«Ангел-хранитель»

Ангел-хранитель (fb2) - Ангел-хранитель 1078K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Берсенева - Владимир Михайлович Сотников

Анна Берсенева, Владимир Сотников Ангел-хранитель

© Сотникова Т., 2017

© Сотников В., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Часть I

Глава 1

– Ли-ида, я не хочу лук! Он горький!

Надя смотрела на маленькую разрезанную луковицу, лежащую перед ней на фарфоровой тарелке, и изо всех сил старалась не заплакать. Она не хотела выглядеть капризницей, но как удержишься, когда тебе только семь лет, а все время приходится делать то, чего делать совсем не хочется? Лида и сама бы, может, так не смогла в детские свои годы.

– Надо съесть, Надюша, – вздохнула она. – Чтобы не заболеть испанкой. В луке фитонциды.

– Я скоро в Пиноккио здесь превращусь с этим луком! – сердито сказала Вера.

Она, как и Надя, сидела за столом в пальто. Дрова этим летом заготовить не удалось, и теперь, осенью, топить ангеловский дом было почти нечем. Одна Лида выходила к ужину по-прежнему в суконном платье, только в шаль куталась. Вера же считала, что никакой порядок вещей не стоит того, чтобы рисковать ради него здоровьем.

Вера жевала свою луковицу с отвращением, но не морщась. И слезы у нее из глаз не текли. Не только характер в семнадцать лет кремень, но даже физический состав. Никогда Лида не мечтала быть похожей на среднюю свою сестру, но теперь, пожалуй, не отказалась бы обладать такой внутренней силой, как у Веры. Да и кто в тяжелые времена откажется от сил душевных?

– А я – в фею с голубыми волосами! – воскликнула Надя и засмеялась.

Вера бросила на нее сердитый взгляд. Наверное, ее раздражала Наденькина способность к мгновенному переходу от печали к радости. Лиде же эта способность их младшей сестры казалась даром божьим.

Тут Вера зорким глазом заметила, что сама Лида к своей луковице не притрагивается.

– Нас заставляешь, а сама не ешь. Почему? – с подозрением поинтересовалась она.

– Так, – смущенно ответила Лида. – Я после съем.

Причину ей называть не хотелось. Даже непонятно отчего – вряд ли эта причина была тайной для Веры, да и для Наденьки, пожалуй.

– Черт знает что! – сердито сказала Вера. – Витамины из лука! Кофе из желудей! А зимой? Снег прикажешь есть?

– Не чертыхайся, – напомнила Лида.

Но Веру было не остановить.

– Не понимаю, чего мы ждем! – воскликнула она. – Вертковых сожгли. Павлищевых забрали в ЧК. Что папа собирается делать?

– Что и всегда мы делали, – пожала плечами Лида.

– При чем здесь всегда? Всегда Гражданской войны не было!

– Детей надо учить. Это никогда не изменится.

Вера фыркнула, но возражать не стала. Не оттого, что согласилась со старшей сестрой, а лишь для экономии времени, конечно. Что может сделать Лида? Как папа решит, так и будет.

– А почему папа обедать не идет? – спросила Надя.

– Он занят, – ответила Лида.

Произнесла она это машинально. Отец не делился с дочерьми ни планами своими, ни даже повседневными намерениями. В прежние времена причиной было то, что Лида называла одинокостью его, не одиночеством, а вот именно одинокостью. Она возникла после того, как мама умерла родами Наденьки, да так и не прошла. Прежде отцовская замкнутость вызывала у Лиды уважение, а теперь стала пугать. Что у него на уме? Неведомо.

Глава 2

Тем временем Андрей Кириллович Ангелов, инженер, профессор Московского университета и владелец усадьбы Ангелово, занят был тем, что разбирал иконостас в сельской церкви. Занятие его выглядело странно и даже криминально; так Ангелов назвал бы его, если бы разум его искал сейчас каких-либо названий для происходящего.

Но разум профессора Ангелова был занят лишь соображениями практического толка – отчасти в силу природного устройства, отчасти оттого, что он не находил время, в которое угодил на старости своих лет, подходящим для отвлеченных размышлений. Их следовало доверить будущему – так же как и знаменитый ангеловский иконостас.

Иконостас этот был уже почти весь разобран. Андрей Кириллович укладывал иконы в дубовые ящики, специально для них предназначенные. В этих ящиках они на протяжении целого века доставлялись в усадьбу, как и все другие предметы любовно собираемой семейной коллекции. Добротные, отлично пригодные для драгоценных предметов, да и сами собою представляющие ценность, ящики хранились в парковом флигеле. Каждый раз, когда Ангеловская коллекция – не вся, разумеется, а частями – экспонировалась в Санкт-Петербурге или в Европе, эти ящики извлекались на свет божий и использовались для транспортировки.

Андрей Кириллович работал быстро и с тем особенным умением, которому его еще в детстве обучил покойный Илья Кондратьев. Илья был деревенским златокузнецом, но в руках его спорилась любая работа. Маленький Андрюша удивлялся в детстве даже не этому, а тому, что Илья не замечает того, как красиво и ловко он делает любое дело.

– А чего там замечать? – удивлялся Андрюшиному удивлению Тимка, сын Ильи. – Как по-другому-то?

Сам Тимка был с ленцой, и у него как раз работа получалась «по-другому», за что отец не раз драл его за вихры. Но Тимка был закадычный друг детства, а значит, критике с Андрюшиной стороны не мог быть подвержен.

Ангел-хранитель был последней иконой, которую осталось уложить в ящик. Андрей Кириллович остановился перед нею.

Сверкали в тусклом свете свечи яхонты, которыми была украшена риза. Андрей Кириллович помнил, как впервые увидел эту россыпь яхонтовых огоньков – на луговой траве…

Тимка подбежал к Андрюше, когда тот уже промывал кисти и собирался складывать мольберт.

– Брось ты свои картинки! – воскликнул он. – Гляди, чего у меня.

На широкой Тимкиной ладони лежали разноцветные камушки. Они были круглые и гладкие, и в глубине каждого играл огонек.

– Красивые… – сказал Андрюша. – Откуда они у тебя?

– Тятька дал.

Тимка ответил без заминки, но по тому, как шевельнулся кончик его веснушчатого носа, Андрюша понял, что его друг врет.

– Посмотреть дал? – уточнил он.

– Насовсем, – снова соврал Тимка.

– Они же для ризы, – покачал головой Андрюша.

О том, что Илья Кондратьев делает ризу для иконы Ангела-хранителя, которую недавно привезли в усадьбу, Андрюша знал от мамы.

– Ну-у дак… – протянул Тимка. И тут же нашелся: – А я с тятькой вместе ризу и делаю!

– И он тебе камни для ризы поиграть дал? – наконец не выдержал Андрюша; он не терпел вранья. – Врешь ты все!

А Тимка уже, кажется, и сам поверил в то, что выдумал на ходу. Так ведь всегда и бывает: сначала приврешь, а потом как признаться? Приходится защищать свое вранье.

– Я – вру?! – возмутился Тимка. – Да я тебе…

Он угрожающе двинулся на друга, задев плечом мольберт. Холст, на котором Андрюша так старательно выписывал пустошь, закат и зарницы в багряном небе, шлепнулся на траву, и, конечно, все краски размазались.

– Ах ты!.. – в ярости воскликнул Андрюша, бросаясь на Тимку.

Мальчишки схватили друг друга за грудки. Камушки, из-за которых весь сыр-бор разгорелся, посыпались в траву.

Хоть они и были ровесниками, обоим только-только по десять лет исполнилось, но Тимка был шире в плечах, да и драться ему приходилось чаще. Он уже прижимал Андрюшу к земле – и вдруг тот увидел, что Тимка замер с открытым ртом, вглядываясь во что-то перед собой. Хватка его ослабела, Андрюша вывернулся, вскочил на ноги… И увидел, что заставило замереть Тимку.

Через пустошь, прямо из-под багряного заката в сполохах зарниц бежал волк. Он двигался неторопливо, но приближался почему-то очень быстро, и было уже видно, какой он большой, просто огромный, гораздо больше самого крупного волка, какого Андрюша видел в энциклопедии Брема… Через мгновение Андрюше показалось, что он видит волчьи глаза. Их взгляд, светлый, совсем не волчий, впился в него, морда зверя стала приобретать человечьи черты…

Наверное, Тимка видел то же самое.

– А-а-а!.. Оборотень! – завопил он.

– Тимка, беги! – крикнул Андрюша.

Может, ему только показалось, что крикнул: от ужаса у него онемели губы. Но Тимка в самом деле бросился бежать. А вот сам Андрюша бежать уже не мог: он оцепенел от звериного взгляда, голова у него закружилась, закатные облака превратились в кровавые капли и стали падать на него, будто с клыков волка-оборотня… Вскрикнув что-то нечленораздельное, он упал на траву.

Андрюша не видел, как Тимка оборачивается на его крик и бросается обратно, на ходу зачем-то вырывая из земли здоровенный куст репейника.

– Пшел! Пшел отсюдова!

Этого Тимкиного крика Андрюша тоже не слышал. Правда, Тимка и сам словно оглох. Вернее, звук-то он слышал, но будто бы внутри своей головы. Тихий такой звук… Тимка вдруг понял, про что мамка говорила «ангельское пение». Но прислушиваться было некогда. Зажмурившись, он стеганул оборотня репейником…

Когда Тимка открыл глаза, волка рядом не было. На траве лежал без сознания Андрюша.

– Анд-дрюха! Ты чего?! – стуча зубами от ужаса, пробормотал он. – Вставай…

Увидев, что Андрюша не приходит в себя, Тимка бросился в деревню.

Когда он вбежал в избу, отец еще работал – тюкал тонким молоточком по серебряной ризе.

– Тятя! – трясясь, воскликнул Тимка. – Там… там…

Отец поглядел исподлобья: не любил, когда от работы отвлекали. Да это было раз и навсегда Тимке заказано.

– Ну? – спросил он. – Чего стряслось?

– Оборотень… Андрюху… загрыз… – дрожа, выговорил Тимка.

– Ты что плетешь? – нахмурился отец.

– Вот те крест! Оборотень на нас кинулся… Андрюха упал…

По тому, как трясся и крестился обычно бесшабашный сын, отец, видно, понял, что дело нешуточное.

– Где? – быстро спросил он, уже идя к дверям.

– На пустоши, возле баньки!

– Беги к барыне, – на ходу бросил отец. – Скажи, беда!

Илья и принес Андрюшу в усадьбу – целого, без единой царапины, но так и не очнувшегося. И водой его отливали, и тормошили – ничего не помогало.

Когда Андрюша пришел в себя, солнце светило сквозь светлые шторы. Окно было открыто, веял ветерок.

Он чувствовал такую слабость, словно до изнеможения бегал по ангеловскому парку.

– Это и неудивительно, – сказала мама, подавая ему лекарство в серебряной рюмочке. – Ведь ты целые сутки был без сознания! После того как тебе померещился оборотень, у тебя случилась нервная горячка.

– Он не померещился. – Андрюша помотал головой. – Мама, я тоже думал, что оборотней не бывает. Но я сам его видел! Почему он приходил?

– Милый мальчик мой, ты вырастешь, станешь ученым, – ласково сказала мама. – Ты ведь хочешь стать ученым? – Андрюша кивнул. – Вот тогда тебе будут понятны все явления природы.

Андрюша хотел возразить, что оборотень точно был, он его своими глазами видел, – но тут со двора донесся Тимкин голос:

– Андрюха! Глянь в окошко!

– Куда ты? Тебе нельзя! – воскликнула мама.

Но Андрюша уже вскочил с кровати.

Под окном стояли Тимка и его отец. Илья Кондратьев держал что-то, покрытое куском домотканого льна.

– Выдь сюда! – позвал Тимка.

Не слушая маминых возражений, Андрюша выбежал из комнаты.

– Гляди, Андрейка! – широко улыбаясь, сказал Илья, когда тот выскочил на крыльцо.

Он снял тканину, и на Андрюшу глянул лик Ангела. Сверкала на солнце серебряная риза, сверкали огоньки в разноцветных яхонтах…

– Какой же ты великий мастер, Илья… – с восхищением сказала мама, тоже вышедшая на крыльцо.

– Мы, Кондратьевы, все такие! – довольно хмыкнул Тимка.

– А ты при чем? – засмеялась мама. – У отца твоего золотые руки. А ты сорванец. Смотри, лениться станешь – всех Кондратьевых опозоришь.

Тимка насупился: ему явно неприятны были назидания барыни.

– Камушки те самые? – пока мама крестилась на икону и рассматривала ризу, тихо спросил Андрюша. – Мы ведь рассыпали вчера…

– Отец собрал потом, – так же тихо ответил Тимка. – За вихры меня отодрал.

– Вот, мальчики. – Мама обернулась к ним, улыбаясь. – Теперь Ангел нас всех хранит! И никакие оборотни нам не страшны. Нам вообще нечего бояться. Пока мы вместе, все будет хорошо!

Андрюша смотрел на икону, и ему казалось, что он видит ясную и печальную улыбку Ангела-хранителя и даже слышит его голос. Только не говорит он, а будто поет.

Профессор Ангелов молча смотрел в глаза Ангела-хранителя на иконе. Они посверкивали печально, но ярко, как яхонты на ризе.

– Что вы делаете, Андрей Кириллович? – услышал он и обернулся.

В дверях стоял Федор Кондратьев.

– Здравствуй, Федор, – кивнул Ангелов. – Не знаешь, что делают в церкви?

– В церкви обычно иконостас разбирают? – усмехнулся тот.

– А тебе нужны эти иконы? – пожал плечами Ангелов. – Насколько я успел понять, у большевиков другие ценности.

– Иконы нам не нужны, – согласился Федор. – А ценности нужны.

– Ризы?

– В том числе. Куда вы все это уносите?

Скрывать что-либо от Федора Кондратьева не имело смысла. И не потому, что он возглавлял теперь уездную власть, а потому что одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: этот человек рожден для того, чтобы распоряжаться не только своей судьбой, но и многими чужими. И всегда это было понятно, кстати, даже когда Федор был мальчишкой. Впрочем, ему и теперь чуть больше двадцати.

– Сейчас – в усадьбу, – ответил Ангелов.

– А потом?

– Здесь всё пропадет, – сказал Андрей Кириллович. – Ты и сам это понимаешь.

– А в усадьбе, думаете, сохранится? – вздохнул Федор.

Ангелов испытующе посмотрел ему в глаза и сказал:

– Это от тебя зависит.

Федор промолчал. Постоял, глядя на Ангела-хранителя, потом так же молча вышел из церкви. Проводив его вззглядом, Ангелов взял икону и уложил ее в дубовый ящик.

Глава 3

У родителей Федор бывал теперь редко, но не жалел об этом. Входя в родной дом – в месяц раз, может, – он чувствовал одну лишь тягость.

И сегодня тоже. Даже в тусклом свете лучины было заметно, какой унылый разор царит теперь в избе. А ведь Кондратьевы никогда не бедствовали, и дом, поставленный дедом Ильей, был в деревне из лучших.

– Здорово, Федь, – сказал Степан.

Он один улыбнулся брату и, отложив упряжь, которую чинил, встал ему навстречу.

Восьмилетний Пашка не сразу и заметил, что в избу кто-то вошел. Подняв голову от фигурки, которую вырезал из дерева, он посмотрел на старшего брата таким нездешним взглядом, какой Федор видел на картине итальянского художника Боттичелли в альбоме ангеловских барышень.

Мать месила тесто с такой яростью, словно не тесто это было, а горькое горе.

Но горе ее было не в квашне – сидело за столом, уронив голову на столешницу. Отец, как обычно, был пьян. Бутыль самогона, стоящая перед ним, была пуста. Услышав, что Степан здоровается с братом, отец поднял голову, посмотрел на старшего своего сына мутным взглядом и, ни слова не произнеся, придвинул к себе бутыль.

– Прорва ненасытная! – в сердцах бросила мать.

– Молчи, дура, – заплетающимся языком пробормотал отец.

– В могилу лягу – замолчу! Недолго тебе ждать, ирод! Ой, горе наше горькое! – запричитала мать. – Что с тобой сталось, Тимофей?!

– Ишь, завыла! Хватит, сказал! Самогону подай!

– Нету! И так картошку всю на проклятое зелье извел! Нету! – Она завыла. – Господи, был мужик как мужик… А революция настала – будто с цепи сорвался!

– Всю жизнь на цепи просидел! – Тимофей скрежетнул зубами.

– Брось, батя, – миролюбиво произнес Степан. – Пойдем, спать ляжешь.

Он попробовал поднять отца с лавки, но Тимофей оттолкнул его.

– Не трожь, Степка! Сам себе теперь хозяин! Поняли? Сам!

– Хватит тебе. – Федор снял фуражку, повесил на гвоздь. – Такое время настало! Перед народом все пути открылись. А ты спиваешься.

– А ты мне не указывай! – гаркнул Тимофей. – Думаешь, начальником заделался, так можно теперь отца учить?

Он погрозил Федору кулаком и попытался встать, но это ему не удалось.

– Господь с ним, Федя, – опасливо проговорила мать. – Ничего не поделаешь. Не надо на отца злиться. В кои веки заехал проведать, сынок, и злишься. Грех это. Сядь, поешь горячего.

Не глядя на отца, Федор молча сел за стол. Мать подала ему щи и хлеб.

– Морду воротишь? – не унимался Тимофей. – Брезгуешь с отцом поговорить? Ангеловы во всем виноваты!

– Тять, ну чего ты? – сказал Степан. – При чем тут Ангеловы?

– Что я видел? – надрывно продолжал Тимофей. – Всю жизнь при них. Благодетели! А сами… Все, что отец, покойник, сделал, себе захапали!

Федор отставил нетронутую миску, бросил ложку и резко встал из-за стола.

– Уберегли, а не захапали, – бросил он. – Чтобы ты не пропил. – И, уже выходя из избы, добавил: – Не там виноватых ищешь, батя.

От этих сыновних слов сил у Тимофея прибавилось.

– Чего-о?! – прорычал он. – Отца учить…

Он встал, шагнул, схватился, чтобы не упасть, за плечо сидящего на лавке Пашки.

Федор вышел, хлопнув дверью.

– Тять, пусти, больно! – тоненько проскулил Пашка.

Взгляд отца упал на деревянную фигурку, которую тот вырезал. Тимофей выхватил ее у мальца из рук и швырнул о стену.

– Ты что?! – воскликнул Пашка.

– А то, что хватит в бирюльки играть! – заорал отец. – Мне Ангеловы вот этим вот, – он кивнул на лежащую на полу фигурку, – всю жизнь поломали! – Пьяные силы оставили его, он упал на лавку и пробормотал: – Давно б их к стенке поставили, кабы не Федька…

Пашка в слезах выбежал из избы. Мать принесла из сеней и поставила на стол бутыль самогона.

– Пей уж, ирод! – всхлипнула она.

Когда мать задула лучину и ушла спать, Степан подсел к отцу.

– Может, не будешь пить, батя? – сказал он. – Помрешь ведь так-то, годы твои не молодые уже.

– Думаешь, не понимаю, что под горку качусь? – взявшись за бутыль, пробормотал отец. – Понимаю, Степа. А ничего с собой поделать не могу. Барыня, бывало: «Вы с Андрюшей как родные», – передразнил он. – А только Андрюша учится, а мне: Тимка, сбегай, Тимка, Андрюшеньке подай!..

– Да они ж и тебя учили, – напомнил Степан.

– Так ведь таланта Бог не дал, Степушка, вот же что! – всхлипнул Тимофей. – Отцу моему дал, сыну моему Пашке дал, сам видишь. – Он кивнул на деревянную фигурку, белеющую на полу. – А мне – нет. Они и попользовались!

– Кто? – не понял Степан.

– Ангеловы! Всю жизнь на меня сверху вниз смотрели, помыкали всю жизнь…

Отец хотел налить себе самогона, но рука его упала. Степан отодвинул бутыль и сказал:

– Давай-ка, батя, спать уложу. Проснешься завтра, может, получше тебе будет.

– Добрый ты у меня, Степа, – пробормотал отец. – Федька злой. Пашка бирюльками своими только и занят. А у тебя душа… Вот тебе. – Он пошарил в кармане штанов и подал Степану выкованный из серебра перстень с голубым камнем. – Семейный наш. Тятька мой, дед твой, значит, Илья Кондратьев, для мамки моей сделал, когда женились они. Пускай у тебя будет. Не то пропью.

– Да ладно тебе, – пожал плечами Степан. – Чего ты вдруг?

– Стыдно мне, сынок, – пьяно всхлипнул Тимофей. И тут же зло добавил: – А только не я виноват! Несправедливо!

– Что несправедливо? – не понял Степан.

– Таланта Бог не дал, – повторил Тимофей. – Оттого вся жизнь наперекосяк.

Степан не принимал отцовские пьяные жалобы всерьез, да и просто пропускал их мимо ушей.

– Ну, не дал, и ладно, – примирительно заметил он. – Не всем талант иметь. Пойдем, отдохнешь.

Он поднял отца под мышки.

– Ненавижу их, сынок… – бормотал Тимофей, повиснув на крепких Степановых руках. – За что все им? Ангела отыму. От него у них вся сила. Отыму!

– Будет тебе. – Степан отвел его за занавеску, где стояла кровать. – Спи уж.

Через мгновение из-за занавески донесся отцовский храп. Степан подошел к окну и в ярком лунном свете стал рассматривать причудливое серебряное кольцо, лежащее у него на ладони.

Одной лишь луною освещалась и большая классная комната в усадебном флигеле. Парты, глобус – все казалось призрачным в этом бледном свете. И Лида, раскладывающая по партам листочки с заданием к завтрашнему уроку, выглядела не девушкой живой, а сказочной красавицей. Впрочем, она и была красавицей; Вера всегда это знала. И про свою внешность знала: может, она и яркая, и с перчинкой, как говорил ей Веня Вертков из соседней усадьбы, но уж точно проигрывает старшей сестре.

– Зачем все это, Лида? – резко проговорила Вера.

Лида посмотрела на нее ясным взором, который сейчас показался Вере особенно раздражающим.

– Что – это? – улыбнулась Лида.

– «Опиши, как начинается ледоход», – взяв с парты листок, прочитала Вера. – «В каком месяце он бывает?» Им все это не нужно, неужели ты не видишь? Они презирают нас за то, что мы их учим!

– Ты ошибаешься, Верочка, – покачала головой Лида. – Может быть, не всем детям это нужно. Но многим.

– Да хоть и многим! Какое нам до них дело? Зачем ты лицемеришь?

– В чем ты видишь лицемерие? – укоризненно проговорила Лида.

– Вот в этом всем! «Учить надо будет всегда!..» – передразнила она сказанное Лидой за ужином. – Тебе просто нравится чувствовать свою значительность. Ты к этому привыкла и боишься что-либо менять. А жизнь переменилась! Полностью! И мы должны что-то предпринять. Иначе нас здесь просто убьют.

– Не убьют, – улыбнулась Лида.

– Я знаю, на кого ты надеешься, – сердито сказала Вера. – Но у него новая жизнь. Он в ней хозяин. А мы…

– Верочка, налей, пожалуйста, чернила в чернильницы, – с этой своей невыносимой безмятежностью перебила ее Лида. – Завтра дети придут рано.

Она достала из шкафа пузырек с чернилами и, протянув его сестре, вышла из класса.

Вера подошла к окну. В ярком свете луны она видела, как Лида идет через усадебный двор в парк, и ей хотелось запустить пузырьком ей вслед.

– Конечно, лук мы есть не стали! – процедила она.

И стала разливать чернила по чернильницам, стоящим на каждой парте.

«Рождение в людях ненависти – процесс необъяснимый. Что создает ее – зависть, нереализованность? Ненависть загадочна, как тот оборотень, которого мы с Тимкой увидели в детстве. Что хотела нам тогда сказать темная сила? Не знаю. И как сохранить сейчас то, что собиралось веками, не знаю тоже. Но я обязан сохранить».

Андрей Кириллович закрыл тетрадь и, встав из-за стола, вышел из кабинета.

Он шел по темному дому и думал о том, что не уверен в собственной правоте, а между тем собирается решить судьбу девочек в соответствии с тем, в чем не уверен. И как приобрести уверенность, и возможно ли это вообще? Он не знал.

Дойдя до большого зала, Андрей Кириллович услышал тихий голос. Кто угодно мог здесь обнаружиться по нынешним временам! Он неслышно приотворил дверь и замер, прислушиваясь.

Надя стояла перед иконой Ангела-хранителя – принеся час назад в усадьбу, Андрей Кириллович вынул ее из ящика и прислонил к стене – и, держа перед собою зажженную свечу, разговаривала с ним.

– Ведь ты сохранишь наше Ангелово? – спросила она как раз в то мгновение, когда отец открыл дверь. – Миленький, пусть все будет как раньше! Пусть люди снова будут добрые.

Андрей Кириллович вошел в зал. Услышав его шаги, Надя вскрикнула.

– Это я, Надюша, – сказал он. – Что ты здесь делаешь?

– Молюсь Ангелу-хранителю, – глядя на отца серьезными ясными глазами, ответила она.

– Извини, что помешал.

– Папа, а почему ты принес его сюда? – спросила Надя.

– Чтобы сохранить, – ответил отец.

В этом он по крайней мере был уверен. Он открыл стеклянную витрину и достал оттуда большое хрустальное яйцо – один из красивейших экспонатов Ангеловской коллекции. Сверкнули в свете Надиной свечи сотни его граней.

– А куда ты его уносишь, папа? – спросила Надя.

Он не ответил, и она не стала переспрашивать. Надя доверяла отцу безоговорочно – то ли от детской чистоты, то ли от ангельской своей природы.

– Папа… – вдруг спросила она. – Ангел правда будет нас охранять? Всегда-всегда?

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, мы стали ему не нужны…

Отец вернулся от двери и, присев на корточки перед дочкой, сказал:

– Сейчас тяжелое время, Надюша. Время вражды. Но вражда всегда сменяется любовью.

– Когда же она будет, любовь? – вздохнула Надя.

– Не знаю, милая. Но будет обязательно. Поверь мне.

– Я верю.

Она так произнесла это, что последний циник не усомнился бы в ее искренности. Андрей Кириллович поцеловал дочку и вышел из зала.

Глава 4

Вода звенела в мраморной чаше. Да-да, звенела; Лиде шум родника в усадебном парке всегда казался хрустальным звоном.

Она прижалась лбом к плечу Федора и сказала:

– Мы так редко видимся теперь.

– Не получается чаще. – Он погладил ее по голове. – Дел невпроворот.

– Я понимаю…

Федор покрепче прижал Лиду к себе и шепнул ей в висок:

– Скучаю… Все время о тебе думаю.

– Да у тебя же времени не то что на думы – на сон не остается, – вздохнула она.

– Надо нам вместе жить.

– Переезжай к нам, – встрепенулась Лида. – Как я была бы счастлива!

– Нет. В примаки не пойду, – отрезал Федор.

– Ну что за глупости, – укоризненно проговорила она.

– Ты же ко мне в город переехать не хочешь, – напомнил он.

– Я не могу, Федя, – смутилась Лида. – Как школу оставить, вообще все? Нет, невозможно.

– Вот видишь. А меня попрекаешь.

– Я не попрекаю, Федя, ты что? – виновато произнесла она. – Я постараюсь… Поговорю с папой. Мы что-нибудь придумаем.

– Что тут придумывать, Лида? Сообщи, когда вещи соберешь – я за тобой приеду. Тоскую по тебе, родная моя… – сказал он.

И больше уже ничего они не говорили – забылись в поцелуях.

Андрей Кириллович отшатнулся за куст, росший у поворота аллеи. Сердце билось так, что он боялся выдать свое присутствие и выронить футляр с хрустальным яйцом из дрожащих рук.

Ведь он был уверен, что все это кончено! Да, в юности – что там, просто в детстве! – Федор был влюблен в Лиду. Его, отца, это беспокоило, но он понимал, что влюбленностью этой руководят в большей степени требования физиологии, чем чувства, а потому понимал, что все это пройдет, как только в жизни Федора Кондратьева появятся другие, более доступные объекты. А главное, он хорошо знал свою старшую дочь и знал, что Лида с ее здравым разумом, с правильными представлениями о хорошем и дурном не изменит своей ясной натуре. Но ведь с тех пор все переменилось! Революция, Гражданская война, военный коммунизм – все это увело Федора Кондратьева из родительского дома, и когда он объявился в уезде начальником, точно уж ему должно было стать не до романтических увлечений прошлого.

И вдруг оказывается, что ничего Андрей Кириллович не знает – ни об этом крестьянском парне, выросшем у него на глазах, ни, главное, о своей старшей дочери…

Чувство, охватившее его сейчас, поздним вечером, когда он случайно увидел, как Лида целуется в парке у родника с Федором Кондратьевым, не было обычным отцовским возмущением. Это была тревога. И более чем тревога – это было смятение.

Профессор Ангелов, все ускоряя шаг, пошел прочь по освещенной луной аллее.

Он не может оставить все идти своим чередом. Не то теперь время, чтобы позволить себе надеяться на судьбу.

Федор лежал на своей расстеленной кожанке и смотрел, как Лида, освещенная первыми солнечными лучами, поправляет растрепавшуюся прическу. Почувствовав его взгляд, она обернулась и смущенно спросила:

– Что ты?

– Красивая. Глаз не отвести.

Он сел и устало потер лоб. Лида подошла, остановилась рядом. Федор обнял ее за талию.

– Устал ты, Феденька, – сказала она. – Глаза тебе усталость застилает.

– Думаешь, обманываю?

Он улыбнулся. Улыбка вышла короткая, но в том, как осветила она его гармонично вылепленное суровое лицо, было то же обаяние, которое еще десять лет назад свело с ума Лидочку Ангелову и заставило ее проговорить вот здесь же, у родника в усадебном парке: «Я тебе верю и буду любить тебя всегда».

– В уезде саботаж сплошной, – сказал Федор. – А кто революции поверил, кто работать хочет, тот не знает как. Не умеет.

– Тебе отдохнуть надо, – покачала головой Лида. – Нельзя день и ночь работать. – Она подошла к мраморной чаше, в которую лилась из родника вода, набрала ее в пригоршни, подошла к Федору и, проведя мокрыми руками по его щекам, губам, «сказочным» голосом проговорила: – Вода живая, умой моего любимого, пусть будет здоров и счастлив, пусть заботы его оставят… А что ты смеешься? – Она покачала головой, заметив его усмешку. – Правда ведь вода у нас живая. Уникальный химический состав. Папа статью об этом опубликовал в журнале Академии наук.

Федор поднялся. Его лицо и в самом деле стало яснее, приобрело даже детское выражение.

– Ты – живая вода, – сказал он.

И поцеловал Лиду так, как целовал в первое их свидание и всегда.

«Как похожа на мать-покойницу. Та же ясная красота».

Щуря воспаленные от бессонной ночи глаза, Андрей Кириллович смотрел в окно своего кабинета, как Лида идет из парка ко входу в усадебный дом. Как светятся в первых солнечных лучах короной уложенные косы и вся она светится, и не солнечным, а внутренним, собственным своим светом…

Андрей Кириллович вздохнул. Природа этого света была ему слишком понятна.

– Папа? Почему ты не спишь?

Она удивилась, войдя в дом и увидев отца на лестнице, ведущей вниз со второго этажа.

– А ты, Лида? – спросил Андрей Кириллович.

– Папа, я уже взрослая.

Ее голос звучал немного смущенно и немного вызывающе.

– Не сомневаюсь, – кивнул отец. – Но беспокоюсь за тебя невыносимо, Лидушка. Именно за тебя.

– Почему же именно за меня?

– Ты больше всех на свою маму покойную похожа.

– Разве? Мне кажется, на маму Надюшка у нас похожа.

– Ты, Лида, ты, – покачал головой отец. – И внешне, и… Так же доверчива. Но маме было кому доверяться…

– А мне, по-твоему, доверяться некому?

Теперь в ее голосе прозвучал прямой вызов. И ответить на него можно было только прямо.

– Боюсь, ты доверяешься Федору напрасно, – сказал отец.

– Папа! – укоризненно воскликнула Лида.

– Лида, я не привык лгать, – глядя в ее ясные голубые глаза, сказал он. – Ни вам, ни себе самому. Ночью я видел тебя с Федором у источника и обязан тебе сказать…

– Мы с ним любим друг друга! – перебила его Лида. – И собираемся пожениться.

– Сейчас не время для такой свадьбы, – жестко проговорил отец.

– Для какой – такой? – возмутилась она. – С крестьянским сыном? Папа, как тебе не стыдно! Кондратьевы всю жизнь нам близки!

– Думаешь, я об этом забыл? – мягко проговорил отец. – Тимофей мой молочный брат, с колыбели был мне другом. Но именно поэтому…

– Федя меня любит! – воскликнула Лида. – И я его люблю. Если бы не революция, он и реальное училище закончил бы, и уже на инженера бы выучился!

– А кто ее сделал, такую революцию? – Андрей Кириллович тоже повысил голос. – Он же и сделал.

– Он… он… – Детская обида зазвенела в Лидином голосе. – Он лучше всех!

– Не спорю, Лидушка. – Отец вернулся к мягкому тону. В конце концов, дочь ничем не заслужила его резкости. – Федор незаурядный человек. Сильный характер. Рожден руководить людьми, теперь это совершенно очевидно. Но я думаю не о нем, а о тебе.

– Я с ним счастлива! И буду счастлива.

– В будущем – возможно. Но сейчас мы должны уехать.

– Кто – мы?.. – потрясенно и растерянно спросила она.

– Я, ты, Вера и Надя. Мы уезжаем все вместе.

Лида побледнела так, будто вот-вот потеряет сознание.

– Как уезжаем?.. – с трудом выговорила она. – Ты же сам говорил…

– Говорил! И думал! – со все возрастающим волнением произнес отец. – Что мы должны выполнять свой долг при любых обстоятельствах. Хранить Ангеловскую коллекцию. Учить детей. Я действительно так думал, Лида! Но я не могу идти против всех. Нас ненавидят за то же, за что прежде любили. Раньше говорили: они учат. Теперь: они поучают. Раньше – хранят народные таланты. Теперь – заграбастали народное добро.

– Папа, ты ошибаешься! – Лидин голос взлетел и задрожал. – Это совсем не так! Дети приходят в школу и занимаются с прежней радостью! Да один только Паша Кондратьев чего стоит!

– Я не о детях, – поморщился отец. – Взрослые перевернули жизнь с ног на голову. Разрушили все, что смогли, и ничего не создали взамен. – Заметив, что Лида хочет возразить, он жестом остановил ее. – Не знаю, удастся ли им это сделать когда-нибудь. Не знаю! Но пока – война всех со всеми. Ненависть. Безумие. Я не могу воевать, Лида, – устало проговорил он. – Я ученый, а не солдат. И наблюдать, как летит в тартарары все, что создавалось моими предками, тоже не могу. Мы уезжаем в Париж. Мне удалось поговорить с Луначарским, он обещал помочь.

– Папа, но… как же? – с ужасом и недоверием выговорила она. – А коллекция?

– Что сможем, вывезем, остальное спрячем. Иначе все разграбят и уничтожат.

Андрей Кириллович подошел к дочери и, обняв, погладил по голове.

– Лидуша, нет другого выхода, – сказал он. – Иначе мы все погибнем. И все погибнет. Мы уезжаем не навсегда, я уверен. Вернется разумная жизнь – и мы вернемся.

Он знал, что старшая дочь поймет его – она всегда понимала разумные резоны.

Но не на этот раз.

– Я никуда не поеду! – вырвавшись из отцовских объятий, закричала Лида. – Это невозможно!

Послышались шаги, и в комнату вбежали разбуженные Вера с Надей. В руках у Веры был тяжелый, отделанный медной чеканкой резной посох из Ангеловской коллекции; она давно перенесла его к себе в комнату.

– Что случилось? – держа посох наперевес, воскликнула она.

– Лидинька, почему ты плачешь? – испуганно спросила Надя.

– Езжайте куда вам угодно! Все уезжайте! – не помня себя, закричала Лида. – Это предательство! Я не поеду! Нет!

И выбежала из комнаты, оставив отца и сестру в тоске и недоумении.

Глава 5

– «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед». – Вера заметила, что веснушчатая девочка с соломенными волосами косится на листок соседа по парте, и сказала: – Алена, не подглядывай, пиши самостоятельно. «На красных лапках гусь тяжелый…» – продолжила она.

На улице послышался шум. Не шум даже, а угрожающий гул множества голосов. Вера насторожилась, подошла к окну школьного флигеля, выглянула – и отшатнулась.

Двор перед усадебным домом был заполнен людьми, а мужики все входили и входили в ворота, держа в руках вилы, косы или просто дубье. Не приходилось сомневаться, что намерения у них самые угрожающие.

– Не робей, мужики! – Тимофей Кондратьев поправил заткнутый за пояс топор. – Сила теперь наша! Пора с Ангеловыми разобраться! Чем они лучше других? Все наше захапали и жируют! Правду говорю, мужики?

– Истинная правда! – раздались нестройные голоса. – Давно пора! Все уж так-то и сделали, а мы чего ждем? У них от сокровищ деваться некуда, а народ с голоду пухнет! Ежели все, что в усадьбе накоплено, взять да на хлеб обменять, это ж сколько выйдет!

– Выходите, куда попрятались? – гаркнул Тимофей.

Он был с похмелья, а потому мрачен.

– Брезгуют народом-то, – хмыкнул плюгавый мужичок у Тимофея за спиной. – Благоде-етели!

Андрей Кириллович услышал шум в ту минуту, когда отнял печать от свежего сургуча и написал на конверте «Лидии, Вере, Надежде Ангеловым». Он быстро положил письмо в папку, на которую была наклеена фотография хрустального яйца, и вышел из своего кабинета.

В усадебный двор уже вышли и все обитатели Ангелова. Вера показалась на крыльце школьного флигеля, за ней выглянули испуганные дети. Из второго флигеля – в нем находились художественные мастерские – появилась Лида и учитель по рисунку. Среди учеников, толпившихся за ними, виден был и Паша Кондратьев. Он смотрел на своего отца с нескрываемым ужасом.

Профессор Ангелов вышел из главного дома.

– Что случилось? – спросил он, подходя к толпе.

– А поздороваться? Вежливость не соблюдаешь, – с издевкой сказал молодой парень в первом ряду.

– Игнат, а почему я должен быть с тобой вежливым, когда ты врываешься в мой дом с вилами? – пожал плечами Ангелов.

– Язык у тебя хорошо подвешен, Андрюха, мне ль не знать! – глядя на Ангелова в упор, сказал Тимофей Кондратьев. – А только не твой теперь дом. Народный!

– Чем зря болтать, проспался бы лучше, – поморщился Ангелов. – За версту перегаром от тебя разит. Что мать твоя сказала бы, если б увидела, во что ты превратился?

Упоминание о матери только разозлило Тимофея.

– Ишь, кого вспомянул! – заорал он. – Корову свою!

– Ты что мелешь? – повысил голос и Ангелов.

– Что есть! Взяли мамку сюда вместе со мной, как корову дойную с теленком! Тебя выкармливать!

– Тимофей Ильич, как вам не стыдно такое говорить? – укоризненно сказала подошедшая Лида. – Мы всегда были с вашими родителями в добрых отношениях. Сколько игрушек для меня ваш папа сделал!

– Да уж все вы тут от тятьки поживились, – процедил Тимофей. И, отвернувшись от Лиды, снова обратился к Ангелову: – Куда иконы подевал? Церковь пустая.

– С каких пор ты стал так религиозен, что тебе иконы понадобились? – усмехнулся тот.

– Ризы мне понадобились. Тятькой сработанные. Нехай теперь камушки драгоценные нам послужат!

– Вот нахал! – возмутилась подошедшая Вера.

Но на нее Тимофей и вовсе не обратил внимания.

– Айда, мужики!

Он махнул рукой, и толпа устремилась в усадебный дом.

Загрохотали по паркету шаги, захлопали двери… И вдруг все затихло – толпа ворвалась в главный музейный зал.

«Все-таки и правда в Ангеловской коллекции есть что-то мистическое, – подумала Вера. – Вон как все оторопели».

Но размышлять об отвлеченных вещах было некогда. Тем более что оторопели вовсе не все мужики, ввалившиеся в зал. Вера углядела, как самый плюгавый, воровато озираясь, потянулся к позолоченной кованой розе, лежащей в витрине у двери, сдвинул с нее стеклянный колпак и уже потащил золотой цветок с подставки.

– Твоя, что ли? – прошипела Вера, хватая мужичонку за руку. – А ну отдай!

– А чего? Я ничего, – пробормотал тот.

Спрятав розу за спину, Вера попятилась к двери. Убежать бы отсюда, да поскорее!

Но кроме нее никто из музейного зала бежать не собирался.

– Разбирай добро, мужики! – крикнул Тимофей.

Чтобы подбодрить их, он двинулся к ящикам, составленным у дальней стены зала, открыл один из них и воскликнул:

– Вот они, иконы-то! Главное дело, ризы целы. – И, обернувшись к Андрею Кирилловичу, потребовал: – Ангела-хранителя мне давай! Хватит вам им владать!

Ангелов взял Тимофея за плечо и негромко, но твердо повторил:

– Пойди проспись.

Трудно было придумать другой тон и другие слова, которые так вывели бы Тимофея из себя.

– Ах ты сволочь…

Он не проговорил это, а проклекотал горлом. И выхватил из-за пояса топор.

– Папа! – Лидин голос зазвенел. – Отдай им все! Ничего нам не надо!

Все зашумели, закричали, бросились к ящикам с иконами, к витринам с другими экспонатами коллекции. Упала и разбилась большая китайская ваза, треснуло стекло витрины, в которой сверкало сотнями граней хрустальное яйцо; Ангелов не обманул Надю, пообещав вернуть его на место…

Надя вошла в зал только в эту минуту. Никто, конечно, не обратил на нее внимания – все смотрели на Андрея Ангелова и Тимофея Кондратьева, стоящих друг против друга.

Расталкивая мужиков, в зал вбежал Степан Кондратьев.

– Батя! – крикнул он. – Сдурел? Хорошо, мамка мне сказала, что тебе в голову взбрело!

Он вырвал у отца топор, но было уже поздно – ярость, неугасимая ярость охватила Тимофея. Развернувшись, он со всей дури ударил сына кулаком. Удар пришелся в висок – Степан упал и остался лежать без движения.

– Гад! Убью-у-у! – заорал Тимофей, снова бросаясь к Ангелову.

Может, если бы тот попытался спастись бегством, ярость Тимофея угасла бы. Но Андрею Кирилловичу и в голову не пришло бежать. Как ни переменилась жизнь, а перед ним был все тот же Тимка, которого он знал как облупленного. И ему ли было не знать, что Тимка так же отходчив, как и вспыльчив, и ему ли было Тимкиного ора бояться!..

– Дурак ты, – пожал плечами Ангелов. – Орешь, а что орешь, сам не знаешь.

Переводя красные от ярости и похмелья глаза с одного мужика на другого, Тимофей заметил в руке самого молодого наган. Где был этот наган раньше, неизвестно, но на глаза Тимофею он сейчас попался очень кстати. Именно так ему показалось в тумане, которым ярость застлала разум…

Выхватив у мужика наган, Тимофей Кондратьев не целясь выстрелил в Андрея Ангелова.

– Тимка… Ты что?.. – проговорил тот с детским удивлением.

И упал.

Надин крик прорезал тишину, которая повисла в зале. Собственный крик сбил ее с ног, будто выстрел, – она тоже упала на паркет.

Только теперь Паша Кондратьев заметил ее.

– Надя! Надь!

Бросившись к ней, он упал рядом на колени, стал ее тормошить. Но больше никому до Нади дела не было – все обступили лежащего посередине зала Андрея Кирилловича Ангелова.

После всего, что произошло за последние два года, мужиков трудно было удивить чьей-либо смертью. Но что Кондратьевых и Ангеловых связывает целая жизнь, и не одного поколения, было известно всем. Поэтому противоестественность того, что сделал Тимофей Кондратьев, так всех и потрясла.

Приподняв отцу голову, Лида пыталась делать искусственное дыхание. Но синева, разливающаяся по его застывшему лицу, не оставляла надежды на то, что это имеет смысл.

– Он же его убил… – с ужасом проговорила Вера.

Ее голос прозвучал в полной тишине так громко, что Лида вздрогнула. Отпрянула от неподвижного отца. Посмотрела на лужу крови, растекающуюся под ним по паркету. Поднялась на ноги. Повернулась к Тимофею. И, не обращая внимания на наган, пошла прямо на него.

– Вы… Вы убийца! – воскликнула она. – Вас… самого убить надо! Я…

Все стояли оцепенев. Застонал и попытался сесть пришедший в себя Степан Кондратьев.

Никто не останавливал Лиду. Тимофей поднял руку…

– Брось наган! Брось, сказал.

Федор стоял в дверях зала и смотрел – на отца, на наган в его руке. На направленный прямо Лиде в грудь наган.

Те, кто мог в этот момент дышать, тихо ахнули: как загипнотизированный глядя на сына, Тимофей опустил руку.

Казалось, не было в этот момент силы большей, чем сила Федорова взгляда. Но все же такая сила была – сила отчаяния. Она и управляла Лидой.

– Убийца! – вскрикнула та. – Я… я тебя убью!

Вряд ли Лидины руки, протянутые к горлу Тимофея, представляли для него опасность. Но вид этой девушки – с пылающими щеками, с рассыпавшейся светлой косой, со сверкающими гневом глазами – подействовал на него как красная тряпка на быка.

– Ненавижу-у!.. – взвыл Тимофей. – Проклятое отродье!

Он снова вскинул наган и направил его Лиде в грудь.

Грянул выстрел.

Тимофей Кондратьев упал. Даже вскрика не сорвалось с его губ – только хрип, почти мгновенно затихший.

Федор опустил руку с маузером.

Глава 6

– Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему, ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею…

Вера взглянула на белый мертвый отцовский профиль и уронила Псалтырь себе на колени. Язык у нее заплетался. Она читала над гробом одна: Надя сидела у себя в комнате, смотрела неподвижными глазами и не могла произнести ни слова, а…

– Да где же ты?! – сердито прошептала Вера.

Можно было бы подумать, что слова эти относятся к отцу – куда, мол, он ушел? Но каждый, кто знал Веру, понял бы, что относятся они не к чему-то необъяснимому – ничего необъяснимого средняя из сестер Ангеловых не признавала, ну, или почти ничего, – а к вполне определенному человеку. К старшей сестре.

Лида сидела на пороге баньки, стоящей посреди Оборотневой пустоши, и смотрела на темную воду пруда у своих ног. Как странно – горе застилало ей глаза, но воспоминания, проступающие в этой пелене, к горю отношения не имели.

Это были счастливые воспоминания.

Вот они в лодке – Федор на веслах, Лида напротив него на низенькой скамеечке. День летний, солнце сияет, на дне пруда бьют ключи, и вода поэтому чистая, прозрачная. Федор не отрываясь смотрит на Лиду, улыбается ей и будто бы только плечами поводит, но лодка от едва заметных его движений скользит по воде легко и стремительно. Солнечные искры сверкают в его темных глазах.

– Верочка, – не оборачиваясь, говорит Лида, – не наклоняйся за борт, не то упадешь.

Все-таки сестра еще ребенок, вот пожалуйста, шлепает ладошками по воде. Лида чувствует за нее ответственность.

Насколько она сейчас может чувствовать что-либо кроме счастья, глядя в устремленные на нее влюбленные Федоровы глаза с этими солнечными искрами в них.

– А ты мне, пожалуйста, не указывай! – фыркает Вера у Лиды за спиной.

Лида только собирается обернуться к ней – это ведь не сразу получится, отвести глаза от Федора! – как упрямая Вера, наверное, перевешивается за борт еще ниже, лодка накреняется… И, глазом не успев моргнуть, Лида оказывается в воде.

Испугаться она не то что не успевает – просто нечего ей бояться, плавает она отлично. Но Верочка!..

Лида видит ее в нескольких саженях от себя, их разделяет перевернутая лодка. Вера бестолково машет руками, но за лодку почему-то не хватается – от растерянности, наверное, – и погружается в воду.

– Федя! – кричит Лида. – Верочку!..

Но он и сам знает, что надо делать, – он всегда это знает. Лида видит, как Федор подныривает под лодку, подплывает к Вере, хватает ее за шиворот, вытягивает на поверхность и, обхватив одной рукой, плывет с ней к берегу.

– Довертелась! – сердито произносит он, вытолкнув Веру на траву.

И тут же бросается в пруд снова и плывет к Лиде. Но она ведь совсем не боится – она просто радуется, что день такой ясный, и прозрачна вода, и руки Федора подхватывают ее под водою, легки, невесомы их тела, и вот его глаза совсем рядом, и губы, и все его прекрасное лицо…

Лида вздрогнула от утробного рычания. Лицо Федора вспыхнуло в ее памяти и погасло, а на его месте – не в памяти уже, а наяву – она увидела холодные волчьи глаза.

Волк стоял в трех шагах от нее и смотрел в упор, будто человек. Что означал его холодный взгляд – угрозу, горе? Нет, показалось ей, что-то совсем другое, неведомое…

Еще через мгновение Лида поняла, что и сам этот волк лишь показался ей, почудился. Нет никого на Оборотневой пустоши, только колышется сухая осенняя трава.

Вскочив с порога баньки, Лида бросилась к усадьбе.

Она бежала по пустоши, потом по парковым аллеям и остановилась, только когда услышала:

– Лидия Андреевна!

Паша Кондратьев стоял под окнами усадебного дома. Остановившись у крыльца, Лида молча смотрела на него. Даже чудесная боттичеллиевская красота младшего Кондратьева вызывала у нее теперь дрожь, хотя в нем-то уж точно не было ни малейшего сходства с его отцом.

– Вот. – Паша протянул Лиде бумажный листок. – Это вам.

Лида машинально взяла листок, развернула.

– А Надя… – спросил Паша. – Как она? Можно к ней зайти?

Лида подняла глаза от записки. Несколько мгновений она не понимала, о чем он спрашивает.

– Возьми, – наконец выговорила она, возвращая ему листок. – Отдай обратно.

Но Паша спрятал руки за спину и, помотав головой, попятился и быстро пошел прочь через парк.

– Не могу, – не ему уже, а в мертвенную пустоту сказала Лида. И, помолчав, твердо повторила: – Нет. Не смогу.

«Отчего вода не бьет? Иссяк источник».

Зачерпнув пригоршню воды, неподвижно стоящей в мраморной чаше, Федор плеснул ее себе в лицо. Но даже не вздрогнул: холод у него внутри был сильнее, чем холод воды. Потом замер. Потом обернулся и увидел Лиду. Она стояла в шаге от него, но шага к нему не делала.

– Лида!

Федор хотел обнять ее, но она отстранилась и еле слышно сказала:

– Не надо.

– Да я понимаю, – вздохнул он. – Мне тоже тяжело…

– Тебе – иначе.

Он не знал, что сказать на эти ее слова. Наверное, иначе. Но… и что из того?

Федор зачем-то кивнул на источник и сказал:

– Родник иссяк.

– Все иссякло.

Нет, не мог, не хотел он перебрасываться бессмысленными словами! И с кем!..

– Лида, давай вместе уедем, – сказал Федор.

– Куда? – усмехнулась она.

Было в ее усмешке что-то необычное, непривычное, а потому пугающее. Если бы оставалось еще для него что-либо пугающее на белом свете.

– В Москву, – сказал он. – Или в Сибирь. Я назначение попрошу. Да хоть куда! Не могу я здесь теперь… – И почти жалобно добавил: – Только и живу, когда о тебе думаю.

Федор положил руки ей на плечи и притянул к себе. Но она снова отстранилась.

– Не надо, – сказала Лида. – Кончено.

– Что кончено? – не понял он.

– Все. Между нами кровь. Не переступить.

Она наконец подняла глаза. Федор почувствовал, как холод пробежал у него по спине от ее взгляда.

– Ты… что? – с трудом выговорил он. И воскликнул: – Почему?!

Глядя на него все тем же незнакомым взглядом, Лида произнесла жестко, раздельно:

– Твой отец. Убил. Моего отца. Этого не избыть. – И добавила с невыносимой тоской и горечью: – Лучше бы он и меня убил тоже.

Она повернулась и пошла прочь. К дому, где лежал в гробу ее отец.

У последнего перед домом поворота аллеи горел костер. Лида ускорила шаг: в парке мог оказаться кто угодно, и хотя сама она охвачена бесстрашием равнодушия к собственной участи, но Надя и Вера… Что, если им грозит опасность?

Вера стояла у небольшого костра и бросала в него тетрадки, предварительно разрывая их в клочки. Лида разглядела на обложках тетрадей изображения золотой розы из Ангеловской коллекции. Такие тетрадки, специально заказанные в московской типографии Левенсона, подарила им когда-то мама. Говорила: «Вот, девочки, станете вы большие и будете вести дневники, поверять моим тетрадкам свои девические тайны…»

– Что ты делаешь? – спросила Лида, подойдя.

– Уничтожаю свидетельства своей глупости. Прощаюсь с иллюзиями прошлого, – не глядя на нее, ответила Вера. – Отец Владимир пришел Псалтырь читать, у меня сил больше нет.

– Прости, – сказала Лида. – Я иду к папе.

– А где ты вообще была?

– Тоже прощалась с иллюзиями прошлого, – усмехнулась Лида.

– С Федором встречалась? – бросив быстрый взгляд на сестру, догадалась Вера.

– Расставалась.

– В каком смы… – начала было Вера. И ту же воскликнула: – Но он же тебя спас!

Мало кто уловил бы логику в том, что сказала Лида, но Верин ум всегда был быстр и точен, и мотивы человеческих поступков она понимала мгновенно.

Впрочем, Лиде было не до того, чтобы обращать внимание на сообразительность сестры.

– Лучше бы его отец и меня убил, – безучастно проговорила она.

– Почему это лучше? – пожала плечами Вера. – И вообще, твое отношение к Федору просто несправедливо!

Почему-то именно эти слова развеяли Лидину безучастность.

– Не говори о справедливости, прошу тебя! – В ее голосе зазвенели слезы. – Справедливо, что папа убит?! – Она задохнулась, замолчала, потом тихо выговорила: – Как теперь жить, Вера? Душа – мертвая. Ничего больше не могу. Ни любить, ни жить.

Лида ушла в дом. Вера проводила ее взглядом, швырнула в костер обложку от последней тетради и бросилась в парк.

Федора она догнала у дальней калитки, через которую из парка можно было выйти прямо на Оборотневу пустошь, раскинувшуюся между усадьбой Ангелово и деревней.

– Федор! – окликнула его Вера. Он молча смотрел, как она бежит к нему по аллее. – Федор! – повторила она задыхаясь. – Лида не права! Она сейчас в таком состоянии… Нет, что-то я не то говорю… В общем, ты не должен обращать внимание. Лида придет в себя, и все наладится.

Выслушав Верину тираду, Федор молча пошел дальше.

– Но ты же не оставишь?! – воскликнула она.

– Кого? – Он обернулся.

– Нас всех. Федя, что же мы будем делать? – жалобно проговорила Вера. – Лида сама не своя, Надя вообще онемела. Говорить не может, представляешь?

– Не оставлю, – невесело улыбнувшись, сказал он.

– Ты… Ты настоящий! – выпалила Вера. – Сильный!

Она провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду, а потом воскликнула:

– Дура! Господи, какая же Лидка дура!

Глава 7

– Лидия Андреевна, Вера Андреевна, Наденька, примите мои глубокие соболезнования.

– Благодарим вас, Михаил Саввич, – за всех поблагодарила учителя рисования Вера.

Лида не отводила взгляда от простого деревянного креста. Надя сморела испуганными глазами и по-прежнему не могла произнести ни слова.

Михаил Саввич ушел. Лида наклонилась, взяла с могилы немного земли и положила в холщовый мешочек. Еще одну горсть она взяла с соседней, маминой могилы.

– Зачем тебе? – настороженно спросила Вера. – И с маминой…

Не ответив, Лида пошла к выходу. Вера взяла Надю за руку и пошла за ней.

Выходя в покосившиеся ворота, сестры услышали протяжный бабий вой, доносящийся с крестьянской части кладбища. Там хоронили Тимофея Кондратьева.

Выла Авдотья-вдова:

– А Тимофеюшка, а родненький ты наш! На кого ж ты нас оставил? На кого меня вдовой горькой покинул?! А жить бы тебе да жить! Не лежать бы тебе в сырой земле! Встань, Тимофеюшка, посмотри на своих детушек! Сиротами их оставил!

Паша плакал в голос, не стесняясь. Степан, стоящий рядом с матерью, тоже смахнул слезу.

– Как Тимофея Ильича жалко-то!

К Степану подошла Наталья Голохватова. Вся деревня знала, что она к Степке Кондратьеву неровно дышит. Внешность у Натальи была не то чтобы некрасивая, но какая-то унылая, будто не восемнадцать ей, а все тридцать. Правда, сейчас, на похоронах, уныние выглядело кстати.

– И тебя мне как жалко, Степушка, – со значением проговорила Наталья.

На могиле уже поставили крест – точно такой же, как у Ангелова. Наталья хлопотливо положила рядом с крестом букетик поздних полевых цветов.

Соседи, пришедшие проводить покойника, негромко переговаривались под вой вдовы.

– Вон как вышло… Сын отца убил… Когда такое было?.. Времена теперь настали… Не дай бог!

– И церковь заколочена, и родник иссяк, – сказала Матрена Головина.

– Какой родник? – спросил Карп Савельев.

– Да ангеловский, целебный. Испокон веку в парке был, а теперь иссяк.

– Худые дела, – покачал головой Карп.

– А Федька-то и хоронить не пришел, – заметила Матрена.

– Дура! – хмыкнул Карп. – Как же он придет, ежели сам отца и убил?

– Оно так. А все же…

Договорить соседка не успела – на тропинке между могилами показался Федор Кондратьев. Все расступились перед ним.

Федор молча смотрел на крест на отцовской могиле.

– Явился! – увидев старшего сына, закричала Авдотья. – Чего тебе тут? Ради девки отца убил, а теперь явился?! Оборотень поганый!

С каждым словом она, уже и так заведенная долгими причитаниями во время похорон, заводилась еще больше.

– Мам, ну что ты… – проговорил было Степан.

Но Авдотью было не остановить.

– А не видать тебе счастья с той тварью, с Лидкой! – с ненавистью глядя на Федора, выкрикнула она. Потом обернулась к Степану и Паше. – И вам говорю, сыночки мои: чтоб слуху больше не было среди нас про Ангеловых! Ни духу ихнего чтоб не было, ни виду!

Провозгласив все это, Авдотья перекрестилась и пошла прочь.

– Убирайся отсюда. На веки вечные! – бросила она, проходя мимо Федора.

Степан приостанавился было, собираясь что-то сказать брату, но, пока он подбирал слова, Наталья подхватила его под руку и потащила вслед за матерью.

Паша остановился возле Федора.

– Федь… – Слезы стояли в его огромных глазах. – Что нам теперь делать?

– Мать же сказала, – с горечью проговорил Федор.

Выйдя из ворот кладбища, Паша долго смотрел, как старший брат идет через Оборотневу пустошь. Несколько раз он порывался броситься за ним, но что-то удерживало его. И вряд ли это были слова матери…

Когда Федор скрылся из виду, Паша тоже пошел через пустошь. Но не к деревне и не к дороге, ведущей к уездному городу. Все убыстряя шаги, он шел к усадебному парку.

Надю он нашел у паркового родника. С тех самых пор, как проявились его способности к рисунку – а произошло это рано, ему едва исполнилось пять лет, – Паша проводил в усадьбе большую часть своей жизни. Поэтому знал каждую тропинку, на которой мог увидеть Надю. Ну и не только поэтому он нашел ее так быстро… Сердце вело.

Наклонившись к мраморной чаше, Надя провела ладонью по трубке, из которой бил родник. Воды теперь не было, и только на дне чаши еще стояла мелкая лужица.

– Надь…

Она вздрогнула, потом обернулась, посмотрела на Пашу.

– Скажи что-нибудь, а? – жалобно попросил он.

Надины губы дрогнули. Видно было, что она мучительно пытается ему ответить. Но ничего у нее не вышло, и она отвернулась в слезах.

– Наташка говорит, тебя Бог наказал – язык отнял, – сообщил Паша. – Она за Степаном бегает, Наташка. Она за ним, а он от нее!

Он засмеялся в надежде, что развеселит и Надю. Но Надя не улыбнулась, и Паша снова погрустнел.

– Надь… Я… – Он замялся, но, набравшись храбрости, проговорил: – Я тебя никогда не оставлю! Хоть ты и немая! Вот!

Выпалив это, Паша чмокнул Надю в щеку и бросился бежать. Надя растерянно посмотрела ему вслед, и улыбка – робкая, едва заметная – появилась на ее губах.

Глава 8

– Пресвятая Богородица, умоли единородного Сына твоего, да упокоит усопшего раба божьего Андрея в недрах Авраама с праведными и всеми святыми. Аминь, – произнесла Вера.

Все три сестры перекрестились. Скудная поминальная трапеза девятого дня – картошка с солеными огурцами – была окончена.

– Вот и все, – сказала Лида. – Душа папина на дороге к раю. И нам пора…

– В рай? – усмехнулась Вера.

– Не время ёрничать, – поморщилась Лида. – Мы уезжаем.

– Интересно, куда? – поинтересовалась Вера. – Народу теперь все дороги открыты? Это не про нас.

– Папа не успел вам рассказать, – сказала Лида. – Незадолго до смерти он говорил с Луначарским. Тот обещал помочь с выездом. Так вот, французские визы готовы. Места в поезде тоже – для нас трех. Теперь для трех… – с горечью добавила она.

Вера была изумлена так, что даже ее узкие темные – в отца – глаза расширились.

– Но ты же не хотела уезжать! – воскликнула она.

– Это было в другой жизни, – ответила Лида. И горячо проговорила: – Как можно теперь здесь оставаться? Нет того добра, которое папа не сделал бы для них! А они его убили… Прости меня, Господи, но я этого никогда не прощу. И то сознание, что меня сейчас убьют… Да что сознание – физическое ощущение! Его я тоже не забуду никогда. Теперь не имею права забыть, – с какой-то особенной твердостью добавила она.

Веру насторожила эта интонация.

– Почему – теперь? – с подозрением спросила она.

Лида не ответила. Впрочем, для Веры главным сейчас было не настроение сестры.

– А иконы? А коллекция? – спросила Вера. – Куда мы все это денем?

– Часть икон нам разрешили вывезти, – объяснила Лида. – Один ящик. Без риз. Ризы для большевиков представляют ценность, – с усмешкой добавила она. – Что ж, надо спасти хотя бы часть. Все, что останется здесь, мы уже не спасем.

Надя сделала протестующий жест, словно силясь возразить. Но изо рта у нее вырвалось только мычание.

– Что, Наденька? – ласково спросила Лида. – Ну скажи, скажи… Ребенка надо лечить, – твердо произнесла она. – Итак, решено. Собирайтесь.

Лида вышла из комнаты. Надя снова попыталась что-то сказать.

– Что? – рассеянно спросила Вера. Она была погружена в собственные мысли, и весьма практического толка. Впрочем, других у нее и быть не могло. – Погулять хочешь? Иди. Только не отходи от дома.

По Надиному лицу непохоже было, чтобы Вера угадала ее желание. Но Вере было сейчас не до детских капризов. Она вскочила из-за стола и выбежала из комнаты.

Когда Вера вошла к Лиде, та доставала из выдвинутых ящиков своего письменного стола бумаги и, быстро просматривая, бросала их либо на пол, либо в открытый чемодан, стоящий на консоли.

Несколько минут Вера наблюдала за этим нервным действом. Лида не обращала на нее внимания.

– Значит, с Федором ты расстаешься? – наконец спросила Вера.

– По-моему, это само собой понятно, – по-прежнему не глядя на нее, ответила Лида. – Мне странно, что ты спрашиваешь. Его отец убил нашего отца.

– А Федор тебе жизнь спас, если ты забыла.

– Жизнь?.. – Лида наконец взглянула на сестру. – Ты думаешь, я живу?

Неожиданно она закрыла лицо руками и, сев на кровать, заплакала. Вера села рядом, обняла ее и расстроенно проговорила:

– Ну что ты? Лидочка, не плачь.

– Я… У меня сердце мертвое! – сквозь слезы произнесла Лида. – И… Ты не знаешь всего…

– Чего – всего? – насторожилась Вера. – Лида! Чего я не знаю?

Но та уже взяла себя в руки.

– Я не могу тебе рассказать. – Она утерла слезы и сразу же превратилась в привычную Лиду, умеющую держать себя в руках. – Не спрашивай, прошу тебя. Верочка, иди собирайся. Мы уезжаем через три дня. А я уже не дни – часы считаю.

Что оставалось делать? Вера знала характер своей старшей сестры: по виду нежнейшее существо, а внутри кремень.

Выходя из комнаты, Вера все же спросила:

– Ты с ним даже не встретишься?

Ей важно было это знать.

– Не говори мне о нем больше, прошу тебя, – снова погрузившись в разбор бумаг, ответила Лида.

Все время, пока шла через Оборотневу пустошь, пока сидела на пороге баньки над прудом – в излюбленном для важных размышлений ангеловском месте, – Вера думала об этих словах сестры. Все ее планы на будущее исходили теперь из них.

Погрузившись в свои мысли, Вера не заметила, как через пустошь прошел от деревни к усадебной калитке высокий узкоплечий мужчина в комиссарской кожанке.

А между тем этому человеку предстояло перевернуть всю ее жизнь.

Смирнов вошел в ангеловский особняк без стука. Ноги о лежащий у двери половичок, правда, вытер, но лишь потому, что самому мешали комья глины, налипшие на сапоги.

Пока обыскивали все эти клети и подклети в каждом из дворов деревни Ангелово, его тошнить уже стало от деревенских запахов. Все-таки он сугубо городской человек, и то, что именно его бросили на продразверстку, это мелкая пакость товарища Евдокимова, мечтающего его подсидеть.

– Хоть на посев оставьте, – глядя, как красноармейцы выносят и складывают на телегу мешки с картошкой, мрачно проговорил мужик лет сорока; обыск у него был закончен. – Дети мои зимой с голоду помрут – вам ништо. А сами-то весной что сеять будете?

– Довлеет дневи злоба его, – усмехнулся Смирнов. – Завтрашний день сам о себе подумает, забыл? Вы же тут богомольные. Иконостас у вас знаменитый. Где, кстати, этот иконостас? – повернулся он к сопровождавшему их председателю местного комитета бедноты.

– Церковь заколоченная, – доложил тот. – А иконы Ангелов вывез. Барин.

– Теперь бар нету, – поморщился Смирнов. – Где он, этот Ангелов?

– А помер, – услужливо сообщил комбедчик. – Тимофей Кондратьев его порешил. Папаша Федора Тимофеича, который уездный голова теперя.

– А иконостас где?

– Не могу знать. В усадьбе, видать. В особняке у ангеловских дочек.

В этот-то особняк и вошел теперь Смирнов.

«Как можно выбрать? Это выше моих сил».

Лида перекрестилась и положила в дубовый ящик первую икону. Выбор тех, которые предстояло спасти, в самом деле был невыносим для нее.

Услышав шаги за дверью, она замерла. Шаги были тяжелые, явно мужские. А ведь мужчин в доме не было.

– День добрый.

Дверь открылась без стука, и на пороге встал человек в кожанке. Сердце у Лиды сначала взлетело к горлу, потом ухнуло вниз. Ничего хорошего этот визит не предвещал. Ах, если бы не железнодорожные билеты! Конечно, они бежали бы из Ангелова в тот же день, когда получили французские визы. А теперь… Для чего явился этот, в кожанке? Комиссар, а может, и чекист!

– Здравствуйте, – стараясь, чтобы не дрожал голос, сказала Лида. – Что вам угодно?

– Да вот на иконостас пришел посмотреть.

Он подошел к ящикам, стал открывать их один за другим, то и дело хмыкая.

– Откуда вы знаете про иконостас? – спросила Лида.

При этом она незаметно окидывала его взглядом, пытаясь понять, кто он такой.

– Происхождение мое оцениваете? – не глядя на нее, насмешливо заметил комиссар. – Из кухаркиных детей, да.

– Дело не в происхождении, – все же смутилась Лида.

Она выразительно посмотрела на его кожанку и наган. Он перехватыватил ее взгляд и кивнул все с той же насмешкой:

– Правильно понимаете, что теперь главное. А про иконостас и про всю вашу Ангеловскую коллекцию я читал. Надо же знать, что нам от бывших людей досталось. Не нравятся мои слова? – заметил он Лидину реакцию. И неожиданно заявил: – А вот вы мне очень даже нравитесь.

Он подошел к ней и, усмехаясь, посмотрел ей в глаза. Лида отшатнулась.

– На вашем месте я бы радовался, – заметил он.

– Чему?

Вместо ответа он притянул Лиду к себе. Она вскрикнула. На него это не произвело ни малейшего впечатления.

Тут дверь зала распахнулась.

– Ах ты сволочь! – воскликнула Вера.

Бросившись сзади, она вцепилась в ворот кожанки и резко за него дернула. От неожиданности комиссар покачнулся и отпустил Лиду.

– Эт-то что еще за фурия?! – глядя на Веру, воскликнул он.

Фурия или нет, но в ярости Вера в самом деле производила сильное впечатление. Все, что в обычном состоянии казалось в ее внешности слишком резким, сейчас выглядело ярким и выразительным.

– Ла-адно… – протянул он. – Другие б на вашем месте спасибо сказали. А с вещичками поаккуратнее. Если что пропадет, с вас спрос будет.

– С какой стати вы будете спрашивать? – возмутилась Вера.

Видимо, она действительно произвела на него впечатление. Во всяком случае, он снизошел даже до объяснения:

– С такой, что все это теперь национализировано. И будет изъято.

– Это… это… – Вера не знала, что сказать. – Это же музейное!.. – выпалила она.

– Хочешь сказать, у тебя музей тут? – хмыкнул комиссар. – А по-моему, обычное барское кубло. На музей мандат должен быть, – отрезал он. – Есть у тебя мандат? Вот то-то. Готовьте вещи к изъятию. – Уже выходя из зала, он обернулся и сказал: – Фанабериться особо не советую. – И добавил с гнусной усмешкой: – До встречи, красавицы.

– Тебе еще что-то непонятно? – дождавшись, когда стихнут шаги, воскликнула Лида. – Собираешься ждать его возвращения? Вещи собирай! – взяв себя в руки, распорядилась она. – А я иконы в ящик уложу.

Вера не сразу вышла из зала. Но не из страха, что товарищ в кожанке может поджидать ее в коридоре…

Неожиданно вырвавшиеся у нее слова о музее, которому якобы принадлежит коллекция, а главное, ответ этого то ли комиссара, то ли чекиста – вот что занимало теперь ее разум.

Глава 9

Время шло к полуночи, полная луна из багровой сделалась серебряной и высоко поднялась над парком, а Надя все не могла уснуть. Папина гибель, разрушенная жизнь Ангелова, предстоящий отъезд… Слишком хрупкой была Надина десятилетняя душа – или нет у души возраста? – чтобы все это не погрузило ее в неизбывную тревогу. Потрясение, пережитое, когда на ее глазах был убит отец, не исчезло, а поселилось у нее внутри и, лишив ее дара речи, томило душу ежедневно, ежечасно. И сейчас вот не давало уснуть.

На столике у Надиной кровати горела лучина, вставленная в пузырек от духов. Пузырек стоял в глубокой тарелке с водой, чтобы от какого-нибудь уголька не случилось пожара. Когда лучина догорала, Надя обычно уже спала.

Но сейчас сон не шел к ней. Она откинула одеяло, взяла пузырек с лучиной и, дрожа от холода, босиком вышла из комнаты.

Осколки разбившихся китайских ваз были уже убраны, и музейный зал выглядел почти так же, как в тот вечер, когда Надя молилась здесь Ангелу-хранителю, а потом разговаривала с папой. Если бы она знала тогда, что это был последний их разговор!

Она подошла к стене, возле которой стояла на дубовом ящике икона Ангела-хранителя.

«А глаза у него, – подумала Надя, – в точности как…»

Ей стало стыдно, что она сравнивает ангельские глаза с человеческими, мальчишескими. Ведь это грех, наверное? Или не грех?

Надя осветила иконы лучиной.

Сурово хмурил брови Михаил-архангел, яснели лики Всех Святых, печально смотрела мамина святая Татьяна… Ангела-хранителя, глаза и весь ясный лик которого Надя помнила, сколько помнила себя, среди них не было!

Она подняла повыше руку, в которой держала лучину, и медленно прошла вдоль стены.

Ошибки не было – Ангел-хранитель исчез.

Надя в смятении оглянулась, как будто он мог обнаружиться у нее за спиной. Она хотела вслух произнести молитву, которой ее учила няня, но только губы шевельнулись, а ни единого слова с них не слетело.

Но ведь Ангел может услышать ее и без звука?

Надя произнесла молитву про себя и прислушалась.

Звякнуло оконное стекло. Сердце дрогнуло в ответ.

Надя подбежала к окну. Ей показалось, что снаружи кто-то отшатнулся. Свет от лучины шел тусклый, однако и он мешал разглядеть, кто это был. Кто явился в то мгновение, когда она произнесла в своей душе последние слова молитвы…

Поставив пузырек с лучиной на подоконник, Надя выбежала из зала.

Что он ожидал увидеть?..

Не что, а кого; это было ему понятно. Оттого так дрогнуло сердце, когда он издалека заметил тусклый огонек в первом этаже, в окне музейного зала.

Давно уже его сердце не отзывалось движением ни на что и ни на кого. Только на Лиду…

Федор подошел к самому окну и, чтобы разглядеть, что происходит внутри, прижался лбом к стеклу. И увидел Надю с горящей лучиной в руке. Ему совсем не хотелось разговаривать с ней, да и ни с кем не хотелось разговаривать здесь, кроме Лиды, поэтому он отпрянул от окна и быстро пошел прочь.

– Кончено. Все, – зачем-то проговорил он на ходу. И, остановившись, добавил с отчаянием: – Никогда.

Он шел все быстрее и не видел, как бежит за ним по аллее Надя – босая, в белой ночной сорочке. И уж тем более не мог догадаться, что в темноте парка, в ярком лунном свете он представляется ей Ангелом-хранителем, явившимся на ее зов.

Федор не заметил Надю и когда через калитку вышел из парка. Он шел к станции, и с чего ему пришло бы в голову, что она бросится за ним по Оборотневой пустоши?

Да и ничто не могло прийти в этот момент ему в голову – ее жгло изнутри, разрывало отчаянием. Федор остановился, сжал голову руками, потом опустил руки – и отчаяние вырвалось из него не криком даже, а жутким воем.

Ангел, за которым Надя бежала через залитую лунным светом пустошь, переменился мгновенно. Даже лунный свет переменился в ее глазах – из ясного, чистого сделался холодным, мертвенным. И в пугающем этом свете она увидела, как мчится через пустошь огромный волк… Тот самый оборотень, о котором рассказывала ей, совсем маленькой, няня, тот самый, который явился здесь когда-то папе и будущему папиному убийце!..

Леденящий душу вой оборотня раздался над пустошью. Наде показалось, что он останавливается, поворачивает обратно, к ней…

– А-а-а! – закричала она. – П-по-мо-ги-те!

Ей показалось, что оборотень замер посреди пустоши, когда она бросилась обратно в парк. Но тут луна зашла за облако, и больше Надя его не видела – он исчез в ночной тьме.

– Лида-а! Ве-ера!

Сестры выбежали из усадебного дома – тоже в ночных сорочках и босиком, как и Надя.

– Наденька! – сбегая с крыльца, восклицала Лида.

– Надя! Где ты? – звала Вера.

Выбежав на аллею, ведущую к дому, Надя сделала к ним несколько шагов, но тут ноги у нее подкосились, и она упала. Лида и Вера подбежали, подняли ее с земли, наперебой закричали:

– Что с тобой, что?!

– Там… – с трудом, но внятно проговорила Надя. – Я думала, это Ангел-хранитель вернулся… А это…

– Ты говоришь! – воскликнула Лида. – Говоришь!

– … а это оборотень… – закончила Надя.

– Какой еще оборотень? – поморщилась Вера. – Зачем ты из дому ночью вышла? Ты хоть понимаешь, кто здесь теперь может бродить?

Когда сестры привели Надю в дом и уложили в постель, Лида все-таки спросила:

– Кто же тебя испугал, маленькая?

– Оборотень, – повторила Надя. – Помнишь, папа рассказывал? Как он с Тимкой Кондратьевым волка-оборотня видел.

Лиде было неприятно любое напоминание о Кондратьевых, и она поспешила отвлечь Надю:

– Папа тогда был такой, как ты. Ему просто померещилось. Но как же ты испугалась!

– Зато речь вернулась, – заметила Вера.

– Вера, при чем здесь «зато»? – поморщилась Лида.

– Но ведь это так, – пожала плечами та. – Испугалась – и заговорила. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Сомнительная мудрость, – недовольно произнесла Лида. – Ну спи, Надюша. Утром проснешься совсем здоровая.

Когда сестры вышли из ее комнаты, Надя сказала в пустоту:

– А все равно ты есть! Ты наш Ангел, и ты обязательно вернешься. Я знаю.

Глава 10

Надя взяла последний аккорд и сердито захлопнула крышку фортепиано. Может быть, она сдержала бы свое раздражение, если бы видела, что в гостиную входит Лида.

– На что ты рассердилась, Надюша? – спросила та.

Отговариваться, что ничуть не сердита, Надя не стала, так как не умела лгать.

– Таланта нет, – ответила она.

– В твоем возрасте еще нельзя понять, есть талант или нет, – улыбнулась Лида.

Она подошла к консоли и принялась вынимать из рамок стоящие на ней фотографии.

– А Моцарт? – вздохнула Надя. – И не только Моцарт…

Она подумала о Паше Кондратьеве, но всей ее честности не хватило, чтобы напомнить об этом Лиде.

– Вот будешь в Париже учиться музыке, – сказала та, – и со временем станет ясно, есть у тебя талант или нет. Ты свои вещи собрала?

Услышав про сборы, Надя помрачнела.

– Лида… – Она предприняла последнюю попытку. – Но нельзя ведь уезжать из родного дома. Ты же сама говорила!

– Надя, ты еще слишком мала об этом рассуждать, – с непривычной резкостью ответила сестра.

– Я из Ангелова не уеду.

Упорство, прозвучавшее в Надином голосе, тоже было непривычным. Что ей ответить, Лида не знала. И молча вышла из гостиной.

С Верой она столкнулась на крыльце. Та поднималась по ступенькам, вытирая платком усталое, покрытое пылью лицо.

– Где ты была? – сердито спросила Лида. – Я тебя с самого утра ищу!

– Зачем?

– Хотя бы затем, чтобы ты показала, что берешь с собой. Багаж наш крайне ограничен, каждый золотник на вес золота, извини за дурацкий каламбур, – объяснила Лида. И добавила недовольным тоном: – Представь, Надя заявляет, что не поедет. Конечно, нельзя принимать ее слова всерьез, но…

– Лида, это я не поеду, – перебила Вера.

Лида замерла, как в игре «живые картины».

– Как?.. – чуть слышно проговорила она.

– Вот так. Я остаюсь.

– Но… Нет, погоди… Да ты с ума сошла! – воскликнула Лида. – Вера! Ты что?! Ты же больше всех хотела уехать!

– А теперь не хочу, – отрезала та.

– Забыла, что этот, в кожанке, сказал?!

– Я ничего никогда не забываю, – еще больше сузив узкие сверкающие глаза, проговорила Вера. – Я остаюсь.

– Но я не могу тебя оставить! – вскрикнула Лида.

– Я не Надя. Сама решаю, что мне делать.

И, не сказав больше ни слова, Вера вошла в дом.

Лида, уже одетая в дорогу, смотрела в окно гостиной, как, стоя у груженой телеги, Надя разговаривает с Пашей Кондратьевым. О чем они говорят, слышно не было, но и значения это уже не имело.

– Почему ты не хочешь, чтобы я вас до станции проводила? – спросила Вера. – Не понимаю.

Лида закрыла руками лицо. Потом убрала руки и с недоумением обвела взглядом комнату.

– Что же я делаю?.. – чуть слышно проговорила она. – Вера!

– Что?

– Я все-таки должна тебе объяснить. – В Лидином голосе решимость соединялась со смятением. – Чтобы ты не считала меня предательницей.

– Да я и не считаю, – пожала плечами Вера. – У каждого свои резоны.

– Тут не о резонах… Вера, я жду ребенка.

Если бы Лида плеснула сестре в лицо холодной воды, эффект был бы меньше.

– То… то есть… – с трудом выговорила оторопевшая Вера. – От Федора?! Господи, что я спрашиваю… От кого же еще. – Она подошла к Лиде, потом отшатнулась от нее, потом подошла снова. – И ты уезжаешь? Ждешь от Федора ребенка – и уезжаешь?!

– Именно потому уезжаю, – мертвым голосом ответила Лида.

– Ты просто… просто… – Вера не находила слов. – У тебя мозги набекрень!

– Ну как же ты не понимаешь? – с тоской произнесла Лида.

– Я понимаю! Я вот именно понимаю! – воскликнула Вера. – Невозможно уехать от отца своего ребенка, вот что я понимаю!

– А как я ему скажу, этому ребенку, что один его дед убил другого? – Тихая укоризна сменилась в Лидином голосе возмущением. – А потом его отец убил своего отца… О господи! Кем он вырастет, зная такое? Как он вообще вырастет во всем этом ужасе? Об этом ты подумала? Или для тебя все это норма теперь? Как для того, в кожанке?

Пока Лида произносила свою возмущенную тираду, Вера успокоилась.

– То есть Федор о ребенке не знает? – уточнила она.

– Нет.

Вошла Надя, и разговор старших сестер прервался.

– Присядем на дорогу, – сказала Лида.

Молчание трех сестер, последний раз сидящих рядом на стульях в родном доме, было таким же осязаемым, как горе. Когда Надя была совсем маленькая, Лида и Вера, тоже не взрослые, составляли эти стулья и играли вместе с ней в поезд.

Лида встала первая, взяла Надю за руку. Вера пошла было за ними к двери, но Лида остановила ее.

– Не ходи, – чуть слышно сказала она. – Простимся здесь. Пожалуйста.

Лида отпустила Надину руку и обняла Веру – порывисто, отчаянно. Надя заплакала. Лида взяла ее за руку снова и, увлекая за собою, выбежала из комнаты.

Когда телега, увозящая сестер, скрылась из виду, Вера прижалась лбом к холодному оконному стеклу и с тем упорством, которое ужасало маму, еще когда Вере было лет пять, произнесла:

– У меня все получится. Иначе быть не может.

На аллее, ведущей от парковых ворот, показался всадник. Увидев его, Вера ахнула и выбежала из комнаты.

Федор протянул ей бумагу, даже не спешившись.

– Все сделал, что ты говорила, – сказал он. – Передай Лиде.

Вера быстро пробежала глазами эту бумагу с синей печатью.

– «…постановлением Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов… музей-заповедник Ангелово…» Федя! – воскликнула она. – Я же к тебе вчера только приходила! И ты за один день успел?!

Федор спрыгнул с коня. Он смотрел на Веру такими глазами, что ей показалось, он не слышит ее слов.

– Ты сказала, она ко мне вернется, если сделаю, – произнес он едва ли не с исступлением. – Передай ей поскорее.

Его чувство было таким неприкрыто сильным, что Вера растерялась. Впрочем, лишь на мгновение.

– Это невозможно, – сглотнув, проговорила она.

– Почему? – не понял он. И тут же воскликнул: – Что с ней?!

– Она уехала. В Париж.

Федор побледнел так, что Вере стало страшно.

– Когда? – помолчав, выговорил он.

Вера колебалась опять-таки не дольше мгновения. Что значит какая-то ложь, когда на кону вся ее жизнь?

– Вчера утром, – ответила она. И поспешно добавила: – Я не знала, что Лида уезжает! Она… в один час собралась…

Может, если бы известие о Лидином отъезде было для Федора меньшим потрясением, он догадался бы, что Вера врет. Или спросил бы еще кого-нибудь. Но ему было не до расспросов, да и все, что Лида высказала в последнюю их встречу, не располагало к сомнениям.

Не сказав больше ни слова, он медленно пошел прочь.

– Федя! – Вера догнала Федора, обежала его, пытаясь заглянуть ему в лицо. – Ну что ты? Она… она… Лида тебя недостойна! А я все сделаю! Давай потом все обсудим, хорошо? – попросила она. – И про музей, и вообще…

Все-таки Федор Кондратьев был не тем человеком, который дал бы себя сломить даже очень сильному горю. Когда Вере удалось поймать его взгляд, в его глазах уже не было смятения.

Правда, ничего в них не было – они зияли темной пустотой.

– Не будет «потом», – коротко произнес он.

– Почему не будет? – растерялась Вера.

Федор не ответил и не остановился.

– Я же из-за тебя здесь осталась! – в отчаянии закричала она ему вслед. – Только из-за тебя!

Федор не обернулся. Конь, которого он не привязал, пошел вслед за хозяином. Остолбенев, Вера смотрела, как в конце аллеи он вскакивает на коня.

– Тогда зачем я осталась?.. – в ужасе проговорила она. – Что же я наделала?!

Тишина стояла в музейном зале, мрак окутал его. И свеча, которую Вера держала в поднятой руке, не могла развеять этот мрак. Сурово смотрели лики с икон, таинственно улыбались драконы на китайских вазах, блики дрожали на лепестках золотой розы…

– Что же теперь делать? – с тоской проговорила Вера, обводя взглядом Ангеловскую коллекцию: – Зачем мне все это?!

Неизвестно, сколько она стояла бы здесь в ужасе и отчаянии, если бы не стук во входную дверь. В этом стуке ужаса было не меньше, чем в Вериной душе.

Она поскорее задула свечу и на цыпочках выбежала из зала.

– Вера! Верочка, открой, это я! – послышалось с крыльца.

– Господи! Что случилось?! – воскликнула она, распахивая дверь.

– Ничего не случилось, Верочка! – торопливо проговорила Надя. – Я просто вернулась.

Вид у нее, стоящей на крыльце, был такой жалостный, что дрогнуло даже Верино сердце. Вся мокрая, замерзшая, лицо в угольной пыли…

– Я вышла на полустанке, – сказала Надя.

– Этого только не хватало! – воскликнула Вера и, схватив сестру за руку, втащила в дом.

Через полчаса Надя, уже отмытая и укутанная в теплое одеяло, сидела на своей кровати и пила заваренный кипятком зверобой с хлебом, а Вера ходила по комнате и отчитывала ее:

– Как только тебе в голову такое пришло? Ты понимаешь, что с тобой могло случиться? Одна на железной дороге! Тебя могли убить, могли в детприемник забрать! А Лиде теперь каково, ты представляешь?

– Я Лиде записку оставила. – Надя шмыгнула носом. – Написала, что в Ангелово возвращаюсь. Верочка… – жалобно проговорила она. – Лида ведь сама говорила: нельзя предавать родной дом. А потом… С ней что-то случилось. Может, ее оборотень заколдовал?

– Надоели глупости! – сердито воскликнула Вера.

– Я тебе во всем-всем буду помогать! – горячо проговорила Надя. – И мы с тобой все сохраним. А потом Ангел-хранитель вернется, и все опять будет хорошо. И Лида приедет обратно.

– Ложись спать, – устало сказала Вера. – Ничего теперь не поделаешь. – И повторила не для сестры уже, а для себя самой: – Ничего не поделаешь…

Глава 11

В свои тридцать пять лет Геннадий Петрович Хопёр был лысоват, полноват и втайне переживал по этому поводу. Впрочем, солидное положение, приобретенное им в советской иерархии, позволяло гнать от себя переживания подобного рода. Да и женщины, как он однажды догадался, считали такое положение не менее важным для мужчины качеством, чем высокий рост и стать. Даже более, может, важным качеством они это считали.

Произнося все это едва ли не вслух, Геннадий Петрович вышел из автомобиля перед особняком и, бросив шоферу: «Ожидай. Дам знать», – поднялся на крыльцо.

В зале ангеловского дома шла та самая гулянка, которую кто-то, может, назвал бы нэпманской и нуворишеской, но товарищ Хопёр любил. И то – плохо ли? Зал чистый, просторный, на стенах картины висят, другие всяческие произведения искусства в стеклянных витринках расставлены, а главное, люди собрались солидные, женщины красивые. Умеет Вера Андреевна приятную вечеринку организовать, в этом ей не откажешь. Да и ни в чем ей не откажешь – женщина на все сто, чего уж.

Хопёр окинул цепким взглядом собравшихся. Знакомых много, а кто и незнакомый, про того все равно понятно, кто он есть такой. Либо человек партийный, начальник среднего или даже более высокого, как и сам Хопёр, пошиба, либо техническая интеллигенция, инженер какой-нибудь то бишь, либо богема, либо нэпман. Типичная картина года одна тысяча девятьсот двадцать девятого, в котором всем им пришлось жить. И жить, грех жаловаться, неплохо.

Когда Хопёр вошел в зал, гости слушали музыкальный номер – шикарную певицу в золотом платье и в эдаких каких-то туфельках, в которых непонятно как и ходят. Хопёру, во всяком случае, это было непонятно.

А вот Верочку певицыными туфельками не напугаешь. Она и сама вон на каких высоченных каблуках, но походка у нее от этого только соблазнительнее выглядит. Вообще, надо сказать, в свои двадцать семь лет – Хопёр недавно как раз ознакомился с личным делом – Вера Андреевна Ангелова, русская, беспартийная, из дворян, выглядит так, что мужчины при одном ее виде слюни пускают. И умеют же эти женщины!.. Вроде ничего особенного в Вериной внешности нету, на Хопёров вкус, пожалуй, тонковата она, резковата и не блондинка, а шатенка, и глаза хотелось бы не темные и узкие, а голубые и огромные, как озера. А все-таки выглядит так эффектно, что Хопёр с большим удовольствием за ней приударил бы. Если б не боялся нарваться на едкое словцо – язычок у Веры Андреевны не дай бог, лучше не связываться даже ему, хоть он и непосредственный ее начальник.

Песня – романс, что ли? Хопёр в этом не разбирался – закончилась. Все зааплодировали. Увидев Хопёра, Вера подошла к нему с самой обворожительной улыбкой.

– Геннадий Петрович! – воскликнула она. – Как мы все рады!

При этих словах, да пока Хопёр прикладывался к Вериной ручке, какая-то бледная девица пошла к выходу из зала. Хопёр на это внимания не обратил, а вот один из мужчин, наоборот, обратил самое пристальное внимание и двинулся вслед за девицей.

Он догнал ее уже за дверями зала и окликнул:

– Надежда Андреевна! Здравствуйте.

Надя остановилась и вгляделась в его лицо. Некрасивое, но не отталкивающее – наоборот, чем-то привлекательное. Человечным выражением, видимо. Впрочем, все равно.

– Здравствуйте. Разве мы знакомы? – спросила она.

– Вера Андреевна говорила, что у нее есть сестра, – ответил он. – Я догадался, что это вы.

– Как вы могли догадаться? – пожала плечами Надя. – Мы с Верой совсем непохожи.

– Ошибаетесь. – Он покачал головой. – Внешне – да, непохожи. Но по сути – очень.

– Вы ясновидящий? – усмехнулась Надя.

– Я врач. Неплохой диагност, – объяснил он. И представился: – Семен Борисович Фамицкий.

– Надя. Ангелова. Извините, я должна идти.

– Почему? Смотрите, как весело!

С этими словами он неожиданно открыл обе створки дверей, ведущих в зал. Скорее всего, сделал это не без умысла – чтобы Надя не смогла отвертеться, представ в широко распахнутых дверях перед всеми гостями.

Все в самом деле обернулись к ней. Кроме, может быть, Хопёра: он в этот момент как раз намеревался выпить на брудершафт с Верой, их руки были переплетены.

– Надежда Андреевна! – раздались многочисленные голоса. – Что это вы нас покидаете?

Однако Надя, несмотря на юный свой возраст, была не из тех, кого можно заставить делать то, что сама она делать не хочет.

– Извините. Я должна идти, – сказала она.

И закрыла двери зала.

На этот раз Фамицкий догнал ее у лестницы, ведущей на второй этаж.

– Надя! Почему вы уходите? – спросил он.

– Не выношу, когда мне что бы то ни было навязывают, – сердито ответила она.

– Странно, – пожал плечами он.

Надя не поняла, что означают его слова, и любопытство заставило ее приостановиться.

– Что вам странно? – спросила она.

– Что у вас сильный характер. Судя по внешности, он должен быть другим.

Резко повернувшись, Надя ушла, не обращая больше внимания на внимательно смотрящего ей вслед Семена Фамицкого.

Он вернулся в зал как раз в тот момент, когда корпулентный мужчина в кителе выговаривал Вере:

– Однако некрасиво так-то. Брезгует нами ваша сестрица, что ли?

– Что вы, товарищ Самохвалов! – улыбаясь самым очаровательным образом, возразила Вера. – Она нездорова просто.

– Ну так и лежала бы в кровати, раз нездорова, – недовольно заметил тот. – А то, понимаешь, выказывает пренебрежение.

– В самом деле, – кивнула Вера. – Сейчас скажу ей, чтобы легла. Пейте шампанское, товарищи! – напомнила она, идя к двери.

– Вера Андреевна, а брудершафт? – напомнил Хопёр. – Давайте-давайте! Пора на «ты» переходить.

– Конечно, Геннадий Петрович, – улыбнулась Вера.

Она и Хопёр снова взяли наполненные бокалы. Когда, допив шаманское до дна, Хопёр страстно поцеловал Веру в губы, все встретили это аплодисментами.

– Вот теперь – на «ты»! А, Верочка-красавица? – подмигнул Хопёр.

– Да!

Верино лицо сияло так, что самый подозрительный тип не усомнился бы в том, что она абсолютно счастлива. Под всеобщий радостный вопль Хопёр поцеловал ее снова.

– Вот это я понимаю! – одобрительно заметил товарищ Самохвалов.

– Что понимаешь, а? – Незаметно подошедшая сухопарая супруга ткнула его пальцем под ребро и зловеще напомнила: – Смотри у меня!

Пока Самохваловы выясняли отношения, а гости выпивали, Вера снова направилась к двери.

– Куда ж ты, красота моя? – завопил Хопёр. – У меня для тебя сюрприз!

– Буквально на пять минут, Геннадий Петрович.

Вера приветливо помахала ему. Блеснуло на ее среднем пальце кольцо с изумрудом.

– Гена! Для тебя теперь Гена, – напомнил Хопёр.

Она потрепала его по щеке и пообещала:

– Сейчас вернусь, Геночка.

Выйдя из зала, Вера вынула из сумочки белый платочек и брезгливо вытерла губы, не обращая внимания на то, что и яркая помада при этом стерлась тоже. Вместе с обворожительной улыбкой.

В комнату к сестре она вошла без стука.

– Что это такое? – резко спросила Вера.

– О чем ты? – не вставая с кровати, на которой лежала одетая, и даже не оборачиваясь, проговорила Надя.

– Не притворяйся, все ты прекрасно понимаешь.

– Ты тоже.

– Ты повела себя вызывающе, – сердито заметила Вера. – И поставила меня в идиотское положение.

– Ты сама себя в него поставила. – Надя села на кровати. – Да, Вера, да! Я молчу, молчу… Но ведь это невыносимо! Эти вечеринки… Прямо в музейном зале!

– А где, по-твоему, я должна их устраивать? – пожала плечами Вера. – В складском флигеле?

– А зачем их вообще устраивать?

– Вон оно что… – протянула Вера – Осуждаем?

– Не осуждаем, а… Это предательство, Вера, неужели ты не понимаешь?

– И что же я предала, по-твоему? – холодно поинтересовалась Вера.

– Все! Все, что было нам дорого. Всю нашу память.

Во взгляде, которым Вера окинула сестру, сквозило искреннее недоумение.

– Не пойму, ты блаженная или просто дура? – произнесла она. – Чтобы дура – вроде нет: экскурсии водишь, вполне в уме. А ты понимаешь, что если я всех этих Хопёров здесь развлекать не буду, у нас эту память в любой момент изымут? Наденька, ты что, до сих пор считаешь, что это все – наше?

– Я не… – начала было Надя.

– Ангелово уже десять лет как национализировано. Забыла? – оборвала ее Вера. – И мы здесь никто! Призраки! Фу – и нету нас. – Она подула на ладонь. – Или вообще раздавят, как… Ты что, думаешь, мы благоволеньем божьим существуем? Чистоплюйка, – жестко бросила она. – Такие, как ты, и позволили все уничтожить. А я не позволю себя на улицу вышвырнуть!

Надя вскочила с кровати и выбежала из комнаты. Вера подошла к зеркалу и, вглядываясь в свое лицо, в его резкие и холодные черты, повторила:

– Не позволю.

Она достала из сумочки алую помаду, снова накрасила губы и, полюбовавшись результатом, решительным шагом вышла из комнаты. На боевой пост.

Как только Вера вошла в зал, Хопёр двинулся ей навстречу. За ним следовал высокий представительный мужчина. Костюм на этом товарище явно заслуживал внимания, так как пошит был отнюдь не в Москвошвее, это Вера сразу поняла.

– Верунчик, а вот и сюрприз! – воскликнул Хопёр. – Я же обещал. – Подойдя к Вере быстрее своего спутника, он тихо проговорил: – Из наркомата иностранных дел, очень влиятельный товарищ. – И громко произнес: – Позволь тебе представить товарища Смирнова Сергея Петровича.

Вера наконец перевела взгляд с пиджака товарища Смирнова на его лицо. И едва удержала вскрик. Товарищ Смирнов усмехнулся – он-то знал, кого увидит.

– А мы уже знакомы. Правда, Вера Андреевна? – сказал Смирнов. Он взял ее под руку и, отводя в тот угол зала, где висели на стене иконы из Ангеловской церкви, заметил: – А вы оборотистая дама.

– Почему вы решили? – поинтересовалась Вера.

Она не стала бы тем, кем стала, если бы не научилась управлять собою.

Смирнов кивнул на стену с иконами, обвел взглядом зал и пояснил:

– Сохранили-таки свою коллекцию.

– Она не моя. Это народное достояние.

– Экскурсантам рассказывайте, – усмехнулся Смирнов. – А я еще десять лет назад конфисковал бы все эти ризы и прочие штучки. Если б вы вовремя не подсуетились и не оформили документы на музей. – Он оглядел Веру с нескрываемым интересом. – Как вам это удалось, между прочим?

– Свет не без добрых людей, – усмехнулась она в ответ.

– Вот только добрые люди не каждому встречаются. Я и говорю: оборотистая дама. – Взгляд его сделался настолько откровенным, что Вера похолодела. – Очень вы с тех пор переменились, – с ухмылкой заявил он. – Тогда, уж извините, не на что было посмотреть, ни рожи ни кожи. То ли дело теперь!

– Это комплимент или оскорбление?

– А стакан наполовину пуст или наполовину полон?

– Значит, комплимент, – заключила Вера.

Смирнов расхохотался.

– Ума палата! – И небрежным тоном спросил: – А где, между прочим, этот ваш здешний Ангел-хранитель?

– Откуда вы про него знаете? – насторожилась Вера.

– Икона известная. В научных статьях описана.

– Вы научные статьи читаете? Зачем?

– Для общего развития, – сухо ответил он.

– Икона Ангела-хранителя пропала во время Гражданской войны, – так же сухо отчиталась Вера.

– Вот прямо сама взяла и пропала? – Смирнов сверлил ее взглядом. – А может, кто-нибудь помог? Ладно, Вера Андреевна, это мы успеем с вами обсудить, – заключил он. – Время у нас будет. Ну, пойдемте веселиться!

– Веселиться… Обхохочешься! – идя вслед за Смирновым, пробормотала себе под нос Вера.

Но возмущаться вслух она позволить себе не могла.

Глава 12

– Скучаю по тебе…

Паша с трудом оторвался от Надиных губ, глянул ей в глаза.

– В Москве – скучаешь? – улыбнулась она.

– Конечно.

Его глаза, с детства ей знакомые, ясные, как у боттичеллиевского ангела, смотрели с той серьезностью, которую она так любила в нем. Впрочем, она все любила в нем, и неполнота сближения, которая еще сохранялась между ними, лишь усиливала ее любовь.

– У тебя же талант, Паша, – глядя в эти любимые глаза, сказала Надя. – Это такое счастье! – И попросила: – Расскажи мне о своей жизни.

Они остановились под окнами кондратьевской избы. В тишине летнего вечера далеко по деревне был слышен их разговор, но обоим ни до кого не было дела. Паша сдавал экзамены после первого курса Московского училища живописи, ваяния и зодчества, поэтому в Ангелово не был уже три месяца.

Они сели на завалинку, и он стал рассказывать о своих занятиях, преподавателях и планах.

– Техника холодной чеканки веками не менялась, – говорил Паша. – А я вот подумал: что, если ее с резьбой по дереву соединить?

– Паша… – вдруг спросила Надя. – А почему ты меня в Москву к себе не зовешь?

– Так ведь жилья нет, – смущенно ответил он. – В чужой мастерской из милости ночую.

– Извини, – вздохнула она. – Я понимаю.

– Стану знаменитым, сразу тебя заберу! – горячо проговорил Паша.

– Правда?

Ее лицо просияло.

– Конечно!

И, притянув Надю к себе, Паша снова стал целовать ее.

Оба, конечно, не видели, как Авдотья Кондратьева, стоящая в избе у окна и подслушивающая, в сердцах плюнула и прошипела:

– Шалава! Покоя нету от проклятых ангеловских!

Вера вошла в комнату к сестре, когда Надя, уже в ночной рубашке, причесывалась перед сном. Разница между резкой и яркой Вериной и русалочьей и блеклой Надиной внешностью была сейчас особенно заметна.

– Завтра меня весь день не будет, – сообщила Вера. – В Главнауку поеду.

– Зачем? – удивилась Надя. – Мы же все отчеты только что сдали. – И тут же смущенно добавила: – Прости меня, Верочка.

– За что? – пожала плечами та.

– Я же понимаю, каково тебе одной все тащить…

– Счастье, что удается. Пока.

– Я не умею тебе помочь, – грустно заметила Надя.

– А я ни от кого помощи не жду, – отрезала Вера. И без паузы добавила: – Выходила бы ты замуж.

– Что ты вдруг? – удивилась Надя.

– Не вдруг. Такому эфемерному созданию, как ты, нужна опора. Я на твоем месте присмотрелась бы к Фамицкому.

– Кто это Фамицкий?

– Семен Борисович Фамицкий. Врач. Из зала за тобой выскочил, – напомнила Вера.

А!.. – вспомнила Надя. – Да я же его сегодня впервые увидела.

– Одного взгляда вполне достаточно. Будет отличный муж и отец.

– С чего ты взяла? – улыбнулась Надя.

– Это написано у него на лбу, – пожала плечами Вера. – Крупными буквами. – И, заметив мечтательное выражение, мелькнувшее по лицу сестры, сердито сказала: – Надя! Перестань!

– Что перестать? – смутилась та.

– Перестань думать о Пашке Кондратьеве. Он что, на каникулы приехал?

– Откуда ты знаешь?

– Откуда знаю, когда у студентов бывают каникулы?

– Откуда знаешь, что я думаю о Паше.

– У тебя тоже все написано на лбу, – вздохнула Вера. И повторила: – Выбрось его из головы.

– Почему? – помрачнела Надя.

– Потому что недолго он будет помнить бледную музейную деву. Еще один год учебы, не более.

– Ты ошибаешься! – с детской горячностью воскликнула Надя.

– Посмотришь.

– Вера… – спросила Надя. – А почему ты сама замуж не выходишь?

– Интересно, за кого? – усмехнулась Вера. – За Хопёра? Ты, моя дорогая, была слишком мала, а я отлично помню: женщины нашего круга всегда выходили замуж только за достойных мужчин. Или уж оставались независимыми. Если бы не революция, то я, наверное, была бы известной эмансипэ. Ездила бы в Париж на съезды суфражисток!

Тут по ее лицу будто печальная тень пробежала, и чуткая Надя сразу это заметила.

– О ком ты думаешь, Верочка? – спросила она с сочувственной тревогой.

Вера встряхнула головой, словно отгоняя ненужное воспоминание, и сказала:

– Почему непременно «о ком»? Нет, замуж я не выйду, – твердо добавила она. И положила перед сестрой вскрытый конверт, который достала из кармана своего ночного халата. – Чуть не забыла. Почитай.

– От Лиды! – обрадовалась Надя.

Она вынула письмо из конверта и начала читать про себя, но тут же взволнованно прочла и вслух:

– «Верочка, Надя, умоляю: приезжайте ко мне, пока это еще возможно. Не тешьте себя иллюзиями нэпа. В Сорбонне я общаюсь со знающими людьми, отсюда многое виднее. Я уверена, передышка в России ненадолго. Кровавое колесо уже не остановить, впереди страшные времена». Ты тоже так думаешь? – опустив руку с письмом, растерянно спросила Надя.

– Не знаю, – ответила Вера. – Но я слишком много сил вложила в Ангелово. И черт знает кому теперь оставить? Ни-за-что! – Она встала и, уже подойдя к двери, сказала: – А о Фамицком подумай.

Вряд ли Надя могла воспользоваться сестриным советом. Совсем о другом были ее мысли…

Этот другой тем временем ужинал, сидя за простым деревянным столом. В избе царило гнетущее молчание.

– Миски подай, – буркнула невестке Авдотья. – Не видишь, картошка стынет.

Наталья поспешно принесла глиняные миски. За десять лет замужества она стала выглядеть еще более унылой. Будто тяжкую ношу тянула. Что ж, удивляться не приходилось: хоть Степан и хороший муж, а только вечно всем недовольная свекровь из кого угодно все соки вытянет. Наталья так была ею зашугана, что и сейчас под Авдотьиным взглядом уронила миски, которые собиралась расставить на столе.

– Ох ты господи! – воскликнула Наталья, глядя на разлетевшиеся черепки. – Сейчас соберу, сейчас…

– Дура косорукая! – заорала свекровь. – Чего тут соберешь теперя, чего? Слезы мои ты соберешь!

Наталья зарыдала и выбежала из избы.

– Мать, ну что ты? – примирительно заметил Степан. – Разбила и разбила.

Но примирительный тон только еще больше рассердил Авдотью.

– Вот дал Бог сыночков! – запричитала она. – Один отца убил да сам сгинул. Другой жену поучить не может! Третий бирюльки мастерит, и забот ему нету!

Степан встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью.

– Нешто это жизнь? – не унималась Авдотья. – Горе мое горькое! – Она обернулась к стене, на которой висели старые фотографии. – Тимофеюшка, голубчик, забери меня к себе!

Паша тоже поднялся из-за стола и, подойдя к матери, приобнял ее.

– Мам, не расстраивайся, – сказал он.

– Дак ведь глядеть тошно, как вы живете! – всхлипнула та.

– Чем же плохо мы живем?

– А что хорошего? Степка вон женился на порожней бабе. Кто его старость доглядит?

За отсутствие детей Авдотья ненавидела невестку лютой ненавистью, забыв при этом, как сама же проедала Степану голову, убеждая его жениться на Наташке-сироте, чтоб та ему всю жизнь благодарная была, а ей бы, матери, сватов не иметь и свар с ними не знать.

– Еще будут у них дети, – сказал Паша.

– Уж сколько годов нету, откуда вдруг возьмутся? А тебя Ангеловы проклятые спортили! Что ты в той Москве делаешь?

– Учусь, мам. – Он достал из-за пазухи деньги. – Вот, возьми.

Вид денег подействовал на Авдотью лучше всяких утешений.

– Откуда у тебя? – Она быстро пересчитала их. – Ого!

– Чеканку на заказ сделал для нэпманской квартиры, – ответил Паша. И, кивнув на черепки, добавил: – Купи новые миски.

Довольная Авдотья спрятала деньги на груди.

– Ну, гляди сам, сынок, – сказала она. И деловито посоветовала: – Найди себе в Москве годную девку.

– Годную – это какую? – улыбнулся Паша.

– Пролетарку бери. Вон, Степка влип, как муха в навоз. Куда теперь денется? Жена не рукавица. А от деревенской нынче толку нету. Из бывших брать – тоже не дай бог. А пролетарки – они теперя в чести. В начальники выйдешь.

– Глупости, мам, – махнул рукой Паша.

– А Степке скажи, чтоб построже с бабой-то, – не унималась Авдотья. – Может, хоть тебя послушается, побьет ее, чтоб место свое знала.

Спорить с матерью было бесполезно. Да и не хотел Паша тратить на это время. Как и на то, чтобы убеждать брата бить жену – еще не хватало!

Степан никогда не ожидал для себя какой-то особенной, яркой жизни. Еще в юности он понял, что Бог не дал ему ни таланта, как у брата Пашки, ни способностей руководить людьми, как у брата Федора, – и никакого горя от этого не испытывал. Он принимал жизнь такой, как есть, и относился к людям по-человечески в любых обстоятельствах, прощая им недостатки и не подозревая, что способность к этому сама по себе является даром. Именно потому так мучило его отношение матери к его жене. Ну да, женился он на Наталье, не заметив как – прильнула она к его жизни, и само собою вышло, что уж вроде и нельзя не жениться, жалко же девку, вся деревня над ней посмеивается. А любовь… Да есть ли она? Если и есть, то у таких, как Пашка. Тоже как талант, наверное, не всякому от Бога положена.

Степан поднял фонарь повыше, осветил сеновал и спросил:

– Наташ! Ты здесь?

Из дальнего угла донеслось всхлипывание, поднялась Натальина голова, растрепанная, в клочках сена. Степан терпеть не мог бабьих слез.

– Ну чего ревешь? – поморщился он.

– А что ж мне делать, Степушка? – прорыдала Наталья. – Какая моя жизнь? Каждый день попреки!

– А зачем терпишь?

– А куда денешься? – вздохнула Наталья. – Ведь и ты терпишь.

– Это да, – пробормотал Степан. – Никуда теперь не денешься.

– Уж я и к бабке ходила, Степа, – виновато проговорила Наталья. – И к знахарю.

– Зачем? – не понял он.

– Ну как же? Брюхо-то… Порожнее. – Она снова всхлипнула. – Чем я господа прогневила?

– Да хватит тебе ныть! – взорвался Степан. – Без тебя тошно.

Смутное недовольство обстоятельствами и собой в этих обстоятельствах сменилось в его душе гневом – на жизнь, а больше на себя самого. Он не ожидал от себя такого сильного чувства.

– Не буду, Степушка, – испуганно закивала Наталья. – Вот и знахарь сказал: сама ты виноватая, что мужик твой зажечься не может…

Степан посмотрел на нее с недоумением. И вдруг, поставив фонарь на деревянную балку, резко притянул к себе жену.

– Чего ты, чего? – вскрикнула Наталья, испугавшись, наверное, что муж наконец выполнит материно желание и начнет ее бить.

– Я – зажечься не могу?.. – проревел Степан. – Я?!

Взметнулась над сеном Натальина юбка, взметнулись белые худые ее ноги… Вздрагивал огонек в керосиновом фонаре, бешено, яростно метались, сплетаясь, тени мужчины и женщины в полумраке сеновала.

Глава 13

– Вера Андреевна!

Она обернулась и, постаравшись, чтобы в голосе не слышалось ничего кроме отстраненной приветливости, произнесла:

– Здравствуйте, Сергей Петрович.

– А мне показалось, вы не запомнили, как меня зовут, – сказал, выходя из машины, Смирнов.

Он шел по залитой солнцем Петровке и сверлил Веру таким взглядом, что трудно было не поежиться.

– Я помню все, что мне необходимо, – ответила она.

– Это комплимент! – усмехнулся он.

– Кому же? – улыбнулась Вера.

Да, лучше улыбнуться и постараться, чтобы улыбка вышла соблазнительной. Опасных людей лучше соблазнять. Неприятный, но самый надежный способ нейтрализовать опасность.

– Мне, – ответил он. – Вы правильно понимаете: я вам необходим. Зачем вы направились прямиком в Главнауку? – Он кивнул на вывеску над дверью ближайшего дома. – Голову отдам – проверять, все ли в порядке с документами на музей.

Опасен, опасен. И догадлив сверх всякой меры. Вера приезжала в организацию, в подчинении которой находился музей-заповедник Ангелово, именно с этой целью.

– В Главнауку я езжу постоянно, – пожала плечами она. – Здесь мое начальство. И по счастью, от Ангелова пустили электричку, ездить теперь удобно.

– Верочка, ум у вас острый и быстрый, это я уже понял, – усмехнулся Смирнов. – Но поймите и вы: если я захочу прикрыть этот ваш так называемый музей – а фактически, уютное дворяское гнездышко, которое вы сохранили лично для себя, – то это не составит мне труда. Предлагаю все обсудить за обедом. Не против?

Что можно было ответить на такую тираду? Тем более что он уже распахнул перед ней дверцу своего авто.

– Не против, – сопроводив свои слова такой улыбкой, будто он ее не шантажирует, а приглашает к приятному времяпрепровождению, ответила Вера.

Кстати, она действительно проголодалась, а «Славянский базар», в который привез ее Смирнов, был ресторан из лучших. Некоторая нэпманская вульгарность в нем, правда, появилась, но все же чувствовался старый лоск. И расстегаи по-прежнему подавали. Вера вспомнила, как однажды папа брал всех трех своих дочек с собой в Москву и водил обедать в «Славянский базар»… Она постаралась поскорее отогнать это воспоминание.

– И ради этого я кровь проливал в Гражданскую? – патетически заметил Смирнов, придвигая Вере вазочку с паюсной икрой.

– Интуиция мне подсказывает: именно ради этого, – заметила она.

– Ошибается ваша интуиция.

– Почему? – поинтересовалась Вера.

Только чтобы разговор поддержать, поинтересовалась, вообще-то ответ был ей безразличен.

Однако он оказался неожиданным, его ответ.

– Потому что все это без корней, – сказал Смирнов. – Пух на одуванчике. Дунь – и улетит.

– Не понимаю… – проговорила Вера.

– В Европе когда последний раз были? – небрежным тоном спросил он.

– Гимназисткой, – быстро ответила она. – С папой ездила.

– А я пять лет назад впервые по службе попал. В Берлин. И сразу понял: вот там рестораны, отели, дороги, да все – как дерево. Срубишь его, а из корней-то новая поросль пойдет. Через год-другой смотришь – опять дерево стоит, краше прежнего. – Он обвел рукой зал с бронзовыми канделябрами и тяжелыми портьерами и заключил: – А тут все это – пух на одуванчике.

– Интересно рассуждает ответственный советский работник! – нервно усмехнулась Вера. – Не пойму, вы меня провоцируете или…

– Или. Соблазняю я вас, – невозмутимо ответил он. – Выпьем, Вера. Такие женщины, как вы, разумом красивы. Вот за вашу красоту и выпьем.

Они выпили кларета, глядя друг другу в глаза.

– Не пойму я вашей цели, – медленно произнесла Вера.

– А что тут понимать? – пожал плечами Смирнов. – Вы – моя цель.

В том, как он это произнес, была убедительность; Вера чувствовала такие вещи. И все-таки она сомневалась… И вместе с тем он притягивал ее к себе сильно, по-мужски притягивал, а может, по-животному; это не слишком отличается, впрочем. И вместе с тем она понимала, что не может послать его подальше, слишком это опасно. И вместе с тем ей не хотелось, чтобы вся эта смесь чувств отразилась у нее на лице и стала ему понятна.

– Вы предлагали что-то обсудить, – напомнила она.

Но Смирнов тоже был не прост. Он посмотрел на часы и сказал:

– На службу пора. Когда опять увидимся?

– А надо?

– Надо, – твердо ответил он.

Об этом его «надо» она размышляла все время, пока ехала в электричке до платформы Ангелово, а потом шла через Оборотневу пустошь к парку. И только у самого особняка ей пришлось из задумчивости выйти.

– Вера Андреевна! – окликнул ее кто-то. – Здравствуйте.

Она вздрогнула было, но тут же узнала мужчину, поднимающегося ей навстречу с парковой скамейки, и успокоилась. Он успокаивал одним своим видом, это она отметила хоть и мимоходом, но с приязнью.

– Здравствуйте, Семен Борисович, – сказала Вера. И поинтересовалась: – Что это вы с чемоданом?

– Уезжаю, – ответил Фамицкий. – Направили в Ленинград, в Военно-медицинскую академию. Повышать квалификацию. Вера Андреевна… – В его голосе мелькнула робость, очень ему не подходящая. – Могу я увидеться с Надей?

– Ну конечно!

– Но ее нет.

– Как нет? Не может быть! Она целыми днями здесь. Сейчас я ее найду! – воскликнула Вера. – Подождите. Только не уходите! Сейчас!

Она бросилась в особняк, распахнула дверь в Надину комнату – пусто.

– Да куда же она подевалась?! – Вера была вне себя от возмущения. – В самый нужный момент!

Не найдя сестру, она вернулась к Фамицкому.

– Что ж, не судьба, – сказал он, выслушав Верины извинения. – Передайте Наде… А впрочем, не надо. Всего доброго, Вера Андреевна.

Глядя, как он уходит по аллее, она в сердцах произнесла:

– Такой идиотки, как моя сестрица, свет не видывал!

Глава 14

– Выпьешь?

Смирнов отпил из своего бокала и налил вина Вере. Она лежала на кровати и курила французскую сигарету из его портсигара. Одеяло сползло на пол, но она его не поднимала. Связь со Смирновым длится уже почти год, весь год она чувствует себя как на тонком весеннем льду, продумывает каждый свой шаг, и нагота – последнее, что она хотела бы от него скрыть.

– И пьяной на электричку? – пожала голыми плечами Вера. И напомнила: – Свое служебное авто ты ведь мне не предлагаешь.

– Есть причины, – ответил он.

– Интересно какие?

Смирнов посмотрел на нее оценивающим взглядом. И, словно что-то решив, сказал:

– Не стоит моему шоферу знать о нашей связи.

– Почему?

– У меня к тебе предложение, – произнес он вместо ответа.

– Руки и сердца? – усмехнулась Вера.

– Это в будущем. А пока вот что…

Он говорил, Вера слушала – и невозмутимость ее развеивалась как дым.

– Не может этого быть! – наконец, не выдержав, перебила она его.

– Почему не может? – пожал плечами Смирнов.

– Потому что у власти кто угодно, но не идиоты, – уверенно сказала Вера. – По-твоему, нэп объявили и все восстановили, чтобы опять разрушить? Опять голод, продразверстка, все у всех отнять? Да это бред какой-то!

– Это факт, Вера, – устало проговорил он. – Все у всех отберут. Вопрос времени. Недолгого, думаю.

– Но зачем?!

Наверное, она воскликнула это так, что сила ее изумления оказалась больше, чем сила его всезнания.

– Затем, что не для того революцию делали! – отставив недопитый бокал, припечатал он. – Ты же в деревне живешь – любого мужика спроси, он тебе скажет: у меня корова, лошадь, мельница, зерно, картошка, что там у него еще… А мы ему тогда зачем? Да плевать он на нас хотел. Сам себя прокормит, сам себе хозяин! И в городе то же самое: обувь шей, булки пеки, доход считай. А вот этого мы, Вера дорогая, не потерпим. Ты к нам на пузе приползи – разрешите мне, товарищи начальники, хлебушек кушать. Дышать разрешите! А мы подумаем, разрешать или нет. Поняла?

Вера слушала его и чувствовала, как все у нее внутри холодеет от ужаса.

«Он прав, – словно произносил самый этот ужас у нее внутри. – Все так и есть, как он говорит».

– Вижу, поняла, – кивнул Смирнов. – А теперь слушай, что я тебе предлагаю. У тебя есть последний шанс вывезти коллекцию.

– Ты так говоришь, будто я сплю и вижу, как бы ее вывезти, – пожала плечами Вера.

Немалое усилие потребовалось ей, чтобы взять себя в руки и говорить спокойным тоном.

– Если бы знала, что это возможно, спала бы и видела, – отрезал Смирнов. – Вот, теперь знаешь. Груз отправлю в Берлин по дипломатическим каналам. Плюс наш личный багаж. Все не вывезем, но главное – точно. – И, не дождавшись от нее ответа, повторил то, с чего начал: – Прикроют весь этот нэп, Вера. Самое большое через полгода. Я их насквозь вижу – сам такой.

– Почему я должна тебе верить? – наконец проговорила она.

– Потому что ты мне нужна! – Он шагнул к кровати и, взяв Веру за голые плечи, резко встряхнул и прижал к себе. – Цацки – само собой. Но и ты, Вера! Сдохну я там один, в ихнем орднунге. Сопьюсь. А вместе не пропадем. Начальный капитал иконы дадут, дальше наживем. Аукционный дом откроем. Да мало ли что еще! С твоим-то умом, с моей хваткой. – Он вгляделся в ее лицо и заметил: – Боишься.

– Нет, – покачала головой она.

– Ну и правильно. – Смирнов удовлетворенно кивнул. – Ты мне под стать, Вера. Вместе мы сила. Иконы приготовь, – обычным своим голосом распорядился он. – Я тебе списочек дам, какие.

– Даже списочек? – усмехнулась она.

– А ты как думала? – в тон ей произнес Смирнов. – Я наугад не работаю, изучил что к чему. И сама собирайся. Лишних тряпок не бери, все в Европе купим. Эх, Вера! – Он зажмурился, как сытый кот. – В золото тебя одену. Всего ты достойна. За иконами через неделю приеду.

– Ты так говоришь, будто я уже согласилась, – сказала она.

– А разве нет? – удивился он.

– Я без сестры не уеду.

– Про сестру знаю, – кивнул Смирнов. – Командировку оформляю на вас обеих. Пока это еще возможно. Последний шанс, Вера. Думать нечего.

И все-таки, когда Надя догнала ее посреди Оборотневой пустоши, Вера именно думала. И была так погружена в свои мысли, что даже не спросила сестру, почему та идет с электрички, откуда возвращается. Впрочем, если бы спросила, то Надя не стала бы скрывать: она сама была так поглощена своими чувствами, и чувства ее были так противоречивы, что скрыть этого не смогла бы даже менее искренняя девушка, чем она.

Когда Надя ехала сегодня утром в Москву на свидание с Пашей, то думала, что они останутся в мастерской, где он работает и живет, ведь товарищ его уехал… Но вместо этого Паша неожиданно предложил пойти в казино. И то, что Надя там увидела – нет, не рулетку, не карты, разбросанные по зеленому сукну, а странное, незнакомое выражение Пашиного лица, когда он то выигрывал, то проигрывал, – не давало ей покоя. До сих пор она видела в его глазах такую страсть лишь по отношению к ней и к работе… Что происходило с ним сегодня, когда он впивался взглядом в эту рулетку, в эти карты? Надя не понимала. И ей почему-то было страшно…

Некоторое время сестры шли молча: каждая была погружена в собственные мысли. Возле баньки, стоящей над прудом, Вера вдруг остановилась.

– Что бы ты сказала, если бы я тебе предложила уехать? – спросила она.

– Куда? – не поняла Надя.

– В Берлин. Оттуда в Париж.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Но это невозможно!

– Я тоже так думала, – кивнула Вера. – Но оказывается, пока еще возможно.

– Я не о том, – покачала головой Надя. И твердо добавила: – Для меня это невозможно.

– Надя, послушай… – начала было Вера.

Но твердость уже сменилась в Надином голосе отчаянием.

– Я не хочу этого слышать! – воскликнула она. – Ни за что!

Вера молча смотрела, как сестра бежит через пустошь к парку. Нельзя сказать, чтобы Надина реакция оказалась для нее неожиданной. Пашка, Пашка Кондратьев!.. Вот причина, тут и гадать нечего. Но меньше всего волновала ее сейчас Надина любовь. До девичьих ли глупостей, когда вся жизнь на кону?

Из квартиры Смирнова она сегодня поехала в Главнауку. То есть не сама поехала, а явилась по вызову Хопёра – он позвонил ей накануне в Ангелово.

То, что начальник сообщил сразу же, как только она вошла в кабинет, поразило Веру.

– Теперь, дорогая моя, не прежние времена, – вытирая потную лысину, сказал Хопёр. – Партия наладила новую жизнь. Культурную. Зажиточную, не побоюсь этого слова. На пережитки прошлого нам теперь оглядываться нечего. Мы на широкую дорогу вышли! А на тебя сигналы поступают! – Он встряхнул у Веры перед носом исписанным листом. По корявым строчкам, которые успела разглядеть, она догадалась, что это очередной донос. – Пришли – люди вот тут пишут – в музей, повысить, так сказать, свой культурный уровень. А там иконы! Чисто в церкви какой.

– Церковь закрыта, – напомнила Вера.

– И слава богу. Тьфу, то есть – закрыта и закрыта, – поплевал через плечо Хопёр. – И незачем про нее напоминать. Короче, товарищ Ангелова, иконы убери в складское помещение. От греха подальше. У тебя и так экспонатов хватает, незачем людям глаза мозолить. Поняла? Оформляй их в запасники и убирай с глаз долой.

«Именно сейчас, – потрясенно подумала она. – Как будто нарочно – чтобы никто не заметил, как их увезут…»

К вечеру собралась гроза. Это состояние природы с детства казалось Вере фантасмагорическим, но никакого страха перед ним она не чувствовала. Пожалуй, даже наоборот – в грозу ее всегда тянуло из дому. Она просто физически чувствовала, как покалывают кожу электрические разряды, которыми насыщен воздух, и это соприкосновение с чем-то непонятным манило ее, было ей необходимо.

Она шла одна по аллеям – мимо складского флигеля, мимо пересохшего минерального источника – в дальнюю часть парка… Зачем шла, почему именно туда? В сумерках посверкивали зарницы, усиливая мистическое дыхание природы.

И вдруг Вера услышала нечто, что показалось ей мелодией… Этот необъяснимый звук был так странен, так как-то тревожен, что Вера замерла.

Что это, зачем звучит? Она не знала. Мелькнуло в скрещении аллей что-то вроде светлого пятна. Вере вдруг показалось, что оттуда, из глубины парка, кто-то смотрит на нее любовно и сурово, как… Да, как Ангел на пропавшей иконе; она с детства помнила этот взгляд.

Она замерла, не в силах пошевелиться. Но тут хлынул дождь – сразу, сплошным потоком. Этот холодый поток словно расколдовал ее, вернул способность двигаться.

В дом Вера вбежала, мокрая насквозь. Гремел гром, молнии били в землю. В ту минуту, когда она поднялась на крыльцо, в особняке погас свет – электричество всегда отключали во время грозы.

Надя встретила ее у входа. Свеча, котоую она держала в руке, освещала ее взволнованное лицо.

– Грозы испугалась? – спросила Вера.

Она сама была испугана, но не грозой, а тем странным взглядом, который увидела, вернее, почувствовала в парке.

– Нет, ну что ты? – покачала головой Надя.

– Ты в детстве всегда боялась, – улыбнулась Вера. – Ночью в грозу к Лиде в спальню прибегала.

Она поднялась по лестнице на второй этаж. Надя поднялась следом и вместе с ней вошла в ее комнату.

– Я уже выросла. – Улыбка у Нади вышла виноватая. – Верочка, я должна тебе сказать… Я не поеду в Берлин. Не только из-за Паши… Я вся – здесь, понимаешь? В другом месте это буду уже не я. Другой человек. Я того человека не знаю и совсем не хочу им быть. Когда дождь начался, я окно открыла в парк – и вдруг так ясно все это поняла. Я путано объясняю, – торопливо проговорила она. – Ты поезжай, Верочка, не волнуйся за меня. Я как-нибудь проживу.

Вера подошла к сестре и обняла ее. Этот жест был так необычен, что Надя вздрогнула. От Веры трудно было ожидать нежности.

– Мы вместе как-нибудь проживем, – сказала Вера. – Я никуда не еду.

– Но ты же решила… – растерянно произнесла Надя.

– Пустая решимость хуже малодушия. Я остаюсь.

Вера подошла к зеркалу, взяла щетку, причесала мокрые волосы. Ни тени растерянности не было уже в каждом ее жесте. Хотя еще минуту назад она не собиралась говорить того, что вырвалось сейчас.

– А этот человек, который оформляет тебе документы… – осторожно поинтересовалась Надя. – Он знает?

– Завтра узнает.

Но узнать о ее решении назавтра Смирнов не успел. Вернее, выяснилось, что он знал Веру лучше, чем сама она знала себя.

«Я знал, что ты откажешься ехать. Извини, рисковать не мог. Может, когда-нибудь встретимся».

Вере показалось, что она не записку от него читает, а слышит его голос. Наверное, вид у нее был такой, что музейный завхоз, который эту записку ей и вручил, пробормотал с испугом:

– Вы ж сами сказали, Вер Андревна, приедут, мол, за иконами… Они и приехали, покуда вы в Москве были. Бумагу показали. Печать, подписи, все как положено.

– Через три дня должны были приехать! – очнувшись от оторопи, воскликнула Вера.

«Извини, рисковать не мог. Может, когда-нибудь встретимся», – ответил его жесткий почерк.

«Не дай бог», – глядя на белые пятна от увезенных икон на стене музейного зала, подумала Вера.

Часть II

Глава 1

– Дядь Паш, а как в другой раз приедешь, футбольный мяч привезешь?

У девятилетнего Петьки аж нос шевелился от волнения. Еще бы! Вон как дядька одет – по-городскому, дорого. И чемодан кожаный. Уедет в свою Москву, да и забудет про деревенскую родню-то, так мамка говорит.

– Пообещал, значит, привезу, – улыбнулся Павел. – Не волнуйся, племяш.

Из окна избы донесся недовольный голос Натальи:

– Петька! За смертью тебя посылать, не за водой!

– Иди, сынок, – сказал Степан. – Я дядю Пашу провожу маленько.

Нынешний вид Степана был отмечен тем унынием, которое невозможно скрыть, потому что оно сидит в самой глубине нутра человечьего. Его, Степана Кондратьева, тридцати семи лет от роду.

Братья медленно шли через Оборотневу пустошь.

– Посидим чуток. – Степан указал на баньку у пруда, потом на небо, где собирались тучи. – Дождь будет, переждем. Да и не поговорили же толком, то одно, то другое…

Они присели на пороге предбанника, под навесом.

– Редко приезжаешь, братуха, – заметил Степан.

– Работы много, Степа, – оправдывающимся тоном ответил Павел. – Спасибо деду-покойнику – на кондратьевскую чеканку от заказчиков отбою нет. Но ты не думай, я вас не забываю!

– Да я и не думаю, ты что? Как бы мы тут выжили, если б ты не помогал? Сдохли б с голоду в колхозе. Эх, Пашка, счастье, что ты вырвался! – вздохнул он. – А я вот не сумел.

– У тебя же Наташа, Петька…

– Да я ничего, – пожал плечами Степан. – Других вон разорили да выслали – кулаки, мол. А я живу… Будто сплю. Ну, грех жаловаться. Бог талантов не дал, так чего ж теперь? – Он вдруг улыбнулся воспоминанию. – Помню, Лида Ангелова говорила: «Ты, Степа, добрый и хороший человек, это большой талант». Успокаивала меня.

– Известий от нее нету? – спросил Павел. И уточнил: – От Лиды?

– Не знаю. А ты Надю спроси. Заходил к ним?

– Нет.

– Понятно… – протянул Степан. – Выходит, разошлись дорожки?

Десять лет прошло… А этот вопрос до сих пор вызывал в Павловом сердце болезненный трепет.

– Выходит, так, – сказал он, поднимаясь с порога. – Не будет дождя. Пойду я.

Братья обнялись, прощаясь, и младший пошел через пустошь к станции.

Возвращаться домой Степан не торопился. А вернее сказать, не хотелось ему возвращаться…

За банькой раздались голоса – звонкие, девичьи. Он прислушался.

– В бане только на Крещение гадают, – сказала одна девчонка, судя по голосу, серьезная.

– Когда оно еще будет, Крещение! – возразила другая. – На Купалье тоже сойдет.

Ничего особенного она вроде не сказала, но Степан почему-то повеселел. Голос у нее, что ли, такой? Сразу настроение поднимается. Задор звенит в этом голосе, вот что.

Степан тихонько зашел в предбанник, а оттуда в саму баню и прикрыл за собой дверь.

– Страшно, Лушка! – сказал третий голосок, опасливый. – Смеркается уже.

– А оно и нужно, чтоб темно было, – заявила задорная Лушка. – При свете он не захочет.

– Кто? – хором спросили ее подружки.

– Банник!

– Лушка, ну какой банник? – укоризненно сказала серьезная. – Забабоны какие-то! И к тому же я комсомолка.

– Ой-ой, какие мы серьезные, такие прям комсомолки, – хмыкнула Лушка. – Да боитесь просто!

– Банника, что ли?

– Да!

– Я не боюсь… – сказала серьезная.

Впрочем, без особой уверенности.

– Тогда задирай юбку – и туда! – скомандовала Лушка.

Дверь бани распахнулась. Степан едва успел отпрянуть к стене, чтобы подружки его не заметили.

– Ты взаправду? – недоверчиво спросила первая.

– А замуж взаправду хочешь? – хмыкнула Лушка. – Ну так подставляй баннику зад!

– И что будет?

– Погладит – замуж пойдешь. Гладкой рукой – за бедного. Мохнатой – за богатого.

Степан еле удержался от хохота, даже сам удивился – давно не смеялся. Вот оторва Лушка Анисимова! И когда вырасти успела? Он вспомнил, как девять лет назад бойкая эта девчонка вместе со всеми соседями приходила в отведки в честь рождения долгожданного сына Пети. Еще тогда он хоть и мельком, но заметил, какая она бойкая, и не ошибся, выходит.

Сдерживая так неожиданно подступивший к горлу смех, Степан взял с полка банную мочалку.

– Ну? Боитесь! Так и знала, – фыркнула между тем Лушка. – Ой, скука с вами какая! Ладно, смотрите, как надо.

Она решительно задрала юбку и, присев на пороге, подалась голым задом в баню. Подружки смотрели на нее с восторгом и недоверием. Секунда прошла, другая…

– Я же говорила… – разочарованно произнесла серьезная.

Степан неслышно шагнул к двери и прикоснулся к голому Лушкиному заду растрепанной мочалкой.

Лушка вздрогнула, а потом завизжала так, что он чуть не оглох. Подружки испугались не меньше, чем она, а то и больше. От баньки их как ветром сдуло.

– А-а-а!.. Лушку!.. Банник! – разнеслось, затихая, по пустоши.

Степан втащил в баню орущую Лушку.

– Тихо! Вот дура! Чего орешь? – Он встряхнул ее за плечи. – Сама ж сюда сунулась.

Ее лицо с зажмуренными глазами оказалось при этом прямо перед его лицом. Лушка открыла один глаз.

– Ой! Степан Тимофеич… – проговорила она.

– А ты думала, кто? – хмыкнул Степан. – Банник?

– Ага.

Она кивнула и улыбнулась. Улыбка у нее была такая же, как голос, – бойкая и… Задорная? Степан не знал, как назвать то, что он почувствовал, когда улыбка тронула ее губы, молнией сверкнула в глазах.

– Говорю, дура-девка, – произнес он. – Однако бесстрашная.

Лушка уже отошла от первой оторопи. Она посмотрела на Степана кокетливо и спросила дерзко:

– А кого мне бояться? Вас, что ль?

От того, что спросили при этом ее глаза, у Степана по всему телу прошла дрожь.

– Хоть бы и меня, – все-таки ответил он.

– А чего вы мне сделаете? – не унималась Лушка.

Мало ему было дрожи – все нутро теперь перевернулось!

– Хм… Беги домой давай, – пробормотал он. – Айда-пошла!

– Куда ж я теперь побегу?

И Лушка распахнула дверь бани. Не дождь, а ливень стеной стоял за ней. А Степан и не услышал, как он начался. Мудрено было услышать…

– Ничего. Не сахарная, – произнес он.

И попытался отвернуться от Лушки. Только ничего из его попытки не вышло.

– Ой ли? – усмехнулась она. – А может, сахарная?

– Откуда мне знать?

– Так ведь и проверить можно… – положив руки Степану на плечи, проговорила чертова девка.

Когда он наконец оторвался от ее губ и отдышался, засмеялась она так, как могла бы смеяться разве что русалка в пруду.

– Сладко ли, Степан Тимофеич? – сквозь этот свой смех спросила Лушка.

Еще и глаза у нее, оказывается, зеленые. Точно русалка, как есть.

Вместо ответа Степан обнял ее так, что не только у нее – у самого кости хрустнули. Но оба они уже этого не почувствовали.

Когда, разгоряченные и встрепанные, Степан с Лушкой выбрались из баньки, дождь еще шел. Они стояли поодаль друг от друга, подставляя раскрасневшиеся лица под холодные капли.

– Эх, Лукерья… Что ж теперь делать, а? – первым нарушил молчание Степан.

– А что такое, Степа? – с безмятежным бесстыдством спросила Лушка.

Бесстыдство ее было особенно выразительным от того, что слова эти сорвались с губ, которые ярко алели от поцелуев.

– Старый я, – глядя на ее припухшие губы и судорожно сглатывая, ответил он.

– Ты – старый? – Лушка расхохоталась. – Вот уж не заметила!

– Семья у меня.

– А мне что? У меня семьи нету. – Она шагнула к Степану и, снова обвив руками его шею, сказала как отрезала: – И любить буду – тебя.

Никогда он не думал, что с губ его может сорваться такой звук. Но именно с волчьим рыком втащил он Лушку обратно в баньку.

Глава 2

Ранним утром теплого июня Лукерья Анисимова купалась в пруду. Если б видел ее сейчас Степан Кондратьев, то уж точно вырвался бы у него такой же волчий рык, какой вырвался на этом самом месте два года назад. Очень уж хороша стала к двадцати своим годкам Лушка! Она и всегда была – сам соблазн, но два года Степановой любви превратили ее в настоящую наяду.

Ну да этаких слов Лушка не знала и про соблазнительную свою красу сейчас не думала. Степан пообещал, что забежит к ней сегодня перед работой, и Лушка торопилась.

Она уже выходила из воды, когда заметила, что вдалеке по пустоши идет человек в военной форме. Лушка видела его со спины и испугалась, что он обернется и увидит ее голую, поэтому быстро присела в траву.

А когда, осторожно привстав, снова посмотрела в его сторону, то увидела уже не человека, а волка, бегущего через пустошь. Это было так неожиданно, что Лушке показалось даже, будто она видит холодные волчьи глаза, слышит его вой… От ужаса она упала в траву и зажмурилась. Но через несколько секунд природное любопытство все же взяло верх над страхом: приподнявшись над травой, Лушка посмотрела туда, где только что видела волка.

Никого не было на Оборотневой пустоши, лишь колыхалась, сколько взгляда хватало, густая трава. Лушка быстро перекрестилась на церковь – хоть и закрытая стоит, и крестов на ней нету, а все же! – и, поспешно натянув одежду на мокрое тело, побежала домой.

В ту же самую минуту одевался у себя в избе и Степан Кондратьев. Все еще спали – Наталья на широкой кровати рядом с сыном Петькой, мать на полатях за ситцевой занавеской.

Когда Степан бесшумно пошел к двери, Наталья подняла голову и настороженно, совсем не сонно спросила:

– Ты куда?

– Корове накошу, – буркнул Степан. – Потом в колхоз.

– Петьку возьми. Поможет.

– Сам справлюсь. Пускай спит.

Степан вышел.

– Чем я тебя прогневила, господи?! – шепотом взвыла Наталья.

Выглянула из-за занавески свекровь, зло процедила:

– Сама виноватая! Мужу потрафить не умеешь!

Наталья беззвучно плакала, уткнувшись в подушку.

Лежа с открытыми глазами к матери спиной, Петька сердито натянул на голову одеяло.

Уже через минуту Степан приставил косу к бревенчатой стене Лушкиного дома и, торопливо оглядевшись, без стука вошел внутрь.

Тем же июньским утром и тоже без стука вошла в комнату своей младшей сестры Вера Ангелова.

– Извини, Верочка, я проспала, – сказала Надя, торопливо закалывая волосы. – Что, уже собрались?

– У входа стоят, – кивнула Вера. И добавила с холодной усмешкой: – Извини, что без стука: я была уверена, что с мужчиной тебя в постели не застану.

К тридцати семи годам Верина внешность сделалась еще более отчетливой; да, пожалуй, это слово подходило наилучшим образом. Если бы надо было дать портрет деловой дамы советского времени – не женщины, а именно дамы и не советской, а вот именно проживающей свою жизнь в то советское время, которое ей выпало, – то написать этот портрет следовало бы с Веры Андреевны Ангеловой.

– Зачем ты так, Вера? – укоризненно заметила Надя.

– А ты не замечаешь, что потихоньку превратилась в банальную старую деву? – вместо ответа спросила та.

– Но ведь время неумолимо, – пожала плечами Надя. – Что же я могла сделать?

– Замуж выйти, – напомнила Вера.

– Я никого не полюбила, – улыбнулась Надя.

– Кроме гения Павлуши Кондратьева, – усмехнулась Вера. – Который забыл тебя при первой возможности. Впрочем, я была бы удивлена, если бы случилось иначе.

– Зачем ты так, Вера? – дрогнувшим голосом повторила Надя.

– Затем, что надо смотреть правде в глаза, – отрезала Вера. – Тебе двадцать девять лет. И что у тебя за жизнь? Ни мужа, ни детей. Ну? – усмехнулась она. – Почему ты не спросишь: а у тебя что за жизнь, Вера? – И, не дождавшись от сестры этого вопроса, ответила на него сама: – Я не вышла замуж, потому что у меня сильная воля. А ты – потому что у тебя воля вообще отсутствует. Для меня независимость благо. Для тебя – угасание. Мы с тобой совершенно разные. Хотя Фамицкий почему-то утверждал, что мы с тобой похожи, – вдруг вспомнила она.

– Какой Фамицкий? – машинально спросила Надя.

«Что это с Верой сегодня? – подумала она. – Зачем начинать день в таком дурном расположении духа?»

– Семен Борисович Фамицкий, врач. Которого ты когда-то упустила.

– Что за ерунда? – пожала плечами Надя. – Я даже не помню, как он выглядит.

– Извини, – вздохнула Вера. – В общем-то, я говорю о себе. О старой… Хоть и не деве, но все-таки старой. О своей бессмысленно прошедшей жизни. Поторопись, – напомнила она. – Пионеры ждут.

– Ребята, сейчас мы с вами пройдем в музейный зал. Коллекция, которую мы увидим, собиралась много лет профессором Андреем Кирилловичем Ангеловым.

В голосе большеглазой экскурсоводши, которая представилась Надеждой Андреевной, слышалось такое радостное и таинственное обещание, что пионервожатый Максим Матвеев почувствовал, как сердце у него замерло. Но о своих обязанностях забывать было нельзя, и он скомандовал пионерам:

– В музее ничего руками не трогать!

Пока дети слушали рассказ экскурсоводши про смешного китайского дракончика и кованую розу с золотистыми лепестками, Максим подошел к витрине, в которой стояло на специальном постаменте большое хрустальное яйцо с бесчисленными сверкающими гранями. Он достал лупу и принялся его разглядывать.

– А почему грани несимметричны? – спросил он у подошедшей Надежды Андреевны. – Вот здесь, видите?

Она улыбнулась такой улыбкой, от которой у Максима почему-то защипало в носу, и ответила ясным голосом:

– Это хрустальное яйцо – символ целебных ангеловских вод и, значит, символ жизни. А жизнь… всегда несимметрична.

– Мне кажется, эти грани должны с чем-то совпасть, – стараясь не смотреть в ее глаза – и бывают же такие! как озера, ей-богу, – сказал Максим. – Ну, как ключ в замочную скважину входит.

– Первый раз слышу такое предположение, – удивилась та. И заметила: – А у вас и лупа с собой!

В ее голосе прозвучало при этом такое чистое любопытство, что Максим выпалил:

– А я следователем хочу быть.

Ему показалось, она хочет еще о чем-то спросить, и он обрадовался, что ей интересно, кем он хочет быть, а может, и почему хочет, но тут с улицы донесся шум.

– Что случилось? – спросила Надежда Андреевна с тревогой.

А Лушка не чувствовала в эту минуту никакой тревоги. Голова ее лежала у Степана на плече, и не было для нее большего покоя, большего счастья.

Степан ласково поцеловал ее в макушку.

– Поспи еще, шебутная ты моя, – сказал он.

И, осторожно высвободив руку из-под ее головы, поднялся с кровати.

– Уходишь? – вздохнула Лушка. – Оставался бы.

– Корове накосить надо. – Он отвел взгляд. – Потом до ночи в колхоз.

– Я не про то. – Она, наоборот, не сводила с него зеленых сверкающих глаз. – Совсем у меня оставался бы.

– Сама же понимаешь.

Он все-таки взглянул на нее. Лушка увидела, как мгновенно пересохли у него губы. Он хотел ее всегда, она это знала.

– Не понимаю, – безжалостно отрезала она.

– Семья у меня.

– Ой, держите меня трое! – зло воскликнула Лушка. – Моль водяная – семья?

– Какая моль водяная?

Вот же острый язычок у девки!

И сразу он вспомнил этот язычок по-настоящему – все его заманчивые движения, – и почувствовал, как его окатывает жаркой волной.

– А Наташка твоя кто? – хмыкнула Лушка. – Моль водяная и есть. От скуки сдохнешь. Да неужто ты с ней спишь? Ни в жизнь не поверю!

– Сплю, не сплю – не об том речь, – поморщился Степан. – Сын у нас.

Он быстро поцеловал Лушку и, с трудом оторвавшись от нее, вышел из избы.

– Сын… Подумаешь! – сердито выкрикнула она, когда стихли его шаги. – Да я захочу, сразу двойню рожу! Посмотрим, чья тогда возьмет.

– Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковав нашу границу во многих местах и подвергнув бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие.

Голос Молотова звучал из открытого окна директорского кабинета, там был включен на полную громкость радиоприемник. Надя, вожатый Максим Матвеев, пионеры, сотрудники музея – растерянные, потрясенные – слушали молча.

– Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду, – слушал в своей мастерской на Якиманке Павел Кондратьев.

Он обвел взглядом мастерскую – начатое чеканное панно, медную фигурку танцовщицы, золотистую композицию с цветами и травами, – в тоске обхватил руками голову и замер.

– Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда, – неслось из репродуктора на площади деревни Ангелово.

Наталья с ужасом прижимала к себе нахмуренного сына Петьку и искала глазами мужа, да разве найдешь его…

– Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наша доблестная армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар по врагу. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Голос в радиоприемнике умолк. Вера с грохотом задвинула ящик своего стола, в который, когда началось это обращение к гражданам и гражданкам, как раз убирала папку с документами.

– Вера! Ты слышала?!

Ужас плескался в глазах вбежавшей в директорский кабинет Нади.

– Слышала… – процедила Вера. – Соколы!.. Господи, какая глупость!

– Почему глупость? – растерянно спросила Надя.

– Потому что Киев бомбят! Ты не слышала, что ли?

– Но их же прогонят! – воскликнула Надя. – Их скоро прогонят от нашей границы!

– А ты знаешь, где Киев? – Вера наконец не выдержала, сорвалась на крик. – При чем здесь граница?! Это война. Настоящая война.

– Фашистов разобьют. Я уверена, – твердо сказала Надя.

– Вопрос – когда? – сердито бросила Вера. – И какой ценой.

– Ой, Степушка, соколик мой! На кого ж ты нас покидаешь?!

– Чего воешь, как по покойнику? – Авдотья взяла невестку за плечо сухой скрюченной рукою и с неожиданной силой оттащила ее от Степана. – Да отойди ты! Дай сына обнять.

– Гляди там, Степа, – сказала она, трижды его целуя. – На тебя у нас вся надёжа. Вертайся живой-здоровый.

– Ладно, мать, – улыбнулся Степан. – Раз надежа – постараюсь.

Лушка смотрела на него не отрываясь, но подойти не решалась – стояла за углом сельмага, рядом с которым вся деревня провожала мужиков и парней на фронт.

– В две шеренги становись! – крикнул командир. – А ну прекратили выть! – заорал он на баб. И повторил новобранцам: – Становись!

Петька, все время проводов сдерживавший слезы, не выдержал наконец и с плачем побежал за строем, закричал:

– Батя!

Степан на ходу взял его на руки, не почувствовав тяжести одиннадцатилетнего своего сына.

– Ну, гляди тут. – Ему было неловко от того, что не умеет выразить, что чувствует сейчас. – Мамке помогай. Бывай, сынок.

Лушка догнала новобранцев на Оборотневой пустоши, у баньки.

– Степа! Степа! – закричала она.

Степан обернулся, рванулся к ней.

– Куда? – рявкнул было командир. Но, окинув Лушку взглядом и вспомнив, наверное, семейные проводы в деревне, разрешил: – Ладно, простись. Красивая…

Степан обнял Лушку так, что слезы брызнули у нее из глаз. Да нет, не от силы его объятия они брызнули…

– Степа! Не ходи! – захлебываясь слезами и поцелуями, горячо прошептала она.

– Ну что ты?

Оторвавшись от Лушкиных губ, Степан взглянул ей в глаза и понял, что бойкая его любовь не только страдает, но и страшно сердита.

– Пускай сами воюют! – заявила она. – Не ходи!

– Глупенькая. – Он пригладил ее растрепавшиеся волосы. – А кто ж пойдет?

– Кто хочет!

– Да кто ж воевать хочет? – улыбнулся он. – Не плачь.

– Как не плакать? – всхлипнула она. – Люблю я тебя.

Степан что-то достал из кармана пиджака, протянул Лушке. На его раскрытой ладони лежало то самое кольцо, которое когда-то отдал ему отец, назвав фамильным кондратьевским перстнем.

– Ой! Это что? – удивилась та.

– Тебе. – Степан надел кольцо ей на палец. – Обручальное. Вернусь – всё решу, Луша.

Он поцеловал ее быстро и крепко, оттолкнул и бегом догнал строй. Лушка долго смотрела ему вслед – туда, где три дня назад померещился ей неведомо откуда взявшийся то ли военный, то ли волк, – а потом без памяти упала в траву.

Глава 3

Во дворе Главнауки горел костер. Запах дыма смешивался с острым запахом октябрьских листьев. Женщины выносили из здания папки с документами и швыряли их в огонь. То же самое происходило по всему городу – вся Москва в панике жгла документы, ожидая, что немцы войдут в город в любую минуту.

У кабинета Хопёра собралась такая толпа, что войти к начальнику не представлялось возможным. Кому угодно не представлялось, только не Вере – не обращая внимания на возмущенные крики, она пробилась к двери и, вырываясь из цепких рук, уворачиваясь от тумаков, прорвалась в кабинет.

Хопёр был одет в военную форму, но при его животике, вечно потной лысине и испуганном взгляде выглядел в ней самым пародийным образом.

– Что у тебя? – не здороваясь, сказал он. – Три минуты.

Зазвонил телефон у него на столе. Он снял трубку и тут же положил обратно на рычаг.

– Военный режим? – усмехнулась Вера.

– Не насмешничай! – цыкнул на нее Хопёр.

– Какая уж тут насмешка, – пожала она плечами. – Как будем эвакуировать фонды, Геннадий Петрович?

– Твои фонды?

– Фонды государственного музея-заповедника Ангелово, – жестко произнесла Вера. – Экспонаты подготовлены к эвакуации.

– Ты мне тут не указывай! – взорвался Хопёр. – Сам знаю!

– Так сообщите мне. Чтобы я тоже знала, что вы намерены делать.

– Придет время – сообщим.

– Пришло уже. Немцы вот-вот в Москву войдут.

– Что-о?! – Хопёр побагровел еще больше. – Тебе кто дал право тут… разводить?.. А ты знаешь, что за паникерство в военное время бывает?!

– Знаю я, что в военное время бывает! – заорала в ответ Вера. – На фронт в военное время идут! А кто не на фронте, тот на своем рабочем месте защищает граждан и народное достояние. – И, сузив глаза, потребовала: – Куда и когда будем эвакуировать фонды Ангелова?

Хопёр понял, что объект для крика выбран не тот, и сменил тон.

– Подожди, Вера, а? – почти жалобно попросил он. – Дойдет и до тебя очередь.

– Когда?

– Да откуда я знаю?! – взвизгнул он. – Ну нету у меня грузовиков! И вагонов нету! Не можем мы все вывезти, тем более из Подмосковья! Тут дай бог Третьяковку…

– Понятно.

Вера пошла к выходу из кабинета.

– Делай как знаешь, – уныло произнес ей вслед Хопёр.

Обернувшись у двери, она окинула его презрительным взглядом и сказала спокойным, почти задумчивым, а потому удивительным во всем этом хаосе тоном:

– Зачем вы нам? Откуда вы все взялись на нашу голову?

И вышла, прорываясь сквозь ломящихся в кабинет людей и их крики:

– Геннадий Петрович!.. Вы же знаете, это уникальный архив!.. Ну не жечь же его!

Вера шла по парковой аллее так быстро, что поскользнулась на опавших, схваченных первым морозцем осенних листьях и чуть не упала. Вдалеке слышна была канонада и взрывы.

Надя выбежала ей навстречу на крыльцо.

– Ну что? – спросила она с тревогой.

– Ничего, – бросила Вера.

– Как ничего? – растерянно переспросила Надя.

– Сказано делать как знаем.

– Но как же… – проговорила Надя. – Но куда же мы все денем?.. Вера! Что с коллекцией будет?

– Подумай лучше, что с нами будет! – зло бросила та, входя в особняк.

Когда Надя вошла в директорский кабинет, Вера уже была погружена в работу – разбирала, вынимая из ящиков стола, документы и письма. Некоторые из них она клала в дорожную сумку, стоящую открытой посреди комнаты, большинство же, едва проглядев, швыряла в открытую дверцу печки-голландки.

Папка с наклеенной на нее фотографией хрустального яйца лежала в самом дальнем углу ящика. Вера расстегнула папку, увидела какие-то чертежи – и тут из-под них показался край конверта с надписью «Лидии, Вере, Надежде Ангеловым».

– Это что такое?.. – пробормотала Вера. Она сломала сургучную печать, достала из конверта листок, быстро просмотрела его и ахнула: – Вот это да!

Но тут же вспомнила, что в Ангелове вот-вот будут немцы, и ее интерес к находке померк. Правда, увидев, что в кабинет входит Надя, Вера все же сунула папку и конверт в свою дорожную сумку, под плюшевый альбом с семейными фотографиями.

– Вера! Ты слышишь? – воскликнула Надя, входя.

– Что? – бросая в печку очередную бумагу, спросила Вера.

– Ничего! Вот именно же – ни-че-го!

– Для шарад не время, – не глядя на сестру, поморщилась Вера.

– Пойдем скорее.

Сестры вышли в парк, остановились, прислушиваясь.

– Ну вот же! – сказала Надя. – Слышишь?

В парке стояла пронзительная тишина. Ни канонады не было слышно, ни взрывов.

– Ты хоть понимаешь, что это значит?.. – медленно произнесла Вера.

– Понимаю, – радостно кивнула Надя. – Больше не стреляют.

– Это значит, Москву никто больше не защищает, – жестко отрезала Вера. – Все. Немцы могут входить.

– Ты что?! – задохнулась Надя.

– Странно, что еще не вошли. Я думаю, они просто не могут поверить, что путь свободен.

– Этого не может быть!

– Завтра войдут точно, – не обращая на ее слова ни малейшего внимания, продолжала Вера. – Уезжать не на чем. Придется уходить пешком.

– Куда?

– На восток.

– А Ангелово?

– Предлагаешь унести его с собой?

– Я не понимаю. Ты что… – с ужасом проговорила Надя. – Ты хочешь все оставить немцам?! Музей, вообще все?..

– У тебя есть другие варианты? – пожала плечами Вера. – На себе экспонаты понесем? Или на Ольгу Ивановну навьючим?

– Ты… ты просто… – Надя захлебывалась от возмущения. – Это предательство! – Она взяла себя в руки и сказала уже спокойно: – Я никуда не пойду.

– А что ты собираешься делать, позволь узнать? – прищурилась Вера.

– Прятать экспонаты, – ответила Надя. – Сколько успею.

– Да нисколько не успеешь! – забыв, что перед ней не Хопёр, а родная сестра, заорала Вера. – Немцы вот-вот здесь будут!

– Все равно, – тихо произнесла Надя.

Из парка, со стороны выходящей на пустошь калитки, показался старик. На плече он нес несколько лопат.

– Вот, Надежда Андревна, – сказал он. – Боле не нашлось. Все позабирали, когда против танков рвы копали.

– Я попросила Герасима Ниловича принести из деревни лопаты, – объяснила Надя сестре.

– Вижу, – мрачно произнесла Вера. И в сердцах добавила: – Наташа Ростова нашлась!

– При чем здесь Наташа Ростова?

На это Вера уже не ответила. К особняку одна за другой подошли сотрудницы музея.

– Вы-то зачем пришли, Ольга Ивановна? – вздохнув, спросила она старушку-смотрительницу.

– Я могу ломать ветки, – объяснила та. – Для маскировки.

Вера обвела взглядом своих сотрудниц. Все они смотрели на нее с надеждой – привыкли, что она принимает все решения. Ее холодный, лишенный сантиментов ум подсказывал ей, что единственное правильное решение сейчас – бежать куда глаза глядят, и поскорее.

– Ладно, дамы, – сказала Вера. – Будем копать ямы по всему парку. В неприметных местах. Сначала снимаем дерн – для маскировки. Потом…

– Иди уж ты, Вера Андревна, – перебил ее Герасим. – Свои дела делай. А я бабонькам покажу, как надо. Гражданочки сотрудницы! Разбираем шанцевый струмент!

Вера первой взяла лопату. За ней Надя и все остальные.

Глава 4

Надя давно спала – после того как в парке были закопаны почти все экспонаты Ангеловской коллекции, частью упакованные в ящики по всем правилам музейного дела, частью наскоро завернутые в мешковину, – у нее едва хватило сил подняться в свою комнату на втором этаже, над музейным залом.

Вера уснуть не могла, хотя устала не меньше. Она сидела на ступеньках крыльца, всматривалась в ночную темноту парка и изобретала способы выгнать из собственной головы единственный мучительный вопрос: что делать дальше?

Доморощенные медитативные практики не помогали – вопрос звенел в голове, гудел, трещал… Через минуту Вера поняла, что это треск мотоциклетных моторов.

Еще через минуту и сами мотоциклы показались на центральной аллее. Вера вскочила.

«Как они въехали? – холодея от ужаса, подумала она. – В ворота? А что со сторожем?..»

В принадлежности техники сомневаться не приходилось. Два мотоцикла с колясками подъехали к самому крыльцу, с каждого соскочили по три немецких солдата. По их коротким перебежкам, по тому, как держали они автоматы, а больше всего по зловещему их молчанию Вера поняла, что они намереваются войти в особняк, уничтожая каждого, кто встретится на их пути. Кроме Нади, в доме никого не было…

«Как по-немецки «остановитесь»? – лихорадочно мелькнуло у нее в голове. – Ленилась, дура! А ведь папа говорил, что немецкий не меньше необходим, чем французский…»

Эти размышления заняли ровно те секунды, которые потребовались, чтобы шагнуть из тени дома навстречу бегущим солдатам.

– Стойте, остановитесь! – по-немецки закричала Вера; нужные слова вспомнились в последнюю секунду.

Возможно, бегущий впереди солдат и различил, что перед ним не противник, а женщина, но на его действия это не повлияло – он направил на нее автомат.

Но прежде выстрела раздался резкий окрик другого военного, по всей видимости, офицера.

– Не стрелять! – скомандовал он.

Для понимания этих слов Вериных познаний в немецком было достаточно. Она сделала подряд два глубоких вдоха и резких выдоха. Это не слишком помогло: сердце стучало как бешеное, перед глазами мелькали блестящие мушки.

Солдат опустил автомат. Офицер подошел к ней.

– Так и знал, что еще увидимся, – с невозмутимостью, явно напускной в этой обстановке, сказал он по-русски. – Ну здравствуй, Вера.

Колбаса источала такой запах, что в другой ситуации Вере, может, и не удалось бы смотреть на нее с равнодушием: все продукты в сельмаге, да и в московских магазинах с началом войны как корова языком слизала. Но сейчас она даже не притворялась: ни копченая колбаса, ни мясные консервы, ни шоколад из офицерского сухого пайка не вызывали у нее ни малейшего интереса. Она смотрела, как Смирнов кладет колбасу на крупно нарезанный хлеб, наливает коньяк из фляги в хрустальные бокалы, которые сам же и принес из буфета, и не чувствовала ровно ничего. Даже радости от того, что чудом осталась жива.

– Ну, давай за встречу, – сказал он.

Вера не взяла свой бокал. Тогда Смирнов взял его сам и, поднеся к ее губам, наклонил так, что ей пришлось сделать глоток. Коньяк обжег горло, она закашлялась.

– Полегче стало? – спросил Смирнов. – Ты закуси, закуси.

– На ночь вредно для фигуры, – пробормотала она.

– Вот уж о чем тебе можно не волноваться, – усмехнулся он. – Поешь. И пей, пей. Коньяка у нас теперь вволю. С тех пор как мы во Францию вошли.

– Мы? – переспросила Вера.

– Я же в Берлин тогда выехал, – объяснил он. – Там и остался.

– И преуспел.

Как ни противно было пить его коньяк, но огонь в горле вывел из оцепенения. Вера сделала еще несколько глотков.

– А то! – хмыкнул Смирнов. – Сразу понял, что за фюрером будущее.

– Да. Ты понятливый.

– Ну так ведь опыт имею от прежнего отечества, – пожал он плечами. – Давай еще по одной.

Он снова разлил коньяк по бокалам и, покосившись на Веру, заметил:

– Переменилась ты. Был острый язычок, а теперь молчишь, как сычиха.

– Спать хочу.

Тяжелое молчание повисло в гостиной.

– Хоть расспросила бы, кто я, что.

В голосе Смирнова послышалась обида. Вера окинула его ироническим взглядом и сказала:

– И так видно.

Он мало изменился за те годы, что она его не видела. Та же поджарая фигура, та же брутальность во всем облике и некоторая при том элегантность. Прежде она видела его исключительно в дорогих костюмах, но и военная форма ему идет.

Он взял свой бокал и, выйдя из-за стола, удобно устроился в кресле. Видно было, что ему хочется похвастаться своей успешной жизнью, тем более Вере, которая способна оценить его достижения.

– Насчет аукционного дома я тогда передумал, – начал Смирнов. – Осмотрелся, прикинул – ну кто я в Германии? Советский невозвращенец. Пятый сорт.

– А тебе надо первым быть? – усмехнулась Вера.

Она отпила еще коньяка, и самообладание вернулось к ней окончательно.

– А я и есть первый, – в тон ей ответил он. – Высшая раса. Ну, по крови вроде бы получается не совсем… И то, знаешь ли, как посмотреть. Но по духу истинный ариец. В партию вступил, хорошо себя зарекомендовал. И вот – как видишь. Так был бы торговец, как еврей какой, а так – офицер вермахта. А картины, статуэтки – это теперь для личного удовольствия. Коллекционирую.

Слушать все это было невыносимо. Да и с какой стати она должна это слушать?

– Я устала, – сказала Вера, вставая из-за стола. – Пойду спать.

– Я тебя не отпускал.

Его тон переменился мгновенно. И не только тон, но и сам голос, и даже лицо стало похоже на стальную маску.

– Вот как? – медленно проговорила Вера.

– А ты как думала? – отрубил Смирнов. И приказал: – Ты мне эти бабские игры брось. Я с тобой что, светскую беседу веду?

– А что ты со мной ведешь?

– Деловой разговор.

– И какое же у тебя ко мне дело?

– Не прикидывайся дурочкой! – прикрикнул он. – Завтра здесь будут наши части. Так что все вопросы мы с тобой должны решить сегодня. Сейчас. Я мог бы вывезти всю коллекцию. Но это будет выглядеть подозрительно. У нас же по культурным ценностям специальные подразделения работают. Кто их знает, что им по Ангелову известно. Поэтому мы с тобой сейчас отберем самое существенное.

– Лично для тебя? – все-таки уточнила Вера.

Хотя это и так было понятно.

– Тебя тоже не обижу, – пообещал Смирнов. – Насчет того, что раньше предлагал, теперь, извини, не получится. Женат.

– На истинной арийке?

– Да уж не на еврейке. Но это тебя не касается. А тебе я деньгами компенсирую. Рейхсмарками. Ты ж папаши своего наследница, имеешь право. Короче, сейчас идем и отбираем, что взять из коллекции.

– Она вывезена, – сказала Вера.

– Как?..

Он переменился в лице. Похоже, слишком сильно хотел заполучить ангеловские ценности. А Вера слишком хорошо знала, на что способен этот человек, когда чего-то очень сильно хочет…

– Обыкновенно, – стараясь, чтобы голос звучал ровно, ответила она. – Эвакуирована.

– Не может быть!

– Почему? – пожала плечами Вера. – Можешь зайти в музейный зал и убедиться. Пусто.

– Врешь! – взревел Смирнов. – Дрянь! – Схватив Веру за руку, он потащил ее за собой. – А ну пошли!

Солдаты подогнали мотоциклы от особняка к складскому флигелю в парке. Это было необходимо, чтобы осветить склад, из которого они выносили ящики, тут же их и открывая.

– Здесь только русские иконы… Что нам с ними делать? – переговаривались они. – А может, ценные… Во всяком случае, стоит отправить домой посылкой.

На аллее показалась худенькая ковыляющая фигурка. Смотрительница Ольга Ивановна, ночевавшая в дальнем флигеле, была так встревожена шумом в парке, что не успела даже одеться, только накинула шаль на домашний халат.

– Что здесь происходит? – воскликнула она. – Кто здесь?

В ярком свете фар она не сразу различила, кто перед ней. А поняв, что это немецкие солдаты, вскрикнула.

– Это местная жительница, – сказал один другому. – Прогони ее.

– Пошла, пошла!

Второй замахнулся иконой, которую вынул из ящика. Увидев икону в его руках, Ольга Ивановна бросилась к солдату с криком:

– Вы не имеете права!

Тот оттолкнул ее, но старушка уже вцепилась в икону так, что вырвать ее из сухоньких рук было трудновато. Пока солдат пытался это сделать, его товарищ подошел и, невысоко подняв автомат, ударил Ольгу Ивановну прикладом по голове.

Старушка тоненько вскрикнула и упала замертво.

– Старая дура, – поморщился он и, взяв за ноги, оттащил тело в сторону.

Когда Смирнов, держа Веру за руку, подошел к складу, солдаты как раз вынесли оттуда еще несколько ящиков с иконами.

– Больше ничего нет, – отрапортовал первый.

– Я же говорила, – сказала Вера.

Смирнов перевел на нее взгляд. Исступление, которое было в этом взгляде, заставило ее похолодеть.

– Врешь! – судорожно выдохнул он. – Где-то здесь спрятали. Я тебя насквозь вижу.

Вера хотела возразить, она уже лихорадочно придумывала, что бы сказать такое, что показалось бы убедительным даже этому безумцу, охваченному страстью… Но тут в лучах мотоциклетных фар на аллее показалась еще одна женская фигура.

– Вера! – вскрикнула Надя.

Все Верино самообладание улетучилось мгновенно. А она-то благодарила судьбу за то, что именно сегодня Надя устала так, что спит мертвым сном и не знает о происходящем в доме и в парке!

– Уходи сейчас же! – отчаянно закричала она.

– Куда это – уходи? – Смирнов шагнул к Наде. – Где коллекция?

В это мгновение Надя увидела распростертую на земле старушку и бросилась к ней.

– Ольга Ивановна! – Она присела рядом с лежащей и увидела лужу крови вокруг ее головы. – Боже…

Тут и Вера заметила убитую. В глазах у нее потемнело, хотя в парке и так стояла тьма, разорванная лишь фарами немецких мотоциклов.

– Подонок!

Она стремительно обернулась к Смирнову. Тот перехватил ее руку прежде, чем Вера успела ее поднять.

– Поговори мне! – Свободной рукой он ударил Веру по щеке. – Сама рядом ляжешь. – И, не обращая внимания на Верин вскрик, заявил: – Ладно. В темноте искать бессмысленно. Утром всё покажешь. – Он повернулся к солдатам и скомандовал: – Закройте их обеих до утра на складе.

– Мы сломали замок, – сообщил солдат.

– Досками двери забейте! – рявкнул Смирнов.

К позднему зимнему рассвету пошел снег. Крупные хлопья кружились за маленьким зарешеченным складским окошком, как в сказке о Снежной королеве.

– Ольга Ивановна, бедная, – всхлипнула Надя. И с ужасом проговорила: – Как они могли ее убить? Это не люди…

– Да уж, Достоевского они не читали, – мрачно заметила Вера.

– Ты еще иронизируешь…

– А что остается?

– Чего он от тебя хочет? – спросила Надя. – Я так растерялась, что не расслышала даже.

– Коллекцию хочет.

– Отдай ему все! – горячо воскликнула она. – Верочка, я всегда говорила, что коллекция дороже всего… Но сейчас…

Вера молчала. Она не хуже сестры понимала, что в сложившейся ситуации размышлять не приходится, но природное упрямство, отвращение к Смирнову, ужас от гибели Ольги Ивановны – все это образовало в ее душе такую гремучую смесь, которая была теперь сильнее ее обычного прагматизма.

– Что ты молчишь? – робко спросила Надя. – Вера! Они же тебя убьют!

Вера не ответила, и Надя умолкла тоже.

Смирнов в ярости шел через парк к складу. Он надеялся обнаружить какие-нибудь признаки, по которым сможет определить, где спрятана коллекция, но, как назло, к рассвету, когда он вышел для этого в парк, повалил такой снег, что земля побелела мгновенно. Ничего под этим покровом не увидишь, во всяком случае с ходу.

«Что ж, придется, значит, расспросить, – мелькало у него в голове. – И расспрошу, чертова ты баба, можешь быть уверена!»

Вдруг на одной из боковых аллей он увидел быстрый промельк. Кто-то шел между осенними голыми деревьями, кто-то очень высокий.

– Стой! – крикнул Смирнов. – Стой, сказал!

Достав из кобуры пистолет, все ускоряя шаг, он бросился за непонятной фигурой, которая вопреки законам физики не темнела, а светлела перед ним. Впрочем, Смирнову было не до физики – он мчался уже во всю прыть, преследуя загадочного типа, но при этом не приближался к нему ни на шаг, хотя тот свои шаги не ускорял вовсе. Вдобавок снегопад усилился, и, наверное, от этого Смирнову стало казаться, что фигура перед ним не идет, а летит над землей. Усилился и ветер – его вой становился все громче, делался суровым, складываясь при этом в отчетливую мелодию.

Все это было так страшно, так как-то… карающе, что Смирнов остановился у парковой ограды и, задыхаясь от быстрого бега, заткнул уши, как делал это в далеком детстве, когда боялся чего-нибудь непонятного.

Это успокоило его, по крайней мере он отдышался. А когда отнял ладони от ушей, то снова услышал гул, но совсем другой – мерный. Через мгновение Смирнов понял, что это не гул, а топот тысяч сапог.

– Входить в парк поротно! – раздалась команда.

Не по-немецки, а по-русски.

Отшатнувшись от ограды, Смирнов попятился и бросился бежать в глубь парка.

– Верочка… Я что-то… Глаза закрываются…

Надин голос звучал виновато.

– Ложись, – сказала Вера.

Но Надя уже и так легла на пол под зарешеченным окошком.

– Что это со мной?.. – пробормотала она.

И затихла, закрыв глаза. Вера встревоженно наклонилась над сестрой, тронула ее за плечо. Надя не откликнулась, даже не пошевелилась. Вере показалось, та не спит, а находится в глубоком обмороке или даже… Вера прижалась ухом к ее груди – слава богу, дышит, хоть и едва слышно, и как-то очень медленно.

«Может, это и лучше, – подумала Вера. – Пусть в беспамятстве…»

Она и сама была бы рада встретить смерть в каком-нибудь странном оцепенении вроде нынешнего Надиного. Но, кажется, мама была права, когда в детстве говорила, что каждому Бог дает испытание по силам.

«Зачем мне эта сила?» – в отчаянии подумала Вера.

Она встала, подошла к окошку. И услышала тот же звук, который слышал в парке Смирнов, – топот тысяч сапог.

Вера бросилась к двери, потом к Наде, потом снова к двери… Снаружи послышались сперва отдельные выстрелы, потом автоматные очереди, крики по-немецки, по-русски… Потом из-за двери донесся мужской голос:

– Эй! Есть тут кто живой?

Русский голос!

– Мы! – забыв и о страхе своем, и об отчаянии, закричала Вера. – Мы здесь! А вы кто? – тут же спросила она невидимого собеседника.

– Сибирские дивизии, – ответил тот. – Москву пришли защищать.

Вера села на пол и заплакала.

За дверью послышались шаги.

– Товарищ комдив, там женщина, – доложил голос.

– Сбивайте доски, – распорядился подошедший.

Через несколько секунд дверь распахнулась. В тусклом рассветном мареве стала видна высокая мужская фигура в шинели. Вероятно, это и был товарищ комдив.

– Выходите, – сказал он.

Вера поднялась с пола и, наскоро вытирая слезы, пошла к двери.

Перед складом между пустыми ящиками по-прежнему лежала мертвая Ольга Ивановна. Рядом с ее телом распростерлись тела убитых немецких солдат и валялся на боку мотоцикл.

– Товарищ комдив, офицер уйти успел, – услышала Вера. – На мотоцикле, гад.

Она перевела взгляд на того, к кому относился этот доклад.

– Выходите, выходите, – повторил он, глядя на Веру с высоты своего роста и недовольно хмурясь.

Глубокая вертикальная морщина перерезала при этом его лоб. Вера узнала бы эту морщину из тысячи. Из миллиона.

– Что с вами? – еще успела она услышать его встревоженный голос.

А больше ничего уже не слышала, и как он подхватил ее, падающую без сознания, не почувствовала тоже.

Глава 5

Надя открыла глаза и поняла, что она в своей комнате. Какое счастье!.. Почему счастье, было непонятно, но в светлеющем сознании сразу возникло именно это: она дома, этого не может быть, но это есть, и это счастье.

И тут же она вспомнила все, что происходило накануне: темный парк, свет мотоциклетных фар, мертвая Ольга Ивановна, грохот молотков, заколачивающих двери склада…

– Вера! – вскрикнула она и, едва не упав от слабости в ногах, все-таки вскочила с кровати.

Когда, пошатываясь, Надя вышла из особняка в парк, ей открылась необыкновенная картина: сколько взгляда хватало, прямо на снегу сидели или спали солдаты в маскхалатах. Их были не десятки, не сотни, а, кажется, тысячи. Изумленно оглядевшись, Надя увидела, что многие из них стоят с кружками в очереди к хозяйственному флигелю. Туда она и направилась.

Во флигеле пар клубился, как в бане. Надя даже не сразу сумела разглядеть, что на плите и на керогазах стоят чайники, кастрюли и выварки для белья и во всех этих посудинах кипятится вода. Музейные сотрудницы в полном составе разливали из них кипяток в подставляемые солдатами алюминиевые кружки.

– Товарищи бойцы! – покрикивала Галина Афанасьевна, музейная смотрительица. – Не толпитесь! Вода от этого быстрее не закипит.

– Откуда солдаты? – спросила Надя.

Вопрос прозвучал глупейшим образом, к тому же непонятно было, к кому он обращен.

– Из Сибири, – деловито ответила Галина Афанасьевна. – Ночью пришли.

– А где Вера?

– Вера Андреевна в музее, – ответила та. И поторопила: – Помогай, Надя. Рук не хватает.

Надя взяла с плиты вскипевший чайник и принялась разливать из него кипяток по солдатским кружкам.

– Ничего не изменилось. – Федор закрыл стеклянную дверцу шкафа, стоящего в музейном зале, и обернулся к Вере. – Помнишь, шкаф этот в кабинете раньше стоял, мы из него у Андрея Кирилловича химические реактивы стащили и чуть пожар не устроили? Помнишь?

– Все помню, Федя.

Она до сих пор не могла прийти себя после того, как очнулась и увидела над собою лицо Федора Кондратьева, и поняла, что ее держат его руки. Даже потрясение, пережитое, когда на нее были направлены автоматы, не было сильнее этого потрясения, этого счастья – видеть его.

– Как мои, не знаешь? – спросил Федор.

– Степан на фронте. Жена его с сыном в деревне.

– Мать?..

– С ними.

– А Пашка?

– Был в Москве, а где теперь не знаю, – ответила Вера. И посоветовала: – Надю расспроси. Она, правда, давно с Пашкой рассталась, но не исключено, что все про него знает.

Ей хотелось, чтобы он спросил, как она жила без него. Но Федор молчал.

Она не видела его двадцать лет, но ей казалось, он не переменился. И морщина на переносице такая же глубокая, и взгляд такой же суровый. А главное, так же вздрагивает ее сердце, когда она смотрит на него.

– Как вы все успели спрятать, не понимаю, – сказал Федор, обводя взглядом пустой музейный зал.

– Иконы не успели. Надо будет посчитать, сколько немцы увезли.

Наверное, Федор заметил, как помрачнело ее лицо при воспоминании о событиях этой ночи. Приобняв Веру, он сказал:

– Все равно вы героини.

Вера зажмурилась, дыхание у нее перехватило. Федор опустил руку. Она вздохнула, открыла глаза и попросила:

– Расскажи о себе, Федя. Как твоя жизнь?

– В Сибири районом руководил, – ответил он. – Потом в Военную академию попросился. Закончил.

– Семья, дети?

– Нет.

– Почему?

– Вера… А от Лиды известий нет? – спросил он.

Будто водой холодной окатил.

– Лида в Париже, – холодно ответила Вера. – Преподавала в Сорбонне.

– Преподавала? А теперь?

– Понятия не имею! – резко произнесла она. – В Париже немцы, если ты забыл.

– Она… одна?

Робость, с которой он спрашивал о Лиде, была для Веры невыносима. Федор – и робость! Невозможное что-то.

– Не знаю, говорю же, – раздраженно бросила она.

Дверь открылась.

– Товарищ комдив, – сказал вошедший в зал военный, – помощь в доставке госпитального оборудования бойцами вашей дивизии оказана. Благодарю.

– Не за что, – кивнул Федор. – Познакомьтесь. Фамицкий Семен Борисович, военврач. Ангелова Вера Андреевна. Ты здесь, я понимаю, директор?

– Да. – Вера улыбнулась. Все-таки в невероятности совпадений есть своя приятность, и вот она, стоит перед нею. – А с Семеном Борисовичем мы знакомы. Надо же, привелось снова встретиться!

– Да. Для войны характерны разнообразные совпадения, – знакомым занудным тоном произнес Фамицкий. – Товарищ комдив, разрешите размещаться?

– Размещайтесь, – кивнул Федор. И сообщил Вере: – Фамицкий будет руководить госпиталем. Помоги ему разобраться с помещениями.

– С какими помещениями? – не поняла она.

– В Ангелово размещается госпиталь, – объяснил Федор. – Дивизия завтра дальше уходит, к Москве. А госпиталь здесь останется.

– То есть как здесь?! – воскликнула Вера. – В музее?

– Помещение музея передается госпиталю.

– Нет, погоди, я не понимаю… – Вера задохнулась от волнения. – Как это передается? А мы куда же? А экспонаты?

– Ну, склад же есть, – пожал плечами Федор. – Не до экспонатов сейчас, Вера.

– Товарищ комдив, связь налажена! – доложил вошедший ординарец.

И Федор пошел к двери, бросив на ходу:

– Разбирайтесь тут сами.

– В зале палату оборудуем, – не обращая внимания на Верину оторопь и обводя взглядом музейный зал, сказал Фамицкий. И спросил: – Вера Андреевна, а Надя… Она здесь?

Голос Фамицкого привел Веру в чувство. Кажется, это вообще является его главным свойством, приводить в чувство, притом мгновенно. Впрочем, неважно.

– Позвольте, какую еще палату? – возмутилась она. – Здесь музей! Его никто не закрывал, экспонаты не эвакуированы!

Семен Фамицкий – не Федор Кондратьев, на него Верин тон уж точно подействует.

– Экспонаты поможем складировать, – невозмутимо ответил он.

«Да, всех переменила война», – подумала Вера.

– Но… но здесь же ничего нет для госпиталя! – все-таки попробовала возражать она. – Даже кроватей.

– Сколотим пока топчаны, – занудливейшим и спокойнейшим тоном произнес он.

Вне себя от ярости Вера вылетела из зала.

Надю, раскрасневшуюся, только что освободившуюся после разливания кипятка, она едва не сшибла с ног на крыльце. Та ойкнула, схватилась за балясину.

– Это черт знает что! – воскликнула Вера.

– Ты о чем?

– Нас же бросили на произвол судьбы! А мы коллекцию сохранили! И Ольга Ивановна погибла! – Вера задыхалась от возмущения. – И после всего они хотят вместо музея госпиталь здесь устроить!..

– Вера! Как ты можешь? – потрясенно воскликнула Надя. – Ведь немцы в двух шагах! Будут наши раненые.

– Госпиталь можно разместить где угодно! – закричала Вера. – В школе, в сельском клубе! А музей уникален!

Махнув рукой, она бросилась прочь, оставив сестру в полнейшем изумлении.

– Здравствуйте, Надежда Андреевна, – услышала та.

Надя перевела взгляд с убегающей Веры на военного, вышедшего из особняка.

– Здравствуйте, – не узнавая его, кивнула она. – К сожалению, я…

– Фамицкий Семен Борисович, начальник госпиталя. А у вас я здесь бывал еще в годы нэпа. Не помните?

– Нет, – покачала головой Надя. И с горячностью произнесла: – Но это не имеет значения! Семен Борисович, что я могу делать? Мне очень хотелось бы помочь, – добавила она почти жалобно.

Если бы Надя способна была сейчас думать о чем-либо, кроме помощи госпиталю, она, конечно, заметила бы, каким взглядом он встретил ее умоляющий взгляд. Но на посторонние мысли она была сейчас не способна.

– Пойдемте, – сказал Фамицкий.

И Надя пошла с ним в особняк.

Керосиновая лампа горела тускло, чадила. Петька делал уроки при этом слабом свете, Наталья мыла в лохани посуду.

Едва Петька закрыл тетрадь, Авдотья сразу же перестала ворчать, что зря жгут керосин, а достала из-за божницы сложенное треугольником письмо и протянула внуку.

– Баб, сколько раз читал уже! – заныл было тот.

– Еще прочти, – велела Авдотья. – Небось язык не отвалится.

Вздохнув, Петька развернул письмо и стал читать:

– Здравствуйте, дорогие мои мамаша Авдотья Петровна, жена Наталья и сынок Петр! Спешу сообщить, что дела наши идут хорошо. Пока сдерживаем фашистскую гадину, а потом погоним прочь в ее логово».

– Про себя-то ничего и не пишет сыночек, – покачала головой Авдотья. – Все про войну да про войну.

Наталья в сердцах громыхнула мисками в лохани. Ей-то понятно было, почему муж ее отделывается от семьи казенными фразами…

И верно она понимала – совсем другие слова были в письме, которое в ту же самую минуту перечитывала у себя в избе Лушка Анисимова. Ей и вслух не надо было произносить Степановы слова – в самом ее нутре они звучали: «Мысли все об тебе, веселушка моя. И во сне сегодня видел, как ты смеешься. А смех у тебя в глазах, будто рыбки в чистой воде».

– Смех!.. – с досадой проговорила Лушка. – Прям обхохочешься!

Она бросила письмо на стол, но тут же взяла снова, прижала к глазам и заплакала. Было от чего ей плакать, ох было!

Из-за слез Лушка не заметила, как прошел по улице мимо ее дома высокий человек в шинели. Да и никто не заметил его в темноте – ни на улице, ни под окнами кондратьевской избы, к которой подошел он и замер…

– Гаси лампу, Наталья. – Авдотья поморщилась, будто под чьим-то взглядом. – Нечего керосин жечь. И завеску задерни.

Наталья задернула занавеску. Федор отпрянул от окна, прижался к бревнам родного дома, пытаясь унять гулкий стук сердца.

Вера стояла у окна в своей комнате. То есть не в своей, а в той комнатушке во флигеле, которая теперь должна была и комнатой ее стать, и директорским кабинетом. Если, конечно, она еще может считать себя директором музея…

Она смотрела на крыльцо особняка, освещенное тусклым керосиновым фонарем, который пришлось принести со склада из-за того, что отключено было электричество. Смотрела и ждала.

И дождалась.

Когда Федор показался на аллее, которая вела от дальней парковой калитки, Вера отшатнулась от окна и тоже выбежала в парк, быстро пошла к особняку.

Он стоял у окна в директорском кабинете, глядя в темноту. Вера вошла в кабинет без стука и несколько мгновений смотрела на него – на широкие его плечи, на коротко стриженный затылок.

«Поседел ты, Федор Тимофеевич, – подумала она. – А не изменился ничуть. Или это я не изменилась?»

– Проходи. – Федор обернулся. – Прости, Вера. Все я понимаю, что такое для тебя этот музей. Но сейчас здесь будет госпиталь. Пойми.

– Поняла уже, – кивнула Вера. – Экспонаты мы на склад перенесли и в хозяйственный флигель. – Она вдруг поняла, что он ее не слушает, и позвала: – Федя…

Федор поднял на нее взгляд. Тьма стояла в его глазах.

– Думал, все забылось, Вера, – сказал он. – А сюда попал – и заново всколыхнулось. К родительской избе ходил.

– Зашел?

– Нет. Чужой я им. Всем чужой.

– Мне – нет.

Улыбка тронула его губы. На секунду только, но все же.

– Да, в вашем доме чужим себя не чувствую, – кивнул он. – Сам удивляюсь.

– А я не удивляюсь. – Она подошла к нему совсем близко и чуть слышно прознесла: – Федя… Ведь я тебя двадцать лет не видела. Выговорить невозможно – двадцать! А как будто не расставались.

– Ничего удивительного. – Он пожал плечами. – Детство общее, юность.

– Не в том дело. Я… – Она волновалась все больше. – Федя, милый! Я ведь тоже думала, что забыла тебя. А оказалось… Все еще сильнее стало! – Вера вскинула руки ему на плечи и проговорила в самые его губы: – Я люблю тебя. Ну что же ты молчишь? И правильно, и не надо ничего говорить… Война… Но эта ночь – наша!

Вера быстро расстегнула блузку. Но прежде, чем она успела ее снять, Федор взял ее за руку.

– Не надо, Верочка, – сказал он. Голос его звучал спокойно. – Война, не война – какая разница?

– Но… как?.. – растерянно пробормотала она.

– Всколыхнулось все, говорю же, – сказал он. И, помолчав, добавил: – Не забыл я Лиду. И никогда уже, видно, не забуду.

Вера отшатнулась:

– Ты… ты…

Она задыхалась, кровь шумела у нее в ушах.

– Не злись.

Федор улыбнулся и попытался застегнуть на ней блузку. Оттолкнув его руку, Вера воскликнула с той запальчивостью, которая, ей казалось, давно уже канула в далях детства:

– А Лидка сказала, что никогда с тобой не будет! Она про тебя даже в письмах ни разу не спросила!

Дрожащими пальцами она сама застегнула блузку. Дождавшись, когда она это сделает, Федор сказал уже без тени волнения:

– Вера, вот что. Утром мы уходим. А немцы рядом совсем, в Ангелово могут пройти их диверсионные группы. Бойцов вам оставить для охраны я не могу. Вы уж бдительности не теряйте, пожалуйста. И Надю предупреди. Вот кто совсем не изменился, – улыбнулся он. – Ходит, как… Русалочка. Будьте поосторожнее.

– Не волнуйся, справимся! – бросила Вера.

И вышла, хлопнув дверью.

Глава 6

С того дня, когда в усадьбе разместился госпиталь, прошло два месяца, а вместо кроватей в большом музейном зале до сих пор стояли наскоро сбитые топчаны и раненые были укрыты шинелями. Фронт проходил в двадцати километрах от Ангелова, раненых везли в госпиталь сотнями прямо с передовой, и было не до благоустройства.

Надя поставила на стол вазу с елочной веткой, украшенной ангелочками и звездами. Игрушки эти она взяла из той самой коробки, из которой всегда вынимала их перед Рождеством.

– Сестра! Пить дай…

Надя налила воды из бака и подошла к одному из топчанов. Глаза лежащего на нем солдата лихорадочно блестели.

– Елка… Или мажится мне? – проговорил он.

– Не кажется. – Надя поправила повязку, сползшую ему на лоб. – Только вы спите теперь. Завтра проснетесь, а у нас Рождество.

Когда Фамицкий вошел в палату, она спала, сидя за сестринским столом и положив голову на журнал с назначениями. Он замешкался, глядя на нее: жалко будить… Он мог бы смотреть на нее вечно.

Но Надя, словно почувствовав его взгляд, вскинулась и вскочила.

– Извините, Семен Борисович! – шепотом воскликнула она.

– Ничего. – Он быстро коснулся ее плеча. – У вас ведь дежурство окончено. Катя сейчас придет, я ее дождусь. А вы идите спать, Надя. Две ночи вы без сна.

Несколько мгновений он еще видел в окно, как она идет через парк к хозяйственному флигелю, где теперь жила вместе с Верой. Но только несколько мгновений – больше не мог себе позволить.

Проходя мимо густых зарослей, росших вдоль аллеи, Надя услышала шорох и насторожилась. О немецких диверсантах были предупреждены все, эта опасность была слишком реальна.

– Кто здесь? – громко произнесла она.

И тут чьи-то руки обхватили ее сзади. Ладонь легла на губы, и, пока ее тащили в кусты, она едва не задохнулась. Но и за кустом, когда руки отпустили ее, Надя не сразу смогла произнести что-либо внятное, потому что закашлялась.

– Извини, Наденька, – услышала она. – Силы на рассчитал.

Надя подняла взгляд от солдатских сапог к ремню, к гимнастерке, к лицу… И тоненько ахнула:

– Ой… Паша…

– А ты подумала кто? – глядя ей в глаза своими огромными боттичеллиевскими глазами, спросил он.

– Я думала, диверсант, – полным ответом, как на уроке, ответила она.

От волнения так ответила.

– В каком-то смысле – да, диверсант. – Он улыбнулся. – Пробрался тайком.

– Зачем?

– Тебя увидеть. – Заметив, что по ее лицу мелькнуло недоверие, он сказал: – А чему ты удивляешься? Хотя, конечно, есть у тебя причины мне не верить… Наша часть на станции, завтра отправляют. Я не удержался – пришел. К тебе…

Он протянул руку, осторожно коснулся ее щеки. Надя замерла, потом отвернулась.

– Пойдем, – не глядя на него, сказала она.

Вход в Надину комнатку был отдельный, с противоположной стороны от той двери, через которую все входили в хозяйственный флигель.

– Я думала, у тебя бронь, – по-прежнему не глядя на Павла, сказала она, когда они оказались в комнате.

– Ты обо мне думала?

Он вглядывался в ее лицо так, что ей трудно было сохранять невозмутимость.

– Я… – Надя смутилась, но тут же вновь придала своему лицу отстраненное выражение. – Я полагала, что художника твоей известности не призовут.

– Ну да, была бронь, – кивнул Павел. – Но как-то… Стыдно стало. Ну и пошел в военкомат. Авось не убьют.

И улыбнулся той самой улыбкой, от которой у нее заходилось сердце много лет назад.

Надя не выдержала и улыбнулась тоже.

– Не убьют, – сказала она.

– Ты откуда знаешь?

– Знаю.

– Надя, я потому пришел… – смущенно проговорил Павел. – Прости меня. Пожалуйста.

– За что? – пожала плечами она.

– За все. Закрутило меня тогда. Работа, успех… Я ведь тебя страшно обидел. Думаешь, не понимаю? Когда ты с теми девками меня застала… – Он опустил взгляд, но тут же снова посмотрел на нее. – Что дальше будет, не знаю. И не могу вот так, с тобой не простившись… Уйти.

Надя быстро протянула руку и приложила ладонь к его губам.

– Не произноси это слово, прошу тебя! – попросила она. – Все теперь неважно. Паша, милый…

– Как и не расставались, – сказал он, когда закончился их первый поцелуй.

– Мы не расставались, – кивнула она.

И первый поцелуй стал вторым, третьим… Бесконечным.

Луч позднего зимнего солнца коснулся Павловых губ, закрытых глаз. Он поморщился во сне, потом открыл глаза и мгновенно сел на кровати. Надина голова соскользнула с его плеча, и она проснулась тоже.

– Черт! – воскликнул Павел. – Проспал!

– Это я виновата! – Надя стала одеваться сама и подавать ему разбосанные по полу гимнастерку, ремень. – Не волнуйся… Ты успеешь… – проговаривала она. – Все будет хорошо!..

– Все в порядке? – спросил Фамицкий, глядя, как в большую палату вносят на носилках новых раненых.

– Так точно, товарищ начальник госпиталя! – отрапортовал начмед. – Полна коробочка.

– Сейчас еще привезут. Придется потесниться.

– Потеснимся, товарищ начальник госпиталя!

Семен увидел, как за спиной у начмеда, в открывающейся за окном панораме парка, бегут по центральной аллее Надя и… Что за солдат бежит рядом с нею, почему и куда бежит, он понять не успел – на аллее показался военный патруль. Семен увидел, как начальник патруля что-то спросил у Надиного спутника, а потом два солдата вскинули винтовки и, оттолкнув Надю, взяли того под конвой.

Наблюдать все это со стороны Семен не мог. Он бросился к выходу из палаты. Начмед проводил его удивленным взглядом.

Когда Семен выбежал на аллею, то услышал отчаянный Надин крик:

– Он не дезертир!

– В чем дело, товарищ старший лейтенант? – спросил Фамицкий у начальника патруля.

– Дезертира задержали, – ответил тот. – Самовольно оставил часть.

– Он только проститься! – воскликнула Надя.

– Это, гражданка, значения не имеет, – презрительно глядя на нее, объяснил старший лейтенант. – Оставил расположение части в военное время. – И приказал ее спутнику: – Вперед. Пошел.

Тот подчинился, потом обернулся и взглянул на Надю так, что она бросилась за ним с криком:

– Паша!

Конвойные остановились и угрожающе направили на нее винтовки. Семен схватил Надю за руку и сказал:

– Вам его не отдадут.

– Он не дезертир! – Надя попыталась вырвать руку, вырваться из его рук, но, конечно, ей это не удалось. – Он… только со мной увидеться! – в отчаянии закричала она. – Паша! Я люблю его! Я его не отдам!

– Надя, вас просто застрелят. – Сердце у Семена билось стремительно, но голос звучал спокойно. Весь его хирургический опыт стоял за этим спокойствием. – Я через час еду за ранеными на станцию, возьму вас с собой. Зайдем в комендатуру и все выясним.

Лушка сделала шаг, другой – и поняла, что сейчас помрет. Вот прямо сию минуточку! Она легла на снег и завыла, как собака. Сбоку она видела свой огромный живот, будто отдельное от себя существо. Да он и был от нее отдельным – она его ненавидела.

– Наташка, чертова дрянь! – выла Лушка. – Чтоб тебе самой так подыхать! И-и-и!.. – заскулила она. – И зачем я с мужиком твоим связалась, зачем ему давала?!

А кого ж ей было проклинать, как не Наталью? Когда полчаса назад, почувствовав, что начались схватки, Лушка огородами добрела до ее избы и попросила помочь, что ей эта стервь ответила?

– Говорила, подарочек от Степы у тебя? – прошипела Наташка. – Вот и радуйся подарочку!

И захлопнула окно. А кольцо-то Степино, которое Лушка ей за помощь предложила, однако, взяла!

Так и вышло, что Лушка побрела через Оборотневу пустошь в усадьбу одна, и лежит теперь на снегу как собака, и смертушка ее близко!

В холодном зимнем воздухе послышался рокот мотора. Лушка приподнялась, увидела вдалеке грузовик, попыталась встать, хоть на четвереньки, но это ей не удалось – боль пронзила ее от горла до самых пяток, и, вскрикнув, она обеспамятела.

Надя вряд ли заметила бы темное пятно на белом снегу у тропинки, ведущей от деревни к усадьбе. Сидя в кабине рядом с шофером, она хоть и смотрела перед собою, но не видела ничего. Совсем ничего.

Когда час назад она вышла из станционной комендатуры, ее трясло так, что она не могла даже отвечать на вопросы Фамицкого. И только когда он спросил: «Расстреляли?» – она закричала:

– Нет! Нет!

Узнав, что Павла Кондратьева отправили в штрафную роту, Фамицкий сказал:

– Главное, он жив. Будем искать. Надя! Вы слышите меня? Мы его найдем.

И повел ее к грузовику, в кузов которого укладывали стонущих раненых, и с той минуты она ни слова больше не произнесла.

По крыше кабины постучали, послышался голос Фамицкого:

– Останови!

Надя безучастно смотрела, как он выпрыгивает из кузова и, проваливаясь в снег, направляется к узкой, протоптанной в снегу тропинке, которая связывает усадьбу с деревней. На тропинке лежал человек. Фамицкий наклонился над ним, потом распрямился и крикнул шоферу:

– Помоги!

И только когда Надя увидела, что шофер и Фамицкий ведут, а вернее, подхватив с двух сторон, волочат по снегу бесчувственную женщину с огромным животом, это вывело ее из оцепенения. Она поспешно открыла дверь и выпрыгнула из кабины.

– Господи! Это же Луша! – ахнула она. – Луша Анисимова!

– Наверняка к нам рожать потащилась, – сердито бросил Фамицкий.

– Ну а куда же? У нас же госпиталь.

– Вот именно что прифронтовой госпиталь, а не роддом.

– Она не умрет? – спросила Надя.

– Не знаю, – поморщился Фамицкий. – В кабину ее, – скомандовал он шоферу.

– Двое! – ахнула Надя.

Она уже час стояла под дверью операционной. И вот наконец оттуда вышла дюжая медсестра, держа на обеих руках младенцев, кое-как завернутых в чистую ветошь.

– Принимай, – сказала она.

– Я? – удивилась Надя.

– А куда я их дену? – пожала плечами медсестра. – У меня вон раненых сколько.

Она сунула младенцев Наде.

– Они девочки или мальчики? – спросила та, глядя на их сморщенные красные личики.

– Оба два. Королевская двойня.

Фамицкий тоже вышел из операционной.

– Надя, сможете пока присмотреть за детьми? – спросил он.

– Конечно, Семен Борисович. А… с Лушей что? – осторожно спросила она.

– Все в порядке с вашей Лушей, – недовольно ответил Фамицкий. – Спит после наркоза. Пришлось кесарево сделать, хорошо, что успел.

Он ушел обратно в операционную. Медсестра кивнула на младенцев и сказала:

– Отдашь мамаше, как проснется.

– Что вы, – покачала головой Надя. – Ей же кесарево сделали. Она встать даже не сможет.

– Ничего, лежа понянькает, – хмыкнула медсестра. – Мы, бабы, выносливые.

Когда она скрылась за дверью операционной, Надя сказала обоим младенцам:

– Глупости какие. Мы и сами разберемся. Сейчас кого-нибудь расспросим, чем вас покормить…

И пошла по коридору, унося их с собой.

Глава 7

– В операционную, – сказал Фамицкий, отходя от топчана, на котором только что осмотрел раненого.

– Ногу резать?! – закричал тот. – Не дамся!

Не отвечая, Фамицкий направился в угол, отгороженный ситцевой занавеской.

– От гангрены хочешь помереть? Да не скули ты! – цыкнула на раненого медсестра. – Семен Борисович все, что сможет, сделает. Сбережет тебе твою ножищу, не бойся.

– Ну, как вы? – спросил Фамицкий, заглядывая за занавеску.

– Оклемалась, – ответила Лушка. И добавила пронзительным деревенским тоном: – Всю жизнь Бога буду за вас молить!

– Это не обязательно, – поморщился Фамицкий. – Детей кормите?

– Надя приносит – кормлю. Молока только мало.

– Ешьте побольше.

– Что есть-то буду? В избе шаром покати. – И, отбросив деревенское притворство, воскликнула: – Доктор, миленький, оставьте меня в госпитале!

– Лукерья Алексеевна, вы сами понимаете, что это невозможно, – ответил он.

– Я ж не на койке валяться! – горячо проговорила Лушка. – По хозяйству все бы делала. Полы мыть, стирать – что скажете. В лепешку расшибусь! Пропаду я в деревне одна. С голоду помру. И малые мои помрут.

Семен молчал. Что он мог ответить?

Увидев, что Надя входит из парка в хозблок, Вера окликнула ее:

– Надя! Тебе туда зачем? – И сердито сообщила: – Экспонаты Фамицкий распорядился уже и оттуда вынести. Все на складе свалены теперь.

– А я к Луше, – ответила та. – Посижу с Оленькой и Тёмой, пока она вещи из деревни перенесет.

– Какие вещи? – удивилась Вера.

– Свои. А ты не знаешь? Семен Борисович оставил ее работать в госпитале. Сестрой-хозяйкой. Здесь теперь ее комната.

Комната, выгороженная на бельевом складе, была такая маленькая, что в ней помещались только стол да топчан, на котором Лушка спала вместе с младенцами. Младенцы спали и сейчас, а Лушка, уже одетая, чтобы идти в деревню, стояла у оконца и прислушивалась к разговору сестер Ангеловых.

– Теперь понятно, для чего отсюда выбросили наши экспонаты, – иронически заметила Вера.

– Вера! – укоризненно произнесла Надя.

– Что – Вера? Думаешь, от этой мадонны с младенцами будет польза для госпиталя? А я вот думаю, наш благородный рыцарь организовал здесь приятную пользу для себя лично.

– Стерва! – процедила Лушка сквозь зубы.

Вид у нее при этом однако же стал задумчивый.

«Все ж таки везет мне в последнее время, – опасливо думала Лушка уже вечером, домывая пол в своей комнатушке. – Кусок хлеба есть, помощь от Нади-блаженной есть. Даже малые спокойными уродились».

С того дня, когда Семен Борисыч назначил ее сестрой-хозяйкой, прошло две недели, и все это время уж как она старалась по работе – ног под собой не чуяла! Пока нареканий у начальства к ней не было, но мало ли что дальше будет.

Младенцы спали, отгороженные от края топчана свернутым одеялом, чтобы не свалились. Лушке тоже хотелось спать – умаялась за день. Пока белье санитарам выдала, пока то-другое… Разогнувшись, она бросила взгляд в окошко и увидела Семен Борисыча, идущего к флигелю. Раздался стук в дверь.

– Не заперто! – крикнула Лушка.

– Лукерья Алексеевна, извините за поздний визит, – сказал Борисыч, входя. – Завтра в шесть утра привезут постельное белье – примете. Только максимально внимательно! Чтобы не подсунули рваное.

– Не волнуйтесь, Семен Борисыч, мне не подсунут, – заверила Лушка. И поинтересовалась: – А что вы меня все по отчеству? Лушей зовите. А если чего надо – не стесняйтесь.

С этими словами она шагнула к нему и прислонилась, да не боком или там плечом, а сразу грудью. Чего рассусоливать-то?

– Что мне может быть от вас надо? – оторопел он.

– А хоть что. Ничего не стесняйтесь.

– Хм… Что это вы вдруг?.. – пробормотал Борисыч.

Стесняется все ж таки, значит. Одичали мужики без баб-то, понятное дело.

– Не вдруг. – Лушка прижалась поплотнее. – Мужчина вы одинокий…

– Лукерья! – воскликнул он. – Алексеевна…

Когда Вера проходила мимо хозблока, тени на занавеске в бельевой не могли не привлечь ее внимания. Лушка и Фамицкий обнимались.

– Кто бы сомневался! – фыркнула Вера.

Наблюдать за подробностями она, конечно, не стала.

Лушка тем временем быстро опустила руку и провела ею Борисычу по животу, еще пониже…

– Вы что!

Он аж отпрыгнул.

– А что такого? – промурлыкала Лушка. – Я для вас что хотите сделаю.

– Да кто вам сказал, что я этого хочу?!

– Этого все мужики хотят, – уверенно сказала она. И добавила, вздохнув: – А чем же я вас отблагодарю? Больше нечем.

– Вот что, Лукерья Алексеевна. – Лушке показалось, что он сейчас засмеется. Хотя над чем бы? – Вы эти штучки бросьте. Благодарность ваша мне до… Обойдусь, в общем. Работайте как положено. – Он пошел к двери, обернулся, прежде чем выйти, и сказал: – Завтра в шесть машина с бельем, не проспите. И все до последней простыни сверьте по накладной.

– Сверю… – пробормотала она, когда за ним уже закрылась дверь. И с недоумением добавила: – И чего приходил?

Выйдя на свежий воздух, Семен расхохотался.

– Гейша нашлась! – Он покрутил головой. – Хотя вполне даже гейша. Еще какая!

«Я знаю, что ты жив. Нет, знаю – неправильное слово. Я чувствую это всей собою. И не только собою. Паша, милый, ведь ты еще не…»

Открылась дверь, и Надя быстро накрыла свое письмо книжкой.

– Я была права! – Вера расхохоталась. – Ну, рыцарь без страха и упрека!

– Ты о ком? – спросила Надя.

– О Фамицком, о ком еще. Других рыцарей здесь нет. А этот, как я и предполагала, состоит не из одних только высоких чувств.

– Не понимаю.

– А что тут понимать? По окончании рабочего дня Семен Борисович посещает мадонну с младенцами. То есть младенцы-то ему без надобности. А вот с мадонной страсти кипят!

– Глупости, – поморщилась Надя.

– Видела своими глазами. Они горячо обнимались. А вот уступить такого мужчину какой-то Лушке – это действительно глупость. Твоя.

При этих словах сестры Надя побледнела и чуть не упала со стула.

– Надя! – Вера бросилась к ней. – Ты что? Да не переживай ты из-за него!

– Я не из-за него… Мне… Ой!

Зажав рот рукой, она выбежала из комнаты.

Когда встревоженная Вера вышла вслед за ней из флигеля, Надя стояла у сосны и вытирала рот. Она была бледнее бумаги, на лбу выступил пот.

– Надя, ну что ты? – сказала Вера. – У Фамицкого естественная мужская нужда. Это совершенно не мешает ему любить тебя, не волнуйся.

– Вера, я не потому… – проговорила она. – Я беременна.

– Ты?! То есть он и с тобой тоже?!

– Да ни при чем здесь Семен Борисович, – махнула рукой Надя. – Это Пашин ребенок.

Если бы сестра сказала, что забеременела от святого духа, Вера, пожалуй, изумилась бы меньше.

– Как… Пашин? Когда – Пашин?! – с трудом выговорила она.

– Паша приходил со мной проститься перед фронтом. На одну ночь.

– Простился так простился! Погоди, дай в себя приду. – Она сжала виски ладонями. – Нет, ну как такое может быть?

– Это судьба, – тихо сказала Надя.

– Глупость это несусветная, а не судьба! – воскликнула Вера. – Ты ему хоть сообщила?

– Я не знаю, куда сообщать. Его в штрафную роту забрали. За то, что он со мной проститься пришел.

– О господи! Все одно к одному, – пробормотала Вера. И спохватилась: – Пойдем. Что мы кричим на весь парк?

Сестры сидели друг напротив друга за столом. Вера была мрачнее тучи, Надя лишь печальна.

– Ты хотя бы уверена? – первой нарушила молчание Вера.

– Да.

– Оставишь ли ребенка – это, я понимаю, бессмысленный вопрос.

– А ты бы не оставила? – пожала плечами Надя.

– Глупо сравнивать.

– Почему?

– Потому что у меня не может быть случайной беременности, – отчеканила Вера.

– У меня не случайная, – улыбнулась Надя.

– Даже обсуждать не буду это глупейшее заявление. – Вера встала из-за стола. – Ладно. В конце концов, в твоем возрасте даже случайная беременность – благо. Так что берись наконец за ум.

– Каким образом?

– Немедленно прекрати работать в госпитале. Музей не ликвидирован, ты сотрудница, паек получаешь. И бегать с суднами и клизмами у тебя нет никакой необходимости.

– Верочка, ну зачем ты так говоришь? – расстроилась Надя. – Ты же совсем не такая.

– Посмотри на себя! – рассердилась Вера. – Бледная, ветром качает. Завтра же поговорю с Фамицким, пусть запретит тебе…

– Не смей этого делать! – воскликнула Надя. И твердо добавила: – Если ты кому-нибудь хоть слово скажешь, я тебе никогда не прощу.

И что с ней поделаешь? Ничего. Уж Вере ли не знать сестрин характер!

Глава 8

Раненые не умещались уже и на топчанах – лежали на носилках прямо на полу в коридоре. А с передовой их все везли и везли…

Надя уже собиралась уходить – ее дежурство было закончено, – когда сменившая ее медсестра попросила:

– Пробирки еще в процедурную отнеси, ладно?

Надя кивнула. И тут ее взгляд упал на раненого, который лежал на носилках почти впритык к сестринскому посту. Совсем молодой, глаза закрыты, лицо белое, а губы уже обметаны синевой… Надя почему-то вгляделась в его лицо и тут же поняла почему: где-то она его видела.

Раненый открыл глаза и сказал неожиданно ясным голосом:

– Вы экскурсию вели. Двадцать второго июня. Помните?

– Ой! – Наконец она его узнала. – А вы пионервожатый, и сыщиком собираетесь быть! Я вас тоже запомнила.

Глаза его снова закрылись.

– Умирает, – сказала медсестра. – Ночью привезли. Крови много потерял.

– А перелить? – спросила Надя.

– Первая отрицательная у него, – объяснила медсестра. – Группа коварная – другую нельзя переливать. А такой ни у кого не нашли.

– Как ни у кого? У меня даже не проверяли! – воскликнула Надя.

Надя и солдат – выяснилось, что его зовут Максим Матвеев, – лежали в процедурной на соседних койках.

– Ну как ты? – спросила Ольга Алексеевна, дежурный врач. – Еще сможешь?

– Да-да, конечно, – чуть слышно сказала Надя.

Максим Матвеев ничего не сказал – он по-прежнему был без сознания.

– Надя, вы уверены? – Видно было, что Фамицкий нервничает. – Взяли уже немало. Как вы себя чувствуете?

– Все в порядке, Семен Борисович, – ответила она.

И потеряла сознание.

– Все! – сердито распорядился он. – Хватит.

Максим Матвеев открыл глаза.

– Живой? – обрадовалась Ольга Алексеевна. – Надежде спасибо скажи.

– Надежде глюкозу введите, – велел Фамицкий.

Вера ворвалась в процедурную, когда Наде уже прокапали глюкозу.

– Вы что творите?! – воскликнула она.

– Верочка, не сердись. – Надя села на кровати. – Я прекрасно себя чувствую.

– Вера Андреевна, что вы себе позволяете? – Фамицкий был так сердит, как умел он сердиться только на себя. – Врываетесь в процедурную…

– Я – позволяю? – возмутилась Вера. – Это вы что себе позволяете? Как можно брать кровь у беременной женщины?

– У беременной? – растерянно переспросил он. – Почему?..

– Не знаете, почему бывает беременность? – фыркнула Вера. И спросила сестру: – Ты ходить можешь? Сейчас же идем в кровать!

На подносе стояла миска с супом, тарелка с пюре и блюдечко со сморщенным яблоком.

– Лежи, – сказала Вера, увидев, что сестра приподнимается на кровати.

– Да я уже месяц лежу.

Надя кивнула на свернутое валиком одеяло, которое было подложено ей под ноги.

– А ты что хотела? – поинтересовалась Вера. – Выкидыш? Может, и к лучшему бы. Но для твоего здоровья опасно.

– Вера, ну что ты говоришь? – укоризненно заметила Надя.

– Что есть, то и говорю. Раз уж ты решила рожать, должна понимать свою ответственность. Альтруизм не для беременных женщин. Тем более что отца у твоего младенца не будет.

– Он будет, – твердо сказала Надя. И поправилась: – Он есть.

– Это вилами по воде писано, – пожала плечами Вера. – Ешь.

– Даже яблоко! – заметила Надя. – Откуда весной?

– Лушка из деревни принесла. Хоть какая-то от нее польза.

– Она же кормит, – вздохнула Надя. – Ей самой витамины нужны.

– Не волнуйся, Лушка себя не забудет, – усмехнулась Вера. – Тебе бы у нее поучиться.

Едва Вера сняла крышку с суповой миски, раздался стук в дверь.

– Это еще кто? – поморщилась она. – Поесть не дадут.

– Войдите, – громко сказала Надя.

Дверь открылась, и на пороге появился Максим Матвеев. Рука у него была перебинтована, он опирался на костыль, но все-таки уже ходил, и самостоятельно.

– Здравствуйте, – сказал он.

– В чем дело? – спросила Вера.

Максим опешил от такого сурового приема.

– Ни в чем… – проговорил он.

– Вы уже встали! – обрадовалась Надя. – Как хорошо! – И объяснила сестре: – Это же тот солдат, которому кровь перелили. Он выжил!

– А!.. – Вера неприязненно посмотрела на Матвеева. – Что вам нужно?

– Ничего не нужно. Поблагодарить зашел.

– Поблагодарили? Всего доброго.

– Вы чего… так?

Растерянность смешалась в его голосе с возмущением.

– Того, что она из-за вас чуть ребенка не потеряла, – отчеканила Вера.

– Из-за меня?!

– А кому она кровь дала?

– Вера! – воскликнула Надя.

Но та уже теснила расстроенного солдата к выходу.

– Да вы что!.. Я что, просил ее мне кровь давать? – воскликнул он.

– До свидания.

Вера закрыла за ним дверь.

– Как ты можешь? – чуть не плакала Надя. – Он же… Он солдат! Нас защищает!

– Вот именно что солдат, – раздраженно проговорила Вера. – Выполняет свой долг. А твой долг – родить здорового ребенка.

– Вера… – помолчав, спросила Надя. – На что ты злишься?

И тут Вера наконец взорвалась.

– А ты не понимаешь? – крикнула она. – Они раз за разом рушат все, что я создаю! Им что, больше негде было госпиталь устроить? Работы меня лишили! Всего моего!

– Они Москву защитили, – тихо сказала Надя.

– По-твоему, это я позволила немцам дойти до Москвы? А расплачиваться за этот позор почему-то предлагается мне. Да я еще и умиляться этому должна, оказывается!

– Ты несправедлива, – покачала головой Надя. – И сама это понимаешь.

– Ешь ты уже, ради бога, – махнула рукой Вера. – Такие все праведные!

Она вышла, хлопнув дверью. Надя вздохнула и начала есть.

Только два месяца спустя Надя добилась, чтобы Фамицкий разрешил ей вернуться к работе. Он был категорически против, но переубедить ее все-таки не смог.

– Я больше не могу, поймите! – Надя чуть не плакала. – Все воюют, а я…

– Не хватало еще и вам воевать, – хмыкнул Фамицкий. – Тем более при вашем гемоглобине.

– Вы как Вера! – Она умоляюще посмотрела ему в глаза, коснулась его руки. – Ну пожалуйста, Семен Борисович.

Рука Семена замерла. Но тут же он убрал ее и сказал:

– Завтра выходите на работу. Уколы будете ставить.

– Спасибо! Вы чудесный!

В порыве чувств она обняла его и поцеловала в щеку. И вдруг притихла, отстранилась, положив руку себе на живот.

– Что? – встревожился Фамицкий. – Плохо?

– Он шевелится… – проговорила Надя завороженно.

Не замечая, что с таким же завороженным видом смотрит на нее Фамицкий.

Когда она вернулась в действительность, Семена Борисовича рядом уже не было, а были санитары – они быстро шли по коридору с носилками.

– Осторожнее! – приговааривала бегущая за ними медсестра. – Прямо в операционную, Семен Борисович велел!

На ходу она взяла с носилок медицинскую карту и положила на стол сестринского поста.

– Кто это? – спросила Надя, провожая взглядом носилки с лежащим на них человеком.

Она успела разглядеть, что вся голова у него в бинтах.

– Генерал, – бросила медсестра. – Скажи, чтоб оформляли, пока Фамицкий оперировать будет.

Она убежала. Надя взяла со стола карту, открыла – и ахнула.

Глава 9

Вера ходила по коридору так, что правильнее было бы сказать, она не ходит, а мечется в клетке. Когда дверь операционной наконец открылась и оттуда вышли санитары, она бросилась к носилкам так, будто хотела забрать того, кто на них лежал. Все, что составляло самую сущность Веры Андреевны Ангеловой, – воля, холодный разум, самообладание, – испарилось совершенно. Она была растеряна и чуть не плакала.

– Он… живой? – дрожащим голосом спросила она.

– Пока живой, – буркнул санитар.

Из операционной вышел Фамицкий.

– Что с ним? – бросилась к нему Вера.

– Он ранен.

– Смертельно?

– С чего вы взяли? – удивился тот.

– Голова… Сплошь забинтована.

– Это ожог, – объяснил Фамицкий. – А ранен Федор Тимофеевич в плечо, ранение осколочное, осколки я извлек. Все будет в порядке, Вера Андреевна.

– Я останусь у него в палате, – сказала она. – Буду ухаживать.

– Пожалуйста, – пожал плечами Фамицкий. – Но сестринский уход я вам, уж извините, не доверю. Ему морфий надо будет колоть.

Впрочем, уже наутро он убедился, что Вере можно доверить абсолютно все и полностью, и сестринский уход тоже. Плакала она, прижавшись лбом к ладони лежащего в забытьи Федора, не долее минуты. А потом взялась за дело со всей своей сноровкой к работе, о которой многим было известно, и со всей своей страстью к генералу Кондратьеву, о которой не знал никто.

И так это происходило два месяца, день за днем.

Дождавшись, когда ее подопечный уснет, Вера на цыпочках вышла из палаты и, подойдя к посту, спросила молоденькую медсестру:

– Почему я сегодня утром не могла для Кондратьева кислородную подушку получить?

– Мало подушек потому что, – заоправдывалась та.

Но на Веру такое оправдание не произвело ни малейшего впечатления.

– То есть даже для генерала не хватает? – уточнила она.

– Ну мы же для Кондратьева нашли…

– А для других?

– На всех – да, не хватает.

– Семен Борисович об этом знает?

– Ой, Вера Андреевна! – не выдержала медсестра. – Он же с утра до ночи в операционной. И ночью тоже. Раненых везут и везут же. Когда ему кислородными подушками заниматься?

Ровно через минуту Вера уже входила в кабинет начальника госпиталя – в свой бывший директорский кабинет.

– Семен Борисович, это только мне кажется безобразием, когда начмед считает в порядке вещей, что раненые не могут получить кислородные подушки? – спросила она с порога.

– Не только вам, – ответил он, поднимая взгляд от документов, лежащих перед ним на столе.

– И что?

– Я трижды обращался в санитарное управление, – раздраженно произнес он.

– Догадываюсь, что вам ответили, – усмехнулась Вера. – Война, на всех не хватает.

– Но ведь действительно…

– С такими понятиями о всеобщем равенстве, – поморщилась она, – в числе тех, на кого не хватает, всегда будете вы.

– Вот только, пожалуйста, не надо меня учить! – рассердился Фамицкий.

– Не собираюсь вас учить. Я вообще не за этим пришла. Скажите, почему Кондратьев задыхается при ходьбе?

Она заметила это сегодня во время своей ежедневной прогулки с Федором: он еле смог вернуться из парка в палату.

– Потому что у него ревматизм обострился, – ответил Фамицкий.

– Ревматизм? – опешила Вера. – Но это же когда поясница болит?

– Вы с радикулитом путаете. Ревматизм – заболевание соединительных тканей. Сосуды, суставы. Сердце.

– И что надо делать?

– Лечить, – пожал плечами Фамицкий. – Инъекции, процедуры. Если бы не война, я бы его в санаторий отправил. Ванны попринимать.

– Какие ванны? – насторожилась Вера.

– Минеральные. Ну, все равно это сейчас из области мечтаний. Вера Андреевна, если у вас больше нет вопросов, то разрешите, я займусь вот этим всем. – Фамицкий кивнул на гору бумаг у себя на столе. – Я на час из операционной вырвался.

Он смотрел на бумаги с такой тоской, что не заметил задумчивости, в которой Вера вышла из кабинета.

Когда через десять минут она вернулась, Фамицкий спал, сидя за столом и положив голову на бумаги.

– Семен Борисович! – сказала Вера, входя. И тут же прошептала: – Извините…

– Да! – Он вскинулся, протер глаза – Я слушаю.

– Семен Борисович – вот. Посмотрите.

Она положила перед ним папку, на которую была наклеена фотография хрустального яйца. Семен потер виски, пытаясь сосредоточиться.

– Что это? – спросил он.

– Чертежи моего отца, – ответила Вера. – Раньше в парке был минеральный источник. Потом он иссяк. В Гражданскую. Все говорили: плохой знак. Но знаки совершенно ни при чем…

Каменная будка, стоящая в саду возле пересохшего источника, внутри выглядела такой запущенной и заброшенной, что оптимизма не вызывала. Даже замок открылся с трудом – пришлось масла налить, чтобы ключ провернулся.

– Если здесь что-нибудь и было, то давно испортилось, – сказал Семен, освещая стены фонариком.

– Ничего не испортилось, – возразила Вера.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, кто делал.

Тут она взвизгнула так, что в тесном помещении можно было оглохнуть.

– Что?! – бросился к ней Семен.

– По ноге пробежала!.. Крыса!..

– Вам показалось. – Он посветил фонариком на пол. – Ну, видите? Никаких крыс.

– Давайте поскорее, а? – жалобно попросила Вера.

Он протянул ей фонарик.

– Возьмите и читайте.

– А как же вы будете без фонарика искать?

– У меня еще один есть.

– Вы предусмотрительны, – хмыкнула она.

– Да, – согласился он. – Читайте.

Вера поставила на пол ящик, который держала в руках, достала из кармана юбки конверт, вынула из него листок и, светя на него фонариком, начала читать:

– «Грани хрустального яйца являются ключом, с помощью которого запускается поворотный механизм».

– Пещера Лейхтвейса, – сказал Семен, обводя лучом второго фонарика старые каменные стены. – Помните, была такая книжка?

– Конечно, помню.

– Я в гимназии под партой читал.

– Я тоже.

– Извините, – спохватился он. – Читайте, пожалуйста, дальше, а я буду действовать согласно указаниям вашего папы.

Через минуту, двигаясь вдоль стены, он воскликнул:

– Есть! Давайте ваш хрусталь.

Вера осторожно вынула из ящика хрустальное яйцо, лежавшее в стружках, и подала Семену. Он приставил его к углублению, виднеющемуся в нише, осторожно надавил, пробормотал:

– Вроде бы так. И что?

– Не знаю, – растерянно сказала Вера. – Как-то все… очень буднично.

– А вы думали, гром небесный грянет? – Улыбка совершенно переменила его лицо. – Все лучшее в жизни происходит буднично и незаметно. – И предупредил: – Поворачиваю.

– Давайте, – кивнула она.

– Теперь пойдемте смотреть, – сказал он после того, как хрустальное яйцо провернулось в нише на полный оборот.

Они вышли из будки и направились к источнику.

– Я боюсь, – поежилась Вера.

– Вы – боитесь? Не верю.

– И тем не менее. А вдруг и правда… Вдруг все давно сломалось?

– Вот сейчас и увидим.

Парковый источник выглядел безжизненным. Только грязноватая вода, еще не высохшая после таяния снега, мелкой лужицей стояла на дне пустой мраморной чаши.

– Ничего нет… – прошептала Вера.

Семен провел ладонью по железной трубке, из которой когда-то била вода..

– Капает… – произнес он. И воскликнул с не свойственным ему волнением: – Вера! Видите капли?

– Ну, капли, подумаешь, – разочарованно проговорила она.

– А вы думали, сразу фонтан забьет?

Он нашел в траве сухую ветку и стал расчищать отверстие, вынимая из металлической трубки сор. И вдруг по ветке, а потом и прямо по его руке вода потекла сильнее, сильнее – и забила широкой холодной струей!

Вопль, который одновременно издали Семен Борисович Фамицкий и Вера Андреевна Ангелова, в точности напоминал тот, который издавали искатели сокровищ в пещере Лейхтвейса.

– Живая вода! Живая! – повторяла Вера, умываясь этой давно забытой, но, оказывается, никуда не исчезнувшей водой.

Через парк к особняку возвращались в сумерках.

– Вера Андреевна, а зачем ваш отец закрыл источник? – спросил Семен.

– А вы не понимаете? – удивилась она.

– Нет.

– Не хотел, чтобы его разорили.

– Странный подход, – пожал он плечами.

– Ничего странного, – возразила Вера. – Кругом все усадьбы сожгли. И с Ангеловым то же было бы, если бы Федор не добился для нас музейного статуса.

– И если бы вы не стали директором, – добавил Семен. – Воду на анализ отдадим.

– Вода целебная, я и так знаю. Ванны надо сразу начинать.

– Федору Тимофеевичу?

– Да. – Лицо Федора, похожее на красную глянцевую маску, вспомнилось ей, и, вздрогнув, она спросила: – Семен Борисович, а может быть, эта вода и лицо ему восстановит?

– Вряд ли, – ответил Семен. – Вреда от нее для кожи, думаю, не будет, но и существенного эффекта я не ожидал бы. – И добавил, помолчав: – Ему изнутри себя придется восстанавливать. Прилаживаться к новому своему состоянию. – Тут он приостановился, посмотрел на Веру странным взглядом и спросил: – Неужели вы не рассказали бы про источник, если бы вода не понадобилась Федору Тимофеевичу?

– Не рассказала бы, – подтвердила она.

– Поразительный вы человек!

– Обыкновенный, – усмехнулась Вера. – А вам обыкновенных не понять. Праведный вы и правильный.

Фамицкий помрачнел.

– Это скучно, я понимаю, – сказал он.

– Это не скучно, – покачала головой Вера. – Просто сестра моя – блаженная дура.

Глава 10

Ох и не любила же Лушка Веру Андреевну! Ну, положим, в работе та хваткая, ничего не скажешь: как за госпитальные дела взялась, так сразу толк и вышел. Добилась, чтобы от источника трубы провели, помещение для ванн сделала, важных людей к ним теперь возят целебной водой пользовать, генералов даже, и не только с фронта – он-то, слава тебе господи, далеко ушел, – а из самой Москвы тоже. От сердца, говорят, вода ангеловская помогает, лучше не найдешь. И не забалуешь у Веры, это тоже правильно. А только…

«И я б не хуже справилась! – сердито подумала Лушка, запирая навесной замок на дверях своей избы. – Ежели б она все к рукам не прибрала, меня б Борисыч директорствовать поставил. Видит же, как я работаю, ну и доверил бы. И оклад бы высокий тогда назначили, и паек. А теперь-то все, теперь она хлебную должность из рук не выпустит».

Вот только по бабьей части нет Вере удачи: как ни старалась, а Федор Тимофеич и глядеть не хотел в ее сторону. А потом вылечился и вовсе уехал. Вера после его отъезда долго ходила сама не своя, и это доставляло Лушке злорадное удовольствие – не только она одиночкой мается, значит, вон от каких женщин мужики отворачиваются.

Однако следовало поторопиться: Надя хоть и готова сидеть с Олькой и Темкой с утра до ночи, да сил у нее мало, еле ходит. Может, тоже двойню носит, уж больно пузо большое. Хотя Семен Борисыч говорит, одного родит. Интересно, правду болтают, что это он Наде ребенка сделал? Лушка в эти сплетни не верила. Если б от него, так с ним бы и жила, и замуж бы вышла – видно же, ему за счастье было бы. Вот уж парочка получилась бы что надо – дурные оба. Даже удивительно, как такое бывает: и умные, и образованные, а своего интереса в жизни блюсти не умеют. И зачем тогда ум?

Лушка вскинула на плечо узел с вещами – малые росли как на дрожжах, одежек не напасешься, то и дело приходится приносить из дому свое старье и для них перешивать, – и пошла по улице.

У колодца кружком стояли бабы.

– Кольку моего дохтор в госпитале посмотрел, порошки выдал. Ой, горькие! Силой в горло сыплю, – услышала Лушка. – Ежели б не они, помер бы дитенок. Фершала нашего на фронт взяли, в райцентре нам от ворот поворот, нету помощи. А Семен Борисыч-то, видишь… Хоть и яврей, а человек хороший.

Лушка направилась к колодцу. Или она не баба? Тоже поболтать охота.

Но не успела она поздороваться, как увидела, что к бабьему кружку идет от своей избы Наталья Кондратьева.

– Наташка-то, видишь? – не преминула указать на нее Лушке соседка Катерина. – Совсем с лица сошла, как свекровку схоронила.

– Ой, не смеши! – махнула рукой другая соседка, Серафима. – По свекровке, что ль, убивается? Да она три раза перекрестилась, что Авдотья померла.

– Да, Авдотья злыдня была, прости меня господи. Однако плоха Наташка.

«А вот смерти мне желала, оттого и плоха», – подумала Лушка.

Она не могла забыть, как Степанова благоверная оставила ее без помощи, как чуть не померла она из-за этого посреди Оборотневой пустоши. Но от нынешнего вида Натальи даже Лушке стало не по себе: бледная, щеки ввалились, в чем душа держится.

– Здравствуйте, – прошелестела та, подходя к колодцу.

– И тебе не хворать, Наташа, – наперебой ответили бабы.

– От Степана-то нету письма? – спросила Катерина, глядя, как она с трудом набирает воду.

– Воюет, – без выражения ответила Наталья. – Не до писем ему.

– Известно, война, – бросив на Лушку быстрый взгляд, со значением проговорила Серафима. – Кому пишут, а кому и нет. – И, отвернувшись от Натальи, попросила: – Расскажи, Лукерья, про свою жизнь. Что новенького?

– Работаю, – пожала плечами Лушка. – Сама сыта, дети сыты, чего еще? – Все желание почесать языком при виде Натальи у нее пропало. – Некогда, бабоньки, – заторопилась она. – В госпитале работы по горло, и малых доглядывать надо.

Отходя от колодца, Лушка чувствовала Натальин взгляд прямо у себя между лопатками. Вот же – больная, а взгляд как пуля!

На улице показался почтальон, прошел мимо Лушки к собравшимся у колодца бабам. Она пошла было дальше, но словно споткнулась – остановилась, медленно обернулась ему вслед. И наткнулась на застывший от ужаса взгляд Натальи. Только не на Лушку он уже был направлен, а на вестника с сумкой через плечо…

Дети спали уже два часа. Хоть и на свежем воздухе, но вот-вот проснутся. Что тогда делать? К восьми своим месяцам они стали тяжелыми и верткими, особенно Оленька; Наде их на руках не удержать. Где же Луша? Обещала, что на полчасика только в деревню сбегает, и до сих пор ее нет.

Надя поднялась было с парковой лавочки, чтобы размять ноги, пройдясь вокруг самодельной коляски, которую изготовил для Лушки госпитальный рабочий дед Матвей, мастер на все руки. Но живот так болел весь день, что она сочла за благо присесть обратно.

– Как вы, Надя? – услышала она. – Не замерзли?

Надя обернулась. Фамицкий смотрел на нее тем взглядом, от которого ей всегда становилось неловко. Впрочем, стоило ей взглянуть на него, он сразу переменился – в глазах осталось лишь обычное внимание.

– Нисколько – тепло же, – ответила Надя. – Вы в Москву, Семен Борисович?

– Да.

– Надолго?

– Завтра вернусь.

– Может быть, вам удастся…

– Я помню. – Тень мелькнула по его лицу, но тут же исчезла. – Узнаю о Павле Тимофеевиче все, что смогу.

– Я даже не представляю, куда обращаться, чтобы получить сведения о штарфниках, – виновато проговорила Надя.

– В Главное управление формирования армии. Я записался на прием.

– Спасибо! – просияла она.

– Вы все-таки не сидите долго на улице, – сказал Фамицкий. – И пожалуйста, не поднимайте детей на руки.

Он ушел. Надя вздохнула. Что ж, быть может, он в самом деле сумеет что-нибудь узнать про Пашу. Конечно, сумеет, иначе не стал бы ее обнадеживать.

Дети закряхтели в коляске, заворочались, потом наперебой закричали – Оленька сердито, а Тема жалобно.

– Тише-тише! – Надя принялась качать коляску. – Ну-ну! Оленька! Тема! Ма-ма, ты куда подевалась? Детки голодные!

Увещевания на детей, разумеется, не подействовали. Они кричали все громче, заходились в плаче так, что, казалось, вот-вот должны были задохнуться.

Надя поднялась с лавочки и, толкая коляску перед собой, побрела к особняку. В парке было пусто – шел тихий час. И, как назло, колесо у коляски вдруг заскрипело и перестало крутиться.

– Да что же это! – расстроилась Надя.

Она попыталась подтолкнуть коляску посильнее, но колесо от этого не закрутилось, а хрустнуло и отвалилось. Коляска тяжело осела на бок, Надя попыталась ее удержать, не смогла, коляска перевернулась…

– Боже!

Надя бросилась поднимать орущих благим матом детей. Но стоило ей наклониться, как живот ее пронзила такая острая боль, что она и сама закричала. Через мгновение ее крик перешел в стон, а потом затих.

– Тужься! Изо всех сил теперь! Пошел ребеночек!

Надя вскрикнула и потеряла сознание.

– Ну что ты будешь делать! – с досадой воскликнула врач Анжелика Кирилловна.

– Пульса нет почти, – сказала медсестра.

– Камфару коли, – велела врач. – Должна в сознание прийти, тужиться должна! Погибнет ведь ребенок.

И сильно надавила Наде на живот.

Вера в сильнейшем волнении ходила туда-сюда по коридору под дверью операционной. Точно так, как в тот день, когда привезли Федора, раненного и обожженного…

Она уцепилась за воспоминания о нем, надеясь, что сильное чувство отвлечет ее от мыслей об опасности, грозящей сестре. Как он сказал ей, уезжая: «Не люблю я тебя, Вера. Прости». И попросил, если будет возможность, переслать письмо в Париж… До смерти ей, наверное, не забыть строчек, корежившихся перед нею, когда она жгла листок в пепельнице: «Не знаю, кому все это нужно, кто такое придумал со мной сотворить. А только не прошло ничего, Лида. Констатирую факт. Видно, мне по гроб жизни тебя помнить». И куда она должна была это пересылать? Все равно что на Марс…

Вера тряхнула головой. Не помогали ей воспоминания! Тревога снедала ее. Она подошла к темному окну, прислонилась лбом к стеклу.

– Богородице, дево, радуйся, благословенна ты в женах, и плод чрева твоего… – Слова молитвы звучали так, будто обращены были не к Матери Божьей, а к сестре Наде. Да так оно и было сейчас. – Ну, Фамицкий! – прервав молитву, воскликнула Вера. – Нашел время уехать!

Из операционной вышла молоденькая медсестра. В руках она держала сверток с молчащим младенцем.

– Девочка, – сообщила она, протягивая сверток Вере. – Только мы завернули плохо. Не умеет никто.

– А Надя? Надя как? – не обращая на младенца внимания, в сильнейшей тревоге воскликнула Вера.

– Ну, родила же. Только она без сознания пока.

Чуть не оттолкнув медсестру, Вера бросилась в операционную.

Семен вернулся в Ангелово в самом отвратительном настроении. На фронт его в очередной раз не отпустили, а работать в тыловом госпитале, который все больше напоминает санаторий… Увольте, это не для него.

– Семен Борисович! Наконец-то!

Новый врач Анжелика Кирилловна выбежала ему навстречу прямо на крыльцо.

– Что случилось? – насторожился он.

– У нас такое! С Надеждой Андреевной…

Переменившись в лице, Семен бросился в особняк.

– Роды преждевременные, – говорила, едва за ним поспевая, Анжелика. – Но все было в порядке. Относительно. И вдруг – кровотечение… Мы ничего не смогли сделать.

Вбежав в палату, он сразу увидел только ее лицо – белое, неживое. Рядом кто-то сидел, кто-то что-то говорил…

Семен сел на кровать, взял Надю за руку. Стал считать пульс, но понял, что это бесполезно, и просто сжал ее пальцы. Надя приоткрыла глаза.

– Дышать… тяжело… – прошептала она.

– Кислород! – крикнул Семен. – Что вы стоите?!

– Семен Борисович… я вас ждала…

– Я здесь, Надя.

Он сжал ее руку сильнее. Пальцы были холоднее льда.

– Вы узнали… про Пашу?..

– О господи! – раздался у него за спиной Верин голос.

– Узнал, – сказал Семен. – Он жив.

– Хорошо… Иначе как же наша девочка… Ни матери, ни отца… Вера…

Вера вышла у Семена из-за спины, опустилась на колени перед кроватью.

– Я здесь. С тобой, – проговорила она.

– Как глупо я прожила… – Надин голос прерывался, как паутинка на ветру. – Ты права… Бесталанно…

– Нет! – воскликнула Вера. – Нет! Надя! Милая моя, Наденька, не на-адо!..

Лицо у Семена было мертвее, чем у покойницы.

Глава 11

– Раненых привезли, Вера Андреевна. – Начмед встретил ее прямо на крыльце. – Один совсем тяжелый. Двинцева говорит, срочно оперировать надо.

– Пусть оперирует.

Крест над Надиной могилой, увядшие цветы на холмике… У Веры не было сил ни говорить, ни тем более что-либо делать.

– Так ведь она… – начал было начмед.

– Двинцева дипломированный хирург, – жестко сказала Вера. – Пусть выполняет свои обязанности.

Не с ее, видно, счастьем рассчитывать на то, что удастся отдаться горю.

– Понял. – Помешкав, он спросил: – Может, все-таки доложим?

– Нет, – отрезала Вера.

– Ведь две недели уже…

– Занимайтесь своими делами, товарищ начмед, – оборвала она. – И что там с дезинфекционной камерой? Через пятнадцать минут пусть слесарь ко мне зайдет.

Когда Вера заглянула в кабинет сестры-хозяйки, Лушкины дети ползали по полу и отнимали друг у друга деревянную лошадку, а она кормила грудью младенца и покрикивала:

– Олька! Отдай Темке. Вот же девка, своего не упустит и чужое прихватит.

– Как она? – спросила Вера, кивая на младенца.

– Ест. Тихая.

Лушка закончила кормить и положила ребенка на кровать. Вера подошла, всмотрелась в маленькое личико.

– Пашка Кондратьев, – сказала она. – Копия.

– Что сейчас разберешь? – пожала плечами Лушка. – Вся с кулачок. Назвать бы ее.

– Да. Я забыла.

– Немудрено вам забыть. – В Лушкином голосе мелькнуло сочувствие, никогда Верой в нем не слыханное. – Так как назовете?

– Не знаю. В святцах посмотри.

– Смотрела уже. Елизаветой можно.

В дверь постучали торопливо и сильно, раздался голос дежурной медсестры:

– Вера Андреевна! Скорее! Там… плохо!

Вера быстро пошла к выходу, бросив на ходу:

– Пусть Елизавета. Все равно.

Медсестра докладывала, пока шли по коридору:

– Капельницу поставила. Думала, уснет. А он… Хотела бутылку забрать – чуть не убил. Он же умрет, Вера Андреевна!

Вера повернула ключ в замке запертой снаружи двери, вошла в маленькую палату – ту, в которой лежал после операции Федор, – и закрыла за собой дверь.

Сидя на кровати, Семен дрожащими руками наливал в стакан спирт. Его было не узнать: небрит, лицо серое.

– Вера… – Он не морщась хлебнул спирта и поднял на нее больные глаза. – Когда это кончится?

– Запой твой когда кончится?

– Жизнь.

– Это не тебе решать.

– Если бы я не уехал тогда… Она не умерла бы. – В его голосе слышалось какое-то усталое безумие. – Зачем ты меня запираешь?

– А ты зачем две недели пьешь? Не ожидала от тебя.

– Думаешь, евреи не пьют?

Пьют евреи или не пьют, Веру сейчас совершенно не интересовало.

– Когда ты собираешься это заканчивать? – спросила она.

Он допил оставшийся в стакане спирт и сказал:

– Дед был раввин. Говорил: «Тело Бог тебе дал, ты обязан его беречь».

– Хорошо бережешь! – хмыкнула Вера.

– Дал – пусть забирает. Поскорее.

– А раненых тоже пусть забирает? – со все возрастающим раздражением спросила она. – Ампутации Бог будет делать? Или пусть от гангрены мрут?

– Не могу ничего. – Он смотрел перед собой пустыми мутными глазами. – Ушла жизнь.

– А я – могу?! – воскликнула Вера. – Хорошо устроился! Ты… ты…

Не находя от ярости слов, она выбежала из комнаты и как фурия помчалась по коридору. Ей навстречу шла санитарка с ведром грязной воды и шваброй. Вера выхватила у нее ведро.

– Вера Андревна! – испуганно вскрикнула та. – Вода грязная!

Влетев обратно в палату, Вера подняла ведро и вылила из него воду прямо на голову Семену.

– Ты что?! – вскрикнул он, вскочив.

По его лицу стекали грязные ручьи, какие-то ошметки лежали на голове, на плечах.

– Я – что?! – заорала Вера. – Ты!.. Ждешь, пока донесут, в каком ты состоянии? Чтобы нас тут всех пересажали за саботаж в военное время?

Неизвестно, что привело Семена в чувство, Верин гнев или холодная вода, но взгляд его стал более осмысленным.

– Вы-то при чем? – с трудом выговорил он.

– Две недели пьешь! – Злость клокотала у нее в горле. – Кто тебя покрывает, как думаешь? Все вместе под трибунал пойдем!

Семен потер лоб, размазав по нему грязь. Положил руки себе на виски, потер их тоже, закрыл глаза.

– В операционную иди, нечего тут!.. – прикрикнула Вера.

– Как я пойду в таком состоянии? – пробормотал он.

– Сейчас обед принесу, – отчеканила она. – Потом пойдешь мыться. Потом спать. Завтра утром – в операционную. Понял?

– Да.

Его голос прозвучал хоть и тихо, но внятно. Крутнувшись на каблуке, Вера пошла к двери.

– Прости, – услышала она.

– Бог простит, – фыркнула Вера. И добавила насмешливо: – За небрежность к телу.

Часть III

Глава 1

– Товарищ Белобородов, ну нельзя вам дольше!

Даже ангельское терпение физиотерапевтической медсестры уже истощилось. Ну как с этим Белобородовым обходиться, как его из ванны вытащить?

– Чего это нельзя, если у меня самочувствие улучшается! – возмутился он. – Вам что, воды жалко?

– Воды не жалко, – вздохнула медсестра. – А самочувствие у вас потому и улучшается, что вы принимаете ванны по схеме. Нельзя долго в минеральной воде находиться, поймите же! Что я главврачу скажу? – расстроенно воскликнула она.

– Так это вам главврач запрещает больных обслуживать? – заинтересовался Белобородов.

– Не запрещает, а за ваше лечение отвечает. – И, увидев входящего в бальнеологию Фамицкого, обрадованно сказала: – Вот главврач. Он вам то же самое скажет.

– В чем дело? – спросил тот.

Белобородов выбрался из ванны и не спеша вытерся полотенцем, которое поспешно подала ему медсестра.

– Почему вы запрещаете пациентам получать полноценное лечение? – Он окинул Фамицкого изучающим острым взглядом и усмехнулся: – Хотя – неудивительно.

– Что именно вас не устраивает?

Голос Фамицкого звучал невозмутимо. А вот тон Белобородова с каждым следующим словом становился все более хамским.

– Я хочу брать ванны, сколько мне требуется! – заявил он.

– Василий Петрович сердится, что я ему не разрешаю долго в воде лежать, – объяснила медсестра.

Поскольку Фамицкому не раз уже приходилось слышать подобные претензии, они воспринимались им спокойно.

– Помимо вашего «хочу» существует схема лечения, – сказал он. – Минеральные ванны – серьезная нагрузка на организм. Время их приема назначается врачом.

В бальнеологию неслышно вошла Лушка. За восемь послевоенных лет она переменилась так, что не сразу и узнаешь: деревенская простоватость исчезла, а броская красота, которая и всегда была ей присуща, стала особенно выразительна.

Раскладывая принесенные термометры, Лушка прислушивалась к разговору.

– А кто вас знает, что вы нам назначаете! – заявил пациент.

– В каком смысле? – не понял Фамицкий.

– В прямом. Такие, как вы, у меня доверия не вызывают.

– Как вам не стыдно! – воскликнула медсестра.

– Он меня, может, отравить хочет! – Белобородов заводился все больше. – Как Горького Алексея Максимовича.

– Горький не имеет к вам отношения, – сухо заметил Фамицкий.

– За людей нас не считаете?! – взвизгнул Белобородов. – А фамилия ваша как?

– Фамицкий.

– Имя-отчество?

– Семен Борисович.

– Так я и знал! – торжествующей заявил тот. – Схема у него! Знаем мы ваши схемы. Такие, как вы, до смерти людей залечивают!

Медсестра ахнула. Семен побледнел, но все-таки удержался от того, чтобы дать хаму по морде.

– Кто вам это сказал? – зачем-то спросил он.

– Газеты читаю, там зря не напишут! Космополит! Разберемся еще, чем вы тут занимаетесь.

Не сказав больше ни слова, Фамицкий вышел.

Зато Лушка за словом в карман не полезла. И тон, которым она произносила эти слова, был товарищу Белобородову явно привычнее, чем сухая вежливость Фамицкого.

– Чего орешь? – подойдя к наглому типу вплотную, процедила Лушка. – Припадочный? Так лечись. – Она обернулась к медсестре: – Пускай плавает, сколько ему влезет. Хоть утопится.

– Да у вас тут гнездо вражеское! – завопил Белобородов.

Лушка окинула его презрительным взглядом.

– Нет ума – считай, калека, – припечатала она.

И направилась к двери, не обращая внимания на несущийся ей вслед вопль:

– Я на вас управу найду!

Когда Лушка вышла из бальнеологии, Фамицкий стоял у двери. По напряженному выражению его лица было понятно, что он старается взять себя в руки.

– Зря вы им попускаете, Семен Борисыч, – сказала Лушка. – Таким палец в рот положи – голову откусят.

– Откусят, – кивнул он. – Рано или поздно.

– А что это он про газеты говорил? – спросила Лушка. – Что там пишут?

– А ты не знаешь?

– Да у меня дел вон сколько! Когда мне газеты читать?

Фамицкий посмотрел на Лушку с интересом. От ее невозмутимости у него даже настроение улучшилось.

– А политинформации? – спросил он. – Ходишь же.

– Хожу, куда деваться, – пожала плечами Лушка. – А только не слышу, что там говорят.

– Слушаешь и не слышишь? – удивился Фамицкий. – Как это можно?

– Очень даже просто. В одно ухо влетает… А в другое вылетает…

Говоря это, Лушка взяла руку Фамицкого и ею показала на оба свои уха. При этом она смотрела на него самым соблазняющим образом. Что и говорить, к тридцати своим годам она научилась соблазнять более тонко, чем в юности, – Фамицкий не сразу вынул свою руку из Лушкиной руки.

– Как это у тебя получается? – недоуменно спросил он.

– У меня все получается, – сверкая зелеными глазами, ответила она. – За что ни возьмусь. Не поняли еще?

– Понял. – Он вынул наконец свою руку из Лушкиной и сказал: – Вы отличная сестра-хозяйка, Лукерья Алексеевна. А в газетах пишут об агентах мировой закулисы. Их называют «космополиты».

– Космо… кто?

– Космополиты. Евреи, попросту говоря.

– И что, люди верят? – удивилась она.

– Еще как. Вы же только что видели.

– Этот, что ли? «Я на вас управу найду»! – похоже передразнила она. – Да какие ж это люди? Хамьё. А люди-то не верят небось.

– Люди тоже верят, – мгновенно помрачнев, ответил Фамицкий.

Глядя, как он идет по аллее к центральному корпусу санатория, Лушка проговорила с досадой:

– Такой мужик без толку ходит!

Вера подошла к флигелю, в котором жила с Лизой, как раз в ту минуту, когда ее племянница наконец вернулась.

– Безобразие! – сказала она. – Я тебя по всему парку ищу – обедать пора. – И ахнула: – Что случилось?!

Еще бы не ахнуть было, увидев разорванное Лизино платье, вымазанное грязью лицо и сосновые иголки в волосах. Она и так-то красотой не отличалась, а в таком виде выглядела абсолютной дурнушкой. Даже удивительно, что гармоничные черты Павла Кондратьева и Нади таким блеклым образом повторились в их дочери.

– Ничего, – пробормотала Лиза.

– Как ничего, когда ты вся изодранная! – восклинула Вера. – А где твои очки?

Разбитые очки Лиза достала из кармана.

– Прекрасно! – хмыкнула Вера. – Ты представляешь, сколько времени потребуется, чтобы выписать новые? А заказать? Это же целая эпопея! А в школу как ты пойдешь? – Племянница молчала, глядя в землю. – Лиза! Как получилось, что ты в таком виде? – повторила Вера. – Впрочем, догадываюсь. Ольга?

Лизино лицо, застыв, сделалось еще некрасивее. Что она могла ответить тете Вере? Что Оля сначала дергала ее за волосы и дразнила, говоря, что общий их брат Петя Кондратьев не может дружить с такой бледной молью, как Лиза, а потом, когда Лиза выкрикнула, что это неправда и Петя с ней дружит, хоть он и взрослый уже, а с Олей как раз и не дружит, потому что Оля злая, злая, – после этих Лизиных слов та просто толкнула ее и убежала. Ну, толкнула, но не обязательно же было при этом зацепиться платьем за ветку и уронить очки, а Лиза именно очки разбила и платье разорвала, потому что она неловкая и никчемная, а Оля ловкая и красивая…

– Иди домой, умывайся, – вздохнула Вера. – Читать теперь не сможешь, сама себя наказала. – И когда Лиза ушла во флигель, в сердцах воскликнула: – Распустила Лушка детей, дальше некуда!

Лушка между тем, думая о Вере Андреевне Ангеловой, меньше всего имела в виду детей, хоть своих, хоть чужих. Совсем другие у нее были мысли, когда она смотрела, как Вера выходит вечером из санаторского корпуса и садится рядом с Семеном Борисовичем на ступеньки крыльца…

Фамицкий, хоть и являлся главврачом, квартиры своей не имел – жил, как и в войну, в главном корпусе в маленькой комнате. А Вера, наверное, задержалась допоздна в директорском кабинете.

«Ишь змея! Мужика под себя подбирает!» – вот о чем думала, глядя на них издали, Лушка.

Может, если бы она слышала их разговор, то другими были бы ее мысли.

– Ты здесь? Я думала, спишь давно, – сказала Вера.

– Не спится, – ответил Семен.

– Думу думаешь? О чем?

– О том, что за однажды совершенное предательство неизбежно приходится расплачиваться.

– Это кто однажды совершил предательство? – насторожилась Вера.

– Я, кто еще, – пожал плечами он.

– Интересно! Каким же образом?

– Я не должен был бросать хирургию. Несмотря на синекуру, которую предложил мне Геннадий Петрович Хопёр.

Хопёра перебросили в наркомат здравоохранения после войны. Видно, судьба была Вере работать под его началом. Впрочем, не самый плохой вариант, бывают начальники и похуже.

– Кардиология вместо хирургии – обычная перемена профиля, – пожала плечами Вера. – Тоже мне, предательство. Не выдумывай ерунду.

Она вспомнила, как через неделю после Дня Победы рыдала у себя во флигеле, узнав, что никакого музея в Ангелове больше не будет, а будет санаторий, и обсуждению это не подлежит. Предательство!.. Будто бы кто-нибудь с ними со всеми советовался о том, как им работать и вообще жить. Делай что приказано, не то сгинешь, вот и весь выбор.

– Может, и так, – кивнул Семен. – Лихорадочно ищу объяснений – и выдумываю ерунду.

– Чему ты ищешь объяснений? – не поняла Вера.

– Всему, что сейчас происходит.

Оба умолкли. Оба понимали, о чем говорят.

– Может, они уймутся, а? – с тоской произнесла наконец Вера. – У них же вечно кампании. Поболтают про космополитов и перестанут?..

– Прошлые их кампании болтовней не ограничивались, – усмехнулся Семен. – Вспомни, что в двадцать девятом году творилось, когда нэп сворачивали. А в тридцать седьмом?

– Думаешь, снова?..

В ее голосе послышалось уже не уныние, а страх.

– Стараюсь не думать, – ответил Семен. – Надо было после войны ехать хирургом в глухую сельскую больницу. А я соблазнился престижной работой и близкой Москвой. «Явится высокомерие – явится и посрамление».

– Это откуда?

– Из притчи Шломо. Царя Соломона.

– Дед у тебя был раввин. Помню, – улыбнулась Вера.

Он улыбнулся тоже.

– И я помню, как ты на меня помойное ведро вылила.

– Семен, что мы будем делать? – спросила Вера; улыбка исчезла с ее лица.

– Не знаю. Впервые у меня ощущение, что моя жизнь совершенно не зависит от моих действий.

«У меня тоже», – подумала она.

А вслух сказала, меняя тему:

– Лиза невыносимая стала. Ходит без спросу в деревню, с Петькой Кондратьевым подружилась. А что из него выросло, откуда мне знать? Чему он ее научит? Сделаешь замечание – замыкается в себе. – То, что Семен никак не отреагировал на ее слова, рассердило Веру. – Не понимаю твоего отношения к ней! – произнесла она резко. – Она не виновата, что Надя умерла, когда ее рожала.

– Я ее и не виню.

– Просто не замечаешь. – Она поднялась со ступенек. – Ладно. В конце концов, Лиза тебе никто, и тебе нет до нее дела. – И добавила с горечью: – И никому нет до нее дела.

Вера спустилась с крыльца и пошла по аллее. Лушка отшатнулась в темноту, чтобы та не заметила ее, идя к своему флигелю.

Письмо, которое Лушка взяла сегодня с подоконника этого флигеля – наверное, почтальон отдал Лизе, а девчонка и бросила где стояла, – будто бы шевельнулось при этом в кармане ее юбки. И строчки этого письма стояли у нее перед глазами…

«Милая Верочка, оказии в Москву никак не случается, и я подумала: почему нельзя послать письмо почтой? Ведь после войны многие наши даже вернулись в СССР. Значит, ты и Лизочка наконец сможете приехать к нам с Андрюшей в Париж. Я о тебе тоскую, и детям надо наконец познакомиться, ведь так мало нас, родных, оставил Господь на белом свете».

Так-то вот! В Париж, значит…

– Здравствуйте, Геннадий Петрович.

Хопёр вышел из-за стола Вере навстречу, распахнул объятия.

– Здравствуй, Верочка! – широко улыбаясь, воскликнул он. – Сколько твержу: зови по имени. Мы же старые друзья, на брудершафт пили.

– Ну, когда это было! Времена меняются.

– Времена – это да… А вот на тебя я всегда могу положиться. Так?

– Конечно, – осторожно заметила Вера.

– Садись, – пригласил Хопёр. – Разговор к тебе серьезный.

– Если по поводу замены труб в бальнеологическом комплексе, то… – начала было она.

Но Хопёр оборвал ее:

– С трубами сама разберешься. По поводу Фамицкого разговор.

– А что Фамицкий? – стараясь, чтобы не дрогнул голос, сказала Вера. – Работает прекрасно.

– Неважно, как он работает.

– Вот новость! – хмыкнула Вера. – Что же в таком случае важно?

– Ты дурочку из себя не строй! – Хопёр хлопнул ладонью по столу. – Газеты читаешь, радио слушаешь. О подвиге Лидии Тимашук знаешь.

– Ну, подвигом я бы это не назвала…

– А как же это назвать, по-твоему? Товарищ Тимашук вовремя сигнализировала о врачах-убийцах. Обратила внимание на подозрительные моменты в смерти Горького и Жданова. Благодаря ей сколько человеческих жизней спасено! Короче, Вера, от Фамицкого тебе надо избавляться, – заявил он. – Чем скорее, тем лучше. Это в твоих интересах.

– В чем же мои интересы? – медленно проговорила она.

Быстрее не могла – сердце колотилось у самого горла.

– В том, чтобы в санатории, где ты являешься директором, – в образцовом санатории, подчеркиваю! – не обнаружилось бы вражеское гнездо врачей-убийц. Понятно излагаю?

– Фамицкий не убийца.

– Это не нам с тобой решать. А нам с тобой следует позаботиться, чтобы к тому времени, когда это будет установлено…

– Да почему же это вдруг будет установлено?! – возмутилась она.

– Чтобы к тому времени, когда это будет установлено, – не обращая внимания на ее возмущение, продолжил Хопёр, – гражданин Фамицкий Семен Борисович в нашей системе уже не работал. Понятна задача? – И, вглядевшись в ее помертвевшее лицо, кивнул: – Вижу, понятна. Женщина ты сообразительная, и собственная шкура тебе дорога. Потому ты до сих пор на руководящей должности, несмотря на твое происхождение, сама знаешь какое. В общем, Вера, ищи повод его уволить, – закончил он. – Неполное служебное соответствие, ну, не знаю… Сама решай. Архивы пошерсти – мало ли что он там за войну в госпитале наворотил. С его-то национальностью.

Вера встала и, как сомнамбула, пошла к двери. Она была так убита, что забыла о субординации.

– Да не переживай ты так, солнышко, – заметил Хопёр. – Ну кто он тебе, брат, сват? Даже не любовник – я бы знал. Ну, врач толковый, мало ли их. Тут уж, знаешь, не до сантиментов, свою бы шкуру спасти.

Вера слушала его не оборачиваясь. Потом открыла дверь.

– Поторопись, Вера! – напутствовал он. А когда дверь за ней закрылась, пробормотал: – Сделает, куда денется. Баба умная.

Всю оставшуюся жизнь, во все переломные ее моменты, Вера задавала себе вопрос: сделала бы она это или нет?

А в реальности ничего ей делать не пришлось: вернувшись в Ангелово, она узнала, что Фамицкий арестован.

Глава 2

Кольцо было бы Лизе велико, даже если бы она надела его не на один, а сразу на два пальца. Но, конечно, носить его она не собиралась. Она и брать его не хотела, но Петя настоял.

– Пусть у тебя побудет, Лиз, – сказал он. – Куда мне его? Я ж в казарме буду жить.

Голос у него был радостный, и радостью же сияло все его простое – Вера говорила, как у его отца, Степана Кондратьева, – лицо, и видно было, что ему вообще не до кольца. Лиза вряд ли радовалась бы, если бы пришлось уезжать из родного дома, но то она – у нее Вера есть. К тому же она только в школе учится и книжки читает, это совсем легко. А Петя мало того что совсем один живет, так еще и каждый день в колхоз ходит работать – от темна до темна, как у Некрасова в «Кому на Руси жить хорош», – и это очень трудно. Хоть он и сильный, и ему уже двадцать лет, но все равно. Потому неудивительно, что он обрадовался, когда дядя Федор Тимофеевич написал, что поможет поступить в военное училище. Понятно, что ему не до какого-то там кольца, пусть и фамильного.

Оля с Темой тоже пришли проводить брата, и Оля, конечно, сразу сказала, что пусть лучше Петя оставит кольцо у нее. Это было бы вообще-то правильно: она и носить его могла бы, потому что когда ты красивая, то тебе все к лицу, то есть к руке, если кольцо. Но Петя оставил кольцо у Лизы, и это тоже правильно, потому что по справедливости решение должно быть за ним.

Лиза была уверена, что все в жизни должно происходить по справедливости, и сердце ее вздрагивало каждый раз, когда она видела, что это совсем не так. То есть никакой особенной несправедливости она раньше не видела – не считать же Олины дразнилки, – но когда арестовали Семена Борисовича… Это была страшная несправедливость, и все в Ангелове это понимали. А что против такой несправедливости поделаешь? Лиза не знала.

Вздохнув, она принялась мыть посуду, которая осталась на столе после завтрака. Обычно Вера следила, чтобы посуда убиралась сразу же, но сегодня она была сама не своя и ушла на работу, не обратив на посуду ни малейшего внимания. Да что на посуду!.. На Лизу тоже.

– Вера Андреевна, Витя машину подал.

Секретарша смотрела с сочувствием. Она всегда все знала и, конечно, прочитала повестку, которую сразу же после ареста Семена Борисовича доставили на имя товарища Ангеловой.

– Я не еду, – глядя не на секретаршу, а перед собою, ровным голосом проговорила Вера.

– Как не едете?

У той даже в горле что-то пискнуло от ужаса.

– Катя, занимайся своими делами, – велела Вера. – Семеновой напомни, чтобы показала мне квартальный отчет.

Испуганная секретарша вышла, пятясь, а Вера подошла к окну, посмотрела на унылый парк – подтаивающий снег, начало марта. На этой самой аллее увидела она когда-то непонятную светящуюся фигуру и поняла, что не бросит этот дом, эти иконы, эту золотистую кованую розу… Ей вдруг показалось, что светлое пятно и сейчас мелькнуло в просветах голых ветвей. Но, конечно, только показалось – никого в пустом парке не было.

– Ну что, скоро? – спросил шофер, когда секретарша вышла из директорского кабинета обратно в приемную.

– Не поедет, сказала.

– Ну да! – не поверил тот. – На Лубянку не поедет?

– Так сказала, – со страхом произнесла секретарша. И распорядилась: – Не уходи пока. Вдруг передумает.

– И сколько я тут буду сидеть? – хмыкнул он.

– Сколько надо, столько и посидишь! – прикрикнула она. – Вон радио послушай.

Пожав плечами, шофер включил радио.

«Пусть здесь арестовывают, – подумала Вера. – Чему быть, того не миновать. А самой к ним в лапы… Понятно же, что они мне там скажут: дай на него показания. Не поеду».

Самый главный вопрос, тот, который она задавала себе каждый день и на который не было ответа, на этот раз ей удалось не произнести даже мысленно.

За дверью послышался шум, крики. Вздрогнув, Вера отошла от окна и, наклонившись, вытащила из-под стола приготовленный заранее чемоданчик.

Что будет с Лизой? Все равно он запылал в ее мозгу, этот мучительный, обжигающий вопрос.

Дверь распахнулась. Секретарша Катя, шофер, еще кто-то у них за спинами – все толпились на пороге директорского кабинета. Слышались чьи-то рыдания.

– Вера Андреевна! – воскликнула Катя. – Слышите?! Да тише вы! – прикрикнула она на рыдающего.

В установившейся тишине донесся скорбный голос из радиоприемника:

– В ночь на второе марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения сердца и дыхания.

– Что ж теперь будет? – взвизгнула Катя. – Как же мы?..

Вера не ответила. Она снова подошла к окну и подняла руку, чтобы перекреститься. Но даже на это не достало у нее сил в ту минуту, когда она поняла, что явилось спасение.

Энкавэдэшник был тот же, который неделю назад увез Семена прямо из процедурного кабинета, когда он считал пульс пациенту. Тот же, который потом… В общем, тот же самый. Дефицит кадров у них, что ли?

Он открыл дверцу, и Семен вышел из машины. И остановился, как будто не был уверен, надо ли идти.

– Идите, Семен Борисович, – сказал энкавэдэшник. – Вы свободны.

Спокойно сказал, ободряюще. Как будто не было этой недели – боли этой и, главное, унижения, которое, как ни захочешь забыть, но не забудешь никогда.

Дверь особняка распахнулась, и на крыльцо выбежала Вера.

– Семен! – вскрикнула она, сбегая к нему по ступенькам.

И остановилась, потрясенная, наверное, его мертвым видом.

– Помогите ему. Сами видите, – доверительным тоном произнес энкавэдэшник.

Не глядя в его сторону, Вера забрала у Семена узелок с вещами и, как больного, взяла его за руку, чтобы увести в особняк.

– Вера Андреевна, задержитесь на минуточку, – произнес энкавэдэшник, когда они уже шли к крыльцу.

Она вернулась к машине. Семен сразу же сел на ступеньки, глядя перед собою остановившимся взглядом.

– Вот. – Энкавэдэшник взял с сиденья машины папку с белыми завязками и протянул Вере. – Возьмите.

Она инстинктивно спрятала руки за спину и настороженно спросила:

– Что это?

– Материалы по ангеловскому делу.

– Доносы?

– Ну, можно и так назвать. – Он улыбнулся теплой дружеской улыбкой. – Я не дал ходу. – И, достав из-за пазухи еще один сложенный листок, добавил: – И вот – это лично по вам. Насчет писем от родственников и что у вас на складе иконы хранятся.

– Почему вы мне все это отдаете? – глядя на него исподлобья, спросила Вера.

– Дело лично на вас завести не успели, – объяснил он. – А время сейчас такое, что мне на себя лишнее вешать без надобности. Неизвестно, как дальше повернется. Врачей-то, видите, приказали выпускать… Так что берите. – Он сунул Вере в руки папку и добавил: – Вы не забудьте, если что.

– Если – что? – сузив глаза, спросила она.

– А кто это угадает? – вздохнул он. – У нас на работе сейчас знаете что творится? Ну, идите, Вера Андреевна. Для вас все хорошо кончилось. – И, глядя в спину уходящей Вере, себе под нос уточнил: – Пока хорошо.

Он сел в машину и скомандовал водителю:

– Поехали дальше.

Во взгляде, которым Семен, войдя, обвел свою комнату, Вере почудилось удивление. Хотя обстановка была так скудна, что в ней при всем желании невозможно было разглядеть ничего удивительного. Кровать, шкаф, стул, стол. На столе фотография Нади в деревянной рамке.

– Ты дома, – сказала Вера. – Кончилось все.

– Да, – ответил он.

Нет, удивление ей только почудилось – бесцветен был его голос.

– Очнись! – рассердилась она. – Нельзя так! Ну что мне, опять ведро воды на тебя выливать?

– Выливали уже. Не одно. – Он опустился на стул, почему-то поморщился, когда плечи коснулись спинки. – Иди. Я посижу.

– И сколько ты будешь так сидеть?

– Не знаю.

– Но это же правда кончилось! – воскликнула Вера. – Это – кончилось. А ты живой.

– Думаешь, живой?

Все-таки он усмехнулся. Это ободрило Веру.

– Да! Вот твои руки! Ноги! Плечи! Голова!

Она схватила его за руки, потом за уши, надеясь растормошить, но ее энтузиазм вызвал у него только отторжение. Он поморщился, закрыл глаза. Вера растерянно отпустила его ухо. Ее рука скользнула на его плечо, от этого с плеча сползла рубашка – двух верхних пуговиц, оказывается не было… Вера вскрикнула: плечо Семена было перерезано длинными багровыми полосами.

– О господи… – прошептала она.

И, быстро склонившись, в порыве жалости, неожиданно охватившей ее, совсем по натуре не сентиментальную, коснулась губами его плеча. Он вздрогнул так, что она сразу отпрянула, потому что подумала, что делает ему больно. Но он вдруг закрыл глаза и глухо произнес:

– Еще…

Давно уже не была она той девочкой, у которой туманился взгляд от одной мысли о Федоре Кондратьеве. Немало завидных ухажеров добивались ее благосклонности, а некоторые и добились. Но ни один мужчина не отвечал на прикосновение ее губ так, как ответил сейчас Семен Фамицкий. И все ее тело отклинулось тоже – на его голос, на это едва слышное слово: «Еще…»

Папка, которую Вера держала под мышкой, упала на пол, когда она коснулась его локтя. Семен поднялся со стула. До кровати было два шага.

– Не смотри, – сказал он, снимая рубашку. – Это… неприятно.

– Тебе неприятно?

– Тебе. И не надо меня жалеть.

– Я не жалею.

Вера расстегнула молнию на юбке, пуговички на блузке. Она не знала, что владеет ею сейчас, это было слишком необычно для нее. Но это уж точно не было жалостью.

И даже то, что им владеет страсть самая обыкновенная, отлично ей знакомая по другим мужчинам, не имело для нее сейчас значения. Он был не другой – он был такой единственный, что если она чему и удивлялась, то лишь тому, что не понимала этого до сих пор.

– Тебе не больно? – все-таки спросила она, потому что огромный, с кулак, кровоподтек на его груди оказался прямо у нее перед глазами, когда Семен навис над нею, уже лежащей.

Он не ответил – все его тело ходило ходуном так, что ножки кровати стучали по полу. И уже через мгновение Вера не смогла произнести ни слова, лишь бессвязные стоны срывались с ее губ.

И пока все это длилось – вскрики, стоны, объятия, – папка, лежащая рядом с кроватью, словно подглядывала за ними.

Когда энкавэдэшник вошел в кабинет завхоза, Лушка заполняла журнал учета. Стучать он не стал, просто распахнул дверь.

– Кому там… – произнесла было она.

Потом подняла глаза и вскрикнула.

– Пройдемте, гражданка Анисимова, – сказал он.

– К-куда?.. – трясущимися губами спросила Лушка.

– Поедете со мной. Вот ордер на ваше задержание.

– Как?!

– Так, – усмехнулся он. И добавил, все больше заводя себя пафосом: – Раньше надо было думать! Когда доносы писала. Начальницу, ни в чем не виновную, под монастырь подводила. Есть на белом свете справедливость!

– Я… Дети… в школе… – Она вскрикнула громко, как заяц: – Дети же у меня!

– Детей государство воспитает, – отрезал он. – Получше, чем ты.

Кровать была такая узкая, что Вера встала с нее сразу же, как только все закончилось. Губы у нее горели. Скосив глаза, она увидела на своих плечах алые пятна – как у него, только совсем не от ударов… Она вспомнила, как плечи ее пылали под его губами, и ее будто волной окатило – то ли стыда волной, то ли совсем другого чувства.

– Прости, – не глядя на нее, сказал Семен.

– За что? – пожала плечами она.

– Сам не знаю, как это случилось. – Он посмотрел на ее плечи и добавил занудным тоном: – В последнюю неделю обстоятельства складывались так, что мне постоянно приходилось держать себя в руках. Не допускать слабости. Видимо, это и привело к такой… хм… разрядке.

Знакомый тон вывел Веру из непривычной для нее растерянности. Она боялась признаться себе в том, что ей оказалось неожиданно хорошо с ним. Ну а теперь к ней вернулось обычное ее самообладание.

– Ну и зануда же ты! – хмыкнула Вера. – Ладно, забудь. С каждым может случиться. – Она быстро оделась и уже от двери сказала: – Прими душ. Отсыпайся. Обед тебе принесут.

– Вера, мне в самом деле неловко, – сказал он, исподлобья глядя на нее. – Просто стыдно.

– Нет, вы посмотрите на него! – с напускной беспечностью воскликнула она. – Только почувствуешь себя женщиной – он тут же заявляет, что ему неловко и стыдно!

– Действительно, зануда… – смущенно пробормотал Семен, когда дверь за ней закрылась. – Только это из меня и не выбили. Н-да!..

Он потер лоб ладонью и изумленно покрутил головой.

– Это тебе дроби дурацкие нужны! Чтобы человечков своих из глины лепить. Голова – одна треть, ноги – две трети! Или Лизке, зануде.

Оля проговорила это так смешно, что даже серьезный, вечно погруженный в себя Артем улыбнулся.

– А тебе что, не нужны? – спросил он сестру.

Они уже вошли с Оборотневой пустоши в парк и направились к хозяйственному флигелю, в котором жили с матерью.

– А я артисткой буду! – заявила Оля. – Артисткам математика ни к чему. Вот Марика Рёкк ни одной дроби вообще не знала, точно тебе говорю. А как танцует! Кино трофейное видел?

И она закружилась по аллее, в самом деле как артистка. Что ж, если Оля чего-то захочет, то обязательно добьется. Наверное, так и должно быть, если девчонка красивая. А Оля очень красивая, это даже Артем понимал, хотя для него, права сестра, имели значение только фигурки, которые он ловко лепил из глины.

Когда Оля и Артем вошли в комнату, то увидели, что за столом сидит военный и листает журнал «Огонек».

– Долго гуляете, – сказал он.

– Мы в школе были, – растерянно произнес Артем.

– Вы что здесь делаете? – возмутилась Оля.

– Соберите свои вещички, – распорядился военный. – Много брать не надо, там все дадут. Живо давайте.

– Не буду я ничего собирать! – воскликнула Оля.

– Где мама?! – крикнул Артем.

– Ну хватит! – рявкнул военный. – Большие уже, должны понимать. Мать арестована. Вас – в детдом. Собирайтесь.

На работу Семен вышел через три дня. То есть физически он мог бы сделать это и раньше – хоть все тело болело после избиений, однако переломов или каких-либо других серьезных повреждений, по счастью, не было, – но не физически ему надо было привести себя в такое состояние, в котором он смог бы разговаривать с людьми. Следовало почувствовать себя человеком, а не мешком с костями, валяющимся на полу в луже собственной мочи. На это потребовалось некоторое время.

А до бальнеологического корпуса он и вовсе добрался лишь через неделю.

– Ну вот, – говорила медсестра, только что измерившая пациенту давление, – все у вас в порядочке, можете ванну принимать. – И воскликнула то ли радостно, то ли испуганно: – Ой, Семен Борисыч! Здрасте…

– Здравствуйте, Наташа, – ответил он. И поинтересовался у пациента: – А что это на вас за пижама? Не по размеру.

– Сказали, нету других, – пожал плечами тот.

– Безобразие, – поморщился Семен. – Нельзя человеку в таком унизительном виде. Наташа, скажите Лукерье Алексеевне, чтобы поговорила с кастеляншей.

– Так ведь Лукерью Алексеевну… – испуганно произнесла медсестра. – А вы не знаете разве?

Когда Семен вошел в директорский кабинет, Вера читала какие-то документы, вынимая их из папки, лежащей перед ней на столе.

– Что с Лушей? – не здороваясь, спросил он.

– Что следует, – холодно ответила Вера.

– Это правда, что ее арестовали?

– Да.

– За что?

– За ложный донос. – Вера усмехнулась. – Новые у них теперь резоны.

– На кого донос? – спросил Семен.

– На меня.

– Не может быть! – воскликнул он. – Она на такое не способна.

– Все может быть, – пожала плечами Вера. – И все на всё способны. Уж тебе-то пора бы понять.

– А дети?

– Я еще про детей ее должна думать? – вышла из себя Вера. И, выхватив из папки листок, прочитала: – «Ангелова Вера Андреевна поддерживает связь с заграницей через свою родную сестру, она в Париже проживает. Это подтверждается письмом, которое передаю вам. Также подтверждаю, что В. Ангелова хранит на складе предметы культа». Ты хоть понимаешь, чем это для меня должно было кончиться?

– Ее могли заставить, – сказал Семен.

– Ах, бедняжка! Меня почему-то не заставили доносить.

– Нельзя требовать подвига ото всех, – жестко произнес он. – Тем более от женщины, которая несет ответственность за своих детей.

– Да плевать мне на ее детей! – выкрикнула Вера. – Она гадина, и из них то же вырастет!

Семен посмотрел на нее с таким отвращением, словно перед ним была змея.

– Какая же ты дрянь… – медленно произнес он. – Мстительное ничтожество.

И, хлопнув дверью, вышел из кабинета.

Он вернулся в Ангелово через два дня. Выйдя из санаторской машины перед флигелем, сказал:

– Отдыхайте. Я через час к вам зайду. Обсудим, как теперь будет организована ваша жизнь.

– А вдруг нас опять заберут, Семен Борисович? – со страхом спросил Артем.

– Не заберут, – ответил тот. И велел: – Одежду эту снимите.

– При нем даже лучше будет, чем при матери, – сказала Оля, как только он скрылся из виду.

– Ты что! – возмутился Артем.

– А что? – хмыкнула она. – Мать говорила, из него веревки можно вить. Если умеючи.

Глава 3

Когда Вера вышла из-за занавески, за которой стояло гинекологическое кресло, врач, некрасивая женщина одних с нею лет, выписывала направление.

– Этого не может быть! – сказала Вера.

– Все может быть, – пожала плечами врач. – Вспомните Библию.

– Сарру с Авраамом, что ли? – хмыкнула Вера. – Мне все-таки не сто лет еще.

– Вот именно. Вы, конечно, не юная женщина…

– Мягко говоря!

– …но и не старуха. Вам пятьдесят, раньше в вашем возрасте рожали вовсю, и даже прямо в поле. Срок у вас одиннадцать недель, организм здоровый. Это же счастье.

– Не уверена, – сердито бросила Вера.

– Ребенок всегда счастье, – возразила врач. И с грустью добавила: – У меня вот не случилось. Муж на войне погиб, а больше никого не встретила. – Она протянула Вере направление. – Сдадите анализы.

– Дайте в себя приду. – Вера потерла лоб. – Только этого мне не хватало!

– Наверное, не хватало.

– Неожиданно все это, – проговорила она почти жалобно.

– Судьба всегда напоминает о себе неожиданно, – пожала плечами врач.

– Думаете, судьба?

– А что же?

Что ей делать, она не понимала. Это было такое невероятное для нее состояние, что само по себе добавляло злости – и на все происходящее, и, главное, на себя саму.

Семен избегал ее в той мере, в какой главврач санатория мог избегать директора: необходимые по работе разговоры вел отстраненным тоном, не задерживаясь при этом в ее кабинете ни на минуту сверх того времени, которое требовалось для прояснения одних только рабочих вопросов, в целом же вел себя так, что никакие другие разговоры были между ними просто невозможны.

Эта особенность его отношения была Вере тем более заметна, что даже к Лизе, которой Семен прежде сторонился – она действительно связывалась в его сознании со смертью Нади, и ничего он не мог с этим поделать, – теперь он стал внимательнее. Может, это было связано с тем, что трое живущих в санатории детей, Оля, Артем и Лиза, напуганные всем случившимся, стали держаться вместе еще теснее, чем раньше. Над Олей и Артемом он оформил опеку – в связи с тем, что их мать была осуждена на два года, добиться этого было нетрудно, – а Лиза оказалась чем-то вроде довеска к ним.

То есть это сначала казалось, что она всего лишь довесок, но постепенно Вера стала все чаще слышать от племянницы: «Надо дядю Семена спросить, как это уравнение решается… дядя Семен говорит… дядя Семен разрешает… дядя Семен меня попросил…» Прежде она обрадовалась бы этому: для нее самой отец был кумиром, и она не понаслышке знала, как девочке в ранние годы необходимо, чтобы ее воспитывал мужчина, иначе трудно ей будет потом понять, как мир устроен. Семен Фамицкий подходил на эту роль, и, собственно, подходил куда лучше, чем кровный Лизин отец, сгинувший в штрафбате Павел Кондратьев…

Да, если бы отношения Семена и Лизы наладились раньше, Вера была бы только рада, теперь же она сердилась на себя за то, что не радуется даже этому. Она понимала, что надо поговорить с Семеном о своей неожиданной беременности, не знала, как начать такой разговор, и сердилась еще больше.

Пока наконец ей это не надоело.

В окно своего кабинета Вера увидела, как Фамицкий выходит из бальнеологии, отдает распоряжение санитарам, которые выносят пациента на носилках – плохо тому во время ванны стало, что ли? – идет к главному корпусу… Вера быстро вышла из кабинета.

Семен был погружен в свои мысли и увидел ее, только когда она остановилась прямо перед ним на дорожке. Здороваться не было необходимости, они уже виделись сегодня. Он молча смотрел на Веру.

– Семен, я жду ребенка, – сказала она.

Он запнулся о корень и чуть не упал.

– Ты что? – спросил он, с трудом поймав равновесие.

Вид у него был не умнее, чем этот вопрос.

– Я непонятно выразилась? – спросила Вера. – Жду ребенка. От тебя.

– Бред какой-то.

Он покрутил головой и судорожно сглотнул.

– Не бред, а факт.

– Не может быть! – воскликнул он.

– Почему же?

– Ну…

– Потому что я старуха?

– Нет, ты, конечно, не старуха… – начал было он.

– Тогда чему ты удивляешься? – прервала его Вера.

– Я не… Что же теперь делать?!

– Кому? – глядя ему в глаза беспощадным взглядом, спросила она.

– Ты что собираешься делать? – вместо ответа спросил он.

– Не знаю.

Он должен был ей сказать, что делать. Он. Но он молчал. Секунды тянулись медленно, мучительное молчание не прерывалось… Что ж – значит, так.

Ошеломленный, растерянный, Семен смотрел, как Вера уходит прочь своей решительной походкой.

«Вера, пойми меня правильно. Я отношусь к тебе с уважением. За долгие годы совместной работы ты стала мне настоящим другом. Но это и все, ты не можешь не понимать. Интимная близость между нами возникла всего однажды, на волне сильных эмоций не любовного характера. Я не смогу жить с женщиной, которую не люблю. Но и находиться рядом с тобой, делая вид, что у нас просто рабочие отношения…»

Черт, какое-то объяснение для профкома получается! Семен скомкал лист и бросил в печку. Как глупо, как бессмысленно надо было построить свою жизнь, чтобы не уметь произнести ни единого человеческого слова! Значит, и не надо слов – он всегда знал, что поступки куда красноречивее.

Он достал из-под кровати чемодан и принялся складывать в него свои немногочисленные вещи.

Чемодан, стоящий возле лавочки, на которой сидел Семен Борисович, заметила только Оля. Лиза увидела лишь дядю Семена и радостно побежала к нему. Артем хотел подойти тоже, но Оля скомандовала:

– Иди домой. Надо будет, он сам к нам зайдет.

– А ты? – спросил Артем.

– Иди, сказала! – прикрикнула Оля.

Артем привык слушаться сестру, а может, просто обиделся, что она с ним не церемонится. Как бы там ни было, он ушел, а Оля обошла флигель вокруг и, встав за углом, прислушалась к разговору.

– Дядя Семен! – радостно воскликнула Лиза. – То уравнение надо было через игрек решать, правильно вы мне сказали. В командировку едете? – спосила она.

Ага, заметила наконец чемодан.

– Нет. Совсем.

Голос у него был – не узнать. Расстроенный, даже смущенный. Ничего себе!

– Что – совсем? – не поняла Лиза.

– Уезжаю.

– Куда?

– В Москву. За новым назначением.

– Но как же?..

Лиза смотрела так потрясенно, что Семен отвел взгляд.

– Так сложились обстоятельства, – проговорил он. – Пришел вот… С тобой проститься.

И тут Лиза не выдержала: слишком много потрясений пришлось ей пережить за последнее время. Она взмахнула руками, как будто собираясь взлететь, но, конечно, не взлетела, а отвернулась и зарыдала.

– Лиза! – воскликнул он. – Да что ты? Ну что?

Он пытался заглянуть ей в лицо, но это ему не удавалось – Лиза все время отворачивалась, и он видел только ее беспомощно вздрагивающие плечи. Когда ему все же удалось повернуть ее к себе, она закрыла лицо руками.

– Никого нельзя любить! Никого! – донеслось сквозь частокол ее мокрых от слез пальцев. – Я… подумала, что вы… А вы… бросаете меня!..

Семен обнял Лизу, усадил на лавочку, сам сел рядом с ней и, достав из кармана белоснежный платок, вытер им ее очки и нос.

– Ну что ты? – сказал он. – При чем здесь ты? Это мои личные обстоятельства.

– Я всегда ни при чем, – еще всхлипывая, но уже отчетливо произнесла Лиза. – Я уже привыкла, дядя Семен. Ну, бывают ведь никому не нужные люди, правда? И несчастливые бывают.

– Почему никому не нужные? – как-то скомканно проговорил Семен. – Вера тебя любит. И я… – Заметив, что Лиза печально вздыхает при этих словах и опускает глаза, он сказал уже другим, ясным голосом: – Я любил твою маму. А это много значит. Не веришь мне?

– Вам нельзя не верить, – подняв на него взгляд, тихо сказала Лиза.

– Я тебе напишу, когда устроюсь, – пообещал он. – Ты всегда сможешь ко мне приехать.

Оля отпрянула от стены и со всех ног бросилась через парк к флигелю, где были их с Артемом комнаты.

Семена она догнала уже на Оборотневой пустоши.

– Семен Борисович! – задыхаясь от быстрого бега, крикнула Оля.

Тот обернулся, остановился и, когда она подбежала к нему, спросил:

– Что случилось, Оля?

– Возьмите меня с собой!

– Куда?

– Вы же на лучшее место переезжаете, – выпалила она.

– Куда пошлют, туда и перееду, – сухо ответил он, не удивившись – догадался, наверное, что она подслушивала.

– Вам хорошее место дадут, – уверенно заявила Оля. – Прямо в Москве, точно. А нас с Темкой вы туда не заберете… Возьмите меня с собой сейчас!

– Как я могу вас не забрать? – удивился Семен. – Я же ваш опекун. Устроюсь и заберу. Извини, что заранее не предупредил, но…

– Подумаешь, опекун! – фыркнула она. – Устроитесь на хорошее место и откажетесь. Зачем вам обуза?

Во взгляде ее глаз – зеленых, материнских, красивых – была абсолютная уверенность в том, что именно так и будет, потому что только так и бывает. А может, и в том, что именно так и должно быть. И что же у нее будет за жизнь при такой уверенности?

Да еще Лизины глаза, блестящие за частоколом мокрых от слез пальцев, вспомнились ему…

Семен взял Олю за руку так крепко, что она вскрикнула, и велел:

– Пойдем.

– Куда? – пискнула та.

– У тебя уроки сделаны? – сердито поинтересовался он. – Бегаешь, как шпана! Чтобы моя дочь двоечницей росла?

Он отпустил ее руку, только когда Артем открыл дверь флигеля. Не обращая внимания на его взволнованные вопросы, Семен втолкнул девчонку в дверь и, широко шагая, пошел по аллее к особняку.

Рабочий день давно закончился, и Вера была в кабинете одна. Она часто задерживалась допоздна, если была в том необходимость. Но сегодня никакой необходимости не было… Когда дверь распахнулась и Семен встал на пороге, ей стоило больших усилий, чтобы ее лицо приняло холодное выражение. Но удалось ему таковое придать, конечно.

– Вера, – без предисловий сказал он, – прости меня.

– За что? – пожала плечами она.

– За трусость.

– Что ты не трус, я сто раз убедилась, – усмехнулась Вера. – Просто ты патологически честен. Хочешь, скажу, что ты подумал? – И, передразнивая его тон, проговорила: – Я не смогу жить с женщиной, которую не люблю. Но и находиться рядом с ней, как будто ничего не произошло…

– Откуда ты знаешь?! – потрясенно произнес он.

Еще бы не потрястись! Ведь слово в слово… И это при том, что письмо он собственноручно сжег в печке.

– У тебя все написано на лбу. Крупными буквами. – Она улыбнулась воспоминанию далекому, почти забытому: парадный зал ангеловского особняка, молодой врач, влюбленный в Надю… – Я это поняла в первый же день, когда тебя увидела.

– Я сам не знаю, что на меня нашло, – сказал Семен. – Трусость, больше ничего. Или морок? Ведь я об этом всю жизнь мечтал!

– О чем ты всю жизнь мечтал? – не поняла Вера.

– О детях.

– От нелюбимой женщины? – Она покачала головой. – Не обманывай себя. И меня тоже.

– Мне тринадцать лет было, – не обращая внимания на ее слова, проговорил он. – В ящике под вагоном из Бобруйска в Москву ехал, когда родители погибли, и не о хлебе думал, а только: выучусь, стану работать, будет у меня опять семья, дом, дети…

– Ты не обо мне мечтал, Сеня… – вглядываясь в его смятенно блестящие глаза, тихо сказала Вера.

– Но ребенок мой – у тебя…

Он подошел к ней и, притянув к себе, обнял. Она не могла произнести вслух то, что чувствовала сейчас, – ничего не поделаешь, такой уж характер. Но что-то сказать было необходимо, иначе разревелась бы. Она коснулась ладонью его лба, провела по виску и сказала:

– Что ж… Стерпится – слюбится.

Кто-нибудь другой обиделся бы на такое признание в любви, но честнейший человек Семен Борисович Фамицкий кивнул, соглашаясь.

Глава 4

Как же не хотелось Оле уезжать из Москвы! Ну и что, что сессия сдана? Это у Лизки одна учеба в голове, а Оле есть из чего исходить и кроме сессии. К тому же ВГИК – не Бауманское, поэтому даже и учеба Олина совсем не то, что Лизина. Если ты прошла творческий конкурс в двести человек на место и поступила во ВГИК, то уже отчасти осуществила свою мечту. Еще немного, совсем небольшое усилие – точно будешь артисткой. И усилие это Оля сегодня сделала…

Но как ни крути, а лето началось, и, значит, надо ехать в Ангелово. Будь Олина воля, она нашла бы себе в Москве дела поинтереснее, чем в деревне. Ну что ей делать в Ангелове? На танцы в клуб ходить да флиртовать с Васькой Лютиковым, бывшим одноклассником? Васька работал в деревенском клубе электриком, ожидая, когда его призовут в армию, и не представлял для Оли ни малейшего интереса.

Однако Олиной воли никто не спрашивал: ни Семен, ни Вера, ни общежитское начальство, которое сразу по окончании сессии выпроваживало студентов вон, по домам.

Она взглянула на часы, которые Семен и Вера подарили ей, как и Темке, и Лизе, в прошлом году, когда они все стали студентами. Этот первый вгиковский год пролетел как один чудесный миг. И завершился замечательно! Конечно, результат сегодняшних проб еще не объявлен, но она же чувствует…

Оля на всякий случай поплевала через левое плечо, но тут же засмеялась и, напевая себе под нос, побежала от общежития к троллейбусной остановке. Темка и Лиза наверняка уже стоят под часами на Курском вокзале и сердятся, что из-за Оли опоздают на утреннюю электричку. А следующая только вечером будет: Ангелово хоть и Подмосковье, но не ближнее, электричками пассажиров не балуют.

– Мама! Тема зайку мне привез! Сам сделал! Правда, красивый?

Наташа показала Вере фигурку зайца, то ли вырезанную, то ли вылепленную из неизвестного материала.

– Красивый, – подтвердила Вера. – А ты сказала Теме спасибо?

– Забыла, – расстроилась Наташа.

– Ничего, – улыбнулся Артем. – Главное, понравился.

– Ты мне ребенка не порть, пожалуйста, – возразила Вера. И пригласила: – Все за стол! Жаркое остынет.

– Не успеет, – пообещал Артем. – Вместе с тарелкой съем.

Стол радовал таким разнообразием блюд, что не представлялось возможным съесть даже половину. Вера не замечала за собой интереса к кулинарии, но после замужества проявились навыки, привитые ей с детства, как любой девочке из приличной семьи, и за шесть лет эти навыки были доведены до совершенства.

– С приездом, дети, – сказал Семен, поднимая рюмку с домашней наливкой. – Окончен ваш первый студенческий год. Вы учитесь в тех вузах, о которых мечтали. Надеюсь, не разочарованы избранными специальностями.

– Дядя Семен не меняется, – улыбнувшись, шепнул Лизе Артем.

– И хорошо, – кивнула она.

– Вот вы надо мной смеетесь, – заметил он, – а я всегда мечтал, что у меня будет большая семья. Дети станут студентами и ко мне, старику, на каникулы приедут.

– Если ты старик, кто тогда я? – поинтересовалась Вера.

– Ты женщина без возраста, – ответил Семен.

– Он уверен, что это комплимент! – хмыкнула она.

Ели, пили, смеялись, рассказывали, как идет учеба в Бауманском, в Суриковском, во ВГИКе. О своих пробах на настоящую роль у знаменитого режиссера Оля не рассказывала, хотя и не терпелось рассказать. Еще больше ей хотелось поскорее пойти гулять. Тоже, конечно, не самое увлекательное занятие, но все-таки поинтереснее, чем сидеть за домашним столом.

Она вздохнула с облегчением, когда наконец выбрались на волю. Хорошо, что уснула шестилетняя Наташка – не пришлось тащить ее с собой.

Бродить по парку тоже было довольно скучно. Поинтереснее стало, разве что когда зашли на склад – Лизка знала, где Вера держит от него ключи, сбегала и принесла.

На складе хранились всякие древние штуки. Лизка сказала, они остались с тех пор, когда в Ангелове был не санаторий, как сейчас, а музей. По Олиным представлениям, это в какие-то доисторические времена происходило – в войну здесь и то госпиталь был, а не музей никакой. Понятно, почему Лизка всем этим интересуется, коллекцию-то ее дед Ангелов собирал. Но у них же только один дед общий, Кондратьев, а Ангелов этот к Оле с Артемом не имеет ни малейшего отношения, так что и слушать про него незачем.

Правда, про коллекцию Лизка рассказывала так увлеченно, что заинтересовался не только Артем – он в Суриковском учится, ему положено всем таким интересоваться, – но даже Оля.

До икон ей, конечно, дела не было, она только краем уха слушала, как Лизка рассказывала, что это знаменитый иконостас и что часть икон немцы в войну вывезли. Оля тем временем разглядывала золотую кованую розу. Вот это да! Жалко, что великовата, в две ладони примерно. Лучше бы маленькая – была бы брошка. А так куда ее? На комод положить и любоваться только.

– Конечно, это должно выставляться в мировых музеях, – сказала Лизка.

– Что-то мировые музеи в очередь не выстраиваются, – положив розу обратно в ящик, хмыкнула Оля. – Лежит тут все, никому не нужное.

– Тетя Лида хотела в Париже выставку сделать, – возразила Лизка. – Но Вере не дали разрешение на вывоз. А ведь это несправедливо! Я даже предлагала тайком что-нибудь вывезти.

Она улыбнулась, вспомнив, как горячилась, плакала даже в тот день, когда Вера сообщила, что никакой выставки во Франции не будет.

– Ого! Да ты криминальная личность, оказывается, – поддела Лизку Оля.

– Просто маленькая тогда была, – пожала она плечами.

– А что за история с Ангелом? – Переходя от ящика к ящику, Артем разглядывал иконы. – Тетя Вера говорила, что у Ангелова был какой-то хранитель.

– Икона была Ангела-хранителя, – ответила Лиза. – Илья Кондратьев к ней ризу сделал, наш прадед, между прочим. Она тоже пропала, еще в Гражданскую войну. Стыдно не знать.

– Прямо умру сейчас от стыда, – усмехнулась Оля. – Ну хватит, пошли. Я от пыли чихаю.

– Жаль, что Ангел пропал, – сказал Артем, когда вышли обратно в парк.

– Может, найдется еще, – ответила Лиза, запирая двери склада.

– Странно, что только он пропал, – заметила Оля. – Все в сарае валяется.

– Это не сарай, – сказала Лиза. – Здесь температурный режим идеальный для хранения экспонатов. Мой дедушка Ангелов сам этот склад проектировал.

– Так вот в кого у тебя инженерный талант! – засмеялся Артем.

– Господи, какая скука, – вздохнула Оля. – И вот так все лето пройдет… Лиз, когда хоть в клубе танцы?

– Понятия не имею.

– Конечно, тебе зачем? Наберешь книжек и будешь читать все лето без перерыва.

– А вот и с перерывом, – возразила Лиза. – Я к Пете поеду.

Она взволновалась, сообщая это, даже бледные щеки порозовели.

– У тебя парень появился? – удивилась Оля.

– Никакой не парень. – Лиза смутилась так, будто Оля предположила о ней что-то неприличное. – К Пете Кондратьеву, нашему брату. Вы его забыли, что ли?

– А чего я должна его помнить? – фыркнула Оля. – Он мне кольца не дарил!

– Мне тоже не дарил, просто оставил на время, – заметила Лиза. – А теперь я поеду его навестить и кольцо отвезу. Его из Сибири в Подмосковье перевели.

– Темка, пойдем вечером на танцы? – выбросив из головы и Петьку, и Лизку, спросила Оля.

– Придется, – улыбнулся Артем. – Такова участь брата кинозвезды.

Глава 5

– Андрюша, поздравь меня!

Лицо Николь сияло.

– Поздравляю, – улыбнулся Андрей. – С чем?

Николь была так пунктуальна, что, ожидая ее лишние полчаса в кафе на Монмартре, он уже догадывался: произошло нечто экстраординарное. И теперь обрадовался: по ее виду было понятно, что новости у нее хорошие.

Николь с торжествующим видом положила на столик «Пари Матч». На обложке красовалась фотография, отлично Андрею знакомая.

– Браво! – воскликнул он. – Твоя командировка в Судан стоила мне седых волос, но признаю: ты не зря рисковала. Это надо отметить.

– С удовольствием, – согласилась Николь.

За шампанским Андрей сообщил:

– Завтра прилетает сестра моей мамы. И ее муж.

– Муж твоей мамы?

– У моей мамы не было мужа, – объяснил он. – Ее сестра Вера прилетает со своим мужем. Они не виделись сорок лет, представляешь?

– Это невозможно представить, – покачала головой Николь. – Это просто страшно. Неужели сестра не могла приехать раньше?

– Ее не выпускали не то что во Францию, но даже в Болгарию. Сейчас в СССР новые времена, и то с трудом разрешили выехать, и то не к сестре, а только потому, что Верин муж знаменитый кардиолог и его пригласили на конференцию, и то разрешили чудом, потому что он еврей. Мама говорит, только с Вериной настойчивостью можно было добиться этой поездки.

– Как ты думаешь, они согласятся побеседовать со мной для статьи? – спросила Николь.

– Ты журналистка до мозга костей! – засмеялся Андрей. – Если не укатишь опять в Африку, побеседуешь.

Лида пролила воду, когда ставила в вазу цветы, бросилась было вытирать, но не смогла: руки дрожали. Сорок лет!.. Даже ей, приучившей себя относиться ровно к любым событиям жизни, трудно было оставаться спокойной сейчас.

И когда открылась входная дверь, когда они вошли, в глазах у нее потемнело, и она поневоле схватилась за сердце.

– Ничего, ничего, – приговаривала Лида, когда все бросились к ней, принялись усаживать на диван, открывать окна. – Все уже прошло…

И заплакала, обнимая Веру, тоже рыдающую в голос.

– Вот потому я и не хотел, чтобы мама ехала в аэропорт, – негромко сказал Андрей Семену.

– Лида, это Сеня, – наконец перестав плакать, представила мужа Вера.

– Да-да! – Лиде сложнее было взять себя в руки. В этом смысле сестры совсем не переменились с молодости. – Извините, Семен Борисович, я что-то… Располагайтесь. Верочка, пойдем, я покажу вашу комнату… Или сразу за стол?.. Я что-то растерялась… И гратен, кажется, пригорает… Да что же это со мной!

– Я посмотрю за гратеном, – сказала Николь.

– Спасибо, Николь. Это Андрюшина невеста, она журналистка… Вера! Боже мой! Мы с тобой встретились, а Наденьки нет!..

И Лида заплакала снова.

Окончательно она успокоилась только через час, когда, оставив Андрея и Семена беседовать дома, сестры вышли в Люксембургский сад, рядом с которым жила Лида. Все новости были уже изложены, все фотографии показаны, и чувства так переполняли обеих, что они шли по дорожкам молча.

Когда, устав, сели наконец на лавочку, Вера искоса посмотрела на сестру и сказала:

– Я знаю, о ком ты хочешь спросить.

– Ни о ком не хочу. – Лида встретила взгляд сестры, поняла, что та видит ее насквозь, и сказала: – Это прошлое, Верочка. Оно забыто.

– Неужели ты и Андрею не сказала, кто его отец?

– И что один его дед убил другого? – невесело проговорила Лида. – А потом его отец убил его деда? По-твоему, я должна была это ему рассказать?

– Но ведь сорок лет прошло!

– Вот именно. Незачем вспоминать.

– И при этом железной леди почему-то называют меня! – хмыкнула Вера.

– Кто тебя так называет?

– Да все. А между тем называть так следовало бы тебя. Всю жизнь молчать о человеке, которого любишь!

– С чего ты взяла, что я его люблю?

Лидин голос дрогнул. Все-таки ее невозможно было назвать железной леди. Вера откинулась на спинку лавочки, зажмурилась. Люксембургский сад!.. Дама с собачкой идет по аллее, парень с девушкой целуются, сидя на траве, чопорная тетка везет к соседней лавочке коляску, в которой сидит старик…

«Все это происходит со мной. И кажется мне таким естественным, как будто происходило всегда», – подумала Вера.

А вслух сказала:

– Ну спроси о Федоре. Ты же хочешь, Лида.

– Он жив? – чуть слышно произнесла та.

– И здоров, – кивнула Вера. – У нас лечился в войну в госпитале. Ванны принимал. Теперь о своем здоровье регулярно Сене письменно докладывает для исследования отдаленных результатов. Живет в Сибири. Семьи нет.

– Почему?

– Думаю, потому что не нашел женщину, которую полюбил бы так, как любил тебя.

Лида замерла. Ее молчание звенело в чистом вечернем воздухе. Наконец она произнесла:

– Мне Ангелово до сих пор снится.

Старик, сидящий в инвалидном кресле возле соседней лавочки, повернулся и посмотрел на сестер.

– Вот и приезжай, – сказала Вера. – Андрей очень хочет. – И спросила почти извиняющимся тоном: – Лида… Можно я одна здесь посижу? Ты не обижайся. Я когда-то от папы одна в Люксембургский сад убегала. Мечтала опять…

– Не обижаюсь, конечно, – улыбнулась Лида. – Дорогу найдешь?

– Да.

Лида ушла, а Вера снова обвела взглядом дорожки, газоны, скульптуры.

– Папа, тебе пора к врачу, – по-немецки сказала дама, сидящая на соседней лавочке рядом с инвалидной коляской.

– Подожди, – тоже по-немецки ответил старик. – Сиди здесь.

Он подъехал к Вериной лавочке, остановил коляску прямо перед нею и сказал по-русски:

– Здравствуй, Вера. Не узнаешь?

Она вздрогнула от неожиданности, вгляделась в его лицо… И не сумела удержать вскрик.

– Не бойся, не наброшусь, – усмехнулся Смирнов. – Видишь, какой стал.

– Еще не хватало тебя бояться, – с трудом, но твердо проговорила Вера.

– Выехала все-таки во Францию. Умеешь своего добиваться.

– Я в гостях у сестры, – холодно ответила она.

– Я понял, – кивнул он. И добавил с усмешкой: – Не слишком сестрица твоя изменилась с тех пор, как я ее в Ангелове видел.

– Воспоминаниям предавайся без меня.

Вера встала с лавочки. Мгновенный страх, который она испытала, увидев его, прошел. У нее нет причин его бояться, он ей всего лишь противен.

– Погоди! Сядь. Дело есть, – сказал Смирнов.

– Ах даже дело!.. – усмехнулась она.

– А ты про дела лучше всего понимаешь, – усмехнулся он в ответ.

– У меня к тебе дел нет.

– Это про коллекцию.

Она не смогла бы объяснить, почему не ушла в ту же минуту, зачем стала его слушать. Но стояла перед инвалидной коляской, в которой сидел этот растерявший всю свою стать, сделавшийся похожим на паука старик, и слушала, что он говорит.

– Вот так, Вера, – произнес он в конце своего недолгого рассказа. – Суд меня оправдал. Карателем я не был, а солдат есть солдат. На курорт вот еду в Виши. Ну, это к делу не относится. В общем, условия я тебе предлагаю хорошие.

– Условия, значит… – медленно проговорила она.

– А ты как хотела? – Смирнов пожал одним плечом, второе осталось неподвижным. – Тут просто так никто ничего не дает. Я коллекционер, а не меценат, мне нужны иконы. Список согласуем. Скажу, кому передать в Москве, он тебе и заплатит. Сейчас иконы вывезти нет проблем, у вас же там опять с религией взялись бороться. Хрущев последнего попа обещал показать – наслышан, как же. Короче, сделка хорошая, при вашей-то нищете. Я тебе добра желаю, – добавил он.

– Добра?.. – процедила она. И отчеканила: – А я тебе желаю сдохнуть в своей блевотине. За Ольгу Ивановну! Которую вы – прикладом по голове! Забыл? А я не забыла! И никогда не забуду.

Наверное, она орала так, что спутница Смирнова вскочила с соседней лавочки и бросилась к нему. Но этого Вера уже не видела: она стремительно уходила прочь.

Глава 6

Водитель выгрузил из багажника чемоданы. Семен оглядел флигель, парк, аллею и радостно улыбнулся.

– Дома! Вот счастье.

– Не знаю, – задумчиво произнесла Вера. – У меня двойственное чувство.

– Почему?

– Пока обратно летели, все время Париж вспоминала. Я могла бы там жить, Сеня. И была бы счастлива. Но моя жизнь сложилась иначе, и я об этом не жалею. Вот в чем двойственность.

– Аналитический ум! – Семен засмеялся и поцеловал жену. – Пойдем домой.

Из флигеля вышла няня.

– Наконец-то! – сказала она. – С приездом, Семен Борисович, Вера Андреевна. А Наташенька-то еле уснула вчера, все спрашивала, когда вы приедете. Ой, как мы вас заждались! Тут же у нас такое…

– Что случилось? – насторожился Семен.

– Нина Антоновна расскажет. Я-то всего не знаю.

Но тут из флигеля вылетела Наташа – сонная, в пижаме – и радостно завопила:

– Мама! Папа! Подарки привезли?

– Привет, Натулечка-красотулечка! – засмеялась Вера. – И сразу про подарки!

– Привезли, конечно. – Семен подхватил дочь на руки. – Пойдем смотреть. – И негромко сказал Вере: – Не волнуйся, сейчас все выясним.

Через час Семен и Вера, мрачные и растерянные, сидели в Верином кабинете и слушали ее заместительницу Нину Антоновну.

– Десять единиц хранения вынесли, – расстроенно закончила она. – Следователь потребовал, чтобы я опись составила, я по каталогу все и сверила.

– Я давно говорил, надо поставить на склад сигнализацию, – сердито заметил Семен.

– Но у нас же территория охраняется, – расстроенно произнесла Вера. – Ограду сторожа проверяют. На складе решетки, дверь взломать невозможно.

– Ну так ведь и не взломали, – напомнил он. – Вера, нельзя себя обманывать, это мог сделать только кто-то из своих. Пациентов надо исключить – вряд ли они сумели бы проникнуть в твой кабинет и взять ключи от склада.

– У меня дома дубликаты.

– Домой посторонние тоже не вошли бы.

– И что нам теперь делать? – вздохнула Вера.

– Поговорить со всеми нашими.

– Следователь уже разговаривает, – сообщила Нина Антоновна. – То есть оперативник – он сказал, так правильно.

Оперативник Матвеев действительно уже поговорил вчера с сотрудниками санатория, а сегодня, приехав с утра за час до возвращения Веры и Семена, опрашивал остальных обитателей усадьбы Ангелово. Но ничего такого, что могло бы навести на след преступника, не сообщили ему ни растерянный Артем Кондратьев, ни его кокетливая сестра Ольга. От разговора с третьй Кондратьевой, Елизаветой, он тоже не ожидал открытий. И все-таки Матвееву хотелось с ней поговорить. Очень даже хотелось.

– А почему вы Кондратьева? – спросил он. – Ведь ваша мама Надежда Ангелова?

Она не удивилась, что ему известны такие подробности. Может быть, по-детски считает в порядке вещей, что милиционер знает все и обо всех.

– Да, – кивнула она. – А отец – Кондратьев Павел Тимофеевич. У меня его фамилия.

– Скажите, пожалуйста, как часто вы посещаете склад, где хранится Ангеловская коллекция? – спросил Матвеев.

– Вас интересует, кто открывал и закрывал склад? – каким-то слишком резким тоном произнесла она.

– Почему вы думаете, что меня интересует именно это?

– Потому что вы всех об этом спрашиваете.

Он действительно спрашивал об этом Ольгу и Артема Кондратьевых, когда узнал, что они бывали на складе.

– Я, – сказала Елизавета Кондратьева.

– Что – я? – не понял Матвеев.

– Я открыла и закрыла склад.

– А где вы взяли ключи?

– У тети. У Веры Андреевны.

– В ее кабинете? – уточнил он.

– В ее комнате. В нашей квартире. Но я их потом положила на место! – воскликнула она. И спросила: – Почему вы молчите?

– А что я должен говорить? – Он пожал плечами. – Я вас слушаю.

– Мне нечего больше сказать… – упавшим голосом произнесла она. – Мы с Артемом и Олей походили по складу, посмотрели все. Потом я заперла склад и отнесла ключи на место.

– Вы часто открывали склад? – спросил Матвеев.

– Один раз. В тот раз.

– Зачем?

– Мы гуляли, и нам захотелось посмотреть… – пробормотала она. – А никого не было… Вера занята была…

– Чем?

– Я не помню… – Было похоже, что она вот-вот заплачет. Но сдержала слезы. – Кажется, она прилегла после обеда… Или… Не помню!

– Хорошо, – кивнул Матвеев. – Кто-нибудь видел, как вы брали ключи в комнате Веры Андреевны?

– Никто, – чуть слышно ответила она.

И опустила голову. Светлые волосы были причесаны на прямой пробор и заплетены в косу. Все-таки похожа на мать, только внешнее сходство совсем не главное.

– А как возвращали ключи на место, кто видел? – спросил Матвеев. И, не дождавшись ответа, окликнул: – Елизавета!

– Никто не видел, – прошептала она.

– То есть вы имели возможность брать ключи в любой удобный для вас момент? – уточнил он. – И бесконтрольно?

– Да.

К главврачу Матвеев пришел уже к вечеру, опросив предварительно и директора Веру Андреевну Ангелову, и пациентов санатория. Он устал, поэтому изложил Фамицкому ситуацию очень кратко, понимая, что длинных объяснений такому, как он, и не требуется.

– Семен Борисович, мне тоже неприятно, поверьте, – закончил свое объяснение Матвеев. – Но вы же понимаете: кражу совершил тот, у кого был доступ к ключам.

– Кто-то из своих, – нехотя проговорил Фамицкий.

– Да.

– Но ведь прямых доказательств нет.

– Замки не взломаны, – кивнул Матвеев.

– Мог и кто-нибудь посторонний.

В голосе Фамицкого прозвучала надежда.

– Проникнуть в кабинет директора? – пожал плечами Матвеев. – Или к вам в квартиру? Причем дважды – ведь сейчас ключи на месте. Думаю, это маловероятно. Вера Андреевна тоже так считает. Поэтому прошу вас: скажите, кто из сотрудников санатория и… скажем так, из близких вам людей вызывает у вас подозрения?

– Никто, – твердо ответил Фамицкий. – Я могу поручиться за каждого.

«Нисколько не переменился», – подумал Матвеев.

А вслух произнес:

– Семен Борисович! Не берите на себя ответственность.

– Ну а кто должен брать на себя ответственность, Максим Валерьевич? – пожал плечами тот.

– Что ж, продолжаем поиски, – сказал Матвеев, вставая. – Вот мой телефон, звоните, если появится что-нибудь новое.

Когда он шел по аллее к выходу из парка, сумерки уже сгустились так, что просветы между деревьями казались синими. А тогда они темные были, как провалы, и только снег белел на голых ветках…

Матвеев услышал какой-то странный звук. Он доносился из-за кустов, растущих вдоль аллеи. Матвеев шагнул в сторону, бесшумно раздвинул кусты… И увидел Елизавету Кондратьеву. Она сидела на лавочке и плакала.

– Елизавета… Почему вы плачете?

Наверное, стоило бы задать какой-нибудь более разумный вопрос. Или по крайней мере более внятным тоном. Но он спросил именно это и именно так – растерянно.

Она вздрогнула, обернулась, быстро вытерла глаза и ответила:

– Очки разбила.

– Из-за этого не плачут.

– Откуда вы знаете?

– Я не стал бы плакать из-за очков. И вы не плачьте. – Он сел рядом с нею на лавочку. – Я рад, что вас увидел.

– Рады? – недоверчиво спросила она.

– Ваша мама мне жизнь спасла.

Он все время, пока беседовал с ней под протокол, хотел это сказать и очень жалел, что не решился. А теперь вот сказал – и обрадовался.

– Как?! – воскликнула она.

– Меня сюда с передовой привезли, – ответил Максим Матвеев. – В госпиталь. Кровь оказалась редкой группы – думали, все, отвоевался. А тут ваша мама… Вами, кстати, беременная. Дала мне кровь, чуть сама не умерла. А Семен Борисович прооперировал. Вот так вот, Лиза, – улыбнулся он. – Очень мне хотелось посмотреть, какая вы стали.

– Посмотрели… – проговорила она с горечью.

Он взял ее за плечи, повернул лицом к себе и сказал:

– Лиза, я знаю, что вы не могли украсть. Вы мне верите?

Она замерла. К ней впервые прикасался мужчина, и не мальчик, а взрослый человек, который весь – мужественность. Да еще он таким пронзительным образом оказался связан с мамой, о которой она всегда думала как о самом прекрасном, что может быть в жизни… Да еще нервы у нее были взведены… Да еще она была уверена, что он подозревает именно ее…

– Да, – прошептала Лиза. И тут же словно какую-то перегородку сломали у нее внутри, проговорила горячо: – Я понимаю… Таких, как я, во всем можно подозревать!

– Каких – таких? – не понял он.

– Нелепых! – Она залилась краской, опустила взгляд и добавила: – И некрасивых. Это у всех вызывает неприязнь.

«Почему она так говорит? – подумал Максим. – Кокетничает, что ли? Да нет, вроде на нее не похоже. Тогда зачем говорит, что некрасивая?»

Он осторожно положил ладони ей на щеки и приподнял ее голову. Она смотрела растерянными близорукими глазами, тонкое лицо светилось и пылало.

– Вы похожи на свою маму, – сказал Максим. – И вы очень красивая. Честное слово. Не волнуйтесь. Я найду вора.

Ему стало так неловко, что он и сам чуть не покраснел. Но не покраснел, конечно, а быстро поднялся с лавочки и обошел кусты, выбираясь обратно на аллею.

– Я очки новые закажу! – услышал Максим, уже идя к выходу из парка. – Завтра же в Москву поеду и закажу!

Лиза стояла на аллее и смотрела ему вслед. Он засмеялся, помахал ей рукой и исчез в сумраке парка.

– Посиди здесь, – велела Оля, отпирая навесной замок. – Посмотрю, как там.

Она вошла в избу. Оставшись один, Артем обошел дом, приложил ладонь к бревнам, словно слушая его. Когда Оля вышла обратно, он поспешно отдернул руку, стесняясь своей сентиментальности.

– Добротный домишко, – сказала она. – Продастся на ура. Хоть за что-то можно сказать матери спасибо. Ну, пошли.

– Уже? – удивился Артем. – А зачем ты меня сюда позвала?

– Одна боялась идти.

Ничего себе! Оля – боялась? Да такого просто быть не могло.

– С чего вдруг? – спросил он.

– А оборотень? – засмеялась Оля. – Мог на пустоши догнать!

– Глупости.

– Ничего не глупости. Про оборотня все рассказывают.

– Про Ангела-хранителя тоже все рассказывают, – напомнил Артем. – Может, Ангел бы и встретился. Надо верить в лучшее.

– Верят в лучшее только дураки, – уверенно сказала Оля. – Умные готовятся к худшему. Ладно, пойдем.

Она вообще была последнее время какая-то сердитая. Хотя приехала ведь после сессии веселая, ходила с загадочным видом. А теперь вот мрачная ходит. Непонятно!

Оля пошла к калитке. Артем обернулся на дом.

– Может, не будем продавать? – вздохнул он.

Неизвестно, что ответила бы его решительная сестра, но тут они увидели идущую по улице женщину. Она открыла калитку и вошла во двор.

– Эй, вы к кому? – крикнула Оля.

Женщина подошла поближе. Оля ахнула.

– Мама! – воскликнул Артем.

Неудивительно, что они не узнали ее издалека. Она переменилась, и очень. И не от старости – ей и сорока еще не было – а от того, что называется «побила жизнь». Черты ее по-прежнему прекрасного лица стали жестче, резче, злее, а в том, как она шла, смотрела, говорила, появилось что-то особенное, не виданное Олей и Артемом ни в одном человеке из всех, кто их окружал.

– Смотри ты, узнали, – усмехнулась мать.

Оля пришла в себя первой – все-таки материнский у нее характер.

– Легка на помине, – бросила она.

– Уже поминаете?

– Зачем ты приехала? – зло спросила Оля.

– Оля! – укоризненно воскликнул Артем.

– Домой вернулась, – пожала плечами мать.

– Этого только не хватало! – возмутилась Оля.

– Оля!!! – крикнул Артем.

– Что – Оля?! – еще громче крикнула та. – Явилась, здрасте, дорогие детки! На шею ей теперь кинуться? Вспомнила про нас, вот спасибо!

– Не меняешься, Олька, – окинув дочь взглядом, сказала та. – Такая, видно, уродилась.

– В тебя!

– Тоже верно, – кивнула мать.

И, не обращая внимания на взбешенную дочь, достала ключ, отперла замок.

– Что ты собираешься делать? – глядя на мать исподлобья, спросила Оля.

– Жить, – ответила та.

– Мама, в доме холодно, – сказал Артем. – Давай протоплю.

– И похолоднее видала, – отказалась она. – Сама протоплю.

Она вошла в дом и закрыла за собой дверь.

– Ненавижу! – сквозь слезы проговорила Оля.

И как фурия вылетела со двора.

Артем догнал сестру только на Оборотневой пустоши, возле баньки, стоящей над прудом.

– Оля! – позвал он. – Оля, подожди.

– Дождались уже!

Все-таки она остановилась. Артем протянул ей пустую пляжную сумку, которую она забыла возле избы.

– Да что ты в самом деле? – спросил он.

– Я – что?! – выкрикнула Оля. – Это она – что?! Какого черта она явилась?

– Оля, нельзя так о маме, – покачал головой Артем.

– Ой, сейчас зарыдаю! Мамочка-мамусенька, наконец ты к нам приехала! – зло проговорила она. – Ее когда из колонии выпустили, подсказать? Пять лет назад! Что-то она про деточек любимых не вспоминала.

– Значит, раньше не могла приехать.

– Значит, ей на нас плевать, вот что это значит, – отчеканила Оля.

– Дядя Семен ей написал, что оформил над нами опеку, – напомнил Артем.

– А она и рада! Всегда про нас говорила: обуза на мою голову. Никогда не прощу! – Все-таки она слегка успокоилась и сказала: – Ладно. Может, и хорошо, что приехала. Не придется ее разыскивать, чтобы дом продать.

– Мама же сказала, что жить в нем собирается.

– Меня ее планы не интересуют, – отрезала Оля. – Мне принадлежит треть дома. И я свою долю получу.

Глава 7

Ангелово оказалось так прекрасно, что всю неделю после приезда, просыпаясь по утрам, Андрей жмурился и думал, как в детстве: впереди бесконечный летний день, и весь он будет наполнен счастьем.

Николь тоже понравилось в России, хотя она находила здесь немало недостатков.

– Все-таки жаль, что вода пропадает зря, – сказала она, когда они с Андреем направлялись к парковому источнику во время обычной своей утренней прогулки.

– Почему же зря? – не понял он. – Ведь здесь санаторий.

– Но все очень примитивно, – объяснила Николь. – В Виши за счет минеральной воды живет целый город, а здесь устроено только одно маленькое помещение для ванн. Это не социализм. При социализме все бывает самое передовое.

– Не уверен, – усмехнулся он.

– Твоя мама передала тебе свои буржуазные взгляды, – поморщилась Николь. – А мир идет вперед, Андрэ! За коммунизмом будущее.

К счастью, к источнику подошла по другой аллее Оля, и Андрей обрадовался возможности переменить неприятную для него тему. Он давно понял: переубеждать Николь в том, в чем она уверена, не имеет смысла.

– А вот и нимфа, – заметил он. – Привет, Оля. Что так рано гуляешь?

– Здравствуйте. – Она улыбнулась обольстительной улыбкой. – А я здесь каждое утро умываюсь. После этой воды никаких кремов не надо.

– Тебе и так не надо, – улыбнулся в ответ Андрей.

– Просто у нас их нет, – пожала плечами Оля. – А француженки все хорошими кремами пользуются, я знаю.

– Ольга говорит, что французские кремы лучше, чем здешняя минеральная вода, – повернувшись к Николь, перевел Андрей.

– По-моему, она просто кокетничает с тобой, – заметила та.

– Ерунда, – улыбнулся он.

– Невеста ревнует? – догадалась Оля. – Напрасно, между прочим. Мы же с вами родственники.

– Разве? – удивился Андрей.

– Конечно. – Теперь уже она удивилась. – Двоюродные брат и сестра. – И, увидев его ошеломление, спросила: – А вы не знали?

– Нет… – растерянно проговорил он. – Подожди! Как двоюродные? Каким образом?

– Ну, мой отец и ваш – родные братья, – пожала плечами она.

– Мой отец… Но откуда ты о нем знаешь?!

– Да о нем все знают, – удивленно ответила Оля.

– Мне никто не говорил!

– Ну так и я не буду!

Она засмеялась и убежала.

– Что она сказала? – встревоженно спросила Николь.

– Оля, подожди! – крикнул Андрей.

– Не скажу, не скажу! – разнесся по парку ее звонкий голос.

– Что она тебе сказала, Андрэ? – повторила Николь.

– Я сам ничего не понимаю…

Лида Кондратьева тоже гуляла в этот утренний час в парке. За ней хвостиком ходила Наташа и, как всякий шестилетний ребенок, задавала сто вопросов в минуту.

– А вот здесь твоя тетя Надя однажды увидела Ангела, который охраняет наше Ангелово, – сообщила Лида, указывая на поворот аллеи.

– А где же он сейчас? – тут же спросила Наташа.

– Сейчас его не видно, – улыбнулась Лида.

– Улетел?

– Может быть. Но когда-нибудь вернется.

– А когда?

– Этого никто не знает. Может быть, когда Ангеловы и Кондратьевы снова полюбят друг друга.

– Тогда сразу-сразу вернется? – уточнила Наташа.

– Не знаю, маленькая. Может быть, и не сразу. – И увидев, что Наташа смотрит с недоумением, Лида предложила: – А давай-ка мы с тобой поищем грибы! Когда-то во-он там грибов было много-много. И пойдем домой, я устала.

К тому времени, когда они направились к дому, Андрей и Семен уже заканчивали разговор, сидя на ступеньках флигеля.

– Не понимаю! – сердито произнес Андрей. – Ладно в детстве – может быть, мама берегла меня. Но я давно взрослый человек, я воевал, в конце концов. Что за странный способ заботиться о моем душевном покое? Скрывать, что мой отец жив!

– Я тоже считаю это странным, – кивнул Семен. – Но Лида так решила.

– Я поеду к нему, – решительно сказал Андрей.

– Твое право, – пожал плечами Семен. – Извини, Андрюша, мне на работу пора.

Он ушел, а на аллее показались Лида и подпрыгивающая от нетерпения Наташа, держащая в каждой руке по два боровика.

– Мама! Мы грибы нашли! – издалека кричала она.

– Андрей, лучше бы как-то постепенно… – встревоженно сказала Вера.

– Как ты себе это представляешь? – сердито ответил он.

И, спустившись с крыльца, пошел навстречу матери. Вера несколько минут смотрела, как он что-то говорит Лиде, та отвечает… И вдруг оседает на землю, а Андрей ее подхватывает.

– Я же говорила! – воскликнула она, бросаясь к ним.

Глава 8

Лиза возвращалась из деревни в санаторий, когда еще и сумерки не сгустились. Ей вообще не хотелось идти в клуб на танцы. Ну что ей там делать? Танцевать она не любила и не умела, а смотреть, как Олю обступает толпа парней и она кокетничает напропалую со всеми, чтобы помучить Васю Лютикова? Это Лизу тяготило. Во-первых, Вася хороший и в Олю влюблен по уши, и несправедливо издеваться над человеком, который любит. А во-вторых, видно же, что Оля хочет посильнее уязвить ее: видишь, мол, за мной кавалеры толпой ходят, а тебя даже танцевать никто не приглашает!

Лиза улыбнулась. Если бы Оля только могла догадаться, что ей совершенно все равно, восхищаются ею или нет какие-то мальчишки! Один есть на свете человек, чье внимание для нее важно. Еще неделю назад она и представить не могла, что это может быть так, а вот теперь…

Выйдя на центральную аллею, Лиза увидела, что ко входу в главный корпус подъехали «Жигули» и из них вышел Максим Матвеев. Она вздрогнула и остановилась как вкопанная. Сердце взлетело вверх, забилось прямо в горле. Максим поднялся на крыльцо, вошел в здание. Помедлив лишь мгновение, Лиза тоже пошла к главному корпусу.

– Семен Борисович, я нашел антиквара, которому хотели сдать позолоченную розу.

– Хотели?

– Да. Но не сдали, потому что он потребовал паспорт.

– Кто хотел сдать? – спросил Фамицкий.

– Молодая девушка, – сухо ответил Матвеев. – Лет восемнадцати. Светловолосая, причесана на прямой пробор, с недлинной косой. В очках. Вы понимаете, что не бывает таких совпадений?

Лиза отшатнулась от окна, под которым стояла. Ей показалось, что в кабинете услышат, как бьется ее сердце. Она попятилась, запнулась о бордюр клумбы, чуть не упала и, зажимая рот рукой, бросилась бежать.

– Максим Валерьевич, я вас прошу: не делайте поспешных выводов, – поморщился Фамицкий.

– Семен Борисович, мне самому тяжело, – вздохнул тот. – Ведь у меня и раньше были показания против Лизы.

– Чьи показания?

Матвеев уклонился от ответа.

– Неважно. В них не было ничего существенного, и я не придал им значения. Был уверен, что Лиза не виновата.

– Она действительно не виновата, – твердо произнес Фамицкий.

– Тогда я мог так считать. Но показания антиквара – это уже серьезно, – покачал головой Матвеев. – Лиза имела доступ к ключам от склада. И очки в описании присутствуют, и внешность соответствует… Я мог бы допросить Лизу один. Но будет лучше, если я поговорю с ней в вашем присутствии. Завтра утром.

– Да, не стоит на ночь ее волновать, – мрачно произнес Фамицкий.

– Дело не в волнении.

– А в чем?

– Сразу после этого разговора я должен буду поехать с Лизой к антиквару, – глядя ему в глаза, сказал Матвеев.

– Чтобы он ее опознал?

– Да.

– Я поеду с вами, – быстро сказал Фамицкий.

– Именно для этого я вам все и сообщил, – кивнул Матвеев. – Лиза будет дома завтра утром?

– Она всегда дома, – невесело усмехнулся Фамицкий. – И всегда одна. Она несчастливая девочка, Максим Валерьевич. Я все готов сделать, чтобы это не было так. Но – не в моей власти.

Семену показалось, что Матвеев что-то хочет на это ответить. Но тот встал и пошел к выходу из кабинета.

– Я приеду завтра утром, – сказал он, открывая дверь. – К восьми часам. Проследите, чтобы Лиза была на месте.

Когда Максим садился в машину, ему показалось, что кто-то отступил за большую липу, стоящую перед главным корпусом. Но слишком мрачное у него было настроение, чтобы приглядываться к теням старого парка.

Женщина дождалась, когда уедет машина, вышла из-за дерева и поднялась на крыльцо особняка.

Когда раздался стук в дверь, Семен едва удержался от того, чтобы сказать: «Не входите».

Однако как ни тяжело было у него на душе, ничего подобного он не сказал, конечно. Не хватало еще из-за собственных проблем пренебрегать служебными обязанностями.

Но когда Семен увидел, кто входит в кабинет, то на мгновение забыл даже о лежащей на сердце тяжести.

– Луша! – воскликнул он.

– Узнали, Семен Борисович. – Она не шла дальше порога. – Здравствуйте.

– Здравствуйте, Лукерья Алексеевна. – Он сам пошел ей навстречу. – Конечно, я вас узнал.

– Конечно!.. – усмехнулась она. – Сколько лет не виделись.

– Проходите, садитесь, – пригласил он. – Давно приехали?

– Вчера.

– Что-нибудь случилось?

– Да ничего особенного. – Она пожала плечами. – Видно, на роду мне написано…

– Что написано?

– Счастья не знать.

– Ну, это вы зря. Все у вас еще будет.

– Ничего у меня не будет. Сердце пустое.

Она машинально коснулась рукой груди, будто для того, чтобы убедиться в достоверности собственных слов.

– Наполнится, – улыбнулся Семен. – Хорошо, что приехали.

– Что хорошего? – пожала плечами Лушка. – Дети и те не обрадовались. Ну, это-то понятно, им меня любить не за что.

– Вы надолго? – осторожно поинтересовался он.

– Насовсем.

– А муж?

– Объелся груш.

– Что собираетесь делать? – помолчав, спросил Семен.

– В деревне доживать, – невесело усмехнулась она. – Что еще?

– Вот еще – доживать! – возмутился он. – Вы молодая красивая женщина.

– А толку? Ладно. – Она махнула рукой. – Нечего обо мне. Я вот из-за чего пришла, Семен Борисович…

Она положила на стол и развязала небольшой узел, который принесла с собой. Семен в ошеломлении смотрел, как высвобождаются из-под тряпки китайская фарфоровая фигурка дракона, резная табакерка… И позолоченая кованая роза.

– За печкой в схованке нашла, – сказала Лушка. – Стала убираться – и вот…

– Но как все это могло туда попасть? – воскликнул Семен.

– Ключ от избы у Ольги с Темкой есть, – ответила она.

– У них могли украсть ключ!

– Да кому нужно? – Лушка пожала плечами. – Взять в избе нечего. Да и про схованку чужие не знают. Дети мои все это туда принесли, Семен Борисович, больше некому. А что делать, вы сами решайте. – От двери она обернулась и сказала: – Я думаю, это Ольга со склада взяла.

– Но зачем ей?!

– А понадобилось, – усмехнулась Лушка. – Ну и взяла.

– Я не верю, что она могла так поступить, – твердо сказал Семен.

– Вы по себе судите. – Она покачала головой. – Только ведь Ольга – не вы. – И добавила: – Я сама такая была. Если чего хотела – долго не думала. Брала, и все.

Лушка вышла. Семен некоторое время в ошеломлении стоял у стола, глядя на лежащие перед ним предметы, потом запер их в сейф, спрятал ключ в карман и выбежал из кабинета.

Уже у самого выезда из парка Максим остановился. Выйдя из машины, он помедлил, но все-таки пошел к директорскому флигелю. И, обойдя его вокруг, заглянул за боковой край занавески крайнего окна.

Лиза стояла к окну спиной и смотрела в зеркало. Вдруг она расстегнула блузку. Максим почувствовал, как у него пересыхают губы при виде этих голых плеч, груди, ставшей видимой ему, когда Лиза чуть повернулась… Ничего не было в ее угловатом облике такого, что должно было бы вызывать возбуждение, но именно его он и почувствовал, этого трудно было не понять. Он отшатнулся от окна и ладонью вытер лоб, мгновенно покрывшийся испариной. Потом повернулся и пошел прочь, все ускоряя шаг.

Если бы он остался под окном еще минуту, то увидел бы, как Лиза резко, чуть не разорвав, натянула на плечи блузку.

– Уродина! – сказала она своему отражению в зеркале. – Никто и не вспомнит.

И, закрыв лицо руками, села на пол, замерла в отчаянии. Но тут же вскочила, с решительным видом подошла к столу и, достав из ящика листок, стала быстро на нем писать.

Когда Семен вошел во флигель, где жили Лушкины дети, Артем лепил из глины Герду, давно обещанную Наташе.

– Ты один? – спросил Семен. – А Оля где?

– Ушла.

– Куда?

– На пруд вроде бы, сумку пляжную взяла. А что случилось, дядя Семен? – удивился он.

– Тема, скажи, ты что-нибудь брал со склада? – спросил тот.

– Я?!

Артем вскочил, выронив почти готовую скульптурку.

– Часть вещей нашлась в вашем доме, – сказал Семен. – В деревенском доме. Ваша мама их мне принесла. Кроме вас с Олей их там спрятать было просто некому.

– Вы не верите мне, дядя Семен?

Лицо Артема было овеяно ужасом от того, что его могут заподозрить в краже.

– Тебе верю.

– А Оле? – тихо спросил Артем.

Семен опустил глаза. Тяжелое молчание воцарилось в комнате. И тут дверь открылась, и Оля появилась на пороге. И, встретив взгляд Семена, остановилась как вкопанная.

– Дядя Семен? А… вы зачем здесь?.. – с каким-то детским, необычным для нее испугом проговорила она.

– Ольга, где остальные вещи? – спросил Семен.

– К-какие вещи?.. – пролепетала Оля.

– Хватит придуриваться! – рявкнул он, втаскивая ее в комнату. – Немедленно покажи, где ты их прячешь!

– Я… – Она все-таки сумела взять себя в руки и пойти привычным путем – в атаку. – Ничего я не прячу!

– Сию минуту покажи, где ты прячешь вещи, которые взяла на складе, – с трудом сдерживая ярость, проговорил Семен.

– Я – взяла? – возмутилась Оля. – Почему это я? Я ключей даже в руках не держала! Ключи всегда Лизка брала!

– Оля! – воскликнул Артем.

– Лизка украла! – в исступлении закричала она. – Отстаньте от меня! Что вам всем от меня надо?!

Оля бросилась к двери, Артем схватил ее за руку, она вырвала руку, пляжная сумка, висящая у нее на плече, упала, молния на ней разошлась…

Артем и Семен молча смотрели, как вываливаются на пол японские костяные фигурки и серебряные колокольчики.

Шоссе шло через пустошь – кажется, Оборотневой ее называют, что-то такое Максим слышал краем уха, когда беседовал с обитателями Ангелова. Но сейчас ему было не до размышлений о местной топонимике: мысль о том, что завтра придется везти Лизу на очную ставку, не давала покоя. Ему всегда казалась глупой фраза: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда», – но сейчас он думал именно так.

Лиза не могла украсть. Но завтра она может остаться единственной… подозреваемой. Все-таки Максим не мог себя заставить назвать ее иначе, даже мысленно.

Задумавшись, он вдруг понял, что прямо перед ним по шоссе идет человек. Максим затормозил так резко, что чуть о руль не ударился. Тормоза, конечно, завизжали, и шины заскрежетали по асфальту, но человек даже не обернулся.

Он шел не торопясь – только теперь Максим осознал, что этого не может быть. Именно что не может быть никогда! Не может человек не торопясь идти по шоссе перед едущей на полной скорости машиной, уже сбит был бы давно!

Максим посигналил – загадочный человек не обернулся. Максим остановил машину и выскочил на шоссе.

Тишина стояла такая, что слышно было, как шелестит на пустоши трава.

– Эй, ты что? – крикнул Максим.

И, глянув вслед идущему, увидел, что никакой это не человек… Волк неторопливо бежал по шоссе, огромный волк. Потом он остановился, обернулся и посмотрел Максиму в глаза. Это было так странно, так как-то невозможно, что тот даже страха не почувствовал, только ошеломление.

– Ты… зачем?.. – совсем уж глупо проговорил он.

Волк смотрел внимательно, без страха. У Максима мороз прошел по коже от того необъяснимого, что он увидел в этом взгляде. Потом волк неторопливо развернулся, сошел с шоссе и побежал напрямик через пустошь. Через несколько секунд он исчез в высокой траве.

Не понимая, что это было, что это значит и что происходит с ним, Максим бросился к машине. Она резко сорвалась с места, развернулась посреди шоссе и помчалась обратно в Ангелово.

Глава 9

Расстегнутая сумка с крадеными вещами лежала на столе. Оля рыдала, Артем хмуро молчал, Семен шагал туда-сюда по комнате.

– Как тебе в голову такое пришло? – кричал он. – И зачем, зачем?! Чего тебе не хватало?

Он смотрел на плачущую девчонку с гневом и отвращением.

– Роли… – прорыдала она.

– Какой роли? – ошеломленно спросил Семен.

– Главной… Я думала, что прошла пробы на главную роль, а потом на «Мосфильм» позвонила, и они сказали, что не прошла.

– А коллекция при чем?

– Лизка сказала… там все бесценное… Значит, дорогое… А мне… А я… Я хотела…

Слова опять утонули в рыданиях.

– Чего, чего ты хотела? – заорал Семен.

– Я хотела его поразить, – наконец-то внятно произнесла Оля.

– Кого?

– Режиссера. Чтобы роль дал.

– И чем же ты собиралась его поразить? – Семен ушам своим не верил. – Крадеными сокровищами?

– Я хотела их продать. И купить машину. Если избу только продать, то на машину не хватило бы, а с ними – как раз.

От полного и абсолютного ошеломления Семен упал на стул.

– Оль, да ты что? – воскликнул Артем. – Елки-палки! Хоть бы мне сказала!

– Ты ничего не понимаешь! – Оля обернулась к брату. – Я бы к нему на машине приехала. В платье, как у Брижит Бардо! И в золотых туфлях! И… и…

– И он бы тебя взял на главную роль.

Семен уже не знал, плакать ему или смеяться.

– А что, нет, что ли? – запальчиво выкрикнула Оля. – Я бы ему эту машину подарила! Думаете, он бы отказался? От машины никто не откажется!

– Ты серьезно все это?

– Я бы знаете как сыграла? В Каннах «Пальмовую ветвь» получила бы! За лучшую женскую роль!

– Я думал, ты уже взрослая… – не веря своим ушам, проговорил Семен.

– Я взрослая! – В ее голосе звенело отчаяние. – Я не хочу так прожить, как мать! И как Лизка, мышь серая, – не хочу!

Жалость, уже охватившая Семена, сразу же улетучилась после этих слов.

– Ты сама к антиквару ходила? – резко спросил он.

– Ну и ходила! – с вызовом ответила Оля. – Я хотела все это продать. Но он сказал, паспорт нужен… Я думала, Васька согласится с паспортом пойти, а он… – Она сердито кивнула на сумку с вещами. – Порядочного из себя строит. А притворялся, что влюбленный!

– А зачем ты очки нацепила, когда к антиквару шла? – И глядя, как она опускает глаза, поняв, что разоблачено ее намерение представить сестру преступницей, Семен проговорил с ужасом и недоумением: – И вот это я вырастил?.. Дрянь!

Он вскочил, схватил сумку с крадеными вещами и приказал Артему:

– Выходи.

– Дядя Семен… – начал было тот.

– Иди, я сказал! – прикрикнул Семен. – И не вздумай сюда сунуться.

Семен почти вытолкнул Артема из комнаты и уже хотел выйти сам, когда его взгляд упал на стоящие у порога Олины туфли на каблуках.

– Туфли ей золотые! – в ярости крикнул он. И, забрав туфли, вылетел из комнаты, бросив Оле: – Отсюда ни шагу!

Хлопнула дверь. Ключ повернулся в замке. Через минуту в комнате стало совсем темно: Семен закрыл ставни. Оля упала на кровать и зарыдала громче прежнего.

Когда, держа в руках сумку и туфли, взбешенный Семен подошел к директорскому флигелю, Вера выбежала ему навстречу со словами:

– Сеня! Посмотри!

– Что смотреть? – рявкнул он. – Я воспитал воровку и дрянь!

– Да не брала она ничего! – воскликнула Вера.

– Как не брала, когда – вот!

Он показал Вере сумку с украденными вещами.

– Это же Олина сумка, – узнала Вера.

– Она и взяла! Я воровку вырастил, понимаешь ты это?

– Но не Лиза же украла!

– Ольга решила Лизу в краже обвинить. Походя сломать ей жизнь.

– Да посмотри же ты, что Лиза написала!

Только теперь Семен заметил, что на Вере лица нет. Он взял исписанный листок, который та ему протягивала, быстро просмотрел и сам переменился в лице.

– Где она? – спросил Семен.

– Не знаю! – В Верином голосе звенели слезы. – Я от Лиды из больницы только что приехала. Зашла к Лизе – нет ее. И вот это на столе…

– Собери всех, – распорядился Семен. – Надо в парке искать!

И, никого не дожидаясь, сунул Вере в руки сумку и сам побежал в парк с криком:

– Лиза! Ли-иза!

Когда, бросив машину у ворот, Максим вбежал в ангеловский парк, огни фонариков и голоса наполняли его, будто в праздник. Все эти голоса повторяли Лизино имя, подтверждая тем самым худшие его предположения.

С Верой Андреевной он столкнулся на боковой аллее.

– Где она? – быстро спросил Максим.

– Ее нет! – в отчаянии воскликнула та. – Может, вообще уже нет!

Не слушая больше ни слов, ни рыданий, он бросился в глубь парка. Почему выбрал именно это направление, Максим не понимал. Что им руководит, понимал еще меньше. И совсем уж не думал о том, что может не успеть. Вся странность сегодняшнего вечера сконцентрировалась у него внутри и вела его теперь точнее, чем мог бы вести самый сложный прибор.

Она представила, как будет выглядеть… потом, когда утром ее увидят все, кто ищет сейчас по всему парку, и ей стало противно. Петля, свисающая с толстой дубовой ветки – она еле закрепила веревку, забравшись для этого на спинку лавочки, – показалась не столько страшной, сколько отвратительной. Но все-таки этот вариант лучше того, который Максим Матвеев назвал в разговоре с дядей Семеном. Лучше пусть ее увидят завтра трупом, чем воровкой.

Крики приблизились. Она поняла, что люди скоро окажутся здесь, в зарошке, а значит, следует поторопиться. Ее била дрожь. Петля темнела в светлом летнем небе. Она встала на лавочку, и петля оказалась перед самыми ее глазами.

Вдруг ей показалось, что эта темная петля сделалась светлее, словно на нее попал какой-то луч. Неужели кто-то из ищущих ее уже добрался сюда и теперь ей не успеть? Она оглянулась.

Между деревьями шел человек. То есть ей только сразу показалось, что это человек, присмотревшись же, она поняла, что он напоминает человека лишь очертаниями, а на самом деле представляет собою что-то вроде светового пятна, какой-то отзвук и отсвет, медленно движущийся к ней.

Лизе стало так страшно, будто она не стояла уже под петлей, намереваясь свести счеты с жизнью. Что может страшить в таком положении? Но ужас все равно охватил ее, когда она смотрела на световую фигуру.

Послышались шаги, обычные человеческие шаги, они быстро приближались, и надо было спешить. Но оцепенение, наступившее от взгляда на световое пятно, охватывало Лизу все больше, лишало сил. Опускались руки, поднятые к петле, слабость появлялась во всем теле… Наконец подкосились ноги, и, не вскрикнув, Лиза упала со скамейки. Она успела увидеть свет, ударивший ей в глаза – то ли от непонятной фигуры, увиденной мгновение назад, то ли от обычного фонарика, – и погрузилась во тьму.

Когда, держа бесчувственную Лизу на руках, Максим вышел на центральную аллею, к нему бросились все, кто оказался поблизости.

– Лиза! – кричала Вера, пытаясь заглянуть ей в лицо. – Что с ней, господи, что?! Она мертвая!

– Живая, – сказал Максим. – На земле лежала. Спала.

– Как спала? – спросил подбежавший Семен. – Почему на земле?

– Не знаю. – Максим шел к главному корпусу, а все остальные шли за ним. – Рядом с лавочкой лежала и спала.

О том, что над лавочкой покачивалась на ветке петля, он решил пока умолчать.

Уже в корпусе, положив Лизу на койку в отдельной маленькой палате, Максим с тревогой заметил:

– Странно спит как… Она дышит?

– Да. – Семен уже посчитал ее пульс, послушал сердце. – Дышит. И действительно спит.

– С Надей так бывало, – сказала, чуть успокоившись, Вера. И пояснила Максиму: – Это мама ее – Надя.

– Я знаю, – кивнул он.

– А, ну да, – вспомнила Вера. – Но как же это странно, что именно вы ее нашли…

Максиму все происходящее казалось еще более странным, чем ей, но объяснять почему, он, конечно, не стал. Не будешь же рассказывать про волка на Оборотневой пустоши!

– Не волнуйтесь, – сказал Семен. – Пульс в порядке, давление сейчас померяем. Но думаю, и давление в порядке.

– Так что ж это с ней? – спросил Максим.

– Организм таким образом защищается от сильного потрясения. Особенность нервной системы. Наследственность. – Семен внимательно посмотрел Максиму в глаза и сказал: – Нелегко с ней будет.

– Да пусть хоть как будет! – воскликнул он. И добавил жалобно: – Лишь бы очнулась.

– Очнется. Максим Валерьевич, мне надо с вами поговорить. Пойдемте ко мне в кабинет.

– А…

– Вера пока побудет с Лизой.

Вера кивнула, не сводя глаз с Лизиного лица и не выпуская ее руки из своих рук. Максим вышел из палаты вслед за Семеном.

Расстегнутая сумка и развязанный узел лежали на столе. Улыбался китайский дракончик, золотились лепестки розы.

– Вот так, Максим Валерьевич, – сказал Фамицкий.

– Нет, но вот же стерва! – сердито бросил Матвеев. – Молоко на губах не обсохло, а такое устроила!

– Помутнение разума, – пожал плечами Фамицкий.

Но Матвеева явно не устраивало такое определение.

– Ничего себе помутнение! – воскликнул он. – Дурак-дурак, а мыла не ест – знаете народную мудрость? Как ловко все обтяпала! Я вам не хотел говорить, а она же при первом разговоре под протокол мне заявила, что Лиза могла взять вещи со склада. И очки нацепила, когда к антиквару пошла! Ну, все хорошо, что хорошо кончается, – заключил он.

– Хорошо? – с горечью произнес Фамицкий.

– Для вас – да.

– А для Ольги?

– А Ольга получит, что заслужила, – отрезал Матвеев.

– Ей восемнацать лет, – напомнил Фамицкий.

– Совершеннолетняя, да, – кивнул Матвеев.

– Я другое имел в виду. Она девчонка еще. Может полностью перемениться. Поверьте мне как врачу: это химический процесс. Меняется с возрастом гормональный состав организма – и человек меняется. Иногда до полной неузнаваемости.

– Предлагаете, значит, преступницу пожалеть? – прищурился Матвеев. – В надежде, что у нее организм переменится? Интересное дело! А если она в своем химическом процессе убить кого-нибудь надумает? Тогда как? А?

– Мне нечего вам возразить, – помолчав, сказал Фамицкий. – Я одно понимаю: мы можем сейчас сломать Ольге жизнь. И будь оно хоть сто раз справедливо, принять это я не могу.

– А вот пусть посидит и перевоспитается.

– Тюрьма никого не воспитывает, – покачал головой Фамицкий. – Только ломает. Я же ее вырастил, Максим Валерьевич. Вот такую – я вырастил. – И заключил: – Поэтому будет справедливо мне и отвечать.

– За что? – не понял тот.

– За пропажу со склада.

– Вы это, Семен Борисович, бросьте, – рассердился Матвеев. – Пропажа – это когда само собой пропало и само собой нашлось. Тогда да, халатность руководства, выговор. Штраф, может. И то не вам, между прочим, а директору учреждения. Но тут какая же пропажа? Преступник имеется! Преступница, – уточнил он.

– Я вам сообщил об этой преступнице. И я прошу вас…

Открылась дверь. По тому, с каким лицом Вера вошла в кабинет, Семен понял, что она слышала их разговор.

– Лиза очнулась, – сказала она.

Максим вскочил и бросился к двери. Семен хотел выйти вслед за ним, но Вера удержала его.

– Это как следует понимать? – спросила она, когда торопливые шаги Матвеева стихли. – Ты хочешь, чтобы я отвечала за кражу вместо Ольги?

– Не ты, а я.

– Интересно, в каком качестве ты собираешься отвечать? Он все правильно сказал: за такие вещи отвечает не главврач, а директор. – Она была в крайнем возмущении. – Нет, просто уму непостижимо! Выгораживать эту дрянь!

– В ней есть червоточина, да, – твердо произнес Семен. – Но червоточина может затянуться, а может разрастись и уничтожить ее. Это сейчас решается, именно сейчас, вот в эти минуты, как же ты не понимаешь!

– Не понимаю! – крикнула Вера. – И понимать не хочу! Червоточина, видите ли! Ты мамашу ее тоже пожалел, и что? Она потом детей бросила ради… Сказать противно, ради чего! А яблочко от яблоньки недалеко падает.

– Надоели ваши пословицы! – взорвался Семен – Идите вы к черту со своей справедливостью бесчеловечной!

– Ах, какой человечный! Да тебе просто нравится добреньким быть! Собой любоваться!

– А ты… ты…

Неизвестно, что было бы сказано в следующую минуту, но тут дверь распахнулась и Максим ворвался в кабинет.

– Семен Борисович! – крикнул он. – Лиза опять…

– Что с ней? – испугалась Вера.

– То говорила, улыбалась, а теперь без сознания снова, – выдохнул Максим. – И как лед стала.

Когда все трое вбежали в палату, Лизины руки действительно были холодны, как лед – Семен и Вера убедились в этом, схватившись за правую и за левую одновременно. Но сознание к ней уже вернулось.

– Все в порядке, – сказал Семен. – Это может повторяться, но через несколько часов пройдет совсем. Надо только последить.

– Я послежу, – сказал Максим.

– А ночью… – начала было Вера.

– Я с ней побуду, – повторил он.

Когда Вера и Семен вышли, Максим сел на табуретку у Лизиной кровати и спросил:

– Плохо тебе?

– Мне хорошо. – Ее голос звучал едва слышно, но ясно. – Никогда так хорошо мне не было. Только…

– Что?

– В голове туман… Все плывет. И то одно выплывает, то другое… Причудливо… Только что – роза… Та, золотая. Как жалко, что она пропала! Какие странные мысли, странное состояние, прости…

– Роза нашлась. – Максим взял ее руку, поднес к губам. – Не волнуйся. Все нашлось.

– Правда? – В еле слышном шепоте различима стала радость. – Ну конечно, правда. Ты же мне обещал, что все найдешь… Как хорошо… А у меня такая тяжесть на сердце была… Я знаю, Оля сказала, что это я взяла… Она не злая, Оля, ты не думай… Просто хочет быть счастливой, а как, не знает… Ее так жалко… Дядя Семен меня жалеет, а надо – Олю… Я говорю и засыпаю… Не обижайся…

Ее глаза закрылись, шепот затих.

– Я не обижаюсь, – сказал Максим. – Я тебя люблю.

Он понимал, что она его уже не слышит, иначе и не решился бы, может, это сказать. И поцеловать ее не решился бы, наверное, а так – наклонился и поцеловал в приоткрытые губы. И почувствовал, что она спит, не охвачена пугающим забытьем, а просто спит. Он улыбнулся, сел на пол рядом с кроватью и положил голову на Лизину ладонь.

Со стороны могло показаться, что он тоже спит. Но одна-единственная мысль не давала ему покоя и гнала его сон.

Глава 10

Максим вышел из главного корпуса утром таким ранним, что надеялся никого на своем пути не встретить. Лиза спала, и он собирался вернуться в ее палату раньше, чем она проснется.

Но закон подлости работал как часы: стоило Максиму спуститься с крыльца, как он увидел невысокого рыжего паренька, бредущего ему навстречу по аллее. За спиной у паренька был рюкзак, а вид у него был такой, словно он идет не к корпусу санатория, а к вражескому дзоту, который намерен закрыть собственным телом.

Быстро оглядевшись, Максим положил за куст шиповника узел, который нес в руке, и окликнул рыжего:

– Ты куда?

– Мне к следователю, – мрачно ответил тот. – Который вора ищет.

– Ну я следователь, – кивнул Максим. – Оперативник, точнее.

– Правду говорите?

По интонациям рыжего, по всему его простодушному лицу было понятно, что парень он – проще некуда.

Максим показал ему открытое удостоверение.

– Матвеев Максим Валерьевич, уголовный розыск, капитан, – прочитал тот. И, вдохнув поглубже, выпалил: – Товарищ капитан, я это… Ну, в общем, это я…

– Что – ты? – поторопил Максим. – Яснее выражайся. И быстрее.

– Василий я. Иваныч. Лютиков. Электрик. Вещи я со склада… взял. Которые пропали. Сокровища которые. – Он выдохнул и сказал: – Вот.

Все время этого сбивчивого монолога Максим вглядывался в Василия Ивановича Лютикова. Впрочем, даже если бы он слушал с закрытыми глазами, ситуация была бы ему понятна.

Что любовь делает, а! Интересно, с собой она его взяла склад обчищать или краденое потом попросила спрятать?

– Вы, может, думаете, что это Оля Кондратьева, – не дождавшись реакции капитана, сказал Василий Лютиков. – Только это не она, а я. Я ей предлагал… В смысле, я хотел признаться. Ну и вот… решился.

Ага, значит, уговаривал чертову девку признаться, а та ни в какую. Решил взять на себя.

– Ты, Василий Иваныч, не выпил часом? – поинтересовался Максим. – Ерунду городишь.

Он достал из-за куста узел и, положив на широкую лавочку, развязал. Сверкнули в ясных утренних лучах серебряные колокольчики, лепестки позолоченой розы…

– Не, не выпил, – машинально ответил Василий Лютиков. И, в полном потрясении глядя на розу, колокольчики и прочие коллекционные предметы, спросил: – А они откуда?

В краже не участвовал, значит – ясно же, что впервые все это видит. Зачем же девчонка ему вообще о краже рассказала в таком случае? А! Хотела, наверное, чтобы он антиквару вещи сдал по своему паспорту.

– От верблюда, – ответил Максим. – Документ какой-нибудь у тебя с собой?

– У меня все с собой, – ответил Василий, тряхнув рюкзаком.

Ну конечно, в тюрьму же шел. Ромео доморощенный!

– Понятым будешь, – распорядился Максим. – Протокол будем составлять. О подброшенных вещах. – Он заметил завхоза, идущего к главному корпусу по боковой аллее, и позвал: – Сергей Михалыч! Сюда идите.

– Елы-палы! – воскликнул завхоз, увидев лежащие на скатерти вещи. И, переведя взгляд на Василия Ивановича Лютикова, спросил: – Васька, что ль, покрал?

– Василий Иванович – понятой, – разъяснил Максим. – И вы тоже. Протокол составлять будем.

Сидя в темной комнате, Оля не то чтобы потеряла счет времени – все-таки видно было, что ночь сначала настала, а потом закончилась, и сменивший ее день был виден сквозь щели в ставнях, и наступивший вечер, – просто ей стало безразлично, как идет время. Посадят ее в тюрьму на день позже или раньше, какая разница?

Когда дверь открылась, она подумала, что это уборщица принесла ужин, как утром приносила завтрак. Завтрак стоял нетронутый – спазмы схватывали горло, как только Оля думала о еде. Она и о жизни своей не могла думать, не то что… Из ВГИКа, конечно, теперь выгонят, в Ангелове даже показываться стыдно, и как же она будет жить? А главное, зачем ей жизнь, в которой ее ожидают только тюрьма и позор? Оля вспомнила неделю, проведенную в детдоме, пока их с Темкой не забрал оттуда дядя Семен, и содрогнулась. А из тюрьмы ведь никто не заберет, никто!

Она зажмурилась, словно надеялась, что в темноте закрытых глаз растворится ее ужас. Но темноты почему-то не получилось. Открыв глаза, Оля увидела, что вечерние солнечные лучи ворвались в окна, потому что ставни уже распахнуты.

Через минуту повернулся в замке ключ – и дверь открылась. Семен остановился на пороге и сказал:

– Иди.

– Куда? – чуть слышно проговорила Оля.

– На санаторскую кухню. Ужинать. Дома не готовили сегодня.

– А как же…

– Вещи подброшены на крыльцо, – бесстрастно произнес он. – Об этом составлен протокол.

– Но это же я! – воскликнула Оля. – Дядя Семен! Я же правда их украла…

Он помолчал, потом сказал:

– Тебе с этим жить теперь. На свободе. Жить и думать.

– Это вы следователя уговорили, – прошептала она.

– Иди ужинать, – повторил он, идя к двери. – Нет, подожди – сейчас туфли принесу.

– А Лиза? Она…

Это было то, что не давало Оле покоя даже больше, чем мысли о тюрьме. Когда Артем вчера подкрался под окно и сказал, что Лиза пропала…

– Она уже поела, – так, будто Оля спрашивала именно об этом, ответил Семен.

Он вышел. Оля закрыла лицо руками, и ей показалось, что стыд, невыносимый ее стыд, стал настолько осязаемым, что капает сквозь пальцы.

Вера уложила в ящик со стружками кованую розу. Можно было уходить. Но она зачем-то прошла в тот конец склада, где стояли ящики с иконами. Те, что не успел вывезти Смирнов, и те, что Лида привезла из Парижа… Вера открыла Лидин ящик. Надо же, пятьдесят лет почти прошло, а до сих пор помнит, где которая была в иконостасе. Она смотрела в глаза Богородице, Спасу, архангелу Михаилу и видела темные пятна на месте тех, которых нет из-за проклятого Смирнова. А Ангела-хранителя не будет уже никогда…

Когда, заперев склад, Вера подошла к директорскому флигелю, Семен спускался с крылечка. В руке у него почему-то были женские туфли – присмотревшись, Вера поняла, что не ее. Увидев жену, он отвернулся и хотел пройти мимо.

– Сеня… – позвала она.

– Ну что? – буркнул он.

– Сень, – виновато произнесла Вера, – прости ты меня, а?

– Не стоит беспокоиться, – пожал плечами он.

– Сеня, – сказала она, – ну я ужасная дура. Ляпнула черт знает что. Я больше не буду!

Ни с кем и никогда она не разговаривала таким голосом и не произносила таких слов. Даже в детстве, когда ее заставали за какой-нибудь очевидной проделкой вроде разбитой банки с вареньем. Но с ним… Только с ним, с единственным, Вера могла быть такой.

Он смотрел в сторону, все еще не желая взглянуть на нее. Потом перевел взгляд на туфли у себя в руке и сказал:

– Тебе тоже, наверное, туфли нужны. А я никогда об этом даже не думал.

– Какие туфли мне нужны? – не поняла Вера. – Эти?

– Не эти. А как у Брижит Бардо.

Он произнес это с такой интонацией, удивленной и виноватой, что Вера расхохоталась.

– Я в Париже купила! – сказала она сквозь смех. – Точно как у Брижит. – И с интересом спросила: – А ты разве не заметил?

– Конечно, нет.

Он притянул ее к себе и прижался виском к ее виску.

– Ты самый удивительный мужчина на свете, – шепнула она ему в ухо.

– Иди домой, – шепнул он в ответ. – Я сейчас вернусь. Туфли отнесу и приду.

Она почувствовала, как заливает ее та же волна, горячая, страстная, которая впервые залила ее шесть лет назад в его объятиях.

– Поскорее, – чуть слышно проговорила Вера.

Она смотрела, как он, держа в руке туфли, почти бежит по аллее, то и дело оглядываясь, и крикнула ему вслед:

– Поскорее! Я жду.

Глава 11

Андрей вернулся из Москвы в Ангелово вечерней электричкой. Как мама ни уговаривала его уехать утром, как ни уверяла, что чувствует себя хорошо, он не хотел оставлять ее в больнице одну.

– Ты не должен себя обвинять, Андрюша, – уговаривала она. – Да в чем, боже мой!

Ага, не должен! Прекрасно ведь знал, что ей нельзя волноваться, но нет, вздумал искать скелеты в шкафу.

Когда Андрей был маленьким, то, конечно, спрашивал об отце, и мама ответила, что того больше нет. Именно такие были произнесены слова: его больше нет. Нельзя сказать, чтобы его удовлетворило такое объяснение, но Андрей всегда знал, что он единственный, кто должен маму оберегать и защищать, и потому не стал требовать большего. А когда вырос, то понял, что за мамиными словами кроется какая-то трагическая история, и тем более не стал ворошить прошлое. Россия была отделена от него неприступной стеной как пространства, так и времени, и стоило ли задумываться, что за этой стеной когда-то происходило?

Но теперь, когда настала оттепель и выяснилось, что и стена эта не так уж нерушима, и отец его жив, Андрей не собирался делать вид, будто это его не касается. Он поехал бы в Сибирь немедленно, и только мамин сердечный приступ заставил его отложить поездку. А как только ей стало лучше, он намеревался осуществить задуманное.

Это следовало сделать как можно скорее, потому что заканчивались каникулы в Сорбонне, и его летний отпуск тоже заканчивался. Николь и вовсе уже вернулась в Париж: перерыв в командировках составлял у нее не более недели, и этот срок был исчерпан.

Размышляя таким образом, Андрей шел через Оборотневу пустошь от электрички к санаторию. Тропинка была неширока, и девушка, неожиданно появившаяся на ней, чуть не сбила его с ног.

– Оля! – узнав, окликнул он. – Ты куда?

Она не ответила – побежала дальше, но не к станции, а к деревне. Андрей проводил ее взглядом и понял, почему она выглядит необычно: одета по-дорожному, в руках чемодан, но при этом босиком. Это показалось ему таким странным, что он окликнул ее снова, а когда она даже не обернулась, то пошел вслед за ней. Наверняка ведь у нее что-то случилось, и может статься, что нужна его помощь.

Оля бежала быстро, но все же Андрей дошел до деревни почти одновременно с нею. И успел увидеть, как она вбегает в какой-то двор, поднимается на крыльцо, стучит кулаком в дверь, потом эта дверь открывается, и она входит в дом.

– У тебя туфли есть? – не здороваясь, спросила Оля.

Мать молча открыла шкаф и вынула оттуда туфли – растоптанные, без каблуков, да просто уродливые.

– Тебе великоваты будут, – сказала она. – Но других нет.

– Сойдут. – Оля надела туфли и все-таки не выдержала, упрекнула: – Даже не спросишь, что случилось.

– Не могу я тебя расспрашивать, – сказала мать.

– Почему?

– Это я Семену Борисовичу вещи из схованки принесла.

В зеленых – у Оли такие же – материнских глазах светилось какое-то совсем незнакомое чувство.

– Ну и что? – пожала плечами Оля.

– Даже не понимаешь, – усмехнулась та. – На дочь родную донесла, вот что.

– Ой, ладно! – поморщилась Оля. – Ты же не в милицию.

– Да, – кивнула мать. – На Семена Борисовича все переложила. Как тогда…

Оля не собиралась тратить время на ее сентиментальные воспоминания. Еще не хватало! Своего стыда достаточно.

– Денег займешь? – спросила она.

Так же молча, как туфли, мать достала из шкафа, из ящика в нем, деньги. Пачка была немаленькая, но разделять ее она не стала – отдала всю.

– Я верну, – сказала Оля.

– Не возвращай.

Оля видела: мать только старается говорить спокойно, а на самом деле сильно взволнована. Вернее, она не видела это, а чувствовала, потому что и с ней происходило то же самое.

– Мне чужого не надо, – фыркнула Оля. И тут же поняла, как глупо звучат эти слова после всего, что она натворила. – То есть… Я верну. – Она шмыгнула виновато носом. – И вообще! Я не сбежала! Дядя Семен сам меня отпустил. И нечего на меня осуждающе смотреть!

– Я – осуждающе? – невесело усмехнулась мать. – Нет, Олька. Я перед тобой и Темкой сильно виновата. Кошка так котят бросает, чуть подрастут. – Она отвернулась, помолчала, снова посмотрела Оле в глаза. – Но я за это сполна заплатила. Да какая теперь разница? – И добавила с тоской: – Был бы Степан жив, все у меня по-другому было бы. И у вас тоже.

– С чего по-другому? – пожала плечами Оля. – Что он тебе такого дал бы?

Из того, что она знала о своем погибшем на фронте отце, никак не следовало, что он мог бы переменить хоть материну, хоть ее жизнь. Сам в колхозе увяз, и их бы туда же.

– Любовь бы он мне дал, – сказала мать. – На всю жизнь любовь. А в любви и я другая была бы.

Никогда в жизни Оля не слышала от нее ни слов таких, ни чтобы она говорила таким голосом. Что на это ответить, она не знала. Молчание повисло в комнате.

– Скажи дяде Семену… – наконец проговорила Оля. – Ну, что я уехала.

– Куда?

– В Москву, – вздохнула Оля. – Попрошусь в общежитие, хоть и лето. Не здесь же теперь оставаться.

– А сама почему не скажешь?

– Стыдно потому что! Перед ним ужас как стыдно.

– А передо мной нет, – заметила мать.

– А ты сама такая.

Возразить той было нечего.

– Может, переночуешь? – предложила она.

– Нет, – покачала головой Оля. – На последнюю электричку успею.

– Прости меня, Олька, – сказала мать, когда она уже стояла в дверях. – Если можешь.

Оля замерла, потом медленно повернулась.

– Теперь – могу, – глядя матери в глаза, тихо проговорила она.

Андрей окликнул Олю, когда она вышла из калитки на улицу.

– Оля, подожди! – сказал он. – Быть может, я могу тебе помочь?

Она отпрянула от него так, словно он намеревался ее ударить. Почему, Андрей не понял, а расспросить ее не представлялось возможным: она бросилась прочь.

Что ж, можно уходить. Он и пошел было по улице, но остановился, вернулся. Для очистки совести все-таки следовало выяснить, к кому она приходила и не случилось ли с ней что-нибудь опасное. Она его сестра, уже одно это накладывает на него обязательства по отношению к ней, и она совсем ребенок, хоть и старается казаться взрослой.

Андрей поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

– Решила переночевать? – сказала открывшая ему женщина.

И тут же отшатнулась, поняв, что перед ней не Оля.

– Извините, – сказал он. – Здравствуйте. Меня зовут Андрей Ангелов. Я только хотел бы спросить, не произошло ли с Олей что-то опасное. И не нужна ли моя помощь.

Глядя на него, Лушка почувствовала такую растерянность, точно к ней на крыльцо высадился марсианин. Все в нем было чужое – и одежда слишком элегантная, и говорит вроде по-русски, а не по-нашему, и взгляд… Не смотрят так на незнакомого человека, во всяком случае, никогда Лушке не приходилось такого взгляда у людей видеть. Но под этим его взглядом она почувствовала не тревогу и не страх, а такое спокойствие, какого давно уже не чувствовала в жизни. Очень давно, она даже дату знала – с утра двадцать второго июня сорок первого года.

Лушка смотрела на человека, стоящего на пороге, и не могла произнести ни слова.

– Может быть, вы позволите мне войти? – спросил он.

– Проходите, – судорожно сглотнув, проговорила она.

Когда вошли в комнату, Лушка почувствовала себя как-то поспокойнее. А вернее, удивление ее возрастало так быстро, что уже оттеснило все другие, неясные чувства.

«Андрей Ангелов… – подумала она. – Это кто ж такой? На ангеловскую породу не похож вроде».

На кого-то он, однако же, был похож, и сильно. Только вот на кого, Лушка не понимала.

– Извините, что побеспокоил, – сказал Андрей Ангелов, войдя. – Позвольте узнать ваше имя?

– Лукерья. Анисимова, – ответила Лушка. – В чем же беспокойство-то?

– Отнимаю ваше время, – объяснил он.

– Андрей Ангелов, говорите? – с любопытством спросила она. – Вере Андреевне родня?

Странное что-то происходило с Лушкой! Будто просыпалось в ней что-то почти забытое, чуть не детское. И частью этого, полузабытого, было природное любопыство, от которого жизнь давно ее отучила.

– Племянник, – кивнул он. – Сын ее старшей сестры.

– Так вы из Парижа! – ахнула она. – То-то сразу и видать – не здешний.

– Почему? – улыбнулся он.

Еще спрашивает – с такой-то улыбкой.

– Рассуждаете не по-нашему. – Лушка с удивлением ощутила и на своих губах улыбку. – С чего вам за мое время беспокоиться? Чаю выпьете, может? – предложила она.

– Нет, благодарю вас. Я только хотел спросить, что случилось с Олей. Возможно, вы знаете, ведь она прибежала к вам.

– Дочка она моя, потому и прибежала.

– Я думал, Оля сирота, – удивился он. – Ведь Семен воспитывал ее и Артема. – Тут он сильно смутился и сказал: – Извините.

Решил, понятно, что ей обидно будет. Диво, а не человек.

– Не за что извиняться, – пожала плечами Лушка. – Так и есть, как вы сказали.

– Значит, с Олей ничего не случилось?

– Что случилось, то прошло, – кивнула она. – Денег занять приходила.

– В таком случае не стану больше вас беспокоить.

Ей показалось, что ему не хочется уходить. А что она не хочет, чтобы он уходил, это уже ей и не казалось – точно знала.

Она растерянно смотрела на него, не зная, что сказать. Чаю, что ли, еще раз предложить? Нет, это совсем по-глупому будет…

И тут Лушкины размышления были прерваны самым неожиданным образом: дверь с грохотом распахнулась и в избу ввалился здоровенный мужик. Андрей, стоявший к двери спиной, обернулся на грохот, а Лушка вскрикнула.

– Ну, здорово, жёнка, – гаркнул вошедший. – Не ждала?

Она почувствовала, как у нее подгибаются колени. Ужас поднялся к горлу откуда-то из живота, из самого нутра.

– Чего явился? – преодолевая этот ужас, все же выговорила она.

– Соскучился, – осклабился тот. – А ты, смотрю, не скучаешь.

Он обвел Андрея таким взглядом, от которого у Лушки кровь застыла в жилах.

– Не твое дело, – сказала она.

– Ишь как заговорила… – зловеще процедил он. – На кого бычишься? На Каюка? – И бросил Андрею: – Мотай. Мне с женой поговорить надо.

– Лукерья, мне следует уйти или нет? – не глядя в его сторону, спросил тот.

Что она могла ему сказать? Останься, защити меня? Да с какой стати он должен это делать!

– Всего доброго, – сказала она Андрею Ангелову. И, повернувшись к Каюку, спросила: – Ну? Чего тебе?

Андрей спустился с крыльца, прошел через двор, открыл калитку. Каждый следующий шаг он делал медленнее, чем предыдущий, а за калиткой остановился совсем. Было бы странно не уйти, когда женщина намерена говорить со своим мужем и ясно это намерение высказывает. Но если исходить не из абстрактной вежливости, а из того, что ты при этом чувствуешь…

– Пусти! А-а! – глухо донеслось из дома.

Андрей взлетел на крыльцо и распахнул дверь.

Он вбежал в комнату в тот момент, когда муж душил Лукерью. Еще минута, и, может, было бы поздно. Но эта лишняя минута, к счастью, не вмешалась в события – Андрей схватил мужика сзади за ворот кителя и отшвырнул в сторону, отметив при этом, что справиться с таким сгустком тупой силы будет непросто.

Тот ударился о стенку с грохотом, будто был камнем, а не человеком. И тут же заревел:

– Ах ты падла!

Сначала они катались по полу, потом Андрею удалось вывернуться из-под его туши, и это было, безусловно, удачей. Он тут же вскочил и ударил мужика, тоже поднявшегося на ноги, аперкотом. Этот удар всегда удавался Андрею, и он обрадовался, что противник позволил его применить. Голова у того откинулась, руки взлетели вверх, и, выкрикнув что-то нечленораздельное, он упал навзничь. Раздался глухой звук, будто не голова, а железная болванка ударилась об пол. Задрожали стены.

Андрей бросился к Лукерье. Она кашляла, держась за шею, на которой видны были алые пятна от пальцев супруга, по ее подбородку текла кровь из разбитой губы.

– Он повредил вам? – воскликнул Андрей.

– Ничего… – вытирая кровь, проговорила она.

– Не надо было мне уходить, – расстроенно сказал он. – Но я не хотел мешать супругам.

– Какой он супруг! – с досадой бросила Лукерья. – Вокруг куста венчаны.

– Он сейчас очнется, – предупредил Андрей. – Давайте вызовем полицию. То есть милицию.

– Он милиция и есть, – вздохнула она.

Да, китель форменный, ведь сразу заметил. И галифе, и сапоги.

– Его надо связать, – сказал Андрей.

Он подошел к лежащему – и в ту же секунду тот взлетел в воздух, как взорвавшаяся бомба.

– Я те свяжу! Так свяжу!..

Теперь он и разъярен был гораздо больше, чем в начале, и, главное, понимал уже, чего следует опасаться, а потому не подставлялся под удары. Он сбил Андрея с ног и навалился на него всей своей массой.

Андрей попытался приподняться, но это удалось ему не более чем на несколько секунд, потом туша снова придавила его к щербатым доскам пола. Но за несколько секунд он успел увидеть, что Лукерья наклонилась и открыла крышку люка в полу. Что теперь делать, было понятно, хотя и осуществимо с трудом. Напрягшись, Андрей вывернулся из-под туши и, вскочив на ноги, схватил что попалось под руку – табурет. Вряд ли это вызвало у его противника серьезное опасение, однако несколько шагов назад тот все же сделал.

Этого оказалось достаточно. Когда он с криком ухнул в люк, Лукерья мгновенно захлопнула крышку. Андрей тут же надвинул на это место большой сундук и сам на него уселся для тяжести.

– Кажется, его голова цела, – заметил он, прислушавшись к яростному реву и ударам, доносящимся из-под пола.

– Да что его башке сделается? Он быка ею убьет, зверюга проклятый! – Лукерья вся дрожала, ее голос звенел слезами. – Не избавиться мне от него никогда-а!

– Вы хотите от него избавиться? – уточнил Андрей.

Она по-детски всхлипнула:

– Да-а!..

– Лукерья, выйдите, пожалуйста, на несколько минут, – попросил он. – Мне надо кое-что сказать вашему… хм… знакомому.

Испуганно оглядываясь, она тем не менее пошла к двери послушно, как школьница. Не сдвигая сундука, Андрей наклонился и крикнул вниз:

– Сказать тебе, откуда я приехал?

Вечер был теплый, но, стоя на крыльце, Лушка дрожала так, словно никуда и не уезжала из проклятой тундры. Появление Каюка испугало ее страшно, но все-таки не удивило: она и не предполагала, что он так вот просто смирится с ее самовольным исчезновением. Другое удивило ее, и не удивило, а поразило, потрясло до глубины души…

Дверь распахнулась, и из избы выбежал Каюк. Лушка отшатнулась от крыльца, но он не обратил на нее внимания – помчался через двор. У калитки Каюк оглянулся, смачно плюнул в сторону дома и выкрикнул:

– Вражья сила!

И, открыв калитку ногой, скрылся в темноте.

Через минуту на крыльцо вышел Андрей Ангелов.

– Лукерья, вы предлагали чаю? – спросил он. – Я выпил бы.

Разор, царивший в комнате, усугублялся еще и тем, что фотографии упали со стен и валялись теперь с разбитыми рамками. Андрей поднял одну фотографию и, вглядевшись, спросил:

– Это вы?

– Как вы узнали? – удивилась Лушка.

На снимке ей было лет пять. Она и сама себя не узнала бы.

– Вы не слишком переменились, – улыбнулся он.

– Ну да! – не поверила она. И, подчиняясь любопытству, которое окончательно проснулось в ней, спросила: – А что вы Каюку сказали?

– Кому сказал? – не понял Андрей.

– Фамилия его такая – Каюк, – объяснила она.

– Говорящая фамилия, – заметил он. – Как у Гоголя. Я сказал ему, что приехал из Франции, и пообещал сообщить в КГБ, что он предложил мне купить у него секретные служебные материалы.

– То-то он наутек пустился! – воскликнула Лушка.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались так, что у Лушки даже кровь из разбитой губы снова потекла. Она вытерла ее, а боли не заметила.

– Ой, не могу!.. Вражья сила, говорит! И побежал, и побежал! – повторяла она. – Аж пятки засверкали! – И, восхищенно глядя на Андрея, спросила: – Как же вы догадались, что ему сказать?

– Подумал, что он может иметь отношение к служебным секретам, – объяснил тот. – В его одежде были… как это… военные признаки.

– Вохра он, – помрачнев, сказала Лушка.

Неизвестно, понял ли Андрей это слово, но явно понял, что нерадостные мысли охватили ее. И она поняла, что он это понял, так ясно, как будто когда-нибудь приходилось ей встречать мужчин, способных такое про нее понять.

– Так что же чай? – напомнил Андрей.

– Ой! – воскликнула Лушка. – Сейчас! Как раз и заварен, и чайник горячий, чуток подогрею только. Уж вы извините! – крикнула она из сеней. – Неказисто у меня.

– У вас хорошо. Просторно. Деревом пахнет.

– Только вернулась, – сказала она, входя в комнату с горячим чайником. – Не обзавелась еще.

– Вы надолго уезжали?

Лушка расставляла чашки, а он смотрел на нее так, что она боялась все из рук выронить.

– На семь лет. Сидела я.

– Это было из-за сталинских репрессий? – сочувственно спросил он.

– Да меня-то по справедливости посадили, – покачала головой она. – Как Сталин умер, так и… А только у нас когда и по справедливости сделают, все одно не по-людски выходит. Ну, срок мой кончился, а тут Каюк: или со мной останешься, или вообще из зоны не выйдешь – найду, за что тебе добавить. Куда было деваться? Он начальник лагеря. Сила – его.

– Вам больше не надо бояться, – сказал Андрей. – Ведь теперь пришли другие времена. Все переменилось.

– Сколько живу, всегда одинаково было, – усмехнулась Лушка. – С чего вдруг переменится?

– Надеюсь, теперь он все-таки оставит вас в покое, – сказал Андрей. – Он испугался за свою карьеру.

– Трус он, это да, – кивнула она.

– Ваши дети оставались здесь? – спросил Андрей, когда она разлила чай по чашкам.

– Детей Каюк не разрешил взять. Да я и сама не хотела. Это ж в Коми. Зоны кругом, ни школы путной, ничего. Семен Борисыч сказал: пускай в Ангелове растут.

– Как же вы теперь решились уехать от этого… существа? – осторожно поинтересовался Андрей.

– Пить он стал. То есть пил-то всегда, но последний год по-черному. А как выпьет – звереет. Я и подумала: все равно убьет, так хоть попытаюсь вырваться. Но если б не вы…

– Не преувеличивайте мое воздействие, – пожал плечами Андрей.

– Он же за мной приехал. Не согласилась – убил бы, – возразила Лушка. И с живейшим интересом заметила: – А деретесь вы крепко. По вас и не скажешь. Где научились?

Она не видела, какие искры вспыхивают теперь в ее глазах, преображая ее, пробуждая в ней то живое обаяние, которое делало ее неотразимой в юности, – видела только, что Андрей не может отвести от нее глаз, и это наполняло ее таким счастьем, какого она не знала никогда и уж точно не надеялась когда-либо узнать.

– О, это давно, в войну. – Он улыбнулся. – Только бокс учит эффективным ударам, все остальное, вроде джиу-джитсу, это… как сказать… больше для кино. Меня учил чемпион по боксу, он был у нас в отряде.

– В каком отряде? – не поняла она.

– В Резистанс. Это партизаны. Вместе с де Голлем.

– Вон оно как…

Он поднялся из-за стола и сказал:

– Благодарю вас, Лукерья.

Она еле удержалась от того, чтобы удержать его. Прямо за руку удержать, как маленького. Но не сделала этого, конечно.

– За что же? – побледнев, спросила Лушка.

– За чай. За ваше общество.

– Не за что, – ответила она.

Когда вышли на крыльцо, Андрей сказал:

– Каюк не вернется, я уверен. Вы не бойтесь теперь.

– Теперь не боюсь, – кивнула Лушка.

– Я пойду? – спросил он.

И что она могла ответить? Если б хотел остаться, то не спрашивал бы.

– Спасибо вам, – сказала Лушка.

– Не за что, – ответил на этот раз он, коротко коснулся ее руки и сбежал с крыльца.

Она подошла к частоколу и смотрела, как он идет по освещенной луною улице – легкий, нездешне прекрасный.

Глава 12

– Билеты купил, Андрюша? – спросила Лида.

Она села на заднее сиденье санаторской машины, которую Вера прислала, чтобы забрать ее из больницы, и Андрей сел рядом с ней. Он так переживал из-за ее сердечного приступа, что, хотя врачи и уверяли его в полном мамином выздоровлении, все-таки боялся, что ей станет плохо по дороге, а он не сразу это заметит, если будет сидеть впереди.

– Да, – ответил он. – Через три дня мы с тобой улетаем.

Они ехали через Оборотневу пустошь, уже виден был ангеловский парк.

– В санаторий идет, – сказал водитель, кивая на идущего вдоль шоссе немолодого мужчину с небольшим чемоданчиком. – Подвезем?

– Конечно, – ответила Лида.

– Садитесь, – сказал водитель, притормаживая и открывая окно «Волги». – Подбросим.

– Спасибо.

Прохожий поздоровался со всеми и сел рядом с водителем. Он был высокий, и из-за спинки сиденья Лиде был виден его седой стриженый затылок.

– На леченье прибыли? – спросил водитель.

– Родню навестить.

– А вы кто ж будете?

– Кондратьев. Федор Тимофеевич.

Когда Андрей почти вынес мать из остановившейся с тормозным скрежетом машины, Лида была бледнее, чем в тот день, когда он сказал, что имеет право видеть своего отца.

– Может, вы тут посидите, отдышитесь, а я пока за врачом сгоняю? – испуганно спросил водитель.

– Не надо… – проговорила Лида. – Сейчас… Извините…

Он не был потрясением для ее глаз, и она понимала почему: Андрей был так похож на него, что она не отвыкла от этого гармонично вылепленного лица, и от этой глубокой вертикальной морщины, перерезающей переносицу… Не от вида его все у нее внутри перевернулось, а от того, что она поняла: он здесь, он есть, он смотрит на нее. И сердце вместе со всем ее нутром перевернулось тоже, и боль при этом оказалась такой, что она чуть не задохнулась.

Сын смотрел на нее с тревогой, а на Федора старался не смотреть вовсе – обходил его взглядом. Федор же не старался не смотреть на Андрея – он просто не смотрел ни на кого, кроме Лиды. Молчал и смотрел на нее.

– Может быть, мы поедем? – наконец сказал Андрей. – Дома поговорим.

– Да-да, – сказала она. – Поедемте.

Кроме удивленного водителя, у каждого из тех, кто садился в машину посреди Оборотневой пустоши, было в эту минуту ощущение, что сорок лет, прожитые порознь, – преграда неодолимая.

«Волга» остановилась возле директорского флигеля – возле того входа, который назывался гостевым. Через него входили в комнаты, отведенные сейчас Лиде с сыном и невесткой. Все вышли из машины.

– Вы зайдете? – спросил Андрей.

Федор посмотрел на Лиду. Та опустила глаза.

– А Семен где? – спросил он.

– На работе, – ответил Андрей.

– Пойду поздороваюсь.

Он пошел по аллее к главному корпусу. Андрей сделал было движение, чтобы идти за ним, но взглянул на мать и остался.

Когда вошли в дом, Лида опустилась на стул и застыла, глядя перед собою неподвижным взглядом.

– Не понимаю, что за онемение на меня нашло! – сердито произнес Андрей. – Сейчас же пойду и поговорю с… Федором Тимофеевичем.

– Как хочешь.

– А ты?

– Он не сказал мне ни слова.

– Но он приехал к тебе, – заметил Андрей.

– Он приехал случайно, – покачала головой Лида. – Просто навестить родню. Что ж, сетовать не на кого. Я сама виновата.

– Мама, ну хватит, – поморщился Андрей. – Эти разговоры о вечной вине… Что было, то прошло. Важно, что дальше будет.

– Да ничего не будет, – невесело улыбнулась Лида. – Разве ты не понял? Вся жизнь врозь. Через это не переступить.

Андрей расстроенно молчал. Возразить ему было нечего.

Андрей возвращался с электрички сердитый. Он пытался убедить себя, что причина его отвратительного настроения заключается в том, что весь день сегодня был потрачен на закупку сувениров, список которых – водка, икра, матрешка – оставила ему Николь, но сам понимал, что дело совсем не в усталости.

Дело было в несуразности, просто глупости всего, что происходило в последние дни вокруг него. Да и с ним самим.

Пройдя мимо баньки, он услышал, что кто-то есть на берегу пруда, над которым она стоит. Андрей машинально обернулся и увидел Лукерью. Наверное, она только что вышла из воды – платье было надето на мокрое тело, и все оно было видно под облепившим его светлым ситцем.

– Здравствуйте, Лукерья, – сказал он.

Она вскрикнула, обернулась. И увидела его. А он увидел в ее глазах такую радость, которую невозможно скрыть, даже если и захочешь. Да она и не хотела, кажется.

– Вы! – воскликнула она.

И, сообразив, что стоит все равно что голая, сделала быстрый жест, пытаясь прикрыться, но тут же поняла, что это не получится, и опустила руки. Она стояла перед ним в самом соблазнительно-интимном виде, но нисколько не кокетничала, а только смотрела на него. А он смотрел на нее, все равно что голую, и чувствовал не вожделение – впрочем, было бы неправдой сказать, что он не чувствовал его, – а что-то такое, чему не знал названия.

– В магазин ходили? – спросила она наконец.

– Ездил в Москву. За подарками для парижских друзей.

– Домой уезжаете?

Тень мелькнула по ее лицу. Она не хотела, чтобы он уезжал, он мог в этом поклясться.

– Да, – кивнул Андрей.

– Когда же?

– Завтра.

– Вы будто не рады, – заметила она.

– Не рад.

– Почему?

– Приехал мой отец.

– Это кто же?

– Федор Кондратьев.

– Да вы что?! – ахнула она. – О господи…

– Это тяжелая семейная история, – сказал Андрей. – Моя мама уехала отсюда в Гражданскую войну беременная и не сообщила отцу, что я родился. А мне не сказала, что он жив. Я вообще не знал, кто он.

– Ну так теперь же знаете, – пожала плечами Лукерья. – Отчего ж сердитесь?

Он засмеялся – и от того, как блеснули в закатных лучах под мокрой тканью ее плечи, и от того, что она сразу и точно поняла, что с ним происходит. Он сердится, именно так. И от этого не может видеть вещи в той простоте и ясности, в какой видел их всегда.

– Вы угадали, – сказал Андрей. – Я сержусь. Мама ничего не предпринимает. Федор Тимофеевич даже не показывается к нам. И я не понимаю, что должен делать.

– Да что ж тут непонятного? – улыбнулась Лукерья. – Он не показывается – так вы ему покажитесь. Так и так, скажите, я ваш сын.

– Так просто? – удивился он.

– Ну а чего темнить-то?

– Вы поразительная женщина, Лукерья!

Он не знал, что еще ей сказать. Нет, не так: он не знал, может ли сказать ей то, что хочет. Не находил он в себе ответа на этот вопрос. И лишь благодарно коснулся ее руки.

Вера зажгла зеленую лампу с медными шариками, подняла ее на цепочках повыше над столом, за которым они сидели втроем. Лампа была старинная, ангеловская. Прежде она висела в гостиной, и, когда братья Кондратьевы приходили из деревни в особняк и задерживались допоздна, то все дети сидели под нею вокруг стола, рисуя или читая.

– Поеду я, – сказал Федор.

– Когда? – спросил Семен.

– Да утром завтра и поеду.

– Но Федя… – начала было Вера.

– Зря ты меня сюда вызвала, Вера, – перебил он. – Сама видишь.

– Я вот ничего вразумительного не вижу, – поморщился Семен.

– А что тут невразумительного? – пожал плечами Федор. – Лида меня избегает.

– А ты ее? – спросил Семен.

– А тут ей решать, не мне.

Хлопнула входная дверь, послышались быстрые шаги, и в гостиную вошел Андрей. Он не выглядел взволнованным, но видно было, что шел быстро.

– Федор Тимофеевич, я ваш сын, – сказал он с порога. – Думаю, вы вправе это знать.

Семен расхохотался, глядя на ошеломленное Федорово лицо.

– Наконец-то! А то ходим все вокруг да около, – сказал он. – Хуже детей малых.

– Мой… сын?.. – глупейшим образом повторил Федор.

И вопрос этот, и растерянность так не шли к нему, что даже Вера улыбнулась, хотя и сама была взволнована.

– Да, – кивнул Андрей. – Мама не говорила мне об этом. И ей страшно стыдно теперь за это перед вами. Именно поэтому она держится с вами так отстраненно. Других причин нет.

Федор уже шел к двери. Стремительно проходя мимо Андрея, он быстро обнял его и сказал:

– Потом поговорим. Спасибо тебе!

Хлопнула дверь гостиной. А входную дверь он за собой и не захлопнул, наверное.

Глава 13

Андрей вынес чемодан из подъезда и поставил на тротуар. Николь вышла следом. Раньше она не позволяла ему носить ее чемоданы, и удивительно, что не возразила, когда он сделал это сегодня, придя ее проводить. Впрочем, он не был удивлен – ему было понятно ее состояние. И упрек в том, что оно у нее теперь такое, он мог предъявлять только себе.

– Ты мог бы поехать со мной, – сказала Николь.

– Но ведь ты едешь в командировку, – ответил он.

– Ты не был в Австралии, тебе могло бы быть интересно.

– В следующем году я читаю два новых курса. Мне пора готовиться.

– Дело только в этом?

Она смотрела чуть исподлобья. Ее взгляд просвечивал, как рентген. Андрей отвел глаза.

Она не была его студенткой, но несколько раз приходила к нему на семинар по русской истории, и он запомнил ее. И когда через три года после окончания университета она встретилась ему в библиотеке Сорбонны – пришла туда, чтобы подобрать материалы для статьи, – он сразу узнал ее. Стали встречаться. Возникло взаимное влечение, и отношения вскоре сделались близкими. Решили пожениться, потому что чувствовали себя вдвоем легко и приятно. Он думал, что влюблен. Да, сейчас он уже понимал, что лишь думал так. Но что теперь делать, понять еще не мог. Если бы он изменил ей, объясниться было бы проще. Впрочем, то, что с ним произошло… Нет, не хуже, чем измена, но гораздо значительнее.

– Сообщи мне, как долетишь в Сидней, – сказал Андрей.

– Тебе действительно интересно, как я долечу? – усмехнулась она. И, не дождавшись ответа, сказала: – Ты переменился ко мне. И напрасно пытаешься это скрыть.

Николь отвернулась, сдерживая слезы. Андрей молчал. Она права – зря он пытается скрыть от нее перемену. Это с его стороны бесчестно и малодушно.

У подъезда остановилось такси.

– Уйди, пожалуйста, – сказала Николь.

– Я посажу тебя в такси.

– Уйди же! – воскликнула она.

Шофер поставил чемодан в багажник, Николь села, и машина отъехала от тротуара. Когда она уже сворачивала за угол, боковое окно открылось и Николь крикнула:

– Если ты решишь, что мы по-прежнему вместе, то прилетишь ко мне в Сидней!

Эти слова звучали у него в ушах все время, пока он шел к своему дому. Она права – дело только в его решении.

Он обошел женщину, которая стояла возле его подъезда и разговаривала с консьержкой, и хотел войти, но заметил, что перед женщиной стоит инвалидное кресло, и машинально спросил:

– Вам помочь?

– Месье Ангелов, эта дама к вам, – сказала консьержка.

Она ушла в подъезд, а Андрей спросил женщину, не слишком молодую и довольно некрасивую:

– Чем могу быть вам полезен, мадам?

– Я говорю по-русски, – ответила та. – Фамилия моего отца – Смирнов. Он был знаком с вашей родственницей Верой Ангеловой.

Она повернула инвалидное кресло, и Андрей увидел, что в нем никто не сидит, а лежит поверх подлокотников большой ящик.

– Мне пришлось использовать его кресло. Я не могла доставить этот большой ящик на моих руках, – сказала дочь Смирнова.

По-русски она говорила хоть и понятно, но с сильным немецким акцентом и с немецкими оборотами речи.

– Извините, я не совсем понимаю… – начал было Андрей.

– В ящике находятся иконы из коллекции моего отца, – прервала она. – Отец умер. Я хочу отдать эти иконы вам.

– Что значит отдать мне? – удивился он. – Ваш отец завещал их мне? Извините, но я понятия не имею, кто он!

Дочь Смирнова покачала головой.

– Он ничего не успел завещать. Он умер внезапно. В последнее время слишком много пил алкоголь. Ему стало плохо, когда он сидел в парке. – Она вздрогнула от неприятного воспоминания. – Он был один и захлебнулся своими рвотными массами.

– Соболезную вам, – сказал Андрей. – Но все-таки не понимаю, почему вы решили передать вещи вашего отца именно мне.

– Незадолго до своей страшной смерти он сказал мне, что отнял эти иконы у вашей семьи. Он был уверен, что именно от этого получил несчастье стать паралитик. Он был пьян, когда это сказал. Но я думаю, это правда. Если хотите, можете оставить этот ящик на улице. Но я имела долг отдать его вам.

Произнеся все это своим размеренным тоном, она неторопливо пошла прочь, оставив инвалидное кресло рядом с изумленным Андреем, но вдруг обернулась и сказала:

– Если вы вернете их туда, где взял мой отец, может быть, господь помилует на том свете его душу.

Прошла уже неделя, а они проводили каждую ночь в разговорах. Днем казалось невозможным пересказать то, что составляло целую жизнь, а ночами это получалось как-то само собою.

– Лида, родная, что вышло, то уж вышло – не переделаешь. Но не совсем же мы еще старые. Сколько отпущено, столько друг другу и порадуемся.

Свет в комнате был выключен, но Лида видела Федора яснее ясного, и не от того, что луна заглядывала в окно флигеля, а совсем от других причин.

Он сидел на краю кровати, держал ее руку в обеих своих руках и осторожно покачивал, как ребенка.

– Ты правда этому рад? – спросила она.

– Почему мне не веришь? – укоризненно произнес он.

– Потому что виновата перед тобой… Может быть, даже больше, чем перед нашим сыном.

– Хороший он. Сразу видно.

– Но вырос без тебя. Из-за того, что я отдалась умозрительной логике и мгновенному отчаянию… Что я натворила с нашими жизнями, Федя? – чуть слышно произнесла она.

– Ну все, Лидушка, хватит пеплом голову посыпать. Надо жить. – Его улыбка просияла ей в темноте. – Что было, то было. А теперь зато какой мне подарок! И ты, и сын у нас…

Он наклонился, коснулся лбом ее плеча.

– Это все правда? – спросила она. – Не во сне?

– Правда.

Иконы были уже вынуты из ящика и расставлены на консоли в гостиной. Все они были теперь здесь – полный ангеловский иконостас. Кроме Ангела-хранителя, но его Вера не надеялась увидеть.

– Счастье, что мы только что вывозили такие же, – сказал Андрей. – Я смог получить все документы быстро.

– Это точно, что он… именно так умер, как дочь его рассказала? – спросила Вера, отведя наконец взгляд от икон.

– Я не мог проверить, – пожал плечами Андрей. – Но зачем она стала бы меня обманывать? Сказала, что он захлебнулся рвотными массами.

– Что ж, собаке собачья смерть.

– Вера, ну зачем ты так? – укоризненно заметила Лида.

– Вот только меня не уговаривайте ему посочувствовать, – бросила Вера. – Пойдем, Сеня, спать пора.

– А иконы? – спросил Семен.

– Завтра утром отнесем на склад. – Оглянувшись, она еще раз окинула их взглядом и заметила: – Больше-то некуда.

Вера с Семеном ушли к себе в спальню.

– Ты ляжешь, Андрюша? – спросила Лида.

– Устал ведь с дороги, – сказал Федор.

– Я прогуляюсь, – сказал он. – Вы ложитесь, завтра наговоримся. – И, уже выходя из комнаты, спросил по-французски: – Мама, как будет уменьшительное имя от Лукерья?

– Луша, – ответила она. – Уменьшительно-ласкательное.

– Ласкательное?

– Ну да. А зачем тебе?

Андрей не ответил. Когда он вышел, Лида и Федор удивленно переглянулись.

Из-за двери раздалось:

– Кто там?

– Это я, – ответил он, и дверь сразу же распахнулась.

Лукерья стояла на пороге в ночной сорочке и держала кочергу, но не оборонительно, а в опущенной руке.

– Почему вы с кочергой? – спросил Андрей.

– Боюсь теперь дверь открывать.

Она дрожала вся, это было очень заметно.

– Но открыли.

– Вам.

– Но ведь я не назвал себя. Это потому что я… очень потерялся.

– Растерялся, – поправила она.

– Да.

– Темка мой вчера приходил – сказал, вы совсем уехали.

– Я уехал, – кивнул Андрей. – Но вернулся. Потому что… Я не мог понять, зачем уехал от вас. Стало невозможно жить без вас, Луша…

И как только он произнес вот это ее имя – Луша, – все переменилось в нем. Стало легко поднять руку, провести ладонью по ее виску, щеке.

– Это правда – ласкает ваше имя… – сказал он.

Она вскинула руки ему на плечи и обняла так, что и трепет ее, и жар стали его частью. Лучшей частью – так он подумал, пока то, что происходило с ним, еще можно было назвать мыслью.

Все дальнейшее назвать мыслью было уже невозможно, но можно было назвать счастьем. Да оно и было счастьем – поцелуев, и тихих слов, и слов громких, и сплетения, и слияния. Любви!

Она все длилась и длилась, любовь, – и когда страсть сменилась уже только нежностью, а стоны – шепотом.

– Откуда ты такой взялся, а? – Луша приподняла голову, лежащую у Андрея на плече, только для того, чтобы заглянуть ему в глаза. – С Луны?

– Почему с Луны?

Она кивнула вверх:

– Ну, оттуда.

– Я не похож на Маленького принца, – улыбнулся он.

– На кого? – не поняла она.

– Есть такая книга Экзюпери.

– Как же я тебя встретила?..

В ее голосе прозвучало такое недоумение, что Андрей засмеялся:

– Ты встретила меня очень хорошо. Очень ласкательно.

Она засмеялась тоже.

– Когда я увидел тебя первый раз, – сказал Андрей, – мне показалось, что я знал тебя всю жизнь. Я тогда очень удивился этому. А теперь не удивляюсь.

– А я и тогда не удивилась, – ответила она.

Андрей вернулся так рано, что в ангеловском парке еще стояла тишина. Собственно, он и не вернулся, а просто зашел за своими вещами.

Федор стоял на поляне перед флигелем возле привинченного к столбу умывальника.

«Я люблю, я любим, я иду по парку, по которому ходили мои прадеды, и вижу моего отца, он бодр и счастлив. Это счастье и есть. То, которое способно длиться», – подумал Андрей.

Он смутился от таких своих мыслей, а вслух сказал:

– Доброе утро. Что так рано проснулись?

– Лида спит еще, – ответил Федор. – Я тихонько поднялся, чтоб не разбудить. – И добавил: – Хорошо, что ты вернулся.

– Сам от себя не ожидал, – сказал Андрей.

– Чего не ожидаешь, то самое хорошее и есть. – Федор улыбнулся. Андрей впервые видел улыбку на его лице. – Я это только теперь понял. А Лида мне знаешь что сказала? Мол, нашел на нее морок, отдалась гордыне, и от того вся ее жизнь как во сне прошла. Так ли, нет, не знаю. – И, заметив, что Андрей смотрит отрешенным взглядом, сказал: – А ты никак влюбился.

– Почему ты понял? – удивился тот.

– Да по лицу. У меня у самого такое теперь, наверное.

– Вы с мамой останетесь здесь или уедете во Францию? – спросил Андрей.

Это был важный для него вопрос. В том смысле, что ему важно было понять то же самое о себе.

– Ну так разве это от нашего желания зависит? – пожал плечами Федор.

– Мне кажется, сейчас такое время, что да.

– А я, честно сказать, вообще ни о чем пока не думаю. – Федор улыбнулся снова, блаженно, как ребенок. – И в глазах Лида стоит, и в голове она, и… Везде она. Что-то долго спит, – вспомнил он. – Пойду разбужу.

Федор ушел во флигель.

Крик, донесшийся оттуда через мгновение, был так страшен, что никогда в своей жизни Андрею не пришлось больше слышать подобного.

– Пойдем.

Семен коснулся Федорова плеча. Точно так же он мог коснуться дерева или камня. Все давно уже разошлись с кладбища, только родные оставались еще у могилы.

Не дождавшись от Федора ответа, Семен подошел к Андрею. Тот стоял рядом с плачущей Верой и смотрел на отца – на его в три дня ставший совершенно белым затылок.

– Пойдем, – тихо произнес Семен.

– Я побуду с ним, – покачал головой Андрей.

– Ему сейчас никто не нужен.

Андрей понял, что это так, и ужас охватил его при мысли, что это может быть так. Что прежде смерти может случиться с человеком такое, когда ему никто уже не будет нужен.

Семен взял жену под руку, и они пошли по тропинке вдоль родных могил. Надя проводила их ясным взглядом с каменного креста, Лида – с только что поставленного деревянного.

– Так во что угодно поверишь, – сквозь слезы проговорила Вера.

– Во что поверишь? – не понял Семен.

– Что Ангеловым и Кондратьевым вместе не быть…

Федор не видел, как ушли Вера с Семеном, потом и Андрей. Но что остался с Лидой один, он почувствовал.

Подошел к могиле, провел по кресту ладонью.

– Опять меня оставила, Лидушка. А зачем? – удивленно спросил он. И добавил спокойно: – Ну ничего. Теперь уж не надолго.

Андрей увидел Лушу у выхода с кладбища. Она вышла из-за старого дуба, росшего у ворот, и сказала:

– Прости. Не подошла к тебе. Боялась.

– Почему боялась?

– Думала – может, не хочешь, чтоб я к тебе на людях подходила.

Вместо ответа он обнял ее. Не было страсти в этих объятиях, но нежности было так много, как бывает, наверное, только в горе.

Они медленно пошли через пустошь к деревне. Возле баньки Луша оглянулась.

– Что ты? – спросил Андрей.

– Так… Встревожилась что-то, – ответила она. – Я здесь, знаешь, волка видела. Как раз в тот день, когда война началась и… все прахом пошло.

– На лугу – волка? – удивился он.

– Не зря же пустошь Оборотневой зовут.

Андрей вспомнил, как мама рассказывала эту легенду ему, маленькому, и боль остро уколола его в сердце.

– Я тоже это знаю, – сказал он.

Ему вдруг показалось, мама обрадовалась, что он это произнес, словами подтвердил, что это было – она, его отец, их любовь… Было – и где теперь? Исчезло, как Ангел-хранитель этих мест.

– Пойдем, – сказала Луша, взяв его за руку.

Они пошли к деревне. Собиралась гроза, погромыхивал гром, поднимался ветер.

– Можно я побуду у тебя? – спросил Андрей, когда они вошли в дом. – Надо идти на поминки, но я… Я был бы тебе благодарен, если бы мог просто побыть у тебя сегодня.

Она кивнула и обняла его так же, как на кладбище – без страсти и без слов.

Андрей сидел у окна, пока сумерки не сгустились и не сделались темнотой. Потом он лег на кровать и закрыл глаза.

В темноте он услышал, что Луша ложится тоже, и почувствовал, что она смотрит на него.

– Почему ты не спишь? – не открывая глаз, спросил он.

– Жалко.

Он открыл глаза, оперся локтем о подушку, посмотрел ей в лицо.

– Чего жалко?

– Уедешь – каждую минутку оплакивать буду: зачем спала, зачем на тебя не глядела?

– Луша… – спросил он, помолчав, – скажи, ты согласилась бы стать моей женой?

– Ну что ты говоришь?

По ее спокойному лицу и тону ему было понятно: она настолько не рассматривала такую возможность, что даже не удивилась его вопросу.

– Я говорю то, чего хотел бы больше всего на свете, – сказал он.

Она по-прежнему молчала, но переменилась в лице.

– Ты мне не веришь? – спросил Андрей.

– Кто ты, кто я, – чуть слышно произнесла она.

– Ты – женщина, которую я люблю. А что ты думаешь обо мне, я не знаю, – сказал он. – Потому и спрашиваю, согласишься ли ты стать моей женой.

Она посмотрела ему в глаза непонятным взглядом и вдруг заплакала. Слезы побежали по ее щекам длинными, светящимися в темноте дорожками. Прежде чем он успел что-либо сказать и сделать, она вскрикнула, закрыла лицо ладонями и зарыдала в голос.

– Что ты? Луша, что? – воскликнул Андрей.

– Господи!.. – расслышал он сквозь ее рыдания. – Что про тебя думаю!.. Да я… Жизни мне нет без тебя! Вот что!

Он обнял ее, прижал к себе и держал так до тех пор, пока она не затихла. Потом сказал:

– Тогда спи. Спи всю ночь. Не экономь мои минуты. Они все – твои.

– Вот и все, родная, – сказал Федор. – Дождись.

Крест был уже почти неразличим в темноте. Федор вышел с кладбища и медленно пошел через пустошь. Вскоре его не было уже видно – скрыла его тьма и волнующаяся трава.

Часть IV

Глава 1

– Птички-певуньи, правду скажите, весть про милого вы принесите… Где милый скрылся, где пропадает? Бедное сердце плачет-страдает!

Любочка умолкла, а звук ее чудесного голоса еще звенел под высоким потолком.

– Ну, Любочка! – воскликнул Андрей. – Как ты это делаешь?

– Что, дядя Андрей? – засмеялась она.

– Душу переворачиваешь! Ну откуда тебе знать, как сердце плачет-страдает?

– Почему же мне не знать? – возмутилась Любочка. – Между прочим, я уже не ребенок!

Андрей постарался сдержать улыбку. Хотя, вообще-то, девочка права. Может быть, ее восемнадцать лет еще не тот возраст, который можно считать вполне взрослым, но ее талант – стержень настолько прочный, что никакой жизненный опыт с этой прочностью не сравнится.

– Ты не ребенок, – улыбнулся Андрей. – Ты певунья. Ну что, читаю дальше?

– Давайте.

По тому как, пока он читал очередную главу своей книги, рассеянно скользил Любочкин взгляд по безделушкам на полках и фотографиям на стенах, Андрей понимал, что дела давно минувших дней волнуют ее, конечно, очень мало. Это его, впрочем, не обижало. Талант, талант!.. Благодаря ему девочка даже мимолетно схватывает главное.

– «Изобретения профессора Ангелова предстоит изучать потомкам», – закончил он. И спросил, закрывая тетрадь: – Ну как?

– Грандиозно! – обрадовалась окончанию чтения Любочка. И поинтересовалась: – А что, действительно прадедушка Ангелов был такой талант?

– У него изобретений знаешь сколько? А философские работы? Об Андрее Кирилловиче можно отдельную книгу написать. Вот закончу про усадьбу и возьмусь. А ты, я смотрю, устала, – заметил Андрей. – Лети уж, птичка. Я тоже домой пойду. Завтра опять сюда приходи, если хочешь.

Любочка чмокнула его в щеку и в мгновение ока улетучилась из комнаты, где дядюшка каждый день читал ей свою книжку. В окно Андрей видел, как она выходит из главного санаторского корпуса и бежит по аллее к директорскому флигелю. И правда, будто птичка летит.

Во флигеле тем временем разговор шел совсем не такой радостный, как у Андрея с племянницей.

– Я им говорю: позор же! Пациенты в санаторий свои лекарства везут! – возмущалась Лушка, расхаживая по гостиной. – А они мне: скажите спасибо, госпожа директорша, что вообще не закрыты еще. Кому ваш санаторий нужен, говорят. И это Минздрав! Представляешь?

Годы у нее были уже не маленькие, седьмой десяток близился к концу, но энергии для жизни имелось даже в избытке.

Вера слушала ее, сидя в глубоком кресле, которое называла вольтеровским. Ее возраст следовало бы считать глубокой старостью, но она не производила впечатления немощной старухи – ни физически, ни тем более умственно. Поэтому Лушка, давно уже директорствовавшая в санатории вместо нее, до сих пор с ней советовалась.

Но в том, что творилось сейчас, ничего ей не могла посоветовать Вера Ангелова.

– Не представляю, – сказала она. – Я ничего не понимаю в том, что теперь происходит. Что они называют перестройкой и, главное, чего хотят достичь?

– Все вверх дном перевернулось, – вздохнула Лушка. – К добру ли, к худу, неизвестно. А у нас трубы вон прогнили, скоро воду не сможем в ванны подавать.

– Луша, почему вы во Францию не уезжаете? – спросила Вера. – Ведь давно уже можно.

– Андрей же книгу пишет про Ангелово, – пожала плечами Лушка.

– Можно и в Париже писать.

– Он говорит, все архивы сейчас открываются. Да не хочет он, Вера. Тридцать лет в России – не шутка. И нет же у нас там никого. Все здесь.

– Мы бы с вами Любочку отправили.

– А консерватория?

– Будто в Париже нет консерватории. Боюсь я за нее, – вздохнула Вера.

– За Любочку? – удивилась Лушка. – Да она же умница. И красавица. И талант!

– Вот именно, – покачала головой Вера. – Кому ее талант здесь нужен? Все только о деньгах теперь думают.

– Оно и неплохо, о деньгах подумать, – заметила Лушка. – Хоть делом люди занялись.

– А мы с Сеней ей теперь не защита и не опора… – не слыша ее, проговорила Вера.

Внучка была главной заботой ее угасающей жизни. После того, что почти двадцать лет назад случилось с Наташей, единственной дочкой, страх за Любочку мучил бы Веру и в более спокойные времена, чем нынешние.

Времена, впрочем, для всех наступили разные. В то самое время, когда Вера сетовала на их непонятность, Артему Кондратьеву они были кристально ясны.

Заказчик – маленький, толстый, в спортивном костюме и на карикатурно коротких ножках – излагал ему условия:

– Высотой чтоб метра два. Не, три. Я, короче, чтоб в этой был… В римской. Типа как плащ.

– В тоге? – спросил Артем.

– Ну! В ней. А на голове венок лавровый. Золотой.

– Золотой лавровый венок? – Артем с трудом сдержал усмешку. – У вас на голове?

– Не у тебя же. Ты ж с меня скульптуру будешь ваять.

– А зачем вам все это?

Артем сам не понял, как вырвался у него этот глупый вопрос. А главное, зачем вырвался.

– Что – зачем? – не понял заказчик.

– Римская тога. Венок.

– Тебе чё, баблосы не нужны? – прищурился тот.

– Нужны, – кивнул Артем.

– Ну так меньше вопросов. Вот фотка, с нее делай. Во весь рост. Три метра. – И, заметив улыбку, которую Артем на этот раз не сумел сдержать, добавил угрожающим тоном: – А будешь ржать, другого найду. – Он пошел к выходу, но у двери обернулся и зло бросил, обведя взглядом уставленную скульптурами мастерскую: – Вон Лениных сколько навалял. Тогда не ржал небось.

Едва стихли его шаги, как дверь открылась снова.

– Тема, ну что? – нетерпеливо спросила жена. – Договорились? Что ты молчишь? – поторопила она, встретив его мрачный взгляд. – Дает он тебе заказ?

– Дает.

– Слава богу! – воскликнула она. – А аванс? Генка через неделю должен полностью расплатиться.

– За что?

– За квартиру. Тема, ты что? – рассердилась жена. – Гена же квартиру покупает.

– Гена покупает? – усмехнулся Артем.

– Ну не с тещей же ему жить. Так что насчет аванса?

– Ира… – глядя на жену, проговорил он. – Ты бы хоть раз меня спросила… Хочу я все это? Могу я все это?

– Что – это? – недоуменно спросила жена.

– Лениных этих. Брежневых. Бюсты на родине героев соцтруда. Теперь вот этих… – Он щелкнул по фотографии, которую оставил заказчик. – Этих «героев труда»! Могу я все это?

– Тема, ты о чем вообще? – поморщилась Ира. – Ты оглядись кругом! Люди за любой заказ дерутся.

– За любой? – глядя на нее исподлобья, хмыкнул Артем. – А почему, когда для концертного зала скульптуры предлагали делать, ты меня отговорила? Не вспомнишь?

– Да потому что за копейки предлагали! – еще больше разозлилась Ира. – За них Генка квартиру не купил бы.

– Генке двадцать пять лет! – заорал Артем. – Не хочет с тещей жить, пускай снимает! Вагоны пускай после работы разгрузит!

– Ты что несешь?! – взвизгнула Ира.

– Всю жизнь – «заказов возьмешь побольше, машина нужна, мебель нужна, дача нужна»… А о чем я мечтал, на что надеялся, ради чего учился – это никому не нужно!

И, не зная, что делать со своей яростью, он швырнул в стенку первое, что попалось под руку, – маленький бюстик Черненко.

– Идиот! Свихнулся! – выкрикнула Ира, выбегая из мастерской.

Глава 2

Любочка шла с электрички домой в том настроении, которое иначе как «душа поет» назвать было невозможно. А как его еще назовешь после того, как педагог по вокалу Нина Федоровна сказала, прослушав ее программу:

– Молодец, Любочка! Я не ошиблась, начав готовить тебя к конкурсу. Теперь главное, чтобы у тебя голова не закружилась, – добавила она.

– От чего? – не поняла Любочка.

– От того, что не каждая первокурсница поет на конкурсе Чайковского, – объяснила педагог.

– Не закружится! – засмеялась в ответ Любочка.

– Я в тебе уверена, – подтвердила Нина Федоровна. А когда Любочка уже вышла, то сказала аккомпаниатору, будучи уверена, что студентка не подслушивает под дверью: – С виду птичка и птичка, а работоспособность невероятная. Впрочем, неудивительно. Таланта без характера не бывает.

Ну и как бы не пела после этого Любочкина душа? Она и сама пела, идя через пустошь; ей особенно нравилось петь здесь в одиночестве под шелест травы вместо аккомпанемента.

– Постой, – вдруг услышала Любочка. – Дай погадаю.

Перед ней стояла высокая сухопарая женщина, в которой невозможно было не распознать цыганку. Откуда она взялась, интересно? Ведь никого на пустоши не было. А, из-за баньки вышла! Любочку, впрочем, ее появление не испугало, а только удивило.

– Мне гадать никогда не предлагают, – сказала она.

– А почему, знаешь? – спросила цыганка.

– Понятия не имею, – пожала плечами Любочка.

– Потому что ты наша.

– Чья – ваша? – не поняла она.

– Наша, цыганская.

– Что за ерунда? – удивилась Любочка.

– Дай посмотрю. – Взяв Любочку за правую руку, цыганка провела пальцами по линиям на ее ладони, потом обвела ее безымянный палец и спросила: – Где кольцо?

– Я не ношу колец, – ответила Любочка.

Ей самой было непонятно, почему она отвечает на странные вопросы незнакомого человека. Но, с другой стороны, почему бы и не ответить? Что страшного?

– Смотри, потеряешь. – Цыганка еще раз коснулась ее безымянного пальца, отпустила руку и пошла прочь. Потом оглянулась и, смерив ее взглядом, кивнула: – Наша, наша – норовная. А только норов у тебя пустой.

– Не понимаю… – удивленно проговорила Любочка.

– А вот когда поймешь и от норова своего заплачешь, тогда и счастье тебе будет.

И больше уже не оборачивалась.

– Подождите! – воскликнула Любочка. – Да объясните же!

Ее восклицание повисло над травой – никого на пустоши не было, странная цыганка будто в воздухе растворилась.

– Чушь какая-то! – фыркнула Любочка и пошла дальше.

Возле директорского флигеля стояло такси. Водитель помогал выбраться из него женщине на костылях. Нога у женщины была загипсована до колена, и она неумело подпрыгивала, как подраненная птица.

– Оля! – воскликнула Любочка. – Что с тобой?

– Сложный перелом со смещением, – ответила ее любимая, ее восхитительная тетушка-актриса. – Упала прямо на пробах.

– Ты на роль циркачки пробовалась, что ли?

Любочка помогла Оле сесть на лавочку у входа во флигель.

– На Раневскую, – ответила та. И добавила: – Все теперь прахом!

В ее голосе звенели слезы.

– Оль, ну почему прахом? – без особенной уверенности возразила Любочка. – В другой раз сыграешь.

– В какой – другой, Люба? – Оля всхлипнула. – Я пятый десяток доматываю, какие мне роли в кино остались? По пальцам пересчитать! Раневская, «Вишневый сад» – это, может, последняя моя большая работа. И вот так…

Она махнула рукой и заплакала. Расстроенная Любочка не знала, чем ее утешить. Наконец Оля вытерла слезы и спросила:

– Ничего, что я к вам приехала?

– Ну что ты говоришь, Оля! Приехала, и молодец.

– В квартире одной совсем тошно. Тишина такая, что в ушах звенит.

– А зачем тебе одной в квартире быть? – улыбнулась Любочка. – Тем более со сломанной ногой. Пойдем.

Она взяла сумку с Олиными вещами и повела тетушку во флигель.

Олин брат Артем сидел в это время у стола в деревенском доме, где жила вместе с мужем их мать Лукерья Кондратьева, и, не обращая внимания на стынущий в тарелке суп, говорил:

– Каждый раз думал: ну последняя халтурка, и все. И правда, дети же у меня, кто о них должен заботиться. И чего добился? Колька с Генкой в двадцать пять лет как галчата. Рты открыли, ждут, когда корм положат. А у меня одни Ленины за спиной да уроды в лавровых венках.

– Ну все-таки не так, Тема. – Лушка убрала оставший суп и поставила перед сыном тарелку с кружевным венским шницелем. – Нам для парка какую скульптуру сделал! Как в Люксембургском саду.

– Вот именно – как! – усмехнулся Артем. – Ничего своего… Ладно, мама, что плакаться? Сам виноват. Я у вас пока поживу, можно?

– Что ты спрашиваешь? – пожала плечами Лушка. – Я тебе на втором этаже все приготовлю.

За годы, прошедшие с той ночи, когда Андрей предложил Лушке быть его женой, ее деревенская изба преобразилась совершенно. И не только из-за надстроенной мансарды – все здесь дышало теперь не запустением, а утонченным уютом. Сочетание русского стиля с французским вкусом могло показаться странным, но именно оно составляло прелесть этого дома, да и его хозяйки, супруги Андрея Ангелова-Кондратьева.

– В кондратьевский дом завтра схожу, – сказал Артем, когда та вернулась с мансарды, где обустраивала для него комнату. – Инструменты для чеканки хочу взять. Давно хотел… А ты куда? – спросил он, заметив, что она переоделась.

– На собрание в санаторий, – ответила мать. – Начальство приезжает.

– Господа, прошу внимания! – Минздравовский начальник был совсем молоденький, тонкоголосый. – И объективного, разумного подхода к информации, которую я, так сказать, уполномочен до вас донести. – Он раскрыл кожаную папку и стал читать: – Постановлением Министерства здравоохранения за номером… так… принято решение о ликвидации учреждения здравоохранения «Санаторий Ангелово» в связи с его нерентабельностью и невозможностью обеспечивать его функционирование.

По залу прокатился гул, раздались возмущенные возгласы:

– Черт знает что!.. Безобразие!.. Как при крепостном праве!

– Тише, господа, тише! – воскликнул начальник. – Санаторий законным порядком выведен из государственного подчинения, снят с баланса и приватизирован. Я уполномочен представить владельца. Человек не чужой – Кондратьев Петр Степанович.

Лушка ахнула в первом ряду. Массивный мужчина, до сих пор без единого звука сидевший в президиуме рядом с минздравовским начальником, поднялся и обвел зал торжествующим взглядом.

– Товарищи сотрудники, – произнес он, – человек я военный, перехожу сразу к сути. В качестве санатория Ангелово давно является нерентабельным.

– Здесь же людей лечат! – выкрикнул кто-то.

– Оборудование устарело, здания нуждаются в ремонте, – не обратив на выкрик ни малейшего внимания, продолжал Петр Степанович Кондратьев. – Денег на все это у государства теперь нет. Так же как на содержание лечебного учреждения как такового. Поэтому руководящие органы здравоохранения и Госимущество положительно откликнулись на мое предложение приватизировать санаторий.

– И что здесь теперь будет? – раздалось из зала.

– Вот это правильный вопрос, по сути, – одобрил Петр Степанович. – Будет элитное место отдыха. Специалисты мои посчитали, все для этого подходит. Старинные постройки будут отремонтированы с учетом новых потребностей. Минеральный источник приведем в порядок.

– А то он сейчас в беспорядке! – возмущенно воскликнула Лушка. – Ты, Петька, ерунду-то не городи!

– Лукерья Алексеевна, попрошу выбирать выражения, – ледяным тоном произнес он.

– Еще указывать мне будешь! – отбрила она.

– Работы планирую начать немедленно, – не глядя в Лушкину сторону, закончил Петр Степанович.

– А с нами что будет? – спросили из зала.

– Кадровые вопросы будут решены в ближайшие дни.

– Кем решены?

– Мной. Теперь все здесь буду решать я.

По тому, как произнес это новый владелец Ангелова, было понятно, что разговор окончен.

Через полчаса Петр Степанович Кондратьев в сопровождении супруги и сына шел по парковой аллее к источнику.

– Вот оно, Ангелово! – Петр с довольным видом обвел рукой окрестности. – Любуйтесь!

– Что я, деревьев не видел? – хмыкнул сын.

– Усадьба какая, ты глянь, сынок! – благодушно произнес Петр.

– Развалится скоро, – заметил тот.

– Не развалится. Предки строить умели. Отремонтируем – как новая будет. Наша она теперь. – Петр глубоко вдохнул чистый воздух. – Наша! Вот что главное.

Они подошли к источнику.

– Мрачно как-то, – поежилась жена. – Елки да волки.

– Что б ты понимала! – хмыкнул Петр. – Это ж парк английский, настоящий. Не дураки делали. Все как положено. Вот так вот, Валя. – Он похлопал дородную супругу по спине. – Обещал – будет у тебя имение. Пожалуйста – вот тебе имение!

– Возни с ним, Петя, – вздохнула та.

– Тебе, что ли, возиться? – хмыкнул Петр. – Наймем людей – конфетку сделают. А ты по гарнизонам намоталась, теперь в своей усадьбе жить будешь.

– Я?

– Ты и Антоха.

– А ты? – настороженно глядя на мужа, спросила Валентина.

– У меня в Москве дел невпроворот, – ответил тот. – Здесь Антоха сам справится.

Кондратьев-младший, осматривавший источник – старинную мраморную чашу, – подошел к родителям.

– С чем Антоха справится? – спросил он.

По всему его виду – он выглядел как студент, и не московский даже, а скорее европейский, – совершенно не было похоже, что он может, а главное, хочет с чем-либо справляться.

– Вот тебе, сынок, объект приложения сил, – торжественно сказал Петр. – Бизнес-план составишь, то-се. Ну, ты сам знаешь. Слава богу, выучился, пора к делу прилаживаться.

– К какому делу? – не понял Антон.

– Элитный центр тут будет, – объяснил отец. – Помнишь, в Италии видели, в Монтегротто? Вот типа того. Оздоровительный комплекс, бизнес-центр, развлечение разное – музыка там, выступления, все как положено. Мне кое-что набросали уже, я тебе покажу.

– Зачем покажешь? – поинтересовался Антон.

– В дело, говорю, пора входить. – В голосе Петра послышалось раздражение. – Тут работы – начать и кончить. Сам же заметил: все разваливается.

– А я при чем?

– При том! – наконец вышел из себя отец. – Руководить надо! Архитектор, инженер, прораб, рабочих подгоню – они что, сами трудиться будут? Щас! Хозяин нужен. Ты – хозяин.

– Ты, батя, сдурел, что ли? – пожал плечами Антон.

– Как с отцом разговариваешь?! – заорал Кондратьев-старший.

– А меня ты спросил?! – точно так же заорал ему в ответ Кондратьев-младший. – Говорил, в Москву переезжаем! В Москву, а не в эту дыру!

– Тут до Москвы час на машине!

– Ну и езди сам! А я в лесу куковать не собираюсь, – твердо заявил Антон.

– Так, значит?.. – процедил Петр. – Вырастил сынка! Думаешь, приехал по ночным клубам шляться, как в Берлине? Ни хрена! Работать будешь, понял?

– Петя! Антоша! – заметалась между сыном и мужем Валентина.

– В Москве буду работать! – выкрикнул Антон.

– Давай! Дворником! Каморку под лестницей дадут! Я тебе, учти, квартиру покупать не намерен, – заявил отец. – Не заслужил покамест. И денег больше просто так ни копейки не дам. С сегодняшнего дня ты на зарплате. Тут работаешь – тут и живешь.

Резко развернувшись, Петр зашагал к главному корпусу. Антон хотел что-то выкрикнуть ему вслед, но мать вцепилась в него и заблажила:

– Антоша, сыночек, не спорь с отцом!

– А что он как с крепостным? – сердито произнес тот.

– Ты ж его знаешь: что в голову взял, клещами не вытащишь.

– И что мне теперь? В избушку залезть на курьих ножках? Черт, надо было в Берлине оставаться!

– Кому мы там нужны? – вздохнула Валентина. – Ничего, сынок, все устроится.

– Как устроится? Да ну вас!

Антон вырвался из цепких материнских рук и пошел в противоположную сторону от той, куда только что направился отец.

– Далось ему это Ангелово! – в сердцах воскликнула, оставшись одна, Валентина.

Пока одна часть семейства Кондратьевых выясняла отношения, Лушка рассказывала другой части этого семейства – и Кондратьевых, и Ангеловых, все они пришли в гостиную директорского флигеля, – что произошло на собрании санаторского коллектива.

– Ну, Петька, ну братец единокровный! – воскликнула Оля. – Вот правильно, что я с ним и в детстве водиться не хотела. Знала, что он себе на уме.

– Как ты могла это знать, если с ним не водилась? – заметил Семен. – К тому же он уже сто лет как отсюда уехал. И вообще, что вы панику поднимаете? В конце концов, санаторий действительно нуждается в капитальном ремонте. И если кто-то имеет возможность его сделать…

Главврачом он, конечно, уже не был, но продолжал консультировать больных, поэтому был в курсе санаторских дел.

– Да не будет здесь никакого санатория! – воскликнула Лушка.

– Глупости, – поморщился Семен.

– Вы бы слышали, как он сказал: «Теперь здесь все буду решать я».

– Да-а… – покрутила головой Оля. – Купил себе Лопахин вишневый сад!

– Но кто вам сказал, что он санаторий закроет? Не может этого быть.

– Может, Сеня, – впервые с начала разговора подала голос Вера.

– Почему ты уверена? – не понял тот.

– Потому что я это дважды пережила. Не может быть, чтобы Ангелово у нас отобрали!.. А они отобрали. Не может быть, чтобы музей закрыли!.. А они закрыли. Теперь санаторий закроют. И… все кончится.

– Нет, подождите, – возмутился Семен, – вы представляете, что такое закрыть государственное лечебное учреждение? А оборудование? А люди?

– Люди – это последнее, что их когда-нибудь волновало, – сказала Вера. – Ты лучше подумай, где мы с тобой доживать будем.

– Ну уж до этого-то не дойдет, – заметила Оля.

– Дойдет, – возразила Вера.

– На это Петька не способен.

– Люди способны на все. А уж Петр Кондратьев точно, – твердо сказала Вера.

Глава 3

Мебель из главного корпуса выносили с самого утра, а все никак не заканчивались кровати, тумбочки, столы, стеклянные шкафы для лекарств… Рабочие, которые этим занимались, с виду были натуральными бомжами, и по парку разносились какие-то совсем уж неандертальские их возгласы.

– Петр Степанович, с электросетями просто караул. Думаю, придется переподключать.

Петр Кондратьев задержался возле уже открытой дверцы своего «Мерседеса» и окинул изучающим взглядом мужчину, который обратился к нему с этим заявленим. А, инженер это, вспомнил Петр. На пятом десятке. Из тех, кто происхождение имеет самое простое, но выучился и всего, что имеет, достиг собственным усилием. Кондратьев относился к таким с приязнью – сам был такой.

– Василий… как тебя? – попытался припомнить он.

– Иванович, – ответил инженер. – Лютиков.

– Василий Иваныч, ты специалист – ты и думай, что куда подключать. Не можешь решить, что ли?

– Решить-то могу. А смету с кем согласовывать?

– По всем вопросам – к Антону Петровичу Кондратьеву.

– А где он? – поинтересовался Лютиков.

– Вечером подъедет. – Петр кивнул в сторону гомонящих рабочих. – Когда жилье для него обустроят.

– Рабочие оставляют желать лучшего, – заметил Лютиков. – Квалификация у них нулевая.

– Из Германии, может, рабочих подвезти? – хмыкнул Петр. – А платить им ты будешь? Какие есть, с теми работай. Бывай!

Он хлопнул инженера Лютикова по плечу и сел в машину.

– Понятно, – усмехнулся тот, когда «Мерседес» скрылся за поворотом аллеи. – Канарейку за копейку, чтобы пела и не ела.

И направился к разоренному особняку.

Как и было обещано Кондратьевым-старшим, Антон Петрович появился в Ангелове вечером. Подъехала к парку «Газель», он вышел из нее и сказал водителю:

– Вещи к главному корпусу везите.

– А ты куда, Антоша? – высунулась в окошко мать.

– Никуда, – мрачно буркнул он. – По парку прогуляюсь.

– И правильно, сынок, – закивала та. – Оглядись, что тут и как.

– Да плевать мне, что тут и как! – взорвался Антон. – Завтра в Москву вернусь.

– Да как же, сыночек?

– Да так же! Дворником устроюсь.

Антон вошел в ворота и сразу свернул с аллеи на тропинку. Валентина вздохнула, провожая его взглядом.

«Канарейки за копейки» между тем проводили досуг возле вагончика, в который их поселили на время работ в бывшем санатории. Теперь, к вечеру, только один из них, самый щуплый, был способен на осмысленное действие – он и кошеварил у костра, все остальные выпивали.

– Ну чё, готово? – поторопил его товарищ, громила с бессмысленными глазами. – Закусить пора!

– Подождешь, – огрызнулся щуплый. – Эт тебе не собаку жарить.

Трудно было ожидать особой чувствительности от человека такого вида, однако от упоминания о жареной собаке громила издал утробный звук и под общий хохот бросился, ломая кусты, в темноту парка.

Когда, вытирая рот, он выбрался из кустов на неширокую аллею, то чуть не столкнулся с девчонкой. То есть не с девчонкой – она выглядела уже достаточно взрослой, чтобы привлечь его внимание.

– Ой! – отшатнулась девчонка.

– Ты чего? – спросил громила.

– Ничего.

Не орет. Похоже, не боится. А красивая! Глазищами здоровенными сверкает, и волосы такие… Распустила Дуня косы!

– Не спеши, красивая, – осклабился громила и схватил девчонку за руку. – Пошли со мной!

Она заколотила его по руке, но не закричала, а зашипела:

– Пусти! Пусти, говорю!

Отпускать ее он не собирался. Да их всех отсюда не сегодня завтра выпнут точно, как набрали, так и выпнут, а тут девка вон какая! Грех не попользоваться, раз такая возможность.

Тут чертова девка быстро наклонилась и укусила его за руку.

– Ах ты!.. – заорал громила. – Покусаешься у меня!

Он толкнул ее в грудь, она отлетела к дереву, ударилась спиной и наконец громко вскрикнула. Громила не торопясь подошел к ней и уже протянул руку – вмазать ей для начала по роже, чтоб не кусалась, – но поднял взгляд и обмер.

Из-за кустов, росших прямо за деревом, к которому, зажмурившись, прижималась девка, вышел огромный волк. В ту же самую минуту луна поднялась над кустами, и в ее неярком свете стало видно, как волк медленно приподнимает верхнюю губу… От холодного сияния волчьих глаз и от утробного рычания, которое он издал, у громилы волосы встали дыбом. Он закричал так, что даже девка испугалась – открыла глаза и с изумлением уставилась на него. Не понимая, что случилось, она оглянулась на кусты, куда был направлен его взгляд, и увидела, как кто-то вырывается из этих кустов и тут же сбивает с ног нависшего над ней громилу.

Тот упал на спину и увидел там, где только что отчетливо видел волка, такой же отчетливый человеческий силуэт. Пьяный дурман мгновенно вышибло у него из головы.

– А-а-а!.. – завопил громила.

И, перевернувшись на четвереньки, как собака бросился в кусты.

– Живая? – услышала Любочка.

– Д-да… – дрожа, пробормотала она.

– Встать можешь?

Тут она сообразила, что голос у спрашивающего совсем не тот, который требовал, чтобы она шла с ним. Она открыла глаза пошире и увидела, что и человек над ней склонился совсем другой.

– Конечно, – кивнула Любочка.

Человек подал ей руку, помог подняться с земли и спросил:

– Что он тебе сделал?

– Да ничего, – пожала плечами она.

– Погромче надо было кричать. А то я же случайно услышал. Визжала бы.

При свете луны Любочка видела этого человека уже совсем ясно. Незнакомый, это точно. Что он здесь делает, интересно? На рабочего не похож – и держится, и даже одет совсем иначе, чем тот громила. На пациента, случайно задержавшегося в разоренном санатории, тем более не похож – молодой слишком. Смотрит с интересом и в общем симпатичный.

– Мне нельзя визжать, – ответила Любочка.

– Почему? – удивился он.

– Связки нельзя напрягать.

– А если бы он тебя убил?

– Не убил бы, – фыркнула она. И насмешливо добавила: – Спасибо тебе, герой! Но, вообще-то, он сам убежал.

Они посмотрели друг на друга и одновременно расхохотались.

– Ясное дело, тебя испугался, – кивнул незнакомец. – Меня зовут Антон.

– А меня Люба.

– Ты сейчас куда? – поитересовался Антон.

– Домой.

– А где ты живешь?

– А тебе зачем? – насторожилась Любочка.

Он пожал плечами?:

– Провожу.

– Ну, проводи, – согласилась она. И показала на окна, светящиеся вдалеке между деревьями. – Вон там я живу, во флигеле.

Они медленно пошли по аллее.

– А почему тебе связки нельзя напрягать? – спросил Антон.

– Потому что я певица, – ответила Любочка.

– Ого! А где поешь? В Большом театре?

– Большой театр – это мечта, – засмеялась она. – Ну, или Ла-Скала. Я учусь пока. В консерватории, на первом курсе.

– А я музыку не понимаю, – вздохнул Антон.

– Да ну! – не поверила Любочка. – Музыку все понимают.

– Как все?

– Да вот так!

Он слушал так, что ей даже смешно стало. Чуть рот не открыл прямо! Вообще-то, конечно, надо было пропеть ему какую-нибудь арию, если про Ла-Скала упомянула, но, раз уж он сказал, что музыку не понимает… Любочка спела ту незамысловатую песенку, которая нравилась дяде Андрею, – про стежки-дорожки.

– Да… – проговорила Антон, когда она замолчала. – Такое даже я понимаю.

– Я же говорила! – снова засмеялась Любочка. – Ну вот, мы пришли.

– Ты прямо здесь живешь?

Он смотрел так, словно перед ним стоял не обычный старинный флигель, а какая-нибудь избушка на курьих ножках. Прямо испуганно смотрел.

– Ну да, – кивнула Любочка. – Моя бабушка директором санатория была, а дед главврачом. Они на пенсии давно.

– Вон оно что…

– Что? – не поняла Любочка.

Антон тряхнул головой:

– Нет, ничего.

– Спасибо, что проводил, – сказала она. – Я правда испугалась. Здесь у нас черт знает что теперь творится. Говорят, наше Ангелово купил бандит.

– Почему бандит? – поморщился он.

– Ну а кто еще? – пожала плечами Любочка. – У нормального человека не может быть таких денег. А ты где живешь?

– Не знаю пока, – ответил Антон.

– Как это не знаешь? – удивилась она.

– Мы с тобой сможем завтра увидеться? – вместо ответа спросил он.

– Я весь день в консерватории, – покачала головой Любочка. – Готовлюсь к конкурсу, домой только спать приезжаю.

– А перед сном? – тут же спросил Антон.

– Ну, если ты за мной зайдешь… – лукаво проговорила она.

– Зайду. Сюда?

– Да. Спокойной ночи!

И убежала во флигель, оставив его в нетерпении. Так ей, во всяком случае, хотелось думать.

Когда Любочка скрылась за дверью, Антон направился к вагончику, где жили нанятые отцом рабочие. В темноте он, конечно, не разглядел того, кто напал на Любу, но вдруг найдет? Громил таких не слишком-то много.

Но если бы и удалось его опознать, то разбудить все равно не представлялось возможным. Из вагончика доносился многоголосый храп, а двое его обитателей валялись снаружи у погасшего костра. Антон обошел их, оглядел.

– Работнички! – процедил он. И добавил с сердитым обещанием: – Ну ладно…

Любочка уже причесывалась на ночь – волосы у нее были такие густые, что для этого требовалось немало времени, – когда в ее комнату вошла бабушка.

– Ложишься? – спросила она.

Любочка как раз в эту минут вспоминала, как Антон слушал ее пение, поэтому на губах у нее играла улыбка.

– Да, – кивнула она. И спросила, улыбку эту прогоняя: – Как ты себя чувствуешь, ба?

– Обычно. Это неинтересно, Любочка.

– Почему?

– Нет ничего скучнее разговоров о старческом самочувствии.

– Не хочется рассказать?

– Совершенно не хочется.

– Вот правду дедушка говорит, железный у тебя характер! – засмеялась Любочка. И тут же лицо ее стало серьезным. – Ба, я давно тебя хотела спросить… Ты совсем-совсем не знаешь, кто был мой отец?

Она с детства знала, что по бабушкиному лицу невозможно определить, что та взволнована. И вдруг теперь волнение словно накрыло ее лицо тенью. Это было так удивительно, так непривычно!

– Почему ты вдруг спрашиваешь? – спросила бабушка.

– А мне цыганка сказала: ты – наша, – ответила Любочка.

– Какая цыганка? Где?

– На пустоши. Знаешь, она будто из воздуха соткалась. А потом исчезла. Мистика!

– Люба! – В бабушкином голосе звучало сильное волнение. – Будь осторожна, я тебя прошу. Не разговаривай с незнакомыми людьми – сама видишь, что здесь теперь творится.

Воспоминание об Антоне тут же снова стало для Любочки главным. Она улыбнулась и сказала:

– С незнакомыми не буду. Значит, про моего отца ничего не известно?

– Мы его даже не видели.

Она несколько секунд ожидала, не добавит ли бабушка еще чего-нибудь, но та молчала. Что ж, Любочка всегда знала, что воспоминания об умершей родами дочери для бабушки мучительны. А отец… Когда-то она расспрашивала о нем Олю, но тетушка сказала только, что он был мерзавец, сломал мамину жизнь и умерла она из-за него.

– Спокойной ночи, ба, – сказала Любочка и, когда та вышла, поцеловав внучку, выключила лампу.

И тут же главная радость сегодняшнего вечера вытеснила из ее мыслей все остальное, и улыбка оставалась на ее губах до тех пор, пока она не уснула, да и после этого тоже.

Глава 4

Не ожидал он, что все эти иконы так его взволнуют! В церковь не ходил – в гарнизонах церкви не предусмотрены, тем более он был полковник, партийный. Потом бизнесом занялся, вообще ни до чего стало, забот по горло. В общем, всегда считал себя равнодушным к божественным всяким делам – и вот поди ж ты…

А ведь к складскому флигелю пришел злой как черт, потому что по дороге чуть не подрался с каким-то старым пнем. Кадровый тот, видите ли, военный, а ему тут какие-то бандиты-кровососы помешали лечение закончить! В драку бросался, за грудки хватал. Когда козлом обозвал, Петр не выдержал даже – вмазал ему как следует. За такие слова отвечать надо! И вообще, раз не сумел из дерьма выбраться и в новой жизни человеком стать, так ты никто, и звать тебя никак, и молчи в тряпку. Кадровый военный еще орал ему вслед угрозы, но Петр уже не обращал на них внимания – спешил на встречу с бывшей директоршей.

Лушка не поверила, что коллекцию он купил вместе с Ангеловым.

– Не может такого быть! – возмутилась она. – Это же государственные ценности!

– То-то государство ночей не спало, все про них думало, – хмыкнул Петр. – Давно ты за них отчитывалась?

– А я за них не отвечаю, – заявила Лушка. – Музей закрыт, они просто на складе у нас остались, а к санаторию отношения не имеют.

– А к чему имеют? – поинтересовался он.

– К Музею прикладного искусства. К московскому. Вот туда за разрешением и поезжай.

Надо было видеть, как вытянулось у нее лицо, когда Петр предъявил ей документ – какой положено, со всеми печатями. Для него было особенной радостью предъявить его именно этой чертовой бабе, которая когда-то заворожила отца и сделала несчастной мать, да и его, мальца, тоже.

– Чтобы государственную коллекцию непонятно кому продали?.. – проговорила Лушка.

– Я – понятно кто, – отрубил он. – Хозяин я. И все, что здесь есть, теперь мое. Ключи давай.

Она молча положила ключи от склада на его ладонь. И так же молча смотрела, как он входит в складской флигель, чтобы осмотреть законное свое имущество.

А вот то, что он увидел, имуществом своим назвать ему почему-то было… То ли стыдно, то ли даже страшно. Ладно всякие статуэтки или там роза золотистая, которую, бабка Авдотья когда-то говорила, прадед его сработал. Но иконы эти… Петру казалось, Спас и Богородица смотрят на него с укором. А чего ему стыдиться? Ничем он не хуже всей своей так называемой родни!

Однако вышел Петр Кондратьев со склада в непривычном для себя подавленном состоянии.

А Антон Петрович тем временем подавленным себя нисколько не чувствовал. Наоборот, никогда он не испытывал такого воодушевления. Вроде бы устать должен был за день – пока разобрался с бомжами, которых отец нанял по дешевке в качестве разнорабочих, пока просмотрел инженерную документацию, хорошо еще, что Василий Иванович оказался более чем толковым прорабом, – даже пообедать не успел. Но ни голода, ни усталости он к вечеру не ощущал и, гуляя с Любой по пронизанному закатными лучами парку, чувствовал себя так, будто только что вынырнул из холодной озерной воды: все тело покалывает бодрость, а внутри вздрагивает радость.

– Войска наши из ГДР вывели, и родители уехали, – сказал Антон. – Отец в отставку вышел, бизнесом занялся. Он не бандит, Люба.

– Я не подумав сказала, – смущенно произнесла она. Чудо как ей шло смущение и румянец, который появился от него на щеках, и блеск в черных глазах! – А почему ты с ними не уехал?

– В Берлине универ заканчивал, – объяснил он. – Только диплом получил – отец звонит: в Москву переезжаем. Я и вернулся. Оказалось, не в Москву, а сюда.

– Ты расстроился?

– Ну… Сначала да.

– А теперь?

– Теперь – нет, – глядя ей в глаза, ответил он. И вспомнил: – Да, кстати. Бомжей здесь больше не будет.

– Каких бомжей? – не поняла Люба.

– Которые рабочими считались. Я их уволил.

– Ты? – удивилась она.

– Ну да, – кивнул Антон. – Вместе с Василием Ивановичем. Он инженер Ангеловского проекта.

– А ты кто?

– Я… – Он замялся. – Руководитель. – Тут Антон увидел, что из стоящего особняком флигеля выходит отец, и сказал Любе: – Пойдем-ка. Папа, это Люба, – представил он, подходя вместе с ней к флигелю.

– Здравствуйте, – улыбнулась Люба. – Очень приятно.

Антон заметил настороженность во взгляде, которым отец ее окинул. Вот же привык ко всем как к конкурентам относиться!

– А здесь что? – спросил Антон, кивая на флигель.

– Коллекция, – ответила Люба. – Профессора Ангелова. – И спросила у Петра: – Вы ведь ее смотрели, да? Правда красивая?

– Неплохая, – словно бы нехотя согласился тот.

– Хочешь, я тебе ее покажу? – спросила она у Антона.

– Конечно, – кивнул он. – Пап, дай ключи.

И, не обращая больше внимания на настороженный взгляд отца, вошел в еще не запертый склад вслед за Любой.

– Что за Люба, не знаешь? – через полчаса спрашивал Петр Степанович у жены.

Валентина сидела в директорском кабинете посреди разора, который здесь образовался при переезде. Мебель из кабинета была вынесена, стояли лишь стол, несколько стульев и санаторская кровать, да громоздились ящики и коробки с ее и Антона вещами. Электроплитка, впрочем, была уже воодружена на подоконник, и на ней что-то шкварчало: домашний обед Валентина считала делом святым.

– Молоденькая? – спросила она. – Глаза большие, цыганистая такая?

– Цыганистая? – переспросил Петр. – Да, что-то вроде.

– Это Веры с Семеном внучка. Цыганка и есть.

– Почему цыганка, раз внучка? – не понял тот.

– А мать ее с цыганом когда-то спуталась, – объяснила Валентина. – От родов потом умерла. Мне Михалыч рассказывал, кто есть кто. Он тут завхозом был, теперь так, доживает. Под секретом под большим рассказал – от девчонки-то скрывают про цыгана. А чего скрывать?

– Это мне без разницы, что там от кого скрывают, – поморщился Петр. – Только никакой Любы нам не надо. У Игнатьева дочь подросла.

– У какого Игнатьева? – насторожилась Валентина.

– Я ж тебе говорил – в Совмине большой человек. Очень большой, Валя! Я к нему давно клинья подбиваю, и вдруг он мне сам: как, мол, сын, Петр Степаныч? Вернулся из Германии? Надо его при случае с моей Ниночкой познакомить. Сам сказал, не я!

– Что там еще за Ниночка? – поджала губы Валентина. – Хорошую дочку отец вот так-то навязывать не станет.

– Навязывать!.. – хмыкнул Петр. – Доверие это с его стороны, я о таком и не мечтал! Ладно. Все равно не поймешь.

– Конечно, где мне, – обиделась она. И, увидев, что муж идет к двери, спросила: – Петя! Что ж мы, так и будем порознь жить?

– Дела у меня в Москве, – бросил он. – Будто не знаешь.

– Не знаю, дела у тебя или еще что. Или кто!

– Ну, завелась, – недовольно буркнул он.

– И завелась! Слыхано ли дело, жене с мужем отдельно спать?

– А где мне тут спать? – Петр кивнул на ящики и плитку. – На сковородке?

Валентина тут же заплакала:

– Я тебя просила? Сам заладил – имение, имение!.. Вот оно, твое имение! Голову негде преклонить!

– Ну все, Валя, все. – Петр знал, что жена может заплакать в любую минуту и из-за любой ерунды, поэтому не придавал ее слезам значения. – Не разводи сырость. Обустроим тут жилье – переберусь.

– Когда? – мгновенно перестав плакать, спросила она.

– Когда помещение освободим и отремонтируем как положено.

– Какое помещение?

– Скоро покажу, – ответил он. – Все, поехал. – И напомнил, выходя: – Цыганку эту от парня гони.

– Как же я прогоню?

– Ты мать – тебе виднее.

– Дела у него! – сердито бросила Валентина, когда за супругом закрылась дверь. – Всю жизнь дела кобелиные.

Но что оставалось делать? Она пошла к плите: сын вот-вот придет, покормить надо. Не дай боже язву наживет!

Сыну, однако же, было совсем не до еды. Правда, и до коллекции ему было гораздо меньше дела, чем до девушки, которая об этой коллекции ему рассказывала. Разглядывая то кованую розу, то хрустальное яйцо, он украдкой бросал взгляды на Любу и чувствовал… Никогда в жизни он не чувствовал того, что сейчас.

– Вообще, в Ангелове сплошные тайны и легенды, – сказала Люба.

– Например, про что? – спросил Антон.

– Например, про источник живой воды. Там целая система, а ключ к ней – вот это хрустальное яйцо, представляешь?

– И сердце Кощея Бессмертного! – страшным голосом произнес он.

И оба засмеялись.

– Еще есть легенда про Ангела-хранителя. Ну, что его икона в Гражданскую войну пропала.

– В чем же легенда? – пожал плечами Антон. – Наверное, за семьдесят лет многое пропало.

– Легенда в том, что Ангел обязательно вернется в Ангелово, – объяснила она.

– Когда?

– Что-то такое должно здесь произойти… – Люба наморщила лоб, вспоминая. – Дядя Андрей мне рассказывал. – Она улыбнулась своей чудесной улыбкой. – Но я забыла.

Антон улыбнулся тоже. Они вообще все время то улыбались, то становились серьезными и то смотрели друг другу в глаза, то отводили взгляды.

– Забыла – ну и ладно! – сказал он.

– Пойдем? – предложила Люба.

Хоть Петр и сказал супруге, что ему пора в Москву, но еще на полчаса задержался в усадьбе. Он зашел в хозблок, чтобы дать кое-какие указания прорабу Лютикову. Важные указания.

– Короче, Василий Иваныч, – сказал он, – вопрос надо решить незамедлительно. Дворец нам без надобности, а вот дом хороший моя супруга на старости лет заслужила. Намыкалась по военным городкам.

– Дом незамедлительно не построишь, – заметил прораб.

– А кто сказал строить? – Петр ткнул пальцем в план усадьбы, развернутый на столе. – Флигель жилой, отдельно стоящий. Просторный, комнат много. Отремонтируешь его первым – вот нам и дом.

– Но ведь во флигеле живут.

– Я в курсе, – кивнул Петр. – Только к моему семейству эти жильцы никакого отношения не имеют.

– Там же Вера Андреевна с Семеном Борисовичем! Всю жизнь!

Петр удивился, что Лютиков так взволнован, но особенного дела до чувств прораба ему все же не было.

– Голос повышать не надо, – поморщился он. – Я на улицу никого не выбрасываю. Квартиру для них в Москве приобрету. Не в центре, конечно, но в Бирюлеве однушку – ладно, двушку! – без проблем. Антон где?

– У Валентины Сергеевны, наверное, – растерянно произнес Лютиков.

– Ему про эти дела говорить не надо, – распорядился Кондратьев-старший. – Узнает, когда флигель освободим.

Когда подошли к особняку, который много лет был центральным корпусом санатория, а теперь быть им перестал, Антон предложил:

– Зайдем к нам? Поужинаем.

Он видел, что Люба колеблется. И видел, что ей не хочется расставаться с ним… Он не столько видел это, сколько просто знал, потому что и сам чувствовал то же самое.

– Спасибо за приглашение, – наконец кивнула она.

Они вошли в бывший директорский кабинет как раз в ту минуту, когда Валентина расставляла на столе тарелки.

– Мама, познакомься, это Люба, – сказал Антон. – А это моя мама Валентина Сергеевна. Мы голодные, – тут же заявил он.

– Садитесь, садитесь! – придав своему лицу приветливое выражение, захлопотала Валентина.

Она поставила на стол еще одну тарелку и отошла к плите, украдкой приглядываясь к этой Любе.

– Ой, как пахнет! – воскликнула та, когда Валентина принесла глубокую сковороду; в ней она приготовила жаркое, чтобы не распаковывать всю посуду во временном пристанище.

– Когда в ГДР служили, я у немцев все рецепты переняла, – сказала Валентина.

– Мама даже огурцы по немецкому рецепту солит, – заметил Антон.

– Разве немцы солят огурцы? – удивилась Люба.

– Еще как, – подтвердила Валентина. – Солят в банках, а вкус будто из бочки.

– А я готовить совсем не умею, – улыбнулась Люба.

– Да… – Валентина тоже натужно улыбнулась на эти ее слова и напомнила: – Кушайте, кушайте!

Антон стал накладывать жаркое на Любину тарелку, но она остановила его:

– Ой, это много!

– Да ты же сама говорила, что пообедать сегодня не успела. Люба певица, – объяснил он матери. – Целыми днями к конкурсу готовится.

– Конкурс – это да… – поджала губы Валентина. – Важно, конечно.

Впрочем, ни сын, ни эта его Люба ее поджатых губ не заметили. И уж тем более не услышали, как она пробормотала себе под нос:

– Конкурс у нее… Нет, сынок, нам такая без надобности.

Василий быстро шел через парк к директорскому флигелю. Обойдя его, он остановился у бокового входа, помедлил, потом постучался. Дверь открылась, и он сказал:

– Здравствуй, Оля.

Он не ожидал, что она его узнает. Но она вглядывалась в него лишь мгновение, а потом ахнула:

– Вася! Заходи скорее.

– Что с ногой, Оля? – спросил он, заметив, что она опирается на палку, потому что нога у нее в лангетке.

– Так. Пинок судьбы, – ответила она. – Расскажи, как ты, Вася.

Пока шли в комнату, он смотрел на Олю не отрываясь. Она совсем не изменилась. Или это он не изменился?

– Да я обыкновенно, – ответил он. – Инженерно-строительный закончил. Работаю по специальности.

– В Москве?

– Да. Но сейчас – здесь. Я тебя видел в парке.

– А как же я тебя не заметила? – удивилась она. И тут же спросила: – А почему о моей жизни не расспрашиваешь?

– Я все твои фильмы видел, Оля, – улыбнулся он. – И интервью.

– Да?

Она смутилась. Это было удивительно: прежде она не могла смутиться от его слов, вообще, от его существования на белом свете.

– Семен Борисович дома? – спросил Василий.

– Спит уже, – ответила она. – И тетя Вера тоже. Слабые они стали.

– Оля, я должен с тобой посоветоваться, – глядя в ее зеленые, как в юности, глаза, произнес он. – Мне сегодня Кондратьев сообщил…

Антон и Люба шли от особняка к директорскому флигелю так долго, что за это время можно было, наверное, до станции дойти. Только почти у самого флигеля Антон заметил, что Любе зябко, и надел на нее свою куртку.

– Прямо как в старом кино, – насмешливо произнесла она. – Весна на какой-то там улице.

Ее насмешка слегка уязвила его.

– Ничего смешного, – пожал плечами он.

Люба расстроилась так искренне, что Антон тут же пожалел о своем недовольном тоне.

– Извини, – сказала она. – Бабушка меня всегда ругает за то, что я говорю не подумав.

– А мне нравится, что ты так говоришь, – улыбнулся он. – Что сразу скажешь или сделаешь, то и правда.

– Но у тебя ведь не так.

– Думаешь? – Он опустил руку в карман куртки, надетой на нее, и, достав оттуда что-то, попросил: – Дай руку.

– Зачем? – удивилась она. – Ну, на.

Рука у нее была такая же красивая, как и лицо, и волосы – как вся она. Антон надел на ее тонкий палец кованое серебряное кольцо.

– Ой! Что это? – воскликнула Люба.

– Кондратьевское. Фамильное, – объяснил он. – Его мой прадед сделал. Или даже прапрадед, я забыл. Оно у нас дома всегда было.

– Но зачем же ты… – начала было она.

Но Антон перебил ее.

– Его дарят невесте, – сказал он. – Люба, выходи за меня замуж.

– Ты шутишь?

Ее глаза распахнулись так, что стали похожи на темные озера. Не заметишь, как утонешь в таких.

– Почему шучу? – покачал головой Антон. – Я хочу, чтобы ты была моей женой. Что такого?

– Как-то это все… – проговорила Люба.

– Ну что? – поторопил он.

– Что – что? – насмешливо поинтересовалась она. – Ответить, когда свадьба?

– Да, – кивнул Антон.

– Пока что я думаю только о конкурсе, – холодно произнесла она.

Насмешку ее он как-то выдержал, но эта холодность заставила его вскипеть. Меньше всего он ожидал, что вот так она ответит на его предложение!

– О конкурсе? – проговорил он.

– Конечно! – с вызовом ответила она.

– Ты так, значит?..

– А ты как думал?

– Ну и ладно!

Антон развернулся так резко, что, будь он за рулем, заскрежетали бы колеса.

– Подожди! – крикнула ему вслед Люба. – Забери же кольцо!

Но он уже исчез в темноте парка.

Глава 5

«Может быть, я сама виновата? Почему меня так рассердило его «я хочу»? Можно подумать, я знаю, как предлагают руку и сердце! А вот про сердце-то речи и не было… «Я хочу» – и только».

Всю неделю, прошедшую с того вечера, когда Антон таким странным образом предложил ей выйти за него замуж, не давали Любочке покоя эти мысли.

За стеной слышались взволнованные голоса – Оли, дяди Андрея, Луши, бабушки… Только голоса деда не было слышно.

Любочке было все равно, о чем они спорят, собравшись в гостиной. Все на свете стало ей безразлично.

Во входную дверь – вход у Любочки был отдельный, прямо с улицы – постучали. Она вздрогнула, сердце остановилось, потом забилось быстро, как бабочка о стекло.

«Я скажу, что не хотела его обидеть, – подумала она. – И что я без него…»

Не успев додумать, что скажет Антону, Любочка распахнула дверь… И сказала совсем не то, что собиралась – удивленно и разочарованно сказала:

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна.

– Вот что, Любовь Батьковна, – не здороваясь, проговорила та. – Я женщина простая, антимонии разводить не привыкла. Кольцо наше у тебя?

– Да, – кивнула Любочка.

– Так и знала! – воскликнула мать Антона. – В тот вечер и пропало, когда ты у нас была. И не стыдно тебе?

– Мне?

– Или у вас, у цыган, кража не грех?

– Я… украла?! – задыхаясь от возмущения, выговорила Любочка.

Она смотрела на визитершу так, словно перед ней была инопланетянка.

– А не украла, так выцыганила, – отрезала та. – Голову парню заморочила. Знаем, как вы умеете! – Тут ее взгляд упал на плоскую вазочку для фруктов, стоящую на фортепиано. Сюда Любочка клала то, что всегда должно было оставаться на виду. – Даже спрятать не утрудилась! – воскликнула Антонова мать, увидев лежащее в вазочке кольцо. – Ни стыда ни совести!

– Вы… вы… Да как вы смеете?!

– Я-то смею! А вот ты к сыну моему приставать не смей! Не нужна ему такая жена!

– Я к вашему сыну пристаю?.. – Захлебываясь от возмущения, Любочка выхватила кольцо из вазочки и бросила на стол. – Заберите!

– Конечно, заберу, – кивнула она, ловко подхватывая кольцо. – Я его поди не украла.

Только когда Антонова мать ушла, Любочка упала на стул и зарыдала.

Никогда она так не плакала! Не случалось в ее жизни ничего, что способно было бы вызвать такое отчаяние.

Неизвестно, сколько бы это длилось, но в коридоре послышались шаркающие шаги. Любочка быстро вытерла слезы и поскорее села за инструмент. Пусть бабушка видит, что она занимается – может быть, заглянет в дверь и уйдет.

Но провести бабушку было невозможно, это Любочка с самого детства знала.

– Плакала? – спросила та, как только вошла в комнату.

И вот как догадалась? Любочка ведь даже не обернулась.

– Нет, – шмыгнула она носом.

Против обыкновения бабушка не стала расспрашивать, что случилось.

– Люба, из Ангелова мы уезжаем, – сказала она.

– Кто уезжает?

Эти слова так удивили Любочку, что даже слезы высохли на щеках.

– Мы с дедушкой. И ты с нами. Я попросила Андрея снять для нас квартиру в Москве.

– Но… как же? – с ужасом проговорила Любочка. – Тебе, дедушке – уехать из Ангелова? Этого не может быть!

– Это есть.

– Но почему?!

– Новые хозяева не хотят нас здесь видеть, – сказала бабушка. – Велено освободить флигель – здесь теперь Петр Кондратьев с семейством будет жить. Когда у тебя конкурс?

– Через неделю, – машинально ответила Любочка.

– Через неделю и уедем.

Бабушка вышла, оставив ее в ошеломлении.

Впрочем, уже через минуту ошеломление сменилась гневом. Вот как, значит? Новые хозяева велели! То есть он тоже велел, получается? Что ж, яблоко от яблони недалеко падает, правильно бабушка говорит!

Во входную дверь постучали едва слышно, но у Любочки не было сомнений в том, кто явился к ней с последним на сегодня визитом. Она чувствовала это так ясно, как если бы он просто влез в окно!

Но в окно он не влез. Он остановился на пороге флигеля и сказал:

– Люба… Извини, что поздно.

– Что тебе надо? – резко спросила она.

– Я совсем другое тебе хотел сказать… тогда. Должен был по-другому…

Он смотрел тем прямым взглядом, который так нравился ей. Неужели нравился? Сейчас она готова была дать пощечину этому новоявленному хозяину!

– Ты мне ничего не должен, – отчеканила Любочка. – Понял? И никто из вас ничего нам не должен. Забудьте про нас! Мы вас видеть не хотим.

– Кого… не хотите?..

– Я тебя видеть не хочу! – в отчаянии закричала она. – Никогда!

И захлпнула дверь у него перед носом.

Глава 6

– Надо было нам все-таки поехать с ней на конкурс, – сказал Семен. – Поддержать ее.

– Она ведь не разрешила, – напомнила Вера.

– Что-то она сама не своя в последнее время.

– Естественно.

– Почему естественно? – насторожился Семен.

Он замечал, что домашние что-то скрывают от него, но полагал, это связано с их недовольством происходящими в Ангелове пертурбациями. Нельзя сказать, чтобы его все это радовало, но перемены есть данность жизни. Будут доживать ее в какой-то новой действительности, ничего не поделаешь.

И вдруг оказывается, что Верина тревога как-то связана с Любочкой…

После того что произошло с Наташей – после ее безумной любви к цыгану, который вдобавок оказался бандитом, после побега из дому, после ее гибели, и вовсе не от родов, а в бандитской перестрелке, – Любочка, которую дед с бабушкой растили с младенчества, составляла весь смысл их жизни и всю их тревогу.

– Пройдусь, – сказал Семен. – Посмотрю, что там у них с ремонтом.

«Найду Андрея, – подумал он. – Потребую, чтобы он мне ответил, что вообще происходит».

– Только недолго, хорошо? – сказала Вера. – Нам надо поговорить.

Настроение, в котором Петр шел этим вечером через парк, можно было считать хуже чем отвратительным. А каким оно могло быть после всего, что наговорила ему единокровная сестрица? Олька с детства была остра на язык, а с годами да с актерской выучкой так наловчилась словами разить, что Петр ни звука не смог вставить в поток ее попреков.

«Я что, подрядился об ихней старости заботиться? – зло думал он. – Не больно-то они обо мне заботились! Знать не хотели, родственнички».

– Эй! Хозяин! – окликнул кто-то.

Он оглянулся. В двух шагах от него стоял кряжистый старик – тот самый, полковник, что ли, который хватал его за грудки и грозился убить за то, что захватил-де народное добро; Петр его узнал. В руке этот полоумный держал пистолет. Темное дуло смотрело Петру прямо в лоб.

– Сдурел? – спросил Петр.

Он успел качнуться в сторону за секунду до того, как псих выкрикнул:

– Получи!

Семен услышал выстрел, когда уже подходил к главному корпусу: Луша, которую он встретил в парке, сказала, что Андрей пошел туда. Где стреляют, Семен еще в войну научился определять с точностью до нескольких метров. Все ускоряя шаг – бегать годы уже не позволяли, – он направился в ту часть парка, которую дети когда-то назвали зарошкой из-за густых кустов.

За этими кустами он и обнаружил Петра Кондратьева. Тот сидел на траве, держась за плечо, и кровь текла у него между пальцами.

– Кто стрелял? – быстро спросил Семен.

– Придурок один… – сжав зубы, выговорил Петр.

– Где он?

– Черт его знает… Убежал.

Он попытался подняться, но вскрикнул от боли и опусился на траву снова.

Семен снял с себя полотняный пиджак – хорошо, что вечер показался холодным и он накинул его, выходя из дому, – крепко прижал его к ране на плече у Петра и велел:

– Ну-ка давай, Петя, поднимайся. На меня обопрись.

Андрей действительно был в особняке, как Семену и сказала Луша. Он сидел в той самой комнате, где совсем недавно читал Любочке главы из своей книги, и складывал в картонные ящики папки ангеловского архива.

Кто-то постучал в дверь – удивительно, все теперь без стука открывали любые двери разоренного особняка, – и когда Андрей предложил войти, на пороге появился этот мальчик, сын Петра Кондратьева. Новый хозяин Ангелова.

Впрочем, в том, как он вошел, как посмотрел на Андрея, не было ничего хозяйского. А что было в его прямом взгляде, в лице, во всех его явственно выраженных кондратьевских чертах – не отцовских, а скорее дедовых, от Степана ему доставшихся? Это Андрей понял не сразу, а когда все-таки понял, то обрадовался. Свобода в нем была, в этом мальчике. Та свобода, которую дает человеку только чувство собственного достоинства и признание за другими безусловного права на то же чувство.

Неужели и он хочет выселить Веру с Семеном из Ангелова? Трудно поверить.

– Здравствуйте, Андрей Федорович, – сказал он.

– Здравствуйте, Антон Петрович, – кивнул Андрей. – Извините.

– За что?

– Задерживаю ремонт. – Андрей указал на папки и ящики. – Завозился со сборами. Как папа себя чувствует?

– Уже получше. Вы врагом меня считаете, Андрей Федорович? – помолчав, спросил он.

Хороший взгляд, хороший! Прямо в глаза.

– Нет, Антон, – ответил Андрей. – Тебя я врагом не считаю. Кстати, можешь меня по имени-отчеству не называть.

– А как же мне вас называть?

– Просто по имени. Я, вообще-то, дядя твой двоюродный.

– А Люба говорила, что вы ее дядя, – удивился он.

– Ее – по материнской линии. – Андрей улыбнулся. – Не удивляйся, здесь все и всем родня.

– И я тоже родня? – как-то настороженно спросил Антон.

– Кому?

– Ну… Любе, например.

– Любе? – Андрей на мгновение задумался. – А знаешь, Любе-то и нет! Ну точно. Она Фамицкая-Ангелова, к Кондратьевым отношения не имеет. А ты Кондратьев, к Ангеловым не имеешь отношения. А почему это тебя заинтересовало?

– Просто так, – отстраненным тоном ответил он. И тут же спросил: – Дядя Андрей, я слышал, в архиве есть какие-то чертежи по источнику. Старинные.

– Есть, – кивнул Андрей.

– Могу я их посмотреть? Мы там работы начинаем, хотелось бы предварительно разобраться.

– Обстоятельный ты, – улыбнулся Андрей. – С ними никто еще не разбирался, в том числе и я.

– Почему?

– Я в инженерных делах плохо понимаю, – пожал плечами он. – А санаторские службы интереса не проявляли. Источник в порядке, ну и ладно.

Он взял в одной из уже собранных коробок папку – на нее была наклеена фотография хрустального яйца – и, протягивая ее Антону, сказал:

– Чертежи в самом деле старинные, профессора Ангелова. Собственно, он этот источник сто лет назад и оборудовал. А хрустальное яйцо – это ключ от него. То есть когда-то было ключом, сейчас, конечно, все уже более современно устроено. Возьми чертежи с собой, разбирайся.

Больничное оборудование осталось только в одной палате главного корпуса. Она была крайняя по коридору, маленькая, и про нее просто забыли в общем разоре. В ней и лежал теперь Петр Кондратьев. Глаза у него были закрыты, но он не спал – невозможно было назвать сном кружение, происходившее у него в голове от температуры и ноющей раны.

Жена, ухаживавшая за ним, вышла на полчаса поесть и вот-вот должна была вернуться.

Петр не знал, хочет ли видеть ее. Нет, никаких претензий у него не было к Вале – она его любила, родила ему сына, не слишком пилила и была понятлива во всем, что составляло его жизнь.

Что прежде составляло его жизнь. После выстрела – неожиданного, дурацкого – что-то переменилось в нем. Петр сам не понимал этой перемены, и уж точно не могла бы ее понять Валя, даже если бы он нашел слова для того, чтобы описать, что с ним происходит.

Но и слов он никаких не находил в температурном тумане.

Дверь открылась – Валентина вернулась, наверное.

– Здравствуй, Петя, – услышал он.

Лиза сделала несколько шагов через крошечную палату и остановилась у кровати. Лиза!..

Петр так обрадовался, как будто получил подарок. Да, только в детстве он так радовался, и именно подаркам – здесь, в Ангелове, когда приходил на новогодние праздники. Никто из братьев-сестер, хоть двоюродных, хоть единокровных, не обращал внимания на него, переростка. А Лиза дружила с ним всегда. Она была единственной радостной памятью его детства.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, садясь на край кровати.

– Хорошо.

Лиза положила руку ему на лоб и сказала:

– Температура.

– Пройдет. Укол сделали.

– Может, все-таки в больницу?

– «Скорая» была же, – сказал он. – Ранение сквозное, ничего страшного. Тут отлежусь. Ты-то как?

– Хорошо. – Она улыбнулась. – Максим в МУРе по-прежнему, я в туполевском конструкторском бюро. Мальчишки в летнем лагере сейчас, а Наденьку я с собой привезла, завтра тебе ее покажу. Почему ты мне не сказал, что Ангелово купил, Петя? – спросила она, помолчав.

– Ну, почему… – Петр вздохнул. – Стыдно было, Лиз. Так-то вроде сам себе говорю: я в своем праве. А представлю, как ты скажешь: «Это несправедливо!» – Он виновато улыбнулся. – И стыдно.

– Не стоит теперь об этом, – сказала она. – Какой все-таки ужас, Петя! Ты же чуть не погиб.

– Может, и хорошо.

– Что хорошо? – удивилась она.

– Мозги на место встали.

Она смотрела серьезными близорукими глазами. Точно так она смотрела на него в детстве – не с жалостью, а с пониманием. С тем самым пониманием, которое так необходимо было ему сейчас.

– Этот же, пенсионер-герой… – сказал Петр.

– Максим говорит, он явку с повинной написал.

– Да я не о том. Обиделся же он на меня, вот что! И достаточно ему этого было, чтоб на тот свет меня отправить.

– Ужасный человек, – поежилась она.

– А я чем от него отличаюсь? – усмехнулся Петр.

– Ты что, Петя? – покачала головой Лиза. – Ты же никого не собирался убивать.

– Чтоб на тот свет отправить, иного человека и убивать не надо. Так можно жизнь его повернуть, что сам уйдет… Только я ведь правда ничего плохого не хотел, Лиза! – Он разволновался так, что попытался подняться, но Лиза коснулась его здорового плеча, и он лег снова. – Мне же Ангелово не чужое. Про иконостас я с детства слышал – батя, помню, рассказывал, как церковь открывали, ту, где клуб сейчас. Я же хотел…

– Не волнуйся, Петя, – сказала Лиза. – Ты все сделаешь как надо.

Ангелова в ее жизни больше не будет. Раньше она не задумывалась, что значит для нее этот дом, этот парк, эта вода, текущая в мраморную чашу… Все это было всегда, и она ждала лишь, когда сделается настолько взрослой, чтобы покинуть родное гнездо. И вдруг оказалось, что гнезда больше не будет. И как только она это осознала, огромный мир, в который она так рвалась, показался ей страшным.

Любочка зачерпнула из чаши воду, плеснула себе в лицо. Это успокоило ее, хотя вода была очень холодная.

Кто-то шел по аллее. Любочка обернулась.

Он запыхался и казался взволнованным. Она постаралась придать своему лицу совершенно спокойное выражение. Ей нелегко это далось, конечно: она не бабушка, не привыкла сдерживать эмоции.

Увидев ее, Антон остановился как вкопанный.

– Люба… – проговорил он. – А я… Нашел кое-что.

Он зачем-то открыл деревянную коробку, которую держал в руках.

– Вступаешь во владение собственностью? – холодно поинтересовалась Любочка, кивая на хрустальное яйцо, лежащее в стружках.

А ему, похоже, спокойный тон дается вообще без усилия!

– Просто нашел новые сведения о парковых механизмах, – этим своим спокойным тоном сказал Антон. – Если хочешь, можем вместе посмотреть.

Конечно, она намеревалась отказаться. Но ровно за секунду до того как собиралась произнести «не хочу», ответила:

– Ну давай посмотрим.

Равнодушным, впрочем, ответила голосом.

Антон достал из кармана связку ключей и кивнул на старинную будочку, которая стояла рядом с источником:

– Это здесь.

Тусклый свет падал в зарешеченное окно. Вообще, все выглядело таинственно.

– Мрачно здесь, – сказала Любочка.

– Помнишь, ты рассказывала, что есть легенда? – спросил Антон. – Про Ангела-хранителя. Так вот смотри!

Он подошел к противоположной от входа стене и зачем-то приложил к ней хрустальное яйцо. Любочка не успела понять, что он с ним делает, как вдруг раздался скрежет – и входная дверь, которую они оставили приоткрытой, медленно закрылась. А в стене зато открылся проем – и из него хынула вода!

– Что это? – испуганно воскликнула Любочка.

– Не знаю, – удивленно, но без испуга ответил Антон. – Такого не должно быть.

Должно или не должно, но вода хлестала из этого непонятного проема все сильнее.

– Пойдем-ка отсюда, – сказал Антон. – Похоже, что-то я не так сделал.

Он толкнул дверь, но та не открылась.

– Кто это нас закрыл? – дрожащим голосом проговорила Любочка.

Не прошло и десяти минут, как они уже стояли в холодной воде по щиколотки.

– Антон… – жалобно спросила она. – Нас затопит, да?

– Ну что ты? – ответил он. – Здесь же не океан.

– Но вот же вода! И дверь закрылась…

Он притянул Любочку к себе и сказал:

– Не бойся. Я сейчас.

Пока он пытался расшатать решетку на окне, Любочка держалась за ремень его джинсов. Время от времени она оглядывалась и с ужасом смотрела, как льющаяся из стены вода заполняет комнату.

Антон оглянулся тоже.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Ты мне веришь?

– Да, – кивнула Любочка.

Он еще разок тряхнул решетку, потом достал из кармана сложенный лист, развернул его и сказал:

– Посмотрим, что не так. Черт, темно! Ага, вот. Ну точно! Сейчас так и сделаем.

Он отпустил Любочку и побрел по воде обратно к той стене, в которой торчало, как ключ, хрустальное яйцо.

– Не надо! – воскликнула она, увидев, что он снова крутит его, надавливая при этом обеими руками. – Еще сильнее польется!

Но будто в ответ на ее перепуганный возглас бьющий из стены поток остановился. То есть, конечно, ни при чем здесь была она – просто Антону наконец удалось сделать то, чего он добивался.

Любочка изумленно смотрела, как вода с бульканьем уходит прямо в пол.

– Слив открылся! – воскликнул Антон. Глаза у него сверкали. – Таинственный остров прямо! Только капитана Немо не хватает. Или сокровищ.

– Хватит с меня сокровищ… – пробормотала Любочка. – Интересно, а дверь входная теперь откроется?

– Будем надеяться, – пожал плечами Антон. Но вместо того чтобы попытаться открыть дверь, сказал: – Смотри, а там что?

Над проемом, из которого только что текла вода, видна была ниша. Вероятно, она открылась одновременно со сливом, просто они только теперь это заметили. Из ниши смотрели чьи-то глаза. Любочка вскрикнула.

– Не бойся. – Антон обнял ее одной рукой, а вторую запустил в нишу. – Это просто картина! То есть икона…

Икона, которую он достал из ниши, была небольшая. Она была темна и почти вся закрыта причудливой кованой ризой. Только глаза видны были отчетливо – они сияли ярко-синим, как на рублевской Троице, цветом.

– Ничего себе… – проговорил Антон.

– Это он и есть? – спросила Любочка. – Ангел-хранитель? Ты же за ним сюда шел?

– Наверное, он, – кивнул Антон. – Там в чертежах было написано, что есть тайник. И обозначен он был – Ангел-хранитель. Ну, я подумал, что надо поискать. Хотя не очень был уверен – может, это просто легенда все-таки.

Он поставил икону на край ниши и повернулся к Любочке. И наконец обнял ее не успокаивающе и не коротко, а так, что у нее закружилась голова.

И все время, что они целовались, смотрели на них ясные синие глаза. Но не было им, целующимся, дела ни до этих глаз Ангела-хранителя, ни до всех легенд, которые соединили их друг с другом.

Они просто любили, и это хранило их надежнее всего, что бывает на свете.

Оглавление

Часть I

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Часть II

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть III

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

Часть IV

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg