«У Дона Великого на берегу»

У Дона Великого на берегу (fb2) - У Дона Великого на берегу 9621K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Геомар Георгиевич Куликов

Геомар Куликов У Дона Великого на берегу

Издание осуществлено при финансовой поддержке Департамента средств массовой информации и рекламы города Москвы

Предисловие и примечания

Н. С. Ивановой

Великая судьбоносная победа русского народа

Шестьсот тридцать лет назад, 8 сентября 1380 года, в верховьях Дона, на Куликовом поле, русская рать под предводительством великого князя московского Дмитрия Ивановича победила войско хана Мамая, правителя Золотой Орды. Это была историческая победа русского народа, открывшая путь к созданию Русского государства.

В начале XIII века из далеких монгольских степей великий полководец Чингисхан отправил свои полчища на завоевание Восточной Сибири, Китая, Средней Азии, Кавказа и Причерноморья. В 1223 году на реке Калке войска немногих русских князей совместно с кочевниками-половцами приняли неравный бой с монголо-татарами и были разбиты. В 1235 году монгольская знать приняла решение о походе на Русь и далее, в Европу.

Киевская Русь представляла собой в то время множество раздробленных княжеств. Русские князья не столько готовились к обороне, сколько враждовали и соперничали за власть в княжествах. Князья не поняли страшной грядущей опасности, поэтому не договорились о создании объединенного русского войска.

Сначала монголо-татары, после осады 21 декабря 1237 года, захватили Рязань, где погибли все жители и воины во главе с князем Юрием, а потом – Коломну, Москву, Владимир, Суздаль, Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Тверь. Взяв после осады Торжок, монголо-татары хотели захватить Новгород, но весенняя распутица и разливы рек не дали возможности пройти их коннице. Только за зиму 1238 года кочевники разрушили 30 русских городов. Жителей почти поголовно убивали, а оставшихся уводили в рабство.

Но нигде и никогда завоеватели не встречались с таким сопротивлением, отвагой и мужеством народа, как на Руси! Весной 1238 года огромное войско Батыя в течение семи недель не могло взять маленький город Козельск. Ханские воины назвали его «злым городом». С 5 сентября до 19 ноября – два с половиной месяца! – осаждали враги Киев. После осады город был взят и сожжен, а все жители убиты. Выдающийся русский историк XIX века А. И. Костомаров писал, что при нашествии Орды на Русь «не сдался ни один город, ни один князь на милость победителя».

На Русь опустилась ночь чужеземного господства. Русские князья должны были ехать в Золотую Орду, чтобы получить ярлык (ханскую грамоту) на княжение. Многие князья побывали там, да не все вернулись: непокорных монгольские ханы убивали или травили ядами. Так погибли князья: Михаил черниговский, Василий рязанский, Александр тверской и его сын Федор и другие. Александр Невский умер по дороге из Орды в Новгород после того, как хан удерживал его там несколько месяцев.

Почти до самой Куликовской битвы русский народ ежегодно платил монголо-татарам дань (так называемую хараджу) с каждого дома в городе и хозяйства в деревне, а кроме того, еще 14 видов «ордынских тягостей» – налогов. Главными были: «царева дань» для монгольского хана, торговые сборы («мыт», «тамка»), извозные повинности (ям», «подводы»). Кроме того, русские князья были обязаны по приказу хана присылать воинов для участия в походах и в облавных охотах («ловитвах»). Это были непосильные тяготы для русского народа, они истощали экономику Руси.

Конечно, русские люди не могли терпеть такие унижения и часто восставали. И каждый раз ордынцы жестоко, огнем и мечом, подавляли восстания. Убийства, угон в рабство, гибель городов и деревень в огне были результатом этих страшных набегов. Только в 70— 90-х годах XIII века монголо-татары совершили 14 походов на Русь.

В течение нескольких десятилетий XIII века дань собирали ордынские баскаки, которые составили перепись русского населения. В результате народных восстаний баскаков изгнали, но только к концу XIII века ханы отдали сбор налогов русским князьям, по их просьбе, чтобы избежать бессмысленного кровопролития.

Тем не менее, несмотря на монголо-татарский гнет, Русь восстанавливалась, крепла, набирала силы. В длительной борьбе между Москвой и Тверью победила Москва. Больших успехов добился московский князь Иван Калита. Он получил ярлык на сбор дани на Руси, но не всю ее отдавал в Орду и поэтому смог накопить много денег для Московского княжества. Иван Калита постепенно собирал под своим главенством разоренные русские земли. Внук Ивана Калиты, великий князь московский Дмитрий Иванович, одержал первую военную победу над Золотой Ордой в 1378 году на реке Воже.

Монголо-татары любой ценой решили вернуть былую власть над Русью, и хан Мамай к осени 1380 года собрал огромное войско для похода на Русь. В нем также были семь тысяч наемников-генуэзцев, литовские воины и другие.

Князь Дмитрий обратился к русским князьям с призывом к объединению ратей для отпора врагу. Многие откликнулись, но, правда, не все: не пришли князья рязанский, тверской, новгородский и некоторые другие. Однако часть бояр и простой народ этих княжеств участвовали в битве. Дмитрию Ивановичу удалось собрать такое многочисленное войско, какого еще не было на Руси. И состоялась страшная сеча 8 сентября 1380 года. И покрыли себя вечной славой наши предки!

В этой книге Куликовскую битву и подготовку к ней захватывающе интересно описал Геомар Георгиевич Куликов. Ему удалось создать замечательные образы русских патриотов – и простых воинов, и князей. Писатель детально изучил русские летописи и литературные произведения об этом сражении XIV–XV веков.

Однако не сразу Русь освободилась от ордынцев. В XV веке были и поход хана Тохтамыша, и взятие и сожжение им Москвы в 1382 году, и семь опустошительных походов, но восстановить власть над Русью Золотая Орда уже не могла. В 1476 году великий князь московский Иван III отказался выплачивать дань Орде. Хан Ахмат в 1480 году предпринял поход на Москву, но перейти реку Угру так и не решился. Войска стояли по берегам реки. Монголо-татары стреляли из луков, но стрелы не долетали до другого берега. А у русских было самое современное по тем временам огнестрельное оружие – пищали. Русские воины расстреливали противника с далеких позиций. В истории России это противостояние получило название «стояние на Угре».

Путь к образованию Русского государства открыла победа на Куликовом поле. Великие князья московские Василий I (1371–1425), Василий II Темный (1425–1462), Иван III Васильевич (1462–1505) продолжили объединение русских земель вокруг Москвы. Иван III стал уже именоваться «великим князем всея Руси».

Монголо-татарское иго продолжалось 240 лет и имело тяжелые отрицательные последствия для экономики, политики и культурного развития русских земель, стало тормозом для роста производительных сил Руси. Оно привело к усилению феодальной эксплуатации русского народа, который оказался под двойным гнетом – своих и чужеземных феодалов. Монголо-татарское иго явилось одной из главных причин отставания Руси в последующие века от некоторых западноевропейских стран.

* * *

О страшном для Руси монголо-татарском иге, о Куликовской битве в XIV–XV веках было создано много исторических повестей. Древнерусские писатели отображали в своих произведениях события завоевания Руси монголо-татарами. Это и «Повести о Калкской битве», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Китежская легенда», рассказы о Щелкановщине, о нашествии на Москву Тамерлана, Тохтамыша. Много литературных произведений было посвящено Куликовской битве: «Задонщина», «Летописная повесть о Куликовской битве», «Слово о житии Дмитрия Донского», «Сказание о Мамаевом побоище» и другие. Эта бесценная литература имела огромное значение для роста русского национального самосознания, для духовного развития освободившегося народа и предопределила создание Русского государства.

Н. С. Иванова

Глава 1 На русские хлеба

Всадник едет по степи. Ветер бьет ему в лицо. Дергает подоткнутые полы старого халата. Норовит сорвать засаленную войлочную шапку-колпак. Где-то позади, в далекой дали, за зубчатыми горными хребтами, плещется, играет теплое, ласковое море.

Русское море*[1].

Впереди – также отсюда незримые – лежат обширные плодородные земли, с густыми лесами, тучными полями, сочными лугами.

Русские земли.

А вокруг раскинулась-распласталась степь. Голая, пустынная. Побуревшая под знойным солнцем. Когда-то и тут селились русы. Но однажды накатились черной лавиной орды Чингисханова* внука, хана Батыя*, и обезлюдели степи. Словно вымерли.

Редкие каменные истуканы – память о некогда живших здесь, а ныне забытых народах – провожают всадника мертвыми, пустыми глазами. Просвистит возле своей норы осторожный суслик. Полыхнет рыжим пламенем в сухой траве лисица в погоне за мышкой. Тяжело поднимется степенная дрофа. Вот и всё.

Ровной и́ноходью бежит мохноногая крепкая лошадка. Мягко постукивают о землю неподкованные копыта.

Бесстрастно-темное, обожженное солнцем, загрубевшее на ветрах, скуластое лицо всадника – ордынского пастуха-воина Тангула.

Далеко отсюда находятся земли его предков. Ох как далеко! Месяцы изнурительного пути на восток нужны, чтобы добраться до них. Однако еще дед Тангула помнил родные места. Слабым, дребезжащим голосом рассказывал о голубом Керулене* – реке своего детства, высоком синем небе, горбатых, словно верблюжьи спины, далях. И старческие слезы струились по глубоким морщинам.

Голубой Керулен! По-прежнему ли чисты и звонки твои воды? Помнишь ли тех, кто селился по твоим берегам? Знаешь ли, где теперь кочуют их правнуки, далекую чужбину называя своей землей?

Усмехается Тангул.

Его, как и все воинство, всех людей Золотой Орды, русы называют татарами*. Неведомо им, что у великого божественного Чингисхана, основателя огромной империи и покорителя бессчетных народов, среди соплеменников-монголов не было врагов злее этого племени. Неисчислимое множество их было истреблено по его приказу. И надо же! Русы – и не они одни – всех воинов, вылетевших из гнезда повелителя вселенной, зовут бессмысленно татарами, равно как и многие тысячи иных, кто волей или неволей присоединился к ним.

Презрением исполняется всадник в рваном халате, перехваченном старым линялым кушаком, цвет которого, пожалуй, не угадать и самому хозяину.

Пусть называют как хотят! Лишь бы боялись, трепетали от страха при виде ордынского воина!

Злобно грызутся между собой правители. Оттого дробятся силы степного воинства. Но теперь власть, похоже, попала к верному человеку, военачальнику Мамаю*. Все земли справа от реки Итиль, или, как ее называют русы, Волги, у него под рукой. Кто знает, быть может, именно ему суждено возродить былое могущество Золотой Орды?

Словно влитой сидит в седле Тангул. К коню привык с детства.

Одно скверно: лошадь чужая и седло не свое – принадлежат Алтанбеку, вельможе всесильного Мамая.

Волка, по пословице, кормят ноги. Воина – храбрость и удача. Храбрости не занимать Тангулу. А вот удача – вроде той лисицы-огнёвки – мелькнет-поманит и скроется. Ищи ветра в поле!

Много раз ходил Тангул на русов. Да все без большого для себя проку.

Только на Пьяне-реке* три года назад, когда водил их на русские земли стремительный и хитрый царевич Араб-шах, улыбнулось Тангулу счастье. Захватил богатую добычу: трех кровных скакунов, осыпанную драгоценными каменьями саблю и золоченые доспехи со шлемом. Стал после Пьяны десятником. Хоть и самым малым, а начальником. Был то не бой, а, скорее, побоище. Русских, обманутых местными князьками, застигли врасплох. Что из того? Может, славы и меньше. Зато добычи больше. И досталась дешево.

Но тем Тангулова удача, заманно сверкнув золотом и серебром, изошла, кончилась.

В позапрошлом году пошел на Русь, по Мамаеву повелению, мурза* Бегич. Рвались вперед ордынцы, предвкушая богатую поживу. И просчитались. Ожглись шибко. Московский великий князь Дмитрий Иванович выдвинул свои войска в Рязанскую землю, на реку Вожу*. И столь знатно встретил незваных гостей, что откатились они, бежали в великой панике, побросав свое добро. На реке Воже потерял Тангул все, чем поживился на Пьяне. Рад был, что сам цел остался. Мурзе Бегичу и многим иным так не посчастливилось. Устлали своими костями Русскую землю. Остались в ней навеки. Так-то!

Одного руса тогда зарубил Тангул. Не силой или ловкостью взял – хитростью. Кинулось отступать Бегичево воинство. Тангул со всеми. Услышал краем уха: скачет за ним русский. Кинул быстрый взгляд. Увидел: смеется веселый белобрысый рус, саблей для острастки грозит. Видно, доволен, что обращены враги в бегство. Озлился Тангул, коня придержал и, внезапно обернувшись, сильным ударом рассек белобрысого от плеча до самого пояса. На всю жизнь запомнились Тангулу голубые изумленные глаза руса, никак не ожидавшего смерти, ведь он надумал пощадить вражеского воина. Да Тангул того не решал.

С гордостью, многословно рассказывал он об этом случае друзьям-приятелям. А сыну своему, Сеиду, назидательно добавлял:

– Чти отца своего! И учись!

– Может, после него остались дети… – укорила Тангула жена. – Сладко ли им?

– Аллах велик! – высокомерно изрек Тангул. – И с ними, глядишь, повстречаемся!

И, сами не ведая, оба оказались правы. Было у руса двое детей: сын Бориска и дочь Настя.

С Бориской и впрямь суждено было в недалеком будущем свидеться ордынскому воину Тангулу.

Теперь Тангул опять рядовой воин. А за бедностью – пастух у Мамаева вельможи Алтанбека.

Сегодня отводил красавца арабского скакуна – подарок своего хозяина – другому, еще более важному человеку, Бадык-оглану, царевичу из рода великого Чингисхана.

Старший табунщик придирчиво осмотрел коня. Сказал:

– Следуй за мной!

Спешились оба перед большим белым шатром царевича. От одного из приближенных, важного одноглазого старика монгола, получили короткий приказ:

– Ждите!

Сизый дымок вился над шатром. Щекотал-дразнил запахом вареной баранины, сдобренной тонкими иноземными пряностями. Туда-сюда шныряли проворные, верткие слуги, несли блюда с ароматными кушаньями. Тангул глотал слюну: не ел с самого утра. Да и разве сравнить его просяную похлебку с тем, что подавали Бадык-оглану?

Богато живет царевич! Хорошо живут мурзы, беки* и другие важные люди. Всего вдоволь: коней, верблюдов, овец, рабов. Ему бы, Тангулу, так!

Громкие голоса, смех доносились из шатра. Царевич обедал не один: принимал гостей. Старший табунщик, только что заносившийся перед Тангулом, сделался тише воды, ниже травы. Терпеливо вместе с Тангулом ждал, когда позовут.

Солнце склонилось к закату. Из шатра наконец вышел Бадык-оглан. Молодой, румяный. Росту невысокого. Коротконогий и безбородый. В груди широк. Глаза от выпитого кумыса* блестящие, хмельные. Шелковый, небесного цвета халат распахнут. Следом за царевичем толпой – гости.

Одноглазый придворный почтительно доложил о подарке.

Милостиво кивнул Бадык-оглан. Тонкой, унизанной перстнями рукой небрежно потрепал коня по шее. Приказал что-то коротко и скрылся в шатре, сопровождаемый шумными гостями.

Коня увели. А Тангулу вынесли миску баранины. Малость остыла, но сочилась еще золотистым жиром и благоухала так, что сводило скулы.

Тангул знал порядок. Сказал приличествующие торжественные и высокие слова благодарности. Совершил положенную молитву. И лишь тогда принялся за еду.

Куски брал медленно. Жевал и глотал без спешки и жадности. Словом, вел себя так, как надлежало воину. Тангулу вынесли и чашку кумыса, которую он так же степенно, маленькими глотками осушил.

Сытый желудок – приятный спутник. Возвращаясь, весел был воин Тангул. И мысли его были значительны. Думая о богатом стане царевича, Тангул вспомнил старинную песню-сказание, слова, принадлежащие будто бы Борте-хатум, старшей жене Чингисхана:

Плохо ли иметь слишком много? Хорошо ли иметь слишком мало?

И сам себе ответил: «Нет, совсем не плохо иметь слишком много, и, напротив, вовсе не хорошо иметь слишком мало!»

Над его одинокой юртой* тоже вился дымок. Но чуткие ноздри Тангула безошибочно определили: отнюдь не сочной и сладкой бараниной пахнет. Едким дымом кизяка, сухого верблюжьего навоза, встречает хозяина его жилище.

Сузились Тангуловы узкие глаза. Полоснули даль горячими тонкими лезвиями. Там, к северу от степей, живут медлительные, привязанные к своим домам, полям и огородам русы. В их жилищах, храмах-церквях сберегается бессчетное добро. Золото и серебро – пудами*. Самоцветных камней россыпи. Драгоценных узорчатых тканей сундуки. Приходи с острой саблей, метким луком, смертоносным копьем Тангул – все будет твоим! А искусные русские рабы сделают твою жизнь легкой и беззаботной!

Спрыгнул Тангул с лошади. Вошел, согнувшись у порога, в юрту. Пусто и убого в ней. Старые, ветхие кошмы* – все убранство. На огне – скудное варево, что затеяла жена.

Не удостоив ее словом, опустился на кошму. Принялся исподтишка, стараясь утаить свое необычное внимание, разглядывать жену. Тощая, сухая, словно щепка. Лицо длинное. Углы рта скорбно опущены. Сгорблена, точно старуха. Плюнул презрительно. Разве это достойная жена ордынского воина? С горечью подумал: и в сыне, что теперь вместо него пасет хозяйские табуны, уже нет и не будет исконных черт предков.

Правитель Орды – грозный и могущественный Мамай говорил еще весной: «Пусть ни один из вас не пашет, будьте готовы на русские хлеба!» Не пахать – было сказано так, к слову. Испокон веков монголы занимались разведением скота. Высокомерно относились к земледельцам: рабский, мол, труд. А вот про русские хлеба, похоже, говорилось всерьез. Поняли и влиятельные князья-мурзы, и иные богатые, власть имущие люди, и простые воины-пастухи – разгневан Мамай на русских. Хочет жестоко отомстить за поражение своего войска на реке Боже.

«Что ж, – думалось Тангулу, – когда русы исправно платят свою дань-выход, все достается ханам и их приближенным. Совсем другое – поход на русов. Тогда будь смел и удачлив – можешь в одночасье безмерно разбогатеть». Воин-пастух Тангул, как и все ордынские бедняки, почти нищие, надеялся в походе на чужие земли грабежом и разбоем переменить свою злосчастную судьбу.

Отменно потрудились ордынские большие и малые владыки, чтобы разжечь алчность и жестокость своих подданных. И преуспели в том.

Рвались монголо-татарские сотни, тысячи и тьмы* на чужие земли. Убивать, жечь, грабить. Хватать и тащить все, что попадется под руку, норовя ухватить кус поболее, но не брезгуя и малым. Охотиться на людей, точно на бессловесную степную или лесную живность. Пленные тоже добыча. И отличная! Их можно оставить у себя как работников-рабов. Или продать на рынках Кафы* и иных городов, где торговали рабами.

А поход, в который собирался вести Орду сам Мамай, обещал быть успешным и прибыльным. После Вожи все возможное и невозможное сделает Мамай, чтобы вернуть ускользающую власть над русскими. Так что берегитесь, русы! Не ждите ни милости, ни пощады! Заранее оплакивайте своих родных и близких! Загодя готовьтесь безропотно нести до конца дней своих рабское невольничье ярмо!

Тангул резко оттолкнул миску со скудной пищей, протянутую женой. Удивилась она чрезвычайно. Сколько помнила, никогда муж не отказывался от еды. Кабы знала женщина, сколь высоко воспарил Тангул в своих мечтах. Уже грезились ему тяжелые золотые кубки, серебряные чаши, кровные кони, покорные рабы.

– Скорее бы! – произнес вслух.

Жена молча ждала, что последует далее. В наступившей тишине оба услышали приближающийся дробный конский топот. Кто-то спешил к бедной юрте.

У жилища топот оборвался. Раздался крик:

– Эй, Тангул, выходи!

Тангул узнал голос. Выскочил из юрты. На взмыленном коне скалил в задорной улыбке зубы Абдурахман, его приятель. Такой же пастух мурзы Алтанбека и такой же его воин.

– Добрые вести, Тангул!

От лихости и возбуждения Абдурахман поднял коня свечкой.

– Доблестный правитель наш, высокородный и могущественный, повелел сниматься. Идем на русов!

Видно, были то слова, которые следовало возгласить Абдурахману, разносящему военный приказ. Сказав их, еще шире заулыбался Абдурахман и прибавил:

– Давай спорить, Тангул, кто полонит больше русов? А? На половину полона. Твоя возьмет – я отдам половину своих. Выиграю – твоя половина плакала. А?!

Абдурахман, конечно, шутил. И он прекрасно знал: не очередной набег впереди, а один из великих походов Золотой Орды на народ, выходящий из повиновения. Поход, о котором будут потом слагаться песни и сказания, который принесет славу и богатство его участникам. Вот какой это будет поход! И Абдурахман предвкушал знатную добычу, что достанется ему, молодому смелому воину. Оттого заливался счастливым смехом.

Приятели еще весело поддразнивали друг друга, когда услышали позади всхлипывания. Обернулись разом. У входа в юрту стояла жена Тангула и плакала. Тангул сдвинул брови. Виданное ли дело – жена правоверного мусульманина и воина плачет на людях?! И это в пору, когда надо радоваться, славить всемилостивого и всемогущего Аллаха и доблестного мудрого правителя Мамая, ниспосланного Небом для укрепления силы и величия Золотой Орды!

– Женщина! – произнес угрожающе Тангул. – В уме ли ты?

– Зачем?.. – Жена глядела на Тангула с ненавистью и страхом. – Зачем вы не такие, как многие, не пашете землю, не живете мирно?..

Она не успела закончить.

Взвизгнул Тангул, выхватил из рук приятеля плеть и принялся остервенело хлестать жену.

– Я тебя проучу, чужеземка проклятая!

И, пнув уже поверженную на землю жену, точно извиняясь, сказал Абдурахману:

– Выгоню, как паршивую собаку!

На что Абдурахман благодушно отозвался:

– Не горюй, Тангул. У нас все впереди. И скоро. Шибко скоро!

И, поворотив коня, умчался передавать важнейший приказ.

Повинуясь приказу могущественного правителя Мамая, снималось степное воинство. Щетинилась сотнями тысяч копий Золотая Орда. Набухали тяжелыми стрелами колчаны. Облака пыли, вздымаемые ордынской конницей, предвестниками грядущих пожаров застилали небо.

Беда, от которой полтора столетия страдали русские земли, вновь поднимала голову. И целилась ныне в молодое сердце Руси – Москву.

Глава 2 Прерванный пир

Над Москвой прошел дождь. Веселый, теплый. Прибил пыль на улицах. Омыл листву деревьев. Ребятишек повеселил.

Вылезли на завалинки старики и старухи – кости погреть. Бабы и девки толпились у колодцев, гремели бадьями-ведрами, новости слушали-рассказывали. В рукава фыркали, давились смехом. Молодое дело!

День воскресный. Людны, шумны, пестры и веселы московские улицы-переулки и площади. Куда ни глянь, трава водяными каплями, словно драгоценными каменьями, играет-переливается на солнышке. Над избами от соломенных жухлых крыш – пар.

Хорошо!

За белокаменными кремлевскими стенами в великокняжеских хоромах тоже празднично. В просторной светлой гриднице, палате для многолюдных пиров, великий князь Дмитрий Иванович* чествует важного гостя. Столы ломятся от добрых обильных яств. Алая камчатная* скатерть уставлена тяжелыми серебряными блюдами, серебряными и золотыми кубками. Во главе стола – сам грузный телом великий князь. Справа и слева от него в ряд ближние люди.

Потчует князь Дмитрий гостей едой и винами. Песнями тешит, жалует.

Сивобородый старик с острыми глазами под редкими седыми бровями стоит в дальнем углу гридницы. Под звуки трехструнного гудка* поет-рассказывает о стародавних временах, о Русской земле.

Внемлют ему в тишине. Кубок не звякнет. Лавка не скрипнет. Голос у старика сильный и гибкий. То рокочет густым церковным колоколом, то пастушьим рожком поет, то заливается свирелью.

Торжественно и неторопливо выговаривает старец:

О светло-светлая и прекрасно украшенная земля Русская! И многими красотами преисполненная: озерами многими, реками и источниками месточестными. Горами крутыми, холмами высокими, дубравами чистыми, полями дивными, зверями различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими — всем ты наполнена, земля Русская — православная вера христианская!

Далее вел старик повествование о былом могуществе Русской земли и о том, как пришли на нее черной тучей поработители.

Великий князь слушал не впервой сие слово о погибели земли Русской. Но оно каждый раз повергало его в печаль.

Верно: прекрасна и богата Русь. Да схожа с лоскутным одеялом. Составлена из многих земель-княжеств. А правильнее сказать – на них разделена. На землях тех – князья. Ино дружат между собой. Чаще враждуют. Норовят силой и хитростью отнять друг у друга власть. А с нею землю и людишек, что на ней живут и дают великий прибыток.

Испокон веков велось так. И – ох как часто! – оборачивалось лихой бедой.

С первой встречи-битвы с Ордой на реке Калке в 1223 году княжеские междоусобицы губят, обессиливают Русь перед монголами. Дед его, Дмитрия Ивановича, московский князь Иван Данилович, прозванный Калитой*, много потрудился для объединения русских земель. Дело Калиты продолжает он, великий князь Дмитрий. Легко ли это? Видит Бог – нет! Исполнилось ему всего девять лет, когда помер отец Иван Иванович, прозванный Красным*. Отца ему заменил митрополит Алексий, воспитавший юношу мудрым не по годам и благочестивым. В двенадцать лет отправился Дмитрий в свой первый поход. Оспоривал у него право на великое княжение князь суздальско-нижегородский.

С той поры до сегодняшней едва ли един год обходился без похода, без сражения и опасностей. Но нуждалась родная земля в силе и единении. И великий князь, ровно старательный и терпеливый кузнец, ковал будущее могущество не Московского только – всего Русского государства.

Даже беды умел обращать на пользу. Часто горела Москва, как всякий город, сплошь строенный из дерева. Случился при нем пожар небывалый, ставший известным под названием великого пожара Всесвятского, ибо начался с церкви Всех Святых в Кремле. Выгорела дотла Москва. Сгорели и деревянные крепостные стены, защищавшие ее от врага.

«Довольно, – молвил тогда Дмитрий, – будем возводить Кремль каменный». И с благословения митрополита Алексия весной 1367 года был заложен первый каменный Кремль.

Об этом вспоминал великий князь, слушая старца-гудца. И о том думал, сколь часто приходилось ему мечом смирять собратьев-князей, проливать русскую кровь. И это в пору, когда родную землю и русский народ терзали иноплеменники, алчные и беспощадные золотоордынские ханы.

Окончил старик свою песню. Перебрал узловатыми пальцами струны гудка. Растаял, угас последний заунывный звук. Тихо стало. Никто не решался говорить первым. Ждали великокняжеского слова. А великий князь был столь глубоко погружен в свои думы, что не сразу заметил наступившее молчание.

Дело поправил боярин Михайло Андреевич Бренк, любимец князя, товарищ его детских игр.

– Эва, старче! – воскликнул. – Такую грусть-печаль навеял, что мы про Вожу чуток бы и забыли. А ведь позади она, Вожа-то!

Оживились, облегченно заговорили гости. Великий князь тряхнул головой.

– Впрямь, приуныли чрезмерно…

Услужливый вельможа подхватил:

– Кто старое помянет, тому глаз вон!

Дмитрий Иванович лесть отверг:

– А кто забудет, тому, сказывают, – два!

Однако переменился застольный разговор.

И то правда, велика была победа на реке Воже, беспримерна.

С Батыева нашествия, с 1237 года, лежала под игом Русь. Почитай, полтора столетия! Малый ли срок?

Поднимались русские люди, чаще городские низы, против окаянных поработителей. Да всякий раз большой кровью платили за мятеж. Золотоордынские ханы жестоко подавляли восстания. И, горько признаваться, их помощниками подчас оказывались русские князья и бояре. Но сказано же: из песни слова не выкинешь, будь она веселой или печальной до слез. Так и тут. Что было, то было.

Однако копили силы московские князья. Два года назад донесли Дмитрию: Мамай послал воинство во главе с мурзой Бегичем против Москвы.

«Хватит! – сказал великий князь. – Сколько можно терпеть?»

И во главе своих полков стремительно выступил навстречу врагу. Сошлись в Рязанской земле, на реке Боже. По правому берегу стали войска монгольских ханов, по левому – русские. Оторопел мурза Бегич, пораженный внезапным появлением русского войска. Топтались ордынцы на месте несколько дней. Однако срамно идти без боя обратно. Одиннадцатого августа, переправившись через Вожу, бросились на русских. Со свистом и криками. Впервой ли?

Не вышло, однако, легкой победы, каких множество случалось прежде. И вовсе никакой победы не вышло.

Тремя полками ударили русские. Большим – в лоб вражеской коннице. Вел его сам великий князь Дмитрий Иванович. Другими двумя – правой и левой руки – с боков, в обхват.

Смешались Мамаевы всадники. Повернули вспять. Великое множество их полегло под русскими саблями, было поколото копьями, утонуло в реке.

Достались Дмитриевым воинам большая слава и изрядная корысть. Все побросали Мамаевы воины. И юрты свои, и кибитки*. Пять ордынских мурз, включая Бегича, простились с жизнью на реке Боже. Меньшими были потери в московском войске. Пали храброй смертью двое воевод: Дмитрий Монастырев и Назар Данилов-Кусаков. С ними рядовые воины. И тот белобрысый, коего загубил хитростью Тангул.

В мгновение ока – быстрее, чем на птичьих крыльях, – разнеслось по русским и иным землям: «Мамаевы воины показали московскому князю Дмитрию хребты-спины! Бежали, оставив победителям пожитки и награбленное добро!»

То-то была благая весть!

Ослепленный яростью, кинулся Мамай в русские пределы. Первой на пути лежала Рязанская земля. Великий князь рязанский Олег не оказал и малого сопротивления. Поспешно бежал за Оку, бросив на произвол судьбы свой стольный град Переяславль-Рязанский. Мамай без жалости прошелся по рязанским землям огнем и мечом, «много зла, – как горестно записал летописец, – сотвориша». Оттуда повернул, однако, обратно.

«Убоялся!» – решили все. И были правы.

Потому и оживились гости за великокняжеским столом, когда боярин Михайло Андреевич Бренк помянул Вожу.

Было ли прежде такое, чтобы русское войско в поле одолело ордынское? Нет! А теперь стало!

Потек после Брейковых слов пир чередой светлой, хотя и чинной. Великий князь московский любил обильное застолье. Однако берег свое достоинство. Сам хмельное принимал в меру. И от других требовал того же.

На княжеском подворье – иное. Торжественности менее, веселья более. От великокняжеского пиршественного стола много чего остается. Со знатным избытком готовят приставленные к тому челядины*. Али пропадать добру?

Средь великокняжеских воев[2] в людской – молодой гудец, младший товарищ того, что развлекал-тешил великого князя и его гостей.

По говору сразу признали – рязанец. А коль скоро между Рязанью и Москвой давнее соперничество, принялись московские тому гудцу показывать доблесть, удаль и силу.

Проворный Вася Тупик – ростом невелик, сух и словно бес подвижен, в алой рубахе, алой шапке и таких же сапогах, огонь чистый! – приступился к гудцу с веревкой.

– Ты, парень, меня вяжи! Вяжи!

Отказывался гудец:

– Пошто я тя вязать буду? Без вины-то…

Третий мужик, что странствовал со стариком гудцом, именем-прозвищем Хряк, росту огромного, с рыжей головой и бородой, прикончивши шестую по счету посудину пенистого пива, рек густым басом:

– Чего суетишься, красивый! Будто страшнее кошки зверя нет. Дай-кася веревку мне!

Бориска, тринадцатилетний парень, верная Васина тень, дернул друга за алый подол:

– Отступись…

Вася шалыми глазами повел.

– У вас в Рязани, сказывают, пироги с глазами: их едят, а они глядят. Потрудись, сердешный. Мы тоже посмотрим!

Хряк веревку взял. Со вниманием обследовал, нет ли подвоха. Спросил:

– Спорим на что? Али так?

– Так!

Злорадной улыбкой расплылся Хряк.

– По мне, и так ладно! Дозволь только досмотр малый…

И без спросу привычными, должно, руками по одежке – шасть!

Лег на стол нож, что висел у пояса. И второй, о коем даже Бориска не ведал, Хряк выдернул из-за голенища Васиного сапога.

– Теперь, хороший, изволь назад рученьки!

Дивной выходила потеха! А для самого Васи лихая. Вместе с Бориской другие Васины приятели пожалели, что связался тот в веселом духе с чужаком.

– Али передумал?

– Я, милок, думаю однажды. Зато крепко! – ответствовал Вася Тупик, приметно, однако, изменившись в лице. – Ты повяжи меня, с остальными выйдешь потом из людской.

– Как прикажешь, родненький! – молвил чужак. И наложил на Васины руки веревку.

В безмолвии глядели великокняжеские вой на то, как рыжий рязанец вязал Васю Тупика. Сноровисто вязал. С великой силой. Свекольным цветом залились оба от натуги.

Андрюха, прозвищем Волосатый, не стерпел, сказал с угрозой:

– Ты бы, товарищ, по легче!..

Зыркнул на него свирепо Вася Тупик. Отступил Андрюха с видимой досадой.

Закончил дело рыжий. На Васю без улыбки поглядел:

– Надо бы рот заткнуть, да уж ладно. Едва ли тебе зубы помогут…

И, руки отряхнувши, первым вышел из людской. За ним гуртом и молча – остальные.

Бориска видел: губы прикусил от боли Вася. Славно потрудился Хряк! Запнулся Бориска было на пороге, но Вася прохрипел гневно:

– Иди! Чего стал?!

Покинул людскую последним Бориска. Бережно прикрыл дверь. Стоял теперь чужак промеж великокняжеских воев без прежней уверенности. Должно, хмель сходил. Чуял: далече зашла шутка. Да на попятную охота ли идти?

Тянулось время, ровно дряхлая кляча, медленно. Мрачнели на глазах мужики. И когда ожидание сделалось вовсе тягостным, открылась дверь, и из людской, разминая руки и кривясь от боли, вышел Вася Тупик.

Кажись, рыжий Хряк обрадовался более всех.

– Твоя взяла!

Руку протянул: мировая, мол!

Вася свою отвел назад. Сказал сумрачно:

– Счастье твое, парень, вроде как гость ты на великокняжеском подворье.

Андрюха Волосатый норовом был круче Васи. Чужака, кажись, легонько тронул по шее ниже затылка ребром ладони. Да, похоже, знал куда. Повалился навзничь свиной тушей Хряк. Глаза закатил.

Андрюха глумливо подал руку.

– Прости, веселый человек! Чужие шутки уважаем. Однако и свои держим про запас…

Вася на друга рявкнул цепным кобелем:

– Зачем? Уговор был!

– А человека калечить – тоже уговор?!

– То уж от совести…

– От дурости! – подал сердитый голос Родион Ржевский, начальник Васи Тупика и сотни воев. – А может, от чего похуже…

Пришлось бы рыжему Хряку давать ответ. Да грянули события поважнее.

Через Константино-Еленинские ворота* Кремля влетел всадник.

Без шапки – видать, потерял дорогой, – в распахнутом чекмене*. С лицом, серым от пыли. Исступленно охаживал он плетью загнанного храпящего коня. Шарахнулся люд в разные стороны. Великокняжеская стража кинулась было преградить путь. И тогда по стражникам загуляла витая ременная плеть. Иные схватились за сабли. Кто-то лук выхватил и, приложив стрелу, рывком натянул тетиву. Худо пришлось бы всаднику, да Родион Ржевский закричал во всю глотку:

– Стойте, ребята! Это ж свой! Андрюшка Попов из степной сторожи*.

А тот – прямо к великокняжеским палатам. На ходу скатился с коня и в пыльных сапогах, расхристанный, минуя оторопелых слуг, – в трапезную, где пировал великий князь.

Распахнул наотмашь дверь, перевел дух.

Князь Дмитрий поднялся в гневном изумлении:

– Ополоумел, чадо? Или хлев здесь?!

– Государь Дмитрий Иванович, беда! Идет на тебя и на Русскую землю хан Мамай со всеми силами ордынскими, а ныне он на реке Воронеже…

Великий князь, должно, всего ожидал, только не такой вести, – кубок, что в руке держал, о стол грохнул.

– Ну, окаянные! Мало им Бегича! Недостало Вожи! Ужо устроим пир вам – без медов и сладкого пива!

Повскакали гости и ближние князю люди. Шумно сделалось. Степного вестника – на разрыв: что да как? Верные ли сведения? Кто с Мамаем еще? Много ли собрал войска?

Ночью князь, как говорит автор древней повести, «став пред святою иконою Господня образа и упав на колени свои, стал молиться». А окончив долгую слезную молитву, сказал князь Дмитрий: «На Господа уповал – и не погибну». Едва рассвело, князь Дмитрий сам вышел к воинам и напутствие закончил так:

– Без «языка», други, не возвращайтесь. Бог в помощь вам! И надобно все устроить быстро, без промедления!

На следующее утро из Москвы по Коломенской дороге скакал отряд-сторожа во главе с Родионом Ржевским. Было в нем семьдесят девять крепких юношей. И среди них Василий Тупик с Бориской. Путь лежал к притоку Дона – реке Быстрой Сосне, а там надо выполнить наказ – разведать Мамаевы силы и обязательно добыть «языка». Важного. Кого-нибудь из Мамаевых придворных, досконально знающего военные планы Золотой Орды и тайные помыслы ее правителя.

Спорой рысью, вздымая пыль, двинулись всадники.

Кабы страшились одного княжьего гнева. Нет, разумели: судьба земли Русской, жизнь родных и близких зависят сейчас от них, от их смелости, умения и сноровки.

Ордынский вельможа, что был надобен, не курица. Ухватишь ли голыми руками? Держит подле себя надежную, крепкую охрану. Потому задача и для бывалых воинов была тяжеленька. Понимал всякий, – исключая, может, Бориску, – что голову тут куда легче сложить, чем сладить дело.

Глава 3. Мамай

Благодатны южнорусские степи.

Два человека неторопливо беседуют о них, сидя на мягком персидском ковре за изысканной трапезой.

Царевич Бадык-оглан благодарит наклоном головы хозяина и продолжает прерванную речь:

– Во всем мире не может быть земли приятнее этой, воздуха лучше этого, воды слаще этой, лугов и пастбищ обширнее этих…

Его собеседник – всесильный правитель Золотой Орды Мамай – напряженно морщит лоб, пытаясь вспомнить, кто ранее говорил это.

Царевич после небольшой, вполне приличной паузы заканчивает:

– Так сказал о них мой пращур, славный и благородный хан Джучи*, сын великого Чингисхана.

«Ну конечно! – мысленно выбранил себя Мамай. – Как я мог забыть?» И с глубины души поднялась глухая привычная злоба: щенок, сопливый мальчишка, подчеркивал свое превосходство! Он, видите ли, чингисид! Один из потомков основателя империи. И будь этот Бадык-оглан, отпрыск знатного рода, тупее самого глупого барана, а он, Мамай, умнее всех мудрецов, вместе взятых, все равно между ними будет лежать бездонная пропасть. Преимущества, полученные при рождении, оказываются важнее и выше любых личных достоинств и совершенств. Справедлив ли мир?

Чингисхан велик. Но чем? Собственными заслугами! Его отец, Есугей-багатур*, даже не был ханом, а лишь предводителем племен, кият-борджгинов, и, быть может, двух или трех других.

Почему же должна великая тень преграждать дорогу живым? Разве этот холеный, избалованный царевич – будущее Золотой Орды? Он, Мамай, – нынешний правитель, он, темник, – истинный продолжатель Чингисханова дела!

Так он думал, но, разумеется, не говорил вслух собеседнику. И на губах его теплилась вежливая улыбка.

Заговорили о начинавшемся походе.

– Князь Дмитрий, – по-волчьи оскалил зубы Мамай, – забыл свое место. Запамятовал, из чьих рук получил ярлык* на великое княжение. Мы ему напомним. И походы прежних ханов покажутся русам невинными забавами…

До сих пор Мамай говорил вполголоса, сдерживая ярость. Но тут сорвался. Вскочил с ковра, рванул с пояса усыпанный драгоценными камнями кинжал – так что Бадык-оглан отшатнулся в страхе – и заметался по шатру, выкрикивая:

– Я не Бегич! Я с Дмитрия спущу шкуру! Живьем сварю в котле и мясо отдам собакам! Псам скормлю ублюдков-сыновей! Именем моим оставшиеся в живых русы будут пугать своих детей…

Совладав с собой, Мамай опустился на ковер, сунул кинжал в ножны. Сперва было пожалел о своей несдержанности. Однако, заметив испуг в глазах чингисида, усмехнулся про себя: ничего, сосунку полезно лишний раз убедиться, с кем он имеет дело.

– Прошу извинить… – улыбнулся одними губами. – Кушайте…

– О-о, этот поход долго будет памятен русам! – Царевич оживился, обрадованный тем, что вспышка Мамаева гнева благополучно миновала. – Меч Аллаха жестоко покарает неверных за ослушание!

После нескольких общих фраз речь пошла о плане похода. И тут Мамай подумал, что Бадык-оглан, пожалуй, может быть ему полезен. Беседа потекла оживленнее, без пышных слов, по делу.

Заключался союз двух хищников, выходящих на большую охоту. Союз, выгодный сейчас обоим. Но один из хищников, Мамай, был много сильнее и опытнее другого. И оба это знали и помнили.

Вызов к правителю всегда мог предвещать беду. С тяжелым сердцем каждый раз ехал Бадык-оглан в ставку Мамая. Похоже, сегодня опасность позади. Но царевич знал: в любой день при выходе из шатра правителя Золотой Орды может наткнуться на кинжал. И сейчас, простившись с всесильным хозяином, помимо желания втянул голову в плечи, боясь предательского удара. Однако – слава Аллаху! – на сей раз обошлось. А как-то случится в следующий?

С первых походов его могущественного пращура Чингисхана минуло более полутора веков. Он и его ближайшие преемники огнем и мечом покорили бесчисленные народы, а иные полностью уничтожили. Войска хана Вату, одного из внуков Чингисхана, произвели страшные опустошения русских земель.

После смерти Чингисхана огромная империя стала распадаться. Начало было положено им самим, когда он дал своим сыновьям в правление отдельные обширные земли. Так выделился улус*, подвластный его старшему сыну, Джучи, – область, простиравшаяся от Иртыша до Урала и далее на запад. Многие жившие там народы еще предстояло покорить. Это сделал сын Джучи, хан Вату, или, как его именовали на Руси, Батый. Улус Джучи у русских и получил название Золотая Орда.

Чем далее, тем больше дробилась империя Чингисхана. Все большее число правителей враждовало друг с другом. Сыновья убивали отцов, братья – братьев. Золотая Орда оказалась разделенной на две части. На левом берегу Итили (Волги) остался хан Мюрид. Власть по правому берегу находилась в руках темника Мамая, который по своей воле передвигал ханов, словно пешки в шахматной игре. Разве возможно предсказать, кто будет в ней очередной жертвой?

Оттого Бадык-оглан из рода Чингисхана и опасался за свою жизнь. Только представителям этого рода могла принадлежать высшая власть в Орде. Мамай явно стремился нарушить установленный порядок и провозгласить себя, не будучи чингисидом, ханом. Уже были отчеканены монеты, на которых он так титуловался. Самые близкие и верные люди и многие иноземцы величали Мамая, с его молчаливого согласия, «светлым ханом». Понятно, Мамай втайне боялся, а поэтому ненавидел потомков великого завоевателя. А они ненавидели и боялись его. Вот так-то шла теперь жизнь в Золотой Орде!

Об этом, окруженный преданной стражей, размышлял Бадык-оглан, выезжая из ставки правителя. О том же, но по-другому – Мамай.

Когда после ухода царевича, почтительно согнувшись, в шатер вошел верный Алтанбек, Мамай спросил:

– Как чувствуют себя наши друзья?

Это был своего рода пароль, тайное слово. «Нашими друзьями» среди самых надежных приближенных Мамай называл чингисидов.

– Милостью Аллаха, все спокойно, – ответил Алтанбек, читая, как в открытой книге, мысли и беспокойства, обуревавшие его господина. – Они тайно злобятся на вас. Но и только. Пока вы сильны – а это, волею Аллаха, будет всегда, – они лишь мелкие завистливые недоброжелатели, которые рады погреть руки на ваших успехах. Предстоящий поход обещает богатую добычу. Поэтому они с вами. Они всегда с тем, у кого в юрте серебряное блюдо с жирной бараниной.

Мамай одобрительно склонил голову. Верно говорит Алтанбек. Всё так. Пока сопутствует успех, все с ним. А если судьба переменится? Об этом лучше не думать! Он сильнее царевичей с их чванливой гордостью своей благородной голубой кровью, которая, кстати, – он в этом убедился, – имеет тот же цвет, что и кровь последнего из беднейших пастухов. Но поход на Дмитрия московского должен быть успешным. Любой ценой! Иначе его разорвут в клочья, как ослабевшего вожака-волка рвут крепкозубые собратья. Поход на Русь, на Дмитрия – это не только добыча богатств и приведение в покорность русских. Это вопрос собственной власти в Орде. Самой его жизни. Уж кто-кто, а он прекрасно знает! Стало быть, берегись, князь Дмитрий! Берегитесь, русские! Слишком много поставлено на карту, чтобы он, Мамай, мог упустить победу!

После разгрома Бегича Мамай сгоряча, набегом разорил окраинные русские земли. Но быстро, как часто бывало, укротил первый гнев. Правитель Золотой Орды понимал: не набег нужен – великий поход-нашествие, подобный прежним, кои до сих пор с ужасом вспоминают на Руси. А может быть, и превосходящий их силой и жестокостью.

И Мамай принялся тщательно готовиться к такому походу.

Он собрал огромное войско монголо-татар, к которому присоединились войска подвластных народов, наемные иноземные отряды.

Одновременно против Руси должен был выступить великий князь литовский Ягайло*. Отец Ягайлы – Ольгерд* много раз ходил на Москву. Безуспешно. Теперь сын надеется с помощью такого могущественного союзника, как Орда, отхватить себе кусок русских земель. Что достанется Ягайле – о том речь впереди. И решать будет он, Мамай. А пока помощь и участие в походе великого князя литовского чрезвычайно важны.

И это не всё. Мамай приготовил князю Дмитрию удар в спину. Испокон веков монгольские ханы вели свои дела, применяя древний испытанный способ: разделяй и властвуй! Часто им удавалось сталкивать лбами правителей и вождей того или иного народа и тем одерживать победы. И сейчас в стане русских князей он нашел человека, готового пролить русскую кровь. Им был великий князь рязанский Олег Иванович*. Издавна рязанские князья соперничали с московскими. Многократно схватывались на поле брани. Теперь наступил решающий час. Честолюбивый Олег рязанский дал согласие идти с Мамаем на Москву. Бить русских русскими же! Худо ли?

Алтанбек почтительно доложил хану о новостях. С тонкой улыбкой закончил:

– Доносят, что великий князь Олег и великий князь Ягайло уже поделили между собой русские земли, решили, кому где править.

Рассмеялся Мамай, как позволял себе смеяться только в присутствии самых близких и преданных вельмож.

– Это они преждевременно! Воистину, когда милосердный Аллах захочет наказать человека, он отнимает у него разум. Будущим, с его милостивого позволения, мы распорядимся сами. Равно как и русскими землями, включая рязанские!

Алтанбек сдержанно, насколько позволяло присутствие владыки, засмеялся тоже. И, желая доставить еще большее удовольствие Мамаю, добавил:

– Доносят, они надеются, что при одном известии о начале вашего похода князь Дмитрий бросит Москву и убежит, спасаясь, в свои далекие северные земли…

Мамай, вопреки ожиданиям приближенного, сделался серьезным.

– Это тоже преждевременно. Русские говорят, и вполне справедливо: не следует делить шкуру неубитого медведя. А князь Дмитрий пока еще жив и потому опасен!

Алтанбек склонился в низком поклоне:

– Мудрость ваша беспредельна! Легкомысленны русские!

Но и эти слова возымели обратное действие. Мамай нахмурился:

– К сожалению, уважаемый Алтанбек, не все.

И тут, к крайней досаде Алтанбека, в шатер, подобострастно кланяясь, вступил Абдул-Керим, льстивый наперсник Мамая, давний соперник Алтанбека.

– Светлый хан, важные вести!

Мамай вопросительно посмотрел на Абдул-Керима.

– Русский перебежчик, – склонился до земли Абдул-Керим. – Просит допустить к вам.

– Допрашивали?

– Твердит: все скажу светлому хану.

Мамай заколебался.

– Оружие было?

– Нож.

– Введи!

Ах как изумились бы Бориска, Василий Тупик и иные люди великого князя Дмитрия Ивановича, кабы были поблизости. Их недолгий гость-знакомец, рыжий рязанец, именем-прозвищем Гришка Хряк, почти на животе вполз в шатер правителя Золотой Орды.

– Говори! – через толмача-переводчика приказал Мамай. – Коротко!

Гришка преданно уставился маленькими заплывшими глазками в лицо Мамаю.

– С подворья улусника твоего и холопа ослушного князя московского Дмитрия прибежал! – единым духом выпалил заранее приготовленные слова.

Теперь без раздражения, с живейшим интересом смотрел на жирного руса владыка Орды.

– Продолжай!

Вздохнул облегченно Гришка Хряк.

– Послан был с товарищем на Москву князем нашим, Олегом Ивановичем рязанским, дабы разведать, что там и как…

Перевел толмач. Гришка помедлил чуть. Вдруг спросит что правитель? Не дождавшись, продолжил поспешно, хитря маленько:

– Товарищ направился обратно в Переяславль, Олегов стольный град. А я – к тебе. Подумал: удостоишь милости.

Под холодным взглядом правителя торопливо выложил:

– Сторожа в твою сторону выехала вчерась из Москвы. Сам князь Дмитрий, как узнал, что ты на него идешь, послал. Велено от тебя близкого человека поймать и привесть. Я тех ребят многих и начальника ихнего знаю в лицо…

– Сколько их?

– Семьдесят девять.

Правитель презрительно усмехнулся, искоса наблюдая за перебежчиком.

– Шутишь глупо! Что могут они против моего войска?

– Против войска, светлый хан, ничего. Да оно им без надобности. А вот ближнего твоего какого скрадут – проще простого…

– По пустяку потревожил!

Мамай сделал вид, будто потерял интерес к перебежчику.

Гришка Хряк испуганно затрясся.

– Я те все про московский великокняжеский двор скажу… Сделаю, что прикажешь…

Ордынский владыка думал.

Отряд в восемьдесят человек – мелочь. Но то, что перебежчик многих знает в лицо, весьма ценно. Одним этим уже надобен.

Есть и другое: представляется случай заслать своего человека к Олегу рязанскому, велеречивому и хитрому.

А пожалуй, есть и третье, в чем сгодится перебежчик. Поп, что шел в позапрошлом году с ядовитыми травами, готовя гибель князю Дмитрию, попался. Быть может, попытаться еще раз? Самое время!

Найдя, что русский достаточно натерпелся страху, правитель милостиво обронил:

– Хорошо. Я подумаю.

И кинул кожаный мешочек с серебряными монетами, один из тех, что всегда держал подле себя, дабы оплачивать наличными услугами нужных людей. Мамай давно считал: в одной руке следует держать кнут, в другой – пряник.

Масленым блином расплылась Гришкина рожа. Пополз к Мамаеву сапогу.

– Светлый хан! Да продлятся годы твои…

Отпустив перебежчика, Мамай приказал безмолвно стоявшим приближенным:

– Передать всем: усилить охрану! Особенно ночью. Русские ведомцы-разведчики вышли на охоту. Это серьезно! Рыжего руса завтра утром – ко мне!

– Будет исполнено, светлый хан!

Пятясь и низко кланяясь, придворные, избегая смотреть друг на друга, покинули шатер.

Глава 4 Крепкие юноши

До Коломны ехали знакомой дорогой. Была Коломна прежде городом рязанским, о котором спорили князья московский и рязанский. Ныне же принадлежала Москве. В Коломне венчался великий князь Дмитрий Иванович с княжной Евдокией.

Ехали вборзе – скоро, нигде подолгу не останавливаясь. Переправились через Оку. Родион Ржевский велел:

– Теперь потише, ребята! Русская земля, да вроде бы чужая. Чего доброго, с людьми Олега Ивановича повстречаемся.

Вооруженный отряд не хворостинка в лесу – приметен издали. В деревнях спрашивали:

– Чьи вы?

Отвечали:

– Княжьи! Чьи ж еще?

– Князя-то какого?

Отшучивались:

– Нашего! Какого ж другого?

А какого – умалчивали.

Мужики в деревнях бороды скребли:

– Ловки больно!

– Мы простые! – откликался Вася Тупик. – Хлебушка подай, а разжуем и сами!

Осторожно закидывали удочку:

– Про Мамая слыхать?

– Сохрани Господь! – испуганно крестились мужики. – Будто нет!

Пестро были одеты Родион с товарищами. При разном оружии. Кому что ладнее и способнее. Кто при сабле или луке. Которые с тем и другим. Все, однако, с ножами: иные с нашими, московской работы, иные с нарядными черкесскими кинжалами. Разве угадаешь, чьи люди, какого князя? Едут мимо, не обижают – и на том спасибо.

– Хмурые мужички… – заметил Бориска. – Опасливые.

– С чего быть другими? – отозвался Вася Тупик. – Обжегшись на молоке, дуют на воду.

– Верно, – согласился Васильев дружок, по шутливому прозвищу Васятка Маленький, росту громадного, силы медвежьей. – Бабка моя из здешних мест. Примется, бывало, сказывать про старину, первую татарщину, у нас, беспечных ребятишек, руки-ноги цепенели со страху. Божьим попущением Рязань из всех русских земель первую разорили татары. Тому теперь, поди, полтора века. А спроси здесь – всякий поведает. Будто сам при том был. Ведь что тогда получилось? – продолжал словоохотливый Васятка, приметив, что вместе с Бориской и Василием Тупиком его слушают и другие. – Подступил к Рязанской земле Чингисханов внук, хан Батыга. Со всем своим неисчислимым воинством. Отправил послов к тогдашнему великому князю рязанскому Юрию Игоревичу. «Отдайте, – говорит, – десятую долю со всего, что имеете: добра, денег, людей, коней». Созвал на совет Юрий Игоревич ближних князей. И решили ответить так: «Когда нас в живых не останется, тогда все будет вашим. А пока – шиш вам вместо добра, лошадей да людей!»

– Прямо так и сказал?! – восхитился Бориска.

– Ну, может, другими словами, а смысл тот же. Получите, мол, коли нас одолеете. А мы, дескать, еще постоим за себя!

– И постояли?

Вздохнул Васятка Маленький.

– Всего пять дней. Уж больно велика была татарская сила. А бились рязанцы с беспримерным мужеством… Мы ведь, ребятишками, любили слушать еще какую историю, – оживился Васятка. – Про Евпатия Коловрата. История такова. Сожгли татары город, добро пограбили, людей всех, старых и малых, перебили. Пошли далее. А на них сзади – опять рязанцы. Перепугались ордынцы: мертвые, говорят, встали, чтобы отомстить за свою землю. Мертвые, понятно, не воюют.

Что оказалось: боярин рязанский, именем Евпатий, прозвищем Коловрат, в пору осады был в отъезде. Вернулся, глядь: родного города нет. Одни головешки дымятся.

Лютым гневом преисполнился Евпатий. Собрал людей, какие где остались, числом тысяча семьсот, – и на Батыгу, который к тому времени дошел аж до суздальских земель. И сколько же татар Евпатиева дружина посекла и порубила! Говорили будто бы Батыевы воеводы, что со многими царями во многих землях на многих бранях бывали, а таких удальцов и резвецов не видали и отцы не рассказывали им. Ибо это люди крылатые, как будто не знающие смерти, – так крепко и мужественно бились: один с тысячей, а два с тьмою. Ни один из них не уехал живым с побоища!

– Горячо стоишь за своих косопузых! – заметил Андрюшка Волосатый язвительно. – Чего же мы по ихней земле норовим проскользнуть, ровно воры-тати? На общего, поди, ворога идем!

Родион Ржевский, от которого редко кто слыхал лишнее слово, обернулся:

– Сам должен разуметь! Ссорятся друг с другом московский и рязанский князья. А простые людишки при чем? И то сказать, туго приходится нынешнему Олегу. Словно промеж молотом и наковальней. По какой бы русской земле ни ладились ударить ордынцы – рязанцы на пути. Им первая шишка. И сколько приняли они лиха – страшно вспомнить!

По-иному после того разговора глядел Бориска на землю, по которой они ехали, на мужиков и баб, что встречались по дороге.

И ранее примечал Бориска: чего не знаешь, представляется чужим, а то и враждебным. А малость вникнешь – глядь, и понятно все, и ближе вроде бы.

Родион лошадей гнал, торопил людей:

– Поспешай, ребята!

– Не к теще на блины собрались! – огрызнулся однажды Андрюшка Волосатый.

– То-то и оно!

Далеко слева осталась старая Рязань и нынешний стольный град Переяславль-Рязанский. Вдоль Дона поехали. Миновали Куликово поле, что лежало за речкой Непрядвой. Редко людям дано знать будущее. Потому обошли вниманием место предстоящей битвы. Обычная чуть заболоченная низина. Эко диво сыскалось! Мало ли таких? Вскорости с правого берега Дона переправились на левый.

Встречные мужики и бабы указывали:

– Там, недалече, окаянные… Идут сюда! Что с нами-то станется?

Уже не спрашивали, чьего князя воины. Видели своих, русских, и глядели на них с надеждой.

Подле заросшего кустарником оврага Родион Ржевский приказал:

– Стой, ребята!

Разведка ордынских сил – дело опасное. Однако для Родионовых молодцов привычное, не впервой. «Языков», вражеских воинов, что могли сообщить нужные сведения, тоже брали. Но одно дело – перехватить случайного ордынского конника и, повязавши, привезти. И совсем другое – выкрасть из Мамаева стана знатного вельможу, коему доступны военные секреты. Как такое совершить, жарко спорили всю дорогу. Начальник сторожи всех слушал. Сам молчал. Должно, был в затруднении.

Предлагали разное. И дневной налет на Мамаеву ставку: одним биться, отвлекая на себя ордынцев, другим – важного человека хватать и скакать с ним прочь. И такой же налет, только ночью. И другое многое удумывали. Всего не перечесть. А Вася Тупик в начале пути сказал:

– Доверь, Родя, «языка» мне. Дай Васятку Маленького в придачу да Бориску. Втроем без шума, глядишь, с Божьей помощью и управимся.

Товарищи подняли Василия Тупика на смех:

– Может, одного Бориску послать? Пущай приведет самого Мамая. Что с его вельможами-то вожжаться?!

На что Вася хладнокровно ответил:

– Всяк с умом… – И, помолчавши, добавил: – Один – сперва, другой – опосля…

Бориска тогда жарко обрадовался. Шутейное ли дело – идти за столь важным «языком»! Но Родион Ржевский, по обыкновению, смолчал. Будто те Васины слова пропустил мимо ушей али почел за пустую похвальбу.

Однако у овражка, распустив своих молодцов, оставил подле себя Васю Тупика, Васятку Маленького, Бориску и еще двоих молодых воинов.

Пояснил:

– Затея, Василий, мудреная. Кто знает, может, и впрямь на тебя будет последняя надёжа. Потому покудова побудь здесь.

Вася, к Борискиному удивлению, кротко согласился с начальником.

– Как знаешь, Родя.

Лошадей расседлывать не стали. Только ослабили подпруги да задали прихваченного с собой овсеца. В трудном пути коням нужна сила.

Вася Тупик, соскочив с коня, потер руку.

– Черт здоровый! – помянул Гришку Хряка. – Изломал всего…

– Мне, Вася, – сказал Родион Ржевский, – шибко подозрительны твои скороспешные дружки. Надо было бы их тогда же прощупать: откуда взялись, чего забыли на великокняжьем дворе? Больно с сердцем вязал тебя рыжий. Похоже, Олега рязанского ребята.

Вася дернул плечом.

– Пустое, Родя. С гудцом пришел – все видели. А навалился по известной причине. Хлебнул крепко. Дурь в башку ударила. Ишь, – опять скривился от боли Вася, – левая рука плетью висит…

– То, Вася, худо, – заметил Родион. – Дело впереди.

Бориска встревать в разговор мужиков остерегся. А как отошел начальник подалее, восхищенно молвил Васе:

– Ловок ты, однако! С веревками-то!

– Тятя покойный, царство ему небесное, учил. Страшной силы был. Телом велик. Я не в него – в маманю. Она маленькая, тоненькая, ровно девочка. Отец меня наставлял: «Хлипкость свою должен превозмочь!» Плакал я по малости лет: не мучай, мол! А он свое: «Человек, коли захочет, с Божьей помощью все может с собой сделать». Так я, спасибо ему, после бил парней выше себя на две головы. Приятели забаву удумали: пустят на меня здоровенного детину и глядят со стороны. Я вроде поддаюсь сначала. Тот, понятно, изгаляется как может. А потом умывается слезами. «Отпусти, – молит, – ради Христа!» Дружкам потеха! С веревками же хитрости мало. Во всю мочь следует напрячься, когда вяжут, а потом расслабиться. Однако рязанец окаянный тоже мастер. Впервой меня так скручивали. И то вишь ослобонился. И тебя, погодь, научу!..

Распоследнее занятие – ждать в бездеятельности. Прислушивались: авось донесется конский топот. Возле края овражка поочередно несли сторожу.

Первые же вести оказались, мало того, не утешительны – тревожны.

Молодой воин Ивашка Белый с товарищами прискакал на взмыленном коне.

– Едва ушли! Петляли по степи, дабы со следа сбить. Худо, Родион Иванович. Трудно подступиться к Орде. Повсюду рыщут сторожевые отряды. Где вельможу – захудалого пастуха мудрено словить!

Долее всех задержался Андрюшка Волосатый. Прибыл с товарищами на пятый день. Огорошил:

– Чудны́е дела, мужики! Ведомо про нас Мамаю!

– Пошто ерунду мелешь? – озлился Родион Ржевский. – Откуда Мамаю про нас знать?!

Андрюха, на что горяч, проглотил обидные слова.

– То-то и штука, Родя. Поймали терпением великим и хитростью ордынского пацана, вроде нашего подпаска. Потрясли самую малость. Он и выдал: велел, мол, хан беречься русской сторожи, коя числом семьдесят девять воинов!

– Быть того не может! – воскликнул Вася.

– Да уж так есть, друг! – ответил Андрюха, отирая с лица пот. – Сами рты шире ворот поразевали!

– Мальчишка где? – спросил Родион.

– Как уходили от ордынцев, пришлось бросить.

– Жаль…

– Все, что знал, сведали.

Пока воины сторожи громогласно изумлялись Мамаевой загадочной осведомленности, их начальник в задумчивости скреб бороду.

– Вот что! – изрек наконец. – Откудова Мамай про нас допытался, мы, хоть головы сломай, сейчас едва ли угадаем. А суть в другом. Скопом теперь ездить – пустое. И силой-нахрапом лезть без толку. Сдается мне, – оборотился он к Васе Тупику, – настал, Вася, твой черед. Бери с собой кого пожелаешь и – с Богом!

Вася, квитаясь с товарищами за насмешки, обернулся к Бориске:

– Слышь, парень, семьдесят с лишком удальцов дело провалили. Придется выручать сердешных! Как думаешь, а?.. – И, уже серьезно, продолжил: – Нам, Родя, мало времени надобно. На второй день не объявимся, считай – пропали. Скачите тогда домой али надумывайте что иное. А возьму с собой двоих: Васятку Маленького и Бориску. Ну, может, Андрюху, коли захочет.

– Как мыслишь… – начал было Родион Ржевский.

Вася Тупик перебил начальника:

– То, Родя, моя забота!

Вечером, едва стало смеркаться, выехали из балки четыре всадника, ведя на поводу запасного коня.

Трудно спрятаться-схорониться в степи. Далеко все видно. На долгие версты* ни единого деревца. Одна надежда – овраги-балки, что глубокими бороздами разрезают землю. Весной в них кипит и пенится талая вода. Летом овраги сухи, покрыты где редкой, а где и густой щетиной кустарника.

Оставив Родиона с товарищами в одной балке, Василий Тупик, когда завиднелись огни ордынского воинства, сыскал другую, схожую, где укрылся с тремя помощниками.

На все Борискины расспросы Вася отшучивался:

– Быстрая вода, сказывают, моря не достигает…

Бориска про себя мечтал: ночью проберутся они в ордынский лагерь, выберут главного Мамаева вельможу, поколют стражу кинжалами – и на быстрых конях обратно. За ними погоня. Он, Бориска, задержит погоню, а то и перебьет. В балке-укрытии Бориска все выложил начальнику.

Вася Тупик без насмешки возразил:

– В ордынский стан ночью дорога заказана.

– Отчего? Если тишком?

– Все одно, учуют собаки. Людей поднимут. Порвут, а то и загрызут насмерть. У ордынцев собаки свирепые.

– Как же тогда?

– Пойдем днем, в открытую.

– Поймают враз!

– Нам того будет и нужно!

– Как так?

– Сейчас увидишь! – И принялся развязывать мешок, притороченный к седлу.

Лунная выдалась ноченька. Хорошо все видать.

Вытянул Бориска шею. Следом за ним Васятка Маленький и Андрюха Волосатый. Любопытно, что за чудо припас Вася Тупик, кое должно было помочь в поимке Мамаева вельможи. Развернул Вася тряпицу, в которой бережно хранил диковинку, – товарищи его онемели, изумленные.

Играют под лунным молочным светом красные сафьяновые* сапожки. Хитроумными узорами изукрашены. Серебряными подковками и гвоздиками поблескивают.

– Ладны ли? – посмеиваясь, спросил Вася.

– Куда уж наряднее!

Андрюшка мягкий сафьян пальцами толстыми, короткими пощупал.

– На свадьбу али иной праздник гожи. В поле-то к чему?

– А вот, други, послушайте-ка, что я надумал еще в Москве…

По окончании Васиного рассказа Васятка Маленький поскреб в затылке.

Андрюха покрутил головой.

– Кабы ты Родиону прежде сказал, он бы твою затею разом отверг.

– Потому и утаил… – ответствовал Вася. – Ну, мужики, утро вечера мудренее. А теперь хоть малость, а надобно отдохнуть.

Более всех был доволен Бориска. Дело предстояло и впрямь хитрое и опасное. И ему, Бориске, выпадала в нем важная доля.

Глава 5 В орде

Тангул наставлял сына Сеида:

– Жизнь слабых и ленивых оставляет в дураках. Гляди в оба. Лови случай. Иной раз как бывает? Едет всадник, видит комок верблюжьего помета. Проезжает, понятно, мимо. Другой – за ним, к комку приглядывается, подбирает его. И что оказывается? В помете – золотой перстень…

– Так не бывает, – возразил Сеид.

– Все бывает. Знаю такой случай.

Тангул умолчал, что с ним тот случай вышел. И первым всадником был он сам.

Отец с сыном объезжали степь поблизости от юрты-шатра своего хозяина Алтанбека. Позади шумело и клокотало многотысячное ордынское войско. Впереди – ровная, как ковер, степь. Лишь кое-где щетинился вдоль оврагов кустарник.

Сеид прищурил зоркие, острые глаза. Показалось ему или в самом деле?

– Люди! – воскликнул. – Смотри, отец, впереди – двое!

Тангул повернул голову туда, куда указывал сын. Верно. Маячили вдали две человеческие фигуры. Одна повыше, другая пониже.

– Молодец! – скрывая огорчение, что сам проглядел людей, похвалил сына. И солгал: – Давно их приметил. Ожидал, когда увидишь ты.

Сеид покосился на отца. Всегда так! Никогда не признается, что хоть в чем-то уступил ему, Сеиду.

Тангул ударил пятками коня. Пустил вскачь. Сеид – за ним. По примеру отца взялся за аркан.

– Эй, стой! – закричал Тангул. – Остановитесь!

Люди, заметив всадников, бросились наутек. Но разве скрыться пешему от конного в степи?.. Свистнули веревки, и оба путника повалились наземь. Можно было и так захватить чужаков. Но Тангулу хотелось показать свою ловкость. Арканом, слава Аллаху, он владел хорошо. Лучше, чем луком. Пастухом приходилось бывать чаще, нежели воином.

Подскакал Тангул к заарканенным людям. Ба! По одежде – русы. Один вовсе молод, другой, с котомкой на спине, постарше.

Вот удача!

Первые пленные русы. И чьи? Воина Тангула! Доброе предзнаменование!

Русы поднялись. Отерли пыль с испуганных лиц.

– Кто? – ткнул плетью Тангул в старшего.

«Кто» – одно из десятка русских слов, которые он знал.

– Здравствуй, господин! – на языке Тангула ответил старший. – Идем к вашему царю Мамаю!

Тангул был озадачен. Быть может, это тайные слуги Мамая из русов, которым он дает «пайцзы» – значки, разрешающие проход через ордынские заставы и стражи? Тогда худо Тангулу. Тогда вместо драгоценного перстня ком верблюжьего помета скрывает ядовитую змею.

– Кто такие? – спросил потише. – Зачем идете? По чьему повелению?

– Мы сами, – торопливо ответил старший. – Я сапожник. Это мой брат. Бежали от князя Дмитрия…

Рус отвел взгляд. Должно быть, смущался объяснить, отчего тесно сделалось на просторных московских землях. Видать, сильно провинился перед князем!

Тангулу какая разница! Двое русов – не Мамаевы лазутчики, пользующиеся его защитой. Вот что главное!

Старший тем временем скинул с плеч холщовый мешок, торопливо развязал его и вытащил пару дорогих, отлично сшитых красных сафьяновых сапог.

– Это милостивому владыке хану Мамаю!

Тангул вырвал сапоги и раскатисто захохотал:

– Мне придутся в самую пору!

С неожиданной твердостью рус замотал головой.

– Нет! Хану. Тебе сошью. Это – хану. Веди к нему!

Тангул рассердился:

– Молчи, собака! – поднял плеть.

– Стой! – закричал рус. – Скажу хану! Я к хану иду! – и уже требовательно: – Проводи!

Тангул опустил плеть. Процедил злобно:

– Заладил: «К хану! К хану»! Удавлю, как паршивого пса!

Но и он сам, и Сеид, и оба руса понимали: сапоги куда как меньшая добыча, чем двое пленных. Нет никакого расчета их терять.

Тангул думал так: рус теперь только и будет талдычить про хана. К Мамаю он едва ли попадет. Ему, Тангулу, тащить с собой в походе двух русских рабов, хоть и искусных ремесленников, затруднительно. Проще и выгоднее продать. Кому? Конечно, Алтанбеку. Деньги получить. Доказать, как ловок он, Тангул, сколь предан своему хозяину!

Тангул, оставляя без внимания протест старшего руса, сунул за пазуху дорогие сапоги. Там видно будет, кому достанутся! Крикнул:

– А ну пошли!

И чтобы дать почувствовать строптивым русам, чья здесь власть, пустил коня рысцой. Оба руса на арканах, спотыкаясь и падая, побежали следом.

– Потише, господин! Потише! – захрипел наконец старший.

– То-то! – удовлетворенно ухмыльнулся Тангул и придержал лошадь.

Гордо восседал на маленькой лохматой лошадке Тангул, ведя на аркане старшего пленного руса, Васю Тупика. Еще более гордо поглядывал вокруг Сеид, на веревке у которого был Бориска. Ордынского люда высыпало из кибиток поглазеть на первых в этом походе пленных русов великое множество. И следом за Тангулом все говорили:

– Доброе предзнаменование послал нам милосердный и всемогущий Аллах!

Кабы знали они, кого ведут Тангул с сыном Сеидом, поди, куда как менее радовались! Но такова жизнь. Часто скрыт от человека до поры подлинный смысл происходящего. Иной рыбак ликует: думает, что подсек благородную рыбу – судака. Глядь – на крючке большущая лягушка. Улов обидный, хотя и безвредный. Тангулова же добыча была для ордынцев опасной. Только кто о том сейчас знал? Улюлюкали и веселились все. Кричали оскорбления. Кидали комья сухой земли и верблюжий помет. Как же! Поход только начался, а русов, словно бессловесных скотов, тянут на веревке, ведут в полон.

Алтанбек пленникам тоже обрадовался. Почин, сделанный его воином Тангулом, – удача. Двое молодых рабов-русов – приятная добыча. И похоже, выходит случай обойти хитрого и коварного соперника Абдул-Керима. Очень впору Алтанбеку эти русы!

– Откуда? Кто есть? – спросил он строго, возлежа на дорогом, вишневого цвета ковре. – Отчего в степи?

Как заранее договорились, Вася Тупик и Бориска пали на колени.

– Бежали от князя Дмитрия.

– Почему?

Крайнюю маету изобразил на лице Вася. Забормотал смятенно:

– Да я… да великий князь…

Алтанбек презрительно усмехнулся:

– Своровал что-нибудь…

Вася три раза стукнул лбом о ковер. Изумленно воззрился на Алтанбека.

– Проницателен ты, господин! – Носом шмыгнул, словно нашкодивший мальчишка. – Попутал сатана…

– Расскажи! – приказал Алтанбек.

Поведал Вася Тупик историю о том, как он, будто бы великокняжеский сапожник, оплошал. С кем не случается! Пропил фряжскому* купцу-гостю только что пошитые для великого князя праздничные сапоги. И о том якобы дознался великий князь и велел бить его, Ваську, смертным боем. А он – кому охота помирать под плетьми? – исхитрился и вместе с младшим братишкой утек. Караульный, спасибо, попался разиня. Сумели обвести вокруг пальца и скрыться.

– Побежали мы в степь и желаем поступить на службу к царю Мамаю или кому ни то из его близких. И припасли хороший посул-подарок – сапоги моей работы, – закончил Вася Тупик.

– Где они? – спросил Алтанбек.

– У воина твоего за пазухой, – ответил Вася.

Алтанбек устремил грозный взор на Тангула. Однако Вася, дабы не нажить в Тангуле злейшего врага, торопливо добавил:

– Отдал ему на сохранение. Чтобы уберечь дорогой подарок.

При сих словах Тангул поспешно достал сапоги и протянул их хозяину.

Поцокал тот языком:

– Отменная работа! – и подозрительно уставился на Василия Тупика.

– Сам шил?

Вася изобразил крайнее изумление:

– Кто ж еще?!

– Эй! – крикнул Алтанбек. – Принесите рваные ичиги*! Да живо!

Догадался Бориска: хочет проверить ордынский вельможа, правда ли, что перед ним сапожник, а не хитрый лазутчик московского князя. Знал также Бориска: от своего деда владеет Вася Тупик сапожным ремеслом. Сшить на великого князя али хана, понятно, затруднился бы, ну а починить старую обувку – для него плевое дело. Вася Тупик укоризненно покачал головой.

– Господин! Что ичиги? Я тебе смастерю сапоги краше тех – будь они прокляты! – великокняжеских…

Однако, когда слуга принес старые, разбитые Алтан-бековы ичиги, Вася достал из холщовой сумки добрый сапожничий инструмент. И, точно тем всю жизнь занимался, принялся сноровисто работать – чинить обувку.

Алтанбек удостоверился, что перед ним человек, владеющий сапожным ремеслом. А вот поверил ли Васиной байке – неведомо.

– Хорошо, – сказал. – Потом кончишь. Поди теперь вон. Как далее – решу. А тебе, Тангул, за русов – лошадь, на которой ездишь!

Обомлел Тангул. Махонькую степную лошаденку, коих у Алтанбека – табуны, за двух пленных? Грабеж среди белого дня! Однако кто спорит-торгуется с хозяином! Склонился смиренно.

– Велика твоя щедрость, господин… – и, поколебавшись, решился, спросил осторожно: – Быть может, дашь в придачу саблю?..

Алтанбек поднял брови:

– А где твоя?

Отлично знал Алтанбек, где Тангулова сабля. Потерял на Боже, стремглав удирая от русов.

Тангул согнулся пополам:

– Прости, господин, глупые слова…

Так перешли от Тангула к Алтанбеку в обмен на маленькую лошадку Вася Тупик и Бориска.

Прощаясь, Вася Тупик наклонился к Алтанбеку, выговорил тихонько:

– Есть у меня для тебя, господин, еще кое-что. Только о том один на один…

Алтанбек опять вскинул брови.

Шепотом закончил Вася:

– Сапоги – тьфу! Для отвода глаз… Меня в Орду послал большой человек…

Вытаращился Алтанбек. Приказал слугам и Тангулу:

– Идите! – Спохватился: – Чтобы рядом были!

Исчезли посторонние.

– Ты бы лучше приказал отойти подалее. Дело тайное. Чужие уши – во вред.

Алтанбек оставил просьбу без ответа.

– Говори!

Вздохнул Вася, словно покорился судьбе.

– Послан человеком, что и впрямь враг великому князю.

Алтанбек насторожился.

– Что за человек? Откуда?

– Из Москвы. А кто – сказывать не велено.

– Чего хочет?

– Встретиться с ханом вашим, Мамаем. А я решил: покудова до хана доберусь – лишусь головы. Это у вас быстро. Вот и надумал открыться тебе…

Бойко запрыгали мысли Алтанбека. Похоже, просится в сети птица покрупнее, чем Абдул-Керимов перебежчик! Обман? Едва ли! Кто ж с обманом полезет в самую звериную пасть. Таких дураков не встречал Алтанбек на своем веку.

– Хорошо, – молвил милостиво. – Пусть придет. Я выслушаю.

Вася покачал головой.

– Невозможно, господин.

– Отчего?

– Узнают его здесь. Донесут Дмитрию. К хану, может, и пошел бы тайком. К тебе, прости меня, раба убогого, – нет.

Нахмурился, более для вида, Алтанбек. Подумал: если правдивы слова руса – а на то похоже, – велика будет его заслуга перед правителем.

Вася поспешил умаслить вельможу:

– Человек, что меня послал, при московском дворе старше, чем ты при ханском. Будет ждать до завтрашнего полудня. И чтобы охраны при тебе – один воин. Он тоже с единым верным слугой, дабы не посвящать в свое дело многих. Не придешь – ускачет восвояси. Таков приказ.

Приметив колебания Алтанбека, Вася заговорил жарко:

– Без подвоха тут. Для твоего спокойствия мне велено оставить в заложниках родного брата… – кивнул на Бориску.

– Хорошо, – после короткого размышления согласился Алтанбек. – Я поеду. Но заложником будешь сам. И берегись, если вздумаешь хитрить!

На то и был расчет. Согласись Алтанбек оставить Бориску, Васина затея пошла бы прахом.

Вася, однако, голову повесил. В затылке поскреб. Бороду почесал. Сделал все, дабы уверился Алтанбек, что предложение его смутило старшего руса.

– Или своя шкура дороже братовой? – усмехнулся тонкими губами Алтанбек.

– Да ить как сказать… Известно, своя рубашка ближе к телу любой иной… – И, решившись будто с трудом, попросил: – Накажи покрепче своим людям, чтобы ждали тебя. Чего доброго, поторопятся…

– Будь спокоен! Мои люди надежны! А сейчас идите!

Поднялся было Вася с ковра, а за стеной приближающийся знакомый бас:

– Ты, милок, прежде напои-накорми, а потом и службу спрашивай. Мерекаешь по-нашему-то?

Обмер Бориска. Вася камнем застыл. Гришка Хряк в Орде! Вот отколь Мамаева осведомленность!

Алтанбек тотчас заметил смятение русских.

– Знаешь? – быстро спросил Васю.

– Очень даже! – в волнении ответил Василий. И – напропалую: – Избави Аллах твой встретиться с рыжим боровом! Повздорили еще на великокняжеском подворье. И мы, и наш хозяин ему ведомы. Господин-то наш уйдет. А нам – крышка! И всему делу – конец!

Миновал Гришка Хряк шатер Алтанбека. Голос его, удаляясь, смешался с другими.

– Ну, почтенный, – молвил Вася, – надобно ладить либо прощаться, коли отпустишь. Жареным, чуешь, запахло…

Умно с самого начала рассчитал Вася Тупик. Была у Алтанбека по первости опаска: может, в капкан заманивают? Но выходило, как думал Алтанбек, все похоже на правду. И прежде русские князья и бояре в своих междоусобицах обращались за помощью к Орде. Поэтому не нашел в появлении двух людей, посланных неким русским значительным лицом, ничего удивительного или странного. Каждый ищет свою выгоду. Каждый бережет свою шкуру. Для своей корысти норовит продать ближнего. Так жил сам Алтанбек, мерил такой меркой и других. Если бы не соперник в ханском шатре, он, вероятно, свел бы русов.

Послушал бы, что они скажут друг о друге. Но сейчас на пути стоял льстивый Абдул-Керим, которого следовало обойти. И всегда осторожный Алтанбек полез в ловушку, поставленную Василием Тупиком, ловким воем-ведомцем великого князя московского…

Тем же вечером захватили в степи Васятка Маленький и Андрюха Волосатый вельможу ордынского Алтанбека и сопровождавшего его охранника. К утру вернулся Вася Тупик, освободившийся от крепких пут, на него наложенных. Поспел до отъезда Родионовой сторожи.

Снялись тотчас и где рысью, а где галопом, от коего более всего страдал Алтанбек, пустились в обратный путь.

Ночью, уже следующей, встретили вторую сторожу, из-за отсутствия вестей от первой посланную великим князем.

Алтанбек жизнью своей весьма дорожил. Поэтому без уверток и пыточных средств выложил, как на духу, все, что знал о Мамаевых силах, планах, союзниках.

И были те сведения для великого князя, воевод его и всего русского войска очень нужными и ценными.

После дневного отдыха Вася Тупик сказал Бориске:

– Теперь, парень, самая пора вернуть должок!

И достал из холщовой сумы знакомые сафьяновые сапожки.

– Целы?! – Бориска не поверил глазам.

– За большим делом и самое малое забывать не след! – молвил назидательно Василий Тупик.

И повел Бориску замысловатыми московскими улицами-переулками к ведомому ему двору.

Глава 6 «Черные люди»

Долго ли Бориска ходил со сторожей в степь? Всего ничего. Общим счетом семь дён. А вернулся – не узнать Москвы! Не умолкают колокола, служат во всех церквях молебны о победе русского оружия.

Народу пришлого – тьма! По зову великого князя Дмитрия Ивановича города русские: Владимир, Ростов, Ярославль, Муром и иные – прислали свои полки и ополчения.

Пройдет немного лет, и человек, по имени Софоний, прозвищем Рязанец, напишет в «Задонщине»*:

«И вот князь великий Дмитрий Иванович и брат его Владимир Андреевич, помолясь Богу и Пречистой Его Матери, укрепив ум свой силой, закалив сердца свои мужеством, преисполнившись ратного духа, урядили свои храбрые полки в Русской земле…

<…>

К славному городу Москве съехались все русские князья и говорят такие слова:

„У Дона стоят татары поганые, Мамай-царь у реки Мечи… хотят реку перейти и отдать жизнь свою во славу нашу…“ И сказал князь великий Дмитрий Иванович: „Брат, князь Владимир Андреевич, пойдем туда, прославим жизнь свою, миру на диво, чтобы старые рассказывали, а молодые помнили! Испытаем храбрецов своих и реку Дон кровью наполним за землю Русскую…“»

Сутолочно, тесно сделалось в одночасье на московских пыльных улицах и площадях. Шум, гам. Иногда голоса своего не слыхать. Мужики перекликаются. Телеги скрипят. Кони ржут. Начальники своих сзывают. Конные пеших теснят, те конных беззлобно, а то и с сердцем бранят. Там бабку придавили – кричит истошно. Столпотворение подлинное!

Среди гомона и толчеи много настоящих воинов, чье ремесло – бой, сражение, чьи руки смолоду приучены к копью и сабле. Их угадаешь сразу. Кто одет в доспехи или кольчугу. Кто в обыденном еще платье, но при оружии. И почитай, все на конях. Вольно али невольно привычные к военному делу.

Мудрено было бы одолеть великому князю Дмитрию Ивановичу и другим князьям ордынские полчища лишь своими дружинами. Поэтому подняли на Мамая тех, кого называли в ту пору «черными людьми». Отчего «черными»? Были они, понятно, лицом и телом не темнее прочих. Но знать и церковные люди были освобождены от множества повинностей. «Обелены», как тогда говорили. Простой же, трудовой люд, горожане-ремесленники, эти повинности несли и налоги-подати платили. Оттого, в отличие от «обеленных», и назывались «черными людьми». Они-то и составили большую часть московской рати и ополчений других городов.

Следуя за Васей Тупиком, добрался Бориска до избы Михи-сапожника, у которого Вася Тупик одолжил дорогие нарядные сапоги. Со двора, из-за плетня, – бабий надрывный плач:

– Кинусь поперек дороги с ребятишками и не пущу!

Мужской голос терпеливо уговаривал:

– Экая бестолковая! Коли по избам примемся отсиживаться, кто нас всех защитит?

А женский голос, сквозь плач, свое:

– Не пущу!

Переглянулись Вася с Бориской. Ступили во двор. Там норовит здоровенный молодой мужик освободиться от бабы, что вцепилась в него обеими руками. Оно б с его силенкой – трудов чуть. Да, видать, опасается сделать больно, причинить вред.

Увидел мужик вошедших, осерчал всерьез:

– Постыдилась бы чужих людей!

– Что мне чужие люди? Али они детишек кормить-поить будут, ежели убьют тебя?

Утирая платком слезы, скрылась баба в избе. Миха-сапожник смущенно пояснил:

– Тихая всегда, а тут будто белены объелась. Кидается, ровно бешеная! Не пущу, говорит, и все тут! Вовсе без разумения баба!

– Бабу твою можно понять, – сказал Вася Тупик. – Легко ли ей мужика и кормильца отпускать, того не ведая, увидит ли когда еще?

– Так ведь надо! – сказал Миха-сапожник. – Силища, сказывают, несметная прет. Одними княжескими полками ее разве остановишь?

– Надо! – согласился Вася. – За чужую спину прятаться грех.

Сапогам обрадовался Миха.

– Они мне выручка. Продам – глядишь, куплю чего из доспехов. Раскрывшись, под вражескую саблю лезть тоже мало радости. А ноне доспехи дороги. Небывальцев, вроде меня, много идет с великим князем. Откуда у сапожника, гончара али плотника шелом* да кольчуга? Воины, что ходят в походы, способно к тому одеты и снаряжены. А мы?

Верные слова говорил Миха. Множество москвичей впервой – их и называли небывальцами: не были, дескать, прежде в сражениях – брались за оружие, дабы идти с полками великого князя Дмитрия Ивановича и городовыми полками и ополчениями встретить золотоордынские войска, ведомые Мамаем на Русь.

Кабы одна Михина жена лила слезы, разрывая на куски мужнино сердце. И боярские жены, и жены воинов бывалых, и жены воевод прославленных убивались, проклиная злую ордынскую силу.

Да что поделаешь! Надо защищать родную землю христианскую, своих близких, детишек и стариков. Надо!

Миха-сапожник позвал в избу:

– Чего стоим, будто крыши над головой нету? Покажу свое оружие – будешь смеяться. Так другое где достать?

В избу Вася идти отказался. Кому охота любоваться чужими слезами, когда утешить и помочь нечем?

– Тащи-ка сюда, – молвил. – На свету разобрать сподручнее, что у тебя там и к чему.

Вынес, после малого отсутствия, Миха щит и копье.

– Гляди!

Вася Тупик и то и другое осмотрел внимательно. Ржав был железный щит. Побывал в боях: остались в нем вмятины, глубокие полосы и даже трещина – следы вражеских сабель. Сколько жизней защитил-спас? Кого не уберег? Разве спросишь? Неказист стал видом. А Вася Тупик похвалил:

– Отменен! Даром, что побит и стар. С умением, славно послужит. Ты его вот так перед собой держи, коли сабля грозит. А ежели копье – этак вот!

Показал, как со щитом обращаться. Копье покрутил. Тоже одобрил.

– Чуток укороти. Голову чем прикроешь?

– Окромя своей шапки, ничего нету… – вздохнул Миха.

– Худо! – нахмурился Вася. – Без руки али ноги человек может жить. Иной раз даже воевать. Такие случаи известны. А вот без головы едва ли кому удавалось обходиться. Бери-ка сапоги да пойдем!

И повел Миху-сапожника путаными московскими улицами-переулками к другому знакомому двору.

Вызвавши хозяина, сказал:

– Привел, Найдён, к тебе хорошего человека.

Найдён, высокий, могучий, широкий в плечах, вздохнул:

– Еще один. Сколько их у тебя?

– Последний! Истинный бог, последний! К тому же принес богатый дар.

Велел Михе:

– Покажь сапоги!

Тот послушно исполнил приказ.

Найден покрутил Михино изделие.

– Добрые! Только к чему сейчас? Вчерась Васятку Маленького приводил. Ему отдал наилучшие доспехи. Почитай, даром. Ноне сапоги эти…

– В них ли суть?

– Во-во!

Шутки да прибаутки. Вышел со двора Миха-сапожник, по пословице, без сапог. Однако в той же тряпице бережно нес железный шлем, хоть и мятый, а крепкий. И старую же, но тоже крепкую броню – бахтерец, что должна была защищать Михины грудь и плечи в предстоящем сражении.

Озабоченно глядел Вася Тупик на Бориску. Вот на кого доспехи еще не придумали: мал еще.

Проводив глазами Миху-сапожника, завел с Найдёном окольный разговор.

– Хороший вы народ, бронники-доспешники. Сберегаете воинам жизнь. А не все вам дано-доступно.

– К примеру?

– Чего проще. Идет с войском такой парень, как Бориска. Взрослые мужики – кто в кольчужной рубашке, на ком бахтерец. Малый же, почитай, в чем мать родила. Рубашка холщовая да сермяжные порты – вся одёжа. Минет ли его ордынская стрела али сабля? И вы, мастера бронники-доспешники, в сем случае – люди пустые, бесполезные!

– Это почему же? – обиделся Найдён. – Дело редкое. Сам не владею. А были мастера. Сработали доспехи, к примеру, на великого князя Дмитрия Ивановича, когда он двенадцатилетним отроком ходил во Владимир походом.

– Живы ли?

– Кто помер, кто жив, да стар.

– Экая жалость… – Вася поскреб курчавую щегольскую бороду. – Столь искусных ноне, поди, нет?

Бориска давно смекнул, куда гнет Вася и чего хочет от Найдёна. И тот понял. Только, видать, тяжеленько браться за новую, а потому трудную работу. Прикидывался, будто темны ему Васины речи.

Пока разговаривали, увидел Бориска румяную, пухлявую девчонку. Чуть моложе его. Все крутилась поблизости. В красном сарафане. Щеки ровно налитые яблоки. Глаза темные. Ресницы длинные, черные. Толстая коса переплетена алой лентой. Залюбовался Бориска такой красотой.

А разговор вроде бы вовсе уперся в тупик.

– Может, и есть, Вася, – сказал Найдён, – еще такие мастера. Я отроду не работал на отроков. Да и место ли мальцам на бранном поле? Там взрослым мужикам смертная тягота. Твоему приятелю, – обернулся к Бориске, – мой совет: сидеть покуда дома. Придет и его черед. Врагов на нашу землю хватает.

Нос повесил при тех словах Бориска.

Но Вася Тупик от задуманного редко отступался. Начал сулить большие деньги.

Найдён свое:

– Времени, Вася, нет. Ко мне пришел мужик – девять душ детей. Он с войском отправляется. Кому доспехи нужнее: ему или мальцу твоему?

Здесь, когда настойчивый Вася Тупик потерял надежду, пришла внезапная помощь.

– Ты бы, папаня, – вступилась Найдёнова дочка, – сработал доспехи, а?

Найдён с Васей Тупиком изумленно обернулись. Отец, сдерживая улыбку, отозвался:

– Ты в чужие дела с коих пор стала встревать, а?

Девчонка отцову улыбку отвергла. Сдвинув брови, серьезно продолжала:

– Он все одно пойдет! Сам видишь! И посекут его татары. Ладно ли будет?

– Эй, пигалица! – сдвинул брови Найдён. – Тебя спрашивают?

– Без спросу могу сказать. Чай, язык даден! – И носом шмыгнула. Того гляди, заревет. – А, папаня? Сработай! Чего тебе стоит? Сумеешь ведь…

Должно, сильно любил свою младшую дочку Найдён, потому что, покрутив головой, сказал:

– Ну и девка!

А Бориска понял, что доспехи у него будут.

– Обещать, мужики, остерегусь… – покосился Найдён на дочку. – А через два дня наведайтесь…

Фыркнула в рукав девчонка, застыдилась своей смелости. Убежала.

– Коли что выйдет, благодарите Марфушку. – Найдён усмехнулся, еще раз покрутил головой: – Ну и девка! Чистая сатана!

Бориска вышел с бронникова двора гордый и смущенный. Боялся, Вася Тупик примется дразнить. Чего доброго, расскажет другим.

Вася, напротив, молвил удовлетворенно:

– Кажись, повезло, парень, как в сказке. А то идти бы тебе против ордынцев в одной рубахе… – Подмигнул: – Дивчина-то ладная, а? Понравилась?

Покраснел Бориска:

– Добрая, должно, очень. И красивая…

Снова окунулись Вася Тупик и Бориска в небывалое московское многолюдье. Молча пробивался Бориска сквозь толчею. Одолевали его трудные вопросы и горькие сомнения. Когда выбрались наконец из толпы, спросил-подумал вслух:

– Неужто вороги надеются подойти к Москве?

– Конечно! – ответствовал Вася. – Слабее стала Орда, чем при первых ханах. Мы окрепли. Однако силы татар безбожных велики. И последнее слово с Ордой – еще впереди. Кто знает, на нас, собравшихся здесь, падет его вымолвить, а может, доведется сказать нашим детям али внукам.

Обуреваемый тайными мыслями и опасениями, продолжал свое Бориска:

– И Москву могут взять и пограбить? При ограде такой? – указал на белоснежные кремлевские стены.

– Крепости ли, парень, защищают град? Люди! Спрашиваешь: могут ли Москву взять и пограбить? Могут! Да не должны. Мы с тобой на то поставлены. Глянь-ка, какие тыщи народу привалили! И сколь среди них тех, кто отроду не держал в руках копья. Разумеют ли, что многим суждено сложить свои кости в грядущем сражении? Вполне! А идут.

Дивилась Москва и самые древние ее жители, столетние старики, могучему людскому наплыву. Впервой случалось такое. И рождало надежду: может, и впрямь одолима жестокосердная, алчная и хищная Орда? Может, побивши на реке Воже мурзу Бегича, удастся остановить и самого Мамая, грозного золотоордынского правителя?

Глава 7 Не ждать!

Великокняжеский двор полон пешими и конными людьми. На свежих конях гонцы спешно скачут со двора. На взмыленных – возвращаются.

Торопит бояр и воевод великий князь московский Дмитрий Иванович. На совете, который собирал часто, молвил:

– Три меча, три топора занесены над нашими землями и жизнями. Один – Мамаев. Другой – Ягайлы, великого князя литовского. Третий – горько сказать – Олега рязанского, в ком течет русская кровь. Каждый из тех мечей опасен. Тяжко давались битвы с литовскими князьями. Трудно – с Олегом. Про Орду что толковать. Ежели три разом обрушатся – пропадем. Поэтому наша возможная победа в быстроте и внезапности. Не ждать, лежа на печи, когда враги соединят силы и двинутся на Русь. Опередить их. Сыскать место, удобное для боя. Первыми ударить по самому главному и опасному врагу – Мамаю с его Ордой. Его разобьем – другие, глядишь, призадумаются.

– А может, прежде по тем, что слабее Мамая? По Ягайле да Олегу? – предложил кто-то.

– Нет, – решительно тряхнул головой князь Дмитрий, – и у них воины крепкие. Токмо растеряем свои силы. Надобно бить прежде Мамая с его полчищами. И одного! Покуда не подоспели Ягайло с Олегом!

Так и решили тогда.

Ныне шли последние сборы.

Еще прежде великий московский князь разослал по русским землям гонцов с грамотами. Просил быть готовыми на войну против царя Мамая с его войском, соединиться в Коломне в Успеньев пост*.

Бориска ждал с волнением, когда приспеет срок отправляться к Найдёну-броннику.

Время, впрочем, использовал с толком. Вася Тупик с иными небывальцами учил его бою. От сабли и копья обороняться, от топора, а также как самому биться-нападать, чтобы сразить врага. Бориска заработал шишек и синяков довольно. Однако и сам зазевавшегося учителя «порадовал» тупым концом копья, спасибо, не в глаз – в лоб.

Назначенным днем, рано утром, Бориска потащил Васю Тупика к Найдёну-броннику. Встретили их как гостей. Найдёнова жена, румяная, толстая и веселая, низко поклонилась:

– Пожалуйста, откушать прежде!

Найдён усмехнулся:

– Погоди, Наталья. Ему кусок поперек горла станет, коли не потешится доспехами.

Зашелестела, позвякивая в руках бронника, кольчужная рубаха.

– Примеряй, парень!

Опытен был глаз у Найдёна. Ладно обняла Бориску сладкой тяжестью кольчуга.

– Новую за два дня разве скуешь? Переделал старую. Со шлемом тоже повозился. Меряй!

И шлем пришелся в самую пору.

– Ну, – сказал Найдён, – теперь берегись, Мамай! Худо тебе придется!

Засмеялись все. И Бориска тоже. И Марфушка.

– Благодари мастера! – велел Вася Тупик.

– Я при чем? – возразил Найдён. – Ее вон! – указал на дочь.

Растерялся Бориска. Что говорить мастеру – понятно. А тут?

– Да ладно! – махнула рукой Марфушка. И отвернулась.

За столом побыли самую малость, более для порядка. Спешили.

Перед уходом заговорил Вася Тупик о цене доспехов. Найдён ответил:

– Подарком будет – на счастье!

Бориске страсть как хотелось перемолвиться словом с румяной черноглазой Марфушкой. Бочком, будто шлем разглядывал, придвинулся поближе. И она к Бориске шагнула. Будто и ей шлем поглядеть любопытно.

Прошептала тихонечко Марфушка:

– Ворочайся живым. Буду ждать!

Ткнулась неловко губами в Борискину щеку, поцеловала. И стрекача – в избу.

Обратно шел Бориска – под собой не чуял ног. Что Вася Тупик говорил – не слышал. Думал: «Обязательно вернусь, Марфушка! Дай только побьем злодеев ордынцев!»

В тот же день Бориске выпало удивительное и памятное знакомство.

Когда он расстался с Васей Тупиком, у коего были свои важные дела, то направился к родному дому, где случался теперь редким гостем: все время ел, пил с людьми Родиона Ржевского, с ними и ночевал. Борискиному пути должно было лежать в стороне от великокняжеского подворья, однако хотелось Бориске покрасоваться перед товарищами и дружками в воинском облачении. Оттого, сделавши изрядный крюк, оказался прежде подле хором московского князя.

Шествовал чинно и с достоинством. Кольчужная рубаха позвякивает. Остроконечный шлем голову тяжелит. Сверстники на Бориску пялятся с завистью. Провожают жадными глазами. Написано в тех глазах: везет людям! Взрослые и те посматривают с любопытством и уважением: зря, дескать, мальца так не оденут. Должно, заслужил!

Кабы одни дружки-приятели были у Бориски на великокняжеском подворье. Хватало и недругов. Особо после ездки в Орду за «языком» с Родионом Ржевским. Более всех злобился Вострец. Одних лет с Бориской. Но роду знатного. Приставлен слугой-отроком к великому князю. Дмитрий Иванович шуткой пригрозил тогда:

– Берегись, Вострец! Лениться будешь – возьму вместо тебя Родионова малого…

Востреца и повстречал Бориска возле Набережного дворца. Рот разинул шкодливый отрок. Того гляди, ворона влетит.

Прошествовал степенно Бориска. Лопни, мол, от зависти – таких доспехов не добудешь!

Однако что за диво – через самое малое время Вострец опять на пути. Поманил Бориску:

– Эй, ты! Подь сюда!

Бориска выказал полное презрение великокняжескому отроку.

А тот вслед:

– Струсил, холоп?!

Бориска разом оказался подле Востреца.

– Повтори! – сжал кулаки.

Сзади ехидный голос:

– Ишь, горячий!

Обернулся Бориска. Трое Вострецовых великовозрастных дружков тычут ножами под ребра.

– Очумели?!

А Вострец:

– Сымай кольчугу! Она тебе ровно свинье седло. Мне в самый раз будет.

Смел был Бориска в драке. Крепок. Однако и расчетлив. Тут сразу смекнул: трое, с Вострецом в придачу, одолеют. Кинулся в сторону. От ножей сберегла кольчужная рубаха. Под каленой сталью зазвенели железные кольца. Но тороваты* были в кулачном деле Вострецовы дружки. Частенько били скопом. Рванулась из-под ног земля. Взмахнув руками, грохнулся Бориска навзничь. Не успел опомниться. Один тяжеленный сапог – в бок. Другой – в лицо. Во рту солоно сделалось от крови. Небо перед глазами кувырком. Тут еще два сапога подоспели. И еще…

Изловчился Бориска. Перевернулся на живот. А Вострецовым дружкам и голова, и спина, и бока тоже годятся. Подняться не дают, злодеи…

«Искалечат, – мелькнула у Бориски тоскливая мысль. – Это уж верное дело!»

Вдруг густой низкий голос:

– Пошто вчетвером одного? В чем вина?

Поднялся Бориска, шатаясь. Рукавом отер с лица кровь. Человек, росту высокого, в плечах широкий, сам светлый, с бородой курчавой, тоже светлой, а одетый в черную монашескую одежду, стоит подле.

– Тебя только тут не хватало! – ощерился Вострец.

В руках все те же ножи отточенные посвечивают.

– За что? – это уж Бориске.

Сплюнул кровь на землю Бориска. Зуб передний потрогал – качается.

– Кольчуга моя понравилась. В том вся вина…

На Бориску парни не глянули. Куда денется? Приступились к человеку в монашеской одежде:

– Кто таков? Откуда взялся? Не ученый еще? Поучим!

Хотел незнакомец, должно, по-мирному. Да увидел ножи.

– Кто таков?! – повторил.

И оторопевшего Востреца с одним из дружков за воротник – хвать! Ровно щенков поднял. Лбами – тресть!

– Иноком Александром зовут.

С сердцем, видать, взъярился.

– Прозвищем – Пересвет*.

И опять, приподнявши, лбами – тресть! Захрипели Вострец с дружком. Ножи пороняли. Двое других попятились.

– Может, еще чем любопытствуете? Отвечу!

– Пусти… – попросил Вострец, едва ворочая языком.

– А может, все-таки еще?

– Пусти!

Человек, назвавшийся иноком Александром Пересветом, отпустил обоих. Устыдил:

– На ворога идти, а они своих бьют-грабят! – Пригрозил: – Глядите! В другорядь горшими слезами умоетесь!

И Бориске:

– Айда, парень!

Подобрал шлем Бориска. Пошел рядом. А светлобородый Александр Пересвет сказал:

– Всякий, вишь, люд бывает. Кому война, кому пожива. Рубаха твоя кольчужная, слов нет, добрая. Да ею одной разве оборонишься? На-ко!

Достал из-за пазухи кистень – ядро с шипами на ремне.

– Случаем достался. Копье али сабля тяжелы. А сие оружие, хоть иной раз слывет разбойничьим, будет тебе впору.

Угадал Пересвет! То была главная Борискина печаль и забота. Силенки, по годам, хватало. И более даже. А все одно – молод был, чтобы управиться с вооружением взрослого воина. Кистень же, коли изловчиться, и впрямь самое верное дело!

– Спаси Бог тебя! – горячо выпалил Бориска, сжимая грозный шар, еще хранящий тепло Пересветова тела.

– Чего уж там! – вдруг озорно подмигнул Пересвет. – За одного битого, слышь, двух небитых дают. Храни тебя Господь! Держись крепче!

И повернул, пошел своей дорогой. Высокий, широкий, ладный.

Провел Бориска по лицу ладошкой – больно. Бока потрогал – тоже болят. Но подумал: истинно говорят, худа без добра не бывает. Через гадину Востреца и его паскудных дружков познакомился с дивным человеком. И оружием обзавелся.

Дома встретили Бориску радостью и суматохой разом. Сестренка Настя бросилась на шею. Дед Кирей прыткими глазами Борискину «красоту», Вострецову работу, приметил сразу.

– Эка тебя! Кто?

– Пустое, дед!

Не хотелось Бориске сейчас говорить про подлого Востреца и его дружков.

Маманя запричитала над синяками-ссадинами.

– До свадьбы заживет! – молвил дед. И изрек проницательно: – Спасибо доспехам, повидаем хороброго мужа!

Дед Кирей – росту малого, костью тонок – в белую полотняную сорочку одет, расшитую у ворота и подола красной шелковой нитью. Один рукав пустой, заткнут под пояс. Нет у деда Кирея правой руки. Потерял в схватке с ордынцами.

И дед Кирей, и отец его, и сыновья – среди коих отец Бориски – были холопами, военными слугами великих князей московских. Ходили с ними против Орды, Литвы. А коли приказано – и против других русских князей. Ноне наступал Борискин черед. Тринадцать лет должно ему исполниться. Много или мало? По тем временам достаточно, чтобы учиться ратному делу не во дворе – в поле. Младшим рындой-оруженосцем. Или при стремени старшего воина. По-мамкиному – быть бы тому попозже. А то и вовсе не бывать. Какой воин? Дитя еще! Но и великий князь Дмитрий Иванович в свой первый поход отправился и вовсе двенадцати лет от роду.

Борискину обнову дед осмотрел со тщанием. Единой своей левой рукой перебрал по колечку. Одобрил:

– Мастер делал! Вложил душу и умение. Сзади чуток послабее. Да ведь казать спину врагу негоже…

Привычными чистотой и покоем тешила родная изба. Пол добела выскоблен. Устлан ветхими, но опрятными половиками. В красном углу – ласковые лики святых на знакомых с детства иконах. Стол под узорчатой скатертью. Лавки голы, без затей. Однако и они старательно вымыты. Стены избы рублены из толстых сосновых бревен. Нагретые жарким августовским солнцем, сочились они янтарными слезами. Испускали острый смоляной дух. Вся стряпня по летнему времени во дворе, под открытым небом. Нет в избе зимнего смраду-копоти! Двери нараспашку. Зажмурь глаза, почудится – забрел в сосновый бор!

Маманя с бабушкой Варварой хлопочут, накрывают на стол. Сестренка Настя крутится подле брата, ластится. Дед Кирей – с Бориской. Все речи будто с ровней.

Разнежился Бориска, глядит на всех теплыми глазами. Давно ли из дому рвался? Теперь, кажись, век бы его не покидал!

Бабушка позвала к столу:

– Пожалуйста, ратники добрые! Когда-то еще свидимся, соберемся вместе…

Вот новость! Стало быть, дед тоже идет против ордынцев?

– И ты, деда? – подивился.

– Разве без него великий князь управится? – заметила ворчливо бабушка. – Первый рубака!

Дед Кирей ответствовал без улыбки:

– Вся московская земля поднялась ноне, а с нею и иные многие. Мне ли, старому воину, на завалинке лузгать семечки?!

– Так ведь… – запнулся Бориска.

– Рука? Да ничего! Пойду с обозом. А там, глядишь, сгожусь и для дела.

Быстро скатился день к вечеру. Последний, что проводил Бориска под родным кровом. Спать Бориска отправился с дедом на сеновал.

Огромное войско, заполнившее Москву, долго не могло угомониться. Гул стоял, почитай, всю ночь. Выплескивались из него крики, конское ржание, остервенелый собачий брех. Ошалели псины от избытка чужих. Сипели сорванными глотками. Полыхали костры, вздымая к черному небу желтые снопы искр.

Дед ворчал:

– Эка с огнем! Далеко ли до беды? Так, глядишь, спалят город…

Спал Бориска беспокойно. Метался, бормотал невнятно. Снилось тревожное. То будто бы Тангулов сын Сеид волочет опять его на аркане. То будто в другой раз схватился с Вострецом и его дружками. А то и вовсе – будто ворвались в самую Москву ордынцы и секут-рубят всех без разбору кривыми саблями. И за Борискиной спиной отчий дом, где укрылись маманя с бабушкой и с сестренкой Настей, с ними же – Марфушка. Бьется Бориска из последних сил Пересветовым кистенем. Одолеть врагов не может. Одного сшибет – на его месте двое новых.

Должно, закричал Бориска вслух, потому что услышал дедов голос. Словно подглядел дед Кирей Борискино смятение. Успокоил:

– Спи, парень, спи. Сказано: ждать не будем. Опередим Орду…

После тех слов затих Бориска и спал до утра крепко. Без сновидений.

Глава 8 Смотр

Плывет над Москвой колокольный звон. Тревожный, печальный. Провожает Москва своих сыновей на великую битву за русские земли. Несметное собралось войско. А сколько воинов назад воротится? И как? Со щитом али на щите?

Поэтому всё здесь есть: и смех, ино надсадный, и шутки, когда веселые, когда и нет, и слезы. Много слез.

Тяжко, горько отправлять мужа, почитай, на верную смерть, оставаться с малыми детишками. Ох как тяжко! А надо. Слово это: «надо» – витает над толпой. Говорят его воины матерям, женам и детишкам. Ведь и впрямь надо! Нет той стены, той спины, за которыми можно было бы укрыться-спрятаться. Нет!

Собственной грудью надобно защитить дорогих сердцу жен, кровных ребятишек, матерей, отцов, дряхлых дедов и прадедов от ненавистного врага.

Ищут утешительные слова воины, коим сами едва верят. И находят!

Опухло от слез лицо Марьи, жены Михи-сапожника. Ребятишки все тут. Кто льнет к отцу, кто цепляется за мамкин подол. А самый махонький – у матери на руках – ясными глазенками хлопает, улыбается. Тем разрывает родительские души пуще всяких слез.

Хватает Марья мужа свободной рукой, безмолвно уж. А он голосом, ломким от сдерживаемой муки, обещает:

– Вернусь, ладушка! Не кручинься, вернусь! – Шутит-ободряет: – Смотри, в каку железу оделся. Любая стрела отскочит, переломится всякая сабля…

Васю Тупика провожают. Васятку Маленького. Бориску. Найденова жена с мужа не сводит угольных глаз. А Марфушка жмется к Бориске, шепчет:

– Береги себя! Гляди, зря под саблю али копье не лезь! Ворочайся живым! Храни тебя Бог!

У Бориски горячо в груди. Распирают его разные чувства и мысли: отвага, желание защитить эту вот девчонку от ордынцев. Мечтает отличиться в сражении и вернуться живым и здоровым. Может, только раненым, чтобы видно было, сколько грозило ему опасностей.

– Ворочусь, Марфушка! – уверяет жарко Бориска, стесняясь передать словами все, чем полна душа. – Ты только жди, не забывай!

Бабка Варвара с матерью тут же. Провожают старого и малого: деда Кирея и Бориску. Мать втихомолку утирает слезы. Бабкины глаза строги и сухи. Словно видит бабка Варвара перед собой и иных близких, кого провожала прежде. Отца, братьев, сыновей. Ушли, точно в воду канули. Всех поглотила проклятая Орда! Теперь вот Бориска. Камнем давит бабку Варвару былое-прошлое. А слез нет. Все выплакала. И ведомо ей: лишь в меру приемлет мужское сердце бабьих слез. Далее – беда!

И, чуть возвысив голос, дабы другие слышали, словно бы поправляя Марфушку, говорит Бориске:

– Мало воротиться живым. Надобно – с честью. Позор-то иногда страшнее смерти. Худо, коли воин лишь о том будет печься, как бы себя сберечь для родных. И не о своих только надлежит думать. Обо всех, чья судьба тебе вверена. Земли русские позади тебя – о том памятуй!

При первых же бабкиных словах потише стало вокруг. А как закончила, одобрительный говорок:

– Истинно речет старая!

И мужики-воины расправили плечи. Голоса их тверже и увереннее:

– Будьте покойны, бабоньки. Остановим, побьем врага!

Высится на кремлевском холме рядом с Успенским* и Архангельским* соборами златоверхий великокняжеский терем. Особо нарядны его Набережные сени*, что выходят-смотрят на реку Москву. Лестница, украшенная резьбой, сбегает вниз. В окошке тех сеней смутно видится женский лик. На него обращены взоры многих. Знают воины, их матери и жены: провожает своего мужа, великого князя Дмитрия Ивановича, его жена, великая княгиня Евдокия Дмитриевна. И у нее есть детишки и опаска за любимого супруга.

Плывет над Москвой колокольный звон. Душу на куски разрывает. Бабка Варвара вскинула строгие брови:

– Ошалели нешто! Прежде смерти хоронят!

И словно услышали ее звонари на московских колокольнях: торжественнее и величавее загудели-заговорили колокола. А потом стал вливаться тонкими ручейками светлый, праздничный перезвон. И вот уже желаемую победу возглашают колокола.

Воины ободрились. Женщины принялись утирать слезы. Ведь не всем погибнуть? Живыми вернутся иные сыновья, мужья и женихи. Каждая про себя думает: авось среди них мой!

Много высоких слов будет сказано о тех памятных днях. Софоний, прозвищем Рязанец, отделенный от нас веками, написал тогда:

«А уже соколы и кречеты и белозерские ястребы рвутся с золотых колодок из каменного города Москвы, обрывают шелковые пути, взвиваясь под синие небеса, звоня золочеными колокольчиками на быстром Дону, хотят ударить на несчетные стаи гусиные и лебединые, – то богатыри и удальцы русские хотят ударить на великие силы поганого царя Мамая».

Тремя потоками, тесными человеческими реками полилось войско. Через трое кремлевских ворот: Фроловские*, Никольские*, Константино-Еленинские. И тремя дорогами из Москвы. Путь Владимира Андреевича серпуховского с полками лежал по дороге Брашевской, вдоль Москвы-реки, мимо монастыря Николы на Угреше*. Болвановской дорогой шли белозерские князья со своими и московскими воинами. Сам же великий князь вел 50-тысячный отряд Серпуховской дорогой через село Котлы и далее, к Коломне.

Клубилась пыль. Ржали кони. Песни запевали воины. Тарахтели по ухабистой дороге телеги длинного обоза. Звенело оружие.

Словно наперекор али в утешение людским тревогам и тяготам, светел и ясен был августовский день. Солнце весело глядело с восточной стороны. Поднявшийся ветерок дул в спины, шевелил-трепал воинские стяги. Играл еловцами – алыми флажками, укрепленными на блестящих, начищенных шлемах.

Родион Ржевский, Василий Тупик, Васятка Маленький, а с ними и Бориска по повелению князя находились среди ближайшей сторожи его, а коли была надобность, скакали как скороспешные гонцы.

На богатырском белом коне ехал Дмитрий Иванович. Корзно – красный великокняжеский плащ – развевается. На голове – алая шапка, отороченная мехом. У пояса – каменьями-самоцветами усыпанная сабля. Подле – бояре и воеводы. Среди них – Бориске полюбившийся Михайло Андреевич Бренк. И знакомец новый, инок Александр Пересвет. Не случайно оказался Пересвет подле великого князя. Послан был в помощь князю самим старцем Сергием, радонежским чудотворцем. С Пересветом – побратим его, инок Родион Ослябя*.

Перед смотром в Коломне ездил в обитель Сергиеву великий князь. Получал благословение у старца на тяжкую битву, молился с ним на святой литургии*. И провидел тогда старец победу русскую: «Победишь, господин, супостатов твоих, как подобает тебе, государь наш. Господь Бог будет тебе помощником и заступником». Обрадовался князь пророчеству старца, «возвеселился сердцем», но никому о том не сказал.

Так и в Коломну вступили. Впереди – великий князь московский Дмитрий Иванович с ближними людьми. За ним – дотоле не виданное огромное русское войско.

Там же в Коломне, на Девичьем поле, после заутрени князь Дмитрий сделал войску смотр. Урядил полки. Расставил по ним воевод.

Вместе с иными отроками скакал Бориска на коне, разнося великокняжеские повеления или приказы Михайлы Андреевича Бренка.

Однажды, находясь подле Бренка, осмелел.

– Гляди-кось! – сказал, глядя снизу вверх на высокого боярина. – Войско-то каково! Поди, теперь-то уж все земли русские тут!

И впрямь, безбрежным людским морем колыхалось поле.

На что Бренк покачал головой:

– Ошибаешься, парень. Не все русские земли собрались. Многие отсутствуют. И наиважнейшие. Не прислал своих воев Великий Новгород. Отчего? Далек он от Орды и разорения избежал. Чужая беда для него ордынские ханы. Разве что деньгами платил Орде. А денег у новгородцев много. Богат Господин Великий Новгород. Очень богат!

Замолчал боярин Михайло Андреевич.

– А иные? – не дожидаясь продолжения бояриновой речи, спросил Бориска.

– У всякого своя причина. Нет, к примеру, воев тверских. Почему? Враждует великий князь тверской Михаил Александрович* с великим князем московским Дмитрием Ивановичем. Боится победы Дмитрия. Коли потерпит наша рать поражение, Михаилу тверскому – радость. Выговорит он тогда в Орде ярлык на великое княжение себе. Как же земли русские? – спросишь. Ништо! О себе прежде печется великий князь тверской. На общие заботы ему плевать. Честолюбив, заносчив Михаил Александрович, а скудоумен! Точно в шорах* ходит. Не видит того великого дела, что вершит князь Дмитрий Иванович. Противится ему, мешает. Тем пособничает вековечному врагу – Орде. Нет среди русских, что выходят ноне навстречу лютому хищнику Мамаю, ни воинов суздальских, ни нижегородских. И иных многих. А надо бы им быть. Ох как надо! Кабы одну Москву защищал князь Дмитрий – всю Русь и всю веру православную! Да не всем то в разумение. Вот беда!

Приметил Бориска: не только озабочен, как многие в сей час, боярин Михайло Андреевич, а будто печален али болен.

– Не захворал ли, часом? – спросил боярина.

Тот на Бориску воззрился изумленно. Смутился Бориска безмерно. Испугался своей храбрости. Пояснил торопливо:

– Дед Кирей, что с обозом едет, знает лечебные травы…

– С чего взял, будто травы мне надобны?

Замялся Бориска.

– Лицом будто темен да желт. И глаза опять же…

– Что глаза?

Пожал плечами Бориска. Он почем знает? Неладные глаза у всегда веселого великокняжеского друга и любимца. Словно бы печать беды какой, али скорби великой, али болезни смертельной, скрытой до поры, виделась в них. Затруднившись объяснить свои смутные мысли, бухнул Бориска то, что менее всего следовало говорить:

– Будто смерть свою чуешь…

Сказал Бориска и, рта еще не закрыв, понял: ох, не надо бы тех слов молвить!

Побелел боярин. Криво усмехнулся:

– Да ты, брат, колдун!

Душа у Бориски ринулась в пятки. Знал, что делают с теми, кого почитают колдунами да ведьмами. Заторопился:

– Что ты! Что ты! Почудилось – занедужил ты. А попотчевать бы травкой…

– Нет, милый, – остановил его боярин Михайло Андреевич, – травка тут без пользы… – И сказал слова чудные, Бориску озадачившие: – Мы с Дмитрием Ивановичем друзья, парень, какие бывают редко. Даром, что он великий князь и я у него на службе. Видать, подходит мой черед…

Боярин свои думы, должно грустные, стряхнул, тронул коня.

– Заговорились мы, милок. А дело вершить надобно.

Опережая Бориску, оглянулся и со странной улыбкой заметил:

– А ты и впрямь вещун*… – И голосом уже другим, повелительным и твердым, приказал: – Поезжай-ка прямиком к великому князю. Скажи: боярин Михайло Андреевич повел на отдых своих людей. У Епишки-огородника стану. Пусть туда посылает, коли случится надобность.

– Исполню, Михайло Андреевич! – откликнулся Бориска с готовностью и облегчением.

Великого князя сыскал легко. Передал, что велено.

– Добро, – хмуро обронил тот.

Должно, не все ладилось, как хотелось. Потому сумрачен и неприступен был великий князь. Тяжело смотрел из-под насупленных густых бровей. Без нужды перебирал поводья, отчего конь недоуменно косил умным глазом и прядал ушами.

Глядя на суровый лик Дмитрия Ивановича, высившегося посередь коломенского Девичьего поля, Бориска вдруг вспомнил поле другое – Кучково. В Москве. И утро то, тридцатого августа прошлого года. Весь люд московский привалил тогда на Кучково поле. Невиданное свершалось. По повелению великого князя рубили мечом голову Ивану Васильевичу Вельяминову – знатного рода, сыну высокого человека, последнего московского тысяцкого* Василия Васильевича Вельяминова. Вина Ивана Васильевича была тяжка. Изменил Москве и великому князю. Сносился с Ордой в пользу князя тверского. Будто бы попа своего подсылал с ядовитыми травами, дабы извести Дмитрия Ивановича. Всё так. Верно, поделом нес свою смертную муку Иван Васильевич Вельяминов. Только впервой в Москве совершалась публичная казнь. И многие жалели тогда Вельяминова. Промеж собой осуждали великого князя, который сам присутствовал на страшном действе. Столь же сумрачный, как нынче. И столь же решительный.

Ноне вполне оценили твердость великого князя. Глядели на него без опаски, с надеждой.

Послышались в стороне шум и перебранка. Князь Дмитрий медленно поворотил голову:

– Почто базар?

– Люди к тебе, Дмитрий Иванович, – доложил воевода Андрей Серкизович.

– Откуда? Кто такие?

– Рязанцы, государь.

Вскинул брови великий князь:

– Рязанцы? Пропусти!

– Кабы греха…

Князь Дмитрий брови свел.

– Слушаю, государь! – поклонился воевода и торопливо поворотил коня.

Разомкнулось кольцо великокняжеского окружения. Увидел Бориска людей, вооруженных разно. И в доспехах добрых, и в сермягах* с топорами.

Старший с коня поспешно соскочил. Шлем скинул. Перед великим князем преклонил колено:

– Здравствуй, Дмитрий Иванович!

– С чем пожаловал? Али от Олега? – оживился взглядом князь.

Покачал русой головой старший рязанец.

– Нет, государь. Мы сами. В мысли своего князя не посвящены. Намерений его не ведаем.

Помолчал великий князь. Вздохнул. Должно, теплилась тайная дума: а вдруг в последнюю минуту переменится Олег Иванович рязанский? Одумается. Уразумеет, где и с кем надлежит ему быть в решающий для Руси час. Нет, стало быть. Своекорыстничает по-прежнему. А людишки-то его, вот они, здесь. Прямее оказались своего князя!

– Добро! – сказал рязанцу. – Встань. Иди с воеводой. Он определит место тебе и твоим людям.

– Спасибо, государь!

– И тебе тоже! – неожиданно улыбнулся князь Дмитрий. – Давно бы пора быть Рязани заодно с Москвой!

Простые воины встретили рязанцев шутками, иногда крепкими, однако с видимой радостью. Противна здравому мужицкому смыслу была вражда между русскими землями, кою сеяли князья. Поэтому принимали всюду прибывших как желанных гостей. Потчевали их чем могли, лучшим. По спинам одобрительно хлопали. Повторяли слова великого князя:

– Давно бы так!

Говорили:

– Известно: вместе споро, а врозь – хоть брось!

– Мало нас… – смущались вниманием рязанцы.

– Лиха беда начало! – утешали их. – И разве вы за своего князя ответчики? Кабы только не ударил в спину ваш Олег-то Иванович!

– Кто ж его знает? – пожимали плечами рязанцы. – Чужая душа потемки, а у нашего князя – черная ночь. Заглядывать боязно!

Всё новые отряды воинов и ополченцев подходили, вняв призыву князя московского. Шли в одиночку, по двое, по трое крестьяне и ремесленные люди. И надобно было каждого определить в полк. Полкам назначить воевод и иных, меньших, начальников.

20 августа русское войско, прошедши смотр, выступило из Коломны.

Великий князь Дмитрий Иванович требовал от воевод сведений о всяком передвижении ордынцев. Поэтому из Коломны была послана новая сторожа: девяносто разведчиков-ведомцев во главе с испытанным Семеном Меликом.

Потекло-покатилось огромное русское войско в сторону закатную, держа по левую руку реку Оку. Достигши устья ее притока Лопасни, простояли там малые дни. Сюда подошли двоюродный брат великого князя, Владимир Андреевич серпуховской, и воевода, окольничий Тимофей Васильевич с пятью тысячами воинов из Москвы.

Великому князю донесли: правитель ордынский заметно приблизился и стал теперь в поле близ Дона.

Августа в двадцать четвертый день русское войско переправилось через Оку, с левого берега на правый. Двинулось навстречу грозному врагу, доселе непобедимой Орде.

Глава 9 «Третий меч»

Стоит на высоком крутом холме город. Обнесен толстыми крепостными стенами, рубленными из дуба. На северной стороне обрыв. Под ним – речка Трубеж, коя версты через две впадает в Оку.

Город этот – столица великого княжества Рязанского Переяславль-Рязанский. Столица новая. Прежняя, древняя Рязань, лежит верстах в пятидесяти, сожженная Батыевым полчищем. Так и не оправилась от разорения, захирела.

Подле добротных великокняжеских хором – конные и пешие. Кони, заседланные, ждут хозяев. Наверху, в думной палате, великий князь Олег Иванович собрал младших князей и бояр своих.

Великий князь московский Дмитрий нарёк князя Олега «третьим мечом», занесенным над ним, Дмитрием, и русскими землями. То ведомо Олегу. Донесли верные люди. Хорошо слажена у великого князя Дмитрия тайная служба. Знает, что делается в Орде, что в Твери. Олеговы люди, что сидят в других княжествах, тоже не лыком шиты. Дмитрий в Москве чихнет – Олегу впору «будь здрав!» говорить ему. Вестимо уже о том. Однако здоровья Дмитрию не желает Олег. Соперники! При одном упоминании имени московского князя лицом меняется князь рязанский.

Вот и сейчас. Помянул боярин Москву – разом насторожился Олег, нахмурился. Однако говорил боярин из старых рязанских, коему Москва, как и Олегу, поперек горла. Ярился боярин, длинной седой бородой тряс, палкой-посохом о пол, нарушая строгий хоромный чин, стучал.

– Москва! Экий пупырь выскочил! Знали мы города русские: Киев, Владимир, Рязань, Тверь, Новгород. Древние города, именитые. А давно ль о Москве-то стали слышать?

– Да уж изрядно… – обронил один из князей, видать потешаясь втихомолку над замшелым, однако ретивым Олеговым советником.

Боярин снова посохом в пол ударил, вытаращился на князя:

– Не Митькин ли лазутчик?!

Оно б посмеяться над боярином, наполовину выжившим из ума, да час не располагал к веселью. Мамай шел на Москву. Олег обещал ему помощь. И сам же Дмитрия о Мамаевом походе, скрытно от бояр, известил. Зачем? Да ведь одному Богу ведомо, чем дело кончится. Ладно, коли Мамай победит. А если Дмитрий? Тут уж спуску ему, Олегу, не ждать! Эх, худо лежит его родная рязанская земля, дорогая и близкая сердцу. Промеж Ордой и другими русскими землями. Более всех хлебнула горя от ордынцев. Ближе всех к ним. Призадумаешься, с кем быть.

И почему Дмитрию и иным московским князьям собирать Русь, а не ему, Олегу?!

Превыше Олегова разумения, что так все сложилось: и местоположение Москвы, и другое многое, что быть ей столицей объединенной Руси, а не его стольному городу – Переяславлю. Поэтому всячески противится князь рязанский усилению Москвы и князей московских. И любая их победа – ему печаль. А поражение – радость, иной раз тайная для других.

«Третий меч»! Слабо учен Дмитрий книжной премудрости. А тут нашел высокое и верное слово. От него, возможно, зависит судьба всех русских земель. А вот ударит ли он, тут у самого Олега сомнение.

Сносился он с великим князем литовским Ягайлой. Тот несет околесицу. Русские земли промеж собой и Олегом, ничтоже сумняшеся*, делит. Легким умом мечтает: прослышит, мол, Дмитрий о Мамаевом походе, сам-де убежит из Москвы в свои дальние северные земли. По правде, извещая Дмитрия о Мамаевом походе, Олег и сие хотел проверить. Чем черт не шутит! А вдруг? Однако первые же вести развеяли зыбкую надежду в прах. Какие там северные земли! После Вожи возомнил, видать, себя Дмитрий вовсе великим полководцем! Стал собирать войско, и главное, успешно.

Вполуха слушает рязанский князь своих советников. Наперед знает, кто и что скажет. Впервой ли? И не первый год он на княжеском рязанском престоле, слава богу – тринадцатый! Ведомо ему, опять же через верных людей, что дома говорит иной князь или боярин. Мало того – говорит! Какие видит сны, и о том известно. Косит глаза на седобородого боярина Федора Глебовича, коий сейчас хает Москву, и лукавая мысль бродит в голове князя Олега.

Приснился старику боярину ноне чудной сон. Рассказал его своей боярыне. Та – доверенной сенной девке поведала. К чему, мол? Девка – своему сердешному дружку. А уж тот… Словом, князь знал ноне же поутру ночной сон боярина. А был он взаправду диковинным.

Сидит будто Федор Глебович в думной палате с иными боярами и ближними людьми. И вдруг сердито обращается к нему Олег Иванович: «Ты что, старый козел, тут делаешь? Тебя кто пустил? А ну вон отседова!» Оторопел Федор Глебович. Открыл было рот, дабы почтительно возразить князю: «Нешто козел я, опамятуйся, государь!» А вместо тех слов вышло: «Ме-е-э!» Руку поднял сотворить крестное знамение против наваждения, глядь, вместо пальцев – козлиное копытце… Закричал что было сил Федор Глебович. И, слава тебе господи, проснулся.

Перекрестившись троекратно и произнося молитву, принял ся опасливо рассматривать руку. Рука как рука. И пальцы на месте. Нету копытца. Позвал, тоже с боязнью – а вдруг козлом заблеет, – свою боярыню, Василису Тимофеевну. И тут, благодарение Создателю, все было по-старому: произнеслись человеческие слова. Рассказал жене омерзительный и загадочный сон. Надо же такому привидеться!

Теперь усмехался про себя князь рязанский мальчишескому искушению. Уставиться бы на боярина Федора Глебовича и спросить грозно: «А ты что, старый козел, тут делаешь? Тебя кто пустил? Пошел отсюда!» Что со старым боярином стряслось бы? Предугадать затруднительно. Чего доброго, помер бы со страху!

Но ничего подобного не говорит, понятно, и говорить не будет Олег Иванович. Так, тешит себя праздной мыслью. Трухляв, как пень, боярин Федор Глебович. И глуп от старости так же. Однако московским пособникам готов перегрызть горло. Ведь есть такие. Здесь же, в думной палате. А за стенами ее – кто сочтет? Тайных более. Боятся его, Олега. Ордынских ханов страшатся. Потому молчат, лукавят. А переменится его, Олегово, али ордынское счастье – кинутся сломя голову к проклятому Митьке.

Хорошо Дмитрию сидеть за лесами в своей Москве. Возвел белокаменную стену заместо сгоревшей деревянной. Отчего бы и нет? Денег хватает у Калитиного внука. Вся их порода, князей московских, такая. Что плохо лежит – тянут сразу к себе. Оплошаешь – силой отымут. Ордынский выход сбирает князь Дмитрий, эва какой великий! Сколь идет царю-хану – ведомо. А сколь оседает в Дмитриевых ларях-подвалах, кому известно? Отсюда стены и храмы белокаменные! Посулы хану, его женам и родичам богаче других. Древнюю Рязань что вспоминать. Нынешний стольный град Переяславль едва отстроишь, глянь – летят ордынцы. То царевич, то мурза какой. Опять красный петух – пожар – мечется над избенками холопьими и его княжескими хоромами. Начинай все сызнова! Легко ли?

Опять краем уха прислушивается князь рязанский к речам своих князей, бояр и иных советников. Лаются, ровно бабы на базаре. Пустое все! Его последнее слово решало всегда. И ноне так будет. А каково оно, его слово? Темно еще и самому князю. По-всегдашнему не хозяин он своей судьбе. Как у Дмитрия московского дела сложатся? Что у Мамая и Ягайлы? Ждет князь Олег своих тайных людей. Известий чает* с нетерпением.

Стукнула легохонько дверь. В думную палату бесшумно, в мягких зеленых сапогах по золотистому бухарскому ковру, входит отрок. Приблизясь к князю, наклоняется к самому его уху:

– Гонец из Коломны…

Вот оно! Олег Иванович отпускает слугу, обращает взор к советникам. Те на князя глядят во все глаза. Скрытен Олег рязанский. Таким уродился, а жизнь доучила. Поэтому молвит бесстрастно:

– Подумайте без меня, братья князья и бояре.

И выходит стремительно, легким своим шагом.

Переглянулись князья и бояре. Иные брови насупили: али холопы, чтобы ждать вот так князя? Иные шеи вытянули: вдруг донесется какое слово. Боярин Федор Глебович голову уронил, захрапел с присвистом. От храпа своего тотчас проснулся. Бороду вперед выставил: я, мол, тут, в бодрствовании и здравом уме, готовый князю дать совет!

Олег Иванович сбежал по лестнице, сопровождаемый отроком. Толкнул одну дверь, другую, третью и очутился в малой каморе, где ждал его только что прибывший гонец.

Кабы был тут Бориска, тотчас опознал бы молодого гудца, что тешил гостей с сивобородым старцем на памятном пире у великого князя московского. На том самом, что прерван был известием о Мамаевом походе.

Гудец низко поклонился великому князю рязанскому.

– Ну, что там? – требовательно спросил князь Олег. – Рассказывай, да потолковее!

Был, видно, в затруднении гонец. Начал осторожно:

– Божьим промыслом огромное войско собрал князь Дмитрий…

Сверкнул князь темными очами.

– Кому служишь?!

– Тебе, Олег Иванович! Кому ж еще?

– Так и говори без уверток!

Обстоятельно докладывал гудец обо всем, что видел и слышал в Коломне. Дело знал. Умел в нужное время быть в надобном месте. Но чем далее слушал Олег Иванович, тем становился сумрачнее. Выходило по всему, Дмитрию московскому удалось собрать доброе войско, исполненное решимости лечь костьми, но побить Мамая.

Отрадно было Олегу, что многие города и княжества уклонились от призыва Дмитрия прислать свои полки. Однако и то, что было у московского князя, являло собой могучую силу. И еще одно горечью ложилось на душу князю Олегу. Верен ему гонец Лешка. Он сам, отец его, деды и прадеды служили рязанским князьям. А не может скрыть радости, повествуя о московском войске. Укорил:

– Ты, Леха, словно поёшь славу Дмитрию-то?!

Смутился гудец:

– Так ить против поганых идет. Против окаянных басурман, что терзают и нашу Рязанскую землю. Да ее ли одну?!

Вот оно опять! Исконный рязанец, а к Москве вражды нет. Холоп, а его, великого князя, без умысла укоряет в себялюбии. Печется, радеет не только о Рязани – обо всех русских землях.

– Верно, Леха. Все мы русские. Да ведь все ли одно, кто будет править Русью? – молвил, стараясь успокоиться, князь. – Иль ты хочешь видеть на рязанском престоле Дмитрия?

– Сохрани Господь! – в испуге отшатнулся Лешка.

Но проницателен Олег Иванович. Видит: не Дмитрия и Москвы боится верный холоп. Опасается его, Олегова, гнева.

Прав был великий князь рязанский. Закроет Лешка-гудец глаза – и колышется перед ним волнами коломенское Девичье поле. И гложет тайная мысль: там бы ему, Лешке, быть, в Дмитриевом войске. Идти бы на злую ордынскую силу. За Русскую землю. Да разве князю скажешь? Он с московским в жестокой вражде. А славно бы было по Мамаю ударить всеми русскими городами, всеми княжествами! Знал Лешка: так думают многие мужики на Рязанской земле. Поди, в других – тоже.

Того более. Сведал, иные рязанцы самовольно примкнули к Дмитрию. Идут с ним против Орды. Доносить ли о том князю? Не выдавать. О том ли речь? Напротив. Подсказать Олегу Ивановичу, куда тянутся его люди. С кем и где хотят быть.

Осторожно, будто ступая по тонкому осеннему льду, заметил Леха:

– В Коломне, в Дмитриевом войске, кажись, и наши есть…

– Сколько? – впился глазами князь. Кулаки сжал. – Кто?

Леха разом на попятную:

– Сказывают, мало. Сам не видал, брехать не буду.

– Ладно, – кивнул Олег Иванович, точно не ведая, о чем рвется молвить Лешкино сердце. – Спасибо за службу! – Хлопнул в ладоши. Вошедшему отроку сказал: – Проводи в людскую. Вели накормить-напоить как надобно!

– Спасибо! – поклонился низко приметно повеселевший Леха.

– Постой! – внезапно вспомнил князь. – А где Хряк? Пошто один пришел?

Замялся гонец.

– Ну?!

– Отстал. Пожалился, будто занемог. Велел идти одному.

Помрачнел Олег Иванович.

– Сказался больным али и впрямь захворал?

Пожал плечами Леха.

– Ладно, иди! – отпустил.

Медленно поднимался в думную палату великий князь. Размышлял. Выгадывал время.

Зашевелились, задвигались Олеговы советники, едва он ступил в думную палату. Остановил движением руки:

– Сидите! Сидите, братья князья и бояре! – И, отвечая на жадные немые взоры, сказал: – Только что получил важное известие. – Помедлил, подчеркивая важность сообщения. – Дмитрий московский делал в Коломне смотр войску. Ноне поутру вышел из города навстречу Мамаю.

– Какой дорогой? – сразу несколько голосов.

Опять чуть помедлил с ответом великий князь.

– Не к нам. Вправо, к Лопасне.

Облегченно вздохнули, загалдели даже малость советники.

Боярин Федор Глебович прошамкал беззубым ртом:

– Стало быть, через два дня Митрий подставит нам спину. Добро! Тогда и вдарим. Ужо воткнем меч промеж самых лопаток. Попался теперича!

Бояринову речь встретили с видимым одобрением. Аж глаза у иных замаслились. Лакомый кус – Москва!

Князь Олег коротко приказал:

– Ноне же исполниться всем. Завтра поутру быть здесь. В готовности полной к походу! – И отпустил тотчас: – Спасибо, братья князья и бояре, за думу и совет.

Сам же в ту ночь мучился бессонницей. Шагал мягко по думной палате взад и вперед. Глядел невидящими глазами на оплывающие свечи перед образами. К окну подходил, за коим мерцало ясными звездами черное августовское небо.

Так-то все и сыпется из рук. Казались куда надежны Алексей и Гришка Хряк. Вернее не сыщешь! А дошло до дела… Один, что попроще да почестнее, косит глаз на Москву. Другой – похитрее и вороватее – не иначе, наладился в Орду. Поживой запахло! Мало кто верит в победу Дмитрия над Мамаем. Правитель Золотой Орды не князек опрометчивый Бегич.

И, подобно двум его тайным людям, Лешке и Гришке Хряку, идет размежевание среди рязанцев: кто делает ставку на Дмитрия московского, кто на Мамая. Ну а с ним, Олегом, кто? Трухлявый боярин Федор?

Горечью наполнилось сердце князя рязанского.

Правду говорил великий князь московский о трех мечах. Умен Дмитрий, как ни крутись.

Крепки еще руки, держащие меч! Остер он, этот меч. Тяжел… Пущенный в битву в нужный час, многое может свершить, переменить многое!

Глава 10 У Дона великого

Коли глядеть из Коломны в южные земли, туда, где за Окой-рекой простирается Дикое Поле, слева в спором дневном переходе окажется стольный град великого князя Олега рязанского – Переяславль.

Великий князь Дмитрий Иванович велел войскам от Коломны взять круто вправо, на запад. Хотел выйти к Дону самым краем рязанских земель, коих вовсе миновать было нельзя. Как бы давая понять Олегу своими действиями: обхожу тебя стороной, избегая вражды. С кем быть – со мной и русскими войсками али с Мамаем и его Ордой – прикинь сам. Воеводам и воинам простым отдал строгий приказ: не трогать ни жителей рязанских, ни добра их, ни живности. Ибо безвинны они в княжеской усобице. «И никто же от тех ратных, идя по Рязанской земле, да не коснется ничему и ничего же да не возьмет у кого!» – таким было повеление.

Начальные люди пересказывали его по-своему:

– Кто хоть на курёнка польстится – голову с плеч!

Иные проворные да шустрые воины и ополченцы роптали:

– По своей земле не ходим столь смирно!

– А тут чья? – спрашивали их.

– Известно, рязанская…

– Иль не русская?

Молчали ловкачи-проворцы. И не оттого, что затруднялись ответом. Многое можно было сказать. Взаимных обид хватало промеж рязанскими и московскими землями. Другое знали: во гневе тяжеленька рука великого князя Дмитрия Ивановича. И воеводы его и начальные люди строги, а когда надо – крутеньки весьма.

Бориска ехал в коннице великокняжеского двора вместе с Васей Тупиком и другими товарищами, крутил головой по сторонам. Того гляди, объявятся места, знакомые по степной стороже.

Великий князь Дмитрий Иванович и лучшие воеводы: Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, Тимофей Волуевич, Андрей Серкизович и иные – беспрестанно посылали бывалых ведомцев-разведчиков, дабы знать всякий час, где находится враг, и выведать его замыслы у пойманных «языков».

По пути опять множество простого люда вливалось в войско. Радовало это великого князя, воевод и простых ратников. Одна беда – вооружены были чем попадя: кто самодельным копьем, кто топором, а кто дубиной. И такие были! Следовало всех приставить к месту, котлу и, по возможности, дать оружие.

Подлинный праздник настал, когда подмогой пришли князья Андрей Ольгердович полоцкий со своими людьми и с брянской силой – Дмитрий Ольгердович.

Шутили русские воины:

– Прежде мы, дураки, друг друга колотили. Теперь Литва за себя принялась. Чудеса, да и только!

Оба князя, и Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, приходились родными братьями тому самому великому князю литовскому Ягайле, что выступал в союзе с Мамаем и грозил справа русскому войску.

Ларчик открывался просто. В обход старших сыновей, среди коих Андрей с Дмитрием, великий князь литовский Ольгерд завещал свой престол младшему сыну, Ягайле. Оттого люто враждовали братья. Поэтому и пришли старшие на службу к великому князю московскому.

Про Ольгердовичей Вася Тупик сказал:

– Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан!

Но это уж так, для красного словца.

Горячи, отважны были литовские князья. Иной раз до безрассудства. И вой, что с ними пришли, – добрая помощь. Вооружены ладно, хорошо обучены, бывали в сражениях.

Сентября четвертого дня в урочище Березай, что лежало в двадцати трех верстах от Дона, двое воинов степной сторожи исхитрились, словили-выкрали сановитого «языка» из людей, близких Мамаю. Большой, жирный, визжал он, ровно боров, коего ведут под нож. Плевался, ровно верблюд. Поначалу сыпал проклятиями и угрозами. Отказался отвечать на вопросы великого князя.

Да пребывали в великокняжеском окружении на разные лады умельцы. И такие были – самым крепким мужам развязывали языки. Отдали им Мамаева вельможу. Отвели те его в сторонку, отбивался он руками-ногами. Норовил укусить даже. А привели обратно кроткого, точно ягненок. Глазами угодливо хлопал. На все расспросы отвечал поспешно, с готовностью. Поминутно косился на тех ловких, сноровистых людей. Словно спрашивал: довольны ли мною, ребятушки? Ладно ли, милые, говорю?

Те холодными глазами подмигивали, поощряли насмешливо:

– Давай-давай! Выкладывай. Ино опять в холодок пойдем…

При сих словах менялся лицом вельможа и принимался говорить еще торопливее, так что великий князь скривился:

– Экий навоз, прости господи! А ведь, поди, братьев наших русских держит за скот. Спроси у него, – велел толмачу, – есть ли рабы у него из русских?

Растерялся жирный вельможа, заморгал испуганно.

Один из сноровистых умельцев князя вскинул брови:

– Память отшибло? Али помочь?

Затряслось сановничье лицо. Полились слезы.

– Тьфу! – плюнул князь Дмитрий. – Глядеть мерзко… – И выругался крепко. – Убрать его!..

Показал скоро вельможа: совсем близко Мамай, но идет медленно – ждет Ягайлу и Олега рязанского.

– Ну, братья, близится наш час! – громко молвил великий князь Дмитрий, обращаясь к князьям и боярам, ко всем воинам русским, обступившим великокняжеский шатер. – И прежде не мешкали, а тут и вовсе – грех. Тяжел Мамай. Однако все легче, чем вкупе с Ягайлой и Олегом!

Вышли к Дону. Давно ли проезжали здесь? Бориска часто говорил наставнику своему, Василию Тупику:

– Вась, глянь! Знакомые приметы!

Расстилалась за Доном перерезанная по краям овражками, объятая речками, поросшая дубравами низина, известная под именем Куликово поле. Из-за сырости полюбили те места птички-невелички, длинноносые кулики. От них полю имя-прозвание.

Стало станом-лагерем русское войско на левом берегу Дона. Проворные шатерные разбили шатры для великого князя, воевод и старших начальников. У воинов простых свой шатер, краше и выше любого царского – синее небо.

Запылали костры. Запахло походным варевом. Кулешом – жидкой кашей с мясом. В коем котле гречневая каша, в коем – пшенная. Как воины по своему вкусу сговорились с кашеварами. Звон стоит над станом. Одни отбивают копья. Другие точат сабли али топоры. Третьи – в который уж раз! – чинят, поправляют доспехи.

В просторном великокняжеском шатре тесно. Кроме князей, воевод, бояр созвал на совет князь Дмитрий Иванович и меньших начальных людей тоже. А с ними и вовсе простых, да бывалых воинов и ведомцев.

Одно дело предстояло решить, но стоило оно иных десяти. Где биться? Вот о чем спросил у своих советников великий князь московский Дмитрий Иванович. Ждать ли Мамая с Ордой здесь, на левом берегу Дона? Или переправляться на правый берег, на поле Куликово, и тем навязывать свое место боя врагу?

Разделились в том. Одни говорили:

– Тут биться. На этом берегу!

И доказывали – почему.

– На поле Куликово надобно идти немедля! – говорили другие. И приводили свои веские причины.

Горячо спорили. До хрипоты. Каждая сторона стояла на своем. Посреди горячего раздора подоспел к шатру на коне, залепленном белой пеной, крепкий великокняжеский степняк Семен Мелик.

– Едва ушел! Ордынцы!

– Близко ли? – спросил великий князь.

– У гусиного брода стоит Мамай. К утру будет на Непрядве!

Поднялся со своего места великий князь. Руку поднял.

– Тихо! – крикнул. – Истекло время дум и споров. Надобно решать!

Могуч, дороден, широк в плечах, с непокрытой головой стоял Дмитрий Иванович, великий князь московский. Алая рубаха расстегнута. Поверх нее накинута легкая дорожная одежка. У пояса большой, в кожаном с серебром чехле, любимый охотничий нож, с коим и на медведя, и в походы ходил всегда. Руки, словно у кузнеца, крепки, широки в ладонях. Не к молоту – к мечу привычны, что иной раз тяжелее молота.

Горяч был час и труден. И люди, что вокруг собрались, были суровы: всякое повидали на свете. Впереди у многих – близкая смерть. В бой шли, на кровавый – не свадебный – пир. И они, эти люди, утихомирились, глядя на молодого, богатырски сложенного князя. И то сказать – собрал войско, невиданное дотоле на Руси. Сделал то, чего не удавалось никому до него прежде.

Вопросил великий князь зычно:

– Для того ли мы сюда пришли, чтобы реку Дон охранять? – И сам же ответил: – Нет! Для того мы здесь, чтобы побить Орду, избавить Русскую землю от плена и разорения. Надобно переходить на тот берег. Тотчас! Поле Куликово для ордынской конницы, что привычна налетать сбоку али сзади, весьма коварно. Для нашего же ближнего русского боя – в самый раз! Согласен ли со мною, брат? – обратился к князю Владимиру Андреевичу серпуховскому.

– Вполне, Дмитрий Иванович! – откликнулся двоюродный брат князя.

Был он на три года моложе Дмитрия, почитал того за старшего, но мнение свое высказывал прямо. Коли согласен – да, а коли нет – так уж нет! Тут Владимир Андреевич даже сердился на Дмитрия: к чему весь спор? Али есть сомнения? Послушать иных осторожных, медлительных бояр – уши вянут! В пору от Мамая и вовсе отступиться!

– А ты, Михайло Дмитриевич? – продолжал великий князь, поворачиваясь на сей раз к прославленному воеводе Боброку-Волынскому.

Десять лет тот отслужил в Москве. Хаживал воевода, приехавший из Волыни, успешно против Олега рязанского, казанских болгар и Литвы. Михайло Дмитриевич был женат на сестре Дмитрия Ивановича, Анне.

– Согласен, княже! – молвил твердо воевода. – То единственный путь к победе!

Сходно ответствовали и другие советники великого князя.

– Добро! – еще более возвысил голос Дмитрий. – Теперь, братья князья и бояре, други мои, люди старшие и молодшие, – за дело! К утру надобно всем войском быть на той стороне!

– Княже! – воскликнул кто-то. – Мыслимо ли?

– Не токмо мыслимо – необходимо. А стало быть, и пустым разговорам – конец! Перейдем Дон и сложим там головы свои за святые церкви, за православную веру и братьев наших христиан!

Великого князя Дмитрия Ивановича его большие и малые люди знали довольно. Внимал всякому. К тому приучен. С девяти лет рос без отца. Опекали советники, а более всех митрополит Алексий. Но коли, выслушав все мнения, решал, то твердо. И после того споры-разговоры пресекал круто.

Та-та-та! – запели трубы.

Повскакали на коней воеводы и иные начальные люди.

– Подымайсь! Подымайсь! – разнеслось многократным эхом над огромным войском. – Снимаемся, ребята!

Молодцы из степных сторож, коим были ведомы сии места, были посланы искать и указывать броды. Плотники, набрав крепких мужиков, принялись наводить через реку мосты. А ведь Дон не какая-нибудь подмосковная речонка Жабёнка, кою кошка перепрыгнет, а петух и так перейдет.

Бориска точно шальной мотался на коне, подаренном великим князем, разнося княжеские повеления. Отроков и юношей при ставке великого князя находилось множество. Бориска среди них. На злобу и зависть Вострецу, отстраненному за провинность.

Глядел Бориска – может, встретится дед Кирей. Куда там! Разве сыщешь в многотысячном войске малого человека?

Всю вторую половину дня, весь вечер и всю ночь переправлялось русское войско. Мосты, наведенные поспешно, трещали и скрипели – того гляди, разъедутся. А ведь кто умел плавать, кто и нет. Поэтому сутолоку, сколь возможно, старались предотвратить начальные люди, что удавалось с трудом. Крик и ругань плясали над рекой.

– Куды прешь, окаянный?! Ослеп? Люди тут! – кричал сердитый голос.

– А я кто? Корова? Али коза?!

В воду падали. Иные «караул» кричали: помогите, мол! Вытаскивали, шутили.

– Или нарочно? – отплевывался донской водицей вытащенный мужик. – Обормот какой-то наехал конем. Чуток бы и затоптал!

А под самое утро, когда стали гаснуть, растворяясь в светлеющем небе звезды, войско, переправившееся на правый берег Дона, увидело, как огнем занялись мосты. Те самые, по коим они только что шли.

– Что за диво? – изумились многие.

Старые воины, усмехаясь, объясняли молодым:

– По приказу великого князя жгут мосты. Дабы помнили вы, удальцы-храбрецы, – коли побежите от вражеских сабель, кормить вам раков в донских омутах…

Скребли в затылке воины-небывальцы:

– Одна-ако!

На переправе уже утром, к великой радости, Бориска повстречал своего спасителя, инока Александра Пересвета. Верхом на могучем коне стоял он в стороне от общей сутолоки. Задумчиво созерцал крутящуюся густым белым туманом реку. Вспенился, кажись, вышел из берегов от беспримерного людского нашествия Дон.

Пересвет Бориске тоже обрадовался. Ликом, только что сумрачным, посветлел.

– А, крестник! Как здравствуется?

– Лучше всех! – улыбаясь, откликнулся Бориска.

– Цел ли мой подарок?

– Тутоньки! – вытащил из-за пазухи кистень Бориска. – Доброе оружие!.. А ты почто один скучаешь?

– Да вот, брат, взираю на сию реку и размышляю о Руси нашей, прошлом ее и будущем.

Морщит Бориска лоб, вспоминает:

– Кажись, из Дона шеломом воду чаял испить Игорь-князь. Да не вышло что-то…

Улыбается Пересвет наивным Борискиным познаниям:

– Али слышал?

– Старик гусляр сказывал-пел о том однажды великому князю. Я поблизости случился. Мало, однако, уразумел.

– На половцев-кочевников, что тревожили Русь до ордынцев, ходил тогда князь новгород-северский Игорь Святославич. С братом Всеволодом трубчевским, прозванным Буй Туром, племянником Святославом рыльским и со своим сыном Владимиром путивльским. Рекут*, тщился* вернуть дедину* свою – земли и город, принадлежавшие его родному деду, Олегу Святославичу черниговскому. Не во все времена, милок, лежала придавленная, как ныне, под Ордой, Русь. Некогда была грозным государством. Простиралась от далеких северных краев до самых теплых морей – Сурожского* и того, что ныне зовется Русским. Там, у этих морей, в одно из коих впадает Дон, находилась Тмутаракань*, Игорева дедина. Оттого и иносказательные его слова: «Хочу свою голову сложить либо испить шеломом Дону».

Внемлет Пересвету, широко раскрывши очи, Бориска. Любопытствует с жадностью:

– Оплошал чем Игорь-то князь?

– Вишь, вылезла тут старая, уже в ту пору злая наша хвороба. Все себе похотел. И чести, и корысти. Пошел на половцев тайком от великого князя киевского. Мол, сами с усами. Управимся! И управились. Токмо не он с половцами, а они с ним.

Вздохнул Пересвет. Помолчал. Продолжил:

– Обширны и богаты наши земли. Люди крепки. А раздоры и вражда губят. Каждый – себе. Заповедь о любви к ближнему забыли. Обо всех мало радеем. И то более на словах. Говорим одно – делаем другое. И привыкли к тому. Будто так и надо. Вот в чем беда!

И другая тоже. Чтобы все было по-княжьему. А кто поперек, того – в дугу. А то и вовсе в сыру землю. С мертвым ослушником, известно, хлопот менее, чем с живым. Лежит себе, в деревянную сорочку одетый, помалкивает! А другим урок! Придержи язык, коли жить хочешь. Сиди смирно. Что велено – исполняй. И умишком своим сирым не возносись. Ино накладно будет! За тебя думают большие люди. В ноженьки им за то поклонись. И работай-трудись на них в поте лица!

Оробел Бориска. Пересвет улыбнулся:

– Выше голову, парень! Глядишь, обойдется. Теперь же первейшее дело – тут я с великим князем Дмитрием заодно – остановить татар безбожных, проклятье и беду нашу. А коли Бог даст, и побить!

Глава 11. Поле Куликово

Словно сказочный великан расправлял плечи. Изготовлялось русское войско к бою. Земля гудела от лошадиных копыт, топота пешей рати. Трубы трубили на разные голоса, созывая воинов под их знамена. Бубны грохотали-бухали. Пели зурны*. Гул стоял тысячеголосый.

Потрясенный, застыл Бориска. Да и он ли один? Во веки веков не было такого войска на Руси!

И будто загодя, нарочно, припасла-сберегла Русская земля то поле Куликово для великого и святого дела. Позади него – Дон и быстрая Непрядва. Справа – речка Дубняк с притоками и оврагами. Слева – речка Смолка, ручейки и речки и овраги тож. Русские полки заполнили поле, и его трудно будет обойти татарской коннице. Рощицы-дубравы русским пешцам не преграда. Коли надо – подмога. А на коне татарском много ли поскачешь по лесу?

В золоченых доспехах стоял Дмитрий Иванович. Подле вернейшие и ближайшие помощники: храбрый князь Владимир Андреевич серпуховской, Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, воевода искусный, расчетливый, князья Всеволожские, Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, боярин Михайло Бренк и иные. Величав и суров был князь. Не токмо его, Дмитрия московского, наступал час – всей Руси!

Над головой Дмитрия развевается черное знамя с золотым ликом Христа Спасителя. Накануне, пав на колени перед тем стягом, как пред иконою, молился князь со своим воинством. Окончив молитву, объехал он все полки, ободряя каждый полк так: «Братья милые, сыны русские, день грозный приближается – в эту ночь бдите и молитесь, мужайтесь и крепитесь. Господь с нами, сильный в битвах!»

Пять полков выставил в поле великий князь. Шестой, засадный, укрыт будет за Смолкой-рекой и Зеленой дубравой, спрятан от врага до самой крайней поры. Велено во главе его стоять князю серпуховскому Владимиру Андреевичу и воеводе Боброку-Волынскому.

Багров лицом стал князь Владимир Андреевич.

– Княже! – У Владимира дрожит голос. – Почто? За какую провинность не пускаешь в бой?

– Бой велик! – Дмитрию тягостен спор с братом на людях об уже решенном. Однако сочувствует Владимиру, разделяет его жажду биться впереди.

– Ну а коли просижу все сражение за кустом?

– Дай-то Бог! – вполне искренне говорит великий князь. И, желая прекратить лишние препирательства, кричит протяжно и громко: – По места-ам!

И коня поворотил, дабы ехать.

Однако стоят стеной перед ним князья и бояре. Великий князь огляделся вопросительно: что, мол, еще?

– Постой, княже! – молвил воевода Боброк-Волынский. – Выслушай старого воина. Мы твое повеление исполняем. Коли надо, спрячемся.

– Вместе надумали?

– Верно. Дабы иметь про запас силу. Сам же норовишь в самое пекло. Разумно ли это? Ты наша голова, наше знамя.

Налился гневом великий князь.

– Как же я скажу: братья, пойдем вперед все до одного, а лицо свое начну скрывать или прятаться позади? Хочу как словами, так и делом перед всеми голову сложить за веру христианскую, чтобы и остальные, видев это, восприяли отвагу!

– Государь, голову сложить за родную землю – честь для воина, – остужая великого князя ровным голосом, продолжал Боброк-Волынский. – Ты же – великий князь. Твоя голова принадлежит всей Руси. Просим тебя: постой в стороне! Побереги себя!

– Не бывать тому!

– Надо, князь! Надо! – чуть возвысил голос старый воевода. – Поступи разумно! Не отрок ведь!

Понимал великий князь: прав Боброк-Волынский.

Правы князья и воеводы. Но претило – ох как было не по нутру! – уступать им.

– Кто ж под моим стягом будет биться?

Бориска, от напряжения раскрывший рот, попался на глаза.

– Он, что ли?

– Зачем он? – вступил вперед конем Михайло Андреевич Бренк. – Я, княже, коли дозволишь!

Словно от боли, скривился великий князь:

– Опомнись! На верную ведь смерть!

– А ты?

Зашумели ближние люди:

– Нельзя тебе, княже! Не можно!

Тяжело соскочил великий князь с любимого своего белого коня. Рослого, под стать хозяину. Потрепал по шее. Конь, кося большим умным глазом, мокрыми губами ткнулся в ладонь Дмитрию Ивановичу.

Бренку, что уже пешим ждал, отдал повод. Молчком всё.

– Доспехи, князь! – сказал воевода Боброк-Волынский.

Снял великий князь свои золоченые доспехи, шлем. Передал Бренку. Хотел было его доспехи взять, но вдруг в круг въехал воин. Это был Найдён.

– Погоди, Дмитрий Иванович. Надень-ка лучше мои.

На немой вопрос князя Найдён пояснил:

– Доспешник я. Надевай. Спасибо скажешь. Крепче бояриновых, поверь!

Ростом и сложением был Найдён ровня великому князю. Наметанным глазом глянул Дмитрий. Верно, крепче, добротнее бронниковы доспехи, нежели Бренковы, хоть видом менее нарядны.

– А ты? – спросил.

– Обойдусь!

Принялся облачаться великий князь в доспехи простого воина. Все облегченно вздохнули. Один воевода Боброк-Волынский настороженно глядел на великого князя. Уж больно легко сдался. Похоже, замыслил что-то новое. И угадал!

Надевши Найдёновы доспехи, сказал великий князь:

– Добро! Не по-моему будет. Но и не по-вашему. Коли надел доспехи простого воина, буду биться простым войном! – Повернулся к боярину Бренку: – Прощай! Более не свидимся!

Крепко обнялись великий князь и боярин.

– С Богом, братья князья и бояре, воины хоробрые!

Наступало, входило в свои права утро сентября месяца восьмого дня одна тысяча триста восьмидесятого года.

Не токмо место, но и день для той битвы выпал особый. Великий, почитаемый на Руси праздник – Рождество Богородицы. Выходя на Куликово поле, вверяли воины свою жизнь Ее покровительству.

Густой туман, что висел над Доном и над Куликовом полем, стал редеть. Клубился и шевелился, точно живой.

Гомон стихал в войске. Голоса начальных людей сделались слышнее. Истекал пятый час после рассвета.

После о том будет красиво написано-сказано: «Знамена золотые шумят, простираются, как облака, тихо трепещут, точно хотят промолвить. Хоругви* богатырей русских, как живые, колышутся. Доспехи русских сынов словно вода, что при ветре колеблется. Шлемы золоченые на головах, как заря утренняя в ясную погоду, светятся. Еловцы шлемов их, как пламя огненное, развеваются».

Однако проще и горше было на Куликовом поле в тот памятный день. Всех ли оберегали железные доспехи и золоченые шлемы?

Вперед выдвинут был сторожевой полк. Вплотную к нему – пешая сермяжная рать. Мужики в лаптях – от сохи, от кожевенного чана али от кузнецкой наковальни. Одеты кто во что горазд. Так же и вооружены.

Найдён с Михой-сапожником тут. Миха – в кольчужной рубахе Найдёновой работы, в шлеме. Высокий червленый* щит в левой руке. В правой – тяжелое копье. За голенищем сапога – нож. Найдён в Брейковых доспехах, со щитом и с мечом. Бояринова челядь было уцепилась за доспехи: к чему, дескать, отдавать мужику? Михайло Андреевич, отходивши плетью одного из слуг, разом тем поправил дело.

Завидовали мужики Найдёну и Михе:

– Справно одеты, ребята! Такие-то железа всем нам – глядишь, и сирот менее осталось бы, и вдов…

Найдён бояриновы доспехи осудил:

– Краса есть, крепости мало.

– А ты мне отдай! – шмыгнул носом маленький мужичок, именем неизвестен, прозвищем Тюня. Все оружие его – топор, коим дрова колол в своем дворе, а защита – овчинная шапка да овчинный же кожушок.

– В бояриновы доспехи таких, как ты, надобно сажать троих! – проворчал Найдён.

– И ладно! – отвечал Тюня. – Разве мы против? И пятеро влезем, давай только…

Пошучивали воины, у коих катился под горку последний час жизни. А что делать? Не плакать же? Утешали друг друга, рассказывали о случаях в сражениях, вроде вовсе гибельных, кончавшихся, однако, благополучно.

Маленький словоохотливый Тюня поведал:

– Сказывают, позапрошлой ночью великий князь Дмитрий Иванович и воевода Боброк пытали судьбу. Исход, стало быть, нонешнего сражения.

– Как так? – спрашивали жадно. Все авось доброе предзнаменование!

– Очень просто. Выехали посередь ночи подалее от стана. Чтобы промеж двух ратей быть: нашей и ордынской. Оборотились в сторону ордынскую, а там стук велик и клич, аки гром гремит, трубы многие гласят. В нашей же стороне – великая тихость.

– И что с того?

– Аль непонятно? – подивился Тюня. – Самая верная примета – к победе!

Хмыкали, сомневаясь:

– Мы спали, они – нет. Вот тебе все волхвование*!

Горячился Тюня:

– И далее было!

– Что же?

– Соскочил старый Боброк с коня. Приник к земле. Долго слушал. Великий князь потерял терпение. Спрашивает: что, мол, там, воевода? Боброк поднял голову от земли: «Подь, государь, сюда. Сам внемли». Так, сказывают, и поступил великий князь.

– Чего ж объявилось?

– На вражеской стороне – вопль, словно девица кричала жалобным голосом. А на нашей женщина плакала…

– К чему бы?

– Истолковал Боброк великому князю: жди, мол, победу, но и наших ратников много поляжет.

– Эх!.. – вздохнул кто-то. – Что мало кто из нас домой воротится, ведомо без гадания. Кабы Бог победу даровал!

Топтались мужички. Одежу поправляли. У кого были доспешные или иные военные облачения – их. У щитов ремешки подтягивали.

– Скорей бы! – сказал Тюня.

– Эва! – скосился Найдён. – Впервой зрю человека, что торопится на тот свет. Чудён ты, товарищ!.. – И себя перебил: – Да уж верно, скорее бы…

Все реже и прозрачнее становился туман. Проглянуло тусклое солнце. Вдруг стихло вовсе русское войско. Стояли воины затаив дыхание. Прислушивались. Нет, не ошиблись!

Нарастал топот приближающейся конницы, худо видимой из-за остатков тумана.

Зачернели конные и пешие фигуры. Всадники сгоряча выскакивали вперед. Осаживали коней, чтобы принять строй.

– Вота! – сказал Найдён Тюне. – А ты горевал. Пожаловали гости! Господи, благослови!

Разом колыхнулось русское войско, словно ветер прошелся. Кто сидел, отдыхаючи после бессонной ночи и тяжкой переправы, встали. Тянули шеи, желая разглядеть Мамаевых воинов.

А их прибывало все более и более. С криком и визгом!..

– На испуг хотят взять, – заметил Найдён. – Пустые хлопоты!

Скоро все впереди, сколь можно было видеть, заполонило ордынское войско.

– Много их, однако! – шмыгнул носом Тюня.

– Да уж, паря, на всех хватит… – сказал Найдён, выставляя щит и поводя плечами – прилаживался к Брейковым доспехам. Проворчал опять: – Все одно как в чужих портах. Тут жмет, там тянет. Ну да ладно, – себя же утешил, – пущай мои послужат великому князю. Может, сберегут от лихого копья али вострой сабли!

Поглядели Найдён с Михой в сторону черно-золотого великокняжеского знамени. Следом за ними – другие.

– Там он! – сказал Тюня. – Сохрани Господь и дай ему здоровья!

Переглянулись Найдён с Михой. Мало кто знал в войске, что под великокняжеским знаменем будет биться Михайло Андреевич Бренк, а сам великий князь стал где-то среди воинов, дабы с ними быть до конца, своим мечом служа Русской земле и вере православной.

Дмитрий Иванович тем временем, окруженный надежными воинами из степных сторож, вглядывался в приближающуюся Мамаеву рать. Щит привычно поправлял, трогал рукоять меча.

Все, что можно было, исполнил. Собрал войско на Руси, и впрямь до того невиданное. Привел к наилучшему месту. Расставил полки согласно своему разумению и советам воеводы Боброка-Волынского. Крепкий засадный полк стоит и будет стоять наготове до нужного часа. С умыслом к горячему князю Владимиру Андреевичу приставил мудрого и сдержанного Боброка. Коли худо придется русской рати, от них придет верная подмога. Слов нет, был соблазн отборный полк бросить сразу в бой. Да опытен стал великий князь московский Дмитрий. Умудрен жизнью, проведенной в походном седле. Знал: надобно иметь в запасе силу.

Москва вспомнилась, кремлевский златоглавый терем. Жена… Кому великая княгиня, ему – родная Дуняша. И сыновья – Василий и Юрий… Как там Миша Бренк? Вот уж кому лихо придется! Пожалел, что уступил воеводе.

Гордо реяло черное с золотым ликом Спасителя великокняжеское знамя.

Всей жизни великому князю московскому покудова было двадцать девять лет, а тридцать исполнится, коли все ладно будет, через месяц с двумя днями. Молод еще!

А позади победы примечательные, важные. В борьбе за великое княжение, за укрепление единства Руси преодолел сопротивление князей – суздальско-нижегородского, тверского и рязанского. Дважды его войска отразили нападение на Москву великого князя литовского Ольгерда. Пять лет назад принудил великого князя тверского, Михаила Александровича, признать его, Дмитрия, старшинство. Позади успешный поход в Волжско-Камскую Болгарию. Два года минуло после победы под Скорнищевом* над ратью Олега рязанского и столько же – после победы над Мамаевым мурзой Бегичем.

И вот теперь Божьей милостью собрано беспримерное войско. Смелый бросок навстречу ордынским полчищам. Поле Куликово, на которое пришел он великим князем, с грозной силой. А теперь стал вместе с простыми воинами – воином же.

Эй вы, братья-князья, тягавшиеся за великое княжение! Стали бы рядом! Как было бы славно!

Но полно вспоминать о прошлом. И тужить о невозможности желанного не время.

Перебирал крепкими ногами конь.

Тучнело ордынцами Куликово поле.

Глава 12 На красном холме

Белоснежный тонконогий арабский скакун легко вынес правителя Золотой Орды на холм, господствующий с юга над Куликовым полем.

– Здесь! – коротко приказал Мамай.

И проворные слуги в мгновение ока возвели светлозолотистый просторный шатер.

Мамай, царевичи, мурзы и вельможи, стоявшие поодаль, принялись внимательно изучать местность. Кто в шелковых, кто в войлочных юртах, но все родились и выросли в степи. Поняли поэтому сразу: московский князь их опередил-обставил. Навязывает свое место боя. Ему удобное, им нет.

Мурзы и вельможи перевели взгляды на правителя.

Мамай колебался.

Если бы не стая этих шакалов и лисиц, что ждала его решения, он, пожалуй, трижды подумал бы, прежде чем принимать здесь бой. Но он столь долго медлил в Донских степях, ожидая союзников, оказавшихся на поверку вероломными, что теперь его осторожность все приняли бы за трусость.

И он держался так, словно все идет по его собственному, а не Дмитриеву замыслу. Как всегда, властно отдавал приказы. А сам думал: упустили из-за своей алчности ордынские ханы московских князей. Радовались: привозят большую дань, дорогие посулы. Богаче, нежели другие русские князья. И вот дожили! Постыдное поражение Бегича. Огромная русская армия. Это поле, не им, Мамаем, выбранное – Дмитрием.

Что ж, дело, слава милосердному Аллаху, поправимое! Войско, которое привел он, больше московского числом. Про умение что толковать. У Мамая – воины. Свои и наемные. Последним плачено золотом. Знают и те и другие: главная награда за поход – впереди, покоится в сокровищнице московских князей, в церковных подвалах и алтарях, в сундуках бояр и богатых купцов-гостей.

Все это обещано воинам. Кроме того, ждут их толпы русских пленников и полонянок. Это тоже разжигает азарт и своих, и наемников. Как львы будут рваться они к русскому золоту! А что у Дмитрия? Половина войска – лапотники-мужики. В жизни не держали ни сабли, ни копья!

Жаль, Дмитрием выбрано поле боя. Но сил хватит для того, чтобы этот досадный промах не сказался на исходе сражения. А все Ягайло с Олегом!

Мамай обернулся. Почтительно приблизился один из вельмож.

Вельможа знал, какие известия и от кого ожидал правитель. Понимая, что сейчас он добрый вестник, смело доложил:

– Гонец от великого князя литовского!

– Где? Позови!

– Я здесь, милостивый хан!

Вельможа чуть схитрил. Это был не посланец Ягайлы, как сначала подумал Мамай. Вернулся гонец, посланный им самим к великому князю литовскому. Но Мамай мысленно одобрил вельможу. Он свой. Всем обязан Мамаю. Предан, как собака хозяину, из рук которого получает корм. И захотел придать вести и вестнику большее значение в глазах высокородных царевичей и высокомерных мурз, тайных завистников и недругов правителя.

– Говори! – приказал Мамай.

Речь гонца была пышна и витиевата. Но Мамай терпеливо слушал.

Конница и генуэзская пехота* выходили в поле. Гонец заполнял тягостное ожидание перед боем.

– Великий князь литовский Ягайло свидетельствует свое почтение и преданность великому царю, повелителю многих народов и стран.

И все в таком роде…

Мамай ждал, когда гонец дойдет до главного: где сейчас Ягайло, сколько с ним воинов, когда будет здесь?

Но из длинной речи гонца было ясно только одно: войско Ягайлы пока в пути.

– Как далеко оно? – осторожно, спиной, затылком чувствуя взгляды царевичей и мурз, спросил Мамай.

– Менее дня пути! – с готовностью ответил гонец.

Мамай был раздосадован. И он, и все остальные понимали: великий князь литовский хитрил. Будет победа – он тут. Если же… Мамай оборвал эту мысль. Милосердный Аллах не допустит поражения своего воинства. Но хорош Ягайло! Впрочем, правитель давно убедился: верить можно только самому себе. И полагаться следует тоже только на самого себя. Любой другой может предать. Из-за страха, зависти, корысти – мало ли причин! Да и может ли быть иначе? Разве сам он не смотрит на других как на средство достижения своих целей? Человек человеку – волк. Это изречение пришло из древности. Он, Мамай, с ним вполне согласен.

У подножия холма лавиной, блещущей клинками сабель и остриями копий, продолжает стремительно мчаться конница.

Прекрасно! Злы и горячи воины. Великий Чингисхан поучал: на охоту следует выезжать с голодными собаками. Его воины давно жаждут хорошей добычи. Ободрались и обносились, что и говорить! Стали коситься на богатые шатры. Только золото и богатства врагов должны приковывать взгляды воинов. Зариться на добро, накопленное своими князьями, разве годится? К чему это может привести?

Царевич Бадык-оглан, тронув коня, приблизился к правителю.

– Местность, что лежит перед нами, вызывает у меня сомнение. Овраги, рощи, реки и ручьи стеснят действия нашей славной конницы. Благоразумно ли принимать здесь бой?

«Принимать»! – отметил про себя Мамай. Не давать бой – принимать! Все, конечно, понимают уязвимость позиции. Ну что же! Он им докажет, что великий полководец способен сражаться и одерживать победы всегда, при любых обстоятельствах.

Помедлив, Мамай сказал:

– Родным дядей этого мальчишки, князя Дмитрия, был московский великий князь Симеон, сын Калиты. У русских он получил прозвище Гордый. Этот гордый князь пять раз приезжал в Орду. На поклон! Униженно выпрашивал для себя и своего рода ханские милости. Так вот, Дмитрий приползет ко мне на коленях! Будет валяться в пыли у моих ног! Лизать сапоги, вымаливая пощаду!..

Голос повелителя делался все надсаднее. Его душила злоба. Усилием воли Мамай овладел собой. Закончил ровным голосом:

– А я посмотрю тогда: оставлять ли его князем или послать убирать верблюжий навоз!

– Он стал слишком силен!

– Силен – да. Но для кого – слишком? Советую помнить, благородный Бадык-оглан, я не Бегич!

Правитель Орды и впрямь был совершенно уверен в исходе похода. Уже давно, вероятно со времен первых прославленных ханов, Орда не выставляла столь грозного войска и против русов, и против всех других завоеванных народов.

Невозможно превзойти великого Чингисхана, подобно тому, как луне – затмить солнце. Но этот поход русские запомнят столь же прочно, сколь поход Чингисханова внука Бату-хана.

Мамай говорил нарочито громко. Дабы слышали все и разнесли потом его слова, сказанные на поле боя, по всему свету. Известно: у славы победителя вырастают крылья.

Гудела, стонала Русская земля под копытами ордынской конницы. Кажется, конца и края ей нет! С удовлетворением наблюдал Мамай движение своего войска. Два долгих года готовился к этому дню. После поражения Бегича на Боже он в ярости совершил несколько кровопролитных набегов на русские окраины. Но быстро понял: пустая трата времени и сил. Запасся терпением. Стал готовиться к большому – нет, великому! – походу на выходящую из повиновения Москву.

Поравнявшись с холмом, многие воины потрясали копьями, махали саблями, приветствуя правителя. Они скалили в улыбке зубы. Кричали что-то лихое – слова тонули в общем гуле.

– Посмотрите на этих воинов! – Правитель поднял руку, указывая на стремительный поток конницы. – Враги называют их псами, вскормленными человеческим мясом. Прекрасно! Овца хороша в котле. Воину предосудительно быть овцой!

Мамай видел: вместе с Бадык-огланом его слушает вся знать Орды, собравшаяся у шатра. И он снова говорил, рассчитывая на то, что его слова будут разнесены далее, дойдут до ушей иных правителей. Слишком долго оставался он в тени. Слишком часто на людях распускал крылья какой-нибудь ничтожный чингисид, которого он, Мамай, сам посадил на ордынский трон. А он, вершитель судеб, вынужден был внешне довольствоваться скромной ролью приближенного. Теперь, особенно после победы над Дмитрием, все пойдет по-иному. Он соберет в единый кулак расползающиеся ордынские владения. Станет единоличным правителем и главой всего, как говорили в старину, народа, живущего за войлочными стенами, а также правителем многих чужеземных городов, народов, стран!

Так или примерно так думал Мамай, бывший темник Золотой Орды, вопреки установившимся правилам целившийся занять высокий ханский престол.

Улучив минуту, подошел вельможа:

– Есть новость!

Живо обернулся Мамай. Ягайло? Олег рязанский?

– Наши люди доносят: переправив свое войско через Дон, князь Дмитрий приказал сжечь мосты, уничтожить переправы, испортить, насколько возможно, броды…

Мамай был снова раздосадован. Во-первых, опять нет вестей о союзниках, которых он втайне все-таки ждал. Во-вторых, об этом едва ли следовало докладывать при всех. Враг, который боится, что его воины могут разбежаться, – слабый враг. Велика ли честь одержать победу над таким противником?

– Прекрасно! – сказал Мамай, скрывая досаду. – Князь Дмитрий сам приготовил своему войску мешок. Аллах всемогущий и милосердный поможет нам достойно воспользоваться этим!

У подножия Красного холма появилась группа всадников. По ярким одеждам хан узнал командира генуэзских воинов. Галопом они гнали коней вверх, к шатру. Мамая охватило беспокойство. В чем дело? Что могло случиться? Почему начальники иноземцев покинули поле предстоящего боя и прискакали в ханскую ставку? С добрыми вестями так не ездят!

Все, кто находился подле ставки правителя, повернулись в сторону приближающихся всадников, пытаясь угадать, что за причина могла погнать их сюда в столь ответственный час.

Командир генуэзцев – огромный, с черными усами и волосами – чуть не налетел на Мамая конем.

– Господин, времени нет! Буду краток. Мои воины говорят, что противник много сильнее, чем они ожидали. Они требуют увеличить плату, иначе…

Узкие глаза Мамая сузились еще более. Четче обозначились выступающие скулы. Мамай стиснул зубы, стараясь подавить охватившие его гнев и ярость. Приказать бы сварить живьем этого волосатого буйвола вместе со всем его высокомерным стадом! Содрать кожу так, чтобы сдохли от боли! Такой базар на поле боя! Позор!

Но Мамай сдержал себя. Милостиво улыбнулся:

– Передайте своим доблестным воинам, – правитель избежал насмешки даже в этих словах, – я втрое увеличиваю жалованье. Надеюсь, это их удовлетворит?

– Вполне! – просиял генуэзец. – По правде, на такую щедрость они едва ли рассчитывали! Но это ваше слово, хан?

– Разумеется!

Столь же поспешно генуэзцы скатились с холма, вздымая клубы пыли.

Царевичи и мурзы прятали ухмылки. Мамай понимал, что должен выразить вслух свое отношение к происшедшему. Он слегка развел руками.

– Аллах всемогущий и милосердный! И этих свиней, этих вонючих животных я вынужден держать в своем войске! – Мамай сделал многозначительную паузу. И закончил угрожающе: – Но лишь до поры!

Царевич Бадык-оглан рассмеялся, блеснув сахарными зубами.

– Эти неверные поразительны! На краю могилы просят надбавки к жалованью!

Мамай на этот раз был вполне согласен с царевичем. Но упоминание о могиле его покоробило. Он сказал торжественно:

– Давайте же, правоверные мусульмане, испросим у нашего небесного покровителя победу над неверными!

Все спешились. Засуетились слуги, расстилая молитвенные коврики. Мамай, царевичи, мурзы, вельможи и слуги опустились на колени и принялись, совершая необходимый ритуал, молиться.

Первым, как и следовало, поднялся Мамай. Оглядел поле, где вот-вот должно было начаться сражение, столь важное для него.

Море голов, ощетинившееся копьями, колыхалось у подножия холма. Вдали он увидел четкую границу, пролегшую между его войском и воинами московского князя. Ему показалось, что среди множества стягов и знамен он видит черное с золотым ликом знамя великого князя Дмитрия.

– Передайте воинам, – сказал громко, – за голову московского князя, живого или мертвого, – щедрая награда!

Большое расстояние приятно искажало представление о силах противника.

Отсюда, с Красного холма, собственное войско, стоявшее поблизости, представлялось поистине огромным. Каким, впрочем, оно и было на самом деле. А Дмитриевы воины, находящиеся в нескольких верстах впереди, выглядели куда как менее внушительно.

Мамай высоко вскинул голову и простер руку в сторону Куликова поля:

– Во славу Аллаха всемогущего и милосердного – вперед!

Царевичи, мурзы, вельможи склонили голову в знак повиновения. И, развернув коней, ринулись вниз, к войску. Начинать сражение.

Но такому, видимо, всемогущий Аллах судил быть дню, что повелителю Золотой Орды, его величию, выпадали сегодня испытания. Едва он успел опустить грозно выброшенную руку, как на холм стал торопливо взбираться всадник в расстегнутой рубахе, без шапки, красный от возбуждения.

Мамай грозно свел брови и сжал кулаки, распаляясь лютым гневом. Этого еще недоставало! Рязанский перебежчик, оказавшийся совершенно бесполезным, своим неуместным появлением поганил святую минуту. Выяснилось: в Москву ему заказана дорога – знают как облупленного. Тож с Рязанью. Великий князь Олег умен и хитер. Проведал, где успел побывать его гонец.

Превозмогши бешеное желание собственноручно снести голову настырному русу, правитель Орды был щедро вознагражден.

Без положенных приветствий и приличествующего почтения выкрикнул, задыхаясь, Гришка Хряк:

– Светлый хан! Не гляди на черное знамя. Нет там князя Дмитрия!

Редко кому случалось удивлять испытанного жизнью повелителя Орды, но тут он изумленно рявкнул:

– Врешь, собака!

– Истинный Бог! – перекрестился Гришка, совершая кощунство, пропущенное Мамаем, ибо для него истинным богом был Аллах. – Под знаменем великого князя – его любимец, боярин Михайло Андреевич Бренк. На нем великокняжеские доспехи, и конь великого князя под ним…

– Где же Дмитрий?

– Сказывают, хочет биться среди простых воинов!

– Вот оно что! Хорошо служишь! – похвалил хан. – Бери людей, ищи! Ты мне нравишься!

С полусотней отборных воинов скатился Гришка Хряк с Красного холма. Знатная охота предстояла: на самого великого князя московского Дмитрия!

Стремительно возносилась звезда бывшего рязанского мясника Григория Хряка! Высоко!

А Мамай удовлетворенно думал: доколе есть рознь и вражда промеж русских – быть им под его властью, под властью его сыновей, внуков и правнуков…

Глава 13 За землю Русскую!

Шестой час после восхода солнца. Поднялось оно над Куликовым полем по-осеннему холодное, однако приветливое и ласковое на высоком родном небе.

Жить бы да жить под таким небом! Горя не ведать, а лишь повседневные заботы… Ино тяжелые, да и сладкие: корову подоить, сена накосить, курей покормить, лошадке протянуть лакомое. Если в городе – справить какое городское дело. Мало ли их!

Так нет.

Нет мира-покоя Русской земле.

Ордынцы. В который бессчетный раз!

Вон куда протянули лапу! И далее бы. Да опередил великий князь Дмитрий Иванович московский со своей ратью.

Небо ясное, словно умытое давешним туманом. А на земле две черные тучи, два войска друг против друга. Из небесной тучи – дождь, водица. Здесь же быть другому дождю – кровавому.

Десять – тринадцать верст вдоль и, верно, столько же поперек – каждое войско. С одного края на другой – конем скакать!

Изготовились русские полки. Давайте, гости дорогие! Незваные-нежеланные, чтобы вам со счастьем проститься на веки веков!

Вопят ордынцы. Свистят на разные лады. Улюлюкают. Ломаным русским языком выкрикивают площадную брань.

– Эва, поганые, расходились! – ворчал Найдён. Ноги широко расставлены, щит – вперед, меч зажат в правой руке.

Плюнул аж Тюня.

– Ишь как сквернословят!

А тут новое диво.

Из ордынского ряда выскакал воин, росту и мощи огромных. Должно, на то был назначен загодя. Конь под ним – под стать. Что Тюня – Найдён с Михой пораскрывали рты. У воина в руках копье – дерево срубленное. И тем копьем поигрывает, словно легкой палочкой. Рот ощерен, свирепо по-своему кричит.

– Эва, идолище-то! – изумился Тюня. – А орет что?

– Это, Тюня, – сказал Найдён, – он тебя зовет-приглашает на бой.

Обиделся хлипкий, малорослый Тюня:

– Все ли, как ты, родились на свет бугаями? Каким быть, от Бога человеку дано. Грех насмехаться! Чем зубы скалить, вызвался бы сам!

– И вызвался, будь конным… – сказал Найдён. – Да и пешим заткну глотку-то!

Шагнул вперед.

– Брось! Погоди, – остановил Миха. – Найдешь себе по плечу. Эва, их сколько! А на этого сыщется свой охотник.

И точно. Едва проговорил Миха, из ряда русских выехал воин. Страшного обличья, как ордынец, не имел. Но росту высокого и крепости доброй. И конь у него не так громаден, однако тоже крепок. И копье без устрашения. Обыкновенное боевое копье. Но на удивление – нет на нем ратных доспехов. В монашеском подряснике*, а сверху схима* – черное монашеское одеяние с вышитыми алыми крестами. Случись тут Бориска, тотчас бы узнал знакомца своего, инока Александра Пересвета, в том воине.

– Бей окаянного! – ободряли из русского войска.

Покружились оба, горяча коней. И, выставив копья, ринулись друг другу навстречу. Грохнули щиты. Переломились, ровно хворостины, копья. Покатился, ударился оземь ордынец. Стынущие глаза уставил в небо, изо рта – кровь. Пересветов конь принес хозяина в свои ряды. Тоже мертвого.

Качнулась русская рать передними рядами. Сторожевой полк рванулся вперед. Навстречу – черной лавиной Мамаевы воины.

И пошло!..

Первым после Пересвета пал Тюня. Против обыкновения меньше было у ордынцев лучников. А на Тюню хватило. Едва десяток шагов пробежал, тяжелая стрела впилась под левую грудь, остановила. Споткнулся раз-другой Тюня, хватая руками воздух, и уткнулся лицом в землю.

– Эх!.. – вздохнул горько на ходу Найдён. – Агнца* кроткого загубили!

Жестокая началась битва. Копьями кололись. Рубились саблями, мечами, топорами. У иных в руках и вовсе простые али обитые железом ослопы*-дубинки, шестопёры*, кистени – по достатку.

Напирали в железных шлемах и панцирях* с саблями и копьями генуэзские пехотинцы – воины опытные, обученные многим боевым хитростям: и как нападать, и как обороняться в случае надобности. Дрались расчетливо, с умом.

Лучших конников выставил вперед Мамай, надеясь первым же натиском сбить русские ряды, вызвать смятение, которое прямой путь к поражению.

Изрядно преуспел Мамай в своем замысле. Изрублен, поколот был сторожевой полк. Сермяжная рать снопами легла под копыта Мамаевой конницы.

Найдён с Михой дрались рядом. Миха, в ярость вошедши, свирепо колол копьем ордынских воинов.

Приловчился даже. Летит на него конник, он стоит, выставив щит, будто о том только и мечтает, как бы укрыться от сабли. В последний миг – скок в сторону и заместо щита вперед – копье, ордынцу в самую грудь. Кабы один или два – поди, десяток их нашли смерть от Михиной руки. Однако приметили ордынцы сметливого русского копейщика. Вдвоем извели. Один прямо скакал на Миху лошадью. Второй налетел сбоку. Занятый первым, прозевал Миха второго, который и пробил Миху копьем насквозь. Прощайте, дом родной, жена и детишки! Каково вам одним придется? Эх, худо, поди!..

Найдён орудовал мечом и щитом посноровистее Михи. Глядел во все глаза, кто и откуда норовит напасть. Под саблю – щит, а от копья – увертом. Затруднителен пешему с мечом конник. Потому колол и рубил более пехотинцев. И его вскорости приметили. А вот одолели не сразу, не вдруг. Для Найдёна закованный в панцирь генуэзский воин – крепкий орешек. Однако и Найдёна взять голыми руками мудрено: оберегают бояриновы доспехи. Когда четверо навалились разом, понял Найдён: приходит смертный час. Щит отбросил, перекрестился и ну рубить мечом направо и налево. Падают, да, однако же, и поднимаются – в железе ведь! – враги.

– Экие окаянные! – ворчал по привычке. – Ничто вас не берет.

Все ж одного поколол, другого посек мечом.

Но положил на него глаз предводитель генуэзцев, тот самый, что навестил на Красном холме Мамая. Острие тяжелого копья направил в самую Найдёнову грудь. И лопнули бояриновы доспехи, вошло холодное копье в жаркое Найдёново тело…

Поболее своих было подле Михайлы Андреевича Бренка, что бился под черным великокняжеским знаменем. Поэтому расстался он с жизнью позже Тюни, Михи-сапожника и иных воинов сермяжной рати. Великокняжеский стяг сам по себе почетная добыча. А тут еще прокатилась весть о награде, обещанной Мамаем за голову князя Дмитрия. Вовсе озверели, осатанели ордынские конники. Навалились кучей. Бренк, даром что боярин, подковы на спор гнул, обладал великой силой. Поэтому дорого отдавал жизнь.

Слуг своих, что бились рядом, подбадривал:

– С нами Бог! Держись, ребята!.. Все одно наша возьмет!

И краем глаза поглядывал на черно-золотое знамя, что вилось-трепетало на ветру, удерживаемое Данилкой, военным великокняжеским слугой, добрым ратником.

Со стрелой между глаз начал падать с коня Данилка.

– Знамя, ребята! Знамя берегите! – закричал Михайло Андреевич.

И рука другого воя, боярину уже незнакомого, подхватила знамя.

Осатанело прорубались саблями ордынцы к знамени и воину в золоченых доспехах на белом коне, принимая его за великого князя московского Дмитрия Ивановича.

Снова покачнулось знамя. Теперь еще ниже склонилось. И снова закричал Михайло Андреевич Бренк зычно:

– Знамя! Держи знамя, соколы!

Сколько раз так было, кто сочтет?

Посередь жаркого боя взмахнул саблей боярин Бренк, дабы сразить очередного ордынского воина. А ударить не сумел. Тяжелая ордынская стрела, сестра той, что сгубила хлипкого Тюню, воткнулась боярину в горло. Меткие, что ни говори, ордынские воины! С малых лет приучены к коню, луку и аркану. Разжалась бессильно широкая бояринова ладонь, и каленая сабля пала на землю. Качнулся верный друг великого князя Дмитрия в седле. Головой поник. Покатился золоченый шлем на сыру землю следом за саблей. Открылись Бренковы светлые кудри вольному донскому ветру, который их пошевелил, словно погладил на прощание. И обмякло статное тело молодого боярина-воина, поползло с коня.

В первой схватке рядом с испытанными воинами бился великий князь Дмитрий Иванович. В левой руке – круглый, восточного дела, щит. В правой – оружие вовсе не княжеское: дубинка-палица, окованная железом.

Давно, сызмала копилась ненависть великого князя Дмитрия к Орде, ее жадным и высокомерным ханам, чванливым вельможам и алчному, хищному воинству На всю жизнь врезалось в память, как отроком ездил в Орду искать милости – ярлыка на великое княжение Владимирское. Помнил разоренные Ордой русские города и села, горькие седые пепелища. Помнил, крепко помнил о русских пленниках и полонянках, коих держали за скот в Орде. И, подобно скоту, продавали. Все помнил великий князь!

И теперь сполна платил за поруганную родную землю.

Шарахались в испуге ордынские всадники от могучего воина с круглым щитом, орудовавшего богатырской дубинкой-палицей. Сабля от шлема, глядишь, и отскочит. А палицей, окованной железом, бил князь ворогов наповал.

Вася Тупик, что дрался подле великого князя, восхищенно крикнул:

– Глянь, ребята, что Дмитрий Иванович-то делает!

Однако и великому князю доставалось. То копьем в грудь, то саблей по шлему, то опять копьем. Иной раз отобьется щитом, а иной раз и нет. Озлились ордынцы. Уж больно много их брата положил воин с дубинкой.

Кабы знали они, кто был этот воин!

Содрогаясь от копейного удара или качаясь в седле от сабельного, Дмитрий Иванович поминал добром того воина-ополченца, что отдал ему свои доспехи. Многажды они сберегли великого князя Дмитрия от верной смерти. Двух коней сменили под князем: одного – раненного, другого – убитого. А Дмитрий Иванович продолжал крушить воинов-хищников, что рвались к русским городам, к Москве.

Однако, несмотря на всю воинскую храбрость и отвагу русских, поначалу медленно, а потом и быстрее стали ордынцы теснить русские полки. Войско большее было у Мамая. И состояло оно из воинов, не ополченцев. И все это примечал с тревогой великий князь.

Черное знамя, видел он, все чаще клонится к земле, дергается из стороны в сторону. Знать, шла за него схватка уже вплотную.

Пало наконец знамя. Не поднялось…

Взвыло от радости и торжества Мамаево воинство, рванулось еще более осатанело вперед.

– Держись, ребята! – крикнул великий князь.

Отбросил щит и, обеими руками ухватив палицу, обрушил ее со страшной силой на одного, другого, третьего ордынца.

Вася Тупик и иные, что были рядом, подобно князю, стояли стеной.

Храбры были русские воины. Однако числом, а ополченцы и умением уступали ордынцам.

И вот уже слева, там, где более всего находилось ополченцев, послышались визг и рев ордынцев, прорвавших полк левой руки. Ринулись они обходить русскую рать с тыла, заранее торжествуя победу.

Сколько раз великий князь вспоминал запасный полк! Боялся: не сорвался бы до времени князь Владимир Андреевич серпуховской, его двоюродный брат, горячий и отчаянный без меры. Ни единого звука, свидетельствующего о присутствии в Зеленой дубраве засады, не услышало Мамаево воинство.

«Спасибо тебе, Дмитрий Михайлович!» – с благодарностью думал великий князь об осторожном и расчетливом воеводе своем Боброке-Волынском.

Заслышав ордынский вой, почитай, позади себя, сказал тихо:

– Теперь, братья, самое время…

И в то мгновение вынырнуло из толпы ордынских воинов красное щербатое лицо. Русское. Виденное прежде. Мелкие зубы ощерены. В глазах – радость охотника, настигшего вожделенную дичь.

«Узнал! – мелькнуло в голове князя Дмитрия. – С ордынцами, вражина!»

Рот отверз Гришка Хряк, заорал победно:

– Вот он, великий князь!

И топор поднял, дабы обрушить убойный удар мясника.

Не поспевал оборониться Дмитрий Иванович. Слишком внезапно объявилась Гришкина щербатая рожа. Да и замешкался чуть великий князь, увидев перед собой русского.

Тут бы и пришел конец великому князю московскому Дмитрию Ивановичу, тут бы и закрылись его светлые очи…

Да ведь не один в поле воевал. Рядом, бок о бок, были свои надежные люди, крепкие телом и духом юноши и зрелые мужи.

Скор на руку был Гришка Хряк. Однако Васю ли Тупика обогнать в ратном деле? Краем глаза-то и заметил топор, занесенный над великим князем. А успел. Изловчился незнамо как, выкинул вперед саблю, точно иноземную шпагу, и захлебнулся Гришкин торжествующий крик.

– Встретились, касатик! – злобно проговорил Вася. – А ты печаловался…

И почудилось Васе, что признал его Гришка, потому что ужас заплясал в Гришкиных мутнеющих глазах.

– Родную землю, сволочь, продал? На кого руку поднял?! – И выдернул Вася лезвие сабли из Гришкиной глотки.

Трое ордынцев разом устремились к великому князю.

Рванулся было вновь на помощь Вася Тупик. Но опоздал.

Закачался великий князь Дмитрий Иванович от удара тяжелым копьем. Упал с коня.

Глава 14 Отчего замешкались?

Когда кочевали в донских степях, Тангул бахвалился: – Из похода вернусь десятником! Добра привезу много: золота, серебра. Добуду оружие. Хороших коней. Жен двух или трех русских. Пленных тоже, чтобы работали.

Над ним посмеивались:

– Ты уже двух приводил! Может, хватит?

Тангул поджимал губы, щурил глаза, отвечал холодно: – Я поймал. Другие упустили. Моя ли вина?

– А может, они того и хотели, чтобы ты их поймал, а? На такие слова сердился Тангул, садился на лошадь, уезжал будто бы по делу: «Что с пустыми людьми терять время?»

Если говорить по правде, решил тогда Тангул, что его жизни пришел конец. После побега двух русских и исчезновения вместе с ними Алтанбека предстал Тангул перед грозными очами Мамая. Очей-то, впрочем, правителевых Тангул не видал. Еще перед шатром пал на землю. И где на четвереньках, а где и ползком, валяясь в пыли, добрался до Мамаевых сапог, которые принялся тут же истово целовать.

– Смилуйся, светлый хан! – подвывал Тангул, судорожно всхлипывая. – Во мне ли причина, что сбежали русские?

Мамай бил и топтал Тангула ногами. Больно бил. Плетью хлестал. Но в живых оставил. Переменились времена! Прежде отрубленную Тангулову голову давно бы грызли собаки. Сейчас из-за соперничества ханы и князья чаще режут друг друга, нежели пастухов и воинов.

Из Мамаева шатра Тангул сразу же попал в шатер старшего Алтанбекова сына, Муратбека. И там тоже был бит.

Кричал истошно Муратбек:

– Ублюдок! Сын ишака и суслика! Как мог упустить русов?! Как мог позволить украсть моего почтенного родителя?! По тебе плачет веревка! Ножа – перерезать горло – ты недостоин!

И опять ползал в пыли Тангул. Целовал сапоги Муратбека. Размазывал по лицу слезы. Преданными собачьими глазами смотрел на Муратбека.

– О благородный бек! Аллах свидетель, ленивые слуги твоего отца причина беды!

Впрочем, кричал Муратбек громко, а бил более для порядка. И это сразу отметил про себя хитрый Тангул.

«Э-э! – подумал. – Похоже, сынок мало огорчен потерей отца. А пожалуй, втайне и рад!»

Так в действительности и было.

Жди, когда своей смертью помрет отец и оставит в наследство свои богатства и стада. Да еще кому оставит – вопрос! Восемь сыновей было у Алтанбека. Среди них Муратбек – старший. А известно, как нынче младшие братья смотрят на старших: помеха на пути к богатству и власти. Того гляди, сверкнет в ночи кинжал наемного убийцы. Или такого мясца отведаешь, что тут же и дух вон. Такова стала жизнь в степи. Впрочем, была ли иной прежде?

Удивительно, но вместо ожидаемой кары побег русских и похищение Алтанбека принесли Тангулу удачу. Воистину, кто заранее ведает, где потеряешь, а где найдешь?

Муратбек из бывших отцовских людей приметно выделял Тангула. Однажды, угостив Тангула жирной сладкой бараниной и прохладным терпким кумысом, Муратбек сказал:

– Ты умный человек, Тангул. А с умным человеком иметь дело легко и приятно. Я слышал, ты хотел в обмен на русских пленных получить от отца коня и саблю…

При этих словах испуганно заерзал Тангул на ковре, постеленном в шатре. Выходит, лицемерил Муратбек. Сейчас полетит с плеч Тангулова голова.

Но нет. Тангул едва верил слуху и зрению. Муратбек взял в руки саблю, лежавшую подле него на ковре, и протянул ее Тангулу.

– Возьми. Хороший воин должен иметь хорошее оружие. Коня возьмешь из табуна сам. Можешь того серого, по имени Аман.

Многое бы мог сказать изумленный Тангул. Много задать вопросов. Почему, например, дарит ему Муратбек коня, на котором ездил его отец? Но тем и отличается умный человек от глупого, что более слушает, нежели говорит, и воздерживается от лишних вопросов. К чему торопиться? Вынуждать другого говорить то, что он сам скажет в нужное время?

Правда, Муратбекова загадка тут же разрешилась.

– Мне нужны верные люди, Тангул. У меня семь братьев, и каждый из них жаждет завладеть добром и богатствами, доставшимися мне от отца. Надеюсь, если волей Аллаха настанет трудный час, ты знаешь, с кем быть?

– О конечно, высокородный бек! – согнулся пополам Тангул.

– Кроме того, наш светлый хан менее милостив ко мне, нежели был к моему отцу.

Уходил Тангул из шатра, пятясь и низко кланяясь.

Вот в чем дело! Муратбек боялся своих семерых братьев. И опасался, что они настроят против него Мамая. Поэтому ему нужны верные люди среди бывших отцовских воинов и слуг. Что ж, Тангул будет таким человеком. Тем более что Муратбек обещал после похода сделать его десятником, а может, и сотником! Кто отвергнет такое?

Поэтому речь Тангула отнюдь не была пустым хвастовством. Он знал, что говорил.

К жене Тангул стал относиться еще презрительнее. Сына Сеида поучал еще высокомернее. Благо тот не отвечал насмешками на Тангуловы речи.

– Светлейший, подобный солнцу, Чингисхан часто возносил людей не по родству, а по заслугам. Служи верно своему хозяину, и ты многого достигнешь!

На поле Куликово Тангул въехал рядовым воином. Но на своем коне и со своей саблей, подаренной ему Муратбеком. И он твердо помнил обещание Муратбека возвысить его в случае успеха. Однако нужна ли награда мертвому? Смешной вопрос! Только живому!

И Тангул об этом тоже помнил.

Сотне, в которой он был, повезло. Она избежала самой тяжелой первой схватки, к тому же оказалась в стороне от главных русских сил, напротив их полка левой руки.

Наметанным глазом Тангул сразу отметил: среди русских воинов полка левой руки много таких, которые впервые взяли в руки оружие. Шли без защитной одежды и копья держали, точно вилы или грабли.

Однако тут чуть было не просчитался. Первый же русский воин, на которого он налетел, выставил вперед копье, едва не пропоровшее Тангулу живот. Рванув коня, увернулся Тангул. А молодой рус, раскрыв рот от изумления, что так скоро пришла смерть, разрубленный пополам, осел на землю.

– Так-то! – весело оскалил зубы Тангул.

Был он потом осторожен. Как водилось испокон веков в монгольском войске, налетал с криком, рубил саблей. А когда следует, поворачивал коня, уходил от преследования и разгоряченного руса, решившего, что со страху удирает ордынец. Но, внезапно поворотив коня, рубил и сек саблей нещадно.

– Так-то!

Зачем лезть на рожон? Покойнику и самые щедрые награды ни к чему! Разве горячится убойщик, когда режет барана? Русы, понятно, не бараны. Бьются храбро, отважно. Однако часто безрассудно. Это и на руку Тангулу.

Мало-помалу становилось ясным: русы проигрывают сражение. Пал черный стяг великого князя. Тангул взвыл от радости, и еще один рус, на сей раз старый, бородатый, отправился к своему Богу.

Очень скоро Тангул понял, что Аллах воистину милостив к нему, потому что именно полк левой руки русских первым стал отступать.

И в том была и его, Тангулова, заслуга.

Цепким глазом он всегда выбирал себе цель повернее и побезопаснее. Когда дрогнул левый полк русских и сомнение было, останется он на месте или начнет отступать, взгляд Тангула упал на русского воина. Какого воина! Было мальчишке, должно быть, лет четырнадцать-пятнадцать. И в таком возрасте люди разные. Иные отроки тверже кремня. А этот белобрысый, со светлыми жидкими волосами, – ясно было с первого взгляда, – должной твердости не имел. Налетел Тангул, саблю занес, Вострец – а это был он – на миг застыл, выпучив от ужаса глаза, а потом как ударился бежать! Закричал истошно:

– Ма-ма! Мамочка!..

Пустился Тангул за Вострецом. Погонял прежде, играя, словно кот с мышонком. Потом зарубил. Глядя на струсившего мальчонку, и другие русы, непривычные к бою, поддались страху.

Смяла сотня ряды левого полка, вошла в него острым клинком. И уже не только те побежали, кто послабее духом. Крепкие воины попятились, отчаянно отбиваясь. Однако известно: нападать куда лучше, чем обороняться. Нападающий держит бой в своих руках.

Рев прокатился по Мамаеву войску. Наконец-то начался обход противника, столь излюбленный ордынским войском с древнейших времен.

Победно загудели трубы. Забухали барабаны. Послышался голос Муратбека, ободряющего своих воинов. Тангул повернул коня на его голос. Всегда надо быть ближе к хозяину, если хочешь получить жирный кусок из его рук.

– Обходить! Обходить! – кричал Муратбек. – Во славу Аллаха и пророков его!

Ах как сладко и приятно преследовать бегущего врага! Точно крылья вырастают у коня. А сам ты уподобляешься грозной небесной силе. В твоей власти жизнь людей. Ты можешь казнить. Но можешь и помиловать. Но миловать неверных – преступление против Аллаха!

И Тангулова сабля пронзительно свистит в воздухе.

Взз!

Мелькают искаженные страхом лица русов, их наискось вскипающие кровью спины. Головы раскалываются, точно арбузы.

Взз!

Себя в схватке бережет Тангул и заботится о завтрашнем дне. Пусть бесшабашные рубаки гоняются за славой. Тангул знает ей цену. Фу! – дунул ветерок. И где она? Нету! Иное дело – золотой перстенек с камнем-самоцветом или другая стоящая вещица. Она, коли умен, всегда с тобой и тебе верна. Кто спорит, впереди – богатство русских городов. Быть может, если повезет, – диковинные сокровища. Но будущее – туманная мгла. Следует ли, в надежде на него, пренебрегать сегодняшним малым? Ни в коем случае!

Потому, зарубивши саблей московского или серпуховского мужичка, не слезая с коня, ловко подхватывает Тангул свою незадачливую жертву и проворной цепкой рукой – к врагу за пазуху. И почти всегда хоть с малым, а прибытком. То серебряный крестик на стынущей шее объявится, а то и мешочек с серебряными же деньгами.

Малые деньги у мужичонки. Откуда взяться большим? А Тангулу и они сгодятся.

Кладет Тангул глаз и на богатых воинов. Однако тут надобна – ох какая! – осторожность! Знатный или богатый редко идет в бой один. При нем слуги, кои призваны охранять своего господина. И охраняют многие, словно свирепые псы. Попробуй сунься! Сам без головы останешься. И Тангул ищет добычу пусть поменьше, да верную. А главное – безопасную. Оттого ложатся снопами под его саблей все более воины-небывальцы.

Наверное, были и бедняки ордынцы, которые шли на Русь по принуждению своих владык. Но велика ли разница землепашцу – сам ли огонь бежит по полю или его гонит ветер? Нет у меня жалости-сострадания к пришедшим на мою родную землю с огнем и мечом. Нет – и всё тут! Ум готов постичь – сердце отвергает. Ведь и впрямь не колодезная водица – кровь, столь обильно пролитая на Руси ордынцами! И принятые безмерные муки требуют не только скорби, но и памяти!

Скачет Тангул конь о конь с Муратбеком.

– Молодец, Тангул! – хвалит Муратбек.

Позади одна речушка, другая. Впереди две реки: Дон и Непрядва. Их названия слышал Тангул, но выговаривал плохо, с трудом. Чужой язык. Да надо ли? Туда сейчас будут сброшены русы. Многие потонут. Но и для плена останется в достатке!

Впереди еще и рощица.

Конь Аман по-прежнему летит стрелой. А новый хозяин его широко раскрыл от изумления рот…

Отчего замешкались и вы, почтенные мурзы и беки? Или озадачены чем-то увиденным подле Зеленой дубравы?

Глава 15 Засадный полк

Все воины, кои попали с засадным полком в Зеленую дубраву, с самого начала роптали:

– Дождались чести! Рать в поле, мы же, слава тебе господи, в кустах!

Князь Владимир Андреевич серпуховской грыз ногти, что делал лишь в крайней досаде.

И ведь что более всего обидно: в полку собраны отчаянные головы, степные ведомцы-разведчики. Народ из всего русского воинства самый лихой и отважный.

Воевода Боброк-Волынский, сухой и прямой, как палка, слова, кои говорили воины, словно бы мимо ушей пропускал. Вышагивал на длинных ногах журавлем, заложивши руки за спину. Лицо каменное.

– Истукан! – косились воины. – Навязался на наши головы!

Лезли на деревья, обсуждали увиденное. Боброк-Волынский троих своих воинов, из тех, что привел с Волыни, тоже послал на деревья. Только их и слушал.

Но было все в полбеды, покуда два воинства, русское и монгольское, изготавливались к сражению.

Кричали с деревьев самые глазастые:

– На Красном холме шатер ставят! Должно, Мамаев!

– Слышь, ребята, сходятся наши с татарвой!

Далеко, однако, было. Видать худо. Поэтому и Бориска, что из первых полез на дерево, и другие прозевали поединок Александра Пересвета с ордынцем.

А вот когда битва закипела, всё поняли.

С той поры началась самая мука.

Час минул. Что рядовым воинам – князю Владимиру Андреевичу сделалось невмоготу. Дабы избежать спора на людях, отозвал он старого воеводу в сторону:

– Побойся Бога, Дмитрий Михайлович! Пора уж! Воины вконец истомились…

– До поры, князь, еще далеко… – ответствовал терпеливо воевода.

Принялся князь убеждать воеводу. Тот упрямо замотал головой:

– Рано, княже! Рано! Поверь старику…

И все княжьи доводы своими отметает.

Второй час потянулся медленнее первого, кажется, втрое. Вдруг несколько человек, что, ровно галки, сидели на деревьях, разом поняли: худое начинается на Куликовом поле. То будто вровень бились. А сейчас теснят ордынцы наших.

Воины горохом с деревьев – к князю Владимиру Андреевичу и воеводе.

– Княже! – Васятка Маленький, почитай, плакал. – Побойся Бога! Что же делается-то? Братьев наших враги секут саблями, колют копьями, а мы тутоньки нагуливаем животы! Доколе же, Владимир Андреевич?!

А Владимир Андреевич обнаженную саблю держит в руках. Сам, того гляди, кинется на коня. И кинулся бы! Да перед сражением получил от великого князя строжайший приказ: поступись своим княжеским достоинством, во всем слушай старого воеводу!

«И гляди, брат, – сказал тогда Дмитрий, – на вас с Дмитрием Михайловичем, коли туго будет, вся надежда. Оплошаете, до времени выступите – конец делу…»

Ободряемый воинами и гонимый собственным нетерпением, второй раз обратился князь к воеводе:

– Какая польза в стоянии нашем? Какой будет у нас успех? Уже наши князья и бояре, все русские сыны жестоко погибают, как трава клонятся…

Ответствовал воевода Боброк-Волынский громко и твердо, чтобы все слышали:

– Беда, князь, велика, но еще не пришел наш час. Начинающий не вовремя получает для себя вред: колосья пшеничные подавляются, а сорняки растут и буйствуют… Но потерпи немного до подходящего времени, и в тот час воздадим своим противникам!

Васятка Маленький – сам к воеводе: тот повел гневными очами, отступились мужики. С таким чертом только свяжись!

Один из воинов было на коня – и прочь. Где там! Пятеро Боброковых волынцев кинулись следом, поймали. Воин, мужик ряжий, одному волынцу по скуле:

– Отстань!

Тот, ничтоже сумняшеся, – сдачу по уху.

Мужик завопил дурным голосом:

– Наших бьют!

Ему на подмогу кинулись четверо дружков. Спасибо, Родион Ржевский, коего слушали все, гаркнул:

– Очумели, мужики? Опомнитесь! Слушать воеводу! – У самого скулы ходят ходуном.

Едва своей войны не вышло в Зеленой дубраве.

Плакали иные воины, глядя, как их товарищей гонят и убивают ордынцы. Однако так ни единого человека и не выпустил до поры из Зеленой дубравы железный воевода Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский.

Когда же увидел, что прорвали ордынцы полк левой руки и стали обходить русскую рать с тыла, приказал:

– На коней!

Полк мигом верхами оказался.

Молвил следом:

– Теперь пора настала. С Богом! Пошли, ребята! – И первым тронул коня.

Летели, кажись, над землей кони засадного полка под своими всадниками.

Молчком скакали воины, стиснувши зубы, сжимая кто копье, кто саблю. Страшен был немой бег засадного полка! Словно не люди живые на живых конях. Будто призраки всех убиенных и замученных за долгую ордынскую неволю, обретшие плоть, выскочили на поле Куликово.

И, увидев это, вытаращили глаза в безмолвном ужасе Муратбек и другие ордынские начальники, а с ними слуга их, Тан гул.

– Милосердный Аллах… – пробормотал Муратбек, – помилуй нас… – и повернул коня назад.

Врезался засадный полк в ордынскую конницу. Засвистели-засверкали сабли. Ударили копья. Вся ярость, что копилась у воинов в тягостном ожидании, выплеснулась наружу.

Не бараниной сладкой, не прохладным кумысом или восточными сладостями встретили татары воинов засадного полка – клинками же и копьями.

Однако столь стремительным и внезапным был удар, что смешалась ордынская конница. Следом за Муратбеком другие поворотили коней.

– Горе нам! – кричали ордынцы. – Худых мы перебили, а теперь лучшие перебьют нас!

А воины засадного полка всё рубили и кололи ордынцев. И все молчком, ровно сговорились, хотя такого уговора загодя не было.

Ужас и смятение охватили Мамаевых воинов. Не одиночки – уже многие кинулись бежать.

Русские воины других полков возликовали. Кинулись на врага с удесятеренной силой.

И побежали ордынцы. Хлынули назад, топча копытами своих поверженных на землю собратьев.

Не сразу сообразил, что к чему, Тангул. Все ж туговат был на думу. А когда другие опрометью поскакали с Куликова поля, он еще углядел себе жертву: второго русского паренька. Скакал тот ему навстречу.

Так вот и встретились Бориска с Тангулом.

Подумал Тангул: напоминает ему кого-то малец.

Вспомнил: руса, зарубленного им на Пьяне. Вот кого! И саблю поднял – Муратбеков подарок.

А у Бориски только Пересветов кистень. На лошади, однако, не впервой. Поэтому чуть поворотил коня, и Тангулова сабля просвистела около самого уха, однако мимо все ж. И тут махнул Бориска кистенем. Будто искры брызнули в глазах Тангула. И померкло все. Нес конь Аман уже мертвым своего недолгого хозяина.

Так, сам того не ведая, расквитался Бориска за смерть отца на Пьяне.

Тысячи Мамаевых воинов бежали. Полегли под русскими клинками генуэзские пехотинцы. Покатились с седел ордынские конники, получив удар саблей али копьем.

Да, хорошее дело – преследовать противника! Нет, не противника – врага, пришедшего на твою землю.

Истинное слово, славное дело!

Многие версты до самой темноты гнали русские воины ордынцев. Посекли бессчетно и копьями покололи. Повязали множество пленных.

Лишь к ночи стали собираться русские воины обратно на Куликово поле.

Там горели костры. Благодарили русичи Бога и святых Его за победу. И вперемежку с ликованием – горе.

Объезжали поле бок о бок великий князь Дмитрий Иванович и его двоюродный брат Владимир Андреевич. С непокрытыми головами оба. Отдавали последнюю честь павшим. А было их страсть как много…

Дорого заплатила Русская земля за победу. Но и победа была великой и полной.

Еще прежде проехал Бориска мимо Красного холма, на котором утром стоял роскошный Мамаев шатер. Где он? Точно ветром сдуло. И Мамая самого нет: бежал, сказывают, впереди своего поганого воинства. Торопился…

А по полю бродят воины, ищут друзей. Кличут по именам-прозвищам.

– Ва-ся! Ва-ся-тка Ма-лень-кий! Отзовись!..

Как отзовется Васятка? Лежит среди других павших, руки раскинуты, в правой – крепко зажата сабля. Слышатся стоны:

– Эй, робя!.. Помогите кто-нибудь…

Идут к таким, бережно поднимают. Утешают:

– Заживет…

Иные молчком на земле сидят, ждут своего череду-очереди, иные сами ковыляют.

Подле Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича серпуховского – воевода славный Боброк-Волынский, другие воеводы, князья.

Великий князь, не стыдясь, широкой ладонью утирает слезы. Голову склоняет над павшими.

– Спасибо вам, братья! От всей земли Русской великое спасибо!..

Бориска ищет своих. Которых находит, многих – нет.

С Москвы самой потерял деда Кирея. И сколько искал на поле – впустую, тщетно все. «Может, еще жив и вернется домой?» – тешил себя Бориска. Однако и сам понимал: вряд ли.

О Михе-сапожнике твердо знал: погиб. О Васятке Маленьком тоже. И о многих других.

Как-то там теперь вдовы их с ребятишками-сиротами?

Мелькнули в памяти Борискиной румяные щеки и глаза ровно ночь черные. Марфушка как?..

Восемь дней стояли, как говорили тогда, «на костях» – то есть на поле выигранного боя – великий князь Дмитрий Иванович и князь Владимир Андреевич серпуховской и воины-победители. Хоронили убитых. Собирали и перевязывали раненых.

А потом отдыхали воины от тяжелого ратного труда. На второй али третий день шутки зазвучали и песни запелись, поначалу грустные – уж больно тягостно и жалостно было глядеть на полегших товарищей, – а потом и веселые.

И ладно то! Покудова жив человек, ему надобна радость. Нельзя долго горевать и скорбью жить.

Рассказы шли между воинами, разговоры бесконечные о минувшей битве. О том, кто и как дрался. Как от смерти, казалось, верной ушел. И потешное, оказывается, случалось, и тому смеялись охотно.

У Бориски пытали:

– Ты чем отличился?

Бориска пожимал плечами.

– Ничем вроде… – говорил смущенно. – Одного ордынца кистенем Пересветовым стукнул.

– Не густо, однако! – посмеивались зубоскалы. – Одному ордынцу шишку посадил!..

– Он упал с коня-то! – серчал Бориска.

– А-а-а… – улыбались острословы. – Коли упал, тогда другое дело! Может, о землю еще синяк набил…

Сердобольный мужик-воин вступился за Бориску:

– Видал я того ордынца, коего парень кистенем попотчевал. Отъездился вражина на веки вечные…

– Верно? – удивился Бориска.

– Да уж будь спокоен.

На девятый день снялась русская рать с Куликова поля. Пустилась в обратный путь, к Москве. Много добра ордынского захватило войско, оружия, лошадей, скота.

Да из десятерых воинов, пришедших на Куликово поле, сказывают, ушел с него один…

Но победа и впрямь была велика и беспримерна!

Праздник настал для всей земли Русской. Праздник великий! Да одной ли Русской? Войско Дмитрия – он был прозван Донским за битву-победу на Куликовом поле – нанесло тяжелое поражение Золотой Орде, которая принесла столько страданий и угнетала многие другие народы. Поэтому весть о победе радостью отозвалась в странах иноплеменных.

На разных языках говорили:

– Вечная память и слава всем, павшим на поле Куликовом!

И добавляли:

– А оставшимся в живых – слава и честь!

* * *

После Куликовской битвы Мамай пробовал было в степях собирать новые силы для похода на Русь. Но куда там! Закатилась звезда могущественного правителя Золотой Орды. Был он бит другим ордынским владыкой, ханом Тохтамышем*. С немногими близкими людьми Мамай пытался укрыться в городе Кафе. Но был там убит.

Куликовской битвой, увы, не завершилась борьба с ордынскими ханами. Впереди, и очень скоро, были горькие для Руси дни нашествия хана Тохтамыша.

Но ничто уже не могло изменить хода истории. У Дона Великого на берегу навеки была развеяна слава о непобедимости ордынского воинства. Занялась заря полного освобождения Руси от ига монголо-татарских ханов.

Примечания

С. 11. В русских летописях Черное море иногда называли Русским.

С. 12. Чингисха́н (Тэмуджин, Темучин, ок. 1155–1227) – основатель Монгольской империи.

Баты́й (Вату, 1208–1255) – монгольский хан, предводитель походов в Восточную и Центральную Европу в 1236–1243 гг. После походов основал Золотую Орду – монголо-татарское государство, в состав которого вошли Западная Сибирь, Хорезм, Волжская Булгария, Северный Кавказ, Крым, степи от Волги до Дуная. В XV в. Золотая Орда распалась на несколько ханств.

Керуле́н – третья по величине река в Монголии, протекает по территории Монголии и Китая.

…называют татарами. – Чингисхан объединил многочисленные монгольские кочевые племена, а также татарские племена в единое государство. «Монголы» – так называли себя воины Чингисхана. Однако повсюду, где появлялись монголы, их называли татарами. Это было связано с китайской летописной традицией, с XII в. именовавшей монголов татарами. Так же называли своих завоевателей-монголов соседи Руси – половцы-кочевники. Поэтому в русских летописях и западноевропейских хрониках монголы названы татарами.

С. 13. Мама́й (?—1381) – монгольский военачальник (темник) при хане Бердибеке (правил в 1357–1361 гг.); в 1379 г. захватил власть и был правителем Золотой Орды до 1380 г.

С. 14. Только на Пья́не-реке… – Битва на реке Пьяне состоялась 2 августа 1377 г. Ордынское войско под предводительством царевича Араб-шаха Музаффара разбило объединенное русское войско под предводительством Ивана Дмитриевича, сына нижегородского князя.

Мурза́ – татарский князь, наследный старейшина.

Битва на реке Во́же состоялась 11 августа 1378 г.

С. 16. Бек – глава рода, титул знати.

Кумы́с – кисломолочный напиток из кобыльего молока.

С. 17. Юрта – переносное каркасное жилище с войлочным покрытием у кочевников.

Пуд – старая русская мера веса, равная 16,38 кг.

С. 18. Кошма́ – войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти у народов Средней Азии и Казахстана.

С. 19. Тьма – в древнерусском счете 10 тысяч; иносказательно в русских летописях – великое множество.

Ки́фа – современный город Феодосия в Крыму.

С. 24. Дмитрий Иванович (1350–1389) – великий князь московский (с 1359 г.) и владимирский (с 1362 г.), сын Ивана II; получил прозвище Донской после победы на Куликовом поле.

Камча́тная – сделанная из камки, шелковой узорчатой ткани.

Гудо́к – старинный русский смычковый музыкальный инструмент.

С. 25. Иван Данилович, прозванный Калито́й (1283–1341) – князь московский (с 1325 г.), намного увеличивший территориальные владения Москвы; великий князь владимирский (с 1328 г.). Собрал большие богатства, отсюда его прозвище – «Калита» – «сумка для денег, кошелек».

С. 26. Иван Иванович, прозванный Кра́сным (1326–1359) – великий князь владимирский и московский (с 1353 г.), сын Ивана Калиты и продолжатель его политики по объединению земель вокруг Москвы. Прозвище получил за красоту: «красный» – «красивый».

С. 28. Киби́тка – крытая повозка; род шатра, покрытого войлоком.

С. 30. Челяди́ны – домочадцы, слуги, работники.

С. 33. Константи́но-Еле́нинские ворота – здесь неточность: при Дмитрии Ивановиче московском на Васильевском спуске Кремля была построена деревянная башня-стрельница с проездными воротами, получившая название Тимофеевской. В 1490 г. на ее месте итальянский архитектор Пьетро Антонио Солари возвел каменную Константино-Еленинскую башню.

Чекме́нь – крестьянский кафтан.

С. 34. Сторо́жа – сторожевой отряд, исполнявший на границах Руси со Степью пограничные функции.

С. 38. Джу́чи (1182 – ок. 1227) – монгольский военачальник, старший сын Чингисхана, участник завоевания Китая и Средней Азии.

Багату́р – человек безмерной силы.

С. 39. Ярлы́к – ханская грамота на великое княжение, которую русские князья после монголо-татарского завоевания Руси должны были получать в Орде.

С. 40. Улу́с – В XIII–XVIII вв. родоплеменное объединение с определенной территорией, подвластной хану, у народов Центральной и Средней Азии и Сибири.

С. 43. Яга́йло Владислав (1351–1434) – великий князь литовский (1377–1392) и король польский (с 1386 г.).

Олъге́рд (1296–1377) – великий князь литовский.

С. 44. Олег Иванович – великий князь рязанский (1350–1402).

С. 60. Верста́ – старинная русская мера длины, равная 1,066 м.

С. 61. Сафья́н – выделанная козья кожа.

С. 68. Фря́жский – так в XIII–XV вв. называли армянских, греческих, еврейских и итальянских купцов, которые имели торговые подворья в генуэзских колониях в Кафе (Феодосии) и Солдайе (Судаке) в Крыму.

Ичи́ги – вид легкой обуви, имеющей форму сапог с высокими голенищами и мягкой подошвой.

С. 75. «Задо́нщина» – повесть о Куликовской битве 1380 г., памятник древнерусской литературы, написана Сафонием Рязанцем вскоре после Куликовской битвы – в 80—90-х гг. XIV в.

С. 78. Шело́м – шлем.

С. 88. Успе́ньев (Успенский) пост (1(14)—14(27) августа) – православный пост, установленный в память Успения Богородицы.

С. 92. Тороватый – щедрый; здесь – в ироническом смысле.

С. 94. Пересве́т Александр – герой Куликовской битвы, погиб в единоборстве с татарским богатырем Темир-мурзой (Челубеем). Был монахом (иноком) Троице-Сергиева монастыря; до пострижения – брянский боярин.

С. 101. Успе́нский собор в Кремле – первое каменное здание Москвы, построен в 1326–1327 гг. В 1475–1479 гг. на его месте итальянский архитектор Аристотель Фиораванти возвел ныне существующий собор.

Арха́нгельский собор в Кремле построен в 1333 г. при Иване Калите. Существующий ныне собор был сооружен в 1505–1508 гг. под руководством итальянского зодчего Алевиза Фрязина Нового.

На́бережные сени – часть Набережного терема в Кремле, возведенного при Дмитрии Донском. Отличался необычной красотой и богатым убранством, был расписан Феофаном Греком. Терем не сохранился. Теперь на этом месте находится Грановитая палата.

С. 102. Фроло́вские ворота – ворота деревянной башни-стрельницы, построенной в 1367–1368 гг. В 1491 г. на ее месте П. А. Солари возвел каменную Фроловскую (ныне Спасскую) башню.

Нико́льские ворота – ворота деревянной башни-стрельницы, построенной в 1367 г. В 1491 г. на ее месте П. А. Солари возвел каменную Никольскую башню.

Осля́бя Родион (? – после 1398) – герой Куликовской битвы, монах Троице-Сергиева монастыря. В 1398 г. ездил с московским посольством в Византию.

С. 103. Монастырь Николы на Угре́ше – основан Дмитрием Донским в 1380 г. Мужской, ныне действующий. Находится в г. Дзержинском Московской области.

С. 104. Литурги́я – христианское богослужение, во время которого совершается причащение.

С. 105–106. Михаил Александрович (1333–1399) – великий князь тверской (с 1368 г.).

С. 106. В шо́рах – здесь: то, что мешает кому-либо правильно смотреть на вещи, понимать и оценивать окружающих; строго ограничивать чьи-нибудь действия, свободу деятельности.

С. 107. Вещу́н – предсказатель, прорицатель.

С. 108. Ты́сяцкий – военный предводитель городского ополчения («тысячи») на Руси до середины XV в.

С. 109. Сермя́га – верхняя крестьянская одежда из грубого, обычно домотканого неокрашенного сукна. Сермяжная – крестьянская, бедняцкая.

С. 114. Ничто́же сумняшеся – ничуть, нисколько не сомневаясь.

С. 117. Ча́ять – надеяться, ожидать, уповать.

С. 136. Реку́т – говорят (от др. – рус. глагола «речь» – «говорить, вести речь»).

Тщи́ться – стараться, прилагать усилия.

Де́дина – наследственное родовое владение.

С. 136. Су́рожское – Азовское море.

Тмутарака́нь – область на таманском побережье Керченского пролива. В 985 г. князь Владимир отвоевал ее у Хазарского каганата и посадил на Тмутараканское княжение своего сына Мстислава.

С. 138. Зурна́ – духовой музыкальный инструмент, распространенный среди народов Кавказа и Ближнего Востока.

С. 143. Хору́гвь – боевое знамя; полотнище с изображением Христа или святых, вертикально свисающее, укрепленное на длинном древке.

С. 144. Червлёный – багряный, ярко-малиновый цвет.

С. 145. Волхвова́ние – у древних славян: колдовство, чародейство.

С. 149. Два года минуло после битвы под Скорни́щевом… – В декабре 1371 г. состоялся бой у рязанского села Скорнищево между ратями великого московского князя Дмитрия Ивановича и великого князя рязанского Олега Ивановича. Победила московская рать.

С. 152. Генуэ́зская пехота – наемники из Генуэзской республики.

С. 162. Подря́сник – длинная, с узкими рукавами одежда священнослужителей, поверх которой надевается ряса.

Схи́ма – высшая монашеская степень, требующая от посвященного выполнения суровых аскетических правил.

С. 165. А́гнец – здесь: невинный человек.

Осло́п – окованная металлом дубина.

Шестопёр – древнерусское холодное оружие, род булавы, к головке которой приделано шесть металлических пластин – «перьев».

Пан́цирь – здесь: рубашка из мелкой кольчуги плотного плетения.

С. 196. Тохтамы́ш (?—1406) – хан Золотой Орды (с 1380 г.) и Тюменского ханства (с 1400 г.), один из потомков Джучи.

Примечания

1

Объяснение слов и выражений, помеченных в тексте «звездочкой», см. в примечаниях на с. 199–206. – Ред.

(обратно)

2

Во́и – воины.

(обратно)

Оглавление

Великая судьбоносная победа русского народа

Глава 1 На русские хлеба

Глава 2 Прерванный пир

Глава 3. Мамай

Глава 4 Крепкие юноши

Глава 5 В орде

Глава 6 «Черные люди»

Глава 7 Не ждать!

Глава 8 Смотр

Глава 9 «Третий меч»

Глава 10 У Дона великого

Глава 11. Поле Куликово

Глава 12 На красном холме

Глава 13 За землю Русскую!

Глава 14 Отчего замешкались?

Глава 15 Засадный полк

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg