Гюстав Флобер Иродиада
1
Махэрузская цитадель[1] высилась к востоку от Мертвого моря, на базальтовой скале, имевшей форму конуса. Ее окружали четыре глубокие долины
— две по бокам, одна спереди и одна сзади. У подножия ее теснились дома, обнесенные каменным валом, который то поднимался, то уходил вниз, следуя неровностям почвы; дорога, высеченная в скале, извиваясь, шла из крепости в город, и на стенах крепости, в сто двадцать локтей вышиною, со множеством выступов и бойниц, были тут и там башни, подобные завиткам в этом каменном венце, нависшем над бездной.
Внутри цитадели находился дворец, украшенный портиками, с террасой на плоской кровле, охваченной со всех сторон балюстрадой из сикоморового дерева; вокруг установлены были мачты, на которые натягивался велариум[2].
Однажды перед восходом солнца тетрарх[3] Ирод Антипа вышел на террасу и, облокотясь на перила, стал глядеть вдаль.
Прямо перед ним начинали постепенно открываться гребни гор, но весь их массив, до самого дна ущелий, еще окутан был мраком. Стелился туман. Внезапно он разорвался-и показались очертания Мертвого моря. Позади Махэруза занималась заря, уже разливались ее красноватые отблески. Вскоре она осветила прибрежные пески, холмы, пустыню и шершавые серые склоны гор Иудеи вдали. Посредине черной полосой прочертилось Энгедди; в глубине круглился купол Хеврона; Эсхол был покрыт гранатовыми рощами, Сорек — виноградниками, Кармел — полями, засеянными сезамом, а над Иерусалимом возвышалась кубическая громада Антониевой башни. Тетрарх перевел свой взор направо и стал созерцать иерихонские пальмы; ему вспомнились другие города его Галилеи
— Капернаум, Эндор, Назарет и Тивериада, куда, быть может, он никогда более не вернется. Иордан протекал по бесплодной равнине, ослепительно белой, точно снежная пелена. Озеро стало теперь похоже на лазоревый камень, и на южной его оконечности, со стороны Йемена, Антипа разглядел то, что он страшился увидеть. Там были разбросаны бурые палатки; люди, вооруженные копьями, двигались взад и вперед среди лошадей; вровень с землей искорками переливались потухающие огни.
Это было войско аравийского царя; с дочерью его Антипа развелся, чтобы взять в жены Иродиаду[4], которая была замужем за одним из его братьев; тот жил в Италии, никак не претендуя на власть.
Тетрарх ожидал помощи от римлян; но Вителлий[5], правитель Сирии, медлил с прибытием, и Антипа терзался беспокойством.
Наверно, Агриппа[6] оговорил его перед императором! Третий брат его, Филипп, властитель Ватанеи, тайно вооружался. Иудеи не желали более терпеть языческих обычаев тетрарха, а другие народы тяготились его владычеством. Вот почему Антипа колебался между двумя намерениями: либо умилостивить аравитян, либо вступить в союз с парфянами. И под предлогом, что он празднует день своего рождения, тетрарх пригласил на великое пиршество своих военачальников, управителей имений и знатных лиц Галилеи.
Зорким взглядом обшарил он все дороги, — они были пустынны. Над его головой парили орлы; вдоль крепостного вала, прислонясь к стене, спали воины; во дворце ничто не нарушало покоя.
Вдруг, словно из недр земли, донесся далекий голос. Тетрарх побледнел. Он наклонился, чтобы прислушаться; но голос затих. Потом он послышался вновь, и тетрарх, хлопнув в ладоши, крикнул: «Маннэи! Маннэи!»
Появился человек, обнаженный до пояса, подобно массажистам в банях. Он был очень высокого роста, старый и худой; на бедре у него висел тесак в бронзовых ножнах. Волосы, поднятые гребнем, непомерно удлиняли его лоб. Какая-то сонливость застилала его глаза; но зубы его блестели, а ноги легко ступали по плитам пола; тело его было гибко, как у обезьяны, лицо — бесстрастно, точно у мумии.
— Где он? — спросил тетрарх.
— Там же, по-прежнему! — ответил Маннэи, указав большим пальцем позади себя.
— Мне послышался его голос!
И Антипа, глубоко вздохнув, осведомился об Иоканане, том самом, которого латиняне именуют святым Иоанном Крестителем[7]. Разве снова видели тех двух людей, которые прошлый месяц из снисхождения допущены были к нему в темницу? Или стало известно, зачем они явились?
Маннэи ответил:
— Они обменялись с ним таинственными словами, точно воры в ночи на перекрестке больших дорог. Потом они ушли по направлению к Верхней Галилее, объявив, что возвратятся с великою вестью.
Антипа опустил голову, затем испуганно воскликнул:
— Стереги его! Стереги! И никого к нему не пускай! Запри накрепко затворы! Прикрой яму! Пусть никто даже не подозревает, что он жив!
Маннэи и до приказаний тетрарха уже их исполнял: ведь Иоканан был иудей, а он питал ненависть к иудеям, как все самаритяне[8].
Гаризимский их храм, предназначенный Моисеем быть средоточием Израиля, перестал существовать со времен царя Гиркана, а поэтому Храм иерусалимский приводил их в ярость и оскорблял, как вечная к ним несправедливость. Однажды Маннэи проник туда, чтобы осквернить алтарь костями мертвецов. Его менее проворные сообщники были обезглавлены.
И вот Маннэи увидел этот храм в просвете между двумя холмами. Ярко сверкали на солнце его белые мраморные стены и золотые листы кровли. Он был как лучезарная гора, как нечто сверхчеловеческое, подавляющее все вокруг своим величием и гордыней.
Тогда Маннэи простер руки к Сиону[9] и, выпрямившись, закинув назад голову, сжав кулаки, бросил ему проклятие: он верил, что слова имеют действенную силу.
Антипа слушал, нисколько не возмущаясь.
— По временам он приходит в волнение, хочет бежать, надеется на освобождение, — добавил самаритянин. — Иной раз он тих, как больное животное. А то видно, как он ходит в темноте, повторяя: «Нужды нет! Я должен умалиться, дабы возвеличился он!»
Антипа и Маннэи обменялись взглядами. Но тетрарх устал от дум.
Все эти горы вокруг него, похожие на гребни огромных окаменевших волн, черные расселины между утесами, необъятность синего неба, яркий дневной свет, бездонные пропасти волновали его. Глубокое уныние овладевало им при виде пустыни, изрытой подземными сотрясениями и представлявшей зрелище разрушенных дворцов и амфитеатров. Знойный ветер доносил запах серы, в котором чудились испарения проклятых городов, погребенных в глубинах Мертвого моря, под его тяжелыми водами. Эти знаки божьего гнева пугали мысль тетрарха; он не двигался, облокотясь на перила, с остановившимся взором, сжав обеими руками виски.
Кто-то дотронулся до него. Он обернулся. Перед ним была Иродиада.
Легкая пурпуровая симарра[10] облекала ее до самых сандалий. Иродиада так поспешно покинула свою опочивальню, что не успела надеть ни ожерелий, ни серег. Черная коса падала ей на руку, и конец ее терялся в углублении между грудями. Резко приподнятые ноздри трепетали, радость торжества озаряла ее лицо, и, ободряя оцепеневшего тетрарха, она громко воскликнула:
— Цезарь к нам благоволит! Агриппа уже в тюрьме!
— Кто тебе сказал?
— Я это знаю. Она добавила:
— Его заключили в тюрьму за то, что он пожелал Кайю[11] быть императором.
Живя их подачками, Агриппа старался всяческими происками добыть себе царское звание, которого и они домогались. Но теперь им нечего больше бояться!
— Не легко открываются темницы Тиберия, да и за самую жизнь подчас нельзя быть там спокойным.
Антипа понял ее, и, несмотря на то что Иродиада приходилась Агриппе сестрой, он даже оправдывал ее жестокий умысел. Такие убийства были в порядке вещей, роковой неизбежностью для каждого царствующего дома. В роду Иродовом им уже потеряли счет.
Затем она поведала ему, как подкупала клиентов[12], вскрывала письма, расставляла у всех дверей соглядатаев и как ей удалось сманить доносчика Евтихия[13].
— Я ничего не жалела! Ради тебя разве не решилась я на большее? Я отреклась от своей дочери!
После развода Иродиада оставила ребенка в Риме, надеясь иметь детей от тетрарха. Она никогда не говорила об этом. И тетрарх задал себе вопрос: что означает такой прилив нежности?
Слуги быстро натянули велариум и принесли большие подушки. Иродиада бессильно опустилась на них и заплакала, повернувшись спиною к тетрарху. Затем она провела ладонью по векам. Она не хочет больше ни о чем думать! Она так счастлива! И стала вспоминать их былые беседы там, в атриуме[14], встречи в термах, прогулки по Священной улице и вечера в обширных виллах, под журчание водометов, среди арок из цветов, в окрестностях Рима. Она заглядывала ему в глаза, как когда-то, и, ласкаясь, приникла всем телом к его груди.
Но тетрарх оттолкнул ее. Любовь, которую она пыталась воскресить, была теперь так далека. Эта любовь явилась причиной всех его несчастий. Ведь уже скоро двенадцать лет, как длилась война. Она состарила тетрарха. Плечи его сутулились под темной тогой с фиолетовой каймой, в бороде мелькала седина; солнце, проникая сквозь ткань велариума, заливало ярким светом его нахмуренное чело. У Иродиады на лбу также появились складки, и супруги враждебно и угрюмо смотрели друг на друга.
На горных дорогах становилось оживленней. Пастухи погоняли стрекалом волов, конюхи вели лошадей, дети тянули за собою ослов. Те, что спускались с высот по ту сторону Махэруза, исчезали позади дворца, другие взбирались но откосу и, добравшись до города, выгружали свою поклажу во дворах. Это были поставщики тетрарха, а также слуги приглашенных на пир, посланные вперед.
Но вот на противоположном конце террасы, с левой стороны, появился ессей — в белом одеянии[15], босой, бесстрастный с виду. Маннэи устремился к нему навстречу, подняв тесак.
— Убей его! — крикнула Иродиада.
— Подожди! — проговорил тетрарх. Маннэи остановился; тот — также. Потом они удалились в разные стороны, но не теряя Друг Друга из виду.
— Я его знаю, — сказала Иродиада. — Его зовут Фануил. Он пытается увидеться с Иокананом, коль скоро ты безрассудно оставляешь его в живых!
Антипа стал утверждать, что Иоканан может оказать им услугу. Его нападки на Иерусалим привлекают на их сторону остальных иудеев.
— Нет! — возразила она. — Иудеи покоряются любому властителю и неспособны создать себе отчизну! Ну, а того, кто смущает народ, поддерживая в нем надежды, сохранившиеся со времен Неемии[16], осмотрительнее всего — устранить.
По мнению тетрарха, это было не к спеху. Бояться Иоканана? Пустое! Он притворно засмеялся.
— Замолчи!
И она вновь рассказала, какое пришлось ей однажды испытать унижение, когда она направлялась в Галаад[17] для сбора бальзама.
— Какие-то нагие люди на берегу реки надевали одежды, а рядом на пригорке стоял человек и держал к ним речь. Он был опоясан верблюжьей шкурой, голова его похожа была на голову льва. Завидев меня, он стал изрыгать на меня все проклятия пророков. Глаза его метали молнии, он рычал и вздымал руки, точно призывая громы небесные. Бежать было немыслимо! Колесница моя увязла в песке по самые ступицы, и я медленно удалялась, покрывшись плащом и леденея от оскорблений, которые падали, как ливень…
Иоканан мешал ей жить. Когда его схватили и связали веревками, воинам было приказано заколоть его, если он будет сопротивляться; но он выказал смирение. В темницу к нему напустили змей — они околели.
Иродиаду раздражала тщетность всех ее козней. И чем вызвана его вражда? Что руководит им? Его речи, обращенные к толпе, распространялись по всей стране, передавались из уст в уста; Иродиада слышала их всюду, ими полон был воздух. Она бы не дрогнула перед легионами. Но эта сила, более губительная, чем лезвие меча, и неуловимая, приводила ее в изумление. И она металась по террасе, побледнев от гнева, не в силах высказать то, что ее душило.
Она думала и о том, как бы тетрарх, уступая молве, не вздумал развестись с нею. Тогда все погибнет! С малых лет лелеяла она мечту о великом царстве. Чтобы осуществить ее, она покинула своего первого мужа и сочеталась с этим человеком, который, как ей казалось, обманул ее.
— Хорошую я нашла опору, вступив в твою семью!
— Моя семья не хуже твоей! — только и ответил тетрарх.
Кровь прадедов, первосвященников и царей, так и закипела в жилах Иродиады.
— Да ведь твой дед подметал храм в Аскалоне![18] Другие родичи твои были пастухами, разбойниками, водителями караванов — сброд, плативший дань Иудее со времен царя Давида! Мои предки всегда побивали твоих! Первый из Маккавеев[19] выгнал вас из Хеврона, Гиркан заставил сделать обрезание![20] И, преисполненная презрения патрицианки к плебею, ненависти рода Иакова к роду Эдома[21], она стала укорять его в равнодушии к оскорблениям, в уступчивости предателям фарисеям, в трусости перед народом, который ее проклинал.
— Ты не лучше их, признайся! И жалеешь, что бросил девку-аравитянку, которая пляшет вокруг камней. Возвращайся к ней! Ступай и живи с нею в ее холщовом жилище! Жри ее хлеб, выпеченный в золе! Глотай кислое молоко от ее овец! Целуй ее синие щеки! А меня забудь!
Тетрарх более не слушал ее. Он устремил взор на плоскую кровлю одного из домов. Там он увидел юную девушку; рядом с нею старуха прислужница держала зонт с камышовой рукоятью, длинной, как удилище рыбака. На ковре стоял раскрытый дорожный короб; через края его свешивались в беспорядке пояса, покрывала, золотые подвески. Девушка время от времени нагибалась, перебирала вещи и встряхивала их. Она была одета, по обычаю римлянок, в волнистую тунику и в пеплум[22] с изумрудными застежками; голубые ремешки стягивали ее волосы, видимо слишком тяжелые, потому что девушка то и дело поправляла их рукою. Тень от зонта падала на нее, иногда скрывая наполовину. Раза два-три перед Антипой мелькнули ее нежная шея, уголок глаза, краешек маленького рта, и он видел весь ее стан, от бедер до затылка, когда она наклонялась и выпрямлялась. Он подстерегал это движение, дыхание его учащалось, в глазах зажигались огоньки. Иродиада наблюдала за ним.
— Кто это? — спросил тетрарх.
Она ответила, что не знает, и удалилась, неожиданно притихнув.
Тетрарха ожидали под портиками галилеяне — старший писец, главный смотритель пастбищ, управитель солеварен и еврей из Вавилона, начальник его конницы. Все приветствовали его восклицаниями. Затем он удалился во внутренние покои.
На повороте одного из переходов перед ним предстал Фануил.
— Ты опять здесь? И конечно, явился из-за Иоканана?
— И к тебе. Я должен сообщить важную весть. Не отставая от Антипы, он проник следом за ним в темный покой.
Свет падал через решетчатое отверстие, расстилаясь вдоль карниза. Стены были выкрашены гранатовой, почти черной краской. В глубине возвышалось эбеновое ложе с ремнями из бычьей кожи. Золотой щит сиял над ним, как солнце.
Антипа прошел через всю опочивальню и лег на ложе. Фануил, стоя перед ним, поднял руку и вдохновенно произнес:
— Всевышний время от времени ниспосылает на землю одно из чад своих. Иоканан — его чадо. Если ты будешь угнетать его, тебя постигнет кара.
— Это он преследует меня! — воскликнул Антипа. — Он потребовал от меня невыполнимого. С тех пор он чернит меня. А сперва я не был строг! Он даже послал из Махэруза людей, которые сеют смуту в моих провинциях. Горе ему! Раз он на меня нападает — я защищаюсь!
— Иоканан слишком неистов в гневе, — возразил Фануил. — Что делать! Его надо освободить.
— Нельзя выпускать на свободу разъяренных зверей, — сказал тетрарх. Ессей ответил:
— Оставь тревогу! Он направит свой путь к аравитянам, к галлам, к скифам. Деяния его должны достигнуть края земли!
Антипа, казалось, погрузился в видения.
— Велика его власть! Против воли своей, я его люблю.
— Тогда освободи его!
Тетрарх покачал головой. Он боялся Иродиады, Маннэи, страшился неведомого.
Фануил пытался его убедить; порукой правдивости его намерений служила покорность ессеев царям. Народ почитал этих бедных людей, одетых в льняные ткани, узнававших будущее по звездам, — людей, которых никакие казни не могли смирить.
Антипе припомнилось одно его слово, сказанное недавно.
— О каком важном деле хотел ты мне сообщить?
Появился негр. Тело его побелело от пыли. Он хрипел и мог произнести только одно слово:
— Вителлий!
— Как! Он близко?
— Я видел его. Часа через три он будет здесь! Занавеси галерей заколыхались, словно от ветра; весь дворец наполнился гулом, топотом бегущих людей, шумом передвигаемой мебели, грохотом серебряной утвари; а с высоты башен звенели букцины, призывая отлучившихся рабов.
2
На крепостном валу толпился народ, когда во двор вступил Вителлий, опираясь на руку своего толмача. Он был в консульской тоге, с латиклавом и в сапожках. За ним несли носилки, обитые красной тканью, разукрашенные зеркалами и султанами из перьев. Его сопровождали ликторы[23].
Они водрузили перед входом во дворец свои двенадцать фасций — прутьев, перевязанных ремнем, с секирой посредине. И толпа затрепетала перед величием римского народа.
Носилки, которые передвигались с помощью восьми человек, остановились. Оттуда вышел угреватый юноша с толстым животом; его пальцы были унизаны жемчугами. Ему поднесли кубок, наполненный вином и ароматическими пряностями. Он выпил и потребовал еще.
Тетрарх упал к ногам проконсула, печалясь, по его словам, о том, что заранее не знал о милостивом его прибытии. А не то он приказал бы заготовить на пути его все необходимое для Вителлиев. Они вели происхождение от богини Вителлии. Дорога от Яникула к морю еще носит их имя. В роду их счета не было квестурам и консульствам. Что же касается Люция, ныне его гостя, то все ему обязаны благодарностью как победителю клитов и отцу того юного Авла, который, казалось, вернулся в свои владения, ибо Восток-родина богов. Все эти гиперболы произнесены были тетрархом по-латыни. Вителлий принимал их равнодушно. Он ответил, что великий Ирод одной своей особой может прославить целый народ. Афиняне доверили ему надзор за олимпийскими играми. Он воздвигнул храмы в честь Августа[24] и отличался терпением, находчивостью, был грозен и всегда верен цезарям.
Между колонн с бронзовыми капителями показалась Иродиада. Она выступала словно императрица, величественно, в окружении женщин и евнухов, которые несли на золоченых подносах курящиеся благовония.
Проконсул сделал три шага ей навстречу. Слегка наклонив голову в знак приветствия, она воскликнула:
— Какое счастье, что отныне Агриппа, враг Тиберия, лишен возможности ему вредить!
Вителлий не знал об этом событии; Иродиада показалась ему опасной. Но Антипа клятвенно уверял в своей готовности все сделать для императора, и проконсул добавил: «Хотя бы в ущерб другим?»
Когда-то он добился от парфянского царя заложников; но император не помнил за ним этой заслуги, так как присутствовавший во время переговоров Антипа, желая отличиться, первый послал о том весть. Вот почему Вителлий глубоко ненавидел тетрарха и не спешил оказать ему помощь.
Тетрарх что-то пробормотал. Но тут Авл сказал со смехом:
— Не тревожься, я беру тебя под свою защиту!
Проконсул притворился, будто он этого не слышит. Счастье отца зависело от бесчестия сына, и его сын, цветок, возросший на грязи Капреи, доставлял столь значительные выгоды, что он оказывал ему всяческое внимание, хотя и не доверял, ибо цветок был ядовит.
У ворот поднялся шум. Одного за другим вели белых мулов, на которых сидели верхом люди в священнических одеяниях. Это были саддукеи[25] и фарисеи. Всех толкало в Махэруз честолюбивое стремление, но саддукеи добивались для себя права жертвоприношений, а фарисеи хотели его сохранить. Лица их были угрюмы, особенно у фарисеев, врагов Рима и тетрарха. Полы хламид мешали их движению в толпе, и тиары их качались над пергаментными перевязками, на которых начертаны были священные тексты.
Почти одновременно прибыли воины римского авангарда. Они спрятали свои щиты в чехлы, предохраняя их от пыли. А за ними следовал Маркел, наместник проконсула, в сопровождении мытарей[26], державших под мышкой деревянные дощечки для записи.
Антипа поименно назвал проконсулу главных своих приближенных: Толмаи, Кантера, Сехона, Аммония из Александрии, который закупал для него смолу, Наамана — начальника его легкой пехоты, Иасима Вавилонца.
Вителлий еще раньше обратил внимание на Маннэи. — А это кто?
Тетрарх жестом дал понять, что это палач. Затем представил проконсулу саддукеев.
— Ионатан, небольшого роста, развязный, говоривший по-гречески, начал умолять господина почтить их своим посещением в Иерусалиме. Он, вероятно, отправится туда.
Элеазар, человек с крючковатым носом и длинной бородой, потребовал от имени фарисеев облачение первосвященника, удержанное гражданскими властями в Антониевой башне.
Затем галилеяне сделали донос на Понтия Пилата. Под предлогом, что какой-то безумец разыскивал в пещере близ Самарии золотые сосуды Давидовы, он произвел избиение жителей. И все говорили разом, Маннэи громче других. Вителлий заверил их, что виновные понесут наказание.
У одного из портиков, где воины повесили свои щиты, послышались гневные крики. На умбоне щитов, с которых сняли чехлы, виднелось изображение цезаря. Иудеи усмотрели в этом идолопоклонство. Антипа обратился к ним с речью, дабы усовестить их, а Вителлий, расположившись на высоком сиденье позади колонн, изумлялся их ярости. Прав был Тиберий, что сослал четыреста иудеев в Сардинию. Но у себя они сильны. И он приказал унести щиты.
Тут народ окружил проконсула, взывая о справедливости, добиваясь кто привилегий, а кто просто подаяния. Люди давили друг друга, рвали на себе одежду, и рабы, расчищая место, били их палками направо и налево. Те, что были ближе к воротам, спускались на дорогу, другие поднимались по ней, оттесняя их обратно. Образовалось два встречных людских потока, и вся эта масса колыхалась, сдавленная оградою стен.
Вителлий спросил, что означает такое множество народа, Антипа объяснил причину: он празднует день своего рождения — и указал проконсулу на слуг. Свесившись с бойниц, они поднимали на веревках огромные корзины с мясом, плодами и овощами; тут были антилопы и аисты, большие рыбы, отливавшие лазурью, виноград, арбузы, пирамиды гранатов. Авл не вытерпел и бросился в кухни, увлеченный обжорством, которое должно было удивить весь мир.
Проходя мимо погреба, он увидел котлы, напоминавшие латы. Вителлий подошел взглянуть на них и потребовал, чтобы ему открыли подземелья крепости.
Подвалы эти были высечены в скале, и высокие своды их подпирались столбами. В первом находилось старое, вышедшее из употребления оружие, а второй вмещал целый лес пик, острия которых торчали из пучков перьев. Третий казался точно обитым циновками — так густо были утыканы стены его тонкими стрелами. На стенах четвертого вплотную висели кривые сабли. Посредине пятого — ряды шлемов с гребнями были похожи на легионы красных змей. В шестом видны были одни лишь колчаны; в седьмом — одни кнемиды[27]; в восьмом — поручни для лат; в остальных — вилы, крюки, лестницы, канаты, даже шесты для катапульт и бубенчики нагрудных ремней для верблюдов. А так как гора расширялась к основанию, вся пробуравленная внутри, точно улей, то под этими подвалами находились еще другие, более многочисленные и глубокие.
Вителлий, его толмач Финеес и старшина мытарей Сизенна осматривали подземелья при свете факелов, которые держали трое евнухов.
В полутьме можно было разглядеть отвратительные орудия, придуманные варварами: палицы с набитыми гвоздями, отравленные дротики, заражающие раны, клещи, похожие на челюсти крокодила, — словом, у тетрарха в Махэрузе были запасы военного снаряжения на сорок тысяч человек.
Он собрал их в предвидении союза своих врагов. Но проконсул мог подумать или сказать, что тетрарх намеревается бороться против римлян, и Антипа старался найти объяснения: не ему принадлежит вооружение; многое служит защитой от разбойников; к тому же оружие необходимо для борьбы с аравитянами; да и все это получено им от отца. И вместо того чтобы следовать за проконсулом, тетрарх быстрыми шагами шел впереди. Вдруг он отступил к стене и, расставив локти, закрыл ее своей тогой. Но над головой его виднелась верхняя часть двери. Вителлий заметил ее и пожелал узнать, что находилось за нею.
Открыть ее мог только Вавилонец.
— Позвать Вавилонца!
Подождали, пока тот пришел.
Отец его прибыл с берегов Евфрата с пятьюстами всадниками. Он предложил Ироду Великому защищать его восточные границы. После раздела царства Иасим остался у Филиппа и теперь служил Антипе.
Он явился с луком на плече, с бичом в руках. Пестрая тесьма туго обтягивала его кривые ноги; туника без рукавов оставляла обнаженными толстые руки; меховая шапка бросала тень на лицо; борода завита была колечками.
Сначала он сделал вид, будто не понимает толмача. Но Вителлий бросил взгляд на Антипу, и тот поспешил повторить его приказание. Тогда Иасим приложил к двери обе руки, и она скользнула в стену.
Из мрака повеяло струей теплого воздуха. Вниз спускался извилистый коридор. Они направились по этому коридору и остановились у входа в пещеру, более просторную, чем другие подземелья.
В глубине зияло отверстие арки над самой кручей, защищавшей крепость по эту сторону. Дикая жимолость вилась по сводам, в ярком свете выступали гроздья ее цветов. У самой земли журчала тонкая струйка ключевой воды.
Здесь стояли белые кони; их было около сотни; они ели ячмень с доски, укрепленной вровень с их мордами. Гривы у них были выкрашены в синий цвет, копыта обернуты плетенками, челки на лбу подстрижены хохолком в виде паричков. Длинными хвостами они мягко похлопывали себя по ногам.
Проконсул замер от удивления.
То были чудесные животные, гибкие, как змеи, легкие, как птицы. Они неслись, не отставая от стрелы всадника, сбивали с ног людей, кусая их в живот; мигом пробирались среди нагроможденных скал, перескакивали через пропасти и день-деньской без устали мчались бешеным галопом по равнинам; по первому слову они останавливали свой бег.
Едва Иасим вошел, они побежали к нему, точно овцы, завидевшие своего пастуха, и, вытянув шеи, тревожно смотрели на него своими невинными глазами. По обыкновению, он крикнул хриплым гортанным голосом, и от этого зова они сразу повеселели. Они поднимались на дыбы, томимые жаждой простора, тоскуя о скачке.
Антипа из опасения, как бы Вителлий не отнял лошадей, велел запереть их сюда — в особое помещение для животных на случай осады.
— Плохая у тебя конюшня,-сказал проконсул. — Ты рискуешь погубить коней… Внеси их в инвентарь, Сизенна!
Мытарь вынул из-за пояса дощечку, сосчитал лошадей и записал.
Сборщики податных товариществ подкупали правителей, чтобы грабить провинции. И этот Сизенна, с пронырливой мордочкой и моргающими веками, всюду совал свой нос.
Наконец все возвратились во двор крепости.
Местами, на каменной настилке двора, водоемы были прикрыты круглыми бронзовыми щитками. Сизенна обратил внимание на один из таких щитков, побольше других и не так гулко, как остальные, звеневший под ногами. Он по очереди постучал по ним и вдруг неистово завопил и затопал ногами:
— Вот они! Вот они где, Иродовы сокровища! Разыскивать эти сокровища было особой страстью римлян.
— Никаких сокровищ здесь нет и не было! — клялся тетрарх.
— А что же там?
— Ничего! Так… один человек, узник.
— Покажи его! — сказал Вителлий.
Тетрарх ослушался: иудеи могли узнать его тайну. Нежелание открыть щиток выводило Вителлия из терпения.
— Выломать! — крикнул он ликторам.
Маннэи угадал их намерения. Но, увидев секиру, он подумал, что они хотят обезглавить Иоканана. Он остановил ликтора при первом же взмахе секиры, просунул между бронзовым щитком и камнями нечто вроде крюка, затем, вытянув худые длинные руки, слегка приподнял щиток; тот отвалился. Все удивились силе этого старика. Под крышкой с деревянной обшивкой находился трап одинаковых с нею размеров, Маннэи ударил кулаком, и трап распался на две створки. Тогда увидели дыру, огромную яму, куда спускалась лестница без перил; и те, которые нагнулись, различили на дне ее что-то неясное и страшное.
На земле распростерлось человеческое существо; длинные волосы перепутались с шерстью шкуры, покрывавшей его спину. Человек поднялся. Лбом он касался решетки, горизонтально вделанной в яму, и время от времени исчезал в глубине своей норы.
Солнце играло на верхушках тиар, рукоятках мечей, накаляло каменные плиты; над двором, вспархивая с фризов, кружили голуби, — в этот час Маннэи обычно кормил их зерном. Он сидел на корточках перед тетрархом, который стоял рядом с проконсулом. Сзади них галилеяне, священнослужители, воины образовали круг. Все молчали в тревоге перед тем, что случится.
Сначала донесся глубокий, замогильный вздох.
Иродиада услыхала его на другой стороне дворца. Как завороженная, прошла она сквозь толпу; и она внимала ему, положив руку на плечо Маннэи, склонив стан.
Раздался голос:
— Горе вам, фарисеи и саддукеи, порождение ехидны, мехи надутые, кимвалы звучащие!
Все узнали Иоканана. Имя его переходило из уст в уста. Подбежали еще люди.
— Горе тебе, о народ! Горе вам, предатели иудейские, пьяные ефраимиты[28], вы, жители тучных долин, шатающиеся от винного дурмана! Да иссякнут они, как вода, пролитая на землю, расточатся, как слизень пресмыкающийся, как недоносок женщины, которому никогда не увидеть солнца!.. Придется тебе, Моав, прятаться подобно воробью в ветвях кипарисов, укрываться в пещерах подобно тушканчику. И будут сокрушены врата крепостей легче ореховой скорлупы, стены низвергнутся, города пожрет огонь; и не перестанет разить бич Предвечного. В собственной крови вываляет он члены твои, как шерсть в чану красильщика. Как новой бороной, раздерет твою плоть и разбросает куски ее по горам!
О каком завоевателе говорил он? Может быть, о Вителлии? Одни лишь римляне могли произвести такое истребление. И раздались жалобы:
— Довольно, довольно! Пусть замолчит! Он продолжал еще громче:
— Малые дети будут ползать возле трупов своих матерей, лежащих во прахе. Ночью, надеясь на свой меч, люди пойдут добывать хлеб среди развалин. На городских площадях, где ввечеру вели беседу старики, шакалы будут вырывать один у другого кости. Девы твои, глотая слезы, игрою на кифаре будут увеселять пирующих чужеземцев. Храбрейшие сыны твои согнут спину под тяжестью непосильного бремени!
Народ вновь видел перед собой дни изгнания, все бедствия прошедших времен. То были слова древних пророков. Бросая их одно за другим, Иоканан словно наносил удары.
Но вот голос его стал нежным, сладостным, певучим. Он возвещал освобождение: воссияют небеса, и младенец протянет руку к логову дракона; вместо глиняных сосудов будут золотые, пустыня расцветет, как роза.
— Что стоит сейчас шестьдесят киккар, станет дешевле обола[29]. Из скал заструится молоко, и люди в давильнях отойдут ко сну с переполненною утробою!.. Когда же придешь ты, тот, кого я ожидаю? Заранее склоняют колени все народы, и царствию твоему не будет конца, сын Давида!
Тетрарх отпрянул; существование сына Давидова оскорбляло его, как угроза.
Иоканан стал поносить его владычество: «Нет иного владыки, кроме Предвечного!» Он поносил сады его, статуи его, мебель из слоновой кости. Он поносил его, как нечестивого Ахава![30] Антипа оборвал на груди шнурок с печаткой и кинул ее в яму, приказывая Иоканану замолчать.
Голос ответил:
— Я буду рычать, как медведь, как онагр[31], как женщина рожающая! Бог уже покарал тебя за кровосмесительство. Тебя постигло бесплодие мула!
Послышался смех, подобный плеску волн.
Вителлий упорно продолжал стоять на месте. Толмач с невозмутимым видом переводил на язык римлян все бранные слова, которые гневно выкрикивал Иоканан. Тетрарх и Иродиада вынуждены были выслушивать их дважды. Он задыхался; она, в изумлении, не отрываясь, смотрела на дно ямы.
Страшный человек откинул голову и, ухватившись за решетку, приник к ней волосатым лицом, похожим на густой кустарник, в котором сверкали два уголька.
— А, это ты, Иезавель!..[32] Скрипом сандалий своих пленила ты сердце его. Как кобылица, ржала ты от похоти! На вершине горы ставила ты ложе свое и там приносила жертвы!.. Сорвет господь с тебя твои серьги, твои пурпуровые одежды и льняные покрывала, запястья с рук твоих, и кольца с твоих ног, и золотые украшения, что покрывают чело твое. И отнимет он у тебя серебряные зеркала и опахала из перьев страусовых, перламутровые подошвы, что возвышают рост твой, и гордость твою — алмазы, благовония волос, краску ногтей и все ухищрения неги! Мало камнями побить тебя, блудница!
Иродиада озиралась вокруг, точно искала защиты. Фарисеи лицемерно опускали глаза. Саддукеи отворачивались из опасения оскорбить проконсула. Антипа был похож на мертвеца.
А голос становился все сильнее, все возвышался, грохотал подобно раскатам грома и, повторенный много раз горным эхом, обрушивался на Махэруз.
— Пресмыкайся в пыли, дщерь Вавилона! Мели муку! Сними пояс, развяжи сандалии, подбери подол, переходи вброд реки! Откроется срам твой, и позор твой увидят все люди! И будешь ты скрежетать зубами от рыданий! Предвечному отвратно зловоние преступлений твоих! Будь ты проклята! Будь ты проклята! Издыхай, как псица!
Затвор замкнулся, крышка захлопнулась. Маннэи чуть не задушил Иоканана.
Иродиада исчезла. Фарисеи возмущались. Антипа, стоя среди них, оправдывался.
— Конечно, следует вступать в брак с женою брата, — заметил Элеазар, — но ведь Иродиада не была вдовою и к тому же имела ребенка, — вот в чем мерзость!
— Неверно! Это заблуждение! — возразил саддукей Ионатан.
— По закону такие браки осуждены, но не запрещены безусловно.
— Что из того! Ко мне очень несправедливы! — говорил Антипа. — Ведь сочетался Авессалом с женами своего отца, Иуда — с невесткой, Аммон — с сестрою, Лот — с собственными дочерьми.
В это время снова появился Авл, который уже успел соснуть. Узнав, в чем дело, он одобрил тетрарха. Стоит ли беспокоиться из-за подобных глупостей! И он очень смеялся над упреками священников и злобой Иоканана.
Иродиада с крыльца обернулась к нему.
— Ты ошибаешься, господин мой! Он побуждает народ отказываться от уплаты налогов.
— Это правда? — не замедлил спросить мытарь. Все подтвердили. Тетрарх поддержал их.
Вителлий подумал, что узник может бежать, а так как поведение Антипы казалось ему подозрительным, он приказал поставить стражу у ворот, вдоль стен и во дворе.
Затем он направился в отведенные ему покои. За ним последовали выборные от священников.
Не касаясь вопроса о жертвоприношениях, каждый предъявлял свои жалобы.
Все досаждали ему. Он их отпустил.
Ионатан, уходя, заметил у одной из бойниц Антипу, беседовавшего с длинноволосым человеком в белой одежде, с ессеем; и он пожалел, что принял сторону тетрарха.
Одно соображение служило тетрарху утешением:
Иоканан не был больше в его власти, о нем позаботятся римляне. Какое облегчение!
В тот час мимо дозора проходил Фануил.
Антипа окликнул его и, указывая на воинов, сказал:
— Сила на их стороне! Я не могу освободить его! Не моя в том вина!
Двор опустел. Рабы отдыхали. На горизонте, полыхавшем заревом, малейшие отвесные предметы выделялись черными силуэтами. Антипа различил по ту сторону Мертвого моря солеварни. Палаток больше не было видно-видимо, аравитяне уже снялись. Поднималась луна. На сердце тетрарха снизошло успокоение.
Фануил, удрученный, опустил голову на грудь. Наконец он открыл то, что должен был высказать.
С начала месяца он изучал небо перед утренней зарей, когда созвездие Персея в зените. Агала едва показывалась. Алгол потускнел, Мира-Цети исчезла. Все предвещало смерть видного человека в Махэрузе в эту самую ночь.
Кто же это? Вителлия охраняют превосходно. Иоканана не собираются казнить. «Значит — я!»-подумал тетрарх.
Не вернутся ли аравитяне? Может быть, проконсул проведает о его сношениях с парфянами? Священников сопровождали тайные убийцы, фанатики иерусалимские; под одеждой у них были кинжалы. И познания Фануила не вызывали в тетрархе сомнений.
Ему пришла в голову мысль искать прибежища у Иродиады. Правда, он ее ненавидел. Но она вдохнет в него мужество. Еще не порвались все узы ее чар, которые он в былое время испытал.
Когда он вошел к ней в опочивальню, в порфировой чаше курился киннамон и всюду были разбросаны благовонные порошки, притирания, воздушные, точно облако, ткани, легкие, как перо, вышивки.
Антипа ни словом не упомянул ни о предсказании Фануила, ни о страхе своем перед иудеями и аравитянами, — она обвинила бы его в трусости. Он сказал только о римлянах; Вителлий ничего не сообщил ему о своих военных планах; он предполагает, что проконсул в дружбе с Кайем, которого часто посещал Агриппа; очевидно, его самого отправят в ссылку, а быть может, и убьют.
Иродиада с пренебрежением и снисходительностью старалась его успокоить. Наконец, она вынула из маленького ларца причудливую медаль, на которой была изображена голова Тиберия в профиль. Одного ее вида было достаточно, чтобы ликторы побледнели и все обвинения рухнули.
Растроганный, благодарный Антипа спросил, откуда у нее эта медаль.
— Мне ее подарили, — ответила она.
Из-под завесы у входа напротив протянулась обнаженная рука, прелестная юная рука, точно выточенная из слоновой кости Поликлетом[33]. Неловкими, но грациозными движениями в воздухе она пыталась схватить тунику, позабытую на скамеечке возле стены.
Старуха прислужница, раздвинув занавес, осторожно передала тунику.
Тетрарх что-то смутно припомнил.
— Это твоя рабыня?
— Тебя это не касается!-ответила Иродиада.
3
Гости наполняли пиршественный зал.
В нем было три нефа, как в храме, и они отделялись один от другого колоннами из альгуминового дерева с литыми бронзовыми капителями. Колоннами этими поддерживались две решетчатые галереи, а третья, из золотой филиграни, в глубине, выдавалась далеко вперед и приходилась как раз напротив огромной арки, зиявшей на другом конце зала.
На столах, стоявших рядами во всю длину зала, среди расцвеченных глиняных чаш, медных блюд, сосудов со снегом, груд винограда, горели светильники, возвышаясь подобно пылающим кустам; но красноватый свет их огней постепенно терялся в высоких сводах; словно звезды ночью сквозь ветви дерев, сверкали яркие огненные точки. Через широкий пролет выхода видны были факелы на террасах домов. Антипа угощал своих друзей, народ, всех, кто явился на празднество.
Проворные рабы в войлочных сандалиях сновали быстрее псов, разнося подносы.
Проконсульский стол занимал место на помосте из сикомора, под золочеными хорами. Вавилонские ковры замыкали его со всех сторон наподобие шатра.
Три ложа из слоновой кости, одно посредине и два по бокам, предназначались для Вителлия, его сына и Антипы. Проконсул возлежал по левую руку, около двери, Авл — по правую, тетрарх — посредине.
На нем была тяжелая черная мантия, ткань которой исчезала под цветным шитьем. Щеки тетрарха были нарумянены, борода расчесана веером, волосы, стянутые диадемой из драгоценных каменьев, посыпаны лазоревого цвета порошком. Вителлий, как всегда, носил пурпуровую перевязь, надетую через плечо на тогу из льняной ткани. У Авла были завязаны за спиной рукава фиолетовой шелковой одежды, затканной серебром. Его завитые спиралью локоны спускались ступенями, сапфировое ожерелье сверкало на груди, полной и белой, как у женщины. Возле него, на циновке, скрестив ноги, сидел ребенок замечательной красоты; улыбка не сходила с его лица. Авл увидел мальчика на кухне и не мог более без него обойтись; ему трудно было запомнить халдейское имя, поэтому он называл его просто Азиатом. Время от времени Авл ложился навзничь на ложе, — тогда голые ноги его высились над всем собранием.
По одну сторону находились священнослужители и военачальники Антипы, жители Иерусалима, знать греческих городов. А рядом с проконсулом, ниже его,
— Маркел с мытарями, друзья тетрарха, важные лица из Каны, Птолемаиды, Иерихона[34]; затем, вперемешку, горцы с Ливана и старые воины Ирода: двенадцать фракийцев, галл, два германца, охотники на газелей, идумейские пастухи, султан из Пальмиры, эзионгаберские моряки. Перед каждым лежала лепешка из мякиша, чтобы вытирать пальцы, и руки протягивались, как шеи грифов, за оливками, фисташками, миндалем. Все были увенчаны цветами, лица сияли.
Фарисеи не захотели надеть венки, считая непристойным этот римский обычай. Они содрогнулись, когда их окропили ладаном и гальбаном, — смесью, предназначенной для священных обрядов в Храме.
Авл натер ею под мышками, и Антипа пообещал ему целый груз этого благовония и еще три корзины того натурального бальзама, из-за которого Клеопатра[35] так жаждала овладеть Палестиной.
Один из вновь прибывших начальников тивериадского гарнизона стал позади Антипы, чтобы известить его о необычайных происшествиях. Но внимание тетрарха было занято проконсулом и тем, что говорилось за соседними столами.
Там речь шла об Иоканане и о таких же, как он, людях. Симеон из Гитои[36] очищал от грехов огнем. Некий Иисус…
— Этот еще хуже других! — воскликнул Элеазар. — Гнусный фигляр!
За спиной тетрарха поднялся человек, бледный, как кайма его хламиды. Он спустился с помоста и, обращаясь к фарисеям, крикнул:
— Ложь! Иисус творит чудеса!
Антипа пожелал это увидеть.
— Тебе следовало его привести! Расскажи о нем.
И человек, назвавшийся Иаковом, сообщил, что его дочь была больна; он отправился в Капернаум слезно просить Учителя исцелить ее. Учитель ответил: «Вернись в дом свой, она исцелилась!» И он встретил ее на пороге; когда она встала с ложа своего, гномон[37] во дворце указывал третий час — время его беседы с Иисусом.
Разумеется, возразили фарисеи, существуют разные поверья, целебные травы! В самом Махэрузе не раз находили корень баарас, от которого человек становится неуязвимым; но исцелить, не видя и не коснувшись больного, — вещь немыслимая! Если только Иисус не прибегнул к помощи злых духов.
И друзья Антипы, галилейская знать, твердили, качая головой: «Конечно, злых духов!»
Иаков, стоявший между их столом и столом священнослужителей, молчал с надменной кротостью.
Они понуждали его говорить:
— Докажи нам его могущество!
Он склонился и тихим голосом, медленно, точно пугаясь собственных слов, сказал:
— Разве не знаете вы, что он — мессия?
Священнослужители переглянулись, а Вителлий потребовал, чтобы ему объяснили значение этого слова. Толмач не сразу ответил.
Так называют иудеи освободителя, который принесет им все блага, а также господство над всеми народами. Некоторые даже утверждают, что нужно ждать двух освободителей. Одного победят Гог и Магог[38], демоны севера, но другой уничтожит Сатану. И вот они веками ждут пришествия мессии.
Священнослужители посовещались, и с речью выступил Элеазар.
Прежде всего мессия должен быть сыном Давида, а не какого-то плотника. Он утвердит законы. Этот же назарянин[39] преступает их, — и в качестве наиболее веского довода Элеазар указал на то, что мессии должно предшествовать явление Илии.
— Но ведь Илия уже явился! — возразил Иаков.
— Илия! Илия! — повторила толпа по всему залу. Всем мысленно представился старец и стая воронов над ним, огонь небесный, сжигающий алтарь, жрецы-идолопоклонники, низвергнутые в бурлящий поток. А женщины на хорах вспоминали сарептскую вдовицу[40].
Иаков неустанно повторял, что знает его. Он видел его! И народ его видел!
— Имя его?
Тогда он закричал изо всех сил:
— Иоканан!
Антипа откинулся назад, точно пораженный в самое сердце. Саддукеи бросились на Иакова. Элеазар продолжал ораторствовать, чтобы привлечь к себе внимание.
Когда снова водворилась тишина, он накинул свой плащ и, как судья, стал задавать вопросы:
— Коль скоро пророк умер…
Ропот прервал его слова. Считали, что Илия только исчез. Элеазар гневно прикрикнул на толпу, продолжая допрос:
— Ты полагаешь, что он воскрес?
— Почему бы и не так? — сказал Иаков.
Саддукеи пожимали плечами. Ионатан, тараща маленькие глазки, старался смеяться, словно он был шутом. Что может быть глупее притязания тела на бессмертие! И он продекламировал, нарочно, для проконсула, стих современного поэта: Nec crescit, пес post mortem durare videtur…» («Ни расти, ни продолжать существование после смерти не могут» (латинский)) Между тем Авл, позеленев, с выступившим на лбу холодным потом, схватился руками за живот и перегнулся через край триклиния.
Саддукеи сделали вид, будто чрезвычайно этим обеспокоены, — на другой же день им было предоставлено право жертвоприношения. Антипа обнаруживал отчаяние. Вителлий оставался безучастным; тем не менее тревога его была сильна, — с утратой сына рушилось все его благополучие.
Не успела еще прекратиться у Авла вызванная им самим рвота, как он снова хотел приняться за еду.
— Пусть мне подадут мраморный порошок, наксосский сланец, морской воды, чего-нибудь! Не принять ли мне ванну?
Он стал с жадностью глотать снег, затем, после некоторого колебания, взять ли ему коммагенский паштет или розовых дроздов, остановил свой выбор на тыкве с медом. Азиат не спускал с него глаз; этот человек, с такой легкостью поглощавший столько пищи, казался ему каким-то высшим существом, почти чудом.
Подали бычьи почки, белок, соловьев, рубленое мясо в виноградных листьях. А священнослужители спорили по поводу воскресения из мертвых. Аммоний, ученик платоника Филона[41], считал их глупцами и сообщил свое мнение грекам, издевавшимся над пророчествами. Маркел и Иаков приблизились друг к другу. Маркел рассказывал, какое блаженство он испытал от таинств Митры[42], а Иаков стал убеждать его последовать Иисусу. Вино пальмовое и тамарисковое, сафетские и библосские вина лились из амфор в кубки, из кубков в чаши, из чаш — в глотки. Языки развязались, гости изливали друг другу свои души. Иасим, невзирая на то что был евреем, уже не скрывал своего поклонения планетам. Купец из Афаки привел в изумление кочевников, расписав им чудеса храма в Гиераполисе, и они даже полюбопытствовали, во что обойдется им паломничество. Другие держались веры отцов. Один германец, полуслепой, пел гимн во славу того мыса в Скандинавии, где являют свой лик лучезарные боги. А жители Сихема не прикоснулись к жареным голубям из почтительности к священной горлице Азиме[43].
Многие беседовали, стоя посреди зала, и пар от дыхания, смешиваясь с дымом светильников, образовал в воздухе туман.
Вдоль стены пробирался Фануил. Он снова внимательно изучил небесный свод, но близко подойти к тетрарху не решался, опасаясь масляных пятен, что считалось у ессеев большим осквернением.
Раздался стук в ворота крепости.
Народ узнал, что там заключен Иоканан. Люди с факелами взбирались по тропинкам; черная масса их кишела в овраге; по временам они завывали: «Иоканан! Иоканан!»
— Он все нарушает!-сказал Ионатан.
— Все обнищают, если он будет продолжать свое, — добавили фарисеи.
Со всех сторон раздавались нарекания:
— Защити нас!
— Надо с ним покончить!
— Ты отрекаешься от веры!
— Нечестивец, как и все в роду Иродовом!
— Уж не такой, как вы! — возразил Антипа. — Ведь это мой отец воздвиг ваш храм!
Тут фарисеи, сыны изгнанников, сторонники Матафии[44], стали обвинять тетрарха в преступлениях, совершенных его родом.
У одних священников были остроконечные черепа, щетинистые бороды, слабые злые руки; другие были курносы, с большими круглыми глазами, точно бульдоги. Человек десять книжников и священнических прислужников, питавшихся остатками от жертвоприношений, кинулись к помосту, угрожая Антипе ножами; тетрарх увещевал их, в то время как саддукеи слабо его защищали. Заметив Маннэи, он знаком велел ему удалиться, потому что Вителлий всем своим видом показывал, что происходящее его не касается.
Фарисеи, продолжавшие возлежать на своих триклиниях, пришли в неистовство, точно ими овладели злые духи. Они разбили стоявшие перед ними блюда: им подали любимое пряное кушанье Мецената[45] из мяса дикого осла, которое считалось у них нечистым.
Авл издевался над тем, что они, по слухам, поклонялись ослиной голове; он осыпал их язвительными насмешками и за их отвращение к свинине. Должно быть, они ненавидят свинью оттого, что это дородное животное убило их Вакха; зато они очень любят вино, — недаром в Храме нашли виноградную лозу из золота.
Священнослужители не понимали его слов. Финеес, галилеянин родом, отказывался их переводить. Тогда Авл непомерно разгневался, тем более что Азиат, объятый страхом, исчез. И все пиршество ему не нравилось: кушанья были грубые, недостаточно пряные! Он успокоился лишь тогда, когда подали блюдо из курдюков сирийских овец, настоящих комков сала.
Характер иудеев казался Вителлию отвратительным. Пожалуй, их богом мог быть тот самый Молох[46], чьи капища он встречал по дороге; ему припомнились жертвоприношения детей и рассказ про человека, которого эти иудеи тайно откармливали. Его сердце латинянина исполнено было отвращения к их нетерпимости, их яростному иконоборчеству, их звериному упорству.
Проконсул хотел удалиться. Авл отказался уйти.
Со спущенной по пояс одеждой, он возлежал перед грудой снеди, слишком сытый, чтобы есть, но упорно не желал со всем этим расстаться.
Возбуждение толпы росло. Люди предавались мечтам о независимости. Стали вспоминать о славе Израиля. Всех завоевателей постигла кара: Антигона, Вара, Красса[47]…
— Негодяи! — воскликнул проконсул; он понимал по-сирийски, и толмач служил ему лишь для того, чтобы выиграть время для ответа.
Антипа поспешно вынул медаль императора и, с трепетом взирая на нее, стал показывать ее толпе со стороны изображения.
Вдруг створки золотой галереи раздвинулись и, окруженная рабынями, в сиянии светильников, среди гирлянд из анемонов, появилась Иродиада; на голове у нее была ассирийская митра, скрепленная подбородником; локоны ее ниспадали на пунцовый пеплум, с разрезами во всю длину рукавов. Точно Цибела[48], сопровождаемая львами, стояла она в дверях, по обе стороны которых возвышались два каменных чудовища, подобные тем, что стерегут сокровища Атридов[49], и с высоты балюстрады, над головой тетрарха, держа в руке чашу, она крикнула:
— Многие лета цезарю!
Вителлий, Антипа и священнослужители подхватили приветствие.
Но в это мгновение по залу от самого конца пронесся гул восторженного изумления. Вошла юная девушка.
Сквозь голубоватое покрывало, которое спускалось с головы на грудь, просвечивали дуги ее бровей, халцедоновые серьги, белизна кожи. Квадратный кусок переливчатого шелка, накинутый на ее плечи, был перехвачен на бедрах золотым узорчатым поясом. Черные шальвары были густо вышиты цветами мандрагоры[50]. Она шла, лениво постукивая туфельками из пуха колибри.
Девушка поднялась на помост, сбросила покрывало. То была Иродиада, как в былое время, в молодости. Затем она начала танцевать.
Ноги ее переступали одна перед другой под ритм флейты и кроталов. Округленными движениями рук она кого-то манила, кто все убегал от нее. Она гналась за ним легче мотылька, как любопытная Психея, как блуждающая душа, и казалось, вот-вот улетит.
Кроталы сменились скорбными звуками гингры. Вслед за надеждой пришло уныние. Телодвижения танцовщицы выражали как бы вздохи, и все ее существо— такое томление, что нельзя было сказать, оплакивает ли она бога или замирает от его ласк. Полузакрыв веки, она извивала свой стан; живот ее колыхался подобно морской волне, груди трепетали, но лицо оставалось бесстрастным, а ноги были все время в движении.
Вителлий сравнил ее с мимом Мнестером[51]. Авла все еще рвало. Тетрарх забылся в грезах и больше не думал об Иродиаде. Ему показалось, что она подошла к саддукеям. Видение исчезло.
То не было видение. Иродиада отдала в обучение вдали от Махэруза дочь свою Саломею в надежде, что она полюбится тетрарху. Замысел был неплох, — теперь она в этом убедилась!
Танец снова изменился. Теперь это был страстный порыв любви, жаждущей удовлетворения. Девушка плясала, как индийские жрицы, как нубиянки, живущие у водопадов, как лидийские вакханки. Она склонялась во все стороны, точно цветок, колеблемый бурей. Драгоценные камни в ее ушах подпрыгивали, ткань на спине отливала разными красками; от ее рук, от ее ног, от ее одежды исходили невидимые искры, которые воспламеняли мужчин. Запела арфа; в ответ раздались приветственные возгласы толпы. Расставив ноги и не сгибая колен, девушка вся изогнулась так, что подбородком коснулась пола; и кочевники, привыкшие к воздержанию, римские воины, искушенные в разврате, скупые мытари, старые священники, раздраженные учеными спорами, — все, раздувая ноздри, трепетали от вожделения.
Потом она стала бешено кружиться перед столом Антипы словно волшебный волчок, а он голосом, прерывающимся от сладострастных рыданий, говорил ей:
— Приди ко мне! Приди!
Она продолжала кружиться, тимпаны оглушительно звенели, толпа ревела. Но тетрарх взывал еще громче:
— Приди ко мне! Приди! Я отдам тебе Капернаум! Отдам долину Тивериады! Мои крепости! Полцарства моего отдам!
Она упала на руки, пятками вверх, прошлась так по помосту, точно огромный скарабей, и сразу застыла.
Ее затылок и спина образовали прямой угол. Пестрая ткань, облекавшая ее ноги, перекинулась ей через плечи, точно радуга обрамляя лицо на локоть от пола. У нее были накрашенные губы, очень черные брови, почти страшные глаза, а капельки пота на лбу казались росой на белом мраморе.
Она молчала. Они глядели друг на друга.
На хорах кто-то щелкнул пальцами. Она поднялась туда, сейчас же вернулась и, слегка шепелявя, как ребенок, произнесла:
— Я хочу, чтобы ты дал мне на блюде голову… — Она забыла имя, но тут же добавила с улыбкой: — …голову Иоканана!
Тетрарх весь поник, подавленный.
Он был связан словом. Народ ждал. Но, может быть, смерть, предсказанная ему, обратившись на другого, отвратится от него самого? Если Иоканан действительно пророк Илия, он сумеет избегнуть ее; а если это не так, убийство не имеет особого значения.
Маннэи, стоявший поблизости, угадал его намерение.
Вителлий подозвал его к себе, чтобы передать ему пароль, так как яму охраняла стража.
Все почувствовали облегчение. Еще минута, и все кончится!
А между тем Маннэи замешкался.
Он вернулся потрясенный.
Сорок лет исполнял он обязанности палача. Это он утопил Аристовула, задушил Александра, сжег заживо Матафию, обезглавил Зосиму, Паппуса, Иосифа и Антипатра[52], — а сейчас он не осмелился умертвить Иоканана! Зубы у него стучали, он дрожал всем телом.
У самой ямы перед ним предстал великий ангел самаритян, весь покрытый глазами, потрясавший огромным мечом, красным и зубчатым, точно пламя. Маннэи привел двух воинов, которые могли подтвердить его слова.
Но они никого не видели, кроме одного иудейского военачальника, который бросился на них и которого теперь уже не было в живых.
Бешенство Иродиады излилось потоком низменной и кровожадной брани. Она обломала себе ногти о решетку галереи, и два изваяния львов, казалось, грызли ей плечи и рычали так же, как она.
Антипа последовал ее примеру. Священнослужители, воины, фарисеи — все взывали к отмщению; другие негодовали на то, что медлят доставить им развлечение.
Маннэи вышел, закрыв лицо руками.
Гостям казалось, что время тянется еще дольше, чем в первый раз. Им это наскучило.
Вдруг послышались гулкие шаги по переходам. Тревога стала нестерпимой.
Показалась голова, — Маннэи держал ее за волосы, вытянув руку, гордясь рукоплесканиями.
Положив голову на блюдо, он подал ее Саломее[53].
Она быстро поднялась на хоры. Несколько минут спустя голову принесла обратно та самая старуха прислужница, которую тетрарх уже заметил утром на плоской кровле дома, а потом — в опочивальне Иродиады.
Он отвернулся, чтобы не видеть головы. Вителлий бросил на нее равнодушный взгляд.
Маннэи сошел с помоста и показал голову римским военачальникам и тем, кто пировал на этой стороне.
Все внимательно оглядели ее.
Острое лезвие меча, скользнув сверху вниз, задело челюсть. Углы рта судорожно перекосились. Кровь, уже запекшаяся, пятнила бороду. Закрытые веки были бледны, точно раковины. От светильников падали вокруг лучи света.
Голову передали на стол священников. Один фарисей из любопытства перевернул ее; Маннэи снова поставил ее прямо и поднес Авлу, который от этого проснулся. Сквозь прорезь ресниц мертвые зрачки и зрачки потухшие словно сказали что-то друг другу.
Затем Маннэи предъявил голову Антипе. По щекам тетрарха потекли слезы.
Огни гасли. Гости разошлись. Антипа остался один. Прижимая руки к вискам, он не спускал глаз с отрубленной головы, а Фануил, стоя посредине огромного нефа, воздев руки, шептал молитвы.
На восходе солнца явились те двое людей, которых когда-то послал Иоканан, и принесли долгожданную весть.
Они поведали ее Фануилу, и тот возрадовался.
Затем он показал им скорбный предмет, лежавший на блюде среди остатков пиршества. Один из прибывших промолвил:
— Утешься! Он сошел к мертвым, дабы возвестить о Христе.
Теперь лишь понял ессей слова: «Я должен умалиться, дабы возвеличился он».
И все трое, взяв голову Иоканана, направились по дороге в сторону Галилеи.
Голова была очень тяжелая; поэтому они несли ее по очереди.
Примечания
1
Махэрузская цитадель — крепость на границе Палестины и Аравии.
(обратно)2
Велариум — полотняный навес над амфитеатром.
(обратно)3
Тетрарх — правитель четвертой части. После смерти Ирода Великого в 4 году нашей эры Иудейское царство было разделено римским императором Августом на четыре части между его сыновьями. Ирод Антипа получил тетрархию Галилею (где, по евангельскому преданию, началась проповедническая деятельность Христа).
(обратно)4
Иродиада — дочь Аристовула, одного из сыновей Ирода Великого; была выдана замуж за своего дядю — Ирода-младшего, находившегося в опале; бросив его, вторично вышла замуж за брата своего мужа — Ирода Антипу. После изгнания его Калигулой последовала за мужем.
(обратно)5
Вителлий (I в. нашей эры) — в правление императора Тиберия проконсул (наместник провинции, назначаемый сенатом) Сирии.
(обратно)6
Агриппа (ок. 63 —12 до нашей эры) — брат Иродиады, внук Ирода Великого, видный римский полководец, сподвижник Августа. Известен также постройками в Риме (водопровод, храм Пантеон, термы) и в Галлии. Впоследствии Ирод Агриппа получил от римлян царский трон в Иудее.
(обратно)7
Иоанн Креститель — согласно евангельской легенде, большую часть жизни провел в пустыне отшельником. В 28 году нашей эры начал пророчествовать. В одежде из верблюжьей шерсти он ходил по стране и, вещая о скором наступлении царства божьего, звал народ к покаянию. Тем, кто примет крещение в водах Иордана, обещал отпущение грехов. Последователи Иоанна Крестителя — община мандеев — жили в устье Евфрата до конца IV века. Поклоняясь Крестителю, Иисуса считали чуть ли не демоном. Примечательно, что себя они называли на диалекте арамейского языка «назореями» (чистыми, святыми).
(обратно)8
Самаритяне — этническая группа и религиозная секта в Палестине, отошедшая в VI веке до нашей эры от иудаизма. Они являются потомками вавилонских колонистов, переселившихся сюда в 722 году до нашей эры и смешавшихся с жителями Самарии.
(обратно)9
Сион (Цийон) — холм (скала), на котором расположен Иерусалим.
(обратно)10
Симарра — длинная, волочащаяся по земле женская верхняя одежда.
(обратно)11
Кай Цезарь Август Германий, прозванный Калигула, — римский император в 37-41 годах нашей эры; убит заговорщиками.
(обратно)12
Клиенты — неполноправные граждане в Древнем Риме; находились в полном подчинении у своих господ-патрициев.
(обратно)13
Евтихий — вольноотпущенник Кая.
(обратно)14
Атриум — в древнеримских домах закрытый внутренний двор.
(обратно)15
…ессей — в белом одеянии… — Ессеи — древнееврейские сектанты (II в. до нашей эры — I в. нашей эры), предшественники христианства, принадлежали в большинстве к неимущим слоям населения. Пояски ессеями ритуальной чистоты проявлялись в чистоте их одежд, о чем напоминают «белые одежды» избранников в Апокалипсисе (Апокалипсис, VII, 13).
(обратно)16
Неемия — иудео-христианская традиция относит время жизни библейского пророка Неемии к V веку до нашей эры.
(обратно)17
Галаад (современное название — Джилад) — горы в Палестине, к северу от Мертвого моря.
(обратно)18
Аскалон — один из пяти главных филистимлянских городов в Палестине; центр культа богини Астраты.
(обратно)19
Маккавеи — иудейский жреческий род, в 142-40 годах до нашей эры — правящая династия в Иудее. В 37 году до нашей эры последний Маккавеи — Антигон — был свергнут Иродом Великим, при поддержке римлян провозгласившим себя царем Иудеи.
(обратно)20
…Гиркан заставил сделать обрезание! — Иоанн Гиркан I, первосвященник и князь иудейский (ум. в 107 г. до нашей эры). Обряд обрезания — знак союза, заключенного с богом; впервые произведено, согласно библейскому преданию, праотцом евреев Авраамом. Обрезание — один из древнейших обрядов первобытных племен — встречается во всех частях света. Евреи, по-видимому, заимствовали его от египетских жрецов.
(обратно)21
…преисполненная… ненависти рода Иакова к роду Эдома… — то есть ненависти потомков еврейского патриарха Иакова к потомкам его брата Исава, которого Иаков хитростью лишил права первородства.
(обратно)22
Пеплум — в Древней Греции и Риме женская верхняя одежда, надевавшаяся поверх туники.
(обратно)23
Ликторы — в Древнем Риме служители, сопровождавшие и охранявшие высших магистратов.
(обратно)24
Август (до 27 г. до нашей эры Октавиан; 63 до нашей эры — 14 нашей эры) — римский император с 27 г. Впоследствии термин «Август» («Возвеличенный богами», лат.) приобрел значение титула императора.
(обратно)25
Саддукеи — представители религиозно-политического течения в древней Иудее; выражали интересы рабовладельческой знати, высших иерусалимских жрецов и чиновников.
(обратно)26
Мытари — сборщики податей.
(обратно)27
Кнемиды — металлические или кожаные щитки, защищавшие ноги воинов.
(обратно)28
Ефраимиты — представители израильского племени.
(обратно)29
Обол — мелкая серебряная монета у древних греков.
(обратно)30
Ахав (917-895 до нашей эры) — иудейский царь; ввел культ Ваала-Астраты, воевал с сирийским царем Бенгададом II. В 3-й книге Царств (XXII, 19-22) рассказана легенда о том, как господь повелел лживому духу войти в уста пророков языческого бога и заставил Ахава пойти навстречу своей смерти.
(обратно)31
Онагр — разновидность дикой лошади, внешне напоминает осла; онагром называли также катапульту больших размеров, применявшуюся в Древней Греции и Древнем Риме.
(обратно)32
Иезавель — жена Ахава, дочь сидонского царя, преданная культу богини Астраты, устраивала в честь этой богини оргии.
(обратно)33
Поликлет из Арагоса — древнегреческий скульптор 2-й половины V века до нашей эры; статуи его известны по копиям.
(обратно)34
Иерихон — город, расположенный к северо-востоку от Иерусалима.
(обратно)35
Клеопатра (69-30 до нашей эры) — последняя царица Египта из династии Птоломеев; удерживала власть и пыталась расширить свои владения, используя поддержку Цезаря и Антония. В войне с Октавианом Антоний и Клеопатра потерпели поражение и покончили с собой. Египет был присоединен к Риму.
(обратно)36
Симеон из Гитои — житель Самарин; был известен как предсказатель, являлся главой религиозного движения, развивавшегося в I веке наряду с христианством.
(обратно)37
Гномон — древний астрономический инструмент, предназначенный для определения момента полдня по тени.
(обратно)38
Гог и Магог. — Согласно библейскому преданию, должно было наступить время, когда Сатана, освобожденный из темницы, выступит против божьих избранников во главе народов, именуемых Гогом и Магогом.
(обратно)39
Назарянин — то есть житель города Назарета. Пророчество Ветхого завета гласило, что мессия должен быть не только потомком царя Давида, но должен еще появиться на свет в Вифлееме, родном городе своего предка. Вот почему в евангелиях имеется рассказ о предпринятом Иосифом и Марией путешествии из Назарета в Вифлеем, где будто бы и родился Иисус.
(обратно)40
…старец и стая воронов над ним, огонь небесный, сжигающий алтарь, жрецы-идолопоклонники, низвергнутые в бурлящий поток. А женщины на хорах вспоминали сарептскую вдовицу. — Согласно библейской легенде, после пророчества нечестивому царю Ахаве о грядущем голоде пророк Илия бежал в горы за Иордан, куда по велению божьему вороны приносили ему пищу. Однажды Илия, чтобы доказать Ахаве силу своего бога, собрал на горе Кармел 450 пророков языческого бога Ваала и велел им возложить жертвенного тельца на дрова, не разжигая огня, и молиться Ваалу, чтобы тот зажег костер. Их молитвы оказались тщетными. Тогда Илия сложил свой жертвенник, вознес молитву богу, и огонь зажегся. После этого Илия повелел схватить лжепророков, заколол их и бросил в поток (3-я Царств, XVIII, 19-40). Когда же настала предсказанная им засуха, он поселился в городе Сарепте, возле Синона, у бедной вдовы. Пока Илия жил у нее, количество продуктов в доме не уменьшалось, а когда сынишка вдовы умер, Илия воскресил его.
(обратно)41
Филон Александрийский (ок. 25 до нашей эры — ок. 50 нашей эры) — религиозный философ. Соединял иудаизм с греческой философией, прежде всего — стоическим платонизмом. Разработанный им метод истолкования Библии оказал влияние на христианских мыслителей II — VIII веков.
(обратно)42
Митра — бог света, чистоты и правды в религии древней Персии; его культ был широко распространен в Малой Азии, а с I века до нашей эры — в Римской империи.
(обратно)43
…жители Сихема не прикоснулись к жареным голубям из почтительности к священной горлице Азиме. — Сихем (Шехем) —город в Самарии (Палестина), где голубь считался священной птицей богини брака и любви Азимы (Астраты), древнего женского божества плодородия. Культ ее ведет начало из Вавилона и Ассирии. В греко-римскую эпоху она нередко отождествлялась с Афродитой.
(обратно)44
Матафия — иерусалимский законник; сожжен на костре за попытку снять римских орлов с решетки иерусалимского храма.
(обратно)45
Меценат (между 74 и 64 — 8 до н, э.) — приближенный римского императора Августа; его покровительство поэтам сделало имя Мецената нарицательным.
(обратно)46
Молох — бог солнца в религии древней Финикии и Карфагена; культ Молоха сопровождался человеческими жертвоприношениями.
(обратно)47
Антигон — иудейский царь; во время его царствования Ирод покорил Иудею, опираясь на помощь Рима; Антигон был казнен в 37 году до нашей эры; Вар (ок. 53 до н, э.-9 н, э.) — римский полководец, потерпел сокрушительное поражение от германских племен и покончил жизнь самоубийством; Красе (ок. 115-53 до нашей эры) — римский полководец, подавивший в 71 году восстание Спартака. С 54 года до нашей эры управлял римской провинцией Сирия, оттуда во главе своих войск направился в Парфию, где и погиб в сражении.
(обратно)48
Цибела (Кибела) — Великая матерь богов, древнеазиатская богиня, возрождающая умершую природу и дающая плодородие.
(обратно)49
Сокровища Атридов. — Атриды, к династии которых принадлежал Агамемнон, — потомки царя Атрея, весь род которого, согласно древнегреческой легенде, боги обрекли на несчастья в наказание за совершенные преступления. Библейское предание считает ахейцев, во главе которых стояли Атриды, предками исконных соседей и врагов евреев филистимлян. Из истории известно, что ахейцы, вытесненные с Балканского полуострова, из Малой Азии и с островов Эгейского моря, двигались вдоль побережья Сирии и Ханаана, где они, после неудачного наступления на Египет в 1191 году до нашей эры, почти одновременно с израильтянами обосновались, смешавшись с другими племенами.
(обратно)50
Мандрагора — род многолетних трав. Корни иногда напоминают человеческую фигуру, в связи с чем в древности мандрагоре приписывали магическую силу.
(обратно)51
Мнестер — трагический актер, выступавший в Риме.
(обратно)52
Аристовул — сын Ирода Великого, казненный им; Александр — другой его сын, задушенный по приказанию отца; Паппус — полководец Антигона, брат Ирода, по приказу которого был обезглавлен; Иосиф — казнен по распоряжению Ирода; Антипатр-сын Ирода, обвиненный в заговоре против отца и казненный по его приказу.
(обратно)53
Положив голову на блюдо, он подал ее Саломее. — Эпизод смерти Иоанна Крестителя приводится Иосифом Флавием в его книге «Иудейские древности» (XVIII, 5); Ирод Антипа приказал арестовать и убить какого-то пророка, потому что тот собирал вокруг себя фанатичные толпы, призывал креститься и жить праведно. Евангелия добавляют, что Иоанн обличал брак царя с Иродиадой, супругой его сводного брата, и что по ее наущению Иоанн был обезглавлен.
(обратно)
Комментарии к книге «Иродиада», Гюстав Флобер
Всего 0 комментариев