стабильность в стране своими интригами, грызней за местечки и привилегии. Именно их головы и полетят в первую очередь. Но делать это надо осторожно, играя на личных симпатиях и антипатиях, групповых интересах, честолюбиях и прочих человеческих слабостях. Все как всегда — как сто и тысячу лет назад.

Поскребышев приоткрыл дверь кабинета, сообщил:

— Ежов ждет, товарищ Сталин.

— Проси.

Поскребышев попятился, пересек комнату охраны, остановился в дверях и, глядя в никуда, тихо произнес:

— Товарищ Сталин ждет.

Николай Иванович Ежов одернул гимнастерку, пробежал пальцами вдоль широкого ремня, расправляя складки, взял со стула папку, пошел к двери. Походя отметил, что Поскребышев, бывший с ним раньше на ты, никак сегодня его не назвал: ни товарищ Ежов, ни просто Николай. Если бы в приемной был кто-то еще, то и не разберешь, к кому обращены его слова: «Товарищ Сталин ждет…» Сталин всегда ждет. Сталин умеет ждать, выжидать, умеет терпеть и скрывать свое нетерпение — уж это-то Николаю Ивановичу известно доподлинно. Но что означает это поскребышевское безличное обращение?

Прикрыв за собой дверь, нарком внутренних дел вошел в знакомый кабинет и зашагал по длинной красной ковровой дорожке. Сколько уже пройдено по ней, а Николай Иванович все никак не может привыкнуть, что он, Колька Ежов, по прозвищу Шибздик, которого в детстве мог обидеть почти каждый из сверстников по причине его телесной слабости, шагает по красной ковровой дорожке к столу, за которым сидит самый… да, самый великий и мудрый человек на всей планете. И самый же коварный из них. От этого ноги плохо гнутся в коленях, в животе пусто, а руки предательски потеют, и приходится успевать перед самым столом обтереть правую руку о полу гимнастерки, чтобы Сталин не почувствовал робости перед ним своего наркома.

Остановившись возле стола, Николай Иванович, глядя на Сталина оцепеневшим взглядом, негромко вымолвил:

— Мне только что сообщили, товарищ Сталин: на линии Москва-Харьков сошел с рельсов пассажирский поезд, следующий в Москву. В него врезался товарняк, идущий в Донбасс с оборудованием для новых шахт. Я приказал начать расследование причин этой аварии.

— Полагаешь — диверсия?

— Пока ничего определенного сказать не могу. Снегопады, метель, снежные заносы на линиях. В любом случае — элемент безответственности налицо.

Сталин кивнул головой, молча показал трубкой на стул сбоку от своего стола. Спросил:

— Сделал?

— Так точно, товарищ Сталин, — ответил Ежов и, присев на краешек стула, положил на стол перед собой свою папку. Однако раскрывать ее не стал, говорил по памяти: — По нашим расчетам, товарищ Сталин, если иметь в виду только партийный, советский, профсоюзный и комсомольский аппараты областного масштаба, получается от пятисот до тысячи человек на основную административную единицу. Плюс к этому двести-четыреста человек из НКВД-ГБ, плюс примерно столько же хозяйственников, технической и прочей интеллигенции, в основном из тех, которые работают не по своему профилю. Что касается Москвы, Ленинграда и Киева, то расчеты по ним будут закончены в ближайшее время. Поименные списки составляются. Все это люди отсталых взглядов, большинство троцкистского образа мыслей, так или иначе связанные с антисоветской деятельностью.

Николай Иванович перевел дух, в глазах его на мгновение исчезла оцепенелость, промелькнули зрячесть и осмысленность. Он читал где-то, что только трусы и нечестные люди, тем более — замышляющие зло, отводят глаза или «бегают» ими, и потому заставлял себя смотреть на Сталина почти не мигая, в то же время не видя от внутреннего напряжения ни лица Хозяина, ни его глаз, а лишь мутное пятно, зато чутко вслушиваясь в едва меняющиеся интонации голоса.

Сталин возился с трубкой, прочищая ее специальной лопаточкой из красного дерева.

Облизав узкие сухие губы, Николай Иванович продолжил доклад:

— Отдельным списком идут журналисты, писатели, артисты и другие представители творческой интеллигенции, в основном так или иначе связанные с НКВД и госбезопасностью. Эти объединены во всякие тайные и явные товарищества и братства типа Одесского, задают тон в своих организациях, часто противопоставляя себя остальной массе творческой интеллигенции. Поскольку репрессиям подвергнутся их кураторы, секретные сотрудники также будут репрессированы.

— Кто составлял списки? — тихо спросил Сталин, продолжая возиться с трубкой.

— Списки составляли мои люди из партконтроля. Со всех взята подписка о неразглашении. Списки составлены в единственном экземпляре, писаны от руки, хранятся в моем личном сейфе.

— У тебя в партконтроле тоже приверженцев Троцкого хватает, — тихо обронил Сталин.

— Своими я займусь потом, когда в них отпадет надобность, товарищ Сталин.

— Подведем итог, — Сталин вышел из-за стола, остановился, повернувшись к Ежову, и Николай Иванович почувствовал, что его будто обдало жаром.

— Сколько приблизительно будет репрессировано по категориям? — спросил Сталин.

— Предполагается три-четыре тысячи руководителей высшего звена, тридцать-сорок тысяч — среднего, сто-сто пятьдесят — низового. Срок — шесть-восемь месяцев.

Сталин не проронил ни звука, двинулся по ковровой дорожке. Он минуты две ходил взад-вперед, останавливался, поднимал вверх голову, морщил лоб. Николай Иванович неподвижно следил за ним одними лишь глазами. Наконец Сталин остановился в трех шагах от него.

— Кстати, в твоих списках есть этот… как его? — изобретатель спецфургона?

— Интендант второго ранга Берг, товарищ Сталин, — подсказал Николай Иванович, и вновь замер, ожидая реакции Сталина. Однако Сталин молчал, внимательно разглядывал трубку на свет. И Ежов отчеканил: — Никак нет, в списки не включен.

— Включи, — произнес Сталин и сунул трубку в карман френча. — И всех, кто с этим фургоном связан, — добавил он и глянул на Николая Ивановича, точно проверяя, насколько тот понял его указание.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — отчеканил Ежов.

— Хорошо, — обронил Сталин тихо. И так же тихо спросил: — Как работает Агранов?

— Пашет день и ночь, — ответил Николай Иванович. В глазах его при этом вспыхнул и тут же погас лукавый огонек. — Он хорошо знает кадры НКВД, особенно московские и украинские, он знает, что от него требуется. Более того, он работает на опережение…

— Что ты можешь сказать о Хрущеве?

— Хрущев, как секретарь МК и МГК, хорошо понимает свою задачу в деле полнейшего очищения партийных рядов от троцкистских элементов, товарищ Сталин. Он самолично принимает участие в собраниях трудовых коллективов, на которых выявляются троцкистские и другие элементы, держит этот процесс под собственным контролем. По согласованным с ним спискам в Москве и области арестовано более трехсот человек. Товарищ Хрущев настаивает на значительном расширении состава репрессируемых…

— Защищаешь?

— Никак нет, товарищ Сталин, — вытянулся на стуле Николай Иванович. — Не имею компрометирующих данных.

— Я получил от Евдокимова и Фриновского письмо, в котором они обвиняют твоего Люшкова в огульном подходе к кадровому вопросу в Северо-Кавказском крае, — заметил Сталин и посмотрел на Николая Ивановича долгим взглядом табачных глаз.

Николай Иванович побледнел, но не от долгого взгляда Сталина, а от едва заметно изменившейся интонации голоса, в которой расслышал скрытую угрозу. Однако глаз своих не опустил. И голос его поначалу звучал все так же сдержанно и сухо:

— Они и на декабрьском Пленуме ЦК выступали против Люшкова. Спелись там… круговая порука… полная беспринципность и отход от марксизма-ленинизма-сталинизма, — ронял в тишину кабинета все более жесткие слова Николай Иванович, чувствуя, как вместе со стулом приподнимается над полом от собственной отчаянной смелости. — Они еще раскроют свое подлинное лицо, товарищ Сталин, как только поймут, что тоже находятся на крючке.

«Удивительно, — подумал Сталин, слушая Ежова, — как эти русские наглеют от собственной смелости. Вот евреи — те ведут себя совсем по-другому: значительно тоньше, умея скрывать свои чувства и желания. Но тем они и опасны».

— А что Бухарин? — спросил Сталин, додумав мысль до конца.

— Мой человек докладывает, что в кремлевской квартире не ночует, вечером возвращается на квартиру своей жены. Пишет о современном политическом положении в мировом революционном движении.

— Пусть пишет, — вяло повел рукой Сталин, вернулся за стол, сел в кресло, достал из кармана трубку, положил перед собой и только после этого добавил: — Да. Пусть пишет. Собирай о нем доказательства через других. Не торопись. Посмотрим, как он поведет себя дальше. На всякий случай подготовь Радека и Сокольникова. Бухарин меня сегодня мало волнует. Сегодня меня больше всего интересует настроение в высшем армейском командовании. Что там думают о начавшейся чистке?

— Если судить по высказываниям в широком кругу, то большинство относятся положительно, товарищ Сталин. Но это по высказываниям. В то же время поступают сигналы, что среди высшего комсостава идет брожение. В основном в связи с арестами ближайших гражданских родственников. Докладывают, что Тухачевский произнес такие слова: «Черт его знает, что творится! Ничего не понимаю!»

— Кому он это говорил?

— Уборевичу и Якиру.

— А что Уборевич? — спросил Сталин, и Николай Иванович уловил, к своему изумлению, в голосе Хозяина неподдельное любопытство.

— Уборевич ответил: «Ничего, рано или поздно разберемся».

— А Якир?

— Промолчал.

— Значит, собираются разбираться…

Сталин набил табаком трубку, закурил, снова выбрался из-за стола, походя опустил руку на плечо Ежова, чтобы оставался сидеть, пошел к двери. Оттуда до Николая Ивановича донеслось невнятное:

— Значит, собираются…

В кабинете стояла такая тишина, что слышно было, как шуршит ковер под щупающими шагами Сталина.

— А что говорят о предстоящих выборах в Верховный Совет? Как оценивают предполагаемую реформу избирательной системы? — долетело до Николая Ивановича, и он не сразу понял, что это вопрос, и вопрос, обращенный к нему.

— Ходят разные слухи, товарищ Сталин, — осторожничал Николай Иванович. — Есть люди, которые возмущаются тем, что крестьянство и прочая прослойка уравниваются в правах с пролетариатом, что прямые выборы и тайное голосование приведут к тому, что выберут людей, враждебных советской власти, что проверенных партийцев могут не выбрать. Некоторые считают, что новая система преждевременна, что голосование списком и выдвижение кандидатов на производстве поможет сохранить власть партии и пролетариата, а новая система ведет к реставрации капитализма… Мы ведем учет подобным высказываниям, составляем списки недовольных, — заключил Николай Иванович.

— Это хорошо. Но этого мало, — заговорил Сталин, не глядя на Николая Ивановича. — Надо в корне пресекать эту нездоровую пропаганду. Надо разъяснять массам, что значат для страны именно такие выборы. Мы должны подойти к выборам как никогда сплоченными. Это важно не только в плане политическом, но и — в первую очередь — практическом. И еще. Нам нужны поименные списки людей, которые способны заменить выбывающие кадры. Надо проследить, чтобы кандидаты на освобождающиеся должности не попадали в списки репрессированных. Нельзя такое важное дело пускать на самотек, как это случилось с раскулачиванием. Иначе мы потеряем нужные нам кадры, оголим управление народным хозяйством. А мы должны усилить это управление, сделать его более оперативным и грамотным. В противном случае чистка не имеет смысла.

— Списки готовы, товарищ Сталин. Что касается первых лиц республиканского и областного масштаба, как подлежащих изъятию, так и кандидатов на замену, то на них списки у меня с собой. Прикажете оставить?

— Оставь Поскребышеву.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— И вот еще что… — Сталин достал из лежащей на столе папки лист бумаги, протянул Ежову. — Прочти и запомни. Это список людей из высшего комсостава, которых необходимо ликвидировать в первую очередь. Возьми несколько человек помельче, обиженных Тухачевским и другими, вытряхни из них показания. Воспользуйся теми материалами на Тухачевского, которые поступили по каналам внешней разведки о связи Тухачевского с германским генштабом. Особо не церемонься. Когда будешь готов, доложишь.

— Слушаюсь, товарищ Сталин. — Мы уже работаем в этом направлении. Путна, изобличенный в связях с Троцким и его сыном в период работы военным атташе в Лондоне, дает разоблачительные показания. Как я уже докладывал, мы изъяли у него личные письма Троцкого и его воззвания к оппозиции и рабочему классу СССР…

— Я помню, — кивнул головой Сталин и слегка повел трубкой: — Меня волнует проблема с кадрами разведчиков-нелегалов. Подавляющее большинство из них евреи. Некоторые когда-то состояли в Бунде, иные примыкали к сионистам. Сионисты Германии изобличили себя как пособники Гитлера и национал-социализма. Об этом говорил еще Горький на Первом съезде писателей. А он зря словами не бросается. Необходимо тщательно перепроверить эти кадры. Не исключено, что кое-кто из них ведет двойную игру. Но делать это надо осторожно, чтобы не бросить тень недоверия на преданных нашему делу людей.

— Мы непременно займемся этим, товарищ Сталин, как только закончим чистку в центральном аппарате НКВД.

— А что у нас со всякими конструкторами? Мне докладывают, что многие из них недовольны вмешательством партии в их творческий процесс, как выразился один из них. Особенно это касается авиационщиков и корабелов.

— Да, товарищ Сталин, вы совершенно правы: подобное наблюдается повсеместно. Особенно выделяется в этом отношении конструкторское бюро товарища Туполева. Он возомнил себя гением, с пренебрежением относится к указаниям партийных органов. Он не изменился даже после ареста, связанного с гибелью самолета «Максим Горький». Но следствием выяснилось, как я вам докладывал, что он с самого начала был против так называемых «мертвых петель» вокруг крыла своего самолета. Однако товарищ Алкснис…

— Я помню, — перебил Ежова Сталин. — Что касается партийных органов, то там сидят невегласы, ни черта не понимающие ни в авиации, ни в кораблестроении. Чтобы руководить такими людьми, как тот же Туполев, нужна голова. Но не только. Нужны в той голове знания. А туполевские самолеты облетели всю Европу, летали в Америку. Забывать об этом нельзя. Без таких людей, как Туполев, мы настоящей авиации не создадим. Однако и Туполев должен понимать, что бюджет у страны не резиновый. Надо дать им понять, что гигантомания в авиации, как и в других областях вооружения, себя изжила. Нам нужны самолеты поля боя. На это и пусть нацеливаются. Приструнить таких гениев надо, но так, чтобы они поняли, что зарываться им никто не позволит.

— Я все понял, товарищ Сталин, — несколько ожил Ежов. — Кстати, если разрешите, хочу обратить ваше внимание, товарищ Сталин, на докладную записку покойных товарищей Менжинского и Куйбышева. В этой докладной сообщается, что в Северо-Американских штатах во время Первой мировой было нечто похожее. Тогда президент распорядился собрать конструкторов…

Сталин, вспомнив, что то же самое ему полгода назад говорил Ягода, и движением руки остановил Ежова.

— Я читал эту докладную записку, — произнес он, повернулся и пошел к своему столу. До Ежова донеслось: — Америка Америкой, а Россия Россией… — И несколько громче: — Конструкторские бюро, которые уже работают под опекой НКВД, должны быть обеспечены всем необходимым. Я имею в виду условия работы, питания, отдыха.

— Я понимаю, товарищ Сталин, и полагаю…

Сталин повернулся к Ежову.

— Хорошо, что понимаешь. Занимайся своим главным делом. И учти: на процессах будут присутствовать иностранные журналисты. Доказательная база должна быть внушительной. Вышинский жаловался, что следователи факты берут с потолка. Нужна более тесная работа с прокуратурой. А с конструкторами мы разберемся. Можешь быть свободен.

Николай Иванович поднялся, произнес все тем же напряженно-бесцветным голосом:

— Я учту ваши указания, товарищ Сталин. До свидания, товарищ Сталин, — и пошел к двери, чувствуя на себе неподвижный взгляд Хозяина. Лишь закрыв за собой дверь, облегченно вздохнул и расслабил мышцы живота. Вслед за этим мягкая волна расслабления прошла по всему телу.

После ухода Ежова Сталин вызвал Поскребышева.

— Сличи списки, которые оставил Ежов, с нашими списками, — распорядился он. — Посмотри, в чем разница. Завтра доложи… И еще. Завтра Хрущев выступает в каком-то институте. Выясни, где. Пошли туда стенографистку. Потом все это ко мне на стол.

И отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.

Глава 2

Вернувшись из Кремля, Ежов позвонил Главному прокурору страны Вышинскому и пригласил его к себе для важного разговора. Положив трубку, достал из сейфа серую папку, в которой было собрано все, что можно было собрать за минувшие годы о Вышинском Андрее Януарьевиче: сын польского шляхтича, бывший меньшевик, большевик с 1920 года. После Февраля 17-го года, будучи главой Якиманской управы Москвы подписал указ Временного правительства о розыске, аресте и предании суду немецкого шпиона Ульянова-Ленина. Было там и еще кое-что, но даже этого хватило бы на несколько человек, чтобы упрятать за решетку. И самое главное — в 1908 году Вышинский сидел вместе со Сталиным в одной камере баиловской тюрьмы. Какие отношения были тогда между большевиком Сталиным и меньшевиком Вышинским, знает лишь бог да эти двое. Но что Сталин благоволит бывшему сокамернику, известно не только наркому внутренних дел.

Ежов не очень-то доверял подобным биографическим данным, потому что они, как правило, переделывались много раз в зависимости от того, на какую ступеньку власти поднимался тот или иной человек. И Вышинский не был исключением из этого правила, прослыв бескомпромиссным борцом с нарушениями социалистической законности, не взирая на лица и заслуги этих лиц в прошлом. Ежову остается лишь следить за этим выскочкой и ждать, когда тот на чем-нибудь споткнется. И он таки споткнулся на предыдущих процессах против так называемого «Троцкистско-зиновьевского центра», сведя свои обвинения к сплошной демагогии, что позволило на Западе поднять вой о том, будто Сталин в борьбе за неограниченную власть уничтожает своих соперников, выдающихся марксистов-ленинцев. Уж на что сам Николай Иванович был непритязателен в выборе средств против врагов советской власти, но даже и он морщился, читая отчеты об этих процессах.

Именно поэтому Ежов пригласил к себе прокурора страны, вместе с которым представлял Особую Двойку, решение которой обжалованию не подлежат. В ожидании, когда стрелки часов сойдутся на половине седьмого, он просматривал записи, сделанные сразу же после встречи с Хозяином, морщил лоб, стараясь припомнить, не пропустил ли чего из замечаний Сталина, сделанных им как бы между прочим, зная, что тот непременно напомнит ему о пропущенном, при этом таким тихим голосом, с таким убийственным сарказмом, что лучше провалиться сквозь землю, чем принимать на себя леденящие душу стрелы его слов.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел щеголеватый секретарь, закрыл за собою дверь и, сделав два шага, доложил:

— Товарищ Вышинский, товарищ нарком.

Николай Иванович кивнул головой, поморщился: мол, слышу, не глухой, и, убирая папку в ящик стола, произнес гнусаво:

— Проси.

Вышинский, в отутюженном синем форменном костюме с зелеными петлицами и серебряными звездами на них, с коричневой папкой, прижатой к боку, стремительно вошел в услужливо раскрытую дверь и, глядя прямо перед собой сквозь толстые стекла круглых очков, пошагал по малиновой ковровой дорожке к столу, за которым восседал нарком внутренних дел. Скуластое неподвижное лицо его, с рыжеватой щеточкой усов над узкими губами, не выражало никаких чувств по поводу встречи с «Железным наркомом», и Ежов, отметив это, лишний раз убедился, что его гость сидит в своем кресле крепко и никакие сомнения его не мучают.

Выйдя из-за стола, Ежов шагнул навстречу Вышинскому, протягивая ему руку и растягивая губы в подобии приветливой улыбки.

— Вот, изволите видеть, товарищ Вышинский, ни минуты свободного времени, — заговорил Николай Иванович, будто оправдываясь. — Столько дел, столько дел… Товарищ Сталин придает огромное значение предстоящему процессу. Тем более что его опять собираются освещать не только наши журналисты, но и зарубежные. — И, взяв прокурора под локоток, как бы повиснув на нем, повел к столу, продолжая говорить все тем же гнусавым голосом: — На Западе, особенно после посещения нашей страны известным французским писакой Андре Жидом, и выходом в свет его клеветнической книжонки, у некоторых тамошних товарищей начало складываться впечатление, что судебные процессы над врагами советской власти сфабрикованы, что мы судим ни в чем не повинных людей…

— Да-да, я читал эту мерзкую книжонку, — тут же подхватил Вышинский, глядя сверху вниз на низкорослого наркома скорее с любопытством, чем с уважением. — И полностью отдаю себе отчет в необходимости дезавуировать эту клевету на советскую власть и ее правосудные органы.

— Именно такую задачу и поставил перед нами товарищ Сталин, — повысил голос Николай Иванович, отпуская локоть прокурора и поворачиваясь к нему лицом. — В то же время я должен заметить, что предыдущие процессы имели… как бы это сказать?.. некоторые изъяны, недоработки в части доказательной базы, что и дало нашим противникам аргументы для подобных выводов.

— Вполне возможно, товарищ нарком, — согласился Вышинский. — Следователи слишком примитивно рассматривали свою задачу, полагая, что собранные ими доказательства, основанные на признаниях подследственных, вполне обеспечивают необходимый приговор. Мне, как главному обвинителю, пришлось прикладывать все силы, чтобы на основе этих весьма шатких доказательств дать в руки судей вполне объективные обвинения по каждому члену преступных организаций и связать их всех одной преступной целью, поставленной перед ними западными разведками. Нынешняя команда следователей, как мне представляется, усилена более тонкими работниками, хорошо знающими психологию такого рода преступников. Они вполне способны повернуть процесс в нужную сторону. Во всяком случае, доказательная база не вызывает у меня… э-э… никаких сомнений. За исключением разве что отсутствия достаточного количества конкретных фактов шпионской деятельности и террористических актов со стороны обвиняемых, чтобы на них строить определенные выводы…

— А смерть Горького и его сына? — воскликнул Николай Иванович, перебивая монотонную речь прокурора, и даже будто бы стал выше ростом. — А смерть Менжинского, Куйбышева и Кирова — это вам что, не факты? А покушение на Ленина в восемнадцатом году? А убийство Урицкого? А падеж десятков тысяч лошадей в Башкирии в голодном двадцать первом? А крушения поездов? А взрывы на рудниках и угольных шахтах? А стекло и гвозди, постоянно обнаруживаемые в муке, крупе и макаронах? А тот факт, что при огромной занятости населения нашей страны сельским хозяйством у нас постоянно ощущается нехватка хлеба, мяса, молока, масла и других продуктов питания? Вам этого мало?

— Никак нет, товарищ нарком, — все тем же спокойным и ровным голосом ответил Вышинский. — Фактов более чем достаточно. Но я в данном случае веду речь о другом — о привязке этих фактов к конкретным обвиняемым.

— Но ведь они все сознались в том, что были конкретно привязаны к этим преступлениям. Конечно, не Зиновьев сыпал стекло в муку, не Каменев травил лошадей, морил голодом крупный рогатый скот и прививал свиньям эпидемические болезни. Но именно под их руководством происходили все эти преступные деяния. А как вы это докажите, это уж ваше дело, — заключил Николай Иванович и, повернувшись, пошел на свое место. Взгромоздившись на стул, он махнул рукой, приглашая прокурора садится, затем продолжил, но уже не гнусавым, а скорее скрипучим голосом: — По моему приказанию к этой группе заговорщиков присоединили откровенных воров и жуликов из различных наркоматов, которые ведают промышленностью и сельским хозяйством. Из всего этого должно вытекать, почему у нас то здесь, то там наблюдаются постоянные перебои в снабжении населения продуктами питания и товарами первой необходимости. И это при богатстве в стране ресурсов и фактическом изобилии продуктов. Советский народ должен убедиться, что в этом виноваты исключительно изменники делу революции и построения коммунистического общества. Организуя вредительство, эти мерзавцы хотели костлявой рукою голода задушить социалистическую революцию, вызвать у народа озлобление против советской власти и ее вождей. Вы, товарищ Вышинский, — продолжил он, взвинчивая голос и захлебываясь словами, — обязаны так сгруппировать эти вопиющие факты, чтобы они говорили сами за себя об этих отвратительных типах, которые представляют из себя помесь шакалов и свиней! Советский народ не простит нам жалкий лепет и ссылки исключительно на самооговоры. Мы должны предателей нашего великого дела сталкивать лбами между собой, чтобы ясно было всем и каждому, кого эти троцкистско-фашисткие прихвостни и шпионы представляют из себя по каждому отдельному случаю!

— Я целиком и полностью стою на вашей точке зрения, товарищ комиссар первого ранга! — произнес Вышинский. — И сделаю все, чтобы все провокаторы и клеветники рта не могли открыть для опровержения нашего обвинения! Но должен заметить, что прокуратура завалена письмами прокуроров с мест, где проводится чистка, в которых они возмущаются методами, какими следствие добывает нужные ему показания от подследственных. Прокуратура не может отмахнуться…

— Что значит — не может? — вскричал Ежов, подскочив в своем кресле. — Они, видите ли, возмущаются! Да эти писаки… Они пишут и мне лично! И в партконтроль! И товарищу Сталину! И товарищу Калинину! И черт знает еще кому! — кричал Николай Иванович, забыв об осторожности. — А вам, товарищ Вышинский, не приходило в голову, что они своими письмами стараются выгородить преступников, с которыми связаны совершенными преступлениями? Всех этих писак — на скамью подсудимых! И нечего с ними рассусоливать! Единство партии и народа — вот что нужно в текущий исторический момент нашей стране! Так считает товарищ Сталин. Так считают все сознательные коммунисты, какой бы пост они не занимали.

— Я полностью с вами согласен, товарищ нарком, — кивнул головой Вышинский. — Я лишь счел своим долгом привести вам имеющие место факты. Полагаю, что этих писак надо подверстывать к вредительско-террористической деятельности местного масштаба.

— Хорошо. Будем считать, что этот вопрос мы с вами решили! — пробурчал Ежов, поерзав в своем кресле. — Я так и доложу об этом товарищу Сталину. Еще раз извините, товарищ Вышинский, что оторвал вас от дела, — приподнялся и вяло пожал через стол протянутую руку. И, когда Вышинский был уже у двери, добавил: — Товарищ Сталин будет особенно пристально следить за ходом предстоящего процесса.

Вышинский задержался у двери на мгновение, кивнул головой и вышел.

Он шел по коридору, отмахивая правой рукой, и думал о том, почему Сталин на этот раз не вызвал его вместе с Ежовым, как он это делал перед предыдущими процессами. Его мучила раздвоенность, навязанная свыше. Он чувствовал себя человеком, привязанным к наконечнику тарана, которым предстоит взломать ворота некой крепости. И понимал, что обезопасить себя от неминуемой смерти при столкновении с воротами, окованными толстыми железными полосами, возможно лишь в том случае, если самому управлять тараном, не доверяя эту работу другим.

Спустившись вниз, Вышинский отдал пропуск охраннику и вышел из подъезда Большого дома.

Подъехала машина, открылась дверца. Он сел на заднее сидение, велел везти себя в прокуратуру. За окном мелькали дома и люди. Но Вышинский не смотрел в окно. Голова его была занята тем, как совместить несовместимое.

Генсек безусловно прав: время разноголосицы в высших эшелонах власти миновало, надо сжать кулаки и работать. И не столь уж важно, какими глазами будут смотреть на прокурора Вышинского потомки, разбирая завалы нынешнего времени. Они будут судить о нем из своего далека, когда никому из них не будет грозить возможность оказаться в роли троцкиста, шпиона и предателя. Им будет из чего выбирать. А у Главного прокурора СССР выбора, собственно говоря, нет. Ворота должны быть разбиты. Засевшие в крепости должны ответить за свое упрямство. И коль скоро товарищам Сталину и Ежову угодно, чтобы правосудие отложило в сторону скальпель и взяло в руки топор, то будет им топор, и не плотницкий, а двуручный, с широким лезвием, каким мясники раздеоывают говяжьи туши.

И узкие губы Главного прокурора сложились в презрительную гримасу.

Глава 3

Ежов, проводив неотрывным взглядом Вышинского, несколько раз обиженно моргнул глазами. Покривился лицом. Губы разошлись, обнажая слишком выступающую вперед верхнюю десну и кривые зубы. Налил из графина воды полный стакан, выпил. Перевел дух. Он был уверен, что Вышинский сделает все, что от него требуется. Но удовлетворит ли это «все» Хозяина? Ведь спрашивать он будет не с Вышинского, а с наркома Ежова. А нарком Ежов вместе со Сталиным в одной камере не сидел. И ты хоть разорвись, а Сталин всегда отыщет трещинку в порученном тебе задании.

И всегда у него, Ежова, так, с самого первого дня знакомства со Сталиным: не то чтобы страх, а держится в нем постоянное ощущение неправдоподобности своего положения, точно приблизил его Сталин к себе для какой-то непонятной цели, и как только цель эта будет достигнута, так тотчас же надобность в нем, Николае Ежове, отпадет совершенно.

Даже когда Сталин спрашивает Николая Ивановича о чем-то, а Николай Иванович отвечает Сталину, при этом никак не может поверить, что слова его воспринимаются Сталиным серьезно и могут иметь для него какое-то значение.

Каждый новый этап в своей карьере Ежов считал последним. Но карьера его продолжалась, он поднимался со ступеньки на ступеньку по крутой лестнице власти, захлебываясь от восторга и страха, ощущая себя человеком, едва выучившимся плавать, которого заставляют плыть в стремительном горном потоке, а он и на тихой-то воде едва держится. И вот уж слышится могучий рев стасаженного водопада, и надо бы к берегу, на тихое место, да куда там: несет и несет, кружа в водоворотах, по самой быстрине, а по сторонам отвесные скалы, — не зацепиться, не выбраться, не спастись. Машет пловец в отчаянии руками, бьет по воде ногами, лишь бы подольше удержаться на поверхности, а если уж суждено свалиться в ревущий водопад и разбиться об острые скалы, так не одному, а прихватив с собой побольше тех, для кого власть — как рыбе вода, как птице воздух, кто на Николая Ежова и до сих пор смотрит с плохо скрываемым пренебрежением.

Хотели отсидеться? Хотели на чужом горбу в рай? А в ад не желаете-с?

Николай Иванович скрипнул зубами, будто те, кто был виноват перед ним, стоят за пределами досягаемости, и поэтому он не может отправить их в тартарары, а тех, кого может, к его нынешнему положению отношения не имеют, хотя не исключено, что есть среди них и виноватые лично перед Колькой Ежовым, но их невозможно распознать по прошествии долгого времени.

Николай Иванович открыл буфет, достал графин с водкой, налил в стакан до половины, вдохнул побольше воздуху, выдохнул, медленно выпил. Водка согрела тело, слегка затуманила голову. Убрав папку в сейф и закрыв его, пошел из кабинета. Рабочий день закончился, можно развеяться и отдохнуть.

В автомобиле, усевшись на заднее сиденье, Николай Иванович приказал шоферу:

— Поехали к писателям.

Старый швейцар, торчащий в дверях Дома Герцина на Тверском бульваре, подобострастно выгнулся перед наркомом внутренних дел, залебезил, принимая шинель и фуражку. Раньше подобное подобострастие грело душу Николаю Ивановичу, возвышало в собственных глазах. Со временем перед ним стали гнуться не только швейцары, но и люди куда какие крупные и знаменитые — и чувство новизны притупилось, душу теплом обдавало все реже и реже, хотелось чего-то большего, чего-то необыкновенного.

Сегодня он может себе позволить все, что угодно. Вернее сказать, почти все. Сегодня он стоит на такой высоте, выше которой подняться уже невозможно: выше — только Сталин. А Сталин — это бог. Даже больше, чем бог. И он, Колька Ежов, должен эту высоту использовать на всю катушку. Иначе — какой смысл? Сталин хочет, чтобы Колька Ежов пролил реки крови? Колька Ежов прольет эти реки, и никакие океаны не вместят кровь этих рек. И кровь эта не сиволапых мужиков, а самых что ни есть сливок общества, хозяев жизни, как они себя величают.

Веселье в ресторане в полном разгаре. Гремит оркестр, пахнет водкой и винами, жареным луком и мясом, ароматным табаком, женскими духами, мужским потом; ровный гул множества голосов заглушает визгливые вскрики скрипок, дым плавает слоями, люди кажутся тенями, явившимися с того света.

Подлетел круглый, как шар, метрдотель, изогнулся бойчее старого швейцара, пошел задом, вихляясь упитанным телом.

— Какая неожиданность, товарищ Ежов! Какая приятная неожиданность! Милости просим! Милости просим! Куда прикажете? Можно отдельный столик, — тараторил мэтр, разводя руками. — Можно отдельный кабинетик.

Но тут из-за сдвинутых столов поднялась женоподобная фигура с круглой головой и большими залысинами, и слегка картавый баритон покрыл собой все остальные звуки:

— Николай Иванович! Товарищ нарком! Просим к нам! Просим! — закричала фигура и, выскочив в проход из-за стола, засеменила навстречу Ежову, масляно улыбаясь полными, слегка вывернутыми губами, разводя в стороны руки, точно желая заключить наркома в дружеские объятия.

Николай Иванович узнал Исаака Бабеля, кивнул ему головой, протянул руку. За ближайшими столиками захлопали в ладоши, начали вставать, гремя стульями, приветствуя наркома. Где-то упал на пол графин, послышался звон разбитого стекла. Оркестр оборвал визгливый фокстрот, грянул «туш».

Николай Иванович поднял вверх руки, соединил их вместе, потряс в знак приветствия и признательности. На душе потеплело: это тебе не швейцар или метрдотель, твои, к тому же, штатные сотрудники, а известные всей стране писатели и поэты. Конечно, далеко не все любят наркома внутренних дел Ежова, иные наверняка ненавидят его всеми фибрами своей души, так ему, Ежову, и не надо, чтобы любили. Куда приятнее, когда тебя боятся, когда перед тобой стелются и лебезят.

«Ничего, и до вас скоро доберусь», — думает Николай Иванович, слегка кривя губы в подобии улыбки, кивая головой и легким отмахиванием руки давая понять, что аплодисменты тут неуместны.

За сдвинутыми столами задвигали стульями, освобождая почетное место среди особо известных писателей. Забегали официантки, меняя посуду, графины с водками, бутылки с винами и коньяками, тарелки с закусками.

Едва Николай Иванович сел за стол, как Бабель, налив полный бокал водки, протянул его Николаю Ивановичу, встал, постучал вилкой по графину и, дождавшись тишины в зале, воскликнул голосом, в котором звучал неподдельный восторг и восхищение:

— Друзья! Товарищи! Наш скромный ужин вместе с нами сегодня решил разделить один из тех людей, руками которых творится история! История с большой буквы! Этот человек является ближайшим сподвижником товарища Сталина, выдающегося вождя мирового пролетариата и всех угнетенных во всем мире. Это о товарище Ежове товарищ Сталин сказал, что из его «ежовых рукавиц» не вырвется ни один враг рабоче-крестьянской власти. Давайте же выпьем за то, чтобы эти рукавицы не знали устали в уничтожении врагов народа, наймитов мирового фашизма, вольных и невольных прислужников всемирного капитала! За здоровье нашего дорогого гостя, народного комиссара Николая Ивановича Ежова! Ура!

— Ура! Ура! Ура-ааа!

Весь зал встал, в едином порыве сдвинул бокалы.

«Дурачки, — думает Николай Иванович, оглядывая зал и узнавая среди собравшихся тех литераторов, чьи имена уже внесены в списки людей, подлежащих изъятию. Едва заметная злорадная ухмылка тронула узкие губы наркома. — Радуетесь? Веселитесь? Ну-ну! Радуйтесь, веселитесь! Недолго осталось…»

Еще пришла в голову шальная мысль: если бы сейчас да зачитать тот список, что лежит в его сейфе, — ах, какая бы сцена возникла в этом зале! Похлеще заключительной сцены в «Ревизоре» Гоголя. А потом бы под белы ручки — и в фургоны с надписью «Мясо», и в фургоны, в фургончики… Зря Сталин не дал «зеленый свет» душегубкам Ягоды-Берга, а то бы весь этот зал — да в душегубки! Да в душегубочки! Дверки закрыть — и вперед! Уж точно бы они там все и облевались бы, и обмочились бы, и наложили полные штаны.

И вот ведь странность какая удивительная: случись подобная Большая чистка лет десять назад… Да нет, какой там! — и подумать об этом не смели. Разве что выгнать из партии, а чтобы поставить к стенке — избави бог! Но пришло время — и Большая чистка стала возможной. Это какой же надо иметь ум, как надо чувствовать политическую обстановку в стране и в мире, какая к тому же нужна смелость, чтобы точно рассчитать время, понять настроение людей и быть абсолютно уверенным, что все пройдет тики-так! Ай да Сталин, ай да шашлычник! Что ни говори, а сам Ежов никогда на такое не решился бы. У него и сейчас в душе нет-нет да и возникает страх: а вдруг что-то застопорится? а вдруг военные возьмут да и взбунтуются? а вдруг само НКВД? И что тогда? Тогда — Смерть всему. И самому Сталину. И Ежову… Но смерть вот от этих, что в этом зале пьют сейчас за здоровье Николая Ежова, — это уж слишком, этому не бывать…

Сталина, похоже, такие сомнения не посещают. Его, Сталина, можно не любить, можно бояться, но не восхищаться им, не уважать его расчетливый ум нельзя. Человечище!

А эти «инженеры человеческих душ»… Ну что они такое по сравнению со Сталиным? Тьфу! Можно сказать — ничего-с. Половина из них — в штатах НКВД. Сексоты! Пишут друг на друга. А чего ради, если разобраться, пошли в органы? А того ради пошли, что думают: раз в органах, значит — не тронь! Значит, бузи себе на здоровье, бери от жизни горстями, наслаждайся! Вот они и наслаждаются. Для них, считай, коммунизм уже построен. Революционеры! Борцы за рабочее дело! Как же! Держи карман шире! А народ на них пялится, ручками машет, детишки их писания в школах изучают. А иной писака, едва оказывается на Западе, так тут же юрк в синагогу. Или в костел. Или еще куда… Э-хе-хе!

Не попадись Ежов на глаза товарищу Сталину во время его поездки по Сибири, сидел бы в Семипалатинске, строчил бы кляузы, жевал бы ситный с луком, запивал бы квасом да еще и радовался бы, что живет, можно сказать, припеваючи, потому что остальной народ и того не имеет вдоволь. И не знал бы Колька Ежов, что в Доме Герцена гужуется всякая мразь, поплевывая сверху на всех, кто вкалывает на шахтах и в рудниках, на заводах и стройках. Этих бы — да на хлеб и воду…

Взять хотя бы того же Бабеля. В органах с восемнадцатого года. Писателишка — так себе. Зато гонору — на десятерых хватит и останется. Льва Борисовича Каменева шлепнули — Бабель чуть ни на другой же день дачу его занял, живет и в ус не дует. Шлепнут Николая Ежова — в его дачу въедет какой-нибудь другой Бабель же. И будет радоваться, что и Ежова шлепнули, и что дача ему, Бабелю, досталась… Так не достанется же. Кому-кому, а только не вам, инженерам человеческих душ, мать вашу в душу!

— За здоровье товарища Сталина! За нашего гениального вождя и учителя! За нашего горного орла! Ура!

— Ура! Ура! Ур-ра-ааа!

И опять Бабель. Эка ему неймется. Знать, чует, что надо соломки подстелить, вот и гребет ее под себя, из-под других выдергивает. На роже такое умиление, такой восторг… Как это там у него в «Конармии»? Гибельный восторг? Хорошо сказано. С дальним прицелом. Не о себе ли? Не оттого ли они так веселятся, что чуют близкий конец? А что, все может быть. Все-таки, действительно, инженеры человеческих душ, так их и растак.

Кутили до трех ночи. Николай Иванович пил, но не хмелел. Лишь лицо наливалось малиновым соком, да глаза щурились, пряча за густыми ресницами недобрый огонек. Сам ничего не говорил. Слушал, примечал, запоминал. Не по необходимости, а больше по привычке. Жил в нем, не меняясь с возрастом и со сменой положения в обществе, Колька Ежов с Петроградской окраины — с нелюбовью и даже ненавистью к начальству, к чужому благополучию, успеху. И к жидам. Даром что женат на жидовке. А на ком же ему было жениться? Куда не зайдешь, везде они: в райкомах, обкомах, в конторах — всюду стучат на машинках, составляют отчеты, строчат речи, которые будут читать другие, лезут в постели. Русских баб — раз-два — и обчелся. Работницам было не до грамоты. Дворянок и близко не подпускали к партийным делам. Как и к любым другим. Да они и не шли. А шли дочери лавочников, аптекарей, ювелиров, торгашей — пролетариат, как же… Но именно они и наставляли когда-то Кольку Ежова, нацеливали на революцию и лучшую жизнь.

Прошлая, серая и полуголодная жизнь выработала в Кольке Ежове неверие в прочность и неизменность благополучного бытия. Все, кто когда-то на его глазах выбивался в люди, кончали непременно плохо и опускались на самое дно или пропадали вовсе, ничего после себя не оставив. И с ним случится то же самое. И очень даже скоро. Так надо пожить в оставшиеся денечки на всю катушку. Черта ль в них искать какого-то смысла! Главное — не то, как ты прожил жизнь, а как ее кончил. Он, Колька Ежов, кончит свою жизнь так, что чертям станет тошно. Уж Сталин знал, кого назначить на Большую чистку главным чистильщиком. Колька Ежов постарается. Колька Ежов всем отомстит за жалкое свое прошлое и непрожитое будущее. Аминь.

Николай Иванович отодвинул бокал, поднялся.

— Время, — бросил он коротко и пошел к двери стремительной походкой.

У двери, качнулся, остановился, — маленький, тщедушный, с окаменевшим лицом и застывшей на нем улыбкой, похожей на оскал волка, провожаемый общим недоуменным молчанием. Сам Николай Иванович в дымном зале мог разглядеть лишь белые маски лиц, тоже окаменевшие и почти с такими же окаменевшими улыбками.

Помахал рукой. И вышел, довольный произведенным эффектом. Пусть-ка теперь почешут затылки… интеллигенция, мать ее…

Глава 4

Для Сталина наступил тот период власти, когда на карту поставлено все: и сама власть, и жизнь, и судьба государства. Сомнений в необходимости Большой чистки он не испытывал: сама чистка была как бы подготовлена всем ходом событий не только в СССР, но и во всем мире.

Что война с фашизмом неизбежна, Сталин был уверен абсолютно. Более того, он желал этой войны, считая, что она приведет мир к окончательному крушению капитализма если не во всем мире, то в Европе — это уж совершенно точно. Но для такой войны нужна основательная подготовленность не только армии, но и государственного организма в целом. Этот организм должен работать как часы, не давая ни малейших сбоев даже в самые критические моменты. А чтобы получить такой организм, надо вылечить его от всех хронических болезней. Одной вакцинацией, как показала практика, вылечить этот огромный и сложный организм нельзя: всегда найдутся такие части его, которых вакцинация не коснется по тем или иным причинам, а потом зараза распространится вновь. Сталин помнил, как во времена его детства невежественные люди в горных селениях и даже в городах Грузии прятались от врачей, проводивших прививки от оспы. Если бы ему, Сосо Джугашвили, в раннем детстве сделали такую прививку, он не заболел бы оспой, она не оставила бы на лице его своих несмываемых следов.

Да, перед решающими схватками противоборствующих сил на мировой арене необходимо проверять не только оружие, амуницию, но и здоровье солдат. Всех больных, слабых, колеблющихся — в сторону. Всех здоровых сплотить в единое целое, подчиненное единой воле. Иван Грозный, например, перед Левонской войной освободился от предателей-бояр. Да, видать, не от всех. И не одних супротивников-бояр надо было уничтожать, но и своих опричников тоже: вкусившие крови не остановятся до тех пор, пока их не остановят.

То же самое было у Петра Первого: не всех он разбоярил, не всех обратил в свою веру, не всем сбрил бороды как в прямом, так и в переносном смысле, и стоило ему уйти из жизни, как все покатилось вспять. Вот и Робеспьер… Если бы он рубил головы не только дворянам и знати, но и, вслед за ними, тем, кто выполнял роль палачей, удержался бы у власти и не стал бы сам жертвой развязанного им террора. Наконец, если бы Ленин допустил в свое время половинчатость в истреблении представителей буржуазных классов, если бы он не оперся в этой своей работе на интернационалистов, собранных, можно сказать, со всего света, то советская власть долго бы в России не продержалась. То же самое и с кулачеством. Правда, наворотили больше, чем требовалось, едва не подорвали саму основу сельского хозяйства страны, но, оглядываясь назад, нужно признать, что перехлесты неизбежны и часто оправданы. В любом случае перехлест лучше недохлеста.

Вот и теперь…

Сталин прошелся по кабинету вдоль стола для заседаний, потом до двери, назад шел уже вдоль глухой стены, остановился перед картой Советского Союза. Черные кружочки городов, нити железных дорог, их соединяющие, синие жилы рек, грубые пунктиры границ — и везде люди, мало что понимающие в том историческом предназначении, которое выпало на долю бывшей России и населяющих ее народов. Он, Сталин, единственный на земле человек, который понимает это предназначение со всей отчетливостью, во всех, даже незначительных, ее проявлениях. Другие могут лишь слепо исполнять свою работу, видя только то, что рядом, не охватывая взором всего пространства, не понимая движения, не ощущая времени.

Пространство, движение, время…

Взять хотя бы Серго Орджоникидзе, после Кирова самого близкого к нему, Сталину, человека: ругательски ругал Сталина на людях, но более всего предсовнаркома Молотова, принимал участие в секретном совещании на квартире у бывшего председателя ЦИК Украины Петровского накануне Семнадцатого съезда партии, где решали, что делать со Сталиным: снять его прямым голосованием на съезде или ликвидировать. Его счастье, что не он был инициатором этого совещания, что первым — вместе с Микояном — пришел к Сталину и покаялся… Так вот, даже Орджоникидзе, и тот так и не понял, зачем нужна Большая чистка практически всего руководящего аппарата. Он с пеной у рта обвинял Сталина в излишней подозрительности, мстительности и прочих человеческих слабостях. А хороший был организатор и менее всего — бюрократ. Во всяком случае, по кабинетам не рассиживал, до каждого завода, до каждой строительной площадки доходил сам и сам же принимал решения. Но в нынешних условиях этого мало.

Именно ему в словесной перепалке последних дней Сталин впервые приоткрыл суть Большой чистки как решительного избавления от бюрократического аппарата:

— Тебе жаль своего брата. Я по-человечески понимаю такую жалость, Серго. Тебе жаль своего зама Пятакова, — говорил Сталин, расхаживая по кабинету. — Тебе жаль того-другого-третьего, потому что они твои друзья. Ты закрываешь глаза на их пороки, выработанные упоением власти. В тебе сидит не столько политик, сколько грузин, к которому в гости пришли разные люди, и всех он должен ублажить своим гостеприимством. Ты не заметил, как оброс приживалами, подхалимами, бездельниками и говорунами. Ты не заметил, как эти людишки стали вертеть тобой, как за их счет непозволительно разросся аппарат наркомтяжмаша. Эти людишки едва не втянули тебя в заговор. Ты не политик и уже не руководитель. Ты — тамада на пиршестве бездельников, рвачей и мздоимцев, которые при определенных обстоятельствах могут изменить социализму, захватить власть и реставрировать капитализм, — ронял Сталин жестокие слова все тем же тихим голосом. — У настоящего политика не может быть ни врагов, ни друзей, ни родных, ни близких. У настоящего политика могут быть лишь люди, полезные или вредные для решения больших исторических задач. Так смотрел на это дело великий Ленин. И мы должны следовать его примеру. Вспомни, что Ленин говорил о так называемом «тонком слое революционеров», на которых держится советская власть. Вспомни! Ленин предупреждал, что именно этот тонкий слой может в случае разложения стать могильщиком советской власти и революции. Это случилось: тонкий слой разложился окончательно. Более того, он заражает своим разложением все вокруг себя, становится все толще. К нему примыкают те из молодежи, кто ищет легкой жизни. Статистика утверждает, что сегодня чиновников всех рангов в СССР в полтора раза больше, чем было в царской России. И это при том, что от нас отошли Польша, Финляндия, Прибалтика, западные земли Украины и Белоруссии. Этот разжиревший слой перестал отвечать насущным потребностям времени. Он настолько разложился, что готов к самоуничтожению. И он должен быть уничтожен.

— Но почему бы ни поставить этот вопрос на пленуме ЦК партии именно в том виде, в каком он тебе представляется? — воскликнул Орджоникидзе. — Я в своем докладе говорю об угрозе бюрократизации власти весьма решительно, — продолжал он запальчиво. — Если ты считаешь, что этот вопрос не решит Пленум, можно перенести его на чрезвычайную партконференцию…

— Какой вопрос? — вскинулся Сталин. — Вопрос об уничтожении бюрократии? И перед кем? Перед партийной бюрократией? Ты понимаешь, что ты говоришь? Это все равно, что дать им в руки револьверы и предложить застрелиться. Застрелится разве что десяток. Остальные начнут стрелять в нас. Ты забыл… — Сталин остановился и ткнул в сторону Орджоникидзе черенком потухшей трубки, точно хотел вколотить в него свои слова. — Ты забыл, кто застрелил Кирова. Я напомню. Его застрелил маленький партийный бюрократ, которого решили направить на производство. Только умственные импотенты увидели в этом поступке Николаева месть обманутого мужа. Обманутый муж жил в отдельной квартире, получал спецпаек и хорошую зарплату, ездил отдыхать в санатории, почти ничего не делал и не хватался за револьвер оттого, что его жена путается с Кировым. Он схватился за револьвер, когда его отлучили от бюрократии.

— Может, ты и прав, Коба, — потух в конце бурного разговора Орджоникидзе. — Но я на такую роль не гожусь. В бою я не трусил, в бою я врагов не жалел. А это не бой, я даже не знаю, как это назвать. Уволь меня от этого дела. Я готов пойти на любую работу. Я готов вообще отойти в сторону: у меня больное сердце, я устал… Я не смогу равнодушно смотреть в глаза женам и детям своих друзей, которых ты собираешься послать на плаху. Что я им скажу?

— Им ничего говорить не надо. И в глаза их смотреть тоже нет ни малейшей необходимости: они должны пойти за своими мужьями и отцами. Такова логика событий.

— Как ты можешь так спокойно говорить об этом?

— Я говорю так спокойно потому, что если мы этого не сделаем сегодня, если мы не уничтожим верхушку бюрократического аппарата, завтра нам придется заплатить цену в десятеро большую, чтобы отстоять СССР от посягательства мирового империализма. Но, даже заплатив такую цену, мы все равно можем стать могильщиками не только СССР, но и России. На нас лежит громадная ответственность перед историей. Мы должны избавиться от прогнившего и разложившегося «тонкого слоя». И как можно скорее. Такие дела нельзя растягивать надолго. Государство должно постоянно двигаться вперед, расти, усиливаться и самоочищаться. Руководить этим движением должны энергичные и преданные движению люди. Остановка в развитии приводит к смерти. А в руководстве страной все больше и больше людей, которые не развиваются сами, не дают развиваться другим, молодым и энергичным. Они заражают своей самоуспокоенностью всех, кто с ними соприкасается. Они плодят себе подобных. Они стали тормозом в развитии государства и общества. Ты думаешь, почему Александр Македонский уничтожил почти всех своих соратников, с кем начал великие завоевания? Потому что его соратникам захотелось спокойной и сытой жизни, им захотелось удовольствий и надоело воевать. Александр знал: это приведет к тому, что враги усилятся, а его держава ослабнет. Мы стоим перед той же самой дилеммой: или СССР, или «тонкий слой», который хочет спокойной и сытой жизни. При этом учти, что очень многие из тех, кто составляет этот слой, не имели и не имеют ничего общего с рабочим классом и крестьянством.

— Но в этом тонком слое, Коба, есть и порядочные люди, отличные организаторы и специалисты, на которых держится вся промышленность. Есть талантливые конструкторы самолетов, автомобилей, танков и прочей техники. Они не бюрократы. Они увлеченные своим делом люди. Да, с ними трудно работать, но без них мы ни на шаг не продвинемся вперед в развитии техники и технологий. Что, их тоже под топор?

— А что ты предлагаешь?

— Создать комиссии, которые бы рассмотрели дело каждого коммуниста, каждого специалиста…

Сталин, до этого стоявший к Орджоникидзе боком, резко повернулся к нему лицом. В глазах его вспыхивали и гасли желтые огоньки, губы кривились презрительной гримасой, левая щека слегка подергивалась.

Орджоникидзе впервые видел Сталина таким. Казалось, внутри Сталина клокочет огонь, готовый вот-вот вырваться наружу и испепелить все, что окажется на его пути.

Но огонь не вырвался. Сталин погасил в глазах желтые огоньки, плотно сжал губы, провел рукой по лицу. Когда заговорил снова, голос его звучал еще тише, еще глуше:

— Комиссии… Но это и есть метод бюрократа. Мы уже ни раз и ни два создавали всякие комиссии, чистили партию и органы соввласти. И что же? Что дали нам эти чистки? Что дали нам эти комиссии? И кто войдет в эти комиссии? Те же самые бюрократы. Лучшей комиссией является сама жизнь. Она отберет тех, кого надо. Попадут под топор невинные? Не исключено. Лес рубят — щепки летят. Вернее: падающее дерево может сломать молодое. И не одно, а несколько. Так бывает часто. Я видел это в Сибири. И что же — не рубить? Рубить надо те деревья, которые годны только на дрова. Именно они мешают расти ценным породам. Эти деревья и есть бюрократия. На место нынешних бюрократов придут другие люди, которые поведут работу по-новому…

Сталин взял Орджоникидзе за борт его френча жилистой рукой. Приблизил свое лицо к его лицу. Лицо Сталина показалось Орджоникидзе совершенно чужим, незнакомым, жестоким. Он испугался, отвел глаза в сторону.

— Невинных не бывает, — произнес Сталин, почти не разжимая губ. — Как не бывает и виноватых. Каждый оказывается в том или ином положении в силу обстоятельств. В одних обстоятельствах человек виновен, в других — за те же самые действия — нет. История… она не знает ни правых, ни виноватых. Запомни это раз и навсегда… товарищ Серго.

Орджоникидзе проглотил слюну, потерянно пробормотал:

— И все равно, Коба, я не понимаю…

— Тем хуже для тебя.

— Так что же мне делать?

— Самое лучшее — застрелиться.

— Ты шутишь.

— Нисколько. Вспомни, как с каторги бежала группа наших товарищей, и один из них в пути заболел. Из-за него могли погибнуть и остальные. Он застрелился. Он был настоящим революционером.

— Хорошо, Коба, я сделаю это, — хрипло произнес Орджоникидзе.

— Прощай, Серго. Я знал, что мы в конце концов поймем друг друга. Мне будет тебя очень не хватать. А теперь… иди. — И Сталин повернулся к нему спиной.

Орджоникидзе качнулся, как от удара, медленно поднял руку, посмотрел на свою ладонь, потом на прямую спину Сталина, хотел что-то сказать, но, так и не сказав, медленно пошел из кабинета.

Лишь когда за ним закрылась дверь, Сталин шевельнулся, провел рукой по лицу, будто снимая с него паутину, и принялся набивать табаком трубку.

На другой день Орджоникидзе застрелился.

Это случилось 18 февраля 1937 года. Партии и стране сообщили, что Орджоникидзе умер от сердечного приступа…

Пространство, движение, время…

Его, Сталина, обвиняют, что он был против Народного фронта во Франции, против союза коммунистов с социал-демократами. Во Франции победил Народный фронт. И что же? Полнейший разброд и анархия. И это перед лицом все более крепнущей Германии Гитлера. Случись завтра война, что будет представлять из себя Франция социалиста Блюма? Какие силы немцев оттянет она на себя? А Советскому Союзу еще нужно лет десять, чтобы твердо встать на ноги технически, и не меньше пятнадцати, чтобы дать образование всему народу и подготовить соответствующие кадры по всем направлениям народного хозяйства. Не говоря об армии. А народ не хочет учиться. Рассчитывали ликвидировать неграмотность к двадцать седьмому году, но не сделали и половины того, что планировали. И не только потому, что не была готова для этого база, не хватало учителей, учебников, бумаги, средств. Крестьяне детей забирали из школ, полагая, что для того, чтобы пахать землю и крутить хвосты коровам, грамота не нужна. Да и попы старались им внушить, что знания их детям внушаются властью Антихриста, что всякий, посещающий школу, будет наказан как на этом, так и на том свете. Дикость — вот с чем столкнулись власти на местах, решая проблему безграмотности. Да и сами власти только на словах за построение коммунизма, а на деле такая же темнота и невежество в своих постоянных оглядках на тех же попов. Надо будет надавить на патриарха Тихона, чтобы он оказывал соответствующее влияние на свою паству. Или будет оказывать, или… Много еще чего надо, да на все не хватает ни средств, ни грамотных исполнителей.

Или вот еще пример. Был летом в СССР в качестве гостя Андре Жид. Хорошие слова говорил о Советском Союзе, о стоящих перед ним задачах всемирного масштаба. А поездил по стране, потолкался среди так называемого простого народа, и увидел лишь грязь, тех же бюрократов, которые, точно попугаи, долдонили ему одно и то же о достижениях во всех отраслях народного хозяйства, и ничего о том, с какими трудностями даются эти достижение в такой отсталой стране, как Россия. Да, зарплаты низкие, да, продуктов питания не хватает, да, работать хорошо еще не научились, но ведь не всё сразу. А вот этого Жид понять не хочет. Ему, видите ли, не нравится, что мы заставляем всех и каждого думать одинаково, как бы по шаблону. Или, по крайней мере, выражать свое отношение к действительности одними и теми же словами. А попробуй дай всем волю говорить так, как они думают и видят окружающую их действительность. И тогда, при существующей дикости и невежестве, снова наступит полнейшая анархия, как во время гражданской войны. Плюс все тот же «тонкий слой», устраивающий свою жизнь, не считаясь ни с чем и ни с кем…

Пространство, движение, время…

Куда, например, движется Испания? При той разноголосице политических партий и движений, тоже объединенных в Народный фронт… Скорее всего, к фашистской диктатуре. Нет сомнения, что генерал Франко с помощью немцев и итальянцев свергнет республиканское правительство Народного фронта. Все говорит о том, что дело идет именно к такому финалу. Несмотря на помощь Советского Союза. Слишком несопоставимы силы…

Нет, нельзя распыляться на достижение целей, которые в настоящий исторический момент не имеют перспективы в мировом масштабе. Не время сейчас затевать революции. Сегодня зарубежные компартии не столько помогают Советскому Союзу, сколько вредят ему своей непродуманной деятельностью. Объективно, хотят они того или нет, компартии льют воду на мельницу Гитлера и нацистской Германии, как бы отводя часть потока, текущего к мельнице СССР, у которого и так не слишком много сил и средств, хватило бы для собственных нужд. С другой стороны, нельзя и не откликаться на те или иные революционные ситуации в различных частях света: никто не поймет нейтральной позиции страны победившего пролетариата. К тому же, чем больше революционных ситуаций, тем слабее мировой империализм, тем длительнее время, отпускаемое историей Советскому Союзу для подготовки к решительной схватке с империализмом, тем больше шансов на победу. Но не сегодня и не над фашизмом, который от этих несвоевременных и слабо подготовленных революционных выступлений пролетариата только крепнет, а сам пролетариат слабеет, теряет уверенность в своих силах.

Пространство, движение, время…

Сегодня все движется к одной точке — к смертельной схватке с мировым капиталом в лице гитлеровской Германии, а по существу, к схватке Запада и Востока, России и Европы. Все выжидают, никто не спешит проявить свои симпатии, пристрастия, политические цели. Переговоры, разговоры, прощупывание почвы — и все для того, чтобы понять других и не выдать себя. Троцкий пророчит нам поражение в схватке с Гитлером. Посмотрим. Троцкий уверяет, что самая большая секция возглавляемого им IV Интернационала существует в СССР. Он, как обычно, преувеличивает. Но не воспользоваться его преувеличениями было бы большой глупостью.

Именно под флагом борьбы с троцкизмом должна быть проведена Большая чистка бюрократического аппарата. И в первую очередь — партийного, ибо руководящий слой партии со временем превратился в скопище людей, ищущих лишь удовлетворения своих личных интересов, ничего общего не имеющих с интересами рабочего класса и крестьянства. Сегодня руководящий слой ВКП(б), как это ни парадоксально звучит, есть самый главный враг советской власти и социалистического строительства в СССР, враг революции. Сегодня ВКП(б) сверху донизу подменяет или дублирует административно-хозяйственные и всякие другие органы как в центре, так и на местах. Партия, как инструмент руководства, в массе своей малограмотна и пользуется изжившими себя методами времен гражданской войны. Без решительной чистки именно партийных рядов от так называемых революционеров мы будем топтаться на месте и тратить огромные силы впустую. И пусть Троцкий называет этот процесс Термидором, а Сталина — Бонапартом, от этого ничего не изменится: у Истории свои законы, и Троцкий им не указ.

Сталин вспомнил, что многие в Политбюро и ЦК были против того, чтобы выпускать Троцкого из СССР. Недальновидные люди. Они так до сих пор и не поняли, что не выпустить Троцкого было нельзя: какой бы вой подняли во всем мире либералы, в каких только преступлениях не обвинили бы Сталина, если бы с Троцким что-нибудь случилось в Алма-Ате… Любую случайность приписали бы Сталину. Многие из них и сейчас — особенно сионисты — все репрессии в СССР рассматривают через призму антисемитизма. И Троцкий им подпевает, теоретически обосновывает этот взгляд.

Но вопли международного еврейства — не самое главное. Троцкий нужен живым и невредимым не в СССР, а именно за границей. Приверженность взглядам Троцкого должна стать — и стала! — той лакмусовой бумагой, приложив которую к тому или иному человеку, не трудно определить, кто он не на словах, а на деле. Первым на пламя свечи прилетел Блюмкин — и сгорел. За ним последовали другие. Наконец, Троцкий нужен для того, чтобы на его счет списывать все те неизбежные недостатки, ошибки и просчеты, которые выявляются в процессе движения общества к социализму. И Троцкий до поры, до времени исправно выполняет свою разоблачительную роль. Пусть пока трудится.

Сегодня Троцкий в Норвегии, давшей ему приют вопреки протестам мирового общественного мнения. Надо выгнать Троцкого из Норвегии, загнать в такую дыру, где он никого бы не интересовал, откуда он меньше всего бы влиял на политическую ситуацию в мире. Пусть едет в Австралию, Новую Зеландию — куда-нибудь в те края, положение которых сегодня практически не влияет на ход мировых процессов.

Пространство, движение, время…

Пока складывается лишь одна коалиция: Германия — Италия — Япония. Некий треугольник, тень от которого всего отчетливее падает на СССР. Страны с высокоразвитой индустрией, наукой, техникой, всеобщей грамотностью и давними традициями. А кто против? Против все, но каждый порознь. Вот и крутись в этой мешанине из отдельных и в чем-то совпадающих интересов, ищи в ней свое место, своих возможных партнеров, не ошибись, не промахнись.

Мудрость и хитрость, игра на противоречиях ведущих держав — вот оружие Советского Союза в нынешней политической обстановке. Со странами, как с людьми. Англия хочет, чтобы Гитлер пошел войной на СССР. Америка хочет того же, но не менее — ослабления Англии. Франция слишком занята собой, продолжая жить в мире иллюзий Версальского договора. Гитлер ищет союза с Англией. Остальные страны — не в счет. Европа еще не созрела для противостояния Гитлеру. Европа не верит, что Гитлер посягнет на ее целостность. Что ж, подождем, пока она созреет.

Но сперва необходимо навести порядок в своем доме. Жаль, что этого не понял Орджоникидзе. Жаль, что этого не понимает Бухарин. Всем им не хватает масштаба мышления, кругозора. Все они похожи на того семинариста, который однажды вызубрил Катехизис, смотрит на мир через этот Катехизис и по-другому смотреть не способен.

Что ж, свою дорогу каждый выбирает себе сам.

Глава 5

За окнами бесновалась метель. Порывы ветра заставляли дребезжать в рамах стекла, снег с шорохом кидался на них и опадал с горестным вздохом на жестяные карнизы. Откуда-то, прерываемая метелью, мохнатыми волнами наплывала знакомая мелодия, опадала, исчезала совершенно, наплывала вновь, заполняя собой домашний кабинет, отвлекая.

Николай Иванович Бухарин потянулся, устало откинулся на спинку стула. Снял очки, потер переносицу. Закурил. Водрузил очки на место, стал перечитывать написанное. Все не то! Скомкал листки, бросил в корзину. Во рту горечь, в голове пусто. Устало прикрыл глаза. Сон не сон, а что-то навалилось, затуманило голову, — и замелькали картины из прошлого, далекого и близкого, и за всеми этими картинами зловещей тенью вырисовывалась малоподвижная фигура Сталина. От нее исходило слабое свечение темноты, похожее на магнитные силовые линии.

Видение Сталина с некоторых пор преследует постоянно, то напоминая о чем-то, то предупреждая. Но ни о чем конкретно. Приходится ломать голову в уяснении этих магнитных линий. Куда направлены? Какую опасность таят?

Казалось бы, Николай Иванович в последние годы напрочь лишился самостоятельности, полностью предоставив Сталину определять политику партии по любым спорным вопросам. Казалось бы, он безоговорочно поддерживает все, что изрекают евангелическими фразами уста современного Чингисхана, схватывает эти фразы на лету, расцвечивает их звучными эпитетами и метафорами, внедряет в сознание масс. Но Сталин — как та старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкина, которой все мало и мало. Никто не может понять, чего он хочет. Ибо слова его служат прикрытием целей, которые известны лишь ему одному.

В прошлом году Николай Иванович ездил в Европу с официальным заданием Политбюро, — а точнее сказать, Сталина, — чтобы приобрести архив Маркса и вывезти его в СССР. Между тем Николая Ивановича упорно не отпускала мысль, что Сталин имел в виду совсем другое: что он, Бухарин, выехав в Европу, назад уже не вернется. Добровольное изгнание. Во избежание участи Зиновьева и многих других. Мысль эта настолько крепко засела в голову, что Бухарину временами мерещилось, будто Сталин даже как-то мимоходом эту мысль высказал, и даже не однажды, но он тогда не обратил на нее своего сугубого внимания…

Бывает так: разговариваешь с человеком — и вроде бы ни о чем. Проходит время, и ты вдруг вспоминаешь случайно оброненную фразу, которая и есть суть разговора. И весь разговор представляется совсем в ином свете. Только Николай Иванович никак не может вспомнить этот разговор, хотя хорошо слышит глуховатый голос Сталина, видит его неподвижные глаза, словно внушающие какую-то невероятную мысль. Может, эта мысль и есть желание Сталина таким вот способом избавиться от Бухарина: поехал и не вернулся. И бог с ним. Не будет путаться под ногами, окончательно развяжет Сталину руки…

Николай Иванович понимает, что такое его представление о действительных желаниях Сталина по меньшей мере наивно, ибо знает, что Сталину с некоторых пор никто рук не связывает, но примириться с мыслью, что ты уже никак не можешь влиять на события в СССР, влиять на Сталина, что тебе остается лишь констатировать факты и пытаться понять причины, по которым революция вдруг стала пятиться, как пятится морской прилив, — примириться с этой мыслью было невозможно. Однако сама мысль жила, требовала объяснения и каких-то зрительных образов.

И воображение Николая Ивановича перенесло его на берег океана. Только берегом этим была вся необъятная Россия, в течение нескольких лет накрывавшаяся гигантскими волнами революционных цунами. Казалось, что все слабое, пустое, шаткое и ненужное смыло и унесло бушующими потоками, осталось лишь прочное основание, на котором можно строить нечто новое, светлое, вечное.

Океан успокоился, вернулся в свои берега — и что же открылось взору? Действительно, там и сям виднеется прочное основание из красного гранита… Но откуда эта грязь, этот жирный ил, эта киселеобразная слизь? Откуда все эти ползающие и скачущие твари? Вот среди ошметков грязно-зеленых водорослей обнажилось русское офицерство, пока еще без погон и кокард, но с былым гонором и претензиями на исключительность; оно строится в ряды, позванивает шпорами и шашками, поглядывает наверх. Нужды нет, что оно из рабочих и крестьян: из грязи вырастают самые отвратительные князи… Вот среди слизи медуз зашевелились историки и литераторы еще царских времен с их так называемой «русской идеей», обожествлением Великой России, которой они пророчат бессмертие Третьего Рима; в двадцать девятом году Николай Иванович поспособствовал изгнанию их из стен институтов и академий, из редакций и издательств, ГПУ загнало их за Урал, следы их затерялись в безвестности… ан нет — живехоньки и готовы переписать историю России и революции на свой лад… Вот суетится среди мокрых камней так называемая техническая интеллигенция, совсем недавно проходившая по «делу» «Промпартии», «Шахтинскому» и прочим «делам», и к их уничтожению Николай Иванович приложил свою руку: прислужники капитала, враги народа, контра… Вот среди перламутровых лепестков раздавленных ракушек в красных, желтых и других цветов лампасах, в мерлушковых папахах суетливыми блохами прыгают казаки, тоже сбиваются в стаи, равняют ряды… звенят удила, храпят степные кони, бьют в мерзлую землю подкованными копытами. Им тоже не нужна Мировая Революция, им бы покрасоваться да водки хлебнуть… Вот неспешно и без видимой цели ползают туда-сюда на мелком песочке обыватели и мещане, уцелевшие кулаки и попы, прочая контрреволюционная шваль…

Боже, как много всего осталось от старого мира! Как мало, оказывается, унесли с собой в океан кровавые волны революционных цунами! Но вместо того, чтобы добивать проклятое прошлое во всех его проявлениях, Сталин возрождает это прошлое и карает тех, кто противится этому возрождению. Он все больше и больше предает Мировую Революцию, он воссоздает Российскую империю, по трупам бывших соратников рвется в Бонапарты.

Но, может быть, ему, Бухарину, лишь показалось, что Сталин хотел, чтобы он остался в Европе? Может быть, все как раз наоборот: Сталин решил проверить своего соратника, чтобы, если он вернется, вновь приблизить его к себе, и они, плечом к плечу, поведут СССР к новым вершинам… сияющим, так сказать… тем более что никого из прежних признанных руководителей партии, ее вождей, уже не осталось. И, как говорится, слава богу. К тому же быть рядом со Сталиным — значит смягчать его азиатскую жестокость и вероломство, значит…

О, если бы в Европе все было так, как хотелось Николаю Ивановичу! Ничего подобного! Лишь незначительная часть тамошних левых политиков открыто поддерживает Сталина и Советский Союз. Большинство же считает, что в России ничего в сущности не изменилось, что коммунизм является лишь новым флагом, под которым варварская Российская империя не просто противостоит цивилизованному Западу в его поползновениях на ее целостность, но обрела более удобную в современных условиях форму для грядущих на Западную цивилизацию атак. Когда там кричат о заразе коммунизма, то непременно о заразе коммунизма варварского, русского, который уничтожит все. Там говорят открыто, что было бы очень хорошо, если бы Гитлер пошел войной на Россию, чтобы наконец перестал маячить на востоке этот колосс на глиняных ногах. И даже Александр Федорович Керенский. И даже Троцкий. И тьмы и тьмы желают того же.

Именно там Бухарину стало страшно за Россию. Стало страшно за страну, которую считал навозом для удобрения будущей всемирной революционной пашни. Он всегда не любил Россию по Марксу и, глядя на нее из Европы, соглашался с Великим Учителем всемирного пролетариата, что колониализм есть благо для отсталых народов, что посредством колонизации цивилизованными нациями эти народы приобщаются к цивилизации ускоренными темпами, что Россия должна пройти стадию колонии и посредством внешнего воздействия войти в будущую семью коммунистических народов. Но, оказавшись в сегодняшней Европе, меньше всего думающей о Революции, раздираемой противоречиями, Бухарин вдруг почувствовал себя не только и не столько революционером, сколько русским человеком, народ которого хотят если и не уничтожить совсем, то загнать в Сибирские болота, в тайгу, в тундру, превратить в одичавших и бесправных индейцев, с которыми можно не считаться. Как же он мог не вернуться! Как мог бы он жить в этом пронизанном ненавистью к России мире, морально готовом не только к тому, чтобы благословить поход Гитлера на восток, но и к участию в этом походе! Пусть в России его, Бухарина, ждет тюрьма, пусть что угодно, но он обязан вернуться и сделать все, чтобы предотвратить надвигающуюся опасность. Тем более что на взгляд оттуда, из Парижа, фигура Сталина как бы очистилась от всего наносного, второстепенного и предстала совсем в другом свете: Сталин оттуда виделся как человек, который хочет отсрочить очередную атаку Запада, подготовиться к ней основательно и если наносить удар, то решительный и окончательный. Так кто же ему должен помочь в этом великом деле, как не Бухарин?

В Париже Николай Иванович встречался со многими людьми. Одним жаловался на невозможность работать вместе со Сталиным, другим пытался внушить мысль, что поддержка социалистической России есть первейшая обязанность всех прогрессивно мыслящих людей Запада, третьим… Люди были разные не только по своим убеждениям, но и по чувствам к самой России. Некоторые из бывших соотечественников радовались тому, что Сталин возрождает именно Россию, ее национальный дух и устремления. Они хотели, чтобы это принимало более решительные формы, убеждали, что без опоры на русский национальный фактор России не выстоять в борьбе с Западом, как с извечной и консолидированно-враждебной силой. Эти люди не видели ничего дурного даже в том, что Сталин оттеснил всех бывших соратников Ленина и занял в истории революции второе за ним место. И даже рядом с Лениным, а иногда и впереди. Они полагают, что такое смещение необходимо для авторитета власти. Они утверждают, что так делалось и продолжает делаться везде, но что это временно и что История в конце концов все расставит по своим местам.

Что ж, может быть, они правы, оценивая Сталина и его политику: издалека виднее. Может быть, Сталин прав, делая уступки русскому национальному элементу и традициям. Слушая речи бывших соотечественников, Николай Иванович не без горечи думал, что он, Бухарин, все время то опаздывает, то забегает вперед. Но как же тяжело принимать правоту Сталина и сознавать, что ты ошибся в очередной раз! И как же трудно расставаться с мыслью, что Мировая Революция откладывается на неопределенное время!

Бухарин вернулся из поездки в Европу, преодолев мучительнейшие сомнения. И вот чем его возвращение для него оборачивается: возможным изгнанием из ЦК, из партии, снятием с поста главного редактора «Известий» — по существу, политическим убийством, по сравнению с которым физическое убийство мало что значит. Но и это еще не все: его обвиняют в предательстве… ре-во-лю-ции! Ни много ни мало. А еще в троцкизме, в заговоре с целью раскола СССР, отделения от РСФСР Украины, Белоруссии, Закавказских республик, Средней Азии и даже Приморья. Ему приписывают те марксистские взгляды на Россию как на пушечное мясо для революционных войн, от которых он практически отказался. И не только он один: ведь совсем недавно и сам Сталин смотрел на Россию почти с тех же позиций.

Так что же теперь делать? Восставать? Но это означает рушить единство партии перед лицом надвигающейся военной грозы. Имеешь ли ты право на такое восстание? Нет, не имеешь. Партия — это святое. Ты сам недавно дрался с Троцким, его тайными и явными сторонниками, которые разрушали это единство. Партия — это все, что у тебя есть. Без партии ты ничто. Без партии невозможно не только дальнейшее развитие революции, но и существование СССР. Но именно этого не понимает Сталин, преследуя партийные кадры, проверенные временем. На поверку выходит, что он мстит им за то, что они мешают ему вознестись над историей Революции. При этом не сознавая, что подрывает основы собственной власти. Наполеон погиб, погубив Революцию, встав на путь истребления народов и захвата их земель. Сталин погибнет по той же причине, но направленной исключительно внутрь страны. Это так очевидно и так просто понять. Надо лишь убедительно показать это Сталину и всем остальным. Не окончательные же они идиоты.

Николай Иванович долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, даже не замечая, что раскачивается вместе с маятником напольных часов. Тик-так, тик-так, тик-так… Влево-вправо, влево-вправо… А делать все равно что-то надо. Хотя бы какое-то завещание оставить потомкам. Или что-то в этом роде. Не исключено, что на завтрашнем пленуме ЦК партии, заседания которого растянулись на несколько дней, решится не только его, Бухарина, судьба, но и судьба страны, революции…

Однако к «вечному перу» Николай Иванович так и не притронулся: былой уверенности, когда едва забрезжившая мысль заставляла хвататься за перо, а дальше шло само собой — на вдохновении, той уверенности, что все написанное тобой нужно и важно, — такой уверенности уже не было. Вообще ничего не было. И он, погасив настольную лампу, прикорнул здесь же, на диване, укрывшись пледом.

Сон долго не приходил. Постепенно в уставшем и воспаленном мозгу стали возникать странные ощущения нематериальности как собственного тела, так и окружающего мира. Оставалось нечто бестелесное. Это нечто носилось в пространстве и времени, не соблюдая никаких законов диалектического материализма: из детства в зрелость, из зрелости в отрочество. Потом настойчиво стало казаться, что он, Николай Бухарин, лежит не в своем домашнем кабинете на кожаном диване, а примостился на вокзальной лавке какого-то немецкого городка в ожидании поезда, чтобы уехать… Но куда и зачем, ощущение об этом ничего не говорило.

Глава 6

Бухарин проснулся в тревоге: то ли он проспал поезд, то ли поезда не будет вовсе. Он сел, сунул ноги в тапочки, накинул на плечи теплый бухарский халат, подаренный какой-то среднеазиатской делегацией, побрел к столу. Все это — почти не открывая глаз, на ощупь, по памяти. Усевшись за стол, но не включая света, нашарил папиросы и спички, закурил и долго смотрел на чистый лист бумаги, смутно белеющий на темной глади стола, который положил перед собой вечером, так и не написав на нем ни слова. Николай Иванович мучительно старался вспомнить, о чем думал вечером. Ведь он о чем-то же думал. Что-то в тех мыслях было о себе самом и о Сталине. Вспоминалось трудно. Все мысли о себе и Сталине были передуманы не единожды, казались фальшивыми, — по-видимому, давило на сознание отложенное вчера решение ЦК партии по его, Бухарина, персональному делу — до выяснения деталей.

Николай Иванович стал вспоминать минувшие заседания ЦК день за днем, пытаясь отыскать в деталях нечто такое, что позволило бы ему понять, где и в чем он совершил ошибку. Но сосредоточиться мешали глаза Сталина, излучающие зловещий желтый свет из каждого угла погруженного во тьму кабинета. Именно таким светом они вспыхнули, когда он, Бухарин, заявил, что НКВД ведет дело к подрыву партийных основ, к разрушению партии, что он не верит в обвинения в контрреволюционности, предъявляемые старым партийцам, соратникам Ленина.

Он, Бухарин, тогда очень разволновался. Он забыл осторожность и данные себе обещания ни при каких обстоятельствах не выходить из себя, не пороть горячку и не противоречить Сталину, потому что у Сталина дьявольская память, а его, Бухарина, память всегда подводит своего хозяина в нужную минуту. Но его вывели из себя откровенно издевательские характеристики, которые Ежов давал Рыкову, Розенгольцу, Чернову, Ягоде. Да и самому Бухарину тоже. Может быть, если бы имя Бухарина не было произнесено… Но оно было произнесено наравне с другими — и Николай Иванович не выдержал, взорвался.

Это надо же дойти до такой низости, чтобы вот так, на Пленуме ЦК, ничуть не стесняясь, не краснея и не бледнея, заявлять такую… такую мерзость! Попробовал бы этот Ежов, этот тупица, выскочка, сталинский прихвостень, произнести нечто подобное в двадцатом году! О-о! Его бы тут же поставили к стенке. Но он глумился над ним, Бухариным, и пол под его ногами не провалился, потолок на его голову не обрушился, члены ЦК и Политбюро с кулаками на него не набросились, а набросились — и чуть ли ни с кулаками же — именно на Бухарина, выступившего против огульных обвинений со стороны Ежова. Почему? Что произошло? Что все они знают такого, чего не знает Бухарин? Опять он что-то проглядел, упустил, в чем-то не разобрался? Что же тогда получается? Все разобрались, а он — нет? Ведь табачные глаза Сталина вспыхивают таким сугубо желтым светом именно тогда, когда собеседник не понимает, о чем идет речь. Выходит, что он, Бухарин, не понимал. Он и сейчас, увы, не понимает. Ведь оппозиция практически уничтожена, Троцкий изгнан из страны, Зиновьев с Каменевым мертвы, он, Бухарин, давно уже не оппозиция Сталину, а истребление партийных кадров, начавшееся в прошлом году, продолжается в ужасающих масштабах. Причем, лучших, наиболее революционных кадров.

Случись завтра революция в Германии, кто пойдет на тамошние баррикады? Где логика, в чем диалектика исторического развития?

Вдруг желтый свет, излучаемый глазами Сталина, замерцал, потек, охватывая потолок и стеллажи с книгами. Николай Иванович, до этого никогда не впадавший в мистику, зажмурил глаза и со страхом подумал: «Я схожу с ума». Через несколько секунд он открыл глаза — свет не исчез, он стал еще ярче и имел явно материальную основу: свет пробивался в невидимые лазейки сквозь плотные шторы, он шевелился на потолке, скользил по книжным полкам, усиливаясь и разрастаясь, так что казалось: вот-вот он прожжет шторы — так ярко они светились — и яростным вихрем ворвется в кабинет…

Но свет так же внезапно померк, зато послышалось нарастающее скуление автомобильного мотора. Оно вошло в мозг, сверлило его изнутри, разрывая сосуды, выдавливая закипающую кровь через уши и глаза.

Николай Иванович сжался на стуле. Сердце билось в ребра тяжелыми толчками; отчетливо слышалось, как оно натужно всхлипывает и содрогается от непосильного напряжения: вот-вот не выдержит и разорвется. Хотелось приложить руку к груди, успокоить свое сердце, защитить, но он сидел и не шевелился, завороженный и парализованный скулением автомобильного мотора.

Скуление достигло предела, однако не оборвалось на этом пределе, а стало опадать и затихло, проплыв мимо.

Установилась могильная тишина, которую можно, при желании, потрогать руками.

Так, наверное, еще ничего не понимая, чувствует себя человек, пробудившийся от летаргического сна, которого похоронили, приняв за мертвого: давящая, удушливая тишина, среди которой постепенно вызревает вселенский ужас. Он вот-вот перейдет в агонию безумия, стоит лишь пошевелить рукой и потрогать гробовые доски этой тишины.

Николай Иванович с силой сжал голову руками, выдавливая из себя копящийся в мозгу чужой ужас — ужас человека, проснувшегося в гробу, — долго сидел неподвижно, этим ужасом обессиленный.

«Надо что-то делать, — звучало в его голове все громче и настойчивее. Нельзя поддаваться ке… Нельзя поддаваться обстоятельствам-вам-вам-вам-вам-вам… Марксист и большевик-ленинец не имеет права-ва-ва-ва-ва-ва, не должен-жен-жен-жен-жен-жен…» Но что именно не должен марксист и большевик-ленинец, если иметь в виду конкретные обстоятельства — в голову не приходило. А если просто человек? Он, Николай Бухарин, есть просто человек! С некоторых пор. Он хочет жить. Он еще молод, в нем столько сил. Он привык бороться. Он готов бороться. Вот только в нужный момент почему-то все чаще забываются нужные слова и факты, способные защитить, оправдать, отклонить облыжные обвинения…

Убеждения не действовали. Они точно проваливались в черную дыру, зияющую на одной из книжных полок, и глохли в ней дробящимися звуками. Николай Иванович знал, что дыра эта образовалась оттого, что он взял с полки четыре тома Ленина. Книги лежали перед ним на столе, высясь темным бугорком. Книги можно даже пощупать — это не доски гроба. Но книги на столе не убеждали: дыра существовала помимо них, помимо воли и логики.

Из дыры как-то сами собой стали вытекать вопросы: «Бороться, но с кем? И надо ли бороться? А если прав Троцкий, убеждая в одной из своих книг, что дело не в Сталине, а в некой исторической закономерности? Выходит, что будь на месте Сталина сам Троцкий или же Николай Бухарин, все шло бы точно так же, как оно идет? Удивительная штука — историческая закономерность. Но почему она так жестока? Почему она заставляет одних революционеров уничтожать других? Какая в этом логика, не говоря уже о диалектике? А если все-таки не закономерность, а злая воля Сталина?»

Время шло. Напольные часы отбили пять раз. Почти тотчас же снова возникло скуление автомобильного мотора. Оно все усиливалось, давило на уши, но ужаса на сей раз не вызывало. Николай Иванович смотрел на потолок, ожидая светового пятна, пятно так и не появилось: видать, свет фар теперь скользил по стенам противоположных домов.

Скуление затихло.

Где-то в том же направлении испуганно просочилась сквозь тьму тонкая струйка милицейского свистка. И все. И все осталось, как было. Сон больного воображения — и ничего больше. Но вдруг представилось: завтра поскуливание мотора замрет возле его дома. И что? Что дальше? Его не станет, а будущие коммунисты, потомки, живущие в коммунистическом завтра, так и не узнают, что думал в последние дни своей свободы профессиональный революционер Николай Иванович Бухарин. Он обязан написать все, что думает сегодня, сейчас, чтобы потомки… Но что написать? Беда в том, что он ничего не думает, он не способен думать: его мозг парализован ужасом проснувшегося в гробу человека.

Вселенским ужасом.

Утром Николай Иванович, уже одетый, разбудил жену. Она испуганно смотрела на него, осунувшегося, обросшего серой щетиной, с лихорадочно горящими глазами, темными мешками под ними.

— Аня, вот тут, — он сунул ей в руки листки бумаги, исписанные плотным почерком. — Тут я написал… нечто вроде завещания… — говорил он прерывающимся шепотом. — Надо смотреть правде в глаза: не исключено, что я не вернусь домой с сегодняшнего заседания Пленума. Я уверен на… на девяносто процентов, что этого не произойдет, но десять процентов остаются… Возьми и выучи наизусть. Потом, когда-нибудь, если останешься жива… Короче говоря, я хочу, чтобы потомки знали правду. Ты понимаешь?

— Да. Но ради бога, Коля…

— Молчи-молчи-молчи! И пожалуйста, без паники: ты — жена Бухарина. Да. Ты не должна дать повода… Они тут все перероют, заберут все бумажки… У тебя прекрасная память… Я надеюсь… Я прошу тебя, умоляю…

— Ко-оля! — выдохнула женщина. — Коля, я боюсь.

— Не бойся. Все будет хорошо. Я верю, что все будет хорошо. Не может быть, чтобы революция была напрасной. Это противоречит… Впрочем… Я не прощаюсь. Жди меня к ужину.

Наклонился, торопливо поцеловал в лоб, пошел. У двери обернулся, настойчиво повторил:

— Выучи наизусть и сожги.

Глава 7

Последние два месяца Бухарин избегал своей кремлевской квартиры. Особенно после того, как к нему нагрянул комендант Кремля с постановлением о выселении. Николай Иванович, возмущенный наглой бесцеремонностью коменданта, позвонил Сталину, тот, хмыкнув в телефонную трубку, посоветовал послать коменданта к чертовой матери. Комендант убрался не солоно хлебавши, а в голову Николая Ивановича закралось подозрение, что в этом будто бы выселении замешан Сталин: кому не известно, что в Кремле гвоздь не забьют без его ведома. Но с тех пор Николай Иванович живет практически постоянно в квартире своей жены, а в кремлевской ночует лишь время от времени: еще раз стать объектом глупой и злой шутки Сталина — или чего-то похуже — нет уж, покорно благодарю.

Служебный автомобиль довез Николая Ивановича почти до дверей Большого Кремлевского дворца. Курсанты Кремлевского полка расчищали дорожки от выпавшего ночью снега, сгребали его к одной стороне, а уж оттуда бросали снег в открытый кузов грузовика. Молодые розовощекие лица, улыбки до ушей, беспечный смех, довольство жизнью и своим положением. И никакой мороз им не страшен, никакие мировые проблемы не забивают их легкомысленные головы. Небось верят, как истый христианин Евангелию, всему, что пишут газеты о врагах народа. Так же легко поверят, что и Бухарин тоже — каэр и вранар. С них станется. Нет, не им читать «Завещание» Бухарина, а их детям. Или даже внукам.

Как долго нынче длится зима… Всё снегопады, вьюги да метели, сменяемые трескучими морозами. Конца-краю не видно… Тоска-ска-ска-ска…

Николай Иванович поежился под толстым зимним пальто, утопил голову в барашковый воротник, торопливо пересек Дворцовую площадь.

Пленум заседал в бывшем Екатериненском зале Большого Кремлевского дворца восьмой день. Николай Иванович отметил повышенную нервозность одних, мрачную сосредоточенность других. Что-то похожее уже когда-то было. Скажем, по вопросу о Брестском мире с Германией — в восемнадцатом году. Потом по вопросу НЭПа — в двадцать первом, о «чрезвычайных законах против крестьянства» — в двадцать восьмом… Были другие сложные проблемы и решения, но никогда Николай Иванович не чувствовал себя таким потерянным и одиноким. Всякая логика и диалектика разбивались о нежелание большинства членов ЦК внимать здравому смыслу, фактам и доказательствам. Действовал какой-то массовый гипноз, заставлявший умных людей называть черное белым, а белое черным.

Несмотря на все свои мрачные мысли и предчувствия, Николай Иванович перед началом заседания с удовольствием побрился в кремлевской парикмахерской, с аппетитом позавтракал в кремлевском буфете. Проходя мимо огромного зеркала, критически оглядел себя с ног до головы: отражение в зеркале смотрело на него весьма уверенно и даже внушительно. Вот только глаза несколько поблекли да остались тени под ними после почти бессонной ночи. В общем и целом Николай Иванович себе понравился. Впрочем, он всегда нравился себе и даже любил смотреть на себя в зеркало. Не специально, нет, а исключительно по необходимости. Вот как сейчас. Это придает уверенности, усиливает чувство собственного достоинства. Пусть и они, глядя на Бухарина, думают, что он не спасовал. Пусть знают, что за себя Бухарин постоять сумеет. Потому что Они — рабы внешних обстоятельств. Потому что мишура власти затмевает им реальность бытия… Или нет: их бытие определяет их сознание. Вернее сказать: затмевает его.

Николай Иванович незаметно расправил плечи, выпятил грудь, вошел в зал. Походя пожал несколько рук. Перебросился кое с кем ничего не значащими фразами. Даже посмеялся чьей-то довольно плоской шутке. Пусть смотрят и видят… Прошел к своему месту.

Часы пробили десять раз. С каждым их ударом шум в зале затихал на какую-то малость. К десятому удару стих совершенно.

Сталин появился ровно с последним ударом отдельно от остальных членов Политбюро. Положил на стол президиума папку с бумагами. Оглядел зал.

Николай Иванович испытал нервозное желание заглянуть в сталинскую папку: тогда бы он точно знал, как себя вести дальше. Увы, не заглянешь. Как не заглянешь в голову Сталина. Или в душу. Но в любом случае он должен быть сегодня особенно осмотрительным, речи его должны быть взвешенными и предельно доказательными. Надо постараться побить Сталина его же оружием: внешним спокойствием, уверенностью, сарказмом.

Толпой ввалились в зал члены Политбюро, расселись по своим местам вокруг Сталина. С одной стороны Каганович — за председателя. С другой — Молотов. Далее Ворошилов, Калинин и прочие. Николай Иванович внимательно вглядывался со своего места в лица членов Политбюро и впервые чувствовал к ним брезгливую ненависть. Всё это были совсем не те люди, кого бы он хотел видеть на их месте. Впрочем, и раньше тоже были далеко не те. Но тех можно было терпеть, с ними можно было договариваться, они понимали значение Слова. А эти… Их послушать — уши вянут. Тупые, самодовольные рожи.

— Продолжим нашу работу, — буднично произнес Лазарь Каганович. — Слово для сообщения предоставляется товарищу Ежову.

«Опять Ежову, — с раздражением подумал Николай Иванович. — Что нового может сказать этот пигмей? И какое такое Слово? Его «слово» — набор мерзостей, призванных прикрыть собой действительную Правду».

Ежов встал, одернул гимнастерку, провел руками по широкому поясу, затем по волосам, обернулся назад, наклонился, взял с кресла папку, быстро пошел к трибуне.

Все это мелко, суетливо, на уровне приказчика заштатного магазина в ожидании первых покупателей.

Николай Иванович вспомнил слова Сталина, сказанные им после смерти Кирова в разговоре с глазу на глаз: «Мы, Бухарчик, с тобой, как две горные вершины. Все остальные — пигмеи: они там, далеко внизу. Нам, Бухарчик, с тобой друг за друга вот как держаться надо», — и стиснул одной ладонью другую.

Тогда Николай Иванович полагал, что эти слова были сказаны искренне. Он даже обрадовался этим словам, увидев в них обещание Великого Будущего. И все же не преминул пококетничать: «Ну что ты, Коба! Это ты — Эверест. А я — разве что Эльбрус». «Не прибедняйся, — слегка поморщился Сталин и поощрительно похлопал Николая Ивановича по плечу. — Дело не в том, как называется гора, а в том, каким светом она горит в лучах солнца. Если мы с тобой будем гореть одним светом, нас никто не сломит».

Теперь Николаю Ивановичу тот разговор казался верхом лицемерия со стороны Сталина. Впрочем, Сталин лицемерил всегда, и не вынужденно, а с расчетом. Это Бухарину приходилось частенько «наступать на горло своей песне», как говорил поэт. То ради единства партии, то ради святого партийного закона подчинения меньшинства большинству. И что же? Выходит, что они со Сталиным все это время «горели в лучах солнца» разным светом?

— Мы еще и еще раз проверили данные о контрреволюционной деятельности товарища Бухарина, и я во второй раз утверждаю, что товарищ Бухарин знал о контрреволюционной деятельности Рыкова, Раковского и Крестинского. Как и всех остальных обвиняемых по делу «антисоветского право-троцкистского блока», — произнес Ежов, и Николай Иванович вздрогнул и с изумлением уставился на своего тезку. Он так увлекся воспоминаниями, так был усыплен бессмысленной болтовней наркомвнудела, что пропустил мимо ушей большую часть его выступления. И лишь прозвучавшая с трибуны собственная фамилия вернула Николая Ивановича к реальности.

— Это наглая ложь! — выкрикнул он, вскакивая с места и сразу же позабыв все данные себе обещания быть выдержанным и прочая. — С таким же успехом я могу обвинить в том же самом и товарища Ежова: сидел на партконтроле и не мог оттуда разглядеть врагов народа! Уж не в сговоре ли с ними был товарищ Ежов?

— Товарищ Бухарин! Прошу тебя соблюдать партийную дисциплину! — постучал карандашом по графину Каганович. — Тут тебе не редакция «Известий», а пленум ЦК!

— Причем тут редакция «Известий», если я уже больше месяца не главный редактор?

— А для товарища Бухарина партийная дисциплина не обязательна, — негромко произнес Сталин, останавливаясь за спиной Ежова и ткнув погасшей трубкой в сторону Николая Ивановича. — Товарищ Бухарин у нас на особом положении… Продолжайте, товарищ Ежов. Товарища Бухарина мы еще успеем послушать.

— Да, я со всей ответственностью заявляю, что товарищ Бухарин не только знал, но и соучаствовал в антисоветском заговоре, — снова заговорил Ежов. — И чтобы подтвердить свои слова, я прошу ввести в зал обвиняемых Радека и Сокольникова. Пусть они подтвердят мои обвинения в адрес товарища Бухарина.

По залу прошел скрип кресел и шелест поворачивающихся к дверям тел. Двери отворились — вошли двое чекистов, за ними, с руками за спину, Радек и Сокольников. Затем еще двое чекистов. Все шестеро прошествовали к трибуне, остановились в трех шагах от нее и повернулись к залу лицом. Все это было проделано молча и весьма согласованно, как будто уже не раз репетировалось в этом же зале, и каждый знал, куда идти, где стоять и что говорить.

Николай Иванович вытянул шею, разглядывая вошедших. Он знал их слишком хорошо. Особенно Радека, которого в редакциях газет называли «Радеком Великолепным», «Красавчиком», и не только потому, что владел острым пером, но и весьма эффектной внешностью. Жизнелюб, сердцеед, сластолюбец, позер. И во что же превратился этот человек за несколько месяцев пребывания в тюрьме? В развалину. Да и Сокольников — тоже. Тени былого великолепия.

У Николая Ивановича защемило сердце. Ведь эдак и его могут… А он так боится боли. Даже укол — и тот для него почти средневековая пытка. Какой ужас!

— Да, я не раз говорил с Бухариным о необходимости свержения существующего строя, — выдавливал из себя Радек.

Ежов перегнулся через трибуну, пытаясь заглянуть сбоку в лицо Радека, спросил:

— Где вы говорили об этом с товарищем Бухариным, обвиняемый?

— В редакции «Известий».

— Это ложь! — вскрикнул Николай Иванович, вновь вскакивая на ноги и холодея от ужаса, потому что о чем-то в этом роде они с Радеком однажды все-таки говорили. Не то чтобы о свержении существующего строя, а… Нет, никак не вспомнить.

— Карл! Как ты можешь говорить такое? Как можешь ты так бессовестно врать перед лицом своих товарищей по партии? Тебе померещилось, приснилось! Одумайся, Карл! — призывал Николай Иванович, не замечая, что голос его, всегда уверенный, а сейчас пронизанный плаксивыми нотками, передает весь ужас его перед случившимся. Он не видел лиц сидящих в зале, не замечал их брезгливости и презрения. Он ничего не видел, сознавая лишь одно: его участь решена, и это участь Зиновьева и Каменева. Но главное, он не находил веских аргументов против обвинения. А они существуют, не могут не существовать. Но память подсовывала ему лишь что-то мелкое, пошлое, незначительное, которое — и это понимал Николай Иванович — лишь усугубит его положение.

Радек молчал, потупив голову.

— Вот видите, товарищи! — воскликнул Ежов. — Какие мерзкие типы эти правые! Даже когда их припрут к стенке, они выкручиваются и врут. А потом начинают признаваться и лебезить: мол, я не я и хата не моя.

В зале засмеялись.

Косиор, первый секретарь ЦК КП(б) Украины, подтвердил с ухмылкой на круглом лице:

— Совершенно отвратительные типы.

Николай Иванович в растерянности оглянулся на Косиора, встретился с его волчьим взглядом, открыл было рот, чтобы возразить, но тут сбоку прозвучал голос Постышева, секретаря Курского обкома:

— Сплошь отвратительные типы.

— Странно, что ты, товарищ Постышев, пять минут назад снизошел до пожимания руки сплошь отвратительного типа. Ты хоть бы платком вытер свою руку, что ли, — не удержался Николай Иванович. Но слова эти были произнесены как бы и не им самим, а той частицей его, частицей совершенно мизерной, которая еще цеплялась за прошлое и была способна говорить его языком. Сам же Николай Иванович точно перешагнул через роковой рубеж, за которым ничего не оставалось, кроме близкого мрака и потрескивающих под тяжестью земли досок соснового гроба.

— Товарищ Бухарин! — прозвучал гневно клекочущий голос Кагановича. — Я требую от вас прекратить безобразие и не мешать работе пленума Цэка!

Нет, крышку еще не закрыли, и гробовщик не взял в руки свой молоток.

— По-моему, работе пленума Цэка мешает товарищ Ежов своей беспардонной ложью и подтасовками, — отпарировала мизерная частица Николая Ивановича, изо всех сил цепляющаяся за красную обивку гроба.

Каганович, глядя в зал, некоторое время в забытьи стучал карандашом по графину.

Николай Иванович, сев и задиристо выставив свою бородку, ожидал, что сейчас начнется установление истины, что-то вроде его очной ставки с Радеком и Сокольниковым. Уж тогда-то он им покажет, что такое логика и диалектика, уж тогда-то он точно отбросит крышку и выберется наружу.

Но не дождался: тех тут же вывели из зала.

Все это время Сталин ходил за спинами членов Политбюро. Помалкивал. Грыз черенок потухшей трубки.

— Теперь о проблемах борьбы с проникновением троцкизма… — начал было Ежов, но Сталин, остановившийся за его спиной, тихо заметил:

— Я думаю, товарищи, что нам надо закончить вопрос с товарищем Бухариным. У кого на этот счет имеются предложения?

Встал Буденный, одернул гимнастерку, кашлянул, заговорил, растягивая слова:

— Предлагаю исключить, это самое, товарища Бухарина из Цэка нашей ленинско-сталинской партии и, это самое, из партии вообще. А такжеть предать суду Особого совещания с вынесением высшей меры, это самое, пролетарского возмездия, поскольку товарищ Бухарин не оправдал, как говорится, и опять же, вступил в сговор, а мы ему прощали и все такое прочее.

— Есть другие предложения?

Поднялся Постышев, глянул на Бухарина исподлобья.

— Предлагаю исключение, суд, но без расстрела. — И вопросительно глянул в сторону Сталина.

Теперь уже и все остальные смотрели на Сталина, ожидая его решения.

— Что ж, — заговорил Сталин, вернувшись на свое место. — Я полагаю, что надо исключить. Что касается суда, то сперва хорошенько разобраться в деле товарищей Бухарина и Рыкова. Пусть этим займется НКВД. Пусть товарищ Ежов разберется, где правда о товарище Бухарине, а где явные преувеличения, в которых его обвинил товарищ Бухарин.

Члены ЦК с явным облегчением проголосовали за это предложение Сталина.

В перерыве между заседаниями, когда Николай Иванович выходил из буфета, к нему подошел комендант Кремля:

— Попрошу вас пройти со мной, Николай Иванович, — тихо произнес он.

— Что это значит? — внутренне холодея, также тихо спросил Николай Иванович, с надеждой оглядываясь по сторонам.

— Я вам все объясню, Николай Иванович. Но не здесь же.

— Да-да, конечно, — пролепетал Бухарин и зашагал рядом с комендантом на ослабевших ногах.

«Это все, — думал он, спускаясь по лестнице. — Это конец».

И вдруг, точно наткнувшись на невидимое стекло, остановился и почувствовал такое равнодушие ко всему — и к самому себе тоже, — что даже испытал некоторое облегчение: не надо мучиться и вздрагивать от каждого визга тормозов автомобиля или урчания мотора, не надо думать о будущем, не надо ничего хотеть, кроме вечного упокоения.

Глава 8

Бывалые люди не ошиблись: весна в этом году пришла рано. Уже в начале марта подули с запада теплые ветры, снег осел, закапало с крыш; на взгорках, обращенных к югу, появились проталины. Раньше времени прилетели грачи и даже скворцы, в солнечный день дятел рассыпал по лесу сухую барабанную дробь, а скворец прочищал охрипшее горло.

Алексей Петрович Задонов воскресенье провел с детьми и Машей в Сокольниках: давно собирались, да все как-то не получалось. А тут такой солнечный, такой радостно-весенний день, с легким морозцем и с легким, под стать морозцу, настроением. Дети катались на коньках, на каруселях, затем все вместе ели в коммерческом заведении обжигающие пельмени со сметаной, мороженое и пили ситро.

Домой Задоновы вернулись усталые, но довольные проведенным днем и друг другом.

Поздним вечером, когда дом угомонился, Алексей Петрович прошел в библиотеку, привычно уселся за стол, вытянул ноги и закурил трубку. Некоторое время сидел неподвижно, скользя бездумным взором по корешкам книг. Когда в трубке захлюпало и засипело, отложил ее в сторону, придвинул к себе последние листы рукописи, стал читать, поначалу с трудом покидая этот мир с его неразрешимыми проблемами, возвращаясь в мир, где он и царь, и бог, и дьявол, способный казнить и миловать по своему велению. Он отвинтил колпачок с «вечного пера» и, словно не выходил из-за стола, вернулся в окружение своих героев, продолжил жизнь вместе с ними стремительным почерком, пропуская отдельные буквы и знаки препинания, уверенный, что Маша исправит все эти мелочи, на которые ему не стоит отвлекаться.

Большие напольные часы показывали без четверти пять, когда он отложил в сторону «вечное перо», потянулся. Спать не хотелось, но не хотелось и начинать новую главу: к ней он еще не был готов, но не в смысле физическом, а исключительно в том морально-нравственном и еще каком-то внутреннем смысле, когда отбрасывается в сторону все ненужное, лишнее и ты погружаешься в мир людей, дотоле тебе неизвестных, но не рассудочно, а как раз безоглядно и почти бездумно. Законченная глава ни по настроению, ни по ритму, ни по своим героям не совпадала с главой еще ненаписанной. Тут нужен был иной настрой, иные состояния души, в которые надо погружаться отдельно и целиком, ничего не оставляя для других героев и других настроений. То есть это совсем другая жизнь, а переходить из одной жизни в другую, из одного состояния души в другое Алексей Петрович вот так сходу не научился. Даже проработав почти десять лет журналистом.

Все это, связанное с новой главой, наступит завтра, вернее сказать, сегодня, но еще только в грядущую, вслед за грядущим днем, ночь. А до этого он, Алексей Петрович, будет спать, есть, разговаривать, читать, с кем-то встречаться, о чем-то думать. При этом знать и чувствовать, что настанет блаженная минута — и он шагнет в мир, дотоле ему неведомый, встретится с людьми, имен, которым еще не придумал, лиц, которых еще не видит, характеров не знает, но они, эти люди, уже где-то рядом, ждут этой минуты вместе с ним. И вот они встретятся и…

Нет, лучше не думать, не предугадывать эту встречу и этих людей: дважды пережить одно и то же с одинаковой силой невозможно. В данном случае дважды — меньше чем единожды.

Все. На сегодня — все!

Алексей Петрович допил остатки остывшего чая. Выключил настольную лампу. Но вставать не спешил, все еще частью своего сознания пребывая в выдуманной им жизни, не желая с нею расставаться. В темноте казалось даже, что выдуманная жизнь реальнее той, которой он начнет жить, едва покинет свой кабинет. В реальной жизни столько мерзостей, от которых никуда не убежишь, не спрячешься. В реальной жизни все не так: в ней с некоторых пор укоренилась ложь, присущая игре посредственных актеров, которым ради хлеба насущного проходится исполнять роли героев, врущих ни только другим, но и себе самим. И он, Алексей Задонов, один из таких героев. Поэтому даже чувства в выдуманной жизни испытываешь другие — более полные, острые, волнующие. И главное — не утомительно-длительные, как в действительности.

* * *

Город спал, укрытый поверх крыш шапками оплывшего снега, развесив по карнизам бахрому зеленоватых сосулек, заслонившись серыми ноздреватыми сугробами. Лишь на углу Рождественки и Большого Кисельного переулка горел одинокий фонарь, да на втором этаже одного из домов неподвижно светилось единственное окно приглушенным плотными шторами голубоватым светом.

Постовой милиционер Клубилин, четвертый раз за ночь обходивший свой участок, всякий раз останавливался на стыке двух Кисельных переулков — Большого и Малого — и с подозрением поглядывал на это окно.

«Может, ребенок малый, — думал Клубилин, у которого недавно родился сын, горластый и беспокойный. Закуривая тонкую папиросу «Пушка», он добросовестно додумывал мысль до конца: — Может, еще что».

Под «еще что» подразумевалось нечто преступное, то есть антисоветское, контрреволюционное. Комсомолец Клубилин был уверен, что настоящий советский человек ночью должен спать, чтобы утром со свежими силами приступить к работе по выполнению планов второй пятилетки. А если человек не спит, то наверняка совесть у него не чиста, вот он и мается. Либо что-нибудь замышляет против советской власти. Либо дает кому-то тайный сигнал: так, мол, и так и тому подобное. А иначе с чего бы это гореть всю ночь в помещении свету? Вот лично он, Клубилин, раньше при свете спать совершенно не мог. А теперь… Теперь он спит даже тогда, когда под ухом у него орет, маясь от какой-то внутренней болезни, его новорожденный сын. Дитё малое сказать, где болит, не может, а доктора — они либо ничего в болезнях не смыслят, либо вредительствуют.

Придя в отделение, Клубилин записал в тетрадь наблюдений про горящий свет на втором этаже в доме под номером 11. Еще о том, что в доме под номером 18 всю ночь топится печь и пахнет паленой шерстью.

Утром начальник отделения капитан милиции Михалычев, прочитав эти записи, сказал Клубилину:

— Молодец, товарищ Клубилин: с наблюдательностью у тебя положение на уровне твоей пролетарской сознательности. Но ты у нас человек новый, не обыкший, района своего еще не изучил, как тому следует по инструкции быть. Что касается дома 11, так там на втором этаже проживает писатель по фамилии Задонов. Днем, значит, отсыпается, а ночью пишет романы. Что касается дома 18, так это надо будет проверить, чего там по ночам жгут. Дело подозрительное, и если что случится, нам же и не поздоровится, что недоглядели.

Под утро подморозило. Клубилин вышел в последний ночной обход. Перед выходом он проверил наган, перемотал на ногах байковые портянки, застегнул под подбородком наушники утепленной буденовки. Выходить на холод не хотелось, но Клубилин изо всех сил старался быть сознательным комсомольцем и милиционером, он понимал, что без его обходов советская власть обойтись не может, что обходы его — дело государственной важности. Потопав на месте, чтобы ноги приняли нормальное в сапогах положение, Клубилин открыл дверь и шагнул в ночь.

Он поднимался вверх по Рождественке, когда его обогнали две черных эмки, а обогнав, одна за другой свернули в Большой Кисельный переулок. В последнее время эмки все чаще и чаще появляются на его участке. И всегда под утро. Клубилин знает, что в них сидят парни с Лубянки, что они в эти предутренние часы ездят арестовывать врагов народа. Клубилину почему-то хочется, чтобы на этот раз арестовали писателя из дома 11, который не спит по ночам и пишет какие-то там ро́маны. И он ускорил шаги, надеясь стать свидетелем исполнения своего желания.

И точно: эмки стояли возле дома 11, но свет в окне второго этажа уже не горел. Зато горел во всех окнах первого этажа. Значит, на этот раз писателю повезло: не за ним приехали. Или ошиблись этажом. Вот сейчас выяснят, и свет, погаснув внизу, загорится наверху. Клубилин постоял несколько минут на углу, понял, что парни с Лубянки не ошиблись, арест же — дело не скорое, и пошел по своему маршруту. Когда через час с небольшим, завершая обход, он вышел к Большому Кисельному переулку со стороны Большой Лубянки, то увидел, как из дверей подъезда дома 11 выводили двух человек и заталкивали в автомобили. При этом стояла такая тишина, как будто на первом этаже дома не осталось ни единой живой души. И вообще никого окрест, кроме этих парней с Лубянки, двоих арестованных и самого Клубилина.

Пугающе громко хлопнули двери автомобилей, заворчали моторы, эмки стронулись с места, проехали мимо Клубилина, свернули на Большую Лубянку и покатили вниз.

Клубилин долго смотрел им вслед, затем покачал головой и, вполне понимая свою еще неполную сознательность, вздохнул: конечно, враги врагами, а все ж таки люди. Жалко.

Глава 9

Алексей Петрович поднялся из-за стола, собираясь идти в спальню.

И тут с улицы донесся шум подъезжающего автомобиля. Или даже двух.

Он напрягся, прислушиваясь.

Шум двигателей заглох возле дома.

Захлопали дверцы.

Сейчас раздастся звонок…

Алексей Петрович почувствовал, как слабеют ноги и холодеет спина, деревенеет лицо, а то удовлетворение собой и блаженство, только что окутывавшие усталое тело, исчезли, осталось нечто давящее, остались безысходность и полное ко всему безразличие.

Цепляясь за стол вялыми руками, он тяжело опустился в кресло.

Звонка все не было и не было.

Зато снизу, из-под пола, послышались звуки будто бы передвигаемой мебели… Значит, это к нижним жильцам пожаловали ночные гости. Пришло облегчение, что не к нему или к брату Леве, но ожидаемого удовлетворения оттого, что к нижним жильцам, Алексей Петрович почему-то не испытал, хотя лет десять назад призывал на головы этих пришельцев из другого мира все кары небесные и земные.

Снова поднявшись на еще не вполне окрепшие ноги, он на цыпочках приблизился к окну, осторожно отвернул уголок шторы, осторожно же, почти не дыша, приблизил свое лицо к стеклу, глянул вниз. Внизу стояли два темных легковых автомобиля, припорошенные снегом. И ни души. И никакого движения. Лишь на углу светился, раскачиваясь под ветром, фонарь; в его желтом свете раскачивался желтый столб и желтый угол дома.

Выйдя в коридор, Алексей Петрович заметил силуэт брата на фоне торцового окна. Он приблизился к нему, спросил шепотом:

— Чего не спишь?

— А-а! — Лев Петрович махнул рукой, и огонек его папиросы проделал в воздухе замысловатую фигуру. Спросил также тихо: — Слыхал, к нижним приехали?

— Слыхал.

— И что думаешь?

— А что я должен думать? — хмыкнул Алексей Петрович, уже вполне обретший душевное спокойствие. — Приехали и приехали. Зря не приедут.

— Я тоже думаю, что не зря. Но где гарантия, что завтра не приедут за нами?

— Ты чувствуешь за собой какую-то вину? — спросил Алексей Петрович, зная наверняка, что спрашивает совсем не то и думает не то, что должен бы спрашивать и думать, что, сам того не желая, снова взял на себя роль посредственного актера, играющего посредственную роль. И перед кем? Перед родным братом… Впрочем, разве это первая и единственная его роль?

Снова огонек папиросы в руке Левы проделал замысловатую фигуру.

— У нас вчера не вышли на работу директор института, его зам по оргвопросам и парторг. Ходят слухи, что их взяли на Лубянку. На сегодня назначено общее собрание, на котором будет обсуждаться политическое лицо некоторых товарищей. В основном это люди не из научного круга, а больше по административной и хозяйственной части, но есть и дельные инженеры и даже двое ученых. Список обсуждаемых висит на доске приказов и объявлений. Не знаю, как ты, а лично я ничего не понимаю в том, что происходит, — шептал словно в лихорадке Лев Петрович.

— Я сам не знаю, что происходит, — признался Алексей Петрович. — Но если исходить из решений последнего съезда, Пленумов Цэка и тона газет, то речь может идти о новой чистке партийных рядов.

— Раньше тоже были чистки, — продолжал волноваться Лев Петрович, — но все делалось как-то не так. Я бы сказал: не с тем размахом, что нынче. Да и в газетах после расстрела зиновьевцев слишком много говорят о вредителях и шпионах, но больше всего — о троцкистах. Откуда вдруг они взялись в таком количестве?

— Классовая борьба, — опять совсем не то, что думал и что должен был сказать своему брату, произнес Алексей Петрович и почувствовал гадливость к самому себе от этих своих слов.

«Ты боишься, — признался он себе. — Ты панически боишься, что чистка коснется и тебя самого. Могут обвинить в недостаточной партийной активности. Могут придраться к написанному ранее. Как тогда, у Горького, когда Кольцов придрался к герою твоего романа: не верит он ему — и все тут. — Подавив в себе вздох, подумал обреченно: — А кто бы не боялся на твоем месте? Вон и Левка боится, хотя оснований бояться у него значительно меньше». А что произойдет завтра… то есть уже сегодня — не знает никто.

Вслух же произнес:

— Тебе, Лева, бояться нечего: ты не член партии. Иди и спи спокойно.

— Тебе, Алешка, хорошо говорить: тебя сам Сталин знает, небось не тронут…

— Может, это-то и есть самое слабое мое место, — горестно усмехнулся Алексей Петрович и, вынув из рук брата окурок, жадно затянулся дымом.

Снизу, из-под пола, донесся приглушенный женский вопль и тут же оборвался, точно женщине зажали рот рукой.

Братья замерли, прислушиваясь к наступившей тишине. Тишина длилась недолго. Внизу затопали по деревянным ступенькам крыльца, невидимого из этого окна, захлопали дверцы автомобилей, по всему дому отдался стук наружной двери. Заурчали двигатели и затихли вдали. Через минуту снова установилась глухая предутренняя тишина. Теперь, казалось, навсегда.

— Самое страшное, что я, например, совершенно не представляю, на кого нацелена эта чистка, — произнес Лев Петрович трагическим шепотом. — Ты говоришь: партия. Но заместитель директора нашего института беспартийный. Его-то за что?

— Мало ли, — опять заосторожничал Алексей Петрович. — Сталин говорит, что многие из высокопоставленных партийцев зажрались, большинство не умеет работать в новых условиях, кто-то стоит на стороне Троцкого, что среди определенной части советских и партийных работников все чаще встречаются казнокрады и взяточники. Вспомни, как Дзержинский, будучи наркомом желдортранса, расправлялся с теми, кто пользовался своим положением для собственного же обогащения. Вспомни, как Троцкий, сменив его на этой должности, распустил всю эту сволочь. А нынче, говорят, огромная часть бюджета страны уходит неизвестно куда. И что в таком случае делать Сталину? Беда в том, что прошлые чистки не дали почти никаких положительных результатов.

— Ах, Алексей, это все не то! — перебил Алексея Петровича брат. — Ты помнишь недавнюю статью Бухарина о том, что Россия уже не та, что была при царе, что она из страны Обломовых превратилась в страну трудового народа? Да и раньше он будто бы ошибался, говоря о России только в отрицательном смысле? Помнишь? Еще Бухарин помянул советский патриотизм — чудеса! Может, вот в этом смещении в сторону от прежних позиций и кроется вся нынешняя чехарда с кадрами? А? Как ты думаешь?

Алексей Петрович неопределенно повел головой.

— А статья Альтшулера в «Правде»? Это надо же, чтобы Альтшулер своих единокровных Лившица, Радека, Дробниса и прочих жидов сравнивал со Смердяковым! В голове не укладывается!

— Приспичило, вот и сравнивает. Еще сильнее приспичит — сравнит с Карамазовым. Впрочем, там не одни жиды, там и русских полно, — вяло поправил брата Алексей Петрович, имея в виду закончившийся в январе процесс по делу Пятакова, Муралова, Серебрякова, Радека и других партийных деятелей.

— Так в том-то и дело! — воскликнул Лев Петрович возбужденно. — У нас поговаривали, что Сталин мстит жидам за то, то они будто бы хотели лишить его власти и даже убить. Но если бы одним жидам, было бы понятно, а то ведь всем без разбору…

— Почему же без разбору? Думаю, что система обязательно должна присутствовать, — не выдержал Алексей Петрович нейтрального тона. — Не думай, что Сталин не ведает, что творит. Что касается русских, так среди нас столько жидовствующих, что самих жидов переплюнут.

— Ну да, есть, конечно, кто спорит. И все-таки дело не в них. Ты, Алешка, не представляешь, какая у нас в институте царит паническая атмосфера! Все ходят, как в воду опущенные. Еще недавно я мог со своими коллегами говорить обо всем, обсуждать любые технические проблемы. И не только проблемы, но и тех, кто так или иначе стоит за этими проблемами. А что теперь? Теперь среди нас появились так называемые секретные сотрудники. А попросту — сексоты. И никто не знает, кого завербовали… — или как там это называется? — в эти самые сексоты. И что они докладывают тем, кто их завербовал. Это ужасно, Алешка! И унизительно. А сегодня — общее собрание института. Поговаривают, что на собрании будет присутствовать сам Хрущев.

— Да-а, если Хрущев, то дров у вас наломают — это как пить дать. Я слышал, что после каждого его такого участия в подобных собраниях, НКВД арестовывает народ пачками. А впрочем… Тебе бы лучше отвертеться от этого собрания, Лева.

— Это невозможно: вызовет подозрение.

— И в чем же могут тебя заподозрить?

— Не знаю, — недоуменно вздернул плечи Лев Петрович. — Ничего не знаю. В голове пустота — и ничего больше. А в душе страх. Даже не знаю, откуда он взялся.

— Надеюсь, ничего антисоветского в твоих речах не было, — спросил Алексей Петрович, беря брата за рукав пижамы.

— Господи, Алешка! Какая там антисоветчина! Обычный треп! Конечно, этот треп можно повернуть и так и эдак. Но ведь все из нас, даже очень недовольных нынешними порядками, знают, что прошлого не вернешь. Следовательно, если и высказываются какие-то критики, то исключительно из желания улучшить нынешнее состояние. В частности, в котлостроении. А за это не судят… Вернее — не должны судить.

— Тогда тебе не о чем беспокоиться.

— Я тоже так думаю. Но на душе пакостно. Очень пакостно. Предчувствие какое-то…

— Ерунда! — грубо оборвал брата Алексей Петрович. — Какое еще предчувствие? Выдумываешь бог знает что. Пошли-ка лучше спать, — предложил он. И добавил с кривой ухмылкой, которую Лев Петрович разглядеть в темноте не мог: — Утро вечера мудренее.

— Что ж, пошли, — согласился брат с явной неохотой и первым направился в свою спальню.

Алексей же Петрович задержался. Ему вдруг стало тошно и от ночного визита к нижним жильцам, и от бессмысленного разговора с братом, разговора, который ничего не разъяснил, а лишь растревожил душу. Он решил, что сегодня не пойдет ни в Союз писателей, как предполагал еще вчера, ни даже в Ленинку. Ему не хотелось видеть ни чего-то ожидающих от него глаз, ни слышать деланно бодреньких разговоров. Он боялся, что в Союзе писателей его втянут в какую-нибудь авантюру, в библиотеке кто-то заинтересуется книгами, которые он станет читать… Черт знает что!

— Что там случилось? — тревожно спросила Маша, когда Алексей Петрович вытянулся рядом с ней под стеганым одеялом.

— Ничего, — прошептал он, подсовывая руку под ее голову. — Приезжали к нижним жильцам.

— Ужас-то какой, — как эхо откликнулась Маша, прижимаясь к нему своим теплым и мягким телом.

— Спи. Нас это не касается.

Глава 10

Актовый зал проектного института, в котором работает Лев Петрович Задонов, забит до отказа. На небольшой сцене за двумя составленными в ряд столами, покрытыми красным сукном, президиум из полутора десятков человек. В первом ряду, непосредственно за столом, сидит исполняющий обязанности директора института молодой кандидат технических наук, ни сном ни духом не предполагавший такого крутого взлета своей карьеры; он волнуется, тревожно оглядывает зал, без нужды перебирает какие-то бумажки.

Рядом с ним секретарь райкома партии, старый коммунист с десятилетним дореволюционным стажем. Он выложил рабочие руки на красное сукно и уставился в одну точку из-под кустистых бровей. Тут же институтский парторг, председатель профкома, секретарь комитета ВЛКСМ. За ними жмутся во втором ряду несколько постоянных активистов из числа рядовых сотрудников и рабочих экспериментальных мастерских.

Зал глухо гудит в ожидании открытия собрания. По рукам ходят списки сотрудников, политическое лицо которых намечено сегодня обсудить. Всего в списке двадцать человек. Ни человечком больше, ни человечком меньше. Вся двадцатка расположилась в первом ряду. Бледные, не выспавшиеся лица, жалкие улыбки, согнутые плечи, зажатые меж коленями руки. Среди двадцати две немолодые женщины: одна секретарь-референт уже арестованного директора, другая заведующая научной библиотекой.

Собрание назначено на восемнадцать-тридцать. Уже восемнадцать-сорок — нервничает парторг института, то и дело склоняется к секретарю райкома партии, что-то говорит, пожимая плечами, вытирает платком взопревшее лицо, еще раз глазами пересчитывает кандидатов в каэры и вранары.

Парторг тоже молод, ему едва перевалило за тридцать, он всего два года в партии. У него широкие, покатые плечи и мощные руки грузчика (пока учился в институте, подрабатывал на Московской-товарной, разгружая вагоны с углем и лесом), пиджак на нем сидит косо, галстук повязан неумело.

У парторга почти нет опыта работы с людьми, он лишь пару месяцев побыл партгрупоргом в отделе и — на тебе. «Не боги горшки обжигают, — сказали ему в райкоме партии, предложив возглавить всю парторганизацию института. И привели в пример Лазо и Тухачевского, которые в двадцать пять лет командовали фронтами. — А тут всего-навсего — проектный институт. К тому же у вас, товарищ Лукашов, пролетарское происхождение, высшее образование, вам лапшу на уши какой-нибудь контрик не повесит. Так что давайте без этих… без интеллигентских штучек: партия вам доверяет, впрягайтесь и — вперед!»

И Лукашов впрягся. Вот только где тут зад, а где перед, разобраться еще не успел.

Ждали первого секретаря МК и МГК партии Никиту Сергеевича Хрущева. Опаздывал Никита Сергеевич. Да и то сказать: экая на нем ответственность, экая прорва всяких дел! Москва и область — все под его непосредственным руководством. Все до минуты не рассчитаешь.

И вот… И вот какое-то движение, нарастающий гул. Еще никого и ничего не видно и не слышно, но приближение уже уловлено, осознано — и нервное нетерпение охватывает зал, но более всего — президиум собрания. Все знают: товарищ Хрущев слывет человеком принципиальным и крутым, врагам народа спуску не дает, товарищ Сталин ему полностью доверяет.

Несколько дюжих парней прошмыгнуло по сцене из одного конца в другой и пропали за свисающими полотнищами кулис. И у двух дверей встали по двое, по трое. Глазами ощупали ряды, быстро рассредоточились вдоль стен с той и другой стороны.

Вот из-за кулис стремительно вышел невысокий человек лет сорока пяти, с круглой, как шар, головой, с глубокими залысинами и редкими кудельками над ушами; губы толстые, нос сапожком, обочь носа бородавка, под глазом другая, ноги короткие, бедра широкие, бабьи, животик заметно переваливает через ремень, как тесто через край квашни, белая рубашка в полосочку, галстук сине-белый, у лацкана черного пиджака орден Ленина, — Никита Сергеевич Хрущев! Известно, что он из рабочих, будто бы даже бывший шахтер, однако злые языки поговаривают, что шахты даже не нюхал, что служил каким-то мелким чиновником — то ли приказчиком, то ли конторщиком. Еще поговаривают, что в начале двадцатых горой стоял за Троцкого, но едва почуял, куда ветер дует сильнее, переметнулся к его врагам и стал рьяным сталинистом. Врут, небось: не стал бы Сталин держать рядом с собой такого перебежчика.

Отсюда будто бы и попер Никита Хрущев в гору. Известное дело: дуракам везет. Опять же, надо заметить, что врут небось и про дурака. А врут из зависти. И то сказать: иному хоть отца родного в наркомы, а если в голове ни бум-бум и при этом все-таки везет, то до первого верстового столба, как говаривали в старые добрые времена.

И пока в некоторых головах все эти черные мысли крутились-вертелись, Хрущев стремительно приблизился к столу, принялся пожимать руки членам президиума, начав со второго ряда, то есть с рабочего класса. Пожимал энергично, улыбался широко и радостно, что-то говорил — из-за шума слышно не было, но ему отвечали улыбками же, значит, говорил что-то веселое, за словом в карман не лез. Надо отметить, что при его приближении члены президиума поднялись со своих мест и стали хлопать. Не то чтобы рьяно, но с заметным и все нарастающим энтузиазмом.

И зал тяжело, лениво, с каким-то даже недоверием к этому простачку, тоже поднялся, тоже принялся хлопать, взбадривая себя общим движением, заражая, вовлекая в единый порыв скептиков и маловеров, с каждым хлопком все сильнее и сильнее.

Хрущев, пожав последнюю руку, повернулся к залу лицом, стал хлопать вместе с залом. И те, что в президиуме, тоже.

А тут еще крики:

— Да здравствует марксизм-ленинизм!

— Да здравствует партия Ленина-Сталина!

— Да здравствует наш любимый вождь товарищ Сталин!

— Да здравствует мировая революция!

Крики подстегнули, и все так начали бить ладонь о ладонь, что с потолка посыпалась побелка, припудривая плечи, ученые шевелюры и лысины. Однако собравшиеся этого не замечали, выкрики и здравицы звучали то сзади, то с какого-нибудь бока, и этому, казалось, не будет ни конца, ни краю, а людям, похоже, и не нужно было ни конца ни краю, а только вот так стоять и хлопать — до бесконечности.

Лев Петрович Задонов устал хлопать, он вообще был настроен весьма скептически ко всему этому рассмотрению… — или как там его? — он ужасно как-то томился и мучился непонятными желаниями и даже подозрениями относительно правомерности или — опять же, как там его? — основательности всей этой кампании по выявлению врагов народа. Он видел — да и другие не могли не видеть, — что люди, которые собираются обсуждать кандидатов в каэры ничуть не лучше (и не хуже) обсуждаемых, что тут что-то не так, что за всем этим кроется что-то совсем другое, а не то, что возглашается со страниц газет и журналов, с митинговых трибун, из черных тарелок репродукторов. Льву Петровичу, привыкшему к точным формулировкам и математическим выкладкам, резоны, по которым выпячивались одни люди, не замечались и даже задвигались другие, казались надуманными, ложными и бесчестными. Но кому он мог сказать о своих сомнениях? Никому. Даже брат Алешка — журналист все-таки — и тот увиливает от прямых ответов, хотя знает не в пример больше обычного смертного.

Так что же происходит на самом деле? И зачем? И кому это нужно? Сталину? Партии? Народу? Ему, Льву Петровичу Задонову? Его семье? России, называемой СССР? Но ведь кому-то все-таки нужно. Не может быть, чтобы просто так, по злой иронии судьбы… Троцкисты? Шпионы-вредители? Оппозиционеры? Лев Петрович попросту не видел этих людей, сколько ни вглядывался в окружающие его лица. И вот что странно: в разряд этих самых каэров и вранаров попадают в основном люди, которые еще недавно самого Льва Петровича считали таковым. Или подозревали за ним соответствующие возможности. Что изменилось и почему так сразу? Или не сразу, а он не заметил, когда это началось, потому что лично его не касалось?

Вопросы, вопросы, вопросы. И ни одного внятного ответа. Спятить можно от такой несуразицы.

Выкрики и аплодисменты не умолкали. Хрущев поднял обе руки, короткие и короткопалые, потряс ими в воздухе, точно отряхивая от воды, что-то сказал — и президиум стал садиться, но как-то несмело, поглядывая друг на друга и на стоящего обочь стола Хрущева. Видно было, что каждый боится сесть первым, (последним — это даже лучше), и потому соизмеряет приближение своего зада к сидению с задами других.

Наконец сели и затихли. И Хрущев тоже сел, но не в середине, а сбоку, хотя его настойчиво приглашали в середину. Стоять остался лишь институтский парторг Лукашов. Он нервно кусал губы и бесцельно перебирал длинными пальцами лежащие перед ним бумажки.

Зал затих, превратился в слух.

Лукашов кашлянул в кулак, произнес хриплым от волнения голосом:

— Товарищи!

И еще раз, но уже отчаянно звонко:

— Товарищи!

И заговорил, все более накаляясь:

— Наша страна, родина Ленина и Сталина, первого в мире государства рабочих и крестьян, живет и борется в тесном окружении врагов всех мастей и оттенков. Одни — это недобитые буржуи, мечтающие о возвращении старых порядков, царя-батюшки, капиталистов и помещиков. Другие — их прихвостни. Третьи — вырожденцы, испугавшиеся трудностей и опасностей всемирной битвы с хищническим капиталом и его родным дитятей фашизмом. Четвертых купила международная реакция за тридцать сребреников, чтобы они вредили нашему строительству, нашему движению вперед, к коммунизму. Пятые — это те, кто почил на лаврах прошлых заслуг, оторвался от рабочего класса и трудового крестьянства. Шестые — просто мелкие жулики и приспособленцы. Есть и седьмые, и десятые! — говорил Лукашов, вполне освоившись. — Много у нас с вами врагов, товарищи! Есть эти враги и в нашем коллективе, среди наших сплоченных рядов. Они стоят рядом с нами, они выкрикивают правильные и дорогие сердцу пролетария лозунги, они отбивают ладоши вместе с нами, на их лицах улыбки радости и счастья, но это улыбки Иуды, их радость нам во вред. Таких врагов трудно выявлять, но выявлять необходимо, иначе в критическую минуту они вонзят нам в спину свой отравленный ядом ненависти нож. Кое-кого мы уже выявили и будем сейчас устанавливать общими усилиями коллектива их подлинное лицо.

Лукашов оглядел первый ряд, затем весь зал, облизал губы и провел обеими руками по волосам. Короткие жесткие волосы на его голове и без того торчали в разные стороны, руки взлохматили их и поставили дыбом.

— Абрам Исаакович Бляшкин, — выкрикнул Лукашов тоненьким голоском и ткнул пальцем в первый ряд, в направлении тщедушного человечка с выпуклыми глазами, оттопыренной нижней губой и обширной лысиной, обрамленной седой куделью, фамилия которого значилась в списке первой.

Тщедушный человечек вздрогнул и отшатнулся на спинку кресла.

А Лукашов продолжал как по писанному сыпать словами, и с каждым словом голос его все более крепчал и обретал необходимую твердость:

— Товарищ Бляшкин является начальником отдела проектирования котлов высокого давления, член партии с 1924 года. Товарищ Бляшкин происходит из мелких служащих, образование среднетехническое по профилю часовых механизмов, стоял на позициях троцкизма, за что вычищался из партии в двадцать шестом году. Известен у нас как один из зажимщиков всего нового, передового, революционного, как волокитчик и ретроград. Это явно примазавшийся к революции человек для подрыва ее идейных основ и организационного единства. Кто имеет сказать в защиту товарища Бляшкина? — вопросил Лукашов и оглядел с высоты притихший зал.

Никто не шелохнулся.

— Как видите, товарищи, среди нас нет желающих оправдывать товарища Бляшкина, его отсталые взгляды на развитие советской техники, его троцкистские симпатии, его скрытую от глаз контрреволюционность. Кто имеет сказать против товарища Бляшкина? — И, снова ткнув пальцем в маленького человечка, потребовал: — Встаньте, товарищ Бляшкин. Встаньте, чтобы вас видели все честные товарищи, а то, может, вас не все еще знают в лицо.

Бляшкин тяжело поднялся на ноги, опираясь обеими руками о подлокотники. У него было маленькое тело, широкие будра и несоразмерно с телом длинные ноги и руки. На его бледном лице застыла мучительная гримаса недоумения, на кончике хрящеватого вислого носа дрожала мутная капля. Дышал он тяжело, с привсхлипом, точно собирался заплакать.

— Так кто выразит свое недоверие товарищу Бляшкину? — еще раз спросил Лукашов.

Зал молчал и не шевелился.

— Вот вы, товарищ Задонов, — ткнул пальцем в середину зала Лукашов. — Вот вы, как мне известно, не раз спорили с товарищем Бляшкиным, не раз критиковали его консерватизм, волокиту и зажим всего нового. Вам что, товарищ Задонов, нечего сказать против своего начальника? Доверяете вы ему или не доверяете?

Лев Петрович встал, растерянно огляделся по сторонам. Он был оглушен таким оборотом дела, не ожидал, что судьба Бляшкина окажется связанной с ним, он не умел и не любил выступать на подобных собраниях, когда людьми властвуют не логика, не инженерные расчеты, а не поймешь что. Он действительно не раз спорил с Бляшкиным, начальником отдела, в котором сам Лев Петрович был руководителем проектной группы, ругался с ним и даже однажды жаловался на Бляшкина на научной конференции института. Он не любил Бляшкина, он презирал его, бывшего часовщика, случайно затесавшегося в среду котлостроителей, но чтобы выступать на таком мероприятии, когда от твоего выступления зависит судьба человека, пусть и неприятного, пусть там еще какого-то, пусть даже жида, — на такое Лев Петрович никогда бы не отважился, хотя ни раз клял Бляшкина последними словами. Да и не он один.

— Я… если иметь в виду техническую сторону… — мямлил Лев Петрович, почти физически ощущая сотни устремленных на него глаз, и не только с боков и сзади, но и спереди, потому что все сидящие впереди повернулись к нему лицом, все чего-то от него ждали, требовали, молили. — Я, признаться, не слишком разбираюсь…

— Нас интересует одно, — пришел ему на помощь Лукашов: — доверяете вы Бляшкину или не доверяете? Да или нет? — вот что нас интересует. Ибо политическое лицо Бляшкина выявлено вполне и видно невооруженным глазом.

Льву Петровичу почудилась в голосе Лукашова угроза, он проглотил слюну, хрипло выдавил:

— Н-нет.

— Громче, товарищ Задонов!

— Я говорю: нет! Я не доверяю товарищу Бляшкину, — в отчаянии выкрикнул Лев Петрович, чувствуя, как лицо его и шею охватывает жаром. И тут же стал оправдываться: — Но я не доверяю ему исключительно как специалисту совершенно другого профиля! Товарищ Бляшкин по профессии часовщик, на должность попал, как мне представляется, совершенно случайно, и, следовательно, его вина вытекает из его невежества в деле, которое ему поручили. Что касается всего остального, то мне об этом ничего не известно.

— Правильно! — поддержал Задонова кто-то сзади. — Мы все не доверяем Бляшкину. Он в прошлом месяце зарезал новую модель парораспределителя высокого давления! А потом эта модель всплыла в Германии. Вот истинное лицо Бляшкина, товарищи! А это и есть троцкизм в чистом виде. И товарищ Задонов не может об этом не знать.

Лев Петрович обернулся. Хотя он по голосу узнал заместителя Бляшкина по внедрению и одновременно секретаря партячейки отдела Давида Леонидовича Темкина, тоже не самую светлую личность в их отделе, но он до такой степени не мог поверить, что именно Темкин станет так рьяно выступать против своего начальника, которого поддерживал всегда и во всем и на дочери которого был женат, что даже не обратил внимания, что часть стрел против Бляшкина направлена и против него, Льва Задонова, поэтому-то и смотрел на Темкина во все глаза, как на какое-то чудище, а в голове молоточком стучала глупая, еще даже и не оформившаяся мыслишка, и мыслишка эта складывалась в незамысловатый стишок: Темкин Бляшкина любил, Темкин Бляшкина убил.

— Очень принципиально правильное пояснение товарища… — одобрил Лукашов, склонил голову к новому директору института и добавил: —… товарища Темкина. Правильное и вполне исчерпывающее. Кто еще добавит к характеристике товарища Бляшкина? Никто не добавит? Ставлю на голосование: кто за то, чтобы выразить полное недоверие товарищу Бляшкину?

Лес рук был ему ответом.

Лукашов глянул в сторону Хрущева, как бы проверяя на нем правильность ведения собрания. Взгляд Лукашова перехватил секретарь райкома и одобрительно кивнул головой.

— Единогласно! — радостно возвестил Лукашов. Но тут же, спохватившись, спросил на всякий случай: — Может, все-таки найдется кто против общего мнения?

Никого против общего мнения не нашлось.

— Переходим к следующей кандидатуре! — торжественно провозгласил Лукашов, уже вполне освоившись со своей ролью. — Следующим у нас по списку идет товарищ Вагонников… Встаньте, товарищ Вагонников. А вы, това… гражданин Бляшкин, можете сесть… Пока. Теперь, я думаю, вами займутся наши славные чекисты. Уж они-то наверняка выяснят, кто вы есть на самом деле.

В зале раздалось несколько хлопков.

Бляшкин, между тем, продолжал стоять, шевеля губами. Наконец в зале стихло, и стало слышно, что говорит Бляшкин:

— Я ни в чем не виноват, — шепелявил он, потому что так совпало: ему вчера удалили сразу четыре верхних зуба, а вставить новые обещали лишь через две недели. — Вот честное слово! Я сразу же сказал товарищу главному инженеру, что ничего в котлах не смыслю, а мне он таки уже сказал, что раз я член партии, то, значит, должен уже соответствовать…

— Ваши оправдания гроша ломаного не стоят, — перебил его Лукашов. — Тем более что бывший главный инженер сейчас дает показания в соответствующем месте. Садитесь, гражданин Бляшкин. Не мешайте нам вести собрание.

Лев Петрович плохо следил за дальнейшим ходом разбирательства. Одна мысль не давала ему покоя: правильно или нет он поступил, выразив недоверие Бляшкину, поддавшись нажиму Лукашова? С одной стороны, вроде бы правильно: Бляшкин этот… ну и так далее. С другой стороны, получается, что он, Лев Задонов, вынес осудительный приговор человеку, который, собственно, и не виноват в том, что он такой, какой он есть, что лишь роковая случайность привела его в институт, подняла на такую ответственную должность, на которую он не имел никакого права. Быть может, ему где-то действительно сказали, что он обязан стать начальником отдела, потому что… и привели какие-то аргументы в защиту своей точки зрения. Может, тот, кто назначал Бляшкина, пристраивал своего человека. Ну и… Опять же, повышенная зарплата, а у этого Бляшкина трое детей, правда, взрослых, правда, дочь работает в этом же институте, и муж этой дочери, то есть Темкин. И еще один зять. Семейственность, так сказать, налицо. Так не один Бляшкин грешен этим семейственным грехом, многие грешны тоже. Ну, сняли бы Бляшкина с должности, послали бы на часовой завод или в часовую же мастерскую. Или еще куда. Так ведь нет: унизили человека, растоптали его человеческое достоинство, а завтра, вполне возможно, отправят на Лубянку, а оттуда…

Но что еще мог сказать в его защиту Лев Петрович Задонов? И надо ли было говорить даже то, что он сказал? Имел ли он на это право? Не подверг ли он и самого себя подобной же опасности, имея в виду свое дворянское происхождение? А более всего своих детей. Алексей, помнится, как-то говорил, что у государства рабочих и крестьян возникла необходимость в очищении своего организма от приобретенных за годы становления новой власти пороков, что такие очищения известны в истории всех народов, даже описаны в Библии, что бывают они всегда болезненны, что препятствовать этим процессам бесполезно и опасно, ибо эти процессы продиктованы ходом истории и политической целесообразностью и зиждятся на каких-то подспудных течениях…

Все это так, кто ж спорит, но за каждым таким процессом стоят живые люди. Хорошо рассуждать таким образом, когда ты стоишь в стороне. А если сам окажешься в первом ряду и в списках на рассмотрение? Вот то-то и оно.

Сосед Льва Петровича, Дмитрий Сергеевич Сувардов, ведущий инженер проекта, над которым работает бригада Задонова, больно толкнул Льва Петровича локтем в бок, схватил за руку, прижал ее к подлокотнику, прошептал в самое ухо:

— Вы что, Лев Петрович, с ума сошли?

— А? Что? — испугался Лев Петрович, догадавшись, что задумался и не понял, за что просил Лукашов голосовать.

— Вы что, не слышали, что ли?

— Н-нет, — прошептал Лев Петрович и с испугом посмотрел по сторонам.

— Слушать надо, — укоризненно попенял ему Сувардов. — Кузьмикина разбирают. — И уверенно заключил: — Шкура. Соловки по нем плачут.

Несколько минут Лев Петрович старательно слушал, что говорили с трибуны, что выкрикивали с мест, что энергично и даже радостно возглашал из президиума Лукашов. Но скоро слух его снова стал как бы заплывать воском — и лишь одно бу-бу-бу воспринималось сознанием, как будто Лев Петрович сидел не на собрании, а у себя в отделе и пытался решить какую-то сложную техническую задачу, когда все постороннее перестает существовать вовсе. Правда, теперь Лев Петрович то и дело поглядывал по сторонам, чтобы уловить общее настроение и не попасть впросак, однако смысл изменчивого настроения зала им не улавливался: собственное настроение, собственные мысли были сильнее и поглощали его целиком.

Зал захлопал.

Лев Петрович вздрогнул, покосился на хлопающего в ладоши Сувардова и тоже стал хлопать.

На трибуне стоял Хрущев и, ожидая тишины, расправлял вынутую из бокового кармана заготовленную речь.

Глава 11

Никита Сергеевич Хрущев стоял на трибуне и смотрел в зал. Он был уже вполне опытным партийным работником и поэтому знал, вернее сказать, угадывал каким-то девятым-десятым особым чутьем, внутренними часами, сколько времени положено хлопать залу перед выступлением партийного секретаря Москвы и области, так чтобы ни минуты больше, но и ни минуты меньше, потому что больше — это в ущерб стоящему над ним Сталину, меньше — в ущерб первому секретарю МК и МГК ВКП(б). И уж совершенно точно знал Никита Сергеевич, что за кулисами справа сидят две пожилые дамы, кремлевские стенографистки, и записывают все, что здесь говорится и делается, — вплоть до количества и интенсивности аплодисментов, и в связи с чем эти аплодисменты возникают. И много чего еще. Потом эти записи расшифруют, отпечатают на машинке и положат на стол Сталину. А Сталин обратит внимание прежде всего на то, не умаляют ли его, Сталина, роль вождя партии и главы государства рабочих и крестьян, не хочет ли кто с помощью дешевой популярности вытеснить его с первого места.

Никита Сергеевич понимал, что без такой политической бухгалтерии никак не обойтись. Сам он тоже ведет подобную же бухгалтерию по отношению к подчиненным ему московским партаппаратчикам, следит, чтобы никто из них не сел ему на хвост, иначе проворонишь и останешься с носом. Это в лучшем случае. В худшем — это когда Сталин решит, что Хрущев перестает пользоваться определенным ему по должности авторитетом среди народных масс, среди партийных работников, рядовых членов партии и беспартийных. Ибо авторитет помощников генсека, членов Политбюро и ЦК есть составляющая авторитета самого Сталина, советской власти. А впереди выборы в Верховный Совет СССР.

Зал хлопал, назначенные для этого люди выкрикивали положенные в данной ситуации лозунги и здравицы, и после каждого выкрика рукоплескания несколько усиливались, затем начинали спадать. До следующего выкрика.

Иным может показаться, что рукоплескания — это ерунда, показуха. Ан нет, господа хорошие, товарищи распрекрасные. Не ерунда и не показуха, а показатель активности, политической благонадежности и зрелости того или иного коллектива, того или иного социального слоя советского общества. Если вяло похлопали и сели, значит, либо выказывают свое неуважение к главному лицу, присутствующему на собрании, либо вообще равнодушны к тому, на что их нацеливает партия и товарищ Сталин. Даже страшно представить себе, чтобы на стол Сталину лег отчет, а в нем было зафиксировано, что на этом собрании хлопали мало и вяло. Особенно товарищу Хрущеву.

А между тем внутренние часы подсказали, что время аплодисментов кончилось, пора дело делать. Подчиняясь этим часам, Никита Сергеевич поднял короткопалую руку и несколько раз нежно и с удовольствием словно бы придавил ладонью в воздухе перед собой нечто невидимое другим, нечто мягкое и податливое, как пуховая подушка, — и зал разом и с видимым облегчением оборвал хлопки и затих.

Хрущев кашлянул и слегка нахмурился: ему не понравилось, что именно разом, будто топором отрубили, оборвались хлопки; могли бы для приличия чуть затянуть их, не показывать своего облегчения. Все-таки эти интеллигенты как были интеллигентами, так ими и остались. Только поэтому их надо хорошенько вычищать и перевоспитывать с помощью физического труда на свежем воздухе.

Заглянув в бумажку, Хрущев заговорил, то и дело энергично выбрасывая вперед руку, сжатую в кулак, потрясая ею в воздухе, грозя невидимым врагам и предупреждая их о неминуемой расплате за их подлые деяния. Сперва он говорил по бумажке, затем, все более воодушевляясь и распаляясь, заглядывал в бумажку все реже и реже, отступал от текста, фразы строил вкривь и вкось, даже не замечая этого. Да и слушатели мало обращали внимания на то, как говорил секретарь горкома и обкома. Для них важнее было не как, а что он говорил, а более всего — что имел при этом в виду.

— Не по речам на митингах и собраниях, но по делам на действительном социалистическом строительстве, на действительно практической работе мы должны судить о людях, о каждом конкретном человеке, особенно о членах партии и руководителях, об их практической пригодности для нашего общего дела, об их политическом и идеологическом облике, — уже почти кричал Никита Сергеевич, брызгаясь слюной, которая закипала у него в уголках губ, не замечая, что говорит почти по Евангелию. Он облизывал губы или отирал их тыльной стороной ладони, не замечая и этого. И редкие слушатели замечали эти неважные подробности.

— Так учит нас товарищ Сталин, самый первый и самоотверженный строитель социализма! — выкрикнул Никита Сергеевич, и кулак его взлетел над головой и несколько раз с остервенением стукнул невидимую пуховую подушку — и всплеск восторженных аплодисментов и одобрительных выкриков, точно пух и перья из подушки, были ему ответом.

— А особо непонятливым товарищ Сталин разъясняет, что враг советской власти и трудового народа прячется прежде всего за красивые и правильные слова, он рядится в них, как тот кочет в красные перья. Больше ему прятаться не за что, рядиться не во что. Кривая рожа зеркала не любит.

В президиуме захлопали, заулыбались. Захлопали, заулыбались и в зале. И даже кое-кто засмеялся. Но очень робко, будто смеяться на таком собрании недостойно образованного человека. Никита Сергеевич успел за это время заглянуть в бумажки и отереть губы. Затем очередное мягкое, любовное придавливание ладонью невидимого пуховичка: мол, спасибо за аплодисменты, за улыбки и смех. Однако, делу — время, аплодисментам и улыбкам — минутка.

— Что мы имеем сегодня на фронте борьбы с контрреволюцией, шпионажем, терроризмом, идеологическим и практическим троцкизмом, с явным и скрытым оппозицьёнерством? — вопросил Никита Сергеевич, наваливаясь грудью на трибуну и с подозрением оглядывая зал. — Мы имеем сегодня… э-э… широко разветвленную, так сказать, вражескую сеть, которая… м-мы-э… которую наши враги раскинули у нас, как говорится, под самым нашим носом. Многие товарищи попадаются в эти сети, как малые щенята. Сидя на колесе, смотри под колесо, говорит народная мудрость, а то ненароком свалишься. Мы, большевики, воспитанные Лениным-Сталиным, никогда не рассчитывали на авось. Держался авоська за небоську, да оба в яму упали. Нам в яму падать не с руки. Мы всегда имели отличное классовое чутье и распознавали врагов трудового народа под любым обличьем. В этом нам помогал и помогает рабочий класс, колхозное крестьянство и трудовая интеллигенция. Так было и так будет всегда.

Снова хлопки, шелестение бумажек и отирание губ.

— Сегодня, товарищи, вы выставили на всеобщее рассмотрение и обсуждение двадцать человек, чьи политические физиономии не внушают доверия вашему коллективу. Должен вам сказать со всей большевистской откровенностью и прямотой, и как бывший рабочий человек, который рубал в шахте уголек, что это хороший, можно сказать, передовой показатель политической активности и приверженности вашего коллектива советской власти и лично товарищу Сталину. Хотя, я уверен, что это не все, кого следует выводить на чистую воду. Тут некоторые товарищи так и не поняли, что от них требует исторический момент, они так и не смогли внятно осудить явных бюрократов, вольных или невольных противников нашего стремления к коммунистическому будущему, случайных в вашем коллективе людей, тайных троцкистов и оппозиционеров. А это тоже подозрительно и требует пристального внимания коллектива и партийной организации.

Хлопки, шелестение, отирание.

— Мы по Москве и области выявили на сегодня пока только триста восемь товарищей или, лучше сказать, подозрительных элементов, которыми уже вплотную занимаются наши славные чекисты. Это, конечно, мало. Очень мало. Я бы сказал так: прискорбно мало для такого города как Москва и область. От поблажки, говорит народная мудрость, воры плодятся. Но работа еще только разворачивается, она только в самом начале, и я уверен, что пройдет короткое время, как мы окончательно очистимся от всех контрреволюционных элементов и не позволим им плодиться на нашей советской земле!

Взмах кулаком, хлопки, шелестение, отирание.

— Конечно, среди выявленных врагов могут оказаться и люди не столь уж виноватые перед советской властью. И даже совершенно не виноватые. При таких масштабах борьбы с контрреволюцией ошибки неизбежны. Мы будем выявлять эти ошибки и исправлять допущенные искривления. Конь о четырех копытах, и тот спотыкается. Но пусть безвинные жертвы не падают духом, пусть всегда верят в революционную справедливость! Если среди ваших двадцати выявленных вражеских элементов окажутся две-три невинные жертвы — это, товарищи, не много, это совсем даже мало. Зато мы будем уверены, что не осталось ни одного невыявленного элемента, ни одного троцкиста, ни одного шпиона и диверсанта, ни одного вредителя. Пусть для безвинных это будет утешением. Ибо никакая война, тем более революционная, не может обходиться без потерь со стороны атакующего рабочего класса и его союзников. Даже при строительстве дома случаются несчастные случаи: то кто-то свалится с лесов по неосторожности или пьяному делу, то кирпич упадет на голову зазевавшегося прохожего. Но никакие жертвы не могут быть напрасными! Никакие случайные жертвы не могут остановить строительства социалистического дома, никакие случайные, но неизбежные жертвы не могут остановить нашей борьбы с врагами революции. Лучше двоих-троих безвинных отправить на строительство Волго-Балтийского канала, где они покажут чудеса трудового героизма, чем оставить на свободе двух-трех невыявленных врагов трудового народа, советской власти и большевистской партии. В свое время, разобравшись во всем, мы склоним головы перед безвинными жертвами классовой борьбы. Пусть они всегда об этом помнят и не теряют твердости духа.

Кулак, шелестение, отирание, аплодисменты.

Глава 12

Усевшись в черный «крайслер», Никита Сергеевич окинул мысленным взглядом только что закончившееся собрание коллектива проектного института и остался доволен и самим собранием, и своим на нем программным выступлением. Особенно ему понравилась импровизация о безвинных жертвах, неизбежных при такой большой чистке. А то по городу ходят слухи, будто советская власть теряет опору в массах и потому начала гонения на всех инакомыслящих и даже просто безмыслящих. Болтают также, что сам Хрущев решил таким образом избавиться от приверженцев Кагановича, бывшего до него первым секретарем МК и МГК, что Ежов по той же самой причине устраивает гонение на людей Ягоды в своем наркомате, что то же самое происходит в других наркоматах, в областях и краях, республиках и автономиях, что, наконец, под видом борьбы с троцкизмом развернута очередная антисемитская кампания. О последнем пункте особенно много кричат на Западе, и больше всего те евреи, которые оказались не у дел после Октября семнадцатого года.

Никита Сергеевич был в меру умным и в меру же хитрым человеком, хотя иногда весьма увлекающимся. Он отлично понимал, что Сталину давно надоели безрезультатные чистки партии и чиновничьего аппарата, и поэтому он решил одним махом избавиться от старой бюрократии, чтобы новая была менее бюрократична и более зависима от центральной власти. Понимал Никита Сергеевич, что и сам он относится к числу «старой бюрократии», хотя и не такой «старой», как другие, что каждый день его самого могут вычистить и отправить в бездонные подвалы Лубянки. Но чтобы туда не попасть, надо делать все, чтобы Сталин поверил в небюрократичность первого секретаря МК и МГК ВКП(б), а для этого сам Хрущев должен действовать без всяких проволочек, сомнений и раздумий по поводу правоты своих поступков. Тем более правоты Сталина. Он должен действовать решительно и бескомпромиссно, именно в том направлении, в котором действует сам Сталин.

Для Сталина важно беспрекословное повиновение окружающих его людей — Хрущев готов повиноваться именно беспрекословно. Для Сталина важно, чтобы окружающие его люди не входили ни в какие группировки, ни в какие даже самые невинные приятельские сообщества — и Хрущев не допускает ни с кем сближения больше, чем этого требует его должность и работа. Для Сталина важно, чтобы никто из его окружения не опорочил себя никакими излишествами в обыденной жизни, — и Хрущев не тратит на себя ни копейки больше того, что положено ему тратить на себя и свою семью. Он не взял себе ни книги из библиотек знати, ни кресла, ни картины, ни сервиза, на которые оказались так падки практически все должностные лица уходящей волны. Он, Хрущев, сама скромность. Он даже любовниц себе не заводит в отличие от Ворошилова, Калинина, Кагановича и многих других. Правда, Сталин на подобные шалости своих приближенных смотрит сквозь пальцы, но это он сегодня так смотрит, а как будет смотреть завтра, известно разве что одному богу.

Может быть, все вместе взятое, и отведет от него беду, думает Никита Сергеевич, поглядывая в окно на бегущие мимо дома и людей. Главное, не дать повода. А еще доказать всей своей деятельностью, что его увлечение троцкизмом в начале двадцатых было случайностью, издержками молодости и неопытности. Теперь-то он понимает, как это было глупо с его стороны связывать себя с Троцким и не разглядеть за неприметной фигурой Сталина будущего Хозяина.

Правда, в ту пору трудно было даже представить, что Сталин, висевший на волоске, — особенно после опубликования «Завещания» Ленина, где он был назван человеком грубым и нетерпимым, — что этот волосок не оборвется. Как не могли представить себе Хрущев и многие другие в своем захолустье, что именно Троцкий, Зиновьев и Каменев встанут за Сталина горой и помогут ему удержаться на месте генсека. Судя по всему, и сама эта троица не представляла, чем их поддержка для них же и обернется.

Да, триста восемь человек по Москве и области слишком мало для Большой чистки. Если не нажать на местные парторганизации и отделения НКВД, количество вычищенных будет расти черепашьими темпами. Вот в проектном институте вычистке подверглись сразу двадцать человек. Есть там, конечно, лица, которые попали в этот список случайно. Но ведь ни за одного из них никто не заступился, никто не нашел для них оправдательного слова. И не ему, первому секретарю МК и МГК, искать за других подобные слова. Пусть свершится народное правосудие! Если в каждом институте по двадцать, да на заводах, да в наркоматах, да во всяких конторах — ого-го! Но так высоко лезть нельзя. Хозяину Москвы не положено. У него свои границы, свои возможности и права. Однако подстегнуть кампанию разоблачений необходимо. На это нацеливают не только резолюции и постановления Пленумов ЦК, но и чувство собственной безопасности.

Если по большому счету, если принципиально, то Хрущеву и самому стоят поперек горла все эти заслуженные революционеры. Толку от них все меньше, а вреда все больше: во-первых, народ разлагают своим брюзжанием; во-вторых, заражают рядовых граждан преступной вседозволенностью и безответственностью. Уж до чего иногда доходит — так просто кошмар! Он, Первый секретарь МК и МГК ВКП(б), член ЦК и прочая, подчас не может пробить через бюрократические рогатки какую-нибудь чистую, прости господи, хреновину… Хреновина, конечно, и есть хреновина, если на нее смотреть с точки зрения мировой революции, да только народ смотрит не на то, сколько там заводов и фабрик построено, а что в московских магазинах есть, а чего там нету. Вот луку — опять крайняя нехватка. А казалось бы, вопрос этот решился еще три года назад. Нет, оказывается, так и не решился. Стоило чуть отвлечься, отпустить вожжи — и опять снова здорова. И первого, кого Никита Сергеевич привлек по части троцкизма и вредительства, был Абрам Ильич Питерский, отвечавший в МГК за снабжение города овощами. Теперь он, бывший комиссар какой-то там армии времен гражданской войны, сидит на Лубянке, — уж там-то ему мозги прочистят по высшему разряду. Зато его приемник расстарался: всего за неделю нагнал такого страху на снабженцев, что луку завезли в Москву даже с перебором: теперь гниет в магазинах и на складах. Опять надо кого-то привлекать по тому же самому троцкизму и вредительству, потому что подобное безобразие тоже есть подрыв авторитета товарища Хрущева, как он есть первый секретарь МК и МГК, и даже явная над ним насмешка: тебе, мол, луку захотелось? — на тебе луку, хоть подавись.

Сами, дурачки, в петлю лезут. И поделом. Как говорят на Украйне: не було б у жида пейсов, у хохла оселэдця, не за що було б их тягаты.

Никита Сергеевич улыбнулся, но тут же деловито нахмурился и глянул на своего помощника.

— Завтра… Завтра на завод «Динамо», — сказал он ему. — Свяжись с райкомом. Нужны показатели. А то они там, мать их… — И Никита Сергеевич покрутил в воздухе короткопалой пятерней: мол, не подстегнешь — не засуетятся.

Помощник склонил голову и что-то записал в свой блокнот.

Глава 13

Дома, за ужином, Лев Петрович Задонов выпил две рюмки водки, но так ничего и не рассказал о собрании в своем институте. Впрочем, у него и не спрашивали. И вообще странно было наблюдать, как собравшиеся за столом поглощают жареную картошку с котлетами и квашеной капустой, поглядывают друг на друга и… молчат. Такого в этом доме раньше не водилось. Такое стало возможным лишь теперь, когда у каждого появились какие-то тайны, не подлежащие разглашению даже в семейном кругу.

Одна только Клавдия Сергеевна время от времени невпопад нарушала всеобщее молчание, сообщая о том, что слышала от соседок или в очереди за продуктами.

— У нижних-то вчера ночью взяли самого и его зятя. Дворничиха-татарка Гуля говорила, что ее поднимали ночью вместе с мужем и привлекали в качестве понятых при обыске. Сказывала, что чего-чего там только не нашли: и золото в царских червонцах, и облигации золотого займа, и отрезы сукна и шелка, и сахар в мешках, и даже соль. А? Революционеры-то… Сколько крови они попортили Петру-то Аристарховичу! Царствие ему небесное! Вот тебе и революционеры, — качала седой головой Клавдия Сергеевна и крестила под столом свой оплывший живот.

Никто ничего на ее слова не сказал. Даже непоседливая и бойкая на язык Ляля, недавно ставшая комсомолкой. Десятилетний Иван, перешедший из октябрят в пионеры, хотел было нарушить молчание, но, посмотрев на сестру, которая для него была наивысшим авторитетом, лишь шмыгнул носом и отер его пальцем. Однако этого явного нарушения приличия никто не заметил.

Поужинали и разошлись по своим комнатам.

— Ты не представляешь, Алексей, как все это мерзко, — говорил Лев Петрович брату Алексею, когда они после ужина отправились покурить к заветному окну.

— Что именно? — Алексей Петрович затянулся дымом и с любопытством посмотрел на брата.

— А то именно, что люди будто с ума посходили от страха за свою шкуру. И сам я вместе с другими. Я даже представить себе не мог, что способен на… на подлость… — Да-да, на подлость! — воскликнул он в отчаянии. — Что люди в массе своей могут подвергнуться чему-то такому мерзкому и унизительному, чему трудно подобрать название.

— Психоз, — подсказал Алексей Петрович. И уточнил: — Массовый психоз.

— Ты прав, пожалуй, хотя дело не в названии, а в ощущении собственной ничтожности. — Лев Петрович по-петушиному хлопнул себя руками по бедрам, заговорил сдавленно-свистящим голосом: — Ты скажи мне, было ли что-то подобное в прошлой жизни, которую мы так рьяно охаивали? Было ли такое, чтобы страх до такой степени парализовал волю, отнимал способность мыслить логически, чтобы логика подменялась каким-то идеологическим суррогатом, вроде того, что безвинно осужденный или даже привлеченный к уголовной ответственности есть всего лишь естественная убыль в рядах атакующих старый мир революционеров? Я, честно говоря, совершенно не понимаю, кто кого атакует, где сегодня старый, а где новый мир, где революционеры, а где совсем наоборот… Ты знаешь, я сидел на собрании, слушал, сам говорил, и мне казалось, что стоит только хорошенько себя ущипнуть, как тут же все пройдет — и люди заговорят на нормальном русском языке. Или мы уже не способны говорить на нормальном русском языке?

Папироса у Льва Петровича погасла, он попытался прикурить от братниной, но остатки той лишь раскрошились и просыпались на пол тусклыми искрами.

— Успокойся, — произнес Алексей Петрович, зажигая спичку и поднося огонек к лицу Льва Петровича. — Я думаю, что ничего сверхъестественного не происходит. Ненормальность — да. Но не более того. А страх наш именно оттого, что ненормальность. — Помолчал немного и заговорил о своем: — Ты не представляешь, Левка, как я извелся за этот день, решая идти или не идти в Домлит. Мне чудилось, что меня там подставят… из зависти. В голову лезла всякая дрянь. Идти — но зачем? Не идти — чревато всякими кляузами. И пришел к выводу, что мы все еще до конца не приспособились к новым условиям, не свыклись с ними, не уловили смысла происходящего. Ведь чаще всего арестовывают людей, которые по нашим понятиям никак не подпадают под категорию контрреволюционеров. Наоборот: именно они-то и есть — по тем же понятиям — истинные революционеры. И вот — на тебе: все с ног на голову. Страшно потому, что никто из нас не знает, к какой категории кто-то, от кого зависит твое будущее, тебя относит. Думаю, со временем поймем…

— Если нам оставят это время, — усмехнулся Лев Петрович.

— Да, если оставят… — задумчиво откликнулся Алексей Петрович и посмотрел в окно.

— Так ты ходил? — спросил Лев Петрович.

— Нет. Так и не пошел. И теперь сижу дома и жду, чем это для меня — именно для меня! — кончится.

— Думаю, что ничем, — задумчиво откликнулся Лев Петрович, имея в виду более всего самого себя, желая именно этого же.

За окном дворник-татарин в свете тусклого фонаря железной пешней обкалывал с тротуара лед. Слышались глухие удары, потом вдруг раздавался звонкий удар пешни о камень, и снова глухие равномерные удары, которые отдавались в голове и как-то связывались в сознании с происходящими событиями. Разумеется, лед скалывают независимо от того, идет в стране чистка партии и прочих госструктур, или не идет, но, помимо воли Алексея Петровича, глухие и звонкие удары пешни о лед — ведь это тоже чистка! — ассоциировались с текущими событиями. Слушая навязчивые звуки, он особым зрением охватывал города и страны и видел, что не только в СССР, но и во всем мире происходит нечто подобное, и это есть, скорее всего, подготовка к чему-то огромному и страшному, что ожидает человечество в ближайшие годы.

— Да, весна, — произнес невпопад Алексей Петрович, но вдруг заволновался, заговорил быстро, приблизив к брату свое лицо: — Я сегодня никуда не пошел. Подумал: ну его все к черту! Чем меньше мозолишь глаза, тем лучше. И еще что-то в этом роде. А потом вдруг пришла в голову мысль: пока я сижу дома, там, в Союзе, составляют списки людей, неугодных… неугодных тем, кто эти списки составляет. И до такой степени мне показалось это реальным, что увидел эти списки и свою фамилию в них и чуть было не кинулся на Тверской бульвар со всех ног. Пришло в голову, что если буду крутиться на глазах, то не внесут в эти проклятые списки. Ну и… всякая там ерунда. Еле удержался.

— Между прочим, — заговорил о своем Лев Петрович, — этот Хрущев… он помянул в своей речи какого-то интеллигента, который лишь под нажимом выразил недоверие одному из каэров. Хотя таких было несколько, но мне, Алешка, почему-то кажется, что имел в виду он именно меня. Может, это мнительность и прочая ерунда, а может, так оно и есть… — Помолчал немного и признался: — Страшно.

— Брось, Левка! — посоветовал Алексей Петрович. — Этак можно и свихнуться. Ты лучше скажи, как тебе показался Хрущев.

— Хрущев? Как тебе сказать? Этакий живчик. Энергии в нем — на десятерых. Так и сыпал всякими пословицами и поговорками. Иногда к месту, иногда нет. Но впечатление производит. Мужик неглупый — это видно. Однако то и страшно, что неглупый. То есть понимает, что делает и… и делает. — И неожиданно заключил: — Может, Алеша, ты напрасно ушел из газеты?

— Да нет, не напрасно. Писатель и газета — это, знаешь ли… Журнал — еще куда ни шло! — отмахнулся Алексей Петрович. И вновь загорячился: — Вот ты вспомнил старые времена и то, что тогда подобного не было, но при этом нам казалось, что власти ущемляют наши права, унижают наше человеческое достоинство. А я подумал: если бы действительно ущемляли, как ущемляют сейчас, не было бы и революции.

— Ты полагаешь…

— Ах, Лева! Ничего я не полагаю! Но и брюзжать по поводу действительности не вижу никакого смысла. Всякая действительность хороша для одних и плоха для других. Аксиома! Давай-ка лучше еще закурим твоих папирос.

Глава 14

В эту ночь Алексею Петровичу работалось из рук вон плохо. Более того, часа через два стало казаться, что весь его роман о нынешнем времени есть сплошная ложь, ничего не объясняющая ни современникам, ни, тем более, потомкам, ложь унизительная и бесполезная. Он уныло скользил мыслью по предполагаемому сюжету романа и приходил к выводу, что взял не тех героев и не те жизненные ситуации, что в драматургии романа нет именно драмы, что с какой стороны не посмотри, все шито белыми нитками, все сомнительно и может вызвать столько нареканий, ядовитых издевок со стороны идеологических цензоров и окололитературных Церберов, что и захочешь повернуть время вспять, да не получится. Но самое страшное, что он и сам не верит в то, что пишет. Описывать же события так, как он их видит и понимает, равносильно самому себе надеть на шею петлю да еще и на табуретку влезть добровольно. Нет, не зря все шло к тому, чтобы писатель превратился в послушного власти художественного — в кавычках, разумеется, — оформителя ее идей, излагаемых в передовицах «Правды». Он, Алексей Задонов, был таким оформителем в газете, мечтая о некой свободе в образе писателя, но свободы нет и здесь, лишь само оформительство поменяло внешний облик и название.

Алексей Петрович встал из-за стола и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по кабинету в узком пространстве между столом и книжными полками, скользя невидящим взглядом по знакомым корешкам книг.

Что ж, бросить все и вернуться к «кульману»? А как же Пушкин? Или Достоевский? Или Толстой? А как же Михаил Шолохов? Сумели же они донести до читателя свои идеи, несмотря ни на какие препоны. Так неужели же и он, Алешка Задонов, не сумеет?

Однако расхаживание по кабинету и ссылки на других писателей ничего Алексею Петровичу не дали — никаких новых идей, новых мыслей и даже ощущений. Казалось, что внутри у него, в том месте, где предполагается душа, все остыло и уснуло и не способно откликаться ни на какие призывы голосов из прошлого, с которым он был связан, как ему представлялось, неразрывными узами. Увы, голоса эти с каждым годом звучат все тише и тише, и он не в силах ничего с этим поделать.

Да и что это такое — писатель? Только лишь способность пользоваться словом так, как художник пользуется кистью, вышивальщица — иглой, или это еще и свыше предоставленное тебе право говорить с людьми обо всем, что их мучает и радует, их, бессловесных и безмысленных? Но если мысли твои связаны, если ты обречен воспроизводить чужие мысли, облекая их в некую приятную для чтения форму, то можно ли этим удовлетворяться и позволять использовать себя в столь унизительной роли? Разве не задача писателя показывать людям, что они есть на самом деле и чем бы могли стать, если бы очень сильно пожелали? Но этой-то возможности ты как раз и лишен. Так какой же ты тогда, к чертям собачьим, писатель, если не способен найти для себя то, что нашел Шолохов? Уж лучше, действительно, за кульман, чертить шатуны и кривошипы. Вон брат Лева… Разве он живет менее наполненной жизнью?

Алексей Петрович сжал за спиной одной рукой другую — до боли, до ломоты в суставах. Он знал, что все эти его рассуждения — от лукавого, что он болен писательством, и какие бы запреты ни возникали перед его страстью, он будет писать и писать, лавируя между рифами запретов и ограничений, не уйдет добровольно из этого сладкого мира выдумки, даже если бы пришлось ограничиться описанием деревьев и трав, жучков и прочих бессловесных тварей.

А может, взяться за историю? История сейчас в моде. Вон Алексей Толстой… продолжает писать своего Петра Первого. На Мосфильме снимают кино по его же роману. Говорят, будто готовится целая серия фильмов о Великом Прошлом, которое еще недавно огаживалось всеми этими Филькинштейнами и Филькиншрайберами, Бухариными и Демьянами Бедными…

Вторые-то — особенно отвратительны, ибо — русские. Теперь одни в первых рядах советских патриотов, другие… Кто это сказал, что патриотизм — последнее прибежище негодяев? Впрочем, неважно кто. Важно, что все сегодняшние негодяи становятся ультра-патриотами.

«Боже, накажи их за их мерзости!» — неожиданно для себя взмолился Алексей Петрович, и даже рука его потянулась вверх, но замерла на полпути.

Часы пробили два. Дверь тихо отворилась, неслышно вошла Маша, неся перед собою поднос. Поставила поднос на стол, молча, с недоумением уставилась на своего мужа, вышагивающего взад-вперед с заложенными за спину руками.

«Как арестант», — мелькнуло в ее голове, и тело охватило леденящим холодом недоброго предчувствия.

— Алеша, — тихо позвала она. Ей показалось, что муж не видит ее, что он вообще где-то не здесь, где-то далеко-далеко, откуда не возвращаются.

Алексей Петрович остановился, вскинул голову. Он слышал и видел свою жену, но врожденное актерство заставляло его играть некую роль и делать вид, будто он так погружен в себя, что ничего не видит и не слышит.

— А-а, это ты, — произнес он вполне натуральным голосом человека, вернувшегося из неведомого. Затем стремительно подошел к Маше, взял за руку, сел, посадил ее к себе на колени, как не саживал уж года три, отметив при этом, что Маша потяжелела и ему трудно удерживать ее на своих ослабевших за последние месяцы почти полного бездвижья ногах.

«Надо гулять, — вяло подумал Алексей Петрович, зная, что специально для укрепления ног гулять не станет, что вообще забота о собственном здоровье — неприлична для истинного интеллигента. Другое дело, если бы он жил в деревне. Тогда приходилось бы ежедневно пилить и рубить дрова, заниматься еще чем-то, чем он занимается иногда на даче по необходимости. Но здесь, в Москве…

— Что-нибудь случилось? — тихо спросила Маша, опираясь одной рукой на подлокотник кресла, чтобы мужу было легче держать ее располневшее тело, а другой гладя его мягкие волосы, кое-где уже тронутые сединой.

— Нет, ничего, — поспешил успокоить ее Алексей Петрович. — То есть лично у меня ничего не случилось. Если не считать того, что работа сегодня почему-то не клеится.

— Ты устал, Алешенька. Тебе надо отдохнуть, развеяться, куда-нибудь поехать. Почему бы тебе не воспользоваться приглашением армянских писателей и не посетить Армению? Там сейчас уже тепло, все цветет. Право, поезжай.

— Да, ты, пожалуй… Я действительно устал, в голове пусто, на душе — тоже. И потом, все эти мерзости вокруг, в которых я никак не могу разобраться…

— Попей чаю, а то остынет…

— Да-да, чаю… Спасибо тебе, ангел мой, спасибо. Ближе тебя у меня нет никого. Я даже не представляю, что бы я делал, если бы не было тебя, — шептал Алексей Петрович, целуя жене руку.

В эту ночь Алексей Петрович ласкал свою жену с такой страстью, будто к нему вернулась молодость, и Маша лишь тихо постанывала, пугаясь его неистовых ласк.

На другое утро Алексей Петрович отправился в Правление Союза писателей. Он жалел, что не поехал туда вчера, хотя и не мог внятно объяснить себе, что бы такое могло измениться за день, проведенный им в стенах своего дома, если ничего не изменилось за полмесяца, что он не был на Тверском бульваре.

«Поеду, заплачу партвзносы, — подумал он, надевая в прихожей пальто, хотя платил обычно к концу месяца, а до конца марта оставалось еще более десяти дней. — Ну и… выясню насчет командировки в Армению». Он знал, что все это лишь отговорки, что на самом деле в Правление Союза его гонит страх перед неизвестностью, настолько сильный и необоримый, что сидеть дома и ждать становилось почти невыносимой пыткой. Уж если будут арестовывать, во что он никак не мог поверить, так лучше где-нибудь, лишь бы не в собственном доме на глазах жены и детей.

Первый, кого Алексей Петрович встретил в коридоре Дома Герцена, был член Президиума Правления СП поэт Исаак Соломонович Фефер, стремительно шагающий ему навстречу и чуть не налетевший на Задонова в полутемном коридоре.

— О! Задонов! — удивился Фефер и сунул Алексею Петровичу свою вечно потную ладонь. — А ты мне вже очень нужный. Вже имел-таки желание посылать за вами посыльного, — тараторил Фефер на своем малороссийском наречии, сбиваясь то на ты, то на вы. — Такие дела, такие вже дела, говору я тебе! Уся вже партийная организацья Союза на сегодняшний день имеет стоять на ногах! В повестке дня вже имеет стоять вопрос о борьбе с троцькизьмом, как гнуснейшим явленьем совремённого революцьённого процесса! И нацьёнализьмом, как вонючьей отрыжкой этого троцькизьма. Вже никто не должон стоять у стороне! Да! У меня до тебе есть срочное вже дило. — И Фефер бесцеремонно схватил Алексей Петровича за рукав и потащил его за собой.

«Слава богу, — подумал Алексей Петрович, безропотно следуя за неугомонным Фефером. — Похоже, ничего не случилось, коли я им еще нужен». Но в душе его вместе с успокоением возникла непонятно откуда взявшаяся злость на неугомонного Фефера, от которого зависит судьба писателя Задонова, и на тех, кто сейчас сидит в Доме Герцена и что-то за кого-то решает, перетасовывая имена, как колоду крапленых карт. С этими людьми так или иначе связаны смерти Есенина, Маяковского, гонения на Мандельштама, Клюева и даже на дебошира и пьяницу Павла Васильева, как и на многих других поэтов и писателей, кто не вошел в святцы, составляемые за этими плотно притворенными дверями с бронзовыми табличками.

— Слухай, имею рассказать анекдот, — говорил Фефер, семеня на своих коротких ногах и заранее похохатывая. — Только что этот анекдот мне рассказал Пинкус. — Значит, так. Иде по дороге мужик, захотелось ему по нужде. Встал до дерева, вынул из штанив свою сосиску, тужится. Иде мимо баба. Видит, стоит мужик и держит в руке сосиску. Баба подумала, о чем может думать мужик, держа в руке свою сосиску? Задрала подол, пидходит до мужика…

— Ицек! — окликнули Фефера сзади из приоткрывшейся двери, и Фефер, будто налетев на стену, замер с открытым ртом. Алексей Петрович почувствовал, как он буквально повис на его руке. — Ицек! Тебя искал Рабинович! Он у парткоми. Зайди до него. Он интересуется знать, куда ты подевал списки ударников литературного труда.

Только после этих слов Фефер опустил на всю подошву замершую на каблуке ногу, закрыл рот, хотя все еще продолжал висеть на руке Задонова. И Алексей Петрович догадался, что Фефер боится тоже. И боится еще сильнее — до полуобморока, до истерики.

Несколько мгновений у Фефера ушло на то, чтобы окончательно придти в себя и осмыслить услышанное. Он вяло отмахнулся свободной рукой и, нервно хохотнув, произнес:

— Ось сроду так: не дадут до конца ничого рассказать, усегда перебьют на самом вже интересном мисте. — Потянул Алексея Петровича за рукав, бросил с презрением: — Пойдем, Задонов, не такая вже большая шишка ций Рабинович, чтобы Ицек летел до него сломя свою голову. Подождет.

«Вот те раз! — молча изумился Алексей Петрович. — Раньше Феферы если и бывали недовольны Рабиновичами, то вслух об этом не трепались, перед каждым встречным-поперечным не расшаркивались. Значит, что-то произошло, если они вдруг так заговорили о самих себе, произошло что-то настолько значительное, что мне, русскому, это, пожалуй, и не понять, хотя понять не помешало бы. Впрочем, мое понимание все равно ничего в этом странном процессе не изменит. Более того, если кто-то из них учует это мое понимание, то мне же и несдобровать. Тут-то они как раз и перестанут каркать друг на друга, опять сойдутся, чтобы покарать понимающих. Да и не в них дело. Понять Сталина — вот что было бы весьма неплохо. Но Сталина понять может разве что гений. А гениям у нас нынче не место».

Глава 15

В кабинете Фефера сидели два молодых черноглазых и черноволосых еврея с тонкими лицами святых и пили чай из сервизных фарфоровых чашек. При появлении Алексея Петровича они замерли и вопросительно уставились на хозяина кабинета.

— Ось, знакомьсь, Задонов, — остановился перед ними Фефер, все еще держа Алексея Петровича за рукав. — Это — Хаим Котик. А это — Исаак Перець. Обои з Украйны. Обои таки даровитые вжэ поэты, кажу я тобе. Учора приихалы. Надёжа нашей вжэ литературы.

«Вот именно что вашей», — подумал Алексей Петрович, но вслух ничего не сказал.

Поэты привставали, вежливо кланялись, протягивали тонкие руки с тонкими пальцами, вкладывали пальцы в ладонь Алексея Петровича, предоставляя ему право пожимать их, и тут же со смущенной улыбкой убирали руки за спину.

— Да, так чего вжэ я имел тебе такое важное сказать, — затараторил Фефер, когда церемония знакомства была завершена. — Как тебе хорошо звистно, товарищ Сталин нацеливает нас, советских писателей, на борбу с проявленьями нацьёнализьма и усиленье интернацьёнального воспитанья народных трудящихся масс, — сыпал заученными словами Фефер, роясь в ящиках своего стола. Казалось, что он даже не думает над смыслом произносимых слов, что они соскакивают с его языка так, как с заигранной патефонной пластинки соскакивают хохмы эстрадных комиков Бима и Бома. — А некоторые писатели в братских республиках нашего великого Советского Союза, — продолжал Фефер, — до самого конца вжэ не уяснили себе цяго положенья и все ще пиликають на скрыпке узьких нацьёнальных предрассудкив и заблуждений. Мы должны… должны… А, ось вона, будь вона неладна! — воскликнул Фефер, выуживая из кучи книг и серых папок с рукописями тоненькую книжицу в синем переплете. — Ось! Ця книжка украинського письменника Гната Запорижца… Вин же Игнат Алексеенко. Вжэ сам псевдоним цяго Алексеенки дюже подозрителен: яки-таки запорижцы? Що за увлеченье средневьековыми разбойниками и анархистами в совьетско времья? Вот, значит, товарищ Задонов, почитай цю книженцию и напиши в «Литературну газету» свое мненье по части махрового нацьёнализма данного Запорижца.

— Да я как-то… — промямлил Алексей Петрович, ошарашенный напором Фефера. — Я собираюсь в командировку в Армению… по линии Союза писателей. У меня приглашение от армянских товарищей…

— Ничого, Задонов, Арменья никуда не утекёть, а наша задача в настоящий исторический момент есть выявленье подозрительного элемента и преданье его общественному суду. Это постановленье Пленума Цэка нашей партии, и ты у меня в списках. Мы всех расписали по направленьям, чтоб никто не стоял в стороне в такое великое для советского народа времья. — И, взяв Алексея Петровича за рукав цепкими пальцами, довел до двери, тряхнул руку. — Извини, у меня дил — о! По горло! Значить, на той неделе — статья в «Литературке»! С ими согласовано. Жду! Бувай здоров!

И, похлопывая по плечу, вытолкал Задонова за дверь.

Очутившись снова в коридоре, Алексей Петрович с минуту стоял, ничего не соображая, чувствуя лишь мучительный стыд от унижения и оплеванности, но больше всего — от собственной неспособности защититься. «Вот, буду теперь вместе с Левкой убиваться по части собственной подлости и негодяйства», — обреченно думал он, шагая к выходу. Но, взявшись за бронзовую ручку выходной двери, вспомнил, что надо бы зайти в отдел, ведающий творческими командировками, повернулся и пошел назад, уверенный почему-то, что командировки ему не дадут.

К удивлению Алексея Петровича командировку ему выписали без всяких проволочек, однако напомнили о статье, которая должна быть написана до отъезда. «У них тут все согласовано, — думал он, засовывая в карман командировочное предписание, деньги и билет на поезд до Еревана. — Слаженно работают».

— Кстати, — сказали в отделе, — через полчаса откроется внеочередной Пленум Союза писателей Москвы. Пленум открытый. Повестка дня: «Об итогах февральско-мартовского Пленума ЦК и решительной борьбе с троцкизмом в писательских рядах». Желательно, чтобы вы присутствовали.

То же самое ему сказали и в парткоме, куда он зашел заплатить партвзносы. А еще предупредили, что в начале апреля состоится открытое партийное собрание писателей Москвы с той же самой повесткой дня.

После парткома Алексей Петрович заглянул в буфет, чтобы перекусить перед Пленумом Союза. В буфете толпилось множество писательского люду, жевали бутерброды, пили пиво, иные успели приложиться к рюмке, лица раскраснелись, глаза умаслились, да все равно видна в них тревога и страх. Знакомых много, но таких, чтобы поговорить — ни одного.

Алексей Петрович встал в очередь к буфетчику.

— Не составите компанию, товарищ Задонов? — прозвучал над ухом хрипловатый и чуть насмешливый баритон.

Алексей Петрович оглянулся: рядом стоял Алексей Николаевич Толстой; лицо опухшее, нездоровое, под глазами мешки.

— С удовольствием! — обрадовался Алексей Петрович, пожимая руку Толстому.

Они заняли столик в самом углу. Две порции пельменей, бутерброды с красной рыбой, пиво и полграфинчика водки. Водку предложил Толстой. Алексей Петрович отказаться не решился: Толстой его привлекал, притягивал своей независимой монументальной фигурой, в нем было что-то такое, на что никто из нынешних крючкотворов, как представлялось Алексею Петровичу, посягнуть не отваживался.

К тому же Алексей Петрович очень хорошо помнил свою первую встречу с Толстым в тридцать пятом году, откровенный, хотя и несколько нервный разговор. И весьма прохладное прощание. Потом была еще встреча — на похоронах Горького…

После похорон шли вместе — и все повторилось: такой же откровенный и такой же нервный разговор, и такое же прохладное прощание, будто каждый затаил на другого обиду и за сам разговор, и еще бог знает за что. Уже потом Алексей Петрович догадался, что и здесь был замешан страх: не аукнется ли этот их откровенный разговор на их дальнейшей судьбе?

Нет, не аукнулся.

И вот теперь, после тех давних переживаний и сожалений, они встречались в третий раз, — с той же тягой друг к другу, а более всего — с доверием, которое по нынешним странным временам дорогого стоило.

Однако ели и пили молча, лишь временами изучающее поглядывая друг на друга. Покончив с едой и питьем, еще посидели минут десять, покурили.

— Вы ведь, помнится, курили папиросы, — заметил Толстой, указывая на трубку Алексея Петровича.

— Решил последовать вашему примеру, — улыбнулся Алексей Петрович, к которому после всех сегодняшних встреч в Правлении и переживаний, после выпитого и съеденного вернулась уверенность в себе, а вместе с ней и желание поерничать. — И примеру товарища Сталина. Подумалось: чем черт не шутит, может, в трубке есть что-то такое, что возносит человека в такие выси, с которых особенно хорошо видны курящие вульгарные папиросы.

— Признаться, никогда подобные мудрые мысли не приходили в мою голову, — усмехнулся Толстой, поправляя свои длинные прямые волосы, спадающие к воротнику вельветовой куртки. — Но это, может быть, оттого, что курю трубку чуть ли ни с самого дня рождения. Между тем, ваше мудрое наблюдение натолкнуло меня на обратную мысль: а не попробовать ли папирос? Вдруг увижу курящих трубку с какой-то неожиданной стороны? Кстати, Сталин часто курит папиросы… Не замечали?

— По утрам или по вечерам? — в свою очередь усмехнулся Алексей Петрович.

— Когда придется. Хотя, скорее всего, ближе к ночи, — не принял усмешки Толстой.

— Когда придется — не замечал. Да и в остальное время суток не имею доступа, — парировал Алексей Петрович тоже на полном серьезе.

— Полагаете, что…

— А вы попробуйте, попробуйте! — поощрил Толстого Алексей Петрович с ядовитой ухмылкой: — Только это будет не со стороны, а снизу. — Тут же сделал страшные глаза и всплеснул руками: — А, впрочем, лучше не надо! Верхние очень не любят, когда нижние разглядывают их слишком пристально: вдруг разглядят нечто такое… дырку в штанах или еще что. К тому же, можно потерять волосы.

— Вы же, уважаемый Алексей Петрович, не облысели, увидев дырки в штанах. Бог даст, и меня минет чаша сия. Наконец, потерявшие волосы, лучше о голове пекутся.

— Так я привыкал постепенно, а вы хотите сразу.

— И что же увидели с высоты трубки?

— Людишки все какие-то мелкие, как в том анекдоте про орла и воробья…

— Кстати, мне только что Пинкус рассказал анекдот…

— Это про то, как мужик решил облегчиться?

— Вот-вот. И вам тоже?

— И мне тоже. Только устами Фефера. Видать, Пинкус уже начал борьбу с троцкизмом таким оригинальным способом.

— Кстати, вы не задумывались над тем, почему жиды так падки на анекдоты определенного толка? Что это у них — национальная черта? Шизофреническая озабоченность? Их бабы, между прочим, тоже ведь большие любительницы клубнички.

— Заметить-то заметил, но не задумывался. Да и стоит ли задумываться над всякой дрянью? Хотя… я слыхал, что у них в черте оседлости замуж выдавали лет в десять, а женили в двенадцать… Они в двадцатые годы и в нашу русскую школу привнесли эту раннюю тягу к плоти, которую лишь недавно удалось преодолеть. Признаться, я очень боялся за своих детей… Но — бог миловал…

— Как знать, как знать… — покачал головой Толстой и, оглядев опустевший зал, предложил: — Пойдемте-ка на Пленум, а то, не дай бог, застукает нас здесь товарищ Фефер и запишет в личности, не внушающие его высокого доверия.

В зале пленарных заседаний почти все места заняты. Более-менее свободными оставались два первых ряда: то ли ждали кого из именитых, то ли на литераторов продолжала оказывать влияние известная школьная привычка держаться от учителя подальше.

Толстой решительно направился к первому ряду. Алексей Петрович последовал за ним. Стоящий за трибуной оратор, недавний руководитель Российской ассоциации пролетарских писателей Леонид Авербах, уставился на них весьма неодобрительно и молчал до тех пор, пока они не сели.

С укоризной на пришедших с опозданием посмотрели и члены президиума.

— Так вот, товарищи, исходя из исторических решений Февральско-мартовского пленума Цыка, — продолжил оратор, — который нацелил нашу партию, все советское общество — в виду растущей военной угрозы со стороны империалистических государств — на решительную борьбу с малейшими проявлениями правого и левого уклона, на решительную борьбу с троцкизмом, терроризмом, вредительством и шпионажем, мы, советские литераторы, должны, в свою очередь, сплотить свои ряды вокруг родного Цыка, Политбюро и нашего великого вождя и учителя товарища Сталина. Мы должны подать свой решительный голос против всех наших врагов, разоблачая их везде и всюду, не считаясь ни с чьими заслугами и положением. Мы должны еще раз с лупой, а порой и под микроскопом, рассмотреть и изучить творчество тех или иных товарищей литераторов, творчество каждого из нас. И каждый же из нас обязан перетряхнуть свой творческий багаж и самокритически оценить его в глазах всего нашего советского общества, рабочего класса… но в первую очередь — в глазах своих же товарищей по перу. Чтобы не быть голословным, я хочу сказать со всей ответственностью, что лично у меня вызывает подозрение творчество некоторых писателей, которые на словах вроде бы за советскую власть и мировую революцию, а на деле все еще пребывают в болоте мещанства и частнособственнической психологии и философии. К таким товарищам я бы отнес писателя Булгакова, поэтов Клюева, Мандельштама… Последний уже, как всем известно, подвергался суду и сослан на поселение в Воронежскую область, но это не имеет значения, поскольку книги его все еще продаются в книжных магазинах и лежат на библиотечных полках. Более того, новые стихи его появляются на страницах газет и журналов, то есть продолжают наносить вред нашему общему делу. Что касается писателя Булгакова, так о нем я говорил ни раз и ни два: это есть певец белогвардейщины и царского офицерства.

Зал молчал. Авербах называл все новые и новые фамилии, а зал ни звуком, ни движением не выдавал своего отношения к произносимым с трибуны словам. Точно зала это и не касалось. Точно люди были уверены, что Авербах не сам выделил эти фамилии из сотен других, а получил на подобное выделение благословение сверху. Иначе откуда бы у него такая уверенность в своем праве называть этих людей и не называть других?

Алексей Петрович поймал себя на том, что весь оцепенел в ожидании того, что вот-вот прозвучит и его собственная фамилия. И Толстой, с угрюмой неподвижностью взирающий на оратора, тоже, поди, ждал того же. И все-все-все. А когда Авербах закончил перечислять фамилии и все поняли, что больше никто назван не будет, вздох облегчения робко прошелестел по залу, и даже члены президиума, сидевшие до сих пор совершеннейшими истуканами, зашевелились и полезли в карманы за платками, чтобы отереть пот с высоких лбов и гладко выбритых щек.

Потом выступали другие. Другие другими словами повторяли то же самое, что говорил Авербах, и называли те же самые фамилии, точно и они получили соответствующее указание сверху. Но всякий раз зал замирал в ожидании новых имен, и каждый надеялся, что его имя в новом перечне не прозвучит.

Пронесло: ни Алексей Толстой, ни Алексей Задонов названы не были. Но вот вопрос: пронесло лишь сегодня или вообще? Ведь чистка только разворачивается, аппетит же приходит во время еды…

Было около семи вечера, когда закончился пленум и Алексей Петрович вместе с Толстым вышли из Дома Герцена на Тверской бульвар.

Шел мокрый снег. Головы и плечи прохожих были облеплены им, как известкой. Снег цеплялся за ветки деревьев, провода, карнизы домов. Капало буквально отовсюду. Сыро, промозгло, тоскливо.

— Помнится, мы здесь когда-то с вами стояли, — произнес Алексей Петрович, лишь бы что-то сказать.

— Да-да, было дело, — согласился Толстой, оглядывая облепленные снегом деревья и кусты. — Вы мне вот что скажите, дорогой Алексей Петрович. Скажите, что бы вы стали делать, если бы назвали ваше имя?

Алексей Петрович ответил не сразу:

— Честно говоря, не знаю. Я и сам уже думал… вернее сказать, пытался думать об этом, но мысль всякий раз замирала перед каким-то непреодолимым порогом. Скорее всего, ничего. Как и те, чьи имена были названы. Оправдываться? Оправдываться не дали бы. Каяться? Вроде бы не в чем. Нет, промолчал бы тоже. В иных ситуациях молчание равноценно раскаянию… — И, оживившись: — Вам, Алексей Николаевич, приходилось видеть, как встречает собачья стая незнакомого, случайно оказавшегося рядом пса? Если тот ложится на спину и поднимает вверх лапы, его лишь слегка потреплют самые захудалые в стае шавки и оставят в покое. Если же решит огрызаться, набросится вся стая и разорвет в клочья. Так что лучше промолчать. Мудрее, я бы сказал…

— Вот! — воскликнул Толстой и погрозил кому-то палкой. — Именно что промолчать! Мы разучились сопротивляться, мы разучились вставать на защиту собственного имени от посягательств всяких хамов… А, черт! Ведь я тоже совершенно не представляю, что бы стал делать в подобном случае. И то сказать: жаловаться-то некому! Разве что богу? Так ведь отменили! Да-с!

Ткнул сердито палкой в снег, приподнял шляпу, буркнул что-то вроде: «Будьте здоровы» и зашагал прочь.

«Вот, всегда у нас так», — подумал Алексей Петрович с каким-то даже удовлетворением. — Встретились, выяснили, что думаем одинаково, и разошлись по своим углам. Может, так и должно быть? Может, сознания, что существуют люди, думающие с тобой одинаково, вполне достаточно для душевного спокойствия?»

Так и не ответив на свои вопросы, Алексей Петрович пошел вверх по бульвару в сторону улицы Горького. К нему вернулось бодрое настроение и уверенность, что с ним-то, Алексеем Задоновым, уж точно ничего не случится. Надо только побыстрее написать статью об этом Запорижце, а там — поезд, долгий путь в Армению, где уже наверняка все цветет и где он никогда еще не бывал. Хорошо бы взять с собою Машу, но… Но куда же она от детей? А лучше и без Маши. Может, на этот раз ему повезет, и он встретит женщину, которая снится ему по ночам. Правда, он ни разу не видел ее лица, зато слышал ее голос, зато она жила в нем, эта женщина-мечта, как живет в нем уверенность в собственном бессмертии… нет, не в бессмертии, а в том, что будет жить долго, очень долго, и почти не старея.

Но о женщине лучше не думать: у него всегда так получается, что чем сильнее он чего-то хочет, тем дальше оно от него отодвигается. Пусть все совершится само собой. Как когда-то совершилась это между ним и Ирэн. Ведь само желание существует помимо представления об этом желании. А у него столько самых заманчивых и невероятных вариантов. И никуда от желания не деться.

Алексей Петрович в нетерпении своем все убыстрял и убыстрял шаги. В конце концов, он не принадлежит ни к троцкистам, ни к уклонистам. Он вообще ни к кому не принадлежит. Даже к партии, членом которой состоит по необходимости. И пусть они грызутся, а он посмотрит, чем эта грызня кончится. Одно только непонятно: Зиновьев с Каменевым расстреляны, Пятаков со товарищи — тоже, Бухарин, судя по всему, висит на волоске (на Пленуме ЦК ему досталось больше всех, больше даже, чем Ягоде), всякие уклоны ликвидированы… Чего ж еще Сталину надо? Стереть с лица земли старых большевиков? Ладно, пусть стирает. Но на кого тогда он собирается опираться? На так называемый рабочий класс? Но тогда зачем вернул церкви часть ее прав? Зачем насаждает по преимуществу русский патриотизм? Зачем вернул офицерские звания, позволил легализоваться некоторым народным традициям? Зачем возродил казачество? В чем вообще мое непонимание происходящего? В том ли, что все происходит у меня на глазах? Что не пришло время оценить нынешний день в широком историческом русле? Ах, надо было поговорить об этом с Толстым! А то у нас все как-то на недомолвках. Будто мы все еще боимся полной откровенности…

Но через несколько минут, глядя на оживленные лица людей и слушая их беспечно-веселые голоса, Алексей Петрович, невольно поддаваясь витающему в весеннем воздухе настроению, думал с такой же беспечностью, с какой, как ему представлялось, думали и все мелькающие мимо него люди: «Что бы там ни было, а жить надо, работать надо. И находить во всем этом отпущенные временем и судьбой радости». Остальное мелко и бессмысленно.

Глава 16

Миновало два дня. После обеда Алексей Петрович прилег на диван в своем кабинете, раскрыл книгу Гната Запорожца. С фронтисписа на него глянуло круглое лицо с глубоко упрятанными под надбровные дуги глазами. Ничем не примечательное, типично малороссийское лицо, если бы не пышные шевченковские усы, прикрывающие даже нижнюю губу. Глядя на портрет, Алексей Петрович попытался представить себе, как ест и пьет этот Гнат Запорожец и как лезут ему в рот его непомерной толщины усы. Наверное, после еды он долго обсасывает их и выбирает крошки. Вот уж, действительно, желание казаться у иных сильнее, чем они есть на самом деле.

Книга Запорожца представляла собой сборник, состоящий из двух повестей и десятка небольших рассказов из жизни украинской деревни. Не сразу Алексей Петрович догадался, о каком времени идет речь в этих повестях и рассказах, лишь по каким-то косвенным признакам уяснил, что это двадцатые годы, предшествующие коллективизации. Умышленно или так вышло само собой, но Гнат Запорожец описал украинское село как бы вне времени и обстоятельств. Со страниц книги пахнуло чем-то гоголевским из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», разве что язык был другим да юмора поменьше.

И все-таки книга Алексею Петровичу понравилась. В ней подкупала свежесть и незамутненность народного быта, автор как бы давал понять читателю, что время не властно над народными традициями и обычаями, что только они и вечны, а все остальное временно и преходяще. Но в этом-то и была ахиллесова пята его повестей и рассказов: как это так — Революция, а в украинском селе никаких перемен? Зачем тогда Революция? И в чем смысл этой книги? Действительно ли в ней присутствует национализм или же нечто похуже — неприятие советской власти и коллективизации?

Что тайный смысл существует, в этом не было ни малейших сомнений. Алексей Петрович видел, как автор спотыкается на ровном месте и старательно обходит острые углы, как рвется тонкая пряжа повествования, когда дело доходит до земли и всего, что с нею связано. Это не скроешь ни за цветистыми описаниями рассветов и закатов, лунных ночей и солнечных дней, шумных свадеб, таинств рождения и смерти.

Алексей Петрович ставил себя на место Гната Запорожца, проникаясь его заботами и болями. Он вспоминал то время, когда став разъездным корреспондентом «Гудка», очеркистом и репортером, ломал себе голову почти над теми же проблемами, пытаясь не замечать одного, переиначивать другое, а живые человеческие судьбы подменять красивыми картинками из будущего. Если бы он писал в своих репортажах и очерках все, что он видел и думал об увиденном, то графически получалась бы кривая, но непрерывная линия. А если выбросить все то, что выбросил бы потом редактор и цензор, то линия бы разорвалась во многих местах: одни пики и впадины кривой исчезли бы, другие заняли бы их место и приняли бы их форму, но стыки все равно были бы видны, как видны они были в повестях и рассказах Гната Запорожца.

Алексея Петровича так захватил азарт расшифровки действительного смысла недомолвок и разрывов в живой ткани языка автора, его невольного любования обычаями и традициями бесхитростной жизни своего народа, его упорного нежелания принимать происходящие на селе перемены, что не заметил, как подошло время ужина.

Звать его на ужин пришла Ляля.

— Папа, мама велела передать, что через десять минут ужинать.

— А-а, ну да, хорошо, я понял. Скажи маме, что сейчас приду, — пробормотал Алексей Петрович, записывая в блокнот обрывки мыслей, возникающих по ходу повторного чтения рассказов.

— А можно, я пока побуду с тобой?

— Разумеется, можно, — разрешил Алексей Петрович, мельком глянул на дочь, встретился с ее внимательно-любопытными светло-карими — своими! — глазами, но тут же, почему-то смутившись, снова уткнулся в книгу.

Через минуту что-то заставило его вновь поднять голову.

Ляля сидела на краешке дивана, прямая спина, руки на коленях теребят складку ситцевого домашнего платьица, толстая темно-русая коса перекинута через плечо, острые ключицы и едва пробивающиеся груди, но в детском лице так много взрослой серьезности… нет, не столько серьезности, сколько, пожалуй, монашеской отрешенности или чего-то в этом роде… Вот такие же выражения лиц он видел у детей старообрядцев: страх и недоверие, затаенное страдание и, в то же время, что-то жесткое, непреклонное, почти фанатичное…

Алексею Петровичу стало не по себе, он отложил книгу, неуверенно взял в свою руку тонкую руку дочери, спросил:

— Что-нибудь случилось, малыш?

— Н-нет, ничего, папа, — встряхнула головой Ляля, и в это мгновение стала похожа на него самого, каким он, Алешка, был в далеком детстве: смесь упрямства и желания кому-то излить свою душу.

— Но я же вижу, — тихо произнес Алексей Петрович, и голос его дрогнул от жалости и сострадания. — Расскажи мне, может быть, я смогу тебе помочь.

Ляля закусила нижнюю губу, тихо спросила:

— А ты не будешь смеяться?

— Ну что ты, малыш! Как можно!

— Я… Ну, в общем… — никак не могла начать Ляля трудный для нее разговор. — Короче говоря, у нас есть в классе мальчик… Он… он почти отличник: у него только две четверки за первое полугодие… И комсомолец он очень сознательный. Вот… А у него папа… его арестовали. А мальчик… У нас было комсомольское собрание по осуждению врагов народа, так вот он… он отказался осуждать своего папу. Он сказал, что папа его настоящий коммунист, что арестовали его по ошибке…

Ляля замолчала, закусила губу и требовательно взглянула на отца.

Алексей Петрович подумал с тревогой, что она хочет, чтобы он, ее отец, заступился за папу или за мальчика, в которого его дочь наверняка влюблена.

— Такое вполне возможно, — произнес он, желая опередить просьбу дочери.

Глаза Ляли широко распахнулись, в них вспыхнуло неподдельное изумление.

— Ты считаешь, что НКВД может ошибиться? — спросила она, покачивая недоверчиво головой из стороны в сторону.

— В НКВД, малыш, работают люди. Людям свойственно ошибаться. Я не хочу сказать, что такие ошибки — типичное явление. Но иногда они, к великому сожалению, имеют место. Конечно, справедливость рано или поздно восторжествует, но для этого понадобится какое-то время, — говорил Алексей Петрович, тщательно подбирая слова и внимательно следя за выражением лица дочери, которое, похоже, начало оттаивать и смягчаться. — Подобные ошибки известны, — продолжал он настойчиво бить в одну точку. — О них даже писали в газетах. Случается, что враги специально клевещут на честных и преданных партии людей, тем самым отводя удар от самих себя. Случаются роковые совпадения, когда следователю НКВД кажется вина подследственного очевидной и доказанной. Бывает, что безвинный человек как бы попадает в орбиту подрывной деятельности хорошо замаскированных преступников, не успевает разобраться в обстоятельствах, а это подчас очень непросто, и попадает на скамью подсудимых вместе с ними. Все бывает, малыш. Плохо, когда честному человеку перестают верить люди, знающие его много лет по совместной работе. Особенно — близкие люди… Впрочем, и близким людям иногда трудно разобраться, где правда, а где ложь. Ведь не станет преступник посвящать в свои тайны своих же детей! Даже если он мерзавец из мерзавцев.

— Папа, а что же мне делать? На завтра у нас назначено комсомольское собрание по персональному делу этого мальчика. Он верит, что папа его честный коммунист… А я? Кому я должна верить? — воскликнула Ляля, прижимая тонкие руки к своей груди. В глазах ее стояли слезы, которые вот-вот должны пролиться.

Алексей Петрович растерялся. Посоветовать дочери голосовать против исключения — не обернется ли этот шаг против нее самой? Воздержаться — то же самое. Голосовать за? Но именно этого-то она больше всего боится и не хочет.

Он взял ее за руку, потянул к себе — и Ляля, будто ждала от него этого движения, упала ему на грудь и захлебнулась горькими рыданиями. Алексей Петрович гладил ее плечи и голову, отирал мокрое лицо своим платком, но это, похоже, лишь подхлестывало рыдания дочери, усиливая ее отчаяние и растерянность перед неразрешимым выбором.

В кабинет заглянул Иван и, не разглядев в полумраке, что здесь происходит, сердито произнес:

— Мама уже ругается, а вас все нет и нет. Уснули вы, что ли?

— Иди и скажи маме, что мы сейчас придем, — строго приказал Алексей Петрович.

Иван, недоверчиво передернув плечами, тихо закрыл за собою дверь.

Когда Ляля немного успокоилась, они вместе покинули кабинет и прошли в туалетную комнату. Там она долго плескалась под краном, потом тщательно вытиралась вафельным полотенцем. Когда вышли в коридор, спросила:

— Папа, а если тебя арестуют, что тогда?

— Меня не за что арестовывать, малыш, — бодро уверил ее Алексей Петрович. Он хотел сказать дочери что-то еще, но вдруг сам усомнился в своей защищенности от такого исхода, представил на мгновение, как все это произойдет и что станет с его семьей, — и ему стало так страшно, что он не смог к сказанному добавить ни единого слова, лишь жалко покривился.

Слава богу, Ляля этой его мучительной гримасы видеть не могла: в коридоре было слишком темно.

Ужинали, как всегда, двумя семьями. Дети Льва Петровича и Катерины, двадцатидвухлетний студент Энергетического института Андрей, весь вылитая мать, такой же цыгановатый красавец, и девятнадцатилетняя студентка медицинского Марина, русоволосая и кареглазая, похожая на бабку Клавдию Сергеевну, а более всего — на Алексея Петровича, были сегодня дома.

По заведенному обычаю во главе стола сидела Клавдия Сергеевна, по правую руку от нее семья старшего сына, по левую — младшего. Однако Клавдия Сергеевна не командовала столом, как в былые годы, не разливала и не раскладывала пищу по тарелкам — это теперь делали снохи. Единственное, что было ей под силу и что оставалось в ее заведывании — это самовар и банки с вареньем, над которыми она священнодействовала с такой самозабвенно-молитвенной сосредоточенностью, что все разговоры за столом умолкали, когда она разливала по чашкам чай и раскладывала по розеткам варенье: кому клубничное, кому смородиновое, кому клюквенное или брусничное. Она знала и помнила вкусы всех своих детей и внуков, знала, когда и у кого эти вкусы менялись и появлялись другие, следила за этими изменениями иногда со стариковской радостью, но чаще с огорчением и печалью.

Молодежь росла, вытягивалась и отрывалась от родной пуповины семьи. Дети ее, Лев и Алексей, мало чем напоминали Клавдии Сергеевне ее молодость, но она их все-таки понимала: они росли из недр ее представлений о жизни и семье, а внуки ушли так далеко от ее прошлого, что в ее сознании не существовало даже узенького мосточка, соединяющего это прошлое с настоящим. И она старалась этого настоящего не замечать и не пускать его в свое усталое и больное сердце.

Чай был разлит по чашкам, перед каждым стояла розетка с его любимым вареньем. Все были сыты и могли целиком предаться неспешному наслаждению чаепитием. Столь же неспешными были и разговоры, которые с некоторых пор возобновились за столом, как будто все изменения в самой жизни за пределами дома стали настолько обыденными и понятными, что уже не вызывали былого страха и недоверия как к окружающим людям, так и к самим себе.

Алексей Петрович незаметно направлял разговоры в нужную ему сторону — к теме, которая волновала Лялю, он исподволь следил за дочерью, пытаясь проникнуть в работу ее сознания и совершить в нем какие-то изменения, в которых он и сам не отдавал себе полного отчета, но которые непременно должны были спасти его дочь от опрометчивого шага.

Маша, всегда чутко отмечавшая любые изменения в настроении ее близких, с деланным равнодушием наблюдала за мужем и дочерью, между которыми что-то произошло, но что именно, она не знала, и теперь терялась в догадках, хотя и была уверена, что ночью Алексей непременно посвятит ее в эти их с дочерью тайны. Она боялась лишь одного: Ляля в таком возрасте, когда особенно обострено любопытство к противоположному полу, а совсем недавно пропагандировалась мода на всякие вольности в отношениях между полами, детей будто специально натаскивали на раннее любопытство к половой жизни, среди родителей ходили всяческие ужасные слухи о связях молодых мужчин-учителей со своими ученицами, о беременностях в четырнадцать и даже в тринадцать лет, о половых извращениях и прочих мерзостях. Правда, в последние год-два в этом смысле многое поменялось и в отношении власти к подобным явлениям, и в отношении самой школы: всякие заскоки и распущенность порицаются, семейные узы рассматриваются как основа прочности государства и общественных институтов. Это радовало. Но ничто не проходит бесследно, и Маша боялась, что веяния недавних вольностей каким-то образом коснулись и ее дочери. Ведь нашла же она у нее прошлой осенью порнографическую открытку — и сколько же они вместе пролили слез, прежде чем пришли к согласию и решительному осуждению столь раннего и столь нездорового любопытства.

Эта их маленькая тайна прошла мимо Алексея Петровича, он и вообще-то мало вникал в семейные дела, предоставив все Маше, но она знала точно: после случившегося Ляля стала отдаляться от нее, прежней откровенности между ними уже нет. Не исключено, что она качнулась к отцу, ища у него разрешения своих непониманий и недоумений. Да и к кому же ей еще обращаться? Алексей с некоторых пор стал в семье — в их большой семье — чем-то вроде священника, к которому шли на исповедание все: и брат Лев, и Катерина, и даже их дети.

За столом засмеялись. Маша встрепенулась, губы ее дрогнули виноватой улыбкой, она близоруко оглядела стол.

Все смотрели на Андрея. Играя своими цыганскими глазами, чувствуя себя в центре внимания, он рассказывал что-то из своей студенческой жизни уже вполне сформировавшимся приятным баритоном:

— И вот, представьте себе, стоит этот Лямкин перед нами и заливается соловьем: я, мол, и раньше замечал за своим дядей что-то нездоровое, что-то попахивающее антисоветчиной и троцкизмом, но никак не мог сформулировать свои подозрения. И вот теперь, когда дядю арестовали, у него, мол, открылись глаза, и то, что раньше казалось ему просто подозрительным, теперь выглядит как вполне доказанное преступление. Представляете? Ну, я, разумеется, слушаю всю эту белиберду, но никак не могу понять, почему Лямкин со своими подозрениями не пришел в комитет комсомола? Ведь дядю его могли разоблачить еще два года назад…

Андрей оглядел сидящих за столом взором победителя. Но больше всего его интересовало впечатление, которое он произвел на своего дядю-писателя: для Андрея Алексей Петрович был эталоном коммуниста и просто мужчины. Вырезки из газет и журналов с очерками и рассказами дяди Леши он начал собирать еще в третьем классе, гордился этим, а две книги с дарственными надписями держал на специальной полке отдельно от других с уверенностью, что и вся полка будет со временем заполнена книгами Алексея Задонова с такими же дарственными надписями Задонову Андрею.

— И что же? — спросил Алексей Петрович. — Этот Лямкин разрешил твое непонимание?

— Что ты, дядь Леш! Когда он стал отвечать на мой вопрос, то окончательно запутался, и всем стало ясно, что он либо сочувствовал своему дяде, либо, в лучшем случае, проявил элементарно преступную беспечность по отношению к замаскировавшемуся врагу советской власти. Ведь, согласись, как человек ни маскируется, а в домашней обстановке он обязательно чем-нибудь да себя раскроет: какими-нибудь замечаниями, репликами, даже анекдотами. А Борька Лямкин, между прочим, слывет у нас на факультете за первейшего анекдотчика и всегда бравировал, что анекдоты слыхал от своего дяди. Тут разве что окончательный дурак не заметит троцкистской направленности мышления своего дяди.

— А у вас на факультете много умных?

— В каком смысле? — насторожился Андрей, преданно заглядывая Алексею Петровичу в глаза.

— В прямом. Вот ты — умный?

— Ну-у, — замялся Андрей. — Самому о себе говорить как-то не по-комсомольски. Пусть другие судят обо мне, умный я или дурак.

— Ну, вот ты — тот самый другой. Что ты можешь сказать о своих товарищах в этом смысле? Есть среди них умные?

— Конечно, дядь Леш! Да почти все! А Сережка Воронов — он вообще гений! Лучший математик в институте!

— Гении — не в счет, — добивался своего Алексей Петрович под одобрительные взгляды Катерины и своего брата.

— Я имею в виду элементарно умных студентов. Или, по-другому, не окончательных дураков.

— Я и говорю: все! — выпалил Андрей, уже догадываясь, что дядя строит ему какую-то логическую ловушку, в которые он ни раз завлекал своего самоуверенного племянника.

— Так что же вы, такие умные, не разглядели в анекдотчике Лямкине антисоветчика, а в его дяде — троцкиста? Ведь ты же сам утверждаешь, что он вам рассказывал анекдоты от своего дяди и что эти анекдоты всегда были с душком.

— Про душок я ничего не говорил, — тихо произнес Андрей, и уши его стали такими красными, что Катерине показалось, будто из них вот-вот брызнет кровь.

— Так тебе и надо, хвастунишка, — сказала она и взъерошила цыганскую шевелюру сына.

— Так что мне теперь делать? — тихо спросил Андрей, виновато оглядываясь на отца. — Получается, что мы все виноваты…

Лев Петрович сочувственно качнул тяжелой головой, но сына оправдывать не стал:

— Получается, что так.

— Ни в чем вы не виноваты, — заговорил Алексей Петрович, твердо разделяя слова. — Вы виноваты лишь в том, что молоды, самонадеянны, и вам кажется, что все просто и ясно. На самом деле все далеко не так просто и не настолько ясно, чтобы судить лишь по впечатлениям и понаслышке. Слишком большая ответственность — брать на себя решение судьбы своего товарища. Можно и ошибиться. Болтун, разумеется, находка для шпиона, но еще не шпион. И если осуждать его, то исключительно за болтливость.

— Но ведь не ждать же, когда болтливость закономерно перерастет в шпионаж.

— А вы и не ждите. В этом и проявится как ваша бдительность, так и ваша комсомольская принципиальность.

Ляля, сидевшая справа от отца, благодарно прижалась к его боку своим тоненьким телом и положила свою руку на его.

Губы Маши дрогнули тихой улыбкой, и еще полчаса назад мучившие ее тревоги отступили в темный угол за буфет с резными дверцами.

Глава 17

Свою критическую статью о книге Гната Запорожца Алексей Петрович отнес в «Литературку» за два дня до отъезда в командировку. Он был доволен статьей, ее объективностью и мягкой доброжелательностью по отношению к автору: кто из нас не грешен? Еще раньше состоялось открытое партийное собрание писателей Москвы. Может быть, если бы не это партийное собрание, Алексей Петрович какое-то время помучился бы чувством вины перед человеком, в судьбу которого его заставили вмешаться жестокие обстоятельства. Но партсобрание, на котором все выступающие в чем-то каялись и усердно разоблачали других под видом дружеской критики, — в том числе и писателя Алексея Задонова за классовую расплывчатость и неопределенность, — поселило в душе Алексея Петровича растерянность и еще больший страх, так что статья о книге Запорожца казалась теперь ему действием незначительным, ничего не меняющим ни в его, Задонова, судьбе, ни в судьбе Запорожца.

Впрочем, сдав статью в редакцию, о Запорожце Алексей Петрович уже и не думал, решив, что попади этот усач на зуб кому-то другому, от него не осталось бы ни рожек, ни ножек.

После собрания прошел день, прошел второй, но никаких известий об арестах среди писателей не долетало до обостренного слуха Алексея Петровича, никто ему не звонил, ни о чем не спрашивал, ничем не интересовался. Ничего ему не сказали и в редакции «Литературки», но на другой день позвонил заведующий отделом критики и сообщил, что статья принята практически без замечаний, и если возникнет нужда в каких-то незначительных изменениях, то исключительно в виду некоторых ограничений по количеству строк. Что, разумеется, на смысле статьи никак не отразится.

Алексей Петрович этот звонок счел хорошим знаком и с полузабытым энтузиазмом стал готовиться к отъезду.

Итак, завтра вечером на вокзал. Оставшийся день он посвятил приведению в порядок своих рукописей, черновых набросков и прочей писательской рухляди, в которой особенно любят копаться после смерти писателя всякие его «почитатели». Раскладывая бумаги по папкам, он иногда так зачитывался своими позабытыми набросками, с таким изумлением вдруг открывал самого себя нескольколетней давности, такие неожиданные и оригинальные мысли откапывал в самых неожиданных местах, что ему стало жаль, что он в эти свои записки не заглядывал раньше. Ему даже ехать расхотелось. Да и что он там не видел — в этой Армении! Тут у себя под носом не замечаешь такое, чего нет нигде в мире, а все куда-то стремишься — за тридевять земель. А что привезешь оттуда? Разве что пыль на башмаках, которую будешь выдавать — а иначе зачем ездил? — бог весть за какое откровение. А-а!

Энтузиазм, с каким он начал день, улетучился, Алексей Петрович казался себе старым, износившимся человеком, с изумлением оглядывающимся на свою молодость. Да еще мечтающим о какой-то необыкновенной любви…

Взгрустнув, он закурил трубку.

«Ты действительно устал, — вяло убеждал он себя. — Тебе действительно необходимо развеяться. А то закиснешь здесь среди мелкой подлости и страха».

Дверь в библиотеку тихонько отворилась, заглянула Ляля, робко спросила:

— Папа, к тебе можно?

— Это срочно, малыш?

— Да, папа.

— Н-ну, заходи… А я вот привожу в порядок свои бумаги, — стал оправдываться перед дочерью Алексей Петрович, разглядев на ее лице такое неутешное горе, какое бывает лишь у детей определенного возраста. И с ним самим бывало нечто подобное, когда от нанесенной обиды жизнь теряла всякий смысл, хотелось умереть, да так, чтобы все поняли, какое сокровище они потеряли.

Зная, что в таком случае не нужно и даже вредно проявлять сочувствие, Алексей Петрович выбрался из-за стола, перешел на диван, пригласил дочь сесть рядом, приказал:

— Рассказывай.

Ляля молча протянула ему раскрытый дневник. Внизу было написано каллиграфическим почерком: «Уважаемый товарищ Задонов А. П. Прошу Вас посетить школу завтра, четвертого апреля 1937 года, желательно — с десяти до одиннадцати, для беседы по поводу политически неправильного поведения вашей дочери. Классный руководитель…» — и далее витиеватая подпись, как бы вытянутая в одну линию изгородь, напоминающая обессиленную пружину.

— Это по поводу комсомольского собрания? — догадался Алексей Петрович.

— Да, — едва слышно ответила Ляля.

— Рассказывай, — еще раз потребовал он. И, услыхав судорожный вздох, грубо оборвал: — И не канючь!

— Я не канючу, — прошептала Ляля, выпрямилась, плотно сжала губы, устремила свои большие глаза цвета гречишного меда вдаль. Затем кашлянула и заговорила напряженным от усилия голосом: — Когда предложили исключить его из комсомола, я встала и сказала, что мы не имеем права осуждать его за то, что он верит своему отцу: ведь он его знает лучше, чем мы. Еще я сказала, что если выяснится, что на его отца враги революции возвели поклеп, то нам станет всем стыдно. Еще я сказала, что его я знаю очень хорошо: он настоящий комсомолец и готов за революцию отдать жизнь. Вот. И я голосовала против исключения. А все остальные — за.

— Дальше.

— Дальше? Дальше они стали говорить, что я сама не достойна быть в комсомоле, раз не понимаю таких простых вещей, что… что я предаю идею ради… ради личных отношений. Они предложили исключить из комсомола и меня.

— Кто это — они?

— Секретарь классной ячейки и… и другие. А классный руководитель, Татьяна Валентиновна, сказала, что надо разобраться, а потом принимать решение. Сказала, что поговорит с моими родителями. Вот и… — И Ляля кивнула головой на дневник, который Алексей Петрович все еще держал в руках.

— Девочка моя, ты вела себя совершенно правильно, — уверенно заговорил Алексей Петрович, не сбиваясь на сочувствие и прочие сентиментальные штучки. — А в школу я схожу, с вашей классной руководительницей поговорю. — Помолчал, обнял дочь за худенькие плечи. — Ты у меня молодец, малыш. Я горжусь тобой.

Ляля ткнулась ему в грудь и разрыдалась, но не так, как до этого, то есть от отчаяния, а с облегчением. Он не стал ее утешать, а лишь гладил по голове, давая выплакаться и успокоиться.

На сердце у Алексея Петровича и у самого-то было неспокойно. Он понимал, что поступок дочери лежит целиком на его совести, что ему надо было еще тогда как-то объяснить ей, что обуха плетью не перешибешь, что время такое и прочее в этом же роде. Но он и сейчас не знал, как это объяснить так, чтобы не уронить себя в ее глазах. Сам-то он, если признаться, струсил, сподличал, взявшись написать статью о Гнате Запорожце, и хотя слово национализм там произнесено не было, оно вполне подразумевалось из текста, а это и есть подлость. Но что ему оставалось делать? Подставлять свою голову под топор палача? Ведь ясно, как божий день, что Фефер со своей братией расписали среди писателей подобные статьи исключительно для того, чтобы прикрыться ими от возможных случайностей, что они, быть может, знают наверняка, в чем их могут обвинить и пытаются повязать с собою других. Иначе зачем вдруг такая бурная атака против национализма со стороны людей, еще вчера принадлежащих к сугубо еврейским националистическим организациям? Они и сейчас принадлежат к тем же организациям. Разве что вывеску поменяли. Отсюда и страх. И у тебя страх оттуда же — из твоего захудалого дворянства, с позиций которого ты смотришь на сегодняшний день. Не можешь не смотреть. Потому что это — в крови. И у них тоже в крови. Только не дворянство, разумеется, а местечковое иудейство. Или черт их знает, что там такое! Они и сами наверняка не знают. Как и ты не знаешь ничего конкретно о своем захудалом дворянстве.

Маше Алексей Петрович ничего не сказал о разговоре с Лялей и вызове в школу. Решил, что сходит в школу, поговорит, все выяснит, чтобы, когда уедет, у Маши не возникло никаких затруднений на этот счет. Он знал, что жена его перед такими проблемами совершенно беспомощна.

Но Ляля его беспокоила.

Стоило лишь представить себе дочь в коллективе, где все против нее, хотя бы только внешне, чтобы понять, как трудно ей приходится. Ну да ладно: апрель, май — а там летние каникулы, за лето, бог даст, все забудется, утрясется, вернется на круги своя.

Ночь Алексей Петрович спал плохо. И потому, что сегодня не сел за свой роман, чтобы успеть днем сделать все до отъезда, и потому, что не привык спать ночью. К тому же ему все представлялся предстоящий разговор с классным руководителем, а сама эта Татьяна Валентиновна виделась этакой мегерой с примитивными понятиями и мышлением. Он заранее ненавидел ее, в мысленном разговоре с ней тонко обличал ее в глупости и невежестве, уничтожал своей начитанностью и положением.

«В крайнем случае, — думал Алексей Петрович, — тонко намекну ей на свое личное знакомство со Сталиным. Уж против этого у нее никаких козырей быть не может».

Пялясь под тихое посапывание жены в темный потолок, он строил диалоги, в которых подводил разговор к этому намеку — и видел, как от страха белело невыразительное лицо классной дамы. И даже испытывал мстительное удовольствие от этого. Но потом, обругав себя по-всякому, пожалел и классную даму, и себя: «Она-то чем виновата? У нее свои Гнаты Запорожцы, ей самой приходится крутиться среди своих разномастных учеников, чьи отцы могут по нынешним временам стать кем угодно: и палачами, и жертвами. И вечно ты так, Алешка: напридумаешь заранее совершенно нереальные положения, а на самом деле все окажется куда проще, примитивнее и совсем не так, как ты себе представлял. Это тебе не роман, это жизнь. Так что спи и ни о чем не думай: утро вечера мудренее… Да и чего ты так переживаешь? С наркомами общался, с секретарями обкомов и крайкомов, с начальниками железных дорог, с маршалом, перед самим Сталиным стоял с бокалом в руке, а тут какая-то учителка. Тьфу!»

Но и во сне будущая встреча не давала ему покоя. Только во сне классная дама была похожа на Ирэн, она вела Алексея Петровича по каким-то запутанным коридорам какой-то невероятной школы, приводила его в анатомический класс с чучелами птиц и зверей, с белым скелетом человека на черном пьедестале и начинала раздеваться, снимая с себя то одну вещь, то другую и при этом объясняя, чему эта вещь служит. А сам он оказался почему-то в одних подштанниках и недоумевал, как же он теперь будет выбираться из школы в таком непристойном виде. А если об этом узнает Фефер, поездки в Армению не бывать…

Проснувшись в начале девятого и зная, что все давно уже встали, дети в школе, а Маша занимается по хозяйству вместе со свекровью, Алексей Петрович еще какое-то время лежал и переживал свой нелепый сон, потом испугался, что опоздает, вскочил, стал одеваться.

Маша следила, как он одевается, тщательно повязывает галстук, чистит ботинки.

— Как дети? — спросил он, укладывая в карман чистый носовой платок.

— Нормально, — ответила Маша и посмотрела на него долгим ожидающим взглядом. — Завтракать не будешь? — спросила она, снимая невидимые пушинки с его костюма.

— Я на Тверской, — соврал Алексей Петрович, решив пока не посвящать Машу в их с Лялей секреты, а рассказать все по возвращении домой, когда это все вполне прояснится. — Вернусь через два часа. Не позже. Тогда и позавтракаю. А ты, душа моя, пока разберись с моим чемоданом.

Поцеловал жену и вышел из дому.

Алексей Петрович в школу, да еще по вызову, шел впервые в жизни. До этого на всякие родительские собрания ходила Маша, а специально их по поводу каких-то отклонений в поведении детей в школу не вызывали: то ли не было отклонений, то ли эти отклонения считались нормальными. Он пожалел только об одном, что не видел Лялю перед уходом, не подбодрил ее.

Глава 18

Весна чувствовалась буквально во всем: и в первой траве, робко пробивающейся сквозь прошлогоднюю листву, и в криках ворон, и в синем высоком небе, и в теплом асфальте на мостовых, и в лужах, которые морщил веселый ветер.

Школа была обычной, построенной три года назад по единому проекту, хотя учились в ней дети многих партийных и государственных деятелей. Кирпичная, четырехэтажная, она выглядела весьма нарядно в окружении высоких берез, тополей и лип, в кронах которых галдели вороны вокруг старых гнезд.

Алексей Петрович уверенно прошагал через двор и вошел в большие двустворчатые двери, мысленно похохатывая над своими вчерашними приготовлениями. Особенно над приснившейся ему ерундой: ночь — вместилище нечистой силы.

Ляля подробно объяснила ему, как найти учительскую и как выглядит сама Татьяна Валентиновна, так что Алексей Петрович, едва отворив дверь учительской, сразу же в поднявшейся ему навстречу молодой сероглазой женщине узнал Татьяну Валентиновну и подивился точной портретной характеристике, которую на словах создала Ляля. Одно лишь не сходилось с описанием дочери: Татьяна Валентиновна представлялась ей пожилой, строгой и педантичной, на самом же деле она оказалась весьма милой и даже застенчивой женщиной лет тридцати. Более того, она встретила Алексея Петровича так, словно он был инспектором наробраза, явившимся разобраться в педагогических способностях учительницы по чьей-то жалобе, и теперь лишь от него одного зависит, что с этой учительницей станет.

«Конечно, она предпочла бы иметь дело с Машей, — подумал Алексей Петрович. — Надо будет спросить у Ляли, почему в дневнике появилось столь странное обращение именно к нему. Что за этим стоит: желание Ляли избавить мать от непривычной для нее роли, или она рассчитывала на авторитет своего отца? Все-таки, скорее первое, чем второе. К тому же Ляля ведь выступила на собрании с твоих слов, тебе и разбираться. Ну-у и… тут мог сработать нормальный инстинкт самосохранения».

— Очень рад с вами познакомиться, уважаемая Татьяна Валентиновна, — первым заговорил Алексей Петрович, улыбаясь своей слегка снисходительной улыбкой, которая — он это знал наверняка — так нравится женщинам. Остановившись перед ней в двух шагах, снял шляпу, склонил голову. — Здравствуйте. Задонов. Весь к вашим услугам.

Татьяна Валентиновна улыбнулась ему беспомощной улыбкой, несмело протянула руку. Алексей Петрович принял в свою ладонь ее узкую, да к тому же еще, и сложенную лодочкой ладошку, слегка пожал и удержал чуть дольше положенного, чем окончательно смутил классную даму.

— Итак, я вас слушаю.

— Вы извините, Алексей Петрович… Понимаете… У меня свободный час, а тут всегда народ…

— Да-да, разумеется! — подхватил Алексей Петрович. — Тем более что погода на дворе такая, что в дом заходить не хочется.

— Я сейчас… Я только оденусь…

— Позвольте за вами поухаживать.

— Да нет-нет, ничего, спасибо, я сама… я привыкла…

Но Алексей Петрович решительно отобрал у Татьяны Валентиновны ее пальто и помог ей одеться, отметив, что пальтишко — так себе, не первой свежести, явно перелицованное, а норковый воротничок — так и вообще почти без меха. Впрочем, сейчас все так ходят, разве что те, которые… Но ему не хотелось ни о чем таком думать, ему представилось на миг: а вдруг вот эта Татьяна Валентиновна и есть та самая женщина, о которой он… которая грезится ему по ночам… грезится рядом с потускневшей и располневшей Машей? Впрочем, нет, Маша и не такая уж полная, и не настолько потускнела, и другой жены ему, пожалуй, не надо, но… но что же делать, если все идет так, как оно идет? Разве он виноват в этом? К тому же он не распутник какой-нибудь, не знающий удержу и готовый кидаться на всякую бабу, лишь бы она не была противна. Просто он живой, нормальный мужик.

Однако нормальный мужик, похоже, перестарался, перешел некую грань, самую малость, даже и не перешел, а как бы наступил на нее — и вот: Татьяна Валентиновна вдруг стала той, какой ее описала Ляля — строгой и педантичной.

Они вышли из школы и некоторое время шли молча. Алексею Петровичу вдруг стало скучно, он даже на миг забыл, зачем пришел в школу, зачем идет рядом с этой женщиной. Говорить ни о чем не хотелось. В конце концов, эта учителка могла и сама разрешить возникший в ее классе конфликт. Что, собственно, он скажет ей о своей дочери такого, что она сразу же изменит к ней отношение? А главное, что после этого изменится в отношении к Ляле ее одноклассников? Ничего такого он ей сказать не может. Следовательно, она самая настоящая дура, но не без хитрости: решила подстраховаться именем известного писателя. Возможно, у нее уже был подобный случай…

— Вы извините, Алексей Петрович, что я оторвала вас от дел, — заговорила Татьяна Валентиновна, комкая в руках платочек, когда они остановились возле скамейки. — Поверьте, инициатива пригласить вас в школу принадлежит исключительно мне. Ваша дочь настаивала, чтобы пришла ваша жена, Мария Александровна. Теперь я думаю, что вообще не нужно было втягивать вас в это дело. — Строго глянула на Алексея Петровича, спросила: — Галя рассказала вам, какой конфликт возник у нее с комсомольской ячейкой класса?

— Да, рассказывала.

— И что вы по этому поводу думаете?

— Я думаю, что она поступила правильно.

— Вот как? А она рассказывала вам, что влюблена в этого Володю Сотникова?

— Нет, но я догадался. Хотя это, как мне кажется, не имеет принципиального значения.

— Я думаю — имеет. Ведь Галя голосовала за исключение Миры Фридман, которая отказалась от своего отца, признанного врагом народа.

— Разница все-таки имеется, уважаемая Татьяна Валентиновна: Фридман признан врагом народа и осужден, он осужден своею дочерью, а Сотников-старший всего лишь обвинен и арестован. Суда над ним не было. Откуда вы знаете, признает суд Сотникова виновным или не признает? Знать этого ни вы, ни я, ни сами судьи не могут до тех пор, пока следствие не предоставит им веские доказательства. И Володя Сотников тоже ничего пока не знает, даже если отец его в чем-то и виноват. Не думаете же вы, что старший Сотников посвящал в свои дела своего сына? Такое вряд ли возможно.

— Все это так, но существует практика…

— Я знаю, что существует практика, но дети всего лишь дети, у них никакого жизненного опыта. Даже мы с вами, взрослые люди, можем лишь рассуждать вообще, в принципе, что врагов народа надо карать, но в каждом частном случае необходимо разбираться. Товарищ Сталин, если вы читали его выступление на Пленуме ЦК, говорил, что в подобных вопросах огульный подход должен быть исключен безусловно.

— Да, разумеется, я с вами согласна, — уже лепетала Татьяна Валентиновна, растеряв после такого решительного наскока весь свой обвинительский пыл. — Я все понимаю, но дети… И потом, эта дружба Гали с Володей Сотниковым… Они ведь и не скрывают ее ни от кого — вот в чем дело.

— Дружба… А что здесь дурного? — спросил Алексей Петрович, пристально поглядев на Татьяну Валентиновну. Затем взял ее под локоток и повел по дорожке: садиться на сырую скамейку было совершенно немыслимо. Да и разговаривать сидя тоже не слишком удобно. Пройдя несколько шагов, Алексей Петрович отпустил локоть Татьяны Валентиновны и продолжил в том же нравоучительном тоне: — Разве вы в эту пору не влюблялись? И что мы можем сказать Гале? Нельзя? Так ведь это не от нее зависит, дорогая Татьяна Валентиновна. Сколько я помню себя в ее возрасте и других, все всегда в кого-нибудь были влюблены: мальчики в своих сверстниц или в учительниц, девочки — в мальчиков и учителей. Это закон природы. Становление личности, формирование пола. Другое дело, когда увлечение переходит в распущенность. Вспомните двадцатые годы и начало тридцатых… Но нельзя же теперь кидаться в другую крайность.

— Да, разумеется… Но что я скажу завтра детям?

— А то и скажите… Впрочем… — Алексей Петрович задумался, поддел концом башмака веточку, отбросил ее в сторону. — Ну, скажите, что надо подождать суда… Чтобы было, как у Фридман. Ведь, в конце-то концов, никакого преступления Володя не совершал, чтобы его выгонять из комсомола… А их дружба с Галей… Ну, голубушка, ведь вы — женщина, причем, как я понял, умная женщина, вы безусловно найдете нужные для такого случая слова. А с Галей я поговорю. Хотя… Вот вы сами мне посоветуйте, что я должен сказать своей дочери?

— Н-не знаю.

— У вас есть дети?

— Какое это имеет значение?

— Извините, действительно, не имеет.

— И все-таки мне кажется, что мы совершаем ошибку. Политическую ошибку, — уточнила Татьяна Валентиновна и с какой-то отчаянной смелостью вскинула свои глаза на Алексея Петровича. — Дело, как мне представляется, не в Володином папе, и не в том, виноват его папа или нет, а в том политическом настрое каждого сознательного советского человека, независимо от возраста и пола, в его принципиальной классовой позиции, которую он занимает в той борьбе с врагами народа, которая развернулась в стране… — Она опустила голову, произнесла тихо: — Вы извините меня, Алексей Петрович, что я читаю вам нравоучения, но, честно говоря, я в полной растерянности. А когда я читала ваши книги, то мне показалось, что вы все вопросы… все трудные вопросы решаете так мудро и… и… Извините, я зря оторвала вас от дел.

Что-то дрогнуло у Алексея Петровича в груди, горячая волна поднялась снизу и остановилась в горле. Он дотронулся до руки Татьяны Валентиновны, заговорил взволнованно и неожиданно для себя откровенно:

— А вы думаете, я все знаю? Вы думаете, я могу ответить на все вопросы? Мы, писатели, только делаем вид, что все знаем и понимаем, на самом же деле мы знаем и понимаем не больше других. Может быть, моя дочь и этот Володя Сотников знают нечто такое, о чем мы даже не догадываемся. Просто они не могут свои знания внятно выразить словами. Разумеется, с точки зрения политики и идеологии должна быть твердость и бескомпромиссность. Но Ляля — моя дочь, они оба — ваши ученики, мы за них в ответе, их слабости — это прежде всего наши слабости. К сожалению, есть порода людей, очень многочисленная, не способная ни рассуждать, ни сопереживать. Я рад, — торопливо говорил Алексей Петрович, заглядывая с надеждой в глаза Татьяне Валентиновне, — что вы оказались человеком, наделенным прекрасными душевными качествами… Я думаю, вы найдете достойный выход из этого щекотливого положения и без моего вмешательства. И поверьте, не потому, что я хочу устраниться от этого дела, а потому что уверен: мое вмешательство лишь привлечет ненужное к нему внимание. Но, с другой стороны, если дело дойдет до крайностей, тогда я вынужден буду вмешаться…

— Да-да, Алексей Петрович, спасибо вам, я все понимаю… Я постараюсь сделать все от меня зависящее… Но вы все же поговорите с вашей дочерью… Мне кажется, она должна извиниться перед коллективом класса за свое вызывающее поведение… Я уж не говорю о себе…

— Она вас оскорбила? — изумился Алексей Петрович.

— Она назвала меня бесчувственным сухарем.

— В присутствии класса?

— Нет-нет! С глазу на глаз.

— А как это выразилось по отношению к коллективу?

— Она сказала, что считает ниже своего достоинства оправдываться в своих поступках.

«Ай, да Лялька! — изумился Алексей Петрович. — Ай, да молодец! — Но вспомнил разговор с дочерью, в котором не было этих весьма существенных подробностей, испугался и приуныл: — Как же так? Не доверяет? Ничего не понимаю…»

— Я непременно поговорю с ней, — пообещал Алексей Петрович. — Непременно. Беда лишь в том, что я не скоро узнаю результаты этого своего с нею разговора: сегодня вечером уезжаю в длительную командировку… А знаете что… дам-ка я вам адрес… Ах, где-то он у меня, — стал рыться он в карманах, нашел наконец бумажку, протянул Татьяне Валентиновне. — Не сочтите за труд чиркнуть мне пару слов о том, чем все это кончится. Или какое примет направление. Очень вас прошу. Буду весьма признателен, — торопился он, всовывая бумажку с адресом в руки Татьяны Валентиновны. — Быть может, если что, я смогу чем-то помочь оттуда, хотя вряд ли, но вдруг у вас не будет выхода…

Со стороны школы послышался звонок, и Татьяна Валентиновна заторопилась. Он видел, что она разочарована: ждала от него чего-то большего, а он… Думает, небось, что сматывается, чтобы не быть втянутым… Ну и пусть думает.

Простились сухо. Алексей Петрович еще некоторое время смотрел вслед тонкой фигуре женщины, становящейся все меньше и тоньше, пока фигура эта не скрылась за большой дубовой дверью. Дверь хлопнула, Алексей Петрович вздохнул, подумал разочарованно: «Даже не оглянулась». И пошагал домой.

Впервые Маша настояла на том, чтобы проводить его на поезд, и он впервые не стал особенно сопротивляться: почему-то не хотелось уезжать в одиночку, как в былые времена его журналистики.

На вокзале продавали мимозу. В такое-то время. То есть в том смысле, что сезон мимозы уже прошел, а тут вдруг… Алексей Петрович, посчитав это хорошим предзнаменованием, купил Маше букетик остро пахнущих югом цветов, и до самого последнего звонка не уходил в вагон, держа Машу за руку.

Маша крепилась, но видно было, что она боится за него, что его страхи каким-то образом передались и ей. Может быть, именно поэтому, что Маша так боялась и переживала, сам Алексей Петрович почувствовал уверенность в себе и успокоился. И Машу уверял, что все хорошо, что с ним ничего не случится, что он будет ей писать. Просил беречь детей, мать… — и много еще чего наговорил ей, с тоскою ожидая отправления поезда и зарекаясь больше никогда не разрешать Маше провожать его далее домашнего порога.

Он так ничего ей не сказал о конфликте, который возник у дочери в школе. Но с Лялей все-таки нашел время поговорить. Увы, разговор этот мало что прояснил. Разве лишь то, что никакого недоверия к нему со стороны Ляли не было и в помине, что подробности она не утаивала, а посчитала их несущественными. Он убедил Лялю извиниться перед классной руководительницей, уверив ее, что Татьяна Валентиновна вовсе не сухарь и не бесчувственная. Ляля обещала. Он и ей оставил адрес Ереванской гостиницы, попросил обязательно написать, а в случае непредвиденного развития событий обратиться за советом к дяде Леве.

Наконец прозвучал третий звонок, Алексей Петрович поцеловал Машу в губы, шагнул в тамбур вагона и оттуда, из-за плеча проводника, махал ей рукой, пока Маша не отстала от поезда и не пропала из глаз. После чего прошел в купе, которое оказалось совершенно пустым. Он переоделся и, облегченно вздохнув, уселся у окна и стал смотреть на проплывающую мимо старую деревянную Москву, всякий раз удивляясь тому, что когда-то кто-то разрешил кому-то построить единственную в России дорогу с левосторонним движением — Казанскую дорогу. А зачем, спрашивается? Так, прихоть, и ничего больше…

Глава 19

Из поездки на озеро Севан Задонов вернулся поздно вечером. Более трехсот километров отвратительной дороги от озера до Еревана вымотали его до такой степени, что он почувствовал себя совершенно разбитым и больным. К тому же само путешествие растянулось на целых восемь дней, прерываясь на длительные остановки то в одном селении, то в другом, где у его армянских друзей находились многочисленные родственники, проехать мимо которых было совершенно невозможно. Ну и, разумеется, обильные угощения и возлияния Бахусу. Только в отличие от стародавних времен, когда вино выпивалось не все, а часть жертвовалась богам, в том числе и Бахусу же, в нынешние времена веселому богу если что-то и перепадало, то исключительно в том случае, когда рука была уже не в силах удержать стакан.

Добравшись до номера гостиницы, приняв душ, Алексей Петрович плюхнулся на постель, вытянулся и, засыпая, подумал: «Слава богу, наконец-то это кончилось».

«Это» означало конец путешествию, практически же — и самой командировке. Он был сыт Арменией по горло. Больше месяца — и все одно и то же: горы, солнце, жара, камень, камень и каменные развалины прошлых эпох. Нет, и равнины есть, и сады, и что-то похожее на леса, и все в цвету, и воды вдоволь, и травы, случались прохладные дни, а иногда и просто холодные ночи, но все существо его было полно не этим, а совершенно противоположным, изнуряющим тело и душу безостановочным и бессмысленным движением под палящим солнцем среди равнодушных камней.

Что ни говори, а путешествия хороши и полезны лишь для тех, кто разнообразие и новые впечатления ищет вовне, а не в себе самом, настоящему же писателю надобно сидеть в своей норке и не высовывать из нее носа. Да и что русский писатель может написать об Армении, если он не натуралист, не географ, не археолог, не этнограф и прочая, и прочая? Свои впечатления? Впечатления усталого, замученного человека?

Конечно, в любой стране есть много чего удивительного, но это удивительное скорее раздражает своей непривычностью, — цивилизованностью или дикостью, не имеет значения, и не важно, кем ты себя считаешь, европейцем или азиатом, — а более всего тем обстоятельством, что в чужой мир с наскока не проникнешь, а внешние впечатления обманчивы и поверхностны, — Задонов знал это и по российской глубинке. Тут надо жить, тут надо искать общие корни и общее направление. А когда искать? И зачем? Кому это интересно, если это не интересно даже тебе самому? И не только не интересно, но и вредно, потому что нарушает в тебе нечто цельное, вносит в душу сумятицу, в результате из национального писателя ты превращаешься черт знает в какого.

Самое удивительное… нет, вернее сказать: ничего удивительного в том, что ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Некрасов, ни Толстой никогда не выезжали из России и потому-то остались ее истинно национальными писателями, а те, что ездили, там, за границей, больше теряли, чем приобретали. Взять хотя бы тех же Гоголя и Тургенева, Герцена и… и нынешних выскочек.

Но если однообразное «это» кончилось в реальности, то во сне оно продолжалось, повторяясь в самых нелепых положениях. То Задонов снова трясся в автомобиле, глотая серую пыль и изнывая от жары; то сидел за столом, выслушивая длинные тосты и поглощая обжигающую рот и желудок пищу, в которой перец, казалось, был самой главной, если не единственной, составляющей; то карабкался по скалам, чтобы увидеть горных баранов, точно без этого и Армения не Армения; то кого-то догонял, то от кого-то убегал и прятался, хотя в реальности этого не было, но, видать, существовало в подсознании.

Иногда ему казалось, что весь этот безудержный разгул его армянских коллег по перу вызван не его явлением в их древней стране, а той атмосферой страха и неуверенности в завтрашнем дне, которая докатилась сюда из Москвы. Правда, здесь почти не увидишь русского, а еврея не отличишь от армянина, но во всем остальном страна походила на какую-нибудь русскую глубинку, где не так много советской власти, как много власти отдельных и далеко не самых лучших человеков.

Раза два случалось так, что, заехав в селение, его спутники узнавали там что-то такое, отчего менялись их лица, голоса становились глуше, глаза тоскливее, а непременное праздничное застолье превращалось в поминки. Не обязательно было знать их язык, чтобы понять, что тут дело не в чьей-то естественной смерти, а в том, что нечто противоестественное вторглось в их жизнь, не считаясь ни с древней историей народа, ни с его культурой.

Задонов не спрашивал, чем вызваны эти изменения в поведении его спутников, а те изо всех сил старались показать, что ничего не случилось такого, из-за чего стоило бы расстраиваться и прерывать их веселое путешествие. Они любили свою каменистую страну, гордились ее прошлым и старались внушить эту гордость своему гостю. А гость умилялся их наивности, а они, в свою очередь, умилялись его умилением.

Но, слава богу, все позади. Еще несколько дней и — в Москву! Домой, домой, домой!

Тропинка над пропастью, по которой шел Алексей Петрович, вдруг кончилась. Он остановился в растерянности. До цели — горного села с цветущими садами, запахом молока и жареного мяса, — оставалось совсем немного, а впереди отвесная стена и ни одного уступа…

Сверху сыпались камни…

Алексей Петрович стоял под нависшей скалой, прижимаясь к ее горячему боку всем своим уставшим телом, и чувствовал, как гора вздрагивает от заключенных в ней чудовищных сил.

Вдруг в скале появилась трещина, из нее хлынула вода, но не холодная, а горячая. Ноги стали скользить, они не находили опоры, пальцы рук бесполезно цеплялись за каждую выемку и неровность, из-под ногтей сочилась кровь…

Камни со свистом пролетали мимо, глубоко внизу ухали, ударяясь о камни же, эхо злорадно хохотало, прокатываясь по ущелью. Еще немного — и он сорвется и полетит вниз…

И ни одной живой души окрест…

Алексей Петрович знал, что это все происходит с ним во сне, что надо поскорее, пока не сорвался со скалы, просыпаться, — он сделал над собой усилие и проснулся. Тело мокро от пота, в комнате душно, пахнет жареным луком.

Стучали в дверь.

Еще не открыв глаза, он догадался, что наступило утро: за окном, в зеленой листве акаций оглушительно чирикали воробьи, точно тысячи мальчишек водили железками и кусочками кожи по оконному стеклу. Подумал, что за ним, скорее всего, пришли его друзья для дальнейшего изучения Армении и ее национальных особенностей в оставшиеся несколько дней. Что-то они вчера такое говорили о развалинах крепости трехтысячелетней давности, но ему казалось, что говорили из вежливости, потому что после такой дороги вряд ли у кого-нибудь возникнет желание все начинать сначала.

Алексей Петрович с трудом спустил с постели ноги, сел, кряхтя и охая: болело все тело, каждая мышца и даже каждая косточка, точно его прогнали сквозь строй. Он накинул на голое тело халат, пошел открывать, едва переставляя ноги.

Нет, это были не друзья, а мальчишка-посыльный в красной турецкой шапочке. Он передал Задонову два письма и телеграмму, ткнул пальцем в книгу, показывая, что надо расписаться. По-русски он не знал ни слова.

Алексей Петрович расписался, закрыл дверь, вернулся в спальню и лег. Первой он развернул телеграмму, то есть листок серой бумаги, на которой были наклеены бумажные ленты с машинописным текстом: «немедленно выезжай несчастье левой маша». Он ничего не понял, только сердце вдруг ухнуло и провалилось куда-то, а в голове стало пусто… до звона.

Прочитал еще и еще раз: понятнее не становилось. Мысли заметались. Что за несчастье? Попал под автомобиль? Взорвался котел? Левка рассказывал, как на испытаниях нового котла высокого давления разорвало паропровод и раскаленным паром до смерти ошпарило несколько человек. А может, арестовали? Левка, помнится, что-то говорил по поводу выступления Хрущева и намека в этом выступлении на то, что кто-то из сотрудников института не то и не так сказал. А Левка полагает, что именно он и есть один из таких бестолковых сотрудников.

Но за бестолковость не должны арестовывать.

Впрочем, могло быть все, что угодно: и несчастный случай, и даже арест. Не понятно было лишь одно: чем же он, Алешка, может помочь брату своим быстрым возвращением в Москву? Конечно, если несчастный случай, тогда… А если нет?

Алексей Петрович пошарил вокруг себя, нашарил два конверта: может быть, письма что-то разъяснят?

Одно письмо было от Ляли. Написанное знакомым детским почерком, оно скупо сообщало о том, что у нее все в порядке, что известный ему конфликт улажен, что дома все живы-здоровы и посылают ему привет.

Второе письмо было от классной руководительницы Татьяны Валентиновны. Почти такое же скупое и, на удивление, писанное почти теми же словами, будто учительница и ее ученица заранее обговорили, что им писать. За этой скупостью Алексею Петровичу почудилось бог знает что: и страх, и нежелание говорить правду, и забота о его самочувствии, и неверие в его возможности как-то повлиять на события.

Судя по штемпелям, письма были отправлены через пять дней после его отъезда, а телеграмма послана три дня назад, то есть тогда, когда он лазал по горам, чтобы увидеть горных баранов, которые чуть ли ни символ Армении. Баранов он так и не увидел.

Отцовские серебряные часы от Павла Буре, подаренные Дзержинским за восстановление железнодорожного моста через Волгу, показывали семь часов утра. Железнодорожная касса откроется в девять, но идти в кассу самому нет смысла: здесь билеты на поезд можно достать, но не купить. Следовательно, надо ждать утра, потом звонить Ашоту Геворкяну, Геворкян позвонит еще кому-то, тот еще кому-то, тот… наконец кто-то позвонит непосредственно начальнику вокзала, и билет по цепочке проделает свой замысловатый путь и окажется в руках у товарища Задонова, которого здесь все любят, знают и очень уважают.

Действительно, в книжных киосках и магазинах Алексей Петрович видел свои книги, но ни разу не видел, чтобы их покупали или читали. Впрочем, это не столь уж и важно, читают его или нет в Армении.

Алексей Петрович побрился, принял душ, спустился в ресторан. Там его уже ждал Ашот Геворкян, сидя за пустым столиком и потягивая из длинного стакана минеральную воду.

Едва Алексей Петрович уселся напротив, как расторопный официант принес бутылку минеральной воды, лаваш, зелень, мацони и сыр.

Ашот прочитал телеграмму, кивнул головой и ушел. Отсутствовал он не более десяти минут. Вернувшись сказал, что все в порядке — билет скоро будет.

Действительно, билет на завтрашний утренний поезд «Москва-Ереван» принесли в номер через два часа. Весь оставшийся день Алексей Петрович под руководством Ашота делал визиты, обрастал новыми людьми, новые люди вели его к другим новым людям, с которыми он тоже должен увидеться перед отъездом и проститься. В каждом доме пили и ели, потом большой и шумной компанией в каком-то строении, похожем на огромный сарай, посредине которого горел костер, сели не то обедать, не то ужинать и просидели до утра.

Алексею Петровичу было неловко, что столько занятых людей отвлекается на его персону, хотя и понимал, что дело не в его персоне, а в том, что он дал повод для праздника, что эти люди рады неожиданной возможности попраздновать, и как только он уедет, для них наступят будни, унылые и бесконечные.

Очухался Алексей Петрович уже в поезде, в купе. На откидном столике огромный букет цветов в глиняной вазе, сработанной под старину, под столиком десятилитровая оплетенная лозой бутыль со старым вином, там же бочонок с коньяком, бутыли с минеральной водой, сушеные дыни, инжир, изюм, лаваш, сыр, еще какие-то свертки и кульки — все источает такие ароматы, что Алексей Петрович поспешил открыть окно и выскочить в коридор.

Обедать его пригласили в ресторан два армянина из соседнего купе, едущие в Москву. Алексей Петрович не помнил, чтобы он их где-то видел раньше, хотя вели они себя с ним как старые знакомые. В ресторане, как оказалось, оплачено было все до самой Москвы. Алексею Петровичу мерещилось, что едущие с ним в поезде незнакомые люди поглядывают на писателя Задонова и укоризненно покачивают головой, и как только он окажется в Москве, там спросят, на каком основании он, член ВКП(б), пользовался такими льготами и привилегиями и как раз в то самое время, когда партия ведет с этим беспощадную борьбу?

Но этим армянское гостеприимство и радушие не ограничилось. Все четыре дня пути Алексея Петровича передавали из рук в руки, не оставляя одного ни на минуту, он кочевал из одного купе в другое, играл в преферанс, ел, пил — и так до самой Москвы, так что некогда было ему задуматься ни над телеграммой, ни над письмами, и он, махнув рукой: «Где наш брат ни пропадал!» — предался загулу с тем отчаянием, с каким придаются этому обреченные на смерть.

Глава 20

Поезд медленно катил вдоль мокрого перрона Казанского вокзала. На мокрых крышах пакгаузов сидели мокрые, нахохлившиеся вороны. Встречающие кутались в плащи и укрывались зонтиками. Небо было серым и косматым.

Из окна вагона Алексей Петрович увидел своего племянника Андрея, выделяющегося в толпе своим высоким ростом, черными цыганскими глазами и цыганской шевелюрой. Тот стоял, засунув руки в карманы плаща и хмуро смотрел на проплывающие мимо окна вагонов. Заметив дядю, как-то жалко покривился лицом и помахал рукой, и Алексей Петрович по одной этой гримасе, так похожей на гримасу брата Левы, когда тот бывает особенно чем-то удручен, понял, что с братом действительно случилось несчастье, и несчастье это не какая-то там банальная производственная или бытовая травма, а нечто значительно страшнее, что называть своим настоящим именем боязно, а потому и не хочется.

Спутники-армяне помогли Алексею Петровичу вынести из вагона его многочисленные подарки и сувениры, все это погрузили на тележку татарина-носильщика, к ним добавились еще чьи-то чемоданы, и гурьбой, галдя и размахивая руками, направились к стоянке такси. На стоянке в ожидании такси шумно прощались, трясли друг другу руки, похлопывали по плечам, обменивались адресами, что-то желали, — разумеется, хорошее, — и едва подошла очередь на такси, как спутники, погрузив в него вещи Алексея Петровича, тут же растворились в толпе, и сразу стало тихо и тревожно. Только теперь Алексей Петрович почувствовал, что командировка его кончилась, и он из мира беспечности и легкомысленности вот-вот шагнет в мир неизвестности и страданий, тяжелых раздумий и решений. Даже странно: он так рвался домой и вот приехал, а лучше бы не приезжать.

Во все это время Андрей топтался в стороне, и хотя Алексей Петрович представил его своим новым знакомым, а те приняли Андрея с шумной радостью, как своего сына или брата, сам Андрей никак не мог выйти из границ своего разрушенного мира и перешагнуть в мир чужой радости и беспечности, он лишь все так же кривил смуглое лицо, пытаясь скрыть свое горе и не умея этого делать.

В такси молчали, и уже по одному этому Алексей Петрович убедился, что его догадка верна.

— Как там, на юге, жарко? — спросил пожилой шофер, когда выехали на Садовое кольцо.

— Жарко, — ответил Алексей Петрович.

— У нас тоже было жарко, два дня как похолодало. По радио говорят: антициклон. Это теперь надолго, — солидно заключил шофер и тоже замолчал, видя, что пассажиры не расположены к разговору.

— Давайте вот здесь остановимся, — предложил Андрей, указывая на небольшой скверик, едва такси вывернуло с Трубной площади на Неглинную.

Алексей Петрович согласно кивнул головой.

Когда машина отъехала, они вдвоем перенесли вещи к скамейке, затерявшейся среди кустов сирени, с робко распускающимися гроздьями цветов, уселись на некотором расстоянии друг от друга. Андрей поглядывал на дядю с ожиданием и затаенной надеждой, Алексей же Петрович, стараясь отдалить минуту неприятного разговора, достал трубку, стал набивать ее табаком, озираясь по сторонам. Когда-то в этом же самом скверике он впервые поцеловал Машу, тогда еще гимназистку выпускного класса. Похоже, и скамейка та же, и деревья, и кусты. Хотя этого не может быть.

— Не куришь? — спросил он у Андрея, возвращаясь к действительности, хотя и знал, что тот не курит.

— Если только дадите попробовать вашу трубку, — и опять лицо племянника исказила гримаса внутренней боли.

— Рассказывай, — приказал Алексей Петрович, выпуская из ноздрей и рта густое облако дыма.

— Папу арестовали, — тихо произнес Андрей, опуская голову.

— Давно?

— Неделю назад.

— Где?

— На работе.

— Дома обыск был?

— Нет.

— Не-ет? — удивился Алексей Петрович и тут же подумал с ужасом, что обыск не производили потому, что ждали его, Алексея Задонова, чтобы уж заодно. — Та-ак, — глухо произнес он и, сделав какое-то беспомощное движение рукой, зацепил трубкой за край плаща и уронил ее на землю. Подумал: «Не к добру» и зачем-то спросил: — Свидание с отцом давали?

— Нет, — испугался Андрей, поспешно наклоняясь за трубкой.

— А где он сидит?

— Не знаю. Мама ходила, но ей ничего не сказали. Сказали только, что идет следствие, а во время следствия свидания не положены.

— Что у тебя в институте?

— Было комсомольское собрание, — глухо ответил Андрей, глядя в сторону.

— И что?

Андрей вскинул голову, посмотрел с отчаянной смелостью на дядю, произнес почти по слогам:

— Я осудил своего отца и высказался за самое строгое отношение суда к его поступкам.

«К каким поступкам?» — чуть не вскрикнул Алексей Петрович, но под пристальным взглядом племянника смешался и принялся вновь раскуривать трубку.

— И сестра тоже, — добавил Андрей и вдруг глухо застонал и, уткнувшись в плечо Алексея Петровича, заплакал навзрыд, но через минуту пересилил себя и, отстранившись, попросил:

— Дайте покурить, дядя Леша.

Взяв трубку, несколько раз сильно втянул в себя дым, закашлялся. У Андрея это было первое большое горе и он не умел еще с ним управляться.

Алексей Петрович молча достал из сумки глиняную кружку, вытащил из бутыли пробку, налил до краев густого красного, как кровь, вина, протянул:

— Выпей.

Андрей принял кружку, осушил ее в несколько глотков, поблагодарил кивком головы. Алексей Петрович выпил тоже.

— Вы считаете, что я поступил неправильно? — спросил Андрей, глядя в глаза Алексею Петровичу своими цыгановатыми глазами.

— Не знаю, Андрюша, — ответил Алексей Петрович. — Честно тебе признаться, я не знаю, что в наше время правильно, а что нет. Если судить по газетам, то все дети отказываются от своих отцов-каэров. Да и жены тоже.

— Мама не отказалась, — хрипло выдавил Андрей и добавил: — Это она настояла, чтобы мы с Маринкой отказались. Она сказала, что папа в последние дни будто чувствовал, что его арестуют. Он и попросил маму, чтобы она, если это случится, так поступила, то есть посоветовала нам… Сказала, что своим отказом и осуждением мы хуже ему не сделаем, а если не откажемся и не осудим, то погубим себя…

— Да-да, все так просто: выгодно — не выгодно, — пробормотал Алексей Петрович.

— Вам хорошо говорить, дядя Леша: вы известный писатель. А нам что делать? — И, не дождавшись ответа, сообщил: — Я подал заявление, чтобы меня отправили добровольцем в Испанию.

— Туда посылают только специалистов, — заметил Алексей Петрович с горькой усмешкой: вот и племянник сует ему в нос его писательство. Не исключено, что когда-нибудь и собственные дети…

— А я на факультете изучаю минно-подрывное дело, — сообщил Андрей. — У нас есть такая спецгруппа. — Ну и всякое оружие… разумеется.

— Не спеши. Тебе надо закончить образование.

— Я понимаю. А только… Вы уж простите меня, дядя Леша… — И обреченно махнул рукой.

Все были дома. Разговаривали тихо, словно в одной из комнат лежал покойник. Мать заплакала, тычась мокрым лицом в шею сына, бормотала опасливым голосом:

— Алеша, ты все можешь. Сходи к Дзержинскому, скажи, что отец… они работали вместе… возьми грамоты ВЦИКа, награды… Скажи, что твой брат не виноват, что это все соседи… они только и делают, что вредят нам… они хотят отнять у нас дом… господь покарает их… Ле-евушка-ааа! — вдруг вскрикнула Клавдия Сергеевна и стала заваливаться на спину. Алексей Петрович едва удержал от падения ее большое рыхлое тело.

Общими усилиями Клавдию Сергеевну отнесли в ее комнату, положили на постель поверх покрывала. С ней осталась Маша и дочь Левы Марина, студентка мединститута.

Катерина, сильно постаревшая и осунувшаяся, смотрела с надеждой на деверя и молчала. Дети Алексея Петровича жались в углу. Подарки, привезенные из Армении, громоздились на столе, не вызывая ничьего интереса.

— Может, ты позвонишь кому-нибудь? — робко произнесла Катерина, заглядывая в глаза Алексея Петровича, когда они на какое-то время остались одни в кухне, куда сносили привезенные продукты.

— Звонить бессмысленно и… и опасно, — поспешно ответил Алексей Петрович, ожидавший от Катерины чего-то подобного. Увидев ее разочарование, добавил: — Завтра с утра поеду. Постараюсь узнать и прояснить положение…

Он не представлял себе, к кому ехать и что прояснять, потому что был наслышан, как опасны эти попытки прояснения и заступничества. И в то же время ему казалось, что он все равно будет ездить и ходить, что-то делать до тех пор, пока… что это долг перед Левкой, долг, который выше чувства страха и рассудочности, а внутри его — наряду с этой уверенностью — рос какой-то тонкий, но очень настойчивый голос, пока еще без внятных слов, даже и не голос, а звук, вызывавший в нем панику и неуверенность.

— Если, конечно… — Он не договорил, а Катерина не стала переспрашивать, догадавшись, что он имел в виду: если у него будет это завтра.

— Боишься? — спросила она с кривой усмешкой.

— Боюсь, — сознался Алексей Петрович.

— Ты всегда боялся, — вдруг сказала она свистящим шепотом, и Алексей Петрович увидел ее ненавидящие черные глазища так близко от себя, что вздрогнул и отшатнулся. Лицо Катерины исказилось, сделалось страшным, безобразным. Подняв дрожащие руки, будто собираясь вцепиться деверю в лицо, она выкрикивала все тем же свистящим шепотом: — Ты боялся близости со мной, ты… А я ходила к тебе, сопляку, изменяя своему мужу. Я дрянь, но и ты… ты… А я пойду за Левой в Сибирь, на Сахалин — куда угодно. Так и знай! — И выбежала из кухни.

«Истеричка, — подумал с грустью Алексей Петрович. — Она ходила ко мне… К кому она только не ходила… А теперь вот корчит из себя жену декабриста. Как это все мерзко и глупо».

Ужинали поздно. За столом Маша, Алексей Петрович, Марина да Андрей. Младшие спали, Катерина заперлась в своей комнате, Клавдия Сергеевна тоже спала после укола морфия.

— Мама очень переживает, — сообщила Марина.

Алексей Петрович поднял голову и встретился с ее глазами цвета гречишного меда — точь-в-точь, как у него самого. В голове пронеслось молнией: «Не может быть!» С испугом глянул на Машу, та виновато улыбнулась ему и сощурила свои большие, чуть подслеповатые серые глаза.

Глава 21

Проснулся Алексей Петрович оттого, что Маша осторожно, чтобы не разбудить его, выбиралась из постели. Не открывая глаз, слушал, как она шуршит одеждой, расчесывает волосы, вздыхает. Значит, через какое-то время встанут дети, свои и братнины, встанет Катерина. Не исключено, что встанет и мать: она привыкла вставать рано, кормить всех и провожать кого в школу, кого в институт, кого на работу.

Только он, Алексей, в последний год никуда не спешит, встает поздно, завтракает в одиночестве и скрывается в своем кабинете. Днем он не пишет, днем он читает, делает выписки, заметки, размышляет, то есть готовится к вечеру, когда, собственно говоря, и начинается его писательская работа.

Прошлепали к двери Машины шаги, дважды скрипнула дверь.

Алексей Петрович открыл глаза, оглядел знакомую до мелочей комнату. Прислушался. По коридору пробежал Иван — он всегда так несется в туалет. Маша выговорила ему за непозволительный шум. Что-то громыхнуло, похоже, у нижних.

Давно ли это было: ночь, урчание машин, громыхание отодвигаемой мебели, сдавленный женский крик. Как они там все это пережили, как переживают до сих пор? Странная судьба: рвались в Москву из веками обжитых мест, шебаршили, выпячивались, лезли наверх, наступая на чьи-то ноги, и вот — на тебе.

А за ним сегодня не приехали. Видать, спешить им некуда, могут приехать и завтра, и через неделю. Предполагая такую возможность, Алексей Петрович все-таки не верил, что приедут вообще.

Вспомнился упрек племянника Андрея: «Вам хорошо, дядя Леша, вы писатель…», потом обвинение Катерины — и гнетущая тревога захватила его целиком, заставила сердце биться панически, а мысли метаться лихорадочно в поисках какого-то решения.

Разумеется, в первую очередь он поедет в Союз писателей: надо сделать отчет о командировке, надо выяснить, где можно тиснуть свои впечатления о поездке в Армению, надо прощупать атмосферу в Правлении, надо… А потом самое трудное — искать подходы к Левке, к его аресту. Как жаль, что у него ни одного знакомого в чекистской среде: он всегда избегал этих людей, а может быть, и они избегали его тоже.

Знать бы, где упадешь…

Алексей Петрович не заметил, как снова уснул. Разбудила Маша. Она вошла и села на постель. Он открыл глаза и увидел в ее глазах слезы.

— Что случилось? — спросил он, приподнимаясь.

— Мама, — прошептала Маша. И пояснила: — Марина говорит, что у нее инсульт. Она вызвала карету скорой помощи.

Алексей Петрович вскочил, стал поспешно одеваться, словно оттого, как быстро он оденется, зависело и состояние матери, и благополучие всех остальных Задоновых.

В комнате матери держался полумрак, пахло лекарствами и мочой. Марина в белом медицинском халате собирала какие-то вещи. На широкой кровати плоское, расплывшееся тело, укрытое одеялом до самого подбородка, среди высоких подушек большое одутловатое лицо, лишь отдаленно напоминающее лицо Клавдии Сергеевны. Глаза закрыты, дышит с трудом, хрипло и так часто, словно только что бежала или поднималась по крутой лестнице…

Давным-давно, когда он еще был мальчишкой, их с матерью в поле застала гроза. Они бежали к лесу, путаясь ногами в высокой траве, а над головой сверкало и страшно гремело и грохотало, рвалось на части и раскалывалось на куски. Когда они добежали до опушки и остановились под густой елью, промокшие до нитки, мать прижала его к себе, и он помнит: она была горячей и дышала почти так же часто, как сейчас. Разве что дыхание было чистым, без немощной хрипоты.

Марина на его немой вопрос лишь пожала узкими плечами. Да и что спросишь со студентки первого курса?

— Если в течение девяти дней положение не изменится, то это конец, — все-таки нашла нужным поделиться своими знаниями Марина и с испугом посмотрела на Алексея Петровича глазами гречишного меда.

Приехала карета скорой помощи. По лестнице загромыхали тяжелые, равнодушные шаги. Алексей Петрович склонился к лицу матери, помедлил немного и поцеловал ее в сизые сухие губы.

До обеда он то сидел в своем кабинете, то ходил по нему взад-вперед, и вслед за ним тянулись сизые облачка дыма, то невидящими глазами разглядывал книжные полки и морщил высокий лоб, точно пытаясь вспомнить что-то важное или отыскать нужную книгу. Важное не вспоминалось, нужная книга не отыскивалась. Из дому выходить — боязно. В Правление идти — рано: там до двух часов все равно одни лишь ничего не знающие и ничего не решающие литературные швейки; литературные «генералы» и «маршалы» проявятся после двух.

Алексей Петрович знал, что обладает правом на внимание «генералов» и «маршалов», некоторые из которых не имеют даже и двух изданных книг, какие имеет он. Только после них он сможет пойти дальше в надежде, что кто-то намекнет, кто-то подскажет, кто-то посоветует, куда и к кому идти дальше. Не исключено, что кто-то сделает вид, что не заметил писателя Задонова: вовремя отвернется, вовремя отойдет в сторону. Все они наверняка знают, что его брат попал в разряд каэров и вранаров, каждый из них выработал свой способ общения с людьми, на которых пала тень подозрения. Короче говоря, на радостное и благожелательное отношение к себе рассчитывать не приходилось. Но и сидеть сиднем и ждать у моря погоды — еще хуже.

Вернулась Маша, сообщила, в какую больницу положили мать, что говорят врачи. Врачи говорили то же самое, что некоторое время назад говорила студентка первого курса мединститута: если через девять дней… Никто ничего толком не знал, все жили догадками и предположениями. Он сам жил тем же. Чего уж хорошего…

— С тобой говорила Катерина? — осторожно спросила Маша, и по ее испуганным глазам он догадался, чего именно она боится.

— Говорила.

— Але-ешенька-аа, — вдруг со стоном подалась к нему Маша, схватила за руку и прижала ее к груди. — Я умоляю тебя… ради детей… Марина и Андрей отказались от отца… если ты пойдешь… ты ничем ему не поможешь… Лешенька, родной, я прошу тебя… — и заплакала, уронив голову ему на грудь.

Он гладил ее волосы, а самому хотелось выть, выть в голос, выть так громко, чтобы у всех волосы встали дыбом. Но он не только не завыл, он вообще не произнес ни слова, не издал ни звука, внутри у него все окаменело.

Время тянулось медленно. Однако оно все же двигалось. Вернулись из школы дети, а с ними заботы, необходимость что-то делать, то есть не что-то, а вполне определенные, из раза в раз повторяемые действия. Больше, правда, не ему, а Маше, но и он тоже на этот раз принял участие в этой послешкольной суете, кормежке и разборе школьных новостей, пытаясь забыться и отодвинуть что-то, что надвигалось на него с неумолимой тупостью. А новости у детей все те же: у кого-то отец, у кого-то дядя или еще какой-то родственник попал в страшные жернова и где-то теперь измельчаются в муку, а они, дети, рады, что попал, не проскользнул мимо, не увернулся.

А если попадет он сам — они, что, тоже будут радоваться и отрекаться от своего отца?

Еще надо было поговорить с Лялей: ее глаза ждут этого разговора, ей, как и ему самому, хочется поскорее поставить точку на том жизненном эпизоде, в котором вроде бы дописана последняя строка. Но это потом, не сейчас. Это теперь отошло на второй план, потерпит. И Ляля, похоже, понимает это. Умная девочка.

Глава 22

В коридорах Правления Союза писателей на удивление людно. Алексей Петрович подумал, уж не собрание ли замыслено начальством, но, потолкавшись среди коллег, выяснил, что нет, не собрание, а все они пришли по каким-то мало значащим делам или просто так. Люди слонялись от кабинета к кабинету, сбивались в кучки, шушукались, жадно курили, иные исчезали на какое-то время, потом появлялись вновь, и весьма навеселе. Было непонятно, что согнало сюда этих таких разных людей, чего они ждут, на что надеются. Тут были хорошие писатели и не очень, начинающие и маститые — и все больше русские, хотя евреи встречались тоже, но они как-то очень уж быстро умудрялись сориентироваться в этих случайных скопищах и исчезали за дверями тех или иных кабинетов.

Никаких особых отношений к себе Алексей Петрович не обнаружил среди пишущей братии. С ним здоровались, расспрашивали о житье-бытье — все как обычно. Он сам вел себя точно так же. Кто-то знал, что он побывал в Армении, кто-то принимал это как новость. Кто-то наверняка знал, что у него арестован брат, кто-то не знал, но первые об этом помалкивали, вторым нечего было сказать. Не исключено, что он тут не один такой, что у кого-то тоже кто-то из родственников арестован, и они в растерянности и панике бросились сюда, и так же, как и он сам, пытаются что-то выведать, не выдавая ни своей растерянности, ни паники.

В административном отделе Алексей Петрович отчитался о командировке, сдал железнодорожные билеты и счета за гостиницу. На тот факт, что он приехал на четыре дня раньше, как бы самовольно прервав командировку, даже не обратили внимания.

После административного отдела и бухгалтерии Алексей Петрович зашел в отдел публицистики, где тоже толпилось много народу, но его приметил завотделом, выделил из общей массы людей, бесцеремонно согнал кого-то со стула возле своего стола, усадил на него Алексея Петровича, порасспрашивал о поездке и предложил тиснуть свои впечатления об Армении в нескольких номерах «Литературки».

Топчущиеся вокруг и что-то обсуждающие люди перестали топтаться и обсуждать, стояли, слушали его разговор с завотделом и чем-то напомнили Алексею Петровичу ворон, сидящих на заборе и разглядывающих, склоняя голову то так, то эдак, миску с остатками еды и лежащую возле нее собаку.

Им, судя по всему, ничего не предлагали, ему явно завидовали.

И опять ни словом, ни взглядом никто не дал ему понять о постигшем его несчастье. Самому же заговаривать об этом было бы глупо. То есть с кем-то и надо бы поделиться, но вот с кем? И Алексей Петрович, завершив все свои командировочные дела, продолжал бродить по коридорам Правления, приставая то к одной кучке о чем-то рассуждающих коллег, то к другой, и тут же шел дальше, едва догадавшись, что предмет их рассуждений лежит за пределами его печалей и страхов.

Какими-то судьбами он оказался возле парткома писательской парторганизации Москвы, задержался на мгновение, вспомнив, что секретарь парткома просил его зайти после командировки, но что-то же и удержало его от этого шага, и он быстро прошел мимо и даже воровато огляделся по сторонам, не видел ли кто его заминки перед обитой дерматином дверью с массивной бронзовой доской, похожей на мемориальную.

Так пробродив с час, он спустился в ресторан, забитый до отказа, выстоял очередь в буфет, пропустил там пару рюмок водки под бутерброд с красной рыбой, снова поднялся в Правление, снова толкался среди таких же, как и сам, растерянных людей.

Часов около четырех по коридору прошли Бабель и Кольцов, улыбаясь и раскланиваясь на обе стороны, уверенные в себе, никаких страхов и сомнений, судя по всему, не испытывающие. Потом появились бывшие руководители РАППа, неразлучные Авербах и Фадеев, фамилии которых будто бы Маяковский скрестил и назвал неразлучников Фадербахами; за ними еще кто-то. Все эти люди решительно и целеустремленно направлялись непосредственно в сторону кабинетов председателя Правления, секретаря и их первых замов.

Кто-то сказал, что Кольцов недавно вернулся из Испании, что в Малом зале он будет рассказывать о тамошних делах. Народ потянулся в Малый зал.

Алексей Петрович решил еще раз спуститься в буфет. Собственная нерешительность и неспособность к каким-то действиям, направленным на выяснение судьбы своего брата, требовали от него между тем хотя бы какой-то видимости решительности и деятельности, и буфет был как раз той точкой, где все сходилось и разрешалось само собой.

Еще две рюмки, еще один бутерброд.

«А надо ли идти в Малый зал и слушать Кольцова?» — подумал Алексей Петрович, чувствуя, что водка сделала его тело тяжелым, а мысли легкими, то есть способными поворачиваться в любую сторону. Однако так вот сходу на неожиданный вопрос даже и при необыкновенной легкости мыслей ответить оказалось не так уж и просто, и Алексей Петрович, остановившись на опустевшей лестничной площадке, достал трубку и принялся сосредоточенно набивать ее табаком. Он вдруг опять остро почувствовал свое одиночество, его охватила меланхолия человека, который все о себе знает, но ничего менять не способен и не собирается.

«Ну и что — Испания? — думал он. — Какое тебе до нее дело? Ты у себя дома не можешь разобраться ни в чем, а туда же — в Испанию! Кольцову с Бабелем — другое дело: им что Россия, что Испания — один хрен. Им главное — власть. А что главное тебе, товарищ Задонов? А? Вот то-то и оно, что ты даже не знаешь, что для тебя главное. Потому-то нами, русскими, и командуют все, кому ни лень…»

Глава 23

Кто-то, громоздкий и тяжелый, в сером плаще и надвинутой на глаза шляпе, стуча массивной палкой по каменным ступеням, поднимался по лестнице. Остановился за два-три шага от площадки, на которой курил в полном одиночестве Алексей Петрович, поднял голову — и он, узнав в поднимающемся Алексея Толстого, обрадованно ему улыбнулся и даже шагнул навстречу.

Толстой одолел последние ступени, снял шляпу, тяжело перевел дух.

— Здравствуйте, Алексей Петрович, — заговорил он первым, протягивая руку и тоже приветливо улыбаясь. — Рад встрече. Искренне рад. Давненько не виделись. Давнее-енько. Где изволили пропадать? А я вот приболел, — говорил Алексей Николаевич хрипловатым голосом, потряхивая руку Алексея Петровича.

— Да вот — ездил в Армению… — ответил Задонов без особой уверенности, что Толстому интересно знать, где он изволил пропадать.

— В Армению? А мне вот не довелось. Да. Все собирался, да все как-то то некогда, то недосуг. Что там, в Армении? Собираетесь писать?

— Вы знаете, Алексей Николаевич, собирался, но не знал о чем. О чем хочется — нельзя, о чем надо — не хочется, — с неожиданной смелостью ответил Алексей Петрович, глядя в умные и усталые глаза Толстого. — Ваш вопрос, похоже, разрешает все мои сомнения.

— Ну, все — это вы хватили через край, дорогой мой, но кое-что — вполне возможно. Что ж, рад, если смог стать вам полезен, — говорил Толстой, набивая табаком свою трубку. — А что касается извечной дилеммы между хочется и надо, так на ней вся русская литература выросла. Не будь этой дилеммы, не стала бы она столь изощренной в средствах выразительных. — Прикурил от спички, затянулся пару раз, спросил: — Что привело вас в этот вертеп?

— Отчет о командировке.

— Дело нужное, дело нужное, — забубнил Толстой, судя по всему, думая при этом о чем-то другом. — А я вот пришел… Впрочем, это не важно. — И спросил: — Вы что же, не хотите послушать Кольцова?

— Собираюсь, — почему-то соврал Алексей Петрович, вовсе и не собиравшийся, с тоской подумав при этом — и не в первый раз! — что как-то странно у них с Толстым складываются отношения: встретятся — обрадуются, через минуту — скучно. «Это, наверное, оттого, что мы слишком похожи друг на друга. Все время смотреть на себя в зеркале — занятие, действительно, довольно скучное». И добавил: — Вот докурю…

— Собственно говоря, ничего нового он не рассказывает, — заметил Толстой. — Все это есть в газетах, в его же статьях и репортажах оттуда. Разве что детали. Но это уж кому как, — усмехнулся он. И пояснил: — Слышал его в домжуре пару дней назад. Он в большом у Кремля фаворе. Ходит гоголем. Книжку, говорят, уже успел настрочить… — И, будто спохватившись: — Ну, будьте здоровы! Успехов вам, дорогой мой. — Сунул руку, встряхнул, пошел по коридору тяжелой шаркающей походкой, налегая на палку.

В Малом зале яблоку упасть негде, воздух спертый, пропитан запахами кухни и сивухи. Алексей Петрович остановился в конце прохода у самой двери, из-за спин других глянул на сцену.

Кольцов, тоненький, щуплый, с кудрявой головой, расхаживал по сцене, говорил высоким голосом:

— Пятая колонна — это, товарищи, не миф, это жестокая реальность, с которой пришлось столкнуться республиканскому правительству в первые же дни своего существования. Пятая колонна есть, товарищи, и у нас, потому что само существование Советского Союза является бельмом в глазу мировой буржуазии. До тех пор, пока эта колонна не будет уничтожена, покоя нам не видать. Только прозорливому руководству товарища Сталина, его неусыпной бдительности мы обязаны существованием и движением вперед, к коммунизму и мировой революции. Только воле железного наркома внудел товарища Ежова, его проницательности обязано наше общество своим очищением от врагов народа и пособников контрреволюции…

«Это мой-то Левка — пятая колонна? — подумал Алексей Петрович с тоской, слушая вдохновенный голос Кольцова. — И какая-такая у нас «пятая колонна»? «Пятая» — это у них, а у нас нечто совершенно другое. Или, действительно, и Левка — тоже? Вот ты будто бы уверен в своем брате, а он, быть может… Ведь Левке, небось, и в голову не приходит, что ты когда-то… совокуплялся с его молодой женой, что его дочь, быть может, не его дочь, а, вполне возможно, его брата, а если кто-то и ткнет его носом, он наверняка не поверит…

Алексей Петрович попятился и тихонько выскользнул из зала. Забрав из гардероба свой макинтош и шляпу, вышел на улицу. Вспомнил, что так ни у кого ни о чем и не спросил, остановился в нерешительности, но тут же обреченно махнул рукой и зашагал дальше.

Домой идти не хотелось. Дома вот-вот появится Катерина, и он прочтет в ее глазах все то же самое: «Трус! Ничтожный трус!» Но не идти же ему на Лубянку. Впрочем, скажу, что ходил, что обещали разобраться. Только надо сделать это так, чтобы поверила.

А может, написать письмо Сталину? Так, мол, и так, товарищ Сталин, мой брат… ну и так далее. Должен Сталин помнить и старшего Задонова, и Задонова-журналиста. Неужели из всего этого нельзя сделать вывод о непричастности Льва Задонова к каэрам и вранарам? Или дело вовсе не в каэрах и вранарах, а в чем-то еще? Может, идет этакое раскулачивание бюрократии, завзятых революционеров и еще черт знает кого? А Левка как раз та щепка, которые неизбежно летят при рубке леса? Боже, и что за история у бедной моей России?

Говорят, однако, лучше обращаться к Калинину: тот добрее и отзывчивее…

Так ничего и не решив, с еще большим омерзением в душе к себе самому и ко всем на свете, Алексей Петрович медленно брел по улице Герцина, некогда Большой Никитской. Лишь бы не домой. Он с непонятным для себя испугом пересек улицу Максима Горького, по которой сновало множество всякого народа, причем некоторые особи обоего пола почему-то проявляли к нему, как казалось Алексею Петровичу, повышенное любопытство. Затем еще какую-то улицу и углубился в безлюдную тесноту старинных домов, подслеповато взиравших запыленными окнами на булыжную мостовую. В одном месте что-то строили или ломали, огородившись забором. Там рычала какая-то машина, над забором иногда появлялась ажурная мачта с колесом и спадающим с него стальным тросом, что-то с грохотом падало во что-то железное и пустое, дребезжащее от ужаса. Алексей Петрович вынужден был свернуть в какой-то еще более тесный переулок. За этим переулком последовали другие, тоже безлюдные. Последний из них совершенно неожиданно вывел его на Лубянскую площадь, к огромному массивному зданию.

Алексей Петрович остановился в замешательстве, пытаясь понять, какая сила привела его сюда. Он никогда не был в этом здании, проходя изредка мимо, с любопытством разглядывал зашторенные окна, за которыми вершилось нечто, его никак напрямую не касающееся. И, разумеется, не знал, где тут вход для тех, кто пытается узнать о судьбе кого-то из своих близких, попавшего сюда не по своей воле.

Обойдя здание, Алексей Петрович остановился на противоположной стороне Фуркасовского переулка напротив парадного, как ему представлялось, подъезда, тупо ожидая сам не зная чего. Из этой двери никто не выходил, никто в нее не входил, лишь милиционер выхаживал туда-сюда, от двери далеко не удаляясь. Подойти и спросить, где тут принимают, если вообще кого-то принимают, таких, как?..

Милиционер вдруг остановился и посмотрел в сторону Задонова. Он и до этого ходил, то и дело оборачиваясь: человек в шляпе и летнем макинтоше его явно заинтересовал своей неподвижностью.

И тогда какая-то неведомая сила сдвинула Алексея Петровича с места и направила к милиционеру.

Он пересек булыжную мостовую, приблизился к нему, дотронулся рукой до шляпы и спросил:

— Скажите, пожалуйста, где тут находится приемная? Как в нее попасть?

Милиционер приложил ладонь к фуражке, представился:

— Младший сержант Атаров. Попрошу ваши документы.

— А-а! Ну да! Извините! — с этими словами Алексей Петрович полез в боковой карман, достал паспорт и протянул милиционеру.

Тот долго листал его, подозрительно поглядывая на Задонова, затем вернул, пояснив;

— Обойдите здание с той стороны. Там увидите.

И снова приложил руку к фуражке. Лицо его выражало явное сожаление.

Только завернув за угол, Алексей Петрович вздохнул, испытав явное облегчение.

На другой стороне действительно имелась дверь, почти незаметная, а главное — без какой-либо доски с пояснением, что скрывается за этой дверью.

Алексей Петрович в нерешительности остановился перед этой дверью. Сделанная из железа, покрашенная какой-то сероватой краской, она излучала зловещее сияние, как перегретая на керосинке сковорода.

Он уже собрался преодолеть несколько ступенек и взяться за ручку, как дверь отворилась, из нее вышла пожилая женщина в черном приталенном пальто, в черной же беретке. Женщина остановилась на бетонной площадке перед дверью, которая закрылась под действием пружины, и принялась сморкаться и вытирать глаза скомканным платком.

В женщине было что-то знакомое, что-то из недавнего прошлого, но Алексею Петровичу совсем не хотелось встретиться здесь с кем-то из знакомых. Он сделал два шага назад, давая женщине дорогу и уже собрался повернуться к ней спиной или хотя бы боком, но не успел: женщина убрала платок, открыв лицо, и он узнал в ней бывшую сотрудницу «Гудка» Фиму Абрамовну… Абрамовну… фамилия ее никак не вспоминалась.

— Алексей Петрович?! — воскликнула Фима Абрамовна с изумлением. — Вы-то как здесь оказались?

— Да вот, — промямлил Алексей Петрович, пряча руки в карманы макинтоша, будто ему предстояло обнять эту женщину. — Вот пришел узнать… А вы-то зачем здесь?

— Ах, не спрашивайте! Месяц назад арестовали мою родственницу. Арестовали, разумеется, ни за что. Я хожу-хожу, а толку никакого: ни как она тут, ни в чем ее обвиняют, ни когда будет суд или… Сами знаете, что у нас за суды. А она больна диабетом, ей нужна диета, покой, строгий распорядок дня, а они… Я больше не могу. Я вся издергалась, не сплю по ночам, у меня сердце больное, а они… они… Это не люди! Это звери, звери, звери!

И Фима Абрамовна снова прижала к лицу платок, всхлипывая, сморкаясь и утираясь.

Алексей Петрович зачем-то поглядел на свои часы, послушал, как они тикают, произнес:

— Извините, Фима Абрамовна, мне надо идти. И пояснил: — Договорился с одним товарищем встретиться здесь по его делу, а его все нет и нет. Еще раз извините, — повернулся и пошел, чувствуя, как и у самого вдруг заныло где-то под мышкой, в носу засвербило, а на глазах вот-вот появятся слезы.

Он шел, все убыстряя шаги, петляя по переулкам, вышел к трамвайной остановке как раз в ту минуту, когда трамвай поворачивал в его сторону. Купив билет у кондуктора, сел на свободное место, продолжая без слов переживать нечто постыдное до невероятности, глядя в запыленное окно затуманенными глазами. Маша, конечно, его поймет, но именно такого понимания ему и не хотелось. Упасть на чью-то грудь, зарыться лицом и облегчить свою совесть слезами.

Кондукторша объявила: «Следующая остановка «Книжный мир». При выходе будьте осторожны: идет строительство подземного перехода!»

Алексей Петрович вспомнил, что для очерка об Армении ему надо бы приобрести хоть какой-то о ней справочник. Не о прошлом, ни о природе, рельефе и прочем — такие справочники имелись в отцовой библиотеке, — а о делах нынешних. Еще года два назад Партиздат выпустил такие справочники по итогам первой пятилетки. Кое-что у него имелось, но не все: Армении как раз и не было.

Выйдя из трамвая и перейдя улицу по мосткам, Алексей Петрович вошел в магазин. Купив справочник, он стоял у прилавка, разглядывал корешки книг на полках, в том числе и свои две книги, и думал: «Мне уже скоро сорок, а у меня всего две книги и не видно, когда будет третья». Потом в голову пришла мысль о том, что если сейчас кто-то купит одну из его книг, то он… то у него… — он не знал, что себе пожелать. Вернее, знал, но боялся выразить это знание вполне определенными словами, потому что желанное тогда непременно каким-то образом проявится и реализуется в действительности совсем не той стороной.

— Здравствуйте, Алексей Петрович, — произнес кто-то рядом тихим голосом.

Алексей Петрович обернулся и увидел Татьяну Валентиновну, классного руководителя его дочери.

— Здравствуйте, — и, растерявшись от неожиданности, поспешно протянул ей руку.

— А я смотрю и не верю глазам: вы ли это? — говорила Татьяна Валентиновна, с трогательной робостью заглядывая ему в глаза.

— Почему же?

— Не знаю, — еще более смутилась она, и миленькое личико ее бросило в жар. — От неожиданности, наверное…

— Признаться, я тоже несколько растерялся, — в тон ей заговорил Алексей Петрович. — Тем более что частенько вспоминаю вас и в связи с нашим разговором, и в связи с вашим письмом. Собирался ответить на ваше письмо, да так вышло, что пришлось срочно прервать командировку и вернуться в Москву.

— Что-нибудь случилось? — В ее светлых глазах вспыхнула неподдельная тревога.

Алексей Петрович взял Татьяну Валентиновну под локоть, отвел в сторону.

— Случилось. Но об этом как-нибудь потом. А пока… пока большое спасибо вам за письмо и за то, что вы проявили столько такта в урегулировании конфликта…

— Ах, здесь совсем не во мне дело, Алексей Петрович! — воскликнула Татьяна Валентиновна протестующе. — Я не могла вам об этом написать, потому что… потому что не уверена в своих выводах.

— Вы меня интригуете, милая Татьяна Валентиновна.

— Не спрашивайте, пожалуйста, Алексей Петрович! Я могу и ошибиться. Думаю, Ляля рассказала вам об этом более обстоятельно.

— К сожалению, у меня еще не было случая поговорить с Лялей… Я вчера лишь приехал, потом дела, дела — закрутился. Да и ваше письмо я прочитал с большим опозданием: оно пришло на адрес гостиницы, а я в это время был далеко в горах. Так вот все вышло.

— Я представляю, как интересно вы провели там время.

— Да, пожалуй… Ах, простите! — спохватился Алексей Петрович. — Вы ведь здесь по делу, а я вас оторвал…

— Это вы меня простите, Алексей Петрович, — вспыхнула Татьяна Валентиновна и даже привстала на цыпочки, надо думать, для большей убедительности. — Это я вас оторвала…

— Все-все-все! Ни слова! А то мы с вами превратимся в петушку и кукуха…

Она звонко расхохоталась и тут же испуганно прижала ладошку к своим губам.

— Как странно, но я сама часто вот так же сбиваюсь на этих строчках. — И тут же пояснила деловым тоном, показывая две тоненькие книжонки: — А я уже все купила.

— Тогда, если вы не против, я вас провожу. У меня еще целый час свободного времени.

— Да что вы, Алексей Петрович! В этом нет ни малейшей необходимости! Да и живу я здесь совсем неподалеку.

— Ах, боже мой, вы уж извините старого ловеласа, Татьяна Валентиновна! — спохватился Алексей Петрович, шлепнув при этом себя ладонью по лбу. — Мне как-то в голову не пришло, что кто-то может увидеть вас со мной и подумать бог знает что…

— И вовсе не поэтому, Алексей Петрович, — произнесла Татьяна Валентиновна строгим голосом, каким она, наверное, выговаривает своим ученикам за мелкие провинности. И тут же, точно увидев себя со стороны, вновь вспыхнула, почти до слез, и опустила голову: — Простите меня, Алексей Петрович, я вовсе не хотела вас обидеть… Да и кто меня может увидеть? Мама? Так она на работе. Да и вообще… Ведь вы такой занятой человек…

— Вы опять о том же! — усмехнулся Алексей Петрович, вспомнив их первую встречу. — Вы глубоко заблуждаетесь, Татьяна Валентиновна. Во всяком случае, на мой счет. Нет большего бездельника, чем ваш покорный слуга. Наконец, я отношусь к той породе людей, которых называют совами: то есть работаю по ночам. А днем… К тому же, смею напомнить, у меня еще час свободного времени… — Он открыл перед нею дверь, пропустил вперед, спросил, когда она обернулась к нему: — Вы, наверное, из школы?

— Да, из школы. У нас две смены. Я преподаю по два урока и во второй.

— А я даже и не знаю, что вы преподаете.

— Ляля вам не говорила?

— Нет, как-то не пришлось к слову.

— Вообще-то, ботанику, зоологию, иногда географию, если кто из учителей заболеет.

— Такой широкий профиль? — удивился Алексей Петрович.

— Это у меня от мамы. Она в молодости была домашним учителем. Учила в основном купеческих детей. Чтобы не нанимать учителей по каждому предмету, они предпочитали иметь таких, кто может преподавать сразу несколько. Экономили.

— Сколько же лет вашей маме?

— О, она у меня в возрасте. Я у нее поздний ребенок.

— А ваш отец… простите?

— К сожалению, я его не знаю. Мы всю жизнь с мамой вдвоем. Она не рассказывала, а я боюсь спрашивать.

Все это Татьяна Валентиновна поведала с такой подкупающей откровенностью, что Алексей Петрович не сразу решил, что эта откровенность значит: глупость или равнодушие Татьяны Валентиновны к тому, что о ней подумают.

Они шли по улице, Алексей Петрович рассказывал об Армении, увлекся, рассказывал восхищенно и уже сам смотрел на свою поездку другими глазами, то есть глазами писателя, который должен произвести на читателей вполне определенное впечатление, и по выражению лица Татьяны Валентиновны видел, что именно это впечатление он на нее и производит. Затем они вышли на Садовое кольцо, свернули на Петровку, попетляли по старым дворам и переулкам, пересекли Цветной бульвар, Трубную и очутились в Пушкарском переулке у трехэтажного дома, в котором до революции были так называемые «меблерашки», сдаваемые всякому мелкому люду, то есть далеко не сливкам тогдашнего московского общества.

Помнится, он бывал в этом ли доме, или в таком же другом, но точно в одном из этих переулков, и бывал у проститутки, после того как Катерина вдруг прекратила с ним связь, ставшую для него привычной и необходимой. Это совпадение как-то странно подействовало на Алексея Петровича, он стоял и озирался вокруг, пытаясь вспомнить, в каком же из этих домов, так похожих друг на друга, проводил ночи с не очень молодой женщиной. Да, и еще: ведь совсем близко отсюда когда-то жила Ирэн.

— Знакомые места? — спросила Татьяна Валентиновна, заглядывая снизу в его глаза.

— Нет ничего удивительного: я вырос в этих местах.

— Я тоже, — произнесла она почему-то с грустью.

— Вы жалеете?

— Нет-нет, что вы! Я не о том… — И, показав на два окна во втором этаже, пояснила: — А это наши с мамой окна. И тут же протянула Алексею Петровичу руку.

Забытые волнения охватили его душу, стеснили дыхание. Он осторожно взял ее руку, такую маленькую, трогательно-беззащитную, и произнес с той ноткой душевной печали, какую умел извлекать из себя в нужных положениях:

— Как жаль, что наша встреча так быстро закончилась. А мне еще хотелось вам сказать…

Она остановила его испуганно-беззащитным движением руки и, вновь привстав на цыпочки, заговорила умоляюще:

— Я не могу вас пригласить к себе, Алексей Петрович: это было бы неприлично и с моей, и с вашей стороны. К тому же я… я выхожу замуж. Скоро. — И тут же поспешно простилась: — Спасибо вам и всего самого наилучшего.

Он стоял и смотрел ей вслед, пока ее тоненькая фигурка не скрылась за большой дверью с облупившейся краской.

«Никакого жениха у тебя нет, — подумал Алексей Петрович с обидой. — Знала бы ты, как мне одиноко… — И тут же признал с горькой иронией: — А ты, друг Лешка, похоже, готов вцепиться в любую юбку, лишь бы фигурка была с осиной талией да мордочка смазливая. И при этом забыть обо всех своих печалях… — Но тут же и оправдал себя: — При такой-то жизни…»

Постояв немного, поозиравшись, повспоминав прошлое, он побрел домой: хотелось есть, к тому же надо было садиться за очерк об Армении, в публикации которого ему чудилось если и не избавление от некой кары господней, то ее возможная отсрочка. Вспомнилась своя статейка о творчестве Гната Запорожца, подумалось: «Что же теперь так и буду до конца дней своих вертеться, доказывая свою лояльность соввласти?», но подумалось равнодушно, ибо знал наверняка, что да, будет.

Что же касается брата Левки, то тут он вряд ли сможет что-то предпринять: не таким шеи сворачивают, а уж за них-то ходатаев найдется сколько угодно. Да, видать, не те времена.

Глава 24

Едва Алексей Петрович переступил порог своего дома, как на лестничной площадке столкнулся с Катериной, несущей ведро с мусором.

Она остановилась, резким движением головы отбросила с лица густые черные волосы с искусственной серебристой прядью, похожей на птичье перо, посмотрела на деверя с надеждой.

Алексей Петрович устало произнес, глядя в черные глаза Катерины своими правдивыми глазами:

— Я был на Лубянке, мне обещали разобраться.

— И когда ответ? — быстро спросила Катерина, и в ее голосе он почувствовал сомнение в правдивости его слов.

— Обещали позвонить. Хотя… — он не договорил и, обойдя застывшую Катерину, взялся за ручку двери.

— Ты действительно там был? — прозвучало ему в спину.

Алексей Петрович обиженно передернул плечами, ответил, не оборачиваясь, почти грубо:

— Он не только твой муж, он еще и мой брат.

За его спиной раздался тягостный вздох и заскрипели под ногами деревянные ступени.

Немой вопрос он прочитал и в глазах Маши, но ей не сказал ничего, лишь поцеловал в щеку. Конечно, и Маше придется сказать то же самое, иначе хоть беги из дому, но Маша, даже если и не поверит, не станет винить его за эту вынужденную ложь.

— Как мама? — спросил он у нее, снимая макинтош.

— Все так же.

— Дети?

— Ваня учит уроки, Ляля ушла к отстающей подруге: она над ней шефствует.

Ел Алексей Петрович в одиночестве. В доме было тихо. Ляля пришла к нему в кабинет, когда дом отходил ко сну. Она тихонько приоткрыла дверь и спросила разрешения войти. Он поднял голову от бумаги, поверх настольной лампы вгляделся в полумрак, увидел тоненькую фигурку дочери в белой ночной рубашке и накинутом на плечи пуховом платке.

— Заходи, малыш, я давно тебя жду.

— Я знаю.

— Откуда?

— Ведь я тебе в письме почти ничего не написала…

— Ты у меня растешь не по дням, а по часам, — похвалил он ее, обнимая за худенькие плечи.

— Мне почему-то стыдно, пап, что я такая… Комсомолка должна быть честной как с самой собой, так и с другими, и не бояться ответственности…

— Все это правильно, малыш, но слишком просто, чтобы жизнь могла вместиться в эти простые рамки.

— Ты думаешь?

— Да. Расскажи мне, как все кончилось.

— Очень просто и… и отвратительно, — произнесла Ляля и вздохнула. — Дня через два после твоего отъезда арестовали еще четверых отцов учеников нашего класса. И как раз тех, кто особенно нападал на меня… Папа, ты бы видел, как на них набросились все остальные! — воскликнула Ляля с омерзением. — Я понимаю, что они были или не честны в этих своих нападках, или заблуждались, но другие-то… другие же поддерживали их во всем, в каждом слове — вот что страшно, пап. Ведь это же не по-комсомольски, не по-ленински. Ты согласен?

— Согласен, малыш, но это лишний раз подтверждает, как неполны наши представления о действительности. Я прошу тебя, малыш, старайся думать над каждым своим еще не произнесенным словом, над каждым своим еще не совершенным поступком.

— А ты сам… думаешь, папа?

— Стараюсь.

— Но человек должен жить свободно, дышать свободно, говорить свободно и естественно, как живут и летают птицы! — воскликнула Ляля, всплеснув тонкими руками. — Разве не так? Почему, прежде чем сказать, я должна подумать, кому от моих слов будет плохо, а кому хорошо, а главное — как это отразится на мне самой? Ведь это и есть буржуазный эгоизм и расчетливость! Разве не правда?

— Правда, малыш, но человек несовершенен, существующие условия жизни еще менее совершенны и далеко не всегда совпадают с нашими идеалами. Мы еще только строим социализм, до коммунизма далеко, и строят этот социализм люди, едва оторвавшиеся своей пуповиной от прошлой жизни, с ее несовершенными законами и понятиями о добре и зле. В этом все дело.

— Папа, а Сталин — он оторвался?

— Сталин? — Алексей Петрович смотрел на свою дочь, а в груди его копился страх, и он ощущал его в эти минуты как нечто вполне материальное, вещественное, наподобие песка в песочных часах. Откуда в ней это? Кто внушил? Зачем? В такое-то время… Однако постарался не показать ни своего страха, ни даже удивления: — Сталин, малыш, это… как бы тебе сказать? Сталин — это символ. Понимаешь? Символ эпохи, как бы выполняющий ее волю. Какими бы ни были его личные качества, они не могут оказывать практическое влияние на ход исторического процесса. Это не я тебе говорю, это говорят Маркс, Энгельс, Ленин. Да и сам Сталин говорит то же самое. Как у Маяковского: Ленин — это партия, партия — это Ленин. О Сталине можно сказать то же самое…

В глазах дочери Алексей Петрович вдруг разглядел недоверие и вновь ужаснулся — на этот раз своему легкомыслию. Желая развеять это недоверие, он осторожно пошел на попятную:

— Разумеется, Сталин, как никто другой, понимает ход истории и задачи, которые она выдвигает ежечасно и ежеминутно перед партией и советской властью. Это понимание дается немногим, и потому-то именно Сталин стал приемником Ленина и продолжателем его дела. Сегодня, например, невозможны походы Александра Македонского или Чингисхана, зато возможна мировая революция и построение коммунистического общества в мировом же масштабе. Все дело в объективных исторических условиях. Сталин — вождь, к нему обыкновенные мерки неприменимы… Я понятно тебе объясняю? — с надеждой заглядывая в глаза дочери, спросил Алексей Петрович.

— Да, папа. Спасибо. Я пойду спать. Хорошо? — И Ляля, выскользнув из его объятий, поцеловала его в щеку и пошла к двери. На пороге она оглянулась и произнесла успокаивающе:

— Я никому не расскажу о нашем разговоре, папа.

И закрыла за собой дверь.

«Вот те раз!» — изумился Алексей Петрович и покачал головой: дочери своей он, оказывается, совершенно не знает. Не исключено, что он вообще ничего не знает и не понимает в этой жизни.

В эту ночь Алексей Петрович не написал ни единой строчки.

Конец двадцатой части

Часть 21

Глава 1

За окном вагона мелькала темнота. На фоне этого мелькания плыло в пустоте, вздрагивая и раскачиваясь, собственное лицо, знакомое до последней морщинки. Из пустоты смотрели выпуклые глаза, смотрели затравленно, но с ожиданием чуда.

Михаил Николаевич Тухачевский задернул шторы, отвернулся от окна, сел, вытянул ноги, затянутые в синие бриджи, обутые в хромовые сапоги. Руки беспокойно теребили то ворот безукоризненно белой рубахи, то отвороты домашней куртки из верблюжьей шерсти. Гимнастерка с красными петлицами и маршальскими звездами на них и рукавах висит на плечиках в стенном шкафу. Повесить бы туда же и мучительные мысли, недоумения и неразрешенные вопросы. Однако жизнь на плечики не повесишь, другую, более удобную, с плечиков не снимешь. А та, более удобная… нет, привычная и приемлемая во всех отношениях жизнь, кончилась несколько дней назад…

Еще вчера он встречался со Сталиным, сегодня, незадолго до отъезда, — с Ворошиловым. А за три дня до этого состоялось заседание Политбюро…

Сперва неожиданный вызов на это заседание… Чем он занимался в те мгновения, даже не подозревая, что они уже стали поворотными в его судьбе? Ну да, сидел в своем кабинете в наркомате с двумя главными конструкторами и разбирал достоинства и недостатки новой модели быстроходного танка со съемными гусеницами. Такой танк по шоссе на колесах может двигаться со скоростью семьдесят километров в час. В Европе хорошие дороги, и стоит тамошнему пролетариату подняться против своей буржуазии, как Красная армия за несколько дней придет ему на помощь. На таких-то танках — раз плюнуть. Ну а когда дойдет дело до сражений, «обул» танк в гусеницы и гоняй по любому бездорожью. Заманчиво. Но лишь в том случае, если пролетариат действительно поднимется. Да только польская кампания показала, что ведет себя пролетариат далеко не всегда по Марксу.

Говорить о своих сомнениях относительно готовности европейского пролетариата к революции Михаил Николаевич воздерживался и в предлагаемых конструкторами моделях танков искал некие универсальные особенности, годные на все случаи жизни, но мало совместимые на практике. Тем более что гражданская война в Испании потребовала от танков крепкой брони и сильного вооружения.

Конструктора стояли на своем, налегая не столько на практическую целесообразность, сколько на политическую перспективу, исходя из которой они, собственно говоря, и придумали свой быстроходный танк. Михаил Николаевич вяло сопротивлялся, апеллируя более всего к здравому смыслу, зная в то же время, что за конструкторами стоит Ворошилов и, не исключено, сам Сталин, а за ним, маршалом Тухачевским, лишь то самое пресловутое время, которое все расставит по своим местам.

И тут — звонок из Кремля: через час просят прибыть на заседание Политбюро. Вопрос — на месте. То есть, от тебя никаких докладов не требуется, твое дело выслушать указания и сказать «Есть!»

Тухачевский выпроводил конструкторов, стал собираться: он просмотрел кое-какие бумаги, касающиеся строительства и вооружения Красной армии, прикинул так и этак, что может заинтересовать Политбюро в его деятельности на посту первого замнаркома обороны, и хотя в его делах было все более-менее нормально, тревога, возникшая будто бы из ничего, все росла и росла. Где-то в подсознании зрела уверенность, что вызов с этой его деятельностью не связан: до сих пор на Политбюро по армии отчитывался нарком Ворошилов, Тухачевского вызывали несколько раз, но он лишь присутствовал при этих отчетах, давая при случае кое-какие справки и пояснения. А если возникала надобность, Сталин вызывал его одного. Или с кем-нибудь из конструкторов. В Кремль или на дачу.

Нет, тут что-то не то. К тому же, арестовано несколько военачальников, обвиненных в троцкизме, предательстве и даже шпионаже в пользу иностранных государств. Тухачевский знал этих военачальников: они действительно в свое время горой стояли за Троцкого, но чтобы предательство — весьма и весьма сомнительно. Если только НКВД не раскопало что-то еще…

Впрочем, вся эта катавасия началась раньше — на февральско-мартовском Пленуме ЦК. Там, правда, громили оппозицию и троцкизм, как контрреволюционное течение, но и армию не оставили без внимания: в нее будто бы тоже проник троцкизм и даже кое-что похуже. Его, Тухачевского, это вроде бы не касалось, но… но несколько сотен бывших царских офицеров, в основном преподавателей училищ и академий, уволили, многих арестовали — тоже будто бы какие-то заговоры…

Заговоров не то чтобы не было, а, как бы это сказать… старые преподаватели — они и есть старые, то есть с устаревшими взглядами, с неизжитым снобизмом и круговой порукой, с чувством превосходства. Даже по отношению к нему, маршалу Тухачевскому, которого считали недоучившимся выскочкой. Смена поколений — нормальный процесс. Но идти эта смена должна планомерно, не во вред делу: грамотных преподавателей и так не хватает. Методы — это нечто другое.

Да, новое поветрие пока его не коснулось, но кто сказал, что не коснется вообще? Если не в первую очередь, то во вторую-десятую. Тут какая-то политика, игра, которая выше его понимания…

Так и не придя ни к какому выводу, Михаил Николаевич отправился в Кремль.

Долгое ожидание в «предбаннике» сталинского кабинета. Здесь же другие товарищи, вызванные на заседание. В основном — военные. В том числе и Иона Эммануилович Якир, командующий войсками Киевского военного округа.

Томительные минуты. Гробовое молчание, будто им предстояло прощание с покойником…

Насколько проще были отношения офицерства и власти во времена пресловутого царизма. Конечно, чинопочитание и прочее, но — одна и та же «белая кость», каста, опора трона. И сейчас вроде бы тоже каста, тоже опора власти, но есть нечто поважнее и посильнее офицерства: комиссары, политруки, партработники. Вот и Сталин — кто он? Генеральный секретарь ЦК. А без него ни предсовнаркома, ни министры, то есть наркомы, ни генералы, то есть военачальники всяких рангов чихнуть не смеют. При царе не то чтобы чихали, но иногда почихивали, а при генсеке — шиш. Вот и говорят: Чингисхан, Хозяин…

Впрочем, черт с ним! Пусть будет Чингисхан, лишь бы Россия имела сильную армию, с которой никто бы не смел поспорить. Он, Тухачевский, готов служить и Чингисхану…

Наконец, приглашение в кабинет. Красная ковровая дорожка, длинный стол, за столом знакомые лица, непроницаемые и неприступные, неподвижная низкорослая фигура Сталина на фоне тяжелых гардин…

«… решением Политбюро вы освобождаетесь от должности первого заместителя Наркома обороны и переводитесь на должность командующего войсками Приволжского военного округа…»

— За что? — вопрос сорвался с языка помимо воли, так неожиданно и невероятно было это решение для Тухачевского.

Головы членов Политбюро повернулись в сторону Сталина: видимо, только он и мог ответить на этот вопрос. Но Сталин молчал.

И тогда послышался раздраженный голос Ворошилова:

— С бабами надо было поменьше путаться! Их тебе специально подсовывали германские резиденты: знали, что на смазливых баб ты падок. А их доклады ложились на стол самого Гитлера…

Голос Ворошилова сорвался, понесся на высоких нотах:

— Оргии на даче устраивал! Военные оркестры вызывал для своего развлечения! Поваров из ресторана! Вот теперь и расхлебывай!

Давно на него так не кричали. Давно так не унижали. Когда это было? В немецком плену. Но там совсем другое, а тут…

«Ууу-у-ууу!» — прокричал во тьму паровоз, и Тухачевскому почудилось, что паровоз кричит от страха: вот-вот втащит поезд в черный тоннель, у которого нет выхода на белый свет, а лишь бесконечное падение в пустоту.

«Нет, не может этого быть, — билось в голове отчаяние, то свиваясь в тугие змеиные кольца, то распрямляясь, не находя выхода. — Не может быть, чтобы я, Михаил Тухачевский, и вдруг никому не нужен. Но главное — не нужен армии, следовательно, не нужен самому себе. Не может этого быть, не может…»

Через три дня после заседания Политбюро встреча со Сталиным — умолил, упросил, настоял. В том же кабинете. За тем же столом, за которым встречались десятки раз, решая те или иные вопросы военного строительства… Сталин руку подал, но пожатие было вялым, даже каким-то унизительно вялым. Стерпел.

— Я прочитал ваше письмо, товарищ Тухачевский. Все это жалкий лепет, недостойный члена партии большевиков. Недостойный мужчины. Нашкодили, а теперь ищете виноватых. Советский маршал должен быть эталоном честности и порядочности. А у вас на уме бабы да интрижки. Вы решили, что вам все позволено. Вы ошибаетесь. Чем выше партия поднимает человека, тем меньше ему позволяется в обычной жизни, в быту, тем больше с него спрашивается.

— Я признаю, что слишком увлекался женщинами, но поверьте, товарищ Сталин, не во вред моему делу. Что касается интрижек, так вы сами знаете, что мной руководило лишь стремление к укреплению боеготовности Красной армии перед лицом…

— Довольно, товарищ Тухачевский, — перебил Сталин, коротко взмахнув рукой. — Все это я слышал не раз. И не раз указывал вам на ваши заблуждения. Надоело повторять одно и то же. Сами виноваты. Послужите в Приволжском округе, докажите на деле свою преданность партии и способность работать на более высоких постах. А там посмотрим. Я вас не задерживаю.

Бабы, интрижки… А у кого нет баб? Тот же Ворошилов — всем известно — меняет своих любовниц, как перчатки. И всё больше сопливые девчонки из балета Большого театра. А Калинин? А Каганович? А сам Сталин? К тому же каждый из них просто погряз в интригах: подсиживают друг друга, втирают друг другу очки, правду говорить боятся, слушать правду боятся еще больше…

Что ж, видать, не тех баб выбирали, товарищ Тухачевский, не по правилам интриговали. Теперь у вас впереди Куйбышев и полная неизвестность, позади Москва, привычная обстановка, непередаваемое ощущение нужности и непрерывного подъема — все выше и выше. Слава богу, что Сталин не знает о тех разговорах, что велись среди своих, где, не стесняясь в выражениях, поминали генсека и его окружение иногда самыми последними словами. Особенно — наркома Ворошилова. Что теперь говорить, не очень-то и заботились о том, чтобы Сталин не узнал: как же, армейская элита, тронь — обожжешься. Но где гарантии, что среди «своих» не было «чужого», который все эти разговоры нес «куда следует»? Нет такой гарантии и не могло быть. Следовательно, не было и своих, а каждый сам по себе.

После разговора со Сталиным зашел к Ворошилову: проститься и поблагодарить за новое назначение — неписаный военный этикет. Держался так, будто ничего трагического не произошло, был подчеркнуто вежлив и корректен. Ворошилов, наоборот, суетился, мямлил. Слесаришка! Конечно, это не он снял Тухачевского с должности замнаркома: не та личность, что снимает и назначает. Это дело рук Сталина. Но почему именно сейчас? Разве год и три назад у Тухачевского было меньше баб? Скорее всего, генсек только сейчас осознал прочность своей власти и свою неуязвимость… Может, прав был Якир, подталкивая его, Тухачевского, не только к оппозиции наркомвоенмору, но и самому Сталину?

Эх, знать бы, где упадешь…

А Якира с Западного перевели на Ленинградский военный округ… Тоже не повышение по службе, но не Самара же. Других не тронули.

Может быть, обойдется. Может быть, Сталин специально убрал меня из Москвы, чтобы навести порядок в армии, перетрясти высший комсостав, чтобы на меня не пало подозрение, пятно соучастия в расправе. А когда все кончится, вернет в Москву. Война неизбежна, а на войне русскими войсками должны командовать русские полководцы. Иначе поражений не избежать. К тому же, если заглянуть в историю, можно увидеть, что практически у всех выдающихся русских полководцев периоды взлетов чередовались с периодами опалы, чтобы в самую трудную для отечества минуту снова встать во главе армии и повести ее к победе. Так было с Александром Невским, так было с Суворовым и Кутузовым. Не исключено, что и моя судьба творится проведением по привычному русскому образцу. Что ж, горько, слов нет, однако унынию предаваться не стоит. Главное, верить в свою звезду.

Грохотали на стыках колеса, громыхал вагон, тревожно вскрикивал паровоз. Михаил Николаевич поднял оконную раму, высунулся, подставив ветру лицо. Жадно глотал холодный воздух с привкусом дыма, молодой листвы и травы, пробудившейся земли. У природы все одно и то же: весна, лето, осень, зима; весна, лето… А у человека…

Оставаться одному в тесном купе становилось все более не по себе. Закрыл окно, вышел в коридор.

Глава 2

Коридор мягкого вагона был пуст. Тухачевскому представилось, как в других купе сидят люди, томятся в одиночестве. Жаль, что он не знает, кто едет рядом. Наверняка есть и знакомые: в таких вагонах быдло не возят. Можно бы перекинуться в преферанс, поговорить, хлебнуть коньячку…

За спиной, в соседнем купе, отъехала в сторону дверь, кто-то вышел. Обернулся: молодая миловидная женщина, в поднятой руке длинная папироса. Шелковый халат облегает стройную фигуру, высокую грудь, в разрезе строчка тонких кружев и захватывающая дух ложбинка.

Женщина глянула на Тухачевского большими равнодушными глазами, спросила томным голосом:

— У вас не найдется спичек?

— Извините, не курю.

— Странно, мне казалось, что все военные курят. У вас ведь, я слыхала, папиросы выдают в обязательном порядке.

— В армии насильно курить никого не заставляют, — ответил Тухачевский, удивляясь, что женщина, едущая в мягком вагоне, не знает в лицо одного из пяти маршалов Советского Союза, портреты которых можно найти где угодно: от специальных открыток и плакатов до отрывных календарей. На улице его узнают всегда. А уж в театрах…

Женщина скользнула взглядом сверху вниз, задержалась на галифе и сапогах.

— Простите, товарищ командир, не знаю вашего звания…

— Дело не в звании, сударыня, — усмехнулся Михаил Николаевич. — Обращаться друг к другу по званию — обязанность военных. А вы, простите за любопытство, кем будете?

— Я? Я — актриса. Еду в Куйбышев по приглашению тамошнего драматического театра.

— Вы не в мейерхольдовском играли?

— Именно.

— То-то же я гляжу: лицо знакомое, — обрадовался Михаил Николаевич. — И как же вас зовут?

— Венера Хохломская. Это мой театральный псевдоним. А если по-простому — Варвара Хохлова. Можете просто Варя. А вы, простите…

— Разрешите представиться: Тухачевский, Михаил Николаевич. Тоже еду в Куйбышев. Но не по приглашению, увы, а по приказу.

— Так вы тот самый Тухачевский? — изумилась актриса.

— Тот самый.

— Боже, а я-то думаю: где же я вас видела? Но почему «увы», Михаил Николаевич?

— Потому что, согласитесь, в Москве все-таки лучше.

— Как знать, Михаил Николаевич, как знать…

— Вы одна?

— Одна.

— Не спится?

— Не спится.

— Значит, тоже переживаете?

— Разумеется, но не потому, что в Куйбышев. И не потому, что из Москвы.

— А почему же, если не секрет?

— Потому что казалось, что я нужна театру, что сроднилась с ним, что это мой дом. Теперь придется вживаться в чужой коллектив, а там неизвестно, как получится.

— Неужели нельзя было остаться в Москве? Ведь там театров не так уж и мало…

— Театров много, это верно, но командуют ими одни и те же люди. Если вы стали по каким-то причинам неугодны одному из них, места вам в Москве уже не будет… — Хохлова поиграла глазами, вздохнула: — Характер у меня скверный, Михаил Николаевич: терпеть не могу, когда во мне видят прежде женщину, а уж потом — актрису. Все оттого.

— У меня, как оказалось, характер не лучше.

Хохлова понимающе улыбнулась, глянула на Тухачевского большими серыми глазами, в которых он безошибочно угадал тоску одинокой женщины, предложила:

— Как вы насчет коньяку, товарищ Тухачевский?

— У вас есть коньяк?

— Стащила бутылку со стола: коллеги устроили проводы, как… как в последний путь. Думала: сяду в поезд, напьюсь. Одной — не получается. Как вы — если вдвоем?

— С удовольствием.

В купе Хохловой Тухачевский провел всю ночь. Вышел лишь под утро, воровато оглянулся по сторонам: вагон спал, никому не было дела до опального маршала.

Хотя близость с женщиной не избавила Тухачевского от переживаний, однако несколько притупила боль, сняла чувство подавленности. Женщины почти всегда действовали на него благотворно, хотя он не очень-то с ними считался. А эта Хохлова умна и деликатна. Хорошо, что он ее встретил. Есть надежда на долгую связь без особых обязательств. Случай, зато снимает кое-какие проблемы. Скажем, не надо пока вызывать из Москвы жену.

Ладно, опала так опала. Переживем. Буду работать… как вол. Подниму Приволжский округ на такую высоту, какая никому и не снилась. Пусть увидят, на что способен маршал Тухачевский. И буду работать над теорией будущей войны. Может, оно и лучше, что подальше от Москвы, от Сталина и Ворошилова, от назойливых друзей, которым мало армейских забот, им подай еще и политику. К тому же здесь будет больше самостоятельности… А скоростные танки — это, пожалуй, извращение некой генеральной линии в развитии бронетанковых войск вообще. Разве что для полицейских надобностей…

Не унывай, Михаил: твой Буцефал не застоится — не те времена.

Тухачевский развернуться в Приволжском округе не успел. Он даже ознакомиться с войсками не успел как следует. Недели через две в номер гостиницы, где он жил, постучал его порученец:

— Михаил Николаевич!

Тухачевский открыл глаза, несколько секунд смотрел в темноту, потом включил торшер, глянул на часы: четыре часа пятнадцать минут утра. В раме окна отблески ранней зари.

Проснулась Хохлова, потянулась, спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Спи, я на минуту.

Встал, накинул халат, прошел к двери, открыл. Перед ним стояло несколько человек в форме госбезопасности. Один из них, в звании майора ГБ, произнес:

— Вот ордер на ваш арест, гражданин Тухачевский. Прошу соблюдать спокойствие. Вы один?

— Н-нет.

— Впрочем, это не имеет значения. Мы должны произвести у вас обыск. Прошу пройти в номер.

«Неужели это — все? — подумалось равнодушно и отстраненно. — Неужели Сталин лишь для того отправил меня в Куйбышев, чтобы легче было произвести арест?»

Обыск, одевание под пристальными взглядами чужих глаз, жалкая фигура Хохловой в углу дивана, шествие по тихому коридору гостиной, спуск по «черной лестнице» к «черному ходу», черная машина в тём… черном переулке, долгая езда в неизвестность, какой-то полустанок… ожидание поезда в мрачном помещении, провонявшем мышами… тесное купе… задворки Казанского вокзала… снова машина, езда по оживленной вечерней Москве, знакомое здание Лубянки, железные ворота, одиночная камера…

Глава 3

Таким наркома обороны маршала Ворошилова командующий Дальневосточным особым военным округом маршал Блюхер еще не видывал. Видел крикливым, бесшабашным, простоватым, растерянным и злым, веселым до непристойности, но чтобы таким подавленным, таким как бы не в себе — это впервые. Хотелось спросить, что случилось? Но знал: бесполезно. У них тут, в Москве, свои игры, свои правила, свои секреты. Что нужно — скажет сам, что не нужно — лучше и не знать.

— Вот, ознакомься, — буркнул Ворошилов и положил перед Василием Константиновичем красную папку. Сам встал, отошел к окну, стоял там, заложив руки за спину, раскачивался с пяток на носки и обратно.

Блюхер открыл папку. Прочитал страницу — ничего не понял. Тряхнул головой, отгоняя посторонние мысли, стал перечитывать, стараясь вникнуть в смысл печатных строк, связать с тем, что знал. Из прочитанного понял, что несколько человек из высшего комсостава Красной армии во главе с маршалом Тухачевским обвиняются в заговоре против советской власти, в сговоре с германским генштабом, в предательстве и даже в шпионаже. Здесь же ссылки на источники внешней разведки, выдержки из западных газет и журналов, свидетельства секретных сотрудников НКВД. Ну и, как следствие предательства и буржуазного влияния, моральное разложение, увлечение женщинами, мещанскими удобствами, пьянство и прочие пороки.

Обилие фактического материала, подтверждающего обвинения, подавляло и оглушало. Вместе с тем была одна странность, не дававшая осмыслить прочитанное до конца, засевшая в мозгу, как ржавый гвоздь: хотя все данные выстроены в хронологическом порядке и вроде бы увязаны в одну неразрывную цепь, хотя указаны фамилии и когда, кто, что, где и с кем, однако во всем этом не было основательности и убедительности: цепь висела в воздухе и бутафорски бренчала. Как в театре. Подавляло — да, оглушало — да, но не внушало доверия. Ведь примерно такой же цепью связали когда-то и самого Блюхера с Сырцовым, председателем правительства РСФСР, попытавшимся создать подпольное правительство СССР, прочившего Блюхера на пост наркома обороны, хотя сам кандидат в наркомы ни сном ни духом не ведал о своем назначении. Нет ли и здесь, в случае с Тухачевским, чего-то подобного? И не пытаются ли его, Блюхера, снова втянуть в какие-то игры? Избави бог. После своего мнимого наркомства Василий Константинович вел себя предельно осторожно, стараясь избегать у себя в округе всякой групповщины и любых антиправительственных разговоров. Даже намеков на такие разговоры.

Закончив читать, Василий Константинович поднял голову и посмотрел на Ворошилова. Тот нервно разминал папиросу и шарил глазами по кабинету. Заметив, что Блюхер смотрит на него, спросил:

— Прочел?

— Прочел.

— И что скажешь?

— Не могу поверить. В голове не укладывается…

— А ты думаешь, у меня укладывается? Ты думаешь, у товарища Сталина укладывалось? Сколько к нам данных поступало и по линии ГРУ, и по линии НКВД, и по партийной линии, а все не верилось, все казалось, что ложь и клевета, что враги наши хотят поссорить партию с армией, подорвать нашу обороноспособность. Если бы не Ежов… Ягода — тот давал нам дозированную информацию, придерживал главное, выгораживал своих людей. В его сейфе обнаружены такие материалы, что волосы становятся дыбом, — захлебывался словами Ворошилов.

Василию Константиновичу даже показалось, что Клим спешит скорее сказать то, что обязан был сказать, но говорить ему ужасно не хочется.

— Ягодой занимаются, Василь Константиныч, — доверительно сообщил Ворошилов. — Но там не только Ягода, там много еще кого. А главное, все они на связи с Троцким, все выполняют его указания. Ты не поверишь, но Троцкий, как выясняется, связан с немцами, с фашистами, с Гитлером. По принципу: враг моего врага мой друг. А Гитлер только кричит, что он евреев всех уничтожит, на самом деле у него в концерне Фабин… как его, черт? Фабиндустри — вот!.. как стояли жиды, так и стоят — ни одного не тронул. И в других еврейских же концернах и банках. А у нас в разведке, — Ворошилов склонился в сторону Блюхера, понизил голос до шепота: — Скажу тебе по секрету — одни жиды. И большинство работает двойными агентами. Да. А наркоминдел? Про него говорят: наркомат по делам Великого Израиля. Все это наследство Ягоды и Троцкого. Придется корчевать. — Громыхнул кулаком по столу, погрозился: — Мы до них еще доберемся! — И снова заспешил: — А в армии? И в армии то же самое. И Тухачевского, этого дурачка, толкали наверх все они же: все эти Якиры, Корки, Фельдманы и Эйдеманы. «Ах, товарищ Тухачевский! Ах, вы такой гениальный полководец, вам бы наркомом быть, Наполеоном!» А он уши развесит и слушает, слюну пускает, подпоручик задрипанный! Ворошилов им, видите ли, не нравится! Не туда ведет! Не так командует! А Ворошилов, между прочим, неукоснительно выполняет волю Цэка! Да! — Покачал сокрушенно круглой головой, произнес со скорбью в круглых глазах: — Сколько честных партийцев перевели, чтобы везде насадить своих — ужас! Конечно, интернационализм и все такое прочее, потому и говорить об этом громко нельзя. Представляешь, что будет? То-то и оно. А факт есть факт. Как волков ни корми, а только они все в лес смотрят. С помощью Троцкого пролезли в армию. Теперь воду мутят. Заразу эту — с корнем! Да!

Василий Константинович барабанил пальцами по подлокотнику кресла. На душе было противно, точно шел себе, шел, споткнулся, упал — руки в дерьме, вонища, а поблизости не только речки или ручья, лужи паршивой нету… Но ведь не затем, чтобы проинформировать о заговоре, вызвал его в Москву нарком обороны. Что-то тут еще. Спросил осторожно:

— И что теперь?

— Как что? — Ворошилов откинулся на спинку кресла, подергал верхней губой с кисточкой усов. — Судить будем. Да. Есть решение Политбюро назначить суд из авторитетных и незапятнанных военных. Предлагается тебя ввести в состав суда. Еще Буденного, Шапошникова, Дыбенко… Гамарника. Тут главное, чтобы народ увидел, что таких корифеев судят люди, ничуть не ниже их по званиям и заслугам. Ну и председатель суда — Ульрих, чтобы не говорили, что это гонение на евреев. Опять же, Гамарник. Да.

Выговорившись, Ворошилов перевел дух и распорядился подать чай. В ожидании чая закурили. Когда принесли чай и бутерброды, Ворошилов достал из сейфа бутылку коньяку, разлил по пузатым рюмкам.

— Ну, будем живы — не помрем, — мрачно произнес он, чокнувшись с рюмкой Блюхера.

Выпили. Принялись за чай. Молча поглядывали в разные стороны. Каждый думал о своем.

Ворошилов думал, что Сталин разговорами о борьбе с троцкизмом и заговорами прикрывает что-то другое, о чем можно только гадать, что он не посвящает своих ближайших соратников во все тонкости дела, а дело может обернуться таким образом, что и самому Ворошилову придется сесть на скамью подсудимых: Сталин в последнее время что-то часто наскакивает на него и даже покрикивает.

Не понимая дальних прицелов Сталина, Ворошилов знал лишь одно: он должен всякий раз доказывать, что на него, Ворошилова, можно положиться во всем, что он, Ворошилов, не предаст и не продаст. Надо лишь не слишком высовываться, но и не отставать от других членов Политбюро.

Чутье Ворошилову подсказывало, что нынешний состав Политбюро Сталина более-менее устраивает, что всех говорунов и тех, кто много о себе понимает, всех этих бывших эмигрантов, интеллигентов и прочих, он из него выжил, что, бог даст, Сталин без Ворошилова не обойдется.

Совсем другие мысли мучили Блюхера. В обвинении сказано, например, о моральном разложении, следовательно, и ему, Блюхеру, могут пришить подобное: сравнительно недавно женился в третий раз — на подруге своей восемнадцатилетней дочери, разница — двадцать пять лет. Правда, с актрисами не путается, хором роскошных не имеет, оргии с оркестрами не устраивает, но при желании выдумать могут все, что угодно. Наслышан. А тут еще япошки пошаливают, силы порядочные сосредоточили в районе озера Хасан, а также на противоположном берегу Амура напротив Благовещенска. Ну, и еще в двух-трех местах. Могут, того и гляди, устроить провокацию, а у него в войсках подчас нет самого необходимого. Случись что, горючку для танков и самолетов придется собирать по всему Дальнему Востоку, запчастей почти нет, ремонтные базы только создаются, патронов и снарядов некомплект, в стрелковых частях слишком большой процент необученных новобранцев, командиры полков и батальонов не имеют боевого опыта вождения войск по горным дефиле и лесистой местности.

Опять же, какой из него судья? И главное — непонятно, что все это значит? А что вырисовывается что-то большое и страшное, видно давно и даже издалека. Есть какая-то закономерность во всех этих репрессиях, есть закономерность в их разрастании. Ворошилов говорит: евреи. Да нет, тут не в евреях дело. Вернее, не в них одних. У самого Ворошилова жена — еврейка. Да и у других членов Политбюро — тоже. Уж помалкивал бы. И вообще: слишком много вопросов и почти нет ответов.

— Да, — нарушил молчание Ворошилов. — Как там япошки? Что нового? Шевелятся?

— Как я уже докладывал, — заговорил Блюхер официальным тоном, — японцы наращивают силы практически вдоль всей границы, но особенно в районе озера Хасан, подтягивают артиллерию, роют окопы, строят доты и дзоты, тянут колючую проволоку. То ли готовят тылы для большой провокации, то ли укрепляют границу инженерными сооружениями, чтобы держать ее меньшими силами, а основные силы использовать в других местах. Агентурная разведка у нас хромает…

— Ты, Василь Константиныч, тоже не плошай, — пропустив намек на агентурную разведку, перебил Блюхера Ворошилов. — Скрытно подтягивай танки и артиллерию, рассредоточивай на местности, налаживай разведку с помощью китайцев и корейцев, используй для этого авиацию, чтобы врасплох тебя не застали.

Блюхер встал, отчеканил:

— Стараемся, Климент Ефремович, все делаем именно так, как предписано командованием Красной армии.

— Ну и славно. — Ворошилов тоже поднялся из-за стола. Растерянности и суетливости как не бывало. Наоборот, оживился, на лице появилась добродушная усмешка.

— Как ты насчет театра, Василь Константиныч? Сегодня в Большом дают «Князя Игоря». Все наши там будут. Два билета могу обеспечить. Ты с женой?

— С женой.

— Видел, хороша дивчина! — похвалил Ворошилов не без зависти. — Очень похожа на одну балериночку… Была у меня такая… э-э… знакомая. Да-а. Потомством не обзавелся?

— Как же, уже двое: дочери четыре, сыну чуть меньше.

— Скажи пожалуйста, — качнул круглой головой Ворошилов. — А кажется, только вчера на Политбюро говорили, что вот, мол, Блюхер опять женился… — И крякнул, поняв, что сболтнул лишнее. Начал выкручиваться: — Ну, так, между делом кто-то сказал. Я помню, еще подумал тогда: поздравить надо бы, да закрутился. Мда-а. Идет время, бежит. Такие дела.

Блюхер стоял в двух шагах от стола и выжидательно смотрел на Ворошилова. На смуглом крестьянском лице его нельзя было прочесть ничего, кроме готовности подчиниться приказу.

Ворошилов снова засуетился.

— Ну, будь здоров. Отдыхай пока. Когда надо будет, вызову. На днях Главный военный совет собираем. Да. А билеты в Большой — вот, возьми. На сегодня. Там увидимся. — Протянул руку, крепко тиснул руку Блюхеру. — Ладно, до вечера. — И часто-часто заморгал круглыми глазами, точно чувствовал за собой вину.

С мыслью о том, что не все ладно в московских коридорах власти, покидал Василий Константинович наркомат обороны. Теплилась надежда, что все разъяснится и как-то образуется, но надежда была слабой и ничем не подкрепленной.

Глава 4

От Ворошилова Блюхер поехал не в гостиницу, где его ожидала молодая жена, а к начальнику Главного политического управления Красной армии Гамарнику. На квартиру. Сказывали, что приболел начглавполитупра. Рассчитывал узнать от него больше того, что сказал Ворошилов: все-таки с Гамарником служили вместе когда-то на том же Дальнем Востоке, никаких особых трений между ними не было. А если и были, то… Как же без трений-то? Без этого ни одно живое дело не делается. Правда, Гамарник во все совал свой нос. Правда и то, что он весьма любил одних свергать, других возносить. Но все мы не без греха. А в основном Гамарник комиссарствовал в войсках, Блюхер войсками командовал. Каждый выполнял свои обязанности. А что Гамарник еврей, так в этом ничего зазорного нет, потому что дело не в национальности, а в том, что из себя человек представляет с точки зрения революции и защиты ее от врагов. Конечно, евреи несколько заносчивы, а там, где появился один, завтра же появятся другие, оттирая в сторону русских, и за это на евреев очень и очень косятся, но русские виноваты еще больше: каждый сам по себе, а иногда и против всех. Впрочем, начни объединяться — шовинизм, антисемитизм и прочие измы. Куда ни кинь, всюду клин.

Гамарник действительно болел. Встретил Блюхера в теплой куртке и вязаной шапочке, из-под которой выбивались черные с проседью космы жестких волос. Всклокоченная разбойничья борода, настороженный взгляд угольно-черных глаз, обострившиеся черты смуглого лица, — все это как-то не вязалось с прежним Гамарником, шумным, подвижным, неугомонным.

— Был у Ворошилова? — вместо приветствия спросил Гамарник, пожимая руку Василия Константиновича своей, сухой и горячей, рукой.

— Прямо от него.

— Ну, заходи, рассказывай, — и повел его в свой кабинет, на ходу бросив в полумрак коридора: — Сделайте нам кофе… покрепче. Мне — без сахара. — В кабинете пояснил: — Диабет замучил. Кожа иногда зудит так, что содрал бы ее начисто. Мерзкое ощущение, скажу тебе. Все перепробовал — не помогает. Медицина наша — ни к черту!

В кабинете предложил Блюхеру кресло, сам принялся расхаживать взад-вперед вдоль книжных шкафов.

Молодая широколицая деваха-домработница принесла кофе. Стрельнула глазами на Блюхера, почтительно поздоровалась. Гамарник молча и нетерпеливо наблюдал, как она расставляет на столе приборы, разливает кофе по чашкам.

— Ну, иди, иди! Дальше мы сами!

Выпроводив деваху из кабинета, Гамарник плотно закрыл за нею дверь. Даже за ручку подергал для верности.

Василий Константинович в нескольких словах рассказал о посещении Ворошилова, о разговоре с ним. Правда, евреев не помянул. Оценок не давал, вопросов не задавал тоже: был наслышан, что в Москве даже стены имеют уши.

— Со мной Ворошилов говорил о том же, — сообщил Гамарник. Остановился напротив Блюхера, спросил, сверля его лицо угольно-черными глазами: — А ты, Василий Константинович, веришь этой… этой чуши? Ты веришь, что Тухачевский, Эйдиман, Корк, Фельдман предатели и шпионы? И в пользу кого шпионят? В пользу Гитлера! Ха-ха-ха-ха! Более нелепых обвинений придумать просто невозможно! Евреи — шпионы и пособники ярого антисемита Гитлера! Ха-ха-ха-ха! — расхохотался и тут же закашлялся, замахал руками.

— Рад бы не верить, Ян Борисович, да больно уж убедительно написано, — мрачно слукавил Блюхер, когда Гамарника перестал мучить кашель.

— Убедительно? И это говоришь ты, который знает этих людей не понаслышке? И что же, ты согласился?

— А ты предлагаешь не соглашаться? Конечно, выступать в роли судьи своих товарищей по оружию — не велика честь. Но суд состоится все равно, соглашусь я или нет. А кто придет вместо меня? Может быть, у подсудимых мы — последняя надежда на справедливое разбирательство дела. Тебе не приходило это в голову?

— Приходило, Василий Константинович. Но мне приходило в голову также и то, что приговор нашим товарищам уже вынесен, что нас вынуждают участвовать в фарсе, а фарс этот собираются прикрывать нашими именами. Мне приходило в голову, что кое-кому мешают люди, имеющие свое мнение и мнение это отстаивающие, не взирая на лица и обстоятельства… Лично я согласия не дал. Вернее, сослался на болезнь. Но если у меня спросят еще раз, откажусь.

— Боюсь, что уже не спросят.

— Ты думаешь?

— Мне так показалось из разговора с Ворошиловым. Перечисляя будущих судей, он как-то подозрительно споткнулся на твоей фамилии. Тогда я этому не придал значения, а теперь, узнав от тебя подробности, думаю, что он вообще не хотел упоминать о тебе, но вырвалось. Ты ведь знаешь Клима не хуже меня.

— Знаю. Но я знаю и себя: я на этот суд не пойду. Я знаю, как судили Зиновьева с Каменевым, как судили многих других большевиков-ленинцев. Я присутствовал, я видел этих людей: их превратили в полутрупов, потерявших волю к сопротивлению и чувство собственного достоинства, готовых признать любые обвинения в свой адрес, лишь бы избавиться от мучений. Тухачевского тоже заставят признаться во всем, что надо некоторым… что нужно тем, кто управляет этим процессом…

В дверь постучали. Гамарник вздрогнул, настороженно глянул на дверь. Та слегка приоткрылась, показалось плоское лицо девахи-домработницы.

— Ян Борисыч, убрать? — спросила деваха, глядя на хозяина невинными глазами.

— Сами уберем! — вскрикнул Гамарник, но тут же взял себя в руки, произнес почти спокойно: — Спасибо, Дика, ты можешь быть свободна. Сходи в кино… Или еще куда. Не мешай нам, пожалуйста.

— Хорошо. Как прикажете, Ян Борисыч.

И дверь тихо закрылась.

— Поговорить не дадут спокойно, — буркнул Гамарник, налил себе остывшего кофе и выпил одним духом.

Василий Константинович поднялся, стал прощаться. Гамарник не удерживал, смотрел в сторону, хмурился, то и дело чесал подбородок, лохматя разбойничью бороду. Простились сухо. Каждый был недоволен как собой, так и собеседником. «Мы не доверяем друг другу, — с горечью подумал Василий Константинович. — А что будет дальше?»

Выйдя из подъезда, Блюхер огляделся и заметил в скверике домработницу Гамарника, разговаривающую с парнем в вельветовой тужурке. В парне без труда угадывался чекист.

«Подслушивала», — догадался Василий Константинович, и сердце его сжалось от страха — и не столько за себя, сколько за жену и детей.

Шагая по улице в гостиницу, думал, что такого страха не испытывал ни в бою, ни в самых безнадежных положениях своей бурной жизни. А тут — на тебе.

«Так я ничего такого и не говорил, — утешил он себя. — Даже наоборот: Гамарнику возражал, говорил о необходимости участия в суде».

Представилось, как через какое-то время сообщение домработницы ляжет на стол Ежову, тот — Ворошилову или даже самому Сталину, а Сталин…

Дальше думать не хотелось, дальше был мрак и ничего больше.

Глава 5

После ухода Блюхера раздался телефонный звонок. Гамарник снял трубку. Звонил Ворошилов:

— Ян Борисыч, как твое драгоценное здоровье?

— Спасибо, Климент Ефремович, состояние омерзительное, врагу не пожелаю.

— Но ты крепись, Ян, крепись! Постарайся к числу десятому июня месяца встать на ноги. Товарищ Сталин считает, что твое участие в процессе обязательно… Кстати, к тебе Блюхер не заходил?

— Заходил.

— Вот-вот, вся коллегия в сборе, кроме тебя. Надо провести предварительное заседание, обсудить кое-какие вопросы… Опять же, я собираюсь провести заседание Военного совета. Твое присутствие на нем — сам знаешь… Может, ляжешь на денек-другой в наш госпиталь? А, Ян Борисыч?

— Если вы настаиваете, товарищ Ворошилов.

— Ну зачем такая официальность, товарищ Гамарник? Свои люди, всегда должны входить в положение… А как же…

— Я непременно войду, товарищ Ворошилов.

— А-а, ну-ну… Поправляйся, товарищ Гамарник.

Пришла из школы двенадцатилетняя дочка. Ворвалась к отцу в кабинет, возбужденная, глаза горят, руки, ноги, голова, все тело — одно сплошное нетерпение.

— Папа! Ты слышал? Папа! Разоблачили еще одну группу предателей и врагов народа! Папа, как они могли? Ты знаешь, у нас в школе был митинг: все за то, чтобы их расстрелять! Все! И даже их родственники! Представляешь? Все! Вот это комсомольцы, папа! А ты тоже за расстрел? Да? Ну, конечно, а как же иначе! Папа, но это же какие-то выродки! Ты помнишь, дядя Фельдман к нам приходил? Такой большой, толстый — фу! У нас девочка учится, она говорит, что его арестовали…

— Мало ли что говорят. Ты бы поменьше слушала…

— Но ведь это правда? Правда? Дядя Фельдман тоже враг народа? Ну какой молодец дядя Ежов! А он мне ужасно не понравился, когда приходил к нам. Помнишь? Ма-аленький такой! Но теперь я полностью изменила о нем свое мнение в лучшую сторону. Это настоящий чекист и большевик.

Слова вылетали из дочери очередями, она захлебывалась ими от полноты чувств, ее меньше всего интересовало мнение отца, ее распирали собственные необычные ощущения и желания. Что-то доказывать, опровергать не имело смысла: не поймет. И никто не поймет. Но ведь сами же мечтали: вырастет новая молодежь, которая по первому же зову партии, не рассуждая, как один человек… Вот и дождались: собственные дети готовы растерзать своих отцов, прочитав лишь короткое сообщение в газете. Она, дочь, будет радоваться, что ее отец принимал участие в заседаниях суда, что он проголосовал за расстрел, будет гордиться им, хвастаться… А потом — не исключено — и его объявят вранаром и каэром. И дочь — его дочь! — будет голосовать на митинге за расстрел своего отца…

От страшного зуда, вдруг охватившего все тело, Гамарник сжался и остановившимися глазами смотрел на свою дочь-подростка. Хотелось сорвать с себя кожу, хотелось кричать, выть, визжать. Девочка наконец заметила необычное поведение отца, изумленно глянула на него.

— Папа, что с тобой?

С трудом выдавил из себя:

— Ничего, малыш, просто приступ болезни. Ты иди, а я приму лекарства, полежу. Еще лучше — пойди погуляй. Сходи… сходи куда-нибудь. Иди, пожалуйста, иди…

Девочка вышла. Ян Борисович долго стоял у окна, стиснув до боли зубы, ждал, когда стихнет приступ диабетического зуда… А если попадешь на Лубянку, там такой зуд тебе пропишут, что и заорешь, и завоешь, и душу продашь дьяволу…

Некстати вспомнился допрос семеновского офицера, захваченного в плен. Офицер шел на связь с какой-то бандой, действующей в тылу красных отрядов, наверняка многое знал, но не говорил. Стали бить — молчит, стали пытать… Бр-ррр! Но то было время военное, а сейчас… Боли Ян Борисович боялся больше всего на свете.

Где-то в глубине квартиры хлопнула дверь, и сразу же повисла звенящая и зудящая тишина.

Ну вот, теперь можно. Все к черту! Все получилось не так, как когда-то хотелось: революция застопорилась, пошла вспять. Сталин беспощадно расправляется с истинными большевиками-ленинцами, власть партии подменил собственной властью, травит евреев. Еще более страшные испытания ожидают партию впереди. Лучше не видеть их и не знать. Ничего не видеть и не знать — все эти будущие мерзости, при виде которых хочется лечь за пулемет и стрелять, стрелять, стрелять… Мерзкая страна, мерзкий народ, которому все равно, что будет завтра, который живет одним днем и не желает проникнуться своим историческим предназначением.

А умереть — это так просто. Нажал курок — и больше ничего не услышишь и даже не почувствуешь. Ни боли, ни страха, ни сожаления. Скажут потом, что не выдержал борьбы с болезнью. Детям не придется за тебя краснеть, тем более — отвечать.

Пару строк в предсмертной записке: «Болезнь доконала. Прошу простить. Остаюсь коммунистом. Гамарник».

Рукоять пистолета холодна и успокаивает кожу ладони. Вот только передергивать затвор очень неприятно — словно сдирается кожа на пальцах…

Предпоследнее ощущение в жизни — прикосновение ствола к виску. Последнее — податливая тяжесть спускового крючка…

* * *

— Застрелился?

— Так точно, товарищ Сталин.

Голос наркома внутренних дел Ежова в телефонной трубке как обычно бесстрастен. Сталин помолчал, затем спросил:

— Что собираетесь делать?

— Как прикажете, товарищ Сталин.

— А у самих, значит, никаких мыслей нет?

— Мысли есть, товарищ Сталин. В оставленной на столе записке товарищ Гамарник сослался на то, что не в силах бороться со своей болезнью. Можно принять эту ссылку как основную версию причины самоубийства. А можно не принимать. Ведь он остается в общих списках на вторую очередь…

— А ты переведи его на первую очередь. Списки — не догма. Застрелился… — Голос Сталина раздумчив и глух. — Хотел уйти от ответственности, списать свои преступления на болезнь. Дураку ясно…

— Так точно, товарищ Сталин.

— В этом направлении и действуй. А вместо Гамарника членом судебного присутствия пусть будет… Алкснис.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— Затверди, Ежов, как «Отче наш»: процесс чистки не должен останавливаться ни на минуту, одно звено его должно цепляться за другое. Нельзя эту кампанию растягивать надолго. Быстрота и решительность — только в этом залог успеха всей кампании.

— Я затвердил, товарищ Сталин.

Услышав короткие гудки, Николай Иванович Ежов медленно положил трубку, дал отбой. Повернулся к своему помощнику.

— Передай Ульриху: Гамарника включить в список вслед за Тухачевским. Судить посмертно.

Глава 6

Собираясь в Большой театр, Глафира Лукинична, — или просто Глаша, — двадцатидвухлетняя жена маршала Блюхера, перемерила все свои платья и костюмы и не смогла ни на чем остановиться. Они в Москву приехали только вчера, Хабаровск — это не Москва, там все проще, да и ходить почти некуда, а тут…

А вдруг на спектакле будет присутствовать сам Сталин? И уж точно там будет Ворошилов. Военным хорошо: напялил на себя мундир — и хоть в атаку, хоть в театр. А каково их женам? Во что, например, будет одета жена того же Ворошилова? Правда, она старуха, расплывшаяся во все стороны, все у нее висит, как… как у той свиноматки, ей и одежда соответствующая, но есть ведь и молодые жены и всякие там другие. Какие платья теперь надевают в театр столичные молодые женщины?

Глаша не была в Москве почти два года, за это время многое могло поменяться. Ладно там — жена лейтенанта и даже майора, а то ведь жена маршала Блюхера — это вам не фунт изюму, ей ударить в грязь лицом никак нельзя. А спросить у кого-то из гостиничного персонала — неудобно и даже стыдно.

— Глаша, ты скоро?

Василий Константинович стоял в дверях спальни четырехместного номера и смотрел на свою молодую жену, все еще в рубашке, и на кучу вещей, разбросанных по стульям и постели. Хотя жена родила ему уже двоих детей, в ней все еще видна восемнадцатилетняя девчонка, тонкая, как тростиночка, и легкая, как мотылек, какой он встретил ее четыре года назад во дворе московского дома, где и жил-то весьма недолгое время. А сколько всего случилось за эти годы!

И чего он не видел в Большом театре? В музыке разбирается не шибко, в классической — тем более, оперу не любит, а надо делать вид, что и разбираешься, и любишь. Гармошка, баян, балалайка, задушевная русская песня — вот это по нему, это захватывает всего и уносит вдаль, а так называемую серьезную музыку он и услыхал-то в весьма зрелые годы, да и сочинялась эта музыка исключительно на потребу буржуазии. Он лучше бы посидел дома, повозился с детьми или почитал — возиться с детьми и читать выпадает так редко, — а тут иди, выпячивай грудь и таращи глаза на высокое начальство. Что ему «Князь Игорь», когда у него такая юная жена, оторваться от которой… Да все оперы мира не стоят мизинца этой очаровательной девчонки, немного капризной, немного взбалмошной, так в ней еще столько молодости, столько сил и энергии, она даже не знает, как и куда их девать.

— Васенька, — взмолилась Глаша, прижимая к груди тонкие пальцы, — я совсем запуталась: не знаю, что надеть.

— Да ты, счастье мое, в любой одежде красивее всех женщин от Москвы до самых до окраин.

— Но не идти же мне в рубашке. По-моему, именно в ней я нравлюсь тебе больше всего.

— Ну чем тебе, скажи на милость, не подходит это платье? — вопросил Василий Константинович, поднимая за плечики голубое платье с сине-белой кружевной отделкой, шитое в Хабаровске из натурального китайского шелка китайским же портным. — Лично мне ты в нем всегда нравилась особенно.

— Господи, Вася! Не могу же я все время появляться на людях в одном и том же платье! — капризничала Глаша, играя черными хохлацкими глазами.

— Это в Хабаровске, ангел мой, тебя видели в нем несколько раз, а в Москве еще никто не видел.

— Да? Я как-то не подумала. Хорошо, пусть будет голубое платье, если тебе так хочется.

— Хочется, радость моя, очень хочется, — гудел Василий Константинович, топчась в дверях неуклюжим медведем. — Учти: у тебя всего-навсего десять минут. И не забудь надеть плащ: на улице прохладно.

— Есть надеть плащ, товарищ маршал Советского Союза! — вытянулась Глаша, прикладывая ладонь к голове.

Ах, не в театр бы с ней, пропади он пропадом, а сграбастать в охапку и целовать, целовать… Благо, в номере никого: няня и теща увели детей гулять, вернутся не скоро.

Василий Константинович подавил вздох и вышел из спальни.

Военных было особенно много, будто в Большом театре предстоял разбор командно-штабных учений. Блюхера узнавали, на него оглядывались, женщины бесцеремонно разглядывали его жену. В фойе перед маршалом вытягивались майоры и полковники, комбриги застывали в ожидании, что маршал обратит на них свое внимание, командармы почтительно уступали дорогу.

Блюхер обращал внимание на всех, даже мало знакомых: подходил, здоровался за руку, расспрашивал о службе, о житье-бытье. В нем крепко сидело крестьянское любопытство к людям, занятым с ним одним и тем же делом. Только у крестьянина интерес сводится к земле, погоде, скотине, а у него и его товарищей интересы несколько другие: пушки, танки, самолеты, красноармейцы…

Ворошилов с женой появился в ложе со вторым звонком. Вслед за наркомом его первый зам маршал Егоров, сменивший на этом посту Тухачевского. За ним новый начальник Генштаба командарм первого ранга Шапошников. Тоже с женами. Радушные объятия, крепкие рукопожатия. Больше на публику, чем по велению сердца. Шапошников склонился к руке Глаши своим лошадиным лицом и вогнал ее в краску слишком затянувшейся галантностью.

В зале зааплодировали. Скорее всего потому, что после ареста Тухачевского со товарищи пошли всякие слухи о повальном предательстве высшего командного состава, а тут вот Ворошилов обнимается с Блюхером — впечатляет.

Из соседней ложи помахал рукой Молотов. Там всё строго и чопорно: черные костюмы, белые воротнички, галстуки. Дальше ложа Буденного, — ложу остряки прозвали кавалерийской, — мундиры, ордена, скромные женские платья. В зале же, напротив, пестро и ярко, как в оранжерее: женские платья кричаще цветисты, особенно на фоне зеленых, синих, белых гимнастерок и кителей, но и те расцвечены петлицами, шпалами, ромбами, звездами, орденами.

Затихшие было аплодисменты резко усилились: в своей ложе появился Сталин. Тотчас же оркестр и хор грянули «Интернационал». Зал встал в едином порыве, подхватил. Особенно яростно пели военные. И хотя Блюхер в театре не впервой, он вдруг почувствовал такое единение с этими разными людьми, что чувство это как-то само собой переросло в чувство справедливости всего, что этими людьми делается, потому что это и твое личное дело, стоять от которого в стороне было бы преступлением перед партией и революцией. Он не мог, не имел права разрушать это единство, даже если под его покровом вольно или невольно совершались не очень правильные дела. Ничего не поделаешь: от ошибок никто не застрахован, враги существуют не в детских сказках, а в действительности, действительность трудна и неудобна, не все ее выдерживают, и нет ничего удивительного, что кто-то предает свои идеалы, если они были, и переходит на сторону врага. Даже кто-то из тех, от кого ты этого никак не ожидал.

В антракте в ложу зашли Буденный и начальник артиллерии Красной армии командарм первого ранга Кулик. С женами. Новые объятия, поцелуи, рукопожатия. Блюхер, пожимая руки своим товарищам по оружию, вглядывался в их лица, искал на них хотя бы намек на растерянность и непонимание, но лица были как лица, то есть их выражение вполне соответствовало обстановке и общему настроению праздника.

Разговор вертелся вокруг спектакля, игры актеров, голосов Обуховой и Михайлова, Козловского и Лемешева. Говорил в основном Шапошников, считавшийся оперным знатоком, Ворошилов с ним не столько спорил, сколько подначивал своего образованного подчиненного из чувства противоречия. Остальные делали вид, что понимают, о чем идет речь.

— Конечно, половецкие пляски впечатляют, — вставил свое Буденный, расправляя пышные усы, — Однако, доложу вам, товарищи мои дорогие, до наших казачков им далеко. У нас на Дону иной станичник такие коленца выделывает, так шашкой отмахивает, что у некоторых гражданских душа в пятки уходит. Народ, одним словом.

В темном углу ложи, у самой двери, моложавый полковник и совсем юный капитан возились вокруг столика, слышалось позвякивание бокалов и бульканье разливаемой жидкости, потянуло запахом коньяку, лимона и шоколада.

Первыми к столику подошли Ворошилов и Егоров, быстренько запрокинули головы, сунули в рот по дольке лимона, вернулись к остальным. За ними пошел Буденный, потянул за рукав Блюхера и Кулика. Буденный слил коньяк из трех рюмок в одну, подмигнул Василию Константиновичу и проглотил единым духом. Блюхер последовал его примеру: от коньяка он никогда не отказывался. Кулик из деликатности выпил рюмку.

Шапошников занимал разговорами дам.

Только-только перевели дух, как дверь в ложу отворилась и показался маленький человечек в широких галифе, которого в полумраке трудно было сразу разглядеть. Человечек замер на пороге, обвел глазами ложу и отступил назад. Тут же в светлом прямоугольнике двери возникла почти такая же незначительная фигура Сталина.

Буденный, стоявший лицом к двери, дернул Блюхера за рукав, вскинулся и замер, перестав жевать, выпучив глаза и надув щеки.

В ложе мгновенно стихли разговоры и всякое шевеление. Только дамы несколько припоздали последовать за мужчинами, но жена Ворошилова, первой пришедшая в себя, дернула одну-другую за рукав платья, первой вскочила, растягивая в сладкой улыбке круглое лицо пройдошливой кухарки.

— Я так и знал, — произнес Сталин, щуря глаза и оглядывая собравшихся. Помолчал, и еще раз: — Я так и знал, что там, где собрались четыре маршала и два командарма первого ранга, там непременно будет за… в смысле коньяк. — Протянул руку Буденному, затем Блюхеру и Кулику, подошел к остальным, не пропустив и женщин. — А я думаю: почему у нас все военные пьют, как лошади? Оказывается, сам нарком обороны их спаивает. Полагаю: Политбюро должно разобраться в этом методе обучения войск и поддержания их боеготовности.

— Да мы, товарищ Сталин… — начал было Ворошилов, но Сталин остановил его движением руки:

— Ты, Клим, помалкивай. Оправдываться перед женой будешь.

— Ах, товарищ Сталин! — воскликнула жена Ворошилова, прижимая руки к обвисшей груди. — Вы всегда так шутите…

— Видишь, Клим, твоя-то жена умнее тебя оказывается, — без тени улыбки заметил Сталин. — Может, ее назначить наркомом обороны? А? Как вы думаете?

— Так я давно готовлю ее к этой должности, — нашелся Ворошилов, но на его простецком курносом лице было написано, что он не разделяет подобные шутки Сталина над своим наркомом, тем более в присутствии подчиненных.

Однако все облегченно заулыбались, а Шапошников проворковал, склоняясь к Хозяину своей грубо отесанной головой:

— Вы, товарищ Сталин, как всегда правы: если бы во главе всех армий мира стояли женщины, войны давно бы прекратились, а товарищ Буденный сформировал бы казачий корпус песни и пляски и разъезжал бы с ним по всему миру…

— А товарищ Шапошников вязал бы носки… для этого корпуса, — усмехнулся Сталин, и ядреный хохот вырвался из ложи и покрыл все звуки огромного зала, гудящего, как пчелиный улей.

— Если партия прикажет, я готов вязать не только носки, но даже вышивать гладью дамские платочки, — серьезно ответил Шапошников.

— Я думаю, что дамы вряд ли решились бы прикладывать эти платочки к своим носикам, — без тени улыбки произнес маршал Егоров.

— Верхом на пушке… — начал было Кулик, но смешался под взглядом Ворошилова. Да и красавица жена дернула его за рукав, не слишком доверяя находчивости и остроумию своего мужа.

— А почему молчит маршал Блюхер? — спросил Сталин, поворачиваясь к Василию Константиновичу. — Или у товарища Блюхера нет своего мнения по столь животрепещущему вопросу?

— Боюсь нечаянно наступить на этот животрепещущий вопрос своим солдатским сапогом, товарищ Сталин, — ответил Блюхер. — Тогда он, бедняга, затрепещет еще живее.

Сталин сощурился и несколько мгновений смотрел на Блюхера, не мигая. Никто не смеялся.

— У вас красивая и очень молодая жена, — произнес Сталин, все так же глядя на Василия Константиновича. — Я уверен, что вы ни разу не наступали ей на ногу. — Повернулся и пошел из ложи.

Его малоподвижную фигуру проводили долгими взглядами. Снова в светлой раме двери возникла невзрачная фигура человечка в широких галифе. И дверь закрылась.

— Ежов-то, а? — произнес Кулик и покрутил большой головой с такими же усишками, как у Ворошилова.

— Э-э! — махнул рукой Буденный. — Всё умные разговоры, да всё с подначкой. Не люблю. Давай, Вася, выпьем еще по маленькой… за князя Игоря. Хоть и князь, а конница у него была знатная.

Женщины сели и зашуршали обертками от шоколадных конфет, мужчины потянулись к рюмкам.

Прозвенел первый звонок.

* * *

На другой день утром газеты сообщили о самоубийстве Гамарника и о том, что он входил в число заговорщиков, возглавляемых Тухачевским.

Василий Константинович сидел перед зеркалом, одна половина лица была выбрита, другая покрыта мыльной пеной, газету держал в руках. Рядом стояла Глаша и со страхом смотрела на мужа в зеркало.

— Вася, ты что-нибудь понимаешь? — тихо спросила она.

Василий Константинович поднял голову. В зеркале встретились черные глаза, наполненные ужасом, и серые — растерянностью. Хотя Блюхер никогда не посвящал жену в свои дела, никогда не делился с нею своими заботами и опасениями, ограждая ее, такую молодую и неопытную, от всяких потрясений, она, Глаша, читала газеты и слушала радио, общалась с женами других военачальников, правда, не ниже командира дивизии, поэтому многое знала, хотя и понаслышке, о многом догадывалась и, как все военные жены, боялась за своего мужа. Особенно сейчас, когда слухи о массовых арестах среди комсостава ширятся с каждым днем.

Василий Константинович опустил голову, хрипло выдавил:

— У тебя на плите молоко убегает…

— Какое молоко, Вася? — и вскинула руки к лицу тем беспомощным движением, которое его всегда так умиляло.

— Верблюжье, — мрачно ответил он.

— Верблюжье? — прошептала Глаша и, всхлипнув, вышла из туалетной комнаты.

«Так, — думал Василий Константинович, еще раз перечитав короткое сообщение. — Вчера Гамарник был кандидатом в судьи, сегодня, посмертно, кандидат в подсудимые. Та-ак. Прекрасно. Что из этого следует? Из этого следует, что Сталину перечить нельзя. Что ж, я и не перечил».

И перед его мысленным взором возникли щелки сталинских глаз и неподвижное лицо, изрытое оспой.

«А что я должен был ответить на его дурацкий вопрос? Не могу знать? Наверное, именно так и должен был ответить…»

Глава 7

Через несколько дней Ворошилов собрал в своем кабинете Военный совет при наркомате обороны. Военный совет назывался Главным.

Еще недавно за этим столом седели пять маршалов: Ворошилов — во главе стола, двое — с одной стороны, двое — с другой. Классическая симметрия. Сегодня одного маршала не было, симметрия нарушилась: Буденный сидел в одиночестве, далеко не в гордом. Оставшиеся маршалы хмуро разглядывали свои руки. Да и другие члены Совета тоже. Сам Ворошилов чувствовал себя не в своей тарелке, чаще обычного приглаживал редеющие волосы.

Суетился разве что один Мехлис, лишь вчера назначенный начальником Главного политуправления Красной армии с должности главного редактора газеты «Правда». Он то с подозрением оглядывал присутствующих своими пронзительными — как ему казалось — глазами, то что-то говорил сидящему рядом с ним начальнику Генштаба пятидесятипятилетнему Шапошникову. Потом вдруг встал, спросил у Ворошилова разрешения, заговорил резким металлическим голосом:

— Прошу внимания, товарищи члены Военного совета. Сегодня, после заседания, прошу всех ко мне в кабинет на предмет проверки партдокументов по части уплаты партвзносов и других специальных отметок…

— Отметки тоже уплачивать? — спросил желчный маршал Егоров.

Улыбки пробежали по лицам членов Военного совета: Мехлиса не любили и презирали.

Мехлис вопроса не расслышал.

— Так это не по нашему адресу, — проворчал Буденный, с неодобрением поглядывая на нового начальника Главполитупра. — Это к нашим адъютантам. — И пояснил: — Не знаю, как у вас на гражданке, товарищ Мехлис, а у нас адъютанты получают наше жалование, они же плотют взносы и всякие другие… э-э… повинности.

— Это как прикажете понимать, товарищ маршал Советского Союза? Прикажете понимать, что ваши адъютанты как бы дважды партийцы, а вы сами лично затрудняетесь исполнять свои священные партийные обязанности? Так прикажете понимать ваши слова?

Буденный смешался, крякнул, побагровел, но сдаваться бывшему газетчику и секретаришке-бумагомараке не собирался:

— Да иди ты к чертям собачьим, Мехлис! Без году неделя как в армии, а туды же…

— Я вас попрошу, товарищ Буденный, — взвизгнул Мехлис и, заметив вошедшего в зал Сталина, перешел на крик: — Да, я вас попрошу, товарищ Буденный, с уважением относиться к партийным органам! Я не потерплю того разгильдяйства, которое у вас тут насаждал Гамарник, этот презренный предатель и троцкист. Партия — превыше всего!

— А почему так громко кричит товарищ Мехлис? — спросил Сталин, подходя к столу, спросил так, как спрашивают о чем-то весьма несущественном, как спрашивают, например, о том, где тут у вас пепельница.

Все встали.

— Я кричу, товарищ Сталин, потому, что партия и лично вы поставили меня на пост, на котором я готов отдать все свои силы и даже жизнь для наведения в армии истинно большевистских порядков и дисциплины. Отныне я буду требовать, чтобы члены Военного совета сами уплачивали членские взносы парторганизатору наркомата обороны. Как и все командиры Красной армии. Это, конечно, формальность, но это та формальность, как совершенно правильно указывает нам товарищ Сталин, без которой нет ни партии, ни даже армии.

— Товарищ Мехлис несколько преувеличивает, но в принципе он абсолютно прав, — произнес Сталин, пряча в усах ироническую усмешку. — Я думаю, что все присутствующие вполне согласны с начальником Главполитупра.

Молчание было ему ответом.

— Садитесь, — произнес Сталин и сделал придавливающее движение рукой.

Все сели.

Буденный досадливо крутил свои усищи. Черт бы побрал всех этих ловкачей, шаркунов и лизоблюдов: никогда не знаешь, что у них на уме и как себя с ними вести. Эх, его бы воля, он бы всех этих мехлисов к армии не подпускал бы и на пушечный выстрел. Слава богу, Сталин, похоже, наконец-то взялся за ум и начал выкорчевывать их из армейской среды, но делает это как-то робко, по принципу: шаг вперед, два назад. Гамарника убрал, а кого вместо него? Мехлиса. Хрен на хрен менять, только время терять. Конечно, и среди жидов встречаются толковые командиры, но того и жди от них, что какую-нибудь пакость тебе приготовят, свинью подложат. Русский человек, дурак он или умный, весь на ладони. А стоит ему сойтись с жидами, так он уже и ни жид, и ни русский. Как говорится, с кем поведешься, у того и наберешься.

И Семен Михайлович еще раз исподлобья глянул на Мехлиса и подивился, как этот щелкоперишка повел себя до того уверенно и независимо, даже нагло, будто всю жизнь только и делал, что заседал в Главном военном совете страны рядом с маршалами и командармами. Да и чего ему вести себя по-другому, если он все время крутился при Сталине, пылинки с него сдувал, и от него только и слышишь: Сталин да Сталин. У Семена Михайловича язык на такое подхалимство не поворачивается. Даже когда речь ему напишут, он и то на Сталине спотыкается, хотя и понимает, что без Сталина никак нельзя.

Мехлис, между тем, высоко вскинув голову аскета и фанатика, оглядывал сидящих за столом людей, показывая своим самоуверенным видом, что, хотя он еще вчера был сугубо гражданским человеком, уже сегодня не потерпит к себе отношения, как к какому-нибудь шпаку или штафирке. Он был абсолютно уверен, что нужен Сталину, что Сталин без Мехлиса не сумел бы стать тем, кем он стал, что без Мехлиса ему не навести порядок ни в армии, ни в партии, где у Сталина слишком много врагов. Мехлис догадывался, что нынешняя чистка партии и ее верхних эшелонов особенная, что не попадет в жернова этой чистки только тот, кто сам станет частью этих жерновов.

Ко всему прочему, Мехлису нравилось быть наверху, распоряжаться судьбами других. Он лез сюда, наверх, долго и упорно, выискивая любую возможность, не брезгуя ничем, проявляя истинно еврейскую изобретательность и наглость. Он вовремя понял, что еврейская партия «Рабочие Сиона», в которой он когда-то состоял, не представляла из себя той силы, с помощью которой можно чего-то достичь, и вовремя переметнулся к большевикам, которым очень не хватало грамотных людей. В восемнадцатом его и некоторых других молодых евреев приставили к члену Политбюро Сталину соглядатаем, но Мехлис быстро понял, что Сталин — это тот человек, на которого можно и нужно поставить все. И он поставил на Сталина свою жизнь. И не прогадал. Другие помощники Сталина пытались служить и Сталину, и Троцкому, и Зиновьеву с Каменевым. Они были слишком евреями, чтобы безраздельно встать на сторону грузина. И где они теперь? А он, Мехлис, Сталина не предавал… Ну, разве что в самом начале, но исключительно по мелочам. Зато, уверовав в своего хозяина, служил и служит ему не за страх, а за совесть. Старая и проверенная веками истина: каждому фараону нужен свой Иосиф Израильтянин.

Конечно, наверху очень опасно, но это такая опасность, которая заставляет сжимать в комок все свои нервы, напрягать все свои умственные и душевные силы. Здесь — жизнь в полном смысле этого слова, ниже — прозябание, которое хуже смерти. И не столь уж важно, чьими судьбами распоряжаться: русских ли, евреев ли или еще каких-то народов и рас. Все это ерунда, не стоящая внимания. Главное — взять противника за глотку и услыхать его предсмертные хрипы. Чем меньше врагов, тем больше шансов не только выжить, но и остаться наверху. Наслаждение властью — самое высокое наслаждение из всех, какие только придумал Ингова… если он когда-то существовал.

— Без дисциплины даже в мелочах нет партии, — после недолгого молчания продолжил Сталин обычным своим глуховатым голосом. — Так учил нас великий Ленин. В свою очередь, без партии нет армии, нет «железных батальонов пролетариата», как говаривал Энгельс… — И обронил, ни к кому не обращаясь: — Пожалуй, начнем заседание Совета. — Подождал, пока Ворошилов прокашляется и произнесет первые слова, затем, как бы сняв с себя ответственность за дальнейшее, пошел вдоль стола скользящей походкой, так что казалось, будто он и не идет, а на чем-то едет — настолько неподвижным оставалось все его тело.

Ворошилов говорил о заговоре среди высшего командного состава Красной армии. Путаясь, то и дело заглядывая в бумажки, рассказывал, как был раскрыт заговор, кто в него входил, какие выводы необходимо сделать наркомату обороны на будущее.

— Боюсь, что это еще далеко не все, что мы знаем о заговоре, — подвел он итог своему сообщению. — Если учесть, что главное управление начальствующего состава армии возглавлял завзятый троцкист Фельдман, то можно сделать вывод, что он-то уж постарался на все посты насадить своих людей, то есть людей, преданных Троцкому, его ярых последователей, следовательно, врагов партии и советской власти. То же самое можно сказать и о кадрах партийных работников. Здесь тоже работали люди Троцкого, а именно Гамарник и его подручный Аронштам. Гамарник, кстати, не стал дожидаться, когда его арестуют. Зная за собой вину, он застрелился у себя на квартире. Можете себе представить, что за политработники сидят у нас от полка и выше и какой марксизм-ленинизм они там проповедуют. НКВД сейчас начинает проверку военных кадров сверху донизу. Думаю, что в ближайшее время картина прояснится полностью. Ясно лишь одно, что с такими командными кадрами, среди которых полно заговорщиков и шпионов, современную армию создать мы не сможем. Более того, такая армия в случае войны в первый же день поднимет руки вверх и перейдет на сторону противника. Не очистив армию от вражеского элемента, мы обрекаем социалистические завоевания рабочего класса СССР на полное уничтожение. Допустить этого партия не может. Это должно быть ясно всем и каждому.

— Именно поэтому, — послышался тихий голос Сталина, — они и хотели избавиться от наркома Ворошилова и посадить на его место Тухачевского…

Василий Константинович Блюхер не знал, что и думать. Он слишком хорошо знал Гамарника, знал его неистовость, непримиримость и преданность идее. Конечно, Гамарник насаждал в политорганы своих людей — и это по большей части были евреи, — но Мехлис — тоже еврей и вряд ли он станет вести себя по-другому. А Ворошилов несколько дней назад говорил, что вот, мол, евреи и все такое прочее, но против Мехлиса ничего не имеет. Где же логика? Опять же, если в армии так много врагов, почему он, Блюхер, не разглядел хотя бы одного из них? Чтобы так замаскироваться такой массе шпионов, предателей и заговорщиков и чтобы ни один из них хоть чем-то себя не выдал — такого просто не может быть. Разгильдяи — да, дураки — сколько хочешь, хапуги — плюнуть некуда, но шпионы и вредители…

Что же касается наркома Ворошилова, так и сам Блюхер был бы не против увидеть на его месте более современного и более энергичного человека. Кого? Да хоть бы и того же Тухачевского. Хотя… о чем теперь говорить?

Совещание Военного совета затянулось надолго. Почти каждый старался припомнить что-то такое, что лишний раз говорило бы о преступной сущности обвиняемых, проявлявшейся подчас в малозначащих деталях, истинное значение которых раскрылось только сейчас, о своей преданности партии и лично товарищу Сталину.

Блюхер тоже пытался вспомнить что-то похожее на враждебность обвиняемых по отношению к партии и советской власти, но в голову ничего не шло — все какая-то мелочь и чепуха. Не станешь, в самом-то деле, приводить в качестве доказательства преступных замыслов того же Гамарника, их давние стычки по поводу назначения на должность командира полка или начальника дивизии того или иного кандидата. На то Гамарник и был комиссаром, чтобы контролировать командование с точки зрения коммунистической идеологии и преданности революции.

Правда, однажды Гамарник почему-то очень захотел, чтобы начальником одной из дивизий непременно стал ее военком, который до своего комиссарства был дантистом в Благовещенске. Может, в качестве комиссара он был вполне на своем месте, но начдив — это уж слишком, этого Блюхер одобрить не мог. И не одобрил. Гамарник на него долго дулся за это. Однако бывшему дантисту мало было комиссарства, ему, видать, не давали покоя лавры Александра Македонского или того же Наполеона. И вот однажды комиссар дивизии, превысив свои полномочия, по собственной инициативе снял с одного участка артбатарею и перебросил ее на другой участок, посчитав, что она там нужнее. В результате полк, лишенный поддержки артиллерии, был сбит со своих позиций, понес урон и отступил, обнажив фланг всей группировки, которой командовал Блюхер. За эту самодеятельность военкома дивизии Гамарнику здорово влетело от Реввоенсовета фронта, самого военкома сняли и отдали под суд военного трибунала, тот раскаялся и был переведен в тыл. Тем дело и кончилось. Гамарник после этого стал покладистее. Но в этом эпизоде трудно было найти более того, что в нем заключалось: самомнение одного и потворство этому самомнению другого — явление довольно обычное во все времена.

Так Василий Константинович ничего и не сказал по поводу заговора, и почему-то все время ожидал, что Сталин повторит свою шутку насчет «животрепещущего вопроса». Однако Сталин промолчал, а Ворошилов даже не упомянул о том, что Блюхер незадолго до самоубийства Гамарника был у него дома и о чем-то с ним говорил. Не о погоде же…

Скорее всего, они и без признаний Василия Константиновича знали, о чем именно.

Зато не смолчал новый начполитупра Мехлис.

— У меня вопрос к товарищу Блюхеру, — вскинулся он, подняв руку. — У меня вопрос принципиального характера. Почему товарищ Блюхер не сигнализировал о преступных взглядах того же Гамарника? Или Эйдемана? Или Уборевича? Или того же Корка? Со всеми ими товарищ Блюхер сталкивался на различных фронтах гражданской войны. Невозможно было не заметить хотя бы маленькой трещины в поведении названных преступников. Чем объяснит товарищ Блюхер столь вопиющую свою халатность?

Василий Константинович на мгновение прикрыл глаза: так он в эти мгновения ненавидел Мехлиса, и такой вдруг страх закрался в его душу: не может быть, чтобы Мехлис говорил такие слова от себя лично.

Открыв глаза, Василий Константинович глянул на Сталина, который в эти мгновения проходил мимо, но с противоположной стороны стола: Сталин стоял и смотрел на него, ожидая ответа.

И Василий Константинович заговорил, стараясь ничем не выдать ни своего страха, ни волнения:

— Я могу объяснить свою халатность только тем, что во времена гражданской войны названные товарищем Мехлисом люди вели себя достойно и не имели взглядов и намерений, которые обнаружились у них в последние годы. Иначе трудно объяснить ни их высокие должности и звания, ни те награды, которыми их отметила советская власть. Возможно, я был слеп и доверчив. Но не более, чем товарищ Мехлис.

— А у меня такое ощущение, товарищ Блюхер, — скрипел Мехлис, — что вы до сих пор не избавились от своей слепоты и доверчивости. Я бы сказал: преступной слепоты и доверчивости. Потому что именно в ваших войсках, как мне стало известно, наиболее плохо поставлена работа партийных органов, наименее развита большевистская ответственность командного состава перед рабочим классом.

— У вас, товарищ начполитупра, наиболее развита предположительная сторона и наименее — фактическая, — отпарировал Василий Константинович.

— Не будем препираться, — обронил Сталин и пошел дальше, туда, где восседал Ворошилов. Остановившись, продолжил: — Товарищ Сталин тоже может быть обвинен в слепоте и излишней доверчивости. Для всех нас предательство Тухачевского и его единомышленников явилось полной неожиданностью… Что же касается обвинений товарища Мехлиса в адрес товарища Блюхера, то я бы посоветовал товарищу Мехлису на месте проверить, так ли верны его сведения. Это и будет по-большевистски. А теперь давайте принимать решение.

— Решение может быть только одно: смерть предателям и изменникам делу рабочего класса! — воскликнул Мехлис.

— Конечно, смерть, — поддержал Буденный.

— Лучшего они не заслуживают, — произнес свое суждение Шапошников.

— Смерть! Смерть! Смерть! — послышалось со всех сторон.

— Что ж, так и порешим, — подвел Сталин итог совещания и принялся раскуривать трубку.

Глава 8

Мышонок выглянул из черной щели в углу, подергал носиком и, быстро перебирая маленькими лапками, выбежал на середину камеры, остановился и посмотрел на бородатого человека, сидящего на нарах, одетого в поношенное солдатское обмундирование, и… в лаптях. Человек сутулил широкую спину, клонил на грудь голову на сильной шее, но сейчас эта сила выглядела бесполезной и даже жалкой. И глаза человека, черные, выпуклые, тоже казались бесполезными на его изможденном, заросшем лице: им не на что было смотреть в этой маленькой камере. Даже появление мышонка не могло изжить в них смертной тоски. Глаза смотрели на мышонка и словно завидовали этому крохотному комочку жизни, который при первой же опасности может вернуться в свой угол и исчезнуть в черной норке, куда не пролезет даже палец сидящего на нарах человека.

Мышонок решил, что большое существо опасности не представляет, как не представляли и все другие, бывшие здесь до него. И он сделал еще несколько шажков и остановился возле крошки хлеба, оброненной человеком. Схватив крошку зубами, мышонок не убежал с нею в норку, а, присев на задние лапки, стал эту крошку грызть, деловито перебирая передними лапками. Ну, совсем как бельчонок, подумал человек. Впрочем, и мышонок, и бельчонок — они оба из отряда грызунов, так что и повадки у них одинаковые.

Человек был начитан и знал многое из того, что раньше называлось жизнью. Иногда, в минуты просветления, он пытался совместить свои знания с этой вот тесной и мрачной одиночной камерой, с тем, что уже произошло с ним в стенах тюрьмы, и с тем, что его ожидало. Положение, в каком он оказался, назвать жизнью не поворачивался язык, скорее всего, это та жирная черта, которую подводит судьба под тем, что называлось жизнью в реальности.

Какое сегодня число?

Человек стал считать и сбился. Но тут вспомнил, что когда в кабинете начальника следственного отдела Леплевского подписывал окончательный протокол своего саморазоблачения, внизу уже стояло: 8 июня 1937 года. Это когда же было — 8 июня? День, два, три тому назад? Или больше? Он помнит лишь одно: после того, как он признал свою вину, его перестали морить бессонницей и жаждой. Теперь он мог спать, сколько угодно, в питье его тоже не ограничивали, с едой было похуже, но пища, как оказалось, не самое главное. Ощущение было такое, что все последующие дни после признания он только и делал, что спал и пил. Даже сейчас, только что проснувшись исключительно по своей воле и выпив две кружки подряд холодной воды, он продолжал спать наяву и испытывать жажду.

Но самое удивительное — он перестал бороться за жизнь. Еще несколько дней назад боролся, цеплялся за нее, как мог, писал страницу за страницей, надеясь, что те, кто прочтет его писания, поймут, как много он знает и как может быть еще полезен советской власти и ее армии, но как только закончил последнюю страницу, так внутри что-то сработало и будто бы обрубило все связи с жизнью. Даже воспоминания о былой жизни, в которой были и власть, и приключения, и слава, и женщины, и удовольствия от всего этого, не возвращали ему былую к ней жажду. Он понимал, что опустился, дошел до ручки, но и это понимание не пробуждало в нем ничего. Впрочем, и сами воспоминания не слишком тревожили его душу. Разве что промелькнет в памяти какая-то картина из прошлого, как огрызок ленты из немого кино: ни связи с прошлым, ни намека на будущее.

Да, надо было застрелиться. Конечно, надо было. Но мы особенно крепки задним умом. Опять же, не покидала надежда, что это состояние разрешится справедливым образом, ибо он ни в чем не был повинен перед властью. То есть ни в чем существенном. А документы, которые ему предъявили, будто бы подлинные и будто бы выкраденные из сейфов германского генштаба, из которых вытекало, что он, Тухачевский, сотрудничал с германским генштабом, хотя по виду и казались подлинными, и содержали протоколы подлинных его разговоров с представителями немецкого генералитета, однако были там и такие фразы, приписываемые ему, Тухачевскому, на которые он не был способен и уж во всяком случае если и мог их произнести, то не в разговорах с немцами, которых всегда считал врагами не только России, но и своими личными врагами.

Другие, пожалуй, к нынешней власти относились по-другому, им было чего бояться. Вот Гамарник — тот, говорят, застрелился незадолго до ареста. Но с Гамарником все более-менее ясно: он действительно входил в группу людей, недовольных не только наркомом Ворошиловым, но и Сталиным, и вообще всем, что творилось после Троцкого. Они — Гамарник, Фельдман, Корк, Якир и другие — даже не скрывали своих взглядов. По крайней мере, от него, Михаила Тухачевского. Они были уверены, что и он придерживается таких же взглядов. Им нужен был русский маршал в качестве тарана, символа, приманки для доверчивых и простодушных. Им нужна была русская армия. И, видимо, у них были основания для такой надежды. Даже у самого Троцкого. Не зря же его сын, Лев Седов, написал письмо маршалу Советского Союза Тухачевскому с предложением возглавить переворот. Это письмо привез Путна, бывший военный атташе в Лондоне. Путна тоже на Лубянке и на очной ставке уверял, что Тухачевский имел связь с Троцким через его сына Льва Седова и передавал им военные и государственные секреты.

Такой связи не было, но раньше, когда Троцкий был в силе, связь была, ибо Троцкий предоставлял ему, Тухачевскому, право командовать полками, дивизиями, армиями. А это такое право, которое можно сравнить разве что с любовью к женщине: тут тебе и власть, и наслаждение, и восторг, и упоение, и… и… ничего нет в мире слаще права и возможности посылать людей на смерть во имя… Да какая разница — во имя чего!

И Тухачевский вспомнил, с чего все это началось.

Это началось с осени восемнадцатого года на Восточном фронте. Дела в ту пору шли неважно. К тому времени восстали чехи, заполонившие своими составами всю Транссибирскую магистраль. А восстали потому, что от них потребовали сдать оружие. А потребовал нарком военных и морских дел Троцкий же. Чехи захватили среднее Поволжье, в Самаре им достался золотой запас царской России. Войск для противодействия чехам не было, отдельными отрядами красной гвардии командовали бывшие унтер-офицеры. А если случались офицеры до полковников и генералов, то особой активности они не проявляли, заняв выжидательную позицию, уверенные, что советская власть висит на волоске и волосок этот вот-вот оборвется.

Приехал Троцкий. Он собрал партийных руководителей и военный актив разрозненных отрядов красной гвардии и выступил с развернутым анализом минувших событий, вышагивая по сцене, скрипя кожаной тужуркой и штанами, посверкивая очками, в то время как на сцене две стенографистки записывали каждое его слово.

— Да, у нас нет ни военного опыта, ни опыта управления государством, — заключил наркомвоенмор свой анализ. — Чем мы можем компенсировать свою неопытность? — спросил он у полупустого зала и картинно замер с вытянутой вперед рукой. Затем выкрикнул после длительной паузы: — Террором и только террором! Террором последовательным, решительным и беспощадным! Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать такую военную организацию, которая, если понадобится, сможет уничтожать наших врагов десятками тысяч. — И далее, сбавив тон: — Учтите, товарищи, что у нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, то есть активных врагов советской власти. Мы вынуждены стать на путь физического уничтожения всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти». И дальше все в том же духе, вплоть до децимации неустойчивых отрядов и полков.

Эти слова на первых порах потрясли Тухачевского. Но он быстро смекнул, что они открывают перед ним путь не только террора, но еще и произвола во всех сферах военной и прочей деятельности без оглядки на какие бы то ни было законы и правила. И он, Тухачевский, и многие другие красные командиры вступили на этот путь, сперва робко и с оглядкой, а через какое-то время осмелели и пошли крошить направо и налево. Особой жестокостью отличались батальоны, состоящие из китайцев. Не слишком отставали от них венгры, хорваты и другие представители балканских народов, составляющие армию австро-венгерской монархии. Вплоть до расстрела заложников и изощренных пыток попавших в плен белых офицеров. А затем, уже в двадцать первом, и применения отравляющих газов при подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине.

Да, он, Михаил Тухачевский, был послушным орудием председателя Реввоенсовета Троцкого, который смотрел сквозь пальцы на все его промахи и ошибки, произвол и жестокость в достижении цели. Но он не был одинок в своих методах. Да, он выступал против Ворошилова, не любил и презирал Сталина, еще меньше понимающего в военном деле, чем нарком Ворошилов, но он был солдатом в том исконном значении этого слова, которое подразумевает служение власти, интересам государства.

Всякая власть от бога — старая истина. Можно не верить в бога, но истина от этого не меняется, как не меняется древний обычай: солдат обязан служить государству, кто бы это государство не олицетворял. Когда солдат начинает бузить, подстрекаемый темными личностями, и требовать себе больше прав, чем ему положено по древнему обычаю, тогда государство разваливается, а иногда исчезает с лица земли и даже из памяти народов. Гамарники и Фельдманы — они никогда не были настоящими солдатами, но именно они сперва подстрекали солдат старой армии к бунту, исходя из собственных интересов, а вовсе не из интересов солдат, затем надели военную форму исключительно для того, чтобы влиять на настроение солдат и держать их в повиновении. Когда их интересы стали расходиться с интересами властей предержащих, они снова стали подбивать солдата к бунту. Старая, замызганная история, которая повторяется то там, то сям из века в век.

Иногда в пользу подстрекателей, но чаще всего — наоборот.

Вот и он, Михаил Тухачевский, стал тем солдатом, которого попытались перетянуть на свою сторону неуемные подстрекатели. Перетянуть не перетянули, а поколебать его солдатскую стойкость поколебали, следовательно, отвечать все равно придется. Именно поэтому он и подписал все, что ему, маршалу Тухачевскому, ставила в вину нынешняя власть и что на него наклепали бывшие подстрекатели. Все остальное — не имеет значения: ни твоя невиновность, ни твое неучастие, ни твои взгляды, ни достоинства. Эта власть сделала тебя маршалом. Эта же власть имеет право лишить тебя маршальства. И даже жизни. Поэтому не имеет значения, в чем тебя обвиняют: в шпионаже ли, в предательстве или еще в чем. Обвинения — это для толпы, для быдла. Главное — твое сомнение в праве нынешней власти властвовать. Оно, это сомнение, имело место, — и ты перестал быть солдатом в глазах власти, перестал быть ее защитником. Все остальное — от лукавого.

Тухачевский не заметил, как мышонок забрался к нему на колено и, устроившись поудобнее, принялся чиститься и выщелкивать блох.

Вспомнился пензенский дворик, заросший лебедой и крапивой, застроенный дровяными сараями, с курами и утками, свиньями и прочей живностью. И был среди этой живности большущий черный петух, которого звали Султаном. Очень большой и очень задиристый петух. Он не давал спуска ни другим петухам, ни даже кошкам и собакам.

Однажды Миша Тухачевский, тогда еще ученик третьего класса пензенской гимназии, сидел на поленице дров и читал книгу о Пунических войнах и походах Ганнибала. Вдруг петух закудахтал, стал подпрыгивать, взмахивая крыльями, и что-то клевать. Этим что-то оказалась обыкновенная мышь. Петух схватил ее клювом, тряхнул, и мышь отлетела к ногам Миши.

Он склонился к ней и увидел, что та уже мертва, а из нее, точно маковые зерна, высыпали блохи и замерли в растерянности, видимо, не зная, куда им скакать.

Он слишком поздно сообразил, чем ему это грозит: через минуту возле мыши не осталось ни единой блохи, а ему долго потом пришлось ловить на себе злых насекомых, доводивших его своими укусами до слез.

А еще — это уж совсем недавно — он на своей даче приучил мышонка, поселившегося в его кабинете, брать из рук крошки хлеба и сыра, и это умиляло его и его гостей.

По-видимому, и этого тюремного мышонка приучали все, кто сидел в этой камере: всё какая-то живая душа рядом с тобой, всё не гнетущее одиночество. Теперь главное — не спугнуть это живое существо, не лишить себя его доверия. Конечно, он залез к тебе на колени не из любви к человеку, а в надежде, что часть блох позарится на большое теплое существо, но даже эта маленькая природная хитрость простительна для мышонка.

Но не для людей.

Твои бывшие товарищи всех своих блох скинули на тебя, приписав именно тебе главенство в заговоре, о котором ты сам ничего не знал. Вернее, не хотел знать. Что ж, они по-своему правы, они всегда так действовали: победы присваивали себе, позор поражений отдавали другим. Такие это люди…

По коридору загромыхали подкованные сапоги. Замерли возле двери его камеры. Звякнул глазок. Лязгнул и повернулся ключ в замке, зло громыхнула задвижка. Дверь распахнулась.

— Встать! Руки за спину! На выход!

Знакомые коридоры, повороты, знакомая дверь допросной камеры. Знакомое, губастое и щекастое, лицо следователя Ушамирского, садиста со слащавой улыбкой и елейным голосом. Рядом с ним начальник следственного отдела НКВД Леплевский. Тоже морда не из приятных. А еще были Авсеевич, Агас, Вул, Карпейский — и все из той же обоймы иудейской. Они сменяли друг друга, не давая ему спать, дразнили тем, что смаковали холодную воду, когда у него от жажды мутилось в голове. Достойные потомки царя Давида. Небось, когда-то кричали: «Да здравствует Троцкий!» Теперь ему, русскому дворянину, приписывают приверженность этому сукиному сыну. А он, Тухачевский, просто был солдатом у новых властителей России. И Троцкий был одним из этих властителей.

— Через час вы, Михаил Николаевич, предстанете перед судом военного трибунала, — произнес Ушамирский голосом сочувствия и даже сострадания, в упор глядя на Тухачевского усмешливыми щелками бесцветных глаз. — Советую вам, дорогой мой, не отказываться от своих показаний: это только усугубит вашу вину перед партией и советской властью. К тому же вы уже имели опыт убедиться, что мы можем заставить вас говорить то, что нам нужно. Так что будьте благоразумны. И учтите: суд примет во внимание вашу искренность и раскаяние, — добавил он.

Михаил Николаевич устало посмотрел на Леплевского и ничего не сказал. Лишь попросил воды: жажда не давала ему покоя.

Следователь открыл зачем-то сейф, хотя графин с водой стоял перед его носом, достал оттуда бутылку зеленого стекла, налил в стакан пенистой жидкости.

— Вы ведь большой любитель русского квасу, Михаил Николаевич? Не так ли? Прошу! — И подвинул стакан с той мерзкой ухмылкой, обнажившей кривые зубы, с какой он совсем недавно этим стаканом дразнил изнывающего от жажды Тухачевского.

Хотелось стаканом запустить в голову этому мерзавцу, но… но какой смысл? И Михаил Николаевич, прикрыв глаза, стал пить квас мелкими глотками.

А ведь совсем недавно он мог пить квас, не унижаясь перед всякой сволочью, и эта сволочь… Он даже не имел понятия о ее существовании, в то время как маршала Тухачевского…

Допив стакан, Михаил Николаевич поставил его на стол, произнес:

— Спасибо, Зиновий Маркович… Вы очень любезны.

— Пустяки. Надеюсь, что мы договорились?

— Можете считать, что выпитый мною стакан квасу тому подтверждение.

— Приятно слышать. А теперь… Теперь вам надо привести себя в порядок: побриться, переодеться. Надеюсь, вы успели позавтракать? У вас есть какие-то пожелания? Нет? Тем лучше.

За спиной открылась дверь, знакомый голос надзирателя произнес знакомые слова:

— Встать! Руки назад! Не оборачиваться! Шагом марш!

Глава 9

Судьи во главе с Ульрихом и члены Особого присутствия собрались в зале суда за час до появления подсудимых. Накануне судей ознакомили с протоколами допросов, из которых вытекал один единственный вывод: виновны. Виновны в организации военно-троцкистского заговора, виновны в шпионаже в пользу Германии, виновны в подготовке переворота и терактов против руководителей партии и правительства. И главный виновник всего, вдохновитель и организатор — Тухачевский. Вывод: расстрелять.

Через час ввели обвиняемых.

Василий Константинович Блюхер знал их всех: одних очень хорошо, других не очень. С некоторыми воевал бок о бок, с другими служил в войсках уже в мирное время. Ему было известно, что большинство из них в свое время Троцкого буквально боготворили, но за ним не пошли и его не поддержали. Впрочем, не они только — вся партия. Могли эти люди составить заговор? Вполне. Все они заговорщики по своей натуре, они сами, как личности, выросли из заговора, сформировались в атмосфере заговоров, и как только им что-то становилось не по душе, снова сбивались в стаю и начинали интриговать, кого-то свергать, кого-то выдвигать.

Тухачевский выглядел на их фоне белой вороной, объединить его с ними могла лишь чистая случайность. Скорее всего, они использовали его в своих целях, а не он их. Но именно они вешали на Тухачевского всех собак: он вербовал, организовывал, планировал и прочая, и прочая, а они лишь пешки в его грязных руках, заблудшие овцы. Но если сам Тухачевский и не организовывал заговор, то наверняка знал о нем и не препятствовал его развитию. Значит, на что-то рассчитывал, значит, замаран и веры ему нет и не может быть.

От своей беспомощности и невозможности выяснить все до конца, Василий Константинович чувствовал усталость и раздражение. Как-то это все не по-людски, с какой-то азиатской хитростью и всякими экивоками. Он этой азиатчины наелся в Китае: там слова не скажут без задней мысли, без намека на какие-то обстоятельства, без утайки чего-то главного. Они на этом птичьем своем языке выросли, а ты вырос в русской деревне, где правду-матку режут прямо в глаза, где не в чести юлить и изворачиваться. И вот ты сподобился подняться к вершинам власти, а здесь, как в том Китае — почти одно и то же. Видно, власть в любой стране одним мирром мазана.

И Тухачевский — тоже хорош гусь: я, мол, сознаю свою вину, признаю и прочая, в то же время пытается доказать, что никакой вины за ним нет, более того, что только ему одному известно, что такое современная армия и как ее создавать. Остальные не в счет. Мол, если меня осудите, армии конец.

Заседание суда длилось весь день с небольшими перерывами. Василий Константинович под конец с омерзением слушал все это нытье и жалкие потуги оправдаться перед судом. Он злился на этих людей, которые принудили его копаться в этой грязи, злился на Сталина, Ворошилова. И на самого себя. И вообще, он бы на месте подсудимых — тьфу! тьфу! тьфу! — так себя не вел бы. Он бы… Но лучше об этом не думать.

И тут последнее слово предоставили бывшему комкору Примакову, бывшему командиру корпуса Червоного казачества. Со скамьи стремительно поднялся русоволосый человек, изрядно похудевший и осунувшийся с тех пор, как Блюхер видел его в последний раз. Говорили, что он сошелся с Лилей Брик, бывшей любовницей Маяковского, что она сыграла не последнюю роль как в смерти Маяковского, так и в аресте своего нового мужа. Во всяком случае, ее самою не арестовали, зато арестовали бывшую жену Примакова и его ближайших родственников…

Боже, как часто приходится склонять слово «бывший»!

Примаков повел по залу близорукими бесцветными глазами, заговорил торопливо, нервно, словно боялся, что ему не дадут высказаться до конца, прервут на полуслове. Речь его была криком отчаяния человека, который в последние мгновения своей жизни рвет на себе рубашку, подставляя под пули голую грудь: «А, раз вы так со мной, то нате же вам, жрите!»

— Я составил суждение о социальном лице заговора, то есть из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора, — выкрикивал Примаков, все более накаляясь от собственного крика. — Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране, потому что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого персонально есть семьи за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой…»

«Вот-вот, — думал Василий Константинович, слушая путанную речь Примакова и вспоминая слова про еврейское засилье в армии наркома Ворошилова. — И у самого Примакова последняя жена — тоже еврейка, Лилия Брик, у которой тоже все корни в Прибалтике. Не удивительно, что именно Путна привез Тухачевскому письмо от сына Троцкого Льва Седова. Путне все равно, кому служить и где служить… А Тухачевский? Если бы он отдал это письмо сразу же… Но кому отдавать? Ягоде? Ворошилову? Сталину? Вот тебе, Блюхеру, приписали всю славу уральского похода по тылам белых, а ты лишь командовал небольшой частью этого похода, командовали же самим походом братья Каширины, которые были не в ладах с комиссарами. Как и командующий Кавказской красной армией Сорокин, командир кавкорпуса Миронов, комдив Щорс и многие другие, одних расстреляли по приказу Троцкого, других убили из-за угла. Но ты об этом молчишь. Тебе сказали: «Так надо», наградили орденом Красного Знамени за номером один, и ты это принял как должное. С этого все и начинается, дорогой мой Васька. Хорошее дело надо делать чистыми руками, а мы… а ты… Э-эх!»

Приговор зачитали в тот же день, то есть 11 июня, ближе к полуночи. Расстрел. Без права на обжалование. Немедленно, по окончании суда. И он, маршал Блюхер, голосовал за расстрел. Выбора не было.

Суд, зачитав приговор, сел. Сели на свои места члены Особого присутствия. Остались стоять лишь подсудимые. Охранники подходили к ним по двое, подхватывали под руки, уводили. Иные еле стояли на ногах.

Тухачевский у двери уперся ногами в пол, оглянулся, затравленно пошарил глазами по белым маскам лиц, хрипло выкрикнул:

— Я ни в чем не виноват! Я не участвовал…

Его рванули, выволокли вон. Других хватали уже жестко, выворачивали руки, тащили к дверям. Короткие вскрики боли, чей-то оборванный вопль: «Да здравствует!..»

Через минуту зал опустел. Все стали расходиться. Угрюмые лица. Поникшие головы. Лишь Буденный крутил усы и победно поглядывал на своих товарищей: ведь подсудимые не на шутку хотели и его, Буденного, убрать куда-нибудь подальше… Да хорохорился Шапошников, что-то вполголоса доказывая маршалу Егорову, клонясь к нему лошадиным лицом.

Василий Константинович возвращался в гостиницу пешком. Шел и думал, что вот сейчас, в эти самые минуты, осужденных ведут в подвал, а дальше… Как расстреливают в Москве, он не знал. На фронте — там просто: вырыли, если есть время, яму, поставили на край, напротив человек пять-шесть красноармейцев из комендантского взвода, команда, залп…

Часы показывают начало двенадцатого. На западе догорает летняя заря. Москва не спит. Трезвонят трамваи, вякают клаксонами автомобили, громыхают ошинованные колеса телег и звонко цокают подковы лошадей. В ярко освещенных окнах ресторанов движутся тени танцующих, доносится приглушенная музыка…

А их по одному сводят в подвал, ставят у стенки и кто-то подносит к затылку наган…

Что думают они в эти свои последние минуты жизни? Что думают они о маршале Блюхере, который вместе со всеми вынес им смертный приговор? Или вообще ни о чем не думают? А ведь каждый из них на что-то рассчитывал в этой жизни, строил планы… Да мало ли чем жив человек и с чем ему приходится расставаться… Нет, лучше уж в бою схватить на бегу пулю или взлететь на воздух на горячей волне разорвавшегося снаряда, пронизанный железными осколками.

Лично у него, Василия Блюхера, было все: и пули, и снаряды, а он все еще жив.

Вспомнилось совещание Военного совета, обвинение Мехлиса. Только теперь до Василия Константиновича дошло, что это неспроста. Конечно, недостатки в округе есть, не исключены и такие, о которых говорил Мехлис, но без недостатков невозможна сама жизнь: сегодня одни недостатки, только их устранил, глядь, а им на смену другие — так и вертишься всю жизнь.

Что ж, пусть едет, пусть выискивает. Одно дело, если приедет помогать устранять недостатки, и совсем другое, если искать козлов отпущения.

Ну, да ладно: где наш брат не пропадал.

* * *

Тухачевского свели в подвал первым. После поворота он стал считать шаги: сколько осталось пройти еще по жизни? Но скоро сбился со счета: мешали торопливые мысли, ощущения, воспоминания.

В Германии, после очередного побега его вот так же приговорили к расстрелу, повели, он уже простился с товарищами, и вдруг — отмена приговора, возвращение в барак. Может, и сейчас то же самое?

Пятьдесят три, пятьдесят четыре… Досчитаю до ста — и объявят: постановлением Политбюро… в связи… и в надежде на… смертный приговор отменить и заменить…

Семьдесят восемь, семьдесят девять…

И тогда уж он все заговоры побоку, и баб — тоже, одна работа, работа и работа. Ну, разве что скрипки. Впрочем, и их побоку: жизнь коротка и глупо размениваться по мелочам…

Он давал кому-то эти обещания, — может быть, даже богу, в которого не верил, — и знал, что эти обещания невыполнимы. Но жить — жить еще так хотелось, и так много было еще заманчивого в жизни, которая укорачивается с каждым шагом.

Он знал, что сто шагов давно пройдены, но все еще надеялся на что-то…

— Стоять! Смотреть прямо!

Впереди еще шагов десять. То ли до стены, то ли до поворота. Неужели здесь? Неужели сейчас? Нет, не может быть: должны поставить к стене. Так положено… Недаром говорят: к стенке… О чем они там шепчутся? Ждут чего-то?

Может, указа о помиловании? Или чего-то ждут от него, Тухачевского? Каких-то действий, каких-то слов?

Выпрямился, вдохнул побольше воздуху, крикнул:

— Да здравствует Сталин!

Крик вышел слабым, как в подушку. Ну-ка еще раз:

— Да здравствует…

Выстрел тоже был слабым, точно тюкнули молотком в бетонную стену. Большое, красивое тело, которое так любили женщины, рухнуло навзничь, дернулись ноги, руки, поднялась и опала грудь…

Глава 10

Сталин дочитал до конца отчет маршала Буденного о судебном заседании по делу Тухачевского и его сообщников. Судя по отчету, процесс прошел именно в тех рамках, в каких он и был запланирован. Догадались ли судьи и сами подсудимые, что в действительности означал этот процесс, уже не имело значения. Сообщения с мест вновь и вновь подтверждали: рядовые члены партии и народные массы искренне верят, что фашистско-троцкистский заговор имел место — это главное. И в армии считают так же. Следовательно, никаких бунтов, никаких выступлений не предвидится. Можно дожимать остальных по тому же самому сценарию. Конечно, морока и лишние хлопоты, но ничего не поделаешь. Ивану Грозному было легче: он, истребляя бояр, ни на кого не оглядывался, ибо считал, что власть его от бога. Даже взбунтовавшегося патриарха отправил на тот свет. И Петру Первому не нужно было других оснований для уничтожения своих врагов кроме того, что он считает их таковыми. Что ж, времена меняются, меняются и методы борьбы. А суть остается прежней: государство, очищаясь от недовольных и неустойчивых элементов, не только не слабеет, но укрепляется и становится более монолитным перед лицом грозящих опасностей.

Сталин взял свежий номер «Правды», лежащей поверх стопки других газет, пробежал глазами по первой полосе. Митинги, резолюции — полное и единодушное одобрение казни Тухачевского и его сообщников. Голосуют заводы и фабрики, воинские части и учебные заведения, писатели, композиторы, симфонические оркестры и театральные коллективы. Партноменклатура на местах из кожи лезет вон, чтобы доказать свою преданность советской власти и товарищу Сталину. Кто-то понимает, что означает нынешняя чистка и старается изо всех сил выскочить из-под тени занесенного топора, кто-то не понимает и не видит топора, но чувствует его тень инстинктом самосохранения. В любом случае все они будут стараться истребить как можно больше мнимых врагов, лишь бы не оказаться в роли истребляемых. Таков закон жизни, таков закон выживания. Надо лишь правильно использовать этот закон на практике.

Глаза Сталина задержались на маленьком сообщении, озаглавленном: «Говорит дрейфующая станция «Северный полюс»: Редакция газеты «Правда» связалась по радио с героическими полярниками Папаниным, Федоровым, Шишовым и Кренкелем, в труднейших условиях Арктики осуществляющих дрейф на льдине в Северном Ледовитом океане. Вот что ответил на наш вопрос о минувшем суде над Тухачевским и другими изменниками Родины руководитель экспедиции товарищ Папанин: «Мы, четверо полярников, посланных Родиной и товарищем Сталиным дрейфовать в Ледовитый океан, приветствуем решение Верховного суда, вынесшего смертный приговор негодяям и изменникам Тухачевскому, Эйдеману и др. Врагам трудового народа не укрыться и не уйти от расплаты: у нас чекисты — весь стасемидесятимиллионный советский народ. Во главе этой чекистской армии стоит верный ленинец-сталинец, любимец большевистской партии и советского народа, несгибаемый нарком НКВД товарищ Ежов, зорко стоящий на страже завоеваний социализма. С большевистским приветом Папанин, Федоров, Шишов, Кренкель».

Что ж, они правы. Сто семьдесят не сто семьдесят, а несколько миллионов — это совершенно верно. И только потому, что каждый хочет жить. Но не каждый имеет на это право.

Итак, в Северо-Кавказском крае стараниями Люшкова чистка бюрократического аппарата практически завершена. Все клановые связи обрублены, на руководящие партийные, советские и прочие должности поставлены люди, ничего до этого не имевшие общего с этим краем, и эти люди постараются довести до конца то, что не довел Люшков со своей командой. И никакой отрицательной реакции со стороны других кланов и группировок из других областей и республик. Даже со стороны местных управлений НКВД. Наоборот, полное выражение поддержки.

То же самое произошло и в Новосибирске, куда с точно такой же, как у Люшкова, миссией был направлен опытный чекист Курский, сумевший в короткое время организовать в Западно-Сибирском крае несколько крупных процессов против вредителей и заговорщиков в промышленности Кузбасса. Тоже происходит в Киеве…

Наступает второй этап: еще более решительно разгромить бюрократию на Дальнем Востоке, усилить подобный же процесс на Украине, постепенно добивая Центр, а потом сразу же обрушить репрессии повсеместно, чтобы в начале следующего года все было кончено. Останется лишь подчистить хвосты.

Пожалуй, Люшкова и его команду стоит отметить и наградить. Правда, они частенько хватали всех без разбора и даже чуть было не отправили на тот свет писателя Шолохова… Кстати, Ежов докладывал, что евреи считают Шолохова антисемитом. Не исключено, что Люшков с этой позиции и смотрел на автора «Тихого Дона». Но именно евреи в недавнем прошлом старались больше всех, расказачивая Дон, Кубань и другие казачьи области. В директиве ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года прямо говорилось: «…Необходимо… признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления…» И эта директива, подписанная председателем ВЦИК Я. Свердловым, читалась во всех красноармейских частях, а Троцкий, будучи наркомвоенмором, рьяно проводил это директиву в жизнь. Следовательно, она была известна и казакам. И Подтелков, когда приказал рубить захваченных в плен офицеров в бою под Чертковым, выполнял эту инструкцию. Отсюда и закономерный трагический конец его похода по станицам Верхнего Дона. Такое не забывается веками, и Шолохов в известной мере отразил это в своем романе, хотя, конечно, с политической точки зрения этот эпизод из романа можно и нужно было бы изъять. Но уж больно все повествование связано одной живой нитью, рвать которую означало бы уничтожить сам роман и его создателя. И Горький говорил о том же, доказывая необходимость издания романа «Тихий Дон».

Сталин откинулся на спинку кресла, некоторое время смотрел сузившимися глазами в темный угол кабинета, вспоминая недавнее прошлое и все его зигзаги, приведшие к сегодняшнему дню. Что ж, все шло более-менее закономерно. И финал тоже должен быть закономерен, подводящий некую черту под определенным этапом развития страны.

Но за перегибы Люшкова судить нельзя, иначе и другие станут оглядываться, а именно сейчас, когда Большая чистка только разворачивается, чистильщики оглядываться не должны. Зато Евдокимова, вставшего во главе парторганизации Северо-Кавказского края, и Абакумова, возглавившего краевой комиссариат внутренних дел, надо попридержать. Евдокимов утверждает, что Шолохов якшается с бывшими белогвардейцами, забывая о том, что Шолохов — писатель, что он не может не якшаться с ними, стараясь описать наиболее правдиво события гражданской войны на Дону. И хотя Шолохова он трогать остерегается, зато не препятствовал, а даже потворствовал арестам практически всей партийной и советской верхушки Вешенского района, то есть друзей и единомышленников писателя. Через них он со временем постарается добраться и до Шолохова. А все потому, что Шолохов постоянно разоблачал те безобразия, которые творились и творятся на Донской земле, возлагая главную вину на краевое руководство, которое виновато лишь в том, что не умеет руководить. А почему? А потому, что не учится. Что главной задачей считает не руководство хозяйством края, а борьбу с такими же неумехами на местах. Отсюда вывод: и тех и этих надо убирать. Тогда не будет борьбы, а будет работа.

Сталин вышел из-за стола, прошелся по ковровой дорожке, вернулся, стал набивать табаком трубку. Но мысль от этого не прервалась.

Странно, думал он, отчего это Шолохов так опрометчиво бросается в драку с руководством края, задевая даже такие фигуры, как председатель президиума Верховного Совета СССР Калинин? Лишен чувства страха? Или так уверен, что еще незаконченный роман о казачестве и незаконченная же книга о коллективизации настолько прочно защищают его от возможных случайностей политической борьбы, что ему и бояться нечего? Или он фаталист? Или думает, что Сталин обязан защищать его в любом случае?..

Раскурив трубку, несколько раз пыхнув ароматным дымком, Сталин подошел к окну, остановился, глядя, как под ветром раскачиваются вершины лип.

А что, ведь действительно — обязан. И потому, во-первых, что чертовски талантлив и рядом с ним поставить некого не только из ныне живущих писателей, но даже из прошлых; и потому, во-вторых, что он еще может многое сделать как для революции, так и для советской власти, для укрепления авторитета ее руководителей; и наконец, в-третьих, популярность Шолохова в массах настолько велика, что заступничество за него товарища Сталина поднимает самого товарища Сталина в глазах этих масс и заставляет их не замечать и прощать… — да-да, именно прощать! — многое другое, что не простили бы ему в ином случае. Так что Шолохов полезен в любых отношениях. И, судя по всему, он сам понимает эту свою полезность, настаивая в своем последнем письме к товарищу Сталину на беспристрастном разборе дел своих вёшенских товарищей.

Что ж, если Шолохов сумеет доказать, что его товарищи не виновны в инкриминируемых им преступлениях, то стоит их вызволить из лап краевой госбезопасности. Это лишний раз докажет рядовым коммунистам и беспартийным, что Сталин стоит за правду и справедливость. А в результате сам факт заступничества обрастет в народной молве необычайными подробностями, превратится в миф, так необходимый и самому Сталину, и советской власти, и народу.

Конечно, мифы со временем тускнеют, и время от времени их надо подкармливать новыми порциями неординарных поступков. То же самое делают церковники, выдумывая всякие чудеса, будто бы совершающиеся то с иконами, то с родниками чистой воды, то еще черт знает с чем. А товарищу Сталину на чудеса рассчитывать не приходится. Товарищу Сталину надо доказывать свое право реальными делами, но такими делами, которые бы выходили из ряда повседневности.

Вот, скажем, был такой случай в жизни товарища Сталина в восемнадцатом году. Еще в Царицыне. Спас он от расправы красными казаками пленного белого казака же. Спас по какому-то внутреннему побуждению, лишенному всякой логики и даже необходимости. И что же? Казак этот, отпущенный к своим, то есть к белым, потрясенный чудесным избавлением от смерти, вернулся и стал красным. Теперь командует дивизией и, разумеется, помнит, кому обязан жизнью, и за товарища Сталина пойдет в огонь и воду. Но это было давно и уже мало кто об этом помнит. А Шолохов — это сегодня и на годы вперед. И Шолохов командует не дивизией, он командует… вернее сказать, оказывает огромное влияние на многомиллионную человеческую массу, даже если сама масса не осознает этого его влияния.

И все-таки… и все-таки надо послать кого-то к Шолохову, кого-то из тех, кому он доверится, кто сможет выяснить, чем дышит этот человек на самом деле. Потому что, чем бы и ни дышал Шолохов, надо иметь к нему ниточку, за которую при случае можно дергать, что очень даже не повредит товарищу Сталину. Только вот кого послать?

И Сталин стал перебирать в своей емкой памяти людей, годных для такой щекотливой миссии. И почти тут же наткнулся на фамилию Ставского, он же Кирпичников, он же генеральный секретарь Союза писателей СССР. Писатель он, конечно, серенький, но с большими претензиями. Зато из кубанских казаков, то есть из низов, к тому же ему благоволил Горький. Ставский в конце двадцатых заявил о себе очерками о коллективизации на Кубани, из которых составилось не одна книжка. Но, в отличие от Шолохова, за Кубань не цеплялся, осел в Москве и занял — не без помощи Горького же — то место, которое и мог занять человек с его биографией.

Сталин хорошо помнил этого усача-кавалериста, раза два встречал его у Горького. Не столько умен, сколько хитер, зато политически подкован на все четыре копыта. Надо будет пригласить его в Кремль, а лучше всего на дачу, в домашнюю, так сказать, обстановку, проявить душевность и доверительность, убедить его, что выяснение истинных позиций товарища Шолохова пойдет на пользу писателю Шолохову.

Что касается Люшкова, то его со всей своей командой лучше всего направить на Дальний Восток, то есть подальше от того места, где он проявил себя своей жестокой, изощренной беспощадностью. Заодно с ними послать туда же и Мехлиса, чтобы прошерстил командно-политический состав тамошних войск. В эту же кучу затем свалить Блюхера и всех остальных так называемых героев гражданской войны: хватит, нагеройствовались. А в Киев послать Леплевского, отлично проявившего себя при подготовке процесса против Тухачевского. Пусть в Киеве он прошерстит тамошнее УНКВД, которое долгое время возглавлял ставленник Ягоды Балицкий, спевшийся с бывшим секретарем Киевского горкома ВКП(б) Постышевым. Леплевский соберет материалы на этих удельных князьков, а заодно и на Косиора.

Сталин, попыхивая трубкой, подошел к большой карте СССР и принялся мысленно отмечать, где и что уже сделано по плану Большой чистки, где и что предстоит еще сделать, тасовал в своем изощренном уме партийных функционеров, руководителей местных управлений НКВД. Одних он навсегда вычеркивал из своей памяти, точно их уже не было в живых, хотя те еще жили и лезли из кожи вон, чтобы жить дальше; других, даже не помышлявших о скором изменении в своем положении, извлекал из потаенных кладовых памяти и поднимал по ступеням иерархической лестницы. Он знал и помнил очень многих, с кем приходилось сталкиваться, и даже тех, кого не видел ни разу, но о которых ему докладывали, и он, отметив этого нового человека, начинал следить за ним, его работой, успехами и неудачами, и, либо закреплял в своей памяти, либо выбрасывал из нее раз и навсегда.

По линии НКВД списки на изъятие составлены и утверждены, вручены назначенцам, так что те, приезжая на место, знают, кого надо валить, а кого выдвигать и охранять от случайных наговоров. Самая сильная оппозиция может возникнуть разве что на Украине. Там в НКВД много поляков, которые хорошо помнят Петлюру, гайдамаков и прочую националистическую шушеру, не щадившую в своем разгуле евреев и тех же поляков. Следовательно, именно там надо будет особенно решительно заменить аппарат НКВД, а затем свалить партийную верхушку…

А в Москве надо начинать не сверху, а наоборот, снизу, чтобы верхи потом, когда встанет вопрос об их изъятии, не нашли для себя поддержки в средних партийных слоях. Впрочем, Хрущев своими людьми обзавестись не успел, в Москве он по-прежнему человек со стороны. Надо будет в помощь ему перебросить некоторых чекистов и партработников с периферии, а на периферию направить людей из Москвы. Так будет лучше: москвичи постараются доказать, что их зря обидели, загнав в провинцию, провинциалы, что они достойны оказанного доверия.

Но самое главное — разгромить националистические группировки в центре и на местах, постепенно заменяя их русскими кадрами и оставляя лишь тех, кто в приверженности национализму не замечен. Русские тем и хороши, что они давно утратили родовые и даже семейные традиции, у русских каждый сам по себе, хотя в трудную минуту этот народ способен сплотиться — и уж тогда только держись. Таким народом управлять легко. Но так же легко потерять чувство реальности и не заметить сгущающиеся тучи.

Последние годы Сталин все больше проникался невольными симпатиями к русскому народу. Это не была любовь, это была неизбежность, вытекающая из практической необходимости. Старое представление о русском народе, как о проводнике царской политики русификации инородцев, когда в каждом русском видели угнетателя и жандарма с имперским мышлением, что особенно сказалось в период революции и гражданской войны и что поддерживали многие революционеры из русских же, такие, например, как Бухарин, — это представление постепенно разрушилось в сознании Сталина и улетучилось. Время, когда именно русским доверяли меньше всего и считали, что за ними нужен глаз да глаз, иначе ни революция не победит, ни социализма не построить, время это миновало, и стало ясно, что без опоры на русский народ не обойтись. Да и сам народ этот, даже, может быть, не сознавая того, давил на все стороны жизни огромной страны своей массой, своими традициями, своим умением выживать в любых условиях, терпеть и нести свой крест до конца, а исподволь готовиться к чему-то огромному и важному в своей судьбе. К этим особенностям русского народа волей-неволей приноравливались и другие народы со своими традициями и обычаями, и это было настолько прочно и основательно, что не видеть этого не мог разве что слепой и глухой от рождения. Разрушить эти вековые традиции значило разрушить само государство, разорвать его на куски, подчинить темным силам.

Сталин не был ни глухим, ни слепым. Привыкший учитывать все объективные и субъективные тенденции в развитии страны, способный улавливать господствующие настроения и чаяния в жизни народов и государства, он не мог не придти к убеждению о необходимости сохранения народной самобытности, хотя бы и под революционным флагом марксизма. Большая же часть партийного аппарата, взращенного революцией и гражданской войной, воспитанного на непримиримости к прошлому, особенно его верхушка, состоящая в значительной степени из так называемых интернационалистов, ненавидящих все русское и национальное вообще, к такому повороту оказалась не способна. К тому же именно в среде инородцев особенно сильны клановые и родовые связи, развившиеся и закрепившиеся на почве соперничества за власть и привилегии. Все это теперь приняло бюрократическое оформление, прониклось бюрократической же идеологией и моралью, которые пришли в явное противоречие с действительностью и с перспективой выживания страны, да еще в виду все усиливающейся угрозы внешней агрессии.

Но еще лучше, чтобы никто не видел и не знал доподлинно, каковы масштабы этих жертв и каково участие каждого в процессе истребления неугодных. Масштабы истребления можно закамуфлировать, выдвигая на передний план злодейство отдельных личностей. И не столь уж важно, что эти личности совершили на самом деле. Важно, чтобы они выступили символом зла, а само зло вырядить в вороньи перья, мрачный блеск которых заслонил бы обыденную, рутинную работу по истреблению основной массы неугодных. Все остальное сделает страх…

Боже! А как они вопили на последнем заседании ЦК, призывая смерть на головы врагов народа! Как они были уверены, что продолжают творить историю! Жалкие пигмеи! С ними только грабить на большой дороге безоружных путников.

Сталин презрительно скривил губы и отошел от карты.

Глава 11

Дверь отворилась, заглянул Поскребышев, доложил:

— Товарищ Хрущев, товарищ Сталин.

Сталин все еще стоял у окна. Он медленно повернул голову, затем сделал едва заметное движение рукой — и Поскребышев стремительно приблизился к нему и замер, не доходя трех-четырех шагов.

— Пригласи ко мне на дачу Ставского, — тихо произнес Сталин. Подумал и добавил: — Завтра, часам к четырем. Пошли за ним машину. — Еще помолчал и бросил: — Зови Микиту. — И пошел к столу.

Никита Сергеевич Хрущев стремительно вошел в кабинет, лучась и сияя своим светлым полотняным костюмом, круглым губастым лицом, светлыми глазами, гладким лбом с крутой залысиной и орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, пожалованными ему за канал Волго-Балт, за метро, за реконструкцию Москвы. Казалось, он настолько рад, что видит Сталина живым и невредимым, что вот-вот либо расплачется, либо рассмеется, и уж точно заключит его в свои восторженные объятия. В лице и позе кого-нибудь другого эта восторженность была бы непристойна и даже оскорбительна, но только не в лице и позе круглого и подвижного, как ртуть, Хрущева. Даже когда он злился, он злился не так, как все: злость у него была какая-то ненастоящая, казалось, что злится он нарочно или потому, что положение обязывает, а как только надобность отпадет, тут же весь расцветет и засияет.

Так изукрашенная резьбой и чеканкой, каменьями и серебром рукоять кинжала, покоящегося в еще более изукрашенных ножнах, ласкают взор и вызывают восхищение искусством мастера, но стоит потянуть за рукоять и хотя бы чуть-чуть обнажить клинок, как тусклая сталь подернет тенью сверкающее великолепие, и захочется скорее упрятать клинок в ножны и не думать о его отточенном лезвии.

— По какому поводу такая радость у товарища Хрущева? — спросил Сталин сварливым голосом, когда глава Москвы и области приблизился к нему и замер в почтительном ожидании обычного рукопожатия. Но Сталин вместо рукопожатия лишь усмехнулся в усы и повернул голову в сторону.

— Да как же, товарищ Сталин! — воскликнул Никита Сергеевич и даже всплеснул руками, решив не обращать внимание на уже ставшие для него привычными сталинские причуды. — Как истинный большевик-ленинец я не могу не радоваться победе партии над злейшими ее врагами! Московская партийная организация целиком и полностью поддерживает вашу мудрую политику, товарищ Сталин, направленную на решительное искоренение тех антисоветских предательских элементов, которые пролезли во все щели рабоче-крестьянского государства, тормозя его поступательное движение к коммунизьму, — на одном дыхании выпалил он, много раз повторенную фразу в разных аудиториях.

«Эка чешет, сукин сын, — усмехнулся про себя Сталин. И тут же подумал: — Этот охохлаченный кацап наверняка знает, что из себя представляет Большая чистка. — Затем, критически оглядывая плотную фигуру Хрущева, довел мысль до конца: — Этот будет рвать и метать так, что полетят пух и перья, придется удерживать, чтобы не переборщил».

А вслух произнес все тем же сварливым голосом:

— Решительная поддержка — это хорошо. Но утверждение товарища Хрущева, что он, товарищ Хрущев, является истинным большевиком-ленинцем, есть самореклама, недостойная именно истинного большевика-ленинца. Определять, кто из нас истинный, а кто мнимый большевик-ленинец, может только партия. И, на худой конец, история.

— Я абсолютно согласен с вами, товарищ Сталин. Как говорится, бес попутал. Вырвалось, так сказать, от переполняющего меня удовлетворения политикой, так сказать, партии и ее Центрального комитета, который возглавляет…

— Ну, разве что вырвалось… — перебил суетливую речь Хрущева Сталин. — А как идут дела в Москве с обеспечением населения продуктами питания?

Никита Сергеевич перевел дух и, проглотив обильную слюну, заговорил, но уже деловым тоном, лишенным всякой патетики:

— Докладываю: объем производства сельхозпродукции по Московской области значительно возрос, в результате чего мы сегодня обеспечиваем население Москвы сельхозпродукцией почти на восемьдесят процентов. Как мы и обещали вам, товарищ Сталин, развитие кролиководства в Москве и области, начатое по вашей инициативе, достигло всеобъемлющих масштабов. Практически на каждом промышленном предприятии и фабрике, в каждом колхозе и совхозе и даже в некоторых учебных заведениях созданы кролиководческие фермы, на которых выращивают этих животных. Я сам побывал в столовых многих предприятий и могу вас заверить, товарищ Сталин, что ваше указание по части удовлетворения рабочего класса мясными продуктами за последние два года успешно выполняется: меню в столовых значительно насыщено мясными блюдами, рабочие и служащие довольны. Даже борщ варят с крольчатиной, и очень даже хороший борщ получается — сам пробовал.

— А мне докладывают, что ваша затея с шампиньонами провалилась. Люди называют ваши гребницы гробницами. Как говорится, заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет.

— Совершенно верно, товарищ Сталин! — подхватил Хрущев, пропустив «дурака» мимо ушей. — Некоторые руководители занялись разведением кроликов и шампиньонов в ущерб производству, расценив решение МГК партии как самоцель. Мы поправляем таких товарищей, приводим их в чувство. Это как раз те товарищи, которые больше заботятся о своем положении, своем благополучии, но мало думают о выполнении главных задач социалистического строительства. Мы рассматриваем этих людей как…

— А как там у вас дела с внедрением проходческих щитов на строительстве метро? — спросил Сталин, снова перебив суетливую речь Хрущева. — Мне докладывают, что вы не выполняете взятые на себя обязательства.

— Еще будучи вторым секретарем обкома и горкома партии, я, товарищ Сталин, поставил задачу перед московскими предприятиями, учеными и инженерами разработать свою конструкцию проходческих щитов на основе известного вам английского оригинала. Такая задача успешно решена: проект разработан, задания по его осуществлению распределены между многими предприятиями как Москвы, так и области. В прошлом году начали поступать первые щиты. Работают вполне надежно, не хуже английского…

— Должны работать лучше, — уточнил Сталин.

— Мы работаем в этом направлении, — товарищ Сталин. — Что касается количества, то здесь случаются заминки по причине устаревших технологий производства на некоторых предприятиях тяжелой промышленности. Но мы стараемся наверстать допущенное отставание. Что касается механизации строительства, так мы на ЗИЛе разместили заказ на тысячу штук самосвалов. Другие заводы производят строительные краны, ленточные транспортеры, другие механизмы, налаживается серийный выпуск оконных рам, дверей и прочего по единому стандарту…

— Что ж, здесь у вас наметился явный успех, — одобрил Сталин. — Пожалуй, мы с товарищами из Политбюро побываем в метро, посмотрим, так ли оно хорошо, как вы тут докладываете нам с Кагановичем.

— Будем очень рады, товарищ Сталин. В какой день прикажете?

— Что значит, в какой день? Не собираешься ли ты, Микита, выгнать из метро всех пассажиров ради товарища Сталина? Ничего не надо делать. Когда надо, тебе сообщат.

— Я не имел в виду выгонять, товарищ Сталин. Я имел в виду…

— Вот и имей в виду, что ты имел в виду, — усмехнулся Сталин. — Но более всего надо иметь в виду обучение руководящих кадров марксистско-ленинской теории. В этом вопросе вы по-прежнему отстаете от решений семнадцатого партсъезда. Наши руководители промышленности и сельского хозяйства, должны знать не только, как и что делать, но и для чего это делать. Иначе они ничем не будут отличаться от буржуазных спецов и станут работать не столько ради идеи, сколько ради зарплаты и положения в обществе. Впрочем, с иных буржуазных спецов не плохо бы брать пример. Я имею ввиду буржуазных статистиков, у которых существует некий кодекс профессиональной чести. Этот кодекс заставляет их глубоко анализировать факты, не подтасовывать их, не позволяет пускать пыль в глаза общественности. Как это происходит с нашими статистами. Но в целом… в целом Цэка партии доволен работой московской парторганизации. Мы думаем, что, освободившись от вражеских элементов и недобросовестных работников, она станет работать еще лучше.

— Так точно, товарищ Сталин! — воскликнул Хрущев, к которому вновь вернулось жизнерадостное настроение. — Именно на это мы и нацеливаем московскую парторганизацию…

— А что делается практически в этом направлении? — спросил Сталин, и в голосе его Никита Сергеевич почувствовал нотки явного недовольства.

И, стараясь заглушить эти нотки и собственный страх, Хрущев заговорил, пристально следя за выражением лица Сталина, перестав светиться и сиять, как бы потянув за рукоять кинжала и обнажив узкую полоску стали:

— Органы НКВД и госбезопасности по Москве и области, товарищ Сталин, арестовали к сегодняшнему дню более трех тысяч человек и ведут расследование их антипартийной и антисоветской деятельности. Часть дел уже закончена следствием. Исходя из ваших указаний, товарищ Сталин, я принес списки людей… вернее сказать, нелюдей, которых специально назначенные тройки должны приговорить к высшей мере наказания. Здесь секретари райкомов, райсоветов, директора заводов, институтов и прочие должностные лица. Мне позвонил товарищ Поскребышев и передал, что вы желаете видеть эти списки, товарищ Сталин…

— Давай, — произнес Сталин, протягивая руку.

Никита Сергеевич торопливо раскрыл папку, вынул скрепленные между собой листы с напечатанными на них в алфавитном порядке фамилиями и должностями, которые за этими фамилиями значились.

Сталин взял листы, заглянул в последний, спросил:

— А где твоя фамилия, Микита?

— То есть как, товарищ Сталин? — враз сник и посерел Хрущев. Он вспомнил, как холодно разговаривал с ним в приемной Поскребышев, что Сталин не подал ему руки, что в приемной почему-то находятся майор и капитан госбезопасности, которые проводили его долгим оценивающим взглядом, и пролепетал едва слышно: — Но если вы прикажете, товарищ Сталин…

— Прикажу, — медленно произнес Сталин и, ткнув черенком трубки в угол первого листа, пояснил, пристально глядя на Хрущева щелками табачных глаз: — Вот здесь должна быть твоя резолюция… Или ты хочешь остаться в стороне, сохранить невинность?

Хрущев перевел дух, отер обильный пот с лица и шеи большим платком, и на лице его землистый оттенок сменился густым багровым цветом.

— Так я, товарищ Сталин… Так мне казалось, что… Да я хоть сейчас с превеликим удовольствием! — вдруг вскричал он, вырывая из рук Сталина листы.

— Вон красный карандаш, — показал Сталин на малахитовый стакан, из которого торчали разноцветные карандаши.

Хрущев выдернул карандаш, согнулся над столом и размашисто написал в углу первого листа: «Собакам собачья смерть!!!» — и поставил три жирных восклицательных знака, после чего размашисто подписал: НХрущев.

— Вот это другое дело, Микита. А то мне докладывали, что ты на собрании партактива в Доме Союзов все на НКВД да на Ежова ссылался, а сам будто бы в стороне. Смотри у меня! — погрозил Сталин трубкой и, взяв листы, стал просматривать фамилии.

— Что вы, товарищ Сталин! — раскинул руки Хрущев. — Я имел в виду, что партия и весь трудящийся народ… Я ведь понимаю, что значит личная ответственность перед партией, ее Цэка, Политбюро и лично перед вами, товарищ Сталин…

Сталин снова ткнул трубкой в список:

— Тут у тебя значится Задонов Л. П. Это какой такой Задонов? Это не родственник писателя Задонова? Не брат его?

Никита Сергеевич опять посерел.

— Н-не могу знать, товарищ Сталин. Списки составляли… Но если вы прикажете…

— Как же ты подписываешь список, а сам не знаешь, кто в нем значится? Кто потом будет отвечать перед партией за допущенные перегибы? А если ты приговорил нужного партии человека? Тем более что здесь значится: инженер-котлостроитель…

— Не углядел, товарищ Сталин, — лепетал Никита Сергеевич. — Всех не проверишь. К тому же товарищи в УНКВД по Москве и области заслуживают доверия… Правда, и среди них могут оказаться и оказываются, но… Я прикажу проверить и уточнить. Сегодня же…

— Поздно. Если это родственник писателя Задонова, то надо брать и самого писателя, — раздумчиво произнес Сталин и принялся набивать табаком трубку.

— Я прикажу вычеркнуть из списка… — промямлил Никита Сергеевич.

— Поздно. Если начнем списки переделывать да вычеркивать, так увязнем в этом болоте, что не вылезем. Пусть все остается, как есть. А вот что делать с самим писателем в этом случае? — спросил Сталин у самого себя и надолго замолчал, раскуривая трубку.

Сделав несколько затяжек дымом, он пошел вдоль стола. Проходя мимо Хрущева, усмехнулся в усы: Хрущев стоял, как вкопанный, и обильно потел, следя за Сталиным поросячьими глазками из-под белесых бровей.

— Мда, что же нам делать с этим Задоновым? — еще раз спросил Сталин, стоя к Хрущеву спиной. — Что ты, Микита, знаешь об этом писателе?

— Я? Если честно, товарищ Сталин…

— А ты как хотел?

— Только честно, товарищ Сталин! Так вот, я и говорю, положа руку на сердце: не знаю. Как-то не довелось… все дела да дела, вздохнуть некогда…

— Значит, не читал Задонова, Микита?

— Что-то такое читал, товарищ Сталин, но в общем и целом не читал.

— У одного товарища Сталина, выходит, никаких дел, — проворчал Сталин. — Как может член партии, называющий себя истинным большевиком-ленинцем, делать хорошо дела, если не знает, что об этих делах думают наши лучшие писатели? Только невежественные люди могут полагать, что они знают все и все понимают. Такие самоуверенные люди партии не нужны. Партии нужны грамотные и разбирающиеся во всех вопросах работники.

— Я непременно, товарищ Сталин…

— Партии Задонов нужен… — не обратил Сталин внимания на Хрущева, продолжая развивать свою мысль. — Таких писателей не так уж много… Их ценить надо, оберегать… Иногда даже прощать им некоторые ошибки, воспитывать в партийном духе… Пожалуй, простим ему его брата. Пусть пишет. — И, повернувшись к Хрущеву, приказал:

— Проследи, чтобы ни один волос с головы писателя Алексея Задонова не упал.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — изогнулся Никита Сергеевич, оттопырив широкий зад. — Приму к незамедлительному исполнению… непременно прочитаю писателя Задонова от корки до корки… с этих самых пор стану пристально следить за всей литературой, товарищ Сталин, как слежу за тем, что пишут газеты…

Сталин покосился на него, подумал: «Этот родную мать зарежет», — вяло махнул рукой, отпуская Хрущева, погрозившись:

— Смотри у меня.

И наблюдал с усмешкой, как Хрущев пятится задом и, лишь оказавшись возле двери, повернулся боком, открыл ее и выскользнул из кабинета.

Когда дверь закрылась, Сталин освобожденно улыбнулся и тихо рассмеялся перхающим смехом: страх Хрущева его позабавил, но и заставил лишний раз убедиться, что посредственный, но преданный человек в тысячу раз полезнее для дела, чем обладающий выдающимися способностями, но сомневающийся.

Правы древние мудрецы: всякая власть держится исключительно на дураках.

Когда Поскребышев вновь зашел в кабинет с бумагами, Сталин спросил у него:

— Как там Хрущев, не намочил у тебя в приемной?

— Намочить не намочил, но штаны точно были мокрыми, товарищ Сталин, — ответил тот и скупо улыбнулся. — Я еще поставил у двери двоих из охраны. Никита как увидел их, так чуть не сел на пол: решил, что это по его душу.

— Ну, ты!.. Не очень-то, — погрозился Сталин, подняв на своего секретаря табачные глаза. — Не забывайся.

— Я не забываюсь, товарищ Сталин.

— То-то же. И вот еще что… — Сталин задумался на минутку, глядя куда-то в пространство, потом, кашлянув, произнес тише обычного: — Доставь-ка сегодня… в кремлевскую квартиру… часов эдак в десять… Киру Ивановну… Только без хамства.

— Будет исполнено, товарищ Сталин.

Глава 12

Кира Ивановна, жена командарма первого ранга Кулика, приглянулась Сталину на одном из домашних приемов, которые устраивал Ворошилов для своего окружения. Сталин, пожалуй, не обратил бы на эту вызывающе красивую женщину особого внимания, если бы не заметил с ее стороны повышенного и несколько странного внимания к себе. Именно странного, в котором он сразу не разобрался, но потом, по прошествии времени, вспомнив это внимание, определил его как внимание блудливой самки. Тогда Сталин лишь отметил это внимание, но никак внешне не показал, что заметил его.

Через несколько дней на его столе лежала справка о том, что представляет из себя Кира Ивановна Кулик. Ее отец, бывший граф и царский контрразведчик, расстрелян чека в восемнадцатом году во времена «красного террора»; мать в эпоху нэпа держала в Петрограде кафе. В нем работали Кира и две ее сестры. Затем Кира вышла замуж за нэпмана-еврея, которого вскоре «раскулачили» за какие-то аферы и отправили в Сибирь. С командармом Куликом она познакомилась в Сочи, тот втюрился в эффектную женщину и предложил ей руку и сердце. Кира Ивановна размышляла не слишком долго: быть женой красного генерала куда предпочтительнее жены торгаша, пребывающего в местах весьма отдаленных.

Что ж, жизненные установки этой бабы Сталину ясны, ее на первый взгляд странное внимание к нему тоже вполне объяснимо: бывшая графиня упорно лезет вверх, используя для этого мужчин и свою красоту. Что ж, можно пойти ей навстречу.

Через какое-то время Кира Ивановна вновь появилась на даче у Ворошилова вместе со своим мужем, командармом Куликом. На этот раз Сталин будто невзначай уделил ей несколько минут. Разговор зашел о кинофильме «Петр Первый», только что вышедшем на экраны страны. Кира Ивановна о кинофильме отзывалась восторженно, как и об одноименном романе Алексея Толстого.

— Мне особенно понравилась там сцена, в которой Петр Первый требует от Меньшикова, чтобы он показал ему его новую горничную! — воскликнула Кира Ивановна, блестя большими блудливыми глазами. — Как это символично, товарищ Сталин! Я бы даже сказала: революционно! Из кухарок в царицы! Мне кажется, царь Петр был первым революционером в России! Ах, простите мне мою революционную неграмотность!

— А вы не хотите повторить судьбу этой кухарки? — спросил Сталин, пристально заглядывая в глаза бывшей графини.

— В каком смысле, товарищ Сталин? — сделала она вид, что не поняла, о чем идет речь.

— В прямом.

— О-о! Вы мне, надеюсь, дадите время подумать?

— Разве Петр дал такое время бывшей кухарке?

— Ну, разве что для пущей аналогии! — рассмеялась Кира Ивановна, и все, кто присутствовал в зале, оглянулись на нее и Сталина, стоящих возле окна.

— Так я пришлю за вами, — произнес Сталин серьезно и, отвернувшись, пошел к столу. Краем глаза он заметил ревнивый взгляд Кулика и подумал, что надо бы подсказать Ворошилову, чтобы тот отправил своего наперсника в какую-нибудь командировку.

Так Кира Ивановна оказалась на даче в Кунцево. С ней не пришлось играть даже в ту весьма условную игру, в которую приходилось играть с другими женщинами, оказывавшимися на ее месте: те подчинялись силе, эта шла в объятия Сталина сама. И первая из всех посмела оценить его мужские достоинства:

— А вы, Иосиф Виссарионович, должна вам заметить, мужчина, и при том — с большой буквы, то есть на уровне своего положения. — И рассмеялась воркующим смехом.

Смех этот Сталин вспоминает часто. С некоторых пор ему очень недостает этого смеха. Иногда воспоминания о нем мешают работать. Но он не гонит эти воспоминания, он наслаждается ими, погружается в них, закрыв глаза и на несколько минут забывая о делах.

Сегодня она засмеется снова своим необыкновенным смехом и дарует успокоение, так необходимое ему в это трудное время.

Глава 13

Командир Шестого кавалерийского корпуса сорокалетний комкор Георгий Константинович Жуков просматривал газеты во время завтрака у себя дома. На второй полосе «Правды» он прочел короткое сообщение о том, что дело группы высших советских военачальников, составивших заговор против советской власти, нарушивших воинскую присягу, вставших на путь предательства Родины, на путь служения разведке одного из иностранных государств, ведущих недружественную политику по отношению к Советскому Союзу, было рассмотрено на закрытом заседании Специального судебного присутствия Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Обвиняемые: Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман, Фельдман, Примаков, Путна признали себя виновными по всем статьям предъявленного обвинения. Суд приговорил их к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Причисленный к обвиняемым начальник Главного политического управления Красной Армии комиссар первого ранга Гамарник покончил жизнь самоубийством до ареста.

И далее отклики трудящихся на этот приговор.

Жуков отодвинул в сторону стакан с недопитым чаем и незряче уставился в окно, за которым буйным цветом распустился куст жасмина, будто его среди лета усыпали крупными снежинками. Цветущий жасмин — и это сообщение… В голове не укладывалось. Хотя именно такой исход готовила изменникам волна митингов с требованием высшей меры наказания, прокатившаяся по стране сразу же после ареста поименованных военачальников. Прошли митинги и в полках кавалерийского корпуса, которым командовал Жуков. Правда, он побывал не на всех митингах, но знал, что там были сказаны слова и приняты резолюции такие же, как и везде.

Однако слова словами, резолюции резолюциями, но Жуков знал этих людей — одних больше, других меньше, и это знание мешало ему понять, почему они… пали так низко. И главное — зачем? Что толкнуло их на измену? И была надежда, что не всем уготована такая жестокая участь. Особенно жаль было Уборевича, наиболее талантливого среди осужденных. Но надежда эта не оправдалась.

Жена, сидевшая сбоку и кормившая дочь манной кашей, глянула на мужа, распахнула глаза, спросила равнодушно-усталым голосом:

— Что-нибудь случилось, дорогой?

— А? Что? А-а, нет, ничего не случилось, — очнулся Георгий Константинович. Пояснил: — Тут вот… в газете… глянешь потом. — И, выходя из-за стола, произнес обычное: — Я на службу. Буду, скорее всего, поздно. Обедать не жди.

У входа снял со стены саблю, прицепил, поправил перед зеркалом фуражку и вышел из дому, невысокого роста, крепко сбитый, с широкой грудью, с тяжелым раздвоенным подбородком, с пристальным, неломким взглядом глубоко упрятанных серых глаз. Постоял несколько мгновений на крыльце, щурясь от яркого утреннего солнца, вдыхая пряный аромат жасмина. И снова изумился поразительному несоответствию: сообщение в газете и… и все то же солнце, тот же жасмин, за калиткой урчит ожидающий его автомобиль, по улице едет пароконная подвода, на передке сидит белорус в расшитой рубахе навыпуск, подпоясанный витым шнуром с кистями, на голове соломенная шляпа, в зубах короткая трубка, вьется голубоватый дымок. И белорусу этому, скорее всего, совершеннейшим образом начхать на то, о чем сообщают все газеты. Ему, может быть, хоть всех расстреляй, лишь бы он мог куда-то ехать в своей колымаге и сосать свою трубку. А комкору Жукову ехать в знаменитую Четвертую Донскую казачью кавалерийскую дивизию, проводить полевые учения по отработке взаимодействия с танковой бригадой в наступательном бою при поддержке артиллерии и авиации. Знаменита эта дивизия тем, что с нее начиналась Первая Конная армия Буденного. На учениях будут присутствовать гости: офицеры и генералы германского Генштаба, нарком обороны маршал Ворошилов и начальник Генштаба РККА командарм первого ранга Шапошников.

А люди, о которых он прочитал в газете, которых знал… а людей этих уже нет. И не будет… Черт знает что!

И неясная тревога вдруг охватила комкора Жукова.

Хотя ему-то, Жукову, чего тревожиться? Ни в заговорах не участвовал, — в мыслях не держал подобное, — ни присягу не нарушал даже по мелочам. И пользуется лишь тем, что дано ему от государства: просторный дом в несколько комнат, машина с личным шофером, конный выезд, верховая лошадь, прислуга. Конечно, жена могла, если бы захотела, обойтись и без прислуги, но у всех так, почему у него, Жукова, должно быть иначе? Даже удивились бы, если бы иначе. А во всем остальном он чист и перед присягой, и перед совестью, и перед властью, и перед наро… Впрочем, народ тут ни при чем.

Весь день прошел в ожидании разъяснений каких-то неизвестных обстоятельств, отсутствующих в скупых газетных строчках. Ведь расстреляли только верхушку, а верхушка не может действовать сама по себе: у нее должно быть какое-никакое основание в виде тех, кто выполнял отдельные поручения и что-то там еще. Не исключено, что теперь начнут трясти и дальше.

А может, уже перетрясли? Перетрясли, а он не заметил или не обратил внимания, потому что где-то, а не здесь. Перетрясли, но не сообщили, посчитав, что подробности всем знать ни к чему. Жуков вглядывался в лица окружавших его командиров, в лица Ворошилова и Шапошникова, немецких офицеров и генералов, пытаясь отыскать в них ту же тревогу, а если не тревогу, то удовлетворенность и обеспокоенность одних, досаду и разочарование других. Но лица были бесстрастны, точно ничего не случилось. Может, не успели прочесть газеты? Все может быть. Но вот он, Жуков, прочитал — и что? Есть на его лице что-то такое, что выделило бы его из общей массы? Если не считать озабоченности ходом учений, положенной ему по должности…

А на широком поле с небольшой речушкой, оврагами и перелесками, рвались снаряды, неслись и стреляли, не останавливаясь, танки и бронемашины, скакали эскадроны, размахивая клинками, перемещались густые цепи пехоты, саперы наводили мосты, с самолетов сыпался десант и плыл над полями-лесами этакими белами одуванчиками. Все это, как в хорошем спектакле, было заранее продумано и отрепетировано, и ему, командиру корпуса, одного из лучших корпусов в Красной армии, оставалось лишь следить, чтобы спектакль не давал сбоев.

И все прошло, как по маслу.

Потом был длинный стол под полотняным навесом, на котором среди всякой снеди высились бутылки с водкой и пивом (немцы ведь очень любят пиво), хозяева потчевали гостей, звучали на двух языках тосты за вечную и нерушимую дружбу, за мир и процветание обоих народов, за здоровье и мудрость их великих вождей.

Проводив немцев, Жуков, его заместители по корпусу, командиры дивизий и начальство из штаба Белорусского военного округа остались возле того же, но уже прибранного стола, а с ними Ворошилов и Шапошников.

— Читали? — спросил Ворошилов, пристально вглядываясь в лица командиров, показав им сложенною вдвое газету.

— Читали, — прозвучало в ответ нестройным хором.

— Прочитать — это одно. Сделать соответствующие выводы — совсем другое. Видали немцев? А? Скисли — вот! А почему? А потому, что потеряли опору в нашей армии для своих коварных планов против Советского Союза. Однако не все занозы вытащены. Еще много осталось. Но мы вытащим все, освободим нашу армию от предателей и фашистских наймитов. И мы уверены, что сделаем это с вашей помощью. Потому что всенародная любовь к нашей армии и поддержка, а так же мудрое руководство страной и партией со стороны Цэка и гениального вождя и учителя товарища Сталина делают нас непобедимыми. Несмотря ни на какие козни врагов. Об этом не забывайте. Да. Ученье вы провели хорошо. Можно сказать, отлично. Утерли нос немцам. Пусть видят и делают выводы, что с нами лучше не ссориться. От имени наркомата обороны и от себя лично поздравляю вас с отличной работой.

И маршал Ворошилов повернулся к стоящему рядом комкору Жукову, обнял его и трижды расцеловал. Потом, отступив, пояснил:

— Вот так вот, в его лице весь ваш корпус до последнего красноармейца.

— У нас нет последних, товарищ маршал! — не согласился Жуков, и лицо его вспыхнуло дерзким пламенем.

Ворошилов несколько мгновений молча смотрел на Жукова сузившимися глазами, затем расплылся в улыбке:

— Вот это комкор! Своих в обиду не даст. Молодец!

Потряс руку и пошел к машине. За ним, тоже тряхнув руку Жукову, двинулся и начальник Генштаба Шапошников. За ними потянулось окружное начальство.

Домой Жуков вернулся поздно. Хотя он пил наравне со всеми, но был трезв, как стеклышко, и только лицо горело да поперек лба пролегла глубокая складка. Впрочем, мыслей в голове не было никаких. Да и откуда им взяться? Стукнули обухом по голове, и чтобы после этого были мысли? Так не бывает. И Ворошилов ничего не разъяснил. Наоборот — затемнил еще больше. А завтра предстоят митинги в полках и батальонах… с поддержкой приговора. И на некоторых из них ему, комкору Жукову, надо побывать и даже выступить. Что ж, надо так надо.

А дома — слезы.

Жена, прочитав сообщение в газете, оплакивала не столько покойников, сколько их жен, со многими из которых дружила что называется семьями… пока мужья где-то там месят грязь или глотают пыль на своих полигонах со своими полками и дивизиями.

— Боже, и что таки теперь уже будет с Гамарниками? А Фельдманы? А Эйдиманы?

Жуков хмурился, отмалчивался. У него и самого на душе было муторно. А тут он впервые обратил внимание, что жена его оплакивает только евреев, хотя среди осужденных есть и русские. Не выдержав причитаний, оборвал:

— Ну, хватит! Мертвых не воскресишь. Не нужно им было устраивать всякие там… — и покрутил в воздухе растопыренной пятерней: откуда ему знать, что они там устраивали.

Раздевшись до трусов, захватив полотенце, пошел в сад, где в стоящей на столбах железной бочке грелась весь день вода, чтобы пролиться дождем на его уставшее и пропотевшее тело.

Глава 14

Миновало несколько дней. На воскресенье, на 16–00, в Доме комсостава назначена конференция партактива Шестого кавкорпуса. Прошел слух, что на конференции будет присутствовать сам новоиспеченный начальник Главного политического управления РККА, комиссар первого ранга Лев Захарович Мехлис.

Народ стал собираться за час до открытия. Но не было заметно обычного в таких случаях оживления, веселых голосов давно не видевшихся сослуживцев: дивизии и полки корпуса разбросаны на огромной территории, примыкающей к самой границе с Польшей. Молчаливый обмен крепким рукопожатием, вопрошающие взгляды, недоуменное молчание.

Президиум уже на месте. Хмурые лица. Время начинать — Мехлиса нет. Десять минут, пятнадцать…

Наконец послышался требовательный сигнал автомобиля. Жуков, сидевший в президиуме, приподнялся и снова опустился на стул. Начальник политотдела Белорусского военного округа сорвался с места, кинулся встречать. За ним начальник политотдела корпуса.

Мехлис появился из-за кулис, остановился, пристально вглядываясь в зал. Невысокого росточка, узкоплечий, коротконогий, с острым лицом аскета, с барашковой шевелюрой на голове, он походил бы на эстрадного артиста, если бы не его желчное лицо с крепко сжатыми узкими губами.

Зал встал. Без всякой команды.

Мехлис удовлетворенно покивал головой, занял место в президиуме совещания между начальником политотдела и командиром корпуса комкором Жуковым.

Неожиданное участие Мехлиса в совещании настораживало. Его мало знали в армии, но Жуков, в начале тридцатых служивший в наркомате обороны, то есть в Москве, был наслышан о Мехлисе как о человеке принципиальном, жестком и даже жестоком. Видимо, не случайно он выбрал Шестой кавкорпус для участия в конференции партактива в связи с судом и приговором над группой военачальников: корпус известен как кузница командирских кадров, он находится под пристальным вниманием Ворошилова и Буденного; служившие здесь быстрее обрастают звездами, сюда в первую очередь поступает новое вооружение, здесь отрабатываются новые методики, уставы и наставления. Следовательно, Жуков должен рассматривать присутствие начглавполитупра как честь, оказанную не только прославленному корпусу, но и командиру этого корпуса. Так что волноваться вроде бы не из чего. И все-таки Жуков волновался, хотя его волнение не прорывалось наружу сквозь каменную маску на волевом лице.

Доклад делал Мехлис. Он говорил о том же, о чем несколько дней назад поведал им Ворошилов. Но со всякими нужными и ненужными, по мнению Жукова, подробностями. О том, например, что Тухачевский, мало того, что служил немцам, мало того, что мнил себя этаким Александром Македонским или Наполеоном, так он еще и баб менял, как портянки. Более того, к нему бабы вставали в очередь, как к какому-нибудь знаменитому гинекологу. А Гамарник… Этот перевертыш насадил по всей Красной армии своих людей, преданных не только ему лично, но, что особенно отвратительно, предателю революции Троцкому. В таком же духе Мехлис отозвался о каждом из осужденных. При этом так смаковал эти самые подробности, точно сам присутствовал при их совершении. И всем оставалось лишь удивляться, как всего этого не замечали раньше, а если замечали, то как могли проходить мимо?

— Мы только в начале пути по искоренению «пятой колонны» троцкистско-фашистских ублюдков из армейской среды! — выкрикивал Мехлис петушиным голосом, вцепившись в трибуну двумя руками, то клонясь вперед, то откидываясь назад, брызжа слюной и, похоже, распаляясь от звука собственного голоса. — Все, кто так или иначе был связан с осужденными, подлежат тщательной партийной проверке до самой, что называется, подноготной. В преддверии новой мировой войны, последней войны в истории земного шара, в преддверии мировой революции мы не можем сидеть сложа руки и ждать, когда нам в спину вонзят предательский нож последыши Тухачевского и прочей сволочи. Именно с этой точки зрения коммунисты вашей парторганизации должны рассматривать начавшуюся чистку своих рядов от пробравшихся в них врагов народа. Именно такая задача поставлена перед нами Цэка и лично товарищем Сталиным, нашим великим вождем и учителем, который неусыпно следит за происками врагов, с какой бы стороны они не исходили. На эту задачу нацелен и нарком внутренних дел товарищ Ежов. Из его ежовых рукавиц не выскользнут даже очень скользкие типы. Этой точки зрения должна неуклонно придерживаться ваша партийная организация на нынешней конференции.

И Мехлис, отерев со лба пот большим платком, затем отпив из стакана несколько глотков воды, дернулся вперед и стал выкрикивать еще более звонким голосом:

— Да здравствует наша непобедимая Красная армия!

— Да здравствует Центральный комитет нашей великой ленинской партии большевиков!

— Да здравствует грядущая мировая революция!

— Да здравствует товарищ Сталин! Ура!

Зал поднялся — и стены его вздрогнули от троекратного «ура».

Оркестр грянул «Интернационал», и несколько сотен командирских глоток, прокаленных жарой и холодом, подхватили:

Вставай проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов!

Жуков пел вместе со всеми, не слыша своего голоса. Он не был ни голодным, ни рабом, но где-то там их были миллионы и миллионы, и, следовательно, без его помощи они не обойдутся.

Затем начались выступления. Они походили одно на другое. Выступающие поддерживали и одобряли принятые меры, осуждали врагов трудового народа и обещали твердо стоять на страже единства партии, чистоты ее рядов, нетерпимо относиться к перерожденцам и предателям, пролезшим в их среду, если таковые будут выявлены.

Жуков смотрел в зал, слушал, что говорили ораторы, и сам бы говорил то же самое, и никого бы это не удивило: все одно и то же, одно и то же. Он уж почти и не слышал, о чем говорили с трибуны, занятый своими мыслями, далекими от этого зала. Последние учения показали не только достижения в боевой подготовке, но и весьма существенные недостатки, которые не видели, скорее всего, ни гости, ни высокое начальство, но видел он, командир корпуса. Что-то не так было в самой схеме ведения наступательного боя, которая в значительной степени копировала наступательную тактику времен гражданской войны, когда преимущество получал тот, у кого больше солдат в атакующих цепях или конников в кавалерийской лаве. И получается, что танки и авиация служат лишь усилением этих цепей и лав, добавлением к ним и никакой самостоятельной роли не играют. Получалось, что расчет по-прежнему на большую массу, которая непременно раздавит массу меньшую. При всех прочих равных условиях. А если условия не равны? Что тогда? Над этим еще надо думать и думать, ломать сложившиеся стереотипы, и прежде всего в себе самом. Надо будет попробовать использовать танки в качестве быстрейшего доставления пехоты к позициям противника, а то ведь получается так, что танки проходят оборону противника, а пехота отстает, ложится под пулеметным огнем врага, несет неоправданные потери. То есть масса теряет в весе. И что дальше? Дальше ясности нет. Тухачевский и другие теоретики пытались внести эту ясность, но проявилась она далеко не во всех компонентах учебных боев.

А еще Жукова все время отвлекали и раздражали нервно и безостановочно шевелящиеся тонкие пальцы Мехлиса на красном сукне стола. То ли они отбивали такт какой-то мелодии, то ли это такая привычка у начальника Главполитупра, то ли ему не нравится, что говорят с трибуны.

И вдруг Жуков услыхал свою фамилию. И насторожился. Выступал старший политрук из корпусной многотиражки.

— Да, мне всегда казался подозрительным этот человек! — воскликнул оратор, показывая рукой в сторону президиума. — Правда, у меня нет непосредственных данных о его вредительской и шпионской деятельности. Но тот факт, что он служил под непосредственным командованием таких врагов народа, как Тухачевский и Уборевич, что он наверняка снюхался с ними, служа в инспекции кавалерии при наркомате обороны и на других должностях, есть факт бесспорный и неопровержимый. Я думаю, что партийная организация корпуса должна разобраться, почему комкор Жуков так быстро продвигается по службе, хотя звезд с небес, как говорится, не хватает. Надо разобраться, почему товарищ Жуков считает, будто опыт нашей армии, накопленный в период гражданской войны, уже устарел и годится лишь для того, чтобы его сдали в музей. От этих рассуждений тянется прямая дорога к Тухачевскому, от Тухачевского к Троцкому и прочим прислужникам мирового империализма. А то получится так, как говорил товарищ Ворошилов: главные занозы мы вытащили, а неглавные остались, а от них, сами знаете, происходят всякие нарывы и воспаления организма. Как бы нам потом локти себе кусать не пришлось, товарищи коммунисты. Обязанность большевика, члена ленинско-сталинской партии требует от меня сказать больше того, что было здесь уже сказано: есть у нас еще и такие товарищи, чья преданность партии и товарищу Сталину находится под большим вопросом. Я имею в виду не только комкора Жукова, но и некоторых командиров дивизий и полков, а также отдельных политработников. Потому что нам, газетчикам, постоянно вращающимся в красноармейских массах, виднее, кто чем дышит не только внизу, но и наверху. И список таких командиров, сущность которых нуждается в тщательной проверке со стороны парторганизации, вот он! — и оратор помахал белым листком бумаги. — Его я передаю непосредственно комиссару первого ранга товарищу Мехлису, как принципиальному большевику и ближайшему соратнику товарища Сталина.

И с этими словами, громко топоча каблуками по деревянному настилу подмостков, держа белый листок в вытянутой вперед руке, оратор направился к столу президиума, не глядя ни на кого, кроме Мехлиса. На его полном лице застыла гримаса то ли боли, то ли омерзения к тем, кто в этом листке поименован. Положив листок перед Мехлисом, он произнес с надрывом в голосе:

— Прошу вас, товарищ комиссар первого ранга, принять и рассмотреть в срочном порядке!

— Рассмотрим, — буркнул Мехлис, взял листок, пробежал его глазами и положил в папку.

Зал точно окоченел.

И Жуков вспомнил стычку с этим редактором «Боевого листка» по поводу одной из заметок, опубликованных в этом «листке». В ней говорилось, что опыт армий западных стран нам не указ, что мы имеем свою славную историю, на которую и должны опираться. Жуков пытался доказать газетчику, что, слов нет, исторический опыт важен, но на нем одном далеко не уедешь, надо искать новые формы и методы, не грех кое-что перенять и у наших потенциальных противников. Редактор… дай бог памяти, как же его фамилия? — нет, не вспоминается, — вроде бы согласился, а на самом деле вон какие сделал выводы.

И в своей груди Жуков, не раз глядевший в глаза смерти, почувствовал леденящий холод.

Глава 15

Через неделю Жукова вызвали в партийный комитет штаба корпуса, располагавшийся на том же втором этаже здания, что и кабинет Жукова. Только в другом крыле. Секретарь комитета капитан Воронец, пряча глаза, протянул Жукову листок, в котором были перечислены обвинения в его, Жукова, адрес: отход от линии партии на современное строительство вооруженных сил, преклонение перед Западом, тесное сотрудничество с предателями Родины и партии Тухачевким, Уборевичем и Якиром.

— Но это же ложь! — возмутился Жуков. — Я, как и тысячи других, служил под командованием названных товарищей… то есть бывших товарищей, разумеется, но из этого не следует, что я сотрудничал с ними в их шпионской деятельности.

— Но вы посылали им отчеты о боеготовности подчиненных вам воинских подразделений, которые они передавали в германский Генштаб.

— Посылал. И все посылали по команде. Ибо так положено. Так что теперь — всех на плаху? Ты хоть понимаешь, что говоришь?

— Попрошу мне не тыкать, товарищ комкор! — взвизгнул секретарь парткома, поднимаясь из-за стола, и уши его вспыхнули малиновым цветом. — Вы эти хамские привычки бросьте! Я представляю здесь партийную организацию! И не позволю вам, товарищ комкор, унижать мое командирское и партийное достоинство!

Жуков набычился, закусил нижнюю губу: он не привык, чтобы на него кричали. В царской армии — другое дело. Или когда он командовал эскадроном при подавлении антоновского мятежа. Но это были такие времена, когда никто за словом в карман не лез, пользовался первым же пришедшим даже и не на ум, а на язык. А тут какой-то капитанишка ему, комкору, который…

— Я буду жаловаться, — бросил Жуков, повернулся и вышел.

Он быстро шел по длинному коридору. И чем дальше, тем все более крепло в нем ощущение, что движется он как бы в пустоте: все, кто появлялся в коридоре, куда выходило множество дверей, тут же, завидев командира корпуса, кидались назад, точно он был прокаженным и мог заразить любого, кто окажется с ним рядом.

Войдя в свой кабинет, не обратив внимания ни на своего адъютанта, ни на дежурного по штабу, вскочивших при его появлении, он сел за стол и обхватил голову ладонями. Хотя он погрозился жаловаться, но слова были сказаны только потому, что сказать больше было нечего. Да и кому говорить? Этому капитану, который и сам небось дрожит за свою шкуру в ожидании, как бы и его не притянули за подобное же. Жаловаться в политуправление округа? Бесполезно: начальник политуправления присутствовал на партконференции и словом не обмолвился против. Остаются двое: Ворошилов и Сталин. Но не усугубит ли жалоба, отправленная на их имя, его положение? Станут ли они разбираться с каким-то комкором, каких в армии не один десяток? Нет, этот шаг надо хорошенько обмозговать.

Нажав кнопку вызова, он приказал застывшему в дверях адъютанту:

— Вели оседлать моего коня.

— Есть! — произнес адъютант и вышел из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь.

Через десять минут Жуков спустился с крыльца. Ординарец держал под уздцы вороного дончака. Рядом стоял адъютант со своим конем.

Жуков с крыльца вдел ногу в стремя, кинул в седло крепко сбитое тело. Увидев, что и адъютант садится в седло, коротко бросил:

— Останешься здесь. Я буду через час.

Огрел коня плетью, и тот, взвившись на дыбы от незаслуженной обиды, рванул с места в карьер, храпя и екая селезенкой.

Мимо пролетали дома и домишки захолустного городка, приютившегося на крутом берегу небольшой реки. Из-под копыт шарахались куры и гуси. Над плетнями белели белыми платками бабьи головы, соломенные шляпы стариков.

Несколько минут бешеной скачки — и последний дом остался позади, а грунтовая дорога с разъезженными тележными колеями почти сразу же нырнула в густой полумрак елового леса. Свистел в ушах ветер, мелькали стволы деревьев, солнечные пятна сменялись темной тенью, конь выгибал шею, косил кровавым глазом, будто пытаясь угадать, как долго ему скакать неизвестно куда и зачем.

Вымахали в поле, голубое от цветущего льна. И Жуков придержал коня, пустив его размашистой рысью. Дальше потянулся луг. Слева река, справа пасется стадо коров, мечутся туда-сюда их хвосты, отгоняя мух и слепней. Пастух стоит в распахнутом брезентовом дождевике, длинный ременный кнут свисает с его плеча, над лесом и полем громоздятся облака. Похоже — к дождю.

Жуков повернул к реке, берега которой поросли копнообразными ивами. Конь вошел в воду по колена, стал пить, фыркая от удовольствия, роняя в воду звонкие капли.

Так что же дальше? Скакать и скакать, а потом вынуть револьвер и застрелиться? Как Гамарник? Нет, это не выход. Но и ждать, пока над тобой поднимется топор палача, еще хуже. И думать тут не о чем. Отбить телеграмму Ворошилову, который его, Жукова, знает. Может, не так хорошо, как хотелось бы, но рядом с ним Буденный, тот знает лучше, подскажет, если, конечно, спросят. А вторую телеграмму — для страховки — Сталину. А там будь что будет.

Через час Жуков остановил коня возле почты, привязал его к стойке крыльца. Вошел в открытую дверь, в прохладный полумрак небольшого помещения. Спросил:

— От вас можно послать телеграмму в Москву?

— Да, конечно, — ответила молодая и очень миловидная женщина.

Но Жукову было не до ее внешности. Он попросил бумагу и карандаш.

— Так есть бланк, товарищ командир, — сказала женщина, мило улыбнувшись. — А на столе ручки и чернильница.

— А-а, ну да. Давайте ваш бланк. Два бланка, — поправился он.

Взяв бланки, уселся за стол, задумался. Потом решительно написал:

«Партийная организация шестого кавкарпуса возбудила против меня дело в противодействии политике партии в военном строительстве, связях с осужденными врагами народа, преклонении перед Западом. Считаю эти обвинения необоснованными. Прошу разобраться. Комкор Жуков Г.К.» Перечитал, остался доволен. Затем написал адреса: «Москва, Кремль, Сталину И.В.» — на одной телеграмме; «Москва, Наркомат обороны, Ворошилову К.Е.» — на другой.

И отдал бланки женщине.

Женщина, прочитав, тихо охнула и прикрыла рот ладонью.

* * *

— Тут вот у меня телеграмма от Жюкова… Что это за Жюков такой? — спросил Сталин у маршала Ворошилова, когда тот собрался покинуть кабинет после доклада о прошедших учениях в Закавказском военном округе.

— Жуков? — переспросил Ворошилов. — Жуков — это командир Шестого кавкорпуса, который дислоцируется на границе с Польшей в Белорусском военном округе.

— И что? Почему он обращается непосредственно ко мне через голову своего начальства. У тебя что, субординация не соблюдается?

— Соблюдается. Но это особый случай. Я говорил с Буденным. Он отзывается о Жукове положительно.

— Значит, он и тебе жаловался?

— Жаловался.

Сталин встал из-за стола, прошелся по ковру вдоль стола для заседаний. Остановился в его конце, велел:

— Разберись.

— Я передал это Мехлису… — начал было Ворошилов.

— Сам разберись! — повысил Сталин голос. — Мехлису только дай, он всем головы поотрывает.

— Хорошо, Коба, я разберусь лично.

— Не сам. Поручи Буденному: он должен знать свои кадры. Вот пусть и занимается.

Сталин помолчал, затем тихо произнес, но Ворошилов расслышал:

— Мне нравятся люди, способные постоять за себя.

Глава 16

В огромной квартире, занимаемой Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, директором и главным режиссером театра имени Всеволода Эмильевича Мейерхольда же, собралось десятка три актеров, писателей, композиторов, режиссеров, поэтов, драматургов, критиков — все евреи. Ждали гостя — знаменитого немецко-еврейского писателя Лиона Фейхтвангера, приехавшего в Москву на короткое время из… Никто не знал, откуда он приехал, где нашел приют после побега из немецкого концлагеря, куда его отправили, едва Адольф Гитлер захватил власть в Германии.

Приглашенные сидели за большим столом, на котором стояли бутылки с коньяком, водкой и вином, вазы с фруктами, плотно закрытые крышками салатницы.

Обычно, когда эти люди встречались, тут же начинались разговоры «за театр», «за литературу» и за прочие милые их сердцу вещи. Но сегодня оживленного разговора между хорошо знающими друг друга людьми не получалось. Разве что реплики «за погоду», в том смысле, ожидать ли еще холодов и не летних дождей, и когда наконец лето заявит о себе во весь голос.

— Как мерзко, братья, жить в Москве в объятьях питерской погоды, — продекламировал поэт Фефер, поведя в пространстве тонкой рукой.

— И изнывать весь день в тоске, глядя на мрачны небосводы, — подхватил другой поэт, по фамилии Уткин.

Посмеялись, но не слишком весело.

Гость запаздывал.

Нервничали, поглядывая на часы.

Нервничал хозяин, бегал по гостиной, заламывая руки. Иногда останавливался, окидывал взглядом стол и собравшихся за ним людей, морщил лоб, что-то вспоминая очень важное, и уже в какой раз напоминал:

— Значит, как договорились. Чтобы никакой разноголосицы.

Хотя встреча эта была, по заверениям хозяина квартиры, вполне легальной, и на ней присутствовало сразу несколько «секретных» сотрудников НКВД, о которых знали все присутствующие, однако тот факт, что в одном месте собралось столько евреев для встречи с иностранцем, в то время как по стране катится небывалая чистка всех и вся, заставляло многих ежиться и даже жалеть, что их втянули в непонятное для них дело. При этом было известно, что встреча запланирована свыше, следовательно, результат ее тоже запланирован и не может таить в себе ничего страшного. Более того, каждый знал, что сказать по тому или иному поводу, и без всяких там двусмысленностей, а ясно и понятно, чтобы гость, оказавшись за пределами страны, не смог повернуть слова по-своему и не в ту сторону. А кое-кому вообще не досталось никакой роли, разве что кивать головой и молчать. Не знали только, о чем может завести речь почетный гость, а всего не предусмотришь. Тем более что имелся печальный опыт с Андре Жидом.

Наконец раздался звонок в дверь.

Мейерхольд, похожий на складной метр, с вытянутым лицом, кинулся в прихожую. Там затарахтели восклицания на немецком языке, и все гости почему-то встали из-за стола при звуках этой речи. Возможно, они не хотели, чтобы зарубежный гость подумал, будто они пришли сюда поесть, а не ради знаменитого писателя с той стороны. Возможно и всякое другое толкование — в зависимости от того, кто будет толковать и с какой целью.

В гостиную вошел человек лет пятидесяти, в черном костюме и черном галстуке, в белой рубашке, с гладко зачесанными назад черными с проседью волосами, в больших очках, с несколько выдвинутой вперед нижней челюстью и слегка приплюснутым носом. Человек без улыбки внимательно оглядел стоящих вокруг стола людей, точно стараясь убедиться, что все они именно те люди, которых он желал видеть, и только после этого произнес не слишком внятно:

— Шолом!

— Шолом! — вразнобой ответили ему собравшиеся.

И тотчас же робкая улыбка озарила лицо гостя, и навстречу ему засветились ответные улыбки.

И только после этого Мейерхольд выдвинулся чуть вперед и представил гостя на идиш:

— Лион Фейхтвангер. Наш друг и… товарищ. Прошу любить и жаловать.

После чего осторожно подхватил гостя под локоток и провел на почетное место. Задвигались стулья, все сели, с облегчением выпустили из груди застоявшийся там воздух и уставились на гостя.

Первым взял слово хозяин. Он так и сказал:

— Я беру слово на правах хозяина и хочу сказать, что мы собрались здесь в счастливое мгновение нашей жизни, чтобы сердечно приветствовать от имени всех евреев Советского Союза прославленного нем… э-э… прославленного писателя, который приехал в нашу страну, влекомый поисками истины, которая состоит в том, что мы с вами живем в великое время противостояния правды и лжи, противостояния, в котором правда непременно победит. Потому что, я бы сказал, мы все способствуем-таки по мере своих сил этой победе. А теперь позвольте предоставить слово уважаемому гостю, Лиону Фейхтвангеру.

— Я прошу извинить меня за опоздание, — заговорил гость ровным голосом заштатного лектора, когда стихли дружные аплодисменты. — По пути сюда я решил посмотреть ваше метро, и, так уж получилось, что в это же самое время на станции… как ее?.. впрочем, это неважно… так вот, в метро вдруг появился Сталин. И что удивительно, со своими детьми. Были там и другие партайгеноссе, среди которых мне известен лишь Каганович. Да. И как только толпа узнала, что в метро находится Сталин, она буквально обезумела. Все лезли к Сталину, кричали, смеялись, женщины плакали, мужчины поднимали вверх детей. Меня и моих спутников затолкали, едва не сбросили на рельсы. Поезда встали. Сталин что-то говорил, махал рукой. Каждое его слово встречали криками, аплодисментами. Это не могло быть инсценировано. Это возникло стихийно. В Древнем Риме так встречали цезарей. Нечто подобное я видел в Германии в тридцать третьем…

— Это совсем другое! — воскликнул Мейерхольд с радостной и одновременно возмущенной интонацией.

— Это несравнимо! — вторил ему, но без улыбки, Фейербах, бывший глава Революционной ассоциации пролетарских писателей. — Здесь любовь искренняя, от души, от сердца! Сталин — это символ нашего счастья, нашего лучшего будущего. В том числе и для евреев, которые впервые в своей многовековой истории нашли себе настоящую родину. Здесь мы чувствуем себя свободными и равноправными гражданами среди других народов!

— Да-да, — согласился Фейхтвангер, кивая головой. — Я был у Сталина в Кремле, разговаривал с ним. Среди прочих тем затронул и положение евреев в новой России. Меня особенно умилило, — не побоюсь этого слова, — что в стране советов еврей наконец получил право заниматься земледелием. К сожалению, я не имел еще возможности побывать в еврейских колхозах, лучшие из которых, как мне сказали, расположены в Крыму. Но меня заверили, что все еврейские колхозы являются самыми высокоразвитыми сельскохозяйственными производствами с технической и агрономической точек зрения.

Слова гостя были встречены одобрительным гулом и аплодисментами.

Гость на это покивал головой и продолжил:

— Затронул я в беседе с вождем советского народа и такую тему, как обилие его портретов, скульптур, частое упоминание его имени в печати. Иногда совершенно ни к месту. Мне было интересно его мнение на этот счет. Он согласился, что подобное имеет место, но что он в этом не волен, что дело не в нем, а в идее. Он сказал, что любую идею, которая меняет жизнь народа в лучшую сторону, народ привычно связывает с именем человека, который в силу ряда причин оказывается во главе движения, призванного на практике осуществить эту идею. Он высказал уверенность, что новые поколения избавятся от этого недостатка — обожествления личности. Правда, заметил геноссе Сталин, это случится не скоро… Впрочем, — гость улыбнулся одними губами и посмотрел на хозяина. — Впрочем, — повторил он, — любовь народа распространяется не только на политических вождей. Театр имени Мейерхольда, который возглавляет наш великодушный хозяин, тоже о чем-то говорит.

Все засмеялись, с еще большим облегчением поглядывая друг на друга.

— Но я попросил о встрече с вами, моими соплеменниками, совсем по другой причине. Всех нас на Западе очень волнует судьба евреев в СССР. Вы знаете, что в прошлом году в вашу страну приезжал Андре Жид. Вернувшись во Францию, он написал книгу, в которой весьма отрицательно отозвался о том, что делается здесь, в России, и чему он, — будто бы! — был свидетелем. Он назвал Сталина антисемитом…

— Это гнусная клевета! — вскочил Михоэлс, ведущий актер еврейского театра. — Мы его здесь встречали как друга, можно сказать, на руках носили, а он… Это свинство с его стороны! Это предательство интересов народа, который, как верно отметил товарищ Фейербах, впервые в своей истории обрел свою настоящую родину.

— Да-да! Скорее всего, так оно и есть, — поспешил согласиться Фейхтвангер. — Сталин, например, при нашем с ним разговоре высказался в том духе, что антисемитизм равнозначен каннибализму. Это сильно сказано, но в сущности своей очень верно. Однако главная причина таких обвинений, в том числе и со стороны Троцкого, кроется в последних процессах над еврейскими партайгеноссе: Каменевым, Зиновьевым, Радеком, Розенгольцем, Ягодой. Правда, среди них есть и русские…

В ровную речь писателя врезался высокий голос поэта Фефера:

— Люди, которых вы назвали, предали не только великую идею коммунизма, интернационализма, но и само еврейство! Мы решительно и единодушно вычеркнули их из списков нашего многострадального народа! Мы полностью поддерживаем приговор, вынесенный им за их мерзкую деятельность.

— Да-да-да! — снова закивал головой Фейхтвангер. — Я побывал на одном из таких процессов. И мне показалось, что они действительно заслужили своей участи. Более того, мне показалось, что ни на одного из подсудимых не оказывалось ни малейшего физического и иного воздействия. Правда, поначалу мне показалось странным, что все они объясняют свое участие в заговоре против существующей власти одними и теми же словами. Но потом я понял, что эти слова вообще в ходу среди граждан вашей страны, и, следовательно, подсудимые не могли не говорить понятными всем словами и даже фразами. Может быть, в речах прокурора Вышинского слишком много патетики и политики вообще, но в целом его обвинения мне показались вполне аргументированными. Именно этот вывод я и хочу предложить западноевропейским читателям. Именно поэтому я и попросил вас собраться, чтобы поговорить по душам, без всякого давления со стороны. Здесь, как я понимаю, все свои, и мы поймем друг друга. Я поставил перед собой цель опровергнуть измышления Андре Жида. И я постараюсь это сделать. Западное еврейство очень беспокоит судьба русских евреев. Особенно в свете того, что происходит в Германии…

— Передайте нашим друзьям во всем мире, — торжественно заговорил Фейербах, — кто бы они ни были, что евреи, живущие в СССР, вполне удовлетворены своим положением. Мы представлены во всех органах власти на самом высоком уровне, мы добились огромных успехов в революционном преобразовании страны, наши поэты, писатели, музыканты и шахматисты известны всему миру. Мы никому не позволим свернуть нас с этого пути. Тем более вернуться назад: к еврейским погромам, черте оседлости, процентным нормам и прочим дикостям прошлой российской действительности. А процесс, который происходит сейчас в нашей стране, это есть процесс очищения рядов строителей коммунизма от «пятой колонны», от предателей пролетарского дела. В этом нет никакого намека на антисемитизм. У нас в стране приняты законы, которые карают проявления антисемитизма смертной казнью. Нигде в мире нет таких справедливых законов, как в СССР. Все евреи должны поддерживать Советский Союз, потому что это есть еще и поддержка советских евреев…

— Да-да, именно так я и понимаю то, что сегодня происходит в СССР, — поспешно согласился Фейхтвангер. — Я скоро уезжаю. К сожалению, я не могу побыть в вашей стране дольше. Но то, что я увидел за этот короткий срок, меня потрясло. Вот некоторые мои наблюдения. Национализм советских евреев отличается, по моему мнению, от национализма в других странах некоторого рода трезвым воодушевлением. Единодушие, с которым евреи, встречавшиеся мне, подчеркивали полное согласие с новым государственным строем, было трогательным. Я рассчитываю дать в своей книге широкую панораму жизни страны, осветить такие вопросы, как то: первое — удовлетворенность евреев их положением среди гоев: второе — полное и окончательное разрешение еврейского вопроса; третье — еврейские крестьяне как некое новое сословие в советской и мировой действительности; четвертое — молодая еврейская интеллигенция, не знающая страхов и сомнений; и наконец, пятое — еврейский национализм в Советском Союзе исключительно как сохранение еврейской самобытности. Надеюсь, вы не станете возражать против освещения перечисленных проблем.

Присутствующие вдруг начали тревожно переглядываться, шептаться, пожимать плечами.

Опять подал голос Фейербах:

— Мы не против, хотя мне не очень понятно насчет еврейского национализма. Он, конечно, имеет место быть, но стоит ли его так выпячивать? Конечно, если речь идет об издании книги только на Западе, тогда возражений нет. Но у нас этого могут не понять. Мы вообще стараемся слово еврей употреблять как можно реже. Незачем лишний раз дразнить гусей. Все мы здесь русские писатели, артисты, художники и так далее. И если меня не тычут носом в мое еврейство, я вообще забываю, что я еврей и совершенно не отделяю себя от русских. Хотя, если честно признаться, с пониманием отношусь к тому, что когда-то Гейне писал о своем отношении ко всему немецкому. А он писал, смею вам напомнить, что все немецкое ему противно, что оно действует на него как рвотное, что его собственные стихи противны ему, потому что они написаны на немецком языке. Перенесите эти слова великого еврейского поэта на нашу почву, и вы поймете, в чем заключается, как вы выразились, трезвое воодушевление наших евреев… Но эта сторона еврейского национализма постепенно себя изживает под напором советской действительности, трансформируясь в советский патриотизм. Хочу, однако, заметить: этот вопрос, разумеется, не для вашей книги.

Ропот недоумения и явного неодобрения возник за столом и был прерван возбужденным голосом хозяина квартиры:

— Товарищ Фейербах имеет дурное свойство преувеличивать и даже искажать истину! — воскликнул Мейерхольд. — Его упоминание поэта Гейне в данном случае явно неуместно!

— Я только был искренним! — вскрикнул Фейербах, которому, похоже, наступили на ногу. — Могу же я быть вполне искренним среди своих!

— Товарищи! Товарищи! — замахал руками Мейерхольд, будто перед ним артисты, плохо выучившие свои роли. — Товарищ Бабель! — протянул режиссер руку к Бабелю, который должен был по сценарию разряжать сгущающуюся атмосферу в самом, так сказать, зачатке.

И все товарищи уставились на Бабеля. И гость в том числе.

И Бабель заговорил с той уверенностью в своей правоте, какая видна в каждой строчке его литературных произведений:

— Во-первых, Гейне жил и творил во времена реакции, охватившей Европу после наполеоновских войн, которая заставила величайшего поэта не только своего времени эмигрировать во Францию. Во-вторых, он был романтиком, хотя и с социалистическим уклоном. В-третьих, Советский Союз коренным образом отличается от всех государственных образований, когда либо существовавших на планете Земля. Здесь мы имеем самую развитую демократию, плодами которой пользуются все народы, проживающие в СССР. В-четвертых, евреев раньше объединяли их образ жизни, сложившийся в многочисленных гетто, религия, память о прошлых гонениях. Теперь же нас объединяет с другими народами, особенно с русским, общая цель — построение коммунистического общества, в котором не будет ни русских, ни евреев, ни украинцев, ни татар. А будет один народ, говорящий на одном языке, имеющий общую культуру и общие задачи. Мы, евреи Советского Союза, решили ассимилироваться. Тем более что, как доказано учеными, нации еврейской не существует в природе вообще, что ощущение этой нации среди евреев поддерживалось искусственно. У меня, например, жена русская. И у многих евреев, здесь присутствующих, жены не еврейки. А многие руководящие товарищи из русских имеют жен евреек. Не буду перечислять их имена: список слишком длинный. Конечно, этот процесс еще только в самом начале, но через два-три поколения кто-то из наших потомков вряд ли вспомнит, кем были его предки.

— О да! — согласился Фейхтвангер, точно он поставил перед собой задачу соглашаться со всем, что здесь будет сказано. — Я понимаю, что жизнь сложнее наших схем, что ничто новое не может не иметь привкуса старого. Но если заглядывать в далекую перспективу, мы должны согласиться: она весьма для нас с вами обнадеживающая.

Все присутствующие с явным облегчением закивали головами.

— Я хочу дополнить, — заговорил поэт Фефер, один из «секретных сотрудников». — Я все-таки хочу сказать о еврейской культуре, которую мы несем в народные массы, будучи русскими — и даже еврейскими! — писателями и поэтами, художниками и композиторами. Это есть культура с большой буквы, и наше правительство, наша партия, возглавляемая великим вождем и учителем товарищем Сталиным, высоко ценит вклад евреев в сокровищницу русской культуры. Раньше об этом невозможно было даже мечтать… Вот я, например, поэт…

Его решительно и бесцеремонно перебил Бабель, заметив на себе настойчивый взгляд Мейерхольда:

— Ицек! Мы все хорошо знаем о твоем вкладе в русскую культуру. И все мы безусловно согласны с тем, что было здесь сказано, и готовы, как говорится, подписаться обеими руками. Более того, скажу я вам, — заговорил он уже с воодушевлением, увидев, что все ждут от него чего-то такого, что решительно заключит эту затянувшуюся и несколько опасную беседу. — Более того! — повторил он с нажимом. — Наше ближайшее будущее я представляю себе таки уже как некое… э-э… братство, где первую скрипку будут играть такие люди, как поэт Багрицкий. Именно в нем соединились еврейский дух с идеей коммунизма, жесткость и решительность в достижении цели с трогательным, как очень точно отметил наш друг (кивок и улыбка в сторону Фейхтвангера), согласием с новым государственным строем, в утверждение которого на этой земле мы, евреи, вложили столько своих сил и так обильно полили ее своей кровью. — Бабель торжественно оглядел собрание сияющими глазами и предложил: — Давайте выпьем за наше, еврейское, счастье, за нашу, еврейскую, победу в борьбе с косностью, невежеством, дикостью, варварством противостоящих нам мировых сил. Шолом!

Забулькал коньяк в хрустальных рюмках, все встали и выпили. Иные даже прослезились.

Глава 17

В дверь постучали.

Василий Мануйлов, переодевавший проснувшегося сына, обернулся, громко произнес:

— Заходите! Открыто!

Дверь отворилась, заглянул старик в сивой бороде и усах, в брезентовом плаще, сапогах и странном малахае, похожем на растрескавшийся чугунок.

— Маня Мануйлова здеся проживают? — спросил старик тонким голосом.

— Здесь, — ответил Василий, догадавшись, что старик этот есть отец Марии, который давно грозился приехать в гости — еще сразу же после свадьбы, потом после рождения сына, потом к новому году, — и вот наконец приехал. Никого другого быть не могло. — Заходите, — пригласил он. — Мани сейчас нету, пошла в магазин, обещала скоро быть… А вы ее отец?

— Отец, отец, — подтвердил старик, переступая порог комнаты. Он втащил в нее большую корзину и две связанные за ручки плетеные из лыка кошолки. Поставил сбоку от двери, дверь прикрыл, стянул с себя мокрый дождевик и бросил его в угол, поверх — свой малахай, затем, нога об ногу, стянул сапоги и, оставшись в толстых шерстяных носках домашней вязки, решительно шагнул к Василию. — Ну-к, дай-кось глянуть на внучка, — потребовал он, склоняясь над кроваткой. Похвалил: — Экой бутуз, однакось. — И, повернувшись к Василию, протянул узловатую ладонь, крепко тиснул руку зятя, глянул из-под нависших бровей изучающе, кивнул головой, как бы соглашаясь с выбором дочери: — Будем, стал быть, знакомы. — И трижды ткнулся бородой в Васильевы щеки.

От старика пахнуло далеким, родным, почти позабытым: лошадиным потом, навозом, землей, кислыми щами. И даже отцом. В них было много общего: основательность, сознание собственной силы и значимости, уверенность в себе и хитринка в серых глазах. Родным домом пахнуло на Василия от этого старика, и он сразу и без всяких сомнений принял его в свое сердце, как принял бы вернувшегося после долгой разлуки отца.

— Что ж вы, батя, ни телеграммы, ни письма… Я бы встретил.

— А зачем? Сила покудова имеется, неча людей от делов отрывать. Куда я денусь? Мир не без добрых людей. Так-тось.

— Да, оно конечно, а все ж таки…

— Ничо, доехамши, слава те осподи. Гостинцев вам с Маней привезши… Как Маня-то? Не хворает?

— Да нет, все нормально. А вот и она, — обрадовался Василий, заслышав в коридоре торопливые шаги жены.

Дед Василий расправил усы, огладил бороду, повернулся к двери, изготовился к встрече.

Мария шагнула в комнату, увидела отца, ахнула:

— Тятя! Да что ж вы так-то?

— А как это — так-то? Вот, приехамши… Дай-кось погляжу… Ничего, в теле. А бымши-то… Ну, давай почеломкаемся, последыш ты мой.

Мария ткнулась ему в грудь, заплакала.

— Вот все бабы такие, — ворчал дед Василий, оглаживая ладонями плечи дочери, а у самого глаза тоже помокрели. — Кабы б не приехамши… А то вот он я, живой и здоровый, слава те осподи. Вот только дожжи тут у вас, а так что ж, жить можно. Одно слово — Питер. — Отер глаза скрюченным пальцем. Пояснил: — Я так и подгадамши, чтоб под Христово воскресенье. А то приехамши к Анютке в Москву середь недели, а чтоб посидеть там как следует за столом, чтоб по-людски было — не-ет: завтрева на работу. Вот я и… — И спросил в тревоге: — Аль завтрева работаете?

— Нет, тятя, не работаем.

— А то в газетах писамши, что Сталин планы такие строгие составимши, что ни тебе выходных, ни проходных. А кто нарушимши, тех в кутузку. У вас тут как оно по этой части? Не лютуют?

— Да нет, — замялся Василий, смущенный такими откровенными разговорами деда Василия, потому что в Ленинграде давно никто ничего подобного не говорит: того и гляди придут под утро и — поминай, как звали.

— Вы, тятя, потише об этом, — пришла на помощь мужу Мария. — Не дай бог соседи услышат. У нас строго.

— А-а, ну я вроде того… вроде не шибко громко, — смешался дед Василий. — Ишь ты, какие пироги! Значица, и слова молвить поперек нельзя? Дожи-имши.

Мария быстро перехватила у мужа Витяшку, застегнула последние пуговицы на его курточке, сунула сына в коляску, выставила Василия за дверь.

— Иди пока погуляй, а я тут приберусь да приготовлю чего… — И пояснила отцу: — Вася только что с работы пришел, так я сразу в магазин, а то с Витяшкой ходить по магазинам — одна морока, — слышал Василий, выбираясь с коляской в коридор, как Мария делилась с отцом своими заботами. — С мебелью у нас пока плохо: стоим в очереди на шифоньер, а так Вася все сам сделал: и стол, и табуретки, и посудный шкаф, и полки, и на кухне что…

Держа коляску на руках, Василий, осторожно щупая ступеньки ногами, спустился по скрипучей лестнице на первый этаж, вышел на улицу, завернул за угол дома и остановился под тесовым навесом от дождя, под которым укрывались гуляющие с детьми молодые матери и отцы.

Навес этот Василий ставил сам в прошлом году на паях с другими молодыми семьями. Здесь устроили деревянные лавки и стол, столбы для гамаков и двое качелей. Василий гордился этим сооружением и всегда с удовольствием отдыхал под навесом после работы. Даже когда не было дождя.

Под навесом пусто. Дождь нудил по тесовой крыше, звонко капало в лужицы, журчало в желобе, под ветром вздыхали старые сосны. Холодное нынче лето, неприютное, очень неприятное для чахоточных. Василий сидит, привалившись усталой спиной к столбу, привычно покашливает, даже не замечая этого.

Вскоре во двор дома вышел и дед Василий. Присел на лавочку, стал вертеть цигарку из самосада. Предложил зятю:

— Куришь?

— Курю.

— Закуривай!

— Спасибо. Я — свои. — И протянул тестю папиросы «Беломорканал».

Тесть отказался:

— Не-е, я привыкши к своим. А эти… Эти слабоваты, не продирают до печенки. И дух от их кислый.

Василий покачивал коляску, дед смотрел на низко бегущие облака, рассказывал:

— А у нас — колхоз. Председателем мой старший, Михаил. Мы, правду сказать, на выселках живем, но приписаны к Мышлятино, поскольку жимши там до революциев. Ну, сыны — кто куда. Девки — тоже. Кто в Москве, кто в Твери, кто в Питере, кто в Торжке, кто в Новгороде, кто еще где. Коська, предпоследний, энтот в летчики нонешней весной подамшись. Сызмальства хотел летчиком быть. Шурка, последыш от второй жены, от Дуни, — этот помоложе на два года. Его в армию не берут: в детстве на ветку наскочимши и обезглазимши. Кривой, стал быть. Однако, ничо, живет помаленьку в Вышнем Волочке. Учится на механика. С одним-то глазом. Да-а. Твои-то как?

— Ничего, спасибо. Тоже кто где.

— Не ездимши?

— В прошлом году ездили. Маня там два месяца провела. Витяшка заболел дизентерией. Я приехал, а там бабки над ним… — Василий споткнулся, не зная, как поприличнее назвать методы лечения бабок больного ребенка. — Темнота и невежество! Он уж и дышал еле-еле. А они ему примочки, заговоры да молитвы. Ну, я на них… Витюшку в ахапку — и в Волуевичи. А оттуда — в Смоленск. Думал — помрет. Нет, обошлось.

— Как малец-то, не капризный?

— Не-ет, тихий. Спит да ест. А проснется, так начинает гулить, сам себя забавляет. Хороший парень.

— Ну и ладно. А то у Анютки-то горластый — страсть! Ни дня тебе, ни ночи: орет и орет. Сколько ему? — кивнул дед на коляску.

— Полтора уже. Зубов полон рот, а говорить не говорит. — В голосе Василия послышалось сожаление. Но он тут же утешил, то ли деда, то ли самого себя: — Ничего, заговорит. Куда спешить? Успеется.

— Оно и верно: болтать языком — ума не надо. Главное дело, чтобы голова соображала. Может, на инженера выучится. Инженера нынче живут справно. Мой зять Антон, женатый на Глашке, в Москве, слыш-ка, большим человеком значится. В наркомате служит. Так-то вот. А отчего? А оттого, что ученый.

— Хорошо бы, — согласился Василий, имея в виду будущее инженерство своего сына, и жадно затянулся дымом папиросы: всякое напоминание об учебе откликалось в нем незаживающей раной.

— А что у вас здеся поговаривают насчет репрессиев? У нас сказывамши, что всё начальство, какое ни есть, все враги народа и эти… как его? — контры. У нас страсть как много людей заарестовамши. Сказывамши, что есть такая машина специальная, душегубка прозывается, сунут в нее человек сто, а из нее уже готовых упокойников вынают. Сказывамши, что как наберут в каком городе сто человек, так туды душегубку энту и направляют. Жуткое дело, — покачал дед Василий кудлатой головой.

— Насчет душегубок ничего не слыхал, — нахмурился Василий. И предупредил тестя: — Вы, батя, об этих делах не очень-то у нас тут распространяйтесь: заметут.

— Ишь ты! Так я только тебе, по-родственному то есть. А так — что ж, понятное дело: начальство завсегда народу врагами бымши. Сказывают: Ленин, еще при жизни своей, об энтом Сталину говоримши под большим секретом, об начальстве то есть. Вот Сталин, как силу набрамши, и выводит энто начальство под самый корень.

На втором этаже открылось окно, из него высунулась плоскогрудая женщина лет тридцати, завела умильным голосом:

— Софи-и! Радость моя! Иди к своей мамочке! Кис-кис-ки-ис!

Василий скривил лицо, взялся за коляску, предложил:

— Пойдемте, батя! А то эта будет орать тут — Витяшку разбудит. Да и Маня, поди, все уже приготовила.

— Эт она что, все время так орет? — спросил дед Василий, неодобрительно поглядывая на женщину в окне.

— Да ну ее! С ней свяжешься — не развяжешься.

— А ты кошку-то ее… кошку — раз и… — показал дед Василий, как он открутил бы кошке голову.

— Ну, разве что так, — засмеялся Василий, представив себе, какой гвалт поднимется в доме, если вдруг исчезнет рыжая Софи. Однажды ее не было дня три, так соседка всех обвинила именно в убийстве ее любимицы зловредными антисемитами. Даже милицию вызывала. Слава богу, нашлась ее Софи. Софи-то нашлась, а подозрения остались. Ну ее к черту!

Стол уже накрыт. Посредине большая миска с вареной картошкой, над которой вьется ароматный парок, в мисках же квашеная капуста, соленые огурцы и грибы, домашнее коровье масло и свиная колбаса, розовое сало, мед и трехлитровая бутыль самогонки — гостинцы, привезенные дедом Василием. А по полу протянулись цветные половички — и комната сразу посветлела и будто наполнилась луговыми цветами.

— Ну, прямо как дома, — восхитился Василий, останавливаясь на пороге комнаты. — У нас в избе такие же половички…

Мария светилась вместе с комнатой и с надеждой заглядывала мужу в глаза.

— Живем помаленьку, — рассказывал дед Василий, когда выпили по паре лафитничков обжигающей самогонки и закусили. — Скотину держим, огород и прочее. Налоги, конечное дело, но не как в прежние времена, чтоб подчистую. Тапереча все больше на сознательности. Самообложение. Что написамши в листок, то и сдамши. Такие вот пироги. А у вас как?

— Да тоже стало полегче, — говорила Мария, подкладывая мужикам то одного, то другого. — Витяшку в ясли носим, я работаю, зарплату прибавили с нового года. Да и в магазинах продуктов стало больше. Правда, очереди…

— В Москве у Глашки то же самое, — кивал головой дед Василий. — Бог даст, все наладится. Озимя нонче дружные, картошку вовремя посадимши. Михайла сказывал, что жита пудов по сто на круг выйдет. Ну, там лен еще… А вы в отпуск не собираетесь?

— Собираемся… в июле, — ответила Мария. — Пока не знаем, куда.

— К нам и приезжайте. А чего! Места много, живи — не хочу. Мальцу парное молоко — милое дело.

— Спасибо, тятя, мы подумаем, — глянула Мария на мужа и вздохнула: Василий ковырял вилкой соленые рыжики, о чем-то думал, хмуря высокий лоб.

Почувствовав взгляд жены, поднял голову, улыбнулся виновато.

— Я, собственно говоря, не против.

Глава 18

Дед Василий прогостевал у дочери с зятем две недели. По утрам отвозил внука в ясли, шел по магазинам со списком покупок, составленным дочерью, топтался в очередях, прислушивался к разговорам, вечером, когда собирались за столом, делился впечатлениями:

— Народ говорит, что война будет. Не дай то осподи. Оно, может, глупости, а может, и нет. Народ — он спиной загодя кнут чует. А война без кнута не бывамши.

— Тятя, вы скажете тоже, — укоризненно взглядывала на отца Мария круглыми мышиными глазами.

— Перед германской войной то же самое бымши. Это начальство не чует, а народ — не скажи, народ он все чует загодя, как та кошка грозу.

Василий понимающе ухмылялся: темнота — что с нее взять? Дед Василий, заметив эти ухмылки, загорячился:

— Вот ты ученый, девять классов закончимши, а того не знаешь, что зверь беду загодя чует. Муравей, предположим, перед дожжем все ходы-выходы закрывает, гадюка в трухлявый пень прячется, птица там какая или еще кто — каждый знает, какое изменение в природе ожидается. А человек… Поотдельности никто ничего знать не может, а вместе… Я в тюрьме сидемши, так кого к стенке, а кому амнистия выходит — все заране знамши. Начальство еще не знамши, а народ знамши. А ты рожу кривишь: брехня, мол, и предрассудки.

— Да нет, это я так, по другому поводу, — оправдывался Василий. — А только, скажу я вам, батя, если бы народ имел такую способность, ученые давно бы ее заметили и употребили бы в практических целях. Что война будет, это и дураку ясно. Вопрос: когда и с кем? Вот в чем дело.

— С кем-кем? Как это — с кем? Ясное дело — с германцем! — отрезал дед Василий. — Спокон веку все с ним да с ним. Больше не с кем. А когда? Этого никто сказать не может. Один осподь-бог.

— Ну, разве что бог…

Марию споры отца с мужем ужасно как пугали. В газетах пишут про троцкистов, шпионов и всяких там вредителей. Вон военных генералов во главе с маршалом Тухачевским арестовали и расстреляли. На заводе несколько человек из начальства арестовали, слух прошел — за саботаж и вредительство. Но начальство — бог с ним, с начальством-то: народу от него одно горе. Однако могут взять и за просто так — за длинный язык, за нечаянное словцо. Не дай бог Василия возьмут — ей не жить. И безотчетный страх терзал ее маленькую душу.

Ночью, под храп старика за ширмой, она пеняла Василию громким шепотом:

— Ну чего ты с ним вяжешься? Услышит кто…

Василий вздыхал украдкой, думал с горечью, что не с кем ему поговорить, отвести душу. Димка Ерофеев увлекся своей медичкой, с которой познакомились они в роддоме в день рождения Витяшки, заходит редко, прогулки их после работы и долгие разговоры прекратились. Видел Василий раза два после рождения сына Сережку Еремеева, но и у того своя жизнь, свои заботы: тоже женился, уже двое детишек, мать-старуху из деревни привез, крутится. Рассказывал, что на Путиловском тоже перемены имеются: многих арестовали из начальства, а кто-то вверх полез на этом деле. Вот и секретарь цеховой партийной ячейки Громов теперь сидит в райкоме партии, большая теперь шишка. Ну, поговорили с Сережкой и разошлись. А былой откровенности, увы, нету. Что уж тут говорить о соседях по дому: в разговоры не вяжутся, боятся, разве что о футболе да о кино. Даже про Испанию или папанинцев — и то не знаешь, что говорить. Жизнь какая-то неуравновешенная, шаткая, если смотреть на нее с мысленной стороны. А так, что ж, жить можно: на работе его, Василия, ценят, разряд недавно получил самый высший, опять же, рационализаторство — тоже и деньги, и почет, и нет уж того подозрения по части социального происхождения.

Василий подсунул руку под голову Марии — и она сразу же затихла, разве что всхлипнет разок-другой, но это уж как водится, без этого никак нельзя.

* * *

В начале июля Василий получил отпуск. Получила отпуск и Мария. Накупили подарков и отправились в деревню. Поездом доехали до станции Спирово, а там их уже ждал дед Василий с подводой, на которую сена было положено без жалости для удобства пассажиров. Ехали через Тверецкий спиртзавод, заехали к родственникам. Те на заводе работают, разжились у них спиртом. Ну и выпили, конечно, со знакомством и прочим. Потом мостом через Тверцу, бродом через Осугу. Остановились в доме на выселках, когда-то шумном, а нынче почти опустевшем.

Мачеха, Авдотья Титовна, встретила Марию с зятем ласково, особенно расцвела и раскудахталась от подаренного шерстяного платка в красных цветах и с кистями, сюсюкала над Витяшкой, называя его внуком. И тут же начала жаловаться на всякие нехватки и скудость жизни. Дед Василий помалкивал.

Мария на другой же день решила перебраться к брату Михаилу в Мышлятино. Изба у брата вместительная, народу тоже не так уж много осталось от прежних времен: все поразъехались кто куда. Как не получалось у Марии в детстве житье со своей мачехой, так, видать, и не получится уж никогда. Даже на короткое время.

Улучив минутку, сказала отцу о своем решении перебраться к Михаилу. Дед Василий поначалу засуетился от огорчения, но потом сник, махнул рукой:

— Сколь я ей морду не чистимши, — с горечью признался он, — а все к чужим детям ласки у нее не находится, все из дому выжить старается. — Помолчал, глядя на небо, вздохнул.

— Ты, Маняша, на меня не гневись за мачеху. Уж такую ее осподь уродимши. Бог с ею. А я к вам приходить буду кажодни.

У брата Михаила все по-другому: как в одной большой и дружной семье. Василий от нечего делать ввязался в строительство нового коровника, с утра уходил из дому, появлялся к вечеру, довольный и под хмельком. Мария крутилась по хозяйству, с чугунами да горшками вокруг печи. Дети Михаила и Тети Поли: два младших сына-подростка, две внучки и внук попали под ее опеку. Какой тут отдых! Но душой она отдыхала, все здесь было понятно и ясно до самой последней былинки и паутинки в углу просторных сеней.

Так и пролетели двенадцать дней отпуска — будто и не было. Правда, Витяшка за эти дни успел и загореть, и шишек себе набить во дворе о всякие углы и поленья, и царапин приобрести, и петух его клюнул в щеку, паршивец этакий, и гусь, отгоняя малыша от своих гусят-пуховичков, пощипал, и слез было вдосталь, но все обошлось и как-то разрешилось само собой.

Провожанки отпускникам устроили, почитай, всей деревней. Пили, ели, плясали и пели. Потом посадили на полуторку и отвезли в Будово. К самому отходу поезда, так что едва успели заскочить в вагон и покидать в тамбур кули и кошолки с деревенскими продуктами. А послезавтра опять на работу. Все войдет в привычную колею, и так день за днем, день за днем. И слава богу! Эти отпуска так коротки, что одно расстройство, и ничего больше.

Вот только Василий опять стал задумчив, опять отдалился от Марии, только «да» и «нет» она от него и слышит. Не любит ее Василий, нет, не любит. А уж как она старается для него, как ни ластится — все впустую. Знать, не судьба ей жить в любви и согласии со своим мужем, а как она мечтала о такой жизни, как стремилась эту жизнь устроить и выпестовать. Может, дальше что изменится, когда родится второй ребенок? И за что ей такие муки? У людей все ладно, а у нее…

— А-аа, а-аа, — поет Мария, склонившись над сыном, который не вовремя разгулялся и никак не может заснуть после тряского пути, толкотни и криков провожающих. — Спи мой маленький, куплю валенки, — поет Мария. — Будешь валенки носить, будешь маменьку любить…

В круглый живот ее толкнулась новая жизнь, и Мария прислушалась, забыв о своих горестях.

А Василий в это время стоял в тамбуре, курил и смотрел на пробегающие мимо леса, холмы, спящие деревни и поля, затянутые туманом, на белесые облачка и одинокую звезду, таинственно мерцающую над розовой полосой рассвета.

Поезд мчался навстречу белым ночам, на душе у Василия под стук колес звучала грустная мелодия, но не вся, а только начало ее, только первые такты. Он никак не мог воспроизвести ее целиком, мучился и все вызывал в своей памяти минувшее застолье и пышногрудую женщину, поющую незнакомую ему песню. Женщину он видел очень хорошо сквозь пыльное стекло вагонной двери, видел ее задорное лицо, светлые пряди волос, большие озорные глаза. Слышал и ее грудной голос, а песня уходила от него в сторону рассвета, терялась там среди неясных звуков и знакомых мелодий.

Странное и непонятное томление испытывал Василий после мимолетного знакомства с этой женщиной. Да и знакомства-то, почитай, никакого не было: так, сидели наискосок друг от друга через стол, иногда встречались глазами и испуганно отводили их в сторону. Он даже спросить об этой женщине побоялся, чувствуя на себе стерегущий взгляд Марии. Даже как зовут ее не разобрал за шумом и гамом застолья. Может, никогда уже и не увидит ее. Оттого и томилась душа Василия и рвалась куда-то, где ходит эта удивительная женщина с таким необыкновенным голосом и такими зовущими глазами. Кому-то она поет свои песни, в чьи-то глаза заглядывает по утрам…

Ах, как нескладно у него получается в жизни, будто самому себе наперекор. Тянет его почему-то исключительно туда, до чего не дойти, не дотянуться. У других что есть, тем и довольны, а ему все мало, все не то. Нескладный он какой-то человек, невезучий.

Василий загасил папиросу, сунул ее в пристенную пепельницу, пошел в свое купе. Мария прикорнула рядом с сыном, в полумраке купе не видно, спит или нет. Василий забрался на верхнюю полку, вытянулся поверх байкового одеяла, наброшенного на жиденький матрасик. Во сне повторялось раз за разом одно и то же: женщина шла по тропинке среди огромных сосен, солнечные блики пятнали ее белое платье, голос ее звал за собой, Василий стремился на этот голос, но женщина уходила все дальше и дальше, растворяясь среди теней и света, лишь песня ее текла среди горячих стволов:

Как отдали меня, молодешеньку, Во чужу семью, во чужу волость, Извели мою девичью душеньку, Понапрасну сгубили молодость.

Видать, и у этой женщины жизнь не задалась. И не так себя было жалко Василию, как эту женщину.

Глава 19

Телефонограмма о том, что в станицу Вешенскую ожидается приезд генерального секретаря правления Союза писателей СССР, пришла глубокой ночью на адрес райсовета. Телефонограмму приняли, растолкали мальчишку-посыльного, спавшего на лавке под стареньким полушубком. Мальчишка, зевая, сунул ноги в сапоги, вышел из здания Совета на скрипучее крыльцо и крепко зажмурил глаза, привыкая к темноте. Затем сбежал по ступенькам вниз, доводя до остервенения станичных собак своим топотом, и потрусил на окраину станицы, к массивному, похожему на крепость, двухэтажному дому. Дом стоял на обрывистом берегу Дона, в нем с некоторых пор проживала семья писателя Шолохова.

Калитка была закрыта, мальчишка, бывавший здесь ни раз, легко управился с калиткой, взошел на крыльцо, подергал за кольцо — внутри раздался глухой звон колокольца.

Открыли не сразу.

Заспанная молодая женщина в длинной исподней рубахе, в накинутой на плечи черной шали с красными розами по всему полю и длинными кистями, показалась в дверях, светя керосиновым фонарем.

— Ну чего там опять стряслось? — спросила недовольно, подняв фонарь и разглядывая парнишку.

— Дяде Мише телеграмма аж из самой Москвы! Распишитесь.

— Не дают человеку спокою ни днем ни ночью, — проворчала женщина, зевая. Она поставила фонарь на широкую доску барьера открытой веранды, склонилась над книгой, выводя длинную роспись на серой строке в неровном свете фонаря, и, возвращая мальчишке карандаш, проворчала: — Иди уж, да не топоти шибко-то.

— Не-а. Велено спросить у дяди Миши, что делать. Может, пролетку послать в Миллерово? Али что?

— Ладно, жди, — и женщина скрылась за дверью, оставив ее полураскрытой.

Из двери тянуло застоявшимся теплом.

Вскоре послышались шаги и перхающий кашель заядлого курильщика. В дверях посветлело. Из них вышел сам Михаил Александрович Шолохов, тридцатидвухлетний писатель, еще десять лет назад снискавший себе славу первыми книгами романа «Тихий Дон». На писателе белая нижняя рубаха, штаны на подтяжках, пиджак в накидку, на ногах шлепанцы на босу ногу.

— Здоровенько живешь, дядь Миш, — приветствовал писателя паренек, протягивая руку.

— Здорово, казак, — произнес Шолохов хриплым спросонья голосом, пожимая руку мальчишке. — Так что от меня требуется? Сами там, что ли, решить не могут?

— Поезд будет послезавтра в шешнадцать часов, дядь Миш. Дядька Ульян спрашивает, запрягать али нет? Али ты пошлешь свой автомобиль? Али сам поедешь встречать?

— Пусть запрягают и гонят в Миллерово, а то опоздают. Сто шестьдесят с лишком километров — не шутка. А мой автомобиль и пяти километров не проедет: застрянет в каком-нибудь просове. Дорога-то еще не просохла.

— Вот и я про то же самое говорю дядьке Ульяну. Автомобиль — он же только по сухому приспособлен ездить. Это тебе не трактор. А дядька Ульян сумлевается… А скажи, дядь Миш, что, Сталин-то, уже не генеральный секретарь?

— Кто тебе сказал?

— Как же! В телеграмме прописано, что едет генеральный секретарь товарищ Ставский. Може, фамилию неправильно прописали?

— А-а, вон ты о чем. Нет, парень, это совсем другой генеральный секретарь. Сталин — вот, — вскинул Шолохов руку над головой, а Ставский — вот, — опустил он ладонь ниже бедра. — Зато гонору — выше облаков… Ну, беги, а то не успеют.

— Бегу, дядь Миш. Успеют. Поезда-то завсегда опаздывают.

— Ладно, беги. Калитку я сам закрою.

И Шолохов, спустившись с крыльца, подошел к калитке, светя фонарем, прислушиваясь, как посыльный, проскользнув в калитку, топотит по дороге большими, не по росту, сапогами. Вскоре опять возник собачий лай, и долго было слышно, как этот лай катится по станице, все удаляясь и удаляясь.

Закрыв калитку, Шолохов присел на лавочку и, достав из кармана кисет с трубкой, принялся набивать ее табаком. Он думал о том, зачем Ставский направляется к нему, и почему именно Ставский, а не кто-то другой, если иметь в виду письмо, посланное Сталину с просьбой разобраться с неправыми арестами вешенских коммунистов, с пытками арестованных и прочими безобразиями?

И тут он впервые обратил внимание на это созвучие: Ста-лин и Ста-вский. И представил себе, как некий Кирпичников когда-то ломал себе голову над псевдонимом, как хотелось ему выбрать что-нибудь вроде Стальский или даже Сталинский, но он пугался слишком откровенного намека и, в конце концов, остановился на нынешнем: Ставский. Боже мой, до чего же иногда люди низко падают, желая возвыситься!

По краю густо-ультромариновой чаши небосвода пронесся среди множества равнодушных звезд метеорит, таща за собой длинный тающий след, и беззвучно погас, не долетев до земли.

Шолохов, потушив фонарь, сидел, курил, привалившись спиной к доскам забора. Ночь была безлунной, темной, хоть глаз коли, но эта темнота полнилась таинственной жизнью: сверху серебряной монетой сыпались свисты и звоны летящих на юг чирков и куликов, с Дона доносились похожие на вздохи всплески жирующей рыбы, сонное гоготанье спящих на берегу гусей.

Сколько раз видишь и слышишь одно и то же, и всякий раз поражаешься повторяемости наблюдаемой человеческим оком бесконечности одних и тех же будто бы неизменных процессов и до боли короткой человеческой жизни, которую еще и укорачивает сам же человек в стремлении властвовать над другими, в своей ненасытности. И при скифах наверняка было то же самое, и при хазарах, при монголах. И еще раньше. И так же падали звезды, и лилась кровь, и кто-то смотрел в небо, и так же изумлялся и звездам, и себе самому. И всегда это должен быть человек зависимый, но дерзкий, восстающий против косности существующих порядков. Владыкам на небо смотреть ни к чему: их взгляд упирается в земное.

Шолохов опустил голову. В этой наполненной таинственными звуками сонной тишине не хотелось думать об обыденном. Тишина и наполняющие ее звуки говорили о неизменности мироздания, о мелочности человеческих страстей. Тишина убаюкивала. Не верилось, что в это же самое время где-то в темных казематах под ярким светом ламп мучаются его товарищи, которых заставляют признаться в поступках, которых они не совершали, в мыслях и намерениях, которые были им чужды и непонятны.

Несколько дней назад ему, Шолохову, передали записку на папиросной бумаге от арестованного одного из семи членов Вешенского райкома ВКП(б) Красюкова, в которой тот рассказал, каких показаний от него требуют следователи и какими методами их добиваются. В том числе и о будто бы известной им неблагонадежности писателя Шолохова.

Как же эта убаюкивающая тишина и эти звезды, усыпавшие темное небо, и темные груды деревьев, недвижно висящие в вышине, точно далекие ночные тучи, — как же это все не вяжется с тем, о чем поведало ему тайно пересланное письмо человека, в честность которого он верит безгранично, письмо, которое предупреждает его, что вынести такие пытки и издевательства сможет далеко не каждый.

Да, в стране идет небывалая по своим масштабам чистка. И не только партийных рядов, но и всего аппарата власти. Что дряни всякой развелось превеликое множество, это видно невооруженным глазом, и он, Шолохов, ни раз писал об этом Сталину. Что от этой дряни нужно избавляться, понятно любому здравомыслящему человеку. Но самое страшное заключается в том, что борьбу с этой дрянью ведет сама же дрянь, и при этом в первую очередь обрушивается на порядочных людей, на честных, преданных коммунистической идее партийцев. Как долго это будет продолжаться и чем все это закончится? И сможет ли Сталин, развязавший чистку, контролировать ее, сможет ли остановить бездушную, неумолимую машину, которая несется под гору, ломая всё и вся на своем пути?

Глава 20

Владимир Петрович Ставский сидит на дрожках позади кучера, равнодушно смотрит по сторонам. А по сторонам тянутся давно сжатые поля с копнами соломы, иногда черные лоскуты пахоты, редко-редко где виднеется и сам пахарь, погоняющий запряженных в плуг быков, и, судя по тому, что быки справные, пашет не колхозник, а единоличник. Вслед за пахарем важно выхаживают грачи, взлетают, опадают — знакомая, много раз виденная картина. А вон, вдалеке, завиднелся и трактор, похожий на черного жука-скарабея. За трактором вьется дымок, далеко по степи расплывается мерный рокот. Это уже нечто новое, первые ростки желанного будущего.

Дорога, в колеях которой не просохли лужи от недавних дождей, тянется то по краю глубокого оврага, заросшего колючими кустами терновника, то по берегу тихой речушки с камышовыми заводями, то выбегает на взгорок, откуда открывается вид на дальние поля, небольшие дубравы, уже подернутые осенним золотом, на притихшие хутора и пустующие полевые станы, на пасущиеся там и сям небольшие стада коров и овечьи отары. А поверх всего этого спокойного благолепия голубеет чистое небо без единого облачка, и яркое полуденное сентябрьское солнце печет сквозь городской пиджак и синюю косоворотку.

— А что, товарищ, — обратился Ставский к вознице, молодому парню не старше двадцати лет, с едва пробивающимися усами, с кудлатым чубом, и парень, обернувшись на голос, пальцем сдвинул на затылок казачью фуражку с голубым околышем. — Да, так что я у тебя хотел спросить… Как ты думаешь, полегчала жизня колхозников за эти годы, али как?

— Да как тебе сказать, товарищ, — замялся парень. — Вроде бы и полегчала, а вроде бы и нет. Это с какой стороны глянуть.

— А ты глянь на нее с фактической стороны. Вот ты сам чем в колхозе занимаешься? В комсомоле-то состоишь?

— Да не-е, не состою, — передернул парень плечами и прикрикнул на буланую кобылу, потянувшуюся мордой к белым метелкам донника.

— Что так?

— Состоял, да вычистили.

— За что же?

— Рожей, говорят, не вышел…

— А если серьезно?

— Активности, говорят, не проявлял.

— Не хорошо, товарищ ты мой дорогой, — строго заметил Ставский. — Народ революцию произвел, чтобы, значит, молодое поколение активно продолжало дело старшего поколения, а ты, молодой, здоровый, активности не проявляешь. Очень даже прискорбно слышать мне, казаку, который сражался с белыми за твое будущее, такую, можно сказать, твою несознательность.

— Да что ж, — сбил парень фуражку на затылок. — Так уж вышло. Да и что там делать-то, в комсомоле-то этом? Уж и не маленький, поди, чтоб, значит, с пацанами в клубе штаны протирать. А что касаемо работы, так чем прикажут, тем и занимаюсь. Нынче вот при лошадях. А летось и косил, и скотину пас, и на току работал. Что велели, то и делал. Скоро в армию идти…

— А товарищ Шолохов… он что, тожеть работал вместе со всеми, или так только? — задал Ставский вопрос, ответ на который поможет ему понять, почему Шолохов, этот, можно сказать, еще мальчишка, не сам лично приехал встретить товарища Ставского на станцию. Ведь одно дело — просто товарища по перу, и совсем другое, когда этот товарищ — Генеральный Секретарь Правления Союза Писателей всего СССР. Лично ему, Ставскому, почести не нужны. Но есть должность, которая обязывает… — Он, товарищ Шолохов то есть, как о себе понимает? — завершает вопрос Ставский, стараясь разговорить парня, и лезет в карман за портсигаром.

— Это в каких смыслах? — искоса глянул на пассажира возница, почуяв в вопросе что-то недоброе.

— В самых прямых… Тебя, кстати, как звать-то?

— Егором. Егором Астаховым.

— А меня Владимиром Петровичем. Вот, значит, и познакомились. Я тоже писатель, как и товарищ Шолохов… Так говоришь, Астаховым? Это не про твоего отца в «Тихом Доне» прописано?

— Не-е, мой батя в гражданскую у красных воевал. Домой без ноги вернулся. На деревяшке. Нынче при райсовете сторожем служит.

— А-а, вон как… Однофамильцы, значит?

— Выходит, что так.

— Закуривай, — протянул Ставский парню раскрытый портсигар.

Тот аккуратно выловил папиросу и, намотав вожжи на руку, перегнулся к седоку, прикуривая от зажигалки.

— А ты читал «Тихий Дон»-то? — спросил Ставский, сделав пару глубоких затяжек.

— Читал, а то как же. У нас и старики, которые неграмотные, тоже знают этот роман непосредственно от громкой читки.

— И что?

— Очень даже правильная книжка. Только товарищ Шолохов ее еще не закончил. Пишет еще. Больно уж толстая получается.

— А «Поднятую целину»?

— И ее тоже. Тожеть очень правильная книжка. Только не про нас написанная, а про других каких. Может, про нижнедонских. У них там и земля получше, и урожаи побольше нашенских. А у нас в районе куда как хужей было.

— Это как же так — хужей?

— А вот так — хужей по всем статьям. И хлеб отнимали до последнего зернышка, и на мороз людей с малыми детьми выгоняли, чтоб, значит, показали, где спрятали недоимки, и всякие другие издевательства устраивались со стороны особых полномоченных.

— Так то ж, небось, по отношению к кулакам?

— Да какие там кулаки! Сниткины-то кулаки, что ли? Или Порубаевы? Или Лаптевы? Или другие какие? Они ж и на середняка не тянули. Приехали из Ростова — и всех под одну гребенку. Разденут — и на мороз. У Репняковых малое дитё замерзло насмерть.

— А тебя лично?

— У нас в Вешках этого не было, чтоб из хат выгоняли на мороз. А хлеб забирали у всех. Сказывали, товарищ Шолохов об этих безобразиях самому товарищу Сталину жалобу прописал. И про голод тоже. Как коренья ели, сусликов и всякую другую непотребную пищу. Жуткое дело, — словоохотливо рассказывал Егор Астахов. — И товарищ Сталин самолично прислал в наш район шестьдесят тысяч пудов хлеба.

— Откуда знаешь?

— Так в ростовской газете же про это писали, в «Молоте». И в нашем «Большевике Дона» тожеть.

Бричка катила вдоль желтеющего ракитника, как вдруг среди кустов замелькали бело-желтые коровьи черепа и кости.

— Вот, — показал Егор кнутом на эти кости.

— Что — вот?

— А то самое, что уполномоченные из Ростова заставляли гнать на мясо коров, а они по дороге дохли. И лошади тоже. Товарищ Шолохов и про эти безобразия прописал товарищу Сталину. Да, видать, не все письма доходят до товарища Сталина.

— Ну, об этом не тебе судить: мал еще, — сердито осадил парня Ставский. — На то другие люди имеются.

— Так я ж и не сужу. Так только, для этой самой, для информации.

— А кости бы убрать надо. Чтоб, значит, не смущали народ. Не провоцировали. Соображать надо, — проворчал Ставский.

Астахов лишь передернул плечами, точно на спину сел слепень.

Дорога свернула к речушке с мутноватой водой, кобыла, ступив в реку, пугливо всхрапнула, прядая ушами.

— Но-о! Пошла, холера! — стегнул возница ее вожжами.

Кобыла пошла, расплескивая воду, которой было всего лишь по ступицу. На середине речушки возница остановил кобылу, дал ей напиться.

— И все-таки, как у вас с товарищем Шолоховым? — после длительного молчания снова завел свое седок. — Он-то чем у вас занимается? В общественном и партийном смысле, так сказать.

— Так писатель же! Чем же ему заниматься? Пишет. Как ни придешь, все пишет и пишет. Или с удочкой сидит на берегу. Или берет собак да с егерями волков травит. Волков-то страсть развелось. Иногда в правление придет, погутарит с бригадирами, с председателем, еще с кем. Или в райком. Раньше-то часто захаживал, а как первого секретаря райкома товарища Лугового заарестовали, так и не ходит… А чего ходить-то? С Луговым они друзьями были… И с Красюковым, и с Логачевым. Всех заарестовали.

— А другие станичники… Они как к товарищу Шолохову относятся?

— Нормально относятся, — снова передернул плечами Егор и, отвернувшись от седока, надвинул фуражку на лоб, хлестнул кобылку, и та вынесла пролетку на сухое и потрусила, пофыркивая и мотая головой.

Ставский, откинувшись на спинку сидения, хмуро взирал на проплывающие мимо пустынные поля. В лысеющей голове его трудно ворочались тяжелые мысли. Если даже такой сопляк старается отделаться от него ничего не значащими ответами, то как пойдет дело дальше, не так уж трудно предположить. Скорее всего, тут все спелись между собой, а Шолохов для них и царь, и бог, и что-то вроде атамана. И уж точно на лицо круговая порука. Вон даже колхоз назвали его именем, будто он геройский полярник или летчик. Что ж, найдется слабое место и в этом круге. И он, Ставский, разорвет его и заглянет в самую середку. Без этого и в Москву возвращаться нечего. Тем более что тревожные сообщения о поведении Шолохова возникли явно не на пустом месте. И коли ему, генеральному секретарю правления Союза писателей, сам товарищ Сталин доверил такое щекотливое дело. Высокое, даже — можно сказать — высочайшее доверие это он оправдает, докопается до самой сути, до самого, так сказать, позвоночника.

Глава 21

Шолохов встретил гостя из Москвы на крыльце своего дома. Ни радости на его высоколобом лице, ни приветливости товарищ Ставский не обнаружил.

Однако обнялись, похлопали друг друга по плечам и спине, потискали руки. Чтобы погасить вопрошающе-недоверчивый взгляд Шолохова, Ставский стал пересказывать байку, сочиненную им в дороге:

— Вот… еду, значит, в Ростов. Еду поглядеть, как там местная писательская организация работает. Были сигналы, что не проявляют должной активности. Решил по пути к тебе заглянуть. Мне сказывали, что сидишь дома, нигде не показываешься. Ну, думаю, совсем записался товарищ Шолохов. А, с другой стороны, третью книгу твою читатели ждут с нетерпением, письмами завалили, а ее все нету и нету. Что так?

— Да в двух словах, Владимир Петрович, и не расскажешь. Если временем и терпением располагаешь, так уж и быть, расскажу, как живу и чем занимаюсь, отвечу на твои вопросы. А пока приглашаю к столу: с дороги-то чай проголодался.

— Не без этого.

Обедали вдвоем. На столе дымится кастрюля с ухой, на тарелках огурцы, помидоры, зелень, тонко нарезанное розоватое сало, копченый осетр.

Шолохов разлил по стаканам водку, предложил:

— Давай выпьем за твой приезд, чтобы твоя командировка была удачной… ну и — за все хорошее.

Выпили под закуску. Потом под уху.

На этот раз тост провозгласил Ставский:

— За твои творческие успехи! В частности за то, чтобы ты правильно разрешил конфликт Григория Мелехова с советской властью. Читатель ждет, что Григорий помирится с советской властью, станет ее активным сторонником и работником.

— Что ж, Владимир Петрович, за пожелание успехов выпью, а за то, чтобы из Гришки делать большевика, пить не стану. Не могу я его в большевики произвести, не выйдет из него большевика, не тот он человек.

— Что значит — не выйдет? Что значит — не тот? Все в твоих руках, Михаил.

— В моих руках только перо. А биографию Гришки писала история, ее пером не переделаешь, характера его не изменишь: действительность не позволяет.

— Что значит — не позволяет? Мы, большевики, для того и существуем на свете, чтобы все изменять по Марксу-Ленину-Сталину. Вот мы ездили с товарищем Сталиным на Беломорстрой. Так там отпетые бандиты и контрики становились ударниками труда, проявляли чудеса трудового героизма. А ты говоришь: не по-зволя-а-ет. Ерунда все это.

Шолохов искоса глянул на Ставского, качнул лобастой головой: надо же, как меняет человека должность! Всего-то на пять лет старше, а выглядит на все сорок пять: залысины, седина, на лице глубокие морщины. Видать, не просто дается ему его генеральное секретарство. Ну да каждый свою судьбу выбирает себе сам… И все-таки, зачем он пожаловал? Врет, поди, что просто так завернул. Просто так они никуда не заворачивают. Тем более по такой дороге, да с ночевками где придется.

Заговорил, не спеша попыхивая трубкой:

— Вот ты говоришь: переделать Мелехова в большевики… Ростовское энкэвэдэ настоящих коммунистов ни за что хватает, а уж о Гришке Мелихове, существуй он на самом деле, и говорить нечего. Почти всех бывших участников восстания загребли под чистую. И кто в командирах ходил, и кто в рядовых. В Вешках всё партийное и советское руководство взяли. А я этих людей как облупленных знаю: с ними вместе работал, с ними и решения принимал, и дела делал, и с краевым начальством воевал за нехозяйское ведение дел. Значит, и меня надо брать. А почему не берут? Я тоже за все в ответе. Берите! Только сперва надо разобраться, кто главный виновник во всех нынешних безобразиях, а кто невольный соучастник. Вон, нынешним летом — что получилось?.. Гнали из Ростова приказы, чтобы зерно нового урожая поскорее свезли в Базки. Свезли, пупки надрывали. И что? Тысячи пудов гниют там под дождем. Я об этом заметку написал в «Молот» — не напечатали. А местное НКВД на меня строчит донос за доносом, собирает улики, сплетни и наговоры. А ты говоришь: писать. У меня руки опускаются. Мне иногда в голову такие мысли приходят, что самому страшно становится.

И Шолохов, отложив погасшую трубку, налил полстакана водки и выпил ее одним духом, забыв предложить своему гостю.

— А тебе, Михаил, не кажется, что враги, которые тебя окружали и которые наверняка еще остались, притаились, только того и ждут, чтобы ты потерял веру в советскую власть, перестал писать, а главное — Мелехова оставил непримиримым врагом советской власти? — гнул свою линию Ставский, старательно окрашивая свой хрипловатый негнущийся голос в задушевные и доверительные тона. — Не исключено, что они, прикрываясь твоей спиной, творили свои грязные дела, а ты их защищаешь, изображаешь безвинными страдальцами.

Шолохов оторвал от стола свой неломкий взгляд, уставился в серые глаза гостя.

— Пока мне никто не может доказать, что так оно и есть на самом деле, — заговорил он, тяжело расставляя слова. — Более того. Мне представляется, что все как раз наоборот. Евдокимов, сменивший в тридцать четвертом Шеболдаева, мне прямо заявил: «Мы, — сказал, — хотим оторвать тебя от врагов, сделать своим». Это как понимать? Что значит свой на его языке? Свой — это тот, кто не видит их самоуправства и неспособности вести дело так, чтобы оно не отталкивало людей от этого дела, а, наоборот, привлекало. С помощью палки хорошей работы не дождешься. А любви — тем более. И это в будущем может выйти боком для советской же власти. Особенно, если припомнить, сколько казаков, которые сдались красным в Новороссийске, перекинулось к полякам в двадцатом году. А почему перекинулось? А потому, что Тухачевский гнал их на пулеметы, фактически — на убой, чтобы руками поляков отомстить за восстание. Об этом даже Бабель в своей «Конармии» писал, а его даже заподозрить в симпатии к казакам невозможно.

— А поляки этих казаков постреляли и поморили голодом, — усмехнулся Ставский.

— Было и такое, — согласился Шолохов. — Так ведь не только казаков, но и простых красноармейцев, командиров и комиссаров. Но дело не только в этом, а в том, что как не было, так и нет казакам доверия от советской власти. В этом вся штука.

— Ладно, не горячись, Михаил, — остановил Шолохова Ставский и принялся разливать водку по стаканам. — Хотя это не входило в мои планы, я постараюсь разобраться в том положении, в котором ты оказался. Не будем спешить с выводами. Но мне кажется… — я даже уверен! — что ты погряз в местечковых дрязгах, перестал различать, где черное, где серое, а где белое… Давай выпьем, а то во рту что-то пересохло.

Выпили. Молча, без тостов. Крякнули, закусили.

Еще не прожевав, Ставский, чтобы опередить возражения Шолохова, заговорил с полным ртом:

— Вот взять хотя бы меня… Я, когда проживал на Кубани, смотрел на окружающую политическую обстановку одними глазами, леса, как говорится, за деревьями не бачил. Теперь проживаю в Москве — взгляд стал шире, глубже, проницательнее. Есть, как говорит товарищ Сталин, правда отдельного человека, а есть правда истории, правда революции, правда рабоче-крестьянской власти. Вот если с этих позиций смотреть на твои Вёшки, то всё видится по-другому. Ведь казачки-то хлеб прятали? Прятали. Воровали? Воровали. В итальянку играли? Играли. А ты их защищаешь. И какое же громадное спасибо надо сказать товарищу Сталину за то, что он, несмотря на все это, дал вам хлеб из государственных закромов! И не только спасибо, но и отблагодарить своим творчеством. Лично я и мои товарищи по правлению нашей писательской организации никак не можем взять в толк, почему ты обходишь вниманием огромные заслуги товарища Сталина в гражданской войне? Ведь восстание на Дону происходило именно тогда, когда товарищ Сталин руководил обороной Царицына. Следовательно, его фигуру никак нельзя упускать из виду в твоем романе. Без нее роман, как хата без печки. И это не только мое мнение, но и других видных наших писателей: Толстого, Фадеева, Серафимовича.

Шолохов, услыхав про «итальянку», то есть итальянскую забастовку, о которой Сталин писал ему, Шолохову, в своем письме, напрягся, пытаясь понять, проговорился ли Ставский или это определение стало расхожим в московских кругах? Но если проговорился, значит, был у Сталина, следовательно, и приезд его сюда осуществляется по его, Сталина, умыслу. Зачем? Как ответ на письмо Шолохова же? Но если даже и так, чего ему, Шолохову, терять? Чего бояться? Все, что надо, он уже говорил самому Сталину и устно и письменно. Сталин хочет подтверждения? Будет ему подтверждение.

Но… тут надо тонко, тут нахрапом не возьмешь. Не скажешь ведь, что и сам Сталин принимал участие в расказачевании. И Ленин тоже. Сам подход к казачеству был неправильным, огульным, само понятие «казак» стояло рядом с понятиями «жандарм», «полицейский», «самодержавие». Таким оно остается в головах определенной части общества и поныне. Не скажешь ведь, что голодомор на Дону и в других областях вызван бездушной политикой по отношению к крестьянству, а казак — это прежде всего крестьянин; что чрезвычайные меры, принимавшиеся к нему совсем недавно, и привели к его обнищанию, к голоду, к внутреннему сопротивлению; что колхозы можно и нужно было организовывать на другой основе; что руководить сельским хозяйством ставили и ставят людей, ничего в нем не смыслящих. И это только часть правды. И во всех этих неурядицах, ведущих к человеческим трагедиям, видна рука Сталина. И после этого восхвалять его? Называть гениальным и прочее? В речах там, в газете — куда ни шло. А в «Тихом Доне»… Нет, товарищи дорогие, от меня вы этого не дождетесь.

И Шолохов заговорил, медленно и негромко цедя слова:

— Ты вот, Владимир Петрович, помянул Алексея Толстого. Очень кстати помянул, скажу я тебе. А ведь Алексей Толстой уже осветил роль товарища Сталина в известный период в полном, так сказать, объеме. Особенно в романе «Хлеб». Так что же, прикажешь мне повторять зады? Повторять зады я не собираюсь…

— Но с твоим-то талантом, Михаил, тебе и не придется повторять, как ты говоришь, зады! С твоим талантом так можно эту роль осветить, что, я бы сказал, фигура товарища Сталина как бы засияет! Как бы вспыхнет и осветит всю нашу революцию солнечным светом! С твоим-то талантом… А Толстой, между нами говоря, он кто? Граф, дворянин, белая кость. К тому же бежал из страны, жил в эмиграции. Что он может понимать в революции? Что он может понимать в народных чаяниях? Что он может понимать в той громаднейшей роли, которую сыграл в ней товарищ Сталин? Кое-что, вокруг да около и не более того, — покрутил в воздухе пятерней Ставский. — А ты, Михаил, видел революцию своими глазами, принимал в ней непосредственное участие. Хотя бы и по малолетству. Это ж совсем другое дело!

— Я ценю товарища Сталина и его роль в революции, но это — ты прав — такая огромная роль, что говорить о ней между делом считаю непозволительным. А отразить эту роль во всем ее объеме — и десяти томов «Тихого Дона» не хватит. Потому что, если по-твоему, то есть если не десять томов, то получится, что главный герой Гришка Мелехов, беляк и бандит — ему все внимание, а товарищ Сталин где-то сбоку припека. Вот что получится, чего твои писатели никак не могут понять.

— Э-ээээ, все это не то, Михаил, — навалился Ставский грудью на стол и пьяно погрозил Шолохову пальцем. — Все это одни сплошные отговорки. И отсюда возникает вопрос: откуда у тебя такие отговорки? Отвечу. Они оттуда, что ты живешь на отшибе от общей нашей жизни, от своих братьев-писателей, и не чувствуешь главного. А главное — это… Погодь, не перебивай!.. Вот сбил с мысли… — Ставский помотал головой, точно лошадь, стряхивающая слепней. Затем, уперев в Шолохова неподвижный пьяный взгляд, спросил, дергая себя за ус: — О чем это я? А-а?

— Давай еще выпьем, — предложил Шолохов.

— Выпь-пьем. Только дай досказать. Что я хотел? А-а, во-от! — звонко хлопнул он себя по лбу ладонью. — Хотел тебе посоветовать… как старший товарищ. Так вот, мой тебе совет, Михаил: перебирайся в большой промышленный город. Да. Скажем, в Ростов, Сталинград или в Москву. Или еще куда, но чтобы поближе к рабочему классу. И сразу же почувствуешь, как меняется твое мировоз-з-зрение. Это, брат, такое великое влияние, что делает человека чище и целеус-стремлен-н-ней. Да. Потому что — рабочий класс…

— Да никуда я отсюда не поеду! — с досадой воскликнул Шолохов и прихлопнул ладонью по столу, будто ставя точку. — Я здесь вырос! Я здесь каждую травинку знаю! А там что? Все начинать сызнова? Нет, это не для меня. Там я и работать-то не смогу. И о чем писать? Не о чем. Ты вот живешь в Москве… Много ты там написал? — и уставился своим неломким взглядом в серые глаза столичного гостя. — Ничего ты не написал. А писатель должен писать. И писать о том, что он знает до последней былинки. Писать о деревьях, потому что деревья и есть лес. И чем лучше ты знаешь жизнь каждого дерева, тем лучше знаешь жизнь всего леса… Так вот я рассуждаю. И по-другому рассуждать не могу. И — не хочу.

— Упрямый ты человек, Михаил, — пробормотал Ставский. — А не пишу я потому, что — работа. Меня партия поставила, дала мне задание на это… на руководство, и я, как настоящий большевик… — И предложил: — Давай по последней да отдохнем малость. А завтра я попробую раз-зобраться в твоих бедах.

— Тут уж разбирались, — усмехнулся Шолохов. — И из крайкома была комиссия, и из Цэка во главе с Кагановичем, и Шкирятов по личному распоряжению товарища Сталина приезжал, и Евдокимов, и Люшков заглядывали. Теперь вот жду нового — Абакумова. Только от этих разбирательств мало что меняется. Потому что не меняется отношение к человеку, к дереву, как ты говоришь. А лес…

— Ничего, лишнее раз-збирательство не помешает, — попытался остановить Шолохова Ставский. — Лишнее раз-збирательство — совсем не лишнее. Оно дает направление… направляет то есть твои взгляды в нужную для партии и народа сторону. Так я это дело понимаю…

Когда-то Ставский думал примерно так же, как и Шолохов. Но не устоял под напором многочисленных критиков. Он понял в конце концов, что писатель из него не выйдет, а так — не имея своего мнения — жить проще и спокойнее. И он легко убедил себя, что не ради простоты и спокойствия выбрал себе такую жизнь, а ради высокой идеи, и теперь готов был зубами рвать любого, кто засомневался бы в бескорыстии его выбора.

— А лес… — продолжал Шолохов, вращая на столе пустой стакан, будто не слыша собеседника: — Лес, конечно, вырубить можно. Чего проще! Жить можно и в пустыне: человек ко всему приспосабливается. Но разве это можно назвать жизнью? Это — не жизнь. Это — прозябание.

«Вон куда тебя заносит», — думал Ставский, путаясь в мыслях, испытывая в одно и то же время и восхищение этим талантливым, но бесшабашным, по его понятиям, человеком, и страх, но не столько за Шолохова, сколько за себя: как он все это станет преподносить товарищу Сталину? Не воспримет ли тот его правдивые слова как зависть и поношение? Потому что Шолохов, как ему казалось, открылся вдруг совершенно другим человеком, то есть таким, каким он его не ожидал увидеть. Хотя его, Шолохова, симпатия к своему главному герою Гришке Мелехову очевидна для всех. Как и антипатия к тем, кто толкнул казаков на восстание. И все, кому ни лень, его, Шолохова, за эту симпатию-антипатию поносят. Но Сталин-то, Сталин… он-то весьма и весьма благоволит к писателю, а посему неизвестно, чем для него, Володьки Кирпичникова, все это обернется.

Глава 22

В кремлевском кабинете Сталина присутствуют, помимо самого хозяина, предсовнаркома Вячеслав Михайлович Молотов, наркомвнудел Николай Иванович Ежов, прокурор страны Андрей Януарьевич Вышинский, члены Политбюро Ворошилов и Каганович. И писатель Михаил Александрович Шолохов. Они сидят за большим столом для заседаний: Молотов, Ежов и Вышинский — с одной стороны, Ворошилов, Каганович и Шолохов, — с другой. Большие часы показывают половину шестого по полудню. Разговор длится уже не менее часа.

Сталин, следуя своей излюбленной манере, ходит вдоль стола, за ним тянется сизый дымок из трубки. Вот он повернулся, остановился напротив Шолохова, заговорил:

— Помнится, Горький утверждал, что писатели — невменяемые люди. И я до некоторой степени с ним согласен. Поэтому Цэка нашей партии так бережно относится к советским писателям, прощает им их ошибки, терпеливо поправляет их, наставляет, как говорится, на путь истины. Не всех, разумеется, а тех, кто способен правильно, как настоящий большевик, воспринимать товарищескую критику. Ленин считал, что литература должна стать общепартийным делом. И мы свято следуем заветам нашего вождя и учителя. В ваших, товарищ Шолохов, взглядах на современную действительность много правды, многое подмечено из того, что нам, издали, не сразу заметно. Мы ценим вашу принципиальную позицию, но, в то же время, хотим предостеречь от сползания к мелкобуржуазности и нигилизму. Это не наш метод. Это не метод социалистического реализма. Мы должны показывать и пропагандировать лучшие образцы социалистического строительства. Как в городе, так и в деревне. И в то же время выставлять на общее осуждение и осмеяние наши недостатки, наши пороки, которые достались нам в наследство от минувшей эпохи. Именно с этими пороками, прочно засевшими в головы некоторой части нашего общества, мы и начали сегодня решительную борьбу. Борьбу не на жизнь, а на смерть. Да, случается, что кое-кто подпадает под чужое влияние. Жизнь — штука сложная, не всякий может в ней разобраться. Иные проявляют излишнюю ретивость. Безграмотность. Тупоумие. С кадрами у нас трудности. Иных надо просто поправить. К иным применить более жесткие меры. Но чаще всего за этими безобразиями видна тяга некоторых бывших товарищей к сладкой жизни, интерес к власти, которая такую жизнь им обеспечивает. И на этой основе они сбиваются в стаи, в преступные группировки, которые начинают искать поддержки извне, становятся на путь борьбы с партией, с народом, становятся на путь предательства, вредительства, шпионства. Мы долго терпели и пытались втолковать этим товарищам, что дальше так жить и действовать нельзя. Они нашу терпеливость стали расценивать как нашу слабость. И даже трусость. Всякому терпению приходит конец. Вот с ними-то мы и ведем решительную и бескомпромиссную борьбу. Не исключено, что ваши товарищи, за которых вы так горячо заступаетесь, действительно стали жертвой оговора. Такое тоже возможно. Мы думаем, что товарищ Ежов разберется в этом деле и доложит нам. А мы, со своей стороны, проинформируем товарища Шолохова.

И Сталин, обойдя стол, подождал, когда Шолохов встанет и выберется из-за стола, протянул ему руку, задержал в своей.

— Желаю вам, товарищ Шолохов, творческих успехов. Мы все тут очень ждем окончания вашего романа. Вернее, романов. Если будут затруднения с издательствами, обращайтесь непосредственно к товарищу Сталину.

— Спасибо, товарищ Сталин, за пожелание и обещание помощи. Я постараюсь сделать все от меня зависящее. И постараюсь как можно реже беспокоить вас своими просьбами.

— Ничего, ваши беспокойства не такие уж тягостные для товарища Сталина.

И пока за Шолоховым не закрылась дверь, Сталин стоял и смотрел ему вслед, посасывая погасшую трубку. Затем повернулся к Ежову, произнес требовательно:

— Разобраться, но без спешки. Проследить, чтобы этих людей куда-нибудь не сплавили, откуда их не вытащить. Шолохов нам нужен. Шолохов стоит десятков иных писателей и сотен политиков. Шолохов еще нам очень пригодится.

Раскурил трубку, продолжил:

— А теперь главный вопрос: о переносе чистки в республики, края и области. Основную работу мы сделали: освободили нашу партию от почти всех руководителей оппозиции. Осталась группа Бухарина и еже с ним. Их последователи на местах в панике. Им ничего не остается, как доказывать свою преданность советской власти, подставляя под репрессии честных коммунистов, честных работников науки, промышленности и сельского хозяйства. Отсюда следует: для начала мы должны избавиться от тех представителей репрессивного аппарата, которые не столько борются с врагами и нечистыми на руку руководителями, сколько вредят партии и соввласти. При этом значительная часть репрессивного аппарата является ставленниками Троцкого и Ягоды. И выполняют их указания, направленные на дестабилизацию политической атмосферы внутри страны. Товарищ Вышинский нам доложит о принципах подготовки наших органов к заключительному этапу Большой чистки. Товарищ Ежов дополнит его доклад. Прошу. И как можно короче.

Андрей Януарьевич поднялся, одернул свой китель, заговорил голосом профессора, каким привык говорить перед студенческой аудиторией Московского государственного университета:

— Да, мы освободились от части врагов соввласти, врагов нашей партии и советского народа, на которых ориентировались рядовые члены всяких террористических центров. Но далеко не от всех. Приступая к заключительной части Большой чистки, надо взять за правило, что — по моему глубокому убеждению, — не имеет значения, состоит ли человек, на которого пало подозрение, в той или иной террористической организации, является ли он агентом той или иной иностранной разведки, или это человек из тех типов, которые всего-навсего пробрались на руководящую должность, чтобы обворовывать свой народ, опираясь на своих родственников и приятелей, привлеченных ими к воровству. Вред, приносимый такими людьми социалистическому строительству, зачастую оказывается неизмеримо большим, чем вред от иных террористов и диверсантов. Как показала судебная практика, обвинение таких типов исключительно по уголовному кодексу недостаточно для оценки их преступной деятельности. Для справедливого приговора необходимо соотносить их так называемую деятельность с терроризмом, вредительством и шпионажем. А их родственников, пользующихся благами, которые им предоставляются в результате преступлений, наверняка осведомленных, откуда эти блага берутся, необходимо судить как соучастников преступления. Независимо от того, какие должности они занимают. При этом учитывать следующий непреложный факт: будь то заговорщик, состоящий в тайной антисоветской организации, или директор какого-то завода или фабрики, использующий свою должность для самообогащения, будь то областной или районный чиновник-коррупционер — все они воспринимаются советским народом как нечто общее, неотделимое одно от другого. В народе говорят: хрен редьки не слаще, — закончил Вышинский и посмотрел на Сталина, ожидая его оценки.

— Хорошо, товарищ Вышинский, — произнес Сталин, раскурив погасшую трубку. — Теперь послушаем товарища Ежова.

Ежов был краток. Его карьера не приучила его к длинным речам, а более всего — к речам, где каждое слово уместно, каждая фраза бьет в одну цель.

— Как Генеральный комиссар и нарком внутренних дел, я с самого начала следую указаниям товарища Сталина на бескомпромиссную борьбу с нарушителями советских законов. Это у Чехова можно было простить мужика, который отвинчивал гайки крепления рельсов к шпалам по своему невежеству. Мы живем совсем в другую эпоху. За то же самое преступление мы должны отвинчивать голову. Так я считаю. А имел или не имел отвинчиватель сообщников, с какой целью отвинчивал он гайки, значения не имеет. В массе своей все они преступники, все они — вольно или невольно — работают на международных империалистов. Даже те, кто так и не дошел до железной дороги, но шел в ее сторону и гаечным ключом. И чем безжалостнее наказание, тем больше шансов, что со временем гайки отвинчивать перестанут, — заключил Ежов и тоже посмотрел на Сталина с ожиданием.

— Что ж, — заговорил Сталин с усмешкой, спрятанной под усами, — и товарищ Ежов и товарищ Вышинский действительно выражают одну и ту же идею, хотя и разными словами. Остается эту идею воплотить в жизнь как можно быстрее и как можно эффективнее.

* * *

Михаил Шолохов покинул Кремль через Боровицкие ворота.

Выйдя на Манежную площадь, он оглянулся.

Высокая зубчатая стена из красного кирпича, зеленый купол, над которым полощется на ветру красный флаг, остроконечные башни — и за всем этим Сталин, руку которого он держал в своей всего лишь несколько минут назад. Он все еще чувствовал тепло этой несколько мягковатой руки, вялое ее пожатие, он все еще видел желтоватые глаза Сталина, его толстые усы с рыжеватыми концами, морщины на сером, изрытом оспою лице, жесткие волосы с частой сединой, просвечивающую сквозь них желтоватую кожу, слышал его глуховатый голос, сдобренный грузинским акцентом. Человек как человек и, если не считать острого — рысьего — взгляда, то ничего особенного. А вот поди ж ты… поднялся на такую высоту, руководит такой огромной страной и, если отбросить частности, руководит весьма неплохо. А что подняло его? Только ли собственные способности? Или что-то еще?

И вспомнил: Ставский почти что требовал, чтобы он, Шолохов, вписал Сталина, и ни куда-нибудь, а в «Тихий Дон». А что можно написать о Сталине той поры? Ни-че-го! Потому что тот Сталин и этот — должны быть совершенно разными людьми. Тот Сталин должен был пребывать как бы в поиске самого себя. Тогда все — или, по крайней мере, подавляющее большинство народа, — пребывали в подобном поиске. А нынешний Сталин — поиск уже завершивший. Более того, нынешний Сталин уже как бы и не человек, а средоточие и символ власти, власти безграничной, всеобъемлющей, непререкаемой. И такое слияние человека с властью произошло не вчера, не за один день и не за один год — и это-то, быть может, самое главное и самое для писателя интересное. А между тем необходимые подробности о Сталине как о человеке, вставленные в ткань повествования, войдут в противоречие с его властью, заставят задуматься над самой властью и ее пределами. И не только писателя Шолохова, но и всех, на кого эта власть распространяется. Но надо ли выворачивать власть наизнанку? Надо ли так пристально разглядывать еще живого Сталина? Тут на себя-то иногда в зеркало глянешь с перепою и поморщишься: так бы в эту рожу и плюнул. А тут Сталин… Каково ему будет глянуть на себя самого?

Между тем Алексей Толстой пишет о Сталине той поры так, будто тот Сталин и этот — одно и то же лицо, застывшее во времени, сформировавшееся неизвестно когда и неизвестно при каких обстоятельствах. Так не бывает. Отсюда вывод: писать о Сталине правду невозможно. А если возможно, то издалека. Потому что правда эта есть правда жизни, а жизнь далеко не всегда зависит от Сталина, каким бы гениальным он ни был. Писать о Сталине так, как о нем пишут в газетах, конечно, можно, но именно по-газетному, то есть приписывая Сталину все достижения партии и народа и сваливая все недостатки и упущения на обстоятельства и вражеские козни. Писать о Сталине — это то же самое, что писать о боге, которого вообще никто никогда не видел, но о котором всякий верующий знает практически всё: и всемогущий он, и всемилостивейший, и всевидящий, и всезнающий, но обращающий внимание только на тех, кто его усиленно восхваляет и униженно умоляет снизойти до мимолетного внимания. Но Сталин — не бог, а писатель Михаил Шолохов — не монах-черноризник.

Нет, Сталин не может быть героем художественной литературы. Во всяком случае, при жизни. Нужно время, чтобы понять, что именно в нынешней жизни зависело от Сталина, а что было неизбежно с исторической точки зрения и, более того, как бы управляло поступками самого Сталина. Как, впрочем, и самыми обыкновенными людьми. В этом смысле писать о выдуманном Григории Мелехове значительно легче: его поступки на виду, его зависимость от окружающих его людей, от обстоятельств тоже очевидны и вполне объяснимы.

И, наконец, вносить имя Сталина в роман о казачестве — значит испортить роман, искривить естественное развитие его сюжета, что равнозначно вплетению в ткань вольной казачьей песни диссонирующий звук холопства. Точно так же, как заставить Григория Мелехова порвать со своим прошлым и признать, что прошлое это зависело исключительно от его воли.

Пусть этим занимаются другие.

И Михаил Шолохов, мысленно махнув рукой, пошагал к гостинице, где у него в чемодане припасена бутылка коньяку. Выпить, забыть всё и вся, уснуть и, проснувшись, узнать, что все уже разрешилось само собой. Хотя само собой ничего не разрешается, иначе он не оказался бы в Москве и не провел рядом со Сталиным более часа.

Глава 23

Николай Иванович Ежов восседал в высоком кресле за массивным столом и потому казался значительно выше ростом, чем был на самом деле. Он исподлобья поглядывал на комиссара госбезопасности третьего ранга Люшкова, сидящего напротив, хмурился, морщил лицо. Время от времени узкие губы Ежова шевелились, словно что-то во рту просилось наружу, толкая изнутри губы сквозь щели между крепко стиснутыми зубами, но Ежов это что-то не пускал и оттого ужасно мучился.

Люшков докладывал о работе по искоренению троцкизма, проведенной в Северо-Кавказском крае. Речь его текла лениво, она была исполнена подчеркнутой значительности того, что выпало на его, Люшкова, долю. Иногда Николаю Ивановичу казалось, что в речи этой проскальзывает намек на то, что без него, без Люшкова, они бы здесь, в Москве, ничего не добились, их бы в конце концов сожрали вместе с потрохами.

В сущности, все, о чем говорил Люшков, Ежову хорошо известно, но он никогда и никого не перебивал, что бы ему ни говорили, накрепко усвоив правило, что чем больше человек говорит, тем больше проговаривается.

Слушая Люшкова, Николай Иванович с удивлением отмечал, ко всему прочему, что орден Ленина, пожалованный Люшкову за работу на юге, как-то невероятно поднял его в собственных глазах, сделал фигуру осанистее, что он еще больше раздобрел, хотя работа чекиста вроде бы не располагает к этому, — сволочная работа, надо сказать, — но, видать, не всем она во вред здоровью, кому-то и на пользу. Если раньше Люшков походил на Чарли Чаплина и чертами своего лица, и усишками-кляксами, и густой спутанной шевелюрой, и еще чем-то, то теперь от Чарли Чаплина остались лишь усишки да шевелюра, а выражение выпуклых угольно-черных глаз, — еще недавно тоскливое и жалостливое, почти как у Ягоды, — сменилось на уверенное и даже нагловатое.

«Ишь ты, расцвел как! Видать, конец свой не чует», — подумал Николай Иванович со злорадством.

— Что касается писателя Шолохова, — говорил Люшков, поглядывая на Ежова, — то мы точно выяснили, что он постоянно якшался с недобитками казачьего восстания на Дону, которое имело место в девятнадцатом году, препятствовал проведению коллективизации, выгораживая кулаков и подкулачников от заслуженной кары…

— Шолохов вне подозрения, — перебил Люшкова Ежов, дернув верхней губой. — Мы проверяли.

Люшков на мгновение смешался, но тут же взял себя в руки и продолжил тем же тоном, словно и не было никакого замечания наркома внутренних дел:

— Я и говорю, что если бы у нас было побольше времени, мы бы на месте установили, что его интерес к бывшим повстанцам вызван работой над книгой, а защита кулаков и подкулачников — грязная клевета на писателя со стороны тех же кулаков и подкулачников. Это вполне могло выясниться позднее при тщательной проверке фактов.

И Люшков замолчал, преданно глядя на своего начальника.

Николай Иванович тоже молчал, возился со своим портсигаром, выуживая из него папиросу. Выудив, долго разминал и выстукивал ее по крышке портсигара, чиркал спичками по коробку и следил, как чернеет деревяшка и выгибается в его пальцах. Прикурил только с четвертой спички и, несколько раз затянувшись дымом, заговорил сквозь зубы бесцветным голосом:

— Партия и товарищ Сталин высоко оценили работу твоей группы в Северо-Кавказском крае. Главное вы там сделали: разгромили основные силы троцкизма. Теперь партия и Цэка поручают вам новое ответственнейшее дело — навести большевистский порядок в Дальневосточном крае и укрепить там истинно ленинско-сталинские партийные и чекистские кадры. Всю тамошнюю сволочь… всю эту троцкистско-фашистскую сволочь — решительно и без всяких колебаний… — и Николай Иванович сделал рукой такое движение, будто поймал на лету муху и раздавил ее в кулаке. — Дерибас и Балицкий, на которых была возложена эта задача, с ее решением не справились. Мы их отозвали. Ты справиться должен. Никаких оглядок на авторитеты, никаких проволочек с разбирательствами и судами. Есть подозрение на каэрство — к стенке. И весь разговор. Твои предшественники затянули эту работу и погрязли в сутяжничестве. Партия не может терпеть такое благодушие и нерешительность, которые есть предательство дела рабочего класса и революции.

Стукнул кулаком по столу, откинулся на спинку кресла, ощерился, показав красные десны и кривые желтые зубы.

— Тебе все ясно, Люшков?

— Так точно, товарищ нарком! — вскочил Люшков и вытянулся, преданно глядя на Ежова выпуклыми черными глазами. В эти мгновения он вновь напомнил Чарли Чаплина, только Чарли Чаплина раздобревшего и весьма довольного собой.

Да и почему бы ему, Люшкову, не быть довольным самим собой? Поработал в казачьем краю на славу, заработал орден Ленина — высшую награду СССР. Правда, могли бы дать еще один ромб в петлицы и оставить в Москве, чтобы использовал свой опыт на столичных каэровских кадрах, но у Люшкова слишком много влиятельных врагов: тот же Евдокимов, например, или Заковский, а еще более влиятельный — первый зам Ежова Фриновский. Этот Люшкова на нюх не выносит, готов сожрать с потрохами, потому что Люшков многих его людишек поставил к стенке, Фриновского об этом не спрашивая и не извещая: отчитывался только перед Ежовым.

Впрочем, Люшкову Ежов тоже не шибко симпатичен: чужой человек. И, скорее всего, в кресле этом надолго не задержится: на чем-нибудь обязательно свернет себе шею. Как и Ежову несимпатичен Люшков: заносчив, себе на уме. Но Ежов Люшкова вынужден терпеть, потому что Сталину Люшков нужен в качестве одного из противовесов Фриновскому. Не исключено, что и самому Ежову. Разогнав слишком теплую компанию, сгруппировавшуюся вокруг Ягоды, Сталин теперь не допускает, чтобы в НКВД все дули в одну дуду, а это значит, что рано или поздно он выберет и оставит самых нужных, всех других пустит под топор.

Николай Иванович судьбу свою знает: еще в детстве нагадала ему цыганка, что примет смерть он от своего покровителя и благодетеля. Но более всего он знает Сталина, единственного своего покровителя и благодетеля, и знает, зачем Сталину нужен Колька Ежов. Как и то, зачем ему, Ежову, нужен Люшков.

В сущности, работа работой, успехи и успехами, а надеяться приходится исключительно на случай: может так сложиться, что именно ему, Кольке Ежову, и повезет… если может сложиться. Потому что всякая надежда призрачна, как характер молодой, красивой и взбалмошной женщины, окруженной похотливыми мужиками. Разве что самому постараться уничтожить как можно больше соперников, чтобы, когда Большая чистка закончится, Сталин, оглядевшись, не обнаружил вокруг себя никого, кроме все того же Ежова. Жаль только, что не все доступны карающей руке Николая Ивановича. Берия, этот новый фаворит Сталина, слишком опасен. Однако подходов к нему нет. Остается ждать, когда Берия споткнется на чем-нибудь сам. Но хитер, паскуда, очень хитер.

Николай Иванович уперся ногами в подставку и отъехал вместе с креслом чуть назад, затем соскользнул с него на пол ногами, минуя подставку, и вмиг превратился в плюгавого коротышку. Долго лязгал ключами, открывая массивный сейф, достал из него конверт из плотной бумаги, без каких-либо надписей и знаков, положил на стол.

— Вот здесь, — ткнул он в конверт пальцем, стоя возле стола, — список ответработников Дальвостоккрая, подлежащих чистке по первой категории. Список наисекретнейший, исключительно для твоего личного сведения, товарищ Люшков. Список уничтожишь, как только все в нем поименованные лица будут устранены. К этому списку тебе дается право репрессировать по первой категории еще две тыщи человек, по второй — четыре. По твоему усмотрению. Но не зарывайся. За перегибы ответишь головой. Конверт вскроешь на месте. Документы, инструкции — в секретариате. Все. Желаю успеха.

Когда Люшков покинул кабинет, Николай Иванович вернулся в кресло, взойдя на него, как на трон, по подставке для ног, умостился в нем, нахохлился, затих.

«Все мы обречены, — думал он, равнодушно глядя вдоль стола для заседаний. — А ведь так стараемся… так старательно роем себе яму…»

Без стука вошел помощник, молодцеватый выпускник Высшей школы НКВД. Для Николая Ивановича не секрет, что помощников подбирает начальник личной охраны Сталина, следовательно, все более-менее существенное, имеющее отношение к наркому внутренних дел Ежову, Сталин узнает раньше, чем сам нарком внутренних дел об этом подумает.

При помощниках Николай Иванович никогда не расслабляется, не допускает ни малейшего отклонения от субординации, так что с этой стороны он неуязвим. Старается он и в других отношениях не дать повода своим многочисленным врагам для подкопа и наветов, хотя отдает себе отчет, что поводы для этого и не нужны.

Помощник остановился возле стола, доложил:

— Только что из оперативно-следственного отдела сообщили, что арестованы на своей квартире в доме номер девять по улице Мархлевского Агранов и его супруга. Оба доставлены в следственный изолятор.

Николай Иванович сообщение об аресте бывшего первого заместителя Ягоды и почти полгода своего заместителя выслушал молча. Он лишь кивнул головой, когда помощник закончил своё сообщение. Агранов был одним из тех, кто составлял команду Ягоды. Теперь большинство из этой команды пребывали в следственном изоляторе, писали доносы на своих сослуживцев и признания в террористически-троцкистской деятельности.

Особенно старался Карл Паукер. Из его доносов и признаний следовало, что он давно подозревал о существовании троцкистско-фашистского заговора среди руководящих кадров НКВД во главе с Ягодой, но не имел проверенных данных по каждому из заговорщиков. И только теперь, осмысливая прошлое, приходит к выводам, которые должен был сделать значительно раньше. В этом и только в этом состоит его вина перед партией и советской властью.

Хитер жид, да только и он, Ежов, не лыком шит, — думал Николай Иванович, читая признание Паукера, о себе в третьем лице, позаимствовав этот способ самооценки от товарища Сталина. — Самое удивительное, что уж кто-кто, а Карлуша должен бы догадаться, что из себя представляет Большая чистка, следовательно, при его-то хитрости, мог бы заранее подстелить под себя соломки. И очень, между прочим, старался, да все впустую: не догадывался, что давно попал в списки, которые составлял Николай Иванович Ежов, А из этих списков не вычеркивают, какие бы доказательства своей невиновности ни приводил попавший в эти списки. Зато не мог не знать, что дело не в виновности-невиновности, а в личностях. И даже не в еврействе. Зато не догадывался, что дело исключительно в принадлежности к определенному социальному слою по имени советская бюрократия. А не догадался Карлуша скорее всего потому, что поверил Троцкому и оппозиции, с самого начала на все лады обвинявшим Сталина в создании этой самой бюрократии, которую Сталин будто бы превратил в опору своей власти. Все они вместе с Троцким были уверены, что Сталин не посмеет рубить сук, на котором сидит. А Сталин таки посмел, потому что бюрократия стала угрозой для советской власти и, следовательно, для самого товарища Сталина. В этом вся штука.

Догматики и талмудисты, — с презрением думает Николай Иванович о Паукере и его подельниках. — Как были догматиками, так ими и помрут. При всей своей хитрости и изворотливости. Большинство из них действительно верят в троцкистские корни репрессий. Кое-кто считает, что дело исключительно в антисемитизме Сталина. Старые большевики полагают, что Сталин мстит им за то, что они так и не признали за ним никаких заслуг перед Революцией. Иные, — как, например, Бухарин, — видят в Сталине нового Бонапарта и предателя Революции, иные — патологического убийцу, одержимого манией величия. И никто даже мысли не допускает, что идет сдирание с государственно-общественного тела очередной поизносившейся шкуры, очередного паразитического социального слоя — вслед за слоями буржуазии, помещиков, царских чиновников, нэпманов и кулаков. А наши русские дурачки, — расплылся в самодовольной ухмылке Ежов, — смотрят в рот Паукерам и Аграновым и думают, что коли жид, так непременно вывернется, а с ним вывернется и русский дурачок…

Николай Иванович гордился тем, что знает истинную причину Большой чистки и знает, чем она закончится. В том числе и для себя самого. Несмотря на свой простоватый вид и суконный язык, он имел цепкий, хотя и не развитый ум, хорошую и злую память, а также умение делать верные выводы из наблюдаемых фактов. Знал он, что именно за эти способности Сталин выделил его из массы других провинциальных работников, и догадывался, что они же, эти его качества, приведут его на плаху, и с гибельным восторгом, как и немногие другие, шел к своему концу.

Пропадать с гибельным восторгом…

Все-таки этот Бабель когда-то верно подметил сущность подобного движения, наблюдая, как казачьи эскадроны, брошенные Буденным в конном строю на польские пулеметы, с визгом и свистом летели к своей погибели: Буденному не было жалко казаков, сдавшихся красным под Новороссийском, а до этого с ожесточением сражавшихся против советской власти. Да они и сами давно свою жизнь не ставили ни в грош. Зато легко сдавались полякам, оказавшись в окружении.

Гибельный восторг идущих на смерть людей Бабель, скорее всего, подметил чисто интуитивно, но сегодня он вряд ли допускает мысль, что нынешнее стремительное движение истории, подстегиваемое Большой чисткой, совершенно иного свойства и мало похоже на конную атаку отчаянных рубак, для которых нет выбора. Потому-то и вызывает в самом Бабеле и его приятелях нынешнее движение к гибели «тонкого слоя» совершенно иной восторг — скорее показной, чем искренний, — хотя уверены, что будут, как и прежде, лишь наблюдать это движение со стороны, наблюдать и описывать, пользуясь всеми благами, какие только возможны в их положении.

Глава 24

Тихий, таинственный звонок прямого телефона заставил Николая Ивановича вздрогнуть, как от удара грома над головой. Некоторое время он непонимающе слушал приглушенные трели, затем потянулся и снял черную трубку.

— Слушаю, — буркнул он едва слышно.

— Николай Иванович, он пришел, — послышался знакомый, и тоже приглушенный, голос домработницы.

— Понятно. И что же?

— Они заперлись в спальне.

— Так сразу? — Николаю Ивановичу хотелось знать подробности. Он даже дышать стал сдержаннее от возникшего в теле напряжения.

— Нет, не сразу. Сперва сидели в зале и разговаривали о театре. Пили вино с кофием и конфетами. Потом стали целоваться. Потом пошли в ихнюю спальню.

— По-ня-я-тно, — протянул Николай Иванович, хмыкнул и положил трубку. Глянул на часы: восемнадцать часов одиннадцать минут. Представил: Бабель в спальне с его, Ежова, женой, Евгенией Соломоновной… Уже по одному этому он верный кандидат на тот свет. Но самое интересное — зачем писателю Бабелю жена наркома внутренних дел? Сказать, чтобы красавица и молодая — не скажешь; сказать, чтобы умна — тоже язык не повернется. Да и сам Бабель — чего в нем хорошего с женской точки зрения? Ни фигуры, ни рожи. Ан нет, сцепились — водой не разольешь. Зов крови, наверное…

Впрочем, Бабеля, похоже, прельщает не сама женщина, а положение ее мужа. Все любовницы, какие у него есть и были, жены либо высокопоставленных чекистов, либо военных, либо каких-то знаменитостей. Остальные — в виде исключения. Что он в них ищет? Острых ощущений, которые могут предоставить ему их мужья? Разнообразия? Защиты от возможных превратностей судьбы? Идиот! Он не понимает того, что его легко можно обвинить в шпионаже и вербовке шпионской же агентуры среди жен высокоинформированных должностных лиц… Может быть, взять и нагрянуть, застукать на месте преступления? То-то же будет картинка…

Николай Иванович закурил новую папиросу, жадно затянулся дымом. Он не ревновал Бабеля к своей жене, он вообще ничего не имел против их связи. Более того, он боялся показывать, что знает об этой связи, ибо иначе надо что-то предпринимать, чтобы эту связь разрушить. А что-то предпринимать по собственной воле с тех пор, как занимает ответственные должности, Николай Иванович не способен. Вот если бы ему приказали… Но приказать может только Сталин, а Сталину нет дела до личной жизни наркома внутренних дел. Пока нет дела — Николай Иванович на сей счет не заблуждался.

Что касается жены, так ее понять можно: бабе нужен мужик. А Евгения Соломоновна давно не пробуждает в Николае Ивановиче никаких чувств и желаний, то есть мужа у нее как бы и не существует. А все потому, что Николая Ивановича если и тянет к женщинам, то разве что к молоденьким, особенно к девственницам и особо смазливым. Но свою похоть он предпочитает растрачивать на мальчиков определенного рода, делает это не чаще раза в месяц, тайно, со всякими предосторожностями. С другой стороны, даже удивительно, что его жена способна у кого-то определенные чувства и желания пробуждать: до Бабеля, с которым Евгения Соломоновна спуталась еще в Берлине, а Ежов даже не знал о ее существовании, она путалась с литератором Авербахом, музыкантом Фридманом, артистом театра Мейерхольда Глубоким, потом… всех и не упомнишь.

Да если бы она одна! Многие жены ответственных работников ведут себя точно так же — уж Николай-то Иванович знает это доподлинно. С жиру бесятся, что ли? Доходит до того, что мужья меняются женами, жены — мужьями. Или живут этаким колхозом. Это еще одно доказательство разложения так называемого «тонкого слоя революционеров». Между тем все они с некоторых пор особенно громко кричат о том, что семья есть ячейка коммунистического общества, что надо беречь и укреплять эту самую ячейку. Более того, трудно сегодня найти больших патриотов, чем те, которые еще вчера высмеивали патриотизм как проявление буржуазной дикости, сделав это слово контрреволюционным и ругательным. А еще удивляются, за что их ставят к стенке. Тот же Бухарин — сидит в Бутырках и пишет, пишет, пишет… А о чем, спрашивается? Да все о том же: за что меня посадили, если я ни в чем не виноват ни перед партией, ни перед советской властью? Небось и Бабель будет писать, если ему предоставят такую возможность…

С Бабелем у Евгении Соломоновны самый длительный роман… Пыхтит, небось, бедная: в Бабеле пудов шесть с половиной, не меньше… кровать скрипит… Бабель сопит… — сплошной восторг и изумление. Пусть их себе забавляются… А Николаю Ивановичу на этой постели не лежать, он давно не пользуется общей со своей женой постелью, тем более что кто только на ней не возлежал в объятиях любвеобильной Соломоновны!

Пусть пока забавляются. Всему свое время. Сам же он утешится в другом месте.

* * *

В это же самое время, когда Ежов рассуждал сам с собой о превратностях человеческих судеб, Сталин принимал в своем кабинете начальника политуправления Красной армии комиссара первого ранга Льва Захаровича Мехлиса.

Мехлис сидел за длинным столом для заседаний, вытянув к Сталину острое лицо и следя за ним проваленными глазами. Во всей его поджарой фигуре чувствовалась готовность вскочить и бежать, сломя голову, куда прикажет Хозяин. Именно такой готовностью он отличался, работая личным секретарем Сталина в двадцатые годы, самые для Сталина трудные и решающие.

Мехлис многое знает о Сталине такого, чего не знают другие. Он изучил своего Хозяина, как самого себя, но никогда не пользовался ни своими знаниями, ни своим положением, если не считать того, что на каждом новом месте обрастал своими людьми, такими же, по его понятиям, лично ему преданными, как сам он был предан Сталину. И не всегда это были евреи.

Мехлис по-своему даже любил Сталина и боготворил его за способности быть незаметным и незаметно оказывать влияние на окружающих его людей. Сам Мехлис, человек весьма прямолинейный, недалекий и негибкий, такими способностями не обладал. Зато всегда точно угадывал, за кем сила, и ни разу не ошибся.

— Дальневосточный край потому и дальне-восточный, что на востоке и далеко от Москвы, — втолковывал Сталин Мехлису так, как втолковывают человеку исполнительному, но не способному на инициативу, которому надо все разжевать и положить в рот. — Но именно поэтому мы должны быть уверены, что там работают преданные партии и советской власти люди. Твоя, Захарыч, задача — разобраться, кого Гамарник насадил там в политорганы. Есть все основания думать, что насадил он там исключительно троцкистов. Разберись тщательно. Постоянно телеграфируй мне обо всем, что там происходит. Повнимательнее присмотрись к Блюхеру. Он там, в отдалении, стал своевольничать. Поговаривают, что пьет, в гарнизонах тоже пьянки среди командного состава, разворовывание продовольственного довольствия и вещевого имущества. Нам в ближайшие годы придется воевать, армия же у нас ни к черту. Пора наводить порядок. Я на тебя надеюсь.

— Будет сделано, товарищ Сталин.

— Не сомневаюсь. И еще. Туда же для наведения порядка в кадрах направлен комиссар госбезопасности третьего ранга Люшков. Человек он исполнительный, преданный партии и советской власти, но звезд с неба не хватает — ни чета тебе, — польстил Сталин Мехлису, но тот не повел даже бровью. — Ты с ним сотрудничай: у него большой опыт, но и приглядывай: как бы он там не наломал дров.

— Будет исполнено, товарищ Сталин, — дернул головой Лев Захарович.

— Я в этом не сомневаюсь, — заключил Сталин свои наставления. Затем проводил Мехлиса до двери, крепко пожал руку, пристально глядя в провальные глаза своего бывшего секретаря, излучающие из глубины фанатический блеск, точно у Мехлиса постоянно держится высокая температура или он вот-вот заплачет.

Мехлис взгляд Сталина выдержал, не моргнув глазом.

Глава 25

Старший лейтенант Артемий Дудник стоял в тамбуре вагона, с волнением глядя на проплывающие мимо знакомые места: в пятый раз он ехал по Транссибу, и многие картины отпечатались в его памяти накрепко.

Вот сейчас за этими длинными строениями, — скорее всего, скотными дворами, — и небольшим сосновым бором за ними откроется широкая пойма с заливными лугами, а по ним там и сям стада коров и лошадей. Затем в распадке между сопками сквозь прибрежные деревья заблестит излучина Ангары, а если высунуть в окно голову, то можно увидеть вдали железнодорожный мост через реку Иркут, впадающую в Ангару, и трубы заводов Иркутска. Мост и трубы будут то пропадать, то возникать вновь, с каждым разом увеличиваясь в размерах, и Ангара слева тоже станет расти и шириться, пока не откроется широкий заречный простор, вздымающийся в небо, который не охватишь глазом, так что захватывает дух, а в голову лезут всякие мысли, не идущие к делу.

Каждый раз на этом месте Артемий испытывал с трудом одолеваемое желание сойти с поезда и остаться здесь навсегда: он бы вернулся к тем стадам, он бы… Нет, ничего бы он не сделал и никуда бы не вернулся. Но так сладко мечтать о покое, о туманных рассветах и закатах, о призывном мычании коров перед дойкой, щелканье пастушьего кнута, звучании рожка, о запахе парного молока и ржаного хлеба. А вместо этого…

Дверь в тамбур открылась, вышел Вениамин Атлас, с которым Артемий работал последние полгода на Дону. Их обоих включили в команду Люшкова, отправлявшуюся на Дальний Восток, в самую последнюю минуту. Более того, включили Атласа, а уж Атлас, когда у него спросили, как он относится к Дуднику, в таких ярких красках расписал своего начальника, что и Дудника включили тоже. Но не столько по протекции Атласа, сколько потому, что Дудник несколько лет прослужил на погранзаставах Дальнего Востока, знал тамошние условия и мог пригодиться именно как бывший пограничник: Люшков не терял надежды подкопаться под Фриновского, начальника погранвойск НКВД.

Ни Дудника, ни Атласа не наградили, ни тому, ни другому звания не повысили. Правда, сам Люшков вручил Артемию именной пистолет «вальтер» с благодарственной гравировкой на бронзовой пластине, а Вениамину Атласу именные часы. И то лишь после того, как их вновь включили в команду. Видать, в наградные списки, отправленные в Москву, не внесли потому, что не рассчитывали брать с собой. Теперь, после Москвы, почти все, кто работал под началом Кагана и Винницкого, щеголяли новенькими орденами, а у Атласа и Дудника как были на груди значки «Почетный чекист», так и остались. Да у Дудника старый еще орден Красного Знамени — за успешное выполнение спецзаданий по подавлению антоновщины.

Относиться люшковцы к Дуднику с Атласом стали лучше, но до признания своими дело так и не дошло. Дуднику это было как-то все равно, но Атлас такое отчуждение от остального коллектива переживал не на шутку и часто жаловался Артемию на эту вопиющую несправедливость:

— Ведь мы же члены одной большевистской партии — как же они могут! — возмущался он после очередного факта такого отчуждения.

Факты же все были мелкие: не пригласили на чей-то день рождения, обошли благодарностью за службу, не дали премии, послали в самый отдаленный район и тому подобное. Но чем мельче были факты, тем больнее били по самолюбию Атласа. Иногда он по своей горячности высказывал перед Дудником совсем уж крамольные мысли:

— Ищем каэров и вранаров, а они, может быть, совсем в другом месте. Как говорит товарищ Сталин: зазнайство, клановость и прочие пороки мещанского прошлого видны невооруженным глазом.

Дудник пожимал плечами и, если настроение было хорошим, подначивал:

— Ты сходи к Кагану и скажи: ты коммунист и я коммунист, но ты пьешь коньяк, а мы с Дудником — самогонку. Где, спроси у него, равенство и братство?

— А-а, тебе, Артемий, только хаханьки да хиханьки, а я о принципе. Зачем тогда делали революцию? И без всяких хаханек-хиханек должно быть так, что все люди братья… и все равны промеж себя. Так или нет?

— Не все. Есть еще и сестры, — насмешничал Артемий. — Да и сам ты… Ты почему своим братьям не дал сына обрезать? Если бы я был евреем, я не только сына, но и себя бы дал обрезать. И жену свою — тоже.

— У меня уже нечего обрезать, — сердился Атлас. — А жена… При чем тут жена? К тому же речь идет о членах партии, а не о членах иудейской секты. Я подозреваю, что ты считаешь мое решение не обрезать сына неискренним.

— Побойся бога, Веня! Очень даже искренним. Твой сын женится на русской, и однажды она его спросит: в каком таком сражении ты потерял часть своего достоинства? И что он ей ответит? Как же не искренне?

— Да пошел ты…

Но они ни разу серьезно не поссорились.

— Вот ты где! — воскликнул Атлас, увидев Дудника, доверчиво дотрагиваясь до его плеча. — А мы там насчет пообедать сообразили. Ты как, Артемий, насчет пообедать?

— Ну, раз сообразили, давай обедать, — согласился Дудник, гася окурок в пепельнице. — Кстати, сейчас мимо Ангары ехать будем, потом будет Иркутск, а дальше уже Байкал.

— Успеем до Иркутска пообедать?

— Успеем, — успокоил Дудник. — Еще ехать и ехать. — И спросил: — Капитан Андреев тоже будет с нами обедать?

— Разумеется. Хороший мужик, между прочим, — похвалил спутника Атлас, поглядывая на Дудника сверху вниз с отеческой любовью. — Не знаю, чего ты так на него взъелся?

— Не люблю, когда образованного из себя корчат, — сердито ответил Дудник. — Он, видите ли, в университете учился. Ну и что? Он потому там и учился, что мы с тобой едва четыре класса закончили, а на большее времени у нас не было: то с белыми воевали, то за бандами гонялись. Когда там учиться?

— Так ты что уже предлагаешь, интересуюсь знать, чтобы он нам кланялся каждый день за это? — вскинул покатые плечи Атлас и еще больше оттопырил нижнюю губу.

— Ничего я не предлагаю, а только чуть что, так он сразу же свою ученость показывает. Терпеть не могу. Помнишь, мы у Шолохова были?

— Ну?

— Вот тебе и ну. Человек поученее этого капитана, сам Сталин его знает, а держится как? Простецки держится, как с равными. То-то и оно. А этот вчера, как и мы с тобой, щи лаптем хлебал, а сегодня — куда та-ам! Фигу-ура!

— Ладно, не ворчи, Артемий, — добродушно толкнул его кулаком в бок Атлас. — Парень-то он в общем и целом положительный и настоящий партиец. А что любит выставить свои знания, так это уже по молодости и от изумления, что знания эти ему достались. Со временем пройдет. Шевелись давай, — подтолкнул он Дудника, — а то чай простынет.

В купе ехали четверо командированных военных: трое из группы Кагана, один, капитан Андреев, из наркомата внутренних дел, то есть как бы сам по себе. До этого он предпочитал ресторан, но последние два дня подключился питаться с остальными спутниками в складчину: дешевле выходит.

На откидном столике разложена снедь, купленная на предыдущей станции, за столиком этот самый капитан Андреев и старший лейтенант ГБ Натан Левин. У Левина новенький орден Красной Звезды над карманом габардиновой гимнастерки — за работу на Дону и Кубани. У Андреева орден Красного Знамени — неизвестно за что. Известно только, что старший брат его в больших чинах в НКВД — скорее всего, оттуда. На нижнем сидении доска с шахматными фигурами не доигранной партии: Левин с Андреевым играют в шахматы с утра до поздней ночи.

В Москве в группу Люшкова включили десятка два москвичей, большинство из которых вторые и третьи секретари райкомов партии. Они едут на смену тем, кого предстоит вычистить на месте. На москвичей люшковцы смотрят как на чужаков, те точно так же смотрят на люшковцев, но внешне это почти никак не проявляется, разве что разговоры в основном о погоде да о женщинах.

Дудник протиснулся к окну, рядом с ним сел Атлас, напротив Левин и Андреев. Обед весьма незамысловат: жареный омуль, буроватые помидоры, пупырчатые огурцы, перья зеленого лука, редиска, огромный каравай домашнего хлеба.

— Я смотрю на наше нынешнее состояние, товарищи, как на пребывание в отпуске: спишь, ешь, таращишься в окно и ничого ни робишь, як размовляють у нас на Пилтавщине, — начал свою речь Левин, большой любитель порассуждать, доставая из-под стола литровую бутылку водки. — Следовательно, имеем право и на такое послабление, как алкоголь. Как ты, капитан, на это смотришь?

— Все хорошо в меру, — уклончиво ответил рослый русоволосый капитан Андреев.

— А не в меру и не получится: одна бутылка на четверых, — рассмеялся Левин. — Давайте ваши стаканы, друзья. Выпьем за то, чтобы все наши враги были мертвыми, а все друзья живыми.

Выпили. Дружно захрустели огурцами и редиской.

— А вот есть анекдот, — не унимался Левин. — Едут в одном купе гражданский, военный и две барышни. Подходит время спать. Барышни, естественно, внизу, мужчины наверху. Военный прыг — и на месте. Гражданский пых-пых-пых — влезть никак не может. Военный и говорит: «Вы б, милые барышни, уступили место мужчине в положении, а то ведь он свалится сверху и кого-нибудь из вас же и пришибет». Те: «Ах-ах-ах!» Гражданский поменялся с одной барышней местами. Проходит часа два, барышня спускается сверху и говорит подруге: «Теперь твоя очередь».

Здоровый жеребячий хохот покрыл рев паровоза. Продолжая смеяться, все уставились в окно на Ангару, кипящую водоворотами.

— Наверху, между прочим, душно, — высказал свое суждение Андреев, когда река вновь скрылась за горным хребтом.

Все посмотрели на него с удивлением, затем новый взрыв хохота заставил дребезжать в купе стекла и зеркала.

— Водица в этой Ангаре — слеза, — мечтательно произнес Дудник, когда окончательно отсмеялись.

— Доводилось пить? — спросил Левин.

— Доводилось.

— А я вот недавно прочитал «Илиаду» Гомера, — сообщил капитан Андреев, как всегда не к месту и по каким-то своим соображениям. — Это поразительно, в голове даже как-то не укладывается, что три с лишком тысячи лет назад люди сочиняли такие вещи! А какие тогда были войны! Представляете? — из-за женщины девять лет шла Троянская война. Непостижимо! Убийство считалось геройством, а убил кого, обязательно сними доспехи. Почетнейшая добыча, а по-нашему — узаконенное мародерство. И при этом все как бы в родстве между собой через богов-олимпийцев…

— Э-э, капитан, брось! — остановил Андреева Левин. — Я этого Гомера зубрил еще в гимназии: сплошная, скажу тебе, дикость и мракобесие. Не знаю, чем там можно восхищаться. А вот Марк Твен — это литература! Это — да-а! Не оторвешься!

— Я не спорю: Марк Твен — это да. Но и Гомер тоже, даже если ты, лейтенант, зубрил его в гимназии, — отрезал Андреев. — Не следует забывать указание товарища Сталина, что настоящее становится прошлым, на котором базируется будущее.

Против этого даже Левин не нашел что возразить.

Глава 26

В Белогорске, маленьком городишке, похожем на деревню, Дудник, Андреев и еще несколько человек гражданских сошли с поезда: именно здесь, в Амурской области, им предстояло работать и наводить порядок. Атлас ехал дальше, в Хабаровск, центр Дальне-Восточного края.

— Жаль, — говорил он, когда они, прощаясь, стояли на перроне вокзала, — что мы не вместе. Я привык к тебе, можно сказать, сроднился… Помнишь, как нас чуть не убили на хуторе Камышенском? Если бы не ты…

— Брось, чего вспоминать, — остановил Атласа Дудник. — Что было, то было и быльем поросло. Встретимся еще. Главное, чтобы нас дома помнили.

— Артемий, у тебя ведь и дома-то нету… А мои меня всегда помнить будут.

— Дом есть у каждого, — не согласился Артемий. — Только не каждого в нем ждут.

Пробил третий колокол. Дудник и Атлас обнялись, трижды расцеловались. Атлас вскочил на подножку уже на ходу и сразу же прошел в вагон: он не любил прощаний. Но сердце у него щемило: к Дуднику он привязался.

Артемий подхватил чемоданчик, забросил за плечо вещмешок, зашагал вслед за остальными. В его жизни столько было расставаний и прощаний, что пора бы уж и привыкнуть, но и он тоже испытывал сожаление и даже грусть.

— А я думал, что вы с Атласом лишь попутчики, — произнес Андреев, когда Артемий присоединился к группе. И добавил: — Мне сказали, что ты служил в этих местах…

Они шли, поотстав от группы, в сторону гостиницы, в которой Артемию уже доводилось жить.

— Эти места — на несколько тысяч километров, — усмехнулся Дудник той неопределенности, какая всегда звучала в словах приезжих. — Это в России кажется, что Дальний Восток — это что-то вроде Московской губернии. А тут всю жизнь прослужишь, и сотой части не узнаешь.

— А что, Дальний Восток разве не Россия?

— Как бы тебе сказать… Здесь спокон веку считается, что Россия — это центр, это там, в Европе, а здесь — ее владения. Поживешь здесь подольше, поймешь.

— Допустим. Давай сузим вопрос: в чем заключаются особенности местной службы на границе?

— Во-первых, тайга, горы, безлюдье. Во-вторых, японцы. В-третьих, корейцы, которые к нам относятся не слишком приветливо. В-четвертых, белоказаки на той стороне, которые эту тайгу знают, как свои пять пальцев. Мы их в свое время изрядно потрясли, сидят сейчас тихо, но тишина эта обманчива. В-шестых, служить сюда приезжают в основном из городов, лес знают плохо, горы не знают вообще. Едва чему-то научатся, пора демобилизоваться. Ну и, наконец, как я уже говорил, окраинная психология местных товарищей: до бога высоко, до Москвы далеко, а мы и сами с усами… Вот, пожалуй, и все особенности.

— А как насчет идеологической подготовки личного состава? Мне говорили, что здесь троцкизм чувствует себя особенно вольготно.

— Когда я здесь служил, Троцкий был членом Политбюро. Газеты мы читали, политинформации слушали, спорили, но мало чего понимали… Вот ты скажи: ты жил в Москве в те годы, здорово ты разбирался, кто прав, а кто не очень? Троцкизм — это сейчас троцкизм, а в ту пору мы знали лишь одно: надо стоять на границе и никого через нее не пропускать. Ни туда, ни обратно.

— Смело, — произнес Андреев и больше ни о чем не спрашивал.

Дудник тоже не лез к Андрееву с расспросами, хотя был уверен, что тот, будучи старшим в их маленькой группе, получил от Люшкова или Винницкого особые инструкции. Придет время, сам все скажет, а не скажет, и так сойдет.

Двухместный номер гостиницы Андреев решил разделить с Дудником: за девять суток езды по Транссибу в одном купе привык к нему и привыкать к кому-то заново не хотел. Оставив в номере вещи, пошли в местное управление НКВД, расположившееся в бывшем купеческом особняке.

Несмотря на раннее утро, по коридорам сновали люди в форме, хлопали двери кабинетов — чувствовалось напряжение и ожидание каких-то важных событий. В управлении отметили их командировки, выдали талоны в гарнизонную столовую и билеты на поезд до Благовещенска, который ходит здесь раз в сутки.

Утром снова были на вокзале.

Пути забиты воинскими эшелонами. Вдоль опушки леса, близко подступающего к станции, саперы прокладывали новые запасные ветки. Везде толпы красноармейцев, не знающие, чем себя занять. Между путями горят костры и дымятся походные кухни. В открытых вагонах-теплушках ржут кони. Свесив наружу ноги, сидят чубатые кавалеристы и с презрением поглядывают на пехоту. С открытых платформ, чадя выхлопными дымами и рыча, по деревянным помостьям сползают танки и бронемашины. Артиллеристы в ботинках и зеленых обмотках под раз-два-взяли скатывают на землю короткоствольные горные орудия и зарядные ящики, запрягают в них лошадей. Над станцией, отчаянно тарахтя, то и дело пролетают самолеты, в одиночку и группами: где-то неподалеку располагается аэродром.

— К ученьям, что ли, готовятся? — высказал предположение Андреев.

— Не похоже, — Дудник оглядывал станцию, пытаясь определить, к чему тут такое столпотворение. — Скорее всего, усиливают границу.

— Так до границы отсюда верст сто пятьдесят, не меньше, — не согласился Андреев.

— Войска и не должны стоять на самой границе, — пожал плечами Дудник. — Они должны ее прикрывать. Благовещенск расположен на берегу Амура, на противоположном берегу китайский город Айхой. А там японцы.

На место, то есть в Благовещенск, приехали поздним вечером: поезд из полудюжины вагонов тащился еле-еле, останавливался возле каждого столба. В Благовещенске тоже эшелоны с войсками и техникой, тоже что-то строят, костры, патрули. Командированных ждали, встретили, посадили в автобус, повезли в гостиницу.

— Отдыхайте, — сказали, — все дела завтра.

Назавтра Андреев с Дудником отправились в областное управление НКВД. Нашли его недалеко от станции, предъявили дежурному сержанту свои удостоверения и предписания. Сержант, забрав бумаги, вышел, вернулся, попросил подождать. Через несколько минут их принял старший майор госбезопасности, с маленькими водянистыми глазками на большом мясистом лице. Он явно не был обрадован соглядатаями из Центра.

— Завтракали? — спросил он с неистребимым прибалтийским акцентом, пожав руки Андрееву и Дуднику и предложив им сесть. Выслушав ответ, успокоил: — Позавтракаете в продпункте. Это через площадь в каменном лабазе. А пока несколько слов об обстановке. Японцы устраивают на границе провокации. Живем, как на бочке с порохом. Даже приблизительно не знаем, когда и где они собираются устроить новую провокацию. Пока сдерживаем одними пограничниками. Ну и Амур — препятствие серьезное. Постепенно прибывают регулярные части. Вокруг шныряют всякие подозрительные личности из корейцев, китайцев и местных казаков. Вылавливаем. Вдоль границы есть корейские селения; чем восточнее, тем селений больше. Корейцы к советской власти настроены не слишком дружелюбно. Совершенно закрытый от нас мир. Средневековье. Есть сочувствующие из корейцев же, но мало. На станции, сами видели, полная неразбериха. Размещать прибывающие части негде. На носу август — пора мусонных дождей. Вот и приходится держать людей в вагонах. Строятся дополнительные ветки. Саперов и рабочих не хватает. Людей не хватает вообще. Я предлагаю вам поехать на границу, сориентироваться на месте, побывать на погранзаставах. К сожалению, сопровождающих дать не могу. Утром в Поярково пойдет машина с группой командиров. Поезжайте с ними. На месте разберетесь, что к чему.

— Вообще-то, у нас совершенно другое задание, — вставил Андреев.

— Мне известно ваше задание, товарищ капитан, — отрезал майор. — Инспекция погранзастав входит в это задание. Так что поезжайте. Пропуск в зону вам выпишут. Желаю успеха.

— Он явно не в восторге от нашего приезда, — заметил Андреев, когда они вышли на площадь. — А это может означать лишь одно: он боится проверки и боится ее не без основания. Имей это в виду, товарищ старший лейтенант.

— Есть иметь в виду, товарищ капитан! — ответил Дудник, прикладывая руку к фуражке.

— Можно и без этого, — проворчал Андреев, но ему явно понравилось, что Дудник чувствует дистанцию, отделяющую их друг от друга.

В автобусе Артемий обнаружил пограничника старшего лейтенанта Гордейчева, с которым иногда курил в тамбуре вагона. Гордейчев три года служил в Карелии, теперь выпал ему Дальний Восток. Это был рослый белобрысый парень, ленинградец.

— Вот, догнали-таки мы тебя, старлей, — пошутил Артемий. — Думал от нас скрыться в тайге? От нас не скроешься.

— Да уж вижу, — в тон Дуднику отвечал Гордейчев, — что дело мое аховое. Разве что на ходу в окошко выпрыгнуть.

— Не выйдет, — рассмеялся Дудник. — Пока ты, со своей комплекцией, в окошко пролезешь, я уже с той стороны тебя ожидать буду.

— Сдаюсь, старлей! Сдаюсь! — поднял Гордейчев вверх обе руки. — Мыслимое ли дело сбежать от почетного чекиста да еще и краснознаменца. Лучше садись рядом и расскажи, куда подевались твои сослуживцы?

— О, это большая-пребольшая секретная тайна! — вытаращил глаза Дудник. — Секрет сей тайны не известен даже моему начальству.

— Андрееву, что ли? — кивнул Гордейчев в сторону капитана, устроившегося возле кабинки водителя.

— Андреев не начальник, — качнул головой Артемий. — Он страдалец, за какие-то прегрешения выгнанный из Москвы. Видел бы ты, с каким страхом он смотрел из окна вагона на тайгу. Ему, небось, кажется, что за каждой елкой если не медведь с тигром прячутся, то япошка с хунхузом — это уж как пить дать. Кстати, а куда направляется товарищ старший лейтенант?

— Товарища старшего лейтенанта направляют на границу. Куда же еще? Начальником заставы. Кем же еще? Пошли служить вместе, лейтенант.

— С удовольствием бы пошел, но уже определен заместителем капитана Андреева.

— Да, должность весьма удобная: быть заместителем и никем не командовать.

— А ты думаешь, что никем не командовать легко?

Автобус наконец наполнился командирами разных родов войск и тронулся, дребезжа своими железками и отчаянно скрипя фанерным кузовом на разбитой дороге. Говорить при такой тряске было совершенно невозможно без риска откусить собственный язык, и в автобусе установилось молчание, нарушаемое лишь всеобщим кашлем, когда автобус погружался в тучи пыли, поднимаемые собственными колесами и гонимые ветром в том же направлении. Иногда приходилось даже останавливаться и ждать, когда уляжется пыль. Потом осторожно двигаться дальше. Правда, через какое-то время то ли дорога повернула, то ли ветер, и пыль стало относить в сторону.

Больше недели Андреев с Дудником провели на границе, переезжая с одной заставы на другую. Везде было одно и то же: огромные пространства, которые практически невозможно перекрыть наличными силами застав. Отсюда и контрабанда, и шпионаж, и вредительство. Но когда Андреев уже в Благовещенске составлял отчет о проверке, получилось, что вина за эти недостатки целиком и полностью лежит на местных органах НКВД и начальниках пограничных округов. Конечно, вина имела место: хромали снабжение, обучение, воспитание личного состава погранзастав, дисциплина. Главное же — увеличение количества застав — зависело целиком от Центра.

— Ты не согласен? — спросил Андреев, когда Дудник закончил читать отчет.

— Люди на заставах делают все, что могут.

— Ты забываешь, что эти люди — большевики. Следовательно, должны делать в несколько раз больше, чем просто люди.

Дудник пожал плечами, ответил уклончиво:

— Сверху виднее.

Он знал, что спорить бесполезно — все равно, что плевать против ветра.

Отчет пошел в Хабаровск к Люшкову. Через несколько дней Андреева вызвали туда же. Когда он перед отъездом зашел в управление НКВД, в кабинете начальника управления сидел уже другой человек.

Глава 27

Старшего лейтенанта Дудника прикрепили к штабу погранзоны, в котором поменялось начальство, в качестве инспектора. Через несколько дней он выехал на одну из застав в новеньком, недавно полученном бронеавтомобиле. Автомобиль был смонтирован на базе эмки, только мотор был посильнее да колеса покрупнее и шины пошире — для большей проходимости. В двадцати верстах от поселка с названием Свободный бронеавтомобиль сел по самое днище в глинистый плывун, сползший на дорогу после недавних дождей, с виду вполне засохший.

Пять человек, ехавшие в бронеавтомобиле, выбились из сил, но машину вызволить из плена не смогли. Нужны были лошади. За ними отправили одного из пограничников. Через два часа он прискакал верхом на вислоухом мерине и сообщил, что через Амур переправилась крупная банда и движется в их направлении, что он узнал об этом от лесника, который давно сотрудничает с пограничниками, что велел леснику скакать в райцентр и сообщить о банде на погранзаставу и в округ.

К пяти человеческим силам добавили одну лошадиную, но броневичок от всех этих усилий лишь погружался в плывун все глубже и глубже, помаленьку смещаясь в сторону обрыва, так что вскоре его колеса засосала глина почти полностью. Стало ясно, что вытащить машину невозможно, можно только выкопать, но неизвестно, сколько понадобится на это времени, а банда может нагрянуть с минуты на минуту… если она действительно существует.

Дудник, бывший за старшего, приказал снять с бронеавтомобиля пулемет и занять оборону по сю сторону плывуна. Пулемет, две винтовки и два нагана против банды неизвестной численности. Оставалось надеяться на подмогу.

Оборону заняли на небольшом возвышении над дорогой метрах в тридцати от плывуна, посреди которого мертвой железкой кособочился горбатый силуэт броневичка.

Со всех сторон их окружала густая, непроницаемая для глаза тайга, остроконечные ели и лиственницы тянулись к белесому небу по обе стороны узкой дороги, скрывая ее от солнца, лишь в том месте, где темнела башня броневичка, справа от дороги карабкалась вверх черными пеньками изъеденная дождями гарь, с глинистыми промоинами, мертвыми скелетами опаленных огнем деревьев и удивительно веселыми мхами, зеленеющими на скальных выступах.

Куда идет банда, никто не знал и даже не мог предположить. Она могла пойти в любую сторону, и вовсе не обязательно по дороге: в тайге много звериных, охотничьих и контрабандистских троп. Но выбора у группы Дудника не было: дорога на поселок Свободный представлялась наиболее вероятным маршрутом банды, и они должны были этот маршрут перекрыть.

Лейтенанта Хороброго и сержанта Сивуху Дудник послал вперед, в сторону границы, на разведку. Велел пройти километра два-три, не более, выбрать наиболее глубоко просматриваемый участок дороги и там залечь. В случае появления банды, вернуться назад, но не по дороге, а по тропе, идущей напрямик, срезающей широкую петлю, которая делает дорога, огибающая скат сопки.

В ожидании банды замаскировали броневичок ветками, вырыли окопчик для пулемета, прикрыли его массивной корягой. Остальные выбирали себе огневые позиции по вкусу: между стволами деревьев, за валежиной или за валуном. Договорились о взаимодействии, о пресечении возможных выходов противника в тыл, о том, кто возьмет на себя командование группой в случае ранения или смерти старшего, кто заменит выбывшего пулеметчика и в какой последовательности.

Время тянулось медленно. Дуднику иногда казалось, что их ожидание закончится впустую, банда пройдет стороной, а он, вместо того чтобы откапывать машину, занимается перестраховкой и ожиданием у моря погоды.

В двенадцать часов перекусили тушенкой и сухарями, составлявшими НЗ броневичка, попили студеной воды из ручья. Зудели комары и слепни, мошка лезла в нос, глаза, уши. От земли шел терпкий запах гниющего дерева и прошлогодней хвои, ветерок наносил ароматы смолы. Где-то выше по скату сопки стучал дятел, иногда хрипло вскрикивала рысь, булькал в узком ложе ручей, прыгая с одной замшелой каменной плиты на другую, высоко в небе кружили коршуны. Все эти звуки были частью тишины, а тишина стояла такая, что трудно было поверить, чтобы она могла быть нарушена кем бы то ни было, чтобы кто-то на нее поднял неблагодарную руку.

Пулеметчик, младший сержант Салоников, молодой веснушчатый парень, лежал на краю выкопанного окопчика, грыз травинку и время от времени размазывал по лицу комаров и прочую нечесть. С другой стороны от Дудника расположился водитель броневичка старшина Крохин, из сверхсрочников, со значком «Ворошиловского стрелка» на черном комбинезоне, большеголовый и большерукий омич, с волосами белыми и легкими, как пух.

— А зря мы пулемет сняли, — лениво произнес Крохин. — Все ж таки там броня, круговой обстрел. А тут что? — кивнул он в сторону Салоникова. — Коряга.

— Там мы были бы лишены маневра, — ответил Дудник. — Да и обзор из башни невелик, мертвая зона большая.

— Так-то оно так, а только машина — это машина, — не сдавался старшина.

Салоников приподнялся на локте, приставил к уху ладонь.

— Бегит ктой-то, товарищ старший лейтенант. Никак — наши? Двоем топотят.

— По местам! — приказал Дудник. — Приготовиться к бою. Без команды не стрелять.

Из чащи показались лейтенант Хоробрый и сержант Сивуха. Не рискуя лезть через плывун, полезли в гору, откуда и сполз этот плывун, обнажив скальное основание сопки. Видно было, как пограничники оскальзываются на мокром суглинке, цепляясь за что попало руками. Вот выскочили к дороге, глянули в сторону плывуна, метнулись, пригибаясь, к взгорку, где затаились товарищи, через минуту упали рядом с Дудником, задыхаясь, хватая ртом парной воздух.

— Минут через десять-пятнадцать будут здесь, — прохрипел лейтенант. Впереди дозор. Восемь верховых. Два ручных пулемета системы «Льюиса». Остальную группу видели мельком, сколько там народу, не разглядели. Часть тоже верхом, часть пеши. Интервал метров двести. Если дозор положить, можно захватить хотя бы один пулемет. Или винтовки. А то с наганами…

Наганы были у него и у Дудника.

— Хорошо, — согласился Дудник. — Давайте вон туда, в кустики. Сержант, возьми мой наган, а мне оставь винтовку. И не жадничайте. Постарайтесь снять тех, что с пулеметами. По лошадям бейте, — напутствовал их Дудник, пока они хватали из фляг студеную воду, — а уж потом по всадникам. — И пояснил: — Чтобы лошади не ушли. И не раньше, чем огонь откроем мы!

Лейтенант и сержант кинулись назад, через пару минут скрылись в кустах, свисающих над дорогой.

Еще через шесть минут показался первый всадник. На нем длинная шинель и папаха, винтовку держит поперек седла. За ним метрах в десяти — второй. Остальные шли теснее.

Дудник наклонился к пулеметчику, приказал полушепотом:

— Стреляем мы. Ты — только в крайнем случае. — И к остальным: — Пусть соберутся возле плывуна.

Всадник, завидев посреди дороги что-то темное, прикрытое свежими ветками ольхи, придержал коня и предостерегающе поднял правую руку. Затем пустил коня вперед рысью, возле плывуна бросил его на дыбы, развернулся, хлестнул плетью под брюхо, кинулся назад, но, проскакав метров двадцать, резко осадил коня, спрыгнул с него на землю, махнул рукой. Еще четверо спешились и, держа винтовки наизготовку, жиденькой цепочкой, пригибаясь, двинулись к плывуну, достигли его и, рассредоточившись поперек дороги, приготовились ко всяким неожиданностям.

Один, в фуражке с околышем, попробовал ногой глинистую корку, сделал шаг, другой, третий, затем, закинув винтовку за спину, быстро приблизился к завалу и сдернул несколько веток.

— Ишь ты! — воскликнул он удивленно. — Броневик!

Он постучал ногой в железный бок машины и полез наверх.

— А пулемет-то сняли, — сказал он и стал вглядываться в темную гряду, прикрывая глаза ладонью, точно ему мешало солнце, которое светило сбоку, со стороны гари, и освещало лишь плывун да просеку, которую тот, сползая с откоса, устроил ниже по склону.

«Пожалуй, пора», — подумал Дудник, выцеливая одного из бандитов, и негромко скомандовал:

— Пли!

Три выстрела почти слились в один. Упал тот, что стоял на броневике, кажется, еще кто-то. Ухнули на дороге одна за другой две гранаты, взметнув вверх клубки дыма и пыли, взвизгнула раненая лошадь.

— Пулемет, по лошадям! Две очереди! — крикнул Дудник, передергивая затвор.

В гранитный зубец, торчащий из мха в полуметре от его лица, ударила пуля, и каменные крошки секанули Дуднику щеку. Он сморгнул неожиданно выступившую из глаза слезу, прицелился, выстрелил.

Пулеметные очереди покрыли все звуки и сразу же оборвались.

На дороге защелкали револьверные выстрелы, потом из кустов прямо на дорогу выпрыгнул кто-то из пограничников, метнулся к груде лошадей.

Через несколько секунд затрещал ручной пулемет. Отсюда было не понять, кто стреляет — свой или чужой. Из груды лошадей на дорогу выбежал пограничник и побежал к плывуну, припадая на одну ногу, стреляя короткими очередями. В десяти метрах от плывуна споткнулся, упал. Дудник узнал в нем лейтенанта Хороброго.

Еще одна граната ухнула за деревьями. За ней два револьверных выстрела — и тишина.

— Крохин, давайте к Хороброму! Бегом! Через плывун!

Старшина поднялся, побежал, держа винтовку над самой землей. Возле плывуна замешкался на мгновение, потом запрыгал по зыбкой корке большими прыжками, но в нескольких шагах от дороги провалился по колено, упал, подергал ногу, выдернул из сапога, махнул рукой и двинул дальше, к лежащему лейтенанту. Но вдруг отскочил в сторону и выстрелил в кого-то, невидимого Дуднику. Оглянулся по сторонам и пошкандылял дальше.

На дорогу вышел сержант Сивуха, ведя за собой лошадь. С седла свешивался пулемет, несколько винтовок, какие-то мешки. Вдвоем с Крохиным они подняли лейтенанта и положили поперек седла, Крохин повесил на ремень второй пулемет, затем они полезли в гору, обходя по скальному обнажению плывун.

Дудник грыз сухую веточку лиственницы, вглядывался в темную щель дороги, уходящей за стену деревьев. Там было тихо и ничто не двигалось. Он представил себе, что сейчас должен сделать командир банды: идти напрямик или уходить за кордон? Скорее всего, пошлет разведку. Значит, надо ждать на тропе, на гарях и еще черт знает где.

Лейтенанта положили на чистое место, на седоватый мох, Сивуха прикрыл ему глаза.

— В спину стрельнули, — сказал он, кривя мальчишеское лицо.

— Что с патронами? — спросил Дудник, глядя на стоящие на сошниках пулеметы и три японских винтовки.

— Пять с половиной дисков, — ответил Сивуха. — И добавил: — На десять минут боя.

Старшина, сняв и второй сапог, обматывал ноги портянками, портянки обвязывал скрученной осокой.

— Пулеметы — это на крайний случай: для ближнего боя, — сказал Дудник, ни к кому не обращаясь. — По местам. — И молча стал клониться к земле, уперся в нее головой и завалился на бок.

Со стороны гари защелкали выстрелы. От дороги ударил пулемет.

Прибывшие на место боя пограничники целым и невредимым застали лишь старшину Крохина. Ползая от одного пулемета к другому, он отстреливался от наседавших со всех сторон бандитов короткими очередями. Сержанты Салоников и Сивуха были убиты. Дудник выжил. Его, раненного в грудь и в ногу, вывезли в Благовещенск и определили в госпиталь.

Конец двадцать первой части

Апрель — август 2001, март 2006, январь-март 2008, декабрь 2009 г.г.

Часть 22

Глава 1

На Дальнем Востоке, в так называемом Дальневосточном крае, в который входило восемь областей и одна автономия, вот уже более года не прекращалась кадровая чехарда, вносившая в сознание руководства полную неразбериху, а иногда и панику. Один за другим смывались, будто волнами-цунами, секретари крайкомов, начальники управлений НКВД и другие руководители, — смывались волнами, наплывающими из Центра. В конце концов все так запуталось, как не было запутано на Древней Руси, когда один князь сменял на кормлении другого, волоча за собой своих клевретов и дружину (отсюда, от волочить-волочиться, скорее всего, и пошло ругательное слово сволочь, наполненное ненавистью и призрением). Подобной сволочи на Дальнем Востоке в ту пору было хоть отбавляй.

В эту-то чехарду и погрузились с головой прибывшие из Москвы начальник Главного политуправления Красной армии комиссар первого ранга Лев Захарович Мехлис и комиссар второго ранга Генрих Самойлович Люшков, наделенный особыми полномочиями.

Как и повсюду, чистка началась с созыва конференции краевого партактива. Система была отработана до мелочей. На подготовку конференции определили неделю. В Хабаровск съехались практически все руководители — до районного звена включительно. Но к открытию партконференции уже были арестованы многие секретари крайкома, председатель Исполкома краевого Совета народных депутатов, начальник краевого управления НКВД и еще с десяток руководителей рангом пониже. Из них к этому времени составился «заговор», который и должны разоблачить посланцы из Москвы.

И в назначенный день конференция начала работать. Первым выступил первый секретарь краевой парторганизации Варейкис; за ним — новый начальник краевого управления НКВД Люшков; за Люшковым — начальник Главполитупра Красной армии Мехлис. Далее — другие ответственные товарищи. Конференция работала почти без отдыха трое суток. Дело «заговорщиков» со всеми ужасающими подробностями выплеснули на головы участников конференции, огорошили их, вызвали возмущение и новую решимость бороться с врагами советской власти до полной победы. Затем последовали выборы нового бюро крайкома, перевыборы первого секретаря крайкома ВКП(б) — им остался Варейкис, и уже обновленным партийным руководством были перед коммунистами Дальвостоккрая поставлены конкретные задачи по решительному и окончательному искоренению заговора, направленного на реставрацию капитализма на Дальнем Востоке и отделение края от СССР.

Заговор можно назвать как угодно. В данном случае назвали «Дальневосточным правотроцкистским диверсионным центром», потом к нему добавили слово «параллельный» — как бы развившийся из себя самого, без влияния из Центра, но, в то же время, связанный в единый клубок: мол, не только в Москве расплодилась всякая мразь, но и у вас тоже, а вы тут ушами хлопаете, под носом своим ничего не видите — преступная халатность в подборе и расстановке кадров и прочее, если не сказать больше.

Проголосовав и спев «Интернационал», делегаты с чувством исполненного долга разъехались на места, решив, что мразь — это в Москве и Хабаровске, а у них, в областях и районах, ничего подобного не было и быть не может. Разве что по пьяному делу или по глупости кто-нибудь выкинет какой-нибудь фортель.

Однако в Хабаровске новые люди так не думали. И вот уже бывших делегатов стали решительно выдергивать с насиженных мест — всё в соответствии с постановлением партконференции. Голосовал за решительные меры? Голосовал. Преступную халатность допустил? Допустил. Так какого рожна тебе еще надо, дорогой товарищ? Признавайся в участии в заговоре, иначе будет хуже.

Растерянность этими арестами среди членов низовых парторганизаций была посеяна великая, народ был смущен, и он — народ то есть — стал озираться, выискивая пролезших на ответственные должности врагов советской власти. И, разумеется, строчить доносы.

Начальника управления УНКВД по Нижнеамурской области Льва Францевича Липовского, который даже не успел доехать до своей вотчины — Николаевска-на-Амуре, взяли в поезде, едва он переступил порог своего купе. У Люшкова Липовский числился в списках под номером 95. Это, конечно, не значит, что уже были изъяты предыдущие 94 человека. Изъятие Люшков, как и на Дону, начинал с руководителей НКВД. Тут был свой резон: местное управление, лишившись своего вожака, в панике ни сориентироваться, ни соорганизоваться не успевает, между тем в кресло арестованного вожака садится приезжий и начинает крушить всех подряд — уже по своему списку.

Липовского доставили в краевое управление НКВД, в допросную камеру, расположенную в сыром подвале. Допрашивающих двое: майор госбезопасности Винницкий и следователь Агас, московская знаменитость, через руки которого прошли многие, в том числе и маршал Тухачевский со товарищи. Липовскому предъявили обычное обвинение: троцкизм и прочее. Тот на дыбы: знать ничего не знаю, ведать не ведаю! Ему по роже — он в крик: сволочи! фашисты!

Ах, так!

Липовского схватили под белы ручки, раздели до нижнего белья, согнули в три погибели и притянули тонкими ремнями к массивному стулу.

Вот полюбуйтесь: располневший, фигурой и лицом похож на известного московского судью Ульриха: такой же голый череп, такие же усики и заплывшие жиром глаза-щелки. Но дело, конечно, не в похожести, хотя похожесть имела место и даже была модной: усишки щеточкой и бритые головы приобщали к касте неприкосновенных. Некий способ самоутверждения и самозащиты. Или что-то в этом роде. Но Ульрих был на коне, а Липовский… А Липовский вот он: его толстые ноги, согнутые в коленях, притянуты к груди с такой силой, что не вздохнуть, ни охнуть, лишь голова свободна и лежит подбородком на коленях.

— Так что, Лев Францевич, будем признаваться или станем крутить вола за хвост? — спрашивает Винницкий сладеньким голосом, с нежностью поглядывая на Липовского.

— Я ни в чем не виноват перед советской властью и перед партией, — хрипит Липовский, тяжело ворочая языком.

— Ничего, признаешься, куда тебе деваться. Не такие уже признавались. Агасик, подкрути-ка ему еще.

Агас, коротконогий, с длинными руками и тонкой шеей, с испитым нервным лицом, встает из-за стола и, ухмыляясь, идет к Липовскому развинченной походкой маньяка. За спиной у Липовского все ремни сходятся в один узел, из узла торчит палка. Агас начинает медленно закручивать узел, Липовский хрипит, стонет, глаза его лезут из орбит, по лицу течет пот и слезы, изо рта слюна.

— Сволочи! Фашисты! — собрав силы, бросает Липовский своим мучителям.

— Ты таки послушай, Агасик, что уже говорит за нас этот предатель дела рабочего класса, — сокрушенно качает круглой головой Винницкий. — Это какую же надо иметь такую уже наглость, чтобы свою вину покладать на чужие плеча! Ай-я-яй, как нехорошо, товарищ Липовский!

Но Липовский молчит, лишь таращит налитые кровью глаза да широко раскрытым ртом пытается схватить неподатливый воздух; в глазах его сполохи яркого света, во всем теле нарастающая боль.

— Хватит, Агасик, — морщится Винницкий, прикладывая к носу наодеколоненный платок. — Отпусти хватку и окропи ему водой, а то он окакается, а нам станет нюхать. Я вообще за то, чтобы подследственным исполнять перед допросом клизму… с гигиенических точков зрения.

Агас с сожалением крутит палку в обратную сторону, заглядывая через плечо в посиневшее лицо Липовского. Потрогав ослабевшие ремни, отходит к столу, берет стакан с водой, набирает воду в рот и шумно брызгает на голый череп подследственного. Голова у того мотается из стороны в сторону, будто забыла, в каком положении она должна находиться.

— Значит, так, Липовский, — жестким голосом, лишенным всяких интонаций, произносит Винницкий окончательный приговор: — Сейчас сюда уже привезут твои жену и дочь… — Замолкает, вздыхает и восклицает голосом трагика: — Бедные женщины! Почему именно им, нежным созданиям, уже расплачиваться за позорные преступления своего отца и мужа!.. Какое сердце может перенесть такой жуткий скандал!

— Волчье, товарищ Винницкий, — подсказывает Агас. — Волчье сердце! — подтверждает он убежденно.

— Именно, — чуть не заламывает в отчаянии руки Винницкий. — Агасик, что бы нам уже таки придумать, чтобы товарищ Липовский образумился? Чтобы он не заставлял нам мучить бедных женщин? У мене сердце обливается уже кровью, как я только начинаю думать за это.

— Я думаю, товарищ Винницкий, что девчонку можно отдать тюремным надзирателям. Ей почти шестнадцать, смазлива, круглая отличница, сиськи и попка вполне созрели, а что такое мужчина, таки еще не пробовала. К тому же бедные надзиратели работают день и ночь, и никаких тебе развлечений и культурных мероприятий…

— Вы не посмеете это сделать! — дергается Липовский.

— А что мы сделаем с его женой, Агасик?

— О, жену! — вскрикивает Агас и облизывает мокрые губы красным языком. — Сару Иосифовну можно привязать к товарищу Липовскому. Вдвоем им будет веселее. Кстати, у товарища Липовского на этот счет большой опыт…

— Да что ты говоришь! — изумляется Винницкий.

— Точно, точно! Председателя горисполкома товарища Клейнмихеля он привязывал уже к его жене. Причем, голенькими, да еще валетиком, — клал на лавку и бил плетью. Маленько побьет Клейнмихеля, перевернет, побьет Клейнмихельшу…

— Ай-я-я-яй! — качает головой Винницкий. — Я себе имею представление, какая восхитительная имела быть картина! Как жаль, что я ее не видел. И что же потом?

— Клеймихельшу хватил удар, а Клеймихель покончил с собой: повесился в камере.

— Ай-я-яй, Агасик, какая страшная уже трагедия! Какая уже потеря для мировой революции: ведь оба были настоящими коммунистами-ленинцами! А этот прохвост Липовский, научаемый японскими империалистами, лишил их жизни. Я думаю, Агасик, что надо таки проверить на товарище Липовском его изобретение. У него хоть жена-то в теле или так себе?

— О, Сара Иосифовна очень даже в приличном теле, товарищ Винницкий, — радуется Агас. — Вся в мужа.

— Скажи пожалуйста, какая для нас удача! — закатывает глаза Винницкий.

— Что вы от меня хотите? — с трудом выдавливает из себя Липовский.

— Действительно, что мы от него уже хотим, Агасик?

— Чтобы он признался, что был скрытым троцкистом, что руководил областной подпольной шпионско-террористической организацией, что получал деньги от японских империалистов в обмен на обещание отдать им советский Дальний Восток, что имел пять любовниц…

— Двадцать, — с кривой ухмылкой поправил Винницкий. — И все не старше пятнадцати лет. И все уже комсомолки и отличницы.

— Да, именно так: двадцать любовниц, с которыми устраивал дикие оргии. И уже всех их завербовал в свою преступную организацию — вот что ужасно!

— Я думаю, с него и этого достаточно хватит, — остановил разошедшегося Агаса Винницкий. — К этому гражданин Липовский должен добавить имена, явки, пароли…

— Но это же вышка! — вскрикивает Липовский в отчаянии.

— Суд учтет твое чистосердечное признание, дорогой Лева, — ухмыляется Винницкий.

— Знаю я этот суд…

— Вот видишь, ты все знаешь, а запираешься.

— Господи! Ведь мы же с вами евреи! — хватается Липовский за последнюю соломинку.

— Мы не евреи, мы коммунисты, гражданин Липовский. А коммунисты, как всем известно, не имеют национальности, — учительствует Винницкий.

— А когда Клеймихелей сек, ты о чем думал? — спрашивает Агас. — Тоже ведь не папуасы.

— О долге перед партией, — не слишком уверенно отвечает Липовский. — И просит: — Развяжите, сил нету.

— Условие ты знаешь…

— Черт с вами, давайте подпишу.

Глава 2

Вениамин Атлас вошел в кабинет Кагана.

— Товарищ майор, лейтенант Атлас…

Каган поднял голову от стола, заваленного бумагами, поморщился:

— Вижу, что лейтенант. Чем занимаешься?

— Привожу в порядок дела по поручению старшего лейтенанта Розина…

— Ерундой ты занимаешься, Атлас. Никому не нужной ерундой.

— Но товарищ старший лейтенант Розин…

— А товарищ старший лейтенант Розин занимается делом. Тебе тоже пора заняться настоящим делом. Вот тебе списки людей, адреса. Садись на аппарат, связывайся с местными управлениями НКВД, и пусть они тебе дают справки по преступной деятельности этих людей… Побольше компромата, побольше фактов правотроцкистской деятельности. Собрал материал, оформил и сразу же на Тройку. Не по одному, конечно, а человек по десяти хотя бы. За твоей подписью. Все ясно?

— Так точно. То есть не все, товарищ майор. А если материала не будет?

— Как то есть не будет? Он есть! — воскликнул Каган с неподдельной уверенностью, и густые брови его взлетели вверх. — Он есть, его только надо взять. Для того я тебя и вызвал. Сейчас все заняты этим делом. Все! Время не ждет. Понял? — все более накалялся он, видя непонятливость своего подчиненного. — На партконференции присутствовал? Присутствовал. Выводы и постановление знаешь? Знаешь. Так какого черта! Иди и работай. Сам проверю.

— Есть, товарищ майор, идти работать! — вскрикнул Атлас, повернулся через левое плечо кругом и вышел из кабинета, держа в руках несколько листов с плотно напечатанными фамилиями и адресами.

Но работа у Атласа не пошла. Дозвониться до райотделов НКВД было почти невозможно: все линии либо заняты, либо неисправны, либо начальника райотдела нет на месте, а если и на месте, то не сразу ему втолкуешь, что от него требуется.

Охрипнув от крика в телефонную трубку и ругани с телефонистками, но так почти ничего и не добившись, Вениамин Атлас пошел к руководителю группы Розину, недавно еще носившего фамилию Жидкой.

Тот сидел за столом, писал ученической ручкой, макая перо в чернильницу-непроливашку, высунув изо рта кончик языка и время от времени облизывая им толстые губы.

— Чего тебе? — спросил он, не поднимая головы.

— Да вот, товарищ старший лейтенант, звоню-звоню, а все без толку: то занято, то еще что…

— А кто тебе сказал, что надо звонить?

— Так Каган же…

— Эка ты, — покрутил недовольно головой Розин. — Каган и должен это сказать, а ты должен понимать сказанное творчески. Вот я никуда не звоню. Зачем? И так все ясно: раз человека внесли в списки, значит каэр. Пиши все, что считаешь нужным, подписывай и — в Тройку. Если по каждому будем разбираться, то нам и пятилетки не хватит, чтобы очистить край от троцкистов.

— А что писать?

— На, глянь, — и Рогозин толкнул по столу к Атласу несколько папок с уже готовыми «делами». — Самое главное, не повторяйся, — говорил он, потряхивая уставшими от писанины пальцами. — Наметь руководителя подпольной группы, десяток рядовых членов и расписывай их подрывную деятельность в соответствии с местом и реальными возможностями, — поучал он Атласа. — Если, скажем, леспромхоз — вредительство по части заготовки леса. Если железная дорога — вредительство на железной дороге и шпионаж в пользу япошек. Это просто. Главное — иметь воображение. А звонить — это для кретинов. Ты же не кретин, — то ли спросил, то ли подтвердил отсутствие кретинизма у Атласа Розин, брезгливо опустив кончики губ. И приказал: — Иди работай, товарищ Атлас. К концу дня пятьдесят законченных дел по первой категории чтоб как штык на моем столе! Ясно?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Увы, и после столь подробного инструктажа у Атласа не сразу получилось то, что так легко получалось у Розина-Жидкого. Да и к писанине он не был приучен, до этого все больше ногами работал да головой. А тут ни ноги не нужны, ни голова. То есть, голова-то нужна, но совсем не для дела, а для сочинительства.

Первые пять дел Вениамин Атлас мусолил до самого обеда. Его особенно смущало, что он не видел в глаза людей, которым должен своим сочинением вынести смертный приговор. А вдруг они ни в чем не виноваты? Ведь случалось же еще на Дону, что по бумаге человек вроде виновен, а копнешь поглубже на месте, обнаружишь, что ничего подобного нет и в помине. Разве что какие-нибудь мелкие упущения по службе. А у кого их нет?

Но к концу дня Вениамин Атлас увлекся, убедив себя в том, что дыму без огня не бывает, что просто так, от фонаря, эти списки не составлялись, что, действительно, фактор времени в данной ситуации решает все, потому что промедление смерти подобно, а только вчера вечером пришло сообщение, что группа террористов переправилась через Амур и вступила в бой с советскими пограничниками. Есть убитые и раненые с обеих сторон. Бой все еще продолжается. К месту боя брошены пограничные резервы. А еще — в Благовещенске отравлены колодцы. На Транссибе обнаружены подкопы под рельсами — готовилась диверсия. В территориальные воды СССР ежедневно вторгаются японские рыболовные суда и ведут настоящие сражения с пограничниками. Южнее Владивостока, на границе с Кореей, япошки тоже к чему-то готовятся, того и гляди устроят провокацию. И многое другое. Вывод: в такое тревожное время миндальничать преступно.

Но как Атлас ни старался, одолел он всего двадцать шесть «дел». Однако Розин не стал выговаривать ему за это. Пробежав глазами несколько страниц, он удовлетворенно покивал головой и даже похвалил:

— Что ж, очень даже недурно. — И пошутил: — Это первые пять лет трудно, а потом ничего — привыкаешь. Завтра, надеюсь, ты свою норму выполнишь… — И, кивнув на толстую пачку «дел», похвастался: — Бери пример со своего начальства: я сегодня осилил шестьдесят одно «дело». А тоже поначалу не получалось.

— Я постараюсь, — заверил Вениамин Атлас Розина, покидая его кабинет.

В гостиничном номере, под храп своих соседей, Вениамину Атласу вспоминалась жена, ее мягкое уютное тело, вспоминался сын, которому неделю назад исполнился год, дом на тихой улице, спускающейся к Дону. Иногда вспоминались отец и мать, братья и сестры, их жены и мужья, племянники и племянницы, живущие, правда, не в Ростове, а в Минводах, Пятигорске и других соседних городах, — и так Атласу в такие минуты хотелось домой, что хоть вой серым волком. Забываясь тревожным сном, он, однако, видел не жену и сына, а бесчисленное множество листов бумаги, на которых было что-то написано его, Атласа, рукой, и горы серых папок с «делами», которые росли и росли на его глазах, заполняя пространство, окружая, наваливаясь, не давая дышать.

Во сне он храпел и, как и все, вскрикивал и стонал.

Глава 3

Лев Мехлис — человек целеустремленный, деятельный и дотошный. Как только были определены сроки партконференции Дальневосточного края, он тут же потребовал автомобиль и отправился в войска, прихватив с собой начальника политотдела округа. В гарнизон ближайшей от Хабаровска воинской части приехали без предупреждения. Была суббота — день политзанятий с личным составом.

Высоких гостей встретил дежурный по полку.

— Товарищ военный комиссар первого ранга! — кричал, побагровев лицом и шеей, молоденький старший лейтенант с измятой и вылинявшей красной повязкой на рукаве, на которой едва виднелись полустертые от частого употребления белые буквы. — За время моего дежурства в полку никаких происшествий не случилось! Личный состав полка находится на политзанятиях! Доложил дежурный по полку старший лейтенант Корнилов!

Мехлис, с брезгливым выражением на сплющенном лице, двумя пальцами дернул за один из торчащих из-под мышки дежурного засаленных концов, потом за другой — повязка встрепенулась и съехала на локоть. Старший лейтенант Корнилов, кося глазами, лишь сильнее прижал руку к боку, не давая повязке упасть. Но Мехлис сдернул повязку и, показывая ее сопровождающим лицам, тоненько вскрикнул:

— Это что? Эта грязная тряпка есть повязка дежурного по полку Рабоче-крестьянской Красной армии? Я вас спрашиваю, товарищи политработники, это что? Эт-то как наз-зывается? Снять с должности дежурного по полку и отправить на гауптвахту! Пять суток строгой гауптвахты! Вызвать сюда командира полка! Где замполит полка? Я вас спраш-шиваю!

Товарищи политработники смотрели на Мехлиса с тем тупым выражением лиц, которое возникает у военных, когда оправдываться перед начальством и отвечать на вопросы не имеет смысла: себе дороже, а выполнить его приказ невозможно.

Не дождавшись ответа от товарищей политработников, Мехлис швырнул повязку под ноги и, не взглянув на дежурного, пошагал к низкой бревенчатой казарме, самой ближайшей из таких же казарм, выстроившихся в ряд вдоль просторного плаца. Дежурный поднял повязку, сунул в карман, кинулся было в штаб полка, где, кроме часового возле знамени, никого не было, но передумал и побежал догонять начальство: снять-то его можно, да заменить неким, потому что завтра выходной, и все полковые и батальонные командиры во главе с командиром полка сразу же после обеда отправились на один из притоков Амура ловить идущую на нерест горбушу. Горбуша была очень существенным подспорьем для пропитания как самих командиров, так и их семей. Кое-что перепадало и рядовому составу.

Старший лейтенант Корнилов, прячась за спины приезжих, недоумевал: он был уверен, что начальник политотдела округа знает о рыбалке, что он и сам не прочь сегодня порыбачить, — в путину, как известно, день год кормит, — но не мог понять, почему тот не объяснил начальнику политупра Красной армии такой понятной и естественной вещи. А начальник политотдела округа не стал объяснять, ибо не мог предположить, что Мехлису взбредет в голову ехать в воинскую часть, расквартированную не в самом городе, где все для такой встречи было готово и предусмотрено, а в двадцати верстах от него. Он цепенел при мысли о последствиях и был уже не способен придумать, каким образом выкрутиться из этого положения.

Возле казармы курили два красноармейца, и с любопытством поглядывали на то, как какой-то начальник с большими красными звездами на рукавах разносит дежурного по полку. Один из куривших тоже был с красной повязкой на рукаве, по-видимому, дежурный по роте или дневальный. Завидев, что начальство направляется в их сторону, оба тут же, побросав окурки, скрылись в казарме.

Едва Мехлис и сопровождающие переступили порог казармы, как их оглушил яростный крик дневального:

— Ро-о-та-ааа! Смир-ррр-нааа! Товарищ комиссар! Четвертая рррота вторрррого батальона…

— Отставить! Что за вид! — дернул Мехлис замершего по стойке смирно курносого и белобрысого красноармейца за едва держащийся на впалом животе брезентовый ремень с оловянной бляхой. — Это есть дневальный по роте? Это есть разгильдяй и вредитель Красной армии своим позорным видом! Он к тому же не имеет достаточного понятия о воинских различиях и званиях! — гремел возмущенно Мехлис. Затем, поведя глазами в поисках начальника политотдела округа, визгливо вскрикнул: — Снять с должности и на гауптвахту! Десять суток гауптвахты! Самого строгого режима!

Мехлис не шибко-то разбирался в армейских делах и порядках, поскольку никогда в армии не служил, глубоко презирал военных, не помышляя даже в детских снах, что когда-нибудь облачится в военную форму. Зато был убежден, что армия — это настолько примитивная организация, что в ней может разобраться любой мыслящий человек. А Мехлис считал себя человеком не только мыслящим, но и весьма и весьма умным и образованным: как-никак, закончил Академию красной профессуры.

Однако сугубо гражданского ума его хватало лишь на то, чтобы представлять себе армию по парадам на Красной площади да по некогда прочитанным повестям Куприна. А те повести рассказывали больше о том, какой армия быть не должна. Должна же она, по мнению Мехлиса, ходить строевым шагом везде и всегда, громко кричать «ура», петь песни, колоть штыком чучела и умирать за мировую революцию. Напялив на свою тщедушную фигуру военную форму, он сразу же стал представлять себя командующим такой армией, которая громит всех врагов и безостановочно шагает по всему Земному шару.

Уничтожив дневального, Мехлис огляделся. Прямо перед ним, слева от дневального, вытянулось сооружение из толстых досок, в которых торчали винтовки. Справа находилась полуоткрытая дверь в жилое помещение казармы. Там виднелись ряды двухэтажных коек, застланные зелеными одеялами, и ряды табуреток возле них, зато не наблюдалось ни единой живой души. В самом конце казармы он углядел белую дверь с какой-то красной на ней табличкой. Инстинкт подсказал ему, что за этой дверью находится «Ленинская комната», и там, если верить докладу дежурного с белогвардейской фамилией (надо бы разобраться, откуда она у него) идут политзанятия. Чувствуя, как грудь его все больше распирает гнев (он был прав, говоря Сталину, что троцкисты довели армию до полного развала), Мехлис решительно направился к этой двери. За ним, стараясь громко не топать сапогами по надраенному до белизны деревянному полу, потянулись остальные: личный помощник самого Мехлиса, начальник Политотдела округа, его помощник, и самым последним совершенно раздавленный свалившимся ему на голову начальством дежурный по полку старший лейтенант Корнилов.

Мехлис распахнул дверь: перед ним, в пяти шагах всего, стоял, вытянувшись в струнку, молоденький младший политрук и таращился на вошедшего испуганными глазами на побелевшем лице. За его спиной белели одинаково тупые лица красноармейцев.

— Товарищ комиссар первого ранга! — почти по-домашнему и с удивлением в голосе произнес младший политрук, точно не верил своим глазам. — Четвертая рота проводит политические занятия по теме: «Красная армия — защитница трудящихся всего мира». Проводит занятия младший политрук Кузин.

— Здравствуйте, товарищи! — вскрикнул Мехлис, стараясь выпятить свою плоскую грудь, но выпячивался почему-то лишь живот.

— Здрасть! — дружно рявкнула добрая сотня молодых глоток.

— Вольно! — еще громче вскрикнул он: с некоторых пор ему все больше нравилось отдавать команды громким голосом. Однако в данном случае в нем громче всего кричала злость — злость на то, что поехал в часть, не готовую к его приему, и за сам прием, злость на тупоголовых военных, развращенных троцкизмом и ничегонеделанием.

Едва команду «вольно» повторил младший политрук, по низкой комнате, в которой остро пахло потом и рыбьим жиром, пронесся шелест и сдержанный вздох, будто в стойле вздохнуло какое-то большое и равнодушное животное.

— Садитесь. Продолжайте занятия, — велел Мехлис и поискал глазами, куда бы сесть самому.

Расторопный красноармеец, сидящий возле стенки на отдельной табуретке, вскочил и поставил табуретку перед Мехлисом. Тот кивнул головой и сел.

— Ну, что ж, — заговорил он тихим голосом, желая выказать доброжелательность и снисходительность, — продолжайте занятия, а мы послушаем.

Младший политрук Кузин кашлянул в кулак, взял со стола тетрадку, стал читать:

— Как только Красная армия вступит на территорию врага, так тотчас же рабочий класс данной страны восстанет и присоединится к Красной армии…

— А вы без тетрадки, без тетрадки, товарищ младший политрук, — недовольно проворчал Мехлис. — Собственными словами. Да. Вы входите, допустим предположительно, во Францию. Да. Перед вами рабочий класс Парижа. Вы что же, по бумажке с ним будете разговаривать?

Младший политрук вспыхнул лицом и шеей, даже руки его покраснели, обернулся к Мехлису, произнес тем же домашним голосом:

— Я не знаю французского, товарищ военный комиссар первого ранга.

— А какой язык вы знаете?

— Немецкий. Со словарем.

— Плохо! Оч-чень плохо, товарищ младший политрук. В Германию со словарем нельзя! В Германии рабочий класс — самый передовой класс Европы. Там каждый рабочий знает Маркса наизусть. Фашисты сбили этот рабочий класс с толку, но как только вы столкнетесь с ним и расскажете ему нашу большевистскую правду, правду товарища Сталина, так он сразу же встанет на вашу сторону. Потому что фашизм — это наносное, временное, а марксизм-ленинизм-сталинизм — вечное и непобедимое. Вам все ясно?

— Все, товарищ военный комиссар первого ранга.

— Вот и продолжайте.

Младший политрук положил тетрадку на стол, закрыл ее и с лошадиной тоской оглядел низкую комнату.

— Красная армия есть армия рабочих и крестьян. Она по своему духу близка к народным массам всех стран. Такую армию рабочие и беднейшие крестьяне не станут считать армией вражеской. Потому что она освободит их от гнета капитала и мировой буржуазии, которая угнетает и эксплуатирует народные массы, которые есть наши братья и товарищи по борьбе за всеобщее счастье труда, который должен быть свободным и радостным…

— Стоп-стоп-стоп-стоп! — перебил Мехлис младшего политрука. — Давайте спросим красноармейцев, что они усвоили из прошедших занятий. Вот вы! — Мехлис ткнул пальцем в сторону сидящего напротив красноармейца с бойкими черными глазами. — Вот скажите нам, что есть троцкизм и что есть политика партии по его искоренению?

— Красноармеец Свистунов! — вскочил черноглазый, вытягиваясь и глядя на Мехлиса вытаращенными глазами — такими же, какими несколько минут назад смотрел на него младший политрук. — Троцкизма есть искоренение… искоренение рабочих всех стран! — бойко начал Свистунов. — Троцкизма есть… которая… это самое… а товарищ Сталин супротив троцкизмы, он за мировую революцию и за щастливую жисть для всего трудового народу. И за колхозы, шоб, значит, у трудящего колхозника была и корова и протчая живность. Потому как без ей христьянину полный зарез и голодуха.

— Та-ак, — протянул Мехлис с угрозой. — Вон оно как. Значит, так вы воспитываете рядовых красноармейцев, товарищ младший политрук? Значит, в таком вот кулацко-единоличном духе? — вопрошал он с ехидством, медленно поднимаясь на наги. — Значит, такое вот практическое воспитание? А завтра — в бой. Завтра ему, — он почти ткнул пальцем в грудь Свистунову, — надо будет нести сталинскую правду народам мира, которые истосковались по этой правде. И что он им понесет? Кашу? Вывернутый наизнанку троцкизм? И это политработа! — не выдержав саркастического тона, вскрикнул Мехлис, брызнув слюной на гимнастерку Свистунова. — И это называется политработники! Да таких политработников… в шею! в шею! — Повернулся и стремительно пошел вон из «Ленинской комнаты».

* * *

Через пару недель секретарь Дальневосточного крайкома ВКП(б) Варейкис телеграфировал Сталину: «…После приезда в край нового начальника НКВД Люшкова было вскрыто и установлено, что также активную роль в правотроцкистском Дальневосточном центре занимал бывший начальник НКВД Дерибас. Участником заговора являлся также его первый заместитель — скрытый троцкист по фамилии Западный. Второй заместитель Барминский (он же начальник особого сектора ОКДВА) оказался японским шпионом. Арестованы как японские шпионы и участники заговора: Визель — начальник НКВД во Владивостоке, Давыдов, — начальник НКВД Амурской области (г. Благовещенск). Входил в состав правоцентристской организации Пряхин — начальник НКВД Уссурийской области, Богданов — начальник Политического управления пограничных войск, и значительная часть других чекистов… А также многие секретари обкомов, райкомов партии, руководители советских учреждений, промышленных предприятий и строек… В этой связи просим увеличить лимиты на репрессируемых как по первой, так и по второй категории в два раза…»

Далее Варейкис сообщал, что «в соответствии с постановлением СНК СССР началось планомерное переселение корейского населения в Среднюю Азию и Казахстан. Предстоит переселить порядка 175 тысяч человек. Переселение рассчитываем закончить к январю 1938 года…»

Мехлис тоже слал в Москву ежедневные отчеты. Но он не утруждал себя длинными письмами: пока дойдут, то да се. После каждой своей победы над врагами, он тут же слал Сталину телеграмму.

«Товарищу Сталину. Уволил двести пятнадцать политработников, значительная часть из них арестована. Но очистка политаппарата, в особенности низовых звеньев, мною далеко не закончена. Думаю, что уехать из Хабаровска, не разобравшись хотя бы вчерне с комсоставом, мне нельзя… 28 июля. Мехлис».

* * *

Варейкису не удастся довести до конца чистку руководящих кадров Дальвостоккрая и выселение корейцев: вскоре он сам будет арестован.

Зато Люшков размахнется так, как никто и нигде: до конца 1937 года он перевыполнит все нормы и лимиты: более семидесяти тысяч человек будут репрессированы в крае и почти половина из них по первой категории. Ежов его в пример другим ставить будет, да только никто рекорда Люшкова так и не побьет.

Однако чем больше старался Люшков, тем острее чувствовал неустойчивость своего собственного положения. Из центра приходили тревожные вести: арестовали начальника Третьего (контрразведывательного) управления НКВД Льва Григорьевича Миронова, а он, Люшков, когда-то служил под его началом; арестовали Всеволода Апполоновича Балицкого, бывшего начальника Украинского НКВД и предшественника Люшкова на должности начальника НКВД Дальвостоккрая — и под его началом довелось служить тоже. А вдруг кто-нибудь из них упомянет имя Люшкова в своих показаниях: мол, тоже состоял и тому подобное? Со страху да по злобе наговорить можно чего угодно и на кого угодно. Тогда — крышка.

Но нет, он так вот, за здорово живешь, себя не отдаст. Чтобы и его самого потрошили в каком-нибудь застенке, чтобы потом, избитого, искалеченного, тащили в подвал или сунули в берговскую душегубку, о которой ходят жуткие слухи, — да лучше он пустит себе пулю в лоб. А еще лучше — рвануть за границу. Черт с ним, что там капитализм! Умный человек устроится и проживет где угодно. А то стараешься здесь, стараешься — и ради чего? Коммунизма? Да пошел он, этот коммунизм, к такой матери! Коммунизм — это для наивных дураков. Чтобы лучше пахали. Чтобы верили, что наступит в конце концов… если не для них, то для их детишек… Дурак думкой богатеет. Проклятая страна, тупой народ, пригодный лишь для того, чтобы унавоживать им землю. Тьфу!

Глава 4

1937 год подходил к концу. 12 декабря были проведены первые выборы в Верховный Совет СССР по новой Конституции. Люди впервые шли голосовать за кандидатов, которые должны решать их судьбу. Так, по крайней мере, утверждали газеты и радио.

Выборы миновали, но ничего не изменилось. Правда, никто и не ждал никаких радикальных изменений: от них устали, их боялись. Страна, между тем, продолжала трудиться, вытягивая из себя жилы. Все завоевания рабочего класса в силу жестокой необходимости сходили на нет: восьмичасовой рабочий день (о семичасовом уже успели позабыть) существовал лишь на бумаге, на самом деле люди трудились у станков и домен, на шахтах и рудниках по десяти-двенадцати часов, часто не зная ни выходных, ни праздников, ни отпусков. Строились новые заводы и фабрики, прокладывались линии железных дорог к растущим промышленным городам, открывались новые месторождения полезных ископаемых, из заводских цехов выходили новые автомобили, трактора, комбайны, спускались на воду новые корабли, взмывали в небо новые самолеты, выползали из цехов новейшие танки и бронемашины — все было новое и новейшее — страна, наверстывая упущенное, готовилась к большой войне.

Колхозы и совхозы вставали на ноги, расширяя посевы и снимая с каждым годом все большие урожаи, но мало что оставалось самим колхозникам. Они были навечно закреплены за своим колхозом или совхозом, без права выезда и смены места жительства. Лишь молодежь, отслужив в армии, часто не возвращалась в родные деревни и села, ее манили города и новостройки. Иногда везло и деревенским: наедут вербовщики и начнут соблазнять интересной работой и почти райской жизнью где-нибудь в Сибирской тайге, в пустынях Средней Азии, на горных кряжах Памира и Тянь-Шаня. Да мало ли где нужны были в ту пору рабочие руки, а рук не хватало, взять же их можно было лишь в деревне.

И вся страна училась. Училась в школах, которые открывались повсюду, при этом учились не только дети, но и взрослые; училась в техникумах и институтах, в фабрично-заводских училищах, в военных училищах и в академиях: стране были нужны грамотные кадры, ибо товарищ Сталин сказал: «Кадры, овладевшие техникой, решают всё!»

К этому же времени необычайно разрослось использование труда заключенных. Сибирские, Уральские и Средне-Азиатские лагеря становились промышленными зонами, в которых добывалось все, начиная от угля до золота, и производилось тоже практически все — от швейной иглы до сложнейших станков. В тюремном режиме работали и некоторые конструкторские бюро, где проектировались самолеты, корабли, ракеты. Работали в этих бюро инженеры, взятые НКВД по доносу, по подозрению, просто по принадлежности к руководящему слою, который в последние годы все разбухал и разбухал: многие выпускники вузов избегали работы на заводах и в конструкторских бюро, где платили гроши, они с большей охотой шли в главки, управления и всяческие конторы, расплодившиеся в великом множестве, где платили больше, чем в других местах, где больше было власти и привилегий, но значительно меньше ответственности.

Огромная страна, части которой были едва связаны между собой произволом чиновников, на протяжении столетий не знавшая, что такое закон, порядок и дисциплина, где царили произвол, бесшабашность и разгильдяйство, нетерпимость и равнодушие, удаль и лень, должна была — по глубокому убеждению новоявленных пророков — в кратчайшее время избавиться от своих вековых пороков и обрести новое лицо. Однако прошлое было слишком живуче, слишком прикипело к телу народному, чтобы можно было сбросить его, как сбрасывают обветшавшие одежды.

Во все времена «лучшие умы» пытались увлечь народ необычными идеями и, увлеченного, повести в царство божие. Но ни идея Третьего Рима, ни коммунистического общества вдохновить массу народа не могли: он жил по своим законам, объяснения которым так и не найдено. Только молодежь, не знавшая прошлого, увлекалась, загоралась, но молодости присуще увлечение — на то она и молодость, и «лучшие умы» тут же начинали считать, что их идея стала народной, более того, что именно из народной толщи они почерпнули эту свою идею и лишь очистили ее от ненужной кожуры и скорлупы, показав народу ее сверкающую сущность.

Но и молодость не вечна. Наступает пора зрелости, пора строительства семейного очага и заботы о хлебе насущном для чад своих, и подросшие и возмужавшие «носители» идеи приходят к выводу, что старые одежды для этого оказываются пригодными более всего. В старых одеждах народ узнает себя и осознает как некое единство, он начинает все сильнее сопротивляться новому, под какой бы соблазнительной личиной оно ни выступало. Сопротивление никем не организовывалось, не имело названия и примет, но оно оказывало свое влияние не только на безликую человеческую массу, но и на тех, кто был поставлен этой массой руководить. Даже не смотря на нетерпение — один из пороков всякой власти и всякого властителя, которое не позволяет смириться с тем, что Великая Идея растворяется в народной толще и исчезает в ней, как вода в песке. Более того, она, эта Идея, сошедшая в народ, прекрасная, как сказочная фея, вдруг начинает изменяться на глазах, принимать облик обыкновенной бабы и бабой этой возвращается к носителям Идеи.

О, мерзкие скоты! О, изменники и предатели дела народного! О, Иванушки Дурачки и Обломовы! О, неразумные чада, не ведающие, что творят! Так ужо вам! И нетерпеливые властители, начиная от князя киевского Владимира, не сумевшие посредством Идеи сбросить с народа обветшавшие одежды и облачить его в новые, приходят к выводу, что самым действенным орудием для изменения бытия народного является палка.

В жестокости искал спасения и Сталин. Ленинская формула: с варварством варварскими методами — не утратила своей актуальности и значения, и Сталин решительно проводил эту формулу в жизнь, хотя варварство имело к тому времени совсем другую физиономию.

Глава 5

На встречу Нового, 1938, года Николай Иванович Ежов пригласил к себе домой своих заместителей по наркомату внутренних дел: начальника милиции Льва Николаевича Бельского, начальника погранвойск НКВД Михаила Петровича Фриновского и начальника ГУЛАГа Матвея Давидовича Бермана. Последний, правда, недавно стал по совместительству еще и наркомом связи, из чего можно сделать вывод, что судьба его висит на волоске, но не показывать же Матвею Давидовичу, каков этот волосок. Тем более что и сам Николай Иванович этого знать не может, потому что списки на людей такого ранга если и существуют, то либо в голове, либо в сейфе самого Сталина.

Зато всем троим хорошо известна практика изъятия высокопоставленного лица из сферы его деятельности, если это лицо стало неугодным верховной власти. В одном случае его отрывают от сложившегося коллектива и перебрасывают на работу в какую-нибудь отдаленную область, где все ему чужие и он всем чужой. Затем, по прошествии некоторого времени, когда подготовка компрометирующих материалов на данное лицо завершается показаниями других лиц, само лицо изымают из глубинки, и оно пропадает в подвалах Лубянки: на новом месте за него никто не вступится, никто не пожалеет, на старом если и вспомнят, то как об отрезанном ломте.

В ином случае руководящему лицу дают задание наладить дело в каком-нибудь отставшем третьестепенном ведомстве без отрыва от основной должности. Так не раз поступал еще сам Ленин, например, с Троцким и Дзержинским. При этом требуют от лица достижений в новой для него области немедленных, а достижений, как правило, не бывает, и по основной работе тоже возникают всякие неувязки и сложности, — тогда лицо дискредитируют и отстраняют от всех должностей как не справившееся с поручением партии.

Берман идет, судя по всему, по второму варианту.

Четвертым приглашенным был известный писатель Исаак Эммануилович Бабель. Все, разумеется, с женами.

Собственно, выбирал гостей не сам Николай Иванович, а его жена, Евгения Соломоновна, но выбирала со знанием дела, так что Николай Иванович и сам бы выбрал именно этих людей для встречи Нового года. Кроме, разве что, Бабеля. Но и возражать против него не было оснований. С какой, собственно, стати? Показывать, что тебе известно о его шашнях с твоей женой? Глупо. Тем более что Бабель к органам имеет самое прямое отношение: служил вместе с Фриновским в Первой Конной армии Буденного, когда Фриновский был в этой армии начальником Особого отдела ВЧК. И Бабель слал свои отчеты не только Дзержинскому, но и Троцкому. На основании чего казачков, грабивших еврейские местечки, Троцкий приказывал расстреливать на месте. А откуда он узнавал об этих грабежах? От Бабеля. Зато грабить белорусов и поляков не возбранялось.

Им будет приятно вспомнить прошлое, а Николаю Ивановичу полезно послушать их воспоминания: вдруг проговорятся о своих отношениях с Троцким, ведь тот в те годы был председателем Реввоенсовета и наркомвоенмором РСФСР, вторым человеком после Ленина. Впрочем, какая разница Николаю Ивановичу, с кем пить водку? Никакой. Еще лучше пить в одиночку. Новый год, однако, есть Новый год: без гостей как-то не принято. А в квартире наркома внутренних дел наркомом была жена. Николай Иванович так и говорил в минуты, когда на него находил самоуничижительный стих: мол, что я? — так, ни с чем пирожок, зато моя Соломоновна — нарком в юбке. Да еще какой!

И все понимающе улыбались.

Гостей Николай Иванович встречал сам. Правда, дверь на звонок открывала домработница, но в прихожей уже стоял хозяин в неизменной гимнастерке, широченных галифе, при звездах и орденах, скупо улыбался, чтобы не показывать кривые зубы и выпирающие десны.

Первыми пожаловала чета Бельских, через пару минут позвонили Бабели. Затем остальные. Все жили в одном и том же доме номер девять по улице Мархлевского. Даже в одном подъезде. Очень удобно. Дом так и назывался — чекистским. Хотя в нем селились и писатели, и артисты. Но исключительно самые-самые. К тому же имеющие к ведомству кое-какое касательство.

Гости по заведенному обычаю шли не с пустыми руками. Кто нес набор шоколадных конфет, кто бутылку шампанского, кто коньяку, кто торт, и все непременно — цветы для хозяйки. Не то чтобы у наркома Ежова не хватало выпивки или чего другого, а исключительно потому, что так пошло еще с тех канувших в Лету времен, когда действительно многого не хватало. Теперь считалось шиком принести что-нибудь особенное: шотландское виски, например, или ямайский ром, португальский портвейн или французский коньяк, и почти обязательно — любимое Сталиным кахетинское.

Бельский широко и радостно улыбался, блестя масляными глазами: чувствовал себя уверенно и неуязвимо.

Еще шире улыбался мордастый Фриновский — благо, было на чем растягивать свои губы. Он держался настолько уверенно, будто сам Сталин поклялся его не трогать ни при каких обстоятельствах, так что Николай Иванович даже позавидовал своему заместителю.

Бабель не отставал от них в выражении своего оптимизма в скором возникновении прекрасного будущего — как только будут истреблены все вранары и каэры.

Один Берман держался сдержанно, в его ярко выраженных семитских глазах таился тщательно скрываемый страх.

Мужчины, — кроме Бабеля, разумеется, — несмотря на неслужебную обстановку, были, как и хозяин, в мундирах, при звездах и орденах, скрипели ремнями и хромовыми сапогами. Свои мундиры они носили так, как рыцари доспехи: чем больше блеска, звона и грома, тем больше почета и ощущения безопасности. Опять же, субординация: пьянка пьянкой, а на петлицы поглядывай и наперед батьки в пекло не лезь.

Встречая в прихожей гостей, Николай Иванович на жен своих подчиненных внимания почти не обращал, разве что пожмет руку да скривит в улыбке узкие губы. Но жену Бабеля выделил, говорил ей комплементы, полную руку долго не отпускал из своей, маленькой, но цепкой. Жена Бабеля была русской, несколько полноватой, но еще не потерявшей своего женского обаяния. Во всяком случае, она много выигрывала в сравнении с той же Евгенией Соломоновной. Однако выделил жену Бабеля Николай Иванович не за ее женские достоинства, а из желания как-нибудь досадить ее мужу.

И точно: Бабель задергался, в растерянности оглядываясь по сторонам, не зная, что ему делать, как оторвать Ежова от своей супруги, прилипшего к ней подобно клещу. Одно дело — изменять ей направо и налево, и совсем другое — видеть, как твоей жене тискают и гладят полную руку и говорят всякие пошлости. И кто? Муж твоей любовницы. Ничего пошлее и вздорнее придумать нельзя. И ничего карикатурнее: маленький Ежов едва доставал его жене до плеча, и казалось, что он то и дело, говоря ей очередной комплимент, тычется носом в ее высокую грудь. Такое кого угодно доведет до белого каления.

Потому-то Исаак Эммануилович и не нашел ничего лучше, как направиться из прихожей в зал, чтобы не видеть и не слышать, а коль не видишь и не слышишь, так вроде бы ничего и не происходит.

Николай Иванович отпустил пухлую руку жены Бабеля лишь тогда, когда в дверь позвонили новые гости. Встретив их, он тут же свел всех мужчин вместе в библиотеке и попросил Бельского рассказать о том, как московская милиция расправилась с бандой грабителей, уже больше месяца совершавшей налеты на магазины и оптовые базы.

— О-о! — воскликнул Бельский, польщенный вниманием наркома. — То была великолепная уже работа! Мы пронюхали через осведомителей о готовящемся налете на базу промтоваров, устроили там засаду и перестреляли одиннадцать человек, взяв живым только главаря банды Гришку Червоного Валета. Он нам потом выложил все малины, тайники, где хранилось награбленное, скупщиков краденного и даже мастерские, в которых ювелирные изделия переделывались до неузнаваемости или переплавлялись в золотые и серебряные слитки, а на шубы и манто вешались другие ярлыки. На широкую ногу было поставлено, — восхищался Бельский. И посоветовал Берману: — Ты возьми его к себе, назначь начальником производства какого-нибудь лагеря, дай ему развернуться, проявить инициативу, заинтересуй его морально и материально — он тебе горы сдвинет, планы перевыполнит и соцобязательства. А главное, он такой авторитет в воровском мире, что за ним пойдут тысячи воров и бандитов.

Берман скупо улыбнулся и пообещал непременно применить таланты Червоного Валета на поприще лагерного производства. Однако заметил:

— Он у меня не один такой. У меня таких много, все при деле и пятьдесят восьмую статью держат вот так. — И начальник ГУЛАГа сжал веснушчатый кулак и потряс им в воздухе.

В зале заканчивали накрывать на стол. Суетились женщины, прислуга. Поближе к столу подтягивались мужчины, щупая воздух голодными носами. Бабель сыпал одесскими анекдотами. Фриновский закатывался оглушительным басом. Смех Бельского рассыпался мелким бисером. Берман кривил полные губы.

Лишь Николай Иванович оставался серьезным и сосредоточенным. Он бесшумной тенью скользил среди гостей и домашней обстановки, но чувствовал себя чужим и даже ненужным здесь человеком. Он знал, что подчиненные его не любят и даже презирают, хотя и льстят при всяком удобном и не слишком случае, жена не любит и презирает тоже. При этом Николай Иванович считал это положение вполне нормальным и даже обязательным.

А еще в этой шикарной квартире незримо присутствовал Колька Ежов из далекого и невозвратного прошлого. Он пристально наблюдает за другими и за самим Николаем Ивановичем, вслушивается в голоса, вдумывается в смысл легкомысленных речей, самому Николаю Ивановичу позволяя говорить редко. При этом Колька Ежов видел всех обнаженными, то есть буквально в чем мать родила, — как, впрочем, и самого наркома Н.И.Ежова, — разрешая ему изумляться своей способности видеть, что все носят как бы двойную личину, а иногда и фамилию (Бельский, например, и не Бельский вовсе, а Левин, и имя с отчеством у него другие), но более всего изумляться тому, что товарищ Ежов, поднявшийся на такую страшную высоту, где и дышать-то затруднительно, и голова кружится, однако все еще живет, все еще двигается, ест, пьет, дышит, думает и говорит.

Дома Николай Иванович редкий гость, разве что приедет ночевать, да и то не каждый день; дом… то есть огромная казенная квартира, тесно заставленная всяческой мебелью, был ему чужим, он часто, появившись в нем после нескольких дней отсутствия, не узнавал комнат, в которых хозяйничала Евгения Соломоновна, то и дело вводя в них что-то новое, заменяя одно на другое, переставляя, перемещая из одной комнаты в другую. Наверное, в этом и состоял смысл ее существования. Да еще в любовных утехах.

Свою же комнату, называемую кабинетом, Николай Иванович велел не трогать и ничего в ней не менять без его ведома. В своей он запирался, отгораживался от мира, успокаивался, если день был не слишком удачным, в своей он расслаблялся и позволял себе быть самим собою — маленьким Колькой Ежовым, которого может обидеть всякий.

Но были в Москве квартиры, записанные за наркоматом внутренних дел, в которых Николай Иванович встречался со своими личными осведомителями, молодыми мужчинами и даже мальчиками определенного свойства, а иногда и с женщинами, но тоже не с обычными, а отмеченными своеобразными пороками. Искать этих мужчин и мальчиков, по-особенному развратных женщин не приходилось: все они были на учете, так что стоило приказать — и тебе доставят кого пожелаешь, и ты можешь делать с ними все, что угодно. В секретных комнатах, Николай Иванович царь и бог, там — да еще в своем кабинете — он жил той жизнью, которую определяло его положение и возможности, там Колька Ежов помалкивал в тряпочку, хотя и действительная жизнь была ущербной в своей основе, и часто, оглянувшись на прожитый день, Колька Ежов говорил Николаю Ивановичу, иногда вслух:

— Ну и скотина же ты, Николай Иванович! Право слово, скотина, да и только.

Слова, обращенные к себе, были надуманными, выдернутыми из надуманной жизни, не приносящими облегчения, потому что ничего не меняли в его жизни, ничего не значили, то есть не больше фиги в кармане собственных штанов, однако слова эти были нужны, доказывая Николаю Ивановичу, что в нем что-то осталось от прошлого Кольки Ежова, где все было просто и ясно, как восход и закат солнца, как ветер и дождь.

Глава 6

Стол накрыт. До Нового года полчаса. Самое время проводить старый. Расселись за столом, наполнили рюмки и бокалы, хозяин поднялся, прокашлялся, заговорил, и Колька Ежов из далекого прошлого отметил, что говорить Железный Нарком Ежов не умеет, но все слушают его с таким вниманием, точно он сам Господь Бог, который благовестит овцам своим нечто небывалое. Более того, появлялся ехидный интерес к тому, чтобы речь свою намеренно коверкать и искажать: мол, нате вам, ешьте, а мало покажется, я могу и матом, и как угодно, могу просто мычать, а вы должны улавливать и не переспрашивать, иначе я вам… Но дальше желания дело не шло: они, сволочи, умные, они только и ждут, когда он споткнется, когда что-нибудь ляпнет невпопад, тут же раскусят, разжуют и выплюнут; они — они из другого мира, они из другой глины, они тут были всегда, то есть аж с семнадцатого года, и они — одно целое, а он — пришлый, пригретый, прирученный и натасканный для особых надобностей.

Николай Иванович, выпятив грудь и вскинув маленькую голову, говорил медленно, тщательно подбирая слова, едва разжимая губы, и потому голос его звучал как зудение большой мухи, бьющейся о стекло:

— Дорогие товарищи и друзья! — произнес Николай Иванович, а получилось у него: «Дзорзогзие тзовзарзищси и дрзуззя!» Да еще с присвистом. Да еще со шмыганьем носом. Но все смотрели на него с благоговением, даже Евгения Соломоновна, а Бабель — так прямо-таки с восторгом.

Николай Иванович кашлянул и, приоткрыв рот пошире, так что зудение почти исчезло или перешло в сипение, продолжил:

— Да. Потому что вы… то есть мы… не только товарищи по борьбе, но и друзья по, так сказать, родству души и чувства, потому что партия и товарищ Сталин, как говорится… а только, если разобраться, в каждом деле есть свои тонкости и, я бы сказал, свойства, потому что определяют достаточные основания для дальнейших шагов в направлении… этого самого… ну и, я бы сказал, хорошей работы, и мы в этом году с вами поработали сугубо хорошо. Да. Тыщи и тыщи врагов народа и контриков, скрытых троцкистов, шпионов и вредителей вывели на чистую воду и… Ну, и так далее. Впереди у нас еще достаточно такой же работы и в Москве, и на Дальнем Востоке, и на границах, и везде, где строится, не покладая рук, социализм и мировая революция…

Николай Иванович увлекся и позабыл о своих выпирающих деснах и кривых зубах, он теперь разевал рот во все его возможности, и слова лезли на язык сами, и сами же с языка слетали, как вольные птицы. Николаю Ивановичу даже нравилось то, что он говорил и как он эти слова произносил, то есть с чувством и, можно сказать, на высоком идейном уровне — не подкопаешься, не придерешься.

— Поэтому в каждом кирпиче, в каждом гвозде, — продолжал он уже совершенно без зудения и сипения, — в каждой там домне, электрической станции и тому подобных предметах нашей суровой действительности есть и наш с вами тяжелый чекистский труд, за который с нас достаточно строго спрашивает партия и товарищ Сталин, дают нам ордена и всяческие почести от партии и советской власти, и который есть теоретическое и практическое, так сказать, воплощение марксизма-ленинизма-сталинизма в действии. Исходя из выше сказанного, имея в виду наши с вами достижения и победы, я предлагаю первый тост за товарища Сталина, как он есть наш вождь и учитель во всех наших делах и помыслах, а без него мы ничего не значим! За товарища Сталина! Ура!

— Ура! Ура! Ура! — дружно рявкнули мужчины, но женские голоса запоздали, прошли горохом и замерли на падающей ноте, однако общей картины не испортили, а даже наоборот, то есть внесли в нее свои краски и звуки.

Выпили стоя. Сели и облегченно застучали вилками и ножами, понимая, что без такой речи нельзя, что будет еще одна — уже новогодняя, а дальше — как придется.

Потом выпили еще по одной. Потом еще.

— Мужчины, вы что? — играя подведенными глазами, воскликнула Евгения Соломоновна. — Так будете стараться, окажетесь под столом. С кем же нам, бедным, прикажете встречать новый год? С кем танцевать?

Мужчины весело заржали. Бельский полез целовать Соломоновне руку. Восхищенно бубнил:

— Чтобы мы, чекисты, да так опозорились — ни в жисть! Вы, наша очаровательнейшая хозяюшка, не беспокойтесь: под столом не окажемся. Мы всегда на щите и с мечом.

Бабель, так и не научившийся пить, уже захмелевший, блеснул восторженной слезой:

— Чудеснейшие люди! Прекраснейшие люди! Преклоняюсь! Новый роман — о чекистах! Об их безмерной преданности долгу и коммунистической идее! Ах, я не могу! Не в силах сдержать… — лепетал он почти так же бессвязно, как только что до него Николай Иванович: — Недавно получил письмо от своего друга Винницкого… с Дальнего Востока… Ну, вы его знаете… День и ночь, пишет, день и ночь делают свое дело — везде: в городах и глухомани, на заводах и фабриках! Выкорчевывают, так сказать… Восторгаюсь! — Встретился с угрюмым взглядом хозяина дома, подумал с испугом: «Неужели знает?», и тут же, заглушая страх, понесся дальше: — Нет, Николай Иванович, дорогой мой, я совершенно искренне и, так сказать, от полноты чувств.

— Ни минуты не сомневаюсь, — холодно произнес Ежов, и тут же вспомнил разговоры в квартире Мейерхольда во время встречи известных еврейских деятелей культуры с немецким писателем Фейхтвангером, записанные на магнитофон. А там много чего было интересного и подозрительного. В том числе и в речах самого Бабеля. А вспомнив это, Николай Иванович с любопытством глянул на свою жену — и та, смутившись на мгновение, тут же расплылась в радостной улыбке, блестя черными глазами.

— Коля, пожалуйста, хотя бы на время забудь о своей работе. И вы, товарищи, тоже. Очень вас просим. Мы и так вас почти не видим… Понимаем: партийный долг, революционная страсть! Но дома-то, дома! Тем более — Новый год!

Дамы зааплодировали, поддерживая Евгению Соломоновну. Переглянувшись, мужчины зааплодировали тоже. Бельский опять полез через стол целовать хозяйке руку.

— Песню! Давайте песню!

— Какая песня? Сейчас будет говорить товарищ Сталин!

— Да-да, товарищи, потише! Включите погромче радио. Вот так. Давайте слушать стоя.

— Да-да! Такая эпоха… Мы живем в такую эпоху, что внуки наши и правнуки завидовать будут…

— Тссс!

— Товарищи рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, советская интеллигенция, красноармейцы, командиры и политработники Красной армии, члены славной ленинской партии и беспартийные, — зазвучал из репродуктора знакомый глуховатый голос. — Через несколько минут наступит новый год, год двадцать первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции…

И опять Николай Иванович подумал, что вот он, Колька Ежов, стоит за праздничным столом и слушает Сталина, и миллионы людей по всей стране и даже за рубежом тоже его слушают, но миллионы людей никогда Сталина не видели и не увидят, а он уже завтра будет в Кремле докладывать Сталину о том, как он, Колька Ежов, выполняет его указания — и горячая волна захлестнула грудь Николаю Ивановичу и стеснила дыхание.

Да, теперь Сталин говорит в микрофон. То есть, нет: Сталин на даче, а голос его звучит в эфире… До чего люди додумались — ужас! И кажется, что Сталин незримо присутствует в этом зале, за этим столом. Вот он сейчас проявится, закурит трубку, кашлянет…

— Враги нашей партии и советской власти, враги трудового народа стараются разрушить наше единство, ослабить нашу волю. Напрасные потуги. На страже наших завоеваний стоит монолитная армия чекистов, беспредельно преданных революции, ленинизму и советской родине, возглавляемая железным наркомом товарищем Ежовым… — текло из черной тарелки репродуктора, заполняя пространство и удерживая бег времени…

У Николая Ивановича на глаза навернулись слезы восторга. Он даже не скрывал их, не отворачивался: пусть все видят, как он счастлив тем, что сам товарищ Сталин упомянул его имя в своей новогодней речи. Никого не упомянул, а Кольку Ежова — пожалуйста…

И все посмотрели на него с чувством радости и удовлетворения, а Бабель — так тот тоже прослезился и тоже не скрывал своих слез.

Здесь, в этой столовой, все были или чувствовали себя чекистами, — даже женщины, — и слова Сталина относились к ним в наибольшей степени, чем к кому-либо еще. Поэтому все одновременно переглянулись с умилением и гордостью, а едва в репродукторе зазвучал «Интернационал», запели сами, запели в полный голос, потому что и везде, на всех этажах и во всех квартирах тоже пели в голос, не боясь никого разбудить. А едва отпели, принялись поздравлять Николая Ивановича, тискать ему руку, а женщины — даже целовать его в щеки, взмыкивая от переполнявших чувств.

И во время этих поцелуев Николаю Ивановичу вспомнилось, как несколько дней назад стоял он в кабинете Сталина и ждал, что тот скажет, выслушав его доклад, как оценит работу, а Сталин, чуть раздвинув гардины, смотрел в окно, затем медленно повернулся лицом к нему, Ежову, а на лице странная такая улыбка, не поймешь, что означающая, и говорит: «Ты, Ежов, мой Малюта Скуратов… — Помолчал, разглядывая наркома, спросил: — Ты знаешь, почему Малюту звали Малютой? — Сам же и ответил: — Потому что маленького роста. Вот и ты… — И совсем уж неожиданно: — Я тобой доволен, Малюта: ты хорошо работаешь. Продолжай в том же духе».

Почему он так сказал? Не про Малюту, нет, а про то, что доволен. Неспроста сказал, нет, неспроста. До этого так не говорил. До этого выслушает, разве что головой кивнет, а чтобы похвалить, да еще вот так: «Я тобой доволен» — такого не было. К чему бы это?

Николай Иванович очнулся, когда из репродуктора зазвучали куранты, хлопнула пробка в потолок, запенилось в бокалах шампанское, «Ура! Ура! Ура!» — 1937 год остался позади.

«Все ли доживем до следующего?» — подумал Николай Иванович, но подумал беспечно и даже с восторгом.

* * *

Около двух ночи позвонил из Кремля нарком здравоохранения Крестинский:

— Вы чего там делаете? Приезжайте в Кремль: у нас тут весело, устраиваем катание с горок.

Женщины с восторгом встретили приглашение:

— Едем! Едем! Едем!

И Бабель туда же:

— Ах, как прекрасно!

Комиссары госбезопасности помялись немного, поглядывая на Николая Ивановича, и Фриновский вдруг рявкнул басом:

— А что! Очень даже здорово!

Николай Иванович снял трубку телефона, вызвал три дежурных автомобиля. К подъезду.

В Кремле, действительно, народу — прорва. Все насельники его пригласили к себе гостей, полно молодежи, визг, хохот, санки, шампанское, шашлыки. Члены Цэка, наркомы, их заместители и прочий значительный и не очень люд, все друг другу знакомые, часто связанные родственными или семейными узами, никаких чинов, никаких званий!

Николай Иванович тоже связан через жену и с теми, и с другими — свой человек в доску! Однако вскоре он потерялся в этой кутерьме, не «Железный Нарком», а так — ни с чем пирожок. Его толкали, валили в снег, обнимали, с ним пили на брудершафт черт знает кто, лезли целоваться, так что на миг показалось, что это во сне, что он все тот же Колька Ежов, которого из милости поят и кормят, а чуть что — так и взашей.

Где-то рядом из общего гама, визга и хохота выпростался восторженный визг и хохот Соломоновны, ей вторил дребезжащий тенорок Бабеля — и тут же слились с хором других голосов, визга и смеха, но отыскать их в этой кутерьме не было никакой возможности. И черт с ними, пусть их себе!

Николай Иванович выбрался из кучи тел и сугробов снега, отряхнул кожаное пальто на меху без знаков различия, натянул на уши меховую шапку, стал подниматься к Верхнему Кремлю, скользя гладкими подошвами сапог по хрусткому снегу, несколько раз упал, больно ударился коленкой, разозлился: он, Железный Нарком, а с ним такое, какие-то мелкие сошки, мразь, каэришки и вранаришки, бюрократическая сволочь, могут и нож в спину, и отравить, и что угодно — глупо, глупо, глупо! Они не знают, не чуют, что это их последние деньки, много — недельки, шабашничают, юродствуют… Ну, он им ужо-о!..

Остановился на мгновение, огляделся: душа просила выхода нахлынувшей злости, просила разрядки, нового утверждения в своей особости, нарушенной этой вакханалией. Вспомнил: Ягода написал ему слезное письмо, умолял о встрече, соблазнял откровенным разговором, обещал открыть глаза и что-то там еще.

Да, именно там, куда его поставил Сталин, он, Колька Ежов, сбросит с себя растворяющую и утверждающую в массе свою незначительность, самоутвердится в своей исключительности, обретет душевное равновесие.

Николай Иванович нашел свою машину, растолкал шофера, дремлющего на баранке, коротко бросил:

— На Лубянку.

Глава 7

Бывший нарком внудел Генрих Григорьевич Ягода почти год сидел в одиночке, но ему казалось, что сидение его тянется бесконечно и никогда не кончится. Его не били и почти не подвергали истязаниям вроде бессонницы. В этом не было ни малейшей нужды: все, что от него требовалось, он признал сразу же и сразу же подписывал бумаги, какие ему только ни подсовывали. Троцкист? Согласен, стал троцкистом еще в семнадцатом году. Убил Дзержинского, Горького, Кирова, Менжинского? Не сам, не сам, но способствовал. Замышлял убить Ленина-Сталина и других вождей революции? Замышлял, потому что убивать нравилось и сам хотел стать первым вождем, чтобы отдать Россию на разграбление мирового капитала. Был японско-германско-польским шпионом? Естественно, да и как же не быть, если за шпионаж платят большие деньги? Возглавлял заговор против советской власти? Возглавлял, потому что в социализм-коммунизм никогда не верил, а лишь выдавал себя за верящего, зато уничтожал всех, кто действительно верил. Вел аморальный, недостойный члена ВКП(б) образ жизни? Ну, вел, а куда денешься, если морально разложился и потерял человеческий облик…

И много еще чего приписали бывшему наркому его же бывшие подчиненные Агранов и Миронов, которые теперь, ходят слухи, и сами сидят по соседству.

Знает Генрих Григорьевич бывшее свое ведомство досконально, знает Сталина, знает, что если Сталин решил уничтожить человека, то не остановится ни перед чем — и ведомство эту его решимость призвано реализовать практически, выполнит и перевыполнит, так что сопротивляться и юлить не имеет смысла. Знал Ягода, почему сам сидит в одиночке и почему сидят рядом его бывшие соратники. Однажды Сталин — было это года два тому назад — ткнул пальцем в какую-то книгу, лежащую на его столе, и заговорил доверительным тоном:

— А вы знаете, почему Александр Македонский перебил своих соратников, с которыми завоевал полмира?

За столом сидели Ворошилов, Калинин, Каганович и другие — практически все Политбюро в полном составе, но никто не решился ответить на заданный вопрос, и не только потому, что не знали (кто-то, может быть, и знал), а потому, что Сталин не для того этот вопрос задал, чтобы услышать на него ответ, а чтобы самому же и ответить.

— Так вот, — вновь заговорил Сталин тихим раздумчивым голосом, внимательно поглядывая на безмолвных товарищей. — Перебил он их потому, что они слишком уверовали в свою исключительность, перестали объективно оценивать действительность, обросли подхалимами, шептунами, им захотелось спокойствия и тихой, сладкой жизни. Они изжили себя в качестве его соратников, они предали идею, которая вела их в битвы и помогала одерживать победы. Они стали не только обузой, но чрезвычайно вредной и опасной обузой для того государства, которое создал Александр Македонский… — Замолчал, прошелся вдоль стола, остановился над ним, над Ягодой, продолжил с усмешкой: — То же самое случилось с окружением Петра Первого и Наполеона. Я надеюсь, что с вами этого не случится.

Ворошилов первым высказал свое возмущение:

— Коба, как ты можешь сравнивать нас с какими-то там этими… как их?.. И потом, это когда было! Средние века и прочее! И никакой, это самое, марксистской теории! Тогда даже пролетариата не было в помине. Сам же говорил…

— Мы все, товарищ Сталин, готовы идти за тобой до самой полной победы коммунизма! — вскрикнул Хрущев, взмахнув кулаком. — Никто из нас даже и не мечтает о покое и, как говорил Горький, никто из нас не собирается прятаться в ущелье, как тот пингвин, который…

Сталин расхохотался. За ним все остальные: не Хрущеву бы поминать горьковского пингвина, прячущего «тело жирное в утесах»: за неполных три года, в течение которых Никита Хрущев возглавляет Москву и область, он раздобрел и округлился.

Однако смех смехом, да только Сталин, судя по всему, уже тогда, если не раньше, задумался над тем, что ему делать с ожиревшими пингвинами. И все это поняли. Но каждый по-своему.

Время заключения шло, а Генриха Григорьевича все держали зачем-то на Лубянке, кормили, поили, раз в десять дней водили в тюремную баню, не то чтобы там парная с березовым веником, а горячий душ имеется — и на том спасибо, и не вызывали на допросы. Знал он, что арестованы его жена, братья, ближние и дальние родственники как по линии покойного первого Председателя ВЦИКа Якова Свердлова, которому он приходился троюродным братом да, к тому же, был женат на его племяннице, так и по линии самого Генриха Григорьевича.

На пощаду рассчитывать не приходилось. А еще Генрих Григорьевич со временем стал все больше замечать, что Сталин тогда не просто так упомянул Александра Македонского, что идея эта засела ему в голову и он постепенно, по какому-то лишь ему одному известному плану проводит ее в жизнь, начав Большую чистку партийного и государственного аппарата. К тому все шло даже еще до смерти Кирова, а расправа с Зиновьевым-Каменевым была только началом, пробным камнем, который, сорвавшись, должен увлечь за собой другие — лавина обеспечена. Потому-то Ягода так противился этой лавине, тянул время, медлил, на что-то рассчитывал, боясь, что лавина увлечет в пропасть и его самого. И не ошибся.

Теперь-то ясно, что рассчитывать было не на что, что уловки его принесли не пользу ему, а вред, что он лишь поспособствовал Сталину столкнуть камень и вызвать лавину, но не такую, какая нужна была Хозяину, и не в те сроки, потому-то и сам попал в ее громыхающий поток, выбраться из которого никаких шансов у него, у Ягоды, не осталось.

Время от времени, однако, чувство обреченности уступало место лихорадочному поиску выхода, и Генрих Григорьевич требовал бумаги и чернил. Он писал всем: Сталину, Ежову, Калинину, своим следователям. Каялся, клялся в невиновности, интриговал. Письма уносили молчаливые тюремщики, затем — он знал — они пройдут через несколько рук и попадут к адресату. Он мог почти с точностью до дня сказать, когда это произойдет. Но дни шли за днями, все сроки выходили, а письма так и оставались без ответа.

Впрочем, и сам он, будучи наркомом, ни на одно из подобных писем не ответил, ни с одним из подследственных, жаждавших с ним встречи, не встретился. Какой смысл отвечать и встречаться, если ты заранее знаешь, что просителю уже ничто не поможет? Никакого. Напрасная трата времени.

И Генрих Григорьевич, перестав ждать ответа на свои письма, впадал в прострацию, мечтал о яде, но о таком, чтобы без всяких мучений: уснул и не проснулся.

А еще ему все больше хотелось жить и после смерти — до галлюцинаций, до судорог, до остановки сердца. В аду ли, в раю ли — не так уж важно. Лучше, разумеется, в раю. Но что такое ад для души, которая есть бесформенный эфир? Другое дело — бренное тело: мышцы, кости, нервы и прочее. Ведь только тело и может чувствовать огонь и прочие адовы муки.

Но нет и не может быть в аду ни огня, ни адовых мук. Выдумали невежественные люди, с ужасом глядя на извержение вулканов, а прохиндеи подхватили, чтобы пугать адом своих соплеменников и добиваться таким образом от них покорности. Черный Аид в мрачных подземельях, в который верили древние греки, — ближе к истине. Что-то вроде одиночной камеры. Или даже карцера. Ну, подержат немного и выпустят… Куда? В рай, естественно.

Глава 8

В камере, под самым потолком, горит тусклая синяя лампочка — дежурное освещение. Иногда реальность смещается и начинает казаться, что это и не камера вовсе, а комната в дачном особняке, и не синяя лампочка светит, а свет луны пробивается сквозь неплотно сдвинутые шторы. И тишина такая, будто весь мир вымер от какой-нибудь чумы или холеры, и слабый ветерок доносит запах разлагающихся трупов.

Генрих Григорьевич не спит. Он лежит с закрытыми глазами и пытается представить себе, кто и что сейчас делает в эту новогоднюю ночь. Сталин, конечно, на даче. С ним его постоянные клевреты: Ворошилов, Буденный, Калинин, Каганович… Пьют, едят, веселятся. И не только Сталин, но и вся страна, весь мир. И никто даже не подумает о том, что он, Генрих Ягода, в это же самое время… Будто он и не человек вовсе, а какое-то животное, бесчувственное и безмысленное, помещенное в клетку зоологического сада.

Генрих Григорьевич вздохнул и повернулся на бок на своем жестком ложе. Открыл глаза. Взгляд уперся в стену, освещенную синим светом. Стена похожа на лунный пейзаж, каким рисуют его фантасты — вся в буграх и рытвинах. Звенит в ушах. Неровно бьется сердце. Немеют спина и ноги. Хоть бы звук какой-нибудь из внешнего мира. Даже тюремщики — и те, похоже, празднуют, и тех сегодня не слышно.

Не успел подумать, как из таинственной глубины тюремных коридоров возник тихий шелест, затем он превратился в нарастающий разнобой шагов, грохот отворяемых и затворяемых решеток: кто-то шел по гулкому тюремному коридору, шел быстро, как ходят очень занятые и целеустремленные люди. Шаги превратились в топот, топот замер напротив его, Ягоды, камеры.

Генрих Григорьевич сел и уставился на дверь: неужели конец?

Лязгнул вставляемый в пробоину ключ, громыхнул засов, вспыхнул свет — и на пороге камеры возникла знакомая фигурка Ежова в кожаном пальто на меховой подкладке нараспашку, без знаков различия, в каракулевой шапке пирожком, лицо отечное, глаза пьяно неподвижны.

Ежов на мгновение замер в дверях, затем, покачнувшись, шагнул в камеру. Мимо него протиснулся бочком коридорный надзиратель, подкатил к столу, положил на него объемистый сверток из серой бумаги, бочком же выскользнул из камеры и закрыл за собой дверь.

— Здорово, Генрих, — произнес Ежов хриплым баритоном, садясь на краешек кровати. — С Новым годом тебя, с новым, как говорится, счастьем.

Генрих Григорьевич потер руками лицо, ответил сиплым простуженным голосом:

— Здравствуй, Николай. Спасибо за поздравление. Особенно за пожелание счастья. Чем обязан?

— Тем и обязан, что ты здесь, а я там. Но больше твоему письму. Вот решил навестить…

— Спасибо! Спасибо, Николай Иванович! — засуетился Генрих Григорьевич. — Вот не ожидал. Но всегда был уверен, что ты один из тех, у кого не пропало чувство человечности и партийная совесть…

— Брось, Генрих! Я к тебе не за тем пришел. — И, показав на сверток, предложил: — Давай хозяйствуй: выпьем, закусим, отметим Новый год. Никто не знает, что с нами будет в этом году. Ты, поди, тоже не знал, когда встречал прошлый год у себя дома? А? Не знал, не гадал?

— Не знал, но догадывался, — просипел Генрих Григорьевич, берясь за сверток.

Он вынул из него бутылку водки, полкруга охотничьей колбасы, стеклянную банку с квашеной капустой, соленые огурцы, вареные яйца, хлеб, несколько крупных красных яблок, с десяток зеленоватых мандаринов, две головки чеснока. Спросил, заглядывая в глаза Ежову:

— От кого передача?

— От меня, — ухмыльнулся Николай Иванович, вынимая из карманов пальто две медных стопки. Велел: — Разливай!

Пили молча. Без тостов, без здравиц. Когда осталось меньше полбутылки, Ежов спросил:

— Ну, выкладывай, зачем звал.

— Сейчас, Николай, дай отдышаться, — попросил Генрих Григорьевич, и неправильное лицо его, еще более заострившиеся скулы и челюсти, принявшие пепельный оттенок, выразило такую смертную муку, что Николай Иванович отвернулся и стал рыться в карманах пальто в поисках портсигара. — Давно не пил, — оправдывался Генрих Григорьевич, — развезло. Но ты не думай, голова у меня работает нормально.

— А я и не думаю. Чего мне думать? За меня есть кому думать.

— Ага… ну да… понятно… Так о чем это я? О письме. Что письмо? Так, писал… Нет, я не о том! — спохватился Генрих Григорьевич. — Я хотел с тобой поговорить по душам, откровенно… Да… Потому что… потому что сегодня я в этой камере, а завтра ты… Думаешь, выкрутишься? Черта с два! — воскликнул Ягода и испуганно оглянулся на дверь.

— Не бойсь, никто не подслушивает, — успокоил его Николай Иванович. — Говори всё, как на духу.

— И скажу. Думаешь, не скажу? Еще как скажу! — хорохорился Генрих Григорьевич. — Ты думаешь, мне жить не хочется?

— Всем жить хочется…

— Вот то-то и оно, что всем, да не все достойны. А мы с тобой достойны не только жить, но и… Короче говоря, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Ты без намеков, ты давай прямо: свою судьбу я и сам знаю. Не пугай. Выкладывай, какие у тебя мысли?

— И выложу. А мысли такие, что… Как бы это тебе сказать? Надо из этого дерьма вылезать. И тебе, и мне, и еще кое-кому. Не всем: всем не обязательно. Даже вредно. А тебе и мне — в первую очередь.

— Как вылезать?

— Я много думал, как. И пришел к единственному решению: надо убрать Сталина.

— Шутишь?

— Нет, не шучу. Мне, сам понимаешь, терять нечего: я все свои вины признал, вышка мне обеспечена. Надо будет — признаю еще. Например, и такую вину, что знаю о Кольке Ежове такое, чего не знает никто… Ну, а что я знаю, и тебе хорошо известно. Соображаешь?

— Чего ж не сообразить: не дурак чай. А как убрать? Как это сделать практически?

— Как? Проще пареной репы, — зашептал Генрих Григорьевич. — Ты оружие сдаешь охране, но никто тебя не обыскивает, и маленький револьвер ты можешь оставить в кармане или даже в рукаве. Сталин отвернулся, ты вынул, приставил его к спине и… Никто даже и не услышит. Тут же нажимаешь кнопку в столе, вызываешь Поскребышева, сам к двери, тот вошел — и ему в спину. Затем звонишь Бельскому, вызываешь его в Кремль…

— Ты забыл о двоих, что сидят в предбаннике…

— А-а, ну-у эти… Можно что-нибудь придумать. Скажем, ты приходишь не один, сам к Сталину, а эти — Поскребышева, затем тех двоих…

— Догадается…

— Кто? Сталин?

— Бельский.

— Ну и пусть! Он сразу же смекнет, в чем дело и что ему в этом случае надо предпринимать. Он умный мужик. Тем более что и сам может оказаться на моем месте. Тут главное — обезвредить начальника личной охраны Сталина Власика: это пес сторожевой, не рассуждающий… Затем Бельский окружает Кремль московской милицией, ты назначаешь нового начальника кремлевской охраны, собираешь Политбюро… Объявляешь о сердечном приступе у товарища Сталина, о необходимости установления временной власти… Под дулами револьверов Ворошилов и остальные примут любую власть. А там выпускаешь из тюрьмы Бухарина и Рыкова, остальных товарищей, объявляешь амнистию, собираешь Пленум Цэка… — Генрих Григорьевич сглотнул слюну, перевел дух, закончил еще тише:

— Сталин засиделся. Он уничтожает партию, стал на путь контрреволюции, он против действительного социализма и коммунизма, он…

— Ладно, давай выпьем еще, — остановил Генриха Григорьевича Николай Иванович. — Так говоришь, Бельский догадается? А если нет?

— Так я Бельского знаю как облупленного! — возмутился Генрих Григорьевич, берясь за бутылку. И убежденно бросил: — Лиса! И еще какая лиса! В курятник заберется — ни одна курица не закудахчет, ни один петух рта открыть не успеет. Но ему надо точно указать, что делать. Дальше он уж сам. И обязательно подключи сюда Бермана. Умнейшая голова! Без него бы нам не создать ГУЛАГа. А Фриновского остерегайся. Фриновский сам метит в лидеры, он тебя продаст с потрохами…

— А что потом?

— То есть как — что потом? Потом, как я говорил, Пленум Цэка, перевыборы Политбюро, в генсеки — Бухарина, ты остаешься на своем месте, наркомом обороны — Блюхера, во главе правительства — Рыков…

— Алкоголики.

— Ну, можно других, люди имеются.

— Можно и других. А ты куда?

— Я? Я могу пойти к тебе замом. Могу… Куда партия пошлет, туда и пойду.

— Ты пей давай, Генрих, а то градусы выдохнутся.

Выпили, по очереди запустили пальцы в банку с капустой, потом захрустели огурцами.

Генрих Григорьевич вдруг подозрительно глянул на Николая Ивановича, спросил:

— А ты ко мне, Николай, не по приказу Сталина?

— А какое это имеет значение, Генрих? То, о чем мы с тобой говорим, касается только нас с тобой и никого больше. Ты правильно определил: я свою судьбу знаю. Однако два висельника еще не значит два соратника. И сюда я шел не для того, чтобы заговоры с тобой устраивать, а чтобы примериться, насколько твое место мне соответствует. — И захохотал тоненько, точно в горле свисток застрял, а на глазах слезы, и рот ощерился хищно, зубы и десны выперли изо рта, а между ними язык красный дергается…

— Как ты не понимаешь, Николай! — возмущенно всплеснул руками Генрих Григорьевич. — Как ты не понимаешь, что нельзя ждать своей участи так обреченно…

— А ты не ждал? А ты почему соломки себе не подстелил? И ты, и другие. Другим советовать просто, а как самому решиться на такое… Вон Тухачевский — все знал: ему прямо в глаза говорили, что песенка его спета. А он что? Да ничего. Поехал в Самару, да еще бабу подцепил в поезде, а бабу ту мы ему подсунули, он ей несколько ночей сиськи слезами обливал, а нет чтобы вынуть наган да себе в висок… — И заключил убежденно: — Пока человек жив, он надеется и дальше жить. Ты вон и то надеешься. А мне сам бог велел.

Николай Иванович поднялся, потянулся, скрипнув ремнями и кожей пальто.

— Давай допивай, мне бутылку оставлять здесь нельзя. И банку тоже: еще зарежешься.

Генрих Григорьевич наклонил было бутылку над стопкой, но затем, всхлипнув, поднял ее и приставил ко рту. Забулькал. Отдышавшись, протянул бутылку Николаю Ивановичу, стал запихивать в рот капусту, глотать, не жуя, произнес через силу:

— Вот и поговорили. И на том спасибо. Может, скажешь, когда?

— Не скажу: сам не знаю, — буркнул Ежов, засовывая в карман медные стопки. — И никто не знает… Кроме Хозяина.

— Понятно, — устало выдохнул Ягода.

— Ну, бывай, Генрих. Будет охота, пиши и меня в заговорщики: один хрен, — хохотнул Ежов и, подойдя к двери, громко постучал в нее: три раза часто, затем еще дважды раздельно.

Дверь открылась почти сразу же. Ежов вышел в коридор, в камере погас свет…

Генрих Григорьевич грыз яблоко и плакал злыми слезами.

Ежов приехал на Лубянку, поднялся к себе в кабинет. Дежурный майор доложил, что «во время моего дежурства никаких происшествий не случилось». Николай Иванович махнул рукой, отпуская дежурного, прошел в комнату отдыха, разделся.

Домой не хотелось. Одному было тошно. О том, что он посещал Ягоду и пил с ним в камере, Сталин узнает сегодня же. Но Николай Иванович об этом нисколько не беспокоился: «Следственный эксперимент, неформальная обстановка, беседа по душам, — вот что скажет он Хозяину. — Выяснились кое-какие подробности насчет Бельского, Бермана, Блюхера — все на «Бэ» — и кое-кого еще…» Сталин может поверить, может не поверить — разницы никакой.

Николай Иванович вдруг понял, что он не боится Сталина. Вчера еще боялся, даже сегодня, а сейчас — нет. Ему стало весело, он пропел что-то из какой-то оперетки, достал из шкафа бутылку коньяку, яблоки, шоколад. Налил рюмку, произнес вслух, глядя на себя в зеркало:

— Твое здоровье, Колька Ежов. Живи, пока жив.

Влил коньяк в рот, пополоскал его, проглотил. Потом позвонил дежурному:

— Кто у нас на телефоне?

— Кацман и Данилова.

— Новенькие, что ли?

— Не очень: Кацман полгода работает, Данилова шестой.

— Замужем?

— Данилова замужем, Кацман нет.

— Что, рожей не вышла?

— По-моему, как раз наоборот.

— Звонят часто?

— Нет, почти не звонят.

— Пришли мне… эту… Кацман? Как ее зовут?

— Соломия… То есть Софья.

— Вот и пришли мне ее… эту Софью-Соломию. И до утра меня нет. Понял?

— Так точно, товарищ генеральный комиссар.

Софья-Соломия оказалась на голову выше Николая Ивановича, несколько полноватая, с круглым приятным лицом и большими черными глазами. Она вошла и остановилась у двери, сложив на животе руки, тихо произнесла:

— Здравствуйте, Николай Иванович. С Новым годом вас.

— Спасибо. И тебя с Новым годом. Проходи, — велел Николай Иванович. — Видишь, мне одиноко, тебе тоже, Новый год все-таки, давай отпразднуем вместе. Садись рядом, — хлопнул ладонью по дивану, и смотрел не отрываясь, как она приближается, одергивает платье, садится.

— Замужем была?

Кивок головой.

— Дети есть?

Мотнула головой из стороны в сторону.

— Что ж, бывает, — посочувствовал ей Николай Иванович, пристально разглядывая ее лицо и фигуру. Затем протянул ей рюмку, до краев наполненную коньяком. — Давай выпьем за твоих будущих детей, за тебя, чтобы все живы-здоровы были и до старости дожили, а еще лучше — до полного коммунизма.

Софья-Соломия ломаться не стала, коньяк выпила храбро, яблоко ела из рук Николая Ивановича. Когда он стал расстегивать ей блузку, не сопротивлялась, а только все смотрела на него и смотрела, точно пытаясь что-то понять такое, чего раньше понять никак не могла. Впрочем, и видела-то она его издалека, да и то пару раз всего: работа у нее такая — пришла на коммутатор и до позднего вечера, только голоса прорываются в наушниках, а по голосам она знала всех начальников Большого дома. А уж наркома Ежова — тем более.

Когда дело дошло до байковых с начесом штанов Софьи-Соломии, она задержала руку Николая Ивановича, уже вцепившуюся в эти штаны, предупредила испуганным шепотом:

— У меня месячные.

— Чего ж сразу не сказала?

— Боялась.

— Ничего, веселее будет, — хохотнул Николай Иванович и решительно потянул с женщины розовые штаны с начесом…

Глава 9

Вечером, незадолго до отбоя, дверь в камеру отворилась, вошла плоская женщина в белом халате, тюремный врач Марта Розенблюм. Она брезгливо глянула на Николая Ивановича Бухарина, понуро сидящего на своей кровати, как женщины глядят на мужчину, который никуда не годится и с которым она вольна делать все, что захочется, приказала жестким голосом тюремного надзирателя:

— Разденьтесь до пояса: я должна вас осмотреть.

Николай Иванович знал, что спорить или интересоваться, с чего бы это вдруг тюремному начальству понадобился этот осмотр, бессмысленно: и не скажет, и могут за нарушение режима отправить в карцер. Поэтому молча стащил с себя свитер домашней вязки, затем теплую байковую рубаху, теплую нижнюю рубаху и предстал пред очи тюремного врача исхудавшим, с выпирающими ребрами, впалой грудью и обвисшими плечами — и это при том, что кормят здесь весьма недурно.

Врачиха, стараясь как можно меньше касаться Николая Ивановича руками и белоснежным халатом, словно заключенный был испачкан какой-то прилипчивой дрянью, выслушала его легкие и сердце, посчитала пульс, измерила давление, заставила показать язык, вытянуть руки вперед и дотронуться поочередно указательными пальцами до кончика носа. Спросила, нет ли жалоб, и, недослушав и ничего не сказав, покинула камеру.

Тотчас же явился пожилой еврей-парикмахер, подстриг и побрил Николая Ивановича, и тоже молча, лишь сопел и пыхтел от усердия, а Николай Иванович гадал, к чему бы именно сегодня такое к нему внимание, и сердце вдруг забилось неровными толчками в ожидании невозможного: свидания с женой, встречи со Сталиным или еще с кем-то из руководителей партии и государства: ведь он писал им, просил, умолял и о свидании, и о встрече.

Затем его повели в душевую, дали там кусок хозяйственного мыла и замусоленную мочалку: мойся. Когда он вернулся в камеру, на койке лежал черный костюм в серую полоску, белая рубашка и синий в полоску же галстук. Велели одеться. Дрожали руки, пуговицы не попадали в петли, галстук не хотел никак завязываться нужным узлом, а воображение уже рисовало и свидание, и встречу, и бог знает что.

Николая Ивановича не подгоняли, надзиратель терпеливо ожидал, прислонясь плечом к стене, звенел от нечего делать ключами. Вышли, знакомые коридоры, знакомый кабинет следователя Шейниса. У следователя сидел Ежов.

Шейнис любезно предложил Николаю Ивановичу Бухарину сесть на стул возле стола, спросил, нет ли у него претензий? — претензий не было; не желает ли сделать заявление? — желания сделать заявление тоже не оказалось, — после чего предложил подписать бумагу, из которой следовало, что Николай Иванович Бухарин, уличенный следствием в преступных деяниях, предусмотренных многими пунктами статьи 58, в деяниях сих сознался и на предстоящем судебном разбирательстве от оных отказываться не собирается.

Николай Иванович подписал бумагу, не читая.

— Вот и прекрасно, — сказал Шейнис, плотоядно улыбаясь толстыми губами. — Сами понимаете, любезнейший, что если вы нарушите свое обещание, то ваши близкие ответят за это ваше нарушение. Вы же не хотите им зла? Не правда ли?

— Что с моей женой? — хрипло выдавил Николай Иванович, глядя на молчаливо сидящего Ежова.

— Которая из них?

— То есть — как? — не понял Николай Иванович. — У меня всего одна жена. Я не султан турецкий, — попробовал он съязвить

— Значит, последняя?

— Можно и так сказать, — сдался Бухарин.

— Она пока… пока на свободе. Дальнейшее зависит от вашего поведения, — все с той же гаденькой улыбкой ответил Шейнис.

Николай Иванович хотел сказать, что он ему не верит, но не сказал: а вдруг и правда, что на свободе? Вместо этого спросил, на сей раз прямо обращаясь к Ежову:

— Я писал вам, Николай Иванович, писал товарищу Сталину, но ни от кого не получил ответа. Чем я могу это объяснить?

— Ответ на свои письма ты получишь в процессе судебного разбирательства, — усмехнулся Ежов. И добавил: — На имя товарища Сталина, как и на мое тоже, приходит столько писем, что не только отвечать, прочитать их невозможно.

— Я полагал…

— Мало ли что ты полагал, — грубо оборвал его Ежов и отмахнулся рукой, как от назойливой мухи. — Если бы полагал то, что надо полагать настоящему большевику, не сидел бы здесь.

— А где, позвольте вас спросить? — еще раз попытался сострить Бухарин, но Ежов на его остроту даже не шевельнул бровью.

Тут же последовала команда встать и следовать на выход. Три дня Бухарина никто не тревожил. И все эти дни он пытался понять, зачем Ежов приходил в допросную камеру. Услужливое воображение подсказывало и то, и это, и пятое-десятое, но время шло, а ни одно из них, кроме предстоящего суда, не подтверждалось.

Все эти дни кормили как на убой, в полдень даже давали простоквашу. И по этому поводу Николай Иванович терялся в догадках: с чего бы это? Уныние и покорность судьбе сменялись надеждой и даже оптимизмом, но логика всякий раз брала верх — и безнадежность торжествовала.

На четвертый день утром вновь пришел парикмахер, побрил, подравнял височки, бородку и усы. Принесли завтрак: пшенная каша с маслом, яйцо всмятку, булочка с изюмом и настоящий кофе с молоком. Затем одевание в давешний костюм. Николай Иванович заметил, что костюм за эти три дня пригнали по фигуре — ничто нигде не висит и не топорщится. А может быть, это совсем другой костюм. И вновь волна оптимизма охватила издерганную душу Николая Ивановича, но пока вели да везли, оптимизм улетучился, душа опустела и заскулила брошенным в подворотне щенком.

Глава 11

Бухарин вошел в зал суда, затравленно огляделся: народу много — столько он не ожидал. Еще больше его поразило обилие зарубежных журналистов. Вспыхивал магний, щелкали камеры фотоаппаратов, жужжали кинокамеры. Николай Иванович обрадовался: вот здесь-то он и скажет всю правду о себе и своих товарищах, он раскроет глаза мировому общественному мнению на страшную действительность современного Термидора, средневековых расправ с истинными революционерами-ленинцами, неугодными азиатской диктатуре Сталина и его приспешников. На глазах у всего мира Сталин не посмеет заткнуть рот соратнику Ленина. Из его, Бухарина, уст мировое революционное движение узнает правду об узурпации власти современным Чингисханом, Коминтерн выступит в защиту своих братьев по общей борьбе, мировая общественность — за попранную свободу.

Николай Иванович гордо вскинул лысеющую голову и, сопровождаемый двумя милиционерами, прошествовал к отведенному для подсудимых месту. Там уже сидело несколько человек, среди которых он узнал Рыкова, Ягоду, Крестинского, Розенгольца, Чернова и, к изумлению своему, Крючкова, бывшего секретаря Горького, — этот-то зачем здесь? Были знакомые ему врачи, лечившие практически все руководство страны, — в том числе и Горького: Левин, Плетнев. Сидели, понурившись, двое-трое руководителей Среднеазиатских республик, с которыми Николай Иванович встречался несколько месяцев тому назад во время своей поездки по республикам Средней Азии. После ареста с большинством из них его сводили на очных ставках, все они в один голос утверждали, что он, Бухарин, и есть тот главный руководитель «право-троцкистского блока», который как теоретически, так и практически подготавливал свержение советской власти, убийство руководителей страны и партии, расчленение СССР, восстановление в стране капитализма.

Прежде чем сесть, Николай Иванович оглядел зал, ища знакомые лица, особенно — лицо жены, но лица слились в одно неподвижное и равнодушное лицо — и он никого не разглядел. Тогда он многозначительно прищурился в зрачки кинокамер и фотоаппаратов, дав себя снять и в профиль, и в анфас. Даже попытался улыбнуться. Наконец сел и с презрением посмотрел на толстомордого судью Ульриха, на желчное лицо прокурора Вышинского с выпирающими скулами. Заметил, что Ульрих, наткнувшись на его, Бухарина, гордо-презрительный взгляд, смешался и уткнулся в бумаги, а Вышинский, наоборот, вдавив в переносицу очки, вытянул шею, точно пытался понять, с чего бы это вдруг Бухарин так напыжился.

Что ж, пусть смотрит. Пусть этот бывший меньшевик, а ныне сталинский холуй, знает, что не все пасуют перед современным Чингисханом, не все потеряли революционную совесть и чувство ответственности перед всемирным рабочим классом. Они взяли с него подписку о соблюдении протоколов следствия? Но кто эти — Они? Мерзкий холуй Ежов? Еще более мерзкий Шейнис, холуй мерзкого холуя? Что может значить для них какая-то подпись? Только одно: возможность угодить своему Хозяину, доказать, что они не зря едят свой хлеб. Так нет же! Они вынудили его признать за собой вины, которых не существует в природе. Они не имеют ни стыда, ни чести, ни совести, и он, Николай Бухарин, не имеет перед ними никаких обязательств, даже скрепленных собственной подписью. Сегодня, сейчас он расскажет всему миру правду о так называемых заговорах, будто бы раскрытых опричниками Сталина, а на самом деле ими же сфабрикованных и утвержденных с помощью грубого насилия и подавления личности. И завтра же газеты всего мира разнесут весть о произволе, царящем в СССР, который развязала клика узурпаторов завоеваний русского рабочего класса. Он изобличит это судилище, он…

Но тут будто током пронзило мозг и все существо Николая Ивановича: ведь этот самый весь мир — это мир капитала, враждебный социализму, марксизму-ленинизму, враждебный стране победившего пролетариата. И этот мир станет ликовать, передавая слова одного из бывших соратников Ленина, что марксизм как был утопией, так ею и остался, что социализм, будто бы построенный в России, есть выдумка и обман, и тогда рабочие всех стран отвернутся от социализма и предадутся в безраздельное рабство всемирному капиталу. Разве он имеет право обмануть надежды мирового пролетариата? Он, Бухарин, который всю свою жизнь… Так что же делать?

— Троцкисты и бухаринцы, — ворвался в сознание Николая Ивановича голос прокурора Вышинского, — то есть «право-троцкистский блок», верхушка которого сидит сейчас на скамье подсудимых, — это не политическая партия, не политическое течение, это банда уголовных преступников! И не просто уголовных преступников, а преступников, продавшихся вражеским разведкам, преступников, которых даже уголовники третируют, как самых падших, самых последних, презренных, самых растленных из растленных.

Затем голос стал затухать, затухать, потому что все это он, Бухарин, уже слышал, и не раз:

— Так называемый «право-троцкистский блок» — это организация шпионажа, диверсий, вредительства, политических убийств и распродажи своей родины врагам, — как сквозь вату доносился до Николая Ивановича визгливый голос прокурора.

Затем наступил провал, хотя Николай Иванович видел все и, кажется, о чем-то думал или, лучше сказать, мозг его работал, выбрасывая на поверхность из своих недр какие-то фразы, но та часть этого мозга, которая должна принимать и анализировать эти спонтанные выбросы, отключилась, и мыслям некуда было деваться, они затухали, на их место вырывались огненными протуберанцами другие полумысли — и так раз за разом, раз за разом.

«Вот уже третий подобный процесс, а Вышинский долбит все то же: готовили убийства, диверсии, шпионили и прочее, не приводя практически ни одного факта, кроме убийства Кирова. Теперь, правда, он подверстал к нему и Ленина, и Менжинского, и Куйбышева, и Горького, и даже его сына. Какая низость, боже мой, какая низость!»

Николай Иванович видел, как прокурор открывал рот, но слов его не слышал: в голове его стоял неумолчный гул, там что-то кипело, булькало, скворчало.

— Они заражали тысячи лошадей анимией, запускали рудничный газ в шахты, в результате чего гибли советские люди, наши доблестные шахтеры, поджигали торфяные разработки, лишая нас электричества, они вредили финансам, ударяя, как они выражались, «советским рублем по советскому правительству», разжигали межнациональную рознь, вредили колхозному строительству, вызывая у крестьян недоверие к этому строительству, вызывая у колхозников ненависть к советской власти. Я уж не говорю о том, что они сотрудничали с иностранными разведками и с агентом германского гестапо Троцким, выполняя его поручения, — звучал сквозь неумолчный гул истерический голос Вышинского…

И снова провал. А в голове странная мысль: «Удивительный тип этот Вышинский. Просто черт знает что! Его место в психушке, а он — вот он, каркает, каркает, каркает. Откуда берутся такие типы? Что их породило? Неужели мы сами? Этого не может быть. Но вот же он! Вот!.. Ничего не понимаю…»

До слуха Николая Ивановича едва дошел вопрос главного судьи Ульриха:

— Подсудимый Бухарин, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Николай Иванович тяжело поднялся на ноги, несколько раз открыл и закрыл рот: он не мог говорить. С языка просилось лишь одно единственное слово «НЕТ!», но язык не поворачивался его произнести. Произнести это слово означало, ко всему прочему, что партия ошиблась в выборе своих вождей, выборе пути, политики, что она ведет рабочий класс куда-то не туда, что и сам Бухарин вел его куда-то не туда. Но этого не может быть, потому что партия — это… это — святое, это сгусток энергии всей эпохи, это преобразование страны, это реальный, хотя и с некоторыми искажениями, социализм, это, наконец, часть его жизни и реального дела, которое он должен отвергнуть своим «НЕТ!»

— Я… я не знаю…

— Что вы не знаете? — в голосе Ульриха слышно явное злорадство и брезгливость.

Боже, это гнусное ничтожество считает его, Николая Бухарина, ничтожеством еще более гнусным, не способным постоять за себя. Они все тут смотрят на него с оскорбительной жалостью, как смотрит толпа на вытащенного из воды самоубийцу или на собаку, которую переехала телега.

— Я знаю только одно, — произнес Николай Иванович дрожащим голосом, чувствуя, что не выдержит и вот-вот разрыдается. — Я знаю только одно, — повторил он, — что я стою здесь… да, стою… я стою коленопреклоненным перед партией и рабочим классом, перед страной и всем народом, и пусть они судят меня… судят своим партийным и народным судом… я верю, что потомки разберутся… минует время, настоящее станет прошлым, история расставит все по своим местам… народ воздаст всем по делам их…

— Вы еще «Отче наш» нам пропойте — и картина вашего падения станет настолько ясной, что никакие доказательства не потребуются, — перебил Николая Ивановича Вышинский своим каркающим голосом.

— «Отче наш»? При чем тут «Отче наш»? А-а, да-да! Я понимаю… понимаю… Разумеется, я признаю свою вину, только не в том, в чем меня обвиняют… и уж точно — не в шпионаже в пользу вражеских разведок. Но вина моя есть… она существует… пусть будет по-вашему… хотя это уже не имеет никакого значения… ничего не имеет значения… впрочем, вам не понять… — пробормотал Николай Иванович и тяжело опустился на стул.

Что-то говорил Ульрих, затем Вышинский. В сознании Николая Ивановича их голоса слились в один и звучали они на каком-то странном языке, вроде бы знакомом Николаю Ивановичу, но слов разобрать он не мог, хотя и чувствовал, что говорят о нем и говорят с осуждением, потому что все нарастал и нарастал возмущенный ропот зала. Разумеется, в зале сидят подсадные утки, которые проинструктированы, что и когда им крякать, поэтому нет смысла обращать внимание на их ропот, но вряд ли где-то вообще может возникнуть ропот протеста против этого судилища и сочувствия подсудимым. Этот народ… он как был народом обломовых, так им и остался. Ему на блюдечке принесли власть и свободу — он отверг и то, и другое, предав лучших представителей рода человеческого, склонившись перед беспредельной властью Сталина. Придет время — он, этот народ, предаст и самого Сталина, ибо предавший единожды, предаст и дважды, и трижды…

Что-то несколько раз спрашивали у Николая Ивановича — он отвечал и тут же забывал, о чем спрашивали и что он говорил в ответ: слова уже не имели значения. Что-то говорили другие подсудимые — и это тоже был жалкий лепет, который ничего не доказывал и ничего не опровергал… Все было зря, все было спектаклем, разыгранным на потребу охочей до острых зрелищ толпы, все было лишено логики и смысла. Совершить величайшую в мире революцию и погибнуть не от рук белогвардейцев и мирового капитала, а от рук товарищей, с которыми эту революцию совершал… Такое не укладывалось в голове, не находило объяснения. Потому что если бы укладывалось и находило, то имело бы какое-то иное обличье, с которым можно и нужно было драться не на жизнь, а на смерть еще тогда, когда ЭТО только вставало на ноги. А теперь… теперь поздно.

В зал ввели Аркадия Розенгольца, большевика с пятого года, начальника Управления наркомата внешней торговли. Николай Иванович помнил его здоровяком, а в зал вошел, едва переставляя ноги, изможденный старик. Розенгольц должен был свидетельствовать против Бухарина, доказывать его руководящую роль в заговоре. И он свидетельствовал и доказывал. Но вдруг, оборвав себя на полуслове, выпрямился, вскинул голову, обвел безумными глазами зал и запел… и даже не столько запел, сколько стал выкрикивать знакомые почти всем, присутствующим в зале, слова:

Широка страна моя родная! Много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю! Где так вольно дышит человек!

Все оцепенели: это был вызов, издевательство над святынями. Первым пришел в себя Вышинский:

— Розенгольц! — вскрикнул он, вскакивая на ноги. — Вы можете петь какие угодно песни, но лично ваша песенка — песенка отъявленного троцкиста и предателя дела рабочего класса, уже спета! Вы никого не введете в заблуждение своими песнями!..

Розенгольц продолжал петь. Два милиционера подхватили его под руки и вывели из зала.

А зал бушевал:

— Смерть предателям!

— Никакой пощады изменникам!

— К стенке их! К стенке!

Глава 12

Петр Степанович Всеношный вышел из дому как всегда за сорок минут до начала смены. Все воскресенье он вместе с женой провел на своем огороде, окучивая и пропалывая кукурузу, картошку, бахчевые, помидоры и огурцы. Тело его, особенно поясница и плечи, болело от непрерывной работы в согнутом положении, и теперь он шел в цех как бы на отдых, тяжело шаркая ногами.

Ярко светило солнце, уже высоко поднявшееся над горизонтом, на белесом небе ни облачка, дымы от многочисленных заводов, вытянутых в непрерывную линию вдоль железной дороги, поднимались вертикально вверх и только там, влекомые воздушными потоками, поворачивали на северо-восток, соединяясь и растекаясь ядовитой пеленой.

Возле парка, окруженного вычурной чугунной оградой, засаженного сплошь акациями и тополями, чьи листья понуро весели, утяжеленные липкой копотью, Петр Степанович влился в угрюмый и молчаливый поток таких же, как и сам, измотанных за воскресенье людей. Поток этот перед железнодорожными путями разорвал длинный товарняк, спешащий на север, а перед самой проходной это уже был и не поток, а черная масса, шаркающая подошвами по усыпанным шлаком дорожкам. И все было вроде бы привычным и знакомым до мелочей, и в то же время было как-то не так: то ли шаркали по-другому, то ли глухой ропот движущихся тел чем-то отличался от прошлых утр. Все, надо думать, оттого же — от воскресного рабства на своих шести сотках.

Впрочем, у Петра Степановича не было ни нужды, ни желания разгадывать, в чем состояли отличия и по какой причине они возникли. Чем ближе он подходил к своему цеху, тем сильнее атмосфера работающего без устали завода захватывала его, направляя все мысли и чувства в привычное русло: чугун, присадки, вагранки, оборудование, план и прочее и прочее, что повторялось изо дня в день, почти не меняясь, а если и меняясь, то только к худшему: брак, выход из строя оборудования, что и почему, лишение премии, проработки…

Едва Петр Степанович Всеношный переступил порог своего закутка, где стоял канцелярский двухтумбовый стол и застекленный шкаф с серыми папками, как его тут же вызвал к себе начальник цеха Семен Ардалионович Анищенко и сообщил, что всех руководителей цеха вызывают в заводоуправление на совещание. И не куда-нибудь, а в кабинет директора. Видать, что-то случилось из ряда вон.

Петр Степанович крайне удивился такому вызову: до этого ему если и приходилось присутствовать на совещаниях, то исключительно у главного технолога завода, а к директору не приглашали даже старшего технолога цеха. Что уж тут говорить о сменном.

— А где Стручков? — спросил крайне озадаченный Петр Степанович, думая, что старший технолог либо заболел, либо…

— А черт его знает, где Стручков! — вскипел вдруг Анищенко, не дав Петру Степановичу до конца проследить цепь предположений относительно отсутствия Стручкова. — Уже полчаса, как должен быть, а его все нету и нету. — И добавил более спокойно: — Ты, Петр Степаныч, иди пока, иди, а я тут распоряжусь и приду следом.

Что ж, раз велено, стал быть, надо идти. И Петр Степанович пошел.

В обширном кабинете директора не протолкаться. Кто прихватил с собой стул или табуретку из приемной, тот сидит, а кто сразу не сообразил или опоздал, тот стоит. Самого директора завода почему-то не видно. За его столом, странное дело, вообще никого не видно. Даже заместителей по организации производства, снабжению и прочим-разным делам, без которых не проходит ни одно совещание. Начальники цехов и служб переглядываются, кто-то хмуро смотрит в пол — тоже настораживающий признак. Петр Степанович пробрался к одному из окон, пристроился на подоконник, но так, будто бы и не сидит, а лишь притулился. Иные, впрочем, и сидели, то есть чувствовали себя, как дома. В основном молодые спецы, недавно закончившие институты и техникумы и, следовательно, не стесненные никакими традициями и правилами.

Но вот в дверях возникло движение, и сквозь плотную толпу стал протискиваться главный инженер завода Николай Егорович Водохлебов, а вслед за ним какой-то тип с весьма многозначительным лицом и упитанной фигурой, какие встречаются — по прошлым наблюдениям Петра Степановича — исключительно в наркоматах и главках. Замыкал троицу худощавый тип в сером пиджаке.

Все трое расположились за директорским столом; Водохлебов — в центре.

Вот он встал, оглядел собравшихся поверх очков, постучал карандашом по графину, требуя тишины, — и все сразу же сообразили, что дело пахнет керосином, в том смысле, что чистка, о которой ежедневно пишут газеты и талдычат по радио, добралась и до их завода. А у Петра Степановича так вообще сердце упало, так что он даже дышать стал с трудом от дурных предчувствий.

И точно.

— Прошу внимания, товарищи! — произнес Водохлебов напряженно звенящим голосом и, когда в кабинете наступила тишина, сообщил: — Слово имеет представитель наркомата тяжелой промышленности Украины товарищ Греховец.

И товарищ Греховец, оказавшийся типом с упитанной фигурой, поднялся и, ни секунды не промедлив, заговорил неожиданно тоненьким голосом:

— Мне поручено сообщить, что на вашем заводе органами НКВД раскрыт троцкистско-националистический диверсионно-шпионский заговор, который возглавлял бывший директор завода Чумаков. В заговор были втянуты некоторые заместители Чумакова, а также парторг завода Кислик, председатель профкома Буняк и другие. Идет следствие. Временно исполняющим обязанности директора завода наркомат тяжелой промышленности Украины назначил товарища Водохлебова. Все заместители исполняют обязанности отсутствующих руководителей впредь до особого распоряжения директора завода. В ближайшие дни будет проведено совещание партактива завода, на котором будет дана принципиальная оценка пробравшимся в руководство врагам народа, с которыми наша партия под неусыпным руководством товарища Сталина и наши славные чекисты во главе с железным наркомом внутренних дел товарищем Ежовым ведут беспощадную борьбу. Более подробную информацию даст товарищ Лупашин, представитель наших славных чекистов.

И все головы повернулись в сторону поднявшегося с места человека в сером пиджаке, стриженного под ежик, с сумрачным лицом и глубоко упрятанными в подбровье глазами.

— Мне, собственно говоря, добавить к сказанному нечего, — заговорил Лупашин, лениво растягивая слова. — Я назначен к вам в качестве представителя госбезопасности. Могу сказать лишь одно: мы потянули за ниточку, клубок еще разматывать и разматывать. Разумеется, честных товарищей это не коснется, так что пусть они работают спокойно. И это пока все, что я могу сказать.

— Да, товарищи, — подхватил Греховец, — это действительно пока все, что мы можем сказать. Идите на свои рабочие места и продолжайте трудиться. О новых назначениях, которые наверняка последуют, вас поставят в известность незамедлительно. Ваша задача состоит в том, чтобы завод продолжал работать, и даже еще лучше, поскольку, так сказать… а помимо всего прочего, еще и в том, чтобы пресекать всякие провокационные слухи и разговоры в вашем коллективе. Это также касается членов партии и комсомольцев. Как, впрочем, и всякого другого честного советского человека. Мы все должны помнить, что политика партии, руководимой верным ленинцем товарищем Сталиным, направлена на всемерное, так сказать, развитие и укрепление тяжелой промышленности, поскольку мировой империализм спит и видит, чтобы мы с вами ударились, так сказать, в панику и замедлили поступательное движение нашей страны к сияющим вершинам коммунизма. От имени наркомата желаю вам новых успехов по выполнению заданий пятилетки и соцобязательств.

В своей клетушке Петр Степанович первым делом выпил стакан холодной воды. Помедлил немного и выпил еще полстакана. В голове его был полный разброд. Единственное, что он понял и запомнил накрепко, так это угрозу со стороны чекиста о разматывании клубка. И чудилось Петру Степановичу, что вот он, технолог Всеношный, сидит и чего-то ждет, в то время как где-то кто-то разматывает этот клубок… а в райотделе НКВД лежат бумаги на бывшего заключенного и секретного информатора органов Всеношного, где про него написано столько всякого… и вот кто-то сейчас возьмет эту писанину и тут же скажет кому-то… или напишет, или еще что… и тут же за ним, то есть за Всеношным, и придут и… а он уже, почитай, два года с лишком не был в райотделе гэпэу… или как там это у них сейчас называется… ни о чем не информировал и вообще ничего в этом направлении не делал, и это тоже может показаться подозрительным тому — или тем, — кто сейчас рассматривает его бумаги. А ведь мог же, мог сходить хотя бы из любопытства и узнать, почему его так долго не вызывают. Может, забыли о нем. Может, наоборот, присматриваются, чем он занимается в свободное от работы время… да и на работе тоже, потому что… потому что подписывал же он «бумагу», где обязывался и прочее, а после того, как маленький чекист по фамилии Дудник вызывал его… всего лишь один-единственный раз… по делу Кутько, которого вскоре же арестовали и судили… при этом Петра Степановича к делу этому не привлекали даже в качестве свидетеля… прошло так много времени, так много… а он думал, что… и вот, оказывается…

Дальше думать Петр Степанович не мог, потому что мозг его отказывался думать дальше, ибо дальше был полный мрак. Он лишь тупо смотрел в одну точку, вспомнив почему-то, что жена его поцеловала сегодня утром как-то не так — будто прощалась навек, а потом, когда он шел на завод, и другие шли туда же… и шаги как-то шуршали не так, и голоса звучали тревожно. Может, этого и не было, может, померещилось, а клубок-то… клубок-то разматывается и разматывается. Точно так же он разматывался и в Харькове в двадцать девятом, и ты тоже об этом ничего не знал и не догадывался, а в результате…

В это время дверь отворилась, вошел начальник цеха Анищенко, закрыл дверь за собой и молча сел на свободную табуретку. Был он хмур, раздосадован и не умел скрывать своих чувств. Посидев так с минуту, он достал из кармана портсигар, раскрыл, предложил папиросу Петру Степановичу.

Закурили.

— Я заходил к вагранщикам — у них там, слава богу, все в порядке, — сообщил Анищенко между двумя затяжками. И вдруг, ударив кулаком по столу: — А ты, Степаныч, не раскисай! Да! Я твою историю знаю. И тебя тоже знаю. И вижу, чем ты сейчас дышишь. Небось, сидишь и ждешь, что придут. А ты не жди! Да! Ты работай! Вот. План с нас никто не снимал. А Стручкова, к твоему сведению, взяли сегодня ночью — мастер Седых, сосед его, сказал: его в качестве понятого приглашали. Такие вот дела… А я тебя врагом не считаю. Да! И работник ты хороший. Контроль и все такое прочее наладил в цехе, как нигде. А это не всем дано! Не-ет, не все-ем! — погрозил Анищенко при этом кому-то пальцем. — И я тебя в обиду не дам. Имей это в виду. Так и скажу: Всеношному не доверяете и мне не доверяйте тоже. И баста. Это по-нашему, по-рабочему. Так что вот так. А у тебя на цепном конвейере, между прочим, трех человек не хватает сегодня. Может, заболели, может, еще что. Технологическая цепочка рвется — понимать надо. А ты сидишь и сопли на клубок мотаешь. Это, Степаныч, не дело. Вот что я тебе хотел сказать. А мое слово крепкое.

Анищенко задавил в пепельнице окурок, встал, велел:

— Пошли на конвейер. Нечего тут рассиживаться.

И Петр Степанович, всхлипнув от нахлынувших чувств и отерев глаза рукавом, пошел вслед за начальником цеха, который впервые открылся перед ним в таком, можно сказать, человеческом качестве.

Это был какой-то сумасшедший день: все производство литейного цеха, а иногда Петру Степановичу казалось, что и всего завода, замкнулось на него, технолога Всеношного, которому пришлось взять на себя заботы арестованного Стручкова. Странно, но он почувствовал, что отвык и от объема обязанностей, и от его многочисленных и разнообразных задач. А давно ли он занимал должность в несколько раз выше и сложнее и не чувствовал никаких затруднений.

В конце этого хлопотного дня его неожиданно вызвал к себе главный технолог завода и ознакомил с приказом о назначении товарища Всеношного старшим технологом чугунолитейного цеха.

И неожиданный вызов, и еще более неожиданное назначение так потрясли Петра Степановича, что он всю ночь осторожно ворочался с боку на бок, боясь разбудить жену, вставал, уходил на кухню, курил и никак не мог решить, радоваться ему или горевать.

Глава 13

Николай Егорович Водохлебов был беспартийным, хотя и подавал в прошлом году заявление о приеме, но в последнее время к приему в партию инженерно-технического состава стали подходить весьма придирчиво, предпочитая пополнять партийные ряды рабочими, чтобы соблюдать соответствующий процент, и Водохлебову сказали, чтобы подождал. И это при том, что Водохлебов, родившийся в Приуралье, имел пролетарскую родословную, уходящую корнями к демидовским крепостным. Но это в данном случае ничего не меняло. Впрочем, Николай Егорович не очень-то и тужил, хотя и понимал, что дальнейшие шаги его по служебной лестнице целиком и полностью зависят именно от того — состоит он или нет в партии. И вдруг — и совершенно неожиданно — назначение директором завода. В его-то тридцать два года. Такая ответственность, а главное — почти никакого опыта руководства именно административного, а не сугубо специального. Весь опыт его на этой стезе — мастер, замначцеха, начцеха, замглавного инженера завода, главный инженер — мало что ему говорил о широте горизонтов новой должности. Но не отказываться же — и мысли такой у Водохлебова не возникло.

Представитель наркомата товарищ Греховец, сообщивший о его назначении, подбодрил обычным: не боги, мол, горшки обжигают, поприсутствовал на заводском партактиве и умотал в Киев, а ты, значит, теперь, впрягайся и тяни воз, из которого выпрягли почти всех пристяжных. А плохо станешь тянуть… Но об этом лучше не думать.

Итак, с чего обычно начинал Чумаков? С докладов руководителей служб. И Водохлебов совещание начал с того же.

Хотя главный инженер почти всегда присутствовал на таких разборках и совещаниях, но при этом почти не вслушивался в голоса тех, кто не имел прямого отношения к производству. А голоса эти сообщали что-то о работе пионерского лагеря, заводской столовой, строительстве жилья для работников завода, устройстве водопровода в поселке имени товарища Фрунзе, организации подсобного хозяйства, где разводят свиней и кроликов, кур и коров и еще там чего-то. А еще благоустройство территории завода, отчеты перед наркоматами Киева и Москвы, перед райкомом партии, райсоветом, что-то там он должен решать с профсоюзом, комсомолом, художественной самодеятельностью, выделением средств на детский сад, учебники, помощь пенсионерам, ветеранам партии и гражданской войны… — да когда же он все это успеет?

Николай Егорович заметил, что по старой памяти все еще не слишком внимательно слушает тех, кто выступает не по профилю его бывшей должности, что ему требуется напрягаться и пытаться уловить каждое слово, а в каждом слове заложенный в него смысл. Давалось это с трудом.

— Мы давно обещали нашему духовому оркестру новые инструменты, — говорил между тем директор заводского клуба товарищ Спытанский. — Товарищ Чумаков… простите! — бывший директор обещал еще к маю… Стыдно, знаете ли, Николай Егорович, перед другими заводами: у них трубы, барабаны и все прочее сияют так… как не знаю что, а у нас…

— Так, может, их надо хорошенько почистить, — усмехнулся Водохлебов, — чтобы тоже засияли?

Спытанский похлопал глазами, покраснел.

— При чем тут чистить или не чистить, товарищ директор! — воскликнул он возмущенно. — Чисть-не чисть, а если клапан западает, то никакого звука из трубы не выдуешь…

— Хорошо, Денис Михайлович, я разберусь в этом вопросе в ближайшие дни, — пообещал Водохлебов и со значением глянул на своего помощника, который записывал все, что здесь говорилось.

— И с ремонтом помещений, товарищ директор. А то кружки проводим, а с потолков сыплется…

— Сегодня же побываю у вас… у нас в клубе. До этого, извините, руки не доходили. К тому же, если мне не изменяет память, это епархия, так сказать, профсоюзов. Галина Антоновна, что в этом направлении делает комитет профсоюзов?

Полная дама с модной прической повела круглыми плечами, заворковала:

— Так им что ни дай, все ломают, Николай Егорович.

— Это сущая неправда! — воскликнул товарищ Спытанский. — Это есть ни что иное, как перекладывание ответственности на чужие плечи! Ломают, видите ли! И ломают — тоже случается. Так что ж из того? Спрятать в сейф и никому не давать?

— Так, товарищи! — решительно прервал разбушевавшегося Спытанского Водохлебов. — Здесь не место препирательствам. Надеюсь, что ваши музыканты не устраивают побоища с применением своих инструментов, как это показано в одном известном кинофильме. Меня, признаться, сегодня особенно интересует, почему из нашего будто бы образцового пионерлагеря идут нарекания на неудовлетворительное питание наших детей? Товарищ Гаврилкин! Что вы скажете по этому поводу?

Товарищ Гаврилкин, широкий во все стороны, похожий на тумбу для объявлений, встал и, пыхтя после каждого слова, стал оправдываться тем, что бывший замдиректора завода по снабжению товарищ… простите, тоже бывший… Минштейн проявлял недостаточную заботу, в результате чего…

— Значит, так, товарищ Гаврилкин. Если ко мне поступит еще одно нарекание по поводу питания наших детей, я вас сниму с должности. И это далеко не все, что вас ожидает.

— Да я… да мы стараемся… — залепетал товарищ Гаврилкин.

— Плохо стараетесь, — прервал лепет Гаврилкина Водорезов. — Опять же, куда смотрит профсоюз, товарищ Чупринина?

— Мы были в пионерлагере на прошлой неделе, — начала председатель профкома. — Никаких таких нарушений там не обнаружили…

«Черт знает, что со всем этим делать, — с тоской думал Николай Егорович, слушая витиеватые оправдания очередного выступающего. — Видно, придется во все вникать самому. Главное, не завязнуть во всей этой дребедени, не упустить основные вопросы. — И подумал неожиданно для себя: — Может, не тех арестовали? Может, все дело в исполнителях низового звена? Ты, руководитель, принимаешь правильные решения, ставишь правильные задачи, а твои подчиненные… А у Сталина этих подчиненных тысячи, если не миллионы… Но не отдавать же под суд того же Гаврилкина. Он, может, просто не умеет, а его поставили руководить. Как вот тебя самого. А потом делают выводы… Завтра же съезжу в лагерь. С утра. А эта Галина Антоновна Чупринина… она же форменная дура! У нее на лице это написано…»

Совещание у директора завода затянулось до полуночи.

Глава 14

В декабре тридцать седьмого года, пятого числа, как раз в День Конституции СССР, Мария Мануйлова родила дочку, глазами похожую на Василия, горластую до невозможности.

Дочку Василий назвал Людмилой. Засело ему в голову это имя с тех самых пор, как прочитал в детстве сказку Пушкина «Руслан и Людмила». Он даже мечтал, что его будущую жену тоже будут звать Людмилой: имя это казалось ему таким же сказочным, как и сама сказка, а девушка с таким именем должна быть верхом совершенства, и он чувствовал себя оскорбленным, когда кого-то вместо Людмилы называли Люсей. Лю-ся — черт знает что такое, а не имя, впору китайца так называть, а не русскую женщину!

После рождения дочери в четырнадцатиметровой комнатушке Мануйловых негде было повернуться: круглый раздвижной стол, шифоньер, кровать, кроватка, люлька. Поверху веревки, на них сушатся пеленки, белье. Стулья — так те лишь путаются под ногами, не находя себе места. Ходить среди этого нагромождения мебели можно только боком. Но ведь ничего лишнего, а без этой мебели не обойтись.

Витюшка, вылитый в мать, с такими же маленькими черными глазенками, которому к тому времени стукнуло два года, в имени которого звук «я» поменялся на «ю», выбрал для своих детских игр место под столом. Заберется туда, разложит там немудреные свои игрушки, лазает через крестовину перекладин, таскает взад-вперед деревянный автомобильчик на деревянных же колесах, сработанный Василием, урчит и гудит, и дела ему нет ни до кого. Вылезал лишь поесть да на горшок. Засыпал там же, под столом, свернувшись калачиком, откуда его, бесчувственного, вытаскивали, раздевали и укладывали в постель.

С рождением дочери Василий окончательно понял, что вся жизнь его отныне и до конца дней своих так и будет течь между домом и работой, без всяких просветов, однообразно-серая и пустая. Он ходил сутулясь, уронив голову на грудь, щупая пасмурными глазами землю, точно искал на ней потерянную подкову счастья. А тут еще постоянный недосып из-за дочери, которая не знала ни дня, ни ночи, и стоит ей лишь открыть глаза, начинала хныкать, кукожиться и плакать, а через минуту заходилась в оглушительном реве.

Поначалу думали, не болит ли что у девчонки: не может же она орать просто так, от нечего делать, из удовольствия. Тем более что и удовольствия вроде бы не испытывала от своего рева: посинеет вся, задыхается, изгибается — вот-вот, кажется, дух испустит, а даст Мария ей грудь, рев тут же прекратится, слышится чмоканье и урчание, однако стоит оторваться от груди — и все начинается сначала.

Возили ее к врачам, даже к самым-самым, какие только ни есть в славном городе Питере, врачи говорили умные и малопонятные речи, прописывали какие-то бесполезные микстуры и порошки, от которых девчонка начинала орать еще пуще. Мария извелась с ней, качая и баюкая по ночам, стараясь дать хотя бы Василию выспаться, ходила тень тенью, почерневшая, осунувшаяся, засыпала на ходу.

Посоветовал ей кто-то обратиться к бабке-повитухе. Собралась, когда Василий был на работе, пошла. Бабка жила недалече, в частном рубленом домике с голубыми ставеньками, за домиком начинался лесопарк — всё сосны да мхи, излюбленное место пикников для окрестных жителей. Пожаловалась Мария бабке: может, сглазил кто девку, может болезнь какая, неизвестная ученым докторам, может, дело в имени.

Бабка развернула девочку, велела Марии сидеть и не трепыхаться, что бы она, бабка, ни делала. Мария на все согласно кивала головой.

Вынесла бабка голенькое чадо на мороз, окунула в снег — орет Людмилка, как резаная, ножонками-рученками сучит, ревом захлебывается, вот-вот кондрашка ее хватит. У Марии сердце так и зашлось от страха, но она стиснула руки меж колен, согнулась и ни с места.

Вернулась бабка в избу, окунула девочку в таз с теплой водой, грязно-зеленой от каких-то настоек, пошептала что-то — замолчала девочка, только ротик кривит да ножонками-ручонками шевелит, и видно — нравится ей в теплой-то воде барахтаться. Завернула бабка ее в пеленки-одеяла — молчит чадо, пузыри пускает.

— На, — говорит бабка, отдавая дите Марии, и велит: — Как заорет снова, так в снег ее или в холодную воду, а потом в теплую. Потому, — говорит, — что пригрелся в дитяти страх перед божьим миром, а страх этот — от родителей пошел: знать, в грозовую ночь зачали они дите, о дите не думая. А холодная вода, или пуще того снег, страх тот из тела изгоняют. Видишь, как она разомлела? Видишь? Это оттого, что страх ее тело покинул. Но не весь, частица осталась, надо еще несколько раз повторить, чтобы опять не разросся.

— А слова, слова какие мне говорить? — чуть ли ни плачет Мария и от жалости к дочери, и от страха за ее будущее.

— Слова я сама буду говорить: учую, когда ты девку-то холодить начнешь.

Мария думала, что Людмилка ее заболеет, ан нет: ничего с ней не сделалось, а холодные купания не то чтобы ей нравились, а будто она заранее знала, что потом будет теплая вода, и в теплой воде быстро затихала и успокаивалась. А может, от страха перед холодом или еще почему: сказать-то не может. Только с каждым разом Людмилка орала все реже и реже, хотя совсем не перестала, но уже не так, как прежде — до посинения. И, глядя на свою дочь, думала Мария о себе, что вот какая она молодец, что пошла к бабке, хотя все вокруг считают это предрассудком и дикостью. И Василий так и сказал ей, когда она, гордясь собой, рассказала ему о бабке и ее методе лечения крикливости:

— Дело не в зглазе и заговоре, а в том, что у бабки большой опыт ухода за новорожденными, что она наблюдательна и умна, но для того, чтобы оболванить доверчивых и внушить им большее уважение к себе, прибегает к наговорам и колдовству. Колдовства никакого нет, и слова ее лишены всякого смысла, — уверенно говорил Василий, выслушав жену. — Если бы она только совет тебе дала, так за что бы ей тогда брать деньги? А что касается зачатия в грозу, так в конце февраля случилось это или начале марта, гроз я что-то в это время не припомню. Облопошилась твоя бабка по этой части.

— Ну и что? Это ж только предположение. А ученые вообще ничего не смогли, — пыталась Мария защитить бабку.

— Значит, не такие уж они ученые, если не смогли. Опять же, они, ученые, к каким мы ходили, все мужики да мужики, детишек не рожают, грудью не кормят, не тетюшкают, ночи над ними не проводят, а лишь расспрашивают нянечек да фельдшеров-акушеров, что и как. Пока сам не попробуешь какое-то дело от начала до конца да собственными руками мысли свои не утвердишь, к примеру, в металле или в дереве, ничего толкового не увидишь и не изобретешь, — заключил Василий, и Мария, так ничего и не поняв из его рассуждений, решила, что ученость ученостью, а бабка бабкой. Тем более что результат налицо.

Тот факт, что дочка перестала орать беспричинно, в настроение Василия никаких изменений не внес: жизнь казалась ему зряшной, не удавшейся, впереди ничего светлого не предвиделось. Марию он не только не любил, но все отдалялся от нее и отдалялся, с нею почти не разговаривал, о своих делах не рассказывал, о ее делах и заботах знать не хотел. Даже ласки по ночам стали для него обременительной обязанностью. К тому же, чахотка не проходила, что он только не делал: и «бобровую струю» пробовал, и собачий жир, и настои из трав, и даже грудное молоко, которого у Марии было больше, чем требовалось дочери. Ничего не помогало. Правда, дело до кровохарканья еще не дошло и внешне на нем болезнь почти не отражалась, но из рассказов больных со стажем он знал, что дойдет и до кровохарканья, и до всего прочего непременно. И тогда, казалось Василию, конец всему.

Иногда он думал, что чем так, без пользы, подыхать, так не лучше ли что-то сделать такое, что-то смертельно рискованное, и тем самым принести пользу людям? Хоть какую-нибудь. Вон врачи — берут и прививают себе какие-то страшные болезни и, прежде чем умереть, рассказывают, что чувствуют и как болезнь эта в них развивается. Он бы тоже мог пригодиться для такого дела. Или вот полетели стратонавты на воздушном шаре и все погибли. А, небось, люди были здоровые, сильные и ученые. Зачем умирать таким? Зато Василий мог бы полететь без ущерба для науки, даже с пользой: что надо, сделал, записал и умер. Все равно ведь помирать. Тогда бы о нем написали в газетах, может, поставили бы памятник: «Здесь лежит тот, кто отдал человечеству свою жизнь…» Или что-нибудь в этом роде. А может статься, тогда сам Сталин прочитал бы, как он, Василий, старается для науки, и приказал бы докторам вылечить его непременно. Вылечиваются же иные чахоточные. Чем он хуже?

И много еще всяких изумительных проектов возникало в голове Василия, особенно по ночам, но все они рассыпались в прах, едва наступало утро. Зато родилась идея построить во дворе сарай, в котором можно держать кое-какие вещи, нужные зимой и не нужные летом. И вообще можно заниматься каким-нибудь полезным делом. Идея казалась вполне реальной, и он, подбив двоих соседей, такого же примерно с ним возраста, собрал деньги, выписал тес в профкоме завода, и едва потеплело, тес этот привез во двор.

И началось великое строительство сарая для трех семей, которое так все эти три семьи увлекло и так сдружило, что даже удивительно, как это они до этого жили и лишь раскланивались при встрече, не испытывая друг к другу никаких чувств и влечения. Теперь, что ни праздник, что ни выходной — все вместе. Жизнь наполнилась новым смыслом, новым содержанием, приобрела новые краски. И Мария вроде бы расцвела, и сам Василий вроде бы выпрямился, перестал глядеть в землю и мечтать о несбыточном.

И однажды получил Василий премию за рацпредложение и купил фотоаппарат «лейку». С этих пор почти все свободное время стал проводить в сарае, где оборудовал фотолабораторию. А чтобы не мерзнуть, поставил буржуйку. Здесь он сам проявлял кассеты, сушил их, печатал фотографии, глянцевал и раздаривал направо и налево.

Фотографом Василий оказался толковым, чувствовал свет и тени, быстро научился использовать природу для придания разнообразия своим фотографиям, чтобы не просто люди, а еще и воспоминание о каком-то событии или каком-то месте, поэтому не только в собственном дворе из-за своего фотоаппарата, но даже и на заводе стал весьма заметным человеком.

Между тем 38-й год во всю закручивал гайки по всем направлениям жизни, так что резьба похрустывала от перенапряжения. Да только ни Василий, ни его новые друзья этого почти не ощущали, на них это никак не сказывалось. О всяких ужасных делах троцкистов, шпионов и вредителей они узнавали из газет и сообщений по радио, которое было в каждой квартире. Да еще кричало со столбов на перекрестках с шести утра до двенадцати ночи, да еще слухи разные, да митинги на заводах и фабриках, но в общем и целом ничего страшного не происходило, ничего не взрывалось, никого не убивали по партийной, профсоюзной или еще какой линии, разве что по пьянке, и страхов никаких никто не испытывал, потому что рабочий человек — он что? — его дело работать и не трепаться по кухням и курилкам о том, в чем ничего не смыслишь. А если что-то и происходило, то где-то далеко, например, на Дальнем Востоке или на Украине, в Испании или в Китае, где коммунисты и им сочувствующие боролись за лучшую жизнь. А если в Москве или в Питере, так исключительно наверху, среди начальства. Вот и пусть оно, начальство то есть, само и разбирается, кто там у них прав, а кто виноват.

Да и жизнь в стране, несмотря на все тайные вредительства врагов советской власти и явное разгильдяйство и бюрократизм, улучшалась постоянно, и Василий со своими товарищами ощущал это практически: в магазинах товаров стало больше, продуктов тоже, строились дома для рабочих, увеличивалась зарплата, можно было поехать на курорт или в дом отдыха, дети практически бесплатно проводили дни в детских садах и яслях, и совершенно бесплатно учились в школах и высших учебных заведениях. Ну и порядка тоже прибавилось. И не только на заводе, но и на улицах, и на транспорте, в тех же магазинах. И даже в кино. Раньше соберешься пойти в кино, а билетов в кассе нет, зато какие-то темные личности продадут тебе хоть дюжину, но за цену втрое и впятеро большую. Темные личности как-то сразу исчезли, исчезли хамоватые продавцы в магазинах, теперь по ночам можно гулять по городу где угодно, и никто к тебе не пристанет, не оскорбит, не ограбит. Тихо стало на улицах Питера, спокойно. Значит, правильно товарищ Сталин начал борьбу со всеми этими врагами народа, со всеми троцкистами и вредителями — все неурядицы и трудности от них происходили, все на пользу капитала и фашистам. Теперь весь этот народец канал Москва-Волга строит, золото на Колыме моет, лес в тайге валит. И поделом. Можно даже сказать, что у них внутри тоже какая-то болезнь, похлеще чахотки, обнаружилась, из-за этой вредной болезни и порешили использовать этот народец с большей для государства пользой, хотя и против желания особо вредных элементов. Ну и, само собой, чтоб других не заражали.

Василий и его товарищи по работе всегда дружно голосуют против вредителей-троцкистов, за то, чтобы их не щадили, не жалели. Ни их, ни детей их, ни родственников: известно, что яблоко от яблоньки недалеко падает. Уж коли НКВД решило, что виноват данный товарищ, то есть гражданин, то так тому и быть. Вот и в газетах пишут, что «железный нарком товарищ Ежов» не ошибается, делает свое дело правильно, постоянно выкорчевывая из советской действительности наиболее вредные элементы, и партия ему полностью доверяет.

Месяц назад так же привычно проголосовали на митинге за смертную казнь Бухарину и Рыкову, Ягоде и Розенгольцу и еще каким-то там типам. Ненависти Василий к ним не испытывал, но и сострадания тоже: воспринимались они даже и не как люди, а просто как некие символы, обозначенные фамилиями, за которыми не стояло ничего живого, способного чувствовать боль и страдание. Да и кто их гнал туда, наверх, кто заставлял бороться со Сталиным и Лениным, вредить советской власти, составлять заговоры? Сами же себя и заставляли, сами себя и гнали. Сами пусть и расхлебывают.

Глава 15

После работы Василий купил в киоске возле проходной газету «Ленинградская правда». Развернул, шел, читал на ходу. На Дальнем Востоке раскрыт крупный заговор. Раскрыты заговоры на Украине, в Сибири, на Урале, в Средней Азии. Эка сколь заговорщиков и вредителей! Но Сталин — голова-а! Он да Ежов, да Ворошилов с Буденным, да другие товарищи развала СССР не допустят, руки всем врагам укоротят — на сей счет Василий был спокоен.

Дойдя до трамвайной остановки, он потолкался в плотной толпе, поглядел на то, как штурмуют вагоны спешащие домой люди, махнул рукой и пошел, но не в сторону дома, а совсем в противоположную от него сторону. То ли погода была слишком хороша, то ли трястись в переполненном трамвае не хотелось, он и сам не знал, что повело его к Неве, повело властно, как бывает во сне: и не хочешь куда-то идти, а идешь. Пока не проснешься.

Воздух был густо настоян на запахах нагретой земли, молодой травы и листьев. В свете еще высоко стоящего солнца мельтешила мошкара, возились в старых липах воробьи, тренькали синицы, что-то невесомое ложилось на лицо Василия, обволакивая нечеловеческой лаской. Ни ветерка, ни облачка в лазурной вышине. А едва завернул за угол заводской стены, как окунулся в тишину — ни трамвайного звона, ни людского гомона, лишь с дальнего перекрестка наплывала песня из кинофильма «Цирк» с Любовью Орловой в заглавной роли, и хотя слов разобрать нельзя, Василий и не вслушивался в слова, он их угадывал:

Широка Страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек…

— пел могучий и торжественный мужской голос.

И Василий, уже дважды посмотревший кинофильм «Цирк» вместе с Марией, некоторое время шел и пел про себя вслед за доносящейся мелодией, но потом мелодия пропала, а тишина над Невой вытеснила из его головы и саму песню.

У Василия второй день в доме гость, вернее, гостья — сестра Марии Аня, приехавшая в Питер из Торжка по каким-то своим делам, баба широкая, шумливая и надоедливо-деловитая, так что его помощь в ухаживании за детьми не понадобится — может, оттого и настроение у него такое бесшабашное, будто он один на всем белом свете. Василий шел по пустынной улице, вдыхал воздух полной грудью и ни о чем не думал. Да и о чем думать? Все думано-передумано и, как говорится: думай не думай, а сто рублей не деньги.

Над головой застрекотало. Василий посмотрел вверх и увидел аэроплан, кружащий в вечернем небе. Аэроплан то вспыхивал в лучах закатного солнца ослепительной точкой, то превращался в черного жука, а стрекотание мотора то наплывало, то пропадало вовсе. Казалось, что аэроплан кружит сам по себе, что в нем никого нет, что это такое существо, которое вывели мичуринцы в каком-нибудь мичуринском зоопарке. Или еще где. Не верилось, что там может быть человек. И так Василию захотелось туда, в этого жука, так захотелось, что хоть плачь.

Вспомнились чьи-то стихи, даже и не стихи, а так — пару строчек всего. Может и не вспомнились, а родились в голове сами:

Взмахну руками… Были б крылья, В какую б даль я улетел…

Василий несколько раз повторил эти строчки, напрягая память, и откуда-то из глубины всплыли еще две строчки:

Каких миров дышал бы пылью, какие б в небе песни пел!

Все-таки это, наверное, чьи-то стихи. Где-то он их, наверное, вычитал. И запомнил. Потому что сам еще ни разу стихов не слагал. А другие проходили мимо сознания.

Ах, улететь бы, улететь! И неважно, куда.

И память, следуя какому-то закону, повела его в прошлое, в Смоленск, в безумные ночи, проведенные с Натальей Александровной, ночи, которые поначалу пьянили и приводили в восторг, а потом стали пугать своей безнадежностью. А ведь что-то искала в нем заблудшая женская душа, на что-то надеялась, да только он испугался и сбежал. Вот судьба его и наказала. И, судя по всему, в жизни все так устроено, что за все надо расплачиваться: за неверность, за страх, за власть и за любовь. Одни платят одиночеством, другие неволей, третьи преждевременной смертью…

Завтра выходной. На завтра сговорились, если позволит погода, отправиться семьями на пикник в лесопарк Сосновка. Будут там обедать, он будет снимать своею «лейкой»… Надо будет зайти в магазин и купить несколько кассет.

Василий стоял на мосту через Неву и смотрел в воду. Он только сейчас догадался, что привело его сюда: воспоминание о дне рождения Николая Землякова, соседа с первого этажа, слесаря-инструментальщика со «Светланы». На дне рождения была его двоюродная сестра Вика, веселая черноглазая певунья. Василий ей подпевал своим мягким баритоном — и очень у них неплохо получалось. Потом они с Василием танцевали. Он помнил свое волнение от нечаянных в тесноте прикосновений к ее небольшой груди и упругим бедрам, помнил ее горячее дыхание на своем лице, ее блестящие черные глаза, ее смех, ее шепот… — все помнил до мельчайших подробностей, до малюсенькой родинки на шее возле уха, которую так хотелось поцеловать, до трогательных морщинок возле глаз, которые она частенько щурила, пытаясь что-то разглядеть — видать, была близорука…

А ночью Мария устроила ему сцену ревности, и вышел довольно грязный скандальчик, хотя ведь ничего и не было, кроме двух-трех танцев с этой Викой, во время которых он все время наступал своей партнерше на ноги, толкался невпопад и краснел от неожиданной своей неуклюжести. А Мария утверждает, что он весь вечер не спускал с этой разведенки своих бесстыжих глаз, что все это видели, что она со стыда за него не знала, куда глаза девать, а ему хоть бы что, так-то он благодарит ее за все муки, которые она претерпела, выхаживая его во время болезни, что если бы не она… И плакала навзрыд, сидя на постели, а он не знал, что ему делать. Глупо, конечно, если то, что Мария говорит, правда. Куда ему до каких-то там девиц! Отгулял он свою короткую молодость, отпел свои песни и ничего-то от жизни больше не ждет.

Но черноглазая Вика стояла у него перед глазами и не уходила. Да Василий и не гнал от себя это видение: хоть призраком насладиться — и то хорошо.

Так, значит, она была замужем, эта Вика. Вон оно что… Ну и пусть. Ему-то какое дело… Но сердце так сладко млело от воспоминаний, Василию так хотелось, чтобы все повторилось хотя бы еще раз. Зря он ничего не спросил у Вики, ни о чем с нею не договорился. Даже сфотографировать ее не смог: темно было, а у него пока нет ни одного софита для подсветки в условиях жилых помещений. Но если Вика придет на пикник, то уж он постарается. Надо только быть поосторожнее, поменьше заглядываться на нее и не дать Марии повода для нового скандала. И хорошо бы договориться с Викой встретиться где-нибудь после работы. Тут он вполне может оправдаться перед Марией сверхурочными работами, а они в последнее время случаются все чаще, так что… хотя все это глупости и ничего больше.

И все-таки — скорее бы наступило завтра!

Глава 16

Часов до десяти утра в тесной комнатенке Мануйловых возня и суета. Аню с Людмилкой в коляске после завтрака выпроводили во двор. Мария возится на кухне, что-то жарит-парит, Василий собирает узлы, Витюшка устроился, как всегда, под столом и оттуда, отогнув свисающую почти до пола скатерть, наблюдает за отцом.

— Ну, вылезай, Унаик-фуган, — зовет Василий сына, что на детском его языке означает озорник-хулиган: так его зовет иногда мать, когда он особенно расшалится.

Витюшка выбирается из-под стола и молча дает отцу натянуть на себя синие чулки, штанишки и матроску. Он редко что-нибудь спрашивает у отца, он вообще не проявляет видимого любопытства, и это Василия очень огорчает. Черт знает, что вырастет из мальчишки, которого ничего не интересует, кроме своих, одному ему понятных игр.

— Ты знаешь, куда мы идем?

Витюшка молча кивает головой.

— Ты что, Витюшка, язык проглотил?

— Погвотив, — тихо соглашается тот.

— Плохо, брат, твое дело: без языка никак нельзя.

— Зя, — не соглашается на этот раз Витюшка.

— Как же зя? А чем ты будешь просить кушать? А?

— Сям.

— Сам-то сам, а без языка не попросишь.

— Попосю, — набычивается малец и отворачивает голову в сторону. Потом тихо говорит: — Газин агагу.

— Что: газин агагу? — переспрашивает Василий.

— Газин агагу дем, — повторяет Витюшка и укоризненно смотрит на отца.

— А-а! — догадывается Василий, уже позабывший о своем вопросе. — В магазин за ягодами?

— Да.

— Нет, брат, не в магазин, а на пикник в лесопарк. Там, кстати, тоже ягоды есть. Земляника.

Витюшка задумчиво смотрит в окно.

Вошла Мария с судками. Василий передал ей сына, а сам скрепил судки ручкой-скобой и погрузил их в плетеную из лыка сумку, оставленную когда-то тестем. Затем помог Марии спуститься вниз, во двор, а сам вернулся в дом за треногой и фотоаппаратом.

Закрыв дверь на ключ, ключ положив за наличник, он остановился, прислушиваясь к голосам, доносящимся со двора, куда выбирались две другие семьи, живущие на первом этаже: Николая Землякова с женой Еленой, пятилетним сыном и восьмилетней дочерью, и Павла Гончева, наладчика со «Светланы» же, с женой Стешей, пятилетней дочерью и шестилетним сыном. Павел самый старший из их компании, ему за тридцать, он член партии, поэтому в нем сосредоточена некая солидность, выражающаяся в медлительности речи и движений. Но в остальном он хороший товарищ и ничем от других не отличается.

«Неужели не придет? — думает Василий, вслушиваясь в голоса. — Да и с какой стати она должна придти? У нее, небось, своя компания, свои пикники. Разведенка — зачем ей семейные?»

И тут, перекрыв возбужденные голоса, смех и детские крики, до слуха Василия долетел звонкий голос Вики, который он узнал бы из тысячи голосов: она что-то сказала — весело так, радостно, он не разобрал, что именно, да и не важно было, что она сказала, важно было, что она пришла, что она там, и, быть может, этот ее звонкий голос — знак ему, Василию: здесь, мол, я, а ты чего медлишь?

Внизу засмеялись. Все, кроме Марии. А у Василия сердце подпрыгнуло, забилось бешеными толчками, во рту пересохло. Он прислонился спиной к стене, стоял и слушал свое сердце и боялся сдвинуться с места. Он боялся, что выйдет на улицу, глянет на Вику и встретит ее совершенно равнодушный взгляд, а звонкий голос ее — это совсем не для него, а для кого-то другого: могла же она придти со своим парнем. Почему бы и нет? Почему ей, незамужней, свободной девице не заиметь за эту неделю какого-нибудь ухажера? Очень даже может заиметь — дело житейское. Более того, она вполне могла иметь этого ухажера и раньше, еще до встречи с Василием. И что ей Василий? Ну, попели, потанцевали, ну, поприжималась к нему — так на то они и танцы, чтобы обниматься и прижиматься у всех на виду и без всяких последствий. А он-то раскатал губищи…

За соседней дверью, где проживала Сара Фурман со своей рыжей кошкой, послышалась возня, и Василий, оттолкнувшись от стены, быстро зашагал к выходу тесным коридором, заставленным всяким хламом. А ведь он предлагал своим соседям войти в долю в сарайном строительстве, но никто не захотел. Впрочем, здесь, на втором этаже, живут две пары бездетных стариков лет по сорока да Сара: им сарай ни к чему. И пусть их.

На лестнице Василий остановился на мгновение, посчитал до десяти — говорят, помогает успокоиться, — решительно сбежал вниз и сразу же наткнулся на черные, широко распахнутые глаза Вики, утонул в них — и никого уже больше не видел и не слышал, даже когда и не глядел в сторону Вики, даже когда она молчала, он слышал и видел только ее. Да иногда встревоженный взгляд Марии. А ведь ничего он не делал такого, чтобы вызвать у Марии тревогу: и к Вике не подходил, и словом с ней не перебросился, и когда устанавливал «лейку» на треногу и собирал всех в кучу, время от времени высовываясь из-под накинутого на голову и камеру черного полотна, на Вику не смотрел, зато в глазочке аппарата видел только ее, разглядывал ее оживленное лицо, точеную фигуру и все ждал, когда она улыбнется какой-то особенной улыбкой, чтобы эту ее улыбку поймать и запечатлеть. На него шутливо покрикивали, его подгоняли уставшие в ожидании люди, а он все ждал и… и вдруг Вика запрокинула голову и рассмеялась с такой неудержимостью, что и все сразу за ней следом, и едва они замерли, повинуясь его руке, он и нажал на спуск, моля бога, чтобы получилась эта ее необыкновенная улыбка и сияющие смехом глаза.

Она одна и получилась на снимке, а все остальные смазались — ни лиц, ни фигур, одни лишь тени. Но Василий был счастлив. Он отнес кассету в фотоателье к знакомому мастеру-еврею и попросил его выделить из общей массы только Вику.

— У вас есть вкус, моодой чеовек, — похвалил его мастер, передавая Василию две увеличенные фотокарточки. — И в экспозиции, и выбое натуы. Пьиходите еще, помогу. К тому же у нас есть фоток’ужок любителей, собиаемся йяз в месяц, обсуждаем снимки, уст’аиваем выставки.

Василий поблагодарил, пообещал придти еще, если что-нибудь получится интересное.

Оставалось встретиться с Викой и передать ей одну из фотографий. Другую он приклеил столярным клеем на внутренней стороне дверцы своего шкафа, перед которым переодевался два раза в день.

— Артистка? — спрашивали у него товарищи.

— Артистка, — подтверждал их догадку Василий.

— Красивая, — завидовали они, но не ему, Василию, а тому, скорее всего, что эта артистка не им принадлежит, а кому-то другому. Василий тоже завидовал, и тоже неизвестно кому. Но этот человек должен быть каким-то особенным, казалось ему, не чета Василию и его товарищам.

Встретиться с Викой все не получалось и не получалось: и где живет, не знал, и кем и где работает. А спрашивать у Николая Землякова не решался: боялся, что тот может растрепаться своей жене, а уж его-то Ленка, баба языкастая, раззвонит на весь Питер.

День шел за днем, ходил Василий, как в воду опущенный: смеющееся лицо Вики стояло у него перед глазами. Проходя мимо квартиры Земляковых, прислушивался, не зазвучит ли знакомый голос. По дороге домой вглядывался в идущих навстречу женщин: а вдруг вон та, тоненькая, Вика! Услыхав женский смех, вздрагивал: а вдруг это она засмеялась! Ему казалось, что она за эти дни изменилась до неузнаваемости, что голос ее звучит совсем не так, что он может даже и не узнать ее в толпе.

Миновали первомайские праздники — Вика не пришла к своему брату, праздновала где-то и вряд ли вспоминала о Василии. Занозой засела она ему в сердце: и больно, и мешает, а вытащить жаль. Никогда еще Василий не испытывал подобных чувств по отношению к женщине. Ни к Наталье Александровне, ни к Зинаиде, ни, тем более, к Марии. Все было внове: и тоска, и сладость ожидания, и мгновения радости, когда вспоминал вечер у Землякова и пикник, и тревожные сны по ночам, и еще что-то, что не выразишь никакими словами.

Мария смотрела на своего мужа со страхом, боялась спросить, отчего он вдруг так переменился. После скандала, который она ему учинила, Василий к этой шалаве не подходил во весь день пикника, даже не смотрел в ее сторону, но она-то сердцем чуяла, что связь между ними какая-то существует, потому что вел он себя совсем не так, как обычно, а будто ему что-то мешало, будто опутало его невидимыми путами: речь и движения были неуклюжими, улыбка жалкой, беспомощной, и весь день, пока длился пикник, возился либо с фотоаппаратом, либо с сыном, и пил мало, и не ел почти ничего. А когда фотокарточки сделал, Вика оказалась только на одной из них, да и то в стороне и не очень ясно. А где другие? Не вышли, говорит. Может быть. Но все равно что-то не так. Неужели ее Василий втюрился в эту… эту шалаву, вертихвостку, дрянь? А как же тогда она — Мария? Ей-то что делать? Разводиться? Уехать с детьми в деревню? Куда ей-то деваться? И как жить дальше?

Май подходил к концу, зарядили дожди. На Металлическом заводе обычная запарка: месячный план под угрозой срыва, о соцобязательствах и говорить нечего. Каждый день Василий прихватывает по два-три часа сверхурочно. И дело не в особой сложности моделей, которые он делает, а чаще всего в том, что конструктора вносят «на ходу» какие-то изменения в конструкции машин, модель снимают с производства и возвращают в цех на доработку. В планах эти доработки не учитываются, на них время не отпускается, деньги тоже, вот и приходится вкалывать почти задаром, чтобы и с плановыми моделями успеть, и с доработками.

Однако Василий не сетует: ему нравится работать в таком напряженном ритме, нравится каждый раз доказывать всем, а более всего — себе самому, что может не только делать самые сложные модели, но делать их с такими выдумками, на которые в цехе никто не способен. Особенно, если надо что-то изменить в уже готовой, что-то переделать. Тут равных ему нет. Поэтому его ценят, особенно конструктора и технологи, и если возникает какая-то заминка, идут советоваться к Василию: конструктора или технолога Мануйлов понимает с полуслова, у парня среднее образование, да еще на рабфаке учился — это тебе не рабочий с четырьмя классами начальной школы.

Глава 17

В девять вечера Василий вышел за проходную, на трамвае доехал до Светлановского проспекта, а дальше неспешно зашагал в сторону дома: тут, если даже не очень спешить, всего полчаса ходу.

Сеял мелкий дождь.

Василий поднял капюшон дождевика — капли убаюкивающе шелестели по прорезиненной ткани, рябили сонную воду луж в желтом свете фонарей. Вдалеке погромыхивало: то ли гром, то ли корабли проводили в море артиллерийские стрельбы. За поворотом затихало железное громыхание уходящего трамвая. На перекрестке хрипело радио, передавая последние известия.

Василий свернул в свой переулок.

Когда здесь строили дома, оставили самые большие сосны, под ними в прошлом году встречались маслята. Переулок застроен в основном частными домишками, которые прячут свои окна за штакетными заборами, за густыми зарослями сирени и жасмина. В переулке лишь два больших строения: их утепленная опилками, смешанными со шлаком, двухэтажка да двухэтажная же, но кирпичная школа.

Тихо и пусто. Лишь сосны иногда вздыхают о чем-то своем и звонко роняют крупные капли на пешеходную дорожку, присыпанную битым камнем. Переулок напоминает Василию родные места, районный городишко Валуевичи, детство и юность. Вот уж скоро десять лет, как он покинул Смоленщину, привык к Питеру, обжился здесь, прошлое вспоминается все реже. А как жутко когда-то было пускаться в неизвестность, как боялся он своей усеченной фамилии, какие надежды возлагал на грядущее. К фамилии привык, словно носил ее с детства, надежды, увы, не оправдались, но если глянуть на минувшее трезво, то надо признать, что могло быть и хуже.

Впереди зазвучали частые, торопливые шаги идущей навстречу женщины. Еще не видя ее в полумраке ненастного вечера, Василий уже знал откуда-то, что это идет Вика. Все существо его рванулось к ней, и если бы не разочарования, которые он пережил не единожды за последнее время, когда выяснялось, что принимал за Вику других, он бы наверное… Но ведь и в тех случаях не кидался навстречу, не пытался догнать, не искал мелькнувшую в толпе женщину, засмеявшуюся похожим на Викин смехом. Может, чувствовал, что ошибся, или не знал, зачем ему эта встреча?

Он остановился и откинул назад капюшон дождевика. Сердце стучало так, что, казалось, вот-вот не выдержит и разорвется.

Женщина шла под зонтом, выставив его чуть вперед, защищаясь от косого встречного дождя, смотрела себе под ноги. И это точно была Вика, хотя он и не видел ее лица: только так ходила она одна, только так держала откинутыми назад плечи, только у нее была такая тоненькая фигурка.

Василий встал у нее на пути, и Вика почти налетела на него, охнула, откинула зонт в сторону, попятилась.

— Вася, ты?

— Я, — севшим от напряжения голосом подтвердил Василий и облизал пересохшие губы.

— Вот не ожидала…

— Я тоже… Нет, это не так! — воскликнул он, боясь, что она вдруг уйдет, и он ничего не успеет ей сказать. — Это не так, — повторил он тише. — Я все время ожидал этой встречи. Не знаю, как ты, а мне почему-то хотелось тебя увидеть еще раз…

Она переступила с ноги на ногу. Ему показалось, что ей скучно слышать его неуклюжие признания, что она наверняка слыхивала и поинтересней, он смешался, кашлянул, почувствовал страшную усталость во всем теле, стал зачем-то оправдываться:

— Видишь ли, у меня есть твоя фотография. Я хотел отдать ее тебе сам…

— Да-да! — обрадованно воскликнула Вика. — Фотография! Коля передал мне… Спасибо тебе, Вася. Я очень благодарна.

— Да нет, я имею в виду совсем другую фотографию!

Ему было досадно: он так мечтал об этой встрече, такими красками рисовал ее в своем воображении, а вот встретились — и ничего похожего на его мечты: серость и равнодушие. Он попытался заинтересовать ее, не очень веря в успех:

— На этой фотографии только ты одна. И никого больше.

— Разве ты снимал меня одну? Что-то не помню… — В ее голосе ему почудилась насмешка.

— Не снимал, но так вышло.

Василий уже жалел, что завел разговор о фотографии: получалось, что сам по себе он ничего не значит.

— Она у тебя с собой?

— Н-нет. Она на заводе.

— А-а… — На этот раз она даже не попыталась скрыть своего разочарования. — Так ты передай ее Коле…

— Нет. Лучше как-нибудь при встрече… — Он все еще на что-то надеялся.

— Не знаю, — сказала Вика раздумчиво. — У меня все дни заняты… — Посмотрела куда-то мимо него, спросила зачем-то: — А ты всегда так поздно заканчиваешь?

— Нет, только в конце месяца. — И пояснил: — Аврал.

— Ты работаешь на Металлическом?

— Да. А ты?

— Я? Я в библиотеке, на Аптекарском.

— А-а… А живешь?

— Там же.

Помолчали. Говорить было не о чем. Он хотел спросить у нее, что за библиотека, какие там книги, но не спросил: вспомнилась Алка с Путиловского, которая отшила его после того, как он не был принят в комсомол. Таким, как Вика, рабочий парень вряд ли интересен.

— Ну ладно, пойду я, — сказала Вика и сделала шаг в сторону, точно была уверена, что Василий с дороги не сойдет.

И Василий не сходил: он был настолько удручен и опустошен этой холодной встречей, что уже ничего не соображал. Он знал одно: она сейчас уйдет, и снова потянутся дни без нее, дни пустых надежд и разочарований, пока возникшее в нем чувство не умрет само собой. Что ж, не повезло в очередной раз. Он придет завтра на работу, сорвет с двери своего платяного шкафа ее фотографию, изорвет на мелкие клочья и другую. Он выдумал себе эту женщину, а она совсем не такая, но главное — он ей не нужен, у нее к нему никаких чувств. Ну, был один вечер, было увлечение или еще что-то, мало ли чего не бывает: нашло на девку, вот и… Да и на него тоже.

Вика остановилась рядом, спросила:

— А завтра… Завтра ты заканчиваешь в это же время?

— Завтра? Не знаю. Раз на раз не приходится. Но точно — прихватить придется.

— Прихватить — это что?

— Ну-у, сверхурочно, — пояснил Василий и повторил еще раз: — В конце месяца всегда так.

— А-а, вот оно что, — задумчиво кивнула головой Вика, переступила с ноги на ногу, спросила: — Я пойду? Ладно?

В голосе ее Василий уловил неуверенность и что-то, похожее на мольбу. Надо бы как-то ответить на эту мольбу, но он уже обрубил в себе всякие надежды, замкнулся в своей раковине, только сердце ныло да на душе было тоскливо и темно.

— Да, конечно, — произнес вполне равнодушно, глядя в сторону.

— Пока.

— Пока.

Вика вскинула зонтик и пошла. А он стоял и смотрел ей вслед и все чего-то ждал. Вот она дошла до Светлановского проспекта, и фонарь на углу ярко осветил ее тонкую фигуру. Вот она повернула налево, к остановке, и вдруг откинула зонтик, оглянулась, помахала рукой — и что-то внутри у Василия поднялось горячей волной, захлестнуло его целиком, и будто не было скупых и равнодушных слов, а было что-то яркое и звенящее, как песня. Василий вдохнул воздух всей грудью и зашагал к своему дому. Надежда вновь вернулась к нему, и усталости как не бывало.

Но в свою комнату он вошел озабоченным, чтобы Мария — не дай бог — на заметила его радости.

Глава 18

Весь следующий день Василий провел как в полусне: все виделась ему Вика, слышался ее молящий голос: «Я пойду? Ладно?» Почему, почему он не остановил ее? Почему не подошел к ней, не взял за руку, не посмотрел в глаза?

Почему, наконец, не предложил проводить хотя бы до трамвайной остановки? Боже, какой он пентюх! Что случилось с ним после женитьбы? Неужели болезнь и незадавшаяся жизнь отняли у него смелость и решительность? Правда, перед женщинами он робел всегда, но умел же он совсем еще недавно преодолевать свою робость. Почему же теперь, едва надо проявить решительность, он теряется и впадает в отупение при первом же препятствии?

«Ты слишком рано себя похоронил, — говорил Василий сам себе, с ожесточением работая стамеской. — Что же, теперь так и будет: работа, нелюбимая жена, дети? Ведь ты и детей своих не очень-то жалуешь, нет в твоей душе для них настоящего тепла. Недаром говорят, что мужчина любит своих детей настолько, насколько он любит свою жену. Но ведь дети ни в чем не виноваты. А как иногда на меня смотрит Витюшка: как будто ждет от меня чего-то, а я, заметив его взгляд, стараюсь сделать вид, что никакого взгляда и не было…»

Через минуту-другую работа вытесняла из головы Василия посторонние мысли, но когда дело вновь доходило до механических движений, задумываться над которыми нет нужды, посторонние мысли возвращались, правда, с другим звучанием и окраской.

«Ну, хорошо, пусть не будет Вики… Допустим, я ни на кого не обращаю внимания, я хороший семьянин. И что же? Кому от этого хорошо? Марии? Вряд ли. Мне? Тем более. Детям? Вот разве что детям… Но почему она спросила, когда я сегодня закончу работу? Может быть, она снова придет к своему брату и станет возвращаться назад в это же время? А сколько же было времени, когда мы встретились?»

И Василий начинал торопиться, чтобы закончить работу сегодня пораньше и не опоздать. Можно не идти пешком, а пересесть на другой трамвай, потом… потом ждать во дворе школы. Там кусты, никто не увидит, а ему будет видно, когда она выйдет из подъезда. Он подойдет к ней, проводит ее до остановки. Или еще дальше. О чем они будут говорить?

Василий поднял голову и задумчиво уставился в стену, выкрашенную синей краской. Он не представлял, о чем с ней можно говорить. Он вообще не мог представить себе, что будет дальше, то есть после того, как он отдаст ей фотографию. Ведь в его распоряжении самое большее — всего лишь час. Но если удастся встретиться сразу же после пяти, тогда, быть может… Что тогда? Куда им деться? И надо ли? И что он будет говорить Марии? Ведь он еще ни разу ей не врал, когда она у него о чем-то спрашивала. И вот она спросит: «Ты был с ней?» И что он ответит? «Да, был»?

Василий вышел из проходной на полчаса раньше, чем вчера. На груди у него между двумя картонками покоилась фотография Вики 13 на 18. Если они сегодня не встретятся, куда он денет эту фотографию? Домой нести ее нельзя… Тьфу ты! В сарай можно! Как он забыл?

Дождя не было. На западе небо светилось по-летнему в преддверии белых ночей. Длинные гряды облаков, похожие на валки травы после косьбы, неподвижно висели над головой, окрашенные снизу в малиновые тона. Солнце пряталось между этими грядами — там горело оранжевое пламя.

Вику он увидел издалека: она стояла на углу возле стенда с газетами, то ли читала, то ли делала вид, что читает. Стояла одна посреди безлюдной улицы, освещенной почти по дневному, хотя уже наступил вечер и близилась ночь. У Василия опять замерло сердце, затем забилось сильно и требовательно. Он шел, не чуя ног, и страх холодной змеей сжимал его душу: сейчас она возьмет фотографию, посмотрит, поблагодарит и попрощается… Как удержать ее? А если она не захочет задерживаться? Что тогда?

Ну и пусть. Пусть прощается и уходит своей дорогой. А он даже не станет просить ее ни о чем. Он вежливо кивнет головой и пойдет своей дорогой. И не обернется. Он как-нибудь переживет свою любовь, он… он будет мастерить своему сыну игрушки, будет учить его своему ремеслу. Не сейчас, конечно, а когда сын подрастет. Он вообще начнет жить по-другому… Да и какая любовь? Откуда? Нет никакой любви, выдумки все это. Просто потянуло его на красивую девку — вот и вся любовь.

Василий приближался к Вике и распалял себя едкой желчью. Вику он почти ненавидел. Себя — это уж точно.

И тут Вика обернулась, увидела его и пошла навстречу, широко и освобожденно улыбаясь. У Василия, — он это чувствовал, — лицо тоже расплылось в улыбке, но улыбка была идиотская, деревянная, вымученная, но он не мог ее ни сдержать, ни хотя бы изменить.

Они сошлись, остановились в шаге друг от друга, стояли и улыбались. Каждый по-своему.

Вика пришла в себя первой:

— Я думала, ты будешь позже.

— Да? — удивился он. — И сколько же ты меня… ты здесь стоишь?

— Это не важно. Главное, что ты не ушел раньше. А то я подумала… а то мне пришлось бы ждать тебя до утра. — И засмеялась тем смехом, какой звучал в его ушах с тех еще давних пор, когда он разглядывал ее в объектив фотоаппарата.

— Я люблю тебя, — сказал Василий неожиданно и сам же испугался своих слов: так легко они соскочили с языка, что поверить им было невозможно. И хотя Вика не удивилась и приняла его признание как должное, — разве что в глазах ее что-то изменилось, — он тут же попытался сгладить впечатление от своего признания: — Но ты мне не верь: просто я давно хочу тебя видеть.

— Я верю, — тихо произнесла Вика, серьезно глядя ему в глаза, и призналась: — Я тоже.

— Ты? — Василий схватил ее за плечи, стиснул, качнул головой. — Это невозможно!

— Почему?

— Не знаю… Я так долго… Мне казалось…

Вика подняла руку и прижала к его губам два пальца.

— Молчи, молчи, — прошептала она. — Я и сама не знаю, что со мной происходит. Я даже не могла представить, чтобы вот так, с первого раза, с одного взгляда… Я думала, что это чепуха, что так не бывает, что так только в книжках пишут… Я все майские праздники просидела дома… Я боялась выходить на улицу…

— Почему? — Василий прижал ее к себе, жадно заглядывал ей в глаза.

— Не знаю. То есть знаю: я боялась встретиться с тобой. Мне казалось, что ты где-то рядом… И потом… Я совсем не хочу разбивать твою семью. Не может быть счастья на несчастии других, — торопливо говорила Вика. — И потом… И потом, я знаю твою историю: мне Лена, Колина жена, рассказывала. Твоя Мария — чудесная женщина…

Со стороны проходной завода послышались голоса, Вика высвободилась из рук Василия, взяла его за рукав, потащила к остановке трамвая.

Они стояли на задней платформе, в самом углу прицепного вагона и молча смотрели друг на друга. Когда на остановках вдруг вваливался народ, Василий упирался обеими руками в поручни, сдерживая напор бесшабашных пассажиров. Здесь был полумрак, лениво звучали усталые голоса возвращающихся с работы людей.

Трамвай долго петлял по улицам, дважды пересек Неву. Они сошли на какой-то остановке и медленно побрели по набережной к Аптекарскому острову.

Солнце выглянуло из-за облаков, и все засияло: и лицо Вики, и ее густые черные волосы, и яркие влажные губы, и черные большие глаза, — может, и не такие уж большие, но когда она вскидывала вверх ресницы, они казались огромными, почти на все лицо. Василий разглядел крохотную родинку возле уха и трогательные морщинки возле глаз. Он обхватил ее плечи, притянул к себе. Вика не сопротивлялась, но когда лицо ее оказалось от его лица так близко, что он уловил ее легкое дыхание, прошептала:

— Ну вот выдумал — на виду у всех.

Эти слова ее прозвучали в ушах Василия слаще всякой музыки, и всяких слов, и всего-всего, чему он не знал даже названия. Он тоже засмеялся, и повлек ее дальше, и лишь когда они вышли к Ботаническому саду, вспомнил о фотографии, вынул ее с осторожностью из-под дождевика, протянул Вике.

— Вот.

— Я посмотрю дома, — сказала она, убирая фотографию в сумочку. Затем положила ладони Василию на затылок и, глядя на него широко распахнутыми глазами, заговорила:

— Я знаю, что мы поступаем дурно, я знаю, что мы будем когда-нибудь раскаиваться, я знаю, что буду наказана, но ничего не могу с собой поделать… — Закрыла глаза, прошептала: — Поцелуй меня. Пожалуйста.

Он тихонько коснулся губами ее губ, затем щек, глаз, сдерживая себя, удивляясь чему-то и отмечая в то же время, что так он еще не целовал никого. А Вика стояла, вытянувшись в струнку, глаза ее были крепко зажмурены, и казалось, что она к чему-то прислушивается в себе, точно в ней растет что-то непонятное, в то время как в нем самом все замерло в ожидании неизвестно чего, и он боялся неосторожным и грубым движением спугнуть и свое ожидание, и то, что росло в Вике, заставляя трепетать кончики ее пальцев у него на затылке.

«Боже, что же мне делать? Что же нам делать?» — вдруг заголосило в нем что-то, надрывая душу, и он погрузил свои губы в ее, и долго они терзали друг друга, пока хриплый рев буксира, тянущего баржу с песком вверх по Ниве, не привел их в чувство.

Домой Василий пришел около двенадцати. Мария не спала. Она встретила его молчаливым вопросом, и он, растерявшись, стал рассказывать, что на формовке повредили модель, и ему срочно пришлось ее восстанавливать, а он уже собрался уходить — поэтому так поздно. А в трамвае он ехал вместе со второй сменой светлановцев, видел двух девушек из ее, Марии, бригады.

Мария вздохнула, ничего не сказала и принялась выпрастывать из тряпок кастрюлю с тушеной картошкой.

От старенького пиджака Василия, в котором он ходил на работу, пахло духами. Может быть, в трамвае и подцепил этот запах. Во всяком случае, Марии хотелось, чтобы так оно и было.

Глава 19

Катерина открыла наружную дверь в квартиру и почувствовала вдруг такую слабость в ногах, что, боясь упасть, опустилась на пол, цепляясь немощными руками за перила лестницы, ведущей наверх. Это удивительно, что она таки добралась до дома, сумела открыть дверь. Ей бы еще немного сил, чтобы подняться на второй этаж, дойти до своей комнаты и упасть на постель, но сил не осталось ни капли. Ну и ладно: она посидит немного, оправится, лишь бы никто не заметил ее возвращения, расспрашивать не стали бы, выражать сочувствие ее горю.

Катерина сидела на нижней ступеньке, вытянув ноги, склонившись боком к стене, и пыталась представить своего Леву молодым. И не могла: черты его лица стерлись в ее памяти, осталось лишь то лицо, каким оно было перед арестом, то есть в тот день утром, когда он собирался на работу, откуда уже не вернулся. А лицо это было отрешенным, чужим. Они еще продолжали жить вместе, но спали порознь, почти не разговаривали и старались как можно меньше находиться наедине друг с другом и показываться на люди вдвоем.

Их объяснение состоялось перед новым годом. Лева сказал, что знает о ее неверности, но что он решил пока не разводиться с нею… пока — это до тех пор, когда дети встанут на ноги, а потом она может быть свободна. Как ветер. Он так и сказал: как ветер — и болезненно покривился лицом. И тут же поправился: впрочем, она может поступать так, как считает нужным, он ее не удерживает.

Она в тот день презирала его: он и здесь вел себя не как настоящий мужчина. А настоящий мужчина должен был разбушеваться, дать волю рукам — она бы стерпела, но только не это: почти спокойно, без дрожи в голосе, как будто бы они не прожили вместе двадцать лет.

Ах, если бы он обладал качествами приличного самца, она бы никогда даже не взглянула ни на кого другого. И уж во всяком случае не спуталась бы с его братом Алексеем, от которого родила дочку — в том распроклятом восемнадцатом году, когда все рушилось, рушилось, но никак не могло обрушиться окончательно. В постели Левка был совершенно никакой: ему вроде бы даже и ни к чему, что рядом с ним лежит молодая и страстная женщина, которой нужно море, океан любви. Алексей в этом смысле полная противоположность брату: даже она уставала от его ненасытных желаний. Но это была восхитительная усталость.

«Дура!» — прошептала Катерина и попыталась встать. И не смогла.

Как странно: ее ноги, которые еще недавно с легкостью возносили ее по крутым ступеням на несколько этажей, которые могли кружить в вальсе хоть всю ночь напролет, эти же самые ноги теперь не слушаются ее, как будто из них ушла вся жизненная сила. Может, это только начало? Может, пройдет еще несколько минут, и силы уйдут из ее тела, она перестанет видеть и слышать, чувствовать жар и холод, даже думать. Ах, если смерть приходит в таком виде… в такой расслабленности и даже истоме, то пусть так и будет. Нечего жалеть, нечему завидовать, не к чему стремиться. А если существует «тот свет», если существует душа и она отправится потом куда-то, где ее, душу, будут судить за земную жизнь, то и пусть: она, Катерина, никогда и никому не хотела зла, и если иногда поступала дурно, так исключительно потому, что так было определено в ее жизни. Если правда, что ни один волос с головы человека не упадет без ведома и воли на то свыше, то все ее грехи выходят из той же воли, а вины ее тут нет и быть не может…

Если есть «тот свет»…

Если действительно существует «тот свет», она непременно встретится с Левой. Ведь браки совершаются в небесах… Или на небесах? Впрочем, какая разница? Но расторгаться там они не могут. Там души сольются, никакой плотской любви, никаких страстей… Наверное, там они с Левушкой сойдутся во всем…

А ведь совсем недавно Лёвушка лежал вот здесь, у двери, лежал пьяным до бесчувствия — и все из-за нее. Теперь вот она сама…

Иван, сын Алексея, пулей выскочил на лестничную площадку, убегая от своей сестры, горохом сверзся на один марш и замер, увидев сидящую внизу Катерину. На него налетела Ляля и тоже замерла, во все глаза глядя на тютю Катю, но тут же взвизгнула оглушительно и страшно и кинулась наверх с криком:

— Ма-а-ма-ааа!

Захлопали двери, послышались несколько грузноватые шаги Маши. А вот и она сама перебирает ногами ступени, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем. Остановилась, присела, тяжело дыша, рядом с Катериной на корточки, спросила, глядя на нее со страхом:

— Что, что с тобой, Катюша?

Катерина молча посмотрела на нее пустыми глазами, протянула руку и разжала кулак. В кулаке оказалась смятая узкая полоска серой бумаги. Маша осторожно, точно паука, извлекла полоску из рук своей золовки, слегка разгладила бумагу на колене, прочла полуслепой текст стандартного бланка справки, выполненного на пишущей машинке. В справке говорилось о кончине Льва Петровича Задонова, 1890 года рождения. В графах «причина смерти», «место» и «дата» стояли прочерки. Внизу неразборчивая закорючка начальника следственного изолятора.

— Маме… маме не говори, — прошептала Маша первое, что пришло ей в голову. И только потом уж детям, застывшим чуть выше с открытыми ртами: — Идите! Идите ради бога в комнаты. И бабушке ни слова.

— А что, что случилось? — заплакала Ляля, но Маша лишь отмахнулась от нее рукой.

Дети тихо попятились и замерли где-то наверху. Маша помогла Катерине встать на ноги, поддерживала ее, пока они поднимались по лестнице, проводила в спальню, раздела, уложила в постель.

— Ты поплачь, Катюша, поплачь, — шептала Маша, со страхом глядя на окоченевшее и почерневшее в горе лицо золовки. — Поплачь: легче будет. — И, упав ей на грудь, сама разрыдалась, но молча, давясь слезами и удерживаемым криком.

Но глаза Катерины были сухи, лицо неподвижно. Гладя машинально плечи Маши, она думала, что вот Маша — странное существо: всю жизнь только дом и дети, только муж и его дело, а сама о себе не думает, сама как бы и не в счет. А ведь она хорошо образована, начитана, знает языки, то есть могла бы как-то себя проявить не только в семье. Неужели и в таком случае может быть счастье? А если бы она узнала, что Алексей ей изменял? И с кем? С Катериной. Как бы она поступила? Наверное, смирилась бы и с этим. Бедная Маша…

На втором этаже в доме Задоновых с этих пор поселилась траурная тишина и ожидание чего-то еще более страшного. Лишь Клавдия Сергеевна, чудом пережившая инсульт, который превратил ее в полуживой труп, ничего не знала о случившемся. В последние месяцы она сильно сдала, почти совсем ослепла, с трудом передвигалась по комнате и почти из нее не выходила. Время от времени она звала кого-нибудь, чаще всего Машу, и почти исключительно затем, чтобы потребовать поесть: есть она стала жадно и помногу, совершенно потеряв чувство сытости. Ей казалось, что ее специально морят голодом, что все ждут ее смерти, она стала сварлива и слезлива — и все это ложилось на Машины плечи. Сыновья Клавдию Сергеевну почти не интересовали, внуки Алексея раздражали своей непоседливостью. Но случалось, она вдруг желала видеть то кого-то из сыновей, то из детей Льва или Алексея. И часто именно тогда, когда требуемого члена семьи не оказывалось дома, что давало ей повод для новых жалоб и упреков.

Клавдии Сергеевне ничего не сказали о смерти старшего сына, и она тихо угасала в неведении, целиком погрузившись в свои болячки и сиюминутные желания. Она походила на большого старого ребенка, капризного и нетерпеливого, еще не знающего мир и не желающего знать. И к ней относились как к ребенку, иногда даже покрикивали на нее, когда она особенно становилась несносной, и даже внуки Иван и Ляля, которым, правда, запретили без нужды заходить в бабушкину комнату, где все было неряшливо и дурно пахло, несмотря на старания Маши.

Глава 20

Алексей Петрович тот день, когда Катерина принесла в дом известие о смерти брата Левы, провел в Союзе писателей Москвы, в Правление которого его недавно избрали, определив заведовать секцией «большой прозы», то есть романов и прочих эпических произведений. К концу 37-го года в Правлении произошли перемены: многих из тех, кто занимал в нем ведущие позиции, вычистили в результате бурной кампании разборок предыдущей деятельности и творчества, и оказалось, что большинство из разбираемых имели в своей деятельности существенные отклонения от линии партии и указаний товарища Сталина на коммунистическое и патриотическое воспитание народа, в особенности молодежи. Эти люди, как выяснилось, стояли не на тех позициях, отражали не столько реальность борьбы за построение нового общества, сколько интересы отдельных групп и течений, так или иначе связанных с троцкизмом и мелкобуржуазной идеологией. В результате в Правление пришли новые люди. В их числе и Алексей Задонов.

Алексею Петровичу этот стремительный взлет к вершинам писательской командной иерархии был совершенно не по душе, поскольку отнимал у него творческое время и некоторую свободу, но и отказываться он не мог — из чувства самосохранения, хотя этот взлет не давал никаких гарантий, что на вершине он удержится и не свалится оттуда в пропасть. Как раз во второй половине этого дня состоялось первое заседание секции романистов, а до этого каждый член этой секции должен был изучить ряд публикаций в журналах и книгах и высказать свою точку зрения, исходя из новых реалий и требований.

Заседание секции было бурным, оно свелось к повальной критике почти всего, что было опубликовано, ибо в каждом произведении чего-то не хватало, чего-то было лишку, что-то было не так. Переругались до хрипоты. Вчерашние гонители национальных ценностей и самобытности подверглись ожесточенным нападкам гонимых ими носителей этих ценностий и самобытности. Те, в свою очередь, мстили им за свой страх, за то, что вчерашние гонители вводили их в заблуждение своими теоретическими выводами, оказавшимися на практике троцкистскими вывертами. Но были и такие, кто пытался защищаться, ссылаясь на марксизм-ленинизм, братство народов и интернационализм.

— Я не вижу своей вины в том, что проповедовал мировую революцию! — кричал бывший рапповец Григорий Крымский, тыча пальцем в сторону Алексея Петровича, точно он один был виноват, что роман Крымского о борьбе с пережитками прошлого подвергся особенно бурной критике в печати. — Сегодня поднимают на щит «Петра Первого» Алексея Толстого, — захлебывался слюной Крымский. — Превозносят до небес опусы про царских генералов и адмиралов, которые были верными слугами царю и раздавали зуботычины своим солдатам и матросам. Воспевать держиморд я не собираюсь! Увольте! Я не Пастернак, который разразился осанной адмиралу Ушакову. Подождите, он воспоет и генералиссимуса Суворова, который усмирял восстание Пугачева и громил поляков…

Сидящий рядом с Крымским Эренбург дергал его за рукав, но Крымский так разошелся, что остановить его было невозможно.

— Григорий Давидович, — пытался урезонить Крымского Алексей Петрович. — Речь идет вовсе не о воспевании, как вы изволили выразиться, а о марксистской оценке исторического прошлого. В том числе и в романе Алексея Толстого «Петр Первый». Что касается Пастернака, то это не по нашему профилю…

— У настоящего революционера-ленинца нет и не может быть ненаших профилей, товарищ Задонов! — вскрикнул Крымский, словно Алексей Петрович наступил ему на ногу. — Сегодня Суворов, завтра эсер Антонов. Давайте вернем Клюева, Васильева, Есенина, Мандельштама! Уж они-то постараются!

Это было слишком. Галдеж начался такой, что ничего не разобрать: одни стояли на стороне Крымского, другие против него, и совсем неясно было, как примирить эти противоположности.

— Я лишаю вас слова, товарищ Крымский! — выкрикнул Алексей Петрович, стараясь перекричать галдеж собратьев по перу. — И уже потише и поспокойнее: — Да, я лишаю вас слова, потому что вы… потому что ваше слово льет воду на мельницу… да, на мельницу устаревших взглядов на действительность… я бы сказал: на революционную действительность современного этапа…

— Что вы понимаете в революционной действительности, товарищ Задонов! — презрительно скривился Крымский. — Стоит повнимательнее прочитать ваш роман «Перековка», чтобы понять, что вы в ней ничего не понимаете! Не понимали в семнадцатом году, не понимаете и сейчас… — Однако он тут же сел на свое место, отдуваясь и возмущенно вращая замутненными глазами: Задонов в этих глазах был все-таки начальством, а начальство надо слушаться.

— Понимаю не меньше вашего, — буркнул Алексей Петрович. И добавил, не без ехидства: — Во всяком случае, любезнейший, я отлично понимаю вас, в то время как вы никогда не понимали и не понимаете таких, как я.

Часть членов секции захлопала в ладоши. Другая, значительно меньшая, опустила головы: их время миновало, им надо перестраиваться, как, например, вовремя перестроился тот же Пастернак. Они боялись, что опоздали, не знали, каким образом перестроиться так, чтобы им поверили.

У Алексея Петровича не было опыта дирижирования подобными спектаклями очернительства и склоки, он боялся ляпнуть что-нибудь невпопад и в конце концов счел за благо закрыть заседание и перенести его на неопределенное время, пока каждый не осмыслит, что и как здесь говорилось, и не придет к взвешенному решению.

Выйдя из Дома Герцена, Алексей Петрович зашагал в сторону своего дома, опустошенный и подавленный ходом заседания романической секции. Он никогда не думал, что люди, которых называют интеллигентами, которые сами себя считают совестью нации… Впрочем, ну какая-такая совесть нации тот же Крымский, Эренбург или Паустовский? И какой такой нации? Да и некоторые русские… Да и сам он, в конце-то концов… Разве совесть нации станет подлаживаться под властей предержащих? Станет петь им Осанну? А ведь подлаживаемся и поем, хотя наверняка каждый себе на уме. Так это в тысячу раз хуже, чем честное заблуждение.

И все-таки Алексей Петрович был доволен: кое-кому досталось крепко за прошлые гонения и желание править русской литературой. Как и культурой вообще. И, судя по всему, достанется еще. Ясно, что времена Луначарских и Авербахов миновали. Теперь им придется подлаживаться под новые — вернее сказать, старые, но как бы перелицованные — веяния. Впрочем, они это умеют делать лучше других, так что, пожалуй, не пройдет и года, как станут первейшими русскими патриотами и даже националистами.

Но ведь не эти зигзаги есть главное в исторической предопределенности, а некая прочность и неизменчивость национальных основ. Увы, никто не знает, что это такое и «что день грядущий нам готовит». Не повернется ли история страны снова спиной к своим детям, не появятся ли из-за ее кулис потомки Луначарских и Авербахов, хотя и в другом обличье, но со старым багажом? Пока мы благодушествуем, делим стулья, они успеют захватить само здание, вновь оседлают и русскую литературу, и русскую историю, и русское самосознание.

Впрочем, будущего, слава богу, не знает никто, а прочность национальных основ проверяется в борении с чуждым влиянием и враждебными нападками.

Алексей Петрович никогда так не уставал, как в этот день и теперь мечтал лишь об одном — придти домой, принять душ, выпить пару рюмок водки, поесть и завалиться спать… до вечера, чтобы потом сесть за свой роман.

Увы, желание не осуществилось. Он еще только поднимался по скрипучей лестнице на свой этаж, а дверь уже открылась, и он увидел на площадке Машу, закутанную в черную шаль, ту шаль, которую она накидывала на себя после смерти Петра Аристарховича.

Алексей Петрович сразу же догадался, что что-то произошло ужасное и произошло именно с братом Левой. И хотя он, скрывая от себя, давно ожидал нечто подобное, однако известие, принесенное Катериной из Бутырок, куда она ходила в надежде на свидание, оглушило Алексея Петровича с такой силой, что несколько минут он не мог понять, где он находится и что с ним происходит. В глазах его стоял туман, в голове слышался то нарастающий, то затихающий гул, похожий на гул дачной электрички, и никаких мыслей, никаких желаний. Что-то говорила Маша, помогая ему раздеться, жались к нему дети, заглядывая с надеждой в его глаза, он что-то отвечал им и сам что-то говорил по собственной воле, хотя ни отвечать, ни говорить не было ни малейшего желания. Ему на мгновение показалось, что заседание секции романистов продолжается, но с другими людьми, и ему приходится вновь дирижировать их поведением и настроением, пряча свои чувства и желания.

Затем он заставил себя пойти к Катерине, посидел с ней минут десять и тоже что-то говорил, что положено говорить в таких случаях, хотя, если разобраться, сам он нуждался в еще больших утешениях, чем все остальные: Левка был его единственным братом, и он любил, как казалось Алексею Петровичу, его даже больше, чем любят братьев: он любил его повинной любовью.

Последним был визит к матери, который ничем не отличался от всех предыдущих визитов. Лица его мать видеть не могла, а голос — голосу Алексей Петрович постарался придать как можно больше оптимизма. И мать ничего не заподозрила. Да и не до того ей было: она привычно стала жаловаться на Машу, которая не дает ей есть, морит ее голодом, старается сжить со свету. Алексей Петрович привычно пообещал поговорить с Машей и заверил мать, что с этой минуты она будет получать все и даже больше.

— Только ты меня любишь и понимаешь, — шмыгала носом Клавдия Сергеевна и отирала концом головного платка мокрые глаза. — Вели, Алешенька, дать мне хлебушка. Кроме хлебушка мне ничего не надо. Остальное ешьте сами: вы молодые, вам расти, а я старуха, мне помирать…

Алексей Петрович молча вышел из материной комнаты, вдохнул чистого воздуха прихожей. «Боже, только бы мне не дожить до такого состояния! — искренне подумал он. — Право, лучше помереть от чахотки».

Водки он все-таки выпил — и сразу же почти целый стакан, чем-то закусил, но от ужина отказался и ушел к себе в кабинет. Там безостановочно ходил и ходил от окна к двери и обратно, боясь остановиться и сосредоточить внимание на чем-то конкретном. Иногда заглядывала Маша, что-то говорила — он смотрел на нее тупо и не мог взять в толк, какие такие проблемы могут ее интересовать, если Левки уже нет в живых, а он, его брат, добросовестно выполнил все семейные формальности, какие должен выполнить в данной обстановке самый старший из мужчин, считающийся и самым сильным. И, едва за Машей закрывалась дверь, с тоскою начинал думать одно и то же: что должен был что-то предпринять для освобождения брата, куда-то сходить, к кому-то обратиться, может быть, даже написать письмо Сталину, хотя и знал, что все это было бы бесполезным делом и, более того, привлекло бы к нему ненужное внимание.

«Ты трус, трус, трус и негодяй!» — говорил себе Алексей Петрович, с кривой ухмылкой глядя на себя в зеркало, но и в этом случае знал, что обвиняет себя не из раскаяния, а из жалости к себе же, и ни трусом себя, ни негодяем не считает. Тут даже и не в трусости дело, а в горьковском «безумстве храбрых», которое он никогда не разделял, потому что безумство — оно и есть безумство, а какая это храбрость, если в ней нет ни капли здравого смысла?

И опять ходил, ходил, чтобы не думать, и мыслей вроде бы никаких не было, а было что-то, ни на что не похожее: ни на мысли, ни на желания, ни на горе даже, а… а как вот идешь в кромешной темноте с вытянутыми вперед руками и, несмотря на вытянутые руки, натыкаешься лбом на что-то твердое, пытаешься нащупать — ничего нет, а на лбу шишка болит, саднит… и снова, и все тем же местом… и опять ничего нет впереди… и становится ясно, что препятствие в тебе самом, но что это за препятствие, и зачем оно — об этом ни думать, ни рассуждать нет ни сил, ни желаний.

А еще страх. Алексей Петрович знал, что такие бумажки, какую выдали Катерине, дают женам расстрелянных врагов народа, что вслед за этим могут арестовать и жену, и детей, и ближайших родственников, даже если они принародно отреклись от своего мужа и отца. Как, например, жильцов на первом этаже: сперва взяли двоих мужчин, затем и всех остальных.

Жильцы первого этажа исчезли так же стремительно и неожиданно, как и появились. Но появились они днем, в сопровождении вооруженных винтовками штатских. Как давно это было, да только Алексей Петрович помнит все до мельчайших подробностей…

Да, они появились днем — было часов двенадцать. Стук в дверь, затем нетерпеливый грохот прикладов, топот сапог по ступеням… Петру Аристарховичу показали бумагу, предписывающую хозяевам уплотниться и освободить один из этажей, шумели и кричали, бесцеремонно лезли во все комнаты, при этом будущие жильцы почему-то очень хотели, чтобы им предоставили второй этаж, но Петр Аристархович пригрозил пожаловаться самому Дзержинскому, и второй этаж остался за Задоновыми.

И вот минуло десять лет — жильцы исчезли ночью, тоже в сопровождении людей в штатском. Только винтовок не было видно. И делалось все тихо, как и положено ночью, когда все спят. Это примерно то же самое, что и у них, творческих людей: одна революция, другая, затем появились бабели, малевичи, авербахи, луначарские, крик, шум, ниспровержение русской литературы, русского искусства, русской истории, а теперь ниспровержение ниспровергателей.

А недавно на первом этаже поселились две новые семьи, одна — опять еврейская, другая — не поймешь какая, каждая из трех человек, каждая занимает по комнате, остальные комнаты еще ждут своих жильцов. На сей раз Задоновых не спрашивали, бумаг им не показывали: первый этаж уже не являлся их собственностью.

Было в этом всеобщем вселении-выселении что-то от кары господней: сперва Задоновым, ивановым-петровым-сидоровым за беспечную и беспутную жизнь, затем их завоевателям — за то же самое. А в результате… А что в результате? Да ровным счетом — ничего. Свершилось некое круговое движение, но никто не вернулся «на круги своя»: кто-то пошел вверх, кто-то вниз, но во благо ли это кому-то — сказать не сможет никто. Даже время вряд ли расставит все «по своим местам», потому что нет ни у кого своего места, а есть лишь видимость его, мираж, в который можно верить или не верить, да только от этого ничего не изменится.

Прав Лев Толстой, утверждавший, как мало зависит от человека ход тех или иных исторических событий, которые все равно, в той или иной форме, должны свершиться и свершаются. Человек, даже обличенный властью, может лишь замедлить или ускорить событие, может искривить или выровнять его движение, но существенного влияния на него оказать не может.

Алексею Петровичу не хотелось думать о возможных последствиях смерти брата, которые нельзя предотвратить никакими усилиями. Он боялся думать об этих последствиях, поэтому, чтобы не думать, время от времени подходил к стойке, доставал оттуда бутылку водки, наливал рюмку, выпивал и ждал, когда его оглушит алкоголь настолько, что он перестанет чувствовать что бы то ни было.

И чем больше он пил, тем больше трезвел, на душе становилось тяжелее, а мысли его все дальше уходили от судьбы его брата, от собственной судьбы, все больше расплывались, охватывая чуть ли не всю Вселенную. Он знал за собой эту слабость, знал, что это лишь способ убежать от действительности, от самого себя — не самый худший из способов, если разобраться.

Алексей Петрович свалился неожиданно, когда в бутылке не осталось почти ничего, точно его ударили по голове. Он не помнит, как раздевала его Маша, как укладывала на диван. Проснулся оттого, что его страшно мутило. Он оторвал тяжелую голову от горячей подушки и увидел в свете ночника тазик, предусмотрительно поставленный Машей ему в изголовье. Его вывернуло наизнанку несколько раз. Он изнемог, покрылся липким потом, тихо стонал и чувствовал себя настолько отвратительно, что готов был, если бы имел силы, сейчас же идти в ближайшее отделение НКВД с требованием, чтобы его арестовали и тем покончили с этими нечеловеческими муками, как будто в них и заключалось все его несчастье.

И опять же: он знал, что никуда не пойдет даже и при более ужасных муках, что давно уже не способен на самостоятельные поступки. А может быть, он и раньше не был на них способен. Может, он потому и живет, что наступила эпоха приспособленцев, не способных ни постоять за себя, ни совершить нечто решительное. Их унижали и били — терпели, теперь бьют тех, кто их бил и унижал — снова они в стороне, лишь радуются втихомолку и надеются, что за них и без их участия свершится некая историческая справедливость. А может, им и не нужно никого бить и унижать, потому что для этого существуют определенные люди, которые приходят и занимаются своим делом именно потому, что те, кто сам не бьет и не унижает, своим неприятием бьющих и унижающих подготовили для них некую почву. Ведь не палач строит помост и возводит на нем перекладину с крюками, не он привязывает к ним веревку. Палач лишь намыливает ее и надевает петлю на шею обреченного. Но тех, кто строил помост, никто не вспомнит, палачу же все людские пересуды и презрение, хотя палач всего-навсего завершающее звено в последнем акте трагедии. Все мы и палачи, и жертвы, только каждый в своем роде, каждый в своих пределах.

Алексей Петрович встал с постели, покачался на нетвердых ногах, поднял тазик и понес его в туалет: ему ужасно не хотелось, чтобы Маша видела эту дрянь и дышала ее миазмами.

Глава 21

Заседание Политбюро ЦК ВКП(б) подходило к концу. Вел заседание Лазарь Моисеевич Каганович, но наибольшая часть вопросов приходилась на долю предсовнаркома Вячеслава Михайловича Молотова, который докладывал о ходе выполнения планов пятилетки и отвечал на вопросы. На заседании присутствовали и некоторые наркомы. В том числе и Николай Иванович Ежов. Когда был обсужден последний вопрос повестки дня, Каганович сложил бумаги и посмотрел на Сталина, ходившего вдоль окон и почти не принимавшего участия в обсуждении.

— Что, все вопросы решены? — спросил Сталин, посмотрев на Кагановича, который, не решаясь обратиться к нему напрямую, покашливал в кулак.

— Вроде все, товарищ Сталин.

— По-моему, есть еще один вопрос, который вы упустили. Я имею в виду работу наркомата водного транспорта. После того, как там была разоблачена группа заговорщиков, мы никак не можем наладить работу в этом наркомате. А он имеет большое значение для народного хозяйства. Я хотел бы услышать, что по этому поводу думает товарищ Молотов.

Молотов встал, заговорил, тяжело расставляя слова:

— Как я уже докладывал, успешная работа наркомата зависит от состояния водного транспорта. Корабли у нас в основном старой постройки, малого тоннажа. Особенная нехватка ощущается в кораблях класса река-море, из-за чего приходится по нескольку раз переваливать грузы с одного вида кораблей на другие. К тому же мы постоянно сталкиваемся с тем, что для перевозки грузов в Игарку и другие северные порты нам нужны пароходы, приспособленные для плавания во льдах…

— Все это мы поняли из твоего доклада, Вяче, — перебил Молотова Сталин. — Я имею в виду другое: как нам укрепить кадры Наркомата водного транспорта? Какие у тебя есть предложения на этот счет?

— Предложения? Мне кажется, надо дать время новым руководителям наркомата освоиться и разобраться в положении дел…

— Я думаю, товарищ Молотов все время забывает, что времени нам никто дать не может. Мы отстали от ведущих капиталистических стран на несколько десятков лет в промышленном развитии, мы нагоняем их и кое-кого уже перегнали. Это хорошо, но явно недостаточно. Если мы начнем кому-то давать время на раскачку, то снова отстанем, и уже окончательно. Не осваиваться нужно, товарищ Молотов, не разбираться, а засучивать рукава и работать. По-ленински, по-большевистски.

Сталин дошел до конца стола, повернулся, повел плечами, точно ему был тесен привычный френч, и все увидели, как он состарился, как осунулся за последнее время. В кабинете стояла тишина: ни бумага не прошуршит, ни стул не скрипнет, никто не кашлянет. Помолчав немного, Сталин все тем же глуховатым голосом продолжил:

— Сегодня проблема транспорта становится для нас особенно важной, если не решающей, учитывая наши расстояния и разбросанность промышленных зон. Вспомним Ленина. Для того чтобы решить возникающие проблемы в кратчайшие сроки, он предлагал использовать наиболее одаренных, наиболее знающих, наиболее решительных работников. Вспомните Дзержинского. Когда встал вопрос о ликвидации беспризорности, этот вопрос поручили разрешить товарищу Дзержинскому. И он его блестяще разрешил: беспризорность была изжита в кратчайшие сроки. Встал вопрос о возрождении железнодорожного транспорта — снова партия и товарищ Ленин обратились к опыту и революционной воле Железного Феликса. Наша партия не оскудела на опытных, волевых и преданных делу партии работников. Я имею в виду товарища Ежова. Когда перед нами встал вопрос наведения порядка в НКВД и беспощадной борьбы с врагами народа, мы призвали товарища Ежова, и он блестяще оправдал наши надежды. Орден Ленина — достойная награда за эти его труды. Когда перед нами встал вопрос ускоренного строительства Волго-Балтийского канала, мы снова привлекли к этой работе товарища Ежова, и он снова блестяще доказал, что истинному большевику-ленинцу не страшны никакие преграды. И этот его труд был по достоинству отмечен партией и правительством. Я уверен, что товарищ Ежов и в данном случае не станет осваиваться и разбираться по-бюрократически, а сразу же включится в работу наркомата водного транспорта и начнет устранять там имеющиеся недостатки. А мы ему поможем. Тем более что товарищ Ежов учел ту критику, которая прозвучала в его адрес на мартовском пленуме Цэка. А сама критика была направлена на ослабление контроля со стороны товарища Ежова за деятельностью отдельных руководителей возглавляемого им наркомата. Я предлагаю направить товарища Ежова на решительное подтягивание транспортной отрасли народного хозяйства, не снимая с него ответственности и за НКВД. Впрочем, там работы теперь стало меньше, а у товарища Ежова очень хорошие помощники — они его не подведут.

Все зашевелились разом. Один лишь Ежов сидел, сцепив на столе пальцы рук и неподвижно глядя прямо перед собой. «Ну, вот и кончился твой, Колька Ежов, полет, а ты-то думал, что еще годика два-три полетаешь, покружишься над всеми этими, которые боятся и уважают не столько тебя, сколько твоего Хозяина. Значит, ты уже не нужен. Значит, Большая чистка закончилась, начинается чистка чистильщиков…»

Вспомнилось, как Сталин назвал его Малютой Скуратовым, имея в виду маленький рост. Что ж, Малюта так Малюта. Дело не в прозвище, а в том, что косари нужны тогда, когда трава поднимется в полный рост, но еще не дает семена.

Ежов оторвал взгляд от стола и встретился с желтыми глазами Сталина. Вздрогнул, медленно встал, отодвинув ногой стул, слова слетели с языка помимо воли, как бы сами по себе:

— Я всегда готов выполнить любое задание партии, товарищ Сталин, — произнес Николай Иванович и не узнал своего голоса.

Желтый свет в глазах Сталина потух за приспущенными ресницами. Хозяин хмыкнул, повернулся и пошел к своему месту. Все продолжали следить за ним глазами. Вот он подошел к своему креслу, повернул его, тяжело опустился на мягкое сидение, обвел пасмурным взором сидящих за столом.

— Что у нас еще? — негромко бросил он, высасывая из трубки остатки дыма.

— Все, товарищ Сталин, — пожал плечами Каганович, который вел заседание Политбюро.

— Тут вот Булгаков… драматург, — заговорил Калинин старческим голосом, — письмо мне прислал. Пишет, что не дают ему развернуться ни как драматургу, ни как писателю. Зажимают. Просит отпустить его за границу на лечение и для почерп… почерпования новых тем.

— Мне прислал тоже, — вставил Каганович.

— И мне, — вскинул голову Хрущев.

— Мне тоже, — подал голос Ежов.

— Ишь ты, — удивился Сталин. — Всем пишет. Ну и что вы думаете?

— Честно говоря, я не слишком силен в тех областях, в которых занимается этот Булгаков, — замялся Калинин. — Но «Дни Турбиных» мне нравятся. Смотрел несколько раз. А больше я ничего не видел и не читал.

Каганович и Хрущев пожимали плечами: мол, мы тоже не спецы, не нам и судить.

Сталин переводил табачные глаза с одного члена Политбюро на другого. В них вспыхивали насмешливые желтые искры.

Положив погасшую трубку на стол, он заговорил, сдабривая слова едким сарказмом:

— И что мне с вами делать? Ума не приложу. Может быть, отправить на вечерние курсы по литературе? Они, видите ли, по несколько раз смотрели «Дни Турбиных», но мнения своего так и не составили. Они, видите ли, не специалисты. Очень удобная для члена Политбюро позиция. Выходит, один товарищ Сталин большой специалист в области драматургии и литературы. Мне остается стать специалистом в области музыки и живописи и писать рецензии в журналы и газеты. Ни на что другое времени не останется… А ведь литература и все прочее — вопрос политический.

— Мы понимаем, — подал голос Калинин.

— Понимают они, видите ли. Ни черта вы не понимаете. И не можете понимать, потому что ничего не читаете, кроме «Правды» и «Известий». А Булгаков этот — и писатель, и драматург талантливейший. Я сам смотрел «Дни Турбиных» много раз. Интересно посмотреть на своих классовых врагов как бы изнутри. Что ими движет. Что у них за душой. И у них имеется кое-что, что не мешало бы иметь и нам, коммунистам. Но все дело в том, что это кое-что направлено против нас. Они наши враги. И эти враги не перевелись. Одни из них приспособились к новым обстоятельствам, другие затаились. Их тысячи и миллионы. Их надо знать. И понимать, чего они ждут, на что надеются. Это для нас важно. Булгаков о них знает все. Но Булгаков — не наш писатель. Он из другого лагеря. И не скрывает этого. Другие юлят, а он — нет. За это его надо уважать. Он — мастер. В отличие от других. Его надо перевоспитывать. Перетянуть на нашу сторону…

Сталин встал, пошел вдоль стола. В кабинете повисла благоговейная тишина.

— Я читал его последние произведения, — продолжил он, остановившись за спинами членов Политбюро. — В рукописях. «Роковые яйца», «Дьяволиада», «Собачье сердце». Сразу видно, что их писал человек, который ни одной клеточкой своего сознания не принял советской власти. В начале двадцатых его писания нам помогли бы бороться с косностью, с пережитками. Но этот процесс длительный и не обязательно приведет к успеху, если полагаться лишь на пропаганду. Сегодня же, когда мы вышли на новый этап социалистического строительства, эти произведения могут восприниматься как издевательство над советской властью. И никак иначе…

Сталин двинулся к двери, вернулся. Продолжил:

— Мы в начале тридцатых помогли писателю Булгакову. Теперь он должен помочь себе сам. И нашему делу тоже. Но отпускать его за границу нельзя. Он такого там понапишет, что нам за столетие не разгрести. Это вы должны понимать. И не кивать на товарища Сталина. Товарищ Сталин не вечен, а эти вопросы вечны, от них не отмахнешься.

— Так что нам отвечать Булгакову на его письма? — снова подал голос Калинин.

— Ничего не отвечать. Он не дурак и сам поймет, что значит наше молчание. А не поймет — ему же хуже.

— Может, загнать его куда-нибудь подальше? — будто у самого себя спросил Ежов, не поднимая головы.

— Подальше? — Сталин остановился напротив Ежова, и тот поднялся и незряче уставился в лицо Хозяина. — Хочешь сделать из него мученика? А для него, между прочим, нет большего мучения, чем неизвестность. И где искать выход, он тоже знает. Каждый сам выбирает свой путь и должен пройти его до конца. Будем считать этот вопрос закрытым.

И Сталин, вяло махнув рукой, подошел к своему рабочему столу и, повернувшись к своим соратникам спиной, принялся чистить трубку.

Все сидели и ждали.

— Чего ждете? — спросил Сталин, не оглядываясь. — Закрывай заседание, Моисеич.

Каганович кашлянул, произнес торопливо:

— На этом расширенное заседание Политборо считаю закрытым. — Склонился в сторону Сталина, ожидая новых распоряжений.

Сталин искоса следил, как расходятся члены Политбюро и Совнаркома, иногда задерживаясь взглядом на продолжавшем сидеть Ежове: тот всегда безошибочно угадывал, когда нужен Хозяину, — и продолжал возиться с трубкой.

Каганович, так и не дождавшись ни слова, поспешно вышел вслед за остальными, осторожно прикрыв за собою дверь. В кабинете вновь установилась настороженная тишина.

Раскурив трубку, Сталин спросил:

— Ты что-то хотел мне сказать, Николай?

— Я? — Ежов поднял голову, незряче уставился в лицо Сталину. Затем заговорил хрипло, с каким-то даже вызовом: — Вы назначили меня наркомом водного транспорта, товарищ Сталин… Я хотел бы получить от вас соответствующие инструкции.

— Какие именно? — Сталин смотрел на Ежова и не узнавал его: взъерошен, вот-вот, кажется, сорвется на крик или заплачет. Во всяком случае, было в нем что-то новое, раньше не проявлявшееся. Слишком возомнил о себе? Или со страху? Догадался, зачем понадобилось назначение его на водный транспорт? Вряд ли: хитер, но не умен, напорист, но без воли, пока толкаешь — идет, перестань толкать — встанет. И даже ляжет. Все они, русские, такие.

А Ежов, глядя на Сталина, думал: «Ну что, товарищ Сталин? Уже я тебе не нужен? Свое отработал — и в расход? А с кем ты останешься? С Кагановичем, у которого обрезан не только член, но и мысли? С Хрущем, который, случись что, продаст тебя первым? С Климом? Ему-то что доверишь, что поручишь? Пустое место…»

«Ишь ты, как смотрит, — удивлялся Сталин, пряча глаза за облако дыма. — Хорошо, что оружие у них забирают при входе, а то бы шмальнул, чего доброго… А может, оставить? Пусть работает. — Но тут же одернул себя: — Вся беда в том, что за внешней покорностью этого пигмея скрывается дьявольское честолюбие. Чуть взлетел наверх, уже смотрит, кого бы столкнуть вниз. Этот только сталкивать и умеет. А мне нужны работники. Настоящие работники, да…»

— Что ж, инструкции, так инструкции, — в конце концов согласился Сталин. — Придешь в наркомат водного транспорта, за неделю составишь справку об истинном положении дел. Выводы из этой справки и практические шаги по их реализации. Кстати, посмотри, кто там и чем занимался до тебя, почему развалили отрасль? Еще вопросы есть?

— Есть, товарищ Сталин. Только один: кто будет отвечать за дальнейшее проведение чистки?

— Как то есть кто? — деланно удивился Сталин. — Ты и будешь отвечать. Но чистка, Большая чистка, практически завершена. В дальнейшем нам предстоят выборочные изъятия. С этим может справиться и Фриновский. Подключим к нему Берию. Вдвоем они потянут. Контролируй — это с тебя не снимается. Наладишь работу водного транспорта, подберешь себе замену, снова вернешься в НКВД. Нам предстоит большая работа по подготовке к будущей войне. Вот так. Через неделю жду тебя с докладом.

Не прошло и недели, как Николай Иванович почувствовал, что Наркомат внутренних дел уходит из-под его влияния, ускользает из рук. Нет, его кабинет на Лубянке никто не занял, два раза в неделю, как всегда и до этого, он проводил в нем оперативные совещания руководящих работников наркомата, ставил перед ними задачи, подписывал бумаги, утверждал те или иные мероприятия. Но большую часть времени проводил в Наркомате водного транспорта, готовил справку и доклад Сталину о состоянии дел. И когда через некоторое время решил вникнуть в дела НКВД, оказалось, что поставленные им задачи переиначены, акценты работы наркомата смещены в другую сторону, люди используются для других целей. Было ясно, что за всем этим стоит сам Сталин. Николаю Ивановичу оставалось лишь констатировать имеющие место факты. Противиться этому порядку вещей не имело смысла, выбора не было — только по-настоящему впрягаться в новую работу. Хотя какой смысл и надолго ли?

Через неделю Ежов входил в кабинет Сталина уже фактически не как нарком внутренних дел, а исключительно как нарком водного транспорта: и говорили только о транспорте, и решения принимали по его работе, и спрашивал Сталин с Николая Ивановича только за водный транспорт. И ни слова о работе НКВД.

Было около десяти вечера, когда Ежов покинул кабинет Сталина. Настроение было хуже некуда. Запахнув шинель, он вышел из подъезда и зашагал к Ивановской площади, где его дожидался автомобиль. По кремлевским площадям ветер гонял белые космы мокрого снега. Снег облепил деревья с уже вовсю распустившейся листвой, опустил до земли лапы голубых елей, забил жерло Царь-пушки. Странная нынче весна: то жара — не продохнуть, то холод.

Домой не хотелось. Приедешь — а там Бабель. Но если даже его там нет, все равно делать дома совершенно нечего. Разве что напиться. Но напиться лучше где-нибудь в другом месте. Поехать в Дом Герцена к писателям? А как они встретят Николая Ежова, который фактически уже не нарком внутренних дел? Хорошо, если там Бабель: расшаркается, остальных заставит расшаркиваться же, а если его нет, то могут и не заметить. Правда, не заметить генерального комиссара госбезопасности трудно, но писатели — это такая сволочь, что и комиссара могут не заметить. Эх, мало он их давил: все руки не доходили, а надо бы, ох как надо бы порастрясти это продажное племя.

Нет, не поедет он в Дом Герцена. Ну его к черту! А поедет в свой новый наркомат. И вызовет туда же свою секретаршу, смазливую бабенку двадцати двух лет. Якобы поработать. Благо, холостая, незамужняя. Попка у нее уж больно кругла. И все остальное на месте. Видать, прежний нарком не зря пригрел ее у себя под боком.

И Николай Иванович, закурив, велел своему шоферу:

— В наркомат.

Глава 22

— Милый, — произнесла Елена Сергеевна, обращаясь к своему мужу, известному писателю и драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову, который, отложив ручку с пером, сидел, откинувшись на спинку стула. Лицо его, округлившееся с некоторых пор, но с тем же налетом напряженного ожидания и упрямства, оставалось неподвижным, закаменевшим в скулах, и со стороны казалось, что глаза его совершенно незрячи.

Нет, он, конечно, видел, но совсем не то, что мог бы увидеть на его месте любой другой человек, не будучи самим Булгаковым.

А видел он, как…

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»

И почти тотчас же…

«…с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и кое-где разорванный голубой хитон. Голова была покрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора…»

И этот прокуратор вдруг заговорил сиповатым голосом с грузинским акцентом:

— Скажите, товарищ Булгаков, неужели мы вам так надоели, что вам непременно нужно за границу? Нам представляется, что хорошему писателю и в СССР найдется о чем писать.

— Я тоже считаю, Иосиф Виссарионович, что на чужбине русский писатель перестает быть русским писателем. И писателем вообще…

— Вот и договорились. Работайте, товарищ Булгаков. Работайте… — И долгие гудки прервали речь прокуратора.

Елена Сергеевна давно ожидала момента, когда Михаил Афанасьевич отложит перо. Это означало, что ее муж возвращается из дальних далей, но возвращаться он будет долго, а ее снедало нетерпение. И было отчего.

И она повторила, уже более настойчиво:

— Милый, ты уже закончил?

Ее обращение к Михаилу Афанасьевичу погасило в его сознании странные видения, он медленно повернулся к жене, собрал на лбу морщины, пытаясь сосредоточиться.

— Да?

— Извини, что я отвлекаю тебя, — заторопилась Елена Сергеевна. — Но тут вот в газетах вовсю ругают твоих хулителей. И даже Мейерхольда. Правда, о тебе ни слова, но всю эту братию разделывают под орех. Даже удивительно.

— Вот как? Действительно? — несколько оживился Михаил Афанасьевич. — Ну и что там?

— Да вот пишут, что арестованы Авербах, Киршон, Корнилов… тут много имен, я даже не всех знаю.

— А-а… Это все бывшие рапповцы. Вот Маяковский бы порадовался, если бы остался в живых. Уж кто-кто, а они ему крови попортили. Может, из-за них он и застрелился.

— Значит, есть мстительница за всех поруганных и гонимых, есть Немезида, мой милый. Я очень рада…

— Мда, радоваться-то как раз и нечему. Сегодня одних, завтра других, послезавтра третьих… Тут и не поймешь, кто кому мстит и за что. Если бы они не обладали властью, то мне, например, было бы совершенно безразлично, что обо мне говорят все эти Раскольниковы. И пусть говорят. В конце концов, они ничего бы не решали, будь у нас несколько другие порядки. Не критики и прочая окололитературная шваль выносят окончательный приговор произведению искусства, а время… А отомстить… отомстить я мог бы им и сам, как мстил Мольер своим недругам и завистникам. Но, в отличие от Мольера, у которого был свой театр, которому благоволил король, мои пьесы не ставят, прозу не печатают. Мольеру повезло, а мне не везет, и мщение, увы, вряд ли состоится… — Михаил Афанасьевич помолчал, напряженно морща высокий лоб, заговорил снова: — Вообще говоря, когда судьбы творцов находятся в руках одного человека, или некоего синедриона, решения которых исходят не из общечеловеческой справедливости, а из представлений о ней… — не договорил и зябко передернул плечами.

— Тут, кстати, большая статья некоего И. Л., — продолжила Елена Сергеевна, шелестя газетами. — И, что изумительно, он сравнивает этих людей… С кем бы ты думал? — Подождала немного, но муж лишь вздернул белесые брови, и закончила: — Он их сравнивает со Смердяковым! А? И это наверняка один из тех, кто еще недавно клеймил Достоевского как прожженного антисемита. Чудеса да и только…

— Дай-ка посмотреть, — протянул руку Михаил Афанасьевич. — Любопытно. Крайне любопытно.

Он читал, хмыкал, качал седеющей головой. Думал:

«Они создали это государство, это механическое чудовище, которое неожиданно для них самих перестало им подчиняться. Они высидели «роковые яйца» — из них вылупились гады и стали размножаться со страшной интенсивностью… Они поздно спохватились: гады начали пожирать своих создателей, оказавшихся заодно с Вараввой, с Иудой, с первосвященником иудейским Иосифом Каифой. Даже Понтий Пилат проявил способность к снисхождению, но только не они. Потому что им важнее всего сохранить те порядки, которые они установили, создавая это государство, уверенные, что эти порядки будут служить им вечно. Их по-человечески жаль, но более всего жаль тех, кто оказался на пути чудовищ совершенно случайно».

Телефонный звонок раздался неожиданно, нагло прорвав установившуюся в квартире тишину.

Михаил Афанасьевич поднял голову, посмотрел на Елену Сергеевну, та — на телефон. Затем она встала, прошла в угол, где на стене висел черный аппарат, издавая нетерпеливые звоны. Сняла трубку, произнесла:

— Алё-ооо!

Почти с минуту слушала молча, затем глянула на мужа, сказала, прикрыв трубку рукой:

— Звонит Чичеров. Говорит, что сегодня в Доме Герцена собрание, на котором будет принято открытое письмо с осуждением всех этих Смердяковых. Говорит, что явка обязательна.

Лицо Михаила Афанасьевича превратилось в печеное яблоко, точно он вместо компота хватил касторки. Но, подавив в себе отвращение, он произнес:

— Скажи, что приду. Спроси, во сколько.

— В семнадцать-ноль-ноль, — ответила Елена Сергеевна, послушав трубку, и аккуратно повесила ее на рычажок.

— Ты собираешься идти? — спросила она через несколько минут, когда Михаил Афанасьевич, вымыв руки, уселся за обеденный стол.

— А что ты предлагаешь?

— Ничего. Я просто спросила, — ответила она, разливая по тарелкам суп.

— Мне и самому не хочется идти. Но что поделаешь? Всеобщий психоз. А я не хочу стать случайной жертвой государственного механизма. В конце концов, это даже любопытно, как некоторые из них будут выкручиваться из того положения, в которое сами же себя и загнали, устраивая гонения на русскую литературу. Ты знаешь, это даже может мне пригодиться для «Театрального романа». Или для пьесы о Великом князе Владимире. Надо будет показать, что и в те далекие времена были в его окружении люди, которые хотели сохранить старые порядки, однако, увидев, что сила не на их стороне, сами принялись охаивать прошлое, каяться и превозносить мудрость князя Владимира…

— Ой, не переборщи с этим, милый. Вспомни: в пьесе Демьяна Бедного «Богатыри», в которой он охаял историю древней Руси, в свое время некоторые товарищи тоже находили соответствующие параллели с нашим временем, но совершенно с противоположных позиций. Как бы они и тебя не запараллелили, но уже в другую сторону. А уж если сам Сталин узнает себя в князе Владимире, не сносить тебе головы. Ведь сперва Владимир рубил головы христианам, прилюдно насиловал чужих жен, а потом вдруг прозрел и, превратившись в истого христианина, стал рубить головы язычникам.

— Я еще не знаю, как это сделать, но постараюсь сделать так, чтобы и узнал и не прогневался. Тут нужна некая золотая середина. Ничего не поделаешь: придется как-то крутиться-выкручиваться… в духе, так сказать, времени.

— А мне кажется, что прав Станиславский: тебе надо написать пьесу о Сталине.

— Я и сам об этом думаю. Более того, я уже сделал кое-какие наброски. Это будет начало девятисотых, Батум, молодость Сталина, его уход из духовной семинарии, вступление на путь революционера. Надо только закончить роман о дьяволе…

— На следующий год Сталину будет шестьдесят, — напомнила Елена Сергеевна.

— Да-да, я помню. Но у меня еще есть время…

— Я только боюсь, — осторожничала Елена Сергеевна, — что все эти… что они расценят твою пьесу о Нем с определенных позиций…

— Пусть. Мне не привыкать. Но пройти мимо такой фигуры, которая воплощает в себе так много сильных сторон государственного деятеля новой формации, так много противоречий революционной эпохи — пройти мимо такой фигуры мне, как драматургу, просто непозволительно. И потом, это будет пьеса о его революционной юности, поэтому мне не придется возносить хвалу человеку, который еще ничего не совершил кроме решительного шага в определенном направлении. Однако в этом шаге должна просматриваться будущая его судьба…

— Да, ты прав, мой милый: это будет, скорее всего, хорошая пьеса. Но ведь Он так и не пожелал встретиться с тобой. И на последнее письмо твое не отвечает. И никто не отвечает, кому ты писал… Боюсь, что он изменил о тебе свое мнение…

— Это ужасно, когда судьба писателя зависит от мнения одного человека, — произнес Михаил Афанасьевич. — У меня такое ощущение, что Он хочет, чтобы я стал таким же, как и все…

— Тем не менее он много сделал для возрождения русской литературы… И тебе помог в свое время…

— Так тем более…

Глава 23

Все тот же небольшой зал, в котором всего пару лет назад почти те же самые люди кричали вслед за Мейерхольдом и тем же Чичеровым: «Вон с подмостков советских театров полуаппологета буржуазии Булгакова!» Тогда они, казалось, были всесильными, и даже тот факт, что Сталин разрешил к постановке «Дней Турбиных», их нисколько не смущал. А еще был далекий двадцать шестой год — год первой постановки, когда этот же самый Чичеров носился с коллективным письмом протеста против этой постановки. Сегодня он опять носится с письмом, но уже прямо противоположного свойства. Теперь этот негодяй стал истинным русским патриотом. Он, видите ли, в те поры сильно заблуждался, но мудрая политика партии, возглавляемой товарищем Сталиным, открыла ему глаза на истину, открыла глаза на тех, кто совсем недавно представлялся ему настоящими коммунистами-интернационалистами, на деле оказавшимися троцкистами, немецкими и польскими шпионами.

Этот тщедушный человечек с визгливым голосом кастрата отрекался от своего прошлого и полагал, что и другие должны вслед за ним сделать то же самое.

— Вместе с нами такие замечательные советские писатели, как Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Михаил Булгаков, Алексей Задонов… Все мы от имени всей советской интеллигенции клеймим позором продажных писак, выдававших себя за знаменосцев советской литературы…

Михаил Афанасьевич оглядел ряды, но не заметил среди собравшихся ни Алексея Толстого, ни Михаила Шолохова, ни Алексея Задонова — никого из названных, никого, кроме себя самого. И тогда он встал и вышел из зала.

— Ну и что? — спросила Михаила Афанасьевича Елена Сергеевна, когда они вышли на улицу.

— Мне стало противно, и я сбежал.

— И правильно сделал. Эти чичеровы до добра не доведут.

Некоторое время они шли молча. Вокруг бурлила жизнь большого города, которому, казалось, не было дела ни до Булгаковых, ни до собрания, которое еще продолжалось в одном из старинных домов в самом центре Москвы. У людей были свои заботы, своя жизнь, далекая от тех, кто крутился в отдельных маленьких котлах и котелках, под которыми невидимый кочегар раздувал всеохватное пламя. Люди пытались выскочить из этих котлов и котелков, не свариться в закипающей воде, они метались, давя друг друга, лезли вверх по головам и спинам. Но все это вершилось где-то там и жизни большинства людей большого города не касалось.

— Как странно устроена жизнь, — задумчиво произнес Михаил Афанасьевич. — Большинство людей начинает замечать зло лишь тогда, когда это зло возьмет их за горло. И так было всегда… Неужели время ничего не меняет? Тогда зачем я пишу? Зачем писали Толстой, Достоевский, Чехов? Получается, что лучшие писатели свои книги брали от жизни, но в жизнь возвращалась через эти книги лишь самая малость от их размышлений, их боли за человека. Если вообще что-то возвращалось… Эти Шариковы не способны усваивать лучшие примеры человеческой добродетели. Они заперты в своем невежестве, как зародыш в скорлупе, и все, что им необходимо для прозябания, они вынесут оттуда. И будут довольны. До поры до времени… Вот, посмотри на них, — повел головой Михаил Афанасьевич в сторону группы молодых людей, с веселым смехом и громкими возгласами пересекающих улицу. — Они берут из жизни только самое примитивное, легко усвояемое, необременительное для их серого вещества. Боже, как я ненавижу этих Шариковых!

— Похоже, будет дождь, — испуганно воскликнула Елена Сергеевна, подняв голову к потемневшему небу.

— Что? Дождь? А, да, похоже…

И будто в подтверждение ее слов над крышами домов прокатилось мягкое ворчание далекого еще грома.

Булгаковы ускорили шаги.

Быстро темнело.

Вспыхнуло вдруг где-то среди серых облаков почти над самой головой, осветив голубоватым светом дома, спешащих людей, трамваи, машины, лошадей и повозки. Вслед за вспышкой по крышам пронесся оглушительный треск и грохот. Стало совсем темно.

По серому от пыли асфальту и булыжникам мостовых зашлепали крупные капли.

Булгаковы вскочили в подъезд своего дома. Остановились.

Ветер метался среди деревьев, срывая с них листву и ветки.

Михаил Афанасьевич вдруг заговорил мерным голосом, и Елене Сергеевне показалось, что голос этот течет откуда-то сверху:

— Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все покрыла тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях…

Между тем на опустевших улицах Москвы ветер закручивал в спирали седые космы дождя, вплетая в них листву и ветки деревьев, небо щедро раскидывало золотые нити молний и грохотало по железным крышам солдатскими сапогами громов.

Глава 24

— Нет, какие сволочи! — возмущался Станислав Викентьевич Косиор, первый секретарь ЦК КП(б) Украины, — прекратив свои метания по кабинету и остановившись напротив наркома внутренних дел Украины Успенского, сидящего за столом с невозмутимым видом. — Эти постышевские ублюдки постоянно вставляют палки в колеса партийной организации Украины. Всем и каждому известно, что они спят и видят, чтобы Украина снова оказалась под властью панской Польши. Уже неопровержимо доказано, что в руководстве киевской парторганизации засели враги, а вы не желаете в этом разобраться, смотрите на их козни сквозь пальцы. Это возмутительно! Я поставлю вопрос перед товарищем Сталиным о вашем благодушии и попустительстве врагам партии и народа! — воскликнул он, и в его волчьих глазах Успенский увидел столько лютой ненависти, что невольно вздрогнул, хотя был не из трусливого десятка и повидал на своем еще коротком веку всякого и всяких.

— Мы уже говорили об этом на пленуме, — устало произнес нарком, закуривая папиросу. — Стоит ли снова толочь воду в ступе?

Косиор вприщур глянул на Успенского: еще ни один нарком не разговаривал с ним таким пренебрежительным тоном. Эта наглость неспроста, за ней что-то стоит, за ней явно маячит тень Сталина, но если позволить всем и каждому разговаривать так с первым секретарем ЦК КП(б)У, то останется лишь пулю себе в лоб пустить — и ничего больше…

— Я не воду толку в ступе, как ты изволил выразиться! — произнес Косиор сквозь стиснутые зубы. — Я выражаю свое беспокойство сложившимся положением… я бы сказал, невыносимым положением в руководящих кадрах столицы Украины. А некоторые товарищи, облеченные властью и обязанностями выправлять это положение, не хотят его замечать.

Только что закончился очередной пленум ЦК украинской компартии, на котором Косиор громил врагов советской власти, еще не выявленных в сплоченных рядах украинских коммунистов, грозился, что час разоблачения близок, врагов постигнет заслуженная кара, вслед за теми, кого она уже постигла. Зал настороженно внимал словам своего вождя, но без былого страха, смешанного с воодушевлением, и это-то особенно возмущало и настораживало товарища Косиора, с некоторых пор почувствовавшего неустойчивость своего положения.

И вот теперь, оставшись один на один с наркомом внутренних дел, всего лишь три месяца назад присланным из Москвы, он продолжал бушевать, надеясь прояснить, что на уме и в портфеле нового наркома, человека весьма скрытного — даже с первым секретарем ЦК КП(б)У.

— Я ничего не могу поделать, товарищ Косиор, — внешне спокойно возразил Успенский, вращая в руках толстый карандаш, не глядя на разбушевавшегося первого секретаря. — Во-первых, у меня имеется на руках инструкция товарища Ежова о завершении чистки партийного аппарата; во-вторых, январский пленум ЦК ВКП(б), как вам хорошо известно, запретил своим постановлением любые бездоказательные преследования коммунистов; в-третьих, мои люди изучают обвинения, выдвинутые против отдельных руководителей киевской парторганизации и пока еще не нашли веских доказательств их преступной деятельности…

— Так ищите эти доказательства! — воскликнул Косиор, прерывая монотонную речь наркома. — Ищите! Под лежачий камень вода не течет. Не может такого быть, чтобы враг народа Постышев, уже арестованный и осужденный, работал в одиночестве, не имел сторонников и последователей. Это же ясно даже ребенку! Всем известно, что Постышев подкапывался под меня, плел интриги, хотел занять мое место и оторвать Украину от Советского Союза. Вы ждете, чтобы его люди завершили его изменническую работу?

— Мы ничего не ждем, товарищ Косиор. Мы работаем на основании постановлений партии и правительства…

— К постановлениям партии и правительства, товарищ Успенский, надо подходить творчески. Москва далеко, оттуда не все видно, что творится у нас на Украине. А Украина, смею вас уверить, есть гнездо национализма и предательства интересов пролетариата. Вы в Киеве недавно, а я здесь второй десяток лет, знаю всех, как облупленных, и поэтому настаиваю на принятии самых жестких мер к банде бывшего секретаря киевского горкома Постышева.

— Постышев, помимо этой должности был, как известно, еще и вторым секретарем Цэка, то есть вашим заместителем, Станислав Викентьевич, — вкрадчиво заметил Успенский и глянул сквозь очки на Косиора. — Так что, увы, далеко не всех вы знали как облупленных.

— На что вы намекаете? — вскинулся Косиор. — Да, я не разглядел в своем заместителе врага народа. Я признаю свою близорукость в этом отношении, хотя никогда до конца не доверял этому человеку. Но когда стало ясно, кто такой Постышев, мы с вашим предшественником товарищем Леплевским приняли самые решительные меры к искоренению гнезд польского шпионажа на украинской земле, которые насаждались бывшим наркомом внутренних дел Украины Балицким при поддержке Постышева и его клики. И Москва это хорошо знает…

— Москва это знает. Но комиссия во главе с товарищем Бельским, работавшая в Киеве, выявила множество нарушений партийного устава и советского законодательства…

— Я уже признал, — снова перебил Успенского Косиор, — что были такие нарушения. Но мы действовали в соответствии с революционной ситуацией на Украине. У нас часто не было другого выбора, как срезать под корень… э-э… всё это… всю эту мразь, которую возглавляли предатели Балицкий и Постышев.

— Кстати сказать, товарищ Косиор, как мне стало известно… но это сугубо между нами… в Москве неделю назад арестован руководитель украинской правотроцкистской организации… — Успенский сделал многозначительную паузу, затем тем же невыразительным тоном закончил: —…бывший нарком внутренних дел Украины Леплевский…

Косиор вздрогнул и медленно повернул свою круглую обритую голову к наркому. Волчьи глаза его с красными прожилками от бессонницы последних дней и неумеренного употребления коньяка застыли на невозмутимом лице Успенского.

— Да-да, Станислав Викентьевич. Того самого Леплевского, о котором вы только что говорили. Более того, скажу я вам, мы уже арестовали здесь, в Киеве, его ближайших сподвижников Блюмана, Карелина, Герзона, Джирина, Инсарова и других, которые тоже входили в правотроцкистскую организацию на Украине. И все это у вас под боком. Так что, как видите, мы не проявляем благодушия и терпимости.

— Но я… Почему вы не поставили в известность об этом меня? Почему вы промолчали об этих арестах на пленуме Цэка?

— Исключительно в интересах следствия, Станислав Викентьевич. Превентивная мера… Из опасения, что они могут сбежать или, того хуже, устроить провокацию. Я собирался доложить вам об этом в самое ближайшее время.

Косиор тяжелыми шагами подошел к своему рабочему столу, извлек из весьма замысловатой папиросницы папиросу, постучал ею о край пепельницы, закурил. Он стоял задом к наркому Успенскому, и тот видел его налитый кровью бритый затылок, плотно прижатые к голове уши и как отделяются от его головы облачка сизого дыма и расплываются в застывшем воздухе огромного кабинета.

Хотя Успенский выглядел уверенным и невозмутимым, между тем, и сам он не знал, что ждет впереди не только Косиора, но и его самого. Ему лишь два часа назад стало известно, что комиссар госбезопасности второго ранга Реденс, бывший начальник Успенского, недавно снят с должности руководителя Московского областного управления НКВД и отправлен в Казахстан, а это дурной знак не только для Реденса, но и для тех, кто работал с ним в недавнем прошлом. Одна надежда, что это не ссылка и не понижение по службе, а специальное задание, вызванное необходимостью и личным доверием. Не хочется верить, что с Реденсом, свояком самого Сталину, то есть женатым на сестре его покойной жены, товарищ Сталин расправится так же, как он расправился со многими своими соратниками по партии: грузины, как известно, чтут родственные связи и не рвут их без крайней необходимости. А Реденс, в свою очередь, не даст в обиду своих бывших товарищей.

Молчание затягивалось.

Успенский встал, одернул гимнастерку, расшитую звездами комиссара второго ранга, увешанную орденами и знаками «Почетного чекиста», и произнес официальным тоном:

— Разрешите идти, товарищ первый секретарь?

— А? Что? — вздрогнул Косиор и повернулся к наркому.

— Я говорю, что мне надо идти: у меня совещание ответственных сотрудников наркомата…

— Да-да, конечно, иди. И, прошу тебя, держи меня в курсе ваших дел, — произнес Косиор смеренным голосом, и Успенский заметил, что это был уже другой человек: блеск волчьих глаз его потух, лицо покрыла нездоровая бледность, рука, державшая у рта папиросу, мелко вздрагивала.

— Разумеется, Станислав Викентьевич, — пообещал Успенский и вышел из кабинета.

Оставшись один, Косиор налил из пузатой бутылки полстакана коньяку, выпил одним духом, поморщился. Он впервые подумал, что зря он влез в беспощадную драку за власть в этой огромной и непонятной России, которая время от времени призывает к себе иностранцев для наведения европейского порядка, а затем безжалостно их изгоняет — и это в лучшем случае. Если бы всю силу и энергию, какая в нем была двадцать лет назад, он и многие тысячи его соотечественников направили на преобразование Польши, быть может, и Польша была бы другой, и судьба его соотечественников в России… Впрочем, что теперь об этом! Не о том надо думать, чего не было да и не могло быть, а о том, как спасти свою голову. Сил и энергии ему еще хватит. Да и умом он не оскудел, и верные товарищи не перевелись, хотя осталось их совсем немного…

И через несколько минут мысли Косиора свернули в привычную колею: что надо сделать завтра, что послезавтра, что поручить и кому. В конце концов, жизнь — это борьба, а борьба еще не закончена.

Да, вот еще что: Успенский… Надо найти к нему подход, узнать его слабые и сильные стороны. Не может быть, чтобы в его прошлом не имелось чего-то такого, за что можно потянуть и вытащить нераскрытого врага и контрреволюционера.

Косиор вызвал своего секретаря и приказал ему принести личное дело члена ВКП(б) Успенского А.И. Положив перед собой папку, он углубился в изучение имеющихся там документов.

Выяснилось, что Успенский Александр Иванович родился в 1902 году, русский, из рабочих, в партии и в органах с 1920, в 1934-35 годах служил под началом Реденса заместителем начальника УНКВД по Московской области, затем еще в нескольких местах, на Украину послан с поста начальника УНКВД Оренбургской области. Ясно, что это человек Ежова. А Ежов в последнее время больше занят водным транспортом, наркоматом же фактически руководит его зам Фриновский… Если удастся скомпрометировать Успенского, тень упадет на Ежова и на всех остальных, это раскроет глаза Сталину на тот факт, что Ежов посылает на Украину заведомых заговорщиков, которые состоят в связи с заговорщиками на Украине. Надо только связаться со своими людьми в России… Кто там еще остался? Пилляр? Нет, Пилляр арестован по обвинению в шпионаже и за участие в «Польской организации войсковой». Фирин-Пупко? Бржозовский? Мессинг? Все арестованы. Из руководящих поляков-чекистов, начинавших службу в Чека при Дзержинском, остались лишь Крыся да Мочальский, но и те загнаны в провинцию. Вот если бы они дали показания против Успенского или того же Фриновского, тогда было бы с чем идти к Сталину…

Впрочем… Впрочем, почему именно они? Остались ведь еще и в НКВД Украины преданные Косиору чекисты. Правда, они напуганы, но если им объяснить, что речь идет о жизни и смерти и их тоже, они сумеют из подследственных, кто когда-то работал с Успенским, выбить нужные показания.

И Косиор нажал кнопку вызова.

Снова появился секретарь.

— Божняка, — бросил ему Косиор.

Через пару минут вошел молодой человек спортивной наружности, в ком отчетливо была видна военная косточка, и в ожидании распоряжений остановился в дверях.

— Вот что, Влодек, — заговорил Станислав Викентьевич по-польски задушевным голосом, так не вяжущимся с его волчьими глазами, поманив Божняка к себе пальцем. — Разыщи мне старшего лейтенанта Шишперовского, но так, чтобы об этом ни одна зараза не знала. Привези в Киев, посели на нашей квартире и тотчас же дай мне знать. Кстати, узнай предварительно, как он себя вел в последнее время, чем занимался, какие на него характеристики и нет ли за ним какого-нибудь троцкистского хвоста. Если тебе покажется что-то подозрительным, тогда найдешь капитана Млодого — он в Виннице… Давай, Влодек. Как говорят русские: одна нога здесь, другая там.

Влодек молча кивнул головой и вышел.

Косиор налил в стакан еще коньяку, выпил.

Настенные часы отбили два часа ночи…

Глава 25

Скорый поезд «Москва-Киев» пронзал своим длинным светящимся телом ночною тьму августовской ночи. Трескуче стучали колеса, тонкий предупреждающий свист паровоза вместе с дымом относило в сторону боковым ветром. А может, никакого ветра и нет. Может, вообще ничего нет, кроме тряского купе, стука колес и паровозных свистков…

Никита Сергеевич Хрущев сидел в купе спального вагона, просматривал записи, сделанные сразу же после встречи со Сталиным на его даче в Зубалово. Иногда, когда паровоз ревел особенно настойчиво, поднимал голову, прислушивался. Записи были короткими, не более чем в одну строчку, шли под номерами и содержали основные задачи, сформулированные Сталиным, которые должен был решить Никита Сергеевич на Украине.

— Во многих областях и республиках страны чистка кадров практически завершена, — говорил Сталин, по привычке вышагивая по ковровой дорожке от стола к двери и обратно. — Но на Украине чистка переросла в сведение счетов между отдельными группировками. Первый секретарь компартии Украины Косиор явно избавляется от людей первого секретаря киевской парторганизации Постышева, воспользовавшись его арестом. И это в то время, когда враги народа остаются на свободе. В свое время Косиор и Постышев явно что-то не поделили. А не поделили они власть. Надо разобраться в этой чехарде. Косиора мы отзываем в Москву. Но его люди остаются в Киеве. Что это за люди? Куда они ведут Украину? Чего хотят? С кем связаны? Все это надо выяснить на месте.

Сталин остановился, внимательно посмотрел на сидящего Хрущева — и тот вскочил, преданно тараща маленькие глазки.

— Садись, Микита. Чего вскочил? Вскакивать не обязательно. Политбюро довольно работой парторганизации Москвы по избавлению от скрытых заговорщиков троцкистского толка. И твоим личным вкладом в эту работу. Теперь партия доверяет тебе завершение чистки на Украине. И завершить ее надо в самые кратчайшие сроки. Именно для этого мы тебя туда и посылаем. Возьмешь с собою людей, которые заменят первых и вторых лиц в Цека Украинской компартии, в правительстве. В первую очередь — в НКВД. Чекисты должны работать под твоим пристальным вниманием и контролем. О своей работе докладывай постоянно. А мы, в свою очередь, будем внимательно следить, как ты выполняешь решение партии.

Сталин помолчал, то ли давая Хрущеву время осмыслить сказанное, то ли думал над тем, что сказать еще, напутствуя Хрущева на новую должность.

— Но все это — не главное, — произнес он, неожиданно останавливаясь возле Хрущева. — Главное — экономика. Надо поднять на Украине сельское хозяйство, развернуть еще шире промышленное строительство. В Москве ты доказал, что умеешь это делать. Используй свой опыт на Украине. А мы тебе поможем.

Сталин несколько раз втянул в себя дым и выпустил его через нос и рот. Затем продолжил:

— И еще твоя задача — всеми силами бороться с украинским национализмом. В зародыше душить любые его проявления. Случись война… Впрочем, до этого еще далеко.

Кабинет на даче в Зубалово — уменьшенная копия кабинета кремлевского, так что Никита Сергеевич, слушая Сталина, временами забывал, где он находится. Но дело не в этом, совсем не в этом. Да, он, Хрущев, быстро и решительно провел чистку кадров Москвы и области. Оставались у него и кой-какие резервы по линии парткадров, которые он собирался почистить сверх отпущенного лимита, но Сталин вызвал его в Кремль в начале апреля и сказал, что пора сворачивать чистку, а то работать будет некому. И резервы так и остались невостребованными. Кому-то повезло, а народная мудрость гласит, что везет дуракам. Впрочем, это уже не имеет принципиального значения.

Случился тот разговор со Сталиным в апреле. Он почти совпал с назначением Ежова наркомом водного транспорта… по совместительству. На водный транспорт и в другие наркоматы пошли и многие ближайшие сотрудники Ежова — на укрепление, так сказать, тамошних кадров. А это звоночек для всех чистильщиков, и очень даже неприятный. В том смысле, что и его, Хрущева, могут куда-то назначить по совместительству же. Как говорится, Макар своих зайцев переловил, свое дело сделал, Макара можно и того-этого… пересадить из лодки на бревнышко — пусть покрутится.

Неужто и до него, Хрущева, дошла очередь? Избави бог. А может, и нет? Может, только кажется? Ведь, с другой стороны, первый секретарь КП(б) Украины — величина значительная, масштабы куда как больше московских, и уж, конечно, это тебе не наркомат водного транспорта. Однако, при всем при том, тебя как бы убирают с глаз долой. А с глаз долой, известное дело, из сердца вон. Пройдет какое-то время, Сталин может сказать: «А кто такой, позвольте вас спросить, дорогие товарищи, Микитка Хрущев? Знать такого не знаю, ведать не ведаю. И того-этого… на бревнышко». Сталин это может: для него ни друзей не существует, ни родственников, ни соратников. Он на всех смотрит с точки зрения полезности на данный исторический момент. А может, и вообще никак не смотрит.

За окном загрохотали фермы моста, паровоз заревел, пугая темноту. Никита Сергеевич поднял круглую голову, задумчиво уставился на драпировку окна, точно пытался сквозь плотную ткань разглядеть свое будущее. Но будущее было даже более непроницаемо, чем драпировка. К тому же драпировку можно сдвинуть и посмотреть, что там, за окном, мелькает в ночной темноте. Хотя и так ясно, что там мелькает: та же темнота, искры из паровозной трубы да редкие огоньки деревень. А в будущее не заглянешь: твое будущее известно одному богу и, разумеется, Сталину.

Конечно, он, Хрущев, на все сталинские слова и пожелания твердил одно и то же: «Сделаем, товарищ Сталин! Выполним, товарищ Сталин! Не подведем, товарищ Сталин!» И ничего другого ему, Хрущеву, не дано, как сделать, выполнить и не подвести. И он до сих пор еще ни разу Сталина не подводил. Разве что в мелочах. Потому и едет на Украину…

Никита Сергеевич беспокойно поерзал по дивану, морща шишковатый лоб. Что-то он еще такое заметил в кабинете Сталина, что показалось ему странным, но сообразить тогда не успел: не было времени. И только теперь вспомнил: помимо Сталина в кабинете присутствовали Маленков, Каганович и Берия, недавно назначенный заместителем Ежова. Но не было ни самого Ежова, ни его первого заместителя Фриновского, который с апреля же фактически руководил Большой чисткой.

Впрочем, Ежов Никите Сергеевичу никогда не нравился: он не любил маленьких, плюгавых, худосочных. В них слишком много желчи, они пригодны лишь на что-то такое, что требует одной единственной вспышки, в которой они сами же и сгорают. И ладно, если бы только сами, а то ведь прихватывают в огонь и многих других. И еще: знают они или нет о своей миссии, но к своей роковой черте идут без оглядки, нагло посматривая на всех прочих, ни с кем не считаясь и никому не принося радости.

Но и тучный Фриновский Никите Сергеевичу не нравился тоже. Да и что такое нравится-не нравится, если речь идет о политике? Ерунда и дамские штучки. Настоящий политик должен мыслить совсем другими категориями. Примерно так, как мыслит шахматист: пешки, кони, слоны и прочая. Исключительно с точки зрения полезности для данной комбинации. А чтобы выиграть партию, жертвовать приходится не только пешками, но и, случается, самой королевой. Главное — выиграть партию, в которой король — это ты сам. И никто другой. Именно так Сталин и поступает. Следовательно, надо остаться на доске среди тех немногих фигур, без которых и король не король.

Никита Сергеевич ехал в Киев без семьи: некогда было ждать, пока она соберется. Приедет, никуда не денется. В соседних купе, пожалуй, уже спят члены его команды. Да и почему бы им не спать? У них голова не болит, разве что с перепою. Их дело: ать-два-левой, головой думать не надо, с них Сталин спрашивать не будет, и если что, все шишки достанутся ему, Хрущеву. Стало быть, надо так поставить себя, чтобы они сразу же почувствовали, от кого зависят, кому служат. Сталин далеко, а Хрущев вот он, рядом, ведет свою партию, здесь он — король. Тем более что задача перед ними стоит яснее ясного: определенные фигуры с доски убрать, другие поставить на их место. Это, разумеется, не по шахматным правилам, но зато по правилам самой жизни.

Никита Сергеевич закрыл блокнот, взбил подушку и, потушив свет, лег на диван. Но и в полумраке купе, освещенного тусклой дежурной лампочкой, перед глазами его продолжала маячить медлительная фигура Сталина, в голове набатом звучал его тихий голос. И даже тогда, когда Никита Сергеевич все-таки уснул, Сталин не исчез, он вышагивал по толстой ковровой дорожке, поводил рукой с зажатой в ней трубкой и что-то говорил, но сколько Хрущев ни напрягал слуха, ни единого слова до него не доносилось. И от страха, что он пропустит что-то важное из указаний вождя, у Никиты Сергеевича спина покрывалась холодным потом, он стонал во сне, дергал то ногой, то рукой, потом пытался куда-то спрятаться, но везде его находил светящийся круглым стеклом пенсне неподвижный глаз Лаврентия Берии.

К приезду Хрущева на Украине уже были вычищены многие тысячи партийных и всяких других работников. Никита Сергеевич сел в еще, можно сказать, теплое кресло Первого секретаря ЦК КП(б)У товарища Косиора Станислава Викентьевича, который уезжал в Москву на должность зампреда Совнаркома. Утром Косиор зашел проститься, они посмотрели в глаза друг другу, как бы спрашивая, что значит эта перетасовка, но не обмолвились ни словом, а все больше о текущих вопросах, а потом и вообще лишь о погоде да о здоровье, о том, какая тут охота и на какую дичь. Да и что тут обсуждать? Обсуждай не обсуждай, а день начинается с восхода солнца и заходом светила заканчивается.

На завершившем вчера свою работу пленуме ЦК, на котором Никиту Сергеевича утвердили первым секретарем компартии Украины, он с яростью разоблачал ротозейство, благодушие, некомпетентность и беспринципность в вопросах отбора и расстановки кадров, бессудные гонения на честных коммунистов, сведения личных счетов и прочие антипартийные и антисоветские мерзости, в результате чего… пошла кума в огород, а там полный недород… то есть ни початка кукурузы, ни огурца, ни буряка, ни подсолнуха, одна лебеда да крапива; а также, как говорилось на январском сего года пленуме ЦК нашей родной коммунистической партии, «еще не вскрыты и не разоблачены отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на репрессиях против честных членов партии. Эти карьеристы всеми способами стараются застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий…»

— Я самолично буду разбираться с этими огульными напраслинами! — грозил кулаком притихшему залу Никита Сергеевич. — Ибо, как говорят в нашем народе, криворожий и в зеркало не видит, какая у него рожа имеется на самом деле, а мы, большевики-ленинцы-сталинцы, должны видеть все и не допускать ни близорукости, ни дальнозоркости в этом, так сказать, принципиальном вопросе, который со всей остротой, как говорится, на все ребро поставлен перед нами товарищем Сталиным, нашим гениальным вождем и учителем.

И Косиор, сидевший на пленуме за столом президиума, понимал, в чей огород мечет камешки московский варяг, и все в этом зале понимали, чем эта замена может для них обернуться, и заранее прикидывали, как и за счет кого можно удержаться на плаву.

— Я самолично буду рассматривать ходатайства отдельных граждан и членов партии, по отношению которых были выдвинуты огульные обвинения и применены необоснованные репрессии, — грозился Никита Сергеевич. — Для чего три раза в месяц двери моего кабинета будут открыты настежь для рядовых членов партии и граждан. И, будьте покойны, я разберусь, кто и что, потому что именно на это меня нацелили наше родное Цэка, Политбюро и лично товарищ Сталин. Будьте покойны, я оправдаю их доверие. Ибо, как говорится, со свежего глазу соринка видна, а слепому и микроскоп не поможет.

Глава 26

Никита Сергеевич вскрыл засургученный пакет с секретными списками должностных лиц, подлежащих репрессированию как злостных врагов советской власти, как затаившихся троцкистов, заговорщиков и террористов, шпионов и диверсантов. Этих уже ничто не спасет. Затем внимательно просмотрел список людей, который ему подготовило управление госбезопасности. В этом, втором, списке значились те, кого можно отнести в разряд безвинно пострадавших. Список большой, но на сегодняшний прием назначено лишь десять человек: директор завода, два инженера, один писатель, трое военных от майора до полковника, бывший секретарь партбюро одного из заводов и один рабочий, невесть как затесавшийся в эту компанию. Их дела уже лежат перед Никитой Сергеевичем. В серых папках по три-четыре машинописных странички, чтобы товарищ Хрущев не путался в каракулях следователей и обвиняемых.

Собственно говоря, эти люди уже получили реабилитацию, хотя еще и не догадываются о ней, а их реабилитация автоматически оборачивается обвинением для тех, кто подпадал под категорию «отдельных коммунистов-карьеристов». Однако освобождать этих людей просто так было бы политической близорукостью. Надо освобождать так, чтобы вся Украина узнала, кто есть самый главный освободитель и борец со всякими антипартийными, антисоветскими и прочими искривлениями политики партии, что этот кто-то и есть сам новый первый секретарь компартии Украины, посланец лично товарища Сталина Никита Сергеевич Хрущев, плоть от плоти, так сказать, и кровь от крови своего народа, поскольку еще до революции был подпаском в своем селе, затем рубал уголек на шахтах Донбасса и так далее… что он наведет порядок и восстановит попранную справедливость.

Просмотрев дела, Никита Сергеевич глянул на часы: без трех минут шестнадцать по местному времени. Нажал кнопку, упрятанную под крышкой стола, велел:

— Пусть заходят.

В кабинет вошли новый прокурор республики, новый начальник республиканской госбезопасности, новый нарком внутренних дел, новые редакторы трех центральных украинских газет. Никита Сергеевич со всеми поздоровался за руку, усадил за стол. Сам сел во главе, велел вызвать бывшего директора Константиновского чугуноделательного завода Панченко Г. Е.

В кабинет вошел человек лет сорока пяти, стриженый наголо, с затравленными глазами, в сером поношенном коверкотовом костюме, который явно был на два-три номера больше своего хозяина.

«Одеть — и то не смогли как следует», — недовольно подумал Никита Сергеевич, но тут же догадался, что костюм этот, скорее всего, принадлежит хозяину, вот только хозяин на казенных харчах несколько похудел.

— Проходите смелее, товарищ Панченко, — пригласил Никита Сергеевич. — Садитесь вон туда! — И показал рукой на стул в конце стола.

— Спасибо, — тихо поблагодарил вошедший и осторожно опустился на стул, согнулся и сунул руки меж коленями.

— Мы тут разобрались в вашем деле, товарищ Панченко, — начал Никита Сергеевич. — Должен со всей ответственностью заявить, что враги советской власти на Украине вас оклеветали, и понадобилось время, чтобы этих врагов разоблачить и докопаться до правды-матки. Вы должны понимать, что идет классовая борьба, враги всячески стараются нам помешать в строительстве социализьма и коммунизьма, что они прячутся за нашими же пролетарскими лозунгами, рядятся, как те волки, в овечьи шкуры. Они не уйдут от возмездия, товарищ Панченко, а вы на советскую власть зла не держите. Конечно, вы пережили и все такое прочее, но зато еще больше закалились в горниле классовой борьбы, и теперь никакие враги вас не свернут с пути, предначертанного нашими великими учителями Лениным и Сталиным. С этой минуты вы полностью освобождаетесь от возведенных на вас напрасных наветов и клеветы, вас восстановят в партии и в занимаемой вами до ареста должности. Возможно, не того же самого завода, но заводов у нас много, дело вам найдется. Поздравляю вас, товарищ Панченко, от всей души.

С этими словами Никита Сергеевич вышел из-за стола, крепко пожал руку прослезившемуся бывшему директору и проводил его до двери.

Когда-то Хрущев служил вместе с Панченко в одной дивизии, однако не посчитал нужным узнать своего бывшего сослуживца: мало ли с кем служил — не это главное. А Панченко не посмел напомнить о себе: так высоко, казалось ему, сидел теперь Никита Хрущев, так мало он походил на того простецкого парня Никиту, каким он его помнил.

Вслед за Панченко в кабинете побывали инженер-строитель Кобылянский, обвиненный в том, что будто бы завышал расход строительных материалов при сооружении промышленных объектов, удорожая таким образом строительство; за ним горный инженер Ракитин с одной из угольных шахт Донбасса, обвиненный во вредительстве, то есть в организации выброса рудничного газа в забои, в результате которых погибли десятки шахтеров; потом прошли военные, обвиненные в подготовке террора против правительства и командования РККА, за ними рабочий Гальченко, которому приписывали поджог бензохранилища, где он работал заливщиком. Всем им Никита Сергеевич говорил одни и те же слова, всех поздравлял с освобождением и жал руки.

Последним шел писатель Гнат Запорожец, хотя по списку стоял четвертым, обвиненный год назад в украинском национализме и отрицании социалистических принципов в художественном творчестве. Тут Никита Сергеевич хотел показать, что он разбирается не только в политике, но и в литературе. И показать это не только писателю Гнату Запорожцу, но и всем остальным гражданам Украины, о чем и поведают приглашенные редакторы газет.

И с Гнатом Запорожцем, лишенным в тюрьме всякой растительности на своей голове, а главное — шевченковских усов, все шло по плану.

— Я читал ваши произведения, товарищ Запорожец, — говорил Никита Сергеевич. — И они мне очень понравились. Товарищ Сталин всех нас, руководителей партии и советского государства, нацеливает на то, чтобы мы знали не только, как решать проблемы народного хозяйства, но и духовные тоже, потому что без этого, как указывает товарищ Сталин, народ не может развиваться и жить полноценной жизнью. Как говорится, не хлебом единым жив человек, не борщом и галушками, но и пищей духовной, которая дает силу, как говорится, и счастье.

Надо сказать, что Никита Сергеевич в Москве с писателями дела не имел: Сталин к писателям никого не подпускал, полагая, что его ближайшее окружение в писательском деле ни черта не смыслит. Но то в Москве, где собрались со всего Союза самые талантливые и, надо думать, гениальные писатели, поэты и прочие деятели искусств. Не будь они такими, Сталин не стал бы с ними вожжаться. А тут тебе не Москва, а Киев. Конечно, мать городов русских, но весьма престарелая и как бы повредившаяся умом. И писатели в этом городе остались второго, если не третьего сорта.

Перед встречей с писателем Никита Сергеевич две небольшие книженции Гната Запорожца прочел. Бегло и не слишком внимательно. Книженции как книженции, ничего особенного. Скажем, Алексей Задонов, которого пришлось читать по воле Сталина, понравился больше: и масштабы значительнее, и герои, и все остальное. Не сравнить. Поэтому, так легко разобравшись с предыдущими товарищами, Никита Сергеевич ни на минуту не сомневался, что и с писателем разберется также легко.

И вот, произнеся свою напутственную речь, он пошел к писателю с протянутой рукой для пожатия и поздравления и с широкой улыбкой на круглом лице. Но писатель смотрел на приближающегося Хрущева с недоверием и, если на то пошло, недружелюбно. А когда Никита Сергеевич, делая вид, что не замечает этого недружелюбия, стал трясти его руку, этот Гнат Запорожец, до этого не проронивший ни слова, вдруг спросил хриплым голосом, да к тому же еще со всякими малороссийскими штучками-дрючками:

— А що такого дурного, скажите мэни, товарищ Хрущев, за ради усех святых, есть в украинськом нацьёнализьме? Ведь нацьёнализьм есть синоним любви к своей родине, до своей батькивщины, до своего народу, до ридного мисця або села, до своей ридной хаты…

Никита Сергеевич опешил: вопросы не предусматривались, тем более такие, которые как бы подтверждали правильность выдвинутых против человека обвинений и необоснованность его реабилитации.

— Как то есть? — вспыхнул Никита Сергеевич, сразу же отпустив руку писателя. При этом радостная улыбка стерлась с его лица, глаза остекленели. — Национализьм есть зло. Да! Национализьм противоречит пролетарскому интернационализьму! Он есть смертельный враг братству всех народов и стран. Не понимать этого… знаете ли… Я вам про куму, а вы мне про кума, который давно помер… Никак от вас не ожидал, това… э-э… Запорожець.

И Никита Сергеевич отступил от писателя на два шага, скорее всего для того, чтобы лучше его видеть.

— И любите себе на здоровье все, о чем вы говорили, — продолжал он, не давая Гнату Запорожцу раскрыть рта. — И я люблю родину и свой народ. Я люблю город, в котором родился и вырос. Даже шахту, в которой в молодости рубал уголек. Но мало любить родину и все прочее, — вполне пришел в себя Никита Сергеевич. Голос его окреп, слова падали кругло и били в одну точку, как пули. — Любить все это явно недостаточно. Надо любить все народы, а пуще всего пролетариев всех стран, как носителей передовой марксистско-ленинской идеологии и мировоззрения. И отражать это в своем творчестве, воспитывать народ в этом духе, а не закапываться в свой чернозем или суглинок, не кричать оттуда, что это и есть самое лучшее место во всем мире. Надо думать об остальных народах, которые тоже… это самое, а вы совсем наоборот: оскорбляете их классовое чувство своей ограниченностью и прочими антипартийными вещами. Имейте это в виду, това… э-э… Запорожець. Мы не позволим распространять в печатном виде всякие там не наши идеи, вредящие делу рабочего класса. Да, мы снимаем с вас обвинения, поскольку я самолично читал ваши произведения, но те недостатки в своем творчестве, которые у вас все же просматриваются, выпирают, так сказать, из всех углов, вы должны устранить самым решительным образом, иначе… иначе, как говорится, пролетариат вас не примет, отвернется от вас, и вам не помогут и все ваши святые. Как говорят в народе: не плюй в колодец, себе же дороже выйдет.

— Д-да, разумеется, товарищ Хрущев, — лепетал перепуганный писатель, не ожидавший такого отпора после всех хороших слов, сказанных в его адрес. — Я непременно… ваши замечания… и товарища Сталина… я понимаю… я просто так… хотел уточнить, так сказать… не подумайте, что национализьм и чернозем…

— Будьте здоровы, товарищ Запорожець. Будьте здоровы, — решительно выпроваживал Никита Сергеевич писателя за дверь. — Хоть попы и говорят, что сперва было слово, а все остальное потом, мы, марксисты-ленинцы, считаем, что сперва надо хорошенько подумать, а потом открывать рот. Так что думайте, товарищ Запорожец! Думайте! — Закрыл за писателем дверь, вернулся на свое место, утер лицо большим клетчатым платком. И пояснил, ни к кому не обращаясь конкретно:

— С этими писателями сплошная морока. Как говорится: ни черту кочерга, ни богу свечка. И не суйте мне больше этих писателей. Сами с ними разбирайтесь.

Глава 27

Прошло несколько месяцев. Подходил к концу 1938 год. На Украине Большая чистка должна бы уже вступить в завершающую фазу, а она топчется на месте, ее показатели далеко отстают от московских. Хрущеву было от чего нервничать и переживать.

Тем более что во вчерашнем разговоре по телефону с товарищем Сталиным он услыхал весьма нелестный отзыв о работе НКВД Украины, следовательно, и о своей собственной:

— Что-то там у вас застопорилось, — произнес Сталин недовольным тоном, выслушав отчет Хрущева. — Ползете на быках, а надо лететь на аэроплане. Или собираетесь чистить до второго пришествия? Или всех уже вычистили?

— Никак нет, товарищ Сталин! — воскликнул Хрущев, вскакивая и плотнее прижимая трубку к своему уху. — Вышла маленькая заминка, товарищ Сталин, но мы ее преодолели, и теперь понесемся вперед на всех, как говорится, парах…

— Ну-ну, — послышались в трубке явно насмешливые интонации. — Подождем. Посмотрим, куда вы принесетесь на всех своих парах. Смотри, Микита, как бы котел не разорвало.

И тут же в трубке раздались короткие звонки отбоя.

Это было вчера. А сегодня Хрущев с утра пораньше вызвал «на ковер» наркома внудел Александра Ивановича Успенского.

— Мне не нравится, товарищ Успенский, твоя медлительность в решении вопросов борьбы с правотроцкистским уклоном на Украине, — начал он. — Товарищ Сталин требует от нас решительных мер в борьбе с остатками троцкизьма. Мы не должны допускать никакого там, знаешь ли, валанданья с этими мерзкими типами. Мы в Москве с ними не валандались, мы в Москве никому не давали спуску…

Нарком, рослый, черноголовый, с глубокой поперечной складкой от переносицы через лоб, сидел, смотрел в стол, жевал нижнюю губу. Когда Хрущев выпустил пар, заговорил усталым голосом:

— От меня, Никита Сергеевич, требуют укрепления социалистической законности в проведении расследования, что ведет к тщательному установлению доказательной базы по каждому отдельному случаю…

— Мне известны требования, какие вам предъявляют! — перебил наркома Хрущев. — Но мне также известно, что пока вы ищите эту самую базу, враги советской власти успевают скрыться, принять соответствующие меры, чтобы не попасться в руки наших чекистов. Потрудитесь совместить одно с другим, а как вы это сделаете, меня не касается: у меня своих дел выше крыши.

— Мы делаем все, что в наших силах, Никита Сергеевич, — наклонил свою голову Успенский.

— Значит, твоему наркомату не хватает сил! Или их не хватает тебе лично. У тебя имеются списки, а ты до сих пор не можешь их завершить, тем самым замедляешь темпы исполнения решений пленума ЦК КП(б)У по этому животрепещущему вопросу. Я не утверждаю, что ты делаешь это преднамеренно. Но такие темпы нас не устраивают! Они не устраивают товарища Сталина, политбюро и Цэка. — При этих словах Никита Сергеевич пристукнул кулаком по столу, после чего добавил, уже более спокойно: — Ежов свою песенку спел. Новый нарком внудел товарищ Берия человек решительный, его во всех начинаниях поддерживает товарищ Сталин. А это значит, с одной стороны, продолжение решительной борьбы с остатками троцкизьма на Украине, еще более решительная борьбы с национализьмом, а с другой — устранение недостатков, которые имели место в деятельности товарища Ежова.

— Может быть, я тоже отношусь к числу недостатков товарища Ежова, товарищ Хрущев? — спросил нарком и глянул на Никиту Сергеевича сузившимися бездонными глазами.

У Никиты Сергеевича от такого наглого вопроса покраснело не только лицо, но и вся голова и шея. И даже руки.

— Ты… ты мне таких провокационных вопросов не задавай, товарищ Успенский! Я такие вопросы выношу на пленум Цэка, и там решают, что делать с тем или иным руководящим членом партии. Так что иди работай, а мы тут как-нибудь разберемся, чей ты конкретно недостаток на сегодняшний момент.

И едва нарком покинул кабинет, Никита Сергеевич связался по правительственной связи с новым наркомом внудел Берией:

— Лаврентий! Привет с Украины! Как дела? Как работается на новом месте?

— Нормально работается, Никита, — ответил Берия. — А как у тебя?

— У меня тоже все идет более-менее нормально. Планы выполняем, соцобязательства тоже. Но есть у меня к тебе один вопрос: что ты собираешься делать с моим наркомом Успенским? По нашему мнению, он ведет не ту политику.

— Наши мнения совпадают, Никита. Ежовский выкормыш. От таких надо избавляться. Как только найду ему замену, так сразу же вопрос этот и решим. А пока пусть работает. Не до него.

— Ага, понятно. Ну что ж, и на том спасибо. А то у меня тут с ним разговор вышел на повышенных, так сказать, тонах. Он, видишь ли, считает, что ему спешить некуда, что оставшиеся троцкисты и националисты подождут, может, они сами исправятся, без помощи наших доблестных чекистов.

— Вот-вот-вот! Не он один такой, Никита. Будем чистить от них органы на местах. Дойдет и до него очередь. Не беспокойся.

— Будь здоров, Лаврентий. Успехов тебе! — воскликнул Хрущев и положил трубку.

— Вот так-то вот, товарищ Успенский, решаются эти дела, — произнес он в пространство кабинета. И, вызвав секретаря, велел принести чаю. Да покрепче.

Глава 28

Александр Иванович Успенский в этот вечер засиделся в своем кабинете допоздна. Уже в первом часу ночи ему принесли распечатку разговоров, которые велись в кабинете Хрущева за эти сутки. Прослушивающие устройства, которые были поставлены в некоторых кабинетах ЦК КП(б)У по распоряжению еще предыдущего наркома Леплевского, все еще работали, об их существовании знали немногие. Направлены они были против Косиора и его сообщников, которые, как предполагалось в Москве, готовят заговор против Центра со всеми вытекающими отсюда последствиями. Косиора уже нет, а приказа сверху убрать «прослушку» не поступало. Видать, там, наверху, и Хрущеву не доверяют тоже. Или, вернее сказать, не доверяют никому. А ему что делать? Спросить у Берии? Или у Хрущева? А почему молчал раньше? Куда ни кинь, всюду клин.

Александр Иванович сжег распечатку в пепельнице. Размял пепел. Значит, дошла очередь и до него самого. Что ж, этого следовало ожидать. Положение, можно сказать, аховое. И возникло оно не сегодня. Чем выше он, Успенский, поднимался по ступеням власти, тем меньше доверял своему окружению, подозревая, что и ему не доверяют тоже на все сто процентов.

Последние годы он подолгу на одном месте не задерживался: полномочный представитель по Московской области, помощник коменданта Кремля, заместитель начальника управления НКВД по Новосибирской области, начальник управления по Оренбургской. Теперь вот Украина. И везде он убеждался, что каждый из его подчиненных и начальников принадлежит к какому-то конкретному клану, сообществу или группировке, соперничающих друг с другом. Это становилось тем более отвратительным, что все эти люди, как и он сам, называют себя коммунистами, что на словах они за справедливость, а на деле каждый заботится о своей шкуре. И началось это не так уж давно, только Александр Иванович никак не может определить, когда именно и с чем это связано. Похоже, это явление прошло несколько этапов внутриполитической борьбы, втягивая в свою орбиту все новых и новых людей, многие из которых даже не понимали, кому и ради чего они служат.

И он не понимал тоже. Да и откуда у него взялось бы это понимание? Родился в Тульской области в семье лесничего, вокруг лес да зверье, глухие деревеньки. Закончил церковно-приходскую школу, поступил в духовное училище, отучился два года — училище прикрыли большевики. В двадцатом, когда бандитизм и воровство стали обыденным явлением советской действительности, почти случайно стал милиционером — из религиозной потребности служения ближнему. Но время ломало не только основы жизни, но и представления о них. О человеческих судьбах даже говорить не приходилось. Через полгода Успенский уже начальник районного отделения милиции, еще через год работает в областном управлении. В голове каша из догматов религии и революционных лозунгов. Однако на стороне догматов темное прошлое, на стороне лозунгов светлое будущее. Сашка Успенский был неглуп и восприимчив ко всему новому. Светлого будущего хотелось всем. Особенно когда тебе всего двадцать лет.

И как же всё хорошо начиналось! Каким светом горели глаза у его товарищей! Как верили они друг другу! Как переживали друг за друга и за порученное дело! И вот… и вот все осталось позади, а впереди… впереди — пустота. И слабая надежда, что как-то все образуется со временем само собой, потому что одно и то же состояние не может продолжаться вечно. Но образуется или нет — этого еще надо дождаться. А что сегодня? Что ему, Сашке Успенскому, делать сегодня? Пулю в висок? И это в тридцать шесть лет? Уйти куда глаза глядят? А куда они глядят, и сам не знаешь. Боже, как все надоело! Как все опротивело! Думал: придет Хрущев, новый человек — и все изменится к лучшему. Глупые, наивные ожидания. Потому что дело не в Хрущеве. И даже, может быть, не в Сталине, а в чем-то другом, что пока еще не имеет обличья и названия… Господи, помоги рабу своему на тернистом пути его!

Александр Иванович забрал из сейфа деньги, несколько паспортов и прочих документов, рассовал по карманам. В сейф положил записку: «Запутался. Ухожу из жизни. Всегда был преданным партии, советской власти, товарищу Сталину. Прощайте. Не поминайте лихом. Успенский. 15 ноября 1938 года».

Глава 29

Хрущев молча выслушал сообщение нового наркома внутренних дел Украины товарища Серова Ивана Александровича о поисках пропавшего бывшего наркома Успенского.

— Все данные, Никита Сергеевич, говорят о том, что Успенский не покончил жизнь самоубийством, а бежал, скрывается и будет, скорее всего, пытаться перейти границу. Границы перекрыты, объявлен всесоюзный розыск. Никуда он не денется, Никита Сергеевич. Человек приметный, решение бежать принимал спонтанно, на основе вашего разговора с товарищем Берией, подготовиться не успел. Жену его взяли, родственники под наблюдением, на работу устроиться не сможет даже лесорубом: нужны документы, справки и прочее. Как только проест все деньги, сунется в железнодорожную кассу, или еще куда, тут же будет схвачен. Должен вам заметить, что люди, которые имеют опыт борьбы с преступниками, совершенно теряются, оказываясь в их шкуре.

— Ставим, понимаешь ли, на такую должность морально разложившихся типов, а потом рассуждаем, откуда у нас всякие эти… заговоры, — проворчал Хрущев.

Но тут до него дошло, что того же Успенского, как и самого Хрущева, ставил Сталин, а он, Никита Хрущев… а эти… им ничего не стоит позвонить — и тогда… — Кровь ударила Никите Сергеевичу в голову, он на миг потерял способность соображать, но быстро оправился и заговорил, торопливо нанизывая слова на невидимую нить:

— Товарищ Сталин доверяет нам, надеется на нашу добросовестность, партийность и преданность советской власти, а мы вместо того чтобы оправдывать его высочайшее доверие, подсовываем ему таких вот типов, как этот Успенский… стыдно смотреть в глаза товарищу Сталину…

— Я с вами совершенно согласен, Никита Сергеевич! — подхватил Серов. — Все дело в том, что кадры у нас, не имея соответствующего образования, плохо разбираются в порученном деле…

— Дело не в образовании, а в преданности партии и советской власти, — оборвал наркома Хрущев. — Образование — это инструмент. Идейность — умение этим инструментом пользоваться. С вас, товарищ Серов, не снимается ответственность за поимку преступника. Даже если его уже нет на Украине. Всё! Не задерживаю.

* * *

Все случилось так, как и предсказывал нарком Серов, имевший университетское образование: Успенского арестовали на одной из станций Транссибирской железной дороги. Судили и расстреляли. Перед расстрелом Александр Иванович не кричал здравицы в честь товарища Сталина, не пел «Интернационал», а шептал молитвы, прося у бога простить его за совершенные преступления, крестился и очень жалел, что прозрение пришло к нему слишком поздно.

Конец двадцать второй части

Часть 23

Глава 1

Весь май в Дальневосточном крае стояла необычная жара. К концу второй декады загорелась тайга, дымом затянуло огромные пространства от Татарского пролива до Благовещенска и дальше на запад. Люди ходили с влажными повязками на лице, но это почти не помогало: задыхались, кашляли, раздражались и злились по поводу и без повода. Ждали дождей. Муссоны запаздывали или сворачивали в сторону Курил, истекая влагой над просторами Охотского моря.

На континент муссоны повернули лишь в первых числах июня. С юго-востока, со стороны Японского моря, нескончаемой чередой поползли тяжелые облака, цепляясь черным брюхом за обгоревшие макушки сопок, изрыгая молнии и поливая исстрадавшуюся от безводья землю обильными дождями. Улеглись пожары, ветер унес дым на север, в сторону Якутии, стало легче дышать. Дожди между тем не прекращались, лили и лили, переполняя ручьи и реки, затопляя низины, отнимая у людей огороды и пашни, дороги и даже дома.

В эти особенно ненастные дни начальник Управления НКВД по Дальневосточному краю комиссар госбезопаности третьего ранга Люшков подчищал «хвосты» давно раскрытого заговора «Дальневосточного параллельного правотроцкистского центра», выдергивая людишек из привычной жизни и ввергая их в сырые подвалы во власть опьяневших от вседозволенности и крови привезенных им с собой следователей. В сущности, само «дело» перешло в руки выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР, но занималась она верхушкой, а мелочь шла бессудно, за тремя подписями, кто за литерой «Р» — расстрел, кто под цифирью — пять, десять и больше лет лагерей.

И как раз в это время из Москвы пришел приказ сворачивать репрессии. Приказ надо понимать так, что Большая чистка подходит к концу. Приказ не был неожиданностью: все рано или поздно заканчивается, однако исполнение его вызвало у Люшкова странное ощущение, точно он бежал-бежал и вдруг наскочил на стену, неожиданно возникшую посреди степи. А что дальше-то? Чем ему заниматься? Он другого дела для себя не представлял. Он врос в него, он третий год подряд мыслил категориями заговоров и их разоблачений, вынесением приговоров. По накалу страстей это походило на охоту, разве что жертвы этой охоты не были способны ни бежать, ни защищаться. К тому же это была охота на себе подобных, а такая охота требует определенного искусства и не исключает азарта. Это же какое удовольствие — одним росчерком пера или даже взглядом оборвать жизнь цветущему и здоровому мужику или бабе, которые ни сном ни духом не ожидают для себя такого конца!

Конечно, все приедается, ко всему привыкаешь. Волей-неволей начинаешь искать разнообразия, как ищет музыкант чего-то нового в изломанности звуков, извращенности их сочетаний, а художник в изломанности линий, извращенности красок. И ты уже ненавидишь тех, кто пытается заткнуть себе уши, закрыть глаза, тебе доставляет физическое наслаждение оглушать толпу безудержной какофонией, доводить ее до истерики, потому что и сам ты уже давно не слышишь ни шороха листвы, ни шелеста дождя, ни птичьего пения, считая это пошлостью, затасканной и избитой. Да и как выделишься в этом мире, если бог таланта не дал, а жить хочется шумно и весело, с полным ртом и взведенными нервами! Только если забить всех своим криком, яркостью и нелепостью красок, заставить замолчать всех остальных.

Люшкову часто по ночам снится почти одна и та же картина: перед ним стоит Некто и кричит в отчаянии: «Я ни в чем не виноват! Я ни в чем не виноват!», но постепенно голос его удаляется, сам этот Некто становится все меньше и меньше, превращаясь то ли в сверчка, то ли в саранчу. И вот Люшков встает из-за стола, идет куда-то, а под ногами все сверчки, сверчки и — хруст, хруст, хруст… Он не выносил, когда в доме пиликает сверчок. Пиликанье доводило его до исступления. Юный Генрих охотился за сверчками, выманивал их из темных углов различными приманками, а потом наступал босою ногой, не только представляя себе, но и чувствуя, как крошится хитиновый покров, сминаются внутренности и надоедливое насекомое превращается в мокрое место.

И саранча — тоже из детства. Однажды в степи он шел по дороге, а ее переползала саранча — с тех пор хруст ее жестких тел живет в его памяти, он каким-то образом связался с его нынешним делом и теми людишками, которых ему приходится давить. И что же теперь — не давить?

Нет, какое-то время можно и не давить. Он не против. Он даже за. Потому что устаешь от однообразия. Приходится искать способы, как лучше и полнее всего отвлечься. Люшкову отвлечься помогают книги о любви. Чтобы обязательно страдания и счастливый конец. Он часто плачет над пустяковой любовной историей, вычитанной из пустяковой книжки. Ничего удивительного: сентиментальность — родная сестра жестокости, они ходят рука об руку и улыбаются одними и теми же улыбками.

Впрочем, Люшков давно работает в органах и знает, что одна чистка заканчивается, другая начинается. Но так хочется надеяться, что в другой ему тоже найдется место чистильщика. С его-то опытом…

Ведь суть не в том, что все схвачены и некого хватать и ставить к стенке, ибо хватать и ставить к стенке всегда найдется кого, а в том, что везде новые люди, что из старых остались как раз те, кто проводил чистки, и не исключено, что вот-вот очередь дойдет и до них. Во всяком случае, в других местах именно к чистильщикам повернулась оскаленной мордой Большая чистка и начала пожирать, ненасытная, своих верных слуг.

А тут еще сплоховал Ежов… Уж чем он не угодил Сталину, отсюда, с Дальнего Востока, не видать, а только еще в апреле Николаю Ивановичу «навесили» в качестве довеска Наркомат водного транспорта, а это верный знак, что время ежовщины кончается, если уже не закончилось. Не исключено, что и тех, кто исполнял его волю. Так что пора подстилать соломку.

Люшков пробежал глазами последнюю сводку по УНКВД края. Еще несколько недель назад в этих сводках говорилось о раскрытии новых заговоров, теперь о них ни слова, а все о будничной работе по выявлению действительных агентов японской разведки, о всякой уголовщине и бытовухе.

Скука смертная. Вот разве что из района озера Хасан постоянно идет информация о том, что япошки что-то там готовят, копошатся, возятся, но никаких провокаций: все тихо, мирно, ни стрельбы, ни нарушений границы. Зато в других районах всего стало даже больше, чем раньше. Странно. Надо бы поехать и самому на месте разобраться. Но ехать не хочется: дожди, а больше всего — неопределенность собственного положения.

Люшков нажал кнопку вызова. Дверь открыл помощник, замер в темном проеме.

— Что из Москвы? Никаких сообщений?

— Никаких, товарищ комиссар.

— Каган не звонил?

— Нет, не звонил.

— Ладно. Как позвонит, немедленно соединить со мной, — велел Люшков и, пошевелив пальцами в воздухе, добавил: — Пригласи ко мне Винницкого.

Каган уже десять дней, как уехал в Москву. Его повысили в звании и вызвали в наркомат с отчетом о проделанной работе. Может быть, действительно с отчетом, а может быть… Перед отъездом договорились, что как только он доберется до Москвы, сразу же позвонит в Хабаровск. Если все нормально и вызов действительно связан с отчетом о чистке партийных и прочих органов, тогда Каган должен произнести условленную фразу: «Доехал хорошо, погода в Москве нормальная, со здоровьем у меня тоже все в порядке». Про погоду можно сказать и что-то другое, что соответствовало бы столичной действительности. Ключевыми словами во всей фразе были слова о здоровье. Если дело шло к аресту или еще к чему-то подобному, то со здоровьем должно быть неважно или даже плохо. Поскольку Каган до Иркутска летел самолетом и лишь от Иркутска поедет поездом, то до Москвы он уже должен добраться. Добрался, но молчит — знак не из обнадеживающих.

Вошел Винницкий, замер перед столом. В глазах ожидание и тоска. Не обычная еврейская, а как бы удвоенная и утроенная. Тоже, видать, чует недобрые перемены.

— Садись, Гриша, — приглашающе качнул тяжелой головой Генрих Самойлович, и на его одутловатом лице появилась страдальческая гримаса. — Что нового?

— Нового? — Винницкий пожал плечами. — Что может быть нового? Последние недели ничего нового нет. Вот разве что небезызвестный вам Григорий Федорович Горбач, лучший друг товарища Фриновского, назначен в ДВК. На какую должность, пока неизвестно.

— Откуда данные? — задал следующий вопрос Люшков, отметив, что Винницкий новым считает лишь то, что относится непосредственно к их неясному положению.

— Товарищ позвонил из Новосибирска. Зато доподлинно стало известно, что аж в апреле арестован начальник УНКВД по Украине Леплевский. Мне привезли письмо от товарища из Москвы, он пишет, что Липлевскому инкриминируют бессудные и необоснованные расправы над членами партии. А с Леплевским, как вы понимаете, мы с вами повязаны не только методами, но и прошлым. Если Фриновский захочет… Он теперь фактически заправляет в НКВД вместо Ежова…

— Ладно, не каркай, — остановил Винницкого Люшков. — Там не Фриновский заправляет, а Берия. Впрочем, все это еще ничего не значит. Мы с вами делали большое партийное дело, мы нужны партии. У Фриновского руки коротки…

Винницкий сидел прямо и молча смотрел на своего шефа. О том, что у Фриновского руки совсем не так коротки, как хочется Люшкову, знали оба. Можно, конечно, утешать себя и этим, но стоит ли?

— Я позвал тебя вот зачем, — начал Люшков, закурив папиросу и только сейчас решивший, что ему делать. — Завтра я уезжаю во Владивосток с инспекторской проверкой. Недели на две. Ты останешься за меня. В случае каких-то непредвиденных обстоятельств, телеграфируй срочно. Давай договоримся с тобой о системе сигналов. Так, на всякий случай. Значит, если Горбач действительно едет на мое место, дашь телеграмму следующего содержания: «Требуется ваша подпись на новом положении о режиме судоходства на реке Амур». Если что-то случится с Каганом, тогда телеграмма должна выглядеть так: «Необходима ваша виза на новом положении о режиме судоходства на реке Амур». Положение это готово, оно в моем сейфе. О нем забыли, но с повестки дня не сняли, так что все вполне правдоподобно. Тем более что подписи моей на нем действительно нет.

И еще часа два они сидели вдвоем, голова к голове, и разбирали разные варианты развития событий. Люшков верил, что ни Винницкий, ни Каган его не выдадут: он для них делал только хорошее, он вытащил их из тухлой провинции, где они прозябали среди хохлов, они под его началом выросли, стали большими людьми, он никогда не сдерживал их инициативу.

Однако их тоже могут так припереть к стенке, что и мать родную не пожалеешь, не то что своего бывшего начальника, — уж чего-чего, а это-то Люшкову известно слишком хорошо. Поэтому о главном он ничего не сказал.

Ничего не сказал о своих подозрениях в отношении Люшкова и Винницкий. А подозрения сводились к тому, что либо Люшков потерял чувство реальности, либо ему все равно, что будет потом. Иначе никак не объяснишь его прямо-таки маниакального стремления уничтожить в крае как можно больше людей. Каким бы массовым не представляли ему заговор в той или иной области, ему все было мало, он требовал увеличить число заговорщиков вдвое и втрое. А откуда их брать? Не включать же в заговор уборщиц наравне с секретарями райкомов и горкомов, начальниками райотделов НКВД и прочими должностными лицами. Так ведь приходилось включать — куда денешься! Но и о будущем своем тоже надо подумать. Пусть не здесь, в ДВК, а где-то еще, потому что худая слава — она тебя везде догонит, везде найдет и потребует платить по своим процентам.

Винницкого, не менее чем Люшкова, пугало безмолвие уехавшего Кагана, с которым они тоже договорились о системе связи и условных сигналах. Ни сам, ни через приятелей или родственников Каган до сих пор не проявился. Что это могло означать? Несчастный случай? Стечение обстоятельств? Арест? Последнее — скорее всего. А что делать в таком случае ему, Винницкому? Ждать, пока придут и за ним? Но именно к этому идет, если учесть слухи о возможной замене Люшкова на Горбача. Тот приедет со своей командой, начнется перетряска старых дел, придирки, нервотрепка…

Все смутно и неопределенно. Но более всего то, что осталось позади. А главное — ради чего извели столько людей? И почему именно им выпала такая честь? Еще недавно он гордился этой честью и радовался своим безграничным возможностям. А теперь, оглядываясь и видя позади трупы, трупы и трупы, чувствовал, как в душе все более растет тревога. Не потому ли они гнали баранов в пропасть, чтобы кто-то — тот же Горбач — подтолкнул их туда же, а кто-то — тот же Сталин, — отбеливаясь, обвинил их в непомерной жестокости?

Глава 2

Владивосток встретил Люшкова дождем. По улицам текла жидкая глина — не пройти, не проехать. Бухта Золотой Рог побурела, воды залива Петра Великого пожелтели. В Приморском Управлении НКВД сонная тишина: штаты в результате поголовной чистки сократились в несколько раз, в кабинетах по одному, по два человека, да и те еще вчера работали в порту грузчиками и механиками, или плавали на сейнерах за крабом и сельдью, а теперь по партийному набору ловят уголовников, выслеживают шпионов, контрабандистов, налаживают неприкосновенность границ.

Полнейший дилетантизм и бестолковщина. Бросилось в глаза: евреев в руководстве — раз-два и обчелся. А полгода назад…

Впрочем, Люшков нисколько не жалел о сделанном. Более того, он испытывал чувство злорадного удовлетворения: вы этого хотели? — вы это получили. При этом под «вы» он никого конкретно не подразумевал, «вы» было понятием абстрактным, однако оно материализовывалось в тех случаях, когда Люшкову доводилось сталкиваться с чем-то, что лично ему мешало и противодействовало; по странной прихоти событий чаще всего «вы» становилось теми людьми, которые подвергались чистке.

Действуя скорее по инерции, чем по необходимости, Люшков провел совещание ответственных работников УНКВД области, пошумел, раздал выговоры и предупреждения, пожалев при этом, что большего сделать не может: руки связаны, а то бы он им, этим тупоголовым кретинам… Ишь, расселись, лупают глазами, а в глазах пусто, как в кармане у нищего. При этом небось чувствуют себя хозяевами страны. Как же — прол-лет-тарррии! Тьфу!

По той же неистребимой инерции провел общее собрание сотрудников УНКВД области, поставил задачи на текущий и будущий периоды. Слушали, хлопали, таращились, как на заморскую диковинку; с одной стороны — приятно, с другой, как подумаешь, скукота.

После собрания Люшков отбыл на юг, в маленький приморский поселок Посьет. Сопровождал его заместитель начальника краевого разведывательного отдела тридцатидвухлетний майор Стрелков, один из немногих, оставшихся от старой гвардии. И то потому, что значился в списках «неприкосновенных», то есть той номенклатуры, которая должна была взвалить на себя всю работу в мир иной отошедших.

В Посьете штаб погранзоны. Начальник оперативного отдела, тоже из молодых, путаясь и краснея, излишне подробнейшим образом рассказал Люшкову об особенностях тех или иных участков границы, о связях с местным населением, об агентурной сети на той стороне, о том, что японцы строят укрепления на приграничных сопках, ведут к ним дороги. Цель этой деятельности понять трудно, но меры на всякий случай принимаются, хотя одними пограничниками границу не прикроешь. Командованию военного округа обо всем докладывается, но реакции почти никакой: армия делает вид, что ее все эти дела не касаются.

Люшков выслушал доклад молча, ни разу не перебил начальника оперотдела, смотрел в сторону, дергал верхней губой с чарли-чаплинскими усишками. Затем велел везти себя к озеру Хасан, оттуда — на другие участки, два дня подробнейшим образом изучал границу, после чего вернулся в Посьет. У дома, в котором он остановился, его ждал начальник погранзоны майор Кочетов, ладный, подтянутый, с широкими плечами и узкими бедрами.

— Разрешите доложить? — вытянулся майор перед мешковатым Люшковым.

— Что-нибудь срочное, майор?

— Никак нет, товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга.

— Ну, а раз нет, тогда баню и ужин.

Разморенный после парилки, Люшков сидел за столом в одном нижнем белье. В чистой комнате с белыми занавесками на окнах, с некрашеными полами, застеленными деревенскими половиками, рядом с ним сидели Стрелков и майор Кочетов. Пили водку, закусывали красной икрой и крабами, лениво разговаривали.

— Так о чем ты хотел мне доложить? — вспомнил Люшков, вытирая расшитым полотенцем жирные губы.

— Телеграмма из Хабаровска, товарищ комиссар.

— Что за телеграмма?

— Могу принести, могу по памяти…

— Валяй по памяти.

Майор завел глаза под потолок и, будто там, на потолке, написан текст телеграммы, стал медленно, слово за словом, воспроизводить сообщение из Хабаровска:

— Значит, текст такой: «Требуется ваша подпись-виза на новом положении о режиме судоходства на реке Амур».

— Ничего не напутал? — Люшков уставился на майора выпуклыми глазами.

— Никак нет, товарищ комиссар. Могу принести телеграмму…

— Не надо. Какая разница: подпись или виза — один хрен. Давайте-ка лучше выпьем еще по одной, — предложил Люшков. — Давайте выпьем за то, чтобы… — Он посмотрел на потолок, усмехнулся, закончил тост: — чтобы все мы жили долго и счастливо.

Выпили.

— Вот что, майор, — заговорил Люшков, прижимаясь жирной спиной к прохладной бревенчатой стене. — Ты, помнится, говорил, что завтра на участке 59-го отряда намечена встреча с агентом с той стороны…

— Так точно, товарищ комиссар…

— Да брось ты, майор, свои «так точно, товарищ комиссар»! Надоело. Сидим, пьем, едим — нет ни комиссаров, ни майоров. Тебя как зовут?

— Анисим. Анисим Сильверстович.

— Вот, Анисим… Сильверстович, схожу-ка я сам на эту встречу. Как говорится, лучше самому один раз увидеть, чем десять раз услышать. Проводишь нас со Стрелковым до места, Стрелков меня подстрахует, а я встречусь с твоим агентом, переговорю, узнаю, что к чему, задам вопросы. Потом тебе расскажу, если что интересное будет. — И спросил: — Человек-то надежный?

— Надежный, Генрих Самойлович. Хотя из казаков, но из бедных, на той стороне оказался не по своей воле. В гражданскую партизанил против белых и японцев.

— Многие партизанили, а потом перекинулись к врагам советской власти, — возразил Люшков.

— Оно, конечно, так, в душу к нему не залезешь, — согласился не слишком охотно майор Кочетов. — Во всяком случае, от денег не отказывается.

— Вот то-то и оно. Во сколько завтра?

— В семь ноль-ноль.

— Поблизости от места встречи с агентом никого не должно быть. Ни души. Понял?

— Так точно, понял, но… А если агент окажется раскрытым? Если японцы захотят взять того, с кем он встречается?

— Ничего, как-нибудь вывернусь. Возьму с собой пару гранат, маузер — не впервой.

— Как прикажете, товарищ комиссар.

Глава 3

К утру небо очистилось от туч, и над переливчатой гладью моря в розовой дымке испарений повисло тусклое солнце. Ближайшие сопки, сине-фиолетовые, с изумрудными гранями, тянули свои конические вершины к голубому небу. Казалось, что у подножья их нет и не может быть никакой жизни, что нет вообще никакого Советского Союза, России, простирающейся бог знает до каких пределов, нет Хабаровска, нет Москвы, нет и не было Сталина и Ежова, не было прошлого, в котором он, Генрих Люшков, так стремительно поднялся к вершинам… нет, не обычной власти, а именно власти необычной, власти странной, эфемерной, отпущенной кем-то на короткое время, во имя которой… нет, не во имя, а бог знает почему… Да ну их всех к черту! Почему он должен искать объяснения своим поступкам? Кому это нужно? Впереди полная неизвестность, совершенно другая жизнь и другие возможности. Главное, что он никогда не чувствовал себя властью, а лишь ее верным псом. А псам хорошо там, где их кормят и не бьют. Поэтому ему все равно, чьи стада охранять и на кого гавкать. Могло бы все повернуться и по-другому, но коль повернулось так, надо и в этом случае находить для себя выгоду, свой кураж, получать проценты с чужого добра. И никому не служить — лишь самому себе. В этом и состоит высший смысл жизни.

— Здесь, — сказал майор Кочетов, останавливаясь на краю лощины, полого расходящейся влево и вправо от ворчливого ручья куда-то в полумрак плотно сдвинутых деревьев и кустов. — По этой тропе до развилки, далее налево, подняться на седловину, за ней луга, поля… — И пояснил: — Там еще в прошлом году жили корейцы, рис умудрялись выращивать… Да, так вот, как перейдете запруду, так метров через триста стоят несколько старых дубов, возле них и назначена встреча.

— А граница далеко?

— Нет, двести метров всего от этих дубов. Человек либо придет к назначенному времени, либо будет ожидать на месте. Он вас сам окликнет. Пароль: «До Хабаровска пятьсот верст». Отзыв: «А до Москвы в двадцать раз больше».

— Как звать агента?

— Степаном. У нас он проходит по кличке Зверобой: охотой промышляет.

— А фамилия?

— Перелятко.

— Пойдем, Стрелков, — приказал Люшков и, сведя изнутри полы плащ-накидки, первым ступил на едва приметную тропу.

Оказывается, он совсем отвык ходить, протирая штаны по кабинетам, и когда они поднялись на седловину, был мокрым от пота, задыхался и едва передвигал ноги. Можно было бы снять плащ, или хотя бы распахнуть его, но под плащом на нем полная форма со всеми регалиями и орденами, на ремне командирская полевая сумка, до отказа набитая документами и картами. Не дай бог увидит Стрелков и догадается, зачем его начальник собрался встретиться с агентом в двухстах метрах от границы.

К счастью, дальше дорога пошла вниз, и не так чтобы очень круто. Спустились в долину. Впереди запустелые поля, покосившиеся корейские фанзы, еще какие-то строения — как быстро дела рук человеческих растворяются в природе, если он не возобновляет их постоянным трудом!

Люшков остановился за кустами, не выходя на открытое место, некоторое время разглядывал лежащую перед ними местность, сверкающую на солнце гладь пруда, купу раскидистых дубов вдалеке, ткнул пальцем себе под ноги, приказал:

— Останешься здесь, подождешь. Если услышишь два выстрела из маузера, знай, что нужна помощь. Но я думаю, что помощь не понадобится.

И пошел к дубам.

Агент оказался здоровенным бородатым детиной лет сорока пяти, с детскими глазами небесной голубизны. Одет в брезентовую куртку, шаровары с вылинявшими желтыми лампасами, на ногах сапоги, на голове баранья шапка, за спиной японская винтовка, на поясе большой охотничий нож.

Обменялись паролем и отзывом. Некоторое время рассматривали друг друга с подозрением, но Люшков улыбнулся доверчиво — и в глазах казака исчезла настороженность. Сели на лавочку под старым дубом, смахнув с нее мусор, скопившийся за несколько месяцев. Агент оказался словоохотливым, рассказал, что в район сопок Безымянная и Заозерная прибывают новые японские части, размещаются неподалеку от границы, обучаются каждый божий день атакующим действиям и стрельбе. За Безымянной сопкой стоят две четырехорудийные шестидюймовые батареи. Видел бронемашины и танки. Но дальше, в сторону моря, закрытая зона, и что там происходит, сказать затруднительно.

— Нам почему служишь? — спросил Люшков, когда казак закончил свой рассказ.

— Обидели. Свои обидели, — пояснил казак, но дальше распространяться не стал.

— Тебя Степаном зовут?

— Стяпаном.

— А к России, к Советскому Союзу, ты как относишься?

— К России-то? — Казак почесал за ухом, вздохнул. — Россия — она Россия и есть. Родина, одним словом.

— Значит, зла ты ей не желаешь…

— Как можно!

— А японцы желают. И зло это надо предотвратить, не допустить то есть.

— Оно понятно.

— Вот что, дядя, — начал Люшков самую трудную часть разговора. — Я есть начальник краевого управления НКВД Люшков. Слыхал?

— Баили про какого-то Люшка…

— Стал быть, про меня. У меня дело до японцев огромной государственной важности и секретности. Про это дело знают в Москве. Про тебя там тоже знают…

— Ишь ты! — восхитился казак и сдвинул шапку на ухо. — Далече, однако.

— Так вот. Ты должен проводить меня до японского поста. За это тебе хорошо заплатят. Понял? А после того, как я переговорю с японцами, ты меня проводишь назад. Учти, если я пропаду, твоя семья за меня ответит.

— Чо ж не понять-то. Все понятно. Однако, как же я апосля-то? Скажут: краснопузым, извиняйте, служил — и к стенке.

— Не скажут. Тебе совсем не обязательно светиться. Деньги — на месте. Проводишь, покажешь, получишь деньги — и в сторону. Так тебя устраивает?

— Устраиват. Так годится, товарищ начальник. — Степан поднялся на ноги, посмотрел сверху на сидящего Люшкова, произнес: — Что ж, с богом, как говорится. Черт не выдаст, свинья не съест. Пошли, что ль?

Через два часа ходьбы по тайге вышли к дороге.

— Вот по энтой дороге с полверсты, — произнес Степан таинственным полушепотом, задержавшись в густом осиннике. — Там ихний лагерь, япошков то исть, расположен: палатки, посередке фанза такая с флагом — в ей как раз и будет начальство ихнее. Полковник Намура. По-русски хорошо говорит… — Спросил, заглядывая в глаза Люшкова: — А мне где вас ожидать-то?

— Завтра на этом же месте в… десять часов утра. Часы-то у тебя имеются?

— Часы-то? Часы-то нам без надобностей: так время знаем. Когда по солнцу, когда как.

Люшков достал из-за пазухи пачку японских йен, протянул казаку.

— Это тебе аванс. Остальные получишь завтра. Значит, до встречи.

— С богом.

И долго еще Степан смотрел вслед странному человеку, назвавшемуся Люшковым. Что-то было в этом человеке не то, что-то обманное. Жид, одним словом, а жидам какая вера?

Однако на другой день Степан все же пришел на условленное место, но не напролом, а таясь, вслушиваясь и внюхиваясь в парной воздух насыщенной влагой тайги. И не к десяти, а едва рассвело.

За час до назначенной встречи со стороны японского лагеря прибыло десятка два солдат с офицером, они окружили место встречи, затаились. И Степан ушел, так и не показавшись им на глаза, не хрустнув веточкой, не шелохнув листвой. И больше на границу ни ногой. Да только японцы вскоре повязали Степана: и йены оказались фальшивыми, и Люшков подробно описал своего провожатого, назвав фамилию и имя.

Глава 4

До самого японского лагеря Люшков никого не встретил. Шел, оглядываясь и прислушиваясь. Больше всего боялся, что его подстрелит из засады какой-нибудь хунхуз, позарившись на зеленый армейский плащ-накидку и хромовые сапоги. Тот же Степан — рожа зверская, такой прихлопнет и не задумается. К тому же явно что-то заподозрил.

За поворотом дороги вдруг всполошились сороки, невесть откуда взявшиеся, — и у Люшкова от страха ноги ослабели настолько, что он вынужден был сесть на землю и какое-то время приходить в себя. На мгновение возникло даже сожаление о сделанном: что если его опасения лишь плод собственной фантазии, что никто арестовывать его не собирается, а Горбач прислан в Хабаровск исключительно потому, что Люшков свое дело в ДВК сделал и его ждет новое назначение? И правда, почему именно его и непременно в расход? Или Сталину не нужны преданные ему люди? С кем он останется? Кто будет расправляться с его врагами?

Выкурив папиросу и глотнув из фляги коньяку, Люшков почувствовал себя лучше, вздохнул, тяжело поднялся и пошагал дальше. Гамарник тоже, небось, мучился, а пулю в лоб все-таки себе пустил. Идейный. А от Люшкова они не дождутся.

Сразу за поворотом дороги открылось обширное поле и ряды пятнистых парусиновых палаток. Люшков набрал в грудь побольше воздуху и вышел на открытое место. Он шел прямо на японский лагерь, высоко вскинув голову, всем своим видом стараясь показать, что он знает, что делает, что он японцам не враг, но и себе тоже.

Возле палаток ходил часовой. Заметив Люшкова, он, противу ожидания, не стал ни кричать, ни брать винтовку с длинным ножевым штыком на изготовку, он вообще почти не обратил на приближающегося Люшкова внимания. Однако, когда тот приблизился к нему шагов на десять, поднял руку ладонью вперед, и Люшков остановился. По-видимому, русские здесь были не в диковинку.

Появился офицер, что-то спросил по-своему. Люшков передернул плечами, сказал, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и властно:

— Позови свое начальство! — И добавил: — Полковник Намура.

Офицер смерил Люшкова с головы до ног презрительным взглядом щелочек-глаз, что-то сказал своему солдату и зашагал между палатками по дорожке, усыпанной желтым песком. Вернулся он через десять минут уже с двумя солдатами. Те встали сзади Люшкова, офицер повелительно взмахнул рукой, и уже вчетвером прошагали к палатке, над которой висел белый флаг с красным кругом посредине.

Полковник Намура оказался низкорослым человеком, до странности похожим на плакатного японца, какими их рисуют в России со времен русско-японской войны: узкоглаз, скуласт, редкие кривые зубы наружу. Он особенно казался невзрачным рядом с массивным и рослым Люшковым. Яркое солнце, висящее над сопками, пронизывало палатку насквозь зелеными лучами. Оттого и полковник казался зеленым, какого-то лягушачьего цвета.

Едва войдя в палатку, Люшков откинул капюшон, обнажив фуражку с красной звездой и малиновым кантом, затем распахнул плащ-накидку, актерским движением полных плеч сбросил ее на пол — и предстал перед японцами во всем блеске своих ромбов, золота шевронов, звезд и орденов, да, к тому же, еще и полевая сумка, маузер в деревянной кобуре и бинокль: хотел поразить, придать своему переходу на сторону японцев значение почти эпохальное.

Однако на лицах полковника Намуры и офицера не дрогнул ни один мускул, разве что глаза сузились еще больше.

— Я комиссар государственной безопасности третьего ранга Генрих Самойлович Люшков, начальник Управления НКВД Дальневосточного края, — отчеканил Люшков. — Я порываю со своим прошлым, порываю с преступным коммунистическим режимом и прошу у японского правительства политического убежища…

— Люськов — вася на-стоя-сяя фами-лия? — неожиданно спросил полковник Намура, бесцеремонно перебивая торжественную речь Люшкова, и вежливо улыбнулся одними губами.

Люшков вздрогнул, точно его схватили за руку в чужом кармане, но ответил твердо, даже, пожалуй, излишне твердо:

— Настоящая, господин полковник.

Да, он хотел сказать что-то еще по поводу своего перехода, но этот Намура своим дурацким вопросом сбил его с продуманного поведения и продуманных слов, заставил сердце биться сильнее. Даже ладони вспотели. Конечно, хитрый япошка именно этого и добивался, яснее ясного, так что главное — держать себя с достоинством и не показывать вида…

Молча, так и не решившись продолжить свою вступительную речь, Люшков расстегнул ремень портупеи, снял маузер и шагнул вперед, чтобы положить его на бамбуковый столик, но офицер подскочил, вырвал маузер из рук перебежчика.

Криво усмехнувшись, Люшков отступил назад, полез рукой в задний карман галифе за «вальтером», однако и в этом случае его желание предупредили стоящие сзади солдаты: руку сдавили в кисти, заломили назад, извлекли пистолет и сноровисто ощупали тело — от подмышек до самых сапог, сняли сумку и бинокль, забрали бумажник, портсигар, перочинный нож. Даже носовой платок и часы через минуту лежали на столике перед полковником Намурой.

Люшков хотел было запротестовать, но передумал: черт их знает, этих япошек, что у них на уме. Собрав в кулак все свое самообладание, он заговорил, как ни в чем ни бывало, показывая рукой на свою полевую сумку:

— В этой сумке карты дислокации советских войск в Дальневосточном крае, укрепрайоны. Все остальное у меня в голове.

— Осень хо-ёсё, — произнес полковник Намура и жестом показал Люшкову на стул. — Посю са-ди-ся. Моя бу-дет много спра-сивай, вася бу-дет много го-во-рися.

Не только Степана сдал Генрих Самойлович японцам, но и почти всю агентуру краевого УНКВД. В том числе и атамана Семенова, которого японцы считали безупречно честным по отношению к ним, а он, оказывается, служил красным. Люшков подробно рассказал о системе охраны границы, о дислокации застав, воинских гарнизонов, об их численности, вооружении, а еще о том, что во главе полков поставлены вчерашние командиры рот, во главе дивизий — комбаты, что межвойсковые связи разрушены, а боевые навыки утеряны, что командующий Дальневосточным военным округом маршал Блюхер не пользуется доверием Сталина и Ворошилова, пьет и в войсках почти не бывает.

Японцы выжали из Люшкова все, что могли и что он мог им дать. Оказалось, что они недооценивали войска Дальневосточного округа, что одних только стрелковых дивизий в нем втрое больше, чем предполагали в японском генштабе, а самолетов, танков и артиллерии чуть ли ни в десятеро. Из полученных сведений японцы сделали вывод, что начинать войну с СССР в данных условиях, значит подвергнуться неминуемому разгрому. Утешало лишь то, что войска эти обучены плохо, за последний год практически лишились опытных командных кадров, следовательно, превосходство это весьма условно. Генерал Куропаткин в сражении при Ляояне в августе 1904 года тоже имел преимущество над японскими армиями, к тому же он оборонялся, а японцы наступали, но потерпел поражение и вынужден был обратиться в бегство. Русские вообще не умеют воевать…

Взять от перебежчика японцам больше было нечего, и Люшков, назначенный советником при штабе Квантунской армии, вскоре заметил, что они теряют к нему интерес. Еще немного, и его предоставят самому себе, а это опасно: в Шанхае много белоэмигрантов, Люшков для них как был врагом, так им и остался. Как и японцы. Тогда, чтобы вновь обратить на себя внимание новых хозяев, он предложил им наметки плана покушения на Сталина, уверяя, что со смертью Сталина в России снова наступит хаос, в результате чего она развалится на куски, чем японцы смогут воспользоваться для оккупации ее восточных территорий.

Поверили ему японцы или нет, но план подобного покушения разработать поручили, деньги под этот план дали, однако до его осуществления дело так и не дошло: началась большая война, японцам стало не до Сталина. А Люшкова вскоре за ненадобностью выставили за дверь, и однажды его нашли на окраине Шанхая в сточной канаве с перерезанным горлом.

Глава 5

Весть о том, что Люшков пропал, быстро докатилась до Хабаровска, где в кабинете Люшкова уже обосновался сорокалетний майор госбезопасности Григорий Федорович Горбач, переведенный в ДВК из Новосибирска.

С новостью этой к Горбачу явился Винницкий.

— Пропал, говоришь? — с кривой ухмылкой на чугунном лице произнес Горбач, уставившись неподвижным взглядом прищуренных глаз на бывшего зама Люшкова.

— Пошел на связь с агентом и не вернулся. Замнач краевого отдела контрразведки Стрелков прождал его больше часа, затем вызвал усиленный наряд пограничников, они прочесали все окрестности, даже углубились на несколько километров на сопредельную территорию. Однако каких-то признаков борьбы или силового захвата обнаружено не было. Судя по следам, комиссар госбезопасности третьего ранга шел своей обычной походкой в сопровождении агента…

— А точнее? Шел впереди агента или сзади?

— Сзади. Но его могли вести на веревке…

— Так вели, или он шел?

— В донесении эта тонкость не уточняется, — стараясь не показывать своего смятения, ответил Винницкий. — Я пошлю телеграмму для уточнения. В то же время я не исключаю, что товарищ Люшков захотел самолично побывать на сопредельной территории и проверить некоторые сведения, полученные от агента, — заключил он, понимая, как шатко это его заключение.

Майор госбезопасности Горбач продолжал смотреть на стоящего перед ним майора же госбезопасности Винницкого неподвижным взглядом прищуренных глаз, при этом весь вид этого застегнутого на все пуговицы человека с чугунным лицом и редкими волосами на скошенном черепе говорил, что он не верит ни одному слову бывшего заместителя Люшкова, деятельность которого на посту начальника УНКВД ДВК Горбач должен проверить и дать о ней подробнейший отчет в Москву. Полномочия у Горбача широкие, но простираются они исключительно на тех, кто занимался до этого в крае Большой чисткой и, по многочисленным заявлениям, жалобам и внутриведомственной информации, здорово перегнул здесь палку.

Фриновский, заместитель Ежова, посылая Горбача в Дальневосточный край, так и сказал:

— Люшков перестарался. У него самый высокий показатель по стране по числу репрессированных. Товарищ Сталин очень недоволен таким соревнованием. Как говорится: заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет. Но лично я подозреваю, что Люшков не столько боролся с врагами советской власти, сколько с ее искренними и преданными сторонниками. Он и под меня, сука, подкапывался, и под других истинных ленинцев-сталинцев. Тебе, майор, предстоит выяснить существо дела и восстановить социалистическую законность. Мы тебе доверяем.

У Горбача имелся опыт подобной работы в Новосибирске. Там он выявил столько всяких нарушений со стороны руководства областного Управления НКВД по проведению чистки, что это руководство практически в полном составе было арестовано и незамедлительно расстреляно. Сам Горбач считал себя — и вполне искренне — человеком, которому партия доверила доискиваться до правды и утверждать справедливость. В его постоянно прищуренных глазах, словно дневного света им было слишком много, а полностью они могли раскрыться лишь в темноте, таилось неприкрытое презрение к каждому, кто оказывался перед ним в роли подозреваемого. Он не верил ни единому слову, которое ему говорили в свое оправдание подозреваемые, он знал, что слова для того и произносятся, чтобы скрыть истину.

Вот и этот Винницкий… Его подельник и дружок Каган арестован в Москве и дает показания, Люшков, скорее всего, удрал к японцам, и даже предполагать, что Винницкий не был с ними заодно, наивно и глупо. Горбач представил, какой переполох бегство Люшкова вызовет в Москве, и как кстати этот побег для него, Горбача: он полностью развязывает ему руки, служа доказательством того, что прежнее руководство УНКВД края было с гнильцой и тухлинкой. Если не сказать больше.

— Кстати, почему Винницкий? У тебя же, майор, другая фамилия.

— Я родом из Винницы.

— Ну и что? А товарищ Ленин родом из Симбирска, товарищ Сталин родом из Гори. Однако ж Ленин не взял себе псевдоним Симбирский, а товарищ Сталин — Горийский. Это только графья да князья брали себе такие фамилии. Да и то не сами, а от царя-батюшки получали за большие заслуги. А нынче пошла мода: Московский, Смоленский, Варшавский, Невский… За какие такие заслуги? Какие заслуги перед советской властью у тебя, майор? Ты что — князь? Граф? Чего молчишь?

Винницкий переступил с ноги на ногу, не зная, что сказать: давно с ним никто не разговаривал в таком хамском тоне, давно никто не тыкал его носом в его еврейство. Этот Горбач слишком много себе позволяет. И наверняка — прожженный антисемит. Вот они когда проявились — все эти националы, все эти хохлы, кацапы, татарва — вся эта мразь, которая совсем недавно только и знала, что быкам под хвосты заглядывать…

— Мой псевдоним ничуть не хуже и не лучше любого другого и не претендует на исключительность, — выдавил наконец Винницкий и обиженно поджал толстые губы.

— А я думаю, что претендует, — повысил голос Горбач. — Более того, он, твой этот псевдоним, выражает твою антипартийную сущность. Отсюда налицо и всякие перегибы. Я не потерплю, чтобы мне пудрили мозги, майор, прикрываясь всякими высокими материями. Мне нужна голая правда. — И тут же, без всякого перехода и совершенно спокойно: — Других версий, майор, не имеешь?

Винницкий вздрогнул. Он думал, что крик этот сейчас завершится вызовом охраны, а тут вдруг «версии» и «майор». Может, пронесет?

— Я думаю… — начал он глухим голосом и споткнулся: с языка чуть не сорвалось ответное «товарищ майор», но он вовремя догадался, что в таком повторении — да еще «товарищ»! — прозвучит как бы вызов новому начальнику, и решил его никак не величать. — Не исключено, что товарища Люшкова подставили не выявленные враги советской власти, боящиеся разоблачения.

— Подставили, говоришь? — усмехнулся Горбач. — Хорош начальник УНКВД края, если его можно подставить. А на кой ляд Люшкову вообще нужно было идти на связь с каким-то паршивым агентом? Ты об этом не подумал, майор?

— Подумал, но… но я… но мне и в голову не пришло, что товарищ Люшков…

— Он враг, а не товарищ! — взорвался Горбач и стукнул ладонью по столу. — Он сбежал к японцам — яснее ясного! Наломал дров и деру. Мы еще разберемся, чего он тут натворил, с какой целью и кто ему в этом помогал. А пока, майор, сдай дела капитану Середе. В ближайшее время проведем партсобрание и разберемся, кто нам товарищ, а кто враг. Можешь быть свободен.

Винницкий вернулся к себе в кабинет, где его уже дожидался капитан Середа. Этот хоть не кричал и не стучал кулаком по столу. Зато был въедлив и дотошен до такой степени, что у Винницкого иногда сдавали нервы. Да еще это упорное нежелание говорить по-русски, хотя Винницкий сам слыхал, как капитан чешет по-русски — и без всякого акцента и украинизмов.

— Что ты все роешься, капитан? Все на виду, у меня от начальства и партии секретов не было и нет.

— То воно, разумиится, так, а тильки хто ж его знаить, що воно таке на самом дили, — увертывался капитан и задавал следующий вопрос: — А кажи мени, товарищ майор, скильки у тоби протоколив дознаньня, а скильки врагив народу пишлы у распыл безо усяких протоколив?

— Скильки пишлы, стильки и пишлы, — не выдержал Винницкий.

— Ось у том усе и дило, що лева рука не чула, що робыла права, — с явным удовлетворением подвел итог передачи дел Середа. И уже на чистейшем русском: — Худы твои дела, майор. Не позавидуешь.

Винницкий не заметил, когда Середа нажал кнопку вызова, но услыхал, как сзади хлопнула дверь, раздались быстрые шаги, и за его спиной встали двое.

— Сдай оружие и удостоверение личности, гражданин Винницкий! — произнес Середа с гадливым выражением на лице. — Ты арестован.

Внутри у Винницкого что-то дрогнуло и холодной ледышкой покатилось вниз. «Вот и все, вот и все!» — стучало у него в висках. Руки не слушались, пуговица на кармане гимнастерки, где хранилось удостоверение, никак не хотела пролезать в петлю. Чьи-то проворные руки сзади расстегнули кобуру и вынули наган, привычно обшарили все тело, ловко извлекая из карманов расческу, маленькое зеркальце и записную книжку. С руки соскользнули швейцарские часы, с тела — портупея, из нагрудного кармана выпорхнуло удостоверение личности, с гимнастерки с мясом вырваны значки и ордена. Знал бы Винницкий, что то же самое — за исключением орденов и знаков различия — два дня назад проделали с его бывшим начальником японцы, он бы, поди, не столько удивился такому совпадению, сколько позлорадствовал: Люшков ушел, бросив его, Винницкого, на произвол судьбы, а мог бы взять с собой…

Уснуть и не проснуться: знакомые коридоры, знакомые ступеньки лестницы — все вниз и вниз, знакомые охранники и железные двери камер-одиночек. Так за какие же подвиги, товарищ Винницкий, и какой титул вы получили от советской власти за свое усердие? Майор госбезопасности — и только-то? А впереди лишь боль и мрак, боль и мрак… Надо было застрелиться еще тогда, когда он передавал Люшкову шифрованную телеграмму о прибытии Горбача и аресте в Москве Кагана. Почему он решил, что смена руководства касается только Люшкова, а не его, Винницкого?

— Стоять! Лицом к стене!

Охранник открыл дверь камеры, посторонился.

— Заходи!

Винницкий шагнул и замер на пороге, вглядываясь в полумрак камеры. Он ничего не успел там рассмотреть: сильный удар по голове — и он мешком свалился вниз, не почувствовав боли от удара о цементный пол.

Глава 6

Вениамин Атлас каждый день ровно в девять являлся на работу в Управление внутренних дел, шел по коридору первого этажа почти до самого конца, открывал дверь своего кабинета, садился за стол и ждал… Ждал, что вызовет новый начальник секретно-политического отдела, прибывший вместе с новым начальником Управления майором Горбачом, или начальник группы, или еще кто-то, — должно же когда-нибудь кончиться это безделье и полная неопределенность. Атлас знал, что арестован Винницкий, что пропал Люшков, что арестованы все начальники отделов, в том числе и Рогозин-Жидкой, что начали хватать рядовых сотрудников. Атлас ждал своей очереди. И почему-то верил, что его не схватят: ведь он ничего такого не делал, а лишь выполнял приказы. Правда, не все приказы ему нравились, так это еще не значит, что он не должен был их выполнять. Попробовал бы кто-нибудь на его месте.

Боже, как все страшно, как глупо повернулось! Наверное, то же самое испытывали и те, кого арестовывали с непосредственным участием и самого Атласа. Впрочем, какое ему до них дело! Не он, так кто-нибудь другой. Те, что арестованы и расстреляны, были обречены. Но, получается, что и он обречен тоже. Чья-то недобрая воля сорвала его с места и понесла по стране, все дальше и дальше от семьи, все дальше и дальше от дома. Не объяснить эту волю, не воззвать к ней, когда она обернулась против тебя самого. Остается лишь ждать и на что-то надеяться.

Атлас тряхнул пачку «Беломора» — из нее посыпалась лишь табачная крошка. Сходить в буфет? Но из кабинета выходить страшно. Лучше, если возьмут в кабинете, чем где-то в другом месте, на виду у всех. На виду — этого он боялся больше всего. Несколько раз, подталкиваемый нестерпимым желанием курить, вскакивал и шел к двери, но, едва взявшись за ручку, замирал на месте, и все в нем замирало, лишь слух оставался жить, улавливая малейшие звуки, доносящиеся снаружи.

Вот по коридору затопали — и Атлас отскочил от двери: войдут, увидят его возле двери, подумают, что он… Они могут подумать все, что угодно, они могут любому его поступку придать нужное им объяснение…

Атлас не заметил, как начал отделять себя от «них». Эти «они» были безлики, «они» представлялись живыми мертвецами, снующими по коридорам Управления и хватающими живых людей своими когтистыми лапами. Правда, Винницкий и Рогозин тоже были «они», но в меньшей степени, и стояли они где-то рядом со старшим лейтенантом Атласом.

Прошел еще час, и еще. Выпита вся вода в графине, докурены окурки и даже бычок, найденный на полу у ножки шкафа с делами. И вдруг осенило: он напишет письмо домой, своей жене, и в этом письме расскажет, как он любит советскую власть, товарища Сталина, как он верен партии и рабочему классу. «Они» прочитают и поймут, что он совсем не тот, кого надо хватать и ставить к стенке.

Высунув язык от усердия, Атлас писал ровным каллиграфическим почерком:

«Дорогая, любимая моя жена Мара. Вот уже скоро год, как я вдали от тебя выполняю приказ партии и лично товарища Сталина по искоренению врагов советской власти «на нашенском», как говорил любимый Ленин, Дальнем Востоке. Бывшие буржуи, белогвардейцы, шпионы и диверсанты, тайные троцкисты — все они вредили делу построения коммунизма, индустриализации и коллективизации, хотели ввергнуть этот край в объятия международного империализма и фашизма…»

Атлас задумался на минуту: надо было как-то показать, что он старался разбираться по существу дела, что если и попадались невиновные, то не по его, Атласа, злой воле, а исключительно потому, что ему давали недостоверные сведения на некоторых товарищей и граждан. Но писать об этом в письме жене никак нельзя, а добавить к тому, что уже написано, нечего.

В коридоре опять затопало, и он, поспешно обмакнув перо в чернильницу, принялся писать дальше, так и не додумав мысль до конца:

«Страшно подумать, что стало бы с этим благодатным краем, если бы мы не… (Атлас зачеркнул «мы не»)… если бы партия и органы вовремя не пресекли вражескую деятельность этих бандитов. В газетах пишут, что и в других местах Советского Союза идет такая же работа, и я верю, что не пройдет и двух-трех месяцев, как большинство врагов будет уничтожено, стерто с лица земли…»

Что писать дальше, он не знал. Не рассказывать же о пропаже Люшкова, об аресте Винницкого и Рогозина, о новом начальнике Управления Горбаче. Тогда о чем? Ему казалось, что написанного явно недостаточно для того, чтобы доказать свою невиновность перед партией и советской властью, свою преданность им. А писать о том, как он тоскует здесь по семье, по сыну и жене, как ему все опротивело, было опасно. Он вспомнил Дудника: от него пришло всего одно письмо, да и то из госпиталя в Благовещенске. Помнится, он, Атлас, прочитав письмо, очень пожалел Артемия: надо же так не повезло человеку: только приехал, только начал работать и вот тебе нате — ранение. Теперь Атлас завидовал Дуднику: в госпитале его наверняка никто не тронет.

В соседнем кабинете хлопнула дверь и снова затопали по коридору.

«На днях состоится собрание нашей партийной организации, на котором будет подведен итог…»

А вдруг это сведение посчитают секретным? Вдруг увидят в нем намек на что-то антипартийное? Спина Атласа взмокла, он растерянно огляделся. С другой стороны, зачеркивать нельзя: тоже могут подумать что-нибудь не то… И Атлас продолжил в отчаянии:

«… нашей работы. К сожалению, были упущения. Не исключено… — Он зачеркнул эти слова, потому что они доказывали его сомнения в истинности происходящего, и написал: — Уже доказано, что в наших рядах укрывались враги и старались очернить и уничтожить как можно больше честных партийцев и преданных партии и товарищу Сталину чекистов…»

Атлас вытащил из кармана штанов грязный платок, вытер им мокрое лицо и шею. С платка посыпались крошки табака. Забыв о письме, он стал выворачивать карманы и вытряхивать на постеленную на стул газету все, что в карманах его завалялось, затем тщательно перебрал — получилось хоть и на очень тоненькую, но самокрутку.

Закурив и почувствовав приятное головокружение, Атлас принялся перечитывать письмо: вроде бы все написано, как надо, — не придерешься. Впрочем, если он и лукавил в чем, то разве что самую малость. К тому же он имел на лукавство моральное право: еврей не обязан говорить гоям всей правды, если эта правда может принести ему вред. И хотя Атлас считал себя атеистом, догмы иудаизма, зазубренные в детстве, сидели в нем крепко, составляя как бы его вторую сущность, которая могла быть востребована в любую минуту.

Докурив самокрутку до пальцев, Атлас подольше задержал дым в легких, с сожалением посмотрел на мокрый сморщенный окурок, задавил его в пепельнице и вздохнул: после курения захотелось есть.

Дверь вдруг открылась — Атлас похолодел и с трудом поднял голову от стола, жуткий страх парализовал его волю и сковал тело.

— Вень, у тебя курить не найдется? — спросил его заглянувший в дверь старший сержант из соседнего отдела Степан Мурыжников, из местных, рыжеволосый увалень с зелеными, как у кошки, глазами. — А то, понимаешь ли, все искурил, а уходить из кабинета боюсь: сказали ждать на месте.

— Нет, Степан, я тоже все выкурил, — произнес Атлас, чувствуя, как уходит страх и холодный спазм отпускает его желудок: значит, не он один боится, не он один со страхом ожидает решения своей судьбы. — И вдруг, неожиданно для самого себя, предложил: — Пойдем в буфет вместе. — Глянул на часы: — Да и в столовую пора: живот подвело.

Мурыжников расплылся в благодарной улыбке.

— И правда, пойдем! — подхватил он, вдруг как-то по-идиотски хихикнув. — А то сидишь, понимаешь ли, сидишь, а чего сидишь и сам не знаешь. — И с надеждой глянул на Атласа.

Оба знали, почему сидят, оба боялись и ожидали одного и того же.

Они шли по коридору в противоположное крыло здания, где помещалась столовая для сотрудников Управления, шли плечо к плечу, иногда прижимаясь друг к другу, точно такая близость могла оградить их от всяких неприятностей, заискивающе улыбались встречным и изо всех сил старались показать, что у них-то все в порядке, бояться нечего. Никто их не остановил, даже не окликнул. В буфете они купили по три пачки папирос, съели по тарелке щей с мясом, по две порции гуляша, выпили по три стакана чаю, и все никак не могли насытиться, но более всего оторваться от этого стола, казавшегося им островком безопасности.

Но обеденный перерыв не бесконечен, и им пришлось вернуться в свои кабинеты.

Так, в ожидании, прошел весь день — и ничего не случилось. О них словно забыли. Мурыжников, а он в органах недавно, проводил время у Атласа, оставив на своем столе записку: «Я у тов. Атлас. Решаем задачу по профилактике правонарушений со стороны отдельных граждан и несознательных». Но ничего они не решали, даже разговаривать почти не разговаривали: не о чем было разговаривать. Тем более о страхах своих — о них-то ни разу и не обмолвились.

День, тянувшийся бесконечно долго, в конце концов закончился. Никто их никуда не вызывал, никто к ним не заходил, и, следовательно, никаких распоряжений от нового начальства они не получали. Сидеть дальше в кабинете вдвоем или порознь и со страхом прислушиваться к шагам в коридоре не имело смысла. Но они все-таки подождали сперва полчаса, затем, переглянувшись, еще столько же.

Первым не выдержал Мурыжников:

— Знаешь, Вень, я, пожалуй, пойду. — Он посмотрел на Атласа виновато, пояснил: — Если понадоблюсь, так гостиница рядом.

— Я, пожалуй, тоже, — согласился Атлас. И добавил, криво усмехнувшись: — Чему быть, того не миновать.

Они вернулись в гостиницу и разбрелись по своим опустевшим номерам. Соединиться вместе побоялись: как бы чего не подумали те, кто сейчас решает их судьбу.

На другой день состоялось партийное собрание управления. На этом собрании выступил Горбач. Он рассказал, что предыдущее руководство внутренних дел края допустило страшные и ничем не обоснованные перегибы, которые они должны устранить общими усилиями, что это не просто перегибы, а сознательная травля преданных советской власти партийных, советских и чекистских кадров, за которую многие из бывших работников краевого аппарата НКВД ответят по всей строгости партийных и советских законов. На собрании были исключены из партии как Люшков, так и все его заместители, начальники отделов и некоторые рядовые сотрудники, которые, как заявил Горбач, уже дают показания в своей шпионско-вредительской деятельности.

В этот вечер, вернувшись в номер, Атлас сжег так и не законченное письмо к жене и в полном одиночестве напился до бесчувствия.

Глава 7

Экзамены за второй курс Академии имени Фрунзе Николай Матов сдал успешно, получив лишь одну четверку — по немецкому языку. И не то чтобы он учил его хуже, чем другие предметы, а потому, что иностранный язык давался ему с трудом, упорной и изнуряющей зубрежкой. Видимо, права преподавательница немецкого языка, утверждая, что к языкам надо приобщаться с детства.

Экзамены еще шли, но «академики» уже знали, что начальство решило на летнюю практику направить их в войска на должности заместителей командиров батальонов и полков.

Матов получил назначение в Дальневосточный военный округ. Рухнула надежда на отпуск в родном Поморье, рыбалка, охота, белые ночи — все отодвинулось куда-то за невидимую грань. Но главное — он так надеялся, что этот отпуск для него станет решающим в личной жизни, что его знакомство с черноглазой медичкой завершится женитьбой: пора, тридцать лет скоро, уже не мальчик. И не то чтобы любовь безумная, а что-то да есть: все тянет к ней, черные глаза ее, отливающие ночной синевой, мерещатся по ночам, иногда даже прорисовываются на карте во время занятий по тактике. А ведь видеться приходится редко и все больше урывками: она учится на втором курсе медицинского, у нее свои практики, выезды в деревню на вакцинации, еще что-то. У него свое, и часто, когда один из них более-менее свободен, другой непременно занят.

Встретились они на праздничном вечере 30 декабря прошлого года в Первом медицинском институте. Их, «академиков», пригласили на этот вечер. Так уж повелось: то «академики» приглашали к себе на вечера «женские» высшие учебные заведения, то те — «академиков». Матов не хотел идти: чувствовал себя стариком, а там, поди, одни сопливые девчонки. Да и чертовым немецким надо заниматься, чтобы не отставать от других. Когда еще-то? Но его уговорили: учеба учебой, а развеяться необходимо — для той же учебы полезно.

Вечер был в разгаре. Молодежь танцевала. Матов все никак не решался. Для него это третий такой вечер, хотя их было значительно больше, но он ходил не на все: лишь на два вечера с учителями в академии. В пединститутах девушки семнадцати-двадцати лет. Дети. Матов почти весь вечер то торчал в углу, то курил в мужском туалете. Не исключено, что и этот вечер с медичками пройдет у него подобным же образом.

Напрасная трата времени.

Она пригласила его на «белый вальс». Он видел, как она шла в их угол, где стояли капитаны и майоры, еще ни разу не танцевавшие, шла высоко вскинув голову, на груди толстая коса, в глазах отчаяние, губы подрагивают в смущенной улыбке. И еще две девушки шли за нею по пятам — тоже приглашать, но все в их углу смотрели на нее и почти все потом признавались, что молили бога, чтобы она выбрала их. Она остановилась перед Матовым.

Во время танца и познакомились: ее звали Верой. С той поры это имя звучит для него прекраснейшей музыкой.

Это не первое увлечение Николая Матова, но все предыдущие так ничем и не закончились: загонят его в какой-нибудь отдаленный гарнизон, а ей еще учиться и учиться, проходит в разлуке полгода-год — и все куда-то девается. Может, у него самого еще не случалось настоящей любви, может, у его предполагаемых избранниц тоже ее кот наплакал. Поэтому и боялся Николай слишком страстных увлечений: после них на сердце образуется рубец, который дает о себе знать, как только вновь приглянется какая-нибудь девица.

Итак, сегодня ехать. В полевой командирской сумке лежит предписание, проездные документы, деньги, недописанное письмо домой. Дорога длинная — в поезде допишет. В чемодан уложено белье, книги по тактике, военной истории, различные наставления. Остальное — в вещмешок.

Всеволод Крапов, тоже капитан, но распределенный в Белорусский военный округ и отъезжающий только завтра, завидует Матову: Дальний Восток все-таки, одна дорога чего стоит. Маясь от безделья, иронизирует по поводу сборов своего товарища:

— Ты, Николай, взял бы из музея оружия пищаль и пару кремневых пистолей: на практике проверил бы сравнительные качества вооружения прошлых веков с нынешним и вывел бы из этого соответствующие наставления для пеших егерей Петра Первого. А то они, бедолаги, воевали как бог на душу положит, без всякой науки. Может, им еще придется… Кто знает, что там, на том свете, — витийствует Крапов, имея в виду курсовую работу Матова, где исследовались изменения в тактических построениях войск в зависимости от совершенствования вооружения в течение последних двух тысячелетий до появления огнестрельного оружия.

— Ну, это лишь в том случае, если мне дадут тебя в оруженосцы, — отбивался Николай. — А будешь каркать под руку, сгребу вместе с койкой — запищишь пуще пищали, — грозился он щуплому на вид, хотя и жилистому Крапову.

— Лось ты архангельский! — деланно возмущался Крапов. — Как только у тебя кончаются аргументы, так ты сразу: «сгребу да шандарахну!» — вот и вся твоя тактика со стратегией. Не дай бог, дорастешь до командующего армией — это ж какие кулачищи у тебя образуются! Почнешь ими размахивать — сколько сирот и вдов расплодишь.

— Тебе, разумеется, легче: забился в норку и ждешь, когда командарм Матов всех врагов образумит. Вылез из норки, жив-здоров и невредим, чем не герой!

В комнату заглянул еще один капитан, Ордынский. Он едет с Матовым до Омска.

— Ну что, Матов, готов? — спросил Ордынский, не переступая порога комнаты: плохая примета.

— Готов.

— Тогда давай, робяты, к нам: на дорожку посошок — духом с гору, сам с вершок.

— Поэт, едренать, — хохотнул Крапов.

Восемь человек собрались в одной комнате: шестеро отъезжающих, двое провожающих. Разлили по стаканам водку, тайком пронесенную в общежитие, выпили, закусили кильками в томатном соусе. Помолчали, поднялись разом, подхватили свои чемоданы и вещевые мешки, вышли из комнаты, серьезные, сосредоточенные, точно на войну.

На Казанском вокзале военных больше, чем обычно. Все рода войск. До отправления поезда Москва-Владивосток двадцать минут. Матов огляделся по сторонам: Веры нет.

— Не пришла? — спросил капитан Ордынский и сочувственно вздохнул.

— Опаздывает, — нахмурился Матов.

— Для женщин — нормальное состояние.

Матов подумал: «Для своей женщины я этого состояния не хотел бы».

— Ладно, я пошел. Отнесу свои вещички, приду за твоими, — пообещал Ордынский. — Дежурь пока.

Веру Матов заметил лишь потому в этой толчее, что чей-то серый берет метался среди военных фуражек и непокрытых голов, все время приближаясь и увеличиваясь в размерах. И вот она вырвалась из толпы, в одной руке большущий букет алых пионов, в другой авоська с бумажными кульками, лицо раскраснелось, в глазах не погасший страх.

Этот страх сказал Матову так много, что у него защемило сердце не столько от близкой разлуки, а больше оттого, что все может этим и кончиться.

Вера остановилась в двух шагах от него, точно налетела на препятствие, заговорила торопливо и сбивчиво:

— В трамваи не сядешь. Бог знает, что творится! Как будто вся Москва куда-то собралась уезжать в одночасье. Я так боялась опоздать… Вы извините… — И, протянув ему букет и авоську: — Это вам, Коля. Это от меня, а это от мамы. Мама напекла вам в дорогу пирожков и булочек. Ну, и еще там… от папы. В общем, потом посмотрите. Ехать вам долго…

Вышел Ордынский, поздоровался с Верой.

— А мы уж и не чаяли, глаза все испечалили, — пропел он, отпуская ее руку. Подхватил вещи Матова. — Ну, я понес, Николай. — И к Вере: — Верочка, не забудьте отпустить сего воина: и так в армейских рядах пробоина.

— Да-да, я постараюсь, — ответила Вера и виновато улыбнулась. Спросила, глядя вслед Ордынскому: — Он, что, стихи пишет?

— Да так, дурачится, — пожал плечами Матов.

Они стояли и молчали. Их толкали, то разделяя, то сближая, и когда они оказывались слишком близко друг к другу, то сами, чего-то испугавшись, делали полшага-шаг назад, устанавливая между собой незримую, но необходимую дистанцию.

— Можно, я напишу вам? — спросил Матов, когда сквозь гул толпы пробился первый удар колокола.

— Да-да, конечно. Я вот вам и адрес приготовила. — Вера отчего-то вспыхнула и, достав из сумочки конверт, протянула Матову.

Он поблагодарил, догадавшись, что если бы не спросил, конверт так и остался бы в сумочке. Чтобы не стоять пень-пнем, стал засовывать конверт в полевую командирскую сумку. Она смотрела, как он старается и мучилась за него: каждое его неловкое движение отзывалось на ее лице болезненной гримасой.

В колокол ударили дважды. Матов подумал: «Почему сигнал с помощью колокола называют звонком? Странно». Беспомощно огляделся по сторонам. А по сторонам люди целовались, плакали, говорили какие-то слова друг другу, что-то кричали, смеялись, двигались. И только они с Верой…

Он вдруг испугался, что она подумает, будто ему в тягость и эти проводы, и их непродолжительное знакомство. Он шагнул к ней, взял за руку, заговорил торопливо, как и она несколько минут назад:

— Мне так много хочется вам сказать, Вера, так много… И так не хочется, чтобы эти слова прозвучали впопыхах.

— Я знаю. Мне тоже хотелось… Вы пишите мне, я буду ждать… Я вам тоже писать буду. И берегите себя. Пожалуйста.

У Матова стеснилось дыхание, он, забывшись, сжал ее тонкую руку. Вера ойкнула и с испугом посмотрела ему в глаза.

Проводница крикнула:

— Товарищи отъезжающие! Прошу в вагон!

Матов оглянулся на проводницу, потом на Веру.

И тут она сама шагнула к нему, обвила его шею руками и поцеловала в губы. Он услыхал ее шепот:

— Я буду вас ждать… всю жизнь.

Матов задохнулся, схватил Веру за плечи и тут же отпустил: колокол ударил трижды, рявкнул паровоз, дернулись вагоны.

— Боже, да идите же! — вскрикнула Вера, и Матов вскочил на подножку движущегося мимо вагона.

Вера шла за ним, лавируя между людьми, махала рукой, но вскоре пропала в толпе, а он все выглядывал ее, все выглядывал… Боже, неужели это любовь?

— Смотрел я на вас, — сказал Ордынский с неожиданной грустью, когда Матов вошел в свое купе, — и завидовал. Честное слово. Мне вот с женщинами не везет. Поначалу вроде бы все идет нормально, а потом вдруг как отрезает. Будто они чувствуют во мне что-то такое, для себя опасное, о чем я сам даже и не подозреваю.

Матов, продолжая находиться под впечатлением прощания, с мучительной гримасой глянул на товарища, не понимая, о чем речь. Но сказать что-то было необходимо, и он сказал:

— У нее родители хорошие… Один раз только и видел, да и то в театре.

— А дома, что же, у них так и не был? — удивился Ордынский.

— Не довелось. Все время так получалось, что… — И Матов махнул рукой.

Ордынский переложил авоську с пакетами, принесенную Верой, с сидения на столик.

— Что-то у тебя здесь подозрительно вкусно пахнет, — произнес он. — И что-то булькает. Учти, если это алкоголь, то твоя Верочка очень рассчитывает на тебя в будущем — зависимость, выведенная очень умными и наблюдательными людьми.

Булькало в солдатской фляге — и это был спирт.

— Сразу видно, что отец у нее медик и профессор, — похохатывал Ордынский. — В животе пустовато, да фляжка маловата.

Сидевшие напротив два молодых загорелых человека, очень похожих друг на друга, переглянулись, и один из них, малость постарше и в очках, сказал:

— Это не беда: к вашей фляжке у нас еще своя найдется. — Протянул Матову руку, представился: — Павел Кровельщиков, геолог. А это Сергей Дранников. Тоже геолог. Едем в Якутию. — И предложил: — Давайте-ка я ваши цветы пристрою в банку. У нас тут по случаю завалялась.

Глава 8

Во Владивосток Николай Матов приехал ранним утром 29 июля 1938 года. Город, разбежавшийся по холмам, окружающим бухту Золотой Рог, еще спал. Над ним всходило красное, как помидор, солнце. Со стороны бухты наползал туман. Словно из другого мира звучали время от времени из тумана корабельные ревуны, над белым колышущимся покрывалом торчали мачты и трубы, черный дым из труб мешался с белым туманом, оседал на лицах и одежде жирными крапинками.

Их было человек двадцать, командиров Красной армии различных родов войск. Кто закончил училище, кто менял место службы, кто, как Матов, приехал на практику и стажировку. Назначение в части получили в Хабаровске, в штабе ДальВО. Теперь отсюда, из Владивостока, им добираться до своих частей. У Матова направление в Сороковую стрелковую дивизию на должность заместителя командира батальона.

Сонный милиционер в синем, когда у него спросили, далеко ли до комендатуры, зевнул и махнул рукой:

— А вот прямо по Первомайской, до парка, тут она недалече и будет. Да вы подождите трамвая: через час уже пойдут.

Ждать не хотелось. Пошли пешком. Еще в Хабаровске их предупредили, что япошки на границе к чему-то готовятся, поэтому их приезд весьма кстати: командный состав в некомплекте, особенно среднего звена — от батальона до дивизии. Еще Матов заметил, что в штабе округа обстановка нервозная, командиры всех степеней чего-то ждут, каждый смотрится временщиком, точно завтра ему в дорогу, а куда и в качестве кого, неизвестно. Поэтому на вопросы отвечают уклончиво, задачи ставят не конкретно. Так бывает, когда в воинской части произошло какое-нибудь крупное ЧП: что-то взорвалось, что не должно взрываться, много людей побило, покалечило, и вот-вот приедет грозная комиссия и начнет шерстить всех без разбору. И еще: с кем ни поговоришь, заметно, что человек новый, в местных делах разобраться не успел, а требуют с него, как будто он здесь знает всех и все.

Матов слыхал краем уха, что НКВД по Дальневосточному военному округу прошел частым гребнем, в результате чего многих командиров обвинили в заговоре против советской власти. Особенно постарались начполитупра Красной армии Мехлис и заместитель наркома Внутренних дел Фриновский. Впрочем, об этом и в газетах писали, но как-то вообще, не конкретно. Может, еще и поэтому здесь такая нервозная обстановка. Поговаривали к тому же, что начальник краевого управления НКВД сбежал к японцам, а командующий округом маршал Блюхер пьет в темную, в штабе округа и в войсках появляется редко, по нескольку дней до него не достучишься.

Но это всё слухи. Слухам Матов не верил. Он верил голым, проверенным фактам. Вот он приедет на место и займется своим делом…

Господи, как далеко он заехал! Здесь раннее утро 29 июля, а в Москве все еще 28-е, и Верочка наверняка даже не ложилась спать. Матов, шагая по мокрой мостовой, представлял, как расплетает она косу перед зеркалом, а на туалетном столике лежит его письмо, отправленное из Иркутска. Должно дойти. Еще одно он послал из Хабаровска. Это придет не скоро. Следующее обещал написать из Владивостока. Если будет время. То есть если задержится здесь хотя бы на день. Он тогда непременно обойдет весь город, сходит к океану и напишет ей о своих впечатлениях.

— Ну, товарищи! — воскликнул кто-то из командиров восторженно, — Ну, скажу я вам, — Россия! Это надо же какая махина! А! На карту глянешь — и то жуть берет, а как ехали — все едем и едем, едем и едем — так вообще.

Все дружно и весело рассмеялись: действительно, вообще.

В поселке Славянка, где располагался штаб стрелкового корпуса, куда Матов и несколько других командиров приехали на попутном грузовике на следующий день, было куда спокойнее и тише, чем даже во Владивостоке, как будто близость границы и вероятного противника снимала все второстепенные вопросы и оставляла самое главное: стоять на своем рубеже и ни шагу назад. Здесь же узнали, что японцы несколькими отрядами вторглись на нашу территорию юго-западнее озера Хасан, захватили господствующие высоты, пограничники ведут с ними бой.

Из корпуса Матов добрался до штаба дивизии, из дивизии в сто девятнадцатый полк. Сам полк располагался в пяти километрах от границы, в узкой лощине, острым языком вдающейся в невысокие сопки, поросшие густым лесом. Дальше, на запад, сопки громоздились все выше и выше, переходя в самые настоящие горы. Там была территория Маньчжурии, оккупированная японцами. На востоке, отделенный от сопок широкой болотистой долиной с многочисленными ручьями и речушками, синел залив Петра Великого, далее открывалось Японское море. Значительно южнее лежали озера Лотос и Хасан. За ними Корея, и тоже под японцами.

Трясясь в кузове полуторки, пытались по карте представить себе обстановку на границе, строили догадки относительно возможности участия регулярных войск в боевых действиях. Ясно было, что рельеф местности давал существенные преимущества обороняющимся, не позволяя наступающим широко применять танки и механизированные части, затрудняя маневр.

— Им эти две сопки закрывали обзор местности. Они им нужны, чтобы господствовать над долиной с юга, — рассуждал молоденький пехотный лейтенант. — Дураку ясно, что япошки готовят плацдарм для дальнейшего наступления. Им нужно по широте подравняться с Южным Сахалином, отнять у нас базу океанского флота…

— Теоретик! — с усмешкой остановил рассуждения лейтенанта возвращающийся в часть старший политрук. — Вам бы, лейтенант, в наркоминделе служить, а не взводом командовать.

Все засмеялись. И лейтенант вместе со всеми.

Впрочем, о военных действиях рассуждать можно было, как казалось Матову, лишь теоретически. Все сходились на том, что пограничники накостыляют япошкам по первое число, так что на долю армии останется лишь завидовать и разбирать действия товарищей по оружию.

Глава 9

До расположения Сто девятнадцатого полка Матов добрался лишь вечером на следующий день. Вместе с ним в полк прибыли еще два командира — оба лейтенанты и оба только что из Новосибирского пехотного училища. Командир полка майор Лиховидов, коротконогий, квадратный, с бритым черепом и гусарскими усами, встретил их с радостью:

— Очень вовремя, — говорил он, пожимая прибывшим руки. Лейтенантов тут же назначил командирами взводов и отправил в батальоны, а Матова оставил. — Садись, капитан. У меня к тебе другое предложение имеется. В бумаге прописано, что замкомбата ты служил еще до академии. Так?

— Так.

— Зачем же тебе проходить пройденное? Давай комбатом. У меня в третьем батальоне комбат отсутствует. Надеюсь — временно. Его зам — зеленый старлей, ротой не успел как следует накомандоваться. Для него батальон еще не по силам. А других людей нет. Обещали из округа, а только улита едет, да когда еще будет. Так что бери батальон и командуй.

— Батальоном так батальоном, — согласился Матов, не привыкший отказываться.

— Вот и прекрасно, — потирал Лиховидов короткопалые волосатые руки. — А то, того и гляди, получим приказ идти на япошек, а у меня третий батальон без головы. Сейчас мы с тобой перекусим, чем бог послал, поговорим о том о сем, а утром представлю тебя батальону. Надо бы в ближайшие день-два провести полковые учения по преодолению лесистой местности в атакующих порядках. А то мы все больше по полю бегаем, чтобы с наблюдательного пункта видно было, кто и что делает. А случись атаковать лесом, да еще по горным дефиле, растеряем людей, утратим управление подразделениями, будем тыкаться носом, как слепые щенки в поисках титьки.

Лиховидов не сказал незнакомому капитану, что в последнее время вообще никаких занятий по боевой подготовке не проводится, стрельбы случаются редко, что как только части дивизии передислоцировались на новое место, так личный состав все больше занимается строительством казарм, налаживанием подсобного хозяйства: устройством свинарников, птичников и огородничеством, потому что снабжение продовольствием подразделений налажено из рук вон плохо, люди сидят на полуголодном пайке, а командирские семьи влачат жалкое существование.

— Ну, на месте все увидишь, разберешься, что к чему, — заключил комполка, уверенный, что воевать вряд ли придется, а там, глядишь, когда все наладится, можно будет заняться и боевой подготовкой.

— А если прежний комбат вернется? — осторожно спросил Матов, чувствуя, что за временным отсутствием комбата-три кроется какая-то тайна.

— Очень надеюсь, что вернется, — подхватил Лиховидов. — А вернется, снова примет свой батальон. Тогда ты пойдешь ко мне замом или начальником штаба. Толковые и грамотные командиры везде нужны.

— Понятно, — сказал Матов, хотя понятно ему было далеко не все.

С Лиховидовым проговорили за полночь. Выпили бутылку водки, съели котелок пшенной каши с олениной и копченого лосося. Вспоминали Москву, преподавателей академии, которую Лиховидов закончил в прошлом году.

— А полковник Неустроев? Тактику преподавал…

— Враг народа, — отвечал Матов, глядя в сторону. — Теперь тактику преподает подполковник Угланов.

— Надо же, — качнул шарообразной головой Лиховидов. — Никогда бы не подумал, что Неустроев… Тактику читал превосходно. А комдив Свечин?

— Тоже.

— Мда-а… Ну что ж, давай, капитан, выпьем по последней. — И, глядя на свет фонаря «летучая мышь» сквозь стакан с водкой, признался: — У меня комбата-три, капитана Брюквиненко, неделю назад арестовали. И замполита полка с ним вместе. Выходит что? — Уставился в глаза Матову тяжелым взглядом похолодевших глаз. Сам себе и ответил: — Выходит, что я, майор Лиховидов, проглядел контру под своим носом. — Махнул рукой. — Я и сам-то полком командую третий месяц всего. Комполка, подполковника Клоковича, в мае взяли, а меня на его место… — Врезал кулаком по коленке, вскричал страшным шепотом, приблизив исказившееся лицо к лицу Матова: — Или я кретин и чего-то не понимаю, или… — Дернул плечами, запрокинул голову и вылил водку в рот.

Матов молчал. Разговор ему не нравился: вроде бы Лиховидов говорил искренне, а поди знай, не провокация ли это с его стороны, не хочет ли он проверить новенького на вшивость. Да и тема такая… такая скользкая. Будто ему, капитану Матову, известно что-то сверх того, что известно всем остальным командирам Красной армии. В той же академии, например: ладно, если бы бестолковых преподавателей заменили на более грамотных и толковых, а то ведь в большинстве своем все как раз наоборот. Разве что подполковник Угланов — исключение. Особенно жалко Свечина — умнейшая голова. Тогда зачем все эти аресты? Не это ли и есть самое настоящее вредительство? А кто вредит? Получается, что как раз те, кто громче всех кричит о вредителях. Попробуй распознай, кто есть кто.

Просыпаясь ночью, Матов слышал, как Лиховидов ворочался на своей походной кровати, вставал, курил, куда-то уходил, — возможно, проверять караулы.

Под утро Матов уснул так крепко, что уже ничего не слышал. Ему снилась Верочка: бежит она за вагоном, в котором уезжает Матов, но не по перрону Казанского вокзала, а по соседнему пути, и не видит, что надвигается на нее встречный поезд. Матов во сне кричит, желая предупредить Верочку, но сквозь оконное стекло не слышно, он пытается открыть окно вагона, а оно не поддается, и тут накатывается рев паровоза встречного поезда и грохот вагонов…

Матов проснулся, сел на койке: над полевым лагерем призывно звучала труба горниста, возвещавшая «зарю». Знакомая до последней ноты немудреная мелодия вошла в Матова и наполнила его существо уверенностью в себе и сознанием правильности всего, что происходит вокруг. Вот сегодня после утренней поверки его представят батальону — и начнется привычная до мелочей жизнь. Только теперь рядом с ним перед строем батальона будет незримо присутствовать Верочка, следить за ним своими черными глазищами и болезненно морщить лоб и губы, когда он будет делать что-нибудь не так. И он сразу же поймет, что он не так делает, исправит свою ошибку — и лицо ее просияет радостью…

«Я буду ждать тебя всю жизнь». Фраза эта звучала в ушах Матова теперь постоянно. Он знал, ради чего живет на этом свете — ради того, чтобы она дождалась его. Потом он будет уезжать еще и снова возвращаться к ней. У него появилась точка на земном шаре, в которой пульсирует свет ожидания и любви.

Матов пружинисто вскочил на ноги, по-мальчишески раскинул руки — тело радостно откликнулось на это движение каждым своим мускулом. Он вынул из чемодана полотенце и все остальные принадлежности туалета и пошел к ручью бриться и умываться.

Солнце едва взошло на выгоревшее до белесоватости небо. Сверкали мириады росинок на траве и листьях деревьев, струился туман над озерком, затерявшимся среди зарослей ивняка и камышей, светились зеленые горбы невысоких сопок, а с юго-востока на солнце надвигалось что-то темное, и клочковатая сизая пена наплывала снизу, время от времени задергивая ясный лик светила. Зудели комары и мошка, кругами ходили слепни и оводы, трещали в густой траве насекомые, кто-то невидимый, но совсем рядом, выводил звенящие однообразные трели, между палатками перепархивали трясогузки, гоняясь за мухами, из леса доносились кукования кукушек и сварливые крики соек, в небе плавали коршуны и еще какие-то большие птицы, похожие на орлов. Все было ново в этом краю для Матова, все хотелось потрогать руками, разглядеть вблизи, чтобы потом рассказать Верочке.

Глава 10

Батальон числом в пятьсот с небольшим человек, состоящий из трех стрелковых рот, отделений разведки и связи, пулеметной и минометной рот и прочих необходимых и положенных по штату служб, был выстроен на покатой поляне с вытоптанной травой. Перед капитаном Матовым стояли стройные ряды красноармейцев, в основном по второму и третьему году службы. Обмундирование подогнано, вид бравый, остальное выяснится во время полевых учений.

Майор Лиховидов представил нового комбата, выразил уверенность, что под его командованием батальон добьется новых успехов в боевой и политической подготовке. О том, что Матов прибыл сюда всего на два месяца, Лиховидов не сказал, зато много говорил о международной обстановке. Он бы и еще говорил на эту тему, но ему помешали: прямо к строю батальона подкатил мотоцикл с коляской, из коляски выбрался забрызганный грязью с ног до головы посыльный, затянутый в кожу, тяжелой рысью подбежал к Лиховидову, кинул руку к кожаному шлему с мотоциклетными очками:

— Товарищ майор! Вам срочный пакет из штаба дивизии!

Лиховидов скомандовал «вольно», взял пакет, расписался в книге, тут же вскрыл пакет и стал читать. Он читал, а на поляне стихал гомон, вдаль уплывал, растворяясь в густых зарослях леса, назойливый треск мотоцикла.

Закончив читать, Лиховидов подозвал к себе Матова.

— Получен приказ срочно сниматься с лагеря и выступать походным порядком в район озера Хасан. Объявлена боевая готовность. Через пятнадцать минут быть на совещании в штабе полка вместе с командирами рот. — Помолчал немного, обводя взглядом низкие сопки, произнес с досадой: — Не успели мы с тобой, академик, потренировать бойцов в условиях горной и лесистой местности. Ну да что теперь… — Кинул руку к фуражке, принял у ординарца поводья рыжего дончака, бросил в седло свое плотно сбитое тело, огрел коня плетью и с места взял в намет.

Через два часа батальон Матова, свернув лагерь, получив оружие, патроны и трехдневный сухой паек, выступил в поход. Хотя не было произнесено ни слова о цели похода, все были уверены, что идут в бой.

В полковых порядках третий батальон шел замыкающим. Маршрут следования помечен на карте стрелками, стрелки упирались в болотистую низину восточнее озера Хасан, в нескольких километрах от государственной границы. То ли это конечный маршрут следования, то ли промежуточный. Лиховидов сообщил, что все попытки пограничников выбить японцев с захваченной ими советской территории своими силами не увенчались успехом. Не исключено, что через несколько дней полк вступит в бой.

Матов прикинул по карте: до пункта назначения около ста километров. Дороги обозначены как малоезженые. Приказывается пройти весь путь за три дня, устраивая гати и временные переправы через ручьи. Вслед за полком пойдет саперный батальон. За ним остальные полки Сороковой стрелковой дивизии, артиллерия и Сороковая танковая бригада.

В первый же день, едва прошли с десяток километров, как небо почернело, подул сильный ветер, началась гроза, на головы людей обрушились потоки воды. Через минуту все и всё промокло до нитки. Дорога, по которой следовали первые два батальона, превратилась в вязкое болото. Люди Матова шли, неся на себе мокрые шинельные скатки, противогазы, вещмешки с сухим — теперь мокрым — пайком, саперные лопатки, каски, подсумки с патронами, по две ручных гранаты, волоча на сапогах многие килограммы липкой глины. Очищать ее не имело смысла: грязь тут же облепляла сапоги вновь, отваливалась сама, когда вес ее достигал некой критической массы. Через час люди едва волочили ноги.

Матов приказал двигаться повзводно двумя рядами и только по травянистой обочине. В пароконные батальонные фуры велел сложить скатки, вещмешки и противогазы. Затем пустил по дороге своего коня рысью, обогнал полковую колонну. Майора Лиховидова нашел в ее голове: тот шел пешком, опираясь о палку, ординарец вел его коня. Перед Лиховидовым лежала дорога, хотя еще почти нехоженая, но по редким следам копыт, ушедшей вперед конной разведки, угадывалась засасывающая вязкость разбухшей глины. Правда, здесь еще почти не тронуты травянистые обочины и травянистая же полоса между колеями, оставленными больше телегами, чем каким-то другим транспортом, но вбить траву в грязь — дело не хитрое.

— Что случилось? — обратился Лиховидов к Матову, не дожидаясь доклада, стараясь перекричать гул ливня, вой ветра и громыханье грома.

Матов, спрыгнув с коня, подошел к нему.

— Люди выбиваются из сил, — кричал теперь уже он почти в ухо Лиховидову. — Много отстающих. Приказал скатки, вещмешки и противогазы сложить в батальонные фуры. Может быть, переждать дождь? Подсохнет, идти станет легче, наверстаем упущенное время…

— Привал через час. Идти, не останавливаясь. Таков приказ. В этих краях дождь может идти неделями. Передай командирам и политработникам, чтобы те разъясняли красноармейцам, что японцы вторглись в наши пределы, захватили часть нашей территории, что мы идем на выручку пограничникам. Боевая задача будет поставлена на месте. Пусть знают, что мы идем в бой. Давай дуй к батальону. И чтобы ни одного отставшего. Отставших считать дезертирами.

Матов с ротными командирами третьего батальона знакомился на ходу, сопутствуемый своим замполитом старшим политруком Володько. Подтверждение, что полк идет не на учение, а в бой, заставило батальон подтянуться, подобраться. Гроза все не прекращалась, ливень не стихал, но то ли к этому приспособились, то ли сам поход получил в глазах людей смысл и оправдание, однако красноармейцы смотрелись уже по-другому, и Матов все более успокаивался, наполняясь уверенностью, что если и бой, так его батальон не подкачает. Тут главное — правильно командовать и четко ставить задачу перед каждым командиром, перед каждым бойцом. Конечно, боевого опыта ни у него, ни у его подчиненных нет, но они готовились именно к боям, и бой покажет, насколько хорошо они подготовились.

Матов был уверен, что его батальону придется наступать, и пытался представить себе, с чем предстоит столкнуться в реальности. Многое зависело от того, сумеет ли разведка установить к тому времени численность японцев, их вооружение и позиции. Разумеется, японцы готовились к боям, многое предусмотрели. К тому же у них опыт войны в Китае и Корее, они, если не собираются наступать дальше, роют сейчас окопы, строят доты и дзоты, пристреливают местность. А что у нас? Сумеем ли наладить взаимодействие с артиллерией и авиацией, будет ли возможность применить танки? Все эти вопросы и предположения занимали Матова, он жалел лишь об одном, что зря потерял два года, мог бы поступить в академию раньше, сейчас был бы на третьем-четвертом курсе, больше бы знал, грамотнее командовал.

Матов очень хотел, чтобы полк участвовал в боях, хотел испробовать себя в настоящем деле. В тайне, с самого начала японского вторжения, он надеялся, что пограничники не сумеют справиться с противником, что понадобится участие армии. Похоже, его надежды оправдываются. Надо только быть внимательным, ко всему приглядываться, каждый шаг анализировать, чтобы, вернувшись в академию, представить на кафедре доклад о событиях, в которых принимал участие сам. Ему уже виделось, как он стоит на кафедре и анализирует боевые действия своего батальона, не скрывая ни своих ошибок, ни чужих.

Вспомнив об академии, Матов перенесся в Москву, к Верочке, стал мысленно писать ей письмо. Вернее, сочинять. Сочинять письма еще до того, как положит перед собою чистый лист бумаги, вошло у него в привычку во время долгой дороги на восток. И то не сразу. До этого его хватало лишь на то, чтобы заново прокручивать в своей голове и переживать бывшие с Верочкой разговоры, но разговоры между ними случались так редко и были они столь незначительными по содержанию, что он никак не мог составить себе представления о том, что могла бы Верочка ответить ему на тот или иной вопрос, насколько его военная жизнь может ее интересовать. И тогда, вместо предполагаемых диалогов с нею, он обратился к воображаемым письмам: в таких письмах он мог говорить все, что вздумается, и надеяться, что она поймет его до самого донца.

«Я буду ждать тебя всю жизнь».

«Милая моя, дорогая, любимая Верочка, — мысленно вывел Матов первую строчку, хотя в реальных письмах был скуп на слова и обращался к Верочке не иначе, как Вера Кузьминична. — Ты не можешь представить себе, как я жду твое первое письмо, как много оно должно сказать мне о тебе. Я понимаю, что мои ожидания вызваны разлукой, неизвестностью и словами, которые я твержу постоянно: «Я буду ждать тебя всю жизнь». Казалось бы, большего и не надо, лучше не скажешь и точнее не определишь наши чувства, но так хочется подтверждения сказанному, новых слов. Мальчишество — я понимаю. Но что делать, если я до сих пор не изжил в себе этот недостаток…»

«Нет, не то, — решил Матов и мысленно перечеркнул написанное. — Надо поспокойнее и… Впрочем, я совершенно не знаю, как надо. Я совсем не знаю, какая она. Я просто хочу, чтобы она была чудесной и любила меня…»

Крики сзади вывели Матова из задумчивости, он повернул коня и поскакал назад. Выяснилось, что у одной из фур сломалась ось, а запасные оси в хозчасти полка. Где хозчасть сейчас, никто не знает. Матов распорядился оставить при фуре возницу и двух красноармейцев, сержанта из хозвзвода отправил верхом назад за осью. После чего вернулся в голову колонны.

Ливень не прекращался весь день. Он то стихал, то усиливался, к нему привыкли, приноровились. Под дождем отдыхали на коротких привалах, устраивали гати, принимали пищу. К вечеру гроза ушла, но небо не очистилось от облаков, как это бывает летом в Центральной России, оно продолжало хмуриться и грозить новыми неприятностями.

Миновало два дня. За эти дни Матов вполне освоился со своим положением, ему уже казалось, что он командовал этим батальоном всегда, что командиров его знает многие годы, что так будет продолжаться вечно. Как и сам поход по болотистой местности.

На третий день утром Лиховидов собрал комбатов, детализировал задачу: идем без обеда, едим на ходу. К вечеру должны дойти до конечного пункта, — ткнул он карандашом в карту-трехверстку. — Здесь ночевка. Выставляется боевое охранение. Высылается разведка и дозоры. Полная боевая готовность. Где находится противник, пока неизвестно, цели его — тоже. Остановился ли он, удовлетворившись захваченной территорией, или продвигается дальше, пока не выяснено. Связь с пограничниками осуществляется через посыльных, а те пока доберутся. Поэтому встреча с передовыми отрядами японцев исключаться не может.

— Так все-таки: есть связь с пограничниками или ее нет? — спросил Матов.

— Практически нет, — ответил комполка. — Да и сами пограничники знают о противнике немного. Весь расчет на собственные силы.

Глава 11

— Вставай, Василь Кистентиныч, — подергал Блюхера за ногу Митрофан Савельевич, лесничий одного из участков Уссурийского лесничества. — Вставай, распогодилось, клев ноне будет знатнай.

Василий Константинович Блюхер, маршал, командующий Краснознаменным Дальневосточным военным округом, открыл глаза, шумно вздохнул, отбросил в сторону медвежью полсть, сел, зашарил по сену руками в поисках сапог.

— Сапоги-то твои я давеча помыл, посушил, салом гусиным смазал, — говорил Митрофан, задом спускаясь по лестнице с сеновала. — Вот они стоят, тебя дожидатся.

— Спасибо, Савелич, — поблагодарил Блюхер лесника. — Я уж и не помню, где чего вчера оставил. Уж больно крепка у тебя настойка. Быка с ног — и того свалит.

— Это уж как пить дать, — согласился Митрофан, глядя, как знатный гость его натягивает на ноги сапоги. — Зато голова опосля не трещит, хоть ведро выхлебай. Потому как травы, особливо жень-шень, всю вредность оттягиват и в организме производят надлежащий порядок. Человечья организма — она как твое государство: одного требоват для здоровья, другого для другого чего, что ей, организме то исть, вредно. Вот ты возьми, Кистентиныч, к примеру, тигру. Животная важная, в тайге порядок блюдет, не только сам питатся, но и другим от своего стола позволят пользоваться. Потому как — природа!

Митрофан — мужик здоровенный, туловище двумя руками не обхватишь, из черного густого волоса краснеется лишь нос да две полоски под глазами — любит пофилософствовать с особо важными людьми. Из всех важных людей, останавливавшихся в его сторожке, маршал Блюхер наиважнейший, к тому же по всем статьям человек свойский, не заносчивый, телом крепок. С таким и на медведя, и на хозяина тайги тигра ходить вдвоем можно: не подкачает. А вот были тут у него летось два жидка, — один Мехлис, другой Люшков, а с ними русский, сапоги им только что не лизал, хотя тоже в чинах, — так с этими и на кабаргу ходить опасно: тебя ж сдуру и подстрелят. Потому как лес им враждебен, и они лесу враждебны тоже. Хорошо, что свояк предупредил: приедут, мол, такие-то проверять, потому как кто-то настрочил на лесничего Митрофана Бубенцова кляузу: спаивает-де своих гостей, выведывает у них секреты и передает японцам. Так этот Люшков все ходил по заимке, все принюхивался, у Марфы пытался выведать незнамо что, пугал арестом и тюрьмою.

Ни с чем и уехали.

Жена лесника Марфа, баба такая же массивная, как и ее мужик, подала Василию Константиновичу кружку травяного настоя, потом чаю с творожными шаньгами на меду. Быстро перекусив, Митрофан и Блюхер спустились к озеру, сели в узкую и неустойчивую долбленку из цельного тополя, — Блюхер впереди, Митрофан на корме, — и Митрофан погнал долбленку коротким веслом к лесистому островку, где у него прикормлены местечки на всякую рыбу соответствующим кормом. Сам-то он удочками не балуется, все больше мережами да ставками промышляет на пропитание, удочки же держит для всяких наезжающих к нему начальников. И пьет свою самогонку из дикого винограда и всяких плодов и ягод лесных в количествах неимоверных тоже только с гостями, потому как тайга пьянства не терпит и любой уважающий себя зверь пьянчугу задерет или вздернет на рога за милую душу.

Действительно, день занимался погожий. Лишь на западе еще держалась сумрачная полоска уходящего в глубь материка циклона, да высоко в небе, со стороны еще не вставшего солнца, протянулись веером тонкие завитушки облаков, точно золотой хвост райской птицы. Тишина такая, что слышно, как шумит в голове кровь, перенасыщенная алкоголем. А может быть, и не кровь вовсе, а гневное зудение комаров да мошки, от которых рыбаки закрыли лица сетками из конского волоса, а руки перчатками.

Солнце еще где-то там, в невидимом отсюда океане, но небо над сопками полыхает огнем, малиновые тона сменяются красными, красные — оранжевыми, оранжевые переплавляются в желтые, и вот-вот прянет над миром животворящее светило. Ожидание этого вполне заурядного явления вызывает у Василия Константиновича чувства торжественные, в них проступают смутные контуры далекого детства и надежды на чудо.

«И вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…» — вспомнил Василий Константинович из гимназического курса.

— Ты чего, Василь Кистентиныч? — шепотом спрашивает Митрофан, неодобрительно поглядывая на Блюхера.

— Я? — удивляется Блюхер, даже не заметивший, что строчку из «Одиссеи» Гомера произнес вслух. — Ничего, это я так.

— Рыбу распугашь, — ворчит Митрофан и забрасывает снасти в воду.

Озеро курится легким туманом, но равнодушная Эос проникает сквозь него и смотрит на Блюхера из глубин неподвижной воды пристальным немигающим взором. И странным кажется, что в этом мире, беспредельном и равнодушном ко всему живому, ничтожные человеческие существа, не видя этого великолепия, творят зло друг другу и самой природе. Зачем? Из желания главенствовать в нем? А какая в этом радость? Это снизу кажется, что наверху медом мазано, а залезешь чуть повыше, оглядишься — все пустое. А уж падать сверху — не приведи господи…

Вот сейчас спит где-то Люшков, человек жестокий и скользкий, как бог иудеев. А может, и не спит, вслушивается в ночь, в шаги японских часовых, размышляет над своей участью. Предавший все, чему еще недавно поклонялся, он наверняка предаст и японцев, если представится возможность. Нет, лучше умереть среди своих, даже если смерть уготована тебе чьим-то злым умыслом.

Василий Константинович вспомнил Тухачевского, каким видел его в зале суда, затравленный и отрешенный взгляд его выпуклых глаз, — и болезненный спазм сжал сердце, тоскою наполнил грудь. Что Тухачевский и все остальные являются немецкими шпионами, верилось с трудом, хотя доказательств НКВД собрало много, а главное — сами подсудимые признавали эти обвинения обоснованными. Но что многие из них были и остались сторонниками Троцкого, и не потому, что тот был выдающимся теоретиком, а потому, что был своим для них человеком, в этом Блюхер не сомневался. Тот же Тухачевский, несмотря на свою молодость, поднялся на такую высоту в Красной армии, хотя ни боевого опыта, ни знаний не имел, а лишь одно голое честолюбие, исключительно по воле наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета РСФСР Льва Троцкого. А такая поддержка не забывается, чем бы эта поддержка не вызывалась. Тухачевскому же во время гражданской войны Троцкий слал наиболее боеспособные и преданные революции воинские подразделения: рабочие полки, матросские бригады, батальоны интернационалистов, лично следил за снабжением его армий вооружением, боезапасами, продовольствием. Троцкому нужна была не только победа над белыми, но и надежные военные кадры, преданные ему лично.

Нет, разумеется, у Тухачевского были способности, но более всего гонора и самоуверенности. Однако окажись он сейчас на месте Ворошилова, принес бы Красной армии пользы значительно больше. Но вот вопрос: укрепилась бы от этого советская власть, не стал бы Тухачевский действительным центром новых раздоров в партии, интриг среди власть имущих? Что Троцкий надеялся на Тухачевского, это безусловный факт. Что вокруг Тухачевского объединилась вся армейская верхушка, выступающая против Ворошилова, следовательно, и против самого Сталина, об этом не стеснялись говорить в конце двадцатых, когда говорить еще было можно о чем угодно; об этом говорили, но с оглядкой, и в начале тридцатых. Не выступили они тогда лишь потому, что власть на местах была не за ними, НКВД во главе с Менжинским был не за ними, и сами они не знали, чем кончится борьба между Сталиным и Зиновьевым-Каменевым, между Сталиным и Бухариным.

Василий Константинович в ту пору не шибко разбирался, на чьей стороне правда. Командовать полком, дивизией, армией, атаки, оборона, фланговые охваты, рейды по тылам — этому он научился за годы гражданской войны, это он умел, а левый уклон, правый уклон, что поначалу развивать — легкую или тяжелую промышленность, что делать с сельским хозяйством — в этом он ни бум-бум. Да так оно и должно быть: каждый на своем месте, каждый знает свое дело. А коли так, то как не крути, а получается, что Сталин знает свое дело лучше других.

И все же, все же… Так ли уж было необходимо ставить к стенке Тухачевского и его подельников? И нужно ли было его, маршала Блюхера, втягивать в это грязное дело? Сталина понять можно: он хотел остальных военачальников повязать совместно пролитой кровью своих товарищей. И он таки повязал. Все они теперь у Сталина в заложниках. И тот же Буденный, и тот же Шапошников, и тот же Ворошилов…

Василий Константинович оторвал взгляд от черной воды, в которой плавилась заря, огляделся. Выпить бы, но сам не взял, а просить у Митрофана…

— Что, Кистентиныч, тяжко? — тихо спросил Митрофан и протянул Блюхеру заветную фляжку. Предупредил: — Мотри, мошку не напусти: сожрет.

Василий Константинович отвинтил крышку, аккуратно подсунул фляжку под сетку, поднес ко рту, запрокинул голову, сделал несколько больших глотков. Тело освободилось от тяжести, но душе легче от этого не стало. Даже наоборот: мысли стали еще тяжелее, еще безрадостнее.

А далеко отсюда наверняка еще не спит Сталин…

И как это все: Сталина, Люшкова, мертвого Тухачевского, изгнанного из страны Троцкого и многое другое связать с разгорающимся утром, пробуждающейся природой? Как связать природу с ним самим, Василием Блюхером? Раньше связывалось, как связывается с нею Митрофан, а теперь природа далека от маршала Блюхера, он в ней всего лишь гость на несколько дней. У него против природы пушки, танки, самолеты. Со временем ученые напридумывают чего-нибудь и пострашнее…

Оба поплавка пошли под воду, Митрофан подсек, стал вываживать схватившую крючок рыбину. У Блюхера рыбина сорвалась: не успел подсечь, проморгал. Через минуту на дно лодки шлепнулся большущий карась, красно-желтый, с толстыми жирными боками и спиной.

— Хорош чудище! — похвалил карася Митрофан и перекрестился.

Рыба хватала, не переставая, и через час на дне долбленки некуда было поставить ногу от прыгающих, разевающих рот и топорщащих жабры карасей. Охотничий азарт увлек, оторвал от трудных мыслей. Но едва солнце приподнялось над гребнем сопок, клев как отрезало, и мысли вернулись снова.

— Айда домой, — сказал Митрофан и стал сматывать удочки.

Глава 12

Блюхер четвертый день проводит в лесничестве Митрофана Бубенцова, в полусотне верст от Уссурийска. Охотится, удит рыбу. Пытается привести в порядок мысли и душу. Все напрасно. Побег начальника УНКВД края комиссара госбезопасности третьего ранга Люшкова к японцам, хотя он непосредственно не касается командующего военным округом, многое высветил в текущих событиях и привел в движение всю отлаженную систему власти от Москвы до Хабаровска. Василий Константинович нутром чувствовал, что в этом побеге заключена опасность не только для тех, кто непосредственно был связан с Люшковым или покровительствовал ему в Москве, но и лично для него, командующего округом. Однако в чем эта опасность может проявиться, не знал, как не знал, что делать, чтобы эту опасность отодвинуть от себя, понимая между тем, что игра идет по-крупному, что все тут как-то между собой связано-перевязано — в том числе и его участие в качества судьи на процессе Тухачевского. Ведь вот же Гамарник — не застрелись, тоже выступил бы одним из судей. А что дальше? Какова судьба ждала бы его? Василий Константинович был уверен, что в Москве ждут от него каких-то шагов, шагов военных и политических, но каких таких шагов, в каком направлении, если любой шаг его может быть истолкован превратно и бросить на него тень измены и предательства, не имел ни малейшего представления.

Как все было просто в гражданскую войну: там белые, тут красные! Даже в Китае, будучи советником в правительстве Сунь Ятсена, он не испытывал особых затруднений, хотя Китай — это не Россия, и враги там улыбаются и кланяются точно так же, как и друзья. А нынче у себя на родине, даже будучи маршалом, он имеет власти не больше командира взвода… Вот, слышно, будто опять приезжает в ДВК Мехлис, хитрая и жестокая лиса, а в Хабаровске уже сидит на месте Люшкова Горбач, звание у него майор госбезопасности, а власти на трех генералов. Люшков, конечно, удрал не с пустыми руками, и у японцев теперь полная картина Дальневосточного края как с военной, так и с любой другой точек зрения. Несмотря на это, что-то менять в дислокации частей не имеет смысла уже хотя бы потому, что округ и без того продолжает формироваться как бы на новой основе, все части находятся в движении, одни доукомплектовываются, другие перемещаются на новые места, поступает современное вооружение, строятся военные городки, аэродромы, порты, создаются полигоны, склады, ремонтные базы, следовательно, информация сегодняшняя завтра уже не будет соответствовать действительному положению вещей. Однако перспективу всего этого движения Люшков япошкам несомненно откроет, а это не так уж и мало.

Опять же, почему Люшков бежал? Опасался ареста в качестве врага народа или, будучи японским шпионом, подгадал удобный момент для передачи своим хозяевам нужной информации? Поди знай, что думают сегодня в японском генштабе, получив такую обширную информацию. А от наркома Ворошилова одна телеграмма за другой: «Подтянуть, усилить, принять меры!» И так уж и подтягиваем, и усиливаем, и принимаем. Но выше головы не прыгнешь. Особенно теперь, когда командиры дивизий, бригад и даже полка не знают, что с ними будет завтра.

А Мехлису, этому выскочке, что нужно? Ему нужно, чтобы каждый красноармеец и командир знал, как «Отче наш», фамилии всех членов Политбюро и командования Красной армии, чтобы каждый политработник знал основные высказывания товарища Сталина. Мехлису наплевать на то, во что одеты и обуты бойцы, чем их кормят, чем вооружены, чему обучаются на полигонах. Мехлис в военном деле ни бум-бум, он служит не армии, не стране, не народу ее, а Хозяину, еще вернее — самому себе. И таких Мехлисов в каждом штабе ни один и ни два. Они угодливы, как китайцы, и коварны, как иезуиты.

Но дело, разумеется, не в Мехлисе или Люшкове. И даже не в наркоме обороны Ворошилове. Тот же Гамарник, например, умнейший же человек, а с какой ненавистью незадолго до самоубийства говорил о том, что революционные принципы все более отходят на второй план, рутинная практичность берет верх над идеями, партия теряет свои ведущие позиции, уступая их бюрократии, — почти теми же словами и о том же самом, что и опальный Лев Троцкий в своих зарубежных статьях и книгах. Что с того, что Гамарник не называл Сталина в качестве главной причины бюрократизации власти и отхода от революционных принципов? Дураку ясно, что все недовольные видят в Сталине главное зло. Но если верить Троцкому, то дело даже не столько в Сталине, сколько в некой закономерности, по которой всякая революция начинает на определенном этапе откат с завоеванных позиций, потому что сила революционной инерции затухает и что-то там еще. Между тем кто-то завоеванные позиции оставлять не хочет, сопротивляется, составляет заговоры. Нормальное явление. Поговаривают даже, что Сталин когда-то был платным агентом охранки. От всего этого голова идет кругом…

Василий Константинович отпил еще два глотка.

Конечно, идеи есть идеи, без них никуда. Они — связующий массы цемент, стержень, вокруг которого все вращается и к которому все крепится. Все это так. Но ему, командующему округом маршалу Блюхеру, приходится заниматься не идеями, а делом, рутинным и малоинтересным, однако крайне необходимым. Можно и к портянкам приклеить политический ярлык. И к чему угодно. Но выгадает ли от этого дело? — вот в чем вопрос вопросов. Сочетать эти две ипостаси не так-то просто: рутина затягивает, бюрократизм существует в действительности и свое нежелание перемен прикрывает все теми же идеями. Тот же Ворошилов, например. Да и сам Сталин. Конечно, управлять таким государством, держать в голове тысячи больших и малых событий, всему находить свое место и значение, чему-то противостоять, что-то поддерживать и поощрять, — нужна голова по меньшей мере наполеоновская. Да и тот не раз ошибался. Даже Ленин. А Сталин…

Бог его знает, что такое Сталин! С одной стороны — несомненные успехи в индустриализации, перевооружении армии на основе той же индустриализации, и даже в коллективизации со всеми ее издержками, а с другой стороны — они там, в Москве, грызутся за власть, прикрываясь все тем же марксизмом-ленинизмом, но каждый на свой лад, а ты здесь, за тысячи верст от Москвы, должен держать нос по ветру, продолжать делать свою рутинную работу и не ввязываться ни в какие группировки. Хорошо, что Дальний Восток и есть дальний. Тухачевский сюда ни разу не приезжал, а то сидеть бы маршалу Блюхеру на одной скамье рядом с маршалом Тухачевским…

Впрочем, недовольному Сталиным Сырцову не помешало несколько лет назад включить Блюхера в свое подпольное правительство в качестве наркома обороны, даже не ставя «будущего наркома» об этом в известность. Сырцову тогда со товарищи дали лет по десять лагерей, самого «кандидата в наркомы» лишь пожурили, а недавно, слышно, поставили Сырцова к стенке. Лютует Сталин, а зачем?

Долбленка скользит по глади озера, оставляя за собой расходящиеся усы, в которых играют солнечные блики; с тихими всхлипами весло закручивает водовороты то с одной стороны долбленки, то с другой. Благодать.

Какая-то пронырливая мошка воспользовалась тем, что Василий Константинович приподнимал сетку, проникла под нее, вцепилась в щетинистый подбородок маршала. Укус ее был подобен укусу осы. От неожиданности Блюхер дернулся, долбленка опасно черпнула одним из бортов воду, Митрофан досадливо кашлянул, проворчал:

— Не на коне, чай, Кистентиныч! Пошто задом вертишь?

— Да вот — мошка, — оправдывается Василий Константинович, расчесывая подбородок. — Ну, прямо зверь, да и только.

— У нас еще что! — качнул кудлатой головой Митрофан. — Вот на Ханке — вот там мошка так мошка — чистая тигра. А народ живет, ничо, приобык, рожа искусана, глаз не видать, а ему хоть те хрен по деревне. Наро-о-од — известное дело.

Пока хозяйка чистила карасей, пока жарила, Василий Константинович вместе с Митрофаном выпили по стакану настойки, закусили вареной картошкой, свежими огурцами и зеленым луком. Мысли, что донимали Блюхера на озере, сами собой постепенно испарились, осталось лишь что-то свербящее в душе, как червь-древоточец. Но после второго стакана и жирных карасей прошло и это — и в голове, и на душе стало пусто до пасхального звона.

После завтрака Василий Константинович забрался на сеновал добирать сны, недобранные из-за рыбалки. К концу дня Митрофан истопит баню, будут париться, хлестаться вениками, пить виноградное кислое вино. Завтра то же самое, а потом, волей-неволей, надо выбираться из глухомани, ехать во Владивосток, впрягаться в работу. Его уж, поди, разыскивают. В штабе округа считают, что он на юге присутствует на полковых учениях Сороковой стрелковой дивизии. А он, оставив в тупичке лесного разъезда свой спецпоезд, завернул в знакомое лесничество. Думал отдохнуть, собраться с мыслями, а выходит, что мыслей своих боится больше всего. Как тут не запьешь…

Василий Константинович и Митрофан после бани сидят за столом в нижних рубахах. Сидят уже давно. Митрофан рассказывает, как прошлой зимой к его заимке повадился ходить медведь-шатун:

— Поначалу, слыш-ка, ходил кругами, вынюхивал, высматривал. В одну из ночей почал ломать коровник. Я спустил собак, те сели ему на хвост. Что, думаю, делать? Пришла мысль посадить на рогатину. Понимаю, однако: зверь озлоблен, попрет буром, не остановишь. Знаю — нельзя, а черт смущат: что, Митроха, в коленках ослаб? Ну, думаю, была не была. Взял рогатину, пошел. И точно: увидел меня, сорвался с места, собаки на ём висят, а он на меня буром, да по-волчьи, да с прыжка. Кака уж тут рогатина, прости осподи! Только уперся — рогатина хрясь! Я рылом в сугроб. Хана, думаю. Вдруг над головой: бах! бах! Марфа! Угадала бабьим умом своим, что меня черт попутал судьбу свою спытать, взяла карабин и шатуну в ухо…

Забрехали собаки. Возле крыльца всхрапнула лошадь. Затопало в сенях. Вошел адъютант командующего округом.

Василий Константинович оторвал от стола мутный взгляд черных глаз, уставился на вошедшего.

— Чего так рано?

— Сегодня утром, товарищ маршал, японцы перешли границу в районе озера Хасан, сбили наши заставы. Пограничники ведут бой на уничтожение, но, по предварительным данным, сил Посьетского отряда не хватит для поставленной цели. Звонили из штаба округа, передали, что Москва ждет от нас исчерпывающей информации и плана активных действий.

Адъютант был молод, угодлив, не шибко умен, зато красив, нравился женщинам. Василий Константинович знал, что он связан с НКВД, докладывает туда о каждом шаге своего начальника, но выгнать не смел: подумают еще, что это неспроста. Терпел.

— Садись, ешь, пей, утром поедем, — велел он, показывая на лавку у стены.

— Я хорошую лошадь для вас привел, Василий Константинович, — хвалился адъютант, усевшись за стол. — Часа за три до железной дороги доберемся. Пробовал на машине — застряли на третьей версте. Ни сюда, ни обратно. Пришлось посылать за лошадьми. — Он весело и нагловато улыбнулся, добавил как бы между прочим: — Начполитупра товарищ Мехлис прибыли сегодня в Хабаровск. Товарищ Фриновский тоже.

Молчаливая Марфа поставила перед адъютантом миску с вареной картошкой, положила деревянную ложку, сама пошла прибирать лошадей.

Митрофан разлил по стаканам настойку, произнес:

— Японец драться горазд, его на ура не возьмешь. Его антиллерией надоть, эроплантами. Ну, будем живы. — Опрокинул стакан в черную ямину рта, сунул туда же пол-огурца, захрустел, шевеля густым покровом бороды.

Ели-пили молча. Василий Константинович гнал от себя всякие мысли, твердил: «Все — завтра! На свежую голову. К черту!»

Спать лег рано — солнце еще светило вовсю. Но уснул не сразу, долго ворочался на пахучем сене, мучительно искал выход. Сталин хочет войны с японцами, Ворошилов намекал на то же самое. А две комиссии, в тайне от Москвы посланные в район озера Хасан, установили, что в нарушении границы формально виноваты сами же пограничники, хотя япошки явно к чему-то готовились. Возможно, проверить кое-какие сведения, полученные от Люшкова. Возможно и другое: от пограничников требовали из Москвы каких-то обострений, раздувания конфликта. А зачем? Не до драки сейчас с япошками: войска не подготовлены, части, обезглавленные бездумными чистками, укомплектованы командным составом едва на треть, артиллеристы стреляют плохо, танкисты… Недавно устроил смотр одной танковой части, и что? Механики-водители не умеют брать простейшие препятствия, ломают передачи, жгут моторы. Командиры танков плохо ориентируются на местности.

А когда их учить? Живут в палатках, строят казармы — до зимы рукой подать. А все торопливость, непродуманность: новое не успеваем создать, а старое уже рушим… Поневоле запьешь.

С трудом отрешившись от дня сегодняшнего, Василий Константинович принялся перебирать в памяти свою жизнь. Что ж, прожил он ее весело, жалеть не о чем. И жена у него молодая, ребенок почти еще, хотя родила двоих. С женой ему повезло: на старости лет услада и утеха. И пахнет от нее свежим сеном и молоком. Не то что от предыдущих двух. Впрочем, и тех корить не за что: все, что могли, дали, троих родили, итого, получается, пятеро, да двое приемных… Пойдут внуки — утешение старости…

Вот только дадут ли дожить до старости?

Глава 13

На место, указанное в приказе командира дивизии, полк Лиховидова прибыл только к полуночи. Местом оказалось два сарая для сушки рыбы. В эти сараи едва поместились медсанчасть и штаб полка. Ставили палатки, разводили костры. По-прежнему дождило. Все устали смертельно, едва передвигали ноги. В палатках так же мокро, как и снаружи. Донимают комары и гнус.

Батальоны расположили в линию. Батальон Матова остановили на опушке леса. В темноте чернели деревья, тревожно шумели под ветром листвой. Лес казался абсолютно непроницаемой стеной. Но Матов знал, что таких лесов не бывает. Не исключено, что в этой черноте затаился враг.

На совещании с командирами рот решили от каждой роты выделить по отделению наиболее опытных бойцов, чтобы те проникли в эту черную стену хотя бы метров на триста-пятьсот. Матов сам проинструктировал командиров отделений, как им передвигаться в кромешной темноте, какие сигналы использовать для того или иного случая. По всему батальону было собрано с десяток фонарей «летучая мышь» и отданы в эти отделения. Пулеметную роту, хотя и неполного состава, рассредоточили вдоль опушки. Разведотделение выслали вперед с задачей пройти не менее километра по дороге и выяснить, нет ли поблизости противника. Туда же был отправлен боевой дозор во главе с сержантом, помощником командира взвода.

Когда Матов отправлял отделения, выяснилось, что никто из бойцов не пользовался боевыми гранатами — все больше учебными. А в лесу граната — первейшее дело. Пришлось инструктировать, но опять до практического применения дело не дошло: в условиях боевой обстановки, когда нервы у всех натянуты, учебные взрывы могут вызвать что угодно — вплоть до паники.

По счастью, отделения, прочесывающие лес, вернулись через час, никого не обнаружив. Через два часа вернулись разведчики — с тем же результатом. Люди стояли перед ним осунувшиеся, изможденные долгой и тяжелой дорогой. Однако Матов не чувствовал себя перестраховщиком, гоняя и без того измученных людей. Он и сам едва держался на ногах от усталости.

Отпустив разведчиков, Матов поел холодные мясные консервы с раскисшими сухарями, переоделся в палатке в сухое. Пока переодевался, чуть не свалился на пол: уснул, не успев просунуть одну руку в рукав гимнастерки. Однако за ночь так и не сомкнул глаз: то следил, чтобы усталые люди не раскисали, а создавали сами для себя условия для более-менее нормального отдыха, то выяснял, все ли дошли до места, нет ли отставших, то шел проверять караулы и сторожевые охранения. В его памяти держались десятки случаев из истории прошлых войн, когда беспечность и неосмотрительность военачальников приводили к большим жертвам и даже к поражениям там, где поражений, казалось, быть не могло.

Утро застало Матова на ногах. Из мрака медленно выступали отдельные деревья и кусты, палатки, поникшие часовые, стреноженные лошади, пасущиеся между палатками, накрытые брезентом фуры. И над всем этим серая муть тумана. И такая тишина, что Матов даже потер уши ладонями, проверяя, не оглох ли от переутомления. Нет, не оглох: и фырканье лошадей слышно, и храп спящих в палатках красноармейцев.

Через час совсем развиднелось, однако далее сотни метров ничего не видно, а туман из серого превратился в белое молоко.

Матов разбудил ординарца, сержанта-сверхсрочника по фамилии Ячменный, уроженца Уссурийского края, из тамошних казаков, приказал седлать лошадей. Минут через десять они вдвоем выехали проверить боевое охранение, выдвинутое к границе, то есть в ту сторону, где должны — или могли — оказаться японцы.

Сержант ехал впереди, пригнувшись к лошадиной холке, положив карабин поперек седла. Сзади казалось, что он спит: настолько неподвижной выглядела его фигура, укрытая плащ-накидкой с капюшоном, похожая на большую птицу с опавшими крыльями. Вокруг мокрые кусты ивняка, ольхи и осины, березняки, ежевичники. Кое-где чернеют обугленные стволы деревьев с красноватыми бородами лиан. И всюду в рост человека трава. Все говорило о том, что когда-то здесь лес выгорел дотла, теперь поднимается вновь. Староезженая, полузаросшая кустиками ольхи и ивы дорога тянется среди этих зарослей, и нигде не заметно, чтобы здесь ночью проходили люди. Возможно, дождь смыл все следы, возможно, боевое охранение сбилось с дороги и пошло в другую сторону.

Куда и как далеко ходила разведка? Если верить командиру разведчиков, шли они именно по этой дороге. Пожалел Матов разведчиков, а надо было взять с собой пару человек. Ну да теперь что ж…

Сержант Ячменный остановил свою лошадь так неожиданно, что лошадь Матова ударила ее грудью в круп, всхрапнула.

— Следы, товарищ капитан, — произнес сержант приглушенным голосом. — Не наши следы: ботинок японский. Вот смотрите: шли по траве, а тут, видать, один из них поскользнулся и ступил в колею. Однако след в след шли, по-таежному.

Точно, в одном месте на мокрой глине четко отпечатался след ботинка с рифленой подошвой и полумесяцами подковок. Еще через полсотни метров обнаружили новые следы, еще более четкие.

— Недавно прошли, товарищ капитан: след водой не залит полностью, — и посмотрел на Матова с тревогой и ожиданием, как бы говоря: «Тебе, что, и этого мало? Смотри, не оплошать бы».

Матов вынул из футляра бинокль, привстал на стременах, стал изучать местность. Однако оптика выхватывала из белой мути лишь все те же кустарники, молодую поросль и редкие деревья, похожие на размытые тени. И ни души. Ехать дальше? Можно нарваться на засаду и попасть в плен. Возвращаться, так, в сущности, ничего и не выяснив, неловко и стыдно. Может, тех японцев всего человека два-три. Что же, пасовать перед ними? А если не два-три, а десяток-другой разведчиков? Но как они могли проникнуть так далеко на нашу территорию? Ведь впереди должны быть наши пограничники, должно быть боевое охранение.

— Япошки! — сдавленным шепотом воскликнул сержант и еще больше пригнулся к лошадиной гриве. Матов расслышал осторожный лязг затвора карабина.

— Не стрелять! — тихо приказал он и стал вглядываться в темную щель, образованную в кустах дорогой. И точно: что-то мелькнуло там, задергались кусты, еще раз и еще. Может, не японцы? Может, наши? Но нет: в бинокль вдруг вплыло кепи с красным околышем, угловатое лицо, глухой воротник зеленой куртки с красными петлицами.

Все это длилось несколько мгновений. Матов убрал бинокль в чехол, расстегнул кобуру, вынул наган, приказал сержанту и самому себе:

— Поворачиваем назад. Рысью!

Когда они подлетели к лагерю, труба горниста выводила зарю. Матов спрыгнул с лошади, приказал дежурному по батальону, лейтенанту из новеньких:

— Боевая тревога! Давай боевую тревогу! Все в ружье!

Лагерь еще просыпался, невыспавшиеся люди тянулись на зов своих ротных и взводных, а уже в ту сторону, где Матов с ординарцем заметили японцев, выдвигалась часть пулеметной роты, а по дороге, держа винтовки наизготовку, двумя жиденькими цепочками уходило разведотделение под командованием старшего сержанта Багарина. За лагерем, в тылу, минометчики устанавливали ротные минометы.

Положив командирскую сумку на колено, Матов писал донесение в штаб полка: «В километре от расположения батальона обнаружен противник. Возможно, разведка. Принимаю меры для обеспечения боеконтакта, преследования и уничтожения. Капитан Матов». С донесением, сорвавшись с места в карьер, понесся сержант Ячменный.

Один из взводов первой роты, блестя мокрыми новенькими касками, жуя на ходу, вытягивался на дорогу вслед за ушедшими разведчиками. Между палатками дымили походные кухни. Брякали котелки. Время тянулось медленно. Матова познабливало от нервного напряжения и усталости.

Из охранения прискакал посыльный, передал, что в батальон прибыли комиссар дивизии и с ним два лектора из политуправления округа. На требование назвать пароль, отвечают устаревшим паролем. С ними комиссар полка старший политрук Медведев. Что делать?

Матов про себя чертыхнулся, велел пропустить.

Через минуту подъехало несколько всадников в командирских плащах с капюшонами, на разномастных лошадях, в сопровождении комиссара полка.

— Почему ваше сторожевое охранение не знает паролей? — возмутился рослый всадник с мокрыми повисшими усами, наезжая на Матова вороным жеребцом.

Матов отвел рукой в сторону лошадиную морду, перехватил поводья, предложил:

— Прошу предъявить документы.

— Вы что, не знаете в лицо комиссара своего полка?

— Я вас не знаю.

— Батальонный комиссар Приходько, — представился приезжий, сбавив тон. Он спрыгнул с лошади, отдал повод одному из всадников, откинул капюшон. — Вот мои документы, капитан.

— Батальонный комиссар Приходько, — вслух прочитал Матов, вернул документы приезжему, представился: — Капитан Матов, временно исполняющий обязанности командира третьего батальона. Что касается паролей, то они, согласно инструкции, были изменены час назад, о чем должно быть известно в штабе полка…

— Разгильдяйство! Никакого порядка! — вновь начал бушевать батальонный комиссар, перебивая доклад Матова. — Это вам не учения с условным противником, капитан! Это боевая обстановка! Немедленно собирайте батальон на митинг! Всех, кроме караульных!

— В батальоне объявлена боевая тревога, — стараясь говорить как можно спокойнее, возразил Матов. — В километре отсюда нашей разведкой обнаружены японцы…

— Какие еще к черту японцы? — батальонный комиссар даже побелел от злости. — Ваши разведчики кабанов, небось, приняли за японцев, а у вас уже паника и пораженческие настроения!

— Мы всего-навсего принимаем меры согласно уставу Красной армии и сложившейся обстановке, — начал было Матов, но тут вдали глухо и сиротливо прозвучал выстрел.

Все обернулись на выстрел. Матов переглянулся с начальником штаба батальона старшим лейтенантом Осьмихиным и продолжил ледяным тоном:

— Что касается японцев, так я сам видел их собственными глазами минут пятнадцать назад. Спутать их с кабанами можно лишь при слишком большом воображении. Разрешите, товарищ батальонный комиссар, продолжать действовать согласно уставу Красной армии.

— И сколько вы видели японцев? — спросил Приходько, продолжая прислушиваться.

— Туман, товарищ батальонный комиссар. Разглядеть удалось лишь двоих. Но, судя по следам, их значительно больше. В ту сторону выслан усиленный дозор. Приняты дополнительные меры безопасности.

Снова пошел дождь, но мелкий, моросящий. С фуражек закапало, отяжелевшие плащи повисли мокрыми складками. Пахло подгоревшей кашей, тушенкой и лавровым листом. Приезжие набились в штабную палатку.

Долго в той стороне, где прозвучал выстрел, висела оглушительная тишина. Затем будто сорвалось с цепи: грянул нестройный залп, бухнуло несколько взрывов ручных гранат, зашелся длинной трелью ручной пулемет.

— Надо тянуть связь, — произнес Матов будничным голосом, вдруг почувствовав облегчение, что ожидание закончилось и можно действовать. Обернувшись к батальонному комиссару: — Разрешите действовать? — И уже командиру отделения связи: — Давай, лейтенант! Одна нога здесь, другая там. И прихвати с собой корректировщика.

Но стрельба как неожиданно началась, так неожиданно и закончилась. И ни звука. Будто там уже никого в живых не осталось. Минут через десять прискакал связной. Доложил, что наткнулись на японскую разведку. Человек пятнадцать. Встреча оказалась неожиданной для японцев. Пятерых убили, остальные скрылись в лесу. Среди убитых один русский. Видать, проводник. У нас один раненый. Обнаружили наше боевое охранение: из шести человек четверо убиты холодным оружием, двое исчезли. В том числе помкомвзвода сержант Тюленников. Видать, японцы застали их врасплох.

— А что значил одиночный выстрел? — спросил Матов, стараясь скрыть свое потрясение от первых и столь неожиданных потерь.

— По-видимому, кто-то из боевого охранения успел выстрелить перед смертью, — высказал предположение связной.

В сопровождении четверых полковых разведчиков и сержанта Ячменного прискакал майор Лиховидов.

— Ну что тут у тебя, комбат? Докладывай!

Матов доложил.

Батальон строился на митинг.

По-прежнему моросило.

Глава 14

«Дорогая, милая моя, любимая Верочка!

Все предыдущие дни не было ни минуты свободной, чтобы написать тебе письмо. События разворачивались так стремительно и, честно говоря, так для меня малопонятно, что даже, когда выдавался час-другой на отдых, я не мог себе позволить полностью отрешиться от действительности, потому что чувствовал: делаю далеко не все, что можно и нужно делать на моем месте в создавшихся условиях. А реальные условия военных действий настолько отличаются от ротных, батальонных и полковых учений, что иногда я кажусь себе полнейшим профаном и недоучкой. Поверь, дело не только в том, чтобы метко стрелять, умело ползать, не отрываясь от земли, кидать гранаты и с криком «ура!» бежать в атаку. Для командира батальона это не самое главное. Для него главное заключается в том, чтобы чувствовать бой всем своим существом, уметь угадывать действия противника еще до того, как сам противник произведет эти действия, вынуждать его на такие действия, которые выгодны тебе, а не ему. Лишь теперь, несколько дней повоевав и насмотревшись, как на твоих глазах падают сраженные огнем люди, начинаешь понимать, что такое талант военачальника, более того — полководца. Начинаешь понимать, почему, скажем, Суворов выигрывал сражения в тяжелейших и невыгоднейших для своих войск условиях, а другие полководцы проигрывали их, имея все преимущества перед своим противником. Война — это такое же искусство, как и любое другое, и в каждом искусстве есть гении и бездари, есть ремесленники и творцы. Это как в шахматы: можно знать наизусть все партии, сыгранные до тебя шахматными корифеями, и не выиграть самому ни единой. Я ужаснулся своей бездарности. Я не чувствовал и не понимал, откуда ведется огонь, куда прежде всего мне сосредоточивать огонь своего батальона. Я не чувствовал и не понимал боя.

Мне стоило большого труда преодолеть этот ужас перед жестокой действительностью и убедить себя, что на этом месте, на которое меня поставили, только я один могу сделать все, что должен сделать командир Красной армии, коммунист, которому поручено партией и народом защищать свою родину. Но не потому, что другие сделают это хуже меня, а потому, что других в данную минуту нет.

Лишь тебе одной могу признаться, любовь моя, что я какое-то время праздновал самого настоящего труса, но не за собственную шкуру, а за свой батальон, за его людей, а более всего по причине неспособности выполнить свой долг. Нет, я не думал о смерти. Честно говоря, я вообще на какое-то время лишился дара соображать хоть что-нибудь. Я отупел и поглупел настолько, что сам себе стал отвратителен. Теперь-то я понимаю, что надо было пройти через это, надо было пройти через чужую смерть, надо не только подавить и преодолеть страх в себе, но и в других. А это часто значительно труднее.

Я преодолел свой страх. Говорю тебе это, положа руку на сердце. Тебе не придется стыдиться за меня. Теперь я понимаю, что ни один я испытывал подобное состояние. Если бы другие не испытывали того же самого, мы добились бы победы над японцами меньшей кровью и в более короткие сроки. Теперь я понимаю, что дело не только в отсутствии опыта настоящей войны, но и в способности быстро его приобретать и использовать на всю катушку для новых боев, хотя один бой не похож на другой. Собственно говоря, на этом и растут настоящие полководцы. А еще мне показалось, что в этом военном конфликте никто из вышестоящих командиров такой способности не проявил, хотя многие из них прошли гражданскую войну. Не думай, что я так говорю из ревности или обычного желания отыскивать виноватых, которые, по мнению окопников, будто бы сидят в больших штабах…»

Матов оторвал взгляд от простирающейся перед ним холмистой местности, еще окутанной утренним туманом и полумраком. Впереди лежала сопка под названием Орел, высотой всего пятьдесят восемь метров. На сопке окопались японцы. Лес они вырубили почти до самого подножья, оставив лишь весьма неширокую гряду, устроив там завалы, перепутав их колючей проволокой и начинив минами. Сама сопка располагалась на корейской территории, здесь был правый фланг японцев, и 119-й полк должен этот фланг взломать и выйти в тыл противнику, засевшему на сопке Заозерной, уже на нашей территории. На сопку Заозерную направлялся главный удар Сороковой стрелковой дивизии, там японцы особенно сильно укрепились. Если удастся сбить японцев с Орла, японцы с Заозерной неминуемо попадут в окружение. Либо начнут отступать.

Медленно занимался рассвет. День обещал быть солнечным. Матов прикрыл глаза и продолжил мысленно писать письмо Верочке:

«Бои, судя по всему, подходят к концу. Сейчас наш полк находится в восьмистах метрах от японских окопов и укреплений. Они настолько хорошо замаскированы, что лишь угадываются на восточном скате сопки некоторым изменением естественного цветового фона. Даже окопов — и тех не видно. Тем более что мы внизу, а они наверху. Три дня назад батальоны соседнего полка ходили в атаку на узком участке метров в двести-триста: слева граница, справа болото — без права не только переходить границу, но даже стрелять в сторону сопредельной стороны. Говорят, что потери наши были огромны: шли колоннами на пулеметы без огневой поддержки, а когда прошли метров четыреста, своя артиллерия их же и накрыла. Вчера разрешили пересечь границу и ударить японцам во фланг. Первый батальон с трудом преодолел лесную полосу и завалы, из которых по нему вели огонь отдельные стрелки и пулеметы, затем наткнулся на минное поле, а перед колючей проволокой батальон был встречен таким плотным ружейно-пулеметным огнем, что, понеся большие потери, вынужден был отойти на исходные позиции. Потом атаковать приказано было второму и третьему батальонам, на подготовку атаки дали два часа, но, к счастью, приказ этот отменили за несколько минут до атаки. Да и то сказать: атаковать столь хорошо укрепленные позиции без массированной поддержки артиллерии по меньшей мере глупо. Ощущается отсутствие единоначалия и твердой воли, все пущено на самотек. Нет плана, нет взаимодействия частей, практически отсутствует связь.

Почти двое суток ушли на подтягивание крупнокалиберной артиллерии, пристрелке японских позиций, устройства гатей для прохода танков, которые должны поддерживать огнем пехоту, подавлять огневые точки. Дело в том, что дорог здесь нет, есть звериные тропы, которыми пользовались контрабандисты и пограничники, местность болотистая, со множеством мелких озер и ручьев, вздувшихся после дождей, с густой растительностью, следовательно, с плохим обзором, что создает идеальные условия для засад, фланговых обходов и проникновения в тылы наших войск отдельных групп и отрядов противника.

Теперь это все позади, мы стоим перед противником широким фронтом, мы кое-чему научились. За последние два дня мы тоже окопались, вырыли землянки, устроили наблюдательные и командные пункты, протянули связь. Хорошо еще, что дожди наконец прекратились, а то бы сидели по пояс в воде. Зато, как на зло, землю окутал такой туман, что в десяти шагах ничего не видно. Нам бы, прежде чем кидаться штурмовать японские укрепления на сопках, потренироваться хотя бы недельку у себя в тылу на такой же местности: бойцы и командиры чувствовали бы себя увереннее, грамотнее использовали местность для скрытного подхода к окопам противника.

Когда-то Суворов, прежде чем штурмовать Измаил, гонял своих солдат до седьмого пота, заставляя их штурмовать подобие Измаильской крепости, добиваясь слаженности и стремительности действий своих полков и батальонов. Быстрота ошеломляет противника, подавляет его психику, позволяет атакующим избегать ненужных потерь. Мы же обретаем опыт боев в подобных сложных условиях слишком дорогой ценой — кровью и жизнями своих бойцов. И это при том, что мы втянуты в сравнительно мелкий вооруженный конфликт, и не с самым сильным противником, — таковым этот конфликт видится мне после недели боев. Что же будет с нашей армией, если ей придется участвовать в настоящей войне с противником более подготовленным и лучше вооруженным? Страшно подумать. Особенно если учесть нынешнюю международную обстановку, где все буквально кричит о приближающейся большой войне. Успеем ли мы подготовиться к ней как следует? Или нам опять не хватит времени? Правда, я могу и ошибаться…»

Глава 15

Нарастающий гул заставил Матова отвлечься от воображаемого письма и обернуться: гул накатывался со стороны солнца, он заполнял собой все пространство, придавливал к земле. Через несколько минут стали различимы огромные самолеты, медленно ползущие со стороны залива. Они надвигались волна за волной, неумолимо, как стихия, которую не остановить никакими силами. Чьи это самолеты? Наши? Японские? Только когда они оказались почти над головой, Матов узнал в них самолеты ТБ-3, которые видел во время парадов над Красной площадью: наши!

Громкое «ура» прокатилось по окопам. А со стороны японцев послышались редкие выстрелы зенитных орудий и пулеметов. Значительно выше самолетов возникли с жалкими хлопками белые клубочки разрывов, но самолетам, казалось, не было до них никакого дела. Вот они уже над нашими окопами, вот над сопкой, еще мгновение — и от них стали отделяться маленькие точки, точки эти росли, стремительно приближаясь к земле, достигли полосы леса, скатов сопки, ее вершины — и там поднялась стена огня и дыма, из которого извергались то бревна, то целые деревья, земля вздрогнула под Матовым и заходила ходуном.

Самолеты, отбомбившись, повернули в сторону сопки Заозерной, а выше их запоздало завязался бой японских истребителей с нашими истребителями прикрытия. Маленькие юркие точки перемешались между собой, сбились в огромный клубок, и клубок этот покатился на запад. Иногда из этого клубка вываливался дымный хвост и тянулся до самой земли, но кто горел заживо в этом хвосте — наш или японец? — разобрать было нельзя даже в бинокль.

Едва самолеты ушли, по японским позициям стала бить наша артиллерия. Разрывы поднимались то в одном месте, то в другом, но это было совсем не то, что минуту назад во время бомбежки; казалось, что снаряды не могут нанести японцам никакого вреда.

«Вот сейчас бы, — подумал Матов, — и подниматься в атаку, пока противник прячется в норах, оглушенный и подавленный, подойти на расстояние броска гранаты, артподготовка заканчивается, команда — и вот они окопы врага, в ход идут гранаты, штыки, приклады…»

Но сигнала к атаке все нет и нет.

Проходит несколько минут, смолкают наши орудия, дым от разрывов сносит ветром в низину, а со стороны солнца вновь накатывает тяжелый, придавливающий к земле гул летящих самолетов.

Так повторяется трижды: бомбежка — артналет, бомбежка… Матов даже почувствовал усталость от этого однообразия и неопределенности. Неужели нельзя было доверить командирам рот и батальонов хотя бы в общих чертах план предстоящего наступления? Он не был уверен, знает ли в подробностях о планах командования и комполка майор Лиховидов. Что уж тут говорить о рядовых красноармейцах!

Но вот ушли самолеты, отбухали орудия, и над нашими окопами взлетели гирлянды ракет: атака! Несколько долгих секунд висит тишина: ни выстрела, ни крика. Затем запели свистки командиров рот, зазвучали команды, из окопов повалили красноармейцы и молча двинулись к подножию сопки. На этот раз в атаку пошел второй и третий батальоны; первый, обескровленный в первых атаках, оставался в резерве.

Матов, покусывая нижнюю губу, следил за движением рот своего батальона сквозь узкую щель амбразуры командного пункта. Он был бессилен что-то изменить в этом движении, особенно среди бурелома, в который превратили бомбы еще недавно густой и зеленый лес, покрывающий подножье сопки.

Молчали на ее скатах и обнаженные бомбежкой почти по всей линии японские окопы, развороченные огневые точки. Там не было заметно ни малейших признаков жизни. Да и что можно увидеть, глядя снизу вверх? Однако через несколько минут то там, то сям стали появляться перебегающие фигурки японских солдат и тут же исчезать за невидимыми укрытиями.

Позвонил майор Лиховидов:

— Медленно, медленно продвигаются! — кричал он в трубку. — Ждете, когда япошки очухаются?

— Прикажете возглавить атаку? — спросил Матов, не отрывая взгляда от амбразуры.

— Прикажу, когда потребуется! — нервно вскрикнул Лиховидов и бросил трубку. Видать, и на него давят.

Телефонист продублировал:

— Конец связи.

Роты обоих батальонов наконец преодолели бурелом и стали подниматься вверх по скату высоты неровными цепями. Затем послышался густой треск пулеметов, ружейная пальба, среди атакующих цепей стали рваться мины, было видно, как падают люди, — у Матова похолодело в груди.

«Ну, быстрее, миленькие! Быстрее!» — молил он своих бойцов, которые, казалось издалека, движутся слишком медленно и неуверенно.

Увы, батальоны залегли перед колючей проволокой. Несмотря на бомбежку и артобстрел, многие огневые точки противника оказались целыми. Наша артиллерия не могла поддержать пехоту огнем из боязни накрыть своих. На прямую наводку поставить орудия тоже нельзя: мешает бурелом. Слева от сопки топкий берег реки Тумыньдзян, справа болотистая низина, осока, камыш, заросли кустарника. Несколько танков с искусственных островков ведут огонь по вершине сопки, но что могут сделать сорокапятимиллиметровые снаряды! Лучше бы, конечно, отойти к бурелому, дать возможность артиллерии накрыть ожившие огневые точки, но пойдет ли на это Лиховидов?

Телефонист протянул Матову трубку:

— Командир полка, товарищ капитан.

— Отводи батальон к бурелому! — словно подслушав мысли Матова, приказал майор Лиховидов. — Пусть поработает артиллерия. Через час атаку повторить!

— Есть отводить! — обрадовался Матов и тут же телефонисту: — Давай связь с ротами!

Телефонист отчаянно крутил ручку аппарата, но ему никто не отвечал. По линии потрусили связисты. Матов сам дал две зеленые и одну красную ракету: условный сигнал к отводу рот к бурелому. В бинокль было видно, как ползут и перебегают вниз маленькие фигурки красноармейцев, как волокут раненых. Но многие, увы, не сдвинулись с места. Самому бы туда…

Заухали пушки, заметались по скату разрывы снарядов и мин. Зеленые и красные ракеты, пускаемые атакующими, указывали огневые точки. В местах падения ракет особенно густо сновали разрывы снарядов.

Наконец наладили связь.

— Ну что там у вас? — спросил Матов командира первой роты старшего лейтенанта Криницу, стараясь не выдавать своего волнения.

— Жарит из пулеметов, сволочь, головы поднять не дает. Ротный-два ранен, половина командиров взводов вышли из строя…

Снова прервалась связь.

— Давай первого! — приказал Матов телефонисту.

— Первый на проводе.

— Товарищ первый, разрешите возглавить атаку?

Минуту длилось молчание, затем голос Лиховидова:

— Давай, академик! И весь огонь по огневым точкам япошек! Понял?

— Понял. У меня просьба: прикажите артиллеристам закончить артподготовку ровно в восемь-пятнадцать. За пять минут мы подтянемся поближе к окопам, а в восемь пятнадцать поднимаемся в атаку. На моих семь тридцать четыре…

— Хочешь батальон подставить под свои орудия? — вскрикнул Лиховидов. — Ты посмотри, с каким разбросом они палят!

Действительно, иные снаряды падали почти посредине между японскими окопами и буреломом.

— Не подставлю, товарищ майор. Главное, поближе прижаться к окопам, не дать япошкам времени на подготовку к отражению атаки! Ну а если один-два наших снаряда… Так это лучше, чем пулеметы противника.

— Ладно, черт с тобой. Пробуй, академик! — согласился Лиховидов. — Намылят мне холку, если что… Сколько, говоришь, на твоих?

— Семь тридцать пять с половиной.

Впереди бежал сержант Ячменный, за спиной карабин с коротким штыком, на поясе болтаются ручные гранаты. Вот и бурелом. Вернее сказать: бомболом. Да уж, наломали дров доблестные соколы, ничего не скажешь. Матов заранее приметил что-то вроде просеки. И наступающие, он видел, стекались к ней. Здесь деревья лежали рядком, словно их укладывала неведомая сила. То по стволам лип и дубов, осин и еще каких-то незнакомых пород деревьев Матов бежал вслед за Ячменным, то подныривал под стволы, то перепрыгивал через них, то перелезал, и не заметил, как выбрался на чистое, где в воронках от бомб залегли роты его батальона.

Артиллерия все еще долбила высоту. До начала атаки оставалось почти двадцать минут. Матов нашел командира первой роты старшего лейтенанта Криницу, а вместе с ним и замполита старшего политрука Володько, раненного в руку. Сверил с ними часы.

— В восемь десять поднимешь роту и перебежками вон до тех кольев. Всем взводным разъяснишь, что и как, а те пусть доведут до каждого бойца. Никаких ракет, личным примером. Там залечь, и по красной ракете — к окопам. Пулеметчики — огонь по амбразурам, гранатометчики — по окопам. Главное — стремительность!

До начала атаки Матов успел побывать во всех трех ротах своего батальона и даже во второй роте соседнего, обговорить все подробности предстоящей атаки.

Стрелка медленно ползла по циферблату, в трехстах метрах от них ухали разрывы снарядов. Иногда какой-нибудь из трехдюймовых ахал с недолетом метров на сто-сто пятьдесят, и у Матова непроизвольно кривилось лицо от досады.

Секундная стрелка еще не описала круг, как Матов поднялся во весь рост и пошел вперед, на ходу вынимая из кобуры пистолет. Рядом с ним Володько, чуть сзади сержант Ячменный. Он знал, на них смотрит весь батальон, и вел себя так, точно собрался на прогулку: мол, дело обычное, чего тут бояться!

Пройдя метров двадцать, Матов посмотрел на часы: восемь десять, оглянулся, махнул рукой. Дружно поднялись цепи красноармейцев и кинулись вперед, к разрывам снарядов, отплясывающих свой дьявольский танец на развороченной земле. У кольев с колючей проволокой залегли. У кого были ножницы, резали проволоку, расчищая проходы. Иные рубили ее саперными лопатками, сбивали прикладами винтовок. Гранатометчики, извиваясь ужами, проползли вперед еще метров на тридцать — сорок, практически — на бросок гранаты, но почти под свои снаряды и мины. Матов не стал останавливать их, понимая, что это — порыв, состояние души, когда никакие слова не властны.

Со стороны японских окопов не раздалось ни одного выстрела.

Последние наши снаряды разорвались на целую минуту с четвертью раньше оговоренного с майором Лиховидовым времени. Предположить, что у артиллеристов часы спешат, не было оснований. Скорее всего, решили перестраховаться. Несколько секунд Матов медлил, затем вскочил на ноги, крикнул срывающимся от напряжения голосом:

— Вперед! За Родину! Ура!

— Ура-а-ааа! — покатилось слева и справа, вскочили гранатометчики, метнули в окопы гранаты, зашлись длинными очередями ручные и станковые пулеметы.

Матов, прыгая через мотки проволоки, оказался перед окопами наравне с гранатометчиками, увидел вылезающих из норы японских солдат, выстрелил из пистолета, но задерживаться не стал, побежал дальше, в груди у него пело и ликовало какое-то почти мальчишеское безрассудное легкомыслие. Оно несло его вверх и вверх по склону сопки, он куда-то и в кого-то стрелял, забыв, что он не рядовой боец, а комбат, что у него за спиной не менее трехсот человек, за жизнь которых он отвечает своей головой и честью командира Красной армии.

Вот и вершина сопки. Подумалось: хорошо бы знамя, но знамени не было, его не предусмотрели, а может быть, и не посчитали нужным водружать на сопке сопредельной стороны.

— Командир! — отчаянно вскрикнул за спиной сержант Ячменный.

Матов оглянулся: на него бежали два японца с винтовками наперевес, выставив вперед длинные ножевые штыки. Матов вскину пистолет, но выстрела не последовало: он, скорее всего, расстрелял все патроны. Оглянулся на сержанта: тот стоял на коленях и зажимал рукой бок. Между пальцами текла кровь. Рядом валялся карабин. В двух десятках метров от них наши красноармейцы сцепились с японскими солдатами врукопашную. К ним бежал, но как-то боком, припадая на одну ногу, старший политрук Володько, на ходу передергивая затвор винтовки. Лицо его было искажено страданием, по щеке текла кровь.

Все это Матов схватил взглядом за доли секунды. Он резко крутанулся на месте, швырнул в одного из набегавших японцев свой бесполезный пистолет и, кажется, попал ему в грудь, в один прыжок очутился рядом с Ячменным, подхватил карабин, повернулся лицом к японцам, но не успел сделать и двух шагов, как ближайший японец вдруг споткнулся и, роняя свою винтовку, сунулся носом в землю. В то же мгновение что-то толкнула Матова в грудь, он удивленно остановился и огляделся: рядом никого не было, второй японец дергался в трех шагах от него, сраженный чьей-то пулей.

«Ну вот, довоевался», — с изумлением подумал Матов и почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

Глава 16

Матов очнулся на носилках: носилки, передавая из рук в руки, переправляли через завалы красноармейцы его батальона. Они сдержанно покрикивали друг на друга, словно боясь разбудить спящего, кто-то требовал, чтобы носилки подняли повыше, кто-то настойчиво уговаривал:

— Да не трясите вы, не трясите! Не картошку несете, черти рязанские!

Матов открыл глаза: над ним дергалось и плыло куда-то синее-пресинее небо. Таким оно бывает в Беломорье по глубокой осени, перед тем как солнце окончательно скроется за горизонт и наступит полярная ночь.

Кто-то склонился над ним. Матов спросил, не узнавая своего голоса:

— Что высота? Взяли?

— Взяли, товарищ капитан! Взяли, черт ее дери! — радостно ответило лицо. — Япошек побили — страсть! И в плен побрали тоже… А вас перевязали, сейчас переправим через завалы, а там машина вас ждет: командир полка распорядился. И в госпиталь. Ничего, товарищ капитан, поправитесь: рана не шибко опасная. Пуля навылет прошла. Японский офицер стрелял из револьвера. Мы его, офицера этого, на штыки подняли.

— А сержант Ячменный?

— Помер, товарищ капитан. Стали перевязывать, а он уж помер. Внутренности ему разрывной пулей разворотило. Не повезло товарищу сержанту.

— А Володько, замполит?

— Тожеть ранетый. Сзади несут, товарищ капитан.

Перед завалами носилки с Матовым встретил майор Лиховидов.

— Ну как, академик? Живем? Молодец, хорошо провел атаку. Поправляйся. Жаль, мало вместе послужили. Кончишь академию, приходи ко мне: полк дам. Я к тому времени, бог даст, дивизией командовать буду… — И засмеялся, довольный.

Через несколько дней Матова перевели из полевого госпиталя в госпиталь во Владивостоке. Раненые здесь лежали везде, даже в коридорах. Все — из района боев у озера Хасан.

Однажды в палату для выздоравливающих командиров ввалился майор Лиховидов, принес яблок, красной икры, бутылку водки. Водку разливал втихаря, чтобы не застукали. После второй стопки признался:

— А меня чуть под трибунал не упекли…

Матов замер с открытым ртом, уставился на комполка.

— Пронесло, — самодовольно ухмыльнулся Лиховидов. — На парткомиссии разбирали, дали строгоча с занесением. Комдив Лукин выручил. И знаешь за что?

— Понятия не имею, — признался Матов, хотя догадка уже зрела в его голове.

— За твою атаку под огнем нашей артиллерии.

— Почему под огнем? Под прикрытием огня.

— Это ты да я так считаем, а кто-то накатал на меня телегу: кинул, мол, батальоны под огонь собственной артиллерии. Я им одно, они мне другое: а вдруг свои же и побили бы, что тогда?

— Тогда, говорю, застрелился бы. О тебе я промолчал, твоей фамилии в доносе не было. Сказал: я командир полка, я за все отвечаю. Только потом Лукину признался, что эту атаку предложил стажер капитан Матов, а я разрешил. И знаешь, что Лукин сказал? Сказал, что за такими атаками будущее. Только их надо готовить, да еще иметь артиллерию понадежнее, а то у нашей разброс снарядов плюс-минус две версты. Короче говоря, я представил тебя к ордену, а выйдет так, что пронесет — и на том спасибо. За это давай и выпьем. Не в орденах дело.

Через час Матов, сидя за шатким столиком, писал в Москву, тщательно выводя буквы:

«Уважаемая Вера Кузьминична.

Наконец-то я получил от вас долгожданное письмо и очень обрадовался, что у вас все хорошо, все живы-здоровы, что практика ваша идет успешно и что родители ваши шлют мне поклон. Со своей стороны я тоже шлю им поклон и пожелания здоровья и успехов в труде. Еще вы пишите, уважаемая Вера Кузьминична, что очень волнуетесь за меня, потому что в газетах пишут о боях с японцами, а раз бои, значит, могут быть убитые и раненые. О себе скажу, что принимал участие лишь в незначительных стычках с противником, потому что полк, к которому я прикреплен в качестве временно исполняющего обязанности командира стрелкового батальона, оказался в стороне от основных боевых действий. На сегодняшний день боевые действия прекращены, японцы выбиты с нашей территории с большим для себя уроном, а наши войска получили некоторую боевую практику, которая несомненно пригодится в грядущих сражениях с мировым капиталом.

Еще вы пишите, что с моей стороны нехорошо обращаться к вам таким официальным образом, как «Уважаемая Вера Кузьминична». Вы уж простите меня, а только рука не поднимается называть вас на бумаге по-другому, хотя в мыслях своих я называю вас не так, а очень хорошими словами и совсем не официальными. Я мечтаю лишь об одном, что повторю эти слова вам при нашей встрече, но сказать их смогу лишь в том случае, когда буду смотреть вам в глаза, чтобы и вы и я поверили, что слова эти произнесены не просто так, что родились они в моей душе не от тоски и одиночества, и не потому, что мне давно хочется кому-то эти слова произнести. Они, эти слова, так дороги для меня, что я боюсь употреблять их, не убедившись в их искренности и необходимости для нас обоих. Простите меня, если я что-то не так вам пишу и не теми словами, которые вы от меня ждете.

Теперь несколько слов о себе. У меня все хорошо, служба идет нормально. Сейчас я временно нахожусь во Владивостоке. Город этот расположен на холмистом полуострове вокруг бухты Золотой Рог, а сам полуостров вдается в залив Петра Великого. Я еще не успел посмотреть хорошенько весь город, но как только выдастся свободное время, непременно посмотрю и опишу вам его во всех подробностях. Зато мне привелось увидеть озеро Хасан и прилегающие к нему окрестности. Озеро большое, с одной стороны — сопки, с другой — живописная равнина. Недалеко от него расположено озеро Лотос, но его я не видел. Здесь много птиц, однажды видел журавлей, а уток и гусей, куликов, цапель и другой водяной птицы здесь пропасть. Есть олени, кабаны, тигры, медведи. Видел только оленей и кабанов. Иногда они попадают на батальонную кухню… в качестве добавки к солдатскому рациону. А еще всякая морская и речная рыба. Вообще, край очень красивый и богатый, здесь значительно теплее, чем в Москве. Но у нас, на Беломорье, озера красивее: в них больше величественности и основательности. А здесь болота, камыш, кусты, до озера не в любом месте доберешься.

Вот пока и все, что я хотел вам написать. Буду очень рад, если вы пришлете мне свою фотографическую карточку. Я буду носить ее возле сердца…»

Матов подумал-подумал и тщательно зачеркнул последнюю фразу.

Глава 17

Стояла грустная пора бабьего лета. Деревья еще зелены, но листва тяжела и тронута ржавчиной увядания; в гуще леса вовсю золотятся клены-подростки, притягивая взгляд, на березах появились первые желтые пряди, а под ногами уже тревожно шуршит сухая листва, так что даже вблизи иной подосиновик или боровик не сразу разглядишь среди золотых и бордовых пятен.

Василий Мануйлов остановился над тесной семейкой боровиков, однако срезать их не стал, а глянул вправо, где среди берез мелькала красная косынка Вики.

— Э-ге-ге-ей! — крикнул он так, будто Вика была от него далеко и он ее совсем не видит.

— Нашел? — откликнулась она радостно, и ботики ее торопливо зашуршали палой листвой. Она всегда радовалась, когда он что-то находил и бежала к нему, не разбирая дороги, точно боялась, что грибы исчезнут до того, как она до них доберется. — Ой, какая прелесть, Васенька! Ну до чего же ты везучий!

— Уметь надо, — говорит Василий, широко и щедро улыбаясь. И поясняет: — Я, почитай, с трех лет по грибы хожу, наловчился. Бывалоча, присяду и смотрю по сторонам, а они стоят, притаились, — ну как дети малые! — боятся, что я их найду. Сверху-то их не сразу и разглядишь в листве да в траве, а снизу он весь на виду. С тех пор я так и ищу: присяду и высматриваю под елками да кустами.

— Ой, а я совсем не умею искать, — весело жалуется Вика и склоняется над грибами.

Василий опускается на корточки рядом, смотрит, как Вика срезает грибы, как движутся ее тонкие пальцы. Все в Вике умиляет его и заставляет сердце биться сильнее. Но чаще всего ему почему-то кажется, что стоит закрыть глаза, как Вика тут же исчезнет, не откликнется на его зов с детской радостью, и он снова останется в одиночестве. Он протягивает руку, дотрагивается пальцами до черного локона, выбившегося из-под косынки, Вика поднимает голову, улыбается, подслеповато щурясь, и тихо просит:

— Ну, подожди, Васенька! А то они убегут.

Василий и Вика всего лишь час назад сошли с пригородного поезда недалеко от станции Мга, потом шли, шли и шли, уходя от грибников подальше, вот уж и перекликающихся голосов не слыхать, все чаще из-под ног взлетают рябчики и куропатки, тетерева вытягивают шеи и провожают их красными глазами. Подальше, подальше от людей!

Они две недели ждали этого дня, то есть хорошей погоды и возможности вырваться на волю вольную, и вот дождались… Это не первая их поездка. Они уж и за черникой ездили, и за клюквой, и за брусникой, но грибы-ягоды не главное, нет, не главное…

Вика срезает последний гриб и бережно укладывает его в Васильеву корзину. Потом тщательно вытирает руки о траву. Губы у нее подрагивают в смущенной улыбке. Оба знают, что сейчас произойдет и оба оттягивают эту минуту, отвлекаясь то на одно, то на другое.

— Посидим? — спрашивает Вика и тревожно оглядывается по сторонам.

— Посидим, — соглашается Василий вдруг охрипшим от волнения голосом. Ему хочется схватить Вику в охапку, куда-то нести, целовать, тискать, он задыхается от этого желания, но боится даже пошевелиться, спугнуть Викину робкую улыбку, закаменел, только глаза его блестят да тонкие ноздри подрагивают от нетерпения.

Вика вынимает из своей корзинки кусок холстины, накрывает им подстилку из мха со стебельками кукушкина льна, становится на колени. Василий становится напротив. Несколько долгих секунд они смотрят друг на друга. Затем Василий берет Викину руку и прижимает к своему лицу. От руки пахнет грибами и травами. Он целует ее пальцы и удивляется тому, что ему приятно целовать ее пальцы, что раньше с ним такого не было, что никто не помешает ему это делать, но главное — Вике это нравится тоже. Василий чувствует, как пальцы ее вздрагивают в его руке, он слышит ее дыхание возле своего лица и постепенно погружается во что-то большое и теплое, сливаясь с лесом, синевой неба, бормотаньем глухарей, писком рябчиков, треньканьем синиц…

Они обедают на берегу Мги, под огромной сосной. Обед прост: вареные яйца, хлеб, колбаса, холодный чай. Корзины полны грибами, а в эмалированном бидончике тяжелые гроздья брусники, ветки, усыпанные черникой и голубикой, яркий букетик костяники — это для Витюшки, большого любителя ягод. Вика сама собирала их, сама укладывала так, чтобы не помялись, не осыпались.

— У тебя очаровательный сын, — говорит Вика. — Только он иногда так на меня смотрит, что мне становится не по себе, я чувствую себя виноватой перед ним…

Василий хмурится. Вика осторожно касается пальцами его руки.

— Прости, я больше не буду, — говорит она шепотом и прижимается к Василию всем своим тоненьким телом.

Василий лежит на спине, смотрит на плывущие в белесом небе облака, гладит Викины жесткие волосы. Ему тоже бывает стыдно перед сыном, но не перед Марией, и он старается не думать об этом. Близость Вики, ее дыхание, тепло ее тела помогают забыться. Впереди еще полдня. Снова повторяется заведенный ими ритуал: Василий берет Викину руку, целует пальцы, пальцы начинают подрагивать, дыхание Вики обдает его лицо… — и лес становится их домом, постелью, оба растворяются в его звуках и запахах. Вечно бы длиться этому блаженству, но Василий знает: наступит час, и они побредут к поезду — тихие, усталые и несчастные…

В поезде Вика дремлет, положив голову Василию на плечо. Это так хорошо, когда не только любят тебя, но и сам ты любишь тоже… А дома… Василий тихо вздыхает и запрокидывает голову на спинку дивана.

Вика чувствует, что в нем что-то происходит, она поднимает голову, сбоку заглядывает ему в лицо, тихо говорит, словно они минуту назад прервали разговор о самом для них главном:

— Странно: почему люди никак не могут без этого? Странно, не правда ли? Получается, что любовь — только это и ничего больше.

Василий перебирает рукой ее волосы и молчит. Он понимает, о чем она, его и самого занимает эта странность в отношениях между мужчиной и женщиной, хотя, если разобраться, ничего здесь странного нет: инстинкт продолжения рода. Но душа не хочет мириться с такой обнаженной простотой, ей хочется чего-то большего, чего-то неземного. Но чего еще нужно от жизни ему, Василию? Если бы они с Марией понимали друг друга с полуслова, как понимает его Вика, как он понимает ее, то большего и не нужно.

Не дождавшись ответа, Вика тоже вздыхает украдкой и снова кладет голову Василию на плечо, точно прислушиваясь к нему и пытаясь понять его помимо слов, которые он никак не может произнести.

Между тем в ее словах Василий слышит совсем другие вопросы: «Как долго у нас это будет продолжаться? Неужели я нужна тебе только для этого?» Василий понимает, что он должен на что-то решиться, что Вика ждет от него этого решения, и вопросы ее подстегивают его, но он не чувствует в себе силы для того решения, которого ждет Вика и которое хотелось бы ему самому. И дело не в Марии, а в детях. Куда они без него? И что он без них? Раньше ему казалось, что возле Марии его ничто не удерживает: любви у него к ней нет, у нее нет понимания его стремлений, его желаний. Увы, с некоторых пор у него и самого нет этого понимания, а то, что было, затуманилось, отодвинулось куда-то вдаль, новое не пришло, но разве он виноват в этом?

Василий сжимает плечо Вики и задерживает дыхание, чтобы не вырвался ненужный вздох. Он уже не с Викой, он уже почти дома, представляет, как встретит его Мария, о чем будет расспрашивать. Вчера Николай Земляков звал его за грибами, но в сторону финской границы, а он отнекивался, врал, что уже сговорился с ребятами из своего цеха, однако Николая с собой не пригласил, как бывало раньше, и тот обиделся, пожал плечами и ушел.

Мария потом спрашивала, с чего это он так с Николаем? Не поссорились ли? Нет, не поссорились, отвечал Василий, а только Николай — он знаешь какой? — он без бутылки ни шагу, а ему, Василию, это совсем ни к чему.

— Твои будто не пьют, — проворчала Мария, но, судя по тому, как засветилось ее лицо, осталась довольна, что Василий не едет с Николаем именно из-за этого, а то последний год как чуть что, так бутылка.

Василий, и правда, с тех пор, как стал встречаться с Викой, пить перестал почти совсем. Даже не тянуло. Раньше все мысли о болезни, о неудавшейся жизни, а чтобы заглушить эти мысли, водка, как известно, первейшее средство. Теперь мысли его только о Вике, о минувшей встрече, о встрече грядущей, о том, что будут говорить друг другу, куда пойдут. Времени у них немного: часа два-три — не больше. И пролетают эти часы так скоро, что не успеваешь оглянуться. А хочется, чтобы в них был какой-то смысл, что-то такое, о чем будешь вспоминать днями и ночами, переживая, жалея о несказанном, о мыслях, пришедших в голову только теперь, пытаясь разгадать значение произнесенных Викой слов, их тайный смысл. И не потому тайный, что она тайну вкладывала в слова преднамеренно, а потому, что и сама она тайна для Василия, которая раскрывается по частицам, заставляя его всякий раз изумляться и радоваться.

А изумляться есть чему. Вика учится в Педагогическом институте, играет на фортепиано, хорошо рисует, прочитала уйму всяких книг. Родители Вики — люди не простые: мать преподает английский в том же Пединституте, отец работает на каком-то заводе главным механиком. Может быть, поэтому Василию кажется, что их любовь недолговечна, что он, простой рабочий, случайное увлечение интеллигентной женщины. Конечно, в Советском Союзе все равны, а рабочее звание самое почетное, и зарплата у рабочего высокой квалификации больше, чем у инженера или учителя, но если бы этим все и ограничивалось, то никто бы в институты не стремился. В жизни, увы, все не так, как о том говорят и пишут, а как оно на самом деле, об этом помалкивают.

Вика заслонила для Василия все: и работу, и семью, и самого себя. Что бы он ни делал, Вика точно стоит у него за плечом и смотрит, то ли он делает, хорошо ли. Закончит Василий модель, ошкурит, вычистит до блеска и, прежде чем модель будет покрыта графитом и превратится во что-то черное, некоторое время любуется переходами от одной породы дерева к другой, их текстурой, плавными или, наоборот, рубленными гранями, нагромождением всяческих фланцев, бобышек и перегородок. Ему жаль, что Вика не видит творение его рук: она бы точно восхитилась и порадовалась его умению. Конечно, картина или, скажем, скульптура есть произведение искусства, а модель — произведение инженерной мысли, которая практична и не терпит ничего лишнего, но, созданная его, Василия, руками, она ничуть не уступает произведению искусства, потому что тоже есть искусство, хотя и особого рода.

В позапрошлое воскресенье Василий был на воскреснике по сносу старых, обветшавших строений неподалеку от проспекта 25 Октября, бывшего Невского. Потом встретился с Викой, и они пошли в Русский музей. А там были такие скульптуры, что смотреть не на что, иная модель выглядит куда красивее и изящнее. Он пытался это доказать Вике, а она только рассмеялась и сказала, что он ничего не понимает. Что ж, может быть: пониманию его никто не учил. А только красивое от некрасивого отличить может — это уж как пить дать. Но на Вику он не обиделся: на нее вообще невозможно обидеться. Просто у нее свое мнение, у него свое. И это им не мешает, потому что Вика не выставляется перед ним со своими знаниями, наоборот, она частенько говорит, что если бы ему, Василию, образование, да при его способностях, он не модели бы делал, а, как минимум, конструировал машины.

Но однажды, вдруг заговорив об отце, призналась:

— А может быть, оно и лучше, что рабочий: ответственности меньше и вообще… Ведь папа мой сидел… Ты не знал?

— Нет.

— Да, сидел. В тридцать шестом его обвинили во вредительстве и посадили в Кресты. А когда Ягоду арестовали, папу выпустили и назначили главным механиком завода. Квартиру новую дали. А потом ему сказали, — я слыхала, как папа говорил маме, — что его посадили за то, что он из купцов. То есть сам папа купцом не был, а его отец, мой дедушка, был купцом второй гильдии. А ведь до этого дедушка был крепостным крестьянином… Только ты об этом никому, пожалуйста, не говори.

— Ну что ты! Я же понимаю, — успокоил Василий Вику.

— Поэтому мне пришлось поступить на вечерний факультет: на дневной не приняли. Теперь, правда, можно перейти на дневной, но я уже привыкла. Да и библиотеку бросать не хочется.

— А комсомол? Как же тебя в комсомол приняли? — удивился Василий.

— Как только папу освободили, так меня и приняли… Ой, Васенька, ты не представляешь, что мы пережили за эти полгода, что папа сидел в Крестах! И мама, и брат, и его жена — всех выгнали с работы. Нас даже из Ленинграда хотели выселить, да не успели: папу освободили. Представляешь: четыре месяца жили только на мою зарплату? Кошмар! — Помолчала, робко тронула его за руку, спросила: — Ты меня не разлюбишь за это?

— За что?

— За то, что я… что у меня дедушка такой.

— А ты-то тут при чем, глупенькая? И разве любят и разлюбливают за то, какими были дедушки и бабушки?

— Случается, что и за это, — вздохнула Вика, и Василий догадался, что это она о первом муже.

— Мало ли что случается. Значит, не любил. Да и не те времена нынче, чтобы за социальное происхождение человека наказывать. Сам Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают.

— Сталин-то сказал, а на местах все делают по-своему, — уверенно заключила Вика. — У нас заведующую библиотекой выслали в Омск: из дворян оказалась.

— Так это она сама из дворян, а дети-то ее дворянами уже не считаются, дети уже советские.

— Дети титул по отцу получали, — засмеялась Вика. Качнула головой: — Все равно жалко.

Глава 18

Домой Василий вернулся затемно. Однако Витюшка не спал, ждал отца с ягодами из леса. Что отец уехал в лес по грибы и ягоды, Витюшке не очень понятно. Понятно, когда из магазина, куда он почти каждый день ходит с матерью. Он считает, что все, что можно есть, из магазина. И ягоды тоже, хотя он их ни разу там не видел.

— Газин агагу! — «Агагу» — это ягоды. Для Витюшки все, что ему нравится, «агагу».

Василий переступает порог своей комнаты и видит: Витюшка стоит возле стола и смотрит на него с робким ожиданием. Он не кидается к нему, ничего не просит, он ждет. Василий подзывает его к себе, открывает крышку бидона, вынимает ветку, усыпанную сизыми ягодами. На! Глаза у сына становятся большими, он радостно смеется, берет ветку и осторожно несет ее матери.

— Ма, агагу!

— Спасибо, сынок, хоть ты о матери заботишься, — говорит Мария, принимая ветку, и обиженно поджимает губы. При этом лицо ее становится каким-то деревянным, в черных бусинах глаз исчезает всякая мысль.

Василий знает, почему: она убеждена, что он должен был приехать раньше. Но он, не оправдывается, ведет себя так, будто ничего не случилось, будто он приехал вовремя, и Мария на него не дуется. В нем, Василии, все еще держится тепло Викиных губ, запах ее волос, звучит ее голос. Чтобы это не исчезло вдруг, надо поменьше обращать внимание на Мариины причуды.

Витюшка снова подходит к отцу и смотрит на него осуждающе: чутко улавливая настроение матери, он всегда на ее стороне.

— Держи, — говорит Василий, отводя глаза, и отдает сыну бидон. — Это все тебе и маме.

Витюшка тащит бидон к матери, и они вдвоем начинают вынимать из него ветки и раскладывать на столе. Василий, переодеваясь в домашнее, слышит, как сын тихонько и восхищенно повторяет понравившееся ему слово: «Агагу!», хотя, если захочет, может выговорить и «ягоды», и «магазин».

«Ну, куда я от него? — с тоскою думает Василий. — Здесь у меня уже что-то есть, а там то ли будет, то ли нет. Разрушить легко, а построить новое, да еще на несчастье других…»

Он хмурится, идет на кухню умываться, но в душе у него все поет, и он с наслаждением вспоминает минувший день, Вику, ее слова, свои ощущения…

7 ноября утром Василий встал раньше обычного, побрился, умылся, позавтракал и стал собираться на демонстрацию.

— Может, не пойдешь? — не слишком уверенно говорит Мария, глядя, как Василий повязывает галстук, стоя перед зеркалом. — Смотри, какая отвратительная погода…

Действительно: за окном ветер безжалостно треплет обнаженные деревья, закручивает штопором белые космы снега, кидает их в окно, громыхает жестью на крыше, воет в трубе печки-голландки.

Но Василий на робкий вопрос Марии лишь пожимает плечами: о чем спрашивать, если не идти никак нельзя? Между тем и он и Мария знают, что можно и не идти: о том, что у него не все ладно с легкими, известно начальству, поэтому оно, это начальство, не осудит его и не станет песочить на «треугольнике» и собрании коллектива, если он не пойдет на демонстрацию. Но для Василия важна не демонстрация, а то, что он сегодня вновь встретится с Викой. Они давно не виделись, почитай, недели две, лишь пару телефонных коротких разговоров, а это так мало, почти ничего. Он извелся, готов лететь к ней хоть сейчас, поджидать у дома, и никакие демонстрации ему не нужны.

Но Вика не может не идти на демонстрацию, и не только потому, что комсомолка, а потому, что сама считает обязательным для себя участие во всем, что касается комсомола, страны, своего коллектива. Поэтому и Василию приходится идти на демонстрацию тоже. А вот когда она закончится, они встретятся и проведут вместе часа два-три. Оправдывая эти часы, он может сказать Марии, что был с друзьями, — и это вполне веская причина для того, чтобы вернуться домой попозже: для Марии рабочий коллектив — тоже не пустой звук.

На Василии все тот же костюм, который он сшил по случаю премии за рацпредложение еще на Путиловском, но поскольку надевает он его лишь по большим праздникам, то костюм смотрится, как новый. Правда, он стал несколько просторен для Василия, но если одеть под пиджак теплую безрукавку, то всё приходит в норму.

— Тебя когда ждать? — спрашивает Мария, снимая соринку с коричневого пальто Василия.

В ответ он опять пожимает плечами, но на этот раз находит нужным пояснить:

— Все зависит от того, сколько народу придет на демонстрацию и в какой колонне пойдет наш завод. Я слышал, что среди районов наш район лишь на пятом месте, так что сама знаешь: пока подойдет наша очередь, пока пройдем Дворцовую площадь… Опять же, трамваи не ходят…

Он целует Марию в щеку, открывает дверь и с облегчением переводит дух: эти сборы под ее пристальным ревнивым взглядом, эта необходимость врать и выкручиваться… — и что за жизнь у него такая непутевая, черт бы ее побрал! Может, и правда, сойтись с Викой? Он бы помогал Марии, брал бы Витюшку к себе на выходные… Мария бы пошла работать, детей в садик… Но эти мысли недолго занимают Василия. Едва он вышел из подъезда, едва злой, порывистый ветер со стороны Ладоги обдал его лицо и колючий снег горохом затарахтел по его пальто и шляпе, он тут же забыл о Марии и детях: Вика — единственное, что манило его к себе, гнало из дому в непогоду, ее глаза, ее улыбка, смех, речи, исполненные тайного значения, ее горячее, ненасытное тело…

После демонстрации Василий поджидал Вику на углу ограды Лопухинского сада, что на Аптекарском острове, рядом с улицей Красных Зорь. Где-то недалеко отсюда, в одном из переулков, находится ее дом. Василий всегда провожал Вику до конца ограды по набережной Большой Невки. Она сама выбрала этот кружной путь по набережной, обычно пустынной, чтобы подольше побыть вдвоем и вволю нацеловаться.

Шел второй час дня. Морозило. Ветер гонял по мостовым снег, закручивал в спирали, выкладывал из него возле деревьев и фонарных столбов белые языки. Свинцовая вода Большой Невки звучно билась о гранит набережной. Поглощая снежную крупу, она густела, теряла легкость и подвижность. Вода напомнила Василию тот давний вечер, когда его окончательно выгнали с рабфака. Тогда он чуть не замерз, бродя по ночному городу, заболел, попал в больницу. Именно с больницы в его жизнь вошла Мария.

По радио передавали оперу «Князь Игорь»; бас, перебиваемый стонами ветра и шорохом снега, выводил: «Ни сна, ни отдыха измученной душе…» Василий сквозь метель видел сверкающий позолотой зал Кировского театра, огромные люстры, слышал скрип кресел, кашель простуженных зрителей. С тех пор, как Мария забеременела первый раз, они никуда не ходят: и некогда, и Мария не любит бывать в театре, особенно в опере; цирк да кино — вот все, что ей нравится…

Вика должна бы уже придти, а ее все нет и нет. Подняв воротник пальто, Василий жмется к тумбе для объявлений, хоронясь от снега и пронизывающего ветра.

Вика появилась неожиданно и не с той стороны, откуда он ее ожидал.

— Замерз? — спросила она вместо привета, прижалась к нему, обхватив руками за шею. — Прости меня, Васенька, я не могла уйти раньше. Зато теперь мы с тобой пойдем ко мне домой…

— А родители? — спросил Василий и с тревогой заглянул в черные глаза Вики.

— Родители только что уехали в гости. Я же тебе говорю: еле-еле их выпроводила. Они собирались к пяти, но я уговорила их заехать по дороге к бабушке с дедушкой. Ну, пошли, пошли скорее! — И она потянула Василия за рукав пальто.

Дом Вики похож на дворец: три этажа с большущими окнами, колонны, львы, полуголые мускулистые мужики держат навес над входной дверью, распластав по выпуклой груди кучерявые бороды. Квартира под стать внешнему облику дома: высоченные лепные потолки, огромные окна, как в студии художника Возницына, где Василий был однажды, резные дубовые двери, старинная мебель, за стеклянными дверцами буфета хрустальные вазы, бокалы и еще что-то, чему Василий не знает названия.

— Это все не наше, — сказала Вика, окидывая виноватым взглядом большую комнату. — Здесь все казенное. Даже посуда. Только постельное белье и одежда у нас свои. Нам эту квартиру дали в прошлом году, когда папу освободили и назначили главным механиком завода. А до этого мы жили в коммуналке на Голодае.

Василий впервые оказался в такой роскошной квартире, он даже не представлял, что подобные квартиры существуют. Ему казалось, что вся роскошь давно уничтожена или сдана в музеи, что все большевики, какие бы посты они ни занимали, в том числе и сам Сталин, живут в скромных квартирах, почти таких же, как у самого Василия, ну разве что чуть-чуть побольше и побогаче, но чтобы вот в таких буржуйских хоромах — это не укладывалось у него в голове. Он с сочувствием глянул на Вику: ей, комсомолке, наверное, стыдно жить в такой роскоши, когда многие рабочие ютятся в бараках и подвалах, спят на нарах в три этажа, а из посуды у них ложка, кружка да миска — и то не на каждого.

— В той вон комнате живет брат с женой и сыном, — объясняла Вика устройство квартиры все с тем же виноватым видом. — В той — мама с папой, а здесь, за ширмой, сплю я. Комната считается залой, здесь мы собираемся по праздникам. Признаться, я никак не могу привыкнуть к этому жилью, мне кажется, что мы здесь на время, что завтра-послезавтра это кончится, мы снова вернемся в свою коммуналку. — Глянула на Василия, спросила: — Ты осуждаешь?

— Я? — В растерянности он неопределенно мотнул головой, но тут же поспешил развеять ее подозрения: — Нет, что ты! Почему я должен осуждать? Вовсе не осуждаю.

— Но у тебя такое выражение лица…

— Просто я никогда не бывал в таких квартирах, — пояснил Василий. — Да ты не расстраивайся! Мало ли что! Ты ж за родителей не отвечаешь…

— У меня хорошие родители, — возразила Вика. — Правда, папа не член партии. После освобождения ему предлагали вступить, но он отказался, потому что кто-то может подумать, что он вступает из-за карьеры… — И вдруг неожиданно призналась: — Я почему-то ужасно боюсь за него: он у нас такой… такой прямой, совсем не умеет прятать свои мысли.

— Почему? — удивился Василий.

— Ну, как тебе сказать… Многие понимают это совсем не так, как нужно. Ведь все люди разные. — И тут же призналась: — Знаешь, я еще никого к себе из знакомых не приглашала: мне неловко. Ты первый.

— Ну и правильно: начнут языками чесать, — одобрил ее Василий. Он подошел к книжному шкафу, провел пальцами по корешкам книг, произнес с завистью: — А у меня дома всего десяток книг. И те учебники. А из художественных только «Как закалялась сталь» Николая Островского да «Избранное» Пушкина. — И пояснил: — Сын сказки любит.

— А хочешь, я тебе из нашей библиотеки стану книги давать? — загорелась Вика. — Тебе надо начать с Гоголя, потом Лермонтов, потом Толстой, Достоевский, Чехов… Кстати, ты читал Шолохова «Тихий Дон»?

— Нет, не читал.

— А «Поднятую целину»?

— Тоже не читал.

— Ой, Васенька! Да как же так? Это же такие книги! Ты обязательно должен прочесть. Я тебе принесу.

— Нет, не надо.

— Почему?

— Сама знаешь, почему, — нахмурился Василий.

— А-аа, да-да, я понимаю, — закивала сочувственно головой Вика. — А хочешь, из нашей библиотеки? — Но тут же потухла: — Увы, и это не пойдет: на книжках папин экслибрис. А разве у вас на заводе нет библиотеки?

— Есть, я и беру оттуда. Но все больше про путешествия. Я вот недавно прочитал книгу Арсеньева «По Уссурийскому краю» — оторваться не мог. Читала?

— Конечно. У него есть еще «Дерсу Узала». Не читал?

— Нет, не читал. За ней в нашей профкомовской библиотеке очередь.

— К сожалению, его книги никак нельзя назвать художественными произведениями, — произнесла Вика категорическим тоном. — Но с познавательной точки зрения они очень интересны.

Вика подошла к ширме, поманила Василия рукой. Он приблизился, заглянул за ширму, увидел там кушетку, тумбочку, на тумбочке фотографию Вики, которую он ей подарил, и свой портрет, выполненный тушью.

— Откуда это у тебя? — удивился он.

— Рисовала по памяти. Правда, похоже?

— Правда. Вот не думал…

Вика всплеснула руками:

— Господи! И что это мы с тобой? Праздник ведь! Ты, наверное, голоден! Пойдем скорее на кухню!

Василий с облегчением перевел дух. Ему уже казалось, что между ними встала какая-то незримая стена, едва они вошли в эту роскошную квартиру, что вся обстановка ее возмущена его вторжением, что все эти вычурные кресла, диваны, буфеты и рояль в углу таращатся на него с изумлением и как бы нашептывают Вике: «Ты кого сюда привела? Да как ты смела?» И что-то там еще. Но стоило Вике снова стать самой собой, как роскошь тут же скукожилась и полиняла. Да она и на самом деле была линялой от древности, а из иных мест торчали какие-то клочья, ножка у одного из кресел оказалась с трещиной и плотно стянута медной проволокой.

«Наверное, мастера не нашлось, — подумал Василий. — Мастер склеил бы так, что и не заметишь. А может быть оттого, что понимают: жилье временное, впереди сплошная неизвестность».

На кухне Вика надела очки. Он впервые видел ее в очках и почувствовал к ней жалость и вместе с тем незнакомую ему нежность. Очки делали ее лицо торжественным и в то же время несколько беспомощным.

Они выпили по бокалу шампанского, потом по рюмке водки, что-то ели — что-то такое, чего Василий ни разу не ел в своей жизни; на десерт были пирожные с кофе и фрукты.

— Ты спешишь? — спросила Вика, заметив, как он быстро поглощает пирожные, даже, похоже, не разбирая их вкуса.

— Я? — Василий не донес до рта пирожное и с удивлением глянул на Вику. — Почему ты так решила?

— Да боже ж мой! Ты так быстро ешь, что мне показалось…

— Не обращай внимания. Это привычка. На заводе придешь в столовку, пока очередь, пока то да се, а перерыв всего час, вот и глотаешь потом как волк, почти не жуя. Когда учился, то все выкраивал время, чтобы почитать перед лекциями… — Он сбился и замолчал.

— Извини, Васенька: я подумала…

Василий пожал плечами, вынул из кармана часы, щелкнул крышкой.

— У нас с тобой еще часа полтора.

— Всего?

Он виновато улыбнулся и нахмурился.

Впервые они лежали в постели и могли чувствовать друг друга всеми частями своих обнаженных тел. Но, как и в лесу, среди густой травы или на подстилке из мха, когда их не оставляла тревога, что их обнаружит какой-нибудь грибник или ягодник, так и здесь — вдруг позвонят, постучат, откроют и войдут… И почему любовь без этого никак не может? Ведь это так быстро проходит, так мало после него остается в душе, но — странно! — так много оно обещает в следующий раз, будто все, что не взято во все предыдущие разы, возьмется в последующие. А ведь ничего нового, все то же самое, все то же самое…

Удивительно: побывав замужем, Вика была неловка в любви и неумела. Она всего стеснялась, как будто все было в первый раз. В лесу она вела себя по-другому. Может, потому, что там все движенья скрадывались одеждой, а более всего оттого, что в самой природе заложено что-то от первозданного греха, и она с пониманием относится ко всем, кто этот грех грехом не считает. А в доме, который человек придумал и построил, чтобы отгородиться от природы, каждая вещь точно подглядывает за тобой глазами сделавшего ее человека, и оттого неловко и стыдно. Зато когда забудешься…

Они шли молча почти до самого Финляндского вокзала. Иногда целовались, но это было совсем не то: поцелуи не обещали безумства плоти и почти полного забвения и растворения друг в друге. В поцелуях было что-то искусственное, вымученное, нужное лишь для подтверждения пройденного. Потом, при новой встрече, поцелуи будут восприниматься уже по-другому.

— Я завтра приеду к Коле, — сказала Вика, прощаясь с Василием на остановке трамвая.

— Да? — Он держал ее узкую ладонь в своих широких ладонях, заглядывал в ее глаза, как бы спрашивая: «Ну, приедешь, и что? Увидимся ли?»

Она виновато улыбнулась и уткнулась ему в плечо.

Из-за поворота вывернул трамвай, Василий на мгновение прижал ладонь Вики к своим губам, кивнул головой и вскочил на подножку. И долго, стоя на подножке и держась за поручни, смотрел на неподвижную фигурку, которую заносило снегом, такую одинокую и жалкую, что у него заныло где-то под ложечкой, пока кондукторша не окликнула его и не потребовала закрыть двери и оплатить проезд…

На другой день с утра, когда Мария, еще в ночной рубашке и халате, возилась с дочкой, а Висилий, все еще лежа в постели, читал сыну, пригревшемуся у него под мышкой, сказку про Золотого петушка, явился Николай Земляков.

— Все еще дрыхнете? — загромыхал он своим хрипловатым басом.

— А что ж, праздник, — оправдывался Василий. — Когда еще поваляешься в свое удовольствие? Ты-то чего спозаранку?

— Да вот, есть идея продолжить праздник вместе.

— Хорошая идея, — согласился Василий, вылезая из-под одеяла. Он догадался, что Николай пришел не сам по себе, что к ним уже приехала Вика и что она-то и толкнула Николая собирать друзей-соседей. При этом сердце у Василия забилось так сильно, что, казалось ему, его толчки не могут не слышать другие. Он облизал сухие губы, спросил, стараясь выглядеть равнодушным: — И на когда сбор?

— А на сейчас. Завтракать будем вместе. Моя уже собирает. Пашкина Стеша тоже уже у нас. Дело за вами.

Василий глянул на Марию. Та молча возилась с дочерью и была явно не в восторге от предложения Николая.

— Мань, ты чего молчишь? — обратился к ней Николай. — Я ж не с ножом к горлу: нет так нет, можно собраться и к обеду. Можно и вообще не собираться…

— Да нет, я что ж. Как Вася, так и я.

— А что Вася? — хохотнул Николай. — Вася уже штаны натянул. Так что давайте, ждем. — И Николай вышел из комнаты.

— Подём к Сеёзе? — радовался Витюшка, старательно и неумело натягивая на ногу шерстяные чулки.

— Пойдем, сынок, пойдем, — говорит Василий, решив, как всегда, не обращать на Марию внимания: подуется и перестанет.

— Вам, конечно, все бы по гостям шастать, — ворчала Мария. — Вам лишь бы из дому вон. А мне не до праздников: то кормить Людмилку, то пеленки полоскать, то обед готовить. От вас помощи-то не очень дождешься.

— Ничего, мы поможем, — постарался примирить Марию с неизбежностью раннего застолья Василий. — Когда же еще и жить, как ни в праздники? В деревне, бывалоча, по нескольку дней празднуют, друг к дружке в гости ходят. Ребятни иногда соберется столько, что сажать некуда. И грудные там, и всякие. Я помню…

Мария подняла голову, задумчиво посмотрела в окно: ей тоже вспомнилась деревня, вспомнились праздники. Действительно, чего это она? Ну, пришел Василий вчера поздно, ну и что? Не мог же он бросить своих товарищей! Ему ведь тоже надо как-то развеяться. А то все работа да работа. А если бы учился, тогда бы каждый вечер приходил домой поздно. Пусть уж лучше так…

Мария запеленала дочь, уложила ее в люльку, стала одеваться сама, уйдя за ширму.

Василий брился опасной бритвой перед зеркалом. Витюшка заглядывал в зеркало, пытаясь понять, что видит в нем папа, водя по намыленным щекам блестящей бритвой. В зеркало была видна часть потолка и угол шкафа. Папы там не было. А если еще подвинуться, то в зеркале показывалось круглое лицо, которое зовут Итя. Тогда папа сердито скажет: «Сиди смирно, не мешай папе бриться». А зачем папе бриться? Это так интересно — водить пальцами по его щекам и подбородку, а они колются и шуршат. А когда на них нет колючек, то и трогать папино лицо совсем не хочется: оно такое же, как у мамы.

Когда Мануйловы спустились на первый этаж и открыли дверь в комнату Земляковых, их встретил гул голосов, звон посуды, сиплый голос патефона, выговаривающий как бы с подпрыгиванием на месте: «…от Сокольников до парка на метро-ооо… Ну, подружка верная, ты старушка древняя, встань, Маруська, в стороне-еее…» и широко распахнутые глаза Вики. Мария тот час же оглянулась на мужа, но Василий, несший на руках Витюшку, уткнулся ему в плечо, пряча от жены радостный блеск своих глаз.

Глава 19

В Нижнем зале ресторана Дома Герцена за сдвинутыми столами собралось человек сорок — почти все члены «Одесского братства», — не партия, не организация, — упаси бог! — а что-то вроде землячества. Тут и писатели с поэтами, и редакторы журналов с издателями, и артисты, и музыканты, и критики, и журналисты, и много еще кого, и даже таких, кто никогда в Одессе не бывал, но был одесситом по духу.

Несмотря на годы и превратности судьбы, достигнутое положение и близость к власти, несмотря на то, что все они называли себя москвичами, одесский дух из них не выветрился, поэтому каждому было важно лишний раз прочувствовать этот дух, ощутить себя среди своих: и уверенности придает, и можно договориться о напечатании чего-нибудь где-нибудь, или о благожелательной рецензии на книжку, кинофильм или театральную постановку в преддверии распределения премий, наград и званий, или об интересной командировке, или выяснить общую точку зрения на то-то или на кого-то и общую линию поведения, — да мало ли о чем можно договориться в такой неформальной, такой, можно сказать, дружеской обстановке. И повод для дружеского застолья имеется: у Ицека Фефера вышел очередной сборник стихов, — так себе книжечка, совсем небольшая и в мягкой, к тому же, обложке, но дело ведь, согласитесь, не в размере и обложке, а в том, что есть повод для встречи.

Правда, сегодня за дружеским столом кое-кого нет и никогда не будет — кое-кого из бывших друзей-товарищей, из бывших одесситов. Одни оказались шпионами, другие троцкистами, третьи левыми или правыми оппортунистами. Что поделаешь, в семье не без урода, жизнь есть жизнь, не каждый выдерживает истинно партийную линию. Но те, кто собрался здесь сегодня, линию держат и сходить с нее не собираются. Их имена на Красных досках, у них хорошие квартиры, дачи, зарплата. Денег, конечно, можно было бы и побольше, но больше денег — больше желаний, а все желания не удовлетворишь. Кто придерживается этой мудрости, тот может рассчитывать на долгую и безбедную жизнь.

Два неразлучных друга, два артиста известного в Москве еврейского театра Михоэлс и Зускин развлекали гостей еврейскими анекдотами и двусмысленностями в отношении властей предержащих. Не называя имен, они в лицах с таким мастерством изображали то Ворошилова, то Буденного, то Калинина, то Кагановича, то еще кого, — и все у них выглядели дурак-дураком, — так что дружный хохот перекатывался от одного края длинного стола до другого искрящимися волнами, хохот умных и знающих себе цену людей.

Смеялись до слез. А почему бы и не посмеяться! Судя по всему, Большая чистка подходит (или уже подошла) к концу, Ежова, этого заклятого антисемита, сняли с наркомов внутренних дел, теперь во главе органов Берия, а он, во-первых, мингрел, а мингрел — это еврей, следовательно, не антисемит; во-вторых, ярый противник русского национализма и великодержавного шовинизма. Ну, что с того, что в стране с некоторых пор насаждается патриотизм с русским душком, а недавнее оплевывание прошлого России теперь под запретом? Можно было оплевывать — оплевывали и слюны не жалели, нужно насаждать — насаждаем, и опять впереди всех. Главное, чтобы попадать в струю и не попадаться.

Да и сам факт, что Михоэлс с Зускиным ведут себя так раскованно, если не сказать дерзко, говорит о многом, и о том, в частности, что гроза миновала, хотя еще слышны ее отголоски, что они уцелели среди молний и грома, более того, достигли новых вершин, следовательно, все хорошо, все прекрасно, а дальше будет еще лучше и прекраснее, а все остальное — до тети Фени.

Впрочем, большинству из присутствующих известно, что оба артиста состоят на службе в НКВД, но большинству также известно, что, почитай, и каждый второй из «одесситов» является тайным агентом этого заведения. Известность эта и знание друг о друге не удивительны: когда-то связи с ВЧК-ОГПУ не только не таили друг от друга, но и всячески их выпячивали. Даже некрасовские стихи приспособили в оправдание и поощрение: «Поэтом можешь ты не быть, но быть чекистом ты обязан».

Нынче другие времена, и кое-кто утверждает, что давно отошел от органов в сторонку, утратил с ними всякие связи, теперь, мол, старый афоризм звучит на новый лад: «Чекистом можешь ты не быть, коль стать поэтом выпал жребий». Но кто ж не знает, что раз вступив на этот тернистый путь, в сторонку с него не свернешь: и не дадут, и сам не захочешь. Иные бы и сегодня не прочь встать в ряды секретных сотрудников, да нет на них спросу, а действительность такова, что чем больше связей, чем активнее твое участие в отстаивании власти и партийной линии, тем прочнее твое положение в обществе, тем устойчивее это общество и надежнее твое благополучие и безопасность, тем меньше вероятность, что когда-то вновь прозвучит в этой стране леденящий душу клич: «Бей жидов, спасай Россию!» Элементарные же таки истины, об чем речь?

— Таки ж я вам и говорю, шо учерась выбив из левольверта из ста очков сто десять… — голосом Ворошилова говорил Зускин, поглядывая с тупым высокомерием на окружающих, при этом вертел указательным пальцем так, точно на этом пальце вертелся револьвер системы «наган».

— Та не могёт же того быть! — изображал Буденного Михоэлс, дергая себя за несуществующие усы. — Щоб из пистоли сто десьять очкив!.. Шашкой — цэ друге ж дило! Шашкой я любую мишень так разделаю, як той Тарас Бульба не разделывал своего приятеля Гоголя.

— А я думаю, что товарищ главностреляющий очень даже может выбить из ста сто десять, — сладеньким голоском Калинина снова вступал Зускин, любовно оглаживая несуществующую козлиную бородку. — Ибо нашему человеку любое достижение по плечу, а море по колено.

Тут же Михоэлс надувался, выпячивал мнимый живот, щурил глаза, и все узнавали в изображаемом Хрущева. А еще кудахчущий голос, торопливый, сбивающийся на визг:

— Я сам, товарищи, имел щастье побачить, як всеми нами коханый товарищ главностреляющий выбив из ста аж целых двисти пьятьдесят. Як говорять на Украйне: «Хто стриляе з вичора, той з утречка ист халушки». Щоб мэни провалытися на цём мисти, таку вашу мать!

— Шо вы! Шо вы! Тут же ж под нами таки метро моего ж имени! Как можно говорить такое в моем присутствии! Как можно топать, если неизвестно, есть тут метро моего имени или нету! — голосом Кагановича возмущался Михоэлс. — Ведь таки можно уже и в сам деле провалиться! И очень даже запросто! И шо останется тоди вид моего… имени меня?

— Одын вот такой… етот… как ево?… дырк, — округлым движением показывал Зускин, копируя Микояна.

Хохотали до икоты. Смешно было не только то, кого и как передразнивали Михоэлс с Зускиным. Смешон был леденящий сердце восторг, который испытывали все от этой отчаянной смелости артистов. И от своей тоже.

А Михоэлса с Зускиным несло, как сухой лист осенним ветром. Склонность к фиглярству в них была сильнее инстинкта самосохранения, и они бы докатились до таких вершин, откуда только в пропасть. Но помешал Исаак Бабель.

Бабель пришел одним из последних. За стол еще не садились, толпились по-за стульями.

Михоэлс подскочил к Бабелю, завертелся фертом.

— Исаак! Мой бедный Исаак! Никак тебя застал муж, вернувшийся с водяного транспорта? На тебе все еще видны следы его дружески мокрых объятий. А эта пыль… Неужели ты вынес ее из-под кровати? И как же той карла умудрился вынуть тебя оттудова? Бедный таки Исаак! Позволь, я тебя немного почищу: неприлично являться перед избранным обществом в таком неутешном виде. — И пробегал чуткими пальцами по бортам и рукавам пиджака Бабеля и чуть не плакал от сострадания.

Писатель не остался в долгу:

— Ты опять, Соломон, поешь аллилую. Смотри, как бы не проаллилуился.

Это был явный намек на тесные связи Михоэлса с родственниками погибшей жены Сталина Надежды Аллилуевой. Намек был грубым и бестактным, общее веселье сразу точно подрубили под корень. Да и обычно неунывающий Бабель выглядел мрачным, явно не в духе текущего момента и почтенного собрания, его крупный утиный нос беспомощно жался к верхней губе.

На помощь Михоэлсу пришел Зускин:

— Исаак! Мы уже интересуемся знать, правду ли говорят, что в Одессе собираются поставить тебе прижизненный памятник из красного гранита? Или уже нет?

— Уже да, — буркнул Бабель, пожимая руки присутствующим и пробираясь к тому концу стола, где светился непрерывной улыбкой Ицек Фефер. — Только не из красного гранита, а из красной бронзы.

— Я слыхал, что уже таки верхом на лошади? И с шашкой? — не отставал Зускин.

— И с буденовскими усами, — вставил обиженный Михоэлс. Затем спросил с издевкой: — Исак, ты не помнишь, как таки звали твою лошадь, на которой ты рубал пшепшеков?

— Буцефал, — подсказал Зускин.

— А по-моему так Параська, — в тон мрачному Бабелю опроверг Михоэлс.

— Не обращай на них своего внимание, — хохотнул Ицек Фефер, обнимая Бабеля. — Им кто-то в борщ подлил касторки — вот их и несет сегодня против ветру…

Шутка Фефера разрядила атмосферу, снова раздался смех и радостные восклицания.

А Михоэлс с Зускиным уже переключились на режиссера Мейерхольда, только что появившегося в зале.

— Сева! Какими судьбами? — взвизгнул Зускин, с деланным испугом пятясь от режиссера. — Никак ты уже слез с театра своего имени?

— Там уже заместо меня будет стоять Иисус Христос. Или Дева Мария. Нынче уже такое время, что бедному еврею больше приходится не стоять, а сидеть, — мрачно пошутил Мейерхольд, пожимая руки.

— А я слыхал, что не Христос и не Мария, — подхватил Михоэлс. — Я слыхал, что Лео Авербах.

— И не один.

— А с кем же?

— Спина к спине с Сашкой Фадеевым. Авербах смотрит уперед, а Фадеев узад. Фадербах уже таки называется сия композиция. Скульптурный символ единства противоположностей.

Новый взрыв хохота. И кто-то сквозь хохот кричит визгливо:

— Друзья, вы забыли Ставского!

— Никого мы не забыли! — трагически заломил руки Михоэлс. — Ставский поставил ставку на ста…рублевую купюру, что ста…нет… то есть не ста-нет сталкиваться лбом со ста…вленниками…

— Друзья! Товарищи! Прошу к столу! — поспешил провозгласить виновник торжества, чувствуя, что актеры заигрались. — Нынче на нашей улице праздник! А все другие улицы пусть нам завидуют!

Бабель чуть склонился к уху Фефера, негромко произнес, но так, чтобы услыхали те, кто поближе:

— Вчера арестовали Кольцова.

Фефер, и без того болезненно бледный, побледнел еще больше и уставился на Бабеля.

— Не может того быть, — прошептал он, и радостная улыбка сошла с его лица.

— Увы, может.

— А как же?.. Ведь товарищ Ста… совсем недавно… и премия, и книжка… и Ежова, этого недоноска… а ведь Берия… — бормотал Фефер, беспомощно оглядывая стол.

В небольшом уютном зале установилась испуганная тишина. Все смотрели на Бабеля и Фефера, а вдоль стола пробегал торопливый шепоток:

— Арестовали Кольцова… Кольцова взяли…

— А Горожанин…

— Кстати, вы слыхали? — умер Мандельштам… где-то на Дальнем Востоке…

— Этот не наш. Туда и дорога…

— Все-таки еврей…

— Еврей и такие стихи — несовместны…

— Ежова…

— Берия…

— Ста…

— Не может быть…

Оказывается, гроза еще не миновала, а они-то думали… А эти идиоты Михоэлс с Зускиным накаркают не только на свою голову, но и на головы других. Нашли над кем издеваться. Кретины.

Переглядывались. Хмурились.

Уж если Кольцова, который был любимцем самого Хозяина… Чем не угодил? А может, и правда, что Сталин ведет дело к истреблению евреев? Ведь сколько уже погибло. От этого азиата можно ожидать всего. Так что же делать? Уйти или остаться? Не дай бог, спросят: «А ты почему смеялся? Ты почему не пресек? Не остановил? Не донес, наконец?»

Но уже нетерпеливо звякали то там, то тут ножи и вилки, застенчиво булькала водка, разливаемая по рюмкам: не пропадать же добру. Излишняя бледность покинула лицо Фефера, он криво ухмыльнулся, пожал плечами, заговорил:

— Друзья мои! Товарищи! Как сказал мудрец: все неожиданное — ожидаемо, все ожидаемое — неожиданно. Я ожидал книжку своих стихов еще в июле, а она неожиданно вышла лишь в декабре. Тот же мудрец сказал: каждому — по делам его. Что касается до нас, то наше дело правое, нам бояться нечего. И еще: если вино налито, оно должно быть выпито. Так давайте же выпьем за непреходящую мудрость наших далеких и великих предков, за то еще, чтоб мы всегда возвращались домой.

— Твое здоровье, Ицек! Новых тебе успехов!

— Молодец, Ицек!

— В конце концов, каждый делает свое дело.

— Нас это не касается.

— Мы всегда с партией.

— Правильно!

— Некоторые думают, что им все дозволено.

— Кого ты имеешь в виду?

— Как кого? Врагов народа.

— А-ааа!

— А ты думал?

— И я то же самое.

— А я предлагаю выпить за товарища Сталина…

— Поддерживаю всеми фибрами своей души! За здоровье великого вождя и учителя всех народов, чей гений светит нам, как путеводная звезда! Кто ведет нас прямой дорогой к вершинам…

— За товарища Сталина! Ура!

— Ура! Ура! Ура-ааа!

Глава 20

В воздухе кружились снежинки, беззвучно опускались на шапки, шали и плечи прохожих. Пощипывало щеки и уши. Было тихо, редкие сигналы автомобилей не нарушали тишину.

Алексей Петрович Задонов брел по Петровскому бульвару, по-стариковски загребая ногами рыхлый снег. Он брел знакомой дорогой к Дому Герцена с одной единственной целью — напиться. С тех пор, как было получено извещение о смерти брата Левы, он стал пить все чаще и чаще, чувствуя, что ежедневная выпивка становится потребностью. Случались дни, когда он умудрялся не написать ни строчки, просиживая ночи напролет перед горящим камином, бездумно глядя на огонь, не выпуская изо рта своей прокуренной трубки и время от времени прикладываясь к бутылке. Он понимал, что гибнет, и в то же время испытывал что-то вроде мстительного злорадства, точно гибель его, писателя Задонова, сможет кому-то отомстить за гибель брата. Даже смерть матери не произвела на Алексея Петровича слишком удручающего впечатления: смерть эту ждали, она была неизбежной и закономерной, хотя что такое шестьдесят восемь лет для женщины, которая никогда ничем не болела?

Случился, правда, в его пьянстве небольшой перерыв в августе-сентябре, когда он по заданию «Гудка» вновь прокатился по Транссибу, чтобы описать изменения, произошедшие за четыре с лишком года после его первой такой поездки. Да и перерывом назвать это время можно весьма условно: пил тоже, но несколько меньше и в основном в дороге, запершись в своем купе. А в предыдущую поездку пил с начальством, железнодорожным и всяким другим. Нынешнее начальство к выпивкам не расположено, состоит из молодых людей, часто напуганных неожиданным взлетом своей карьеры, боящихся собственной тени, но и работающих с нечеловеческой энергией и упорством.

Сегодня во время обеда Алексей Петрович обнаружил, что водки в доме нет. Он, собственно, никогда и не просил выставлять на стол водку: Маша это делала всегда сама, потому что так было заведено испокон веку, но сегодня, глянув на то место, где обычно возвышался графин с прозрачной жидкостью, и не найдя его, Алексей Петрович почувствовал, что есть совершенно не хочется, что на душе муторно и тоскливо. Он искоса глянул на Машу — та потупила взгляд и отвернулась. Спрашивать у нее водки он не решился и теперь медленно возил ложкой из тарелки ко рту и обратно, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, а лишь непонятную обиду на Машу, точно она предала его или сделала какую-то гадость.

Что-то говорила Ляля о своих школьных делах, ее перебивал Иван, насмешничая и кривляясь. Маша пыталась навести за столом порядок и лишь изредка взглядывала на мужа.

— Может, недосоленный? — спросила она, поймав взгляд Алексея Петровича.

— Что? А-ааа… Нет-нет, ничего. Просто сегодня отчего-то нет аппетита… — врал Алексей Петрович в надежде, что Маша сама догадается, отчего у него нет аппетита. Но Маша не догадывалась, или делала вид, что не догадывается. Алексей Петрович не выдержал: — У тебя там… это самое… не найдется чего-нибудь?

— Есть только вишневая наливка. Но она сладкая, произнесла Маша категорическим тоном, что случалось с ней крайне редко.

Алексей Петрович с изумлением воззрился на жену.

— Папа! — вдруг укоризненно произнесла Ляля.

— Ты что-то хотела сказать? — спросил он и глянул на дочь с мучительной гримасой на лице.

— Нет, ничего, — испугалась Ляля. — Я так просто. — И добавила шепотом: — Просто мне тебя жалко.

— Ах, вот как! Жалко, значит… — Он отодвинул тарелку. — Дожился. — Встал из-за стола и ушел в свой кабинет-библиотеку, испытывая нестерпимую обиду. Почти до слез.

Увы, и здесь выпить тоже было нечего. Тогда он обшарил ящики своего стола, затем свои карманы, наскреб сорок с небольшим рублей, оделся и вышел на лестничную площадку. Его никто не остановил. А он, собираясь, так надеялся, что войдет Маша и скажет… скажет что-нибудь утешительное. Но никто из столовой не вышел, в доме будто вымерло все — так было в нем пугающе тихо. Судорожно вздохнув, чувствуя себя не только обиженным, но и оскорбленным, Алексей Петрович стал спускаться вниз по скрипучим ступеням.

Задонов пересекал улицу Горького, бывшую Тверскую, изрытую вдоль и поперек, перегороженную заборами, канавами, глубокими котлованами: здесь прокладывалось метро, расширялась проезжая часть, сдвигались одни дома, рушились другие. Идя по шатким и обледенелым деревянным мосткам, он, обгоняя какую-то женщину, медленно переступающую своими высокими ботами, поскользнулся на неровности и столкнулся с этой женщиной, чуть не сбив ее с ног.

— Ой! — воскликнула женщина, схватившись за его рукав, растерянно глянула на Алексея Петровича и только потом на свою авоську, из которой вывалилось несколько золотистых луковиц.

— Простите бога ради, — пробормотал Алексей Петрович, не узнавая в этой женщине классную руководительницу своей дочери, наклонился и принялся подбирать раскатившиеся луковицы.

— Спасибо, Алексей Петрович, — сказала женщина, принимая луковицы и водворяя их на место, и только теперь он узнал ее. — Это я сама виновата, что не удержалась и налетела на вас. Извините.

— Да ничего, ничего! — замахал он руками. — Ни в чем вы не виноваты! Как раз наоборот: это я хожу так, что никого и ничего не вижу. Здравствуйте, Татьяна Валентиновна. Давайте я вам помогу.

— Да нет-нет, я сама… — решительно запротестовала Татьяна Валентиновна. Спохватилась, всплеснула свободной рукой, поздоровалась: — Здравствуйте, Алексей Петрович, совсем уж я… Да тут и весу-то никакого, — вновь принялась отбиваться она, пока Алексей Петрович с упрямой настойчивостью выдирал из ее рук авоську.

Наконец-таки он ею овладел вполне и, рассматривая ее со всех сторон, пытался собрать в один узел все дырки, в которые могли вывалиться луковицы.

— Она у меня немножко прохудилась, — робко оправдывалась Татьяна Валентиновна, сбоку заглядывая на Алексея Петровича. — Взяла и не посмотрела, что она худая.

— Ничего, случается. Со мной и не такое бывает. Вы домой? — спросил он у нее, лишь бы что-то спросить, только сейчас заметив, какое ветхое на ней пальто.

— Да, — испуганно подтвердила Татьяна Валентиновна.

— Вот и прекрасно. Пойдемте, я вас провожу.

— Да нет, что вы…

— Идемте, идемте! — настаивал он, сам не зная, для чего ему нужно провожать эту скучную и сухую женщину, в чем он лишний раз убедился, читая ее письмо, полученное в Ереване. — Мне все равно по пути. Да и не спешу я никуда. Так, погулять вышел. Голова что-то разболелась, свежим воздухом подышать решил, — говорил он без умолку, по привычке привирая, все больше опасаясь, что женщина решительно откажет ему в возможности оттянуть время и, быть может, перебороть в себе желание напиться. В его ушах все еще звучал голос Ляли: «Просто мне тебя жалко». Следовательно, все в доме видят, что он спивается, исчезновение в доме водки — робкая попытка как-то остановить его на этом пути. Но нужна ли ему эта остановка? Зачем? Кому от этого станет лучше? При такой-то жизни, туды ее…

— Ну, хорошо, — смирилась Татьяна Валентиновна и решительно зашагала в сторону дома.

Она шла впереди, шла не оглядываясь, ведя Алексея Петровича проходными дворами, наискосок пересекая скверики. Здесь дворники не чистили, поэтому идти рядом по узким тропинкам, протоптанным в сугробах снега, было невозможно, и, чтобы разойтись со встречными, кому-то приходилось отступать в глубокий снег. Правда, таким образом тропинки постоянно расширялись, но прохожих в рабочий день мало, а снегопады во второй половине декабря случаются часто.

Вот и знакомый переулок. Алексей Петрович замедлил шаги, уверенный, что Татьяна Валентиновна остановится на углу и простится с ним, как это уже было однажды, но она остановилась только возле обшарпанной двери своего подъезда.

— Может, хотите чаю? — робко спросила она, поворачиваясь к Алексею Петровичу. — Холодно все-таки. Не правда ли? — и с напряженным ожиданием смотрела на него, слегка шевеля губами, точно подсказывая ответ вызванному к доске нерадивому ученику.

И тут в глазах Татьяны Валентиновны Алексей Петрович разглядел такую тоску, что у него сжалось сердце от жалости. Он увидел и морщинки под ее глазами, и серебристую прядь, выбившуюся из-под шерстяного платка. То ли раньше он не обратил внимания на эти признаки увядания, то ли она скрывала их под слоем крема и краски, а нынче почему-то этого не сделала.

— Чаю? Что ж, можно и чаю, — согласился Алексей Петрович и заметил, как спало напряжение с лица женщины и несколько разгладились морщины. Он вспомнил, что в ту далекую их — и тоже нечаянную — встречу, когда он провожал Татьяну Валентиновну домой, она показала ему окна своей квартиры на третьем этаже, но не пригласила к себе, сославшись на то, что выходит замуж. Он тогда не поверил ей и, судя по всему, был совершенно прав.

Они поднимались медленно: Татьяна Валентиновна чуть впереди, Алексей Петрович чуть сзади. Ступени были высокими, марши длинными, лестнице, казалось, не будет конца. Говорить было не о чем, да и практически невозможно: Алексей Петрович задыхаться начал уже со второго этажа. К тому же сама атмосфера лестничных маршей и площадок с выходящими на них молчаливыми дверьми давила на сознание, заставляя ноги ставить осторожно, не производя лишнего шума.

Наконец поднялись, остановились перед обитой коричневым дерматином дверью, со множеством кнопок с левого боку, с чернильными каракулями на узких полосках бумаги, кому сколько раз звонить.

Глава 21

Это была обычная московская коммуналка, с обычным общим коридором и обычными, выходящими в коридор дверями, с общим туалетом, с неистребимым запахом его, с общей кухней и ванной комнатой, в которой мало кто отваживался мыться.

Алексей Петрович вслед за Татьяной Валентиновной быстро прошел коридором до ее двери, она торопливо открыла дверь ключом и пропустила вперед Алексея Петровича, потом вошла сама и закрыла за собой дверь на задвижку. Тотчас же послышалось, как в коридоре открылась одна дверь, другая, прошлепали шаги и снова все стихло.

Они молча вслушивались в эти вполне определенные звуки, вызванные, скорее всего, чьим-то болезненным любопытством.

Раздевались в тесном закутке между шкафом и стеной, обозначающем прихожую. Алексей Петрович помог Татьяне Валентиновне снять зимнее пальто с потертым заячьим воротником. Под пальто оказалась толстая кофта домашней вязки, явно на два размера больше, узкая и длинная шерстяная юбка. Выпростав ноги из высоких бот с меховой опушкой, Татьяна Валентиновна выжидательно глянула на Алексея Петровича. Только после этого он начал раздеваться сам, затем, опять вслед за нею, прошел в комнату, тесно заставленную старомодной мебелью: резной шкаф, диван, стол со скульптурой Геракла внизу, разрывающего пасть льву, черное пианино фирмы Аполло с канделябрами, стеллаж с книгами.

За все это время они не произнесли ни слова, точно в другой комнате лежала больная мать Татьяны Валентиновны, хотя наверняка там никого не было, иначе бы его не пригласили на чай.

Квартира Татьяны Валентиновны состояла из двух крохотных комнатушек, каждая об одно окно, и лишь приглядевшись, Алексей Петрович догадался, что две комнаты получились из одной, перегороженной стенкой, и оттого комнаты казались узкими, а потолки столь высокими, что с непривычки он все оглядывался и примеривался, чувствуя себя весьма неуютно. Книжные полки по одной стене, уходящие под самый потолок, тесно заставленные старинными фолиантами, и шаткая стремянка в углу только усиливали ощущение колодца, со дна которого… — впрочем, не со дна: это они на дне, — свисала на витом шнуре старинная бронзовая люстра с хрустальными подвесками, свидетельница былой роскоши и достатка.

Татьяна Валентиновна включила люстру — зажглись всего две лампочки, повела рукой, робко предложила располагаться и сразу же скрылась в другой комнате, закрыв за собой дверь. Щелкнула задвижка — и в душе Алексея Петровича щелкнуло что-то от этой бестактности Татьяны Валентиновны, точно она была уверена в его непорядочности.

Вздохнув и пожалев, что согласился на чай, Алексей Петрович подошел к книжным полкам и, трепетно трогая пальцами корешки книг, на какое-то время забыл, где он находится: книги всегда действовали на него настолько завораживающе, что остальной мир переставал существовать и воздействовать на его сознание.

Он листал книги, иногда завидовал, когда находил такие, каких не имелось в его библиотеке, и краем уха слышал, как быстро сновала по комнатам Татьяна Валентиновна, как выходила на кухню, как звенела посуда. Среди этого звона Алексей Петрович различил мелодию бокалов и рюмок и сперва было испугался, что та внутренняя готовность с чьей-то помощью избежать сегодня выпивки, останется втуне, но потом почувствовал даже облегчение: чему быть, того не миновать. И бог с ним со всем.

— Алексей Петрович! — раздался за его спиной просительный голос.

Он повернулся и увидел Татьяну Валентиновну, совершенно преобразившуюся. На ней было синее с белой вышивкой длинное и глухое шелковое платье, тесно облегавшее ее тонкую и казавшуюся прозрачной фигуру, так что сквозь платье прорисовывались лифчик и резинка трусиков. Каштановые волосы собраны в тугой пучок, морщины исчезли, высокая шея, обрамленная узким воротничком, гордо держала маленькую головку с темными глазами, точеным подбородком, припухлыми губами, маленьким и несколько курносым носиком.

Татьяна Валентиновна смотрела на него с вызовом и как бы говорила своим прозрачным видом: «Видишь, какая я? Нравлюсь? Ну так и бери». Возможно, он преувеличивал ее вид, его тайный и вызывающий смысл, но ему очень хотелось, чтобы это было именно так, он шагнул к ней, взял ее тонкую руку и прижал к своим губам.

— Вы… вас, Татьяна Валентиновна, точно тронули волшебной палочкой, так вы восхитительно преобразились, — произнес он приглушенным голосом, удерживая ее руку в своей, видя в то же время, как, внимая его словам, чуть опала нижняя губка и открыла ровный ряд белых зубов, как затуманились ее глаза. — Я всегда завидовал этому женскому умению, этой природной способности к преображению. Сам я на это, увы, не способен.

— А вам, Алексей Петрович, и нет нужды в этом, — тихо произнесла Татьяна Валентиновна, не убирая руки из его рук. — Мужчинам вообще это не нужно, — добавила она с некоторым пренебрежением, — возможно, к своему прошлому, — и Алексей Петрович отпустил ее руку.

— Прошу вас к столу, — пригласила она, чуть отступая в сторону.

Он послушно склонил голову и перешагнул порог в соседнюю комнату.

Эта комната была попросторнее. Здесь стоял стол и две кушетки, комод, посудный шкаф и ножная машинка «зингер», на стене висели две копии известных картин Поленова в золоченых рамках и мелкие этюды в рамках попроще.

— Это не ваши работы? — спросил Алексей Петрович, приглядываясь к этюдам.

— Нет, это знакомого художника. Он живет по соседству.

— А мама, она что, на работе?

— Мама? Н-нет, она… она уехала… на некоторое время, — смешалась Татьяна Валентиновна, и по лицу ее прошла тень тревоги и недоумения.

— И вам сегодня не идти в школу? — продолжил расспросы Алексей Петрович, почувствовав и за приглашением на чай, и отсутствием мамы, и даже в дырявой авоське какую-то тайну. А он был большим охотником до чужих тайн.

— В школу? — переспросила Татьяна Валентиновна, и жалкая гримаса искривила ее губы. — Нет, мне не нужно в школу… — И тут она вскинула голову, глянула с вызовом на него и, передернув плечами, произнесла: — Меня уволили.

— Как?

— Так. Сказали, что я не имею права учить и воспитывать советских детей.

— Да боже мой! Что же случилось? Неужели та история с вашими учениками?

— Нет, Алексей Петрович, — произнесла устало Татьяна Валентиновна. — Та история, к счастью, закончилась сравнительно благополучно. Для меня по крайней мере. А случилось… случилось то, что арестовали мою маму…

— ?

— Разве вам Ляля ничего не говорила?

— О чем? О вашей маме? Или о вас?

— Все равно.

— Н-нет, не говорила, — не слишком уверенно ответил Алексей Петрович. — Во всяком случае, я не помню… Но за что же арестовали вашу маму? И кем она работала?

— За что? А за что арестовывают других?

— Да-да, конечно. Извините меня, Татьяна Валентиновна.

— Не за что, Алексей Петрович, не за что. А мама моя работала заврайоно. Арестовали в один день ее и двоих ее заместителей. У нас был обыск, но ничего они не нашли. Во всяком случае, ничего не взяли, хотя перевернули все вверх дном. Меня даже ни о чем не спросили. И ничего мне не объяснили. А через несколько дней меня уволили. Так что я теперь совершенно свободна… от всяких обязательств, — усмехнулась она.

— И когда это случилось?

— Почти сразу же после вашего возвращения из командировки в Армению. Я даже хотела обратиться к вам за помощью, но потом подумала, что это бесполезно.

— И вы ничего не знаете о вашей маме?

— Знаю: ей дали восемь лет ИТЛ.

— А у меня брата… несколько раньше… Его уже нет в живых… Получили извещение, — неожиданно признался Алексей Петрович. — И я ничем… я даже, к стыду своему, не пытался ему помочь, — произнес он полушепотом, вдруг в полной мере осознав весь ужас случившегося.

Они стояли возле стола и молча смотрели друг на друга, смотрели с удивлением, точно узнавая что-то забытое в изменившихся чертах, сострадая друг другу и самим себе. То, что лишь едва коснулось каждого из них, было настолько огромным и страшным, не поддающимся объяснению, что их мелкие заботы и желания померкли в сравнении с тем горем и страданиями, которые испытывал когда-то Лев Петрович и продолжают испытывать мать Татьяны Валентиновны и многие другие люди, виновные и невиновные.

Этот стол, накрытый белой накрахмаленной скатертью, их тайные и явные желания — все померкло, а сами желания показались Алексею Петровичу кощунственными и мерзкими. В таких случаях поворачиваются и уходят. Но он не мог сдвинуться с места: то, что не поддавалось объяснению все последние месяцы и даже годы, вдруг стало прорисовываться в его сознании, выплывать из мрака, вселяя в него одновременно и страх и надежду. Он ожидал какого-то чуда, или еще чего-то, что снимет с него всякую ответственность. Его желание напиться получило новый импульс, накрытый стол вселял уверенность, что желание это вот-вот сбудется. Несмотря ни на что. Ну и пусть.

Спохватилась Татьяна Валентиновна:

— Ой, у меня ведь суп простынет! Что же это я! — воскликнула она громким шепотом. — Садитесь же за стол, Алексей Петрович! Садитесь же!

Они сели за круглый стол напротив друг друга.

— Я подумала, что вы проголодались, — говорила Татьяна Валентиновна, наливая в тарелку дымящийся суп, говорила совершенно естественно, и лицо ее было естественно, и испуг, оттого что простынет суп, как будто не было предыдущего разговора и мучительных сомнений. — Вы ведь, и правда, проголодались? — И робкая улыбка озарила ее милое личико.

— Правда, — согласился Алексей Петрович, оглядывая стол.

«Да и что произошло именно сейчас? — спросил он у себя, ища оправдания всему тому, что вершилось на его глазах. — Ничего особенного. Встретились двое одиноких людей, поверили друг другу, поведали каждый о своем горе. Что же теперь — объявлять голодовку?»

— Я не знаю, пьете вы или нет… Но, наверное, пьете, — продолжала Татьяна Валентиновна. — Я выпью вместе с вами. Вы меня не осудите?

— Как можно!

Он разлил водку по рюмкам.

— Ваше здоровье, Татьяна Валентиновна.

— Спасибо. И ваше, Алексей Петрович.

Был еще винегрет с селедкой, красный от обилия свеклы. Была вареная картошка с котлетами.

Выпили еще по рюмке. И еще.

— Ой, я совсем захмелела, — всплеснула руками Татьяна Валентиновна и лукаво посмотрела на Алексея Петровича. — Вы уж, Алексей Петрович, сами разлейте чай, а то у меня руки не держат.

«Дозрела», — подумал Алексей Петрович, опытным глазом отметив, как раскраснелась Татьяна Валентиновна, каким масляным блеском светятся ее глаза, как высоко вздымается ее грудь. Его охватило нетерпение, но он удержался, принялся помогать убирать со стола, то и дело касаясь рукой ее полуобнаженной руки или осиной талии.

Затем, когда было выпито по чашке чаю, стол отодвинули к окну, на него Алексей Петрович водрузил патефон, накрутил пружину, и вот сладенький тенорок повел их в мир сладких грез и чувственных наслаждений: «У меня есть се-ердце, а у се-ердца тайна-ааа…»

Алексей Петрович склонил голову перед Татьяной Валентиновной: оставалась лишь чистая формальность — сблизиться друг с другом настолько, чтобы остальные преграды разрушились сами собой.

Плавным движением она положила руку на его плечо, другую вложила в его руку, и они стали топтаться в узком пространстве между двумя кушетками, постепенно приближаясь друг к другу, и когда ее небольшие, но упругие груди коснулись его груди, оба остановились, Татьяна Валентиновна прикрыла глаза, и он сперва осторожно коснулся губами ее полураскрытых губ, затем подбородка, шеи, все крепче и крепче прижимая к себе тонкое тело женщины, пока ее руки не обвили его шею и ее губы не слились с его губами…

Был поздний вечер, когда Алексей Петрович очутился на улице. Отойдя от дома, он задрал голову и посмотрел на два окна в третьем этаже. Окна светились, в одном из них четко пропечатывался силуэт женщины, кутающейся в теплую шаль. Он помахал рукой, но женщина то ли не увидела его, то ли не сочла нужным отвечать. Алексей Петрович пожал плечами и зашагал в сторону Дома Герцена.

Он был совершенно трезв. Странное лихорадочное нетерпение гнало его к людям, незавершенное прозрение требовало от него каких-то действий или слов, которых он еще не осознавал. В то же время перед его глазами в серых сумерках метели белело женское тело, распростертое на белой простыне, сам он каждой частицей своей чувствовал это тело, его горячую истому, жадное снование рук у себя на спине, трепет влажных губ на своем лице, слышал прерывистое дыхание и сдерживаемые стоны, и много чего еще, полузабытое, напомнившее ему Ирэн, но без того безумства страсти, которое она умела вызывать в них обоих. Тут было все глуше и как бы врозь — каждый сам по себе, но с обещанием соединиться в недалеком будущем.

Он освобожденно расправил плечи, глубоко вдохнул в себя морозный воздух. Жизнь продолжается, она, увы, коротка, и надо брать все, не торгуясь, что дарует она из своих скудных кладовых.

Глава 22

В дверях Дома Герцена Алексей Петрович столкнулся с Алексееем Николаевичем Толстым, в волчьей шубе нараспашку, выходящим из Дома. Толстой загородил дорогу, хрипло то ли закашлялся, то ли засмеялся:

— Кха-кха-каха! Ба! Алексей Петрович? На ловца и зверь бежит! Кха-кха-каха! Куда это вы так разогнались?

— Да вот…

— И не ходите туда, ну их к дьяволу! Я вот хотел, а там… А там феферы с фейербахами — полнейший одесский набор! Пир во время чумы! Да-с! Как в доме Монса во времена стрелецких бунтов. Кха-кха-каха! Рад вас видеть!

— Боже мой, Алексей Николаевич! А уж я-то как рад вас видеть! Вы даже себе не представляете! — воскликнул Алексей Петрович, тряся обеими руками руку Толстого.

Затем они обнялись и долго стояли так, похлопывая друг друга по спине.

— Я тоже искренне рад вас видеть, дорогой Алексей Петрович! — засвидетельствовал Толстой. — Куда ни посмотришь, все одна какая-то мелочишка, поговорить не с кем: боишься сказать что-нибудь невпопад — тот час же донесут. — Отстранился, внимательно посмотрел, качнул головой: — Неважно выглядите. Приболели?

— Да так как-то, — передернул плечами Алексей Петрович и пояснил: — Брат помер, потом мать… одно за другим, одно за другим. — Затем неожиданно признался: — Брат в тюрьме помер, — и с надеждой заглянул в светлые глаза Толстого.

— Да-да, мрут люди, — покивал тот большой головой в огромном лисьем малахае. — Я вам искренне сочувствую. — Взял Алексея Петровича под руку, провел несколько шагов, остановился, произнес: — Слыхали, Мандельштам помер?

— Нет, не слыхал.

— Помер. Где-то на Дальнем Востоке. В лагере. Мне один из товарищей сообщил. По секрету. Так-то вот, дорогой Алексей Петрович. Единственный из этой шушеры поэт, творения которого можно отнести к русской литературе. С известными оговорками и натяжками, — поправился он и тут же спросил: — А вы, собственно, по делу в наш вертеп или так?

— Да вот, потянуло на люди, — оправдывался Алексей Петрович под требовательным взглядом серых глаз Толстого. — Тоска, знаете ли…

— Тоска — это наше, русское, — согласился Толстой. И предложил: — А не пойти ли нам, батенька мой, в какое-нибудь более приличное место? Скажем, в «Арагви»? А? Там, правда, подороже, зато публика другая. Как вы на это смотрите?

— На публику или на подороже? — попытался сострить Алексей Петрович.

— Если вы насчет денег, так у меня имеются, — прогудел Толстой, снова беря Алексея Петровича под руку. — И не думайте отказываться, — убеждал он. — Деньги, можно сказать, дармовые: за сценарий дали. Одному пить надоело, а с вами — с удовольствием. А выдастся случай — на ваши выпьем.

Они шли теперь спорым шагом, точно боялись опоздать, перебрасывались незначительными фразами, важное оставляя на потом.

Возле ресторана толпился народ: не пускали. Толстой протиснулся к двери, постучал своей увесистой палкой. За стеклом возникла бородатая рожа швейцара, вгляделась, расплылась в подобострастной улыбке. Дверь отворилась, но чуть-чуть, швейцар высунулся наружу, произнес сердито:

— Местов нету, граждане-товарищи! Сколько раз вам говорено! А этот товарищ по приглашению. — И к Толстому: — Проходите, Алексей Николаевич, милости просим.

— Я не один, Никита. С товарищем.

— Пожалте и с товарищем.

— Толстой! Толстой! — прошелестело по толпе.

Алексей Петрович, протискиваясь к двери, подумал: «Толстого знают, а меня вот нет». Но подумал без зависти, решив, что это оттого, что Толстой здесь завсегдатай, а он, Задонов, второй или третий раз.

Раздевшись, они прошли в полупустой зал. Важно приблизился пожилой метрдотель, степенно расшаркался перед Толстым:

— Куда изволите, Алексей Николаевич? Хотите в отдельный кабинет?

— Хочу, — буркнул Толстой. И добавил: — Вели сообразить, братец, как обычно. Икорки черной побольше, да чехохбили погорячей. Водочки графинчик, да коньячку армянского. Ну и вино — сам знаешь.

— Слушаюсь. Будет исполнено в лучшем виде.

— Старая закваска, — пояснил Толстой, усаживаясь за стол и провожая глазами величественную фигуру метрдотеля. — А нынешние — дрянь. Ну да черт с ними со всеми! Кстати, слыхали: Кольцова-Фридлянда посадили в кутузку?

— Да-да, слыхал, — встрепенулся Алексей Петрович, вновь испытывая сосущее чувство страха. — И про Фейербаха слыхал. И про других тоже.

— Посади-или голубчиков, посади-и-ли, — удовлетворенно тянул Толстой. — И еще ни одного посадят, помяните мое слово. Сталин давно уж повернул на русский патриотизм, а эти… — махнул пренебрежительно рукой. — Эти только под ногами путаются со своим… этом самым… интернационализмом. Они свои песни спели. Не жалко. А уж как хотели меня туда же упрятать! Как хоте-ели. Но не вышло. Не рой другим яму… А Мандельштама жаль. Хотя — дурак: решил повыпендриваться, жидовский норов свой показать. И перед кем? Читали его стишата о «кремлевском горце»? — уставился Толстой в глаза Задонову.

— Да-да, читал. Так себе стишата, — кивнул Алексей Петрович головой. — Написал бы кто-нибудь другой, никто бы и внимания не обратил.

— Это верно. Вспомните пушкинские эпиграммы на сильных мира того — блеск! Хотя бы на графа Воронцова…

И Толстой продекламировал, щелкая в такт рифме пальцами:

Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец.

— А? Каково! А эти: «полразговорца — горца»… Ерунда! Детский лепет! — продолжал он, все более распаляясь. — Хуже: вместо рычания льва тявканье собачонки. А результат? Вот вам и результат. А мог бы еще писать. Вон Пастернак — этот иудей истинный! Заглянул в газетку: что там? День Красного флота? — нате вам поэму про Красный флот. Флота воздушного? День дворника? Нате вам патриотический стишок и про то, и про другое. Осень на дворе — поэма про осень. Весна, зима, лето — про все стишки на целую полосу. А стихи? Будто колуном отколотые поленья. Машина для рифмования. В духе, так сказать, времени. А время изменится — снова станет патриотов клясть во все тяжкие. Впрочем… — Толстой задумался, понурив голову, принялся разжигать трубку. Выпустив изо рта клуб дыма, продолжил: — Впрочем, и я не лучше. Все мы поем с чужого голоса. Все оглядываемся. А петь надобно так, как соловей поет: глаза закрыл — и во все горло. И пусть там ястребы, совы, мальчишки с рогатками — ему все нипочем. Главное — спеть свою песню. Я иногда завидую Демьяну Бедному: он хоть верит в то, о чем пишет. Услужливый дурак… Или те же Светлов с Багрицким… — И замолчал, заслышав шаги.

Два официанта вошли в кабинет с подносами, принялись накрывать на стол.

Едва они вышли, Толстой, разливая водку, спросил:

— Вы как думаете: с приходом Берии на пост наркома внутренних дел что-нибудь изменится?

— Скорее всего, да, — осторожно ответил Алексей Петрович, беря полную до краев рюмку тремя пальцами. — Не исключено, что посадят кого-нибудь за излишнее усердие. Как после коллективизации. Я заметил: все персональные изменения наверху неизбежно знаменуют собой определенный поворот в политике…

— Мда-а. Что-то во всей этой чистке есть непонятное, — Толстой покачал головой, точно стряхивал перхоть со своих прямых волос. — Бьют самых что ни есть ррреволюцьёнеррров. И как бьют! Наповал! Вот что удивительно: революционеров — за контрреволюционность. Думаю, что тут что-то от Ивана Грозного. И от Петра. Борьба с косностью. Иван Грозный бил бояр, то бишь верхи, Петр — стрельцов, то бишь низы. Но те и те тянули назад. А нынешние? Нынешние куда тянут? А? То-то и оно… Впрочем, ну их всех к черту! Давайте выпьем, Алексей Петрович, чтоб нас миновала чаша сия. Мы с вами, да Шолохов, да еще с пяток — последние могикане действительно русской литературы. Нам уцелеть надобно пренепременно. Иначе что же останется? — И сам же ответил: — Ровным счетом ничего-с!

Выпили не чокаясь. Закусили. Толстой тут же стал наливать вновь. Алексей Петрович, воспользовавшись паузой, поспешил поделиться своими смутными еще мыслями:

— Тут вот случайно совершенно узнал, что арестовали всю верхушку одного из районо. Начальница — из бывших аристократок, ее помощницы — вполне современны, жидовок среди них ни единой. Я поначалу, признаться, изумился: за что? А потом сложил с подобными же фактами… — Алексей Петрович налег грудью на стол, заговорил громким шепотом: — Я ведь в августе-сентябре снова проехал по Транссибу по заданию «Гудка»: захотели они посмотреть, что изменилось за эти годы, захотели сравнить. Уломали, согласился поехать. Да, признаться, и самому интересно было. И что же вы думаете? На железной дороге — ни единого из бывших начальников! Как корова языком. Вплоть до начальников небольших станций. В районах, областях срезаны все партийные, советские и всякие другие верхушки. То же самое по НКВД и Красной армии. Слыхал, будто брали по спискам. Хотя, конечно, из вагона многого не разглядишь, а люди на откровенность нынче не горазды. Но шила в мешке не утаишь. Впечатление жуткое, скажу я вам: как будто что ни начальник, то враг народа. Да, так вот, я и говорю: сложил все вместе и получилась странная штука: получилось, что троцкисты и шпионы тут ни при чем, хотя, разумеется, и такие имели место быть, а дело… В чем, вы думаете? — Уставился в глаза Толстого немигающим тревожным взглядом.

Толстой в ответ лишь пожал плечами.

Алексей Петрович откинулся на спинку стула, торжественно произнес:

— Дело, как мне кажется, в советской бюрократии — и ни в чем более. В самой обыкновенной бюрократии! Сталин… — Алексей Петрович вновь налег грудью на стол, еще больше понизил голос: — Сталин, судя по всему, решил избавиться от советской бюрократии, бюрократии, поднявшейся на гребне революционной волны, — вот в чем вся штука…

Толстой смотрел на Алексея Петровича, слушал, жевал губами, через лоб пролегли глубокие морщины.

— Бюрократия, говорите? Хмм! Как-то не умещается. Чего-то в этой вашей теории не хватает… Мда.

— Да это никакая не теория! — воскликнул Алексей Петрович. — Это самая банальная практика! Вы вспомните, вспомните, о чем все последнее время говорил Сталин на съездах и конференциях!

— И о чем же?

— О засилье бюрократии — вот о чем! Вот он ее и… А шпионы-диверсанты — это для дураков. Не станет же он, в самом-то деле, провозглашать: смерть бюрократии! Дураки не поймут. Дураки — они как раз эту бюрократию и составляют. Как внизу, так и наверху.

— Страшновато, — Толстой подергал себя за нос. — Эдак можно половину народа пустить под топор.

— Именно так и вышло, — захлебывался словами Алексей Петрович, который все более утверждался в своем открытии и находил для этого в своей памяти все новые и новые тому подтверждения. И даже тому, что ни один из его репортажей с мест так и не был напечатан в газете полностью, а лишь те из них, в которых констатировалось, что дела идут хорошо, и лишь между строк о том, что повсеместно на смену старым кадрам пришла и продолжает приходить молодежь с дипломами о высшем образовании и свидетельством о пролетарско-крестьянском происхождении в анкете.

— Разве это не есть доказательство замены бюрократии на новые кадры, этой скверне не подверженные? — спросил он, заглядывая Толстому в глаза. И сам же ответил: — Оставьте ее не у дел, она же новую революцию устроит! Ей не привыкать. И во все времена так было, — продолжал Алексей Петрович развивать свою мысль. — И на Западе, и на Востоке. Ибо бюрократия — это застой, это нежелание что-то делать решительное, нежелание делиться властью, это местничество, семейственность, паразитизм, взяточничество и прочие пороки заевшейся власти. Разве у нас этого нет? Разве у нас чиновников не развелось паче прежнего? Именно так и вышло. Нет-нет, Алексей Николаевич! Что бы об этом ни говорили, а дело обстоит именно так: Большая чистка — это истребление бюрократии.

— Ну и черт с ней! — Толстой поднял рюмку, покрутил ее меж пальцами. — Жаль только, что метла уж больно широка и не всегда разбирает, где бюрократ, а где так себе.

— Разумеется, тут не только чистые бюрократы, тут и еще кой-кого притянули, но это уж как водится: не путайся под ногами.

— Жутковато, — снова прогудел Толстой. — Этак мы тоже можем сподобиться…

— Увы-увы! — с отчаянной радостью согласился Алексей Петрович, только сейчас догадавшийся, что он своими репортажами вольно или невольно раскрыл механизм Большой чистки, а это чревато непредсказуемыми последствиями: власть не любит, когда кто-то разгадывает ее тайные желания и помыслы.

— Я читал ваши репортажи. Как же, как же. Действительно, именно такой вывод напрашивается. Признаться, до меня только сейчас дошло, как до верблюда. И что же? — спросил он, заглядывая в глаза Алексею Петровичу. — Вас за это не притягивали?

— Представьте себе — нет. Но резали и резали основательно, — ответил Алексей Петрович с победной улыбкой.

— Я, честно говоря, не заметил. Хотя теперь, задним числом, вижу, что прорехи кое-какие имелись. Слава аллаху, что все для вас, Алексей Петрович, хорошо закончилось. Следовательно, пока живы, надобно жить, — заключил Толстой и повел рукой с зажатой в ней трубкой, точно отодвигая что-то в сторону. — Давайте-ка, Алексей Петрович, выпьем за то, чтобы… А-а! — решительно тряхнул головой. — Давайте просто напьемся — и пошли они к такой матери! Все вместе! — Погрозил пальцем: — Но об этом — ни гу-гу.

Домой Алексей Петрович вернулся заполночь. Хотя выпили они с Толстым порядочно, но он так и не опьянел, лишь тело налилось свинцом да мир сузился до какой-то едва приметной щели, из которой дышало смрадом, как из общественного туалета на глухом полустанке.

Вышла Маша, остановилась в дверях, молча смотрела, как он раздевается. Оглянулся: по лицу ее текли слезы.

Алексей Петрович, увидев эти слезы, почувствовал себя такой скотиной, что тут же бухнулся на колени перед женою, обхватил ее ноги руками, давясь беззвучными рыданиями. С этими неожиданно прорвавшимися рыданиями к нему возвращалась жизнь, он был уверен, что все пойдет по-новому… вернее — по старому: он будет писать, он будет работать, он… Никто не может сказать, сколько ему отпущено на этом свете, поэтому нельзя расслабляться, нельзя зря прожигать время. И с Татьяной Валентиновной он больше не станет встречаться, потому что… потому что это нехорошо. Да и время отнимает, и нервы, и женщина она совсем не интересная. А исключительно ради тела… Опять же, Маша, дети… Да и годы, годы….

И он, действительно, от чего-то освободился за эти дни — от чего-то давящего, принижающего. На другой же день вновь засел за свой новый роман, лишь иногда появляясь в Правлении писательской организации, но ничем там особенно не занимаясь. Безделье пока сходило ему с рук. Скорее всего оттого, что никто толком не знал, что именно надо делать в новых условиях, хотя призывы к усердной и активной деятельности звучали со всех сторон.

Появляясь в Доме Герцена, в ресторан Алексей Петрович даже и не заглядывал, былой потребности напиться не чувствовал, но знал, что если заглянет, все повторится, и уж тогда-то ему точно из этого омута не выбраться.

Зато через две недели ноги сами принесли его в знакомый переулок. Он потоптался возле обшарпанных парадных дверей, затем решительно вошел в них, стал подниматься по лестнице.

Татьяна Валентиновна встретила его на лестничной площадке, зябко кутаясь в шерстяной платок, молча взяла за руку, повела к своей квартире по темному коридору. Едва закрылась за ними дверь и щелкнула задвижка, как она, расстегнув его пальто, прижалась к его груди, дрожа как в ознобе, лепеча о том, как она его ждала, как увидела в окне, как обрадовалась, и то прижималась мокрым лицом к его щеке, то, жадно целуя его задеревеневшие с мороза губы и холодный подбородок, с надеждой заглядывала в его глаза, и Алексей Петрович, если бы вспомнил свои недавние зароки насчет Татьяны Валентиновны, удивился бы тому, как ему могло придти в голову отказаться от такой прелести и такого подарка судьбы в его довольно скучной и однообразной жизни.

Глава 23

Сталин уперся обеими руками в подлокотники кресла, тяжело поднялся и некоторое время стоял, не двигаясь с места, как бы привыкая к новому положению. Затем несмело и неловко сделал первый шаг, второй, обошел свой стол и медленно двинулся вдоль стола для заседаний в сторону двери. Он всего пару дней как оправился от гриппа, все еще чувствовал недомогание и сковывающую тяжесть во всем теле, болели ноги, ныла к непогоде левая рука.

Лаврентий Павлович Берия, лишь недавно назначенный наркомом внутренних дел вместо Николая Ивановича Ежова, искоса следил за Сталиным, оставаясь сидеть за столом. Он отметил и болезненную неуверенность вождя, и его желание скрыть это за намеренной медлительностью движений.

«В этом году ему стукнет шестьдесят, — подумал Берия, — а седины в волосах почти не заметно. Лет десять протянет еще, если не больше: грузины — они живучие».

Блики света от настольной лампы в пенсне Берии скрадывали выражение его глаз, и Сталин, считавший, что именно по глазам он может определить истинные мысли и настроение своего собеседника, решил сменить позицию, чтобы, с одной стороны, видеть глаза Берии, с другой, не показывать ему своих.

Берия Сталину не то чтобы нравился как человек. Нет. Но он его устраивал в новой ситуации, сложившейся после ежовских чисток бюрократического аппарата: умен, обладает способностью крупного организатора, умеет отделять главное от второстепенного, никогда не спорит и если подает какие-то идеи, то таким образом, будто эти идеи подсказаны самим Сталиным. При этом не очень старается скрывать их действительное происхождение. Такая наглость изумляла, но, с другой стороны, доказывала Сталину, что этот человек будет верен ему до тех пор, пока сам Сталин умеет отличать свои идеи от идей Берии.

Ну и, наконец, Берия — мингрел, следовательно, и по духу, и по складу характера ближе к Сталину, чем тот же Ежов, который, начав Большую чистку бюрократического аппарата страны, желая того или нет, повернул дело таким образом, что она, эта чистка, внешне стала выглядеть так, будто Сталин решил избавиться именно и больше всего от евреев. Об этом пишут на Западе, об этом во все колокола трезвонит Троцкий и его единомышленники. Даже Каганович — и тот на последнем пленуме ЦК партии с таким остервенением напустился на Ежова, что в этом остервенении явно проглядывало его еврейство, а не только большевистская принципиальность и непримиримость. Вот и Мехлис то же самое. И многие другие. Даже русские члены ЦК и Политбюро. Те же Ворошилов и Калинин стали как бы поеживаться в последнее время, говоря о ежовском неуемном рвении.

Ходят слухи, будто антисемитизм Ежова проистекает из того, что его жена-еврейка путается с евреем Бабелем, от евреев же поступило несколько доносов на Ежова в Комитет партийного контроля, в которых утверждается, что наркомвнудел замыслил заговор против Сталина, собирается его арестовать, а всех нацменов заменить в правительстве и ЦК на русских, при этом под нацменами понимаются исключительно евреи.

Конечно, про заговор — это выдумки чистой воды, потому что Ежов просто не способен на самостоятельные действия, но что касается антисемитизма, доля правды в этом наверняка имеется. И тот факт, что Ежов Большую чистку проводил как бы руками самих евреев, зная, какая судьба уготована и самим чистильщикам, тоже подтверждает его антисемитизм… хотя и косвенно. А без евреев, увы, нельзя: они весьма деятельны и решительны, при этом их деятельность и решительность практически не выходят за рамки политики партии. Разумеется, если не давать выходить. Однако всегда надо иметь в виду, что они во всяком деле, в том числе и в революции, преследуют, помимо всего прочего, и свои национальные интересы.

Берия только что закончил доклад о результатах Большой чистки. Из его доклада выходило, что по всему Союзу репрессировано почти два миллиона партийных и советских работников в центре и на местах, в том числе руководителей наркоматов, промышленных предприятий, высшего командного состава НКВД и Красной армии, уличенных следствием в подрывной контрреволюционно-троцкистской деятельности; из них по первой категории — около шестисот тысяч человек. Вместе с тем, на руководящие должности в партии и народном хозяйстве выдвинуто более полумиллиона молодых коммунистов и беспартийных, получивших высшее образование уже при советской власти, не отягощенных левачеством, комчванством и бюрократическими пороками старшего поколения. Следовательно, аппарат управления всех уровней сократился вчетверо. В то же время Берией было отмечено, что повсеместно имели место перегибы, чисткой воспользовались подрывные элементы для сведения счетов с честными коммунистами, отстаивающими политику партии на оздоровление кадрового состава, отчего многие звенья соцэкономики оказались разорванными и оголенными; что руководство НКВД во главе с Ежовым, по недомыслию или по злому умыслу, потакало именно этим подрывным элементам, делало ставку на их беспринципность, желание выслужиться и, тем самым, нанести вред партии и советской власти. Примером таких подрывных элементов, пролезших в органы и пользовавшихся покровительством Ежова, являются бывший начальник УНКВД Дальвостоккрая Люшков, который сбежал к японцам, а также Леплевский на Украине, а затем и сменивший его Бельский, руками которых руководитель компартии Украины Косиор расправлялся со своими личными противниками. Затем Берия отметил, что в настоящее время, следуя указаниям Политбюро и лично товарища Сталина, обновленные органы НКВД в центре и на местах выправляют допущенные перегибы, выявляют тех, кто использовал чистку в корыстных целях. Он, Берия, полагает, что эта работа будет завершена в начале следующего года.

— Косиора, Постышева и всех прочих… — Сталин сделал рукой в воздухе круговое движение, — судить в самое ближайшее время. И не обязательно в Москве. Пора со всем этим заканчивать.

— Я отдам соответствующие распоряжения, — склонил голову Берия и замолчал, продолжая следить за Сталиным, медленно прохаживающимся от стола к двери и обратно.

— А что с Успенским? Почему он сбежал?

— Испугался, товарищ Сталин. Вершить произвол не боялся, а как подошло время отвечать, дал деру…

— Ничтожество.

— Совершенно верно.

— Что говорят по поводу чистки? — спросил Сталин, не уточняя, кто говорит, где и когда. Но Берия в уточнениях не нуждается: он ловит мысли Сталина на лету, у него на все про все готовы обстоятельные ответы:

— Рабочий класс и колхозное крестьянство относятся с одобрением к результатам чистки, — говорил Берия ровным голосом, по-прежнему пряча глаза за бликами своего пенсне. — Из сообщений с мест известно, что насущные интересы советских людей, как то: вопросы производства, строительства, снабжения и другие решаются значительно быстрее, без обычных проволочек и бюрократических отписок, моральный климат в обществе поднялся на небывалую высоту. Правда, у молодых кадров партийных и советских руководителей мало опыта, но опыт этот быстро растет, отдача от него значительно выше, чем от опыта кадров старой формации. Вместе с тем отдельные факты недовольства все еще имеют место. Они тщательно фиксируются как работниками органов, так и партийными, советскими и прочими организациями, которые ведут разъяснительную работу в массах. Я полагаю, что эти факты будут изжиты в самые короткие сроки.

— А что интеллигенция?

— В основном тоже поддерживает. Но некоторые деятели культуры все еще не изжили в себе троцкистские взгляды на строительство социализма в отдельно взятой стране, проявляя недовольство политикой партии в области национальных культур и марксистско-ленинским взглядом на историю государства. Эти люди у нас под контролем.

Сталин удовлетворенно кивнул головой: он и не ожидал других ответов. Более того, он знал ответы на свои вопросы из других источников — по линии партийных организаций и партийного контроля, который был полностью обновлен Ежовым в конце прошлого года. Между его, Сталина, данными и докладом Берии почти нет расхождений. Следовательно, задуманная им Большая чистка бюрократического аппарата и освобождение партии от «тонкого слоя революционеров» себя оправдала полностью, не вызвав ни взрыва недовольства, ни организованного сопротивления. Помимо всего прочего, он отомстил им всем за былое пренебрежительное к себе отношение, он разрушил партийную кастовость и еврейскую спайку, хотя эта спайка может возродиться при определенных условиях. Теперь в стране нет сил, которые бы помешали ему, Сталину, выполнять свой долг перед историей. Это не значит, разумеется, что надо успокаиваться: стоит допустить слабину, и, не успеешь оглянуться, старые проблемы возродятся, но уже в новом обличии, и все придется начинать сначала. Второй раз Большая чистка может и не получиться: в одну реку нельзя войти дважды.

— А что это за такое одесское братство? Что это за организация такая? Кто в нее входит?

— Это не организация, товарищ Сталин. И даже не общество. Выходцы из Одессы собираются по праздникам, кутят, шумят, травят анекдоты. Главные заводилы там Бабель, Михоэлс, Катаев. Среди них много нештатных сотрудников НКВД и госбезопасности…

— Это еще не повод для самоуспокоенности. — Сталин остановился и посмотрел в упор на Берию. — Сегодня просто братство, а где гарантия, что завтра это братство не превратится в какой-нибудь орден, в масонскую секту, в оппозицию?

— Мы примем меры, товарищ Сталин. Писатель Бабель, например, был тесно связан с Ягодой, Евдокимовым, Заковским, Кольцовым и другими врагами народа. В свое время он пытался оказывать влияние на Горького, чтобы тот не возвращался в СССР. У него имели место самые тесные отношения с Ежовым…

— С Ежовым или с его женой?

— С женой, пожалуй, даже более тесные, товарищ Сталин, — усмехнулся Берия. И пояснил: — Так сказать, не только идейные, но и телесные.

— А что слышно о Люшкове? — спросил Сталин после длительного молчания.

— Наши агенты из Японии и Китая передают, что японцы держат его в Шанхае, но где именно, установить пока не удалось… Стало известно также, — после небольшой заминки продолжил Берия, — что тамошний Союз русских офицеров тоже ищет к нему подходы. И, разумеется, не для того, чтобы принять его в свою организацию.

— Что ж, в наших интересах, если именно они уберут предателя…

— Я полностью согласен с вами, товарищ Сталин, — склонил свою голову нарком. — Как только нам удастся установить место его пребывания, мы через своих людей известим их об этом.

— Кстати, что тебе известно о заговоре сионистов в Германии? И не только в Германии, но и по всему миру. Об этом пишут западные газеты.

— Нам известно из надежных источников, что германские сионисты заигрывают с Гитлером, утверждая, что сионизм родственен нацизму на основе богоизбранности германского и еврейского народов, и предлагают Гитлеру союз в обмен на поддержку создания государства Израиль в Палестине. Поддержка эта в первую очередь заключается в том, чтобы германские власти не препятствовали переселению в Палестину так называемых избранных представителей еврейской диаспоры в Германии. Для чего в Иерусалиме и в Берлине создан специальный немецко-еврейский банк содействия.

— Я думаю, что сионистская зараза не может не проникнуть и в нашу страну, — заметил Сталин. — Тем более что многие евреи до революции состояли в этой партии, а затем перекинулись к большевикам. Большинство из них верно служит революции и советской власти. Полагаю, что настала пора избавиться и от самого Троцкого, — раздумчиво произнес Сталин, медленно, будто четки, перебирая слова. — Этот бывший вождь пролетариата тоже, судя по всему, готов пойти на союз с Гитлером.

— Я непременно займусь этим делом, товарищ Сталин, — с готовностью подхватил Берия. — Конечно, осуществить ликвидацию Троцкого будет нелегко. Сейчас он в Мексике, у него большая охрана, он практически не выходит из своего дома, который превратил в настоящую крепость: высокий забор, вышки с пулеметами, собаки… Нам нужно время, чтобы тщательно подготовиться к этой работе. У нас имеются надежные люди из коммунистов-интернационалистов, которым можно это дело поручить. Но этих людей тоже надо подготовить.

— Докладывай мне о каждом шаге в этом направлении.

Берия послушно склонил свою большую голову с длинным острым носом. Сталин, искоса наблюдавший за ним, подумал, что Берия настолько невоздержан и неразборчив в своих связях с женщинами, что его в любой момент, когда в этом возникнет необходимость, можно будет обвинить в моральном разложении и раздавить, как букашку.

Глава 24

Едва Берия покинул кабинет, в него вошел семенящей походкой нарком иностранных дел Литвинов, тучный, коротконогий, большеголовый, губастый. Правой рукой он прижимал к телу папку, левая слегка дергалась в такт шагов.

Сталин встретил его, стоя у своего стола, возясь с трубкой.

— Здравствуйте, товарищ Сталин, — негромко произнес Литвинов, едва заметно грассируя, и замер в почтительной позе в трех шагах от Хозяина.

— Здравствуйте, товарищ Литвинов, — после продолжительного молчания вымолвил Сталин. — Садитесь. Я вас слушаю.

Литвинов, едва сев, снова вскочил, стал докладывать:

— Как вам известно, товарищ Сталин, 15 сентября состоялась встреча премьер-министра Великобритании Чемберлена с Гитлером в Берхофе. Затем 22 сентября состоялась вторая встреча в Бад-Годесберге под Мюнхеном. Наконец, 29 числа третья встреча в самом Мюнхене. Было опубликовано официальное сообщение о подписанном соглашении между двумя государствами, по которому Судетская область, принадлежащая Чехословакии и населенная в основном немцами, отходит Германии. В заявлении также сказано, что Великобритания и Германия никогда больше не вступят друг с другом в войну и все спорные вопросы будут урегулировать мирным путем. 30 сентября на конференции с участием Англии, Франции, Италии и Германии было подписано соглашение о расчленении Чехословакии. Наконец, 6 декабря прошлого года, как вам известно, Франция подписала с Германией декларацию о ненападении и о мирном урегулировании спорных вопросов.

Литвинов замолчал и выжидательно уставился на Сталина, который в это время раскуривал трубку.

Пыхнув несколько раз дымом, Сталин исподлобья быстро глянул на Литвинова, спросил:

— Что из этого следует?

— Из этого следует, товарищ Сталин, что Англия и Франция развязывают Гитлеру руки для экспансии в восточном направлении. Как вы помните, в «Майн кампф» Гитлер писал, что всегда видел в Англии союзника Германии, между которыми нет и не может быть спорных вопросов. Чемберлен действует в соответствии с этой гитлеровской идеей. Что касается Франции…

— Это мне понятно, — ткнул Сталин в сторону Литвинова черенком трубки. — Что должен предпринять Советский Союз, чтобы нейтрализовать этот англо-франко-германский сговор?

— Я полагаю, товарищ Сталин, что нам необходимо заключить подобный же договор как с Англией, так и с Францией. Возможно, и с самой Германией. Это уравновесит шансы сторон. Нам известно, что немцы работают в направлении, препятствующем осуществлению такой возможности. Нам нельзя опаздывать…

— Франция — это проститутка. Она встанет на сторону того, кто сильнее, — резко парировал Сталин.

— Но у Франции старые разногласия с Германией! — изумился Летвинов. — Эти разногласия невозможно разрешить мирным путем! Традиционно Франция будет тяготеть к России, то есть к СССР. Тогда, оказавшись меж двух огней, Германия, как уже показал исторический опыт, не решится воевать на два фронта. К тому же Франция располагает сегодня самой большой и совершенной армией не только в Европе, но и в мире…

— О войне пока речи нет и не может быть. Задача дипломатии предотвратить войну или оттянуть ее как можно дальше во времени.

— Я понимаю, товарищ Сталин. Наркомат иностранных дел прилагает все усилия…

— Речь не о наркоминделе, а о наркоме. Наркомат прилагает только те усилия и только в ту сторону, в каком качесиве и количестве и в какую сторону их направляете вы, товарищ Литвинов. Я вижу, у вас нет конкретных предложений по этому вопросу.

— Есть предложения, товарищ Сталин.

— Что за предложения?

— Прежде всего усилить работу через Коминтерн среди рабочих масс Германии, Франции, Англии и других стран, направленную на борьбу с военной угрозой со стороны Гитлеровской Германии…

— Мы и так проводим эту работу, особенно — имея в виду республиканскую Испанию. Однако эта работа пока не дает ожидаемых результатов. Да и сами члены Коминтерна больше заняты собой и подсиживанием друг друга. Не исключено, что среди них свили тайные гнезда троцкисты, шпионы и террористы. Что еще?

— Надо всеми силами пытаться расколоть отношения между Германией и Англией…

— Пока у власти эта старая трусливая крыса Чемберлен, рассчитывать на успех в этом направлении не реально.

— Но подготовка соответствующей почвы…

— Я вижу, у вас нет продуманных и взвешенных предложений по этому вопросу, товарищ Литвинов, — подвел итог беседы Сталин. — Я понимаю: необходимо время, чтобы взвесить все за и против. Так взвесьте их, а когда эти предложения появятся, доложите на Политбюро.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — еще больше согнулся Литвинов и стал задом пятиться к двери.

Сталин молча провожал его взглядом, водя черенком трубки по усам. В голове у него зрели совсем другие планы, однако он не спешил делиться ими с кем бы то ни было: ему тоже нужно было время для взвешивания всех за и против, но более всего — понимание того, куда именно Гитлер собирается обратить свою неуемную энергию и год от года растущую мощь Германии.

Что воевать с немцами придется, в этом не было ни малейших сомнений. Но если воевать, то с полностью перевооруженной и хорошо подготовленной армией. События на озере Хасан показали, что старые военные кадры малоактивны, безынициативны, не умеют использовать танки и авиацию в наступательных операциях, сами операции против японцев стоили больших жертв в людях и технике. Каким образом выиграть время — вот что занимало Сталина в начале тридцать девятого года.

Конец шестой книги

Апрель — декабрь 2001, февраль 2007, декабрь 2017.

Оглавление

Часть 20

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

Часть 21

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

Часть 22

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

Часть 23

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg