«Исток»

Исток (fb2) - Исток 3749K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Ильич Зима

Исток

Если и имеется какое-либо из благ,

приносящих пользу в жизни, то, во

всяком случае, не меньше, а больше

всего оказывает нам услуги, является

необходимой и полезной история.

Она вскрывает разнообразные и

многоразличные явления, которые

возникают и естественным порядком,

под влиянием времени и обстоятельств,

и в особенности по произвольному решению

лиц, занимающихся государственными

делами, и учит людей одно одобрять и

ставить себе в качестве образца, другого же

гнушаться и избегать, чтобы не осталось

в неизвестности и проводилось в жизнь всё

полезное и ценное и чтобы никто не делал

попыток ввергнуть себя в ужасные и вредные

начинания...

Лев Диакон. История

Я не скажу ничего своего, но по мере сил

соберу воедино и представлю в сжатом

изложении то, что было разработано

испытанными наставниками...

Иоанн Дамаскин

Опаснейшее заблуждение — считать мир простым и легкопознаваемым.

Всякое познание есть труд.

Благороднейшая цель — стремиться к познанию мира.

Давно отмечено, что именно в переломные годы в обществе повышается интерес к истории, поскольку возникает потребность заново осмыслить прошлое и на основе накопленного опыта выработать своё отношение к настоящему, чтобы попытаться заглянуть в будущее.

Разумеется, подлинного патриота не удовлетворят расхожие мифы отечественной истории, он будет стремиться к тому, чтобы получить информацию из первых рук.

Сделать это чрезвычайно сложно, потому что сведения о нашей древнейшей истории, во-первых, крайне скудны, а во-вторых, разбросаны по огромному массиву источников, доступ к которым затруднён и языковым барьером, и массой других помех.

И тут-то на помощь обязан прийти писатель.

Автор исторического романа берёт на себя труд изучить славянские летописи и заметки зарубежных хронистов, труды современных археологов и историков, затем облечь достоверные исторические факты в литературные образы и предложить вниманию учёных.

Лишь после того, как роман выдержит скрупулёзную экспертизу профессиональных историков, можно предлагать его широкому кругу читателей, головой ручаясь за историческую достоверность.

В этом романе очень много подлинных документов той эпохи — императорские рескрипты и законы, проповеди патриарха Фотия и жития святых, господствовавшие в обществе идеи и заблуждения, исторические легенды и анекдоты относятся к тому же, весьма отдалённому от нас, времени.

Я предпринял попытку написать наиболее достоверное повествование, с минимальным элементом вымысла — только там, где не оказалось под рукой достоверных фактов.

Удалась или не удалась попытка — судить тебе, читатель.

Автор

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Затем выйдут из окутывающей их

тьмы некоторые гигантские фигуры,

затерянные теперь в толпе исторических

лиц, между тем как многие прославленные

имена, которым люди слишком долго

расточали нелепое или преступное

поклонение, навсегда погрузятся в забвение...

П. Я. Чаадаев

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вызванный неурочным вестником, великий логофет Феоктист поздно вечером пришёл в опочивальню василиссы Феодоры и застал её сидящей в низком кресле и вполголоса беседующей с патриархом Игнатием, склонившимся в полупоклоне.

Когда Феоктист приблизился к императрице, патриарх недовольно засопел и на полуслове умолк, а затем сделал несколько шагов по направлению к двери.

   — Ваше святейшество, не оставляйте нас в столь трудную минуту!.. Как хорошо, что ты пришёл, великодушный друг мой, — искренне обрадовалась Феоктисту василисса. — Я пригласила тебя, логофет, дабы посоветоваться, что нам делать с Михаилом.

   — А что произошло? — осторожно попытался уточнить Феоктист.

   — Неужели ты ничего не видишь? — укоризненно спросила Феодора. — Он совсем забросил учение...

   — Действительно, мне докладывали, что государь не обнаруживает должного прилежания в учении, но я полагал, что монарху достаточно овладеть лишь некими основами... — заглядывая в глаза василиссе, промямлил великий логофет.

   — Нерадивость в учёбе — далеко не самое худшее из его прегрешений! — сокрушённо вздохнула Феодора. — Вместо того чтобы постепенно входить в государственные дела, он последнее время пристрастился к вину... Вокруг него увиваются какие-то распутные девки! На ристаниях он уже несколько раз сам взбирался на колесницу, будучи пьяным! Если он разобьётся, вы можете себе представить, что станет с империей?..

Великий логофет вздрогнул и испуганно перекрестился — если, не дай Бог, с молодым монархом что-то случится, в империи не окажется законного государя, многочисленные претенденты на трон устроят мятеж, и кто в результате поднимется на вершину власти — одному Богу известно, и никто из нынешних высших сановников не сможет поручиться за свою судьбу.

   — Полагаю, что следовало бы назначить молодому василевсу более опытных наставников, — с плохо скрываемым раздражением произнёс патриарх Игнатий. — Я не раз убеждался в том, что протоасикрит Фотий не способен научить ни смирению, ни благолепию. Сказано в Писании: «Кто желает быть мудрым, в веке сем да будет неразумным!» А Фотий пытается утвердить свой ум на гнилом и песчаном основании эллинской премудрости...

   — Ходят слухи, что Фотий продал свою душу некоему иудею, мерзкому волхву, за посвящение его в богомерзкое искусство гадания, в тайны астрологии и прочих нечестивых эллинских наук... Говорят также, что за литургией Фотий вместо молитв читает стихи каких-то эллинских поэтов!.. — вполголоса добавил Феоктист, испытующе поглядывая на василиссу.

   — Святой отец! — сказала Феодора. — Вам бы давно следовало принять разумные меры...

   — Какие меры я могу принять? — устало вопросил Игнатий, шёлковым платком утирая пот с одутловатого морщинистого лица. — Фотий — человек светский, с ним пусть разбирается ведомство городского эпарха.

   — Пускай твои богословы со всем тщанием проверят сочинения протоасикрита Фотия, и за еретические воззрения церковь предаст его анафеме!

   — Фотий не настолько прост... — проворчал Игнатий. — Неё его сочинения уже исследовали наши лучшие знатоки и не смогли обнаружить каких-либо догматических отступлений... Ни малейших!

   — М-да... — сочувственно произнёс Феоктист. — Не знаю, что и предпринять в таком случае... Разумеется, я могу отстранить Фотия от преподавания в университете, однако где найти ему достойную замену?

   — Нельзя попускать! — сказала василисса беспрекословным тоном. — Этот канцелярист погубит душу юного государя!

   — Полагаю, что дело не в одном лишь Фотии, — осторожно заметил Феоктист. — Беда вся в том, что недостойное поведение Михаила находит одобрение у твоего брата...

Феодора горестно покачала головой: действительно, кесарь Варда не оказывал должного влияния на венценосного племянника.

Патриарх Игнатий гневно нахмурился, затем пропел тонким голосом:

   — Василисса Феодора, нет больше сил взирать на греховные деяния Варды!.. Блуд его ложится позором на монарха, на тебя, на всех нас! Нельзя же нам терпеть больше...

   — Он ведёт себя так, словно бы уже занял монарший престол, — вкрадчиво заметил Феоктист. — Только законный монарх может считать себя выше закона. В народе поговаривают, что скоро Варда будет коронован соправителем Михаила.

В глазах василиссы сверкнули злые огоньки, она прошипела со злостью:

   — Никогда!.. Никогда Варде не бывать государем!

Логофет Феоктист и патриарх Игнатий встревоженно переглянулись и одновременно перекрестились.

Постепенно успокаиваясь, Феодора шумно вздохнула и тоже перекрестилась, глядя на тёмные образа.

Конечно, нужно было что-то делать.

О распутстве кесаря Варды уже судачили в столице.

После гибели старшего сына Варда стал нахально сожительствовать со своей вдовствующей снохой, и это при живой жене!.. Не был бы он родным братом Феодоры, давно уже был бы ослеплён, оскоплён и заточен в один из отдалённых монастырей. Но Варда — родной брат, опора трона. Если Феодора попытается что-либо сделать с ним, встанут на дыбы все прочие родственники, испугаются за свои жизни и в страхе смогут натворить таких дел, что вся династия в одночасье окажется уничтоженной...

Действовать следовало и решительно и тонко.

— Может быть, следует направить кесаря Варду в поход на павликиан? — задумчиво спросила василисса, ни к кому конкретно не обращаясь, словно бы советовалась сама с собой.

Будучи истинно и истово православной государыней, Феодора не могла выносить существование в Ромейской империи религиозных сект. Именно потому особое её внимание было обращено на еретиков-павликиан, со времён императора Константина Копронима мирно обитавших вдалеке от столицы — в Малой Азии, на беспокойной границе с арабским миром. Прежде павликиане оказывали империи немало услуг при частых пограничных стычках с арабами, но не так давно василисса приняла суровое решение: либо обратить павликиан в православную веру, либо уничтожить.

Против павликиан были посланы войска, которые возглавили сразу три полководца — Лев, сын Аргира, Андроник, сын Дуки, и Судалис.

Полководцы не ведали пощады к еретикам. Много тысяч павликиан было повешено, потоплено, изрублено. Имения павликиан конфисковались в казну.

От преследований павликиане побежали на земли, подвластные арабскому халифату. Там они находили радушный приём. Павликиан халифы также селили вблизи границы, и они становились не только верными стражами рубежей нового отечества, но нередко и сами принимали участие в походах арабов на империю...

Одним из наиболее известных и опасных еретиков был протомандатор Карвей, служивший империи под началом стратега фемы Анатоликон Феодота Мелиссина. Узнав о казни своего отца, Карвей решил бежать к арабам. Вместе с собой Карвей увёл пять тысяч воинов.

Вначале Карвей явился к мелитинскому эмиру Омару-ибн-абд-Аллаху-ал-Акта, от него был отправлен к самому халифу, который сердечно принял перебежчиков и назначил им места для поселения.

У границы с Арменией павликиане выстроили вначале два города — Аргаус и Амару, а затем, ввиду нового притока единоверцев, основали там же, на берегу Евфрата, ещё один город — Тефрику, который стал павликианской столицей.

Вот ведь как бывает — Феодора желала спасти души заблудших еретиков, а взамен получила новых врагов для империи...

* * *

— Помолимся Господу нашему, дабы вразумил он нас, — опускаясь на колени, тихо пропел Игнатий и прошёл в дальний угол, где теплились многочисленные лампадки перед строгими иконами.

Феодора осталась сидеть в кресле, в то время как Игнатий и Феоктист застыли на коленях перед образом богородицы.

Василисса с нескрываемым сожалением глядела на обрюзгшего скопца, духовного пастыря огромной империи...

Вся святость патриарха Игнатия была делом рук василиссы.

Когда он родился, его окрестили Никитой.

Он был сыном императора Михаила I Рангаве, то есть Косноязыкого, низвергнутого с престола Львом Армянином в 913 году.

Для того чтобы обезопасить императорский престол от посягательств прежней династии, четырнадцатилетнего Никиту оскопили, постригли в монахи под именем Игнатия и заключили в монастырь, где он провёл тридцать три года в строгом уединении, по сути — в тюрьме, без малейшей надежды на возвращение лучших дней.

Лев Армянин процарствовал всего семь лет, и его в 820 году убил основатель новой династии Михаил II.

Михаилу пришлось воевать с мятежником Фомой Славянином, поднявшим восстание и дерзнувшим целый год осаждать столицу империи. Затем на престол взошёл Феофил.

Про инока Игнатия все успели позабыть — ведь при дворце ежедневно и ежечасно происходит столько событий, подвышаются или падают столько людей, что судьба потомка прежней царской фамилии мало кого могла занимать...

Одной из главных духовных проблем империи было почитать или не почитать иконы. В 730 году император Лев III запретил культ икон, на соборе 754 года почитание икон было объявлено ересью.

Если бы кто-то в окружении василевса мог провидеть, к каким глубочайшим последствиям для империи приведёт это решение, оно никогда бы не было принято. Как можно было замахнуться на святая святых — на земное отражение Божественного лика?! Скольких чудес лишилась церковь!.. И какие это вызвало волнения в народе...

Уже на II Никейском соборе в 787 году культ икон был восстановлен, но для его окончательного утверждения потребовались ещё многие годы, и только в 843 году, по смерти императора Феофила, тщанием василиссы Феодоры наконец-то завершилась эпоха иконоборчества.

Когда после смерти Феофила высшая власть волею Провидения оказалась в руках василиссы Феодоры, встала проблема: кому быть патриархом?

В мрачную эпоху иконоборчества все высшие церковные иерархи стремились угодить императору и старались перещеголять друг друга в уничтожении святынь...

Феодоре не хотелось иметь на патриаршей кафедре человека, круто переменявшего свои убеждения в зависимости от царствующей особы, ибо такой первосвященник не пользовался бы ни уважением паствы, ни авторитетом среди иерархов. Кроме того, Римский Папа имел бы лишний повод подтвердить своё главенство над вселенской церковью. Вот почему, когда василиссе сообщили о царственном монахе, ничем не запятнавшем себя во время торжества иконоборцев, Феодора без промедления поставила Игнатия на патриаршую кафедру.

Правда, весьма скоро василисса убедилась в том, что добросовестный отшельник, всю жизнь проведший вдали от людей, едва ли подходил на роль духовного пастыря, едва ли соответствовал идейным потребностям своего времени. Вдобавок Игнатий не обладал ни авторитетом, ни умением влиять на императорский двор.

Игнатий не знал секретов великосветской жизни, не был искушён в умении плести тонкие сети придворных интриг, не умел находить общий язык с высокопоставленными царедворцами...

Его боялись, его сторонились, и даже спустя много лет патриарх Игнатий так и не смог стать пастырем, способным вести за собой клир и мир...

— Твой брат, василисса, заслуживает отлучения от церкви, — нерешительно сказал патриарх. — Но я не знаю, насколько эта мера повлияет на Варду...

Логофет Феоктист понял, что Игнатий начинает оказывать влияние на императрицу и промедление может стать для него роковым.

Феоктист поднялся с колен, подошёл к Феодоре.

Дождавшись милостивого кивка, поспешил изречь:

   — Я полагаю, ваше величество, что молодого государя следовало бы как можно скорее женить.

   — Я и сама об этом думала! — обрадованно воскликнула василисса.

   — Завтра же утром я представлю вашему величеству проект новеллы об объявлении смотра царских невест, — пообещал логофет Феоктист. — Тут спешка опасна, но и медлить нежелательно... Полагаю, месяца за два смотрины будут надлежащим образом подготовлены, а там и бракосочетание василевса совершится, и сердце вашего величества наконец-то с Божией помощью будет успокоено...

Лукавый логофет знал, что ни свадьба, ничто иное не успокоит сердце дряхлеющей императрицы.

С приближением старости Феодора становилась всё более равнодушной к государственным делам и людям, управлявшим ими. В своём окружении василисса желала видеть людей, преданных не империи, а лично ей, и послушных более, чем умных. От человека с умом и талантом можно ожидать всяких непредсказуемых поступков, они жаждут самостоятельности и оттого не всегда бывают послушны...

В подрастающем сыне василисса видела главного соперника и потому старалась создать атмосферу всеобщей к нему неприязни, нелюбви и даже презрения. По законам Ромейской империи, распространение слухов, порочащих василевса, расценивалось как государственная измена. Слухи же о пьянстве и распутстве молодого монарха не только не карались, но порой даже исходили из Большого Дворца.

Её ближайшие придворные — великий логофет Феоктист и патриарх Игнатий — помогали василиссе, поскольку боялись увидеть на престоле человека с непонятными для них правилами, взглядами на жизнь, каковым им казался Михаил.

* * *

Протоспафарию Феофилакту доложили о прибытии из Киева трапезита Елпидифора, и он приказал немедленно пригласить его в кабинет.

Отвесив поясной поклон, Елпидифор сообщил:

Есть важные вести...

Присядь и успокойся, мой друг. — Феофилакт указал запыхавшемуся от быстрой ходьбы соглядатаю на высокое резное кресло. — Понимаю, что ты отважился на морское путешествие в столь опасное время не ради пустяков... Отдышись и расскажи всё по порядку.

Круглолицый толстяк Елпидифор целыми днями сидел на главной рыночной площади Киева, слушал разговоры, знал всё, что происходит во дворце киевского правителя Дира, и с каждой оказией присылал в Константинополь сообщения, позволявшие Феофилакту быть в курсе всех дел северных соседей, а теперь он и сам пересёк бурное зимнее море...

   — Ну, что там ещё стряслось? — внимательно заглядывая в глаза Елпидифору, спросил Феофилакт. — Уж не собирается ли князь Дир идти походом на Константинополь?

   — Господь миловал, — улыбнулся Елпидифор. — Но стало мне известно, что ватаги отчаянных тавроскифов в прошлое лето совершали дерзкие набеги на Херсонес... В ближайшее время готовится набег на один из городов Малой Азии — может быть, на Амастриду... Точнее не смог узнать. Когда уже тавроскифы станут цивилизованными?!

   — Увы, у дикарей слишком мало законных способов добывать золото и серебро... Грабёж для тавроскифов столь же естествен, как для тебя или для меня упорный кропотливый труд... Стратега Авксентия надо предупредить, дабы он был готов к приёму незваных гостей. Может быть, удастся послать ему подкрепление... Что ещё нового в Киеве?

Ободрённый вниманием, Елпидифор заговорил важно:

   — Киевский князь Дир минувшим летом принял под свою руку всех окрестных князей: северян, древлян и радимичей, вот-вот может покорить дреговичей, уличей и тиверцев, а там и до волынской земли дело дойдёт...

Феофилакт насторожился.

Империя всегда старалась не допустить концентрации власти в руках одного князя. Пусть на границе империи соседствуют равные князьки, пусть дерутся друг с другом, не смея даже помыслить о вторжении в пределы империи. Разумеется, от набегов случайных грабителей не мог быть застрахован ни один прибрежный город, но одно дело — разбойный набег, и совсем другое, когда варвары посягают на священную территорию империи...

   — Это действительно серьёзная новость... Полагаю, что в обратный путь, в Киев, тебе следует отправляться не через Херсонес, а по суше, дабы по пути посетить уличей и волынян, узнать настроения тиверцев... Тебе дадут золота и серебра, чтобы ты смог отговорить южных князей от возможного союза с Диром... По возвращении и Киев тебе надлежит попытаться разрушить союз киевских племён изнутри. Ты меня хорошо понял?

Елпидифор покорно вздохнул:

   — Да.

   — Нельзя ли на княжеский стол посадить другого князя?.. Кто там ещё есть?

   — Я связываю немалые надежды с молодым князем Аскольдом, сыном Дира. Этот молодой муж не без моей помощи научился греческому языку, иногда он приглашает меня в свои покои побеседовать о том о сём... Мне кажется, что порой он даже прислушивается к моим советам, — не без гордости сказал толстяк Елпидифор.

   — Твоя верная служба Отечеству будет оценена по достоинству. Тебе выдадут литру золота, — пообещал Феофилакт. — Но главная награда будет от Господа, ибо нет ничего важнее в этой жизни, чем служение христианской империи. Итак, без промедления отправляйся в Киев! Но прежде подготовь подробное письменное донесение обо всём, что происходило в Киеве минувшим летом. Жду его от тебя не позже, чем через два дня.

   — Слушаюсь, — почтительно склонил голову Елпидифор и неслышно вышел из кабинета.

Простившись с одним из лучших агентов, Феофилакт отправился к логофету Феоктисту, чтобы предупредить об опасности, нависшей над северным побережьем Чёрного моря.

* * *

Секретарь доложил великому логофету Феоктисту, что протоспафарий Феофилакт просит немедленной аудиенции, но до позднего вечера великий логофет не смог уделить ему ни минуты. В его кабинет то и дело входили важные сановники из числа наиболее приближённых к императорскому семейству лиц, и лишь после четвёртой смены стражи секретарь пригласил Феофилакта в кабинет.

Усталый логофет отодвинул в сторону манускрипт, лежавший на столе, и нетерпеливо взглянул на Феофилакта.

   — Я не осмелился бы побеспокоить вас, если бы не крайне важные вести из Киева, — не поднимая головы, униженно пробормотал Феофилакт.

   — Что там? — визгливо прокричал Феоктист.

   — Как сообщил мой агент, в самое ближайшее время следует ожидать набега тавроскифов на один из городов северного побережья Малой Азии... Возможно, это будет Амастрида... Гарнизон города насчитывает только три сотни воинов, ополченцы из пригородных селений при нападении тавроскифов не успевают укрыться за городскими воротами и стать на городские стены... Так уже было в 842 и 852 годах... В Амастриду и соседствующие города следовало бы спешно послать подкрепление да прикрыть с моря двумя-тремя кораблями...

   — Ясно. Скажу логофету стратиотикосу, чтобы не позже чем через неделю направил туда две турмы... — решил великий логофет. — Что ещё?

   — По сообщению моего агента, киевский князь Дир подчинил себе все окрестные племена... Такое усиление может представлять угрозу интересам империи в северном Причерноморье...

   — Подготовь меморандум... По возможности я смогу доложить её величеству... Хотя... — Великий логофет обречённо махнул рукой. — Сейчас никому ни до чего дела нет! Весь двор готовится к смотру царских невест!.. Пока не состоится бракосочетание государя, никакие другие дела не будут рассматриваться...

   — Позвольте узнать, скоро ли состоятся смотрины? — едва слышным голосом полюбопытствовал Феофилакт.

   — Думаю, недели через две.

   — Ваше сиятельство, возможно ли моей дочери принять участие в смотринах?

   — У тебя есть дочь? — удивился Феоктист. — И где же она?

   — Воспитывается в монастыре, неподалёку от Адрианополя. Дева пригожая, нрава кроткого...

Великий логофет внимательно оглядел дерзкого протоспафария, но затем, видимо, вспомнил, что Феофилакт принадлежит к весьма старому аристократическому роду, и благосклонно кивнул.

   — Ступай... И если ей выпадет счастливый жребий, пусть всегда помнит, кому она обязана своим счастием...

* * *

Солнце ещё не взошло над скалистой грядой за Босфором, когда Василий тихонько вышел из двери своей каморки, которая помещалась под самой крышей высокого угрюмого дома, осторожно спустился по стёртым каменным ступеням, вышел на крыльцо и в бессильной ярости стиснул кулаки, когда увидел сидевшего на низенькой скамеечке неопрятного рыхлого мужчину с заплывшими жиром глазками, самодовольного и злого, и от одного только вида домохозяина у Василия заныло сердце.

В погожие дни домохозяин обычно с рассветом выбирался из своей конуры погреться на солнышке, подставлял благодатным лучам обмётанные седой щетиной жирные щёки, розовую лысину и грязные пятки.

Хищными глазками он ощупывал каждого прохожего, словно желал получать со всякого плату даже за проход мимо своего дома.

Чтобы не встречаться с домохозяином, Василий уходил из дома до рассвета, но на этот раз страдавший бессонницей домохозяин опередил должника, и едва Василий ступил на крыльцо, как послышался противный голос:

   — Ты опять не принёс мне деньги, проклятый македонянин!.. Ты думаешь, что моё терпение безгранично, но ты ошибаешься...

   — Нам нынче обещали выдать жалованье, — едва слышным голосом ответил Василий.

   — То же самое я слышал и две недели назад!

   — Нам выдадут жалованье, и я расплачусь...

   — Даю тебе, македонянин, последний срок — до вечера. Завтра утром я отведу тебя в долговую тюрьму! Доколе мне терпеть убытки от тебя?! Нынче же деньги принеси, а не то пожалеешь!

   — Принесу...

Василий удручённо опустил голову и медленно побрёл к воротам, за которыми начиналась узкая кривая улица.

Там уже показались первые прохожие — кухарки и экономки, рабы-разносчики и горластые водоносы, муниципальные рабы-уборщики и сонные стражники, удалявшиеся на покой после ночных бдений.

Столица Великой Ромейской империи — славный блистательный Константинополь просыпался рано.

До рассвета выходили в серо-голубое море рыбаки, на скрипучих арбах и телегах подтягивались к городским воротам крестьяне со своими нехитрыми товарами, а с первыми лучами ласкового солнца оживали все столичные рынки — хлебные, рыбные, птичьи, мясные, зеленные, златокузнечные, свечные...

Василий спешил на службу — на конный рынок.

* * *

Узнав о предстоящих смотринах царских невест, Феофилакт решил забрать дочь из монастырской школы и перевезти в столицу. Молодой девушке следовало иметь достойный её выезд. Сам протоспафарий обходился без экипажа, предпочитая всем способам передвижения верховую езду. У дочери будет лучший выезд в столице — так решил протоспафарий Феофилакт и погожим мартовским утром отправился покупать лошадей.

На грязной вонючей площади Амастриана, где свистели и щёлкали бичи коноводов, слышалось многоголосое ржание лошадей и мулов, азартно бранились базарные плуты и барышники, залихватски покрикивали погонщики лошадей, наперебой расхваливая своих красавцев. В базарной суете сохраняли спокойствие лишь воробьи, которые нахально расхаживали под ногами ломовиков и скакунов, расклёвывали конские яблоки и деловито чистили пёрышки на берегах обширных зловонных луж.

Протоспафарию Феофилакту нравилось бродить по людным рынкам, слушать простолюдинов, любоваться лошадьми. Занятый важными государственными делами, Феофилакт не часто мог позволить себе подобные прогулки, поэтому он с удвоенным любопытством разглядывал людей на форуме Амастриана.

Вдоль деревянных коновязей, озабоченно придерживая пояса с увязанными в них кошелями, прохаживались прибывшие издалека стратиоты, придирчиво оглядывали лошадей, старались выбрать таких, чтобы годились и для работы в поле, да и под седлом не оплошали, когда их владельцу настанет время идти служить государю.

Брезгливо переступая через навозные кучи, ходили по форуму юные богатые бездельники, высматривали лошадей редких пород, достойных стать украшением аристократических конюшен.

Озабоченные ломовые извозчики норовили выбрать конягу недорогую и выносливую, покорную и неприхотливую. Они сосредоточенно заглядывали в лошадиные пасти и с учёным видом пересчитывали крупные желтоватые зубы, а то наклонялись или садились на корточки и принимались ощупывать лошадиные бабки, кряхтели, недовольно морщились, вновь поднимались и шли к следующему одру.

В самом дальнем углу площади отчаянно торговались с барышниками водовозы, согласные купить любую клячу, лишь бы она ещё была в состоянии возить по Городу бочку с водой.

Неподалёку от главных ворот, вполголоса переговариваясь, тесной кучкой стояли вофры — признанные знатоки лошадей.

Здесь, на форуме Амастриана, вофры были самыми уважаемыми людьми. Без заключения вофров не могла быть совершена ни одна сделка, ибо именно на них градоначальником Константинополя была возложена обязанность следить за тем, чтобы шельмоватые маклаки не всучили доверчивым покупателям порченых лошадей. Порченый конь мог в один год разорить своего владельца, и казна недосчиталась бы податей...

Ведя в поводу пегого ломового жеребца, к беседующим вофрам подошёл седовласый стратиот, нерешительно помялся и сказал ворчливо:

   — А ну-ка, конятники, поглядите на этого жеребца!.. Что-то в нём мне не нравится, и не возьму в толк — что.

Занятые своими разговорами, вофры не сразу обратили на него внимание, так что стратиоту поневоле пришлось прикрикнуть:

   — Вы что, оглохли, конятники?!

Старшина вофров неохотно прервал беседу, окинул стратиота пренебрежительным взглядом, спросил:

   — Ты нарочно выбирал разноцветного коня, чтобы на своём поле ворон пугать?

Вофры заржали.

   — Тебе какое дело, какой он масти? Ты бы, вместо того чтобы зубы скалить, изволил проверить, нет ли в нём изъяна. Этот малый просит за него всего восемь номисм, вот я и усомнился...

Все вофры поглядели на барышника, неуверенно теребившего в руке хворостину.

   — Ворованный жеребец? — спросил старшина вофров.

   — Ты что? Как можно?.. — обиженно закричал маклак. — Это мой конь, у кого хочешь, спроси.

   — Почему мало просишь? — с подозрением оглядывая барышника, полюбопытствовал старшина вофров.

   — Изъян есть, да ведь кто из нас без изъяна? И во мне изъян есть, и в тебе, и в этом коне есть, — с готовностью признался незадачливый торговец. — Одно копыто чуть сбито, но мне коновал сказал, что оно скоро заживёт. Ну и, конечно, его масть! Не будь он пегим, я просил бы за него не меньше двенадцати номисм. Ха-ха-ха!..

Барышник смеялся громко, но смех его показался протоспафарию Феофилакту каким-то вымученным, фальшивым.

Старшина вофров поглядел вначале на жеребца, затем — на опасающегося подвоха стратиота и сказал:

   — Василий, займись. Этот жеребец — как раз по тебе!

Вофры дружно заржали, видно, не впервой им было потешаться над незадачливым сотоварищем.

Феофилакт увидел, как от кучки вофров отделился молодой широкоплечий мужчина, молчаливый и по-крестьянски основательный. Одет он был просто — хитон из грубого полотна, заправленный в такие же домотканые порты, поверх наброшен короткий плащ, а на ногах — светлые юфтевые сапоги, перевязанные крест-накрест сыромятными ремешками. Внешне он походил на неуклюжего деревенского увальня, привыкшего к едким насмешкам горожан, однако было и что-то загадочное в этом молодце.

Василий подошёл к пегому жеребцу, решительно взял за верхнюю губу, открыл пасть, осмотрел изрядно стёртые зубы и озадаченно хмыкнул.

В движениях вофра не было суеты, каждый жест был отточенным и плавным, выказывающим спокойную уверенность в своих силах.

Длинными цепкими пальцами Василий ощупал дряблые грудные мышцы понурого коня, наклонился, сжал коленные суставы, постукал по сухожилиям — жеребец стоял будто неживой.

   — Прекрасный конь! — восторженно сказал барышник и стал словно невзначай оттирать Василия от жеребца. — Да что тут тебе глядеть? Не стану же я продавать порченого коня? Мне своя голова дороже.

Василий поднялся, обошёл пегого жеребца кругом.

   — Вроде бы смирный конь, а я как раз такого и хотел... И цена подходящая... Ты как думаешь? — обратился к вофру стратиот.

   — Прикажи оседлать.

Лошадиный маклак обиженно завопил:

   — Да для чего же ему седлать? Ты бы вначале спросил почтенного стратиота, собирается ли он ездить на нём верхом? Может, ты думаешь, что он готовится воевать?! Спроси!..

   — В самом деле, зачем же седлать? — простодушно удивился покупатель. — Годы мои уже не те, чтобы ходить и походы...

   — Ты слышал, вофр? — торжествующе воскликнул маклак.

   — Оседлать, — коротко повторил Василий.

От главных рыночных ворот донеслось громкое ржание — четверо дюжих молодцов едва сдерживали трёхлетнего гнедого красавца — строптивого, необъезженного, сильного.

Восторженно ахнули рыночные зеваки, и даже привычные ко всякому вофры не сдержали возгласов одобрения.

Жеребец вырывался из рук табунщиков, дёргался, хрипел, дико кося налитыми кровью глазами.

   — Ага, вот и мои гнедые!.. — горделиво сказал, подходя к вофрам, кривоногий Фрол, известный в Городе перекупщик лошадей. — Хороши?

Вофры заговорили все вместе, оценивая каппадокийских красавцев. С первого взгляда знатокам стало ясно, что в жилах этих буйных скакунов пульсировала кровь арабских иноходцев и степных тарпанов, в них чувствовалась сила македонских тяжеловозов и понятливость родосских коней, легко обучаемых самым изощрённым приёмам конного боя.

Пока все любовались пригнанным на торжище табуном, барышник взял своего пегого жеребца под уздцы и тихо повёл его к боковым воротам.

   — Ты куда это направился? — зычно окликнул маклака старшина вофров. — А ну постой! Тебе что было велено? Седлай!

   — Я ведь так только... В сторонку отойти, чтоб не мешать тут... Разве ж я что? Так только... — испуганно втянув голову в плечи, будто перед неизбежными в его ремесле побоями, говорил лошадиный барышник и всем своим видом выражал лишь желание услужить вофрам.

Оседлав жеребца, маклак обречённо протянул поводья Василию.

Вофр сокрушённо покачал головой, затем легко и умело, без помощи стремян, взмыл на седло, перетянул жеребца плетью так, что пегий увалень взял с места в карьер.

Василий совершил несколько кругов вокруг площади, переходя с рыси на галоп, с галопа вновь на рысь, затем резко натянул поводья, останавливая жеребца, живо спрыгнул на землю и приник чутким ухом к порывисто вздымавшейся груди коня.

Из лошадиного нутра слышались хрипы и бульканье.

   — Жеребец с запалом. Через неделю сдохнет, — сказал Василий стратиоту.

   — Ну да? — изумился стратиот.

   — Сам послушай.

   — Ты ничего не смыслишь в лошадях! — нахально прокричал барышник, уразумев, что нужно спасать не сделку, а свою шкуру. — Да этот красавец ещё тебя переживёт! Когда ты сдохнешь, я на этом ломовике сам отвезу твой тухлый труп на кладбище!.. Клянусь Пресвятой Девой Марией, что я не возьму с твоей вдовы ни обола... Потому что она и без того довольно настрадалась в этой жизни, если вынуждена иметь своим мужем такого урода!..

Василий хмуро покосился на жулика, словно раздумывая, не отвесить ли ему тумака, но, видно, решил не связываться с этим проходимцем.

Протоспафарий Феофилакт поманил к себе Флора, спросил, не отрывая взгляда от лошадей:

   — Сколько просишь за всю четвёрку?

   — Четыре литры золота, ваше превосходительство, — не раздумывая ни минуты, выпалил Флор.

Даже вофры засомневались — справедливой ли будет такая сделка?

Протоспафарий возвёл очи к небу, вздохнул, затем покачал головой и назвал свою цену:

   — За три литры возьму!

   — Четыре! — не уступал Флор. — Не проси, ваше превосходительство, не уступлю.

Всё ещё раздумывая, протоспафарий подошёл к Василию:

   — А скажи мне, любезный, ты смог бы заставить эту четвёрку ходить в одной упряжке?

   — Наверное, смог бы, ваше превосходительство...

   — Сколько времени это займёт?

   — Месяца два-три, ваше превосходительство!

Вновь задумался протоспафарий, озадаченно поглядел ни гнедого жеребца. Наконец решился.

   — А за месяц смог бы?

   — Ну, если постараться...

   — Покажи мне, на что способен этот конь! — приказал протоспафарий.

Неуверенно хмыкнув, Василий поднял с земли седло, осторожным шагом приблизился к каппадокийскому жеребцу, остановился перед ним, ласково провёл ладонью по морде, заглянул в налитые кровью глаза. Затем Васиной стал нашёптывать на ухо жеребцу нежные слова и между делом бережно положил ему на спину седло. Пока кофр ласками отвлекал внимание жеребца, табунщики затянули подпруги. Василий стал медленно двигаться вдоль шеи коня, поглаживая шелковистую шкуру, роясь пальцами в буйной гриве, и вдруг взлетел в седло.

Табунщики бросились врассыпную, жеребец взвился на дыбы, изо всех сил пытаясь сбросить со спины непривычную тяжесть, но Василий уже сидел крепко и так стискивал ногами бока каппадокийского красавца, что он не мог сделать грудью полный вдох.

Натянув поводья, Василий огрел жеребца плетью и погнал по кругу вдоль портиков, окаймлявших площадь, под испуганные крики зевак и восхищенные восклицания немногочисленных знатоков.

В тот предполуденный час на площади Амастриана было не меньше полутора сотен лошадей — покорных и строптивых, холёных и неприхотливых, тяжеловесных и грациозных, — но не было больше такого красавца, как этот каппадокиец, и потому все взоры были прикованы к безмолвному поединку вофра и необъезженного коня.

Выбрасывая из-под копыт комья грязи, скаля крепкие жёлтые зубы, жеребец носился по кругу, то неожиданно застывая как вкопанный, то срываясь с места в галоп, но, как ни пытался он сбросить вофра, ничего у него не получалось, так что пришлось смирить буйный норов и покориться умелому наезднику.

Измотав жеребца, Василий победно подскакал к табунщикам, спрыгнул на землю, погладил бок жеребца, снимая висевшую клочьями бурую пену.

   — Эх, отдать бы такого красавца в хорошие руки, чтобы не испортить неумелым обращением, — вздохнул Флор.

   — В моей конюшне твоим красавцам будет обеспечен прекрасный уход, — сказал протоспафарий. — Решайся, Фрол! За три литры отдашь?

   — Ваше превосходительство... Ни у кого во всём городе таких лошадей нет. Прибавь хотя бы половину литры, — взмолился Флор, понимая, что второго такого покупателя ему не скоро удастся найти.

   — Хорошо! Три с половиной литры! — сказал протоспафарий.

Он достал из седельной сумки увесистый кошель и вручил его Флору.

Весьма довольный, Флор высыпал на ладонь маслянисто блеснувшие золотые монеты, усмехнулся:

   — Теперь вижу, что такой хозяин коней не испортит!

   — Прикажи пригнать четвёрку ко мне домой. Регеон Арториан, дом протоспафария Феофилакта, неподалёку от церкви Святого Сампсона, — не отводя восхищенных глаз от лошадей, сказал Феофилакт. — И заодно отведите домой моего коня.

   — Сейчас же и пригоним, — заверил Флор.

Затем протоспафарий дал старшине вофров номисму и негромко сказал:

   — Отпусти одного молодца, чтобы он опробовал и остальных лошадей у меня на конюшне. Вот этого, который уже показал, на что способен...

Старшина вофров перечить не посмел.

   — Василий, пойдёшь с господином...

Задрав голову к небу, Василий со значением поглядел на высоко стоявшее солнце, нерешительно хмыкнул.

Старшина понял, о чём его хотел попросить вофр, и милостиво дал согласие:

   — После обеда можешь не приходить.

Едва Феофилакт с Василием вышли за ворота рынка, протоспафарий негромко спросил вофра:

   — Ты согласился бы объездить эту четвёрку?

   — Так ведь времени нет, ваше превосходительство, — сказал вофр. — Я целый день должен быть на торжище.

   — У меня есть предложение: поступай ко мне служить.

   — Кем, ваше превосходительство? — недоверчиво усмехнулся Василий.

   — Возможно, конюхом. А возможно, и кем-то ещё... Служба разной бывает.

   — Мне нравится быть вофром, ваше превосходительство, — осторожно возразил Василий.

   — Моя служба тебе понравится больше.

   — Ваше превосходительство, ради вашей прихоти я не могу рисковать своей должностью, — вздохнул Василий, и глаза его стали печальными. — Довольно я помыкался на подённой работе, хлебнул всякого... У меня в Городе — ни родни, ни благодетелей. Только тогда я стал себя уважать, когда по милости Бога стал вофром. И жалованье платят, и на Пасху подарки дают...

   — И всё же подумай над моим предложением. Впрочем, улица — не лучшее место для столь важного разговора. Давай зайдём в какую-нибудь харчевню, посидим, обсудим наши дела...

   — Какие ещё наши дела, ваше превосходительство? — насторожился вофр.

   — Всякие, — уклончиво ответил Феофилакт.

Они перешли на другую сторону улицы и спустились по каменным стёртым ступеням в подвальчик хромого Симеона.

   — Да не пугайся ты, я ведь только добра тебе желаю.

   — Здравствуйте, ваше превосходительство, — приветствовал важного гостя хромой трактирщик.

   — Симеон, нам с этим человеком нужно спокойно поговорить, — сказал Феофилакт. — Принеси-ка нам кувшинчик хиосского и какие-нибудь закуски.

Он уверенно провёл вофра через общий зал в укромную комнату, где никто не мог бы помешать беседе.

Феофилакт почти не сомневался в том, что вофр согласится пойти в конюхи, ведь всякий бедняк мечтает разбогатеть в один миг. Беднякам ненавистна даже мысль о длительной упорной работе, им хочется богатства — сразу и вдруг!

* * *

Василий, не раз бывавший в харчевне хромого Симеона в компании вофров, даже не подозревал о существовании этой комнаты, из которой был отдельный выход в переулок. Хозяин заведения принёс лучшее вино и дорогие закуски, затем уважительно поклонился и бесшумно удалился, плотно прикрыв за собой дверь.

   — Не стесняйся, пей и закусывай, — сказал Феофилакт, наполняя вином чашу вофра.

   — За что мне такая честь, ваше превосходительство?

   — Считай это задатком. За будущую службу.

   — Какую службу?

   — Ты мне сразу понравился, парень. Я вижу, что ты способен на большее, чем торчать на форуме Амастриана...

   — Что вам от меня нужно? — слегка робея, спросил вофр.

   — Ничего в этом мире не бойся! Давай выпьем!..

   — Нет уж, ваше превосходительство, давай поговорим на трезвую голову.

   — Если ты настаиваешь... Мне нужен верный человек. Этим человеком можешь стать ты.

   — Я?

   — Мне кажется, что ты умеешь обращаться не только с лошадьми. Сколько тебе сейчас платят?

   — Пятьдесят номисм в год, — ответил Василий.

   — Я буду платить тебе сто пятьдесят!

Феофилакт достал кожаный мешочек, высыпал на стол пять золотых, придвинул к Василию.

   — И это — задаток.

Василий сглотнул ком, подступивший к горлу, испуганно оглянулся по сторонам.

   — Нет, не могу, — хрипло вымолвил он. — Служить тебе — всё равно что ловить пескарей на золотой крючок. Никакой улов не сможет возместить потерю крючка...

   — Э-э... Да ты философ! — усмехнулся протоспафарий, отсчитал ещё пять монет, спросил: — У тебя дети есть?

   — Есть. Сын. Константин.

   — Большой?

   — Три годика.

   — Купи ему от меня гостинец, — сказал Феофилакт и добавил к желтеющей кучке золотых монет ещё три серебряных кружочка.

   — Мне нужно подумать, — опасаясь, как бы не продешевить, сказал Василий.

   — Подумай. С женой посоветуйся... Будь здоров!

* * *

Василий выпил добрый глоток вина и принялся хлебать ароматную чечевичную похлёбку, а загадочный вельможа удовольствовался всего лишь одной долькой сушёной груши.

«Уж не больной ли он? — с опаской подумал Василий. — Среди богачей, говорят, всякие сумасшедшие попадаются. С таким свяжешься — после всю жизнь проклянёшь... Но — сто пятьдесят номисм в год! Это же целое состояние! Можно будет со временем купить свой домик, а не нанимать квартиру».

При воспоминании о квартире Василий помрачнел.

Плата давно просрочена, домовладелец опять станет на всю улицу браниться. А старшина денег не даёт, говорит, будто опять казна жалованье задерживает.

Вспомнив о долге домохозяину, Василий подумал, что товарищество вофров не во всём хорошо. Взять, к примеру, непременные пирушки по субботам. Хочешь не хочешь, а вынужден идти вместе со всеми в харчевню Симеона, пить дешёвое вино, допоздна сидеть — а уйти нельзя, чтобы не обидеть компанию. И деньги, которые на эти пирушки уходят, можно было бы с большим толком употребить...

Да что тут раздумывать, когда счастье само в руки идёт?.. А вдруг этот вельможа сделает такое предложение другому вофру? Кто от такого откажется? Сто пятьдесят золотых в год!..

   — Эх, была не была! — сказал Василий, сгребая со стола монеты. — Пусть будет по-твоему!

   — Вот и хорошо, — не удивился вельможа. — Приходи ко мне домой прямо с утра. А сейчас выпивай и закусывай. Не беспокойся, за всё уплачено. Мне же пора по делам.

На прощанье вельможа покровительственно похлопал Василия по плечу и вышел в потайную дверь.

В голове вофра заиграло вино, и дальнейшая жизнь представилась в самом радужном свете.

Василий давно мечтал о том, чтобы стать маклаком, да не было денег для начала. А теперь деньги появятся. От предчувствия удачи кровь по жилам потекла быстрее, и вофру, обычно застенчивому, сейчас даже петь захотелось. Аккуратно упрятав монеты в пояс, Василий допил вино, рассовал по карманам недоеденные лепёшки и сушёные фрукты.

Когда проходил через большой зал, увидел, как уважительно поклонился ему хозяин харчевни.

Черт побери, до чего же приятно быть богатым! Богатых все любят, с ними всякий рад водить знакомство...

Вместо того чтобы подняться на акведук Валента и идти домой, Василий повернул на шумную Месу и вместе с толпой пошёл к Царскому Портику.

На Филадельфии встретилась погребальная процессия — несметная толпа слуг и рабов с масляными светильниками и зажжёнными свечами в руках, приживалы и родственники, соседи и клиенты провожали в последний земной путь какого-то важного вельможу. Священники молились, хор беспрестанно возносил к небесам песнопения, слёзно причитали родные и близкие усопшего.

Под возвышенное пение псалмов процессия удалилась от вофра, а он, старательно крестясь, всё ещё стоял, размышляя о бренности человеческой жизни. У вельможи, которого пронесли по улице, было всё, о чём только может мечтать человек, — и богатство, и слава, и любовь близких, и сознание собственного величия. Но теперь он перешёл в мир иной, и всё, чем он обладал, потеряло всякую цену. И теперь усопший, верно, согласился бы поменяться участью с любым бедняком, даже с Василием.

Но тут вофр вспомнил, сколько золота лежит у него в поясе, и усмехнулся — нет, он уже не бедняк!

Весьма довольный собой, Василий направился к форуму Тавра. Выпитое вино бодрило и позволяло строить приятные планы, но неожиданно Василий поскользнулся на коровьей лепёшке, нелепо взмахнул руками и грохнулся на булыжную мостовую под злорадный гогот досужих зевак.

   — Гляди под ноги, а не лови ворон, крестьянин!

   — Дерьмо — не бесчестие, можно отмыться...

   — Безобразие! Муниципальные рабы вовсе разленились!

   — Скоро мы все утонем в коровьем навозе.

   — Нужно подать прошение эпарху, чтобы он принял меры!

Поднимался Василий медленно, брезгливо отряхивая со штанов и плаща налипшее коровье дерьмо. На другой стороне улицы Василий увидел мальчишку-водоноса, подозвал к себе и попросил полить воды на руки и на плащ.

Рядом остановился благообразный старик, важно изрёк:

   — Однажды одному великому полководцу, э-э-э, забыл его имя... Так вот, дабы не лишиться жизни, доблестному мужу пришлось прятаться от врага в отхожем месте, прямо в выгребной яме! Но когда опасность миновала, он умылся, сменил платье и вновь стал великим полководцем. Не следует унывать, молодой человек! Веруй в свою судьбу, не огорчайся по пустякам.

   — А я верую, — вполне серьёзно ответил Василий.

Отмыв коровье дерьмо, Василий заплатил водоносу два обола, и в неописуемой радости мальчишка прокричал:

   — Добрый господин! Хоть каждый день приходи на Филадельфий, я всегда буду готов услужить тебе!..

   — Ну уж нет, — решительно ответил Василий и направился к форуму Тавра, где в портиках, окаймлявших зaлитую солнцем площадь, помещались лучшие во всём городе мясные лавки.

Василий толкнул дверь знакомой лавки. Раздался мелодичный звон колокольчика. Вофр вошёл под прохладные каменные своды, уверенно оглядел стены, где висели на блестящих железных крюках куски парной говядины.

Хозяину лавки Василий однажды помог выбрать доброго коня и за это иногда пользовался его кредитом.

   — Здравствуй, вофр! — радостно приветствовал его мясник, по каким-то неуловимым признакам умевший безошибочно определять, когда Василий приходил с деньгами, а когда — просить в долг. — Почему давно не появлялся?

   — Недосуг, — сдержанно ответил Василий, выбирая кусок получше.

   — Получил наследство от богатой тётки? — весело подмигнул ему мясник. — Шальные деньги пояс жгут, а?

   — Разве в деньгах дело? — пренебрежительно махнул рукой Василий.

   — И правильно! Чего над каждой монетой трястись? В гроб их с собой не положишь. Я терпеть не могу скупцов. Попомни моё слово, вофр, — все беды на земле от завистливых скупердяев! Сами жить не умеют и другим мешают.

Василий бросил на мраморный прилавок золотую монету:

   — Сочти, сколько там за мной...

Мясник со всех сторон оглядел монету и даже на зуб попробовал, дабы удостовериться, что она не фальшивая, затем закатил глаза к потолку, припоминая сумму долга, и добросовестно отсчитал сдачу — целую пригоршню серебра.

   — Рекомендую тебе, дорогой Василий, заглянуть в соседнюю лавку. Там сегодня ты можешь купить макрели!

   — Спасибо за совет, — сказал Василий, небрежно подцепил кус мяса и отправился в соседнюю лавку.

Обычно Мария, жена Василия, ходила за рыбой в Большие Камары, на берег Золотого Рога. Там всегда можно было найти свежую рыбу на любой вкус и каждому по средствам. Однако сейчас, имея целую кучу денег, Василий решил, что не стоит трудить ноги, брести через весь город в надежде выгадать два-три обола, когда здесь можно купить всё, что только душа пожелает, — и кефаль, и скумбрию, и форель, и даже вкуснейшую рыбу султанку, прозываемую барабулькой...

В придачу к рыбе торговец продал и плетёную корзинку, в которую погрузил и рыбу и мясо, заботливо переложил влажными листьями.

По дороге домой Василий посетил булочника и зеленщика, которые нагрузили корзину так, что Василия стало клонить набок.

Уже ступив на свою улицу, Василий не удержался, чтобы не заглянуть в лавчонку салдамария, торговавшего всякой снедью.

   — Здорово, вофр! Я рад тебя видеть во всякое время, но особенно рад тебе, когда ты при деньгах!..

   — Сколько мы тебе задолжали?

   — Пустяки — четыре милиарисия.

   — Возьми пять! И вот тебе ещё два, дай мне на них всякой всячины — сыру, пряностей, сластей, копчёностей.

   — Я рад, сосед, что у тебя дела пошли... И ты, и твоя жена, вы оба заслужили награду Всевышнего... Я же знаю, кто как живёт. Меня не проведёшь!..

Нагрузив корзину с верхом, салдамарий помог Василию взгромоздить её на плечо и проводил до порога лавки.

У своего дома Василий увидел сидевшего на низенькой скамеечке злого, как обычно, домохозяина.

   — Я вижу, ты разбогател, — проскрипел домохозяин, заглядываясь на корзину со снедью. — Наверное, тебе покажутся тесными твои покои и ты пожелаешь съехать?.. Но прежде, чем сбежать, не забудь отдать долг!..

Василий поглядел на домохозяина с нескрываемым презрением, а корзину с провизией нарочно поставил поближе к алчному старику, чтобы подразнить сквалыгу видом и запахом всяческой снеди. Достал кошель, отсчитал на ладони дюжину серебряных монет и бросил к ногам старика со словами:

   — В расчёте!

Старик схватил монеты, проскрипел ехидно:

А ежели у тебя есть деньги, почему вперёд не платишь?

   — Не хочу!

А вдруг ты денежки пропьёшь или потеряешь, чем будешь платить?.. Чтоб завтра к вечеру принёс плату за месяц вперёд! А не то пожалуюсь квартальному надзирателю и он засадит тебя в тюрьму!

   — Я тебе ничего не должен, и нет такого закона, чтобы сажать в тюрьму невинных людей, — сказал Василий, с трудом поднимая корзину.

   — Недавно одного купчишку посадили в долговую яму, — торопился рассказать очередную сплетню домохозяин, пока Василий пристраивал тяжёлую корзину на плече. — Так его жёнка, чтобы купчишку своего из позора выкупить, стала торговать собой! Гляди, как бы и своей красотке не пришлось вечерами ходить в Платею!.. Хе-хе-хе...

Василий прошёл через двор, свернул в тёмный подъезд.

По каменной лестнице поднялся на самый верх дома, где снимал каморку. Толкнул дверь — она оказалась на запоре.

Постучал, прислушался.

Ещё раз постучал.

Наконец послышался робкий голос:

   — Кто там?

   — Открывай, Мария!..

Лязгнул засов, тихо отворилась дверь, и Василий увидел заплаканные глаза жены.

   — Я уже боялась подходить к двери, — пожаловалась Мария. — Домохозяин трижды приходил, грозился согнать с квартиры, если мы не внесём сполна всю недоимку... Я его умоляла потерпеть хотя бы несколько дней, а он, он...

   — Успокойся, — тихо сказал Василий, проходя мимо Марии в комнату. — Никуда не сгонит. Я заплатил ему.

   — Тебе дали жалованье? — обрадовалась Мария. — Ох, сколько купил! Ты истратил все деньги?

   — Только самую малую часть. Сейчас я тебе объясню...

Мария тихо охнула и опустилась на лавку, в испуге прикрывая рот ладонью.

   — Что-то случилось? — едва слышно спросила она.

   — Да... Я ушёл из вофров.

   — Ох! — испуганно всплеснула руками Мария.

   — И поступил на службу, где будут платить больше!

   — Господи!.. Неужели нам наконец улыбнулось счастье? — не веря себе, прошептала Мария и бухнулась на колени перед образом Богородицы. — Услышала мои молитвы заступница наша! Смилостивилась Пресвятая Дева!

Василий неловко улыбнулся.

   — Благодари благодетельницу нашу! — пылко и благостно прошептала Мария и заставила мужа стать на колени.

В своей кроватке проснулся Константин, приполз к родителям, чинно стал рядом, принялся крестить лоб и отбивать поклоны.

Потом Мария проворно вздула огонь в очаге, и поплыл по комнате сладкий аромат жареной барабульки.

Устало сложив руки на коленях, Василий сел к очагу, поглядел на хлопочущую жену, на малыша, уминающего за обе щеки сласти, и почувствовал себя совершенно счастливым...

   — Нет ничего теплее семейного очага!.. — весело глядя на мужа, сказала Мария.

   — Дымоходы давно прочистить пора, — заметил Василий. — Наш жирный боров только деньги горазд требовать с постояльцев, а за домом вовсе не следит.

Вспомнилось недавнее ворчание домохозяина — и Василий снова подумал о том, что пора съезжать из этой убогой конуры. Может быть, удастся подыскать для начала домик, небольшой, с крохотным садиком. Или попросить у нового господина жалованье за год вперёд, и тогда, может быть, не нанимать, а даже купить дом, хотя бы маленький, хотя бы на окраине, но — свой. И тогда заживут они мирно и счастливо...

* * *

Но даже в самых радужных мечтах не мог представить себе Василий, какая судьба ему уготована, какие перемены подстерегают его в самом недалёком будущем.

А если бы кто-то сказал двадцатилетнему вофру с площади Амастриана, что он станет основателем одной из самых блистательных династий на византийском престоле, Василий бы ни за что не поверил. Да и кто бы на его месте мог поверить?..

ГЛАВА ВТОРАЯ

В главном храме небогатого монастыря Пресвятой богородицы в одном из тихих предместий Адрианополя подходила к концу заутреня. Священник уже запел «Отче наш», когда к воспитанницам, благоговейно преклонившим колени перед тёмной иконой Девы Марии, бесцеремонно шаркая стоптанными кожаными сандалиями по каменному полу, приблизилась дородная монастырская ключница, склонилась к одной из молящихся юных дев и проворчала:

   — Елена, а ну-ка, поднимайся скорее, к тебе приехал отец! Матушка игуменья велела мне без промедления собрать твои пожитки, а тебя она дожидается в своих покоях. Чует моё сердце, что покидаешь ты нас навсегда...

Испуганно охнув, Елена поспешно перекрестилась, приложилась губами к иконе, от радости чуть не расцеловала ворчливую ключницу и, провожаемая завистливыми взглядами молодых монахинь, послушниц и воспитанниц, полетела в покои игуменьи.

У монастырских ворот стоял лёгкий возок, в который была запряжена четвёрка гнедых коней.

Ах, какие это были красивые кони!..

Даже тот, кто вовсе не разбирался в породах и статях лошадей, не мог не залюбоваться этой четвёркой.

Елена обратила внимание и на нового конюха — молодого, высокого, статного. Лениво сбивая хлыстиком пыль с мягких сапог, конюх прохаживался вдоль коновязи. Красивый, как эллинский бог, подумала Елена, вбегая в дом матери настоятельницы.

В просторных покоях игуменьи Елена увидела отца — протоспафарий Феофилакт стоял у окна, вполголоса беседуя о чём-то с настоятельницей.

   — Здравствуй, Елена! — обрадовался Феофилакт.

   — Здравствуйте, батюшка, — сказала Елена, от порога кланяясь отцу и матушке игуменье. — Правду ли поведала ключница? Батюшка, вы увозите меня в Константинополь? Но обучение ещё не завершено, я только приступила к изучению истин.

   — Тебе, дочь моя, оказана великая честь, — с уважением поглядывая на скромно потупившуюся юную воспитанницу, сказала настоятельница. — Ты будешь представлена её величеству василиссе Феодоре, а затем в числе немногих дев явишься василевсу Михаилу, дабы он избрал невесту...

Слова игуменьи звучали в ушах будто сладкая музыка.

   — Не может быть! — простодушно воскликнула Елена, голова её пошла кругом.

   — Я буду молить Господа, чтобы выбор нашего монарха пал на тебя, ибо уверена, что именно ты сможешь стать ему достойной супругой, — сказала игуменья. — Это великая честь и для тебя, и для всей нашей обители...

Елена перевела удивлённый взгляд на отца.

Протоспафарий Феофилакт, сохранявший невозмутимость в любых ситуациях, и на сей раз многозначительно улыбнулся и лишь молча кивнул, подтверждая правоту настоятельницы.

   — Это так неожиданно, это похоже на сон, — прошептала Елена. — Быть представленной его величеству — это такая честь. Нет, не может быть, это сон!

   — Это не сон, — любуясь дочерью, сказал Феофилакт. — Ты уже взрослая, так что приготовься к тому, что в твоей жизни скоро произойдут большие перемены.

   — Елена, — участливо вымолвила игуменья, — я всегда желала тебе добра. Надеюсь, и ты не забудешь нашу обитель своими милостями, когда возвысишься над жёнами Ромейской империи.

   — Я никогда не забуду вас и всё, что вы сделали для меня! — со слезами в голосе воскликнула Елена, опускаясь на колени и припадая губами к руке настоятельницы.

Матушка игуменья, тоже готовая прослезиться, умилённо глядела то на Елену, то на протоспафария, горестно вздыхала и скорбно поджимала тонкие губы.

   — Но я не смею даже подумать о такой участи. В Константинополе есть много девиц более именитых, более родовитых... Я останусь в обители, буду до конца дней своих славить Господа... Я боюсь... — едва слышно прошептала Елена.

   — Бог милостив, — улыбнулась матушка игуменья.

* * *

Протоспафарий Феофилакт недовольно вздыхал и более всего на свете желал бы схватить дочь за руку и увести её на залитый полдневным солнцем двор, где монахини, верно, уже заканчивали готовить в дорогу лёгкий крытый возок.

Если бы только дочь могла знать, сколько усилий потребовалось Феофилакту для того, чтобы Елена была внесена в список царских невест! Сколько пришлось снести унижений и насмешек!..

Слишком многие столичные и провинциальные сановники стремились удостоиться чести представить юных дев молодому монарху.

Слишком крупной была ставка в той игре — императорская корона, высшая власть...

А в словах дочери действительно содержалось немало правды, причём такой правды, о которой и сам Феофилакт предпочёл бы не упоминать.

Что греха таить — он не смог добиться в этой жизни того, на что рассчитывал. Так пусть хоть его ребёнок достигнет большего в этой жизни...

Старинный аристократический род, из которого в прошлом вышло немало весьма высокопоставленных царедворцев и военачальников, род некогда весьма влиятельный, давно утратил и былое величие, и положение при дворе.

После смерти старшего брата Мануила, сумевшего возвыситься до звания протомагистра, Феофилакта как-то незаметно отодвинули в сторону, постоянно обходили наградами и титулами, а в последние годы безродный выскочка — великий логофет Феоктист — перестал приглашать его во Дворец даже на те церемонии и приёмы, куда Феофилакт имел право являться в силу своего титула старшего меченосца.

Нельзя было сказать, что Феофилакт впал в немилость, поскольку и до притеснений от великого логофета он не успел искупаться в лучах монаршей благосклонности.

Попытки вернуть былое положение своего древнего рода протоспафарий Феофилакт предпринимал неоднократно: оказав несколько мелких услуг великому логофету Феоктисту, племянника Георгия удалось определить в Магнавру, где юноша обучался наукам вместе с молодым государем.

Через монахов из обители Феодора Студита Феофилакт познакомился с некоторыми влиятельными иерархами, входившими в ближайшее окружение патриарха Игнатия, он даже был представлен его святейшеству и произвёл на патриарха хорошее впечатление, особенно когда с жаром обличал происки иконоборцев, не смирившихся с историческим поражением. Но когда Феофилакт уже предвкушал грядущее возвышение — представился удобный случай: освободилось место, можно было получить назначение в Тайный Совет, — заветная почётная должность была отдана ничтожному патрикию Евлогию, состоявшему хотя и в отдалённом, но родстве с василиссой Феодорой.

Неудачи на пути к вершинам власти не ожесточали, а лишь укрепляли сердце Феофилакта. Вера в Божественный Промысл не позволяла ему опускать руки, и время от времени протоспафарий Феофилакт предпринимал очередную попытку подняться чуть выше в сановной иерархии.

К сожалению, без твёрдой поддержки в ближайшем окружении вдовствующей императрицы все потуги неизменно оказывались тщетными...

Известно, что кровное родство было самым важным при возвышении любого человека, ибо миром правят семьи, родственные кланы, фамилии.

Одна семья властвует над крохотным клочком земли, другая, более сильная, подчиняет себе целое селение, третья, ещё более могущественная, держит в узде бразды правления всей провинцией.

Семье монарха принадлежит власть над империей.

Если человек не входит в состав царского рода, он может ценой неимоверных ухищрений и унижений достигнуть лишь определённого титула, дойти до степени опоясанной патрикии, и — всё... Впрочем, случайная принадлежность к семье государя не могла гарантировать счастливую судьбу.

Алексей Муселе, армянин по происхождению, сделал одну из самых блестящих карьер в империи и достиг звания патрикия, вскоре присовокупил к нему звание анфштата и, наконец, сделался магистром.

Женившись на Марии, дочери императора Феофила, он был тотчас же провозглашён кесарем.

Перед Алексеем открывалась возможность короноваться соправителем и после кончины тестя по праву занять престол. Но судьба распорядилась иначе: по ходатайству Варды, брата василиссы Феодоры, Алексей был послан стратигом в Сицилию, и началась сложная интрига — с подмётными письмами, с ложными слухами о сношениях Алексея с арабами, а затем уличная молва стала прямо обвинять выскочку в злоумышлениях против Феофила.

Дело усугубила безвременная смерть Марии.

Для Алексея Муселе жизнь превратилась в ад.

После ареста и конфискации имущества Алексей Муселе был выпущен на свободу лишь для того, чтобы выстроить монастырь, в котором и закончил свои дни...

Сколь бы мудрым и справедливым ни был человек, сколь ни радел бы он об интересах государства, стоящие у кормила власти и близко не подпустят его к тем должностям, где осуществляется действительное управление империей.

Занимая должность начальника имперского ведомства почты и внешних сношений, которое ведало, помимо прочего, также внешней разведкой и службой тайного сыска, Феофилакт получал самые свежие и наиболее достоверные с ведения о положении империи в мире. Он видел, что ромейское государство с каждым годом утрачивает былое величие, терпит позорные поражения от арабов и славян, и понимал, что повлиять на ход дел можно, лишь вступив в тесный и сплочённый родственный клан правящей династии, лишь приблизившись к молодому василевсу.

Вдовствующий протоспафарий несколько раз предпринимал попытки вступить в брак с особами, принадлежащими к императорскому роду, но по тем или иным причинам ни один из намечавшихся брачных союзов так и не был заключён.

По мере того как подтачивалось здоровье василиссы, всё более расшатывалось и управление делами империи. В делах господствовал неимоверный беспорядок, империю грабили со всех сторон славяне, арабы и павликиане, а в столице все логофиссии управлялись дурно. Порядок, кажется, был изгнан отовсюду, а империя стремилась лишь к пышным показным празднествам...

Тогда-то Феофилакт впервые подумал о том, что великое государство должно функционировать слаженно вне зависимости от того, кто именно занимает трон.

Не ради сладостного упоения властью прорывался Феофилакт на административные высоты, но лишь ради блага Ромейской империи.

* * *

Монастырские воспитанницы высыпали к воротам, чтобы увидеть, как их подруга уезжает в столицу, и всякая, вероятно, надеялась про себя, что когда-нибудь и за ней приедут родители и на золочёной карете увезут к суженому.

Елена оглянулась и прощальным взглядом окинула высокие каменные стены монастыря, узкие окна келий, храмовые купола с облезшей позолотой...

Долгих десять лет провела Елена в обители.

Здесь её учили читать по Псалтири, учили грамматике и риторике, музыке и математике, а также шитью и прочему рукоделию, которым приличествовало заниматься девушке из благородного семейства.

   — Прощайте, милые подружки!.. — едва сдерживая подступавшие слёзы, сказала Елена. — Помолитесь за меня Господу, чтобы не оставил меня в сей трудный час...

Но Елена видела, что подруги уже все знали и вовсе не считали, что ехать в столицу на смотрины царских невест — столь уж тягостный и невыносимый жребий.

Девицы не сводили глаз с красавца конюха, а он медленно взобрался на козлы, громко чмокнул губами, огрел кнутом коней, и деревянные колеса загрохотали по вымощенной камнем дороге.

Теперь для Елены начиналась новая жизнь — загадочная, манящая, волнующая...

Елене казалось, что вся природа должна была ликовать вместе с нею, но по обочинам дороги лениво бродили собаки и поросята, рылись в пыли куры, высоко в небе кружил одинокий коршун, выбирая себе добычу.

   — Легче, легче, вы!.. — прикрикнул конюх, придерживая ретивых коней.

Красивому молодцу приходилось изо всех сил натягивать поводья, чтобы возок плавно катил по дороге.

Елена с грустью поглядывала по сторонам, словно навеки прощалась с тенистыми садами и зелёными виноградниками.

* * *

Стояла тёплая весенняя пора, когда солнце ещё не испепеляло полуденным знаем иссохшую землю, но уже ласково согревало нивы и пажити.

Василий глядел на дорогу, уходящую в горы. Через несколько вёрст будет развилка и каменистая колея свернёт направо, чтобы, миновав перевал, упереться в тихое селение... Где-то там остались братья и сёстры, там на тихом погосте покоятся родители.

   — Что пригорюнился, Василий? — спросил конюха протоспафарий Феофилакт.

   — Я, ваше превосходительство, родом отсюда, из этих мест... Вспомнилось детство, вот и загрустил.

   — Отчего же грустить? Детство — такая замечательная пора... Не так ли, Елена?

   — Да, — согласилась молодая госпожа. — Все тебя любят, на руках носят, крутом мамки, няньки, несут подарки, сласти, игрушки... Прекрасное время!

   — А я как вспомню — всегда хотелось только поесть досыта и хоть изредка поспать! — с непонятным ожесточением вымолвил Василий.

   — Почему же ты не ел досыта? — удивилась Елена. — У тебя был дурной повар?

   — Нечего было есть, — усмехнулся Василий. — Нас, детей, было много, а еды было мало.

Елена пожала плечами, недоумевая.

   — Если пожелаешь как-нибудь навестить родных — изволь, — предложил Феофилакт. — Я смогу отпустить тебя ненадолго.

   — Благодарю покорно, ваше превосходительство, но... ещё не время, — замялся Василий.

   — А я порой завидую жителям здешних селений... Насколько тиха и покойна жизнь в провинции! У нас же в столице — шум, гам, суматоха, коварные интриги, — задумчиво сказал протоспафарий Феофилакт. — Боже, как здесь хорошо! Никакой суеты, никакой грызни, никакого притворства...

   — Отчего бы и нам не поселиться в тихой провинции? — спросила Елена.

   — Я себе не принадлежу. Мой удел — служить великой империи там, где будет указано монархом... — уклончиво ответил Феофилакт. — Прикажет государь — поеду хоть на край земли.

Сзади послышался топот копыт, показалось облако пыли, протоспафарий поспешно съехал с дороги, а Василий в испуге натянул вожжи, останавливая лошадей, и вскоре застывший на краю дороги возок обогнала щегольская коляска, в которой ехала, вальяжно откинувшись на ковровые подушки, богатая красавица, окружённая служанками. Следом за коляской пронеслась дюжина всадников на поджарых арабских скакунах.

   — Я решил, что едет какой-то важный вельможа! По меньшей мере — стратиг фемы... Или императорский курьер. А оказалось — всего-навсего провинциальная матрона, — с усмешкой сказал Феофилакт. — Впрочем, стратиг фемы имеет власть только над людьми своей провинции и лишь до тех пор, пока он находится в провинции. Если же он покидает её пределы, то является частным лицом и не обладает правом на всяческие привилегии, коими бывает избалован в своей феме...

   — Хорошо быть стратигом, — простодушно сказал Василий.

Спустя несколько минут за очередным поворотом дороги Василий увидел роскошную коляску лежащей на боку. Насмерть перепуганные служанки помогали своей госпоже выбраться из-под обломков.

Спешившиеся охранники суетливо собирали сундуки, короба и мешки с поклажей, разбросанные во все стороны, и фальшивыми голосами проклинали на чём свет стоит дурные дороги.

Василий натянул вожжи, останавливая быстрый бег каппадокийских жеребцов.

   — Надеюсь, досадное происшествие не повлекло каких-либо серьёзных последствий? — осведомился Феофилакт у красавицы, отряхивавшей пыль со своих пышных нарядов.

   — К счастью, нет! — обворожительно улыбнулась незнакомка.

   — И вас, я вижу, ничуть не опечалила поломка столь дорогой и красивой коляски? — искренне удивился Феофилакт.

   — Могло быть хуже! — беззаботно воскликнула женщина.

   — Вашему оптимизму можно позавидовать, — любуясь ею, заметил Феофилакт.

   — Ничто так не поднимает дух, как сознание избегнутого несчастья!.. А коляску я куплю себе другую, потому что эта колымага, по правде сказать, мне давно надоела.

Елена несмело заглянула в глаза отца, словно испрашивая его позволения, а затем любезно предложила потерпевшей дорожное крушение красавице воспользоваться её возком.

   — Мы можем доставить вас до ближайшего постоялого двора... Новую коляску вы там себе не купите, но сможете отыскать кузнеца, который починит вашу, — сказал Феофилакт. — Впрочем, вы можете оставаться на месте...

   — Я еду с вами! — поспешно воскликнула женщина, оперлась на руки служанок и легко взобралась на сиденье рядом с Еленой.

   — К сожалению, для ваших служанок не найдётся места, — сказала Елена, словно извиняясь за небольшие размеры возка, в котором не было ни атласных подушек, ни скамеечки для прислуги.

   — Не огорчайся, дитя моё! Девушки смогут поехать за нами верхом. А эти бездельники, — красавица пренебрежительно указала на охранников, — будут здесь дожидаться кузнеца...

Феофилакт подождал, пока служанки взберутся на лошадей, и махнул рукой Василию, повелевая трогаться.

Незнакомка завела разговор с Еленой, но говорила нарочно громко, словно желала, чтобы и Феофилакт, ехавший сбоку, принимал участие в досужей беседе.

   — У тебя доброе сердце, дитя моё, однако я не стану немедленно благодарить тебя, ибо надеюсь, что когда-нибудь смогу достойно отплатить тебе за твою доброту... Ваше превосходительство, какие у вас прекрасные лошади! Я сама давно мечтала иметь каппадокийских жеребцов. Какие красавцы!.. У вас, должно быть, лучший выезд в Константинополе?

Феофилакт сдержанно кивнул в знак согласия.

   — Как бы я желала когда-нибудь прокатиться на одном из этих красавцев верхом...

   — Думаю, что это желание исполнить несложно, — сказал Феофилакт.

* * *

Поглядывая сбоку на беззаботно болтающих женщин, Феофилакт сравнил достоинства своей дочери и её случайной попутчицы и нашёл, что дорожная незнакомка действительно красива, но напоминает летнюю, пышно расцветшую розу, в то время как Елена представлялась нежным весенним бутоном. Цветение его было ещё впереди, но была надежда, что в пору расцвета он сможет затмить своей красотой все прочие цветы...

Однако дорожное происшествие лишь ненадолго оторвало протоспафария от собственных раздумий.

Всё последнее время Феофилакт жил с ощущением грядущей катастрофы. Более всего удручало государственного мужа то обстоятельство, что высшим сановникам Константинополя не было ясно то, что представлялось Феофилакту самоочевидным. Никого не тревожит дальнейшая судьба христианской империи, никому нет дела до вселенского распространения великой спасительной Идеи...

На служение великой империи должны быть направлены помыслы самых достойных, самых благородных и честных людей государства, но помыслы членов синклита не простирались дальше удовлетворения собственных капризов.

Всякий народ, согласуясь с велением времени, избирает для себя такие цели, которые соразмерны имеющимся у него средствам к их достижению. Высшая цель Ромейской империи — продвинуть во все стороны света свои границы, как можно шире распространять по миру свет христианской веры... И в этом был не только идейный смысл.

Для того чтобы ромейские риторы и философы могли уделять время совершенствованию своих умений, искусники и поэты могли целиком отдаваться своим занятиям, а политики и придворные могли без помех углубляться в изучение хитросплетения связей между отдельными людьми и государствами, — должны были существовать полчища послушных рабов, безропотно исполняющих самую трудную работу.

Поставщиками рабов для цивилизованных христианских государств Европы всегда служили дикие племена, недостаточная организованность которых не позволяла им эффективно противостоять экспансии Константинополя.

С течением времени происходили лишь некоторые изменения в способе получения рабов: если прежде приходилось совершать многотрудные завоевательные походы против сопредельных племён, то нынче эти варвары сами привозят своих закованных в цепи соплеменников, чтобы обменять их то ли на парчу, то ли на пряности, то ли на золото, то ли на вино...

Империя поощряла подобное развитие отношений с дикарями, и приезжающим с торговлей тавроскифским гостям оказывались всяческие мелкие поблажки, разумеется, не затрагивавшие коренные интересы казны.

Варваров следовало всячески привлекать в империю, следовало всячески способствовать увеличению количества привозимых рабов. Цель была двоякая: укрепить империю и одновременно ослабить варваров.

Ослеплённые блеском золота, они готовы продавать своих братьев и не могут уразуметь, что рубят сук, на котором сидят...

Ромейская империя — единственная на всей земле подлинно великая империя, полноправная наследница античности и Великой Римской империи... Константинополь — око и центр вселенной. Император — глава всех народов земли. Патриарх — духовный отец всех христиан... И сами ромеи — народ особый, отмеченный свыше... Все прочие — варвары, удел которых состоит в служении ромеям. Константинополь — второй Рим. И если древнему Риму суждено было погибнуть из-за своего неверия в Истину, то уж Константинополь находится под надёжной защитой Провидения... Христианский Рим, преславный Константинополь будет царить над миром вечно!..

Важнейшая забота всякого христианина — забота о спасении собственной души. Самый реальный путь к этому — служение христианской империи.

Эту формулу Феофилакт открыл для себя в ранней юности и всю жизнь следовал ей.

Всё, что бы ни делал Феофилакт, он совершал ради блага христианского государства, как он сам понимал это благо.

Вероятно, в каждом человеке, независимо от того, какого он происхождения и на какой ступени социальной лестницы находится, живёт неизбывная тоска по управлению своим государством. В глубине его души смутно брезжат контуры идеального общественного устройства.

Некоторым счастливцам удаётся достичь властных вершин, и что же? Куда деваются их мечты?! Почему мы не знаем в истории примеров идеального государства? При столкновении с грубой реальностью жизни былые иллюзии так и остаются нереализованными. В том нет вины правителя. Повинно лишь время, в которое ему выпало жить и царствовать.

Добро приходилось зачастую осуществлять при помощи зла, красоту творить при помощи уродства, а свободу утверждать насилием...

Воевать с дикарями всегда сложно.

Они не признают никаких законов, не знают ни стратегии, ни тактики, их действия абсолютно непредсказуемы, но они крайне редко терпят поражения...

Если уж у варваров так устроена душа, что они не могут прожить без грабежей и разбоя, нужно по меньшей мере указать им, куда следует устремлять свои походы, кого грабить и на кого поднимать меч.

Было бы в высшей степени справедливо и угодно Господу, если бы тавроскифы и прочие обитатели варварского мира избирали объекты для своих набегов во владениях врагов империи — например, на землях багдадского халифата...

Нужно доходчиво объяснить им, что сокровищ они смогут приобрести ничуть не меньше, чем в землях ромеев, но опасностей там гораздо меньше...

Увидеть и оценить результаты того или иного действия способен и дурак. Умный же будет стремиться к тому, чтобы понять глубинные причины поступков, чтобы в дальнейшем предотвращать их пагубные последствия.

Феофилакт считал, что главная причина набегов северных варваров на города Ромейской империи — не столько их врождённая жадность, но отсутствие знания о Боге истинном.

Одурманенные ложными верованиями, они и не догадываются о существовании истинного пути к спасению, они отягощают свои души грехами, причиняя империи убытки...

Просветить дикарей светом истины и тем самым избавить границы империи от постоянной опасности — вот главнейшая цель подлинного патриота своего Отечества.

Река Истории то течёт по гулким ущельям, сметая всё на своём пути, то растекается по равнине и неспешно несёт в своём потоке народы и государства...

В периоды равнинного течения Истории человек сравнительно мало подвергается риску, однако столь же мала и вероятность крупного выигрыша.

А в эпохи бурных преобразований всякий, кто осмеливается избрать великую роль, рисковал порой всем своим достоянием и даже самой жизнью, зато и выигрывал в случае удачного стечения обстоятельств весьма многое — либо царскую корону, либо великую славу, либо несметные сокровища, либо победу в сражении и лавры полководца...

Феофилакт был убеждён в том, что своих подлинных вершителей и творцов История отнюдь не выставляет напоказ. Истинные вершители судеб всегда остаются невидимыми. Ведь порой для того, чтобы пришпорить клячу Истории, требуется совершить вовсе незначительное действие, приложить минимальные усилия, хотя последствия подобных деяний могут затрагивать судьбы миллионов...

Всякому вершителю Истории следует искать самый короткий и простой путь к достижению цели.

Себя самого Феофилакт склонен был причислять именно к таким творцам, к немногим посвящённым, коим открыт был глубинный смысл Истории.

Феофилакт желал перемен в империи и, в отличие от весьма многих, знал, что именно для этого следует предпринять.

Всякая перемена без нужды и без видимой пользы вредна, все лёгкие средства в делах государственных — по большей части средства ненадёжные... Перемены могут быть лишь на некоторое время блистательны, но со временем зло преобладает...

Для любого государства нет выше блага, чем иметь вблизи трона мудреца. Однако не видим ли мы, что правители приближают к себе отнюдь не самых достойных, но самых льстивых, оттесняя мудрецов подальше от себя...

Истинный преобразователь государства — скорее Садовник, нежели Строитель... Сообщество людей не есть здание, каковое обновить можно враз, перестроив своды и перебрав стены, но более походит на сад, для обновления которого тот много сделал, кто умел избрать и насадить первый корень, хотя взрастить дерево может одно только время...

А между тем хорошенькая женщина в коляске беззаботно болтала с Еленой.

И поскольку голова протоспафария Феофилакта в ту пору была занята лишь государственными заботами, при взгляде на красавицу он подумал, что с её помощью он легко мог бы заручиться поддержкой сильных мира сего.

Красавица, вне всякого сомнения, принадлежала к числу женщин знатных, но не слишком благочестивых. Такие не могут не нравиться мужчинам. В её доме наверняка будут частыми гостями важные вельможи... Не исключено, что и сам государь станет время от времени посещать эту диву...

Про себя протоспафарий решил, что непременно разыщет её в столице.

* * *

Когда Елена увидела, какими глазами смотрел на незнакомую красавицу её отец, она почувствовала в душе ревность, смешанную с детской обидой.

Многоопытная незнакомка случайно поймала ревнивый взгляд девушки, но скоро сумела расположить к себе сердце юной монастырской воспитанницы тем, что беседовала с ней как с равной.

Разумеется, единственной темой непринуждённой беседы двух молодых красивых женщин была... любовь.

В последние годы Елена много раз слышала о любви, но — лишь к Господу Богу. Это внушали Елене наставники.

Когда Феофилакт поместил дочь в монастырский пансион, ей едва исполнилось семь лет, и юная дева, выросшая за высокими стенами монастыря, видела жизнь только через решетчатое окно кельи, так что не было ничего удивительного в том, что Елена смотрела на мужчин как на диковинные создания, не имеющие ничего общего с женщинами.

Зато Анастасия — так звали прекрасную незнакомку — относилась к представителям сильного пола с лёгким пренебрежением» порой доходящим до презрения.

Из её пространного монолога следовало сделать вывод, что всякая женщина должна любить не мужчину, а лишь саму любовь.

   — Грешно так говорить, — робко заметила Елена и краем глаза поглядела на конюха — ведь он всё слышит и может подумать Бог знает что!..

А у попутчицы оказалось своё мнение относительно греха.

   — А что — не грешно? Можно ли прожить хотя бы один день без греха? Это невозможно даже в раю!.. Господь Бог создал Адама и Еву... И они тут же согрешили. И нет ли в том вины их создателя?

Елена смущённо прыснула й отвела в сторону глаза. Ей, воспитанной в строгих монастырских правилах, и в голову не могло прийти обсуждать божественные установления. А бесстрашная незнакомка продолжила:

   — Я терпеть не могу святош, которые все самые естественные человеческие устремления объявляют греховными!.. Почему? Да потому, что так выгодно священникам. Так удобнее церкви. Человек всегда должен чувствовать себя виноватым. Всегда!.. И он должен молить прощения у всякого скопца, одетого в чёрную рясу. И приносить богатые дары. Служить неведомо чему до самой смерти. А ради чего?..

Анастасия возмущённо фыркнула и стала обмахиваться пышным веером.

   — И ты, прелестное дитя, не верь ни единому слову этих лгунов, обряженных в златотканые ризы...

   — Вы так отзываетесь о священнослужителях... А я вначале подумала, что вы благочестивая дама, которая совершает паломничество по святым местам, — призналась Елена.

   — Неужели меня можно принять за пилигрима?! Нет, просто я хочу пожить какое-то время в столице. Мне до смерти надоела тупая провинциальная глушь! Надеюсь, что в Константинополе смогу найти светскую жизнь — всё-таки присутствие двора ко многому обязывает...

По молодости и неопытности Елена не могла взять в толк, к чему именно обязывает жителей Города присутствие в нём императорского двора.

   — Да, что там ни говори, а в столице жизнь более весёлая, — мечтательно закатывая глаза, нараспев произнесла попутчица.

   — Наша матушка игуменья часто повторяла, что жизнь в столице полна соблазнов и оттого порочная, — сказала Елена.

   — Порочная, греховная!.. Это всё — только слова!.. Что есть порок?.. Если так называемый порок делает человека хоть чуточку более счастливым, никто не сможет расстаться с порочной склонностью даже под страхом смерти, не так ли? — загадочно улыбнулась Анастасия.

   — Человек слаб... — копируя голос матушки игуменьи, сказала Елена. — Диавольские искушения подстерегают на каждом шагу, прелесть бесовская лезет в душу, не всякий может уберечься...

   — Не всякий и желает уберечься!.. Человек стремится к удовольствиям, и если он порой творит зло, то только потому, что это ему приятно. Да никто и не считает, что сеет зло. Всякий желает добра, а для окружающих это добро представляется злом, — отвечала Анастасия, надеясь, что смелость её суждений не останется незамеченной благородным мужчиной.

Расчёт оказался точным — если вначале протоспафарий Феофилакт лишь любовался попутчицей, рассеянно слушал её монолог, то вскоре он начал прислушиваться к её откровениям. Он уже был благодарен судьбе за то, что Елене была послана такая попутчица. От мимолётной дорожной беседы дочь может получить больше пользы, чем от многолетних проповедей монастырских наставников.

Елена должна понемногу привыкать к тому, что во взрослой жизни свои убеждения нужно уметь или тщательно скрывать, или убедительно отстаивать.

   — Жить, прелестное дитя, — это значит иметь, пользоваться и наслаждаться! Все люди ищут наслаждений и стремятся избегнуть страданий.

Анастасия произнесла эту тираду намеренно громко, и Феофилакт понял, что предназначены были эти слова не дочери, а ему.

   — Не все! — чуть осмелев, возразила Елена. — В монастыре девы бегут от наслаждений и подвергают себя страданиям. Тем самым они возвышают свои души. Они ведут целомудренную жизнь и находят в ней радость, она доставляет им высшее наслаждение.

   — Это наверняка дурнушки.

   — Среди монахинь не так уж много дурнушек, — с обидой возразила Елена.

   — А если девушка хороша собой, зачем ей становиться Христовой невестой? Ты бы хотела навеки заточить себя в монастырской келье?

   — Я?.. Я не знаю. Если это будет угодно Богу...

   — Нет, ты не в Его вкусе. Мне кажется, что нашему Богу больше нравятся страшненькие. Он ненавидит красоту. Почему-то повсюду в Священном Писании прославляется телесное убожество...

   — Грех так говорить! — робко заметила Елена.

   — Что в нашей жизни — не грех?! — лукаво спросила Анастасия и посмотрела на протоспафария Феофилакта так зазывно и кокетливо, что Елена снова почувствовала укол ревности.

   — А кто ваш супруг? — осмелилась спросить Елена, дождавшись крохотной паузы в монологе разговорчивой попутчицы.

   — Кто? Мой супруг?.. — удивлённо переспросила Анастасия. — А зачем он мне нужен? Для соблюдения пристойности? Потому что у всех есть? Если хочешь знать, это самая гнусная разновидность порока — любовь по обязанности. «Жена да убоится мужа своего!» Нет, это не для меня! Женщина выходит замуж из опасения, как бы назавтра её избранник не предпочёл ей другую. Брак порождается недоверием. Брак возникает из чего угодно, только не из любви. А я хочу — любить. Потому что быть любимой — основная потребность всякой души, и уж тем более — души женской. Неужели и ты направляешься в столицу только затем, чтобы навеки заточить себя в монастыре? — полюбопытствовала Анастасия.

Елена смущённо призналась ей, что едет в Константинополь, чтобы предстать перед молодым монархом.

   — Девочка моя!.. Да у тебя впереди ещё столько приятного! — живо воскликнула Анастасия.

   — А я испытываю только какой-то страх, — призналась Елена. — Мне кажется, что меня подстерегает опасность...

   — Это правильно... Не следует ожидать от жизни только наград и приятных сюрпризов. Не будь легковерной!

   — Совсем никому не верить? — вздохнула Елена.

   — Я не верю никому... Когда мне кто-то говорит, что превыше всего почитает добродетель, долг и благочестие, я вижу, что за этими словами кроется честолюбие, страсть к обладанию золотом и почестями, а также грязный разврат. Дорвавшимся до власти не даёт покоя жажда славы и богатства. И для того, чтобы утолить эту жажду, властители готовы на любую подлость. Уж лучше не кривить душой, принимать мир таким, каков он есть.

   — Как это грустно, — вздохнула Елена.

   — Обычно я никому не даю никаких советов, ведь всякий совет указывает человеку на его недостатки. А кому это понравится?.. И ты никогда этого не делай. Твои друзья не станут ни лучше, ни умнее от твоих пожеланий, зато перестанут тебе доверять. Но ты мне нравишься, девочка, и потому я слегка отступлю от своих правил. Во-первых, ты должна совершенно определённо знать, чего ты желаешь добиться. Во-вторых, ты должна идти к намеченной цели, не обращая внимания на то, что будут говорить и думать окружающие. Значит, твоя цель — покорить сердце государя. Чтобы завлечь того мужчину, который тебе понравится, не жалей золота на притирания, румяна и благовония. Всякий мужчина, и монарх в том числе, очень остро реагирует именно на запах, не хуже собаки!..

Елена от души расхохоталась, представив монарха, увенчанного короной, бегущим по следу зайца, а Анастасия продолжала:

   — Господь даровал женщине право на слабость, и было бы непростительно не воспользоваться этим правом... Никакая сила в мире не может противостоять женской слабости. Но при дворе каждую минуту будь начеку! Там нельзя расслабляться ни на миг. В окружении хищных и сильных тебя не оставят в покое. Где дело доходит до когтей и зубов, там такие слова, как скромность, честность, порядочность и благородство, прилагаются лишь к тому, кто сумел вырвать победу...

   — Разве жизнь при дворе состоит только из постоянного соперничества? — несмело спросила Елена. — А как же они, соперничая друг с другом, помогают его величеству править?..

   — К сожалению, прелестное дитя, не только при дворе монарха, но и во всех прочих, гораздо менее бросающихся в глаза местах вражда между людьми не прекращается ни на один миг, — грустно усмехнулась Анастасия. — Разве в твоём монастыре её не было?..

   — Да, даже в монастыре была... — припоминая давние обиды, сказала Елена.

   — Увы, человек человеку — волк. Господь создал женщин для того, чтобы они весело и приятно губили свои души любовными приключениями, чревоугодием и бездельем... А нам приходится денно и нощно вести лютую схватку за место под солнцем... Мужчины же порой даже не замечают наших сражений! А мы их так любим! Потому что не можем обойтись без них.

Столь прямо о самых важных вещах с Еленой никто прежде не говорил.

До чего же приятно чувствовать себя взрослой!

   — Вы первая, с кем было так занимательно и полезно беседовать, — восторженно глядя на Анастасию, призналась Елена.

   — Я редко раскаиваюсь в том, что сказала слишком мало, но часто сожалею о том, что говорила слишком много, — насмешливо произнесла Анастасия. — Не принимай близко к сердцу мои слова и помни, что всякий совет может быть хорош уже тем, что им можно и не пользоваться.

В это время возок подъехал к постоялому двору, и Анастасия легко спрыгнула на землю.

Напоследок Анастасия заглянула в глаза Елены и загадочно улыбнулась:

   — Прощай, прелестное дитя! Я бы желала, чтобы ты приглянулась его величеству. Я слышала, у него недурной вкус, а у тебя есть всё, чтобы составить ему пару. Если это произойдёт, я непременно разыщу тебя в столице, и уж тогда-то мы вволю поболтаем!.. И запомни самое главное: каждый мужчина предпочитает обладать женщиной скорее красивой, нежели умной, поэтому всегда старайся выглядеть лучше, чем тебя сотворила природа, но никогда не пытайся выглядеть умнее, чем ты есть на самом деле!.. Прощай!.. А с вами, ваше превосходительство, мы непременно встретимся в столице, не правда ли?..

   — Возможно, возможно... — прикладывая правую руку к сердцу и церемонно склоняя голову, ответил Феофилакт. — Я живу в регеоне Арториан, близ церкви Святого Сампсона... Спросите, где дом протоспафария Феофилакта, вам любой укажет...

   — Я не заставлю вас долго дожидаться...

Анастасия кокетливо улыбнулась, приветливо помахала рукой протоспафарию Феофилакту и скрылась за дверью гостиницы, а возок покатил в Константинополь...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Окружённая подобострастной толпой спесивых придворных дам и разряженных словно павлины вальяжных сановников, сопровождаемая почтительными поклонами слуг и вышколенным салютованием гвардейцев дворцовой стражи, грузная и мрачная василисса Феодора важно шествовала по мозаичным полам Большого Дворца, направляясь в Золотую Палату, где её уже должны были дожидаться три дюжины самых красивых и самых достойных девушек Ромейской империи.

Много лет назад и сама Феодора вот так же стояла в Хрисотриклинии, с робкой надеждой ожидая решения своей участи, а рядом стояли опасные соперницы.

Молодой государь Феофил беззаботно гулял по Хрисотриклинию, поигрывая тяжёлым золотым яблоком, которое он должен был, словно Парис, вручить избраннице.

Тогда, много лет назад, императорский дворец показался Феодоре пугающе огромным, каждый шаг гулко отдавался под высокими сводами, а необычайно важные придворные в шитых золотом одеждах представлялись не людьми, а безгрешными небожителями — то ли архангелами, то ли херувимами...

Как много времени пролетело!..

Как всё изменилось!..

Весьма скоро Феодора смогла убедиться, что сановники, разодетые в златотканые одежды, увешанные знаками власти и могущества, казавшиеся поначалу высокомерными и гордыми, на деле оказались жалкими рабами, готовыми ради подачек ползать на брюхе и пресмыкаться не только перед монархом, но и перед любым его родственником.

И даже Хрисотриклиний уже через несколько месяцев после бракосочетания показался Феодоре тесным, недостойным великого монарха великой империи, и она уговорила Феофила затеять грандиозную перестройку всего Большого Дворца.

В столицу со всей империи свезли лучших каменотёсов и самых искусных скульпторов, архитекторов и кузнецов. Работы продолжались без перерыва почти пятнадцать лет, зато и результат получился — на загляденье.

Теперь Тронный зал помещался в Триконхе — двухэтажном здании с позолоченной крышей, возведённом Феофилом по просьбе Феодоры. Она сама, как рачительная хозяйка, присматривала за работой архитекторов и строителей, художников и златокузнецов и могла быть довольна плодами трудов своих.

В дни военных триумфов, тезоименитств и двунадесятых церковных праздников в этой части Большого Дворца собирались самые именитые вельможи, посланники повелителей соседних государств и для них играла музыка, рекой лилось вино, бесшумно сновали многочисленные слуги, обнося собравшихся изысканными яствами.

Жаль только, что военных триумфов за последние годы почти не случалось.

То ли полководцы стали не те, то ли враги наловчились обманывать ромеев.

В истории между вспышками яркого света обыкновенно бывают периоды сумерек. И всегда человеку кажется, будто ему выпало жить именно в период сумерек, когда окружающая действительность представляется мрачной и почти невыносимой...

Грустное время безрадостных итогов и тревожных предчувствий.

Но Господь ещё поднимет карающий меч и возвеличит Ромейскую империю!

Высшее постоянство заключается в непрерывном изменении, осуществляемом по неизменяемым законам. Пусть всё изменяется в жизни, но — по строго предначертанному распорядку, как вслед за днём наступает ночь, как на смену лету приходит осень...

У входа в Хрисотриклиний василиссу Феодору поджидали великий логофет Феоктист, патриарх Игнатий, этериарх Андрей, эпарх столицы Никита Орифа и прочие сановники, составлявшие ближайшее и наиболее доверенное окружение вдовствующей императрицы.

По знаку невидимого управляющего церемонией под сводами дворца послышалась дивная торжественная музыка — это зазвучал золотой орган...

Милостиво улыбнувшись придворным, василисса под звуки музыки вошла в Тронный зал и обвела глазами застывших в немом напряжении юных дев.

Каждая из них была хороша, но Феодоре предстояло избрать не просто нарядную куколку, не изящную игрушку для молодого монарха, а деву разумную и богобоязненную.

Феодора глядела на невест и думала, что Провидение может распорядиться так, что одной из этих девушек когда-то доведётся, как и самой Феодоре, управлять огромной империей...

Это сейчас они стоят робкие, застенчивые, смиренные, а какой станет любая из этих девиц, когда голову её увенчает императорская корона, как она поступит со своей состарившейся свекровью?

Не прикажет ли сослать в монастырь?

Не подсыплет ли в чашу зелья, не имеющего ни вкуса, ни цвета, ни запаха, от которого, однако, человек тихо угасает за несколько дней?

* * *

Со времени правления императора Феофила Большой Дворец стал неприступной крепостью, и угрюмые чужеземные стражники не допускали в него никого, кроме высших придворных чинов, которым ежеутреннее посещение покоев монарха было вменено в почётную обязанность. Протоспафарий Феофилакт не был удостоен подобной чести.

В ожидании решения судьбы не только дочери, но во многом и своей собственной судьбы, протоспафарий Феофилакт смиренно томился в Халке — мраморном вестибюле, отделявшем Большой Дворец от площади Августеон.

Вместе с Феофилактом там же угрюмо вздыхали мамки и няньки красавиц, с преувеличенной суровостью переминались с ноги на ногу провинциальные военачальники и аристократы. В столице все они казались слегка пришибленными, а уж у себя в поместьях небось бывали и важными и спесивыми...

Время будто остановилось.

Ожидание становилось невыносимым.

Протоспафарий Феофилакт рассеянно оглядывал высокие мраморные колонны и тёмную медную икону Спасителя, укреплённую на тяжёлых кованых воротах.

Именно от этой иконы и происходило само название парадного вестибюля Большого Дворца — Халка, то есть на медных воротах.

Халка была построена императором Константином Великим, но в 532 году сгорела во время восстания Ника, затем была восстановлена и значительно обновлена великим Юстинианом.

Протоспафарий Феофилакт подумал, что если ему суждено будет породниться с государем, уж он-то сумеет сделать парадный вход в Большой Дворец ещё более величественным.

Парадный вестибюль должен показывать всякому чужеземному посланнику величие империи, именно для этой цели была возведена и богато украшена Халка — с куполом, поддерживаемым четырьмя арками, с бронзовой вызолоченной крышей.

Своды здания были украшены мозаикой, увековечивавшей победы императора Юстиниана I. Стены и пол были выложены дорогим мрамором, а в самом центре Халки в полу была замурована порфировая плита, на которую во время торжественных процессий становился государь.

Конечно, для придания пышности и блеска столице империи, следовало бы заново отделать не только Халку, но и Мидий, располагавшийся между храмом Святой Софии и Халкой — грандиозные триумфальные ворота с арками, обращёнными на все стороны света.

Мидий являл собой не только начало главной улицы Константинополя — Месы, но и служил началом всех дорог империи.

У юго-восточного угла собора Святой Софии стоял первый милевой столб, от которого и отсчитывались расстояния до всех городов, а сами эти расстояния были обозначены на другом столбе, помещавшемся в Мидии.

Там же, в Мидии, были установлены статуи императора Константина и его матери Елены, отвергших эллинские божества и принявших святую христианскую веру, о чём напоминал огромный крест, но в Мидии сохранилось и изображение греческой богини Тюхе — древнейшей покровительницы Города, ещё с тех времён, когда он был тихим и провинциальным и носил ничем не примечательное название — Византии…

Феофилакт знал, что в императорской казне скорее всего не окажется достаточно золота для обновления парадных зданий. Но он знал, где можно было отыскать средства.

От Милия до форума Тавра тянулись портики, в которых работали и торговали златокузнецы-аргиропраты. Люди они отнюдь не бедные, так что могли бы взять на себя заботы об украшении Месы: могли бы, к примеру, на свой счёт вызолотить крыши общественных зданий, могли бы и многое другое сделать для Города.

В центре Города, в сердце столицы великой империи, всё должно было свидетельствовать о величии и богатстве государства — и грандиозные постройки, и изысканные скульптуры, и тонкие запахи дорогих благовоний.

Только вот свечники безобразничают — нахально отливают свечи прямо на улице, вблизи храма Святой Софии, не обращая никакого внимания на запреты городского эпарха.

Это было излюбленное место прогулок и горожан, и заморских посланников... И здесь всё должно быть пристойно.

   — Следовало бы прекратить это безобразие, ведь от этих свечников уже не раз и не два случались пожары... — вслух пробормотал Феофилакт и вдруг спохватился, что он ещё не занял того положения в имперской иерархии, которое позволило бы ему наводить свои порядки в столице и во всей империи.

С замиранием сердца вслушивался Феофилакт в неясные звуки, доносившиеся от Триконха, — не зазвучит ли громкая музыка, возвещающая об окончании церемонии, не раздастся ли топот копыт монарших гонцов... Он не знал, какими приметами будет ознаменован триумф его дочери, и оттого прислушивался к каждому шороху.

Но Триконх надёжно хранил свои тайны.

* * *

   — Некоторые люди ошибочно полагают, будто добродетель заключается в том, чтобы никогда не применяться к обстоятельствам, не умерять свободу речи и пытаться усмирять строптивых нравом. Такие люди готовы выходить в море в любую погоду, вступают в противоборство с любыми ветрами... И каков же итог многотрудных деяний? Одни из них тонут в пучине волн, другие в ужасе возвращаются на берег, без славы и почёта... Запомните главное, друзья мои: на добро отвечают добром. На зло отвечают справедливостью. Человек обладает дарованной ему Творцом свободой воли. Он имеет возможность либо избрать путь добра, либо сойти с него на стезю зла и греха...

Высокий худощавый протоасикрит Фотий обвёл глазами аудиторию и остановил свой взгляд на Георгии. Как и все прочие ученики, Георгий был изрядно утомлён речами наставников и желал лишь поскорее выйти из Магнавры.

   — А скажи мне, друг мой Георгий, если бы тебе сейчас был предложен выбор: отправиться в библиофику или в храм, куда бы ты направил стопы свои?

   — Я бы пошёл... — задумчиво начал отвечать Георгий, но его опередил розовощёкий весельчак Агафангел:

   — Разумеется, в триклиний, потому что сейчас самое время обедать!..

Общий смех засвидетельствовал, что и остальные ученики разделяют подобное мнение.

   — Я понимаю вас, друзья мои, — сочувственно произнёс Фотий. — Вы ещё столь молоды... Ведь известно, что люди молодые предпочитают трудам и молитве всякие наслаждения, ибо по ощущению счастия знающие уступают любящим, любящие — наслаждающимся, а развлечения доставляют человеку наслаждения безо всяких трудов... Вам, молодые друзья мои, судьбой уготовано преславное поприще, и потому я призываю вас только любить Господа нашего всем сердцем и всею душою, ибо только в Боге вы обретёте вечное наслаждение, неизбывную славу и неиссякаемое счастие!..

Осенив учеников крестным знамением, Фотий важно прошествовал через аудиторию и скрылся за тяжёлой дверью, и тогда Агафангел меланхолично изрёк:

   — Вечное блаженство то ли будет, то ли нет, а хорошую закуску я всегда предпочту хорошей молитве. И все мои помыслы сейчас лишь о том, чтобы мой повар не пересушил седло косули, которое я ему приказал приготовить...

   — Отчего же, юный друг мой, не радеешь ты о спасении грешного человечества? — передразнивая монотонный голос Фотия, спросил император Михаил.

   — Оттого, ваше величество, что человечество, которое нуждается в спасении, не заслуживает того, чтобы его спасали, — рассудительно ответил толстяк.

   — Ого, Агафангел! — вскричал молодой император. — Уж не стал ли ты еретиком? Уж не отрицаешь ли ты важнейшие догматы православия?!

   — А что в том плохого? По крайней мере еретики не соблюдают постов...

   — Довольно, Агафангел!.. Как бы тобой не стали интересоваться люди эпарха, — мягко предупредил Михаил.

   — Для того чтобы человек попал в поле зрения тайной полиции, нужно не так уж мало: во-первых, кто-то должен на него донести... А кто в этой аудитории способен стать осведомителем?..

   — У Христа было двенадцать учеников, и один из них предал Его, — негромко заметил Георгий. — И не успел петух пропеть трижды, как другой, самый любимый ученик — трижды отрёкся от Него...

   — Георгий совершенно прав! — воскликнул император. — Но довольно! На сегодня окончены труды наши! Будем же веселиться!.. В Золотой Палате нас дожидаются полсотни пучеглазых дур, каждая из которых уже считает себя василиссой... Надеюсь, что смотрины не продлятся слишком долго... Потому что мне совсем не хочется жениться.

Император Михаил направился к выходу, а молодые люди устремились следом за ним.

На ходу Агафангел успевал передразнивать Фотия:

   — Вседержителем мудро установлено, дабы некую, весьма существенную часть своих мирских деяний человек осуществлял без предварительного размышления и осмысления... К примеру, если бы некий муж мог заранее представить себе, в какую сварливую стерву обратится его нежная и трепетная возлюбленная, стал бы он на ней жениться?!

Ответом ему был дружный хохот молодых повес.

   — А если каждый мужчина эдак задумается?.. Всему роду человеческому придёт конец! Да, друзья мои, весьма хорошо, что осталась на белом свете толика безрассудства... Ради того, чтобы род человеческий не пресёкся, будем же веселиться, не раздумывая о последствиях, и станем в положенный срок примерными отцами...

Стражники услужливо распахнули перед молодым монархом высокие золочёные двери.

Едва император вышел из аудитории, его приветствовал этериарх Андрей:

   — Ваше императорское величество, вестиариты дожидаются вас в Хрисотриклинии.

— О Боже, за что меня наказываешь?! Опять начинается эта пытка!.. — сокрушённо пробормотал Михаил. — Верно говорят, что не существует такого мирского обряда, от которого нам не хотелось бы под тем или иным предлогом уклониться...

Подданные Ромейской империи видели в Михаиле безграничного правителя, находящегося выше законов, но, будучи императором, Михаил порой и сам становился жалким рабом придворного ритуала и церемониала. За него решали, в какие одежды ему надлежит облачаться в тех или иных случаях, сколько должен продолжаться каждый выход к народу, и какие жесты при этом будут совершаться, и в какой последовательности...

Более или менее непринуждённый и не стеснённый никакими церемониями образ жизни может позволить себе только простолюдин. Уже самый низший придворный чин не может вести себя вполне свободно, что же касается государя... В Ромейской империи монарх является наместником Бога... А Бог должен являться только в ореоле величия!

Общеизвестно, что власть над людьми является прерогативой Господа, а человек — даже монарх! — может лишь участвовать в этой божественной власти. Император — живая икона, эмблема божественной власти. По этой причине монарх, находясь на виду у своих подданных, должен поступать в строгом соответствии с ритуалом. Никто из смертных не должен даже допустить такой возможности, чтобы император в присутствии народа высморкался, или плюнул себе под ноги, или почесался, или даже просто улыбнулся. Лицо монарха должно хранить непроницаемую маску величия, он должен ежеминутно сознавать, что хотя по своему естеству он всего лишь человек, причём отнюдь не безгрешный, но по сану он вынужден воплощать всё величие Бога...

И даже пожаловаться некому.

* * *

Склоняясь под тяжестью златотканых одежд и инсигний, через неприметную для стороннего взгляда дверь Михаил вошёл в Золотую Палату и рассеянно оглядел разномастных девиц.

Девушки, стоявшие ближе к двери, не замедлили распластаться на мозаичном полу, приветствуя проскинезой молодого монарха, лишь одна в замешательстве осталась на ногах.

Михаил подошёл поближе к этой девушке и, когда она поспешно распростёрлась на полу, протянул ей свою царственную руку, не опасаясь упрёков в нарушении строгого дворцового этикета.

Помогая девушке подняться, Михаил ощутил слабое благодарное пожатие узкой руки и почувствовал, как начинают покрываться краской его щёки.

Молодой монарх поспешно выпустил руку девушки, некоторое время постоял, собираясь с духом, не в силах сделать ни шагу.

Оглянувшись на своих друзей, Михаил увидел, как Агафангел понимающе кивнул, одобряя выбор. И Георгий не отрывал восторженных глаз от девушки.

   — Его величество василевс ромеев Михаил! — запоздало прокричал дворцовый номенклатор.

   — Мы ещё побеседуем с тобой, — вполголоса пообещал Михаил девушке и лишь после этого направился к василиссе.

   — Посмотри, какие девы собрались со всей империи!.. — важно сказала василисса Феодора.

   — Матушка, ты уже сделала свой выбор? Или опять это за тебя сделал логофет Феоктист? — безразлично разглядывая невест, поинтересовался Михаил и вновь посмотрел на девушку, подарившую ему тепло своей руки.

Её стройное тело, едва обозначавшееся под лёгкой туникой, изящные ступни ног, округлые руки с тонкими нежными пальцами, высокая грудь, ухоженные волосы доставляли Михаилу подлинное эстетическое наслаждение.

   — Право выбора принадлежит только тебе, возлюбленный сын мой. Ибо твою монаршую руку направляет сам Господь Бог... — сказала василисса.

   — В таком случае можешь считать, что я свою суженую уже выбрал... — сказал Михаил. — Прикажи внести золотое яблоко.

   — Тебе не следовало бы так уж спешить, возлюбленный сын мой, — с мягким упрёком заметила императрица, и глаза её гневно сощурились.

   — А я и не спешу, — ответствовал Михаил и через весь Тронный зал направился прямо к девушке, завладевшей его сердцем.

   — Как зовут тебя, прелестное создание? — милостиво улыбаясь, спросил Михаил.

   — Елена, — едва слышно вымолвила девушка.

   — Следует говорить: «Ваше величество», — послышался сбоку ехидный шёпот одной из придворных дам.

   — Елена, ваше величество... — чуть громче повторила девушка и заалела, словно пунцовая роза.

   — Прекрасная Елена!.. Замечательное имя, — одобрительно заметил Михаил, откровенно любуясь девушкой. — А где тебя прятали до сего дня? И почему мы ни разу не видели тебя при нашем дворе?.. Кто твой отец, прекрасная Елена?

   — Протоспафарий Феофилакт, ваше величество.

Михаил заметил, как у Георгия в изумлении округлились глаза, и вытянулось лицо.

   — А чему удивился ты, мой друг? Ты состоишь с ним в близком родстве?

   — Протоспафарий Феофилакт — мой дядя и душеприказчик по завещанию моего отца, — едва слышно ответил Георгий.

   — Да кто же этот протоспафарий Феофилакт? — удивлённо поворачиваясь к великому логофету, спросил Михаил.

   — Младший брат покойного протомагистра Мануила, — с готовностью пропел писклявым голосом великий логофет Феоктист. — Он служит у меня, в логофиссии дрома, заведует департаментом сношений с северными народами...

   — Уж не в землях ли северных варваров скрывал тебя протоспафарий Феофилакт? — вновь обращая своё лицо к девушке, милостиво улыбнулся Михаил.

   — Нет, ваше величество... После упокоения моей матушки я воспитывалась в монастыре Пресвятой Богородицы близ Адрианополя, ваше величество, — слегка освоившись, уже чуть громче ответила девица.

Михаил вновь оглянулся на своих друзей, словно приглашая их порадоваться вместе с ним.

Василисса Феодора отделилась от своей свиты и подошла поближе, чтобы услышать, о чём беседует с девушкой Михаил.

По надменной улыбке, скользнувшей по губам матери, Михаил понял, что она не одобряет его выбор, но наперекор василиссе решил продолжить беседу.

   — И какие же науки ты изучала в монастыре, прекрасная Елена? — с нарочитой любезностью обратился к девушке Михаил, краем глаза замечая, как императрица поджимает тонкие губы.

Квадриум и тривиум[1], ваше величество, — с немалым достоинством ответила девица. — А кроме того, меня наставляли в гомилетике и экзегетике, музыке и риторике.

Похвально, похвально, — сказала скрипучим голосом василисса. — И что бы ты хотела пожелать его величеству?

Девушка неожиданно вскинула голову и, бесстрашно глядя перед собой, вымолвила на едином дыхании:

   — Александр Македонский начал свои походы, едва ему минуло двадцать лет... Гай Цезарь Октавиан, впоследствии названный Августом, стал во главе римской армии, когда ему исполнилось девятнадцать лет. Не пора ли и его величеству Михаилу возглавить какой-нибудь военный поход?..

   — Браво!.. — воскликнул Михаил. — Матушка, да она и в истории обладает немалыми познаниями! Я полагаю, такая девушка вполне заслуживает того, чтобы быть увенчанной императорским венцом!..

   — Не следует спешить, сын мой, — мягко остановила его василисса. — Я же вижу, что тебя прельщает отнюдь не её ум, а смазливая внешность... Я бы желала, чтобы гноя избранница явила красоту не только тела, но и души!..

   — Красоту души труднее охватить взором, чем красоту тела, ваше величество, — отчаянно выпалила девица, глядя прямо в глаза василиссе, и Михаил заметил, как на высокое чело матери набежала чёрная туча.

   — Я вижу, что в Адрианополе тебя не научили почтительному обхождению, — едва сдерживая гнев, процедила сквозь зубы Феодора. — Полагаю, тебе будет полезно продолжить обучение в каком-нибудь ином монастыре.

И, едва повернув голову к патриарху Игнатию, василисса с едкой усмешкой приказала:

   — Я полагаю, что для истинного блага этой девицы ей будет гораздо спокойнее пребывать в святой обители. Где-нибудь... э-э... в Армении или на Сицилии... Нет, это слишком близко, пожалуй, туда ты сможешь добраться. Устроим-ка мы девицу где-нибудь в феме Климатов — в Херсонесе или в Суроже... Уж туда-то ты не поскачешь!.. И сделаем это без промедления! Ваше святейшество, соблаговолите освятить воздух для этой дерзкой девы.

Обрюзгший скопец Игнатий лишь молча кивнул.

   — Матушка, зачем вы так? — прошептал Михаил, склоняясь к уху Феодоры. — Не желаете видеть её своей невесткой — и не надо! Удалите от двора, но зачем же постригать в монахини?

   — Я делаю это только ради спасения её невинной души... Затем, чтобы ты не сделал её своей любовницей. Я достаточно знаю тебя, сын мой... Только если она станет Христовой невестой, ты оставишь её в покое, и то лишь из опасения потерять нос и губы, — холодно ответила василисса Феодора. — Но мы, кажется, отвлеклись от главного. Выбирай себе невесту, погляди, сколько самых прекрасных дев империи ожидают твоего решения. Будь Парисом, отдай золотое яблоко лучшей из дев...

   — Мне никто не нравится... Пожалей девушку, — взмолился Михаил, глядя на то, как придворные евнухи подхватили Елену под руки и скорым шагом повели вглубь дворца.

   — Церемония окончена! — громко возвестила василисса Феодора. — Всем девушкам дать по подарку и отправить домой.

Весьма довольная собой, императрица Феодора окинула сына высокомерным взглядом и удалилась в свои покои, сопровождаемая толпой прислужников и прихлебателей.

Михаил в бессильном гневе топнул ногой и яростно помотал головой, но более ничего сделать не мог. Императором он был лишь по званию, а подлинной властью пользовались три человека: вдовствующая василисса Феодора, великий логофет Феоктист и святейший патриарх Игнатий.

* * *

Мимо протоспафария Феофилакта проходили растерянные родители царских невест, а сами неудачницы были столь обескуражены исходом смотрин, что иные брели, ничего не видя перед собой.

Феофилакт был настолько уверен в преимуществе своей дочери над соперницами, что вначале даже не удивился её отсутствию среди раздосадованных неудачей девиц и их родственников.

Теперь Феофилакту следовало ждать гонца от монарха с приглашением явиться в Хрисотриклиний.

Однако вместо гонца появился племянник Георгий, несмело приблизился к протоспафарию и, потупив очи, едва слышно вымолвил:

   — Это жестоко!..

   — Что случилось? — не на шутку встревожился Феофилакт.

   — Василисса разгневалась на Елену и повелела постричь её...

   — За что? — недоумённо спросил Феофилакт.

   — Государю понравилась Елена... Но она тоже была не права! Она разговаривала с василиссой почти вызывающе, слишком смело, и государыня, верно, испугалась. Она решила, что такая невестка будет попросту опасна и когда получит власть, самой Феодоре придётся туго... А Михаил не сводил с неё глаз!.. Он подал ей руку, помогая подняться! Но против Феодоры и сам государь бессилен...

   — Куда её отправили? — глухо спросил Феофилакт.

   — Местом пребывания будет назначен, вероятно, Сурож...

Протоспафарий Феофилакт бессильно сжал кулаки, процедил сквозь зубы:

   — Саму бы старую каргу сослать в Климаты!..

Но тут же спохватился, испуганно оглянулся по сторонам — не было ли свидетелей его минутной слабости.

   — На всё воля Божия, — сочувственно сказал Георгий. — И воздастся каждому по делам его.

   — Да. Вероятно, устроить так было угодно Господу, — холодно подтвердил Феофилакт.

Понуро свесив голову, Георгий медленно побрёл к выходу из Халки.

Протоспафарий Феофилакт был в полном отчаянии, он понимал, что в этой ситуации никто ничего изменить не может.

Решение василиссы имело силу закона и было во многих случаях даже сильнее закона. Оставалось уповать лишь на милость Бога...

   — Могло быть хуже, — вслух произнёс Феофилакт, направляясь следом за племянником. — Могло быть гораздо хуже. Подумать только — моя дочь навлекла на себя гнев василиссы! Многим придворным это стоило головы. А моя девочка будет невестой не императора, а самого Иисуса Христа... Господь сохранит её, непорочную...

Выйдя на площадь Августеон, Феофилакт поглядел по сторонам, отыскал взглядом своего конюха.

Василий подвёл к протоспафарию Феофилакту коня, придержал стремя, помогая забраться в седло. Протоспафарий выглядел постаревшим на десять лет.

   — Могло быть хуже, — горестно прошептал Феофилакт.

* * *

Протоспафарий отчаянно гнал каппадокийского коня по главной улице Константинополя, пешие горожане едва успевали отпрыгивать в разные стороны, дабы не угодить под копыта. Сзади молча скакал Василий, но куда устремлялся Феофилакт, он и сам не знал, пока на Месе, неподалёку от Аргиропратия он не увидел Анастасию.

Окружённая служанками, красавица гуляла по рядам ювелиров, выбирая себе украшения.

Феофилакт спешился, передал повод Василию, подошёл к Анастасии и застыл, не в силах вымолвить ни слова.

   — Ах, ваше превосходительство!.. Какая приятная встреча! — воскликнула красавица. — Я рада видеть вас в добром здравии. Каковы успехи вашей прелестной дочери?

Феофилакт угрюмо молчал.

   — Что-то случилось с девочкой? — встревоженно заглядывая в глаза протоспафарию, тихо спросила Анастасия.

   — Да, — глухо вымолвил он. — Елена накликала на себя гнев василиссы, и та приказала ей постричься в монахини.

   — Это хуже, чем убийство, — прошептала Анастасия, сжимая руку Феофилакта. — А что же государь?

   — Защитить Елену даже он не смог. К его голосу пока никто не прислушивается.

   — У государя нет власти? — удивилась Анастасия.

   — Увы, это так.

   — Мне кажется, нам сейчас лучше отправиться ко мне и там спокойно побеседовать, — сказала Анастасия. — Вы согласны, ваше превосходительство? Мой дом всего лишь в двух шагах... Так уж устроен наш мир, что именно хорошим и добрым людям реже всего улыбается счастье. Они делают то, чего им делать вовсе не хочется. Исполняют приказания людей, которых терпеть не могут. Живут с теми, кого не любят. Вдобавок они принимают слишком близко к сердцу, что бы ни происходило вокруг них... А у людей подлых и ничтожных жизнь устраивается как бы сама собой! И если порой что-то и не идёт так, как они намечали, они вовсе не становятся от этого несчастными!.. Вы не находите, ваше превосходительство?..

* * *

Анастасия провела Феофилакта в затемнённую комнату, заботливо уложила на широком ложе.

Безмолвные служанки внесли низкий столик, сервировали его к ужину.

   — Отчего мир устроен так несправедливо: тех, кто нуждаются друг в друге, много, а тех, кто находят друг друга, мало?.. — сочувственно спросила Анастасия, подошла к высокому зеркалу и начала медленно освобождать от шёлковых одежд своё красивое тело. — Если бы Господь в самом деле обращал хоть какое-то внимание на людей, мир был бы устроен иначе...

   — Как — иначе? — спросил Феофилакт.

После того, что произошло с его дочерью, даже вблизи прекрасной гетеры Феофилакт оставался холоден.

Феофилакт лежал на боку, мрачно глядел на красавицу и испытывал единственное желание — умереть...

   — Мир мог бы быть добрее. Тебе сейчас очень плохо? — участливо спросила Анастасия.

   — Да, — нехотя признался Феофилакт. — Так плохо мне ещё не бывало никогда.

   — Выпей вина! — предложила гетера, протягивая Феофилакту стеклянную чашу.

   — Не поможет.

   — Обними меня.

Феофилакт поглядел на Анастасию и помотал головой.

   — Боюсь, что и это не поможет. К тому же у меня нет при себе литры золота, чтобы расплатиться за твою любовь...

Гетера печально сказала:

   — Разве я говорила о деньгах?.. Отвергнуть женщину — преступление... Если женщина неожиданно воспылает любовью к мужчине и придёт к нему, мужчина, пусть даже он и не испытывает к ней страсти, не должен отвергать женщину. Если же он отвергнет её, то в этом мире навлечёт на себя различные несчастья, а в том мире непременно попадёт в ад. Мужчину не может осквернить связь с женщиной, добровольно ищущей его общества, даже если она куртизанка или замужняя дама... Почему ты не желаешь соединиться со мной?

   — Не могу, — простонал Феофилакт. — Умоляю, не требуй от меня невозможного!.. Мне сейчас так плохо, что жизнь не мила! Рухнули все мои надежды... Мне остаётся только наложить на себя руки.

   — Будь мужчиной, Феофилакт!

   — Когда-нибудь я смогу доказать тебе это...

   — Ты докажешь это немедленно! — повелительно произнесла Анастасия. — Ах, Феофилакт, Феофилакт!.. Ты понравился мне ещё тогда, когда я впервые увидела тебя на дороге... Такой чопорный, такой аристократичный, такой благородный... Я сказала себе, что ты обязательно полюбишь меня. Ты всё не шёл и не шёл ко мне... А я так ждала... Феофилакт!..

Мягкие ладони гетеры прикоснулись к плечам Феофилакта, скользнули по животу, задержались на бёдрах, и протоспафарий вдруг почувствовал, как все земные дела и заботы уносятся прочь, а душа его воспаряет к неземному блаженству.

Сильной рукой он привлёк к себе Анастасию, и она покорно прильнула к нему, обволакивая облаком дорогих благовоний.

* * *

Из дома гетеры Феофилакт вышел лишь поздно вечером, когда Город обезлюдел, лишь стучали колотушками сторожа да время от времени проходили с факелами муниципальные стражники.

Отпустив поводья, Феофилакт предоставил своему коню самому избирать путь. Ему было всё равно, куда ехать.

Феофилакт был растерян и отчаянно весел. Впервые за много последних лет он испытал желание петь. И обязательно запел бы во всю глотку, если бы не городские стражники. Они, пожалуй, в темноте могут принять его за пьянчужку и, чего доброго, высекут на месте.

В доме Анастасии Феофилакт помолодел на четверть века.

И дело было даже не в искусстве любви, в котором Анастасии не было равных. Домашняя прислуга за годы вдовства Феофилакта научилась ублажать своего хозяина самыми изысканными любовными ухищрениями. Но это были лишь ухищрения. А гетера подарила ему любовь.

Впервые за последние двадцать пять лет Феофилакт почувствовал себя любимым мужчиной.

Всё, что ни совершает в жизни мужчина, он совершает ради одной-единственной женщины, что бы он ни говорил себе... И, если у мужчины нет любимой женщины, все его победы и достижения меркнут. Даже богатство, даже власть теряют большую часть своей прелести, если нет женщины, которая одна только и способна оценить по достоинству успехи своего возлюбленного.

Ах, Анастасия!..

Что же нам с тобой делать?!

Феофилакта не мучила ревность.

Красивая женщина и не могла и не должна жить без мужчин. Если Анастасия делала это явно, другие совершали втайне — вот и все отличия. Так что ревновать женщину к её прошлому — глупо... Ревновать можно лишь к настоящему.

Прошлого уже нет.

Настоящее неуловимо.

Будущее туманно.

А ведь некоторые отцы церкви почитают женитьбу на гетере вполне богоугодным делом, и за это отпускаются многие грехи.

«Не совершить ли мне богоугодное дело?..» — подумал Феофилакт.

Гетера Пелагия, обращённая в христианство проповедями епископа Нонна в Александрии, сделалась святой. Правда, она отказалась от нормальной жизни и стала отшельницей в Иерусалиме. Но зачем же бросаться из крайности в крайность — из разврата в святость?

Достаточно было бы уже того, чтобы Анастасия оставила своё сомнительное ремесло.

Не каждой же женщине становиться святой?!

* * *

Поскольку пострижение происходило в пятницу, в монашестве Елене дали имя Параскева — Приуготовление, чтобы даже оно всю жизнь напоминало инокине о приуготовлении к крестным страданиям...

Ей не было позволено ни проститься с отцом, ни взять с собой свои одежды и украшения — у человека, уходящего в монастырь, не должно было быть никаких связующих нитей с грешным миром.

Немедленно после спешного совершения обряда пострижения молодую монахиню Параскеву на закрытых от посторонних взглядов носилках доставили в императорскую гавань Буколеон, где уже был приготовлен к отходу большой императорский дромон.

Едва носилки с Параскевой внесли на дромон, с причала бросили на палубу толстые канаты, ударили по воде мощные вёсла, корабль плавно качнулся и отошёл от мраморной причальной стенки.

Спустя несколько минут вдоль высоких бортов заплескалась и заструилась зеленоватая вода Босфора.

Черница Параскева покорно сидела у борта, глядела на удаляющиеся стены Константинополя и навеки прощалась с ними.

Когда корабль вышел из Босфора в море, ветер наполнил паруса и гребцы сложили свои вёсла, к молодой чернице подошёл капитан.

   — Твой батюшка — протоспафарий Феофилакт? — негромко уточнил капитан. — А ты — Елена?

   — Отныне — инокиня Параскева. А вы знаете моего батюшку?

   — Моё имя — Аристарх. Мы с протоспафарием Феофилактом не раз ходили и на Дунай, и в Херсонес, и к хазарам...

   — Немедленно прекратите разговоры, — властно потребовала сестра Феофания, сидевшая рядом.

Злилась она потому, что какую-то черницу Параскеву в императорскую гавань Буколеон несли на носилках дюжие рабы, а сестра Феофания вынуждена была бежать за ними. И долго ещё, взойдя на высокую палубу дромона, она не могла отдышаться.

   — Почему? — удивился Аристарх.

   — Василиссой Феодорой велено не позволять никому вступать в беседы с сестрой Параскевой.

   — На этом корабле командую я, — сухо напомнил монахине Аристарх. — И буду делать то, что сочту нужным.

   — Рано или поздно всякий корабль возвращается в гавань, капитан сходит на берег и ему приходится держать ответ за нарушение повеления её величества василиссы Феодоры, — едко заметила монахиня. — Язык карают вместе с головой...

Елена увидела, как глаза капитана на мгновение потемнели от гнева, но он тотчас же взял себя в руки, почтительно склонил голову перед сварливой монахиней.

   — Вы позволите узнать ваше имя, досточтимая дева? — любезно улыбнулся зловредной монахине Аристарх.

   — Сестра Феофания.

   — Прекрасное имя! Не гневайся на меня, сестра Феофания, ведь я всего лишь желал пригласить и тебя, и дочь моего доброго знакомого разделить со мной вечернюю трапезу. Окажите мне честь, пожалуйте в мою каюту отужинать чем Бог послал...

Сестра Феофания заколебалась.

   — Пища у нас на корабле отнюдь не скоромная... А подкрепиться перед дальней дорогой всякому полезно. Не приведи Господи, поднимется сильный ветер, и бывалому моряку несладко придётся, а уж вам и подавно аппетит отобьёт, — пообещал капитан. — Ветры всегда дуют не так, как того хотелось бы корабельщикам.

   — Я сегодня ещё и не обедала, — вспомнила сестра Феофания.

Следом за гостеприимным капитаном монахини прошли в его каюту, сотворили благодарственную молитву и чинно уселись за дубовым столом, а тем временем два смуглолицых матроса внесли варёную рыбу и тушёные овощи, подали чаши для омовения рук.

   — Не угодно ли наливочки? — наполняя серебряные кубки темно-красным вином, предложил капитан. — Как говорится, сие и монаси приемлют...

От вина сестра Феофания не отказалась и вскоре, не чинясь, за обе щеки уплетала закуски, которые едва успевали подавать бессловесные матросы.

Насытившись, монахиня разрумянилась и заметно подобрела. Она уже не глядела на Елену с беспричинной злостью и словно бы даже жалела сестру во Христе.

А Елене есть вовсе не хотелось, и она с трудом заставила себя съесть лишь кусочек отварной форели и выпить глоток сладкого вина.

Начиная с того самого момента, когда её подхватили под руки придворные евнухи и потащили в храм Святой Софии на пострижение, Елене всё происходящее виделось как бы со стороны, словно бы не её, а какую-то другую девушку постригали в монахини, затем несли на корабль и увозили куда-то на край света.

Постепенно до её сознания стало доходить, что не с кем-то, а именно с ней произошла метаморфоза и что не кому-то, но именно ей отныне суждено провести остаток дней в служении Господу... Чтобы не думать об этом, сестра Параскева спросила капитана:

   — И как вы, моряки, не боитесь отправляться в плавание? Я слышала, что плавать по морю опасно...

   — Не море топит корабли, но ветер, — сказала сестра Феофания. — Без воли Господа ни единый волос не может упасть с головы человека.

   — А мы и уповаем на Господа, — ответил капитан. — Но, конечно же, понимаем, что в открытом море каждый день жизни может оказаться последним. Это ощущение придаёт жизни своеобразную прелесть. Посмотрите, как прекрасно море, освещаемое лучами заходящего солнца!..

Монахиня поглядела на море, но лишь недоумённо хмыкнула.

   — Когда человек живёт в обстановке постоянного ожидания смерти, когда он не может быть вполне уверен ни в одной следующей минуте, вот тогда-то и появляется особое суждение о красоте каждой вещи... Красота эта — мгновения и преходяща. Каждый миг она готова исчезнуть, как последний луч солнца на закате, и надо успеть насладиться этой красотой, дарованной нам Господом в безмерной доброте Его... Мы ежедневно и ежечасно становимся свидетелями того непреложного факта, что неумолимая Вечность поглощает сегодняшний день...

   — Да ты не моряк, а поэт! — с жаром воскликнула сестра Феофания. — Если бы ты избрал духовное поприще, то смог бы достичь больших вершин.

   — Вот состарюсь — и приму духовный чин, — пообещал капитан. — А до той поры буду ходить по морю, любоваться его красотами.

Он поглядел на Елену, сидевшую с каменным лицом, сочувственно вздохнул:

   — Не отчаивайся! Если девушка будет сохранять оптимизм и жизнерадостность, счастье рано или поздно постучится в её дверь...

   — О каком счастье можно говорить в моём положении? — горестно спросила Елена.

   — О величайшем счастии служить Господу нашему, — важно сказала сестра Феофания.

Елена горестно опустила голову.

   — Ты ещё так молода, Елена!.. В твоей жизни ещё могут произойти перемены, — сказал капитан. — Мудр был тот отец, который советовал сыну записывать свои огорчения и возвращаться к записям по прошествии некоторого времени. Даже спустя несколько недель прежние огорчения кажутся мелкими, не заслуживающими внимания. Не отчаивайся. Никому не дано провидеть свою судьбу, хотя все мы того желаем. Вот и сестра Феофания не знает, какие перемены уготованы ей...

   — Это знает лишь Господь, — поднимая глаза кверху, сказала сестра Феофания.

   — Да, — согласился капитан и лукаво усмехнулся. — Все мы под Богом ходим...

* * *

Игуменья Екатерина увидела в окно, как от причала в монастырь пронесли закрытые носилки. А вскоре важная столичная монахиня ввела в покои настоятельницы Сурожского монастыря юную деву.

   — Прими, матушка, новопостриженную сестру Параскеву под своё неусыпное попечение, — сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице свиток, запечатанный красной печатью.

Игуменья Екатерина задумчиво оглядела новую монахиню, прибывшую в обитель на царском корабле.

По виду — прямо ангел, а какова она на самом деле?..

   — Повелением святейшего патриарха Игнатия сестре Параскеве определено провести дни свои в твоей обители. Доглядывай за ней, ибо молодой император может осмелиться на святотатство и прислать своих молодцев, дабы они похитили сестру Параскеву, — многозначительным шёпотом добавила сестра Феофания и испуганно перекрестилась.

   — Из нашей обители ещё никому никогда не удавалось скрыться, — заверила игуменья Екатерина.

   — Её величество василисса Феодора пожертвовала обители скромную лепту, — сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице туго набитый кожаный кошель.

   — Щедрость её величества безмерна! — радостно возгласила настоятельница.

   — Но если, не дай Бог, сестра Параскева сбежит или её похитят, не сносить тебе головы, — предупредила настоятельницу сестра Феофания.

   — Не беспокойся, сестра! Не впервые приходится исполнять подобные поручения. Всё будет сделано как следует, — сказала игуменья и сняла со свитка печать.

Развернув пергамен, игуменья нараспев прочитала:

   — «Настоятельнице Сурожского монастыря повелеваю принять в свою обитель сестёр Феофанию и Параскеву, учинив за ними строгий надзор...»

Услышав это, сестра Феофания в ужасе подбежала к окну и увидела, как дромон медленно отходит от причала.

   — Господи, сослали сюда сестру Параскеву, а я-то чем провинилась перед василиссой?.. Меня-то за что? — жалобно завопила она. — Господи Иисусе, спаси и помилуй!..

   — Не употребляй имя Господне всуе, — строго заметила мать настоятельница.

Игуменья Екатерина уже принимала в своём монастыре молодых константинопольских пигалиц, за развратное поведение отсылаемых из столицы в отдалённый монастырь. Эти женщины в первые месяцы своего пребывания причиняли много беспокойства постоянными капризами, неумеренными требованиями, и потому было неудивительно, что подобных аристократок игуменья не любила, поскольку сама происходила из семьи, не отличающейся ни древностью рода, ни высоким положением при дворе.

Так что её величество василисса Феодора могла быть вполне спокойна за поведение сестёр Параскевы и Феофании. Эти девы попали в такую клетку, из которой им вовек не вырваться.

   — Идите за мной, — сухо сказала игуменья и повела сестёр за собой по длинному тёмному коридору.

* * *

И потянулись для сестры Параскевы однообразные тоскливые дни монастырского заключения.

Игуменья Екатерина следила за тем, чтобы все инокини распределяли время между трудом и молитвами, дабы воспрепятствовать проникновению греховных мыслей в незрелые души, дабы уберечь их от пагубы праздности.

   — Параскева, не впадай в уныние, ибо это страшный грех, это смертный грех! — при всякой встрече с юной черницей наставляла деву мать игуменья. — Христианская душа должна быть исполнена ликования от служения Господу нашему...

   — С чего же мне радоваться, матушка настоятельница?

   — С того, что тебе выпал счастливый жребий посвятить свою жизнь Господу! Беда твоя в том, что ты сама не представляешь, как тебе повезло... Представь себе человека, из последних сил роющего глубокую яму... Сочувствовать ему или радоваться вместе с ним? Это зависит не от того, что человек совершает, но к какой цели стремится. Если яму роет каторжник, отбывающий заслуженное наказание, — это одно дело... Если это земледелец, который возделывает свой сад, — совсем другое дело... А если это человек, который стремится в пустыне вырыть колодец, дабы спасти от жажды погибающих сотоварищей?.. То-то же! — важно поднимая указательный перст к низкому белёному потолку, произнесла игуменья. — Один и тот же труд может стать источником страдания для одного человека и источником неизбывной радости — для другого...

Не раз отчаявшаяся инокиня Параскева хотела наложить на себя руки, разом окончить мучительное существование, и только сознание неискупимости этого греха в последний момент останавливало юную деву.

Убежать из монастыря ей даже не приходило в голову.

Беглая монахиня дважды преступница — и перед Богом, и перед людьми. По закону её должны были подвергнуть истязаниям и с позором возвратить в обитель.

И жить дальше невыносимо, и уйти невозможно.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Тёплый морской ветер щедро наполнял холстинные паруса, увлекая крутобокие славянские лодьи на восход вдоль скалистых таврических берегов.

В лодьях высились груды конских шкур, туго набитых мехами. Крепко увязанные, лежали бочонки с мёдом и воском. Связанные попарно верёвками, на дне лодьи угрюмо и покорно сидели холопы и холопки.

Разморённый качкой, боярин Могута лежал на носу передней лодьи, из-под нависших бровей зорко оглядывая проплывавшие мимо борта чужие берега.

Наконец вдалеке показались белокаменные стены прибрежного города.

— Ну, вот и Корсунь, — удовлетворённо сказал себе Могута и, повернувшись вполоборота, кликнул своего старшего сына: — Надёжа!

Поспешно переступая через ноги холопов и лодейников, Надёжа подошёл к отцу, почтительно застыл.

   — А подай-ка мой сундучок...

Надёжа поднял с дощатого настила окованный медными пластинами дорожный сундучок и с поклоном протянул его отцу, но когда Могута полез в карман широченных штанов, то вдруг обнаружил, что утерял ключ.

   — Вот незадача!.. — в сердцах вымолвил боярин, обшаривая карман за карманом в поисках заветного ключа. — С утра ведь — точно помню — был, а теперь куда запропастился?!

Попытался открыть сундучок вначале ножом, затем принялся ковырять замок железной скобой — всё без толку.

В сердцах боярин пнул сундучок носком юфтевого сапога, с досады даже плюнул.

Над неподатливым сундучком склонился Надёжа, повозился немного и сокрушённо вздохнул...

Подошёл кормщик Арпил, тоже попытался открыть замок, но вскоре и он раздражённо махнул рукой:

   — Проще его это... топором...

   — А тебе бы только крушить всё подряд!.. — сердито прикрикнул Могута. — Ступай к себе на корму!..

За суетливыми мучениями боярина и его кормщика наблюдал связанный по рукам и ногам могучий холоп, с лицом тёмным, словно бы обожжённым огнём.

   — Чего скалишься? В зубы захотел? — спросил Могута, раздражённо вскидывая глаза на нахального холопа.

   — Ежели велишь, я тебе твой сундук открою, — пообещал холоп.

   — Надёжа, развяжи ему руки, — приказал Могута.

Надёжа склонился над холопом, распутал сыромятные ремни, стягивавшие руки насмешника.

Холоп потёр кисти, изувеченные ремнями, поглядел по сторонам, потянулся к правому плечу Могуты, спокойно расстегнул и снял с боярского плаща фибулу, зубами умело согнул булавку, едва ковырнул в замке, и сундук открылся.

А холоп распрямил иглу фибулы и со снисходительной усмешкой протянул боярину.

   — Где это ты научился чужие сундуки открывать? — полюбопытствовал Могута, вновь закрепляя фибулу на своём плече.

   — Я — коваль... На своём веку столько замков выковал, что теперь могу открыть любой запор хоть с закрытыми глазами, — с достоинством ответил холоп. — Похоже, что и этот сундучок — моей работы.

   — Э-э, да за таким шустрым умельцем глядеть в оба нужно!.. — проворчал Могута. — Надёжа, чего уставился? Связывай его не мешкая!.. — приказал Могута сыну, и Надёжа вновь опутал руки холопа сыромятными ремнями.

Из сундука Могута достал потёртый кожаный мешочек, развязал, высыпал на ладонь тускло блеснувшие на солнце золотые монеты, отсчитал несколько золотников, а прочие снова высыпал в кошель.

   — Эка досада, а как же мне теперь этот сундук запереть? — огорчённо хлопая себя по бёдрам, сказал Могута.

   — Надобно тебе новый ключ выковать, — посоветовал холоп.

   — А вот это уже не твоего холопьего ума дело! — рассерженно прикрикнул Могута. — Арпил, ты поглядывай, куда правишь!.. А ну, бездельники, навались на вёсла!

   — Спускай паруса!.. — скомандовал Надёжа.

Лодейники, поплёвывая на руки, взялись за вёсла, изготовились в ожидании команды кормщика.

Парус затрепетал и бессильно обвис, затем медленно пополз вниз, накрывая собой холопов и прочие грузы.

Кормщик всем телом навалился на гребь, лодья круто накренилась на левый борт, поворачивая к берегу.

   — И-и-эх!.. — крикнул Арпил лодейникам, и ударили по воде длинные вёсла, вспенилась у бортов зеленоватая морская гладь.

Следом за первой лодьей весь караван потянулся в уютную тихую гавань, где стояли на рейде или покачивались у массивных каменных причалов длиннотелые стремительные царьградские дромоны, низкосидящие в воде хеландии и арабские фелуки под косыми парусами.

Здесь, в корсунской бухте, хищные даже с виду варяжские драккары мирно соседствовали и с утлыми рыбацкими сандалиями, и с пузатыми торговыми судами, пришедшими в Корсунь из Малой Азии и Болгарии, Армении и Волжской Булгарии.

   — Эге, сколько нынче в Корсунь пришло гостей заморских! Кажись, поспели мы к самому торгу!.. — невольно вырвалось у Могуты. — Славно поплавали, теперь славно поторгуем...

* * *

Щурясь под жаркими лучами восходящего солнца, стратиг фемы Климатов протоспафарий Никифор в сопровождении небольшой свиты важно проезжал по шумному городскому торжищу Херсонеса, едва заметными кивками приветствуя низко склоняющих головы горожан и чужеземных торговцев.

Кого здесь только не было — диковатые степняки пригнали на обмен лошадей и баранов, солидные арабские базарганы привезли ковры, шелка и дорогие благовония, хазары наперебой предлагали бронзовые зеркала, сушёную и солёную рыбу.

В рядах, где торговали заезжие тавроскифы, протоспафарий Никифор увидел архиепископа Георгия, покупавшего воск и мёд.

Словоохотливый священнослужитель поделился со стратигом фемы своими наблюдениями:

   — Сколь мудро Вседержителем всё устроено так, что для всякой вещи в этом мире находится своё место и применение, и мы не видим ничего странного или необычного в том, что из воска, привозимого к нам в Херсонес варварами, не верующими ни в Пресвятую Троицу, ни в Иисуса Христа, тем не менее получаются наилучшие свечи для христианских храмов...

   — Слава Богу, хоть на что-то полезное годятся и эти варвары, — усмехнулся стратиг Никифор.

Стратиг глядел на торгующих тавроскифов с подозрением — у каждого торговца на боку болтался меч.

От этих дикарей можно ожидать всего... Сегодня они торгуют, а назавтра смогут мечом взять всё, что им приглянется.

Херсонес и Боспор Киммерийский издавна были известны тавроскифам как торговые фактории — через них с незапамятных времён империя перепродавала варварам привозимые с Востока пряности, ароматы, жемчуг, ткани, украшения из золота и серебра, ковры, оружие, вина и фрукты.

В обмен эллины получали меха, кожи, скот и множество рабов.

Шли века, умирали старые империи, появлялись новые, а на небольшом уютном полуострове почти ничего не менялось.

В Херсонесе — небольшом городке, весьма удалённом от столицы Ромейской империи, от большой политики и от борьбы за императорский трон, — отвеку шла своя жизнь. Здесь чеканили собственную монету, строили новые храмы и дома.

Торговля рыбой и солью ежегодно приносила Херсонесу немалую прибыль.

Исправно собирались подати.

Стратиоты совершенствовались в ратном деле.

Если бы соседняя Хазария не портила время от времени настроение своими необоснованными претензиями, жизнь вообще была бы просто замечательной...

Впрочем, теперь уже все опасности миновали, и после тревожного периода хазарских набегов в Херсонес Таврический пришёл мир.

Город вздохнул полной грудью, оживились ремесла и торговля, улицы стали быстро застраиваться богатыми каменными домами.

Для соседствующих с империей варваров Херсонес был не столько пограничной крепостью, сколько приоткрытой дверью в цивилизованный мир. В эту щёлку с жадностью заглядывали венгры и печенеги, чёрные хазары и готы.

Они приобретали на херсонесских рынках шёлк и бархат, пряности и оружие. А взамен пригоняли скот и рабов, захваченных в отчаянных набегах на окраины владений великого князя Киевского... Впрочем, и тавроскифы привозили в Херсонес рабов — чаще всего своих же соплеменников, проданных в рабство за долги... Дикари, да и только. Им неведомо понятие свободы человеческой личности. В цивилизованном мире рабами могут быть захваченные в бою иноплеменники или злостные преступники по приговору суда. А у варваров рабом может стать и должник, просрочивший выплату долга, и неосторожный болтун, спьяну оскорбивший соседа, и взявший в жёны рабыню, и даже свободный человек, нанявшийся к богатому в приказчики и не оговоривший скрупулёзно условия своего найма...

Протоспафарий Никифор тяжко вздохнул — эх, дикари!..

* * *

Соматопрат Тимофей недовольно морщился, разглядывая товар, привезённый откуда-то из тавроскифских лесов, — рабыни были худыми и довольно невзрачными, за таких арабские перекупщики много не дадут, зато мужчины выглядели чрезмерно сильными — таких рабов никто не осмелится купить, опасаясь за спокойствие своё и своих домочадцев.

— Ты чем-то недоволен, али холопы мои тебе не тянулись? — насмешливо поинтересовался тавроскиф Могута, умудрявшийся говорить по-гречески и всё-таки вставлять в свою речь варварские слова. — Ежели не пришлись тебе по нраву мои рабы, я их не навязываю. Будешь брать — бери, а если не желаешь, я на них покупателя сразу найду... Вон стоят крючконосые сарацины, поглядывают на моих девок, словно голодные собаки на мясо...

Тимофей оглянулся — действительно, несколько арабских перекупщиков уже стояли неподалёку, дожидаясь исхода переговоров с Могутой, и как только херсонесский торговец живым товаром откажется от своего права первой покупки, на тавроскифских девок тучей налетят магометане, раскупят всех до единой.

   — Ладно уж, возьму, — нехотя проскрипел соматопрат. — В другой раз привози девок помоложе да покрепче... А мужчин и вовсе не привози. С ними хлопот много. Ну кто купит такого?

Тимофей указал на жилистого мужчину с тёмным, словно бы закопчённым лицом.

   — Э-э... Ты ему цены не знаешь! Этот холоп — особенный. Ты его предложи какому-нибудь ремесленнику. Этот холоп дорого стоит, он — кузнец, — важно сказал боярин Могута. — Меньше чем за двенадцать золотых я его тебе не отдам.

   — Побойся Бога! Семь номисм — последняя цена, — сказал в ответ соматопрат Тимофей и подумал, что за умелого раба сможет выручить вдвое больше.

   — Да за такого умельца ты пятнадцать номисм получишь! Ты его свези в Константинополь, там его с руками оторвут. Двенадцать монет — и по рукам!..

   — Уговорил — даю восемь номисм. Только ради почина, — прокряхтел соматопрат, брезгливо оглядывая умелого раба.

   — Даже слышать не хочу! Двенадцать — вот моя последняя цена! — не уступал тавроскиф.

   — Послушай, Могута, за двенадцать номисм я куплю двух девушек, которых перепродам за двадцать четыре, а на этом холопе я потеряю семь номисм, потому что его никто не купит и за пять...

   — Двенадцать! Девок без мужиков я не продаю. Бери всех скопом. А не то — уходи, — сказал Могута и отвернулся, с преувеличенным вниманием разглядывая арабских перекупщиков.

   — Ладно, варвар, беру за двенадцать, — скрепя сердце согласился соматопрат. — Девок ты отдашь, как обычно, по шесть номисм?

Могута сокрушённо крякнул, озабоченно почесал в затылке:

   — Накинул бы хоть по золотничку на девку — ты глянь, какие хорошие, ладные да пригожие, у всех ноги белёные[2], ни одной порченой тебе не привёз... Такого товара больше ни у кого не найдёшь...

   — Шесть номисм, и ни оболом больше! — чувствуя, что варвар готов согласиться с назначенной ценой, не отступал Тимофей.

   — Твоя взяла, кровопивец! — вздохнул Могута. — Давай зови свидетелей, зови коммеркиария, пускай закрепит сделку. Эй, холопы!..

Растерянные холопы обречённо уставились на боярина.

   — Отныне этот грек — ваш новый хозяин... Чего велит, исполнять беспрекословно, а не то...

Затем Могута тщательно пересчитал золотые монеты, полученные от соматопрата Тимофея, каждую попробовал на зуб, чтобы не обмануться ненароком. Ссыпав золотые в кошель, увязал его в пояс.

   — Эгей, тавроскиф Могута, — помахал рукой знакомый торговец. — Подходи!.. Есть ковры заморские, есть хорошие ткани, и недорогие. Покупай!..

   — Благодарствую, надобности нет, — угрюмо ответил Могута.

   — Куда дальше пойдёшь? Домой? — не унимался разговорчивый торговец, в котором Могута подозревал тайного соглядатая.

   — К хазарам, — неопределённо махнул рукой Могута. — Сказывали мне, будто у хазар рыбий клей дёшев... Рыба у хазар знатная... Такой у вас в Корсуни нет.

   — Ты прав, Могута, у хазар и рыбий клей лучше нашего, и рыба водится царская... — вздохнул торговец. — Удачи тебе! На следующее лето приходи пораньше, я для тебя приготовлю всё, чего ни пожелаешь. Говори, чего бы ты хотел?..

   — Ничего мне от тебя не надобно... Цены у тебя безбожные! Разве что масла деревянного купить?..

   — Сколько нужно? — оживился торговец. — Лучшее оливковое масло будет дожидаться тебя уже в апреле!

   — Приготовь бочонков десять — двенадцать, — попросил Могута. — А я тебе холопок привезу молодых, ядрёных!..

— Давай-давай, привози, — заулыбался торговец, и глаза его стали маслянистыми, словно у сытого кота.

Вернувшись на лодью, Могута приказал сниматься с якоря.

* * *

С попутным ветром лодьи два дня шли на восход, держась вблизи скалистых берегов.

На ночёвки обычно приставали к берегу, разводили костры, варили неизменный кулеш с салом.

С рассветом отчаливали и поднимали паруса.

О том, куда идут и зачем, никто не спрашивал, но все лодейники понимали, что задумал боярин Могута отнюдь не к хазарам идти.

Минувшим летом он целую неделю стоял на якоре вблизи небольшого городка Сурожа, всё высматривал, как получше к нему подобраться. И не столько на сам городок поглядывал боярин — взять целый городок приступом у него не хватило бы силы, — но манил к себе небольшой монастырь, помещавшийся в отдалении от каменных городских стен.

В один из дней, едва солнце стало опускаться в море, Могута приказал лодейникам причаливать к каменной пристани неподалёку от монастыря.

* * *

Игуменья Екатерина растерянно оглядывала странных посетителей — у монастырских ворот стояли пять тавроскифов, вполголоса переговаривавшихся между собой. Вид у них был вполне смиренный, вдобавок все они были безоружными.

Престарелый привратник, понимавший варварскую речь, сказал игуменье, будто бы один из варваров изъявил желание креститься и просит матушку о благословении.

   — Скажи ему, чтоб отправлялся в Сурож! — крикнула игуменья. — У нас в обители его никто не окрестит.

Тавроскифы почтительно выслушали привратника и удалились к себе на пристань.

Вскоре одна лодья снялась с места и ушла в море в направлении Сурожа.

   — Неисповедимы пути Твои, Господи!.. — вздохнула игуменья и перекрестилась. — Наставь сих неразумных тавроскифов на путь истинный!..

На следующий день сестра Феофания, посланная в Сурож за солью, вернулась с известием о том, что местный священник и в самом деле окрестил одного из тавроскифов.

   — Дикие они, что ни говори!.. — усмехнулась Феофания. — По случаю крещения устроили пьянку прямо вблизи храма...

   — От великой радости, сестра Феофания, — по-своему истолковала игуменья поступок тавроскифов. — Помолимся за новокрещёных нынче же на вечерне.

Однако благостного моления не получилось.

Едва в церкви началась служба, послышались тяжёлые удары и шум у ворот.

Перепуганный привратник вбежал в храм и прошептал игуменье на ухо:

   — Помирает новокрещёный варвар!.. Просит священника, чтобы причастил и соборовал... Желаю, говорит, умереть по-христиански. Его на носилках принесли сотоварищи, он сам уже и ходить не может... Что делать?

Игуменья растерянно оглянулась по сторонам, затем приказала привратнику:

   — Пусть несут умирающего сюда...

Монастырские ворота со скрипом отворились, и тавроскифы медленно вошли во двор.

То, что произошло дальше, игуменья Екатерина впоследствии назвала кознями диавольскими — под одеждами тавроскифов были брони, и как только носилки с предводителем были внесены в храм, притворный умирающий вскочил на ноги и закричал во всю глотку:

   — Чудо свершилось, я выздоровел!..

И демонически захохотал.

Тавроскифы не мешкая приступили к грабежу, не обращая внимания на вопли монахинь.

* * *

В первые минуты нападения на монастырь игуменья Екатерина решила, что эти тавроскифы не простые разбойники, а нанятые погрязшим в грехе и разврате императором и посланы они в Сурож с целью похитить сестру Параскеву.

   — Не сносить мне головы!.. — ужаснулась Екатерина, схватила молодую деву за руку и потащила за собой в тайный погреб, помещавшийся под монастырской трапезной.

Сидя в кромешной темноте, игуменья Екатерина думала о тех карах, которым она подвергнется, если разбойникам удастся увезти из монастыря Параскеву.

   — Не допустит Бог несправедливости, — убеждала себя игуменья, опускаясь на колени и осеняя себя крестным знамением. — И ты молись!.. — прикрикнула она на растерявшуюся Параскеву.

   — Я молюсь, матушка, — со вздохом отвечала Параскева.

   — Из-за тебя, распутница, бедствие сие случилось! — почти с ненавистью прошептала игуменья. — Исчадие адово!.. Бесовское отродье!..

   — За что вы меня так браните?.. — со слезами в голосе спросила Параскева. — Чем я перед вами провинилась?

   — Молчи! — шикнула на Параскеву игуменья, заслышав наверху чьи-то тяжёлые шаги. — Моли Бога, чтобы миновала нас чаша сия!.. Господи, спаси и сохрани нас, грешных, от варваров и блудодеев!..

* * *

Люди боярина Могуты в греческого бога не верили, однако устройство христианских храмов знали не хуже иного монаха или священнослужителя. Видно, они старательно изучили расположение помещений в каждом здании — где находится библиотека, где хранятся священные сосуды, где церковная сокровищница, а где — златотканые ризы священников.

Каждый знал, чем ему заниматься: кто оставался на берегу при лодьях, кто с оружием наготове караулил монастырские ворота, чтобы никто не ускользнул, не отправился за подмогой в ближний город, кто выносил церковную утварь и прочее добро, кто вязал пленников и пленниц, кто укладывал добычу в лодьях...

Лодейники сноровисто укладывали в объёмистые кожаные мешки драгоценные ткани и серебряные сосуды, срывали с икон золотые оклады, не брезговали и тяжёлыми кожаными свитками, испещрёнными греческими письменами, — и на такой товар в Киеве будет покупатель!

Грохоча подкованными сапогами по каменному полу, освещая себе дорогу смоляным факелом, Могута пробежал длинным тёмным коридором, заметил приоткрытую низкую дверцу и увидел прямо перед собой наспех набросанную груду всякого старья.

   — Эге... — сказал себе Могута. — Похоже, тут что-то пытались спрятать!

Кликнув на подмогу пробегавшего мимо Арпила, Могута поднял крышку люка и посветил факелом вниз.

Он увидел юную деву, испуганно закрывшую лицо руками. Рядом с ней истово молилась настоятельница.

   — Хватит славить своего Бога, пошли! — по-гречески крикнул женщинам Могута, и когда монахини покорно подошли к люку, боярин Могута увидел, что были они и не старыми и красивыми. — Эге, да за таких молодок любой хазарин по сто золотников даст! — уже по-русски сказал себе Могута. — Живо поднимайтесь наверх! — приказал он монахиням.

Умело связав черниц по рукам и ногам, Могута вскинул ту, которая была помоложе, на плечо, словно куль с мукой, и деловито отправился на берег, к лодьям.

Игуменья, беспрестанно причитая и вскрикивая, бежала следом за Могутой.

   — Тебе чего? — грозно оборачиваясь, спросил Могута.

   — Варвар, возьми лучше меня, но оставь эту деву!.. — взмолилась дородная гречанка. — Кара страшная ожидает того, кто похитит её... Эта дева — возлюбленная ромейского василевса Михаила!

   — А вот и поглядим, какова возлюбленная у василевса! — довольно рассмеялся Могута.

   — Бери что хочешь, только оставь её!..

   — Так я и взял, чего хотел. Тут мне никто не указывал. И ты, ежели не желаешь, чтобы тебя мои молодцы повязали, вали отсюда подобру-поздорову, — с жалостью оглядывая монахиню, сказал Могута.

   — В обитель мне возврата нет, — горестно вздохнула игуменья и полезла в лодью.

Послышался топот сапог, натужное пыхтение — то Арпил тащил по берегу сразу двух монахинь, а они изо всех сил отбивались от варвара худенькими кулачками.

   — Все в сборе? — крикнул Могута, взбегая по мосткам на борт лодьи. — Если все на месте — отходим!..

Надёжа спрыгнул на берег, чтобы отвязать причальный канат, и увидел, как от монастыря со всех ног несётся ещё одна простоволосая монахиня и кричит:

   — Параскева, Параскева!..

С борта лодьи ей ответил женский голос:

   — Здесь я, Феофания, здесь...

Запыхавшаяся монахиня бесстрашно прыгнула в море, подбежала к лодье и уцепилась обеими руками за борт, продолжая истошно кричать:

   — Параскева, Параскева!.. Не оставляй меня, не сносить мне головы!..

Лодейники переглянулись, дождались молчаливого кивка боярина Могуты и проворно втащили мокрую монахиню в лодью.

   — А ну, навались на вёсла!.. Живо отходим... — с тревогой оглядывая берег, крикнул Могута.

Но на берегу всё было спокойно.

* * *

   — О, варвар!.. Ты даже представить себе не можешь, сколь страшную кару ты себе уготовил своим деянием!.. — озлобленно шипела игуменья Екатерина, люто глядя на довольно улыбающегося боярина Могуту.

   — Не боюсь я вашего Бога, — отмахнулся Могута. — И верования ваши почитаю лживыми... Есть три христианские добродетели: вера, надежда, любовь, — и все три ложные! Потому что вера является испорченным знанием. Надежда коварно отнимает силы сегодня, маня неясным будущим, призраком будущего. И даже любовь в христианстве оказывается вывернутой наизнанку — не к женщине, что естественно, но — к Богу...

На чёрном небе горели яркие зелёные звёзды.

Из-за тучи выглянул месяц, осветивший серебристым светом славянские лодьи, спешно удаляющиеся от таврических берегов.

На дне лодьи боярина Могуты беспорядочно валялись богослужебные книги и церковные сосуды, яркие парчовые ризы и тяжёлые шёлковые ткани, золото и серебро, амфоры с вином и оливковым маслом, рогожные кули с солью, а вдоль бортов сидели связанные попарно спина к спине монахини и священнослужители.

   — Что станем делать с чёрными? — спросил Надёжа, указывая отцу на перепуганных монахинь и слёзно молящихся греков.

   — Женщин по весне отвезём к урманам, в Бирку... Там на них много охотников сыщется... Мужиков в Киеве продадим. А эту девку я оставлю себе, — сказал Могута, указывая на молодую монахиню, сидевшую без ремней и верёвок наособицу от прочих пленниц. — Сказывала настоятельница, будто это царская невеста! И впрямь — хороша. Возьму её себе.

Надёжа не отводил глаз от черноокой красавицы, однако перечить отцу не посмел.

   — Эге-гей, навались, едрён корень!.. — крикнул Могута. — Надёжа, налей каждому по чаре вина!..

Лодейники налегали на вёсла, спеша за ночь уйти подальше от ограбленного монастыря.

По счастью, среди ночи подул крепкий ветер, увлёкший лодьи в открытое море, так что корсунская береговая стража их и не заметила.

Два дня лодьи летели под парусами, не останавливаясь ни на ночёвки, ни на днёвки, пока не вошли в полноводный лиман.

   — Ну, вот и Славутич-батюшко! Русская река!.. Теперь, сынок, мы, почитай, уже дома, — сказал Надёже боярин Могута. — На острове Березани станем, дадим людям передышку, а то вверх по Славутичу подниматься без отдыху нам трудно будет, да и под пороги лучше подойти свежими, там ведь всякое бывает...

* * *

Когда варвары напали на монастырь, черница Параскева приготовилась к мученической смерти, готова была отдать свою жизнь с достоинством, как и подобало христианской мученице, и молилась лишь о том, чтобы произошло это поскорее...

Но главарь нападавших связал её и бережно доставил на свой корабль, где освободил руки и ноги пленницы от давящих верёвок.

Утром боярин Могута протянул молодой монахине серебряную ложку и предложил разделить с ним немудрёную трапезу — какую-то холодную кашу, сваренную со свиным салом. Пища была варварской, грубой и скоромной.

Впервые за несколько последних месяцев Параскева поела досыта.

И когда боярин Могута спросил, как её кличут, она вспомнила своё светское имя и тихо промолвила в ответ:

   — Елена...

   — Вылетела ты, как пташка из клетки... Радуйся своей свободе, Елена!..

Начиналась новая жизнь. Елена оглядела мир и увидела, что он прекрасен — и море, и зелёный берег, и кружащие над волнами чайки, и приветливое солнце... Настроение у неё улучшилось — ведь волей Провидения она была освобождена из монастырского заточения, хотя сама не прилагала к этому никаких усилий.

Можно ли было считать такой выход из монастыря грехом или преступлением?

Скорее — избавлением от незаслуженного заточения, решила про себя Елена.

Единственное, на что могла надеяться сестра Параскева, пребывая в Сурожском монастыре, — что когда-нибудь, через много лет, когда василисса Феодора сменит гнев на милость, сестре Параскеве будет позволено перебраться в другой монастырь — то ли в Константинополе, то ли в Фессалонике...

Теперь Елене предстояло смириться с тем, что в любом городе Ромейской империи ей всегда будет грозить опасность снова быть заключённой в монастырь, так что ей ни в столицу, ни в Фессалонику, ни в фему Климатов возврата быть не может.

Но ведь не сошёлся же свет клином на феме Климатов, и в других землях живут люди...

Конечно, тавроскифы не похожи на греков ни обликом, ни одеждой, но они смелы и отважны.

При свете дня предводитель морских разбойников выглядел совсем не страшным.

Судя по всему, Могута принадлежал к весьма знатному роду.

Он был одет в парчовый кафтан с золотыми пуговицами и высокую соболью шапку. На шее болталось массивное золотое украшение. На боку висел дорогой меч. Каждый разбойник ему подчинялся, любое повеление его тотчас же исполнялось.

Чем-то боярин Могута напоминал Елене её отца — такой же уверенный в себе, благородный, солидный.

А однажды Елена подумала, что тавроскиф Могута осознавал себя даже более знатным, чем её отец. Случись Могуте на узкой дороге увидеть, что сзади его настигает чья-то пышная процессия, уступил бы он дорогу? Да ни за что! Но главным достоинством главаря морских разбойников в глазах Елены было то, что Могута довольно хорошо мог объясняться по-гречески. Во время морского путешествия он часто садился рядом с Еленой и от скуки заводил досужие беседы.

А когда сделали остановку на большом острове, Могута в первый же вечер завёл Елену в свой шатёр и сказал:

   — Сегодня я сделаю тебя своей женой.

Елена давно уже приготовилась к тому, что рано или поздно это должно было произойти.

Как мужчина Могута нравился Елене — статный, широкоплечий, сильный, властный.

Её не останавливала ни заметная разница в возрасте, ни присутствие взрослого сына Могуты. Где-то вдалеке у Могуты могла быть жена, и даже не одна.

Что с того? Елене всё больше и больше нравилось ощущать себя взрослой женщиной.

   — По закону Ромейской империи, если кто-то, влюбившись в монахиню, склоняет её к вступлению в брак, то такому человеку палач отрезает нос!.. — попыталась Елена устрашить предводителя разбойников.

   — Мы давно уже не в империи, а на Руси, — пренебрежительно отмахнулся Могута. — А у нас так заведено: живи с кем хочешь, если тебе тот человек мил да хорош.

   — А ты не боишься, что тебя постигнет кара Господа нашего, Иисуса Христа? — спросила Елена.

   — Нет, не боюсь, — спокойно ответил Могута. — Потому что у вас — свой Бог, у нас — свои боги, а мы уже находимся на своей земле, и нам покровительствуют наши боги...

Посреди шатра горел огонь походного очага, отбрасывая на стены загадочные отблески. В этот огонь Могута бросал крошки хлеба и брызгал по нескольку капель вина, принося жертвы своим богам.

   — А я боюсь, — призналась Елена. — Из монастыря никому выхода нет. Это — смертный грех!..

   — Ничего не бойся! Удел всякой женщины — забывать обиды и любить. Вот и всё.

Низенький столик был уставлен всякими разносолами, рядом со столиком виднелась небольшая амфора с вином.

   — Бог покарает меня... — прошептала Елена. — Я должна была умереть, но не поддаваться варварам... Грех, грех какой!..

Могута разлил по серебряным кубкам тёмное красное вино.

   — Пей! — сказал он и разом осушил свой кубок.

Елена выпила несколько глотков и почувствовала, как в голове приятно зашумело. Вскоре жизнь не показалась ей столь уж мрачной. Она несмело подняла глаза и встретилась взглядом с Могутой.

   — Глянулась ты мне, — стягивая через голову рубаху, сказал Могута и усадил Елену к себе на колени. — Горлица сизокрылая, пташка небесная... Зачем тебя в монастырь понесло? Тебе мужиков любить, детей рожать, а ты — по доброй воле в узилище?

   — Я не по доброй воле... — призналась Елена. — Меня постригли насильно.

   — Тогда радуйся, дурочка, что так всё обошлось!.. Ничего, я ещё тебя замуж возьму... Станешь ты киевской боярыней!

В крепких руках Могуты Елена вначале ощущала только животный страх, но вскоре страх прошёл, и она с готовностью подчинилась Могуте, когда он принялся снимать с неё чёрную монашескую одежду.

   — И это — смертный грех, — вздохнула Елена, освобождаясь от остатков одежды. — Нельзя нам снимать одеяния до смерти. Наверное, я сейчас умру.

Самым странным для Елены было то, что она вовсе не испытывала страха смерти.

А Могута швырнул её чёрные одеяния в очаг, горевший посреди шатра, и стал нежно обнимать и целовать горячее тело.

Ещё никогда в своей жизни Елена не позволяла мужчинам прикасаться к своему телу, и вначале она испытывала только жгучий стыд и от своей наготы, и от прикосновений мужских рук к груди.

От Могуты пахло потом, но этот крепкий запах чужой плоти лишь приводил юную деву в сильное неведомое возбуждение.

Могута бережно уложил Елену на ложе, покрытое алым шёлком, возлёг рядом и ласково провёл сильной рукой по нежной коже живота, затем ладонь Могуты скользнула ниже, Могута задышал часто и громко, бережно притянул Елену к себе, она затаила дыхание.

Молодая девушка, воспитанная в лицемерных, ханжеских правилах христианской этики, пришла в неописуемый ужас, впервые почувствовав силу полового влечения, а потом она испытала такие чувства, что тавроскиф Могута стал ей самым близким на всей земле человеком, и впервые испытала юная дева, что даже боль может доставлять невыразимое словами блаженство, и отныне она готова была бежать за своим насильником хоть на край света... И вдруг Елена поняла, что душой управляет тело, а не наоборот, как наставляли её воспитатели... И что тайна плотской любви неподвластна рассуждению монастырских наставников. Ей открылось, что любовь — это взаимообладание. Мужчина в той же мере обладает женщиной, что и женщина обладает мужчиной. И это прекрасно...

* * *

На рассвете следующего дня предводитель тавроскифов повелел совершить пышное жертвоприношение языческим богам.

Связанные попарно монахини были выведены из моноксидов на берег и вынуждены были смотреть на это диавольское действо.

Игуменья Екатерина, связанная спина к спине с сестрой Феофанией, сидела в тени могучего дуба и с отвращением глядела на то, как варвары приносят кровавые жертвы — вначале зарезали двух петухов, затем оросили их кровью своё оружие и бросили тушки несчастных птиц в костёр...

   — Матушка игуменья, а не захотят ли эти варвары принести в жертву своим идолам и нас? — выглядывая из-за спины игуменьи, тихим голосом спросила сестра Феофания.

   — Бог милостив, сестра, — вздохнула игуменья. — И уж если суждено нам с тобой принять муки за нашу святую веру Христову, мы примем их достойно. Сестра Параскева уже приняла мучения...

И в эту самую минуту она увидела, как из шатра предводителя варваров вышла сестра Параскева, одетая не в чёрное монашеское одеяние, но в цветастые шёлковые одежды, а на плечи её был небрежно наброшен златотканый плащ...

Она вовсе не походила на мученицу. Напротив, на лице её было веселье, а не мука.

   — О Боже!.. — простонала игуменья. — Сестра Параскева навеки сгубила свою душу! Сестра Феофания, давай станем молить Господа, дабы помиловал Он её, грешную!..

   — Не нуждается сестра Параскева в наших молитвах. Каждый находит лишь то, что желает найти, — с нескрываемой завистью оглядывая Параскеву, сказала сестра Феофания. — Эх, верно сказал один мудрец: «Не бывает обстоятельств столь безысходных, чтобы человек удачливый не извлёк из них хоть какую-то выгоду». Всё — ей!.. А нам, несчастливым, остаётся лишь молиться, уповая на то, что и нам когда-нибудь улыбнётся судьба.

Господи, ну почему — Параскева? Почему варвар не согрешил со мной?..

   — Что ты такое говоришь?! — возмутилась игуменья. — Бог покарает тебя за подобное святотатство!

   — Заткнись ты, старая ханжа!.. — оборвала её Феофания. — Я только о том стану молить Бога, чтобы ты отвязалась от меня или хотя бы чтобы тебя отвязали от меня...

   — Кого Господь желает покарать, того он лишает разума, — сочувственно вздохнула игуменья. — Ничего, Бог милостив... Я буду молиться за тебя, сестра Феофания. И если душа твоя испытывает священный трепет пред Божьим судом, если ожидаешь ты справедливого приговора своим поступкам, поразмысли, в каком свете предстанешь ты пред Судией...

   — Где же он, наш Спаситель?! Почему не защитил своих невест от рук варваров?! — вскричала Феофания.

   — И если Судия задерживает наше спасение, то лишь из-за любви, а не по безразличию, по своему разумению, а не по причине бессилия: ведь Он мог бы, если б пожелал, явиться и в настоящий момент, но не является... Он ждёт, пока число наше исполнится до последнего. Так сказано у Блаженного Августина.

   — Чтоб ты сдохла, старая ханжа!..

   — Наибольшим удовольствием для праведников будет, вкушая райское блаженство, наблюдать за тем, как в геенне огненной корчатся в муках грешники, осуждённые высшим судией... — с наслаждением вымолвила игуменья.

   — Не дождёшься! Параскева, сестра!.. — прокричала Феофания. — Вызволи меня от этой стервы! Сил моих больше нету...

* * *

В речную заводь, где расположились на днёвку лодьи боярина Могуты, вошли три фелуки под косыми полосатыми парусами.

Арабы подошли к берегу, огляделись.

Силы были примерно равными — и по числу людей, и по числу лодий, — а кроме того, арабы поняли, что славянские лодьи загружены товаром, так что можно было причаливать, не опасаясь неожиданного нападения.

По берегу к шатру Могуты пришли три арабских базаргана в чёрных одеждах, привели с собой толмача.

   — Куда путь держите? — поинтересовался Могута.

   — Хотели бы дойти до Куябы, чтобы там купить рабов и меха, — помогая себе жестами, сказал толмач, — Но мы опасаемся жестокости от жителей Куябы.

   — Слышали мы от людей знающих, что сакалиба не любят чужеземцев, убивают их, — добавил второй базарган.

   — Кто это такое сказал? — возмутился Могута.

   — От хазар слышали, — развёл руками толмач.

   — Не верьте ни единому слову! Хазары по всему свету распускают слухи о том, что на Руси-де живут дикари, которые ловят чужеземцев и жарят их на кострах... Если верить хазарам, в русской земле всякого торговца подстерегают одни беды и никакого прибытка, так?..

Толмач залопотал по-своему, важные базарганы кивали головами и гладили шелковистые бороды.

   — Для чего это делают хазары? А всё для того, чтобы отпугнуть гостей от Киева... — сказал Могута. — Знамо дело, ежели гости свой товар в Итиле продадут, каган получит десятину, а лишись он торговых пошлин, что ему останется?.. В дальние походы его дружина давно уже не ходит, поблизости хазары всех разорили, с голого больше одной рубахи не снимешь... Вот и несут околесицу. Всякий порицает в других людях лишь то, чему ужасается в себе и от чего сам хотел бы избавиться... А нам это весьма обидно!

Снова залопотал толмач, снова важно принялись кивать базарганы.

   — А ежели желаете девок купить, так для чего вам в Киев идти, через пороги трудиться? Такого добра я вам и тут могу продать... Вона сидят — одна другой краше!.. А что у вас есть на продажу?

   — О-о-о!.. У нас есть замечательный товар!.. У нас есть ароматы, у нас есть шёлк, у нас есть золото, у нас есть серебро... — оживился толмач.

   — Тогда мы с вами поладим, — заверил арабов Могута.

Состоялся скорый торг: Могута обменял рабынь-гречанок на арабские шелка и благовония.

Елена, почувствовав своё влияние на предводителя тавроскифов, попросила Могуту, чтобы он не продавал сарацинам, а оставил при ней сестру Феофанию.

   — Подружка твоя, что ли? — поинтересовался Могута. — Чего ж ты раньше не сказала? Мы бы её не вязали, она бы тебе прислуживала...

Елена не сомневалась в том, что Феофания скорее останется с ней у тавроскифов, чем с игуменьей Екатериной — у арабов.

* * *

Лодейники налегали на вёсла, но время от времени опасливо косились на темнеющие берега, по которым то и дело скакали дикие степняки.

Когда караван приблизился к порогам, Надёжа приказал всем лодейникам надеть брони.

   — Я бы попробовал не пробиваться с боями, а тихонько проскользнуть мимо степняков, — сказал Могута, обращаясь к сыну.

   — Ладно, батя, — послушно ответил Надёжа. — Попытаем счастья...

К первому порогу подошли вечером. Пока выгрузили на берег самые тяжёлые грузы, воцарилась непроглядная темень.

   — Может, оно и к лучшему... — вполголоса произнёс Могута.

В кромешной темноте, стараясь не шуметь, лодейники впряглись в лямки и споро перетаскивали лодьи, поставленные на катки, через бурлящие на острых скалах потоки воды.

Перетащили первую лодью, уложили в неё мешки и тюки, и только принялись перетаскивать вторую лодью, как вдруг из-за туч выглянула полная луна, залила белым светом водную гладь, осветила речные откосы и лодейников, копошащихся на узкой песчаной полоске берега, затем раздался гулкий топот копыт, истошные вопли степняков и засвистели в воздухе длинные стрелы...

Стоявший поблизости от Надёжи лодейник был сражён наповал, стрела угодила ему прямо в глаз.

Взвыл нечеловеческим голосом кормщик Арпил, которому стрела повредила правую руку прежде, чем он успел закрыться щитом.

Могута зычно крикнул:

   — Надёжа!.. Возьми десяток ратников да пробивайся наверх! Отгони их от берега!

Но Надёжа уже не мог исполнить приказание отца, поскольку при первых боевых криках степняков прыгнул в реку и поплыл под водой, пока хватило дыхания.

Течением его вынесло на отмель.

Настороженно озираясь, Надёжа выбрался из воды.

Крики степняков, свист стрел, звон мечей слышались и некотором отдалении, и Надёжа сумел вскарабкаться по отвесной круче, привстал, огляделся.

Степняков было много, гораздо больше, чем боярских лодейников. Одни подскакивали к берегу, выпускали тучу стрел и отъезжали назад, другие охраняли кибитки и стреноженных коней, пасшихся неподалёку.

Хоронясь от сторонних взглядов, Надёжа степью обежал вокруг стана степняков.

Сухая трава предательски шелестела, но степняки, увлёкшиеся боем на берегу, не обращали внимания на свои тылы.

Надёжа опустился на тёплую землю, достал из-за пазухи кожаный мешочек с кремнём и огнивом.

   — Только бы не отсырело, только бы занялось... — прошептал Надёжа, оглядываясь по сторонам. — Боги небесные, подайте малую толику огня!..

С замирающим сердцем ударил железкой по кремню. И от первой же искры трут затлел, задымился.

Надёжа вздул огонёк, тщательно пряча его до поры под влажным плащом, но вскоре пламя разгорелось, перекинулось на сухую траву, и покатился по степи огненный вал.

От берега послышались всполошённые крики степняков, бросившихся на выручку своего стана.

А Надёжа ужом пополз к речному откосу, понимая, что если заметят его степняки, пощады от них не дождёшься — с живого кожу снимут...

* * *

Над Русской рекой, над полноводным Славутичем, занимался тоскливый серый рассвет.

Все три лодьи, привязанные к якорям, болтались на стремнине, подальше от опасных берегов.

Горестно оглядывал Надёжа своих сотоварищей и многих недосчитывался.

   — Может, прямо сейчас нам попытаться прорваться наверх? — спросил Надёжа лодейников. — Может, боги будут к нам милостивы...

   — Надо идти к берегу, проводить души мёртвых, как полагается, — глухо вымолвил Арпил, словно заметив минутное колебание Надёжи. — Не по-людски оставлять их тела воронью...

   — Выбирай якоря! — скомандовал Надёжа. — Навались на вёсла!.. К берегу!

Вёсла ударили вразнобой — гребцов было мало, да и те, что остались, порой скрежетали зубами от боли — редкий лодейник уберёгся от вражеской стрелы.

   — Одну лодью отдадим мёртвым, — решил Надёжа.

Обе гречанки испуганно следили за приготовлениями лодейников, словно боялись, что их самих принесут в жертву.

Надёжа не мог винить их в несчастьях, обрушившихся на боярские лодьи, хотя и предполагал, что славянским богам вряд ли пришлись по нраву черноглазые чужестранки.

От чёрного глаза много горя бывает... Боги могут разгневаться и наслать на весь род такие бедствия, по сравнению с которыми нападение степняков покажется забавой...

Едва лодьи пристали к берегу, Надёжа выставил дозоры на речной круче, но при дневном свете степняки не решились приблизиться к месту стоянки боярского каравана.

Одну лодью вытащили на песок, в неё сложили тела погибших, их оружие, их долю общей добычи — шелка и благовония, золото и серебро.

Лодейники в угрюмом молчании таскали сушняк, обкладывали им обречённый корабль.

Затем сородичи собрались вокруг лодьи, запричитали, завыли, оплакивая погибших.

Надёжа вздул огонь, поднёс факел к просмолённому борту лодьи.

Затрещал огонь, взметнулся в серое небо, в дымном шлейфе унося с собой в обиталище богов и души убитых соратников.

   — Отходим! — прокричал Надёжа, когда на месте сгоревшей лодьи осталась лишь куча тлеющих углей. — Оружия с себя не снимать!..

* * *

Очнулся Могута в плетёной клетке, где сидел, скорчившись в три погибели. Сквозь узкую щёлку видел вокруг бескрайнюю рыжую степь, диких кочевников, одетых в звериные шкуры.

Вечером стали биваком, сунули Могуте в клетку горелую лепёшку. На боярской усадьбе от такой еды последний пёс отвернул бы морду, а тут выбирать не приходилось.

Сгрыз Могута лепёшку и ещё попросил.

   — Ты слышишь ли меня?! Хлеба дай!.. — потребовал Могута.

Желтозубый степняк сквозь дырку подал ему тыкву-горлянку, наполовину наполненную водой. А другую лепёшку пожалел, так и не дал.

   — Да ты позови кого-нибудь, кто по-нашему разумеет! — отчаянно говорил Могута. — За меня знатный выкуп дадут! Я же боярин!.. А ты меня чёрствой лепёшкой кормишь...

С рассветом степняки снова двинулись в путь и скакали без остановки до самого вечера. Прискакали в большое стойбище.

Из клетки Могуту выпустили, но столкнули в глубокую яму, где до него, судя по засохшим нечистотам, перебывало уже много таких же несчастных...

И потекли однообразные дни плена.

В один из дней в яму к Могуте столкнули высокого худого грека, одетого в чёрную монашескую одежду.

   — Мир тебе, узник! — обратился вновь прибывший к Могуте.

   — Здоров будь... — ответил боярин, разглядывая грека.

Странным был товарищ по несчастью — избит так, что живого места на лице нет, а глаза сияют.

   — Чему радуешься? — спросил его Могута.

   — Господь посылает испытания, и нам подобает выдерживать их с честью. Спасителю на кресте было труднее!..

Могута отвернулся, но грек придвинулся ближе к нему и заговорил с таким жаром, словно был он на площади и вокруг него собрались единомышленники:

   — Все мы грешники, брат, и надобно нам возблагодарить Господа за то, что послал сии испытания, дабы в безмерной доброте Своей дать нам возможность искупить хотя бы малую часть наших грехов!.. Вы, тавроскифы, блуждаете во мраке, в то время как истина — вот она, совсем рядом! Вы смотрите на страдания как на зло, но это не так. И даже сама смерть, которой боятся люди несведущие, есть величайшее благо и естественное спасение от печалей, тревог и мирской суеты, есть полное и окончательное освобождение от всех бед и страданий...

   — А коли так, сделай себе петлю да и кончай страдания, — сердито сказал Могута.

   — А вот это — ещё больший грех! — в ужасе округлил глаза пленник. — То, что даровано Богом, может отнять только сам Господь!.. Да ты не печалуйся, брат! Будет угодно Господу — вызволит нас из полона.

Затем пленник опустился на колени и стал сосредоточенно молить своего Бога. Уж что он там шептал, Могута не слушал и скоро заснул.

Утром Могута проснулся — а этот, в чёрной рясе, опять на коленях, опять губы шевелятся, правой рукой быстро-быстро крестится, лбом до самой земли опускается.

Посмотрел на Могуту и улыбнулся, словно дитя несмышлёное.

Подумал Могута, что от такого соседа всякого ждать можно: привидится ему сдуру, будто смерть иноплеменника будет угодна его богам, и запросто задушит, ещё и улыбнётся ласково на прощанье.

Не дожидаясь вопросов Могуты, грек заговорил быстро и плавно:

   — Человек создан Творцом для блаженства. Для того блаженства, которое заключается в самом человеке. Если человек добродетелен, то он будет счастлив даже в оковах, потому что невозможно пленить его бессмертную душу. Как бы ни были велики земные страдания добродетельного человека, они временны, смерть прекращает их, а в загробной жизни его ожидает вечное блаженство.

Сверху в яму заглянул стражник, кинул две лепёшки.

Могута взял одну, чёрствую, словно камень, и стал жадно грызть, а собрат по несчастью даже не поглядел на еду.

   — Страдающего в нашей юдоли плача добродетельного человека можно сравнить с невольником, который завтра будет венчан на царство. Разве кто-то посмеет назвать такого узника несчастным? Завтра он станет царём!..

   — Если сразу выкуп за нас не взяли, завтра нас могут убить, как собак, — проворчал Могута, подбирая крошки с ладони и отправляя их в рот.

   — А я говорю тебе: даже единственный волосок не упадёт с головы добродетельного человека без воли Божией!..

Могута снисходительно поглядел на страдальца и отвернулся. Грек погрыз лепёшку и вновь обратился к Могуте:

   — У всякого человека есть возможность, дарованная ему Богом, — обрести вечное блаженство... Стоит только уверовать в это...

Могута молчал.

Он не нуждался в вечном блаженстве.

Он желал лишь одного — воли!..

* * *

Две лодьи боярина Надёжи подошли к Киеву в пятницу утром, когда на Подоле кипел торг.

Безрадостным было то возвращение, хотя лодьи и были до краёв наполнены заморским товаром.

Прибежала на берег боярыня Радмила, выслушала худые вести и заголосила, катаясь по сырой земле. Как ни утешал её Надёжа, над речным берегом безостановочно неслись рыдания:

   — Свет очей моих, Могутушка, на кого ж ты нас покинул?! Как жить нам теперь без тебя?!

Две гречанки жались друг к другу, сидя на дне головной лодьи. Елена изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться вместе с простоволосой боярыней.

Лодейники хмуро таскали мешки в амбары, убирали в лодейный сарай снасти и вёсла. Кормщики руководили разгрузкой, против обыкновения обходясь без крепких слов.

Послышался топот копыт, и на берег вынеслась полусотня князя Аскольда.

Надёжа сорвал с головы колпак, низко поклонился светлому князю.

   — Здоров будь, Надёжа! — спешиваясь и бросая поводья подбежавшему пасынку, сказал Аскольд. — Что слышно в мире?

   — Светлый князь, совсем житья не стало от степняков!.. Подстерегли нас на порогах, напали в темноте... Боярина Могуту в полон увели, два десятка лодейников жизни лишили... Доколе нам терпеть от лихих разбойников?!

   — А отчего же ты сам ходил, а не с нашим караваном? — укорил его Аскольд. — Наши лодьи все целы.

   — Дак ведь хотелось прежде всех в Корсунь прийти, поскорее обернуться, — виновато оправдывался Надёжа.

   — А черниц где взял? Тоже в Корсуни купил?

   — В Суроже... — не поднимая головы, ответил Надёжа. — В монастыре... Одна из них, сказывали, невестой царьградского императора была... Светлый князь, возьми их себе!..

   — И то... — усмехнулся Аскольд. — Успел откупиться, Надёжа... И впредь запомни: не поступай вопреки справедливости, не иди против закона — если и не навредишь себе, всё равно будешь сожалеть о содеянном. За твои разбойные дела достоин ты наказания, но коль черниц мне отдал, так тому и быть — прощаю.

Обернувшись к своим пасынкам, Аскольд негромко скомандовал, и в тот же миг черниц на руках вынесли из лодий, усадили на коней и увезли.

* * *

По утрам великий князь Киевский Дир творил суд и расправу.

С утра заполнялась ратниками просторная Пасынча беседа — место ежедневного сбора дружины на смотр, на беседу, на развод караулов, на распределение неотложных работ...

Княжеский Детинец был центром всей жизни Киева. Сюда приводили на расправу воров, пойманных ночью на месте преступления. Здесь княжеские тиуны разбирали тяжбы между горожанами, а сам князь разрешал споры лишь бояр, старцев градских да старших дружинников.

Суд вершился гласно, в присутствии волхва и смердов. Свидетели — видоки, послухи, поручники — впоследствии хранили в памяти решение суда, а также демонстрировали его определённый демократизм.

Личное судебное разбирательство князя отвечало желаниям народа и его вере в справедливость верховного правителя: «Сам князь — без греха, а если и случаются порой злоупотребления, во всяких нарушениях правды повинны бояре да тиуны...»

К Диру, сидевшему на высоком резном крыльце, подбежал запыхавшийся тиун, заглянул в глаза повелителю, дожидаясь, когда можно будет слово молвить.

   — Говори, — сказал великий князь.

   — На Днепре словене показались. Три большие лодьи.

   — Кто идёт и куда?

   — Воевода холмградский Вадим с посольством от Гостомысла.

   — Добро... Чай, подмоги просить будут? Не иначе, Гостомысл опять в дальний поход собирается, а силёнок своих маловато... Ну, мы подсобить сможем, а, Радомир?..

   — Отчего бы и не пособить за хорошую плату? — усмехнулся Радомир и залихватски покрутил усы.

   — Аскольду передай, чтоб явился в Детинец. Где Аскольд?

   — Поехал в Вышгород, — доложил воевода Радомир и громко загоготал.

   — Ты с чего это развеселился? — нахмурился Дир.

   — Сказывали люди, будто боярин Надёжа в подарок Аскольду двух черниц греческих привёз, вот он и поехал с ними забавляться!

   — А ну, призовите его сюда! — тоном, не предвещающим ничего хорошего, приказал Дир. — Ужо я ему позабавляюсь!.. Мало ему своих баб, так нет же — подавай черниц греческих!.. А ты чего смеёшься?!

   — Виноват, княже Дир... — потупился Радомир и постарался перевести разговор на иную тему: — Баяли на торгу, будто бы Гостомысл славгородский рать собирает от всех племён... Будто бы надумали словене отказать варягам в дани.

   — Сдумали и сдумали, нам-то что с того? — нахмурился Дир.

   — Так ведь не худо бы и нам от хазарской дани избавиться... То-то славно было бы...

   — А вот это — не твоего ума дело! — прикрикнул Дир. — Не нами заведено, не нам и отменять.

   — Неужто мы слабее Гостомысла? — огорчённо воскликнул воевода.

   — Не так-то уж трудно мышцы напрячь — склонить сердце к благоразумию гораздо труднее... Варяги далече, а хазары близко. Варяги сами по себе, а мы через земли хазарские караваны торговые посылаем. Хватит о том, мало у нас других дел?..

Радомир озадаченно почесал в затылке и отошёл подальше от великого князя. В гневе Дир бывал лют и неукротим.

Нетерпимость к переменам была одной из самых главных особенностей великого князя Дира. Любые, даже незначительные изменения сложившегося некогда порядка воспринимались Диром резко отрицательно. Но не потому, что он был труслив или слаб.

Искусством внешней политики всегда считалось умение иметь возможно меньше врагов и возможно больше союзников на долгое время. Бояре были заинтересованы в сегодняшнем благополучии, а о том, что будет завтра и послезавтра, должен быть заботиться только великий князь...

Угроза сложившемуся порядку вещей представлялась Диру как опасность накликать гнев богов не только на себя самого, а на весь народ, подвластный ему. Разумеется, в случае немилости богов во всех бедах и люди и волхвы обвинят в первую голову великого князя...

Дир знал, что угроза для настоящего всегда возникает, когда некие люди, уверовавшие в «светлое будущее», решают, что оно — близко, вот за этой дверью, и распахивают или, что чаще бывает, выламывают эту дверь и падают в бездну, увлекая в своём падении и тех, кто отнюдь не стремился ни к какому «светлому будущему», кому и в настоящем не так уж плохо жилось...

* * *

Аскольд вошёл в опочивальню и увидел, что гречанка стоит на коленях в углу, молитвенно склонив голову.

Аскольд остановился, залюбовался молящейся девой.

Когда Аскольд увидел юную деву в лодье боярина Надёжи, в душе его послышался тихий голос: «Это она...»

Наверное, в ту минуту и сам Аскольд не смог бы объяснить — кто «она», но решил, что отберёт её у Надёжи во всяком случае, чего бы это ему ни стоило. Хоть силой, хоть за золото и серебро...

   — Иди ко мне, — приказал Аскольд, усаживаясь на край кровати и вытягивая перед собой ноги в сапогах. — Сними обувь мою!..

Гречанка медленно поднялась, приблизилась к Аскольду и почти с нескрываемой ненавистью вымолвила:

   — Ты можешь убить меня, но этого я не сделаю...

   — Отчего же? — удивился Аскольд. — Я тебе оказываю великую честь, а ты противишься?..

   — В чём эта честь состоит? Быть твоей холопкой?

   — Не холопкой, а женой, — устало объяснил Аскольд. — Хватит языком молоть попусту, снимай с меня сапоги! По обычаю нашему, если я тебя беру в жёны, ты должна снять обувь мою... Уразумела?

   — Могута не заставлял меня снимать с него сапоги.

   — Оттого и была ты у него простой наложницей. А у меня станешь женой.

   — Это грех, — вздохнула гречанка. — Ты сам грешник, князь, и меня в страшный грех вовлекаешь. Душа твоя, уклонившаяся от добродетели, делается страстною, и рождает грех, и томится грехом, не находя в нём для себя естественного успокоения... Дерево разве имеет по естеству своему червей и всяких иных паразитов внутри себя? Но стоит завестись в нём самой малой гнилости, и в ней тотчас же появляется червь, и сей червь пожирает дерево. Гак душа сама производит зло и бывает истребляема этим самым злом.

   — Складно говоришь, — сказал Аскольд.

   — А ты выглядишь добрым...

   — Это плохо... Народ не любит добрых правителей.

   — Мне больше нравятся добрые люди...

   — Таких нет на свете! — отрубил Аскольд. — И если кто-то станет убеждать тебя в том, что он желает тебе счастья и благополучия в убыток самому себе, — побей его камнями!.. Не верь ни единому его слову! Ибо всякий желает благополучия прежде всего для себя.

   — Неправда, — уже без прежней уверенности в голосе сказала Елена.

   — Правда! Ты ещё слишком молода, чтобы перечить мне! В молодости все мы бываем легкомысленными и легковерными. Но затем неизбежно наступает пора расплаты за юношеские мечты.

Аскольд указал рукой на цветастый персидский ковёр, которым было застелено ложе.

   — Для того чтобы обрести верный взгляд на мир, достаточно взглянуть на него с изнанки. Погляди, каков этот ковёр снаружи, и загляни с другой стороны. Вместо прекрасного рисунка ты увидишь лишь хитросплетение узелков. Вместо пушистого покрова жёсткие узлы! Рано или поздно каждый человек видит изнанку жизни. Одни люди испытывают при этом глубочайшее разочарование, другие смиряются с тем, что этот мир таков, каков он есть... Но довольно болтать! Иди ко мне...

   — Я тебя боюсь, — призналась Елена.

   — Чего бояться? Я же не собираюсь тебя убивать.

   — Не смерти боится каждый человек, но — страдания!..

   — Страдания твои будут сладостны, — пообещал Аскольд. — Ну же, иди ко мне, сними обувь мою!..

И в ту самую минуту, когда Елена, превозмогая стыд и страх, склонилась над зелёными хазарскими сапогами Аскольда, в дверь опочивальни постучали:

   — Княже Аскольд!.. Дир требует к себе!..

   — Эх, незадача, — огорчённо вздохнул Аскольд, поднимаясь с кровати. — Я скоро вернусь, — пообещал он на прощанье.

* * *

   — Должно быть, этот муж весьма знатен, если Надёжа столь безропотно уступил, — говорила Феофания, зябко кутаясь в шубу.

   — Да, насколько я смогла понять, он правитель над всеми тавроскифами, — задумчиво ответила Елена.

   — Не думаю, чтобы у этого правителя нам было хуже...

   — Похоже, нашего согласия на то никто не спрашивает.

   — Да, — вздохнула Феофания. — Теперь нам с тобой остаётся уповать лишь на милость варварского правителя.

   — Ты даже не упоминаешь о Господе? — удивилась Елена.

   — Здесь, у тавроскифов, я поняла, что по меньшей мере безрассудно ожидать от Бога сострадания. Сытый голодного не разумеет, — спокойно ответила Феофания.

   — Кощунствуешь?! — с опаской поглядывая на серые небеса, спросила Елена.

   — Отнюдь... Просто говорю то, что всегда думала. Здесь мне некого бояться, никакая игуменья не сможет наложить на меня епитимию...

   — Неужели ты не боишься кары небесной?

   — Как тебе сказать... — задумалась Феофания. — Вероятно, Бог наш могуч, весьма могуч, мы даже представить себе не можем, насколько он могуществен, однако Он — не всемогущ! Не видим ли мы, что жизнь злых людей не коротка и отнюдь не изобилует несчастьями, а жизнь добрых людей — не более продолжительна, чем у злых. Отчего Бог не пошлёт святому вечной жизни, а злому — ранней смерти? Отчего добродетельные монахини сохнут и увядают, а грешницам живётся весело и приятно?..

   — Господь всегда воздаст за содеянное зло, хотя никому не ведомо, когда именно это произойдёт.

   — Вот именно! Никому не ведомо! А посему Бога следует опасаться, на нечаянную милость Его можно уповать, но — лишь как на выигрыш в азартной игре, а не в награду за благочестие. Пока возможно, радуйся жизни, предоставив Богу решать остальное...

   — Что ж, покоримся судьбе и станем радоваться жизни! — согласилась Елена. — Киевский правитель сказал, что берёт меня в жёны... А я не знаю, радоваться мне или печалиться...

   — Радуйся, девочка! — вздохнула Феофания. — Хуже не будет.

   — Но ведь я его не люблю...

   — Полюбишь, — как о чём-то вполне обыденном, сказала Феофания. — А он пригожий, твой князь... И глаза у него умные.

   — Ты тоже это заметила? — оживилась Елена. — И мне показалось, что он не дикарь какой-нибудь... И по-гречески говорит правильно, не так, как Могута...

   — Ты с Могутой небось не греческой грамматикой занималась, — не преминула уколоть Феофания, — И с этим правителем ты поладишь...

* * *

В Детинце Аскольду передали повеление великого князя Дира: без промедления отправляться в Родень и привезти в Киев верховного волхва Яруна.

Стояли жаркие, душные, грозовые, тревожные дни накануне жатвы...

Близился Праздник бога Рода — 20 июля, — волхву надлежало быть в столице.

Это был главный летний праздник, но праздник особый, мрачный.

В этот день не водили весёлых хороводов, не пели песен. В этот день приносили грозному богу Роду обильные кровавые жертвы.

Всякий смерд со страхом взирал на небо...

Его будущий урожай, обильно политый потом, слёзно вымоленный у богов, уже почти созрел, вот он стоит в поле — ячмень, пшеница, овёс, рожь; колышутся на ветру сильные колосья, сулят щедрую осень, но малейший каприз небесных правителей мог уничтожить его в один миг.

Излишний зной мог пересушить колосья.

Сильный летний дождь мог посбивать созревшие зёрна, молния могла дотла спалить сухое поле, а град начисто выбить всё посаженное...

Бог Род, управлявший небом, тучами и грозами, был особенно страшен именно в эти жаркие июльские дни, и немилость бога Рода могла обречь на голодную смерть целые племена...

На любые жертвоприношения был готов смерд, только бы Род не погубил урожай!..

Смерд понимал, что выбиться из беспросветной нужды можно было либо нескончаемым, от зари до зари, напряжённым трудом, либо участвуя в походах дружины и рискуя собственной жизнью, либо — что было наиболее заманчивым — заручиться благорасположением богов.

Для этого следовало умилостивить волхва, ведущего постоянные беседы с богами...

Это понимал всякий смерд, и уж тем более понимал князь Аскольд.

Волхв Ярун равнодушен к золоту и серебру, неприхотлив в еде и относится с презрением к златотканым одеждам.

Чем же его задобрить?..

Летя во весь опор по степной дороге вдоль берега Днепра, Аскольд вспоминал гречанку, оставленную в киевском тереме. Небось сейчас молится своему Богу...

* * *

Город Родень был некогда построен уличами, но вскоре стал городом волхвов для всех племён, подвластных Диру.

Сюда сходились лодьи с собранным полюдьем.

Здесь готовились караваны, перед тем как уйти в дальний путь — через земли булгарские, через земли хазарские — в Багдад и Рей, Дамаск и Александрию... Нелёгким был тот путь: спустившись вниз по Днепру, нужно было пройти 300 вёрст по Азовскому морю, 400 вёрст вверх по Дону, преодолеть степные волоки, потом 400 вёрст спускаться вниз по Волге, затем идти по Каспию, вдоль западного берега, добираться до Рея и от Рея идти в Багдад через область Джебел.

А собирались в долгий путь здесь, в Родне.

Этот город был создан во славу бога Рода.

В Родне жил верховный волхв.

В этот город не пускали чужеземцев.

В Родне жили молодые ведуны, заучивали потайные слова, с которыми надлежало обращаться к богам, постигали тайны зелий и снадобий, трав и кореньев...

Волхвы на Руси всегда жили наособицу. Они были освобождены от всех повинностей, в том числе и от податной, и от военной.

Обучение было длительным — около двадцати лет.

Волхвы заучивали наизусть всю сумму знаний по астрономии и медицине, по ворожбе и лекарственным растениям.

Волхвы умышленно не записывали свои знания, дабы учение это не стало ненароком достоянием толпы...

Учились в Родне волхвы и чародеи, кудесники и обаянгаки, сновидцы и звездочёты, облакопрогонники и облакохранительники, а вблизи города обитали ведуны и ведуньи, зелейщицы и чаровницы, лихие бабы и знахарки, повитухи и костоправы, коновалы и иные целители.

* * *

Князь Аскольд прискакал в Родень перед заходом солнца, и едва он въехал в город, как заскрипели цепи, поднимая навесной мосток, медленно затворились тяжёлые городские ворота.

   — Где Ярун? — спросил Аскольд молодого вещуна, ухватившего повод княжеского коня.

   — Ярун велел тебе прийти к нему. Он у Перуна... — сказал вещун и махнул рукой в направлении Лысой горы. — Поспешай, княже...

Перетянув коня плетью, Аскольд поскакал на главную площадь города, где стояло исполинское изваяние бога Перуна, окружённое восемью кострами, которые не гасли ни днём, ни ночью.

Спокойно смотрел идол пустыми глазницами на смердов и волхвов, идущих по городской площади.

Но временами его глаза и рот вспыхивали огнём, а из чрева начинал валить клубами густой дым, слышались дикие крики...

У основания идола Аскольд спрыгнул на землю, бросил поводья подбежавшему гридю и через лаз пробрался внутрь Перуна.

Огромный идол Перуна внутри был пустотелым, с лестницей, по которой волхвы взбирались наверх.

В темноте, пряно пахнувшей травами и зельями, Аскольд не сразу разглядел Яруна, сосредоточенно вперившего взор в клубы дыма, завихрявшиеся у глаз и рта Перуна.

Волхв Ярун встревоженно оглядел Аскольда и сказал:

   — Было мне видение, брат Аскольд. Грозит тебе беда от чёрного глаза.

Аскольд свёл брови у переносицы, припоминая, с кем из черноглазых людей доводилось ему беседовать в последние дни, но не смог никого припомнить — все гриди были русыми, глаза у всех серые или голубые...

   — Гречанка! — воскликнул Аскольд. — Неужели от неё грозит мне беда?

   — Гречанка или хазарка — того не ведаю. Какое было видение, сказал, — недовольно вымолвил Ярун. — Сторонись чёрного глаза!

   — Посторонюсь, — пообещал Аскольд и грустно вздохнул.

   — Не печалуйся, брат, — сказал Ярун. — Как только опасность минует, я в тот же час тебя о том уведомлю.

   — Принеси жертвы, какие положено, только избавь меня от сей опасности, — сказал Аскольд и протянул Яруну туго набитый кошель.

   — Всё сделаю, да ведь не всё в моей власти, — вздохнул Ярун.

   — Уж ты расстарайся, брат Ярун, — попросил Аскольд. — Мила мне эта гречанка... Хоть видел её один раз, в душу запала накрепко, и покуда не полюбит она меня, не отступлюсь!

Волхв Ярун сочувственно вздохнул:

   — Чем смогу, помогу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В летние вечера, когда на царственный Константинополь опускались невесомые и прозрачные, словно шёлк, скоротечные сумерки, густо настоянные на ароматах цветов и благовоний, площади, улицы и переулки столицы становились столь же оживлёнными, как и в благословенные для трудов праведных утренние часы, с той лишь разницей, что вечерние прогулки совершались людьми, избавленными от хлопот, а утром столичные улицы бывали заполнены деловитыми чиновниками, хлопотливыми провинциальными просителями, кухарками и экономами, водоносами и мелкими торговцами, а также подёнщиками, озабоченными приисканием занятий и пищи.

В часы заката к Царскому Портику сходились со всего Города риторы и мудрецы, богословы и философы, чтобы всласть побеседовать.

Неподалёку помещались книжные лавки, в которых тихие усердные переписчики терпеливо водили тростниковыми перьями по желтоватым лощёным листам пергамена, прислушиваясь к учёным беседам завсегдатаев, а порой и вмешиваясь в богословские прения.

В одну такую лавку зашёл Георгий, рассеянно поглядел по сторонам, увидел преподавателя философии диакона Константина и приветливо улыбнулся ему.

   — Вечер добрый! — учтиво поклонился Константин.

Диакон Константин смиренно стоял за спиной переписчика, дожидаясь, когда тот закончит списывать текст с ветхого манускрипта.

   — Если тебе встретятся где-нибудь сочинения Геродота, не откажи в любезности, сообщи мне, дабы я смог их приобрести, — попросил Георгий.

   — Для чего тебе эллинские книги? — немало удивился Константин.

   — Сегодня на занятиях Фотий неоднократно упоминал труды Геродота, вот мне и захотелось самому почитать... — смущённо стал оправдываться Георгий.

   — Читай Священное Писание, друг мой, в нём ты отыщешь ответы на все вопросы, — участливо посоветовал Константин. — Не забивай себе голову эллинскими премудростями!

   — Мне нравится история недавних царств и народов, а про них в Священной Истории ничего не написано, — несмело возразил Георгий. — Порой и самому хочется последовать примеру Геродота...

Переписчик устало вздохнул, поднял с колен исписанный свиток и протянул его Константину.

Диакон бережно принял свиток, расплатился с переписчиком и вместе с Георгием вышел на Месу.

   — Не согласишься ли ты, уважаемый диакон, разделить со мной ужин?

   — Увы, не могу, ибо меня ждут у протоасикрита Фотия, — вежливо улыбнулся Константин и поспешил удалиться.

Георгий медленно побрёл по главной улице, не поднимая глаз от каменных плит, размышляя о тайнах людского бытия, когда вдруг угодил в облако дорогих благовоний. Очнувшись, он увидел впереди себя стройную женщину, которая шла в сопровождении четырёх служанок.

Георгию прежде не доводилось видеть её ни при дворе, ни на столичных улицах, и он стал гадать, кем могла бы быть незнакомка — скучающей супругой знатного вельможи, путешествующей чужестранкой или богатой провинциалкой, прибывшей в столицу за изысканными наслаждениями?

А может, это благочестивая прихожанка, надумавшая помолиться в одном из знаменитых константинопольских храмов, известных своей святостью?

Так и не придумав ответа, Георгий сорвался с места и устремился вдогонку за благоухающей красавицей.

Кем бы она ни была, он решился преследовать её неотступно, чтобы вызнать, где она живёт, в какую церковь ходит к обедне...

И юноша уже представил себе, как в ближайшее воскресенье он отправится в тот же храм и преклонит колени вблизи прекрасной незнакомки и они вместе станут возносить свои молитвы к престолу Бога.

Женщина оглянулась и остановилась столь неожиданно, что Георгий едва не сбил с ног одну из служанок.

Красавица обольстительно улыбнулась Георгию и, шурша дорогими шелками, прошла мимо него.

Следом за ней устремились служанки, одна из которых прыснула со смеху, глядя на обалдело застывшего юношу.

От форума Константина незнакомка повернула направо, вглубь регеона Арториан и вскоре скрылась за воротами богатой усадьбы.

Георгий едва отыскал в себе силы вытерпеть несколько томительных минут, прежде чем подошёл к воротам и деликатно постучал бронзовым молотком.

На стук выглянул женоподобный привратник, прикованный к воротам длинной цепью, писклявым голоском осведомился:

   — Кто нужен молодому господину?

Георгий приблизился к евнуху, сунул ему в мягкую ладонь несколько серебряных монет, шёпотом поинтересовался:

   — Кто эта женщина, которая только что вошла сюда со своими служанками?

   — Это была моя хозяйка, — пропищал привратник и ловко спрятал монеты под хитон.

   — Кто её супруг?

   — У неё нет мужа.

   — Она вдова?

   — Нет, господин, — загадочно улыбнулся привратник и протянул руку в надежде получить от Георгия ещё малую толику.

Юноша поспешно сунул ему две монеты.

   — Говори!

   — Моя госпожа — гетера, — доверительно сказал привратник.

   — Не сошёл ли ты с ума, подлый раб? — возмущённо воскликнул Георгий, но увидел, что привратник намеревается закрыть ворота, и быстро спросил:

   — Как её имя?

   — Анастасия.

   — Анастасия?!

На минуту Георгий лишился дара речи.

Холощёный привратник успел затворить ворота и лязгнуть запорами.

Удручённо свесив голову, Георгий поплёлся домой.

   — Ах, Анастасия, Анастасия!.. — со стоном вырвалось из груди Георгия.

Перед глазами юноши неотступно стоял прекрасный облик очаровательной незнакомки, вспоминалась её лёгкая походка, её загадочная улыбка, запах её благовоний — и кровь приливала к вискам и теснилось дыхание.

Отчаянию Георгия не было предела, ибо гетеры в храм не ходят.

Никогда они не смогут стать рядом, дабы вместе молиться Всевышнему, никогда...

Георгий всё ещё не мог поверить, что таинственная красавица и есть та самая знаменитая Анастасия, которая недавно приехала в столицу откуда-то из глухой провинции и о жизни которой по Городу уже ходило столько невероятных слухов, досужих домыслов и легенд.

Поговаривали, что за одну ночь любви Анастасия брала немыслимую плату — целую литру золота!

Редкий столичный богач мог позволить себе такую роскошь, зато, как говорили, немногие счастливцы не сожалели о расходах.

Агафангел как-то обмолвился, что эту гетеру навещал порой сам государь.

* * *

Дома притомившийся юноша позволил рабам снять с себя уличное платье и отправился в ванну, где умелый скопец-массажист омыл молодое тело, умастил благовониями и помог облачиться в лёгкий домашний наряд.

Затем два других раба провели Георгия в триклиний, где был сервирован стол к лёгкому ужину.

Вяло поковырявшись в еде, Георгий отхлебнул из фиала глоток хиосского, подошёл к зеркалу и с грустью оглядел своё отражение — разве сможет прекрасная великосветская распутница обратить своё внимание на ничем не примечательного юного поклонника?

Георгий взял в руки увесистый фолиант Ветхого Завета, наугад раскрыл книгу и ткнул пальцем в строку, надеясь этим несложным гаданием прозреть своё ближайшее будущее.

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооружённый для оружий, тысяча щитов висит на нём — все щиты сильных; два сосца твои — как двойники молодой серны, пасущиеся между лилиями. Доколе день дышит прохладою и убегают тени, пойду я на гору мирровую и на холм фимиама...»

С невольным стоном отложил Георгий священную книгу.

Вместо возвышенных мыслей о Боге в душу проникли греховные вожделения, а перед глазами, словно наяву, вновь предстала прекрасная и недостижимая гетера.

Не было у Георгия литры золота.

Не было даже литры серебра.

Наследник огромного состояния, Георгий не мог им распоряжаться, а дядя Феофилакт, являвшийся душеприказчиком, разумеется, не пожелает принимать к оплате счета за любовные утехи. Да и кто же сможет прислать Феофилакту подобный счёт, уж не гетера ли?

Внезапно Георгий бросился к своему ларцу и, порывшись в нём, отыскал массивный золотой браслет, украшенный крупными рубинами. Присовокупив к браслету золотую цепь, Георгий позвал домашнего раба и повелел ему отправляться в регеон Арториан, вручить лично в руки хозяйке дома сии подарки, а на словах передать, что дары посланы тем молодым господином, который давеча видел её на форуме Константина.

Раб убежал, а Георгий в ожидании его возвращения не мог найти себе ни места, ни занятия — то принимался бродить по анфиладе покоев, то хватал в руки фиал с вином, то падал на колени перед тёмной иконой Девы Марии, бессвязно шепча греховные и страстные молитвы.

Наконец послышался стук отворяемой двери.

   — Мой господин!.. — воскликнул довольный раб.

   — Ты сделал всё, как я велел?

   — Да.

   — Ты видел её?

   — Да.

   — Что она сказала?

   — Мой господин!.. Госпожа Анастасия приняла твой дар и просила тебя приехать к ней без промедления.

   — Так она сказала?

   — Да!

   — Эй, на конюшне!.. Седлать серого жеребца! Эй, слуги!.. Одевайте меня, живо!

А раб, сообщивший приятную весть, получил в награду золотую монету.

Спустя самое короткое время Георгий уже скакал во весь опор по затихающим улицам города, примчался к воротам знакомого дома в регеоне Арториан и уверенно постучал.

Послышались шаркающие шаги привратника, беззвучно распахнулись обе створки ворот.

Георгий спрыгнул на землю, небрежно бросил поводья сонному стражу ворот и побежал к освещённому множеством светильников особняку Анастасии.

Когда же юноша единым духом взлетел по мраморным ступеням на увитую виноградом террасу, то остановился, поражённый в самое сердце.

За пиршественным столом важно восседали высокопоставленные сановники, неспешно потягивали разбавленное вино из дорогих стеклянных чаш, вполголоса беседовали, в то время как две полуобнажённые рабыни услаждали слух гостей игрой на кифарах.

Юная служанка провела Георгия к столу, указала ему место между сухопарым желчным эпархом столицы Никитой Орифой и тучным протоспафарием, прибывшим в Константинополь, судя по его виду, из какой-то малоазийской фемы.

Важные вельможи ненадолго прервали застольную беседу, со снисходительным любопытством оглядели Георгия и продолжили разговор.

   — Империи не нужны войны, это самоочевидно. Тем более вреда причиняют всякому государству затяжные войны, — вешал эпарх Никита. — Чем дольше длится война, тем скуднее её плоды даже в случае победы.

Никогда ещё не бывало так, чтобы война длилась несколько десятилетий, и это приносило бы выгоды хоть кому-нибудь...

   — Разве что бесчестным дельцам, наживающимся на военных поставках, — заметил провинциальный протоспафарий.

   — Мы не будем касаться в нашей беседе низких материй, — вяло поморщился эпарх. — Тем более когда речь идёт о блате империи... Всем миром, от жалкого варвара до великого государства, владеет страх исчезновения. Мы поставлены в такие условия, что не можем не воевать. Ромейская империя просто не имеет права исчезнуть, словно дым... Ибо именно на нашу империю возложил Господь великую и святую ответственность... Кто, если не мы, пронесёт через века величие и славу святой христианской идеи?..

О Господи, куда же я попал? — подумал Георгий. Летел, словно на крыльях, чтобы очутиться в объятиях обворожительной женщины, а оказался в занудной компании престарелых государственных мужей.

   — Христолюбивая наша империя никогда не претендовала на чужие владения, но постоянно вынуждаема была вести изнурительные войны с единственной целию — сохранить саму себя. На севере обретаются неисчислимые полчища диких варваров, с юга и востока вплотную подступили к границам измаилиты, с запада доносится бряцание оружия германцев, и Карл Лысый, на словах клянущийся в любви и присылающий посольства с щедрыми дарами ко всякому празднику, на деле норовит вцепиться зубами в наши отдалённые провинции... И что же остаётся нашему государству, как не пытаться с мечом в руках отстоять достояние, унаследованное от наших славных предков? Разумеется, мне могут возразить, что для предотвращения военных столкновений существует логофиссия дрома, однако успехи наших дипломатов столь незначительны, что не заслуживают похвалы, — с язвительной усмешкой заключил эпарх.

   — Никакие ухищрения дипломатов не смогут наставить этих дикарей на путь истины, — сказал малоазийский протоспафарий. — Может быть, следовало бы обратить в нашу веру хотя бы тех варваров, которые обретаются вблизи наших границ?

   — Свежая идея, — усмехнулся Никита. — Подскажите её при случае святейшему патриарху Игнатию.

Понемногу освоившись за столом, Георгий стал понимать, о чём шла речь, — здесь, на террасе у гетеры, судьба свела чиновников, принадлежавших к разным ведомствам, и за внешне бесстрастными, обтекаемыми формулировками следовало разуметь тонкую политическую борьбу.

Но на самом-то деле все эти вельможи, прикрываясь словами о благе империи, были озабочены лишь достижением своих личных целей. И в этом соревновании у Георгия было значительное преимущество.

Да, у этих сановников есть богатые одежды и громкие титулы, но у них нет того, чем обладает лишь молодость...

Глядя на престарелых соискателей женских ласк, Георгий почему-то подумал, что в древности люди всегда изображали бога богатства в виде немолодого и уродливого толстяка. Видимо, эллины не без оснований полагали, что ему не столь уж необходима приятная внешность, ведь любую красоту этот бог мог при желании просто купить.

Георгий уже стал подумывать о том, как бы ему выбраться из-за стола, подкупить служанок и проникнуть в покои гетеры, наверняка дожидающейся его, самого молодого из всей этой компании, но в эту минуту от ворот послышался конский топот, бряцанье оружия, на террасу вошли закованные в металл варанги и этериарх Андрей громогласно возвестил:

   — Его величество василевс ромеев Михаил!..

За столом поднялся лёгкий шум, возникла суета — важные вельможи стремились выйти вперёд, чтобы быть замеченными императором. С неожиданной для их возраста и телосложения прытью вальяжные сановники распластывались на мраморном полу, раболепно сверкая белками льстивых глаз.

Георгий вместе со всеми совершил проскинезу и вдруг увидел прямо перед глазами запылённый пурпурный сапог, услышал знакомый голос монарха:

   — Прошу вас, встаньте, друзья мои!.. Я весьма рад вас видеть...

Началось лёгкое движение, однако вышколенные придворные оторвали свои животы от холодных каменных плит пола не прежде, чем император уселся в позолоченное кресло, водружённое во главе стола.

По лицу Михаила блуждала неверная улыбка, глаза чуть косили, и Георгий догадался, что государь уже успел напиться.

Подставив виночерпию свой фиал, Михаил передал его этериарху, тот сделал глоток, дабы удостовериться, что вино не отравлено. Император вырвал фиал из его рук, отхлебнул и стал оглядывать присутствующих.

   — Георгий, ты ли это? — вдруг удивился император.

   — Я, ваше величество, — скромно подтвердил Георгий.

   — Как ты здесь очутился?! Ах ты, лукавый!.. В Магнавре ты притворяешься суровым постником, а тайком от всех посещаешь хорошеньких женщин?.. Агафангел, ты только погляди на нашего друга Георгия!.. Оказывается, ничто человеческое ему отнюдь не чуждо!.. — рассмеялся император и шутливо погрозил Георгию пальцем.

   — Я здесь впервые, ваше величество, — признался Георгий, смущаясь под взглядами вельмож.

   — Полагаю, тебе понравится... Агафангелу здесь очень нравится. Не правда ли? — спросил Михаил.

   — Да, — кивнул Агафангел. — Весёлое место... А повар у нашей красавицы — просто волшебник!

   — Мы будем веселиться!.. — неожиданно громко крикнул император, взмахивая рукой с зажатым в ней фиалом, так что вино выплеснулось прямо в лицо неподвижно застывшему варвару-телохранителю.

Не поведя бровью, варвар принялся слизывать густое красное вино с обвислых усов.

   — Но где же обольстительница Анастасия?.. И почему её нет с нами?! А почему вы все замолчали? Смею надеяться, что не мой приход послужил помехой вашему разговору? Итак, друзья мои, о чём шла беседа? Надеюсь, вы не замышляли ничего дурного, а?..

   — Как вы могли такое подумать, ваше величество!.. — испуганно вскричал чиновник из логофиссии дрома.

   — Мы лишь пытались выяснить наши взгляды на проблемы войны и мира, ваше величество, — спокойно ответил эпарх Никита.

   — Какой вздор! Разве это тема для беседы в доме Анастасии?.. Именно по этой причине она и сбежала от вас! Давайте поговорим о возвышенном и прекрасном, ну, например, о любви и поэзии, и вы увидите, Анастасия немедленно выйдет к нам. Начинай, Георгий!.. Ты ведь знаток эллинской поэзии, не так ли?.. Ну же!..

Растерявшись от неожиданного предложения, Георгий не мог припомнить ни одной строчки. Налившись красной краской, он молчал...

   — Увы, не желает мой друг Георгий потешить нас... Что ж, послушай, какие стихи знает моя старая гвардия!.. Дормидонт!

И тут же седовласый патрикий, поднявшись со своего места, принялся громко декламировать вульгарное сочинение неизвестного поэта — про то, как некий юный пастушок повстречал на лугу хорошенькую нимфу и что из всего этого воспоследовало...

Император самозабвенно хохотал и удостоил патрикия перстня с крупным бриллиантом.

И тут появилась Анастасия, одетая лишь в полупрозрачную лёгкую накидку. Гетера обворожительно улыбнулась всем мужчинам, причём каждый из присутствовавших отнёс её благосклонную улыбку на свой счёт, отвесила церемонный поклон императору и села в плетёное кресло, закинув ногу на ногу. Не успела гетера вымолвить слово, как на аллейке раздался цокот копыт, сердито залопотали варанги, послышались пьяные выкрики, и на террасу ввалились гогочущие друзья молодого василевса — с бубнами, свистелками, в шутовских колпаках и полумасках.

К государю склонилась молодая особа, в которой Георгий узнал Евдокию, дочь Нигера, что-то прошептала ему, и Михаил поднялся, качнулся на нетвёрдых ногах, но устоял, поддерживаемый этериархом.

   — Итак, стишки отменяются, мы едем дальше! Георгий, друг мой, где же ты? Больше я не позволю тебе изображать из себя невинного агнца!.. Ты едешь с нами!

Агафангел подхватил Георгия под руку и потащил к выходу с террасы. Оглянувшись, Георгий увидел, как гетера посылает ему воздушный поцелуй...

* * *

Иногда протоспафарию Феофилакту казалось, что мир подошёл к последней черте, что близится наступление последних дней.

Представлялось, что погрязшее в грехах человечество уже опустилось так, что ниже падать было некуда, но... падение продолжалось, и отверзались новые пучины, новые пропасти, а прежние невзгоды уже казались вполне терпимыми и обыденными. И всё острее ощущалась собственная беспомощность...

О нападении разбойников на Сурожскую обитель Феофилакту стало известно через двенадцать дней. Без малейшего промедления он принял все меры к поиску дочери, но следы её затерялись в бескрайних просторах.

Последнее известие поступило из Багдада — некий базарган выставил на продажу на невольничьем рынке нескольких монахинь. Греческий трапезит, состоявший на тайной службе у протоспафария, памятуя о наказе своего начальника, за свои деньги выкупил христовых сестёр из мусульманского плена, доставил в Константинополь, но среди них не было Елены...

Правда, от измученной игуменьи удалось узнать подробности похищения — стало определённо ясно, что нападавшими были тавроскифы и что Елену не продали арабам, но увезли в тавроскифские пределы. Искать несчастную девочку следовало там.

С болью душевной слушал протоспафарий Феофилакт рассказ игуменьи Екатерины о том, что полудикий тавроскиф сделал её, невинную девочку, своей наложницей — каково ей сейчас, что она сейчас испытывает?!

   — Бедная, бедная девочка!.. Судьба к ней столь несправедлива, — вздохнула монахиня.

   — А разве судьба бывает справедлива к кому-то? Судьба слепа! — ожесточённо произнёс Феофилакт.

   — Будем уповать на милость Господа... — сказала монахиня.

   — Да, будем уповать на Его милость...

Феофилакт произнёс последние слова уже покорно, и монахиня, ожидавшая, что протоспафарий вот-вот зарыдает, была даже несколько разочарована.

Феофилакта мало кто понимал даже в его ближайшем окружении. Протоспафарий Феофилакт производил впечатление аналитичного, рассудочного интеллектуала, с виду довольно холодного, закрытого от окружающих. Со всеми ровный, любезный без теплоты, почти никем не понимаемый. Его считали недостаточно подобострастным вышестоящие вельможи и высокомерным — его подчинённые. Для большинства он был загадкой.

На самом деле Феофилакт представлял собой отлично отлаженную аналитическую машину.

Он был апологетом Порядка.

Представление о мировом бытии в пространстве и времени для Феофилакта было связано прежде всего с идеей мирового Порядка.

В греческом языке само слово «космос» уже означало — Порядок.

Упорядоченным был греческий язык и воинский строй, государственная иерархия и неукоснительная смена дня и ночи.

Мировой Порядок был дан бренному миру Богом, и в этом нашла проявление Его милость.

Дело каждого человека и всякой разумной твари — покориться этому божественному миропорядку. Не из страха наказания и не в тщетной надежде приобрести излишнее, но лишь ради того, чтобы занять в этом мире своё место. «Да не нарушается закон подчинения, которым держится земное и небесное, дабы через многоначалие не дойти до безначалия...» — говорил Григорий Назианзин.

Мировой порядок то и дело нарушали варвары.

У Древнего Рима был лимес — цепь укреплений, пересекавшая всю Европу сверху донизу, от туманной Шотландии на севере до устья Дона на юге.

У Ромейской империи лимеса не было, так что поневоле приходилось искать новые способы защиты от внешних врагов.

Разноязыкая масса племён и орд, объединённых под властью избранных вождей в непрочные союзы, постоянно передвигалась по бескрайним степям во враждебном окружении таких же диких кочевников.

Цель перехода с места на место любого кочевого народа всегда была одна — приобрести любой ценой новые пастбища, максимально расширить территории для выпаса бесчисленных стад.

Поскольку ни один народ не соглашался уступать свои земли добровольно, мирные кочевники поневоле становились завоевателями. Военные действия имели целью либо полное уничтожение, либо изгнание народа, ранее жившего на этой земле.

Кочевая орда двигалась, словно туча прожорливой саранчи, уничтожая всё на своём пути. В поход выступало всё население, от мала до велика. На коня садились все мужчины и незамужние женщины. Старики, старухи и дети передвигались в кибитках. Перегонялись на новые места стада, табуны и отары.

Обычным поводом для начала движения становилась какая-либо перемена в природе или в политике.

Когда имперские чиновники установили такую закономерность, они стали пытаться сами создавать политические причины, изгоняющие то или иное племя со своего места и устремляющие его в заданном направлении.

При этом следовало позаботиться, чтобы кочевники, уходящие со своих мест, не пытались занять районы, прилегающие к границам империи, не пытались посягать на исконные владения греков.

Многолетние усилия почти не дали результатов, ибо перемещения кочевых орд приобрели характер Великого переселения народов, и остановить их невозможно, как невозможно остановить движение облаков, невозможно заставить реки течь вспять...

Империя перестала препятствовать мирному расселению славян на своих землях, вносила славянских поселенцев в списки стратиотов и даже допускала варварскую знать к участию в управлении империей — на уровне фем.

Но в ответ на доброе к себе отношение варвары ещё нахальнее стали грабить дальние и ближние пределы империи.

Империя не желала воевать, однако вела со всеми своими соседями почти бесконечные войны, стремилась любыми способами подчинить соседние племена и народы своему политическому и культурному влиянию.

Варвары отличаются агрессивностью. Вообще говоря, агрессивность есть вернейший признак малоцивилизованного народа. Достаточно припомнить спартанцев, не оставивших после себя ни великих поэм, ни стройных философских систем.

Феофилакт понял давно, что мечом варваров не победить, но лишь когда эта очевидная мысль посетила синклит, было решено приложить главные усилия к тому, чтобы сделать дикарей хоть чуточку более цивилизованными.

К варварам отправились проповедники, варварских отпрысков стали обучать в столичных школах.

Едва ли не самым главным орудием византийского влияния на славянские народы стало распространение среди них христианской религии, с её заповедью непротивления злу и безропотной покорности любой власти. Ибо: «Всякая власть — от Бога!»

Так мудрые врачи мажут мёдом край чаши, в которой подносят больному горькое лекарство.

Культура, представляя собою плод коллективной работы неисчислимых предыдущих поколений, теперь достаётся каждому варвару-неофиту почти что даром.

Варвары имеют возможность без особого труда и стараний приобрести средства материального благосостояния, средства умственного и даже нравственного развития, добытые ценою бесчисленных ошибок и жертв, и даже сами заблуждения прошедших времён могут служить варварам полезными уроками, лишь только обнаружилось бы у них желание усвоить эти уроки...

Казалось бы, должен быть счастлив народ, и позднее других выступивший на мировую арену, и имеющий своим соседом столь высокоразвитое государство, ибо он наследует все сокровища мудрости, накопленные цивилизованными государствами.

Но эти дикари отворачиваются от святой и чистой православной веры, зато жадно впитывают в себя еретические разномыслия.

И всё-таки побеждать варваров следовало не мечом, но — словом. Слово сильнее меча.

Одна из самых великих загадок бытия — как слово обретает власть над людьми?!

Не божественное Слово, но обычный звук порой заставляет огромные толпы незнакомых людей совершать упорядоченные действия, и слово может двигать даже горы, если этому слову будут повиноваться тысячи людей с лопатами.

Слову — верят, слова — боятся, словами выражают и любовь и ненависть...

Но ещё более загадочной представляется власть не слов, а вовсе уж бесплотных идей над умами и телами людей.

Ещё менее материальная, чем слово, не всегда даже выразимая словами, какая-нибудь идея может вначале воспламенить душу одного человека, и если он окажется достаточно неистовым, огонь из его души перебросится на другие души, и заполыхает невиданное пламя...

Не разумеют дикие тавроскифы своего пути!.. Святая обязанность империи — привести их к Истине, привести их к Богу. Без высшей Идеи жизнь тавроскифов протекает бессмысленно и жалко. Нет у такой жизни смысла, нет вечности, не осознают они бессмертия души, и что же им, бедным, остаётся?.. Прилепиться друг к другу, попытаться устроить подобие счастья на грешной земле... Попытка наивная и обречённая на неудачу. Земные дела они ставят выше небесных просто потому, что даже не догадываются о существовании высших ценностей. Указать им путь к спасению через веру в Иисуса — вот достойная цель...

Все религии порождены естественным страхом смерти.

Нагнетание страха смерти, нагнетание ужасов грядущих мучений — вот задача любой монопольной идеологии. При этом догматы ислама были во многом соблазнительнее христианских заповедей — ведь посмертное блаженство предпочтительнее загробных мучений?.. А уж как прельщают легковерных дикарей своими россказнями еретики!..

Ереси на неподготовленных варваров действуют подобно моровой заразе, дурману, повальному пьянству... Беда, когда народ не подготовлен к сопротивлению чужим завлекательным идеям. Эти идеи могут опьянить миллионы легковерных и увести их с пути истинного... Павликиане — вот главные враги христианской империи. Еретики не любили этот мир... Они не создали ничего прекрасного.

Феофилакт рассматривал христианскую империю как оплот и опору истинной веры и полагал, что распространение христианского вероучения в полной мере соответствует интересам государства — того самого царства из пророчества Даниила, которое «сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно».

Провидение распорядилось таким образом, чтобы у тавроскифов не было древних полисов с их традициями демократического управления, не было цивилизованности и утончённости. Увы, им не была, как ромеям, дарована античность, когда лучшие умы могли позволить себе совершенствоваться в своём искусстве на городских площадях, когда философы беспрепятственно познавали мироздание, когда скульпторы ваяли шедевры, а поэты слагали бессмертные поэмы. Этим дикарям до сих пор приходится денно и нощно заботиться о приискании пропитания. У них нет в достаточном количестве рабов, которые могли бы исполнять все необходимые работы на пашне и в мастерских... Однако, подражая цивилизованным соседним народам, эти дикари живо сменили звериные шкуры на парчовые плащи, но, разумеется, не смогли под добротной одеждой скрыть свою дикарскую сущность... Какой изысканности и утончённости можно ожидать от них?! Помилуй, Бог!..

Порой Феофилакт задумывался: под влиянием каких причин совершается внутреннее развитие человеческих скоплений, именуемых государствами?

Почему одни народы остаются почти неподвижными, а другие соединяются в обширные империи, в которых бурлит общественная жизнь, где издаются законы и сочиняются трагедии?

Почему во главе всемирного процесса в разные эпохи оказываются разные народы?

И есть ли во всех исторических событиях хоть какая-нибудь последовательность и закономерность?

* * *

В субботу после полудня протоспафарий Феофилакт отправился на ипподром. В дни ристаний туда устремлялся весь Город, привычно разделяясь на две примерно равные половины, на две партии ипподромных любителей острых ощущений — на голубых и зелёных, на прасинов и венетов.

Когда-то, давным-давно, жители отдалённого провинциального Византия в урочные часы точно так же разделялись на цирковые партии прасинов и венетов, и каждая партия громкими криками подбадривала своих любимцев, призывала к ним победу, а соперникам точно так же сулила позор поражения.

С той лишь разницей, по сравнению с нынешними цивилизованными временами, что в древности на главной арене Византии происходили азартные в своей обречённости сражения гладиаторов, а теперь — хотя и захватывающие дух, хотя и чарующие, хотя и приводящие в экстаз всех поклонников — увы, совсем иные зрелища. Впрочем, гонки лёгких колесниц, запряжённых четвёрками резвых коней, вокруг величественной Золотой колонны служили вполне достойной заменой былым кровавым развлечениям.

Ушли в позабытое прошлое, канули в вечность дикие времена, дикарские эллинские нравы. Теперь жители столицы христианской империи восторгаются честным единоборством свободных людей, а не схватками рабов, отдают дань уважения удали умелых возничих, а не любуются предопределённой гибелью гладиаторов в схватках со специально натасканными свирепыми львами.

Тем не менее страсти на ипподроме едва ли уступают тем выплескам чувств, которые бушевали на трибунах старого цирка, когда на аренах лилась человеческая кровь.

Ах, ристания!..

Сколь же глубоко в человеческих душах упрятано желание насладиться торжеством более сильного над слабейшим... Даже сейчас, в просвещённое христианское время, в эпоху торжества божественной справедливости, мудрости и человеколюбия, ристания привлекают больше людей и вызывают более сильные чувства, нежели любые благочестивые собрания. Ради того, чтобы попасть на ристания, откладываются судебные процессы и философские диспуты, ремесленники оставляют свои эргастерии, а торговцы запирают лавки, переносятся дипломатические переговоры и откладываются любовные свидания.

На ипподром спешат в эту пору все — и последний подёнщик, для которого каждый удачный заезд представляется праздником его партии, и властительный государственный муж, надеющийся встретить в ложе для знати необходимых людей, с которыми здесь можно поговорить накоротке и без церемоний.

Если бы все эти люди так же стремились в храм на литургию!

Ленивый меняла и проворный водонос, лукавый царедворец и простодушный ремесленник, чиновник и мусорщик — все, все они стекаются на ипподром в надежде обрести желаемое, и, как правило, никто не испытывает разочарования.

Что же ищут они на ипподроме?

Людям необходимы герои.

Все жаждут видеть перед собой образцы.

Ради лицезрения чужого успеха и устремляются на ипподром все, от мала до велика.

Победителю ристаний щедро дарят любовь, но лишь для того, чтобы в скором будущем обрести иной объект для восхищения и почитания, а проигравшего подвергнуть насмешкам и презрению.

Ипподром выражает собой саму суть бытия.

Здесь за краткий миг создаются кумиры, здесь бывают низвергнуты вчерашние герои.

Впрочем, презрению могут быть подвергнуты не только ипподромные возничие. Ведь порой, в переломные исторические моменты, и самих василевсов народ избирает прямым волеизъявлением именно на столичном ипподроме...

Протиснувшись сквозь дурно пахнущую толпу простолюдинов на свою трибуну, Феофилакт не без труда разыскал домашнего раба, с раннего утра посланного на ипподром с поручением занять местечко получше.

Феофилакт уселся на прогретую тёплым осенним солнцем мраморную скамью, с достоинством огляделся, выискивая взглядом знакомых и уважительно раскланиваясь с каждым из них.

Да, в этот жаркий послеполуденный час на трибунах столичного ипподрома уже собрался «весь Город», за исключением, разумеется, женщин, а также священнослужителей, которым их сан не позволял явно присутствовать на греховных мирских забавах.

Впрочем, мало для кого являлось секретом, что из глубины тёмной ложи, помещавшейся вблизи императорской кафисмы, за ходом ристаний, за отчаянными скачками непременно наблюдал обрюзгший патриарх, мрачный подвижник Игнатий.

Разглядывая прибывающих на ипподром высокопоставленных вельмож, Феофилакт машинально отмечал, кто из придворных явился раньше, а кто позже, кто с кем первый поздоровался, кто кому какой поклон отвесил. От зоркого взгляда сановника не ускользнуло и то обстоятельство, что в кафисме, соседствующей с императорской, кесарь Варда появился вместе с молодой Евдокией, и на голове его красовалась богато украшенная драгоценными каменьями корона, точь-в-точь как императорская, только без навершного креста.

Томительно текли минуты, а императора всё не было.

В обстоятельствах выхода царствующих особ к подвластному народу мелочей не бывает, однако заметить отступления от церемониала способны далеко не все, а уж понять истинный смысл всего происходящего могут считанные единицы.

Всякий сановник, сведущий в придворных хитросплетениях, обязан подмечать всё, даже мельчайшие нарушения ритуала, дабы сделать соответствующие выводы и успеть приготовиться к переменам.

Не один год проведя на государственной службе, Феофилакт отдавал себе отчёт в том, что счастье улыбается только деятельным натурам, и то, что на взгляд несведущего могло показаться подарком слепой судьбы, на самом деле всегда являлось следствием тщательно спланированных и умело осуществлённых деяний рук человеческих. Феофилакт знал, как важно вовремя поклониться и вовремя отвернуться, вовремя выразить восхищение и проявить негодование, вовремя засвидетельствовать почтение...

Гордые — недолговечны. Лишь гибкое дерево может выстоять под напором сильного ветра. Тополь ломается, а вишня хотя и пригибается к земле, но рано или поздно выпрямляется и — расцветает.

По трибунам пронёсся шум приветственных возгласов, и толпа, собравшаяся на ипподроме, в едином порыве поднялась на ноги, приветствуя показавшегося в кафисме молодого императора Михаила.

В начале ристаний выпускались четыре колесницы с возничими в одеждах — голубого, зелёного, красного, белого цветов. Цвета эти связывали с временами года: весна, лето, осень, зима.

На трибунах по правую руку от императорской кафисмы помещались голубые, по левую руку — зелёные. Центр занимали приверженцы красных и белых.

Обычно устраивались двадцать четыре заезда, каждый по семь кругов.

Фаворитом ристаний был сириец Али, он уверенно побеждал одного соперника за другим.

В тот день Феофилакт не досидел до конца ристаний — уже после четвёртого заезда его колесница, управляемая возничим Василием, выбыла из борьбы.

Сириец бесчестно оттеснил колесницу Василия на самый край дорожки, едва не опрокинув её, что запрещалось правилами... Да, это было бесчестно, однако победа досталась Али.

Победителей не судят.

* * *

Вечером Феофилакт зашёл на конюшню, где удручённый конюх понуро чистил и скрёб каппадокийских красавцев. Василий не поднимал глаз на протоспафария, а когда Феофилакт, постояв некоторое время в молчании, уже собрался уходить, сказал несмело:

   — Хозяин, ваше превосходительство, не прогоняйте меня...

   — На всё — воля Божия, — ответил Феофилакт. — Не огорчайся, твои главные победы ещё впереди.

   — Ваше превосходительство, весь ипподром видел, что сириец обошёл меня не по правилам!..

   — Победы достоин тот, кто её добился, — покровительственно усмехнулся Феофилакт. — И не столь уж важно, какую цену пришлось за неё заплатить.

Василий застыл со скребком в руке, затем ожесточённо выпалил:

   — На следующих ристаниях я стану первым!

* * *

Военные успехи павликиан в Малой Азии ставили империю перед весьма важной проблемой: требовалось сохранить главную житницу государства.

Походы против павликиан имели в своей основе отнюдь не идейное обоснование, с еретическими воззрениями павликиан можно было бы смириться, если бы зловредные еретики не посягали на снабжение империи хлебом!..

Лето 856 года было вполне удачным для империи.

Посланный в Малую Азию во главе императорского войска Петрона Каматир сумел нанести поражение павликианам и взял много пленных.

Придворный хронист оставил такую запись:

«...одна часть войска, конвоировавшая пленных, заблудилась в песках и претерпела много лишений, выпавших на их долю. Местность была безводна и пустынна. Таким образом, войско подверглось неминуемой опасности: они совершенно были лишены воды, а что для войска может быть тяжелее этого?

Поэтому они приняли относительно пленных самое жестокое решение и убили всех, мужчин и женщин, детям же они сохранили жизнь, сжалившись над их юным возрастом. Но и те вскоре погибли от недостатка воды.

Таким образом, претерпев великие бедствия, стратиоты достигли пограничной крепости...»

На некоторое время прекратились и разбойные набеги арабов на приграничные фемы империи, отчего увеличился приток податей в императорскую казну.

Впрочем, таможенные пошлины поступали в казну и во время войны. В то время, как треки и арабы в Малой Азии истребляли друг друга в нескончаемых сражениях, торговые люди этих стран через посредство нейтральной Армении и благодаря торговым договорам, существовавшим у армян с греками, беспрепятственно продолжали свои торговые сношения. Подданные ромейского императора и халифа багдадского словно бы говорили своим правителям: «Мы устали от всего великого! Дайте нам пожить простой человеческой жизнью! Не хотим больше совершать подвиги!..»

Протоспафарий Феофилакт искренне считал Ромейскую империю ответственной перед всем человечеством за сохранение святой христианской веры... Ибо христианская вера представлялась Феофилакту квинтэссенцией всей предшествовавшей культуры — античной философии и поэзии, юстиции и богословия...

Но ведь империю никто не уполномочивал быть ответственной.

К тому же не Византия, а именно враги империи — арабы — стали хранителями древней культуры — мусульмане изучали Платона и Аристотеля, отвергнутых православными богословами.

Несмотря на беспрерывные войны, отношения между восточными арабами и ромеями не отличались враждебностью, а носили даже дружественный характер. Это был враг, но такой враг, которого хорошо знали, с которым можно было вести переговоры.

Арабы сменили постоянного врага греков на востоке. У греков всегда были враги на востоке — не парфяне, так персы.

Потом появились арабы.

Как бы ниоткуда.

Вдруг среди песков Аравийской пустыни возникла могучая держава. И кто её создал?!

Арабы когда-то жили довольно бедно, подрабатывали лишь тем, что нанимались караванщиками к купцам, ходившим из Византии в Индию и обратно, или становились трактирщиками в караван-сараях, торговали финиками и пресной водой.

Всего лишь двести лет назад никто и не слышал о каких-то там арабах...

На Востоке находилась Персия, с которой у греков были давние счёты... Но вот в 636 году сначала византийское, а затем и персидское войско были наголову разгромлены!

И кем?! Арабами, у которых даже конницы не было!..

Войско передвигалось на ослах и верблюдах, а сражались они пешими. В первое время после смерти Мухаммеда арабы, привыкшие к жизни в безводной пустыне, избегали морских путешествий, а халиф Омар даже прямо их запрещал...

Однако прошло совсем немного времени, и бывшие кочевники стали умелыми и отважными мореходами. Они почти не пользовались вёслами и старались ходить под парусами даже против ветра.

У арабов были даже собственные огненосные корабли — харраки, не хуже греческих метавшие зажигательную смесь.

Арабы молниеносно заняли Сирию, вторглись в Персию, почти без сопротивления отхватили у империи Египет. Прошли по Северной Африке до Гибралтарского пролива и в 711 году уже приступили к покорению Европы.

Испанию захватили быстро и были остановлены уже за Пиренеями, на Луаре и Роне...

В течение нескольких столетий сирийцы были терпеливыми учителями арабов.

В сирийских школах вчерашние кочевники, раскинувшие свою державу на трёх материках, впитывали эллинскую высокую культуру — философию, медицину, алхимию и географию...

Арабы проявили себя весьма сообразительными учениками и скоро превзошли своих учителей.

Арабы развили и усовершенствовали полученные античные знания, чтобы спустя много столетий передать их латинскому Западу.

Прошло всего лишь полтора столетия после возникновения халифата, и вот уже высокообразованная империя стала отдавать предпочтение культурным контактам с арабами, нежели с грубыми и варварскими западными королями.

Особенно сближали греков и арабов общие принципы управления государствами — христианская монархия у греков, исламская монархия у арабов...

Схожие ритуалы и церемонии, схожие цели внешней политики...

И так же, как Византия боролась с еретиками-павликианами, халифат пытался искоренить ересь исмаилитов.

В то время ересь была едва ли не единственной формой проявления инакомыслия, присущего любому обществу.

Свободная философская мысль была загнана в подполье и выглянула из него лишь во второй половине IX века.

Основателем идейной концепции был Абдулла ибн-Маймун.

Родом — перс из Мидии, по профессии — глазной врач. Умер он в 874 или 875 году.

Его сторонники называли себя исмаилитами.

Главной целью было разрушение ислама.

Видимая сторона учения была проста и находила отклик в массах народа: безобразия этого мира исправит махди, то есть спаситель человечества.

Подобная проповедь легче всего воспринимается в тяжёлые времена, а надо заметить, что IX век был довольно жестоким...

Мятежи и отпадения эмиров, восстания покорённых племён на окраинах, бесчинства наёмных войск и произвол бюрократии, поражения в сражениях с Византией и растущий фанатизм мулл ложились на плечи крестьян и городской бедноты...

Ну почти как в Византии — одни и те же проблемы!..

Но были и различия.

Государственное устройство Византии не позволяло чиновникам заниматься ни торговлей, ни иной деятельностью, приносящей прибыль.

Однажды император Феофил заметил, как в гавань Буколеон входит торговое судно, и поинтересовался: что за купец осмелился пристать к царскому причалу?

Императору живо донесли, что судно загружено шёлком, а владелицей груза является сама василисса Феодора.

Разгневанный Феофил приказал немедленно сжечь хеландию вместе с товаром, ибо не пристало людям благородным и знатным заниматься столь низким делом, как торговля!

И хеландию сожгли на радость толпе.

Зато мусульманское право признавало торговлю полезным занятием. Нелишне напомнить, что и сам Мухаммед, основатель ислама, был вначале купцом.

Базарган — так у них назывался купец, ведущий крупную иногороднюю или даже иностранную торговлю, — пользуется уважением не меньшим, а подчас даже и большим, чем высокопоставленный чиновник халифа...

Даже среди вельмож бытовала страсть к наживе и отнюдь не считалась зазорной — один эмир, кажется, его звали Исмаилом, за десять тысяч дирхемов купил участок земли и в первый же год после покупки сумел продать с купленного участка камыша на такую же сумму!

Камыш у них в большом ходу, они строят из него жилые дома и постоялые дворы, караван-сараи и конюшни...

Исламские законодатели устанавливали такие правила для совершения торговли: во-первых, продаваемая вещь должна быть известна покупателю и обязательно быть полезной. Во-вторых, запрещались фьючерсные сделки — продажа несобранных плодов, зерна на корню, несостриженной шерсти и т. п.

В теории исламские законоведы не допускали мысли об извлечении прибыли из торговли и считали, что при купле-продаже оба участника сделки оказывают друг другу взаимную услугу...

Как и в христианстве, ростовщичество почиталось смертным грехом.

И христиане и мусульмане своими догматическими запретами способствовали только тому, что экономика развивалась уродливо, а финансовые операции постепенно сосредоточились в руках иудеев.

Духовные сокровища античного Знания от греков незаметно перешли к сирийцам и арабам.

Сирийцы учились в Константинополе и Александрии, в Антиохии и Бейруте. Философия и медицина, естественно-научные знания и юриспруденция жадно усваивались потомками степных погонщиков верблюдов.

Мировой центр образования и культуры незаметно переместился в богатеющий год от года Багдад.

Ещё при династии сасанидов последних греческих философов, изгнанных из Афинской академии императором Юстинианом I, гостеприимно приютил город Ктесифон, ставший вскоре Багдадом. И будучи столицей арабского халифата, Багдад столь же охотно открывал свои врата перед греческими учёными, как и сасанидский Ктесифон, а первым покровителем учёных был сам халиф.

Крупнейшая библиотека помещалась в багдадском «Доме мудрости». Там же существовал переводческий центр, где произведения античных мыслителей перелагались на арабский язык.

В то время, как константинопольские переписчики писали на пергаменте, у арабов уже была в ходу бумага! Арабы узнали секрет изготовления бумаги от китайцев.

Да и защищать от неверных христианские земли не требовалось.

При аббасидах халифат не стремился к расширению владений, земель у халифата было достаточно. Грандиозные победы арабов на востоке и западе расширили границы халифата до Памира и Пиренеев. Множество народов было захвачено и обращено в ислам.

Арабский географ писал о халифате, имея в виду территорию современного Ирака, так:

«Эта область расположена около середины мира и является наиболее процветающей страной Ислама. Её посещают торговые люди, она привлекает путешественников, там много богатых людей, там многочисленные учёные. Багдад — большой город и резиденция халифа. Это — наиболее процветающий город мира и местопребывание учёных, а также очень богатых людей...»

Насчёт богатства географ ничуть не преувеличивал.

Годовой доход халифа составлял 40 миллионов динаров. Халиф был втрое богаче императора!

Роскошь и богатство двора аббасидов, их любовь к украшениям и драгоценностям были общеизвестны.

О жене Гарун ар-Рашида — Зубейде — говорили, что она обыкновенно столь обременена различными украшениями, что должна постоянно опираться на двух невольниц, чтобы не упасть под тяжестью надетых драгоценностей.

Стремление к роскошной жизни давало мощный толчок торговле и ремёслам.

Ещё при дворце сасанидских владык было принято устраивать философские и религиозные дискуссии.

Живой обмен аргументами, блестящее восточное красноречие, умение сразить в словесном турнире соперника, привести к случаю изысканный стих или богословскую тираду — словесные баталии были одним из самых распространённых развлечений при дворе как верховных владык Востока, так и при дворах подражавших ему крупных феодалов...

В утончённой атмосфере дворца происходил живой обмен мыслями и создавался фон для взаимных влияний великих культур — античной и восточной...

И хотя назывался халиф багдадским, с 836 по 892 гг. двор халифа помещался не в Багдаде, а в Самарре (Сам’ар-Ра — приятная для глаз). Этот город протянулся на 33 версты по берегу Тигра. Там были аллеи и каналы, мечети и дворцы из кирпича, площади и улицы. Всё новое, с иголочки, дорогое и добротное...

У халифов была та же идея фикс, что и у императоров Византии: мировая держава с мировой религией.

И так же, как у империи, этой цели была подчинена вся политика. С той лишь разницей, что мусульмане гораздо терпимее относились к иноверцам и не заставляли евреев принимать ислам.

Христианам в мусульманских землях жилось и вовсе замечательно. Законы шариата дозволяли христианам за дополнительный налог спокойно исповедовать свою религию.

И арабы, и греки в Малой Азии строили укреплённые города, по примеру древних римлян создавая своего рода «лимес».

Пограничная область арабов, называвшаяся «авасим», имела своим главным пунктом Антиохию.

В состав области авасим входили: первый сирийский небольшой город на Евфрате со стороны Ирака — Балис; далее, лежащий в пустыне, но среди хорошо возделанной области Манбидж, выше по Евфрату — Самосата.

По самой же укреплённой линии шёл ряд хорошо укреплённых городов. Важнейшим пограничным пунктом был Таре, недалеко от Киликийского горного прохода, который отделял его от территории империи.

Окружённый двойной стеной, снабжённый в изобилии съестными припасами, имевший в своём распоряжении сильный гарнизон пехоты и конницы, Таре являлся для арабов надёжным оплотом в войнах против империи.

Как и империя, халифат практиковал расселение славянских племён на своих границах.

Одной из пограничных крепостей была крепость, называвшаяся Хисн-ас-Сакалиба — то есть «крепость славян»!

Находясь на дороге, ведущей из Тарса через Киликийские ворота в Тиану, несколько севернее Подандона, недалеко от Тианы, эта крепость заграждала доступ к этому горному проходу.

«Тот, кто хочет пройти через Киликийские ворота в Малую Азию, должен миновать несколько манзилей, и между прочими — Хисн-ас-Сакалиба, и дойти до реки Подандона. Оставив последнюю, нужно продолжать путь ущельем, носящим имя «Две трещины», перерезанным вдоль рекою, которую надо перейти вброд двадцать раз, до тёплого источника, который отделён от Хисн-ас-Сакалиба лёгким для подъёма косогором. Перешедшие этот косогор имеют Хисн-ас-Сакалиба перед собою».

Кто же правил халифатом в годы, о которых идёт наш рассказ?

Халиф Ватик умер 10 августа 847 года тридцати двух лет от роду.

Страдая водянкой, он по совету врача искал облегчение от своей болезни в сильно натопленной печи, где его и обнаружили мёртвым — вероятно, от удушения. Халифат остался без наследника, и на престол был возведён, в обход малолетнего сына Ватика, его брат Джафар, получивший, как халиф, прозвание ал Мутаваккиль, — то есть «полагающийся на Аллаха».

Халифат переживал неспокойное время, и в 858 году Мутаваккиль, не чувствуя себя в безопасности в Багдаде, около двух месяцев держал свой двор в Дамаске, и даже имел намерение перевести туда свою резиденцию навсегда...

Расточительное, необузданное, жестокое правление халифа Мутаваккиля привело к составлению против него заговора, во главе которого стал старший сын халифа — Мунтасир, а также Бага, Васиф и некоторые другие влиятельные в арабском мире люди.

В ночь с 9 на 10 декабря 861 года заговорщики проникли в комнату, где после долгого пира со своими приближёнными спал мертвецки пьяный Мутаваккиль с немногими из особо близких лиц, и перебили их.

Но это произойдёт несколько позже, а нам пора отправляться на Русь!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сия книга летописець.

Повесть временных лет, черноризца Феодосьева монастыря Печерьскаго, откуда есть пошла Русская земля и кто в ней почал первое княжити. Се начнём повесть сию...

Глаголет Георгий в летописании: ибо коемуждо языку овем закон исписан есть, другим же обычая, зане беззаконным отечествие мнится. От них же первие сири, живуще на конец земля, закон имуть отец своих и обычаи; не любодеяти, и прелюбодеяти, ни красти, ни клеветати, ли убити, ли злодеяти, веема отнюдь... Ин же закон гилиом: жёны их орют и зижють храмы. И мужьская дела творять, но любы творити, елико хощет, невоздержими от муж своих отнюдь, ни зазрять; в них же суть хоробрыа жёны, ловити зверь крепки. Владеють жёны мужми своими и вдовляють ими...

...В лето 6360, индикта 8, наченшу Михаилу царствовати, и нача прозыватися Русская земля. О сём бо уведахом, яко при сём цари приходила Русь на Царьград, яко же пишеть в летописании греческом, тем же отселе и почнём, и часла положим, яко от Адама до потопа лет 2242, от потопа до Авраама лет 1082, от Авраама до исхождения Моисеова лет 430, а исхождениа Моисеова до Давида лет 601, а от Давида и от начала царьства Соломоня и до пленения Иерусолимова лет 448, а пленения до Александра лет 318; а от Александра до Христова рождества лет 333; а от Христова рождества до Коньстянтина лет 318; от Костянтина же до Михаила сего лет 542...

* * *

В начале зимы, едва на реках устанавливался прочный лёд, из Киева выходила младшая дружина великого князя Дира на сбор полюдья.

Это было самое важное дело всякого года. От того, сколько будет собрано мехов и льна, воска и мёда, жита и железа, зависела вся жизнь не только вокруг Киева, но на всём пространстве, подвластном Диру. Полюдье великий князь собирал не с отдельных родов, но лишь с племён и союзов племён. И совершалось большое полюдье лишь после объезда владений каждым поместным князем.

По своему положению Дир был первым среди равных.

Все светлые князья — древлянский, радимичский, северский и прочие — признали главенство князя полян, но это главенство необходимо было постоянно подтверждать.

Князь собирал дань и распоряжался ею во благо всего народа.

Накормить голодных и обогреть бездомных, защитить сирот и умерить аппетиты бояр — тоже заботы князя.

Нанять воинов у варягов или степняков, а после без обмана расплатиться с ними — и на то нужна казна князя.

Выплатить дань сильному соседу и принудить к уплате дани слабого — тоже княжеская забота.

Организовать надёжную защиту своих рубежей и взимание мыт — таможенных пошлин — тоже дело великого князя.

В Детинце вместе с великим князем проживали 400 гридей.

Эти люди несли сторожевую службу во дворце и в городе, а во время войны становились сотниками над городским ополчением. Обязанностям сотников их прежде следовало обучить...

По мере того как увеличивалось число людей, находившихся на содержании великого князя, требовалось всё больше продовольствия. Для того чтобы получать больше жита, нужно иметь больше пашни, а где её взять?

В степи?

Но там во всякое время пашня может подвергнуться нападению кочевников.

Расширять запашку следовало там, куда степнякам было трудно добраться, — в лесостепи, в лесу...

Славяне бежали из плодородной степи под защиту леса, и не кто иной, как великий князь, обязан был указать своим людям, куда им идти, где селиться...

На все эти дела требовались средства, и средства немалые. А дань поступала в Киев только через полюдье. Потому-то и было полюдье самым важным делом.

Сам Дир в полюдье давно уже не хаживал, однако всякий раз напутствовал своих воевод и емцев, отроков и вирников, чтобы там не ленились, собирали всё, что причитается, без убытка для казны киевской. Да чтобы не сидели только на погостах, а и сами заходили в селища и становища, пересчитывали дымы и рала, сличали с собранной данью да в случае обнаружения недоимки примерно наказывали бы виновных.

Перво-наперво дружина заходила к древлянам, обходила один за другим княжеские погосты, собирала там меха и мёд, жито и лен, заблаговременно свезённые туда древлянскими боярами.

Из древлянской земли, от Любеча, часть дружины возвращалась в стольный град Киев, а прочие гриди пробивались через непролазные болота краем земли радимичской в пределы кривичей и далее, к Смоленску.

Ещё каких-нибудь двадцать лет назад Дир был князем небольшого княжества полян. Небольшим это княжение было по размерам, но не по значению, поскольку стольный град Киев был ключевым на пути из варяг в греки.

У Дира не было иного выбора, кроме главенства над всеми приднепровскими племенами. Не без помощи хазарского кагана, желавшего иметь дело не с мелкими князьками, а с одним данником, происходило объединение родов и племён вокруг Киева. Непростым было то объединение...

Формирование новых границ происходило в острой борьбе с соседними племенами и государствами.

Но Дир был не одинок в этой борьбе — малые князья, бояре, старшая дружина и волхвы активно помогали великому кагану «собирать земли»...

Чтобы привлечь покорённое племя на свою сторону, князь накладывал в первое время «дань лёгку». Зато строптивых облагали непомерно тяжёлой данью, и сбор этой дани превращался в карательную экспедицию с публичными казнями и вооружёнными стычками...

Это было время удачных походов в отдалённые земли в поисках дани, челяди и выгодных торговых соглашений. Поиски новых рынков сбыта для мехов, челяди, для получения взамен предметов роскоши.

В ту пору главной торговой дорогой Европы была Волга.

Мировая торговля шла в обход Руси, и пошлинами богател хазарский каган.

Дир понимал, что одна из главнейших задач — переманить торговые караваны с Волги на Днепр. Для этого следовало завладеть Западной Двиной и Смоленском, ибо именно там расходились пути на Днепр и на Волгу. Не подведя под свою руку дреговичей, контролировавших Западную Двину, это было неосуществимо. А там и захват Смоленска становился предопределённым.

Давно уже примыслил Дир покорить дреговичей, да всё как-то не случалось достаточных оснований. Сделать это силой было нельзя. Но и глядеть на то, как болотные жители живут сами по себе, никому не давая дани, Диру было невыносимо.

Надо было сделать так, чтобы дреговичи сами попросились под руку киевского князя...

Князь может быть не слишком храбрым и сноровистым в рати, но в замыслах должен быть крепок. И не должен забывать ни на миг: если с народом твоим случится беда, если на землю твою навалится несчастье, народ первым обвинит в этом тебя! А сколько времени пройдёт от обвинения до расправы, никто загадать не сможет... Может князь утром проснуться правителем огромной земли, а к заходу солнца ветер и пепел развеет над кострищем, где его сожгли. А после, конечно, волхвы растолкуют народу, что все беды от того князя и проистекали. Волхвы могут растолковать всё... Держать смердов в повиновении без помощи волхвов не удалось бы ни князю, ни боярину.

* * *

Оловянное зимнее солнце медленно опускалось за тёмной кромкой дальнего леса, когда пасынок Гордята, нахлёстывая заморённого коня, подскакал к городским воротам, ударил тупым концом копья в дубовую плаху, зычно крикнул:

   — Эге-гей, отворяй!..

Следом за пасынком вскоре подтянулась полусотня вершников, сопровождавших санный поезд.

Сверху на голову Гордяты посыпался снег из-под ног замешкавшегося караульщика, с боевой площадки свесился воротный стражник, долго и недоверчиво разглядывал запоздалых гостей.

   — Ну, где там твой князь Милорад? — нахально осведомился Гордята. — Отчего не встречает брата своего названого?

   — Когда это он побратался и с кем?.. — недоумённо покрутил головой старший воротный стражник и не решился отдать приказ своим гридям, чтобы снимали запоры, поманил к себе безусого ратника, шепнул ему что-то.

Отрок сбежал по лестнице вниз и ускакал в город, а караульщик завёл неспешный разговор:

   — Кто таков? Куда путь держишь?

   — Да ты не признал князя киевского Аскольда, курицын сын? — возмутился Гордята и погрозил караульщику плетью: — Вот как велит Милорад всыпать тебе для памяти...

   — Кто таков? Куда путь держишь? — угрюмо повторил караульщик.

   — Светлый князь киевский Аскольд! — приподнимаясь в стременах, гаркнул пасынок во всю глотку. — А путь держим на полночь, в Славгород, с гостьбой... Довольно с тебя?!

   — А кто вас разберёт, с гостьбой идёте али воевать, — проворчал караульщик, озадаченно почёсывая затылок.

Вскоре послышался хруст морозного снега под копытами, жалобно заскрипели ступени, и над воротами показалось круглое заспанное лицо полоцкого князя Милорада.

Вглядевшись в лица обозников, Милорад махнул рукой.

Заскрипели дубовые створки, распахнулись для проезда, затем опустился на внутренний ров лёгкий мостик, по которому потянулся в город обоз.

   — Обогреться с дороги и то не пускаешь, — устало пожаловался Аскольд.

   — Вижу, как ты греешься... Небось все в бармах да в кольчугах. От вас, киевлян, всякого ожидать можно... — проворчал Милорад.

   — Намедни проходили краем земли дреговичей, лихие люди едва не отбили десяток саней с житом, — понизив голос, сказал Аскольд. — Зашли в твои земли, думали, что у тебя поспокойнее, да где там!.. Твои же смерды накинулись на обоз, словно волки голодные! Ты бы проучил одного-другого, третьему неповадно будет разбойничать!..

   — Почём знаешь, что мои люди шалят? По лесам в эту пору мно-о-го народу всякого шастает. Радимичи забредали, словене промышляли, те же дреговичи покоя не дают... Оголодали смерды, за мешок жита готовы голову на кон поставить... Ты, часом, не жито везёшь?

   — Есть и жито, — уклончиво ответил Аскольд. — Под Киевом жито нынешний год хорошо уродило...

* * *

В княжеский терем приглашён был лишь Аскольд да с ним дюжина пасынков. Елену сенные девушки провели на женскую половину терема, а всем прочим киевским обозникам Милорад повелел размещаться в холодной повалуше и на конюшне.

Поднялся в Детинце шум и гам, холопы зажигали смолье, вздували огонь в печах, распахивали настежь амбары. Суетилась полоцкая дворня, приготовляя неурочный пир.

В подарок Милораду Аскольд поднёс две большие амфоры корсунского вина, да корчагу греческого масла, да разных сладких сушёных заморских овощей — то-то обрадовался толстяк! Словно дитя малое! Уж не знал, чем и отдариться.

Повелел наутро зажарить молодого бычка, а пока откупорить пять бочонков хмельного мёда и выставить на столы разносолы и готовизну.

В гридницу по одному, по два сходились полоцкие старшины, воеводы, старцы градские. Чинно отвешивали поклоны, степенно рассаживались вдоль стен, попивали мёд и пиво, прислушивались к беседе, которую вели между собой светлые князья Милорад да Аскольд.

Киевский князь делился с Милорадом летошними новостями.

   — Минувшим травнем приходили к нам в Киев ляхи с торговлей... А по пути проходили они через землю дреговичскую... Кто там нынче правит?

   — По смерти отца своего стал там володеть молодой князь Олдама, — пренебрежительно усмехнулся Милорад и шумно отхлебнул из серебряного кубка добрый глоток багрового заморского вина.

   — Да, точно, Олдама! И сказывали ляхи, будто бы тот князь Олдама перед всем честным народом похвалялся, что пойдёт походом на Полоцк и что тебя, Милорад, заставит платить себе дань во всякое лето.

   — Не белены ли, часом, объелся тот дрегович? — возмущённо спросил Милорад и дёрнул себя за ус.

   — Того не ведаю, — добродушно ответствовал киевский князь. — Что мне ляхи баяли, то я тебе передал... Знаю только, что у тех ляхов купил князь Олдама мечей германских до полусотни и в Киев людей своих присылал, чтоб меняли они мягкую рухлядь на щиты и секиры... Киевские щитники — мастера известные. К нам за щитами, почитай, от всех земель приезжают...

   — Неужто и впрямь Олдама воевать задумал?.. — всё ещё не веря услышанному, спросил Милорад. — Дурная кровь взыграла или молодая спесь покоя не даёт?

Схватил со стола чашу с хмельным мёдом, единым духом осушил, вытер усы, грозно усмехнулся.

   — Скажу, как на духу, брат Аскольд, — наклоняясь к сотрапезнику, доверительно поведал Милорад. — Ведь собирался и сам я нынче наведаться в землю дреговичей... Так ведь к ним и ходить — только ноги трудить. Взять-то с голого — нечего! Живут по гнилым болотам, голодают, беличьим мясом питаются, тьфу!..

   — Вот и пособил бы Олдаме, увёл бы от него сотню-другую людишек, всё ж легче им было бы прокормиться! — хитро усмехнулся Аскольд, похлопывая полоцкого князя по плечу. — Олдаме — облегчение и тебе — прибыток. Ополонился бы челядью, да и свёз на торжище. Хоть ко мне, в Киев, а хоть к урманам, в Бирку... Сам знаешь, там за девок можно выменять чего ни пожелаешь!..

   — И то верно, — согласился Милорад, ударяя себя по толстым ляжкам. — А девки дреговичские — ух, ядрёные, даром что на одной мякине вскормлены. Верно говоришь, брат Аскольд! Надо непременно сходить... Ох, надобно проучить щенка, чтобы язык-то поукоротил!

   — А к Гостомыслу не собираешься? Минувшим летом приходил в Киев воевода Вадим, просил прислать в Славгород обоз жита... Баял, будто по весне придёт к нему войско немалое, их кормить надобно, а своего жита у Гостомысла до весны своим отрокам не хватает, а тут целое войско кормить-поить... Призывает он к себе ратных людей от всех племён... Походом идти на кого-то вздумал или к себе незваных Гостей поджидает...

   — Урманов, слышал, бить собирается, дак ведь урманы — за морем, то ли придут, то ли не придут... То ли будет битва, то ли не будет... Нет уж, я, пожалуй, дома отсижусь, — сказал, позёвывая, Милорад.

* * *

Утром, едва проснувшись, князь Аскольд услышал доносившийся со двора людской ропот. Постельничий Ват, дожидавшийся пробуждения Аскольда, поторопился известить князя, что в Детинец со всего города сошлись полочане, умоляют киевлян уступить хоть немного хлеба.

   — Грозятся полочане, если добром не дадим хоть сколько-нибудь, отбить наше жито... — опасливо оглядываясь на окна, затянутые мутными бычьими пузырями, завершил свои речи постельничий.

Князь Аскольд тряхнул головой, отгоняя остатки сна, потянулся, свесил ноги с лавки. Постельничий помог надеть мягкие юфтевые сапоги, набросил на плечи Аскольда тяжёлую волчью шубу.

Протяжно зевая, Аскольд вышел на резное крыльцо и увидел перед собой мрачно насупившихся полочан, заполнивших всю площадь перед княжеским теремом.

При виде киевского князя толпа загудела, заволновалась. Отовсюду послышались протяжные жалобные вопли:

   — Жита дай, княже!..

   — Жи-и-ита!..

   — Добром просим...

Аскольд поднял руку, дождался, пока толпа угомонится.

   — Полочане, братия!..

Постепенно умолкли голодные люди. Лишь сзади глухо переговаривались, напирали, тесня передних, придвигая к дубовым ступеням всё ближе и ближе.

   — Даже и не ведаю, как растолковать вам, что зашли мы в Полоцк только обогреться с дороги, передышку коням дать. А путь наш лежит на полночь, к славгородскому князю Гостомыслу...

   — Жи-и-та... — протяжно завопили женщины.

   — Жита дай! — угрюмо подступали к киевскому князю мужики.

Аскольд зябко поёжился, поправил на плечах шубу, поковырял снег на крыльце носком зелёного хазарского сапога.

   — Быть по-вашему, братья полочане!.. — громко согласился Аскольд.

Толпа враз притихла.

   — Поделимся мы с вами житом... А вы отдаритесь мягкой рухлядишкой. Менять будем так: за меру пшеницы — десяток соболей, за меру ржи — сорок белок.

Оголодавшие полочане взревели, однако перечить никто не стал, а самые бойкие да ушлые уже протягивали заезжим отрокам связки играющих на солнце куньих и собольих шкурок, подставляли мешки под золотистое зерно.

* * *

Через неделю князь Аскольд простился с гостеприимным Милорадом и вновь отправился в путь.

Вдоволь намаялись его люди, продираясь обозом сквозь дремучие кривичские леса, пока не вышли на реку Ловать, закованную в крепкую ледовую броню.

Две гречанки сидели на санях в середине обоза обречённо и тихо. Они не понимали, куда и зачем их везут, и готовились к самому худшему.

По гладкому речному пути обоз двигался споро, и на исходе зимы Аскольд прибыл в Славгород.

Однако Гостомысла там уже не оказалось.

Славгородский боярин Вадим поведал, что Гостомысл со всем своим двором и войском своим ушёл к Ладоге, гам дожидается киевского князя с дружиной.

   — Будет у нас тут сеча знатная!.. Ратные люди от словен и от кривичей, от чуди и веси, смоляне и вятичи собрались в устье Волхова... Доколе можно давать ненасытным урманам?.. Обидно нам показалось, вот и сдумали всем миром... — радостно извещал Вадим.

   — Так уж заведено — все дают, кто — урманам, кто — хазарам, кто — уграм... — задумчиво откликнулся Аскольд.

   — Слабые дают, — уточнил Вадим. — А коли сила есть, можно и отказать.

   — Достанет ли силы управиться с урманами? — недоверчиво покачал головой Аскольд. — Урманы — бойцы знатные. Есть у них и такие, что ни боли не чувствуют, ни страха... Берсерки прозываются. Бьются без кольчуг, до пояса голыми, зубами доски грызут...

   — Знаем-знаем тех берсерков... Лютые, как волки, да только не раз мы их били... Волхвы нам пророчили победу. Пас нынче много собралось!..

   — Кабы знал, прихватил бы побольше жита, — сказал Аскольд, не жалея о том, что выгодно продал жито в Полоцке.

   — И за го жито, что есть, Гостомысл тебе в ноги поклонится, отдарится всем, чем пожелаешь...

И верно, не успел обоз Аскольда прибыть в Ладогу, в тот же день Гостомысл сам явился на постоялый двор, где расположился киевский князь со своими пасынками и отроками.

Выслушав слова благодарности за жито и дружину, Аскольд попросил Гостомысла, чтобы тот без промедления прошёлся краем полоцкой земли, повоевал Милорада, ополонился бы челядью, да и вернулся бы восвояси через небольшое время.

   — Не то чтобы Киев обиду потерпел от Полоцка и не то чтобы данникам нашим зло причинил, но Дир просил тебя погулять с дружиной по краю земли Милорадовой...

   — Для чего это нужно, не ведаю, догадываюсь, что не просто так направляешь меня на Милорада, но коли просишь — исполню в точности, — пообещал Гостомысл. — Я так думаю: жить следует, не особо рассуждая о причинах и следствиях... Попал на стремнину — и знай себе плыви по течению... Станешь задумываться — враз утонешь! Просят помочь — помоги, если в силах...

   — Спасибо на добром слове, — усмехнулся Аскольд. — За твою помощь я и тебе отслужу чем смогу!

   — Сей же день и пошлю малую рать... С тем чтобы до ледохода вернулась в Ладогу.

* * *

Впервые очутившись в Славгороде, Аскольд немало подивился и прочности построек, и налаженности хозяйства, и достатку самих славгородцев...

Кичились словене тем, что в сапогах щеголяли, всех прочих обзывали лапотниками.

Киев был, верно, богаче, но и Славгород явно не уступал...

За счёт чего богател Славгород?

Известно, что благосостояние любого народа зависит то ли от богатства земледелия, то ли от доходов с торговли, то ли от удачных военных походов...

Земля у словен — скудная, своего жита хватало обычно лишь до февраля. Однако голодных среди словен не замечал Аскольд. Ремесло у словен было неважное — горшки лепили да древесный уголь жгли, с того шибко не забогатеешь...

Лишь по некоторым косвенным признакам догадался Аскольд, что богатство Славгорода было награблено у соседей за морем.

Ходили словенские бродники в земли датчан, грабили свеев, собирали дань с диковатых местных племён, обитавших на восходе от Славгорода.

Имея крепкую дружину, Гостомысл диктовал свою волю до тех пор, пока за морем Варяжским не был создан мощный ледунг.

Варяги скоро вытеснили славгородцев с тех земель, где словене собирали дань, а затем и их самих данью обложили...

* * *

В положенный срок пришла весна и в словенскую землю.

Сошли снега с холмов и пригорков, зазеленела трава, лопнули почки на берёзах.

Гостомысл с каждым днём становился задумчивее, с тревогой поглядывал на серую гладь озера Нево, откуда со дня на день должны были появиться варяжские корабли.

Изготовились словене к отпору, собралось их в Ладоге достаточно, чтобы сразиться с заморскими находниками, и малая дружина успела вернуться из молниеносного набега на полочан, а всё же не покидала Гостомысла забота.

По нескольку раз на дню объезжал он береговые заставы, придирчиво оглядывал боевые лодьи, иной раз и в глухую полночь делал смотр своим дозорам.

С жалостью и грустью смотрел Гостомысл на молодых словенских парней, более привыкших к обращению с косами и вилами, чем с копьём и мечом... Их единственная задача — количеством устрашить врага, своими телами прикрыть княжескую отборную дружину, утомить руки вражеских мечников и пращников...

Зато те из них, кто не погибнет в первой битве, станут когда-нибудь настоящими бойцами, смелыми и умелыми, не прущими на рожон, но и не отсиживающимися за чужими спинами.

И уже никогда не вернутся они к сохе и серпу, станут вольными гридями, полюбят войну и станут в мирное время тосковать даже в княжеском тереме, пока не выедут в чистое поле, пока не отведут душу охотой или удалыми игрищами...

* * *

Однажды показались на озере Нево варяжские корабли — низко сидящие, чёрные, с золочёными драконьими головами на штевнях...

Словно стая хищных птиц, летели они к устью Волхова.

Мерно вздымались длинные жёлтые вёсла, мощно резали штевни крутую ладожскую волну.

Наперерез урманским кораблям выдвинул князь Гостомысл одну лодью, и с той лодьи на варяжском наречии раздался громкий приказ:

   — Сигурд-конунг, стой!..

Некоторое замешательство возникло на переднем драккаре, вёсла ударили вразнобой, стал корабль замедлять ход, покачиваясь на волне, словно утка. На нос драккара поднялся закованный в железо конунг, прокричал недовольно:

   — Ты кто таков,чтобы мне отдавать приказания?

   — Имя моё — Вадим, — без страха откликнулся словенский воевода. — Велено мне передать всем варягам, что не получите вы отныне ни корма, ни дани в земле словенской.

Расхохотался в ответ конунг Сигурд, повернулся к своим воинам, приказал налечь на вёсла.

Воевода Вадим взмахнул рукой, и по этому знаку из-за мыса двинулись вперёд словенские лодьи — числом до полусотни.

Каждая лодья ощетинилась копьями и стрелами, в руках славгородцев засверкали мечи и боевые топоры.

А когда остановились лодьи, выстроившись в боевой порядок, когда загородили проход к устью Волхова, возникло замешательство в стане варягов.

Драккары сбились в кучу, видно, стали урманы совет держать.

   — Убирайтесь отсель подобру-поздорову! — прокричал им Вадим. — И детям своим закажите дорогу сюда!..

   — Будь по-вашему! — крикнул Сигурд-конунг. — Посчитаемся в другой раз...

На драккарах поставили полосатые паруса, и ненавистные вражеские корабли скоро скрылись в сине-сером просторе озера Нево.

Стоя на берегу, с тревогой и радостью следил Гостомысл за варяжскими кораблями, и когда понял, что Сигурд-конунг не принял боя, не смог князь сдержать ликования:

   — Братия и дружина! Всех приглашаю на честной пир!..

* * *

Сходились на княжий двор все ладожане — и стар и млад.

Собирались на пир соратники — кривичи и словене, весь и корела, поляне и чудь, все праздновали победу над заморскими грабителями.

Заливались гудки и гусли, звенели бубенцы и грохотали барабаны.

Рекой лилось пиво, распечатывались замшелые бочонки с хмельным мёдом, из потаённых закромов выносились припасы.

Оголодавший за зиму народ спешил насытиться впрок.

Князь Аскольд сидел на почётном месте по правую руку от Гостомысла, рядом с ним скучала грекиня.

Впервые со дня, когда Аскольд увёз Елену из Киева, пригласил он её разделить с собой трапезу.

Волхвы сопоставили все приметы и наконец-то успокоили князя: никакая опасность от гречанки ему не грозит.

Аскольд любовался юной девой, зябко кутающейся в меха, то и дело дующей на пальцы. Здесь, в земле словен, и летом не бывает жарко, а уж весной что ни ночь на траву иней ложится.

Пасынок Гордята сидел напротив, пытался что-то объяснять на пальцах другой черноглазой холопке, а гречанка лишь смешливо щурилась и непонимающе вертела головой.

Быстро захмелевший князь Гостомысл выкрикивал здравицы в честь своих ратников и воевод, а то сам пускался в пляс на нетвёрдых ногах и к закату свалился, где стоял, уснул мёртвым сном.

Примеру своего предводителя скоро последовали и другие словене, они заваливались спать прямо на молодой траве, кто где приткнётся.

Князь Аскольд взял гречанку за руку и, ни слова не говоря, властно повёл в свои покои.

Усевшись на постели, Аскольд с удовольствием вытянул уставшие ноги.

Гречанка в замешательстве стояла у порога, не зная, что ей делать.

— Милая моя грекиня, — начал было говорить Аскольд медовым голосом и вдруг увидел, как по стене опочивальни скользнул багровый отблеск. — Сиди здесь, не высовывайся! — напоследок зычно крикнул Аскольд и убежал.

Когда он выбежал на двор, то увидел, что угловая башня охвачена пламенем, следом занялась огнём воротная вежа, послышались грозные боевые крики урманских находников.

Скрытно вернувшись, варяги пристали к берегу и кинулись на штурм ладожских укреплений.

Князь Аскольд поставил всю киевскую дружину оборонять главные ворота, против которых варяги налаживали мощный таран.

В ночи стало светло, словно ясным днём, — то загорелся облитый смолой частокол городских стен, пылали сторожевые башни и амбары, от летучей варяжской стрелы занялся княжеский терем в глубине крепости...

Послышались грозные удары в дубовые ворота, и вскоре разлетелись в щепки размочаленные плахи, варяги ворвались на площадь, и завязалась беспощадная лютая сеча.

Звенели мечи, и гремели боевые топоры, повсюду слышались хриплые крики воинов, по сырой ладожской земле потоком полилась кровь...

   — Вадим, скажи всем нашим и пришлым, чтобы Сигурда-конунга не убивали! — запоздало прокричал с высокой башни Гостомысл. — Я хочу, чтобы Сигурд живым вернулся домой и всем поведал, каково его приветили в Ладоге!..

   — Другие вернутся, расскажут! — откликнулся воевода Вадим, сражаясь сразу с тремя варягами.

   — Другие не смогут вернуться! — сердито прокричал Гостомысл. — Если Сигурда убьют, всем его воинам придётся искать смерти в бою...

   — Ладно!.. Пускай урман ещё поживёт, — неохотно согласился воевода. — Эгей, Сигурда не убивать!..

Аскольд бился длинным двуручным мечом, сдерживая натиск закованных в железные доспехи викингов. Киевский князь один противостоял целой дюжине урманов, не пропускал их в галерею, ведущую к терему Гостомысла.

Не углядел Аскольд, когда подкрался к нему вражеский воин, когда обрушился на шелом боевой варяжский топор...

* * *

Правителя южных тавроскифов оруженосцы на руках принесли в опочивальню и уложили на ложе.

Елена в один миг припомнила всё, чему её учили в монастыре, — рану следовало промыть отваром зверобоя, наложить дегтярной мази и перевязать.

Но она не успела ничего сделать, потому что в опочивальню привели заросшего волосами до самых глаз жреца языческого бога, и этот эскулап весьма ловко промыл рану, что-то пошептал над ней, затем вставил тонкую звериную жилу в обыкновенную иглу и принялся зашивать разрубленную кожу на голове князя так, словно это был прохудившийся башмак.

Но самое удивительное было то, что правитель тавроскифов при этом вовсе не чувствовал боли! У него на щеках появился лёгкий румянец, он пошевелил рукой, но на иглу с толстой жилой не обращал внимания.

Жрец закончил зашивать рану, намазал её сверху каким-то снадобьем и приложил сверху зелёный лист подорожника.

Из складок своей одежды жрец извлёк глиняную плошку, вытащил зубами деревянную пробку и дал князю отхлебнуть из горлышка.

Затем жрец стал делать над головой князя странные движения руками, словно бы отгонял злых духов, что-то шептал, посыпал голову князя вонючими порошками, а в завершение процедуры поплевал во все углы и удалился.

   — Господи, помоги ему! Только бы он не умер! — взмолилась Елена, опускаясь на колени перед ложем князя, — Я готова и сапоги с него снимать, и ноги ему мыть, только бы он не умер...

Елена подумала, что если и этот тавроскиф внезапно исчезнет из её жизни, как Могута, она такую потерю уже не переживёт.

Почему так получается: жизнь складывается из отдельных мгновений. Взятое по отдельности, почти всякое мгновение мерзко, грязно, тягостно и постыдно. А в итоге жизнь представляется прекрасной...

Она молилась до рассвета, когда в опочивальню вновь пришёл варварский жрец и стал творить над Аскольдом свои пассы и заклинания, а потом Елена уснула прямо на медвежьей шкуре, постланной на полу.

* * *

Очнулся Аскольд в тихой горенке, где пряно пахло травами и ведовскими снадобьями.

Едва открыл глаза, увидел над собой осунувшееся лицо Елены, по-русски обвязанное белым платком.

   — Елена... — тихо прошептал Аскольд и слабо улыбнулся.

   — Да, князь, да, — тихо всхлипнула Елена, отнимая тёплые ладони от головы князя. — Бог милостив, теперь будешь жить до ста лет.

Аскольд устало смежил веки, но вдруг спросил с тревогой:

   — Что урманы?

   — Побили их, — сказала Елена. — Их предводитель конунг Сигурд на двух кораблях убежал прочь, остальные корабли сожжены...

   — Добро.

   — И твоих воинов много полегло, — скорбно вздохнула Елена.

Заскрипел зубами Аскольд, застонал от досады.

В горницу зашёл славгородский ведун, принёс целебное питьё, заставил выхлебать целую плошку.

Елена вновь положила ласковые руки на лоб Аскольда, и он погрузился в глубокий сон.

* * *

Быть может, впервые за его три десятка лет князю Аскольду не нужно было никуда спешить, никто не ждал его приказаний, не требовал отчёта о содеянном.

Постепенно возвращалась к Аскольду сила, скоро он уже стал подниматься на ноги, подолгу глядеть из окна то на переменчивое озеро Нево, то на зеленеющие окрестности Ладоги.

Подолгу размышлял Аскольд, озирая скудные северные перелески, пронзительно голубое небо, серую озёрную гладь.

Здесь была исконная словенская земля.

Чужаки пришли, их побили.

Всё правильно, всё справедливо.

Однако на душе оставалась какая-то тяжесть.

Размышлял князь Аскольд, силился свести воедино разрозненные видения, и порой казалось, что вот-вот откроется ему нечто важное, предстанет перед очами белый свет во всей его полноте, но в последний миг рассыпались на мелкие части видения, и вновь в голове воцарялись сумбур и сумятица, начинало ломить виски, да в придачу тупо гудел затылок.

Никто не может разделить с человеком его боль. Но и довольство даётся каждому по отдельности. Если довлеет каждому доля его, для чего тогда люди соединяются в племена? Почему не могут ужиться спокойно два соседних рода?

Да, пожалуй, самая великая тайна — разделение людей на своих и чужих...

Почему мы одних любим, а других ненавидим?

Весь белый свет изначально поделён на своих и чужих.

Кем поделён? Для чего?

В общем, это не столь уж и важно.

Таков мир.

Есть свои, есть чужие.

Свои объединяются по крови, по земле, по языку. Свои при всяком столкновении противостоят чужим. Свои помогают жить сытно, чужие норовят отнять последний кус изо рта.

Чем больше своих, тем лучше им живётся, тем горше соседям.

Дело князя — стремиться к тому, чтобы свои становились многочисленнее, а стало быть, и сильнее чужих.

Собрать под свой стяг побольше племён, сделать дружину непобедимой. Человеку, занятому общим делом — будь то строительство пограничных засек или война с врагами, — некогда размышлять о своих собственных интересах. Потому князь должен постоянно создавать для своих подданных общие дела...

Удалые воины пойдут служить тому князю, у которого пиры обильны, у кого казна полна.

А казну можно взять у богатого соседа...

* * *

Старшая дружина словенского князя Гостомысла собралась проводить в дальний путь киевского князя Аскольда.

За помощь в битве с урманами дал Гостомысл Аскольду две морские лодьи, доверху наполненные всякой всячиной — куницами и соболями, рыбьим зубом и алатырь-камнем, бобровой сгруей и барсучьим жиром, воском и мёдом, шелками и паволоками, заморскими ароматами и волховскими осётрами, вяленными особым способом.

Прощальный пир Гостомысл устроил посреди княжеского двора. Славно попили и погуляли словене и киевляне, а когда, притомившись, умолкли гусляры и гудошники, когда рожечники и песельники тоже сели за стол и принялись уплетать жареное и пареное, вдруг откуда-то из подземелья послышалось чьё-то печальное пение.

Стихли все разговоры, стали ладожане переглядываться — кто это вздумал тоскливую песню петь?

   — Это, верно, голосит урман полонённый, — объяснил пирующим воевода Вадим. — Кликнуть его, что ли?

   — Пускай нам споёт, — приказал Гостомысл.

В ту же минуту стражники приволокли из подземного узилища связанного по рукам и ногам молодого варяга, поставили перед Гостомыслом.

Проворные тиуны освободили руки и ноги пленника от сыромятных ремней, варяг усмехнулся, расправил плечи, смело взял с пиршественного стола чей-то кубок.

   — Да пошлют ваши боги небесные счастья и благополучия всем вам! — провозгласил варяг и жадно припал к кубку.

Напившись вдоволь, с достоинством вернул кубок на место, утёр вислые усы, широко улыбнулся:

   — А теперь — хоть на плаху!

   — Успеешь... — сказал Гостомысл. — Спой нам, пока жив.

Пленник огляделся, подошёл к музыкантам, выбрал себе гусли, умелыми перстами тронул струны.

А уж когда запел варяг песню, притихли все сотрапезники. Больно ладно пел варяг, голос у него был то вкрадчиво ласковым, то звенел металлом, то вновь становился душевным и тихим...

   — Подари мне его, — наклоняясь к Гостомыслу, попросил Аскольд. — Отдарюсь, чем ни пожелаешь...

   — Это я пред тобой в долгу, — сказал Гостомысл. — Бери урмана, хоть малой частью отплачу тебе за подмогу ратную и за жито.

   — Добро, — согласился Аскольд.

* * *

На всём протяжении от озера Нево до самого Ильменя лодьям Аскольда был уготован добрый путь.

По велению Гостомысла волоковые тиуны заранее пригнали к волховским порогам холопов с лошадьми и волокушами, так что задержки не случилось никакой, и полетели лодьи вверх по Волхову, словно белые лебеди.

При попутном ветре пересекли Ильмень-озеро, поднялись по Ловати до волока, перебрались в Торопу, из неё вышли в Двину. По течению спустились до Касплинского устья, и здесь дружина разделилась — большая часть под началом воеводы Вадима пошла по Двине-реке в земли полоцкие, а сам Аскольд с меньшей дружиной Касплинским волоком перешёл на Днепр и поспешил вниз, к дому.

Варяг, подаренный Гостомыслом, сидел на вёслах наравне с прочими воинами и на волоках не гнушался никакой работы, однако больше всего любил петь и на всякую просьбу о пении отзывался без промедления — сядет у борта лодьи, голову поднимет и так запоёт, что у всякого сердце радуется...

   — Какого ты роду-племени? — поинтересовался как-то Аскольд.

   — Прозываюсь я — Бьёрн... По-вашему ежели, кличут Медведем... Род мой вымер в голодное лето, один я остался на всём белом свете. Пришлось мне много скитаться по миру. Я бывал в Миклагарде и на острове Сицилия, где производят самые лучшие вина... Я умею говорить с греками и латинами на их языке... Я знаю много песен на всяких языках...

   — Негоже человеку быть одному, — сказал ему Аскольд.

   — Разумеется. Если меня убьют — даже мстить никто не станет.

   — Я введу тебя в свой род, — пообещал Аскольд.

   — Это большая честь для меня. Смогу ли я отплатить тебе за твою доброту?

   — Отплатишь, — уверенно ответил Аскольд. — Я дам тебе волю.

   — Нет ничего желаннее свободы, но слишком мало людей знают, что с ней делать и как обращаться. Я — знаю. Ты не пожалеешь о своём решении, князь!

Всякий дар требует ответа. Правило это было незыблемым у всех народов, и теперь Аскольд не сомневался в том, что этот урман до конца дней своих будет служить Руси не за страх, а за совесть.

А Аскольду давно нужен был такой человек, который и в Царьграде бывал, и в Сицилии...

* * *

После возвращения дружины киевского князя из холодных северных пределов Аскольд не стал жить в столице своего княжения, а вместе со своими воинами расположился в городе-крепости, расположенном на речном острове.

Елену и Феофанию поселили в деревянном доме, к ним были приставлены многочисленные слуги, которые исполняли малейшие прихоти и капризы Елены, словно она была княгиней киевской.

Положение её в доме киевского правителя представлялось ей шатким. Если князь Аскольд признал её своей женой, почему не познакомил со своими родителями? И для бракосочетания должен же быть и у диких тавроскифов хоть какой-то обряд?..

Порой Елена завидовала сестре Феофании.

Сестра Феофания ни минуты не могла сидеть без дела. Устроившись с рукоделием перед тусклым масляным светильником, она беспрестанно шила, вполголоса мурлыча себе под нос псалмы или задиристые куплеты — в зависимости от того, какое у неё было настроение. Порой она принималась поучать Елену, давать советы или некстати жалеть.

   — Вчера ночью отчего ты стенала громко? Варвар мучил тебя? — спросила сестра Феофания.

   — Да, — зачем-то солгала Елена и покраснела.

Лгать было противно, но и раскрывать свою душу перед Феофанией не хотелось.

Днём князь Аскольд никогда не приходил к Елене — у него было множество неотложных дел, его постоянно окружали ходатаи и просители, зато после вечернего пира, закрывшись в жарко натопленной спальне, Аскольд устраивал для Елены подлинный праздник плотской любви.

Мелко перекрестившись, сестра Феофания посмотрела на юную Параскеву — она никак не хотела называть её мирским именем — и с едва скрываемой завистью вымолвила:

   — А ты хорошенькая... Такие мужчинам нравятся.

Елена вспыхнула и опустила глаза. А Феофания, не отрывая глаз от рукоделия, заговорила с нескрываемой яростью:

   — В человеке, существе плотском и греховном, нет ничего божественного и блаженного, за исключением весьма малой части — того, что относится к душе... Только душа человека бессмертна, только она одна причастна Богу... И хотя жизнь человеческая полна тягот и несчастий, всё-таки она устроена весьма благодатно. По сравнению со всеми остальными живыми существами человек кажется божественным... Бог создал человека как промежуточное звено между ангелами и животными. Бог отделил людей от животных посредством речи и разума, и от ангелов — посредством гнева и похоти... И кто к кому приблизится больше, к тем и будет причислен — к ангелам или к скотине: всё зависит от того, как проживает человек отпущенный ему срок жизни... Если нет любви, удовольствие вначале разжигает плоть, а затем вызывает стыд и отвращение к животной страсти.

   — Значит, это любовь, — вздохнула Елена. — Я не испытываю отвращения и стыда, я ежевечерне только того и жду, когда же наконец придёт ко мне мой возлюбленный муж!..

   — Вся наша беда в том, что мы, женщины, не выносим одиночества... Но женщина похожа на кошку, а мужчина — на волка. Или на собаку. Могут они войти в гармонию?

   — Могут, — убеждённо воскликнула Елена. — Если любят друг друга.

   — Возможно, ты, как это ни прискорбно, права, — вздохнула Феофания. — И в таком случае я — круглая дура, потому что когда-то отвергла притязания Гордяты, а он больше и не глядит в мою сторону... Кажется, всё на свете я готова отдать, чтобы заполучить его в свою постель!

   — Тебе известна плотская любовь? — удивилась Елена. — У тебя был муж?

   — Скотина!.. Он-то меня и упрятал в монастырь... Я его вначале без памяти любила, а потом возненавидела...

   — За что?!

   — Он изменял мне с каждой шлюхой! А поскольку был трактирщиком, добра этого было у него всегда в избытке, — горестно залилась слезами Феофания. — И сейчас я ненавижу его, а он снится мне едва ли не каждую ночь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Февральские вьюги укрыли снегами дреговичские болота и леса, в сугробах затерялось небольшое селение, где жили люди из рода Лося.

В низкой прокопчённой полуземлянке было тепло, в очаге горел добрый огонь, а где-то наверху выл ветер, морозное небо сыпало на серую землю снежную крупу, люто выли неподалёку голодные волки.

Замерло селение, будто залегло в спячку, как медведица.

Волхв Радогаст удручённо глядел в огонь очага, не зная, как помочь сородичам.

   — Скажи, дед, отчего наши боги оставили нас? — спросил юный Ждан. — Отчего они не помогают нам в беде? Отчего перестали посылать нам знамения?

   — Боги скрываются от людей, чтобы люди не докучали им, чтобы не воспользовались их добротой и не выманили у них секреты могущества, — вполголоса объяснял Радогаст.

   — Где они прячутся? Скажи мне, дед, и я пойду туда, позову богов...

   — В священной роще между небом и землёй находится ничья земля. Туда для встреч с посвящёнными спускаются боги, там на короткое время обретают плоть духи. Обычный человек, очутившись в таком месте, может умереть от страха...

   — Мне уже можно ходить с тобой на священную землю? — несмело спросил Ждан.

   — Можно. Тебе уже пошёл пятнадцатый год, скоро ты станешь мужчиной. Тебе ведомы многие тайны нашего рода, осталось пройти последнее посвящение, и сам станешь волхвом. Но до той поры заходить на священную поляну тебе нельзя.

   — Дед, а верно, что боги прежде были добрее?

В очаге потрескивали сухие поленья, бросая на серые стены полуземлянки багровые отсветы.

Старый Радогаст заговорил плавно, словно песню запел:

   — Давно это было. Тогда ещё боги жили на земле и дарили своими милостями людей, а люди приносили богам щедрые жертвы. У каждого племени был свой бог. Нашему роду оказывал своё покровительство сам Большой Лось. До того, как ушёл на небо... Да и после иной раз сбегал на землю, но однажды Небесный Пастух за что-то осерчал на него и привязал его крепко-накрепко к Посоху, с тех пор Лось и день и ночь бродит вокруг Посоха, а уйти уже не может.

Радогаст тяжко вздохнул и продолжил рассказ:

   — Рядом с ним неотступно ходит Лосиха. Она сбегала с неба и, чтобы помочь роду Лося прокормиться в лихую годину, приводила на землю Лосёнка, оставляла его людям, а сама скрывалась в чаще... Не простым был тот Лосёнок. Его нужно было зарезать, шкуру снять бережно, не повредив, отделить от костей мясо и собранные кости вместе с рогами завернуть в шкуру. Эту шкуру с костями волхвы и старейшины уносили в лес, закапывали в корнях священного дуба, благодарили богов за их милости и уходили, а после людей туда прибегала Лосиха, ударяла копытом по земле, Лосёнок оживал, и вместе они уходили па небо.

   — Эхма!.. — огорчённо вздохнул Ждан, чувствуя, как подводит голодное брюхо. — Нам бы нынче такого Лосёнка! Мы бы с тобой вдвоём его съели!

   — Слушай, что дальше было. Однажды люди решили, что маленький Лосёнок не может утолить их голод, и убили вместе с Лосёнком саму Лосиху. Мясо сварили и съели, кости разбросали собакам. И с той поры боги больше ни разу не помогали роду Лося. Крепко прогневались боги на весь наш род, стали посылать напасти одну за одной. И вот нынче пришла не просто беда, а погибель наша... Не припомню я такого, чтобы дожди лили не переставая целых сто дней, как нынче. Вымокло всё наше жито, на корню погнила репа в земле, рыба не ловилась и даже зверь лесной обходил стороной ловушки. Пчёлы не принесли мёда, птицы не пошли в перевесища. Закрома пустые, а впереди у нас вся зима. Как выжить роду?

Замолчал Радогаст, из глаз его потекли мелкие бессильные старческие слёзы.

Впервые видел Ждан своего деда таким слабым.

Старейший волхв рода Лося, самый мудрый, самый уважаемый, сидел, низко свесив голову, словно побитая собака.

Видно, и в самом деле настали для дреговичей последние дни. Знать, прогневили дреговичи богов земных и небесных...

   — Погибель нас ждёт неминучая. От голода станут люди ненавидеть друг друга, сильные будут убивать немощных. Боги прогневаются, и уже никогда не будет нам прощения... Смерть моя близко ходит, — простонал Радогаст. — Чую, пришла моя пора уходить к праотцам...

Ждан насторожился.

Как теперь будет жить весь род?

Только волхв мог вступать в контакт с умершими предками, мог сообщать их волю оставшимся в живых сородичам. Если Радогаст уйдёт, кто сумеет побеседовать с духами и богами?

Обещал дед научить Ждана всему, что сам знал и умел, и как же теперь будет?..

Издалека донеслось конское ржание, быстрый топот копыт по промерзшей земле.

Топот стих у полуземлянки волхва.

Послышались чьи-то голоса, затем в полуземлянку ввалились два гридя, недовольно оглядели волхва.

   — Ты, что ли, Радогаст?

   — Я, — с неожиданной твёрдостью в голосе отозвался волхв.

   — Выдь наверх, князь Олдама тебя требует, — приказал гридь.

Дед с кряхтением разогнулся, взглянул на Ждана, словно навек прощался, и полез в распахнутую дверцу, откуда тянуло леденящей стужей.

Разговор был недолгим, и вскоре дед вернулся.

Некоторое время он молча глядел в огонь, затем, не поднимая головы, сказал Ждану:

   — Ну, вот и всё... Князь Олдама решил, что нашему роду не пережить эту зиму... Иди по селищам и починкам, собирай людей рода Лося, всех, от мала до велика. Будем совет держать, как нам быть... На третий день пускай приходят на вечевую поляну...

* * *

К полудню третьего дня на поляне у священного дуба собрались сородичи — старые и малые, мужчины и женщины, все, у кого в жилах текла родная кровь.

Впервые старейший волхв рода Лося позволил отроку присутствовать на совете рода, и от сознания того, что он наконец-то становится полноправным ведуном, членом рода, сердце Ждана билось часто и неровно.

Ощущая на себе взгляды сородичей, Ждан шёл за Радогастом, неся в руках тяжёлый замшелый жбан, выкопанный старейшиной из-под корней священного дуба.

Ждану хотелось спросить деда, что находится в жбане и кто зарыл его в землю, но он не осмеливался.

   — В прежние годы поляна была тесна, а нынче не заполнилась людьми и наполовину. Худые времена настали для рода Лося, — с горечью вымолвил Радогаст, останавливаясь под чёрными ветвями могучего дуба.

В тишине было слышно, как поскрипывают сухие ветки, как тихо шуршит осыпающийся снег.

   — Братья и сёстры!.. Люди!.. Сородичи мои!.. — срывающимся на ветру голосом прокричал Радогаст. — Беда на наши головы свалилась лютая!..

Молча внимали речам волхва опечаленные сородичи.

Всхлипывали женщины, скорбно молчали мужчины.

   — Припасов не хватит нам всем, а посему старые и немощные должны уйти из рода,чтобы выжили молодые. Я уйду вместе с вами, я укажу вам дорогу на небо, в обиталище наших предков.

Волхв с трудом поднял отяжелевшую голову, оглядел истощённых, замученных нуждой людей.

   — Расходитесь все по домам. Оставайтесь со мной лишь те, кто уходит к предкам.

На поляне началось тихое движение, люди стали передвигаться с одного края поляны на другой, прощались безмолвно, обнимались слабеющими руками, вздыхали кто обречённо, кто сочувственно.

Одно знали — поступать следует так, как решил род. Никто не роптал.

Больные и старые сбились в кучу вокруг волхва и дожидались, пока сородичи покинут священную поляну.

Радогаст оглядел оставшихся, призывно махнул рукой, чтобы следовали за ним, и по тропинке отправился в глубь леса.

Ждан стоял у края поляны, глядел на тёмный лес, затем не выдержал и побежал по узкой тропе.

Голые ветки хлестали его по бокам, по лицу, но Ждан не замечал боли.

Вскоре с бега он перешёл на бесшумный шаг, а когда впереди показалось болото, и вовсе остановился, не решаясь сделать ни шагу.

Выбрав дерево покрепче, Ждан с кошачьей ловкостью взобрался на вершину и увидел, как сгрудились сородичи вокруг Радогаста, державшего в руке жбан с зельем.

Волхв подавал каждому немощному чару с заветным напитком, и едва человек осушал эту чару, как на губах появлялась блаженная улыбка, он ложился на землю и лежал неподвижно, не замечая ни холода, ни голода, а снег бесшумно укрывал его пушистым пологом.

Напоив последнего страждущего, Радогаст стоял в нерешительности, глядя то на упокоившихся сородичей, то на жбан в своих руках.

   — Дед!.. — изо всех сил крикнул Ждан. — Дед!

Радогаст вздрогнул и пошёл на голос.

Ждан живо спустился с дерева, стал на тропе, дожидаясь деда.

Когда Радогаст подошёл, Ждан принял из его рук жбан с зельем и тихо сказал:

   — Я боялся, что и ты умрёшь.

   — Они не умерли. Они ушли на небо, — сказал Радогаст. — Я тоже уйду. Но чуть позже... Я теперь знаю, что мне делать...

* * *

Напрягая последние силы, Ждан взмётывал над головой увесистое ковало и ударял по узкому плоскому клинку.

Бух, бух, бух!..

   — Легче, легче, ты! — осаживал Ждана Радогаст, поворачивая клинок на наковальне то так, то эдак.

От голода кружилась голова, с каждым разом Ждану было всё трудней и трудней поднимать молот. Перед глазами расплывались тёмные круги, тяжестью наливались ослабевшие ноги.

В те недолгие минуты, когда Радогаст выносил клинок из землянки на свет, чтобы показать богу Сварогу и посоветоваться с ним, Ждан без сил опускался на земляной пол, приваливался к тёплому боку кузнечного горна, но едва успевал смежить веки, как уже возвращался с мороза дед Радогаст, совал меч в сизоватые угли, и Ждану снова приходилось подниматься на ноги, браться за сыромятный ремень и качать мехи, раздувать в горне жаркий огонь, пока клинок из синеватого не становился ярко-белым, пока во все стороны не начинали лететь жаркие искры.

Дед Радогаст вглядывался слезящимися глазами в гудящее пламя, просил внука:

   — Давай, давай...

И снова Ждан брался за неподъёмное ковало, снова оглушительно гремело железо — бух, бух, бух...

Оставив Ждана раздувать горн, старый Радогаст привёл в кузницу матерого чёрного козла, привязал к дубовой колоде и принялся едва слышно шептать заклинания.

Когда меч раскалился добела, Радогаст крепко стиснул клещами рукоять и, призвав благословение бога Сварога, вонзил клинок в брюхо чёрного козла.

По землянке поплыл удушливый запах палёной шерсти и горелого мяса.

Собравшись с духом, Радогаст выдернул меч из козла, перехватил рукоять клещами, так чтобы клинок свободно болтался над землёй, и легонько ударил по нему правильным молоточком.

Меч отозвался чистым протяжным звуком.

Радогаст, затаив дыхание, чутко вслушивался — не послышится ли неверное дребезжание, не зазвучат ли предательские подголоски, — ударил ещё раз...

   — Слышишь, Жданко? Звенит-то, звенит-то как!.. — упоённо воскликнул старый волхв. — Угодили мы, стало быть, Сварогу.

Подойдя к туше козла, Радогаст достал из-за голенища сапога кривой засапожный нож и тем ножом в два приёма отсёк рогатую голову, пошептал над ней заклинания и бросил в кузнечный горн.

   — Вот вам, Сварог и Сварожичи, за доброту вашу к малым детям своим...

А Ждан без сил упал на земляной пол.

* * *

Когда Ждан очнулся, то увидел перед собой невесть откуда явившийся дымящийся горшок с мясом.

   — Подкрепись, да и за работу, — сухо сказал Радогаст.

Ждан ошалело покрутил головой, затем прикоснулся ладонью к горячему боку горшка, удостоверился, что это ему не привиделось.

   — Эхма, хлебца бы, — мечтательно произнёс Ждан, жадно втягивая ноздрями одуряющий запах варёного мяса.

   — Эдак ты, пожалуй, ещё и соли попросишь, — проворчал дед, ловко выхватывая из горшка козлиную лопатку и передавая её Ждану. — Ешь, чего дают.

Ждан впился зубами в сочное мясо, принялся глотать кусками, почти не успевая жевать.

Когда насытился, блаженно откинулся на кучу древесного угля и долго лежал, прикрыв глаза, поглаживая ладонями туго набитое брюхо.

   — Принимайся за работу! — повелел Радогаст, укрепив каменный жёрнов на двух колодах. — Помогайте нам, боги!..

Ждан поплевал на ладони и налёг на ручку, раскручивая жёрнов, который Радогаст обильно поливал заговоренной водой.

Веером брызнули искры с калёного клинка, из-под окалины показалась светло-серая сталь. Радогаст удовлетворённо крякнул, но в глазах его, потемневших от тяжкого труда, не было радости.

Целую неделю пришлось Ждану безостановочно крутить тяжёлый жёрнов, пока Радогаст однажды вечером не сказал:

   — Хорош!..

* * *

Ещё день ушёл на костяную рукоятку — самую простую, без украшений.

Ножны дед отыскал старые, клинок входил в них без усилия, того и гляди мог вылететь от самого лёгкого толчка. Радогаст вставил в ножны узкие деревянные пластины, удерживавшие меч в любом положении и не препятствовавшие, когда нужно было быстро выхватить клинок.

   — Всё, — хрипло проронил Радогаст. — Помоги мне собрать поленницу.

Ждан следом за дедом вышел из кузницы на запорошенный сажей двор. Тишина стояла вокруг, только слегка шумели высокие деревья.

Усадьба Радогаста помещалась на отшибе — люди, которые избирали одинокое существование — волхвы и колдуны, кузнецы и плавильщики железа, — всегда подозревались в обладании сверхъестественной силой, которая связывалась в сознании с мраком ночи или смертью, и от таких людей сородичи старались держаться подальше.

С неба летели мягкие крупные снежинки, сквозь тучи просвечивали зелёные звёзды.

Когда поленница была сложена посреди двора, Радогаст тихо вымолвил:

   — Прощай, Жданко... Мой тебе последний наказ: уходи на боярскую засеку, разыщи там своего отца. Упади в ноги Гагану, исполняй всё, чего ни потребует, только верни Бажена в род.

   — Сделаю, как велишь, — растерянно ответил Ждан. — А как же мне, волхву, ходить с оружием?..

   — Не до твоей волшбы нынче! Надо род спасать. Вместо отца сам садись в поруб, но вызволи его из неволи... Без Бажена вовсе сгинет род Лося. Не может род без старейшины... Верно, за то и прогневались на нас боги, что до сей поры старейшину из боярской неволи не выручили, за то и мне кара...

   — Не уходи, дед! — взмолился Ждан. — Без тебя нашему роду как выжить? Не уходи.

   — Молчи! — повысил голос Радогаст. — Глянь окрест себя — живой души не осталось в нашей верви... Это я накликал на род гнев ушедших прежде. Мне и прощение у них добывать. А теперь принеси огня.

Понял Ждан, что не хочет дед уходить из жизни у него на глазах, покорно полез в землянку.

Вздул огонь в горне, сунул туда смолистую головню, дождался, пока заполыхает во всю мочь.

Сдерживая дрожь в коленях, выкарабкался из кузницы наружу и увидел Радогаста на верху поленницы.

Из груди деда торчала рукоять ножа.

Ждан оставил головню вблизи поленницы, забрался наверх и вынул из дедовой груди нож, обтёр его и, быстро размотав онучу, привязал засапожник к правой икре. Бережно провёл ладонью по лицу Радогаста, закрыл невидящие очи и спрыгнул с поленницы на снег.

Берёзовые поленья затрещали, взвились сизым дымом, унося душу деда Радогаста в небо.

Сняв колпак, стоял Ждан у жаркой поленницы, прощался с Радогастом, который уходил к пращурам, уходил надолго, навсегда.

* * *

Вся Вселенная Ждана умещалась в его селении.

Был этот мир невелик, вполне объясним и удобно обозреваем.

Всё в нём было упорядочено и распределено по местам.

В этом мире не существовало неведомых областей, и небо было изучено так же хорошо, как и земля, и нигде нельзя было заблудиться.

Мир этот был весьма однообразен, хотя и до предела насыщен символами, приметами и тайными знаками...

Будущее невозможно было изменить, но о нём можно было по меньшей мере узнать — из вещих снов.

Впрочем, иногда и наяву давало о себе знать грядущее. Сколько раз бывало такое, что люди сведущие замечали печать смерти на челе того или иного воина задолго до битвы, в которой было ему суждено лишиться жизни... Волхвам были известны сокровенные тайны, и дед Радогаст должен был передать все эти знания Ждану, но — не успел.

Лишь кое-что из сокровенного знания успел почерпнуть Ждан.

Миром управляют Боги. Божье управление можно увидеть, но нельзя понять, иногда можно даже и понять, но невозможно выразить...

Но главное, что уразумел Ждан: на Бога надейся, но и сам не плошай! В трудную минуту — действуй, и боги придут на помощь.

* * *

Ждан бежал заснеженным лесом, и над головой юноши то смыкались могучими кронами вековые дубы, то на короткое время открывалось небо, затянутое серой мглистой пеленой. На миг в разрыве низких туч проглядывал молочно-белый лик Бота-солнца, а с очередным порывом студёного ветра тучи вновь сходились и принимались сыпать на землю колючий снег.

Уже начинало смеркаться, когда перед Жданом открылась боярская усадьба, стоявшая на высоком речном мысу, укрытая от ветра и ворога с одного бока густым лесом, с другого — речным откосом, да по всей окружности — крепкими бревенчатыми стенами.

Через открытые ворота на боярскую усадьбу входил длинный санный поезд.

Единым духом Ждан по льду перебежал реку, вошёл в распахнутые ворота боярской усадьбы... и остановился в растерянности.

Никому не было дела до Ждана.

По просторному двору слонялись сытые ратники, гоготали без причины, задирали дворовых девок.

На высоком резном крыльце два подвыпивших гридя горланили петухами — кто громче.

Некому было поведать свою печаль...

* * *

Собравшись с духом, Ждан поднялся на крыльцо, где дорогу ему заступил крепкий ратник.

   — Куда-а?!

   — Дело есть. До боярина Гагана.

   — Утром боярин выйдет из горницы, вот тогда и поведаешь ему своё дело.

   — Да какое у него может быть дело? — громко заржал другой гридь, развернулся и плечом легонько толкнул юныша, отчего тот кубарем скатился с высокого крыльца.

Стоявшие поблизости ратники засмеялись, дворовые челядинки глупо захихикали.

Поднявшись на ноги, Ждан огляделся, хищно прищурился и выхватил из ножен меч.

Дворня в страхе разбежалась.

Ждан, набычившись, пошёл к боярскому крыльцу.

   — Эге, да тут никак правёж начинается!..

Гриди, караулившие вход в терем, обернулись на голос, увидели князя Олдаму, живо расступились.

   — Мне в дружину удальцы нужны, — сбрасывая с узких плеч тяжёлую шубу, сказал Олдама. — Ну-ка, поглядим, каков ты в деле...

В два прыжка Олдама сбежал по лестнице, выхватил меч и пошёл на Ждана. Не доходя до юныша двух шагов, остановился, ударил каблуками в снег, чтобы не оскользнуться, изготовился к рубке.

Из груди Ждана вырвался хриплый звук — не то всхлип, не то стон, — и со всего маху Ждан ударил мечом, норовя угодить по княжескому шелому.

Олдама увернулся, подставил под удар варяжский клинок, но меч от удара Ждана с тихим звоном разлетелся на две половины.

Ждан опешил.

Растерялся и Олдама, недоумённо поглядел на обломок меча в своей деснице, сплюнул и швырнул его в снег.

   — А ну, покажи свой меч, — вполне дружелюбно обратился Олдама к Ждану.

Тут же подбежали два гридя с горящими факелами, чтобы князь мог получше разглядеть оружие.

Олдама взял меч, покачал в руке, затем поднёс к глазам клинок, стал рассматривать каждую зазубрину.

   — Ты кто? — не отрывая глаз от меча, спросил Олдама.

   — Ждан, сын Бажена, из рода Лося.

   — Откуда у тебя этот меч?

   — Его мне дед выковал.

   — А не врёшь?

Ждан промолчал.

   — Как деда кличут?

   — Радогастом кликали, — глухо ответил Ждан. — Помер дед.

   — Жаль... Такого коваля я бы к себе взял.

   — Не вели казнить, вели слово молвить! — взмолился Ждан.

   — Говори.

   — Есть где-то тут у боярина Гагана на засеке добрый коваль, который может ковать и мечи, и узорочье всякое...

   — Кто же он?

   — Отец мой, Баженом кличут.

   — Вот ты и передай ему, чтобы к лету отковал десяток мечей... Железа и чего ещё требуется, пусть возьмёт у Гагана. Ты слышал, Гаган?

Боярин молчал, будто разговор его не касался.

   — Князь-батюшка, вели боярину отпустить отца в кузню! — взмолился Ждан.

   — Разве он у боярина? — удивился Аскольд, поворачиваясь к Гагану. — Что ж ты молчишь?

   — Чего мне говорить? — недовольно проворчал Гаган. — Не знаю, чего тебе ещё набрешет этот смерд! Нет у меня на засеке такого коваля...

Князь князей Олдама задумался, поглядывая сверху то на распростёртого у его ног Ждана, то на боярина.

   — Встань... Говори, как дело было.

Ждан поднялся и, чуть не плача, принялся рассказывать доброму князю про свои обиды:

   — Боярские тиуны забрали тятьку минувшим летом, в ту пору, когда следовало болотную руду варить. С самых тех пор его у нас в роду никто не видел, но люди сказывали, будто слышали его голос из боярского поруба, просил кинуть хлеба кусок...

   — A-а... Вона про кого речь, — будто припоминая, сказал боярин Гаган. — Было такое. Сидел у меня в порубе холоп... Мне и невдомёк, что то коваль был. Задолжал он мне четыре коробьи жита, вот и попал в поруб. Что ж, было миловать его? В то лето, когда недород был, взял четыре меры доброго жита, а отдавать и собираться забыл! Как бы не так!.. Тиуны дело знают...

   — Где тот холоп? — спросил Олдама.

   — Продал я его киевскому боярину Могуте, — признался Гаган.

Олдама сунул меч Ждана в свои ножны, сказал негромко:

   — Тебе дадут другой. Проси за свой клинок, чего ни пожелаешь. В дружину ко мне не желаешь поступить?

Ждан не знал, радоваться ему или огорчаться — великую честь оказывал ему дреговичский князь.

* * *

На боярской усадьбе для дреговичского князя был приготовлен пир.

В честь принятия в дружину Ждану дозволено было войти в гридницу.

В жарко натопленной гриднице было светло, как в ясный день, — трещали в очаге поленья, горели по углам глиняные жирники, на столе стояли свечи.

До сей поры Ждану не случалось бывать в боярских хоромах. Выросший в тесной полуземлянке, Ждан и не представлял, что бывают такие огромные жилища, — пожалуй, весь род Лося мог бы без стеснения разместиться в такой избе.

Пировали тут на славу — с порога оценил Ждан, оглядев столы, заваленные яствами. У него слегка закружилась голова от вида и запаха обильной еды.

   — Садись, Ждан! — пригласил князь Олдама. — Отведай, чем нас боярин Гаган нынче угощает. Небось прежде он тебя не звал за свой стол?.. Эх, Гаган!.. Таких умельцев иметь и покупать мечи за золото? Заморский товар всегда краше кажется... Когда только ума наберёшься, чтобы отличать, что есть добро, а что есть худо...

От запечённого молодого быка прислужник-челядин отхватил ножом здоровенный кус, прямо на ноже поднёс Ждану.

Другой холоп подал Ждану чашу с медовухой.

Утомлённый долгой морозной дорогой, князь Олдама сидел за пиршественным столом, отхлёбывал из серебряного кубка темно-золотистый мёд, постепенно согревался, и душа наполнялась весельем.

Тем временем прибежали песельники и гудошники, ударили в бубны, задудели в рожки, и пошёл пир на весь мир!..

В гриднице скоро стало так жарко, что Олдама и воеводы сбросили с плеч тяжёлые шубы, а боярин Гаган только успевал отдавать своей челяди приказания, чтобы подавали на стол жареных поросят и печёных щук, каши и похлёбки, меды и вина.

Гаган то и дело подливал греческое вино в кубок дорогому гостю:

   — Пей, брат Олдама! Гуляй!.. Однова живём!..

Вялая застольная беседа незаметно перешла в несвязные выкрики и здравицы в часть князя Олдамы:

   — Честь и слава князю Олдаме!

   — Пью на тебя, светлый князь!..

   — Здоров будь, князь!.. — разом закричали и киевские пасынки.

   — Славься, князь Олдама!..

Затем под закопчёнными сводами гридницы воцарилась усталая тишина.

* * *

Голодные холопы провожали алчными взглядами обильные яства, но сами не смели ни крошки взять с пиршественного стола. Подвыпившие ратники лениво жевали снедь, запивая хмельной медовухой.

   — А у нас нынче чудо свершилось! — припомнил боярин Гаган, заглядывая в осоловелые глаза молодого князя. — Хотел у тебя спросить, к чему бы это, если корова принесла телёнка с двумя головами, а?

Олдама поморщился, махнул рукой, ответил намеренно громко, дабы впредь у бояр и у сотников не возникало желания молоть языком попусту:

   — Не княжеское это дело!

Боярин Гаган согласно кивнул, затем подал знак челяди, чтобы несли новую перемену снеди, но Олдама поднял руку, требуя внимания, заговорил властно, словно правил не первое лето, а всю жизнь держал стол князя князей дреговичских:

   — Для того, чтобы гадать обо всяких чудесах и предзнаменованиях, есть волхвы и кудесники... Позвать сюда волхвов!.. Пускай объяснят смердам. А дело князя — вершить суд, и чтобы никто не смел... И никто не обижал дреговичей. Никто!..

Взбодрились его соратники, стали поднимать кубки с медовухой, выкрикивать наперебой:

   — Честь и слава Олдаме!

   — Славься, князь князей Олдама!..

   — Пью на тебя, светлый князь!..

   — Здоров будь!..

   — Мы все — твои дети!..

Олдама расплылся в улыбке, единым духом осушил серебряный кубок, откинулся к стене, из-под прищуренных век оглядел свою дружину. Здесь, за этим столом, сидели самые преданные ему люди. Лучшие из лучших. Не было среди дреговичей никого ближе и роднее, чем эти мужи и юноши. Неведомая сила объединила сородичей в единое племя, словно в пчелиный рой, и не просто объединила, но указала каждому его место — князю править, воину воевать, смерду землю пахать и бортничать...

Трудным для смердов было лето. А дружина пирует всегда всласть. Мёд и пиво, брага и вино, квас и сбитень — кому чего угодно, всего вдоволь. Хлеб на столе — горой.

А соль нарочно насыпана в огромные берестяные туеса — каждый величиной с лошадиную голову.

Гуляйте, братья!

Князь князей Олдама всех любит, всех привечает.

Слепой певец провёл руками по гуслям, мелодично зазвенели струны, и полилась песня о добром богатыре, отважно побеждавшем всех врагов племени...

Вдруг боярин Гаган прислушался к песне, которую пел слепой сказитель.

   — Ты это чего голосишь невпопад?.. — недоумённо спросил Гаган. — Богатство моё хулить замыслил?! А ну, повтори, что сказал!..

Сказителя толкнули в бок, чтобы он понял — вопрос боярина относится только к нему.

   — Не богатство возвышает человека, но слава о добрых делах... — испуганно вымолвил сказитель.

   — На конюшню его! И всыпать ему там... — приказал боярин Гаган. — Чтобы в другой раз не порол глупость!

   — Какая в том глупость? — осмелился спросить боярина его тиун.

   — Богатство моё хулить!.. Что он понимает в богатстве?! Богатство — это не золото и серебро, не оружие и не боевые кони, не меха и не челядь, как думает этот слепец... Богатство — это сородичи и боевые товарищи!.. Только они и возвышают человека! Без них — ничего... Никто!..

Боярские слуги заломили сказителю руки и поволокли вон из гридницы.

* * *

Ночевал Ждан на конюшне.

У боярина и конюшня была тёплой, ухоженной, не то что полуземлянка деда Радогаста. Выспался Ждан отменно.

Перед рассветом разбудили его голоса княжеских пасынков — ратники седлали коней, сдержанно переговариваясь, тщательно подгоняли сбрую.

Вышел Ждан из конюшни на мороз, потолкался среди караульщиков, послушал их разговоры, а тут кликнули закусывать — с поварни притащили котёл с чечевичной похлёбкой, и от неё по всей хоромине такой дух пошёл, что и сытый бы не утерпел...

После завтрака княжеский тиун дал Ждану брони — старенький колонтарь да куяк на коже, а сверх того боевые рукавицы из железных пластин с кольчужками. Из оружия Ждан выбрал себе увесистый кистень на сыромятной ремятине, а также местами побитый, но всё ещё крепкий деревянный щит, обтянутый бычьей кожей и обсаженный медными бляшками.

В амбар вошёл князь Олдама, рассеянно оглядел пасынков, заметил Ждана, спросил:

   — Что, дали тебе меч?

   — Нет пока что.

   — А ну, дай молодцу добрый меч, — распорядился Олдама и, не дожидаясь, пока его приказание будет исполнено, вышел из амбара.

Тот самый пасынок, который давеча столкнул Ждана с крыльца, протянул юнышу невзрачный с виду клинок с растрескавшейся костяной рукоятью.

В полном вооружении Ждан вышел на боярский двор.

Медленно поднималось румяное красное солнце. Княжеские пасынки держались кучно, словно ожидали нападения.

* * *

До завтрака Олдаме предстояло рассудить тяжущихся, вынести приговоры повинным в разбое и душегубстве, воровстве и оскорблении богов.

За обычные провинности смердов судил и приговаривал сам боярин Гаган, что же до серьёзных преступлений, то их надлежало судить только высшему судье — князю князей дреговичскому.

Олдама вышел на высокое крыльцо, перед которым толпились смерды и холопы, покорно и с надеждой дожидавшиеся решения своей участи под охраной дюжих боярских пасынков.

В ясное морозное небо поднимались ровные дымы, над боярской усадьбой расплывались запахи жареного и пареного, на поварне громко скворчало и булькало, стучали ножи и топоры. Добро, будет чем подкрепиться славной дружине...

Олдама поглядел вниз, на озябших смердов, кивнул боярскому вирнику, чтоб начинал.

Из-за голенища щегольского юфтевого сапога вирник достал липовую дощечку, испещрённую какими-то одному ему понятными значками, стал разглядывать их, бормоча себе под нос, а затем заговорил в голос:

   — В месяце серпне в родовую вервь смерда Горазда послан был тиун Вар. После найден мёртвым.

Олдама поглядел на боярина Гагана, тот кивком подтвердил верность слов вирника.

Смерд Горазд стоял ни жив ни мёртв, белее снега.

   — Твои сородичи порешили тиуна? — спросил Олдама.

   — Нет, светлый князь, не было этого, — жалобно воскликнул Горазд. — Тиуна я сам нашёл в лесу, растерзанного. Может, медведь его подрал, может, волки... А то — вепри. Их вона сколько расплодилось, в лес не зайдёшь...

Олдама поморщился. Выслушивать оправдания смерда он не собирался. Да и цену этим оправданиям знал... Если на земле верви находили мёртвое тело, дикую виру князю платил род. О чём тут было ещё толковать?

   — Сорок сороков соболей принесёшь через две недели, а не то тебя самого головой возьму. Ступай, — вяло махнул рукой Олдама.

Упал смерд Горазд в ноги князю, запричитал, не поднимая бороды от истоптанного снега:

   — Уж мы ли не работали на Гагановой засеке?.. Уж мы ли все повинности не исполняли?.. За что оговорил нас боярин, будто мы его тиуна порешили? Да есть ли правда на свете?!

Пасынки легко подняли Горазда и отпихнули от крыльца подальше, а перед князем князей поставили изрядно отощавшего смерда, одетого лишь в порты да рубаху. Видно, держали его в боярском порубе с лета. Глядел смерд на князя озлобленно и без страха. Дай такому нож в руку — порешит вмиг.

   — Смерд Прастен. Забрался на боярские борти, да самого бортника и придавил до смерти, — сказал вирник князю. — Суди его по справедливости.

Олдама брезгливо оглядел посиневшего на морозе головника, милостиво кивнул ему — говори.

   — Князь-батюшко, не виновен я!.. Не вели казнить, вели слово молвить!..

   — Ну, ну!.. — прикрикнул Олдама.

   — Не так всё было, как тебе боярский холоп набрехал!.. Мои те борти, мои!.. Дед мой те бортные липы выбирал, отец долбил там дуплянки, я сам с тех бортей отвеку мёд собирал, а однажды пришёл и увидел, как тиун но боярскому наущению мёд мой ворует, и не стерпел я, ударил вора...

Олдама повернулся к Гагану, спросил тихо:

   — Борти те — чьи?

   — Мои, — не моргнув глазом ответил Гаган. — Вели своему пасынку съездить на место, увидит он тамгу мою на всех липах.

   — Верю, верю, — кивнул Олдама. — А посему... Верви сего смерда... Как его бишь?

   — Прастеном кличут, — с готовностью подсказал Гаган.

   — Верви смерда Прастена за протор боярину Гагану выплатить десять сороков соболей, самого смерда Прастена — в обель.

Гриди подскочили к рванувшемуся было Прастену, ухватили за руки, вывернули в локтях, и проворный пасынок острым ножом выхватил здоровенный клок волос из спутанного колтуна на голове смерда.

Люто глянул тощий смерд на боярина, так что у Гагана по лицу судорога прошла. Понял Олдама, что солгал Гаган, оговорил невинного, однако отменять приговор не стал. Будет Прастен теперь княжеским холопом до смерти.

Вздохнул Олдама — солнце поднялось над крышами теремов, время подкрепиться, а приходится судить подлых людишек. Ох, нелегка ты, княжеская доля!.. И никто не поймёт, никто не пожалеет...

Вдруг от ворот прибежал окровавленный вестник, закричал не своим голосом:

   — Княже Олдама! Беда!..

Разом оборвался нестройный шум.

   — Ну?! — хрипло выкрикнул Олдама, глядя на вестника.

   — Пришёл полоцкий князь Милорад, селения грабит, молодых в полон угоняет, последний скарб отнимает...

   — Велика ли дружина полочан? — в упор глядя на вестника, спросил Олдама.

   — Если на реке поставить в ряд, пожалуй, от берега до берега едва станут.

   — Ты своими глазами видел их?

   — Да. Едва успел в лесу схорониться, а то...

Во дворе воцарилось молчание.

Князь Олдама мрачно уставился в одну точку, на лбу собрались суровые складки.

   — Давно зарились полочане... — обронил негромко статный воевода.

   — Не бывать нам холопами полоцкими! — визгливо прокричал боярин Гаган. — Вели трубить сбор, Олдама!..

Вся полупьяная дружина отозвалась на этот клич боярина таким единодушным рёвом, что показалось на миг — вот-вот оседлают они своих боевых коней, вихрем налетят на ворога и разобьют его наголову.

   — Быть по сему! — воспрял Олдама и ударил крутым кулаком по дубовому столу. — Немедля послать гонцов по всем родам и племенам, созывать всех, кто может держать в руках меч и топор!..

Ратники со вниманием выслушали повеление своего предводителя, но ни один из них с места не тронулся.

   — Я кому сказал?— прорычал Олдама, поворачиваясь к Гагану.

   — Чего, чего я-то? — растерялся боярин, и его круглое жирное лицо вмиг покрылось мелкими бисеринками пота.

   — Собирай всю свою дружину, не жди до последнего часа! — закричал Олдама.

   — Уже иду, — сказал Гаган.

Поближе к Олдаме подошли его сотники, стали говорить о том, что укреплена Гаганова засека слабо, против полочан тут не устоять.

Усмехнулся Олдама — оказывается, Гаганова засека укреплена была недостаточно, чтобы противостоять натиску врагов, но вполне достаточно для того, чтобы властвовать над округой, над смердами. Так от кого же Гаган укреплял свою усадьбу? От иноплеменников или сородичей?.. Кого больше опасался?..

   — Не радеешь ты, брат Гаган, о земле дреговичской... Смерду простительно думать лишь о своём доме, но ты же боярин, ты должен заботиться обо всей округе!.. Где Акила?! — вдруг встрепенулся князь Олдама. — Послать за ведуном!

   — Идёт, идёт Акила!.. — радостно объявил боярин Гаган, возвращаясь на своё место.

Обросший волосами, одетый в звериные шкуры, волхв Акила хмуро оглядел ратников, отвёл протянутые руки холопов, предлагавшие ему еду и питьё.

   — Беда, брат Акила, — пожаловался ему князь Олдама. — Выручай, брат, отведи напасть от дреговичей...

Волхв подошёл к пылающему костру, бросил на угли щепотку какого-то зелья — вспыхнули жаркие искры, и от очага стали растекаться по двору дурманящие запахи.

   — Коли полочане станут над дреговичами, порубят они наших богов... А коли мы победим, принесём каждому щедрые жертвы, — сбивчиво говорил Олдама, стараясь заглянуть в глаза волхва, скрытые под насупленными бровями. — Так и передай всем богам, что уж мы-то в долгу не останемся!

Молчал волхв Акила.

Спустя какое-то время огорчённо покачал головой, показывая, что бессилен.

   — А что же сам ты, Акила?! — вскричал Олдама. — Перекинься в дикого зверя, оборотись лютым чудищем, отгони Милорада от земли нашей!..

   — Не могу, — глухо отозвался Акила. — Полоцкий ведун много сильнее меня... Видел я его однажды. Не всякий конь поднимет такого...

   — Эх, кабы знать! Откормил бы я и тебя, как новогоднего борова! — в сердцах выкрикнул князь Олдама. — Что ж ты мне присоветуешь?

   — Уходить нужно в Княж-городок. Собирать ратных людей и выступать на полочан. Будут боги милостивы, одержишь победу.

   — А-а... — обречённо махнул рукой Олдама. — Будут ли они милостивы!.. Кто их угадает, когда они смилуются?

* * *

Всю ночь Олдама не мог сомкнуть глаз.

Трезв был и угрюм. Не радовали его ни покорные ласки сенных девок, ни сочувственные вздохи верных воевод, явившихся по первому зову.

Молчали соратники, не знали, что и присоветовать.

Мрачен был дреговичский князь князей Олдама, ошалело глядел в одну точку, словно искал, на ком сорвать злость.

Пока жизнь текла в привычном русле, не было нужды размышлять, плохо или ладно устроена эта жизнь. Всё, чему положено было совершаться, совершалось как бы само собой, без хлопот, в надлежащие сроки. А теперь впереди — неизвестность.

Что-то будет?

Дреговичи никому не желали зла, за что же их примучивать?

Может, прогневали чем-то болотные жители своих небесных покровителей?

Может, показались малы подношения и жертвы?

Эх, кабы знать, кабы знать...

— Идите все, отряжайте гонцов во все селения, снарядите дозоры на дорогах, чтобы полочане нас тут не застали врасплох, — твёрдо вымолвил Олдама, обводя взглядом соратников. — Ратникам собираться в Княж-городке!

Словно ветром сдуло воевод и пасынков.

Однако и одному оставаться в просторной опочивальне было невмоготу, и вскоре Олдама, набросив на плечи тяжёлую шубу, вышел на крыльцо.

Глядя на своих пасынков, Олдама несколько приободрился — ещё вчера вечером эти гриди способны были только горланить на разные голоса непотребные припевки, ушатами хлебать пиво и брагу, держать в страхе дворовую челядь и нахально обходиться с холопками, попадавшимися на пути. Теперь эти же молодые мужи были сдержанны, молчаливы, уверенны и смелы. Одеты, как на подбор, в крепкие брони, на головах шишкастые шеломы, перепоясаны булатными мечами, у седел болтаются наготове червлёные щиты.

Едва приворотные стражи опустили мостик, выметнулись гриди на заснеженные дороги, умчались в разные стороны, растворились в морозной мгле.

* * *

Вернулись дозорные, когда солнце едва перевалило через зенит.

Были ратники усталы и разгорячены недавней схваткой. Иные стонали, истекая кровью, сочившейся из-под кольчуг. Таких на руках уносили в гридницу, откуда по двору растекался приторный запах ведовских настоев.

Воевода Твердислав спешился у колодца, припал к бадейке и долго, не отрываясь, пил ледяную воду.

Выпрямился, устало провёл ладонью по лицу, зачем-то подёргал длинный ус и лишь затем обратился к Олдаме:

   — Полочане большой дружиной пришли... Скоро тут будут... Нас тут на засеке собралось слишком мало, чтобы с ними биться, однако слишком много, чтобы держать оборону из-за стен. Если полочане нас обложат, до весны с голодухи сдохнем. Надо брать брони, уходить на Княж-городок. Повели, чтобы боярин Гаган со своими отроками отход наш прикрыл...

   — Умение уберечься от угрожающей несправедливости — вот первейший признак умного человека. Мы — глупцы!.. Не радели о защите своих пределов, за то и поплатились... — сказал Олдама и ожесточённо сплюнул. — Дружина моя!.. Мы победим полочан!..

Самое главное — не поддаться панике, сказал себе Олдама.

Не дать воинам почувствовать, что их предводитель растерялся.

Князь должен заразить своей энергией ближайшее окружение, а уже эти люди должны донести этот огонь до каждого воина.

* * *

Призадумался дреговичский князь князей Олдама. В глубине души до последней минуты надеялся, что вернётся воевода Твердислав и развеет все страхи и опасения. Теперь же дело обернулось так, что впереди небогатый выбор — либо неволя, либо смерть.

   — Если полочане большой дружиной пришли, на дреговичах не успокоятся, и до кривичей и до радимичей доберутся... — задумчиво сказал боярин Гаган.

   — На радимичей они, пожалуй, поостерегутся пойти, — возразил ему Твердислав. — Радимичи подались под руку Дира Киевского... Не схотят полочане Дира обижать.

   — Может, княже, и нам попросить защиты у Дира? — несмело спросил сотник Радим.

   — Да чтоб у тебя язык отсох! — гневно выкрикнул боярин Гаган. — Провалиться тебе под землю за такие речи!..

Не разумея причины неожиданного боярского гнева, сотник угрюмо пожал плечами. А Гаган продолжал, всё более распаляясь:

   — Эк, рассудил, недотёпа!.. По своей воле голову в ярмо совать?.. Лучше Олдаме быть вольным князем дреговичским, чем в холопах у Дира Киевского... Братья, верно я говорю? Все берите оружие, потянем за землю дреговичскую!..

Князь Олдама приободрился от таких речей, будто бы даже ростом повыше сделался.

   — Оно, конечно, вольным князем любо быть, — сказал воевода Твердислав. — Сам себе голова, никому не кланяйся... А если в битве Олдама сложит буйну голову, кто на княжеский стол сядет?.. Гаган, брат его...

   — Ты чего, чего? — закричал Гаган, и все увидели, как покрылось пятнами и побагровело его лицо. — Говори-говори, да не заговаривайся!.. Разве могу я желать смерти брату своему?

   — Оставайся на засеке, Гаган, — невозмутимо продолжал воевода. — Будена сам себе вольным князем... Как обложат тебя полочане со всех сторон, призадумаешься, что лучше — живу быть, хотя и в меньшей чести, либо помирать по вольной воле. Решай же, князь Олдама, не медли... Времени у нас вовсе не осталось! Ещё час-два, и полочане придут на Гаганову засеку...

   — Седлать коней! — приказал Олдама. — А ты, Гаган, выводи свою рать на дорогу и держи полочан. И знай: коли пропустишь Милорада на мой след — не взыщи!.. Головой ответишь!

После княжеского приказа поднялась кутерьма — из конюшни выводили коней, нагружали на них перемётные сумы с овсом и снедью, спешно снаряжали небольшой обоз с мягкой рухлядью, тут же ратники облачались в доспехи, словно через минуту им предстояло принять бой.

Ещё до захода солнца старшая дружина князя Олдамы вышла за ворота Гагановой засеки, прогрохотала копытами по мосту и спустилась на запорошенный снегом лёд Березины.

Мчались прочь княжеские пасынки, немилосердно нахлёстывая лошадей, с опаской поглядывая то на дорогу, то на темнеющие небеса, ожесточённо нашёптывали слова молений, обращённые к дреговичским божествам.

Следом за ратными людьми и медлительный обоз потянулся. В середине санного поезда на розвальнях отыскалось место и для Ждана. Будь что будет, сказал себе юныш. Отца здесь не сыскать, он у киевского боярина Могуты. Раз так, буду добираться хоть до Киева, хоть до подземного царства...

* * *

Три недели кряду неслась дружина князя Олдамы по льду реки Березины, затем спустилась на днепровский зимний путь, и однажды в полдень на высоком правом берегу показались неприступные городские стены и башни стольного города полян.

Перед дреговичской дружиной воротная стража наглухо затворила тяжёлые створки и даже подняла навесной мост.

Усмехнулся про себя князь Олдама — даже киевский правитель опасается нежданных гостей, даже великий каган Дир в такое время не может быть спокоен за свои владения.

Значит, нелёгкая пора настала не только для дреговичей, но для всех славян...

   — Кто такие? Куда путь держите? — прокричал сверху воротный стражник.

   — Дреговичский князь князей Олдама бьёт челом великому кагану киевскому Диру, — зычно ответил воевода Твердислав.

Призадумался воротный стражник, затем решил:

   — Пускай сам Олдама заходит, а остальным ждать тут до его возвращения.

С Олдамой в город пропустили воеводу Твердислава и двух отроков, которые вели в поводу доверху навьюченных лошадей с подарками.

По Киеву дреговичей сопровождала дюжина ратников, глядевших на незваных гостей настороженно, словно во всякую минуту ожидая подвоха.

У ворот Детинца дреговичей потомили самую малость из-за несговорчивости Олдамы, когда гриди вначале не хотели впускать его вооружённым, затем явился боярин Тур, позволил и Олдаме быть при оружии, и воеводе Твердиславу.

Наконец гриди провели дреговичей к терему Дира — самому высокому, самому нарядному. В разноцветных стеклянных окнах переливались солнечные отблески — не то что мутные бычьи пузыри на Гагановой засеке...

Олдама и Твердислав безропотно дожидались, пока их пригласят к Диру, понимая, что с ними обходятся весьма уважительно, допуская до великого кагана тотчас же. Прискачи к самому Олдаме кто-то из соседей да попади под дурное настроение, заставил бы дожидаться не меньше недели.

На крыльцо вышел дородный боярин в собольей шубе, небрежно махнул рукой, призывая дреговичей следовать за ним. Важно шёл он по запутанным ходам и галереям княжеского терема, то ли для того, чтобы сбить с пути Олдаму, то ли чтобы достаток Дира показать.

Жил киевский князь богато, показать было что — и ковры, и дорогие светильники, и изукрашенные драгоценными каменьями стены, и отменное вооружение воинов.

Неожиданно за одной из резных дверей открылась светлая просторная палата, где за дубовыми столами расселась почти целая сотня старших дружинников Дира.

Олдама исподволь оглядел одутловатое лицо киевского правителя, стараясь угадать, в каком настроении пребывает Дир, но того не смог понять.

   — Проходи, брат Олдама, садись, отобедай с нами, — бесстрастным голосом пригласил великий каган Дир. — Честь и место...

Зашевелились киевские бояре и старцы градские, освободили дреговичам место невдалеке от Дира.

Откуда ни возьмись, появились слуги, поднесли Олдаме и Твердиславу серебряные кубки, доверху наполненные заморским вином.

Осушил Олдама чашу, поклонился в ноги Диру.

   — Здравствуй на многие лета, великий каган Дир!.. Пусть всемогущие боги даруют твоей земле и твоему племени мир и благополучие!.. И того же желаю всем чадам твоим, и всем домочадцам, и гридям, и пасынкам, а также желаю челяди и скоту щедрого приплода!..

   — И тебе того желаю, — вполголоса ответил Дир. — Да ты не чинись, ешь и пей... С дороги ведь притомился, верно...

Олдама принялся жевать гусиную печёнку, стараясь не выказывать зверский аппетит.

   — Дня три назад приходит ко мне один древлянский боярин и говорит: «Так, мол, и так... Едет в Киев дреговичский князь князей Олдама...» Я ему — может, по своим делам, с гостьбой идёт, мимо Киева? Нет, говорит, к тебе... Я ещё тогда подумал, уж не стряслось ли какой беды? Уж не обидел ли кто брата моего меньшего?

Олдама отметил про себя, что Дир поспешил расставить всё по местам, сам определил дреговичам место. Решил поддержать предложенный тон:

   — Верно, брат Дир, приехал я к тебе со своею бедою... Напал полоцкий Милорад на исконные земли дреговичей. Грабит смердов дочиста, последнее отбирает, девок в полон угоняет, отрокам велит его холопами быть... Будь нам, брат Дир, защитой! Не допусти, чтобы полочане примучили дреговичей!..

Дир знал, что всякий человек говорит правду только тогда, когда у него отнята возможность говорить ложь.

Слушая витиеватые словесные излияния Олдамы, Дир пытался понять, что кроется за каждой фразой и так ли уж велик урон, понесённый дреговичами, что они искренне решили податься под руку Дира, или существует какая-то тайная причина, которую Олдама не желает открывать...

Дир оглядел своих соратников, с прищуром поинтересовался:

   — Что, братия, примем дреговичей под нашу руку?

Рокочущим басом заговорил медведеподобный воевода:

   — Думаю я, братия, что выгоды особой для нас от того не предвидится...

   — А тебе, Радомир, только бы выгоду искать! — насмешливо оборвал его на полуслове Дир.

   — Да бывал я в тех землях, — с обидой в голосе продолжил Радомир. — Живут люди в бедности... Воинов наберётся всего на десяток лодий, ну, от силы — на полтора десятка... Бедно живут дреговичи...

Олдама сделал знак своим отрокам, и они вывалили из конских шкур посреди гридницы целую гору соболей.

   — Ну, это — да, — согласился Радомир. — Зверья у них по болотам немало... А на полочан давно сходить следовало бы.

   — Стало быть, примем дреговичей под нашу руку? — обратился к старшей дружине Дир.

Ответом ему был одобрительный гул и бряцание оружия.

   — Завтра на рассвете дреговичи принесут братские клятвы богам, и останется только уговориться, какую дань они станут давать, — негромко заметил Дир.

   — Какую ты приговоришь, такую и станут давать, — рассмеялся Радомир. — Уж ты не обидишь...

   — Не обижу, — согласился Дир. — По кунице с дыма — по силе дреговичам будет, а, брат Олдама? Ну, и по белке с дыма — хазарскую дань...

   — Осилим, — обрадованно ответил Олдама и подумал, что Дир мог заломить дань вдесятеро против назначенной и стали бы платить дреговичи. А куда денешься?..

* * *

Шумно веселились воины и старцы градские в гриднице Дира. Олдама отогрелся, насытился, успокоился, и только когда стали расходиться из-за стола приближённые кагана киевского, спохватился, что не получил ответа на свой главный вопрос.

Улучив удобный момент, когда правитель полян не был занят беседой, Олдама спросил:

   — Великий князь, а когда ты дружину на полочан пошлёшь?

   — Дружину? — переспросил великий каган Дир, удивлённо поднимая брови.

   — Ну да, — слегка опешив, подтвердил Олдама.

   — Тут ведь такое дело... — после некоторой заминки сказал Дир, глядя куда-то в сторону. — Дружина моя ушла с князем Аскольдом на полночь, к Гостомыслу славгородскому... Завтра пошлём гонцов к Аскольду. На обратном пути Аскольд завернёт на полочан. Соберёт с них что сможет, челядью ополонится — тут до Милорада и дойдёт несть, что незваные гости в его землях объявились. Смекаешь, что к чему? Поспешит Милорад на Аскольда, а он краем вятичей выйдет на Днепр, и уж сюда-то полочане не пойдут, не осмелятся... Вот и выйдет так, что с твоей земли полочан мы уведём, сами с прибытком окажемся и дружину Аскольдову под удар не поставим... Уразумел, дрегович?

   — Уразумел... Что ж, и на том спасибо, как говорится, — вздохнул князь Олдама.

   — Ты чего хотел-то? Чтобы Милорад убрался из твоей земли? Вот он и уберётся...

   — Твоя правда, — согласился Олдама.

   — А ты, как вернёшься в свои пределы, без промедления начинай ладить станы и погосты, чтобы следующей зимой дружина Аскольда не походом к тебе заходила, а с любовью и миром...

   — Всё сделаю, как велишь, — пообещал Олдама.

   — Вот так-то оно и вовсе ладно получится, — усмехнулся Дир. — За то, что ты своей волей пришёл, станешь платить Киеву дань лёгкую... Ну, само собой, на прокорм дружине Аскольдовой соберёшь... Коли к сроку на погосты дань свою не привезёшь, уж не обессудь, дружина сама возьмёт своё... Да не кручинься ты, брат Олдама! Уж теперь тебя никто обидеть не посмеет.

* * *

Отпросившись у князя Олдамы, Ждан отправился на главное киевское торжище, чтобы отыскать боярина Могуту.

Никогда ещё Ждану не приходилось попадать в столь шумную и разноплеменную толпу. Кого только не было па киевских улицах — вятичи и хазары, поляне и северы, варяги и греки, кривичи и меряне, мурома и уличи...

Всяк торговец кричит на свой лад, за рукава хватает, уговаривает на товар поглядеть, попробовать, купить.

Лишь однажды довелось Ждану побывать на торжище в дреговичском Княж-городке, и он помнил, что на торгу все знают всех. Однако в Киеве, у кого бы юныш ни спрашивал, боярина Могуту не знал никто.

   — Ты, отрок, в Детинце Могуту не отыщешь, — сжалившись над дреговичем, проскрипел ветхий дед. — А иди-ка ты на Подол, там скорее узнаешь...

   — А где же он, Подол-то?

   — Внизу, — неопределённо указывая на спуск к реке, прокряхтел дед. — Там вымолы, там лодейные сараи, там и боярские амбары...

И отправился Ждан на Подол.

Лишь очутившись за городскими воротами на мощённой камнем дороге, ведущей к большой реке, Ждан вздохнул с облегчением. Здесь обитали люди попроще. Киевский Подол был средоточием ремёсел — ближе к реке селились гончары и кожевенники, кузнецы и лодейных дел мастера.

В районе Подола находились «вымолы» — пристани, мощённые камнем.

Первый же встречный показал Ждану лодейный амбар боярина Могуты, оговорившись, правда, что самого Могуты в Киеве нет и, что с ним стряслось, никто не ведает.

   — Да вон идёт Надёжа, сын его... Может, он знает...

Ждан подбежал к молодому боярину, упал к нему в ноги с причитаниями:

   — Боярин!.. Помоги отыскать мне моего батьку, коваля Бажена!

   — Какого ещё Бажена? — недоумевающе оглядел Ждана боярин.

   — Того Бажена, которого Могута у дреговичского боярина Тагана минувшим летом купил... — не поднимаясь с грязного снега, вопил Ждан.

Стоявший рядом с Надёжей хмурый мужик неуверенно спросил:

   — А не тот ли он холоп, которого в Корсуни продали?

   — Может, и тот... — пожал плечами Надёжа. — Да ты вставай, юныш, чего по земле валяться...

   — Что же мне делать теперь? Где батьку искать?— чуть не плача, спросил Ждан и медленно встал на ноги.

   — О том знает только соматопрат Тимофей, — сказал Надёжа.

   — А где его найти? — оживился Ждан.

   — Вестимо где — в Корсуни...

Ждан охнул и покачал головой — где он и где эта Корсунь?..

   — Мы пойдём на Корсунь недели через две, — задумчиво оглядывая дреговича, сказал Надёжа. — Могу и тебя взять.

   — Возьми, добрый боярин!.. Уж я стану служить тебе, как пёс!..

   — Арпил, отведи молодца в людскую да вели накормить, больно тощий он — пожалуй, весла в руке не удержит...

За то короткое время, что Ждан прожил вне своего рода, он понял, что чужие люди обычно бывают преисполнены добра к тем, кому они оказывают благодеяние. Так что лучший способ навлечь на себя чужое благорасположение — прикинуться ещё более несчастным, чем ты есть на самом деле.

   — Спасибо тебе, добрый боярин! — заголосил Ждан. — Два лета я досыта не ел!.. Уж я тебе отслужу!.. Только бы мне батьку своего отыскать... Уж он тебе меч выкует — лучше варяжского!

   — Уж не тот ли он кузнец, что нам сундучок открыл? — спросил кормщик боярина Надёжу.

   — Похоже на то, — согласился Надёжа. — Где его искать?.. Ох...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Едва драккары конунга Сигурда вошли в родные фьорды, по всем хуторам пронеслась чёрная весть о разгроме флота.

От усадьбы к усадьбе полетели гонцы, передававшие из рук в руки боевую стрелу.

Тинг был назначен на ближайшее полнолуние.

По зову конунга Сигурда собрались на поляне под сенью священного дуба ярлы, конунги и морские конунги.

Конунг Рюрик бродил по обширной поляне в сопровождении своих верных кормщиков Эйрика Бородатого и Рагнара Кожаные Штаны, приветствовал знакомых, желал удачи в викинге и торговле, пил пиво и играл в кости.

Весенний тинг обычно бывал веселее.

Истосковавшиеся за зиму по разговорам, бонды и ярлы пили пиво и говорили, говорили, говорили — дни и ночи напролёт не могли наговориться.

Этот тинг был злым.

Все бонды ждали, куда позовут их конунги.

Первые два дня на тинге прошли спокойно — бонды, ярлы и конунги пили пиво и брагу, совершали положенные жертвоприношения Одину и Тору, законоговорители вели судебные тяжбы, разбирали взаимные претензии бондов и ярлов. Неспешно выносились приговоры — кого подвергнуть порке, кого утопить в морской волне, а кого выслать на тридцать три года... Такой приговор выносился за совершение преступления, признанного на тинге негодяйством — за подлое убийство в спину.

Конунг Рюрик приметил возле шатра конунга Гуннара красивую молодку, окружённую рабынями, и предложил ей сыграть в кости.

   — На что будем играть? — спросил Рюрик.

   — Поставь лохмотья, какие есть, — сказала молодка.

   — А ты поставишь девичью честь... — сказал Рюрик и швырнул ей под ноги златотканый плащ.

Бросила кости молодка, и выпало пятнадцать очков.

Бросил кости Рюрик, и выпало шестнадцать очков.

   — Как зовут тебя, красавица? — спросил Рюрик.

   — Енвинда.

   — Чья ты дочь?

   — Конунга Гуннара.

   — На рассвете жди меня у высокого дуба.

Третий день тинга начался с того, что конунг Гуннар с Побережья Серых Валунов призвал бондов и морских конунгов идти в ледунг на восток мстить за обиду, нанесённую конунгу Сигурду.

   — Здесь собрались все бонды, ярлы и конунги, — оглаживая седую бороду, важно сказал законоговоритель. — Конунгу Сигурду нанесена кровная обида. Сегодня данники отказали Сигурду, завтра перестанут давать дань любому из вас... Нужно собрать ледунг и отомстить за конунга Сигурда... Кто думает иначе, пусть скажет сейчас.

   — За конунга Сигурда должен мстить только его род, — сказал конунг Рюрик. — Когда за человека мстит не его род, а какие-то другие люди, его род утрачивает изначальное мужество, перестаёт верить в свои силы и оттого приближается к гибели... Каждый должен полагаться на спой меч!

   — Холмгард всегда платил дань тем, кто её требовал, по минувшим летом два драккара, которые я посылал за данью, не вернулись оттуда, и я имею верные сведения о том, что эти корабли не пропали в морской пучине и не скрылись в иных землях с общей добычей... Мой человек недавно вернулся из-за моря и поведал, что оба драккара были сожжены на берегу большого озера, вблизи города Альдейгьюборг. А теперь разбита дружина конунга Сигурда... Мы никогда не смоем этот позор, если не отомстим достойно за наших погибших сородичей!..

Вольные бонды слушали конунга Гуннара, время от времени вяло прихлёбывая пиво.

   — Собирать ледунг нужно для того, чтобы идти на запад, — сказал конунг Рюрик. — Верно?!

   — Из Германии драккары возвращаются настолько загруженные, что едва не черпают бортами воду, — сказал какой-то бонд.

   — Надо идти в тёплые моря, добраться наконец до Рима!.. — прокричал задиристый ярл Хакон Лысый. — Каждый год нам что-то мешает идти на Рим!.. А за гибель викингов пускай мстят их сородичи...

Гуннар подал знак, и заговорили сразу несколько ярлов:

   — Если не отплатить достойно за гибель двух драккаров, на следующее лето их корабли придут в наши земли и разграбят их!

   — Тот человек, который вернулся с востока, сказал, что осмелевшие славяне готовят большой ледунг против нас...

   — Ледунг! Собираем ледунг!..

   — Проучить раз и навсегда!..

Послышалось бряцанье оружия, тинг зашумел...

Нет, не зря два дня выжидал удобный момент конунг Гуннар. Не зря его люди откупоривали бочонки с пивом один за другим...

   — Конунг Рюрик, твои корабли готовы идти в поход? — дружелюбно спросил конунг Гуннар.

   — Мои корабли не пойдут на восток, — негромко сказал конунг Рюрик, но эти тихие слова были услышаны всеми бондами, собравшимися на священной поляне.

   — А куда же они пойдут? — в наступившей тишине поинтересовался конунг Гуннар.

   — Я со своими людьми отправляюсь в Миклагард, — невозмутимо ответил Рюрик.

   — Ты не желаешь повиноваться решению тинга?! Если ты не желаешь повиноваться воле тинга, мы заставим тебя! — яростно прокричал конунг Гуннар.

   — Этого не может сделать никто. Закон гласит, что в ледунг должно выходить лишь в том случае, когда опасность угрожает всему побережью... Нам пока никто не угрожает, а мстить за сородичей — дело рода конунга Сигурда. Когда погибли мои сородичи, я никого не упрашивал идти на месть. Собрал четыре корабля и достойно отплатил датчанам за нанесённое моему роду оскорбление. Все помнят, как было дело?

   — Все помнят!.. Ты поступаешь справедливо, конунг Рюрик, — подтвердил седовласый лагман-законоговоритель.

   — В землях славян всегда собирал дань один конунг Сигурд и добычей своей никогда ни с кем не делился... Так почему мы все должны идти вместе с ним в ледунг? — спросил ярл Эймунд.

   — А почему он должен был делиться с другими? Это же его добыча, а не чья-нибудь!.. — искренне недоумевал Эйнстейн.

   — А почему тогда мы должны мстить за него? — не отступал Рюрик, чувствуя, что соплеменники заколебались.

   — Ты боишься смерти! — выкрикнул конунг Сигурд, вскакивая на ноги и обнажая меч.

Рюрик не удостоил Сигурда взглядом.

   — Люди! — воскликнул законоговоритель после того, как обменялся взглядом с конунгом Гуннаром. — Неужели же мы оставим кровь наших братьев неотмщённой?

Вновь заволновались конунги и ярлы, послышались призывы собирать всенародное ополчение.

   — Может быть, нам не следует торопиться?.. Только раб мстит сразу, а трус — никогда! — негромко заметил ярл Эймунд.

   — Месть!.. Месть!.. — прокричал конунг Гуннар. — И да будет нарушитель нашего договора объявлен вне закона повсюду, где люди богов почитают, огонь горит, земля зеленеет, ребёнок мать зовёт, а мать ребёнка кормит, люди огонь зажигают, корабль скользит, щиты блестят, солнце светит, снег падает, финн на лыжах скользит, сосна растёт, сокол летит весь весенний день и дует ему ветер попутный под оба крыла, небо круглится, мир заселён, ветер воет, воды в море текут, люди зерно сеют...

   — Да будет так!.. — вскричали бонды.

   — Договора никакого ещё не было. Я в этот ледунг не пойду! — сказал Рюрик. — У меня есть дела поважнее.

Зашумели, заволновались бонды, разгорячённые пивом, которое им щедро подливали в кубки люди конунга Гуннара.

* * *

В тот вечер в шатре конунга Рюрика собрались его ближайшие соратники.

   — Я думаю, нам следовало бы дождаться конца тинга, узнать, что решат бонды, ярлы и конунга, и если будет решено собирать ледунг, нам придётся идти вместе со всеми на Холмгард, — сказал Торстейн. — Я думаю, нельзя прощать даже малую обиду, и тем более большую кровь.

Конунг Рюрик ждал, пока выскажутся остальные кормщики, но его соратники молчали, выжидающе поглядывая на своего предводителя.

   — Сигурд-конунг — свинья! — сказал Рагнар. — Лучше пойти в викинг, чем собирать ледунг ради мести за Сигурда.

Третий кормщик, Эйрик, лишь согласно кивнул, целиком разделяя мнение Рагнара.

   — Мы пойдём в Миклагард! — подытожил Рюрик. — Через три лета мы вернёмся под золотыми парусами. А Сигурд пускай ходит на восток, собирает там жалкие крохи...

   — Но всё-таки обида смывается только кровью, — упрямо сказал Торстейн. — И если все пойдут в ледунг, а мы — в Миклагард, через три лета нам всем будет стыдно появиться на тинге...

   — Наша совесть будет чиста! — заверил его Рюрик. — Мы уйдём на рассвете, пока тинг ещё не принял решения.

Утром на траву выпал иней, и запели птицы.

Рюрик подкрался к шатру конунга Гуннара, подхватил Енвинду на руки и отнёс к драккару, дожидавшемуся только сигнала на отход.

* * *

Драккары конунга Гуннара настигли беглецов на исходе того же дня.

Рюрик хотел принять бой, однако кормщик Торстейн сказал, что обнажать оружие против своих — преступление.

Корабль конунга Гуннара приблизился к кораблю конунга Рюрика, и по мостку из весел Енвинда перебежала на драккар отца.

   — Если желаешь стать её мужем, привези выкуп, достойный такой невесты! — насмешливо сказал Гуннар и взмахнул рукой, давая сигнал своим гребцам. — Ты оказался прав, тинг не стал объявлять ледунг против Холмгарда. Однако мы все пойдём туда! И отомстим за конунга Сигурда...

   — А я пойду добывать выкуп за Енвинду, — спокойно ответил конунг Рюрик.

* * *

Посреди Варяжского моря драккары конунга Рюрика неожиданно угодили в жестокий шторм.

Ураганный ветер разбросал корабли далеко друг от друга, волны перекатывались через низкие борта, закрытые кожаными пологами.

Настроение воинов было мрачным.

Конунг Рюрик подбадривал своих сотоварищей:

   — В мае штормы непродолжительны. Ещё немного, и ветер утихнет, мы снова ляжем на курс. Нас ждёт слава, удача и богатство! В Миклагарде у каждого из вас будет много золота, много сладкого вина, каждому будут прислуживать смуглолицые женщины, которые смогут исполнить любые ваши желания... Мы им покажем!..

Сотоварищи слушали конунга Рюрика и желали верить его словам, однако верили не все.

А кормщик Торстейн даже укоризненно пробормотал:

   — Видно, боги к нам стали немилостивы, когда мы отказались идти в поход вместе с конунгом Сигурдом. Этот ураган послан нам в наказание. Боги желают, чтобы кровь людей Сигурда была достойно отмщена.

   — Боги?! — возмутился Рюрик. — Наши боги всегда на стороне щедрых и смелых! Боги любят обильные жертвы! Торстейн, будь готов принять смерть, ибо я посвящаю тебя богу Одину!..

С этими словами Рюрик вонзил кинжал прямо в сердце Торстейна.

Труп кормщика был сброшен в бушующее море, а через какое-то время люди, прятавшиеся под кожаным пологом, почувствовали, что волнение начало утихать.

   — Неужели непогода кончилась? — спросил Эйрик.

   — Боги приняли жертву! — закричал конунг Рюрик, выглянув наружу. — Тучи расходятся!..

И в самом деле — тучи понемногу стали рассеиваться, показалось приветливое солнце, урагана словно и не было, и на поверхности моря осталась лишь лёгкая рябь.

   — На вёсла! — скомандовал Рюрик. — Навались!..

Драккар полетел на полдень.

* * *

На Подоле, в устье реки Почайны, готовился к выходу в дальний путь посольский караван киевского князя — к морю Хвалисскому, в ставку хазарского кагана Ашина.

Три десятка лодий покачивались на ленивой волне. Слышался стук топоров и лязг железа, вялая перебранка корабельщиков и боярских тиунов, стороживших челядь.

Когда солнце поднялось в зенит, ратники и корабельщики уселись вокруг котлов, и в это самое время в речную гавань вошли три варяжских драккара.

Не обращая внимания на побережников, варяги вытащили свои корабли на берег, принялись деловито оглядывать днища, конопатить щели, заливать их густой чёрной смолой, разогретой здесь же, на небольшом костерке.

С трудом объясняясь при помощи жестов, варяги попросили продать им снеди — видно, оголодали в пути.

Расторопные киевские отроки стали предлагать варягам всякие припасы — битую птицу, копчёные окорока, сухари, вяленую рыбу.

Варяги брали снедь, не чинясь и не торгуясь, платили сарачинским серебром.

Незваные гости расположились на Почайне словно бы у себя дома — кто нахально мочился в мутную речную воду, кто рубил на дрова топляк, валявшийся тут и там, кто раскладывал костёр, а кто ощипывал петухов, бросая по ветру рыжие перья.

Князь Аскольд, приехавший к месту стоянки варягов в сопровождении полудюжины пасынков, некоторое время внимательно изучал рослых молодцев, деловито конопативших самую длинную лодью, а затем решительно направил коня к варягу, на крепкой шее которого болталась массивная золотая гривна.

Ничем иным тот варяг не выделялся из своих сотоварищей, наравне с прочими мореходами чинил лодью, не боясь замарать смолой натруженные вёслами руки.

   — Приветствую славных северных мореходов в стольном городе Киеве, на земле великого князя Дира! — сказал Аскольд, натягивая поводья и останавливая коня. — Я князь Аскольд. Кто ты, откуда родом, куда путь держишь?

   — Я конунг Рюрик, — обтирая ладони ветошью, с достоинством, но без чванства сказал предводитель варягов. — Вместе со своими товарищами иду в Миклагард. Я слышал, что греческий император Михаил испытывает нужду в умелых мореходах и храбрых воинах.

   — Всякий правитель испытывает подобную нужду, — усмехнулся Аскольд. — Конунг Рюрик, я приглашаю тебя разделить со мной обед.

   — Ты приглашаешь одного меня? — насторожился конунг Рюрик.

   — Отчего же? Пусть с тобой поедут все, кого ты пожелаешь взять с собой... На берегу в залог верности я оставлю своих-людей.

По знаку Аскольда шестеро пасынков спешились и, ведя своих коней под уздцы, подошли к варяжским кораблям.

С каждого драккара Рюрик позвал по два человека, варяги уселись на коней и следом за князем поскакали по крутой каменистой дороге в город.

* * *

Все мы желаем быть и дальновидными и предусмотрительными, и как же редко в действительности оказываемся такими, думал конунг Рюрик, входя под высокие своды просторной горницы, в которой земляной пол из уважения к чужеземцам был застелен золотистой соломой.

Простодушный киевский правитель Аскольд, похоже, желает выказать перед иноплеменниками своё радушие, дабы все гости разносили по свету слухи о его небывалых достоинствах.

Пусть будет так.

Мы поведаем в других землях о том, как он нас приветил.

Едва Рюрик и его товарищи уселись за дубовый стол, забегали и засуетились слуги, понесли жареное и пареное, копчёное и солёное...

В довершение всего был откупорен бочонок с пивом.

   — Жадность — мать всех пороков, а щедрость — смысл всех добродетелей! — поднимая серебряный кубок, провозгласил Рюрик. — Пусть ваши боги даруют тебе, князь, все свои милости, ибо каждому видно, что ты сможешь разумно распорядиться ими!..

Варяги дружно выпили и закусили.

   — Верно ли говорят, что вы можете вдесятером целого быка съесть? — радушно улыбаясь, спрашивал князь Аскольд и своей рукой отрезал каждому гостю по огромному куску запечённой оленины.

   — Можем! — без тени сомнения подтвердил Рюрик.

   — И запьём быка бочкой доброго пива! — поддержал его Рагнар.

Изрядно наголодавшиеся в пути, варяги набросились на княжеское угощение.

А сам Аскольд ел мало. Вначале погрыз подрумяненное седло косули, сжевал несколько ягод мочёной брусники, запил глотком корсунского вина.

Рюрик видел, что только долг хозяина обязывает Аскольда первым отведывать от каждого блюда, первым отпивать от всякой чаши.

   — Уф-ф! — сказал Рагнар, с трудом отставляя кубок с пивом и обводя глазами горы снеди. — Славно подкрепился...

   — За верную службу великий князь Дир даёт каждому столько еды, сколько тот может съесть, — сказал Аскольд. — Все воины каждый день могут пить такие вина, каждому воину Дир даёт по две наложницы, чтобы они согревали ратников по ночам. У воинов Дира вдоволь золота и серебра...

   — Чем богаче воин, тем он трусливее, — мягко ответил Рюрик и поглядел на своих соратников. — Трус ищет золото, однако настоящий мужчина знает, что он отправляется в поход не за богатством, а за ратной славой!..

Видно, киевский князь не ожидал, что сумеет получить достойную отповедь на свою похвальбу.

   — На службе Диру всякий воин может снискать и золото, и славу... — сказал Аскольд, но Рюрик лишь усмехнулся в ответ:

   — Мы идём в Миклагард!

   — А вы не могли бы... попутно оказать великому князю небольшую услугу?

   — Если это окажется в наших силах... Что за услуга?

   — Охранять караван на порогах... Обыкновенно там стоят степные разбойники — дикие люди, которые не почитают богов, не признают никаких законов. Нельзя верить ни единому их обещанию...

   — Негодяи! — сказал Рагнар Кожаные Штаны и ещё отхлебнул вина. — Отпетые негодяи!..

   — Эти злодеи заслуживают того, чтобы их хорошо проучить, — поддержал Эйрик. — Но ведь мы не сможем гоняться за дикарями по степи?.. Там они нас легко смогут рассеять и разбить.

   — Довольно было бы и того, чтобы ваши корабли шли вместе с нашим караваном... Корм будет вам обеспечен на весь путь. А на острове Березани каждый воин получит по гривне серебра, кормщики — по три гривны, предводитель — десять гривен.

   — Наша служба стоит намного дороже, — усмехнулся Рюрик.

   — Какую плату ты бы желал получить?

   — Мы защитили бы караван, если бы великий князь Дир... — Рюрик на минуту задумался, испытующим взглядом посмотрел на гостеприимного князя Аскольда, — если бы великий князь Дир согласился заплатить нам десятую часть стоимости товаров, которые мы проведём через пороги...

   — Где же такое видано, чтобы с одной овцы две шкуры драть? Десятину получает сам великий князь Дир... — укоризненно заметил Аскольд. — Не могли бы вы согласиться на меньшую плату?

Рюрик с видимым сожалением развёл руками:

   — Благодарим за угощение, но служить к тебе не пойдём. Мы ищем воинской славы и богатства... А в степи, в схватках с негодяями не найдём ни первого, ни второго. Не обессудь!..

* * *

Аскольд проводил варягов до крыльца, поглядел, как тяжело взбираются они на коней, усмехнулся.

Боги не слишком балуют своими ласками северных обитателей.

Увы, скудные полночные земли даже в самые урожайные годы не могли прокормить всех урманов, и потому немалая часть молодых мужчин была обречена покидать свою родину в поисках пропитания.

Однако принято было считать, что варяги уходят в дальние края в поисках славы и богатства, а не за куском хлеба насущного.

Обыденной жизни такие нарядные легенды столь же необходимы, как соль и пряности — пресной пище.

Об отказе Рюрика поступить на службу к великому князю Диру Аскольд не сожалел.

Вовсе не за тем приглашал он конунга Рюрика на обед.

   — Жадность — мать всех пороков, — задумчиво повторил Аскольд. — Верно говорят, что в чужом глазу всякий соринку видит, а в своём — бревна не замечает... Иди, ищи корм и славу, заодно и мне послужи!

* * *

Захмелевшие от сытной еды и вина, возвращались варяги на берег, к своим кораблям.

Покачиваясь в седле, конунг Рюрик довольно улыбался — теперь все его люди будут знать, сколь ценим их предводитель...

Жаль, что среди сотни воинов не было ни одного скальда!

Всякому вождю необходим человек, который бы мог воспеть его подвиги. Хорошая песня может прославить больше, чем выигранное сражение.

Спустившись к реке, Рюрик увидел, что большая часть варягов собралась кружком вокруг незнакомого вислоусого говоруна. Слушали его внимательно, словно законоговорителя на тинге.

   — Азия тянется с полуночи на восход и до самого полудня, — говорил вислоусый. — В этой части мира всё красиво и пышно, там много всяких вкусных плодов и золота, там середина земли...

Окинув берег хмурым взором, Рюрик не обнаружил ни малейшего повода для упрёков — все драккары стояли наготове, припасы были уложены и даже старый бронзовый котёл сверкал на солнце чистым золотом.

   — Эгей, да это конунг Рюрик! — живо поднимаясь с земли, воскликнул вислоусый и низко поклонился.

   — Ты знаешь моё имя? — удивился Рюрик.

   — Ещё бы не знать!.. Я много слышал о тебе. Я даже однажды сочинил вису и желал спеть её тебе, но судьба никак не сводила нас прежде... Послушай!

Водитель ратей Конунг Рюрик, Обласкан богами, Любим людьми...

   — Он пел нам и эту и другие свои висы, — подтвердил угрюмый берсерк Олаф. — Очень складно поёт.

   — Кто ты такой? — настороженно спросил Рюрик, спускаясь с коня и передавая поводья подбежавшему киевскому воину.

   — Я вольный бонд из Ущелья Туманов... Я служил разным ярлам и конунгам... Когда я был моложе, ходил в викинг, потом ходил с торговыми людьми. Сейчас судьба забросила меня сюда. А ты, я слышал, направляешься в Миклагард?

   — Да.

   — Прекрасный город... — вздохнул вислоусый. — Я много раз бывал в нём. Там тепло, там сладкое вино, там самые красивые женщины...

   — Ты хотел бы отправиться с нами?

   — Отчего бы и не пуститься в дальний путь... С добрыми товарищами дальняя дорога вдвое короче!

   — Назови своё имя, — потребовал Рюрик. — Какого ты рода?

   — Зови меня Бьёрном.

   — А где же твоё оружие? Разве ты не мужчина? — насмешливо поинтересовался Рюрик.

   — Был бы ты женщиной, я бы доказал тебе, насколько я мужчина, но поскольку ты конунг, я скажу тебе так: если ты пожелаешь взять меня с собой, ты сам дашь мне и меч и секиру, дашь лук с калёными стрелами, а я дам тебе варар — клятву верности и про каждый твой подвиг стану сочинять вису.

   — Вису?.. — задумчиво оглядывая вислоусого говоруна, спросил Рюрик. — Значит, ты — скальд?

   — Да, — с достоинством склонил голову вислоусый. — Я не буду хвалиться тем, что умею в полном вооружении прыгать выше человеческого роста. Я не умею, как некоторые берсерки, бегать по бортам драккара, играя сразу тремя мечами, на полном ходу, при сильном волнении моря. Хотя кое-что я умею. Я умею перебегать с драккара на драккар по одному веслу. Я умею во время битвы стоять и на носу и на корме драккара. И ещё умею сочинять висы.

   — Возьми его, конунг Рюрик, — сказал Олаф. — Он говорит, что жил в Миклагарде и всё там знает.

   — Он умеет говорить с греками на их языке, — добавил Рагнар. — Такой человек нам будет полезен.

   — А в родное ущелье тебя не тянет? — задумчиво спросил Рюрик. — Под крышу родного дома не захочешь попасть в скором времени?

   — Да какой же мужчина променяет дальнее странствие на боевом корабле — на вонючий каменный мешок? Послушай вису:

Кровь течёт по горам и холмам, Стремительным льётся потоком, И солнце сквозь кровавый пар Глядит багровым оком...

   — Что ж, языком болтать ты горазд, а вот поглядим, каков ты будешь в деле!.. Выдайте ему меч, лук и стрелы. Олаф, дай ему весло и сундук. Покажи свободное место у борта. Отходим!.. — скомандовал Рюрик, и варяги кинулись к драккарам.

* * *

Ласковое южное солнце согрело воинов конунга Рюрика, они заметно приободрились, но особенно повеселели, когда удалось благополучно миновать опасные днепровские пороги.

Когда суда вышли в лиман, боги снова проявили свою благосклонность — подул попутный ветер, на мачты драккаров живо взметнулись полосатые паруса, и корабли понеслись к Миклагарду, словно сильные чёрные птицы, а гребцы могли дать себе передышку.

Рюрик с удовольствием подставлял лицо тёплому ветру, сидя у кормила.

Угрюмый берсерк Олаф отдыхал поблизости, готовясь в любую минуту сменить конунга Рюрика.

   — Эгей, Олаф!.. Люди говорят, что ты большой охотник до женщин? — спросил вислоусый Бьёрн, устраиваясь у борта поудобнее.

Внимание воинов этот балагур привлекал с ходу, и на этот раз головы благодарных слушателей повернулись на голос скальда.

Олаф по природе своей был тугодумом, воодушевлялся и обретал резвость движений только в бою, а теперь он слегка оторопел от нахального вопроса, в котором подозревал скрытый подвох.

   — Что же ты молчишь, Олаф? — вполне дружелюбно продолжал Бьёрн. — Разве ты никогда не заглядывал к молодым вдовушкам?

   — Тебе какое дело? — рассердился Олаф. — Чего ты ко мне привязался? У тебя дела нет? Я тебе найду работу.

   — Просто я хотел предостеречь тебя от ошибок.

   — От каких ошибок?

   — От печальных, друг мой Олаф!.. И — увы! — непоправимых!.. Ты мужчина видный, на тебя многие женщины поглядывают, да и сам ты знаешь толк в них...

От неприкрытой лести Олаф растерялся ещё больше, поглядел на конунга, однако даже конунг в такой ситуации не мог ему помочь.

   — Ты, Олаф, вероятно, слышал про то, что в Миклагарде есть такие дома, в которых всякие непотребные женщины танцуют в чём мать родила?..

   — Все слышали, — пожал плечами Олаф.

   — В Миклагарде почитай в каждом закоулке хоть один бардак, да отыщется... А поблизости от Золотого Рога их и вовсе не счесть... Иной раз идёшь, думаешь — гостиница. Ан нет — бардак! И не хозяйка гостиницы постояльцев завлекает к себе, а гетера. Запоминай, Олаф, женщины такого рода прозываются в Миклагарде — гетеры.

   — Мне-то зачем знать?

   — Чтобы не оплошать.

   — Я никогда не унижусь до того, чтобы сходиться с невольницами! — с отвращением произнёс Олаф, и его обветренное лицо ещё больше побагровело.

   — А с чего ты взял, что гетеры — рабыни? Это самые свободные женщины во всём Миклагарде!

   — Ты же говорил, что они голыми танцуют! Ты солгал?

   — Я никогда не лгу!

   — Какая же свободная женщина согласится плясать без всякой одежды? — недоверчиво спросил Олаф.

   — Я тебе обещаю, что в первый же свободный вечер я поведу тебя в один бардак, и там ты сам спросишь у гетеры, кто её надоумил танцевать нагишом. Ты заплатишь ей несколько серебряных монет и будешь до утра задавать ей вопросы.

   — Ну да? — глуповато ухмыльнулся Олаф.

   — Точно! Только без меня ходить в такие дома я бы тебе не посоветовал.

   — Почему?

   — Миклагард такой опасный город... И особенно следует остерегаться хлебопёков.

   — А эти при чём? — удивился Олаф.

   — Самые опасные люди! В каждой пекарне есть глубокий подпол, в котором помещается мельница... И не такая мельница, как у нас — сидит себе молодка, жерновки покручивает да песенки напевает... В Миклагарде пекарни большие, муки нужно много, потому-то и мельницы большие, а жернова у них... Для тех жерновов и работники требуются крепкие да выносливые, вроде тебя, Олаф, — похлопывая тугодума по крепкой шее, сказал Бьёрн.

   — Большие жернова должна крутить лошадь, — мрачно заметил Олаф.

   — Легко сказать! Лошади в Миклагарде недёшевы. Каждая коняга стоит двух рабов. Пекари не настолько богаты, чтобы и одного раба в хозяйстве держать. А зерно молоть надо? Надо... Вот и смекай.

   — Чего смекать?

   — Как ты думаешь, хочется самому пекарю впрягаться в ярмо и жернова вертеть?

   — Думаю, что не хочется.

   — Правильно думаешь! А зерно молоть надо. Что пекарю делать?

   — Нанять работника.

   — Даже беглые рабы не желают в такие работы наниматься. Целый день, света белого не видя, крутить в подземелье жернова — это же какая жизнь? Хуже рабской.

   — Ты, Бьёрн, видно, забыл, с чего начал эту беседу, — негромко вставил конунг Рюрик. — Все ждут от тебя рассказов про весёлые дома и доступных женщин, а ты о каких-то жерновах, хлебопёках...

   — Так я же говорю про весёлые дома! — хлопая себя по ляжкам, воскликнул Бьёрн. — Слушайте, друзья мои, и запоминайте: никогда не заходите в харчевни и весёлые дома, которые помещаются рядом с пекарнями!..

   — Это почему? — удивился даже конунг Рюрик.

   — Подлые хлебопёки нарочно устраивают харчевни и кабаки поблизости от пекарен. И в этих харчевнях гетеры подносят мужчинам, особенно крепким и статным, вроде нашего Олафа, вина и закуски и обещают отдаться за самую малую плату, а чтобы вовсе уж раззадорить, танцуют перед ними без одежд...

   — Они вино наливают, а хлебопёки при чём? — почёсывая в затылке, спросил Олаф.

   — Я же тебе битый час втолковываю: это всё подстроено!.. А когда хмель тебе в голову ударит, гетера возьмёт тебя под руки и поведёт в соседнюю каморку. Там она тебе станет всякие слова говорить, там она тебя на постель уложит, развяжет тебе рукава, снимет с тебя рубаху...

   — Сама? — обалдело глядя то на товарищей, то на Бьёрна, уточнил Олаф.

   — Да. Разденет, заберёт всю твою одежду и скроется за дверью. А ты проснёшься в глухом вонючем подземелье, и будет стоять над тобой пекарь с палкой в руке и станет колотить тебя нещадно, понуждая вертеть жернова. Кто в такое подземелье попал, считай, пропал навеки!

   — Ну да!.. Друзья придут на выручку, — сказал Олаф. — Друзья не дадут погибнуть, на то они и друзья.

   — Коварные хлебопёки всё предусмотрели. Друзьям они скажут, что ты нечаянно погиб... У них это запросто. Ещё и приведут целую дюжину свидетелей, которые поклянутся, будто видели, как ты свалился с моста и утонул.

   — А ты откуда знаешь? — насмешливо спросил конунг Рюрик. — И не тебе ли самому довелось потрудиться в тёмном подвале вместо ложа любви?

   — Да, друзья мои, я действительно угодил однажды в такую ловушку... Красивая женщина напоила меня допьяна, стала обнимать, целовать, повела за дверь, уложила на ложе... Очнулся я без меча. Но оставался у меня за голенищем верный нож. Он-то меня и спас! И когда пришёл хлебопёк, я набросился на него и ударил ножом. Выбежал на улицу, а тут как раз идёт городская стража... Так-то было. Так-то я и спасся... Но если бы я ещё раз встретил ту женщину, я бы снова принял из её рук не только вино, но даже отраву — такая это была красавица!.. Эх, братцы, какие женщины живут в Миклагарде!..

Конунг Рюрик видел, что варяги слушали Бьёрна с усмешками, верили и не верили, но каждый из них проверил, на месте ли его засапожный нож.

* * *

Всего лишь за десять дней драккары конунга Рюрика прошли от устья Русской реки до пролива Босфор, а там попутное течение само вынесло их к вожделенному Миклагарду...

Справа по курсу показалась удобная гавань, заполненная кораблями, и конунг Рюрик уже собирался отдать приказ поворачивать в бухту, когда Бьёрн негромко заметил:

   — Я бы не стал причаливать в этом месте.

   — Почему? — удивился Рюрик.

   — Эта бухта называется Золотой Рог, сюда приходят торговые суда и рыбацкие лодки... А мы пойдём туда, откуда ближе всего до истинной цели нашего путешествия — до императорского дворца, — сказал Бьёрн. — Вперёд!..

Легко лавируя между утлыми рыбацкими лодками и низко сидящими торговыми судами, драккары оставили по правую руку бухту Золотой Рог, обогнули высокий мыс и вошли в гавань Буколеон.

Заход чужеземцев в царскую гавань не остался незамеченным, и вскоре два длиннотелых двухпалубных дромона, зияя чёрными жерлами огнепальных сифонов, приблизились к драккарам, надёжно притёрли их к гранитной причальной стене.

Рюрик вблизи мощных городских стен и величественных башен почувствовал себя крохотным и жалким, но старался сохранять бодрый вид, чтобы соратники не заметили его робости.

Зато Бьёрн чувствовал себя как рыба в воде, бойко залопотал по-гречески и сумел скоро объясниться с недоверчивыми греками.

Во дворец поскакал гонец, а Бьёрн удовлетворённо сказал:

   — Сейчас о нашем приходе будет доложено не кому-нибудь, а самому императору!

Военные моряки, притаившиеся на могучих дромонах, не спускали глаз с варягов. Бьёрн обратился к грекам, поведал им какую-то байку, и настороженные воины мало-помалу расслабились, заулыбались.

Прискакал гонец в пышном облачении, передал конунгу Рюрику, что логофет Феоктист готов принять предводителя варангов.

   — Бьёрн, ты пойдёшь со мной, — приказал конунг Рюрик, спрыгивая на каменный причал. — Кто такой этот логофет? Это не император?

   — Нет, но... Это очень важный чин, — негромко объяснил конунгу Бьёрн. — Император слишком молод, чтобы править своей страной, и поручил это Феоктисту. Это первый министр... Можешь воздать ему почести, словно это сам император.

* * *

Издалека казавшийся дородным и величественным, обряженный в златотканые дорогие одежды, волочившиеся за ним по мраморному полу, великий логофет Феоктист на поверку оказался скопцом, и, когда заговорил, конунгу Рюрику стоило немалых трудов удержаться от смеха — так не вязался писклявый голосок всесильного правителя империи с его внушительной внешностью.

После кратких взаимных приветствий перешли к делу.

   — Я желал бы вместе со своими воинами поступить на службу к императору Михаилу, — сказал конунг Рюрик.

   — Императору Михаилу нужны отважные воины, император Михаил принимает вас на службу, — сказал Феоктист. — Под жильё вам отведут Дом Варвара, всем твоим воинам хватит места в этом доме.

   — Дом Варвара, значит — Дом Варвара... Хотя мы вовсе не варвары, — сказал конунг Рюрик. — И ты вскоре сможешь сам в этом убедиться.

Бьёрн не замедлил тотчас же перевести эти слова на греческий.

   — В Доме Варвара пребывали весьма достойные люди и все остались довольны. Твои воины не станут испытывать нужды ни в чём, в Доме Варвара довольно всякой челяди — поваров и виночерпиев, гетер и менял, готовых без промедления исполнить всякую просьбу, — словно стремясь загладить некую оплошность, сказал великий логофет.

Рюрик выслушал Феоктиста, через Бьёрна спросил, велика ли будет награда за службу.

   — По истечении года предводитель получит десять литр золота, полусотники — по шесть, воины — по три литры золота. Платить ругу буду я. И слушать будете только мои приказания.

Конунг Рюрик не стал прекословить, лишь попросил великого логофета уточнить:

   — Какая служба потребуется от нас?

   — Вначале варанги будут охранять дворец снаружи. После того, как мы удостоверимся, что твои воины вполне надёжны, варангам будет доверена охрана самых важных постов Ромейской империи — опочивальни императора, дворца василиссы, моих личных покоев, Золотой Палаты... Варанги должны сопровождать его величество василевса во время всех его выездов из дворца. Вы должны быть готовы также исполнять некоторые дополнительные поручения...

   — Разумеется, за дополнительную плату? — ловко ввернул сообразительный Бьёрн.

   — Разумеется, — ответил Феоктист. — А сейчас вас проводят в Дом Варвара. На устройство и отдых даю вам три дня. Однако, если мои люди выяснят, что среди вас есть лазутчики... Лучше бы им оставаться в своих домах и никогда не появляться в пределах Ромейской империи. По закону, вражескому соглядатаю вначале выкалывают глаза, затем отрезают уши, затем отрубают руки, и только после этих невинных шалостей его сжигают прилюдно, в назидание иным чужеземцам. Наш закон и строг и справедлив...

   — Среди моих людей нет шпионов! — гневно сказал Рюрик, едва дослушав перевод вислоусого Бьёрна.

   — В таком случае ни тебе, ни твоим людям нечего опасаться, — милостиво произнёс великий логофет и сделал жест рукой, словно отгонял муху.

   — Это великий логофет показывает, что разговор закончен, и прощается с нами, — объяснил Бьёрн. — Поклонись ему до земли, у греков так заведено.

Рюрик поморщился, но исполнил всё так, как советовал вислоусый Бьёрн, и увидел, что пухлолицый скопец радостно улыбнулся. Всегда полезно знать нравы и обычаи чужой страны!

Но и свои обычаи забывать нельзя.

Изнеженная дворцовая жизнь развращает мужчин, делает их тела рыхлыми и слабыми.

Рюрик распорядился поставить в саду шатры и заставил своих воинов спать там, почти на голой земле.

   — Мы находимся в боевом походе. Нельзя расслабляться. Опасность может возникнуть в любую минуту.

* * *

Завершив беседу с варангами, великий логофет Феоктист вышел в сад, примыкавший со стороны моря к Большому Дворцу, пошёл по тенистой аллее, с наслаждением вдыхая аромат роз.

Варвары, приходящие в Константинополь, с каждым годом становятся всё более и более дерзкими. Самомнение у дикарей — что может быть страшнее?.. Раньше эти сверчки знали свои шестки...

Однако империя не может обойтись без них. И в качестве личной стражи эти варвары незаменимы.

Их главарь странно глядел на логофета — видимо, у них там, в их варварских пределах, оскопление считается чем-то недостойным.

Им недоступно понимание того, что отказ от плотских наслаждений дарует иное, ни с чем не сравнимое наслаждение!.. Взять, к примеру, власть. У человека, который пользуется ею в достаточной степени, возникает ощущение наслаждения, превосходящее обыденные плотские утехи...

В некотором отдалении за великим логофетом почтительно семенили секретари и другие чиновники, не смеющие помешать правителю империи в его государственных размышлениях.

За одним из поворотов аллеи Феоктист увидел молодого клирика, задумчиво разглядывавшего цветущую розу. Заметив приближение великого логофета, юный муж склонился до земли.

Феоктист милостиво протянул ему руку, молодой клирик с чувством благоговения прикоснулся к ней губами и был удостоен немалой чести — великий Логофет ласково потрепал его по щеке, на которой едва пробивалась бородка.

   — Любуешься цветами, мой друг Константин?

   — Нет, ваша светлость. Я думал о Боге, — застенчиво вымолвил Константин.

   — Что же ты думал о Нём?

   — Бог должен пребывать в неподвижности, — робко произнёс Константин и опустил очи долу.

   — Почему?

   — Я полагаю, что Ему нет нужды двигаться, — едва слышно, словно страшась оскорбить божество, пояснил молодой клирик.

Великому логофету понравился тот душевный трепет, с каким сей юный муж приступал к исследованию основ бытия.

   — Однако... Ты верно мыслишь, мой юный друг... Постигай науки, совершенствуй свой ум, тебя ожидает большое будущее. Если возникнет нужда в чём-либо, без стеснения обращайся прямо ко мне.

   — Вы так добры ко мне, ваша светлость!.. Но мне ничего не требуется, не хватает лишь времени...

   — Мне тоже не хватает дня, чтобы справиться с грузом забот... Ах, если бы было возможно отнять свободное время у бездельников и отдать хотя бы часть его тем, кому его катастрофически не хватает — сколькими бы новыми открытиями обогатилось просвещённое человечество!.. — вздохнул логофет. — Что именно ты жаждешь узнать?

   — Бога и душу, — прошептал диакон Константин.

   — И более ничего?

   — Совершенно ничего!

   — Похвально... Ступай, я позабочусь о тебе.

   — Всеми своими скромными достижениями я обязан неизбывным милостям вашей светлости, — сказал Константин и на прощанье был вновь удостоен милости облобызать руку великого логофета.

Этот юноша нравился Феоктисту своей набожностью и упорством в постижении знаний. Отец его был друнгарием в Фессалонике. Несмотря на незначительность занимаемой должности, этот сотник сумел дать своим детям — Константину и Мефодию — неплохое образование. Юноши проявили незаурядные способности, и, когда они осиротели, Феоктист взял их в столицу под своё покровительство. Империи нужны люди мыслящие, способные развивать христианскую науку. Думать о возвышенном, нетленном и вечном — кто на это способен? Уж не жалкий ли мистий, озабоченный лишь приисканием куска хлеба насущного? Думать о возвышенном способен только тот человек, чья душа не отягощена бренными заботами о снискании пропитания. Большинство же ромеев озабочены пищей лишь для желудка, а не для бессмертной души. До духовности ли им?!

Тревога о недостаточности знания присуща лишь думающим индивидуумам. Толпа живёт имеющимся и полагает, будто знает всё обо всём.

Всякому мыслящему человеку для того, чтобы нормально жить, необходимо иметь целостную картину мира. Но, о Боже, как трудно достичь этого в наш сумбурный век!.. Люди не понимают простейших истин: чем ближе они будут к Богу, тем ближе будут друг к другу!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В жаркий майский полдень киевские стражники, стоявшие на Угорских воротах, томившиеся бездельем и зноем, игравшие в зернь и беззлобно задиравшие незамужних молодок, возвращавшихся к обеду по домам с ближних огородов, заметили приближающуюся со стороны полуденной степи длинную вереницу тяжело навьюченных лошадей, мулов и ослов.

Пасынок Гордята, вызванный караульщиками на верхнюю боевую площадку, вгляделся из-под ладони в пыльное облако, поднятое караваном, определил, что идут не ратники, а торговые люди, и, стало быть, никакой угрозы от них стольному городу Киеву не последует, а посему тревогу трубить не стал, лишь распорядился разбудить мытника Варула, похрапывавшего в тени воротной башни.

Не дойдя полверсты до Угорских ворот, караван сделал остановку у придорожного колодца.

Погонщики принялись поить утомившуюся скотину, а три богато одетых базаргана отделились от каравана и понеслись на тонконогих арабских скакунах к городу.

Вдогонку за ними припустил ещё один чужеземец, одетый в чёрную хламиду, развевавшуюся по ветру.

Протяжно зевнув, пасынок Гордята крикнул сверху:

   — Будите заодно и толмача! — После чего стал неспешно спускаться по узкой скрипучей лестнице.

Задержавшись ненадолго под тихими прохладными сводами Угорских ворот, рубленных из векового дуба, пасынок Гордята вздохнул и вышел на освещённый настил подвесного моста, остановился посередине.

Снизу, от рва, заполненного позеленевшей на жаре водой, тянуло тухлятиной. Сверху нещадно припекало полдневное светило, клоня в сладкий послеобеденный сон.

Копыта степных скакунов прогрохотали по дощатому настилу, Гордята оглянулся и увидел, что толстяк Абдулка вперевалку идёт от башни, почёсывая отвисшее брюхо. Холоп вовсе обленился, и для острастки не мешало бы высечь его как-нибудь после ужина, хоть даже и нынче.

Чужеземцы сошли с коней, дружно отвесили низкий поклон, затем на шаг вперёд выступил вальяжный караван-баши, заговорил плавно и многословно, так что толстомордый Абдулка едва поспевал переводить витиеватые приветствия.

   — Ты попусту языком не мели, ты, главное, спроси, с чем пожаловали — с посольством али с торговлишкой? — вяло поинтересовался Гордята, сдерживая сладкую зевоту.

Перемолвившись с гостями, Абдулка сказал:

   — Торговать приехали.

И вновь безудержно заговорил чернобородый караван-баши. Он изъявил готовность немедленно предъявить все свои товары великокняжескому мытнику и прикладывателю клейма, дабы досточтимый правитель преславного города Куябы тотчас же и сполна мог получить причитающуюся ему долю стоимости всякого товара. За этим разговором караван-баши приблизился к Гордяте и с поклоном сунул ему в руки увесистый замшевый мешок.

Затем Гордята лениво жевал приторно-сладкие сушёные финики, с важностью отвечал на расспросы гостей. Много ли нынче в городе караванов? Не изменился ли порядок захода в город? Не слишком ли донимают блохи на постоялом дворе? И не нуждается ли доблестный предводитель воротной стражи в превосходном персидском порошке, надёжно оберегающем от клопов?..

После дотошного выяснения всех обстоятельств захода в город базарганы отвесили Гордяте прощальный поклон, затем караван-баши указал на чужеземца в чёрной хламиде и сказал, что путешественник присоединился к каравану близ Саркела, а зачем он прибыл в Куябу — одному Аллаху известно, милостивому и милосердному.

Когда базарганы уехали к каравану, чужеземец потребовал, чтобы Гордята немедля проводил его к правителю города.

   — А ты кто таков будешь? — насторожился Гордята.

   — Имя моё я могу открыть только твоему повелителю.

   — А меня твоё имя не больно интересует. Кто ты на самом деле — торговый человек, посольство у тебя али что?

   — Можешь считать меня торговцем целебными травами, — через толмача ответил чужеземец.

   — Показывай свои снадобья, плати входную пошлину, иди в пятницу на торжище — и все дела!

   — Про свои дела я стану говорить только с правителем, — упорствовал чужеземец.

Гордята хмыкнул, в задумчивости оглядел неказистого чужеземца — никакого товара у него, конечно же, не было. Одет он не шибко знатно. Правда, сбруя у аргамака стоящая, с серебряной насечкой. И седло дорогое, не иначе, багдадской работы. А вот сапоги с заплатами, да и хламида — дрянь...

Пока Гордята раздумывал, отпустить ли подозрительного ходока с одним из мечников в Детинец или приказать гридям задрать ему хламиду да и всыпать полсотни плетей, чтобы надолго отвадить от высокомерного обращения, за спиной Гордяты послышался дробный перестук копыт и показался сам князь Аскольд с дюжиной отроков.

Стараясь не уронить себя в глазах чужеземца, но и не угодить под копыта княжеского жеребца, Гордята отошёл к краю моста, сдёрнул с головы колпак и низко поклонился. Уже разгибаясь, услышал Гордята, как залопотал чужеземец, обращаясь к Аскольду. И князь отвечал ему на его тарабарском наречии...

А потом князь Аскольд вздыбил своего жеребца, развернул его на месте и махнул своим ратникам, чтобы они пропустили вперёд чужеземца.

Чёрный чужеземец единым махом вскочил на своего коня, радостно прокричал что-то Абдулке и ускакал следом за князем.

   — Чего он там пролопотал? — строго спросил Гордята, глядя на ухмыляющегося толмача.

   — Он сказал: «Передай этому болвану, что самый дорогой товар на свете — это свежая новость!»

* * *

Одетый в чёрную хламиду чужеземец скакал бок о бок с ниспосланным ему небом высокородным благодетелем по узким кривым улочкам, мощённым дубовыми плахами, свысока поглядывал на редких прохожих, прижимавшихся к высоким бревенчатым частоколам, ограждавшим усадьбы горожан.

Звали чужеземца Вардваном.

Более всего удивляло его дневное светило, висящее в полдень почти в зените и осыпающее землю лучами такими же жаркими, как и в Багдаде или в Тефрике. Отправляясь в путешествие, Вардван был готов к тому, что в землях славян большую часть суток ему придётся проводить во мраке ночи, а под ногами будет холодный лёд. Так было написано в старинных книгах. А оказалось — здесь вполне тепло, трава зеленеет, деревья цветут.

Следом за вельможей Вардван въехал в ворота дворца славянского правителя, спешился и последовал в богато украшенный зал, где восседал на высоком столе довольно пожилой мужчина с одутловатым лицом. По его натужному дыханию Вардван без труда определил, что повелитель славян страдает одышкой и что ему отнюдь не повредила бы настойка сицилийских трав вкупе с вытяжкой из корня мандрагоры. Увы, пожилой возраст требует к себе особого внимания, это возраст растущих огорчений, несбывшихся надежд и умножающихся недугов.

После взаимных приветствий, вопросов о здоровье посла и его повелителя началась та беседа, ради которой Вардван прибыл в столицу северных варваров. Переводчиком был вельможа, встретивший Вардвана у городских ворот, а старый правитель молча внимал, сосредоточенно изучая вздувшиеся вены на своих руках, потирая большим пальцем левой руки дряблую кожу на тыльной стороне правой ладони — привычка эта могла являться следствием заболевания и кожи и суставов. Правителю славян следовало бы предложить целительную горную смолу мумиё, а также отвар череды.

   — Кто тебя послал в Киев?

   — Карвей, вождь и повелитель истинных христиан, отпавших от Ромейской империи ради торжества справедливой веры.

   — Чего желает твой повелитель?

   — Славный Карвей желал бы довести до твоей милости, о великий Дир, что у него и у тебя есть один общий враг — император Михаил... Карвей предлагает войти в военный союз и вместе выступить на империю. Выгоды такого союза представляются очевидными.

   — Каким войском располагает Карвей?

   — Сейчас под его стягом примерно сорок тысяч воинов, из них двенадцать тысяч — конница... Ещё примерно восемнадцать тысяч воинов могут быть вооружены по первому зову.

Великий князь Дир и его вельможа обменялись загадочными взглядами, после чего Вардван решил, что настало время преподнести дары Карвея.

Из-под хламиды Вардван извлёк увесистый кожаный мешочек, развязал его и высыпал к ногам Дира крупные прозрачные алмазы. Так уж устроен мир, что люди более склонны верить богатым собеседникам. Нищий никого не убедит в своих достоинствах.

   — Насколько мне известно, хазарский каган уже согласился вступить в союз с Карвеем... Халиф Багдадский тоже на стороне Карвея. Когда халиф и Карвей нападут на владения Михаила в Малой Азии, когда хазары захватят Тавриду, когда дружины болгар, тавроскифов и венгров ударят с севера, Михаил будет вынужден бежать... А когда Карвей облачится в пурпур, все его союзники смогут получить свою долю по числу выставленных воинов...

   — Велика ли будет эта доля? — усмехнулся Дир. — Известно нам, что воины Михаила по два, по три года не получают жалованья... Истощилась казна империи...

   — Да будет известно великому Диру, что по смерти императора Феофила государственная казна не могла вместить всех сокровищ, так что пришлось спешно возводить новые кладовые для золота и серебра!

   — Неужели же новые кладовые?

   — Берусь доподлинно утверждать, что сейчас в казне Михаила наличествует сто девяносто тысяч литр золота в чеканной монете и триста тысяч литр серебра, что в общей сложности составляет тринадцать тысяч шестьсот восемьдесят тысяч золотых солидов! Если на одного верблюда можно погрузить десять кентинариев золота, то для перевозки всех сокровищ понадобилось бы триста восемьдесят верблюдов!..

Великий правитель славян произнёс негромко несколько слов, после чего с кряхтением поднялся и вышел, не прощаясь.

   — Я полагаю, что твоя миссия была довольно успешной, — сказал Вардвану вельможа. — Не могу припомнить, чтобы Дир уделил столько внимания кому-либо из чужеземцев...

В голосе вельможи звучало нескрываемое удивление. Вардван про себя подумал, что произвести благоприятное впечатление на чужеземного правителя — первейшая задача любого посла.

   — Мне показалось, что ему было трудно говорить... Если будет угодно, я составлю необходимое снадобье, — с готовностью предложил Вардван.

   — Всё, что понадобится, Диру дадут волхвы, — сухо ответил вельможа.

   — Прости великодушно, я не хотел поставить под сомнение способности ваших врачевателей... Так что же мне передать Карвею?

   — Передашь ему сорок сороков соболей, которые пожаловал ему Дир. Эти меха будут доставлены на пристань, завтра на рассвете Дир отправляет лодьи в Корсунь, там отыщется место и для тебя... На словах передашь Карвею, что Диру ведомы его беды, но обстоятельства не позволяют открыто выступить против империи, с которой у нас договор мира и любви... Когда будет возможно, Дир направит воинов... Для нас лучше всего давать обещания разумно, принимая во внимание все возможные последствия, нежели, улестив слух несбыточными посулами и не исполнив затем обещанного, навлечь на себя дурную славу и вечные нарекания...

   — Благодарю за надежду, о, вельможа! Назови своё имя, дабы я мог поминать его в своих молитвах.

   — Аскольд.

   — Да ниспошлют тебе боги здоровья и процветания, о Аскольд!..

Вельможа снял с безымянного пальца золотой перстень, передал его Вардвану.

   — Если пожелаешь сообщить в Киев какую-то важную новость, посылай вестника с этим перстнем. Этот двузубец — мой знак. Он ведом каждому воину. Вестнику не придётся заботиться ни об охране, ни о лошадях...

   — А меня любой твой человек всегда сможет отыскать в Константинополе, в регеоне Леомакелий, близ церкви Святого Симона. Пускай спросит дом врачевателя Вардвана, ему всякий укажет...

* * *

Незадолго до рассвета Вардвана, крепко спавшего на постоялом дворе, разбудил немногословный юноша, знаками показал, что следует отправляться в путь.

Помолясь на дорожку, Вардван вышел следом за отроками, которые несли конские шкуры, набитые драгоценными мехами. Вне всякого сомнения, Карвею придутся по душе подарки правителя северных варваров. Впрочем, не такие уж они варвары. У них есть вожди, есть законы. Перстень с двузубцем на всякого производит должное впечатление, всякий готов исполнить любое повеление Вардвана.

На громыхающей повозке Вардван съехал вниз, к пристани, отроки проворно погрузили на лодью конские шкуры, помогли Вардвану подняться на борт моноксида. Похоже, дожидались только чужеземца и сразу же отправились вниз по полноводной широкой реке.

Как жаль, что Вардван не понимал ни слова!

Эти тавроскифы были весьма говорливы, особенно владелец корабля, которого все называли Надёжа.

Путешествие протекало размеренно, чувствовалось, что тавроскифы вполне освоили путь до низовьев реки. Некоторое беспокойство у них вызвали подводные камни, преградившие течение реки. Однако у тавроскифов были заготовлены огромные деревянные колеса, на которые они ставили свои суда и по берегу перетаскивали их до спокойной воды.

На высоком откосе в это время находились воины, охранявшие караван от степных разбойников.

Однажды кочевники всё же напали на караван, это случилось ночью, когда утомлённые тавроскифы спали на берегу. В скоротечной схватке почти никто не пострадал.

Караван продолжил свой путь и вскоре прибыл на священный остров тавроскифов, на котором они оставляли деревянные колеса, обшивали борты связками камыша, совершали обильные жертвоприношения своим богам и ставили мачты.

Через четыре дня караван вышел в море, и вскоре взорам путешественников предстал Херсонес, в котором тавроскифы совершали торговые сделки с хазарами и греками.

Вардвану удалось попасть на торговое судно, следовавшее в Колхиду. Оттуда уже было рукой подать до Малой Азии, до славного города Тефрики, где его ожидали единомышленники...

В Тефрике Вардван имел продолжительную беседу с Карвеем, но содержание этой беседы нам, увы, неизвестно.

Перед праздником Успения Богородицы Вардван возвратился в Константинополь.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Великий логофет Феоктист явился в покои василиссы с радостью на лице.

Дождавшись милостивого кивка, поспешил изречь:

   — Ваше величество, молодого государя можно скоро женить!..

   — Слава тебе, Господи! — обрадованно воскликнула василисса. — Может быть, в браке Михаил остепенится, образумится, перебесится, наконец...

   — Есть у меня на примете одна молодая особа. Завтра же представлю её пред очи вашего величества, — пообещал Феоктист.

   — Как её имя?

   — Евдокия.

   — Что за напасть?! Уж не дочь ли она Интера? — в гневе вскричала василисса.

   — Великий логофет испуганно перекрестился и поспешил заверить рассерженную василиссу:

   — Нет, эта девушка принадлежит к славному аристократическому роду Декаполитов.

   — Не сноха ли Варды? — уточнил Игнатий.

   — Нет, — сухо поджал губы Феоктист.

   — Всюду одни Евдокии: у Варды сноха, у Михаила любовница, а теперь и жена будет Евдокией, — озабоченно сказала Феодора. — Ты в ней уверен?.. Может, все Евдокии равно склонны к распутству?..

* * *

На следующий день патриарх Игнатий служил божественную литургию в храме Святой Софии и при большом стечении народа начал проповедь с яростного обличения греховных плотских страстей.

Горожане понимающе переглядывались и бросали косые взгляды на царский придел, где впереди всех царедворцев возвышалась могучая фигура Варды. Рядом с ним, гордо держа голову, стояла его сноха Евдокия.

   — Самый губительный бич, какой диавол только мог дать людям, — это плотское вожделение! — с отвращением выговаривая каждое слово, высоким голосом восклицал Игнатий. — Греховные страсти, жаждущие плотского наслаждения, безрассудно и неудержимо стремятся к удовлетворению. Именно из них проистекают измены отечеству, именно из них прорастают преступные замыслы ниспровержения власти, именно они толкают людей на сношения с врагом рода человеческого... На прелюбодеяния и всяческие подобные мерзости подвигает отдельных людей неутолимая жажда плотского наслаждения... И это в то самое время, когда человеку даровано от Вседержителя самое прекрасное — разумная душа. Нужен ли разум похотливому скоту?! Ничто так не враждебно разуму, этому божественному дару, как плотское наслаждение. В царстве похоти не может утвердиться никакая доблесть... Это понимали ещё в седой древности, это понимаем и мы сейчас... О каком служении отечеству может идти речь, если помыслы человека заняты лишь поиском греховных наслаждений?!

Миряне нахально шушукались и хихикали, за своей спиной Варда слышал мерзкие смешки.

Евдокия стояла ни жива ни мертва.

Внешне Варда оставался бесстрастен, хотя готов был собственными руками, прямо в алтаре Святой Софии задушить обрюзгшего скопца Игнатия, осмелившегося ославить его перед всем миром.

Едва дождавшись окончания службы, Варда первым подошёл к причастию.

Игнатий окинул его испепеляющим взором и на глазах у тысячной толпы мирян... отказал всемогущему кесарю в причастии.

Набычившись, Варда пошёл к выходу.

В храме стал нарастать нестройный гул голосов, послышалось хихиканье и стеснительное покашливание...

Всемогущий кесарь получил от патриарха столь сильный удар, что следовало ожидать перемен во всей империи.

Кесарь вдруг остановился, вскинул крупную голову, обвёл глазами злорадствующее сборище, затем решительно вышел из храма. За ним поспешила Евдокия.

Толпа испуганно расступалась перед кесарем и его любовницей, закрывавшей краем белого платка лицо, багровое от стыда.

Жалкие рабы! Вам не понять, что в мире не бывает законов на все времена, равно как и нет дел, всегда неправильных. То, что годилось прежде, нынче, возможно, следовало бы забыть и отбросить, а то, что сегодня отметается, позже, вполне возможно, пригодится.

Беда лишь в том, что эти ничтожные людишки слышат только голоса людей, облечённых властью. Что ж, кесарь Варда заставит их слушать себя...

* * *

Раскинувшись на широком ложе любви, безутешно рыдала прилюдно опозоренная Евдокия, понимая, что теперь она уже никогда не сможет показаться за воротами своей усадьбы без того, чтобы не быть подвергнутой насмешкам и оскорблениям.

Варда в гневе мерил шагами огромный спальный зал и обдумывал планы мести.

В дверях недвижно застыли варанги дворцовой стражи.

Варда вскинул голову, задумчиво поглядел на северных воинов. В их жилах течёт холодная кровь, они всегда молчаливы и бесстрастны. Сейчас в целом мире не было людей более близких Варде. Они не слышат людских кривотолков, они не понимают по-гречески, и это очень кстати.

— Толмача ко мне! — крикнул Варда.

Тяжело топая сапогами, один из северных варваров сорвался с места и убежал вглубь дворца.

Варда подошёл к своей возлюбленной, ласково провёл рукой по влажной щеке, вытер слезинки, заглянул в покрасневшие глаза и почувствовал, как внутри возникает безудержное желание. Она и в слезах была чертовски соблазнительна, красавица Евдокия. Слаб человек, и причудливые желания настигают его в наименее подходящие моменты!

   — Всё будет хорошо, радость моя...

   — Но почему, почему мне нельзя любить тебя? — всхлипнула Евдокия. — Кто придумал в наказание людям все эти правила и заповеди?.. Где в Евангелии указано, что нужно убивать в людях любовь? Почему скопцы, не ведающие сами, что есть любовь, определяют, что можно и чего нельзя?..

   — Погоди, дай срок, посчитаемся и со скопцами, — сжимая кулаки, пообещал угрожающим голосом Варда. — Я никому не позволю...

Евдокия ещё горше зарыдала, не веря в наказание обидчиков.

   — Не плачь, девочка... Разве я когда-нибудь обманывал твои ожидания?

   — Нет... — сквозь слёзы и всхлипывания произнесла Евдокия.

Послышался топот сапог, в покои вбежал вислоусый варвар, спросил деловито:

   — Кесарю Варде угодно было меня видеть?

   — Ты, толмач, разыщи своего предводителя и скажи ему, что я желаю его видеть немедленно. Постарайся сделать так, чтобы ни одна живая душа о нашем разговоре не узнала.

   — Сделаю, — коротко пообещал варанг и скрылся за дверью.

   — Вот так-то, девочка моя, — понемногу успокаиваясь, сказал Варда. — И на скопцов отыщем управу...

* * *

Император Феофил почил в бозе, когда Михаилу не исполнилось и четырёх лет.

По воле покойного императора регентшей при малолетнем наследнике престола стала Феодора, а для повседневного управления государственными делами при вдовствующей василиссе был образован совет из трёх ближайших к Феофилу людей — его старшей дочери Фёклы, патрикия Феоктиста, исполнявшего обязанности логофета дрома и каниклея, а также протомагистра Мануила, приходившегося Феофилу дальним родственником. Варда, родной брат Феодоры, обладавший в ту пору титулом патрикия, был весьма близок к регентскому совету, хотя формально и не входил в него.

Умело сотворяя хитросплетения интриг, незаметно для большинства членов синклита, во главе империи встал логофет Феоктист.

Что началось тогда в Большом Дворце!.. Соперничество посредственностей, интриги ничтожеств, повсюду воцарились жестокость и грубость, едва прикрытые показным благообразием.

В первый же год по смерти Феофила, желая усилить свои позиции и зная, что политический вес напрямую связан с военной славой, Феоктист самонадеянно решил испробовать свои силы на полководческом поприще, ничтоже сумняшеся осмелился сам стать во главе войска и предпринял прежде всего попытку покорить далёкое кавказское племя абазгов в Колхиде.

Однако поход новоявленных аргонавтов за золотым руном завершился плачевно — флот Феоктиста был размётан свирепой бурей у берегов Колхиды.

Желая любой ценой заполучить репутацию удачливого полководца, Феоктист затеял крупную военную экспедицию для отвоевания у арабов Крита.

В первое воскресенье Великого поста, 18 марта 843 года, Феоктист выступил в поход. Прекрасно снаряженный флот благополучно достиг острова, и ромейское войско внесло немалую сумятицу в ряды измаильтян.

Однако коварные сарацины прибегли к азиатской хитрости и, подкупив нескольких архонтов, сумели распространить в войске злонамеренный слух, будто бы, пока Феоктист готовится к совершению воинских подвигов на далёком острове Крит, кесаря Варду его сподвижники возводят в столице на престол.

Едва этот слух достиг ушей Феоктиста, как он в тот же час бросил всё своё войско на произвол судьбы и поспешил вернуться в Константинополь, где, разумеется, никакого коронования и не ожидалось.

Между тем войско, брошенное на Крите без предводителя, вскоре сделалось лёгкой добычей арабов.

И Феоктисту всё сходило с рук!..

Немного погодя вдовствующая василисса Феодора назначила своего любимца Феоктиста предводителем огромного войска, направленного в Малую Азию против мелитинского эмира.

И на этот раз Феоктист потерпел поражение!..

В Каппадокии, у Черной реки, войско было наголову разбито.

Много отважных воинов пало в этом сражении, но гораздо хуже было то, что некоторые военачальники, не веря в победу христианского правителя, стали перебегать на сторону мелитинского эмира.

Возвратившись в Константинополь, Феоктист, желая оправдаться в глазах Феодоры, обвинил в поражении Варду. И что было обиднее всего — Феодора поверила коварному логофету и принудила своего родного брата удалиться из столицы, отстранила от управления делами империи.

И теперь наконец настало время предъявить счёт самодовольному кастрату за все обиды!..

* * *

   — О том, что в принципе возможно сделать, позволительно советоваться со многими людьми, а о том, что в действительности намерен предпринять, можно говорить лишь с немногими доверенными лицами, — сказал кесарь Варда молчаливому предводителю северных воинов, когда Рюрик с достоинством расположился в мягком кресле напротив Варды.

Толмач из варангов перевёл Рюрику смысл сказанного, и тот согласно кивнул.

   — Речь идёт о восстановлении в своих правах законного властителя империи — василевса Михаила, занимающего сейчас неподобающее ему положение, — сдержанно уточнил Варда.

Выслушав перевод, Рюрик осторожно спросил, почему при этом важном разговоре не присутствует сам молодой василевс.

   — Не только законы Ромейской империи, но и естественные, и гражданские соображения убеждают нас в том, что мы имеем право улучшать положение другого лица даже без его ведома и воли на то, — сказал Варда.

   — Но можем по роковому стечению обстоятельств ухудшить это положение. Допускаешь ты такой исход?

   — Нет. То, что задумано, имеет целью и последствием благо монарха и всего государства, — твёрдо отчеканил Варда.

   — Вероятно, ты прав, кесарь. Однако смею надеяться, что ты не станешь предлагать совершить нечто противозаконное, — бесстрашно глядя прямо в глаза Варде, сказал Рюрик.

Этот варвар вовсе не такой простак, каким выглядит, подумал Варда, а вслух сказал:

   — Безусловно. Подстрекательство к нарушению закона само по себе является преступлением против империи. Мы не будем нарушать закон. Мы лишь восстановим попранную справедливость, попранный закон.

   — В таком случае можешь рассчитывать на меня и моих воинов, — твёрдо пообещал Рюрик.

   — В самом скором времени северным воинам будет предоставлена возможность на деле доказать преданность императору Михаилу... — сказал Варда. — Твои люди должны быть готовы исполнить любой приказ императора, сколь бы странным он ни показался.

   — Разумеется. Но только... если этот приказ будет отдан самим императором.

Вислоусый Бьёрн старательно переводил конунгу речи Варды, затем от себя добавил, что Рюрику вовсе не зазорно было бы уточнить плату за оказанные услуги.

   — Ты прав, — сказал Рюрик. — Но не говори напрямую... Намекни этому кесарю, что наши услуги обойдутся ему недёшево.

   — Тот, кто имеет надобность в лампе, не забывает подливать в неё масло, — будто бы от имени конунга произнёс Бьёрн.

Варда, словно спохватившись, сорвал со своих рук два массивных золотых браслета и протянул их Рюрику. Ещё один браслет, чуть меньших размеров, достался Бьёрну.

   — Мы сделаем всё, что прикажет император, — пообещал Рюрик, надевая браслеты. — Ты можешь спать спокойно, кесарь.

   — Нет! — воскликнул Варда. — Клянусь Богом, сегодня никто не будет спать спокойно в Большом Дворце! Скажи своим воинам, что несколько высокопоставленных сановников замыслили тайный заговор против законного василевса.

   — Ясно, — сухо кивнул Рюрик.

   — Отправляйся в Дом Варвара, поднимай своих воинов и приводи во Дворец. Я помогу тебе расставить людей по местам. Любого, на кого я укажу, твои воины должны будут без промедления убить.

   — Они сделают это. Но мне должен приказать сам василевс, — ненавязчиво уточнил Рюрик.

   — Хорошо, — скрепя сердце согласился Варда. — Ты прав. Приказ должен исходить от законного правителя империи. И ты получишь то, что просишь... Но, поскольку государя сейчас нет в столице, для этого потребуется некоторое время. Сегодня пусть твои воины веселятся в Доме Варвара. Их услуги потребуются в один из ближайших дней. Надеюсь, содержание этой беседы не выйдет за пределы моих покоев?

Бьёрн и Рюрик поклялись на оружии, что будут молчать даже под пытками, хотя оба надеялись, что до пыток дело не дойдёт.

Когда варяги вышли из покоев Варды, конунг Рюрик задумчиво сказал Бьёрну:

   — На прошлой неделе мы охраняли императора во время богослужения, и я своими ушами слышал, как молодой император восклицал: «Боже, помоги рабу твоему Михаилу!..» Я тогда подумал: «Горе стране, которой правит раб». А теперь вижу, что его рабство заканчивается. У птички выросли крылья, и она не желает сидеть в гнезде. Полагаю, будет справедливо, если мы окажем ему в этом помощь?

   — Ты прав, конунг! — поддержал его Бьёрн. — Ты всегда принимаешь сторону справедливости. И я сочиню об этом вису, которая ещё больше прославит тебя, если ты не переменишь решение...

   — У меня нет обыкновения переделывать то, что уже сделано, и сделано, на мой взгляд, хорошо...

* * *

Бракосочетание молодого императора Михаила и Евдокии было назначено на ближайший двунадесятый праздник, которым оказался день Преображения.

Великий логофет Феоктист превзошёл самого себя в устройстве пышной церемонии. В столицу были свезены сотни певчих, которые в день венчания должны были услаждать слух толпы проникновенными песнопениями. Улицы столицы были чисто выметены, а стены общественных зданий украшены драгоценными тканями и коврами. Воздух благоухал миром и ладаном. На ипподроме устроены были грандиозные ристания, затем всех зрителей кормили за счёт казны.

Приёмы для высшего света и чужеземцев давались в Большом Дворце, во всех храмах служились торжественные литургии, призывая благословение небес на брак земного наместника Господа...

Изматывающая церемония длилась несколько дней, а затем Михаил вдруг сбежал из Большого Дворца в компании своих друзей, оставив в растерянном недоумении девственную супругу.

Варда разыскал Михаила в загородной резиденции на Босфоре. Михаил ожесточённо гонял своего коня по манежу. Против обыкновения, он был трезв, и Варда решил поговорить с племянником начистоту.

Варда догадывался о том, что творилось в душе молодого василевса. По мере того как сгущалась вокруг Михаила атмосфера гнусных слухов, всем его существом всё более овладевала жажда власти.

Власть и только власть, угадывал он, способна переменить сложившееся к нему отношение.

Утвердившись на престоле, он заставит равнодушных полюбить себя, а врагов приведёт в трепет.

Уж тогда Михаил всем покажет, кто он такой и что он в империи — не пылинка на ветру.

Отослав из манежа его дружков, Варда сочувственно спросил:

   — Надеюсь, теперь ты понимаешь, что служишь игрушкой в руках Феоктиста?

Молодой василевс угрюмо молчал.

   — Ты уже достаточно возмужал, чтобы править государством, Михаил! — возвышая голос, сказал Варда. — Довольно терпеть произвол и беззаконие!.. Ты — единственный законный правитель великой империи. Ты, а не этот жалкий скопец!.. Так бери же бразды правления в свои руки!..

   — Думаешь, Феоктист согласится отдать власть? — криво усмехнулся Михаил.

   — А разве ты собираешься просить то, что принадлежит тебе по праву?

   — За Феоктистом стоит армия, за Феодорой — патриарх... Им ничего не стоит стереть в пыль любого, даже законного василевса.

   — Армия смеётся над кастратом и ждёт, когда во главе её легионов встанет достойный муж... В твоём возрасте Александр Македонский уже успел совершить немало подвигов, а ты всё ещё колеблешься?

   — Да, — тихо признался Михаил. — Я боялся оставаться во Дворце, потому что мне показалось, будто меня хотят отравить... Я ничего не ел, не пил, я всего боялся...

   — Законный правитель христианской страны боится, а вероломный временщик властвует... Тебе не кажется это абсурдным?

Михаил негромко застонал, хватаясь за голову.

   — Мужайся! И запомни главное: в политике побеждает лишь тот, кто готов идти к намеченной цели через любые испытания!.. Если ты способен хотя бы в мыслях отказаться от борьбы за престол, ты будешь обречён на поражение. Так-то, мой юный император!.. В политике побеждает тот, кто способен на жертвы и на риск, кто может на какое-то время забыть о правилах приличия и не испытывает стыда за свои дела. Что же касается разума, то им наши противники обладают в столь ничтожной мере, что мы вполне можем извлекать выгоду из нашего достояния, мы можем обманывать их, когда это нам представится выгодным и безопасным...

   — Мы проведём Феоктиста? — загорелся Михаил.

   — Мы обведём его вокруг пальца! — пообещал Варда. — Он не успеет помешать исполнению того, что мы задумали.

   — Что потребуется от меня? — осмелев, спросил император.

   — Ты своим присутствием сделаешь законным всё, что ни произойдёт, ибо только ты являешься автократором Ромейской империи. Будь готов в любую минуту взять государственное кормило в свои руки. Умоляю: на некоторое время полностью воздержись от вина!..

   — Ты говоришь это таким тоном, будто я — конченый пьяница, — опуская глаза долу, тихо сказал Михаил. — Я могу вовсе не пить...

   — Вот и прекрасно! Полагаю также, что тебе необходимо вернуться в Большой Дворец и дожидаться моего сигнала о том, что все люди готовы...

   — Кто — все? Какие люди? — испуганно вздрогнул Михаил.

   — Не волнуйся, они принадлежат к гораздо более низкому слою общества и не станут претендовать на корону ни при каком исходе дела, — успокоил его Варда. — А сейчас собирайся в путь! Может быть, нынче же вечером и решим дело! Торопиться может лишь тот, кто наверняка знает и что нужно делать, и в какой последовательности. Иначе спешить попросту опасно... Я знаю, что нам следует сделать прежде всего... Как говорил Фукидид, пока государство пребывает в покое, наилучшими установлениями бывают те, которые остаются неизменными. Однако, когда необходимость вынуждает людей ко многим новым предприятиям, тогда требуются и многие усовершенствования в установлениях, казавшихся ещё недавно столь незыблемыми...

* * *

По приказу Варды у каждой двери Большого Дворца были поставлены усиленные караулы варангов, которым был отдан приказ никого не впускать и не выпускать без особого на то повеления императора.

Бьёрну и Эйрику достался пост у ворот каменной галереи, соединявшей императорский Дворец с храмом Святой Софии.

Сюда доносились лишь отдалённые отголоски бурных событий. Где-то слышались крики и стоны, хлопанье дверей, женский плач.

В сопровождении двух монахов во Дворец пытался пройти патриарх Игнатий, но Бьёрн и Эйрик твёрдо заступили им путь, так что пришлось жрецу греческого бога поворачивать обратно несолоно хлебавши.

— То ли мужик, то ли баба... — глядя вслед удаляющемуся скопцу, брезгливо сказал Бьёрн. — Он не ест мяса и не имеет сношений с женщинами, не опоясывается мечом и не ездит на лошади, как всякий нормальный мужчина, а когда всё же пожелает совершить поездку верхом, то едет на осле и кладёт обе свои ноги по одну сторону седла, подобно тому, как здесь ездят женщины...

Эйрик лишь молча сплюнул.

Около полуночи неподалёку от Бьёрна и Эйрика послышался шум, лязг оружия, воинственные крики.

Потом перепуганные дворцовые слуги пронесли несколько мёртвых тел, пробежал с окровавленным мечом в руке Варда, за ним ещё какие-то сановники. Затем появился утомлённый конунг Рюрик и сказал, что всё кончено.

* * *

Утром столицу заполонили слухи и сплетни. На площадях и торжищах толпились сотни зевак, жадно слушавших и тут же передававших другим последние известия из Дворца.

   — Готовился мятеж! Но с Божией помощью удалось не попустить несправедливости...

   — Я своими глазами видел четыре трупа! Один из них — логофет Феоктист!..[3]

   — Он был главарём заговорщиков! Мятежники пытались отравить василевса!..

   — Всю ночь продолжалось заседание Тайного Совета!

   — По случаю усмирения мятежа на ипподроме будут ристания и бесплатная выдача хлеба!..

   — Свершился великий акт справедливости!

Народ воспринял переворот вполне удовлетворительно, если слухи назвали его великим...

Эпитет «великий» обычно прилагается к злодеянию, затмившему прежде бывшее и ставшему некой доблестью.

Глашатаи прочитали указы эпарха столицы, из которых стало ясно, что Господь хранит молодого василевса.

В сопровождении дворцовой стражи молодой василевс показался народу. На улицах столицы его встречали восторженные толпы, повсюду слышались здравицы в его честь.

В Доме Варвара царило буйное веселье — из Большого Дворца сюда были доставлены изысканные яства и вина, варяги получили золотые браслеты и дорогие одежды.

А Рюрик тихо сказал Бьёрну:

   — Боюсь, что наш благодетель обречён... Плоды смуты никогда не достаются тому, кто её затевает. Он может только всколыхнуть и замутить воду, а ловить рыбу в этой мутной воде станут другие...

   — Разумеется, — согласился Бьёрн. — Те, кто расшатывают устои государства, чаще всего первыми гибнут при его крушении. Первым всегда суждено погибать. Ибо их удел — лишь вспахать поле. Влачат жалкое существование и вторые. Их задача — засеять поле. И лишь третьи, незаметные последователи первых и вторых, когда утихнут волнения, с удовольствием воспользуются созревшим урожаем.

* * *

Диакон Константин услышал о происшедшем дворцовом перевороте от возбуждённого псаломщика Иоанна.

   — Василисса Феодора удалена от престола. Логофет Феоктист низвергнут!.. Что теперь будет с империей и всеми нами?! Станем молить Господа о даровании спокойствия в государстве!

Выкрикивая новости, псаломщик вглядывался в побледневшее лицо диакона Константина, словно надеялся проникнуть в его душу. Константин не без оснований полагал, что псаломщик является чьим-то осведомителем — то ли эпарха, то ли иного высокопоставленного чиновника. Посему ничего ему не ответил, лишь озабоченно кивнул.

   — Ты ничего мне не скажешь? — удивился псаломщик.

   — Мне нечего сказать, — тихо ответствовал Константин. — Мы с тобой люди маленькие, мы не вправе обсуждать то, что происходит вблизи трона. Всякая власть от Бога, что же ещё говорить?

Затем Константин без промедления оставил Константинополь.

Заплатив два обола перевозчику, он перебрался на другой берег Босфора и зашагал по каменистой дороге в Вифинию.

Ночевал он на придорожном постоялом дворе.

В харчевне поселяне мирно пили вино и судачили о погоде.

То ли они ещё не знали о событиях, происшедших минувшей ночью в столице, то ли им было глубоко безразлично, кто и как станет править империей.

К исходу следующего дня Константин добрался до горы Олимп.

В низкой тёмной келье Константин разыскал своего брата Мефодия и поделился с ним безутешной новостью.

   — В наше время людей терзают лишь два желания: иметь и властвовать. Ради удовольствования этих желаний большинство людей готовы продать души свои и тела князю тьмы. Иметь и властвовать, властвовать, чтобы иметь, — сказал Мефодий. — Я нынче же закажу службу за упокой души нашего благодетеля. Но что будет теперь с тобой?

   — Всё в этом мире — тайна. Никакому человеку не дано постичь всей мудрости Творца, — негромко заговорил диакон Константин, по обыкновению глядя не на собеседника, а куда-то вдаль. — И одной из самых великих тайн Вседержителю было угодно окутать человеческую свободу. Никому из смертных не сообщены пределы его свободы. Никто также не смеет судить и о пределах чужой свободы. Посему никто не может быть судьёй другому человеку. Не судите, да не судимы будете!.. Всё окутано тайной...

   — К тебе расположен протоасикрит Фотий, ты знаком с государем... Ты занимаешь кафедру философии в Магнавре. Может быть, падение Феоктиста не повредит твоей карьере? — участливо спросил Мефодий.

   — Разве дело в моей карьере? — вздохнул Константин. — Мне сейчас просто опасно оставаться в Городе. Не дай Бог попасться на глаза кесарю Варде!.. Он сейчас не пощадит никого...

   — Оставайся до поры у меня...

   — Спасибо, брат... Поживу здесь, пока в столице не улягутся мятежные страсти.

Мефодий служил на невысокой государственной должности где-то на Балканах, но незадолго до смерти благодетеля и покровителя Феоктиста по совету брата Константина решил оставить мир и посвятить себя служению Богу.

Он стал настоятелем небольшого монастыря Полихрон на азиатском берегу Мраморного моря, неподалёку от горы Олимп. Константин любил это место. Сюда, в тёплую Вифинию, на тихий берег маленького моря, Константин приезжал отдохнуть и подлечиться после изматывающих путешествий и утомительных дискуссий с мудрецами-иноверцами.

Диакон Константин впервые узнал о горе Олимп и стоявшей там обители ещё в ту пору, когда служил патриаршим библиотекарем. Он был послан туда за какой-то древней рукописью, срочно понадобившейся патриарху.

Недолго пробыв библиофилаксом, Константин на полгода отправился в уединённый монастырь недалеко от Бруссы, на побережье Мраморного моря — это был один из главных центров православного монашества.

Его душа отдыхала и возвышалась лишь в монастырях.

Монастырские книгохранилища хранили неведомые сокровища.

В монастыре Константину, помимо библиотек, нравились три вещи: почитание монахов, уважение настоятелей и отсутствие женщин...

Константин боялся женщин и презирал их.

Его душа торжествовала, когда он видел их, подавленных, на коленях приползающих в монастырь на исповедь и отпущение грехов...

Выслушав очередную кающуюся Магдалину, диакон Константин размеренно, холодно и методично наставлял её на путь истинный:

   — Все люди боятся страданий и ищут наслаждений. И наибольшие удовольствия людям доставляют именно порочные страсти. И красота, и богатство приносят людям, ими обладающим, гораздо более вреда, нежели бедность и телесное убожество. Диавол прельщает людей красотой мира сего. Опасайся соблазнов, постом и молитвой гони диавола вон!

   — Отец диакон, помолись за меня!.. Уж я отблагодарю, — словно невзначай обнажая колено, шептала грешница.

   — Изыди, Сатана! — гневно рычал Константин и убегал прочь.

Будучи обделённым в детстве, но обладая недюжинным честолюбием, Константин страстно желал ощущать своё духовное превосходство над окружающей его серой массой, над толпой...

Участие в жизни церковной общины, вхождение в духовную и богослужебную атмосферу таинств, благодати, молитвы, литургии, наказания дисциплинарного порядка, добровольно над собой признаваемого, жизнь по строгим моральным нормам — всё это завораживало честолюбивого юношу, возвышало его вначале над ровесниками, а затем и над всеми мирянами.

Константин понимал, что Господом ему даровано более, чем кому бы то ни было из людей, но его выдающиеся способности не позволили ему поступить на государственную службу из опасения претерпевать унижений более, чем могла снести его душа.

Избрав духовное поприще, Константин отказался от погони за титулами и чинами и пребывал простым диаконом до самого пострижения в монахи, хотя предложения о рукоположении в более высокий сан получал неоднократно.

Константин намеренно оставался на нижней ступеньке иерархии, следуя Писанию: «...и последние станут первыми...»

* * *

Спешно созванный синклит отменил регентство и объявил Михаила самодержцем.

В ответном слове император пообещал править империей, советуясь с многоопытными вельможами во всех важнейших делах.

   — Для меня не существует иных интересов, кроме интересов государства, и мне больно видеть, что нынче дела идут вкривь и вкось и что причиною тому — небрежение чиновников, в любом деле усматривающих лишь личные виды. Скорее я желал бы быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое...

Молодой василевс обвёл глазами вдруг притихших сановников и продолжил:

   — Государство и закон призваны не столько обеспечивать порядок авторитетом и силой принудительной власти, сколько охранять господство добродетели и её лучшего выражения — справедливости, исключающей уравнительное обезличивание и господство богатого над бедным, сильного — над слабым. И я наведу такой порядок! Государь должен строить свою внутреннюю политику таким образом, чтобы его подданные постоянно испытывали в нём нужду, чтобы боялись осиротеть со смертью монарха... И вы мне станете первыми помощниками... Мы укрепим святую церковь, ибо вопросы о взаимных отношениях людей в обществе представляются мне совершенно незначительными в сравнении с вопросом об отношении человека к Богу! Когда прочен государственный строй, тогда непоколебима и его государственная Идея! И, соответственно, наоборот... Так что дело государя — всячески укреплять государство, а дело церкви — всемерно поддерживать усилия монарха...

Истерзанное долгим ожиданием императорской власти, а также оскорблениями и унижениями, самолюбие василевса придавало его первым действиям на престоле крайнюю торопливость.

Он как будто боялся, что не успеет навести вокруг себя столь желанный порядок, и потому стремился переменить всё разом, сделать за день то, для чего по логике вещей требовались годы и десятилетия.

Новеллы выходили из-под его пера одна за другой, в иной день Михаил подписывал до десяти указов.

Каждый день предпринималась им какая-то новая мера: что-то запрещалось, что-то учреждалось, что-то вменялось в обязанность, а что-то упразднялось за ненадобностью. Всякий самодержец и лица, входящие в его ближайшее окружение, бывают охвачены иллюзией, что они способны сделать с обществом всё, что пожелают, к его же, общества, разумеется, пользе и выгоде...

Сколь обманчиво самовластье!

Чрезвычайная торопливость, соединённая с нерастраченным пылом души, стремление всем внушить к себе почтение привело к тому, что дела приходили в совершеннейшее расстройство.

Желание следовать справедливости и закону выливалось в несправедливость и беззаконие.

Жажда порядка удовлетворялась таким образом, что в результате получался беспорядок ещё больший.

В малейшем отклонении от установленных им порядков император склонен был усматривать преступное небрежение и потому ни одного случая не оставлял без рассмотрения и наказания.

Вместе с тем любого из подданных, выразившего ему уважение, он награждал щедро и незамедлительно.

Приближённые к василевсу чиновники скоро открыли главную черту характера василевса — страстное желание любви подданных, и стали эту любовь... организовывать.

Во время церковных и иных праздников император появлялся перед народом в сопровождении огромной свиты и внушительной вооружённой охраны.

Вдоль всего пути следования процессии стояли толпы согнанного сюда простонародья.

В определённых местах воздвигались особые деревянные подмостки, на которых вместе с музыкантами и исполнителями хвалебных гимнов во время шествия процессии имели право стоять видные горожане, иноземные послы, знатные путешественники...

Вокруг василевса, где бы он ни появился, искусственно создавалась толпа раболепных подданных, и делалось это единственно для того, чтобы какой-нибудь сановник, оказавшийся вблизи императора в ту минуту, имел счастливую возможность лишний раз польстить императору и сказать ему, указывая на толпу, как сильно любим он своими подданными.

Михаил разгадывал подобные уловки своих вельмож, но тем не менее слушал их льстивые речи с большим удовольствием.

Ещё ему нравилось, когда его называли отцом отечества.

Михаил не был чужд осторожности, но от неё и следа не оставалось, когда его придворные говорили ему именно то, что он желал слышать.

Он верил тому, во что ему было приятно поверить...

Наибольшей опасности оказаться в плену страстей и заблуждений при осуществлении государственных преобразований подвержены люди, впервые получившие верховную власть.

Вместе со скипетром приходит к ним иллюзия, будто все их повеления будут исполняться беспрекословно, точно и без промедления.

Так если и бывает, то лишь в мелочах.

Если же они отваживаются на крупные перемены, то скоро обнаруживают всю иллюзорность оказавшейся в их распоряжении якобы неограниченной власти...

И во время правления Михаила III, и много лет спустя тонкие психологи и глубокие мыслители порой заходили в тупик, пытаясь найти объяснение поступкам этого императора.

А между тем в поступках его был смысл.

Собака долго сидела в конуре, да к тому ж на цепи. Однажды решили взять её на охоту, и что же?..

Вместо того чтобы вынюхивать дичь и идти по следу, она стала бросаться на всякий куст, беспричинно облаивать весь белый свет...

Да разве заблуждался только ромейский монарх, последний представитель ничем особо не примечательной Аморийской династии? Разве всякий чиновник не ведёт себя так же, едва получит важную должность?

Получить должность и вместе с ней власть означает для всякого то же самое, что вылезти из конуры и быть спущенным с цепи.

* * *

Днём кесарь Варда посетил логофиссию дрома, где объявил, что будет лично возглавлять это учреждение.

Заметив протоспафария Феофилакта, кесарь милостиво полюбопытствовал, как обстоят дела в департаменте северных варваров, и удостоил протоспафария благосклонной улыбки.

А казначею логофиссии дрома кесарем было отдано распоряжение немедленно выплатить всем чиновникам ругу, задержанную ещё с Пасхи.

Окрылённый сиятельной милостью, Феофилакт решил навестить гетеру Анастасию и в тот же вечер, прихватив с собой две литры золота, прискакал к её дому в регеоне Арториан.

Обычно шумный и многолюдный, на этот раз дом гетеры поразил Феофилакта настороженной тишиной.

Служанка провела его в зал для приёмов, но Феофилакту пришлось не менее получаса дожидаться, пока Анастасия выйдет к нему.

   — Я рада видеть тебя, любезный Феофилакт, — сказала гетера, но голос её был скорее встревоженным, чем радостным. — Почему ты так давно не приходил ко мне?

   — Для красивой и романтической любви требуется много свободного времени и свободных денег... У меня не было ни первого, ни второго, милая Анастасия!.. Но теперь я надеюсь, что смогу навещать тебя так часто, как ты того пожелаешь...

   — Что слышно во Дворце? Тебе не грозят опасности?

   — Государственный деятель обязан быть осторожным и проницательным, должен тщательно выверять каждый свой поступок и заботиться о своей политической репутации. Стремясь угодить сегодняшнему правителю, рискуешь завтра быть отправленным на казнь сменившим его властелином... Я не пресмыкался перед Феоктистом, и мне нечего бояться кесаря Варду. Напротив, я надеюсь на перемены!.. Власть сменилась, — улыбнулся Феофилакт. — Ах, если бы мою девочку не похитили тавроскифы, она завтра же была бы возвращена в столицу!..

   — До сего дня никаких известий?

   — Ни малейших!.. Но не будем о грустном! — воскликнул Феофилакт и положил к ногам гетеры кошель с золотыми монетами:

   — Что это? — удивилась Анастасия.

   — Две литры, — с достоинством ответил Феофилакт. — Не люблю чувствовать себя должником.

   — Убери свои деньги, — устало сказала Анастасия. — Неужели же ты ничего не понял?

   — А что я должен был понять? — горделиво расправляя плечи, сказал Феофилакт. — Разве достойно мужчины быть должником?!

   — Я любила тебя, Феофилакт...

   — За это я и принёс литру золота. Так полюби же меня и сегодня, за это получишь вторую литру.

   — Уходи прочь! — сказала Анастасия. — И забери свои деньги! Прощайте, ваше превосходительство!..

Гетера опустила голову и медленно удалилась, оставив Феофилакта в пустых покоях.

Недоумённо хмыкнув, Феофилакт отсчитал литру золота и оставил столбик монет на краешке стола, остальные забрал с собой.

* * *

Одним из первых своих рескриптов Михаил отметил высшими наградами кесаря Варду, пожаловав его саном магистра и назначив доместиком схол.

Защиту империи от арабских набегов Варда поручил своему брату Петроне, назначив его стратигом Фракисийской фемы.

С тех пор военными делами империи заведовал Петрона, а внутренними — Варда. И уж заведовал весьма круто!..

Уже на другой день после обретения титула магистра Варда пришёл во дворец василиссы Феодоры и застал сестру в рыданиях.

   — Довольно! — холодно произнёс торжествующий кесарь. — Слезами дело уже не поправишь. Полагаю, что для блага империи тебе лучше удалиться в монастырь.

Феодора с лютой ненавистью поглядела на брата, хотела что-то сказать, но из уст вырвалось только бессильное змеиное шипение.

   — Дабы не создавать почвы для смуты, полагаю также, что и принцессы должны последовать с тобой, — жёстко добавил Варда.

Из-за двери послышался вой, подслушивавшие разговор девицы принялись оплакивать свою горькую участь. Их было четверо — Фёкла, Анна, Анастасия и Пульхерия.

Варде не раз доносили, с каким злорадством они осуждали его любовную связь с Евдокией, так что теперь у племянниц появлялся хороший повод самим продемонстрировать христианское смирение.

   — Бог!.. Бог покарает тебя за всё... — прошептала Феодора.

   — Я чист пред Богом и людьми, — возразил Варда. — Всё, что я совершил, делалось ради блага христианской империи.

А про себя он подумал, что никакие великие деяния не совершаются без малой толики лжи и насилия.

Сопровождаемый пышной свитой, торжествующий кесарь Варда приехал на притихшее патриаршее подворье и дождался, когда Игнатий сам выйдет на крыльцо, чтобы встретить нового правителя империи.

   — Василисса Феодора и её дочери изъявили желание посвятить себя служению Господу нашему Иисусу Христу в одном из монастырей, — сказал Варда. — Попрошу тебя совершить все приуготовления к обряду и не откладывать этот обряд.

   — Ты можешь поступить со мной так же, как и с несчастным Феоктистом, упокой, Господи, его невинную душу, но святить воздух для василиссы не стану! — прошипел Игнатий, испепеляя Варду взглядом.

   — Найдутся другие, освятят, — махнул рукой Варда. — А тебе, святой отец, придётся отправиться на остров Теревинф. Там у тебя будет возможность спокойно обдумать всё...

   — Находясь перед неправедным судом — молчи!.. Ибо никому в этом мире нет дела до твоих слов и ненужных оправданий. Спаситель наш и Господь Иисус молчал, когда на него лжесвидетельствовали. Он ничего не говорил и когда Его осуждали на смерть... Господь терпел и нам велел, — сбивчиво бормотал Игнатий.

   — Молчать раньше нужно было! — сказал Варда.

* * *

Много лет спустя, оглядывая мысленным взором всю ту бурю, которая пронеслась по Большому Дворцу после смещения патриарха Игнатия, кесарь Варда не раз думал с немалым сожалением: «Было бы интересно поглядеть беспристрастным взором, на достижение каких целей расходует свои силы большинство сильнейших и достойнейших членов общества?! Господи, да зачем же было Игнатию становиться в позу?! Вообще-то нормальным людям свойственно бороться с собственными слабостями. Но чаще всего их удобнее попросту не замечать. К чему было лишать меня причастия?.. Ну, промолчал бы святой отец, не стал поднимать шум и жил бы себе припеваючи, и я с моей девочкой Евдокией был бы счастлив... Так нет же! Хотелось ему непременно свою власть показать... Ну и показал, на свою голову! Когда в гордыне своей человек посчитает себя сильным, Бог оставляет его».

* * *

   — Не может империя дольше оставаться без патриарха, — беспрекословно сказал кесарь Варда протоасикриту Фотию, застывшему в почтительном полупоклоне. — Не может! Патриарх обязан быть духовным вождём своего народа, а главнейшая задача всякого духовного вождя состоит в том, чтобы направить устремления возможно большего числа сограждан в единое русло, дабы меньше сил отвлекать на поддержание внутреннего порядка и больше сил отдавать на приобретение новых территорий...

Фотий сдержанно кивнул и осмелился тихо заметить:

   — Однако Игнатий не сложил с себя пастырский сан...

   — Сложит. Я полагаю, что архипастырем должен стать человек образованный. Империю слишком долго раздирали еретические разномыслия и разногласия. Когда на пастырском престоле окажется человек просвещённый, он сможет уверенно противостоять всяческим заблуждениям.

   — Кто же этот человек? — полюбопытствовал Фотий.

   — Ты.

   — Позволю себе напомнить, что не имею священного сана, даже самого низкого.

   — Все священнослужители когда-то были мирянами, — рассмеялся Варда. — Клириками не рождаются. К счастью.

   — Согласно установлениям святых соборов, возведению в сан должно предшествовать наличествование меньшего сана...

   — Пусть это тебя не печалит. Если ты согласен стать патриархом, нынче же будешь посвящён в диаконы, завтра — в иереи, через два дня станешь епископом, ещё через день — архиепископом... А там и патриарший посох обретёшь.

Фотий задумался.

Предложение было весьма лестным, хотя и таило в себе немалые опасности.

У патриарха Игнатия оставалось довольно много приверженцев как среди священнослужителей, так и среди мирян, всегда склонных сочувствовать гонимым...

   — Кто из высших иерархов осмелится совершить рукоположение? — спросил Фотий, внутренне уже готовый дать своё согласие.

   — Спасаясь от нападений измаильтян, из Сицилии в Город приехал архиепископ сиракузский Григорий, — оживлённо потирая руки, сказал Варда. — Вот он и совершит!

   — Ах, это будет Григорий... — с нотками разочарования произнёс Фотий.

   — Да, он давно пребывает во вражде с патриархом Игнатием и не упустит возможности насолить своему недругу.

   — Насколько всем известно, Игнатий лишил Григория сана...

   — А Григорий подал апелляцию Римскому Папе! И сам он не считает законным лишение сана от рук Игнатия. Важно другое — ты согласен занять патриарший престол?

   — Да, — поспешно сказал Фотий. — Согласен.

   — Вот и прекрасно! Полагаю, что нам нет нужды откладывать осуществление нашего замысла... Приготовления не займут много времени, — сказал на прощание Варда и подумал, что уж этот-то патриарх не посмеет отказать в причастии ни ему самому, ни его возлюбленной Евдокии.

* * *

Река Историй то течёт по гулким ущельям, сметая всё на своём пути, то растекается по равнине и неспешно несёт в своём потоке народы и государства...

В периоды равнинного течения Истории человек сравнительно мало подвергается риску, однако столь же мала и вероятность крупного успеха.

А в эпохи бурных преобразований всякий, кто осмеливается избрать великую роль, рисковал порой всем своим достоянием и даже самой жизнью, зато и выигрывал в случае удачного стечения обстоятельств весьма многое — либо царскую корону, либо великую славу, либо несметные сокровища, либо победу в сражении и лавры полководца...

За пять дней — с 20 по 25 декабря 857 года — Фотий последовательно прошёл все степени священства и к торжественной рождественской литургии приступил уже в сане местоблюстителя патриаршего престола. К моменту поставления в патриархи Фотию едва исполнилось тридцать восемь лет.

Главный парадокс судьбы Фотия состоял в том, что патриарший престол он должен был занять по праву, но стал патриархом случайно.

* * *

Вся жизнь Фотия — чередование блистательных взлётов и стремительных падений.

В его личности преобладали черты не духовного, но государственного деятеля, а прославился он в веках как видный учёный, писатель и богослов.

Его натура представляла собой противоречивый сплав детской непосредственности и любопытства — с осторожностью и боязнью последствий.

Он был одним из самых образованных людей своей непростой эпохи и выразил собою саму эту эпоху.

Всякий народ на историческом пути нуждается в поводыре.

У народа поводырями могут быть, вожди и пророки.

Порой в представлении современников они сливаются, но между ними существуют весьма значительные отличия.

Пророк бросает вызов существующему и отрицает настоящее во имя будущего.

Вождь объединяет волю масс в настоящем.

Пророк обладает идеальной силой.

Вождь обязан обладать силой реальной.

Пророка неизбежно побивают камнями, такова их участь, и это критерий того, в какой мере он исполнил своё предназначение.

Но если камнями забрасывают вождя, это тоже может служить вернейшим доказательством того, что он не справился со своей задачей то ли по недостатку мудрости, то ли потому, что спутал свои функции с функциями пророка.

Патриарх Фотий являл собой духовного вождя.

Фотий происходил из знатной константинопольской семьи, пострадавшей в иконоборческую эпоху. Обвинённый в еретическом злоумыслии, его отец был изгнан с государственной службы и полностью лишён своего имущества.

Но связи у семьи остались, и невзгоды не помешали Фотию получить разностороннее и лучшее по тем временам образование: он глубоко разбирался в вопросах юриспруденции, в совершенстве овладел искусством классической риторики и методами филологической экзегезы, что было следствием его начитанности в древних авторах.

Службу монарху Фотий начал в императорской гвардии, а государственная карьера вознесла Фотия сразу же на должность чиновника высшего ранга — протоспафария и асикрита — личного секретаря императора.

Жизненный путь Фотия не был усыпан розами — дважды его смещали с патриаршей кафедры и двенадцать раз предавали анафеме.

Фотий осмеливался спорить и с Папой Римским, и со своим императором, с клиром и синклитом...

В историю христианской церкви Фотий вошёл как человек, навсегда определивший разрыв между западной и восточной церквами, между православием и католичеством.

Человеку в мире чаще всего отводится роль созерцателя, и лишь в некоторые редкие моменты ему Творцом даруется возможность действовать.

Фотий не упустил свой момент.

* * *

Двести кипарисовых весел разом вспенили зеленоватую морскую воду, останавливая стремительный бег длиннотелого дромона у каменного парадного причала Херсонеса.

На берег полетели причальные канаты, их с готовностью подхватили стратиоты, обмотали вокруг массивных каменных столбов.

По узкому трапу на причал спустился поджарый протоспафарий Феофилакт.

Стратиг фемы Климаты, пышущий здоровьем весельчак Никифор сделал шаг навстречу и обменялся с Феофилактом братским лобзанием. Следом за Феофилактом на причал сошёл Василий, изрядно измученный морской болезнью.

   — Ах, как приятно бывает иногда путешествовать!.. — сказал Феофилакт. — Отправляясь даже в небольшое путешествие, человек стряхивает с себя повседневную скуку. Может быть, главная радость, которая дарована нам Вседержителем — именно радость странствий? Христос переходил из города в город, и апостолы не задерживались в одном городе более чем на два дня...

   — Буду весьма рад оказать вашему превосходительству гостеприимство и на более длительный срок!

   — Сожалею, но дела уже в самом скором времени призовут меня в столицу. Там сейчас начались такие перемены, что было бы непростительно не присутствовать при них. Убери посторонних с причала, дорогой Никифор, и прикажи подать к трапу две крытых повозки.

   — Охрана потребуется? — деловито поинтересовался стратиг.

   — При этих особах будет своя охрана.

   — Куда прикажешь доставить их?

   — В монастырь Святой Фёклы. Под строгий надзор. Выходить за ворота не позволять. Никого близко не подпускать.

   — Будет исполнено, — с пониманием кивнул Никифор. — Как обычно...

   — Не было ли каких-нибудь новостей о судьбе сурожских монахинь, пленённых тавроскифами? — озабоченно вопросил протоспафарий Феофилакт.

От архиепископа Василия стратиг узнал, что одна из молодых монахинь приходилась протоспафарию Феофилакту дочерью, и потому он изобразил на лице искреннее сочувствие:

   — Увы, никаких вестей... Словно они растворились в небе... Мы предпринимали всякие усилия, чтобы узнать хоть что-то о судьбе полонянок, но — увы... А теперь не угодно ли будет закусить с дороги?..

   — Можно, — вставляя ногу в стремя, сказал Феофилакт. — На моего конюха дурно подействовала морская волна, зато теперь, когда у него под ногами земная твердь, аппетит разыграется не на шутку, не так ли?

Вместо ответа Василий изобразил постную улыбку.

* * *

Посреди уютного каменного дворика журчали струи фонтана, на ветвях деревьев в саду пели птицы, а на террасе, увитой виноградными лозами, у низкого столика возлежали Феофилакт и хозяин дома.

Неспешно текла послеобеденная беседа.

Отщипывая от пышной пресной лепёшки крупные крошки, Феофилакт бросал их расхаживающим по двору павлинам и вполголоса задавал вопросы:

   — Что за племена кочуют вблизи границ фемы? Какова их численность? Кто предводительствует в каждом племени?

Стратиг Никифор, судя по его виду, был человеком нрава кроткого и услужливого. Он то и дело заглядывал в глаза протоспафарию Феофилакту, словно старался угадать, какие именно ответы желал бы услышать столичный чиновник, и сбивчиво говорил:

   — Э-э... Кочуют, да, кочуют вблизи фемы дикие турки... Обычно они подходят к Херсонесу в начале осени. Предводители их щеголяют в златотканых штанах. Превыше всего почитают огонь. В жертву богам приносят лошадей, быков, мелкий скот и жрецами своими ставят тех, которые могут дать верные предсказания о будущем...

   — Ты знаешь имена предводителей хотя бы самых крупных племён?

   — У них такие мудреные имена, что и не вымолвить! Право, язык сломать можно... И как только они сами выговаривают их?.. Ха-ха-ха!..

Приглашения к шутливому тону Феофилакт не принял.

   — Пытался ли ты вступать в сношения в этими вождями?

   — Безуспешно... Нынче... в сентябре прискакал один турок... Как раз, помнится, прошли обильные дожди, по дорогам не проехать ни конному, ни пешему, а тут является к городским воротам дикарь, и с ним две сотни вооружённых до зубов людей. Переполоху наделал!.. А оказалось, что намерения дикаря были заслуживающими сочувствия — турок привёз свою любимую дочь, дабы прибегнуть к помощи наших эскулапов. Она болела тяжко, степные знахари ничем не могли помочь... И тогда мой лекарь... Должен заметить, у меня превосходный лекарь, он получил весьма глубокое образование в Александрии, врачевал в Фессалонике...

   — Как его звали? — озабоченно хмуря брови, перебил не в меру разговорившегося стратига Феофилакт.

   — Кого? Лекаря?

   — Кочевника!

   — A-а... Не помню. Может быть, Азадей, или что-то в этом роде. Дикарь!.. Но он поклялся мне, что ради выздоровления своей дочери ничего не пожалеет.

На террасу, услужливо склонив голову, вошёл раб и доложил, что пожаловал архиепископ Василии.

   — Зови сюда святого отца! — обрадовался Никифор.

Феофилакт и Никифор поднялись со своих мест, почтительными поклонами встретили низенького толстенького архиепископа, вкатившегося на террасу подобно гладкому чёрному шару.

Ткнув пухлую длань в губы стратигу и его гостям, владыка Василий с блаженной улыбкой возлёг на ложе.

   — Надеюсь, я не помешал вашей беседе?.. Господи, в нашем захолустье столь редко можно встретить образованных людей, что я, едва прослышал о вашем прибытии, немедленно велел оседлать своего мула, и вот я здесь, и даже без приглашения...

   — Мы вам всегда рады, святой отец, — сказал Никифор. — А я как раз рассказываю протоспафарию, как турок привозил свою дочь, помните?

   — Разумеется, хорошо помню... Ах, какой переполох наделал тот дикарь!.. Мы стали прятать в подземелье церковную утварь, горожане понесли в храмы детей, поднялись стенания...

   — А что было с дочерью того турка? — спросил Феофилакт.

   — Она умерла, — развёл руками Никифор. — И турок в тот же день увёз её тело в степь, чтобы поступить с ним по своему дикарскому обряду.

   — Экая досада! — прищёлкнул пальцами Феофилакт. — У тебя была такая прекрасная возможность войти в сношения с предводителем сопредельного племени!..

   — Но этот дикарь за все благодеяния не подумал даже поблагодарить... Он не заплатил ни обола моему лекарю, добросовестно пускавшему кровь, делавшему компрессы, припарки и прочие процедуры, — обиженно произнёс Никифор.

   — Это ты!... — неожиданно возвысил голос Феофилакт. — Ты должен был осыпать золотом своих эскулапов, чтобы они из кожи вылезли, но поставили больную на ноги! Это ты в случае печального исхода должен был выразить своё самое искреннее, самое скорбное христианское сочувствие и в полной мере разделить с безутешным отцом его горе.

   — Но я в глаза не видел эту дикарку... Зачем это мне? — тихо удивился Никифор.

   — Это нужно не тебе, а империи... Заручиться дружбой одного варварского вождя, дабы через него привлечь на свою сторону всё его племя, чтобы затем нанимать на службу молодых мужчин, чтобы их оружием вносить раздоры в среду варваров и умело натравливать одних дикарей на других! Существует в этом мире целеустремлённость Добра, но гораздо сильнее проявляется целеустремлённость Зла. И её нужно поставить нам на службу!

   — Разве дикари способны служить? Разве способны они понять, что такое воинский строй? — высокомерно вскинул голову стратиг.

   — Для того чтобы противостоять таким же дикарям, им вовсе не требуется умение маршировать на парадах и триумфах... Пойми, дорогой Никифор, по отношению к варварам следует быть более гибким политиком. Не жалей золота для подкупа вождей. Не упускай случая и не гнушайся оказывать варварам знаки внимания... «Прилично властвовать над варварами грекам», — говорили древние. А я могу добавить, что в наше время делать это тем более необходимо, ибо сейчас дикари угрожают самому существованию христианской империи... Если, не дай Бог, империя утратит свою силу и величие — кто укажет миру путь к спасению?!

   — Всякому народу определено Вседержителем следовать своим путём, — глубокомысленно изрёк архиепископ. — Наши предки, люди трудолюбивые и богобоязненные, много веков подряд возводили стены нашей империи, а мы теперь пожинаем плоды их трудов... Предки варваров были ленивыми, и потомки их до сих пор ведут дикарский образ жизни — ремесла они не знают, хозяйства на земле не ведут. Полагаю, что самим варварам было бы весьма полезно побыть какое-то время рабами просвещённых народов...

   — Совершенно с вами согласен, святой отец! — сказал Феофилакт. — Варварских вождей следует приручать, постепенно переводить из разряда «тех, кто получает подарки» в разряд «тех, кто получает приказы». Как мы поступаем с жеребёнком, пойманным в степи? Вначале мы должны его кормить и поить и лишь по истечении определённого срока начинаем приучать к узде и седлу... Мы должны тщательнейшим образом изучать их нравы и обычаи. Для всякого варварского народа публично произносимые клятвы имеют чрезвычайно важное значение. Посему необходимо до мельчайших подробностей изучить самую суть дикарских религиозных обрядов, вызнать доподлинно клятвенные формулы варваров, дабы они впоследствии не смогли обмануть при заключении договоров, принося ложные клятвы... Что греха таить — и ромеи, и тавроскифы не очень-то любят друг друга... Но у нас есть общие беды... Мы все находимся в одной лодке, и буря, которая раскачивает лодку, угрожает и нам и тавроскифам... Чтобы выжить, империя и варвары должны помогать друг другу. Под бурей я разумею полчища кочевых племён, этих дикарей, которые поклоняются своим жеребцам... Если тавроскифам удастся узнать слабые стороны империи, они превратятся в хищных волков. Но они же станут трусливыми зайцами, если увидят нашу силу. Они будут вынуждены подчиниться. Хотя простить нам наше превосходство не смогут, наверное, никогда. Будут бояться и ненавидеть нас. Таков наш удел... И пуще всего опасайся, чтобы варвары не заподозрили нас в обмане. Стоит крошечной лжи однажды проникнуть в отношения тех, кому Господь указал быть соседями, как прежнюю дружбу восстановить будет едва ли возможно, а куда денешься от соседа?..

   — Я возлагаю немалые надежды на скорое пробуждение разума у ныне диких племён. Ко многим варварским племенам мною посылаемы были проповедники слова Божия. Мы склоняем отдельных рабов из числа варваров к святому крещению. Нынче, к примеру, в монастыре святого Иоанна находится постриженный в ангельский образ брат Косьма, происхождением тавроскиф. Он в отрочестве жил в Константинополе, где обучился греческому языку. Сей инок дал обет донести Слово Божие до своих соплеменников и стал перекладывать Евангелие на свой язык, укрывшись от суеты и соблазнов мира сего в прибрежной пещере.

   — Мне остаётся лишь выразить восхищение замыслом вашим, святой отец! — живо всплеснул руками Феофилакт. — Если бы удалось возможно скорее обратить дикарей тавроскифов в веру истинную, империя могла бы быть вполне спокойна за свои границы как на севере, так и на востоке. Ах, как нужно было бы ускорить подготовку новых проповедников из числа тавроскифов!..

   — Таких людей мы готовим, — согласно склонил голову архиепископ. — С ними занимаются наши богословы, лучшие знатоки Писания, искушённые в экзегетике и гомилетике...

   — Боюсь, что им не скоро понадобится знание богословских тонкостей, — усмехнулся протоспафарий Феофилакт. — Варваров вряд ли сможет убедить осознание моральной силы Христа. Их скорее сможет привлечь божественная сила Господа. Кроме того, нашим миссионерам следовало бы тонко подчёркивать всяческие удачи верующих во Христа... Удачи в торговле и прочих делах... Улавливаете мою мысль, святой отец?

   — Да-да, дорогой Феофилакт, продолжайте, прошу вас, — озабоченно откликнулся архиепископ.

   — Если дикарь поймёт, что истинный Бог обладает большим могуществом, нежели его деревянный кумир, это послужит наилучшим аргументом в пользу отказа от эллинских верований и принятия святого крещения.

   — Вы совершенно правы! И это может ускорить подготовку проповедников. А ведь мы их как учим: «...священнописуя всяческое священное богоявление и богоделание в пёстром составе священноначальственных символов, не будет излишним вспомнить и о богодвижимом песнословии пророков...» — иронично усмехнулся архиепископ. — Ведь перед кем они будут проповедовать? Не перед книжниками и фарисеями, но — перед дикарями!..

   — И в проповедях следовало бы подчёркивать сугубо практические выгоды веры истинной — всякий архонт скорее поверит клятве христианина, нежели дикаря, и всякий меняла охотнее ссудит деньги христианину, нежели варвару... Объяснять дикарю триединую сущность Бога — бессмысленно! Дикарю понять этого не дано!

   — От всей души благодарю за полезную беседу, — сказал архиепископ, поднимаясь с ложа. — Увы, мне пора...

   — Святой отец, ещё минуту внимания... В монастырь святой Фёклы нынче будут доставлены четыре монахини. Предупредите игуменью, чтобы с ними никто не смел разговаривать, принимать от них что-либо, а также передавать им что-либо...

   — Могу я узнать, кто они?

   — Разумеется, но только три человека в Херсонесе могут быть посвящены в эту государственную тайну — вы, стратиг и мать игуменья. Эти инокини принадлежат к императорской фамилии. Опасаясь смуты, василевс Михаил почёл необходимым посвятить своих сестёр служению Господу.

   — Только сестёр? — вполголоса уточнил архиепископ.

   — Сюда, в Климаты, — сестёр.

   — А где будет пребывать сама василисса Феодора?.. — едва слышно поинтересовался архиепископ.

   — Ей определён монастырь в Армении, — прошептал Феофилакт, всем своим видом демонстрируя, насколько он доверяет собеседникам.

* * *

Проводив архиепископа, стратиг Никифор возвратился на террасу, а за ним, сгибаясь под тяжестью тюков, вошёл Василий и сложил свой груз к изголовью ложа Феофилакта.

   — Не прогневайтесь, дорогой Феофилакт... Херсонесцы, желая выказать вам свою любовь, преподносят вам в дар эти...

Стратиг развернул один тюк, маслянисто блеснули на солнце дорогие меха.

   — Вели отнести на корабль, — сдержанно кивнул Феофилакт.

Стратиг махнул рукой рабам, и те покорно потащили тюки.

   — Пойду лично прослежу, как обстоят дела там, на причале, — озабоченно сказал Никифор, уходя следом за носильщиками.

Когда он вышел, Феофилакт перехватил недоумённый взгляд Василия и тихо сказал:

   — Находясь в провинции, не следует угрюмо воздерживаться от принятия каких бы то ни было подарков, однако нельзя при этом выказывать жадность... Существует разумная мера у всего, даже у гостеприимства. Дабы подарки не переходили в незаконные подношения, именуемые взятками, следует соблюдать старое правило: не всегда, не от всех, не во всякое время. Ибо весьма несправедливо не принимать подарков ни у кого, и весьма скверно с жадностью набрасываться на всё, что ни предложат... А сейчас поднимайся, надо бы и нам с тобой прогуляться до монастыря, убедиться, что всё сделано надлежащим образом. Я должен доложить кесарю о том, что инокини помещены в надёжном месте...

Василий вздохнул, обращая на протоспафария недоумевающий взгляд:

   — Не понимаю, как Варда может, будучи связан с василиссой Феодорой кровными узами, обращаться с ней так...

Феофилакт ласково потрепал его по плечу:

   — А ведь многие люди в тайниках своих душ лелеют пожелания не только ссылки, но и самой смерти для своих ближних... Никто не смеет признаться в этих помыслах, но ведь лелеют!

   — Не может быть! — воскликнул Василий. — Нет, не может такого быть, — повторил он уже тише.

   — Бывает, что самый сострадательный к кому-либо человек становится и самым жестоким по отношению к тем же людям...

* * *

На следующий день Феофилакт попросил архиепископа послать инока в прибрежную пещеру за новокрещёным тавроскифом Косьмой.

Спустя час запыхавшийся и раскрасневшийся от быстрого бега монастырский гонец вернулся ни с чем:

   — Владыка, он не желает идти!..

   — Гордыня взыграла или варварское упрямство не позволяет ему явиться сюда? — заволновался архиепископ, беспомощно разводя руками перед столичным протоспафарием.

   — В таком случае я сам отправлюсь к подвижнику. Его подвиг заслуживает того. Велите седлать лошадей. Да пошлите кого-нибудь дорогу указать.

Феофилакт приготовился встретить высушенного постом и аскезой фанатика с горящими глазами, а на деле инок Косьма оказался могучим мужиком, с крепкими руками и басом, которому позавидовал бы даже диакон собора Святой Софии.

   — Владыка Василий поведал нам о твоём духовном подвиге, — вкрадчиво начал Феофилакт, опускаясь рядом с Косьмой на жёсткую высохшую траву. — Нести свет разума своим соотечественникам — что может быть возвышеннее этой благородной идеи?! Однако для переложения Святого Благовествования на язык тавроскифов мало одного желания... Полагаю, тебе следовало бы отправиться с нами в столицу, и там, в одном из богатых монастырей, под руководством опытного наставника, ты мог бы...

   — Я справлюсь сам, — без раздумий, как о деле давно решённом, сказал Косьма. Поначалу было трудно, а сейчас уже, с Божьей помощью, дело пошло на лад.

   — Я прежде не знал, что у тавроскифов есть свои письмена.

   — Всегда были.

   — Они похожи на греческие?

   — Немного.

   — Друг мой, я вижу, ты насторожен, однако можешь поверить, что все мы желаем только успеха твоим делам... Всякому народу, всякому племени на его пути важно встретить дружественный народ — более развитый, дабы перенять у него негасимый божественный свет Истины, дабы пронести его дальше и в свой черёд передать другому народу... Греки развили всё лучшее, что было создано в Египте и Вавилоне, римляне продвинулись ещё дальше по этому пути, и когда Господь счёл народ подготовленным, именно в пределах Священной Римской империи суждено было вочеловечиться Спасителю... В последние века главенство перешло из Рима в Константинополь. По замышлению Господню, Святое Благовествование распространяется всё дальше на север и на восток... Настал черёд принести светоч христианской идеи в дикие тавроскифские степи. Выбор Божий пал на тебя, Косьма, а мы все обязаны споспешествовать тебе в твоём деле... Можешь требовать от нас любой помощи!

   — Мне от людей ничего не требуется.

   — Что ж, тебе виднее... — легко поднимаясь с земли и отряхивая приставшие к плащу травинки, сказал Феофилакт. — Да благословит Господь твои труды!..

Косьма размашисто перекрестился и полез в свою пещеру, более похожую на земляную нору.

Василий тихо сказал ему вослед:

   — Быть может, через много веков его соплеменники причислят этого Косьму к лику святых.

   — Не исключаю сего, — задумчиво подтвердил Феофилакт. — Но лишь в том случае, если его племя сумеет выжить... Существует странная закономерность в истории: всякое цивилизованное государство рано или поздно бывает побеждаемо более диким народом... Стоит варварам едва-едва приобщиться к цивилизации, как на них нападают ещё более дикие племена, и — побеждают...

   — Неужели в том заключается Промысл Господень?

   — Этого не дано знать никому. Но мы должны делать выводы из истории. Мы должны противопоставить варварам и силу и ум! Именно этим я и занимаюсь по долгу службы, — улыбнулся Феофилакт.

   — Но всё же любопытно: почему дикари побеждают?

   — Просто потому, что их больше!.. Одной только силой с ними не справиться. Побеждать варваров следует не мечом, а божественным Словом! Православие имеет своей целью укрощение дурных страстей и стабилизацию общества. Церковь — единственное земное учреждение, способное объединить разноплеменных людей во имя единой цели, во имя вечного спасения... Если бы таких тавроскифов, как инок Косьма, была хотя бы сотня, отпала бы нужда содержать многие легионы отборнейших воинов... К тому же у нас невелик выбор союзников, а империю со всех сторон теснят арабы... Только за то время, что я себя помню, халиф распространил свою власть на безмерную территорию — от загадочного Афганистана на востоке до Геркулесовых столбов на западе... Полагаю, что в борьбе с халифом все средства хороши... Лучше всего бороться с арабами не самим, а натравить на халифа кого-нибудь... Каган хазарский, располагаясь вблизи пределов халифа, остерегается вступать с ним в войну, ибо арабы однажды уже изгоняли его из его владений, и подобное может повториться... Следовательно, империи остаётся искать союзников к северу от хазар. Кто там располагается? Кочевые племена печенегов, венгров и тавроскифы... Уразумел?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Опустошённое тело волхва лежало в промозглой темноте земляной норы на куче прошлогодних дубовых листьев, а душа его была далеко.

Вырвавшись из оков цепкой плоти, невесомая и восхищенная душа успела в краткие ликующие мгновения облететь все три мира, посетить богов земных, небесных и подземных, осмыслить прошедшее и прозреть грядущее, соединиться со множеством родственных душ, парящих между небом и землёй, увидеть отрешённый свет и испытать полнейшее блаженство.

Затем душа была низринута с божественных вершин, грубо и стремительно повержена в прах бытия, окунулась в медленно текущее людское время.

Лёгким облачком Ярун завис под шершавым сводом пещеры, стараясь отдалить неотвратимый горький мкг, когда нужно будет вновь ввергать воспарившую душу в грязное тело, валяющееся на прелых листьях, дожидающееся своей души, как дожидается возвращения беспечной птицы змея, свернувшаяся клубком в оставленном на время ещё тёплом гнезде, и нет иного пути, как только туда, во мрак, на служение роду своему.

Волхв покорно влез в собственное тело, брезгливо ощутил, будто внове, все его болячки и ноющие переломы, смиренно принял его неимоверную тяжесть, готовясь нести этот груз ещё целое лето, до следующей весны, до следующего полёта...

В отверстие пещеры просунулся молодой вещун, мягко коснулся холодными перстами обнажённого плеча Ярука и замер, услыхав недовольное ворчание.

Выждав несколько томительных мгновений, молодой вещун осмелился сказать:

   — Пора...

   — Знаю... — откликнулся Ярун. — Готовься... Сегодня ты подашь мне белый нож.

После исчезновения юныша Ярун ещё некоторое время лежал пластом, с омерзением ощущая давящие узы плоти, сочувствуя своей трепетной душе, припоминая всё то, что привиделось в божественном озарении: был звон мечей, плеск воды, дым пожарищ, вкус горячей крови на устах, женский вопль. запах хлеба, слепящий свет и торжество победы...

Что могли означать эти пульсирующие видения?

Что возвестили боги?..

Смутно, слишком смутно различалось грядущее лето. Потребуются обильные жертвы, чтобы обитатели небес стали милостивы.

Снаружи послышался тревожный рокот священных барабанов.

Пора!..

Ярун выбрался из пещеры, полной грудью вдохнул морозный воздух и почувствовал, как упруго забилась каждая жилочка, откликаясь на зов барабанов.

В ночном небе мчались куда-то ненастные тучи, но в воздухе не кружилась ни одна снежинка.

Значит, боги желают, чтобы нынче Живой Огонь родился без помех.

Так и будет.

Ярун поднял голову, огляделся. Вся киевская земля была укрыта мраком. Уже целые сутки во всех домах, во всех очагах и овинах потушены все огни. Остыли железодельные домницы и гончарные печи, потухли угли в кузнечных горнах, темнота воцарилась далее здесь, на Лысой горе, у священного капища, где во всякое иное время молодые волхвы следят за тем, чтобы восемь костров горели ровно и ярко, освещая изваяние Рода.

Скоро, скоро уже возвратится на землю свет...

А пока волхв Ярун прислушивался к темноте.

Издалека до него докатывались волны человеческого ропота, складывавшегося из покорных женских вздохов и детских всхлипов, нетерпеливых отроческих воздыханий и кряхтения мудрых стариков. Все люди стольного града Киева пришли к священному капищу, чтобы участвовать в рождении Живого Огня.

Во тьме Ярун не мог различить никого, но знал, что людей пришло много и стоят они все сейчас у подножия Лысой горы, переминаются с ноги на ногу, дышат на зябнущие персты, а глаза то и дело устремляются на вершину, где в назначенный срок по мановению руки волхва будет сотворён Живой Огонь, но где пока тихо, темно, воет ветер, молодые волхвы и кудесники завершают приготовления к великому деянию.

Где-то за краем земли уже начало свой путь божественное светило, всполошённо прокричали вторые петухи.

Вскоре звёзды расположились на небосклоне особым порядком, и настала пора вершить священнодействие.

Барабаны умолкли.

Ведуны заняли свои места у огнища.

И вот наконец наступил тот волнующий миг, когда небо посветлело, когда дружно и радостно прокричали третьи петухи.

Над Лысой горой поплыла тихая мелодия пастушьей свирели. Медленно алело морозное небо, к голосу пастушьей дудки присоединились гудки и гусли, трубы и рожки, враз ударили бубны и барабаны, зазвенели бубенчики, затрещали трещотки...

Ярун направился к возвышению из дикого камня, где были сложены сухие поленья, где пряно пахло сосновой смолой, где покорно дожидался своей участи обречённый холоп.

Пока Ярун выглядывал на небе благоприятное расположение звёзд, ведуны времени зря не теряли и в положенный срок дали пленнику дурманящее питьё, так что теперь он уже никуда не порывался бежать.

Волхвы взялись за волосяные канаты, и толстое дубовое веретено пришло в движение.

Всё неистовее звенели бубны и грохотали барабаны, навзрыд кричали свирели и рожки, певуче стонали трубы, надрывались гудки и гусли.

Затаив дыхание, наблюдали славяне, как волхвы заставляют вращаться дубовое веретено. Скрипело и повизгивало сухое дерево огнища, и уже готово было оно подарить племени Живой Огонь, но — лишь после совершения главного...

Когда от острия дубового веретена, воткнутого в липовую колоду, потянуло тонким запахом жжёного дерева, Ярун приблизился к обеспамятевшему холопу и застыл, отведя назад руку.

Молодой вещун вложил в эту руку увесистый белый нож.

Холоп улыбался растерянно и жалко, уставив на Яруна немигающие глаза.

Много раз на своём веку Ярун заглядывал в отрешённые, опустошённые глаза обречённых смерти. Умом понимал Ярун, что перед ним не человек, но лишь малая часть отработанного веками действа, а сердце порой говорило иное, и рука, сжимавшая литую серебряную рукоятку, наливалась предательской слабостью.

У Яруна не было выбора.

И когда над зубчатой кромкой далёкого леса показался крошечный краешек светила, Ярун неуловимо быстрым движением рассёк грудь холопа, с усилием вырвал сердце и дымящейся кровью обильно оросил вращающееся веретено огнища.

Радостно взревела обнадеженная толпа.

Волхв вполголоса стал напевать священный гимн, но скоро сорвался в привычный крик, стараясь докричаться до всех богов, таких могучих, таких далёких, таких кровожадных, таких равнодушных.

И боги услышали неистовый гимн волхва.

От огнища потянулась вверх сильная струйка дыма, сверкнула искорка...

Ярун опустился на колени, стал подкладывать под остриё сухой мох и травинки. И когда показался первый, ещё робкий и ненадёжный язычок священного пламени, волхв Ярун протянул ему тонкую узкую полоску бересты, прошептал последнее заклинание:

— Батюшко ты, Князь Огонь, всем ты князьям князь, всем ты огням огонь!.. Будь ты кроток, будь ты милостив! Как ты жарок и пылок, как ты жжёшь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и трущобы, у сырого дуба подземельные коренья, тако, батюшко Князь Огонь, жги и спали с нас всякие скорби и печали, страхи и переполохи!..

И заплясал новорождённый жаркий Огонь на нежно-розовой бересте, мигом скрутил её в трубку, запузырил, обуглил, перекинулся на сухую лучинку, а там уже запылала и поднесённая смоляная головня, от которой занялся первый костёр, посолонь загорелись и прочие семь поленниц, старательно сложенных молодыми волхвами, потянулись к небесным богам восемь светлых дымов, возвещая о празднике рождения Нового Лета...

Тут и смерды уразумели, что великое дело свершилось, и вся толпа пришла в движение, люди стали карабкаться вверх по заснеженным склонам, давя и отталкивая друг друга, спеша прикоснуться к священному пламени.

Боги милостивы к полянам, и за это поляне станут приносить им обильные жертвы, всласть напоят кровью уста Рода.

Послышался топот копыт, полетели гонцы в княжеский терем, на Гору, понесли факелы с Живым Огнём. Теперь на нём станут печь блины, жарить свиней, варить пиво... Скоро смерды забудут про то, какой ценой достался соплеменникам этот огонь, только волхвы сохранят эту память...

* * *

То ли от грубой тавроскифской пищи, то ли от резкой перемены участи прицепилась к Елене какая-то хворь, от которой не помогали ни молитвы, ни целебные травы.

Аскольд приводил в терем заросших до самых глаз волосами страховидных тавроскифских целителей. Они приходили не иначе как в сумерках, щупали своими лапищами девичье тело, оглядывали Елену равнодушно, словно дубовое полено.

Затем все эти знахари где-то варили дурно пахнущее зелье, которое ничуть не помогало.

Свет белый стал не мил Елене, она похудела, подурнела и часто плакала, опасаясь, что князь Аскольд прогонит её со своего двора.

А потом Феофания привела какую-то бабку, которая и объявила Елене, что она просто-напросто беременна.

Елена не знала, как отнесётся к этой новости князь Аскольд.

От словоохотливого пасынка Гордяты Феофания вызнала, что великий князь Дир, отец Аскольда, не одобряет скоропалительную женитьбу сына, да ещё на гречанке. Оттого-то и живёт Аскольд не в Киеве, а в своей загородной резиденции — в Вышгороде.

— Пожалуй, нам пора ехать... — наклоняясь к Елене, сказал Аскольд. — Мне нужно быть в Киеве, когда вернусь — не ведаю.

Елена испугалась, что Аскольд уедет, так и не узнав самой важной новости, и отчаянно выпалила:

   — Я ношу под сердцем ребёнка...

   — Добро, — спокойно откликнулся Аскольд. — Будет у меня сын.

   — Я боюсь...

   — Чего? — удивился Аскольд.

   — Он зачат в грехе, — прошептала Елена. — Без венчания...

   — Наши боги не дадут в обиду ни тебя, ни моего сына... Я волхвам накажу, чтобы принесли щедрые жертвы богам!

   — Неужели он останется некрещёным, наш первенец? — ужаснулась Елена. — Неужели мы обречём его на страдания?!

   — Ничего не бойся! Ты находишься на русской земле, тут правят наши боги...

* * *

Медленно поднималось багровое утреннее светило.

Мимоходом пригрело мохнатую еловую лапу, покрытую коркой серого ноздреватого снега.

С еловой лапы сорвалась на землю крохотная искристая капля.

Пока проходила через сугроб, присоединились к ней новые талые капли, так что до земли дотянулась уже тоненькая струйка прозрачной воды.

И вот уже с лёгким журчанием побежал под сугробом озорной ручеёк, устремился к лесной речушке.

Всё выше вставало солнце, пригревало озябшую землю. Почернел на речке лёд, зазмеился проталинами и трещинами.

И когда растопило солнце снег на полдневных склонах холмов и оврагов, вдруг забурлила, заволновалась река, теснимая зимним ледовым панцирем, пожелала освободиться из жёстких пут, и соединилась талая верховая вода с подводными родниками, так что уже никакие возвратные морозы не смогли бы удержать её в неволе.

И однажды под вечер не выдержала река напора талых вод, вздыбила льды.

Льды пошли как-то разом, словно только и дожидались заветного сигнала, — понеслись по стремнине обломки, беспорядочно кружась, сталкиваясь друг с другом, вздымаясь из воды, вновь погружаясь чуть ли не до самого дна. Неслись по реке льдины, хранившие на себе санные следы и копёнки прошлогоднего сена, обречённо застыл на крохотном обломке изнемогающий от страха одинокий волчонок, жалобно скулил, не надеясь на спасение...

* * *

По весне, едва вскроются реки, от всех славянских племён приходили в Киев светлые князья на совет к великому кагану Диру.

Многолюдным и шумным был Киев в пору весеннего снема, когда собирались в Детинце радимичи и древляне, поляне и северы, уличи и дреговичи.

Теснились на Почайне лодьи, готовые выступить в дальний поход.

Ворота Детинца не затворялись ни днём, ни вечером, и всякий, кто желал, мог во всякое время прийти на пир.

Прямо посреди княжеского двора жарили и парили, варили и коптили да тут же и подавали на столы всякую снедь.

Вышибались донца у бочонков с мёдом и пивом, пили и гуляли славяне, прославляя щедрость своего правителя.

Без меры веселились ратники, ожидая решения старшей дружины — кого идти воевать нынче?

А старшие дружинники Дира — князья светлые и бояре родовые, старцы градские и воеводы — тысяцкие да полутысяцкие собирались в главном тереме, в просторной Золотой Палате.

За окнами шумел и гудел пир горой, заливались гусляры и песельники, а здесь стояла чинная тишина.

Много было съедено и выпито, о многом переговорено и пересужено.

Как умел, рассудил Дир все споры и взаимные обиды соратников, щедро одарил каждого — кого челядью, кого золотом, кому шубу пожаловал со своего плеча, кому поднёс чару заморского вина.

Как обычно, в конце весеннего снема, после всех распрей и пересудов, надлежало решить, куда обратить свои взоры, в какие земли направить дружину.

— Истомились ратники, разленились, — жаловался Радомир. — Не ровен час, вовсе отвыкнут от брани, не захотят променять тёплую повалушу на поле ратное, для чего тогда будет нужна такая дружина?

   — Может, на вятичей сходить? — нерешительно предложил радимичский князь Добронег. — Мои люди ходили туда и сказывали, что зачастили к ним гости Гостомысловы... Не столько торгуют, сколько высматривают... Не оказалось бы так, что придёт туда однажды Гостомысл, обложит вятичей данью...

   — Да что с тех вятичей взять?! — загремел густым басом на всю Золотую Палату воевода Радомир. — Сядем в лодьи да и пустимся на полдень!.. Повоюем Корсунь али дальше — вдоль берега моря пройдём, вот и озолотимся... Обещался император платить каждое лето того ради, чтобы мы в его земли не хаживали, а слова своего не держит. Три лета дружина киевская в ту сторону и не глядела, а какая нам за то плата вышла? Шиш без масла!.. Доколе терпеть нам от греков? — оглаживая пышную бороду и горделиво поглядывая на сотрапезников, вопрошал Радомир.

   — Верно, воевода!..

   — В лодьи!..

   — На греков!

Увидел Дир, что заблестели глаза воевод и бояр, пришлись им по нраву речи Радомира.

Лишь рассудительный не по летам Добронег усомнился:

   — Достанет ли силы?

   — Прежде доставало — и нынче не сробеем! — хвастливо прокричал Радомир. — Чтобы и детям своим заказали обманывать нас. Уж коли обещался платить — плати!..

   — Радимичам хочется поближе добычу найти, вот и зовёт Добронег на вятичей...

   — Может, оно верней будет, на вятичей-то? — подал голос дрегович Олдама.

   — А может, на Волгу сходить? Булгарские города бога-а-тые, а товару всякого — хоть лопатой греби...

   — Эка, хватил! Далече булгары те... Прошлый раз переяславская дружина ходила, почти вся в брынских лесах легла.

   — А отчего? Оттого, что ближним путём пошли! А нужно было — там, где коням корма много, в обход, по степям, вдоль Дона... Или — верховьями Волги, от кривичей...

Напоминание о недавнем поражении меньшей дружины резануло по сердцу Дира, и он громко позвал:

   — Ларника сюда!..

Стихли голоса за столом, каждому стало ясно, что Дир принял решение.

Великий каган обвёл глазами сотрапезников и принялся неспешно объяснять:

   — Настало время, братья, напомнить молодому императору про то, что не выплачена обещанная нам руга за три лета... Для сего, полагаю, следует нам отправить в Царьград посольство.

Гриди внесли в Золотую Палату сундучок с принадлежностями для письма, следом приплёлся подслеповатый ларник, сел поближе к свету, разложил на коленях кусок гладко выскобленной телячьей кожи, обмакнул лебяжье перо в настойку чернильных орешков и приготовился записывать всё, что скажет Дир.

   — Брату моему, императору Михаилу шлю свой поклон и пожелание всяческого благополучия...

Продиктовав эти слова, Дир задумался.

Притихла старшая дружина в ожидании, кого Дир назовёт своими послами.

   — Нет, не так! Начинай сызнова.

Ларник беспрекословно убрал в сундучок испорченный лист пергамена, вытащил новый кусок лощёной телячьей кожи, выжидательно поглядел на переменчивого правителя.

   — Готов? Ну, так пиши же: «Я, Дир, великий каган руссов...»

По губам Дира скользнула едкая усмешка, когда на миг представил он себе вытянутые лица царьградских вельмож при прочтении такого послания. Титулование это Дир принял недавно и был им вполне доволен. Носитель верховной власти на Руси принял наименование, заимствованное из чужого языка, — каган.

Диковато звучит, да ведь для народа всегда нужно нечто священное и малопонятное. Лучше, если взято из чужих краёв, дальнее всегда пользуется большим почтением, нежели своё, доморощенное...

Зашушукались между собой старцы градские, удовлетворённо крякнул лихой воевода Радомир — круто, ох круто забирал Дир!..

Прежде никто и никогда не позволял себе в обращении к императору ставить на первое место своё имя, да ещё титуловаться званием, равным императорскому.

   — Как бы не осерчал на нас Михаил... — отводя глаза в сторону, едва слышно промолвил вяловатый Добронег.

   — Что нам с того? — оборвал его Радомир. — Разве достанет у него силы пойти на нас?

   — Сам не пойдёт, но может наслать степняков... Золота у него много, подкупит, кого ни пожелает.

«Не много теперь отыщется охотников ехать в Царьград при таком послании», — подумал Дир. Однако продолжил диктовать:

   — Брату моему любезному, императору Михаилу шлю привет... Не медли с присылкой обещанной твоим отцом Феофилом руги за все лета, дабы царил между нашими народами крепкий мир, дабы было благополучие у всех подданных...

Ларник, старательно высунув кончик языка, выводил угловатые буквицы, затем свиток передали Диру.

Он взял в руки лебяжье перо, щепотью сложил пальцы и вывел коряво четыре буквы — ДИРЪ.

Послание было по всем правилам свёрнуто, скреплено золотой печатью, упаковано в деревянный ларец.

Многоопытный ларник, не дожидаясь особого повеления, достал из своего сундучка ещё один кусок телячьей кожи, принялся наскоро строчить верительную грамоту. Написал несколько строк и остановил перо, дожидаясь, кого назовёт Дир, чьи имена вписывать...

Но этого пока не знал и сам Дир.

Озабоченно оглядывал Дир своих соратников. Буянить да бражничать, кичиться награбленным добром да угонять из соседних земель скот и челядь — этими доблестями и исчерпывались достоинства многих нынешних сотрапезников. А кто из них не сробеет в Большом Дворце?

Задача любого правителя заключается в том, чтобы различать, кто из подданных полезен, а кто вреден. Приближать первых и отдалять последних... Но чаще всего именно тут и случаются трагические ошибки: приближают вредных, но льстивых и отдаляют полезных, но прямодушных...

Ошибиться в выборе нельзя. Когда князь более не может отличать хороших людей от дурных, его государство обречено на гибель.

Хитроумные греки, понаторевшие в переговорах, сразу распознают, что за люди приехали, и примут должные меры: слабого — запугают, жадного — подкупят, кичливого — улестят, сладострастного — ублажат, властолюбцу коварно посулят содействие в его устремлениях сесть на великий киевский стол...

   — Послами пойдут: Радомир...

Оглядывая собравшихся, Дир задержал взгляд на Добронеге и уже хотел было назвать его имя, но в самый последний миг посетила его простая догадка: нельзя посылать против хитрых такого же!..

Перемудрят его греки! Справиться с хитростями сможет лишь человек прямодушный. Вот такого и следует поставить во главе посольства.

— А возглавит посольство светлый князь Аскольд! Довольно ему отсиживаться в Вышгороде, на женской половине терема, пускай послужит за морем...

Зашумели, задвигались князья и бояре, кое-кто вздохнул с облегчением — пронесло...

* * *

Разбуженный среди ночи постельничим великого кагана Дира, немногословным боярином Туром, князь Аскольд не сразу понял, чего от него добиваются.

   — Просыпайся, князь, кличет тебя Дир!..

   — Угу, — отозвался Аскольд. — Сейчас, уже поднимаюсь...

Ополоснул лицо студёной водой, хлебнул квасу и кликнул холопов, чтобы помогли ему одеться да обуться.

Боярин Тур провёл Аскольда укромным коридором прямо в опочивальню Дира.

   — Позвал я тебя потолковать, — устало вздохнул Дир, указывая Аскольду на лавку. — Садись, в ногах правды нет.

   — Постою, ноги молодые.

   — Садись, разговор у нас долгий будет, — прокряхтел Дир. — Ты и сам понимаешь, что дело тебе доверяется важное и что именно от тебя будет весьма многое зависеть там, в Царьграде.

   — Радомир старше меня почти вдвое... Он тебе двоюродным братом приходится. Почему бы ему не возглавить посольство?

   — Радомир хорош в драке или на охоте... В Царьграде воли ему не давай, не то он таких дров наломает... Вовек нам всем не расхлебать...

Аскольд утёр рукавом бархатного кафтана вспотевший лоб и опустился на лавку, приготовляясь слушать.

   — Там, в Царьграде, ты будешь представлять не меня, но все племена и народы наши... Соображай, какова твоя ноша... Делай, что сам посчитаешь необходимым, к словам Радомира не больно прислушивайся. И ещё ты это...

Забудь, чего давеча воеводы болтали! Нету у нас такой дружины, чтобы империи угрожать. А у них такое войско есть... Они во многом сильнее нас. И богаче. Но достоинство земли нашей не роняй. Перед императором по земле не пластайся, однако и кланяться в пояс не чинись. У них так заведено, чтобы кланяться при каждом случае... Главное — не за милостыней, не за подачкой ты пришёл к императору, но за обещанным!.. Сами греки так говорят: «Договоры должны соблюдаться!» Вот и пускай соблюдают.

   — Ясно, — коротко кивнул Аскольд.

   — Это хорошо, что ясно, — улыбнулся Дир. — Как говорится, умному послу невелик сказ, а за дураком сам следом иди... Греки не ожидают, что кто-то может потребовать от них долг. Верность данным обещаниям могут требовать сильные от слабых. Они и должны принять тебя за представителя сильного народа. Уразумел?

   — Сделаю всё, как велишь.

   — Главное там — не спешить без нужды, трижды подумать, прежде чем всякое слово молвить... Ну, не мне тебя учить уму-разуму. А теперь ступай. На рассвете простимся.

   — Отец... Елене скоро придёт пора родить...

   — Про то не печалься. Завтра же прикажу, чтобы её из Вышгорода в Киев привезли.

* * *

На Лысой горе перед лицом славянских богов послы принесли священные клятвы на оружии, после чего Аскольд и Радомир получили из рук Дира золотые нашейные гривны.

Дир в последний раз оглядел своих избранников — Радомир залихватски покручивал усы, красуясь перед народом богатой броней и оружием. Аскольд оставался внешне строг и спокоен. Таким и должен быть настоящий посол — хоть внутри он может и до смерти испугаться, и безумно обрадоваться, однако облик его должен хранить невозмутимость.

Напоследок обнял Дир Аскольда, поцеловал троекратно, по-отечески благословил.

В облаке лёгкой пыли ускакали послы вниз, а Дир долго ещё глядел с кручи им вслед.

С вершины Лысой горы было хорошо видно, как на Почайне стали перестраиваться, вытягиваясь в цепочку, лодьи посольского каравана, как заполоскались разноцветные стяги, поднятые на древках копий над каждой лодьёй, как вспенили днепровскую воду сотни дубовых весел...

Уходил посольский караван в трудный путь.

Много опасностей предстояло ему преодолеть.

Дир и сам не раз отправлялся походом в земли, прилежащие к Руси — то ли к булгарам, то ли к грекам, то ли за море Хвалисское...

Всякий такой поход оставлял лихие отметины и в памяти и на теле. Ни одно путешествие не обходилось без лютых стычек с воинственными иноплеменниками. Иной раз нападёт на караван малая ватага степных разбойников, а иной раз и целая тьма жадных дикарей пожелает обогатиться славянскими мехами и челядью.

К нападениям на торговые караваны на Руси уж привыкли. Сам Дир воспринимал сражения как неизбежную данность — ведь все желают сытно есть и одеваться богато, а ежели своего не имеют, пытаются отнять у слабейшего. Казна слабого принадлежит сильному. Умел нажить добро, умей и оборонить его — вот и вся премудрость.

Любое государственное дело имеет в своём основании пот и кровь множества людей. Между племенами, как и между отдельными людьми, всегда будут трения и раздоры.

Больного зверя приручить легче, нежели крепкого и здорового. Враждебное племя следует прежде ослабить и только затем покорять.

Важно уметь отличать главное от несущественного, провидеть грядущее, мириться с временными лишениями ради обретения крупных преимуществ в последующие лета.

Не сразу человек сознает себя человеком, не вдруг признает себя членом рода и племени. Не сразу и люди из разных племён сознают себя единым народом, обретают единую судьбу. На то требуется много времени, сил и совместных жертв.

Воюют под одним стягом, говорят на одном языке, одеваются одинаково, приносят жертвы одним божествам — только так укрепляется единение между славянами.

Накрепко связать людей может общее дело или угроза извне.

Чтобы княжеству быть сильным, ему надо быть как вода.

Нет препятствий — она течёт.

Плотина перед ней — вода останавливается.

Прорвётся плотина — снова потечёт.

В четырёхугольном сосуде она четырёхугольна, в круглом — кругла.

Оттого, что она так уступчива, вода нужнее всего и сильнее всего.

Щедрый и сильный, протекает Днепр по русской земле, но Диру подвластно лишь среднее течение великой славянской реки.

Верховьями владеют смоленские кривичи, известные своим непостоянством — нынче они в союзе со словенами Гостомысла, завтра могут войти в союз с вятичами, а послезавтра и вовсе подадутся под руку полоцкого Милорада.

В непролазных кривичских лесах сам леший ногу сломит, не опасаются смоляне соседей, вот и выбирают себе друзей, как им заблагорассудится, а даней и податей не платят никому — ни урманам, как до недавнего времени платили славгородцы, ни хазарам, как Дир и его союзники.

Вздохнул Дир задумчиво, перевёл взгляд туда, куда ушли лодьи, где открывалась степная бескрайняя равнина.

Стоит спуститься на день пути пониже Киева, и начинаются дикие земли. Гоняют по вольной степи табуны легконогих коней своенравные кабары и угры, и нет на них управы у Дира.

На самой границе леса и степи стоит город Киев, и хоть видит око степное приволье, да заказаны те просторы славянскому племени. Вот уж сколько веков кряду топчут степные табуны тучные чернозёмы, а родит плодородная земля лишь ковыли да колючее перекати-поле.

Славянские пахари с превеликими трудами отвоёвывают у лесов и болот узкие полоски пашни, чтобы сеять там просо и жито, а в степь их не пускают степняки, обижают при всяком случае, жгут посевы, пасут на хлебных нивах своих ненасытных коней.

Не от хорошей жизни вынуждены славяне хорониться в непролазных лесах.

Лес — извечный противник славянского пахаря, в каждодневной борьбе с лесом проходит весь век древлян и дреговичей, кривичей и радимичей, северов и полян. Однако же лес и заступник пахаря. Никто лучше не может оборонить от набегов степняков и иных находников.

Там, где полноводный Славутич выходит из леса на степные просторы, ощериваются караваны стрелами и копьями, ждут нападения из-за каждого речного мыса, и никто утром не может поручиться за то, что вечером будет жив.

Давно задумал Дир овладеть всем Днепром — от верховья, теряющегося в глухих непролазных дебрях кривичских болот, до лимана, плавно вливающегося в тёплое Русское море.

Что бы ни делал Дир, куда бы ни посылал свою дружину, видел перед собой эту цель — заветную, почти недостижимую.

Когда государство обширно и при этом хорошо управляется, расцветают ремесла и торговля, и это государство ещё больше богатеет...

У всякого народа должна быть единая цель. У великого народа и цель должна быть великой.

Беда, что не разумеют даже близкие соратники этой цели. Приходится Диру нести бремя власти одному, а соратникам давать объяснения, доступные их разумению, — дескать, и звери сбиваются в стаи, и люди сплачиваются в племена, когда возникает угроза для жизни. Ежели такой угрозы нет, всякий норовит Жить сам по себе, всякий сам зажигает свою лучину...

Потому-то и продолжает Дир посылать подарки кагану хазарскому, чтобы не забывали светлые князья — висит кривая сабля над русской землёй, не побережёшься — мигом снесёт голову.

Общая угроза сплачивает вернее, чем обещание общего блага.

Всякий предводитель желает благополучия своим подданным. Не бывает таких злодеев, которые желали бы своему народу бед и несчастий. Однако, желая счастья своему племени, всякий вождь видит свой путь к достижению общего блага. Самый короткий — отнять добро у соседа, чтобы накормить своих сородичей. Однако и сосед стремится к тому же, собирает под свои стяги удальцов, чтобы грабить слабейшего.

Возможно ли жить хорошо, не обижая соседа?..

* * *

От устья Сулы на севере и до самого Олешья в Днепровском лимане вдоль всего степного побережья реки располагались редкие мирные славянские поселения — ничем не укреплённые, открытые со всех сторон.

Особенно много их было в районе днепровских порогов.

Здесь путешественники могли отдохнуть и пополнить запасы продовольствия.

В Олешье поджидали разведчиков, возвращавшихся из чужих пределов.

Жители прибрежных станов побаивались степняков и никакой помощи каравану не оказывали.

По вечерам, пристав к берегу на ночёвку, воевода Радомир тщательно расставлял караулы, по нескольку раз за ночь обходил берег, заставляя бодрствовать притомившихся на вёслах ратников.

Скоро дошли до грозных порогов. Там вольные воды Днепра с трудом пробивались через каменные гряды, могучая река бурлила и пенилась, не пропускала тяжело груженные лодьи.

Всякий порог имел своё имя, о каждом рассказывали легенды. У всякого был свой норов — и Кодак, и Будило, и Вольный, и Званец, и Горегляд, и Таволжаной, и Волкова забора на свой лад чинили препятствия путешественникам.

Радомир заставил всех облачиться в кольчуги и брони, по высокому берегу пустил дозоры, а оставшиеся корабельщики поставили лодьи на припасённые деревянные катки, стали перетаскивать лодьи через опасные места.

Скованную попарно челядь вели берегом, грузы перетаскивали на крепких спинах.

Аскольд без особой охоты влезал в кованый панцирь, считая предосторожности Радомира излишними, но лишь до той поры, пока сам не испытал на себе крепость кривой сабли кочевника, пока не потерял нескольких пасынков из своей дружины.

Случилось нападение степняков уже на исходе дня, когда измученные корабельщики заканчивали переход через очередной порог.

Это был знаменитый Ненасытен — шесть тысяч шагов посуху, с грузом на плечах, затем толкать лодьи на катках...

Намаялись до захода солнца, наломали хребты, и уже застучали в котлы кашевары, призывая всех к ужину, как вдруг, откуда ни возьмись, выметнулась на берег ватага отчаянных степняков.

Караульщики запоздало ударили в барабаны, закричали благим матом, да было поздно.

Засверкали кривые сабли в руках узкоглазых дикарей, тучей полетели калёные стрелы.

После молниеносной схватки остались лежать на береговом песке два лодейника.

Ночью справляли горестную тризну, высоко в степное небо улетал дым погребального костра.

До утра воины не снимали оружия, все ждали, что степняки повторят нападение, и готовы были дать достойный отпор.

   — Пронесло на сей раз... — перед самым рассветом сказал Надёжа. — Не иначе как будут нас поджидать у Кичкаса.

Юный лодейник Ждан осмелился спросить:

   — А почему там?

   — На Кичкасе им удобно грабить. Там, вишь, брод. Конники могут накинуться с любого берега, отбить от каравана лодью или две и безнаказанно скрыться на другом берегу, а уж там — ищи ветра в поле!.. На Кичкасе не ведаешь, с какого боку ждать опасности — то ли спереди, то ли сзади, то ли с левого боку, то ли с правого. Так-то вот...

   — А будет ли место, где никто не нападает?

   — Будет, — усмехнулся Надёжа. — Как выйдем в открытое море, там и пойдём без опаски. Одно у нас утешение — вниз река сама несёт. И хоть идти по порогам несладко, а назад подниматься — и того горше. Четыре недели идёшь вверх по реке, и ни минуты покоя... Степные воры знают, что в лодьях у нас — царьградские вина, паволоки, диковины заморские, того ради на караван могут налететь во всякую минуту.

* * *

В четырёх днях пути ниже Волковой заборы находился остров Хортица.

Туг караван задержался надолго, чтобы дать передышку натруженным рукам лодейников, уложить в лодьях грузы, поставить мачты и проверить корабельные снасти.

На Хортице оставляли до осени деревянные катки, на которых придётся перетаскивать лодьи на возвратном пути.

В укромном месте у священного капища приносили обильные жертвы славянским богам — Волосу, Перуну и Роду.

Здесь послы и торговцы прощались с Русью — иные до осени, иные и навсегда.

Последняя долгая стоянка перед выходом в открытое море была на острове Березани. Здесь запасали впрок пресную воду, латали паруса, а чтобы уберечься от высокой морской волны, наращивали борта низко сидящих лодий связками сухого камыша.

* * *

С утра пораньше отправлялись в путь. По морю лодья шла под парусом, лодейники отдыхали, нежась под тёплым солнышком.

Лодейщик Надёжа удобно устроился на носу и зорко поглядывал по сторонам.

К Надёже подошёл Ждан, спросил, указывая в морскую даль, где скользил по самому краю моря косой парус:

   — Скажи, Надёжа, кто может плавать посреди моря?

   — Греки... Обычное дело, корсунские дозоры заметили наш караван, послали гонца на границу. У них так дело поставлено. Сейчас приготовятся воевать...

   — Греки боятся посольского каравана?

   — А то нет?! Кто там угадает — послы идут, торговые люди или дружина молодцов?.. Нас на шести лодьях наберётся две сотни ратников. Ого-го! Небольшой городок с наскока взять можно... Потому и шлют греки гонца, чтобы опередить нас, чтобы выставить корабли с жидким огнём. Страшная сила этот греческий огонь. Под водой горит!..

   — Заговорённый, знать, — высказал догадку Ждан.

   — Кто их, греков, разберёт, — махнул рукой Надёжа. — Я-то сам от греческого огня пока не пострадал, но от людей слышал, что нет от него спасения никому.

* * *

Как только стало известно о приближении каравана тавроскифов, турмарх Николай распорядился выслать им навстречу два дромона, с тем чтобы принудить чужеземцев предъявить все товары таможенной страже и объяснить свои намерения.

Толмач, посланный с одним из дромонов, вскоре вернулся на лёгкой лодчонке и сообщил, что идут не торговцы, а послы тавроскифского правителя.

Выслушав доклад расторопного толмача, Николай приказал ему отправляться на пристань и передать послам приглашение разделить трапезу.

Что ни говори, а прибытие посольства явилось приятной неожиданностью, вносившей некоторое разнообразие в монотонно текущую жизнь отдалённого пограничного гарнизона.

Помимо беседы с чужеземцами, сулившей немало любопытного, Николаю представлялась нечастая возможность составить доклад в столицу империи, чтобы хоть как-то напомнить о себе — есть, мол, на границе с варварским миром некий турмарх Николай, исправно служит, предан отечеству. И отчего бы не перевести его в один из шумных торговых городов или, на самый худой конец, не прибавить жалованья?

Облачённый в парадные одежды, сопровождаемый небольшой свитой из младших архонтов, комендант Николай вышел к главным воротам крепости, дабы лично встретить поднимавшихся по узкой каменистой дороге послов тавроскифов.

Гордо вскинув голову, Николай скосил глаза на своих архонтов и остался их видом вполне доволен. Николай знал, что и сам он выглядит не хуже.

Солнце весело играло на отдраенных до блеска нагрудных бляхах и бармицах, ярко горел вызолоченный шлем с развевавшимся по ветру пучком конских волос.

Весь облик коменданта должен был свидетельствовать о том, что в крепости царит идеальная воинская дисциплина и что дела во всей Ромейской империи обстоят наилучшим образом.

Чуть позади Николая, старательно сопя, тянулись в струнку младшие командиры, а сбоку переминался с ноги на ногу тавроскиф-вольноотпущенник, исполнявший обязанности толмача. По случаю торжественного приёма чужеземного посольства толмачу вместо постолов были выданы высокие юфтевые сапоги, и толмач то и дело с самым довольным видом притопывал каблуками, словно оценивая прочность казённой обуви.

Двое тавроскифов с немалым достоинством приближались к Николаю.

Впереди, держа в руках окованный красной медью ларец, шёл молодой мужчина, за ним важно двигался чернобородый здоровяк, одетый в штаны германского сукна и златотканый плащ константинопольской работы.

После кратких взаимных приветствий Николай осведомился о целях посольства.

   — Мы направляемся к императору Михаилу с личным посланием великого кагана Дира, — сказал молодой посол и изобразил некое подобие поклона.

Затем он выразил желание предъявить верительную грамоту, но Николай сказал в ответном слове, что вполне доверяет словам посла, и избавил своего толмача от чтения варварского текста.

   — С этой минуты вы попадаете под покровительство Ромейской империи! — торжественно провозгласил Николай. — Вы можете рассчитывать на кров и пищу!.. Прошу покорно закусить чем Бог послал...

Без задержки послы проследовали за Николаем в триклиний, расположились за изысканно сервированным столом.

Первый тост Николай провозгласил за здравие богохранимого василевса Михаила.

Не чинясь и не прекословя, послы дружно выпили.

Затем последовал тост за здоровье киевского великого кагана Дира.

Послы выпили с ещё большим воодушевлением.

   — Как будет угодно посольству продолжать свой путь в столицу? — поинтересовался Николай.

   — Мы полагаем незамедлительно отплыть, — сказал молодой посол.

   — Могу предложить вам сухопутный способ передвижения — тем более сейчас, в пору цветения садов, когда нежно поют птицы... На море изматывает болтанка, никакого удовольствия от путешествия! А если вы отправитесь с почтовыми лошадьми, на каждом постоялом дворе вы сможете обрести тёплые постели и славное угощение, причём совершенно бесплатно...

Инструкции, полученные Николаем из логофисии дрома, предписывали доставлять в столицу варваров, приходящих с посольскими миссиями, самым долгим путём, дабы показать отдалённость и труднодоступность Константинополя, с тем чтобы отбить у них охоту воевать против империи... Кроме того, за время путешествия в столицу специально приставленные соглядатаи успевали выведать самые потаённые намерения посольства, так что к моменту прибытия послов в столицу великий логофет уже был готов дать ответ на любой вопрос, интересующий варваров.

Посовещавшись со спутниками, посол объявил:

   — Посольство желает продолжить свой путь морем, и чем скорее это произойдёт, тем лучше. Мы ценим благорасположение империи по отношению к нам, но, увы, не можем им воспользоваться, потому что послание великого кагана Дира весьма срочное.

   — Если с посольством идут также и торговцы, пускай вносят таможенные пошлины, и продолжайте свой путь, — вынужден был согласиться Николай.

Посол кивнул одному из своих спутников, и на стол тяжело плюхнулся кожаный мешочек.

   — А теперь прошу отобедать знаменитый местный деликатес — вымя молодой свиньи с фригийской капустой... — предложил Николай, оживлённо потирая ладони.

Для своего будущего донесения в столицу Николай решил отметить, что сухощавый молчаливый посол, очевидно, скрывает своё знание греческого языка. Краснорожий вояка, похоже, придан посольству для бутафории.

После трапезы Николай пригласил послов на смотровую площадку боевой башни, чтобы продемонстрировать силу крепости. Послы могли лично убедиться в неприступности стен пограничного форпоста.

Быстро протрезвев на свежем ветру, краснорожий воевода оживился, стал разглядывать с высоты все подходы к крепости, словно уже воображал себя в роли полководца наступающих варваров.

До чего же коварны эти тавроскифы, подумал Николай. Благодарение Богу, что у моей крепости надёжные стены и достаточно провианта для того, чтобы выдержать осаду в течение нескольких лет.

Не властвовать варварам над империей!

* * *

Однажды в полдень вдалеке показались золотые купола Царьграда.

Опустив паруса, лодьи, увлекаемые мощным подводным течением, быстро скользили по зеленоватой воде Босфора, и кормщикам оставалось лишь слегка шевелить кормилами, управляя своими судами.

   — В Царьград вода сама выносит, зато назад придётся попотеть на вёслах, — сказал Надёжа своим лодейникам, — а может, если нам повезёт, попутный ветер поймаем в паруса.

По правому борту проносились скалистые берега. Здесь уже буйно цвели деревья и виноградные лозы, ярко зеленели луга.

   — У нас кое-где по оврагам ещё сугробы лежат, а тут скоро будут урожай собирать! — сказал князь Аскольд.

   — Места благодатные... — поддержал Надёжа.

Вскоре показался залив Золотой Рог, и теперь уже не только Арпил на корме, но и Надёжа на носу опустил в воду гребь, уверенно направляя лодью, а за ней и весь посольский караван сквозь толчею мелких рыбацких сандалий и торговых хеландий, с готовностью уступая дорогу длиннотелым военным кораблям и крутобоким торговым судам, по сравнению с которыми лодьи казались игрушечными.

По левому берегу Золотого Рога, ниже мощной каменной городской стены с угрюмыми башнями и тёмными провалами бойниц, сколько мог видеть глаз, тянулись амбары и верфи, склады и харчевни, дымились многочисленные коптильни, стучали молоты в кузницах, рыбаки латали развешанные на кольях сети, а на причалах серебром сверкала в огромных корзинах свежевыловленная рыба.

Лодьи посольского каравана прошли в самый конец Золотого Рога, оставили позади шумный Константинополь и приплыли в небольшую уютную бухту.

Здесь, в предместье столицы, среди садов и виноградников располагался монастырь святого Маманта, в котором надлежало останавливаться всем послам и торговцам из славянских земель, прибывающим в Константинополь.

На причале к приходу славянских лодий уже изготовились напускавшие на себя чрезмерную важность коммеркиарии и лигатарии, а за спинами этих чиновников собралась огромная толпа голодных оборванцев-мистиев. Надёжа усмехнулся про себя: что в Киеве, что в Царьграде рвань и голытьба одинакова — привычно слетается к пристаням, надеясь добыть себе пропитание то ли подноской товара, то ли мелким воровством.

Привстав на носу лодьи, Надёжа бросил на берег пеньковый канат, его ещё в воздухе подхватили ловкие оборванцы, мигом закрепили, обмотав вокруг каменной тумбы, и загомонили наперебой, потянули десятки чумазых ладоней к Надёже, не то для того, чтобы помочь лодейщику сойти на причал, не то домогаясь немедленной платы за услуги.

Надёже местные порядки были известны. Он достал из пояса увесистый кожаный кошель, порылся в нём, отыскал несколько медных монет и протянул ближайшему подёнщику, прибавив по-гречески:

   — Вот вам всем за труды. А теперь — чтобы духу вашего тут не было!..

Подёнщики без споров разделили между собой монеты и остались стоять на месте.

Понимали оборванцы, что лодейщики изрядно утомлены долгим морским переходом, так что разгружать лодьи придётся всё же береговой голытьбе.

К Надёже важно приблизился босоногий коммеркиарий, молча протянул руку.

   — Ты хотя бы для порядку поздравствовался, — сказал ему Надёжа. — Сейчас, сейчас будет и тебе плата. Знаю, что мне от тебя медными деньгами не откупиться...

Надёжа вытряс из кошеля добрую горсть серебра, протянул чиновнику.

Получив свои милиарисии, коммеркиарий взамен выдал Надёже целую связку свинцовых печатей в доказательство того, что киевскими корабельщиками было сполна уплачено: за право причаливания, за право разгрузки, за использование казённой пристани, за использование императорских складов для хранения корабельных снастей, за право стоянки на рейде, куда лодьи должны были отойти немедленно после выгрузки товаров, и даже за само право перевозки товаров морем в пределах Ромейской империи.

   — Порядки у вас прежние, — оглядывая печати, сказал Надёжа. — Чихнуть бесплатно не дадите... Ну да ладно! Главное — мы добрались до места.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Согласно устоявшейся дипломатической практике, иноземное посольство приглашали на официальную церемонию не сразу по прибытии послов в столицу, а лишь спустя несколько месяцев. И вначале — не в Большой Дворец, а в логофиссию дрома...

Посреди пустого и гулкого парадного зала логофиссии дрома, неловко и терпеливо переминаясь с ноги на ногу, стояли тавроскифские послы, вырядившиеся словно для императорского триумфа и в дикарском ослеплении своём не замечавшие нелепости и несуразности златотканых плащей и дорогого вооружения в сочетании с глуповатыми физиономиями.

За спинами послов, в некотором отдалении, стояла толпа слуг, писцов, толмачей и оруженосцев, заметно робевших под высокими каменными сводами.

Глядя сквозь щель в неплотно прикрытой двери на томящихся ожиданием варваров, протоспафарий Феофилакт не спешил выходить в зал — пускай тавроскифы помучаются, пускай потопчутся, ощутят свою малость перед лицом всемогущей империи. Так уж издавна ведётся: для того чтобы покрепче пристегнуть туземного правителя к имперской колеснице, прежде его следует хорошенько унизить, а после того — воскурить в его честь притворный фимиам, и он станет послушен, как ловчий сокол.

А ещё подумал протоспафарий Феофилакт, глядя на северных варваров, что они не использовали свой исторический шанс... Да, не сумели они воспользоваться моментом так, как германцы, три века назад основавшие своё государство на развалинах Западной Римской империи.

Славянские полчища, бурно вторгавшиеся на территорию Ромейской империи, встретили решительный отпор, и в том проявился Божественный Промысел.

Судьбе было угодно, чтобы время наибольшего натиска славян на империю совпало с эпохой наивысшего подъёма всех сил христианского государства при Юстиниане I. Разумеется, не в одном лишь Юстиниане, происходившем, к слову, из славян, крылась причина исторической неудачи варваров. Ко времени нашествия славянам не удалось создать единого политического центра и во главе племён не оказалось такого вождя, который бы соединил устремления всех славян, который дал бы всем им единую цель, единое направление движения.

Вовсе не случайным было отсутствие вождя — кроме воли небес, немало пришлось потрудиться малозаметным чиновникам имперской канцелярии. Они всегда тщательно контролировали развитие сопредельных племён, своевременно устраняли возможных претендентов на единовластие.

Протоспафарий Феофилакт ощущал себя продолжателем славных традиций имперской канцелярии и, не щадя своих сил, защищал интересы христианского государства от посягательств со стороны варваров.

Прильнув к щели между створками двери, протоспафарий Феофилакт пристально вглядывался в лица послов и напряжённо размышлял: с чем на сей раз пожаловали эти варвары?

Судя по выражению их обветренных, опалённых морским солнцем лиц, не следовало ожидать ничего хорошего. Варвары были мрачны, словно заранее настраивали себя на твёрдость в переговорах.

Ах, если бы удалось узнать, что там у них на уме!..

На подворье святого Маманта тайные соглядатаи уже целую неделю подслушивали разговоры тавроскифов, ко так и не сумели выяснить истинную цель посольства.

Состав посольства показался Феофилакту странным — цветущий муж и бравый вояка. Не без умысла назначил Дир послами именно этих людей... От разгадки замысла далёкого туземного вождя могло бы зависеть и поведение принимающей стороны.

Выждав ещё несколько минут, Феофилакт толкнул дверь и важно выступил вперёд. За ним в зал потянулась его свита — секретари, толмачи, советники.

— От лица его величества василевса ромеев Михаила Третьего я имею честь приветствовать досточтимое посольство его светлости архонта руссов Дира в богохранимом городе Константинополе... Удачным ли было ваше путешествие в столицу империи? Не причинила ли каких-либо неудобств долгая дорога? Нет ли у послов претензий к размещению?..

Феофилакт произносил затверженные формулы приветствий, а глаза его цепко держали в поле зрения каждого тавроскифа, и ни одно, даже самое малое движение не оставалось без внимания.

К словам толмача прислушивался лишь седоусый вояка. По-видимому, зрелый муж в услугах переводчика не нуждался. Если он овладел греческим языком, вполне возможно, что он окажется способен впитать и цивилизованные воззрения на мир?

Когда толмач завершил перевод приветствий, Феофилакт замер в напряжённом ожидании: кто из послов станет отвечать?

Если старшим окажется седоусый вояка, с ним можно будет особенно не церемониться, одарить золотом и оружием, подпоить на славу, и он станет шёлковым...

Если во главе посольства поставлен зрелый муж, переговоры обещают быть долгими и трудными. Уж тогда придётся потрудиться соглядатаям, выведать слабости этого человека, попытаться подкупить ласковым обхождением, винами, любовными забавами с дорогими гетерами, каких он, вероятно, лишён в своём варварском отечестве...

   — Добрались мы вполне благополучно, устроились удобно, так что благодарим, — заговорил зрелый мужчина.

Феофилакт задумчиво кивал, выслушивая затверженные варваром формулы дипломатического этикета.

   — Здоров ли император Михаил? — завершая церемонное приветствие, поинтересовался посол.

В самых цветистых выражениях Феофилакт поблагодарил посла за заботу о здравии богохранимого императора и сам в свою очередь поинтересовался здоровьем киевского предводителя, намеренно величая его не великим каганом, а всего лишь архонтом руссов, дабы ненавязчиво подчеркнуть его зависимое положение по отношению к империи.

   — Благодарю, великий каган Дир вполне здоров, — будто не заметив оговорки Феофилакта, кратко ответил посол.

Слава Богу, с такими бесхитростными послами беседовать искушённому дипломату — одно наслаждение. Их можно настолько изящно обводить вокруг пальца, что они за это ещё и благодарить станут.

   — Потрудитесь обозначить цели вашего посольства, — почти утратив интерес к беседе, сказал Феофилакт.

   — Мы привезли послание великого кагана Дира императору, — важно сказал посол.

   — Весьма рад, — безразличным тоном сказал Феофилакт и вяло протянул послу холёную руку, унизанную дорогими перстнями. — Ну же, давайте ваше послание.

   — Послание сие личное, совершенно секретное и может быть вручено только в руки императору Михаилу, — словно бы удивляясь непонятливости протоспафария, старательно принялся разъяснять тавроскиф.

Протоспафарий Феофилакт ещё некоторое время продолжал стоять с протянутой рукой, словно нищий на паперти, затем опустил руку и язвительно произнёс:

   — Вы, вероятно, несколько преувеличиваете важность послания... О чём в нём идёт речь?

   — Великий каган Дир выражает недовольство задержкой руги, причитающейся ему по договору мира и любви, — озабоченно вымолвил посол. — Посему прошу поскорее известить императора Михаила о послании великого кагана Дира!..

   — Разумеется, послание твоего повелителя и весьма важное, и весьма срочное... Как, впрочем, и все послания, поступающие в столицу от провинциальных архонтов разных рангов... Конечно же, я всей душой буду стремиться к тому, чтобы содействовать скорейшему извещению его величества императора Михаила о послании Дира, но, к великому сожалению, — увы! — логофиссия дрома настолько загружена рассмотрением текущих дел, что на изучение вашего пожелания может потребоваться более времени, нежели и я и вы можете предполагать. Если послам будет угодно ускорить ход дела, послы могут вручить вышеозначенное послание мне, и уже я, в свою очередь... Хотя ничего гарантировать, вы же понимаете, я не могу.

   — Мы понимаем. Мы подождём, — сказал посол. — Либо мы вручим послание великого кагана в руки императору, либо не вручим вовсе, и тогда вся ответственность за возможные последствия этого шага ляжет на вас.

«Эге, да варвары уже и угрожать осмеливаются! И словам каким выучились — ответственность за последствия!..» — отметил про себя Феофилакт. Следовало незамедлительно успокоить разволновавшегося тавроскифа.

   — Соблаговолите получить посольскую месячину! — сказал Феофилакт и сделал знак рукой.

Отворились высокие позолоченные двери, ливрейные служители вынесли на середину зала огромные серебряные подносы, на которых сверкали россыпи золотых монет.

   — Дары императору Михаилу от великого кагана Дира будут вручены его величеству во время личной встречи, — сказал посол, небрежно указывая своим слугам на подносы с месячным посольским содержанием.

От дерзости варварского посла следовало обороняться испытанным оружием: сменой тактики.

Не подавая вида, что он чем-то обеспокоен, протоспафарий Феофилакт плавно повернулся спиной к варварам и направился к выходу из зала.

   — Что же нам делать? — запоздало выкрикнул ему в спину посол.

Не сбавляя шага, Феофилакт едва повернул голову и на варварском наречии с язвительной улыбкой произнёс всего лишь одно слово:

   — Ждать.

То, что Феофилакт перешёл на славянскую речь, поразило посла больше, нежели вся предшествовавшая церемония.

Очутившись за дверью парадного зала, Феофилакт стёр насмешливую гримаску с лица. Поведение посольства не на шутку встревожило протоспафария, да ещё эти явные угрозы...

Что может стоять за ними? Не служит ли требование о выплате задержанной руги лишь формальным поводом к готовящемуся нападению на империю?..

Воинственные варвары, сами не умеющие и не желающие производить богатство, в то же самое время чрезвычайно охочи до чужого добра.

Ромейская империя, скопившая свои сокровища неустанными трудами многих поколений, привлекает жадных варваров, словно душистый мёд — навозных мух. И до чего же низменна и ничтожна главнейшая цель подобных воровских набегов — захватить награбленное и бежать, опасаясь справедливого возмездия. Не планомерная колонизация, не распространение по миру своих идей, но лишь наглый разбой.

И по возвращении из набега поступают столь же варварски — захваченное золото не пускается в торговый оборот и не вкладывается в ремесло, в строительство или на нужды монастырей и храмов, но лишь проедается и пропивается на грандиозных попойках. Скоты!.. Дикари!

Протоспафарий подумал, что где-то у этих тавроскифов заточена и томится в рабстве его дочь, и бессильно застонал.

Феофилакт миновал анфиладу присутственных мест, вышел на крыльцо, велел служителю подать коня, и в эту самую минуту в ворота стремительно ворвалась шумная кавалькада во главе с кесарем Вардой.

Феофилакт почтительно склонился, доставая перстами до каменных ступеней.

Поддерживаемый двумя услужливыми чиновниками, тучный кесарь Варда спешился и стал подниматься по мраморной лестнице, стараясь выглядеть как можно величественнее — выражалось это главным образом в том, что кесарь важно и бережно нёс вверх своё брюхо, обтянутое златотканым дивитиссием.

   — Прибыли какие-то люди от тавроскифов? Где послание?

   — Да, ваша светлость, действительно прибыло посольство из Киева... Однако варвары настаивают на аудиенции у императора и отказались вручить послание Дира, — виновато склоняя голову, тихо ответил Феофилакт.

Кесарь задумчиво хмыкнул, пренебрежительно посмотрел на Феофилакта — дескать, на что же ты годишься, протоспафарий, если у каких-то варваров не смог выманить их послание?..

   — Что содержится в послании?

   — Дир выражает недовольство тем, что ему в течение трёх лет не выплачивалась руга, — быстро ответил Феофилакт.

   — Та-ак... Дожили! Уже варвары выражают нам своё недовольство!.. Довольно выбрасывать золото и серебро на ветер! Не откупаться от варваров, но держать их в страхе уничтожения — вот наша ближайшая задача. До каких пор мы будем растить себе врагов?! Не довольно ли?!

Неожиданно кесарь улыбнулся, словно приглашая всех слушателей разделить с ним нежданную радость.

   — Я только что получил весть от кагана хазарского. Ашин пишет, что держит приднепровских тавроскифов в крепкой узде. Посему повелеваю: сделай всё, чтобы варвары в самое непродолжительное время покинули Город... Посольство неприкосновенно. Постарайся устроить тонко, — завершил свою речь Варда.

   — Будет исполнено, ваша светлость, — с низким поклоном ответил Феофилакт.

Вскинув массивный подбородок, кесарь Варда важно прошествовал в здание.

Лишь когда последний чиновник из свиты кесаря миновал протоспафария, Феофилакт с трудом разогнул поясницу.

Приказав Василию, подведшему коня к крыльцу, подождать, протоспафарий Феофилакт на короткое время возвратился в присутствие и отдал своим помощникам несколько первоочередных распоряжений.

Невидимое постороннему взору, колесо могучей государственной машины скрипнуло и пришло в движение — департаментские курьеры помчались в разные концы города с приказами, другие чиновники принялись составлять необходимые ходатайства и прошения, третьи вступили в заранее предписанные сношения с чиновниками иных ведомств...

Для осуществления замысла, зародившегося в голове протоспафария Феофилакта во исполнение повеления кесаря Варды, были привлечены самые искушённые в своём ремесле тайные агенты эпарха столицы.

Теперь протоспафарий Феофилакт мог спокойно обедать, ибо до определённого момента прекрасно отлаженная государственная машина могла крутиться сама, не нуждаясь в кнуте погонщика.

* * *

Солнце уже скрылось за черепичными крышами, а это означало, что в левом от входа портике на форуме Тавра протоспафария должен был поджидать секретный агент из ведомства городского эпарха.

В назначенный час на условленном месте никого не было, если не считать полуголого юродивого, сидевшего в пыли и распевавшего псалмы гнусавым баритоном.

Протоспафарий Феофилакт остановил коня и в раздражении свёл брови у переносицы. Он не любил, когда чиновники, пусть даже из иного ведомства, проявляли медлительность или опаздывали на условленные встречи, тем более в таком случае, когда речь шла не просто о весьма важной акции внешнеполитического департамента, но об исполнении распоряжения самого кесаря Варды.

На мясном рынке на форуме Тавра в этот час, перед самым закрытием рыночных ворот, было немноголюдно — несколько бездомных бродяг, пьяный нищий, двое ленивых муниципальных рабов, сгребавших мусор в огромные кучи, да скучающие городские стражники у чугунных ворот.

Шумным и многолюдным, приветливым и щедрым форум Тавра бывает по утрам, когда сюда собираются повара, кухарки, экономки и домохозяйки со всего Города, чтобы купить свинину и телятину, нежного молочного поросёнка или суровую пищу воинов — тёмно-красную буйволятину.

Почти сто лет назад император Константин Пятый повелел, чтобы свежим мясом торговали на форуме Тавра, и, чтобы привлечь посетителей к новому торжищу, приказал установить здесь огромную бронзовую фигуру быка.

Вовсе не простой была та фигура — в облике быка была сокрыта особая печь, в которой прилюдно заживо сжигали государственных преступников. Да, многие и даже высокопоставленные сановники и вельможи, уличённые в измене, окончили своё земное существование в огнедышащем чреве бронзового быка. Что же касается людей низкородных и малозначительных, то число их, сгоревших на форуме Тавра, не поддавалось никакому счёту.

Но это было давно.

А сейчас в Ромейской империи, благодарение Богу, всё спокойно.

И на форуме Тавра не сжигают людей, а торгуют парным мясом и требухой.

Кроме торговли, славился форум Тавра и самыми нахальными юродивыми — они порой выпрашивали у торговцев куски сырого мяса, а порой запросто воровали с лотков варёную требуху. Иной божевольный, ничуть не смущаясь присутствием ни женщин, ни торговцев, ни стражников, преспокойно мог справлять малую нужду да ещё и визжать при этом, приглашая стыдливых кухарок поглазеть на срам.

Недовольно покусывая губы, протоспафарий Феофилакт легко тронул поводья, намереваясь отправиться домой, как вдруг гнусавый юродивый на полуслове прервал пение псалма и произнёс негромко:

   — Куда же вы, ваше превосходительство?..

Лишь тщательно вглядевшись в лицо юродивого, Феофилакт узнал агента.

   — Однако... Великолепный маскарад, — вынужден был признать протоспафарий и нехотя спустился с коня.

Подойдя вплотную к смердящему лжеюродивому, преодолевая брезгливость, Феофилакт вполголоса разъяснил агенту столичного эпарха, какое задание ему предстоит выполнить и какая плата будет положена за эту услугу.

   — Всё будет исполнено в наилучшем виде. Позвольте получить задаточек, — вкрадчиво напомнил юродивый.

Забравшись на коня, протоспафарий Феофилакт извлёк из седельной сумки кожаный мешочек с серебром и небрежно бросил секретному агенту, как бы невзначай промахнувшись мимо грязных протянутых рук.

С кошачьей цепкостью божевольный метнулся за кошельком, на лету подхватил его и в мгновение ока упрятал в своих лохмотьях.

Мстительно усмехнувшись, протоспафарий Феофилакт пришпорил жеребца, направляя его к теряющимся в сумерках рыночным воротам.

Признавая за секретным агентом эпарха и недюжинный ум, и известную изобретательность, протоспафарий Феофилакт в то же самое время не мог не презирать его за непомерную жадность, проистекающую из низкого происхождения агента.

Всякий раз, когда в интересах империи приходилось преступать закон, душа протоспафария Феофилакта наполнялась горечью. Разумеется, в политике порой случается идти не слишком прямыми стезями, и всякий государственный муж по необходимости должен был иногда допускать и известные «отклонения», ибо во всяком деле, а в политике особенно, важны скорее результаты, чем способы их достижения.

Обычно оправдание «отклонениям» протоспафарий Феофилакт находил в неких высших интересах империи. На этот раз он не мог успокоить свою душу ссылкой на выгоды для империи, ибо он сам считал, что во всех отношениях выгоднее было бы всё же выплатить тавроскифам причитающееся денежное содержание.

Смутно чувствовал протоспафарий Феофилакт, что решение кесаря Варды может нанести непоправимый ущерб именно коренным интересам империи, но понимал, что уже никто ничего не мог бы изменить.

В дело включилась когорта мелких и крупных чиновников, уже составлены и отправлены на места горы предписаний и распоряжений, уже полетели гонцы, уже изготовились стражники, уже освобождаются камеры в городской тюрьме, уже палачи готовят крючья...

В тот закатный час Феофилакт вдруг впервые за всю свою многолетнюю службу столь явственно осознал, что включён в необъятную государственную структуру, самодовлеющую и самоуправляемую, занятую повседневным удовлетворением чьих-то вельможных амбиций, даже если амбиции эти противоречат и закону, и подлинным политическим интересам христианской империи, её сокровенной Великой Идее.

На краткий миг протоспафария Феофилакта охватил ужас от лицезрения обнажившейся истины, но — лишь на краткий миг.

* * *

Муниципальные стражники, взимавшие плату за проезд по мосту Калиника, соединявшему южный и северный берега бухты Золотой Рог, уже не дивились тому, что по утрам десятки повозок устремлялись из Города в маленький, ничем особенным не примечательный монастырь Мамантис Августа.

Прослышав о прибытии в столицу посольского каравана тавроскифов, торговцы и перекупщики спешили со всех регеонов Города попасть на северный берег уютной бухты, и каждый втайне надеялся опередить возможных соперников и сорвать крупный куш на варварских товарах — будь то лен или воск, меха или молодые рабыни.

С рассвета и до полудня в обширной монастырской трапезной толпились важные старейшины цехов и корпораций, а также менялы и ростовщики, среди которых преобладали проживавшие в Пере иудеи.

Законы Христа и Магомета запрещали пускать деньги в рост. Считалось, что дающий деньги под проценты торгует временем. Время же являлось неотъемлемой принадлежностью одного только Бога. Торговать тем, что принадлежит не тебе, а Богу, — кощунство.

А сыны Моисея не чувствовали себя связанными этими нормами и бессовестно заламывали грабительские проценты под выдаваемые ссуды, соглашаясь терпеть адские мучения после погребения в обмен на прижизненное богатство.

Иудеев в империи не любили, презирали и оскорбляли, но за кредитами обращаться было более не к кому, а без крупного кредита никакой оптовый торговец не мог обойтись.

Диакон Константин скромно сидел в углу, поглядывая то на шумные торги, завершавшиеся бурным рукобитьем, то на тихие переговоры, ведущиеся за дальним столом. О чём могли беседовать тавроскифские послы с болгарскими торговцами льняными тканями?

По поручению протоспафария Феофилакта диакон Константин вот уже целую неделю наблюдал за посольством, прислушивался к каждому слову тавроскифов, дабы знать их замыслы.

К полудню торговля заканчивалась, константинопольские перекупщики усаживались на тяжело загруженные повозки и покидали подворье, а в трапезной начинался разгульный пир.

Игумен отец Никодим за трапезой то и дело порывался заводить душеспасительные разговоры, однако славяне выпивали и закусывали, а преподобного отца слушали невнимательно, опровергать не стремились, но и соглашаться не желали.

Игумен не препятствовал киевлянам разжигать живой огонь в очаге, приносить варварские жертвы дикарским богам перед всякой трапезой.

Отщипнув по крошке от каждого хлеба, предводитель послов Аскольд оросил хлеб каплями вина из каждого кувшина и, произнеся положенные слова, бросил жертву на горящие угли.

Брызнули искры, зашипело вино на поленьях, по трапезной поплыл запах палёного хлеба.

   — Стоит ли совершать сожжение хлеба и вина? — неожиданно обратился диакон Константин к Аскольду.

   — Я же не спрашиваю тебя, стоит ли вам возжигать свечи и курить благовония вашим богам, — недовольно откликнулся Аскольд. — У вас — свои боги, у нас — свои... О чём говорить?

   — Не того вы опасаетесь, братья, — мягко сказал Константин. — Ужас, который испытываете перед ложными кумирами, заставляет вас ограждать себя от гнева богов сложными ритуальными обрядами, вместо того чтобы познать Истину и взять на себя смелость сознательно отвечать за свои поступки, стремиться к спасению бессмертной души и прославлять единого Господа, Творца всего сущего...

   — Ваши обряды мы тоже видели, — усмехнулся в усы воевода Радомир. — Вашим богам нравятся благовония, свечи и всякое такое... А нашим богам нравится кровь наших врагов.

   — Ваш бог был убит людьми, а наш бог сам убивает людей! — отчаянно выкрикнул юный тавроскиф, чем заслужил бурные одобрительные возгласы своих соплеменников.

   — Наши боги даруют нам щедрые урожаи уже сейчас, а ваши только обещают какие-то радости после смерти! — заметно осмелев, продолжал выкрикивать юный воин.

   — Что, съел? — громогласно расхохотался седоусый вояка.

   — Молодец, Жданко, не дал в обиду своих богов...

   — Путь к Истине лежит через тьму неведения, через бездну сомнений, заблуждений и лжеучений, — спокойно ответил Константин. — Надеюсь, что и ты скоро вступишь на этот путь...

   — Для чего мне ещё куда-то идти? — возразил Ждан. — Мне мой дед волхв Радогаст поведал, как всё в этом мире устроено, научил, как этим миром управлять. Летами я не вышел, а то мог бы... А твой мёртвый бог тебя этому может научить?

   — Для вас, язычников, крестная смерть Иисуса не согласуется с разумом, — сказал Константин. — Если Бог не избавил себя от гибели, когда распинали и мучили его на кресте, как избавит других от смерти?.. Верно, вам это трудно понять, ибо Истина выше разума. В кресте явилась неизреченная сила! Подвергнуться мучениям и быть выше мучений, быть связанным и победить — для этого необходима беспредельная сила...

   — Что же это за сила, когда его убили?! — торжествующе выкрикнул Ждан. — Ха-ха-ха!.. Не в том сила, что кобыла сива, а в том, что не везёт!

Все славяне загоготали.

   — Нет ничего неожиданного в том, что смеётесь вы над великими тайнами, — с горечью заметил Константин. — Вас почти невозможно убедить человеческой мудростью. Дабы уразуметь нечто, находящееся выше разума, требуется одна только вера. О, я глупец!.. Ибо сказано было ещё святым Иоанном Златоустом, что не следует вразумлять язычников мудростью...

   — Удел глупца — потешаться над Истиной, — поддержал огорчённого диакона игумен Никодим.

   — У нас — свои боги, у вас — свои, — примирительно сказал князь Аскольд. — Наши боги хороши для нас, ваши боги хороши для вас, о чём тут спорить?.. Не огорчайся, брат, мудрость твоя нам пока недоступна. По правде сказать, не много отыщется в Киеве мудрецов, которые отважились бы рассуждать о богах... Наши предки завещали нам правила, как почитать наших богов, ваши предки оставили вам свои правила.

   — Всякому народу по неизреченной милости Божией указан свой путь к спасению, — размеренно завёл было новую речь диакон Константин, но князь Аскольд прервал его:

   — Вот и я о том же толкую! Если у каждого свой путь, то и боги должны быть у каждого народа свои!

   — Но ведь нет иных богов, кроме пресвятой Троицы, — убеждённо возразил ему Константин.

   — Это ты, пожалуй, завернул... — снисходительно улыбнулся Аскольд. — Вам, грекам, привычно вести учёные разговоры... Вам от ваших предков достались мудреные книги. Вот и сдаётся мне, что не тем греки превосходят нас, что мы не шибко умные, а тем, что у вас книг больше всяких.

   — Бог сотворил всех людей одинаковыми — и греков и вас, — сказал игумен Никодим. — По смерти своей праведники, находясь в раю, смогут насладиться зрелищем уязвляемого порока, они будут ежечасно видеть, как мучаются в геенне огненной их притеснители, и сердца праведников будут наполняться блаженством. Может ли посулить хоть малую часть такой справедливости ваше божество? Способны ли ваши кумиры и идолы воздать каждому по заслугам?

   — Воздают! Ещё как воздают! И даже при жизнерадостно закричал Ждан. — А как же ваш бог, ежели он такой мудрый и сильный, позволяет, чтобы ваших праведников угнетали и били?

   — Э-э... — снисходительно улыбнулся Константин. — Не так всё просто... Коль скоро Бог есть всеобщий распорядитель всего сущего, должно отнести к его провидению и то, что он дозволяет отдельным недостаткам присутствовать в каких-то частных вещах, дабы не потерпело ущерба совершенство всеобщего блага... Вдумайтесь, братья, если устранить все случаи зла, окажется, что в мироздании недостало бы и многих благ! Так, без убийства травоядных животных была бы невозможна жизнь зверей. А без жестокости тиранов как было бы возможно оценивать стойкость мучеников?!

   — Где же тут ваша божественная справедливость? Зачем заставлять людей страдать?

   — Видишь ли, брат, возможно, ты даже не подозреваешь о существовании надмирных ценностей... А ведь именно добровольным страданием в бренном мире достигается вечное блаженство в мире ином. Что же до справедливости, то это, как известно, всего лишь способность ума оценивать каждую вещь по её достоинству. Ведомо ли тебе достоинство добровольного страдания?

   — Нет, — признался Аскольд. — По мне, так я рад бы и вовсе не знать страдания.

   — Как же ты можешь оценивать его?

   — Когда люди сами подвергают себя мучениям, этого я, признаюсь, не могу ни понять, ни оценить, — развёл руками Аскольд. — Что же до справедливости, то тут, мне кажется, ты берёшь только одну сторону... Когда люди явились на свет, у каждого было своё понимание справедливости. У одного — одно, у другого — другое, у десятого — десятое. И чем больше рождалось людей, тем больше являлось и представлений о справедливости. И тогда люди сильные заставили слабых уважать свои представления о том, что справедливо, а что — несправедливо... И получается, что справедливое вовсе не такое уж абсолютно справедливое, но лишь то, что полезно и выгодно более сильному.

   — Это варварское толкование, — сожалеюще сказал Константин. — Есть высшая, данная нам от Бога, справедливость. Уж эту справедливость не заподозрить в пристрастии к кому бы то ни было...

   — Полагаю, что и эта твоя справедливость на деле окажется справедливостью, полезной только избранным. А теперь будет справедливо, ежели все мы отправимся почивать, — с хитроватой усмешкой сказал Аскольд, поднимаясь из-за стола. — Не знаю, как установлено вашими богами, но наши боги повелевают после обеда поспать...

* * *

На следующее утро воевода Радомир проснулся поздно.

С трудом оторвал всклокоченную голову от подушки, набитой слежавшимся сеном, с ещё большим трудом стал припоминать подробности вечернего пира.

Кажется, вначале молодой грек, Константин, о чём-то спорил с Аскольдом, потом старый грек, Никодим, который у них в монастыре был головой, пожаловался на тяготы мирских повинностей, по императорскому указу возложенных на монастырь, плакал из-за отсутствия денег у братии, прозрачно намекал на то, что славянские постояльцы могли бы пожертвовать малую толику от торговых доходов, помочь монастырю провести водопровод, который строится уж который год, а конца-края строительству не видать.

Князь Аскольд, отвечая на слёзные жалобы Никодима, подарил настоятелю монастыря добрую связку собольих шкурок, и захмелевший игумен на радостях повелел прикатить целый бочонок старого вина, и тут пошёл пир горой!..

Чем закончилась гульба, Радомир не смог припомнить, как ни силился. Вроде бы миром разошлись.

Радомир долго отпивался холодным квасом, фыркал, отдувался и снова пил, прислушиваясь к гулу голосов, доносившихся с монастырского двора.

С тоской подумал воевода, что кабы дело было в Киеве, выхлебал бы сейчас горшок добрых щей и протрезвел вмиг, а то у этих монахов добрых харчей не допросишься — то потчуют солёной рыбой, то сушёными ягодами, от сладости которых губы склеиваются. До того приторны — тьфу!.. Само собою, насчёт мяса — и не заикайся. Глаза к небу закатывают, лопочут по-своему — грех, грех. В строгости держит их греческий Бог, даже рыбу велит есть не во всякий день, и даже сыр...

Кряхтя и сопя, Радомир достал из плетёной корзины добрый круг холопской еды — свиную кишку, набитую мясом и салом, поджаренную на сковороде и затем подкопчённую. После монастырских кушаний эта холопская кишка с мясом показалась вкуснее, чем запечённая стерлядь.

На дне корзины Радомир увидал два ржаных сухаря — тоже свои, киевские, не в пример вкуснее, чем греческие. Пожевал наскоро, запил квасом, подбоченился и вышел из кельи.

Тиуны и холопы боярина Надёжи укладывали на телеги бочонки с мёдом.

   — Далече собрался? — поинтересовался Радомир.

   — В Царьград.

   — Что так?

   — Из Болгарии привезли много мёда, перекупщики дают цену низкую. Вчера один грек надоумил выхлопотать разрешение да самим продавать мёд в городе.

   — И я с вами поеду, — сказал Радомир. — Надоело мне околачиваться на монастырском дворе!

На облучок телеги взобрался юныш Ждан, перетянул конягу кнутом, и телега покатилась.

Дорога, вымощенная ровными кусками камня, пролегала между садами, зелёными ухоженными полями и высокими каменными заборами, скрывавшими от нескромных глаз богатые усадьбы.

Над каменистой дорогой курилась лёгкая пыль, поднятая копытами лошадей и колёсами множества повозок, спешивших в Город.

Справа и слева от дороги стеной стояли заросли диковинных растений, похожих на хмель.

   — Это, брат, называется виноград, — причмокивая, пояснил Надёжа. — Из него по осени греки вино давят. Жаль, конечно, что он ещё зелёный, а то бы нарвали, да и наелись от пуза...

   — Как можно? Поди, хозяин поймает и прибьёт.

   — Не-е... У греков так заведено — ежели кто пожелает, может заходить в любой сад и срывать любой плод, за это никто слова не скажет. Только уносить с собой не дозволяется. Это уже будет по-ихнему — воровство. За такое дело недолго и руки лишиться.

   — Неужели каждому можно? — простодушно удивился Ждан.

   — А чего им жалеть? — вздохнул Надёжа. — Земля у греков богатая, родит щедро. И ежели позволено всякому заходить в сад, он и сорвёт в меру... А у нас, коли тать в чужой сад заберётся, непременно пожрёт всё, да ещё и ветки поломает... Я бы за такую татьбу не только руку, но и голову отсекал.

   — Благодатные края, — вздохнул Радомир. — Два урожая в год земля родит...

Надёжа показывал своим тиунам греческие монеты и объяснял, как их считать:

   — Два медных обола составляют один фолл... Дюжина фоллов составляет один милиарисий. Видишь, серебряная монетка, отнюдь не медная. Двенадцать милиарисиев составляют одну номисму, это ведомый всему миру греческий золотник. Недаром говорят — мал золотник, да дорог. Вот, глянь, кругленький, между пальцев не видать, а купить на него можно мно-о-го... Так что запоминай лучше монетки поменьше: два декумания составляют один обол, два обола составляют один фолл, за двенадцать медных фоллов дают серебряный милиарисий...

Показывая монеты, Надёжа объяснял, что можно купить на каждую из них. Скажем, каравай хлеба у греков всегда стоит один обол — в любой хлебной лавке, в любой год. Но в урожайный год на обол продадут увесистый каравай, а в неурожайный цена сохранится, да сам каравай окажется с лепёшку, одно только название, что каравай...

Сидя на грохочущей телеге, воевода Радомир внимательно оглядывал окрестности Царьграда, а когда показались городские стены, глаз не мог оторвать от них — высоких, мощных, с зубцами по гребню, с рядами бойниц, с угрюмыми башнями, выступавшими вперёд настолько, чтобы можно было поражать наступающих, вздумавших штурмовать сами стены...

А перед стенами — глубокий ров, заполненный проточной водой.

Задумчиво покачивал головой воевода, прищёлкивал языком — да, сильны укрепления Царя-города.

Незаметно прикатили к воротам и застряли надолго, пока воротные стражники разбирались, дозволено ли славянам вести торг в самом городе, пока взимали провозную плату.

Радомир брезгливо воротил нос, но от крепкой вони укрыться было некуда — повсюду у городских ворот валялись кучи отбросов и мусора, смердели гниющие трупы лошадей и собак.

Сразу за Харисийскими воротами начиналась главная улица Царьграда — Меса. От неё вправо и влево отходили боковые улочки, где теснились и лепились друг к другу многоярусные каменные дома, крытые красной черепицей, украшенные кое-где облупившимися росписями.

Что тут говорить, и дома в Царьграде были красивы, киевским не чета — у парадных входов непременно колонны, мраморные ступени, каменные фигуры львов и других диковинных зверей. «Богато живут греки», — отмечал про себя воевода, прикидывая, откуда можно было бы удобнее наступать на царственный город.

Время от времени главная улица расширялась, переходя в просторные площади, украшенные высокими колоннами. На самом верху каждой колонны обычно помещалась то пешая, то конная фигура. Каждый из них был императором. Сколько же их тут перебывало?.. Эхма!..

   — Верно, нет на земле другого такого богатого города?— вздохнул воевода Радомир, поворачиваясь к Надёже.

   — Э-э, воевода, ты ещё не знаешь, каков Багдад! После него даже и Царьград кажется бедным, — тихо заметил, усмехаясь в усы, боярин Надёжа.

   — Ну да? — изумился Радомир.

   — Точно!..

   — Неужели бывает большее богатство? Пока сам не увижу, ни за что не поверю.

   — Багдадский халиф богаче царьградского императора примерно на столько, на сколько киевский Дир богаче дреговича Олдамы, — сказал Надёжа.

Вскоре приехали на площадь, составили бочонки на каменную мостовую, вышибли донья, и закричал Надёжа на греческом наречии во всю славянскую глотку:

   — А вот кому липовый мёд?! Налетай, подходи, угощайся!..

Поначалу сбежались одни зеваки, загалдели, обступили бочонки, но покупать не решались, пока Надёжа не предложил одному-другому отведать душистого мёда.

Едва лизнули славянскую сладость, что тут началось!.. Мигом выстроилась вереница, так что Ждан едва успевал мерной кружкой зачерпывать мёд и разливать его в подставляемую посуду, а Надёжа принимал от греков монеты и живо отсчитывал сдачу.

Радомир отправился погулять по площади. Находясь в добром расположении духа, воевода лишь время от времени недовольно морщился, когда ветром приносило всякий смрад.

Жили в Царьграде довольно грязно. Греки гораздо больше заботились о спасении своих душ, чем о чистоте рыночных площадей.

Прямо под ногами валялись кучи всякой гнили, да и помои кухарки выплёскивали, не чинясь, прямо под ноги прохожим, а потом по грязным лужам ползали придурки, вылавливая съедобные куски, тут же бегали собаки и кошки, а порой и крупные крысы показывали свои острые усатые мордочки.

Кого только не увидишь на людной площади — тут и богатые вельможи, и увечные и прокажённые, припадочные и слепцы, выпрашивающие подаяние, подозрительные бродяги и подёнщики, богобоязненные старушки и гетеры, готовые любому прохожему отдаться за два обола...

А уж юродивых было в Царьграде столько, что повсюду на них натыкался взгляд. И если один примется таскать за собой на верёвке смердящий труп собаки, то другой уже тащит дохлую кошку, размахивая ею над головой.

В другом месте двое слабоумных затеяли свару между собой, стали тягать друг друга за спутанные волосы, награждать тумаками и шишками, размазывая по грязным щекам кровавые сопли.

Один грязный придурок увязался за воеводой Радомиром и ходил за ним неотступно, пока воевода не сжалился над божевольным и не бросил ему медную монетку.

Радостно засмеялся дурак, спрятал монетку за щёку, стал указывать на Радомира пальцем, визжать и хрюкать. Прохожие стали смотреть то на воеводу, то на юродивого, потом залопотали между собой, засмеялись.

Радомир подумал, что смеются над ним, и уже хотел было задать юродивому славную трёпку, но тот будто угадал намерения воеводы, плюхнулся в грязную лужу и валялся в ней, как свинья, да ещё и во все стороны швырялся грязью...

Что с больного взять?..

* * *

Поначалу Ждан не поднимал глаз от бочонка с мёдом, смущённо сопел, принимая из рук молодых смешливых кухарок корчаги и баклажки, наполняя их доверху.

Хотя и непривычна была молодому дреговичу такая работа — торговать посреди царьградской рыночной площади, однако понемногу приноровился, а потом и вовсе думать забыл, что находится за тридевять земель от родного порога, знай себе черпал полным ковшиком из бочонка, разливал мёд, а боярин Надёжа нахваливал товар, едва успевая при этом отсчитывать сдачу.

Торговали бойко и до полудня успели сбыть не меньше половины товара. Потом солнце поднялось в зенит, и покупателей стало заметно меньше. После полудня и вовсе никто не подходил, сколько ни зазывал на разные голоса Надёжа.

   — Пойду погляжу, что за товары в лавках, — сказал Надёжа.

Следом за боярином разбрелись по опустевшей площади и все тиуны, попрятались в тени каменных галерей, окаймлявших рынок.

Ждан не заметил, когда и откуда подкрался к нему грязный юродивый, как вдруг этот недужный, глумливо хихикая, с неожиданной ловкостью пихнул молодого дреговича так, что он не смог устоять на ногах, а придурок тем временем запустил свою грязную лапу в бочонок с мёдом и стал нахально облизывать ладонь, затем фыркнул презрительно и опрокинул медушу.

   — Ты чего тут, чего? — закричал на него Ждан.

Юродивый подскочил к телеге и опрокинул ещё один бочонок.

Мёд растёкся на булыжной мостовой, на него с шумным жужжанием полетели крупные зелёные мухи.

Ждан легко отшвырнул безобразника прочь, но юродивый не унимался и, хихикая, вновь пополз на четвереньках к медушам.

Да что же это такое делается?

   — Помогите!.. — закричал Ждан. — Лю-у-у-ди!..

Никто из греков, стоявших поблизости, не собирался идти на выручку.

Похоже, рыночным зевакам даже понравились выходки дурака, кое-кто уже стал подзадоривать его на новые проделки.

Ждан отпихивал юродивого, а тот упорно лез к медушам.

К счастью, тут пробудились тиуны, дремавшие в тени, поспешили на выручку Ждану, едва-едва отвели настырного дурака от мёда.

Неведомо откуда набежали другие юродивые, заверещали, словно их резали, кинулись на тиунов, выхватили из руки Ждана мерный ковшик, рассыпали по земле греческие монеты.

Тиуны вначале оглядывались на греков, не решались тузить нахалов, но в конце концов не стерпели и принялись отвешивать тумаки безо всякой пощады.

Ждан изо всей силы ударил кулаком по грязной роже ближнего мало умно го, тот упал, забился в судорогах, изо рта у него полетела желтоватая пена.

Затем откуда-то вышли крепкие молодцы, не похожие на юродивых, без разговоров вступили в драку.

Со всех сторон полетели булыжники, один из которых угодил прямо в глаз древлянскому тиуну.

   — Держись, братки!.. — послышался громовый бас воеводы Радомира, и Ждан увидел, как сквозь плотную толпу, раскидывая греков направо и налево, пробивается бравый воевода, на ходу обнажает булатный меч.

И Ждан взял в руки оружие и готов был разить каждого, но сзади обрушился на его голову страшный удар, перед глазами пошли радужные круги, и он провалился в бездонный колодец...

* * *

Рано утром на подворье монастыря святого Маманта прискакал важный гонец из логофиссии дрома и потребовал без промедления провести его к послам тавроскифов.

Монастырский служка с раболепным поклоном проводил его в трапезную, где князь Аскольд коротал бессонную ночь.

Посол не находил себе места после того, как накануне из города не вернулся воевода Радомир. Вместе с ним без следа исчезли боярин Надёжа и его тиуны, а также юный Ждан.

   — Велено послам киевского архонта Дира сей же час прибыть в логофиссию дрома, где им будет оглашено предписание кесаря Варды! — высокомерно сказал гонец.

   — Ладно... — ответил ему Аскольд. — Сейчас соберёмся с толмачами и советниками, к обеду прибудем.

   — Явиться приказано немедленно! Там вам будут даны и толмачи и советы! — беспрекословно заключил гонец.

* * *

Вновь тягуче текли томительные минуты ожидания в парадном зале логофиссии дрома.

Аскольд хранил на лице невозмутимость, но сердце его билось неровно, и на душе кошки скребли от предчувствия беды.

Беспокоился Аскольд не за себя — всякое посольство неприкосновенно, — обидно было, что не справился с поручением Дира.

Может быть, ещё не всё потеряно? Может быть, ещё удастся подмазать кого-то из императорских приближённых? Чиновничество во все времена и у всех народов было корыстолюбивым, так отчего же теперь ему не быть таким?

Наконец распахнулись тяжёлые створки дверей, и в сопровождении огромной свиты вышел кесарь Варда.

На послов он взглянул мельком, взял из рук протоспафария Феофилакта какой-то свиток и, держа его перед собой на отлёте, довольно невнятно прочитал несколько строк, а затем передал толмачу, и тот прочитал во весь голос:

— «От эпарха богохранимого города Константинополя друнгария Никиты Орифы нам стало известно о преступлении, совершенном тавроскифами, прибывшими с посольством архонта руссов Дира. Пользуясь безмерной добротой христианнейшего василевса ромеев Михаила, упомянутые руссы выпросили у эпарха дозволение торговать на форуме у цистерны Аспара и на сем торжище учинили побоище, в коем было убитых с обеих сторон пять душ — а именно: три тавроскифа и два стражника, пытавшихся утихомирить разошедшихся негодяев... Обстоятельства сего инцидента были тщательнейшим образом исследованы на месте преступления чиновником эпарха со слов свидетелей и потерпевших и подтверждены соответствующими клятвами последних, после чего все материалы дела были переданы судье четырнадцатого регеона столицы. Действуя на основании существующего законоположения, судья приговорил: некоего тавроскифа, именуемого Радомиром, а также другого тавроскифа, именуемого Надёжей, приговорить к высылке из пределов империи до захода солнца следующего за судом дня. Тавроскифа же, именуемого Жданом, в составе посольства не состоящего, обвиняемого в убиении городского стражника, осудить на бессрочные каторжные работы. Во избежание возможных возмущений в народе всем тавроскифам предписывается в самом непродолжительном времени покинуть пределы Ромейской империи».

Толмач аккуратно свернул грамоту и протянул её Аскольду.

   — Мы весьма и весьма огорчены всем случившимся, — заговорил по-гречески Аскольд. — Это какое-то досадное недоразумение, и хотелось бы получить ответы на некоторые вопросы... Мы не вполне уразумели, что означают слова «в самом непродолжительном времени»... Не означают ли эти слова, что империя отказывается от всяких переговоров и изгоняет из столицы послов великого кагана Дира?

Кесарь Варда лишь недовольно подёрнул плечами и повернулся к Феофилакту:

   — Объясни этим...

Протоспафарий Феофилакт выступил на шаг вперёд и сказал:

   — По существующим правилам, слова эти могут означать лишь то, что между их оглашением и отъездом лиц, коих эти слова касаются, должно пройти времени не больше, чем требуется для подготовки к морскому путешествию — пополнения запасов якорей и канатов, парусов и пресной воды... Учитывая, что среди населения Города возникли угрожающие жизням тавроскифов настроения мести за убиенных ромеев и то обстоятельство, что даже эпарх столицы не в состоянии гарантировать безопасность посольства, хотелось бы надеяться, что сегодня же до захода солнца вы оставите Город, жители которого выражают законное возмущение побоищем, устроенным тавроскифами... Разумеется, особы посольства неприкосновенны, и ради именно этой неприкосновенности вам надлежит оставить столицу... Переговоры же могут быть продолжены на следующее лето.

Кесарь Варда самодовольно ухмыльнулся, хлопнул в ладоши, отворилась боковая дверца, и в зал втолкнули связанных и обезоруженных воеводу Радомира и боярина Надёжу.

На них невозможно было глядеть без жалости и сострадания — бороды были издевательски обрезаны, на скулах темнели багровые кровоподтёки, из глубоких царапин сочилась сукровица.

   — Аскольд, скажи им, чтоб Ждана выдали, — едва ворочая распухшим языком, пробормотал воевода Радомир. — Погибнет в темнице юныш ни за что...

Но не успел князь Аскольд обратиться со своей просьбой, как греческий кесарь заговорил сам.

   — Прошу на словах передать киевскому архонту Диру, дабы впредь он своих буянов с посольством в столицу Ромейской империи не присылал, — сказал Варда и направился к выходу из парадного зала.

   — Постой, кесарь! — прокричал вслед ему Аскольд. — Мы весьма сожалеем о случившемся и просим выдать лодейника Ждана... Мы просим выдать его не для того, чтобы избавить от справедливого наказания, но для того, чтобы он принял кару по закону русскому.

   — Разве у варваров есть закон? — поворачиваясь к послам и насмешливо приподнимая одну бровь, спросил Варда.

   — Разумеется. Всякий человек подвергается справедливому суду и несёт наказание по заслугам, по закону русскому, — сбивчиво объяснял Аскольд.

   — Преступник уже осуждён в полном соответствии с нашим законом, и я отнюдь не вижу смысла в том, чтобы выпускать волчонка из клетки... Советую послам позаботиться о спасении своих драгоценных жизней, ибо империя ничего гарантировать вам не может...

* * *

От устья Суды до Киева послы великого кагана добирались сушею, меняя коней через каждые десять — пятнадцать вёрст, и однажды под вечер очутились перед воротами Детинца.

Их без промедления провели в Золотую Палату.

Послы стояли запылённые, усталые, злые, угрюмо молчали.

Великий князь Дир появился неожиданно, словно он давно уже был где-то рядом. Прошёлся по палате, остановился рядом с Аскольдом, вздохнул горестно:

— Так-то приветили вас греки...

Поглядел на послов, покачал головой:

   — Говори, Аскольд.

Задыхаясь от душившей обиды, Аскольд принялся рассказывать всё, как было, спеша выплеснуть всю горечь, накопившуюся на сердце.

Понемногу в Золотую Палату заходили старшие дружинники, толпились у двери, не решаясь садиться.

   — Дир, неужто простим грекам позор наш? — закончил Аскольд. — Греки ругу платить нам не собираются.

Зашумели собравшиеся воеводы и старцы градские.

   — Тише, вы!.. — прикрикнул на них Дир. — Расшумелись на ночь глядя...

Опечалилась старшая дружина.

Понимал их чувства Дир — и обиду терпеть негоже, да удачный поход и прибыль мог сулить немалую. Пожалуй, дело было даже не столько в обиде, сколько в разочаровании...

Обычно послы возвращались из Царьграда с обильными дарами, вино заморское рекой текло, а тут...

Конечно, теперь воеводы и бояре станут склонять Дира к походу в земли греческие.

Доходы от родовых земель обеспечивали боярам и князьям изрядный достаток, но главным источником богатства были сокровища, полученные в походах...

Военная добыча делилась пропорционально числу выставленных воинов, и потому самые именитые бояре больше всех были заинтересованы в дальних походах.

Коли разобьют дружину — невелика потеря, народу на Руси много, бабы каждый год рожают... Зато в случае удачи захваченная добыча с лихвой покрывала все затраты.

   — Прощать грекам обиду я не намерен... Но и спешить не станем.

Дир помолчал.

   — Торговать в Царьграде до поры не будем, дабы не учинили нам греки новых обид. Про то, как нам посчитаться с императором, решим по весне. До той поры никому ничего не сказывать, никому виду не подавать, что греки обидели нас. Во все пределы разослать гонцов, чтобы на весну готовили лодьи, припасы, оружие... А сейчас идите все прочь!

Почёсывая в затылках, старшие дружинники потихоньку удалились, оставив великого князя наедине со своими заботами.

Диру предстояло провести не одну бессонную ночь, чтобы принять верное решение.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Три дня и три ночи бушевал ураган над полуночным берегом Русского моря.

Три дня и три ночи выползали из-за скалистых гряд Таврических гор зловещие чёрные тучи, сеющие громы и молнии, заливающие землю и море неиссякающей влагой.

Три дня и три ночи кряду молился в прибрежной пещере брат Косьма, испрашивая у святого Николая, чудотворца и покровителя путешествующих, милости и спасения всем, кого лютая непогода застала в бушующем море.

К рассвету четвёртого дня прекратился кромешный ливень, унеслись прочь тяжёлые облака, ветер стих, словно его и не бывало, а море стало походить на отражение небесного свода — такое же чистое, гладкое, безмятежное и умиротворённое.

Возблагодарив Господа и святителя Николая за дарованный миру покой, брат Косьма выбрался из своей пещеры, по заветной тропинке спустился на берег моря и увидел там скрюченную фигурку молодого раба.

Опутанный буро-зелёными водорослями, мускулистый юноша неподвижно лежал на влажном песке, а его связанные в запястьях руки мёртвой хваткой вцепились в обломок корабельного бруса.

Очистив ноги раба от водорослей, брат Косьма увидел, что и лодыжки юноши крепко связаны сыромятными ремнями.

Вздохнул сочувственно брат Косьма, перекрестил юного страдальца, а затем принялся зубами и крепкими ногтями распутывать набухшие солёной водой узлы, промучился не меньше получаса, но всё же освободил раба от пут, затем бережно поднял лёгкое тело юного раба на руки и поднялся с ним по тропинке ко входу в пещеру.

На разостланной волчьей шкуре по узкому земляному лазу втянул бесчувственного раба в пещеру, устроил на своём ложе из грубых камней, едва притрушенных прошлогодним сеном, заменявшим отшельнику лебяжью перину.

Огонь в небольшом очаге едва теплился, дым сизыми струйками завивался под сводами пещеры, пробиваясь в едва заметную трещину наверху. Косьма разворошил серые угли, подбросил охапку хвороста и, когда пламя с гудением поднялось над очагом, подвесил на шесте старый скифский горшок с чечевичной похлёбкой.

Вернувшись к юному страдальцу, всё ещё не подававшему признаков жизни, Косьма принялся горячо молить Вседержителя:

   — Царю небесный, утешителю, душе истинный, иже везде сыи и вся исполняй, сокровище благих, и жизни подателю, прииди и вселися в ны, и очисти от всякия скверны, и спаси, Боже, душе наши...

Прикоснувшись лбом к холодным камням, на которых возлежал раб, Косьма трижды перекрестил незнакомца и прошептал, поднимая печальные глаза к тёмному своду пещеры:

   — Помилуй нас, Господи, помилуй нас!..

И, словно отвечая Косьме на его мольбы, по лицу юного раба пробежала лёгкая судорога, он слабо пошевелился и простонал:

   — Пи-ить...

Косьма прислушался — не показалось ли ему, что спасённый раб заговорил по-славянски?

Ещё раз перекрестил его, забормотал неистово и страстно:

   — Всякого бо ответа недоумевающе, сию ти молитву, яко владыце, грешнии рабы твои приносим: помилуй нас, Господи!..

И вновь слабо пошевелился молодой раб, облизал пересохшие губы и прошептал тихо, но явственно:

   — Пить... Воды... Пить.

Косьма схватил баклажку с родниковой водой, поднёс к губам юноши, бережно приподнял его голову.

После первых несмелых глотков исстрадавшийся раб ухватился обеими руками за баклажку, словно боялся, что её у него могут отнять, припал губами к узкому горлышку и не оторвался, пока не осушил.

Лишь после этого юный раб выронил баклажку из рук, медленно поднял веки, огляделся, устало вздохнул и замер, напряжённо ожидая то ли мучительной пытки, то ли немедленной смерти.

Вдруг на лице его появилась блаженная улыбка, и юноша отвернулся к стене, задышал ровно и сильно.

Косьма понял, что спасённый юноша погрузился в сон и что теперь ему уже не требуется ничего, кроме тишины и покоя.

Склонившись над соплеменником, брат Косьма единым духом прочитал двенадцать молитв, благодаря Вседержителя и святителя Николая за счастливое избавление от лютой погибели юного славянского раба, затем снял с огня чечевичную похлёбку, затеплил в глиняной плошке узкий фитилёк, очинил лебединое перо, собрался с духом, наскоро помолился и принялся выводить на телячьей коже угловатые буквицы: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе.

Но в законе Господни воля Его, и в законе Его поучится день и нощь.

И будет яко древо насаждено при исходящих вод, еже плод свой даст во время оно; и лист его не отпадёт, и вся, елико ещё творит, успеет...»

Вход в пещеру был плотно завешен звериными шкурами, но иногда порыв свежего ветра с моря задувал понизу, и огонёк в светильнике начинал трепетать, словно был он живым и желал оторваться от сального фитилька, улететь к небесам, к Господнему престолу...

Блаженно улыбался брат Косьма, водя послушным пером по пергамену, ясно сознавая величие дела, которому он решил посвятить все дни, отпущенные Богом для жизни сей.

На жёстком ложе порой беспокойно ворочался спасённый всеблагой волей Провидения молодой раб. Вскрикивал он в беспамятстве, взмахивал руками, словно бы и во сне приходилось ему сражаться с невидимым грозным врагом. «А может, то бесы вселились в несчастного и терзают его?» — подумал вдруг брат Косьма и, отложив лебяжье перо, подошёл к соплеменнику.

Долго и тщательно творил Косьма очистительную молитву над измученным юношей.

Подействовало слово Божие, слетела на голову юноши призванная благодать, успокоился он и засопел, словно малое дитя, задышал глубоко и размеренно.

Косьма вернулся к прерванному занятию, развернул пожелтевший от времени лист пергамена, вчитался в греческие священные письмена, призадумался, как изложить божественную премудрость славянскими словами, но отчего-то мысли его не могли упорядочиться, разбегались, перехлёстывали одна другую, и вместо раздумий над боговдохновенным текстом из глубин памяти выплывали полузабытые старые заговоры и наговоры, потаённые рецепты целебных отваров, способы излечения от лихорадки и бледнухи, знобухи и трепухи, ломовой и маяльницы, матухны и дрянищи...

Успокоение снизошло на Косьму лишь тогда, когда припомнил во всех подробностях, как составляется и варится зелье для восстановления утраченных по болезни сил.

Затем вновь, словно сами собой, сложились персты щепотью, обхватили обрезанное лебединое перо, а глаза тем временем уже устремлялись в лист пергамена, и губы уже шевелились, с натугой помогая подбирать наиболее подходящие славянские выражения.

Долго вглядывался Косьма подслеповатыми глазами в округлые греческие буквицы, долго читал все слова нараспев, долго думал, в муках шевеля пересыхающими губами, пока наконец не обмакнул кончик пера в глиняную чернильницу, пока не потекли на чистый пергамен слова:

«Сего ради не воскреснут нечестивый на суд, ниже грешницы в совет праведных...»

   — Эге-гей, брат Косьма!.. — донеслось от входа. — Выйди к нам, мы принесли тебе хлеба и рыбы...

Сурово тряхнув бородой, Косьма осторожно снял с колен пергамен, отложил в сторону перо, вздохнул и направился к выходу из пещеры.

На четвереньках прополз длинным лазом, отодвинул звериные шкуры и смежил очи, не в силах терпеть слепящий солнечный свет.

Молодые послушники дружно бухнулись на колени, выражая своё уважение мудрому отшельнику и ожидая его отеческого благословения.

Косьма размашисто перекрестил каждого и напутствовал тихими словами:

   — Да снизойдёт благодать Господа на ваши светлые головы, братья...

Послушники вручили брату Косьме два кожаных мешка с хлебами и сушёной рыбой.

   — Передайте отцу настоятелю, что прошу я по слабости здоровья моего прислать поскорее мёду скифского степного два горшка да овса меру, — сказал озабоченно брат Косьма. — И не задерживайте исполнение сей малой просьбы, ибо дело касается исцеления от недугов, препятствующих мне исполнять свой священный долг. Уразумели?

Молодые послушники согласно кивнули, переглянулись между собой, перекрестились и спешно отправились по гористой тропинке в Корсунь.

А брат Косьма полной грудью вдохнул свежий воздух, настоянный на степном разнотравье и запахе моря, удовлетворённо крякнул да и полез в узкий лаз, волоча за собой мешки с пропитанием.

И когда полз по тёмному лазу, вдруг припомнилось ему слово в слово давнее наставление, данное дедом: «Есть двенадцать разновидов лихорадки — Трясовица, Огневица, Знобея, Пералея, Горькуша, Крикуша, Чернетея, Пухлея, Желтея, Дряхлея, Дремлея и Дрожея... Счастлив больной, ежели одновременно с ним больны ещё несколько сородичей — ведь, будучи занята, перелетая от одного больного к другому, не имеет возможности лихорадка трясти недужного безостановочно, даёт время отдохнуть и болящему... Чтобы напугать проклятую хворь, человеку, страдающему лихорадкой, нужно прежде всего вымазать сажей лицо, затем надеть вывороченный наизнанку тулуп либо ещё каким способом напугать виновницу болести. Правда, следует помнить и то, что не всякая лихорадка пугается. На Знобею и Трясовицу, бывает, действует. Прочие трясут так же, словно их и не пугали...»

Молитвы помогают крещёным, а для тех, кто пока ещё не уверовал в единого Господа, требуется колдовство. Для борьбы с напастями, вызванными злонамеренным колдовством, следовало прибегать к ещё более сильному колдовству.

Так что брат Косьма, сотворив молитву над спящим рабом, тут же вымазал ему лицо чёрной сажей, пристроил на голову закопчённый горшок и весьма сожалел, что нет у него в пещере хоть самого завалящего тулупчика.

Скоро явились послушники, принесли мёда и овса.

По старинному славянскому способу Косьма сварил целебное питьё, помогавшее в самый короткий срок восстановить утраченные силы.

Готовое снадобье брат Косьма освятил молитвами, а затем прошептал полагавшиеся по такому случаю заговоры — для верности.

— Благодарю Тебя, Господь мой, за то, что Ты даровал мне сего юного соотечественника, дабы он мог спасти свою душу.

Завершив исцеление юного отрока, брат Косьма вернулся к главному делу всей своей жизни и взял в руки перо.

* * *

Силы быстро возвращались в молодое тело.

Юный раб, очнувшись, настороженно молчал, на Косьму глядел с подозрением, словно ежеминутно ожидал подвоха.

   — Брат мой, не бойся ничего, — положа ладонь на лоб раба, ласково произнёс Косьма. — У меня в пещере ты как за каменной стеной...

   — Добро бы...

   — Откуда ты родом?

   — Киевского боярина Надёжи лодейник.

   — Как же, знаю Надёжу, знаю... — вздохнул Косьма, подпирая подбородок крепким кулаком. — Здоров ли он? Здорова ли мать его?

   — Здоровы были... А ты кто?

   — Все кличут меня Косьмой, и ты так зови — брат Косьма.

   — А откуда умеешь говорить по-нашему?

   — Господом суждено было мне появиться на свет недалече от тебя, родом я из славянского племени.

   — Имя твоё — не славянское.

   — Прозываюсь я новым именем с той поры, как уверовал в Иисуса Христа. А до той поры был боярином Могутой.

   — Ты — Могута? — недоверчиво переспросил молодой раб.

   — Что тебя так удивило?

   — Могута погиб от степняков! Мне сын твой, Надёжа, сказывал.

   — Как видишь, не погиб... Хотя близко смерть ходила.

Молодой раб задумался, потом вскинул голову:

   — Ты коваля Бажена кому продал?

   — Бажена? — настал черёд удивиться Косьме. — Что-то я не припомню, может, и продал, так ведь сколько воды с той поры утекло...

   — Припомни, Могута, прошу тебя...

   — Для чего тебе?

   — Тот коваль — мой отец.

Озадаченно почесал Косьма свою буйную голову, удручённо сказал:

   — Не припомню, хоть убей!

   — Два лета прошло, и ты всё забыл?

   — Менял что-то, может, и холопов... В то лето ходил на Корсунь, тут торговал...

   — Значит, батька мой — в Корсуни?!

   — Того не ведаю... Знать о нём может соматопрат Тимофей. Он каждого холопа записывал в свою книгу. Должен знать.

   — Соматопрат — это кто?

   — Кто холопами торгует на торжище. Он и живёт поблизости.

   — Расскажи, где его дом! Я пойду к нему, — решительно вымолвил юный полусотник.

Косьма вздохнул и сказал деловито:

   — Тебе отсюда ходу нет. Так уж и быть, я сам не нынче-завтра схожу в Корсунь, повидаю Тимофея, выведаю всё, что знает он про коваля Бажена.

   — Не обманешь?

Косьма не ответил, лишь обиженно засопел.

   — А я с твоим сыном, Надёжей, в царьградском подземелье содержался, — сочувственно сказал Ждан.

   — Нет у меня более ни сына, ни брата, — твёрдо вымолвил Косьма. — Ибо я посвятил себя служению единому Господу Иисусу Христу...

Удивился Ждан, замолчал надолго.

Брат Косьма вернулся к своим занятиям, долго и тщательно готовил перо, раскладывал на коленях пергамен, задумчиво вглядывался в священные греческие письмена.

   — А верно говорили в узилище, будто греческий бог принимает жертвоприношения через слабоумных? — спросил Ждан.

   — Неисповедимы пути Господни, — смиренно откликнулся брат Косьма. — Никому из смертных неведомо, кто ближе к Богу... Может быть, что и юродивые Христа ради стоят ближе к Господу, нежели важные господа. Сказано в Писании, что последний на этом свете станет первым на том.

   — Из-за какого-то дурака столько бедствий случилось!.. Нет, я думаю, греки врут. Чего ради греческий Бог станет получать предназначенную ему жертву из грязных рук какого-то придурка?

   — Призреть неимущего — разве не благо? Дать кусок хлеба голодному — разве не совершить угодное Богу?

   — Из-за этого дурака тиунов твоих убили на месте, воеводу Радомира поранили, бороду оборвали и надругались всячески, сына твоего, боярина Надёжу, заковали в цепи, меня ни за что осудили и в каторгу послали... И после всего этого я должен верить, что дурак совершал дело, угодное вашему Богу? Ненавижу придурков! — закричал Ждан.

   — Не знаю, не ведаю, как там у вас получилось, кто кого обидел... Понимаю, однако же, что беды твои представляются ужасными, хотя подлинных ужасов ты и в глаза не видывал. Случалось на этой земле, что мужам праведным выпадали испытания куда большие... Ничто не случается без воли Господа, и ежели судьбе было угодно поместить тебя в узилище, то, быть может, для того, чтобы спасти от ещё большей напасти.

   — Куда уж больше-то? — возмущённо воскликнул Ждан, глядя на языки дымного пламени, лижущие круглые закопчённые бока скифского горшка.

   — Ты мог погубить свою душу, мог навлечь на себя муки адовы, а очутился в моей пещере, живой и здоровый... Тебе это трудно уразуметь, потому что великая истина ещё сокрыта от глаз твоих, но надеюсь, что и ты со временем постигнешь истину и тогда только сможешь простить всех, обижающих тебя, благословить своих мучителей и испытать от того величайшую радость.

   — Ну уж нет! — прорычал юный раб и для пущей убедительности помотал головой.

   — Не спеши говорить: «Нет»!.. Кто может знать, как сложится дальше твоя судьба? Вот ты, верно, глядя на меня, думаешь, будто я несчастный и убогий, будто живу я скудно и безрадостно? — спросил брат Косьма, глядя на дреговича с тихой блаженной улыбкой. — Всё моё достояние заключено в сей пещере... Однако ты не ведаешь того, что я, может быть, нынче самый богатый на всей земле человек.

Юный раб настороженно поглядел на брата Косьму, обвёл глазами чёрные земляные своды и недоверчиво хмыкнул:

   — Велико ли твоё богатство?

   — Безмерно!

   — Где ж оно?

   — При мне, — радостно улыбнулся ему Косьма. — Ведаешь ли, сколько всего человеку надо?.. Немного хлеба и воды да сей земляной свод, укрывающий меня от дождя и ветра, — вот и всё, что потребно для счастия. Сам посуди, проводить свои дни в смиренных думах о Боге — может ли быть большее счастье для всякого человека? И однажды во время молитвы откроется сердцу неизъяснимая благодать Божия, и промолвит тебе Господь: «Сын мой, ты на верной стезе...» И такое блаженство разливается по душе... И никому не под силу лишить меня этого моего богатства... Разве можно отнять у человека его Господа?

С немалым огорчением видел брат Косьма, что спасённый юныш слушал благостные речи, но не мог уразуметь ничего из того, что пытался втолковать ему пустынножитель.

Видно, душа молодого соотечественника была слишком глубоко погружена в пучину языческой дикости, и для того, чтобы вытащить её из мрака, потребуется усилий не меньше, чем для возвращения его к жизни после кораблекрушения.

Однако брату Косьме было ведомо то, о чём не догадывался юный раб: ничто не случается без воли Господа и, видимо, не случайно море выбросило раба на берег именно вблизи его пещеры, вовсе не случайно он был оставлен в живых, но для того, чтобы дать возможность анахорету свершить свой духовный подвиг и обратить эту юную славянскую душу в лоно истинной веры.

* * *

Брат Косьма вернулся из Корсуни крепко раздосадованным.

   — Слышь, Жданко, нету Бажена в Корсуни, — сказал Косьма пригорюнившемуся юноше. — Сбежал минувшим летом, а куда — никто не ведает... Искали и ловили беглеца, да впустую. Зря только ходил я в Корсунь.

   — Спасибо тебе, Могута, — задумчиво вымолвил дрегович. — Значит, сбежал батька от неволи... Где же он нынче-то?.. Поди, на Русь подался?

Брат Косьма без промедления приступил к своим обычным занятиям и в тот день до полного изнеможения корпел над телячьей шкурой, усердно перекладывая славянскими словами греческие письмена.

Ждан лежал молча, грыз сухари, поглядывал на подвижника, лишь время от времени задавал неразумные вопросы, вроде того: научили ли христиане Косьму убивать врагов, изрыгая пламя изо рта? Способен ли он, подобно волхвам, отправлять свою душу в свободный полёт? Дан ли ему искусный дар превращения в дикого зверя?

Усмехался Косьма, дивясь путанице, царившей в голове Ждана, вспоминал, что и сам был таким неразумным, и не так уж давно.

   — Минувшей весной убил я змею, разрезал ей брюхо, положил туда три горошины и зарыл в укромном месте... Теперь в самый раз вырасти на том месте заветному цвету, а меня там и близко нет... Кто-то другой может сорвать его в полночь, закатает в пчелиный воск, и как положит на язык, откроется ему всё, что у всякого человека на уме, — сожалеюще поведал Ждан.

   — Не тужи, добрый молодец, — с улыбкой сказал Косьма. — Это не горе, а полгоря.

   — Знаю, — насупился Ждан. — Горе в том, что воля от меня далеко.

   — Ведаешь ли ты, что такое — воля? — спросил Косьма, сердцем чувствуя, что приспела пора для серьёзного разговора со спасённым рабом.

   — Прежде не ведал, а после узилища...

   — Не знаешь ты воли, — вздохнул брат Косьма.

   — И что за напасти ко мне привязались? В Царьграде меня греки уверяли, что я воли не знаю, тут — ты, опять же... Сидишь в этой тесной пещере и пытаешься меня убедить, что ты вольный, словно птица?

   — Неразумение твоё извинительно по причине непросвещённости, — тихо откликнулся Косьма и отложил в сторонку лебяжье перо. — Может, это тебе и покажется странным, только знай, что вот эту свою пещеру я не променяю ни на царский дворец, ни на княжеский терем...

   — Ну да?!

   — Потому что мне воля дороже, но этого, вижу, тебе пока не понять, — сочувственно вздохнул брат Косьма. — Как и сам я не понимал до поры. Да, брат, был я когда-то молод, отважен, силён и удачлив. К стыду своему, придавал я чрезмерно большое значение именно тем вещам, кои ныне с презрением отвергаю, — я любил дорогое оружие и красивые одежды, сладкие вина и приятные яства, бездумно и весело проводил свои дни то в разгульных пирах, то в охотничьих ловах, а порой уходил с ватагой удальцов то в урманские земли, то к вятичам и никогда не возвращался без богатой добычи... Ласки дев и бесовские игрища заменяли мне все раздумья о Боге, спасении своей души... И лишь когда очутился я на краю погибели, когда воочию привиделась смерть неминучая, в тот самый час послан был ко мне Божий посланник.

И снизошло ко мне в душу божественное просветление, и родился я заново и обрёл имя новое и новую жизнь, а себя прежнего постарался навсегда забыть...

Косьма скорбно вздохнул и надолго задумался, припоминая всё то, что случилось в недавние времена...

А спасённый раб ничего не понял. Как лежал, так и лежит на камнях, устремив свой взор в очаг, словно в пляшущих языках пламени видел истинное божество...

И вот ведь каков — едва смог руками шевелить, стал перед всякой трапезой бросать в огонь хлебные крошки, стараясь умилостивить неведомого ему идола.

Как такому дремучему дикарю внушить Истину?

А ведь таких на Руси — тьма.

И видно, первым из просветлённых душою суждено стать этому спасённому рабу. Вот для чего волей Провидения оказался заброшен он в береговую пещеру. Так что пришла нора, решил брат Косьма, убирая с колен принадлежности для письма.

   — Слушай, Ждан... Как ты знаешь, меня похитили степняки. Много дней и ночей я томился в неволе, пока не послал Господь инока Досифея, упокой, Господи, его пресветлую душу!..

Косьма размашисто перекрестился, искоса поглядывая на дреговича, остававшегося вполне равнодушным.

   — Удивило меня тогда то, что брат Досифей не роптал, не стенал и не сетовал, подобно мне, неразумному, на превратности судьбы, а проводил дни и ночи в беспрестанных молитвах. Слушая его, я не верил, глупец, что Господь сможет помочь нам, и даже смеялся над Досифеем... И вот в один день Досифей сказал мне: «Попроси ты у Бога спасения, и не оставит он тебя своей милостью...» Вначале я попытался обратиться за помощью к родовым богам, ибо как мне было молиться какому-то неведомому Иисусу Христу?.. Но ведь этим идолам, как ты знаешь, без принесения жертвы молиться бессмысленно. Какие жертвы мог я им принести, помещаясь на дне смрадной ямы, где лютые стражники не позволяли развести даже самый малый огонь!.. Я ответил тогда Досифею, что не могу молиться, не ведая, кому обращаю молитвы свои. Брат Досифей стал рассказывать мне о том, как сотворил Бог небо и землю, как населил эту землю тварями и гадами и как создал по образу и подобию своему первого человека — Адама, а из ребра его произвёл на свет Еву... Навсегда мне запали в душу слова Досифея: «Наш Бог столь велик, что умом человеческим объять его невозможно... Его невозможно себе представить, в него можно только уверовать...» Брат Досифей поведал мне о Духе Святом и о Сыне, принявшем на себя все грехи мира сего... Да, представь себе, Сын Божий страдал более всех живущих на земле, и по сравнению с его крестными муками наши с тобой передряги выглядят, сам понимаешь, ничтожными...

   — Да уж! — хмыкнул Ждан. — Кабы его стражники били так, как в царьградском узилище били меня...

   — И били! И копием кололи! И терновым венцом увенчали, и распяли на кресте вместе с разбойниками! — вскричал Косьма. — И быть может, именно после крестных страданий своих, после того, как изведал наш Бог все мучения и пытки, стал он самым горячим заступником за всех, несправедливо страдающих.

   — Мог бы сделать так, чтобы вовсе не допускать несправедливостей! — возразил Ждан.

   — Никому не дано знать намерений Бога, — с улыбкой возразил Косьма. — Погляди, вот ползёт по стене букашка... Может ли сия малая тварь догадаться о том, что намерен с ней совершить ты?.. Она движется к пылающему очагу, где может сгореть, а ты снимаешь её и выносишь на свет Божий. Как, по-твоему, станет оценивать твою милость букашка? Ты спас её от погибели, а она посчитает, что её не пустили к теплу и свету, не так ли?

Ждан усмехнулся и сбил щелчком со стены тихо ползущую сороконожку.

   — Я уверовал в Бога сразу, как только брат Досифей поведал мне о Нём, Его крестных муках и воскресении в третий день... Не без робости обратился я к брату Досифею с великой просьбой приобщить меня к вере истинной. Ибо, хотя и был я в ту пору крещёным, но крещение моё было неистинным... Ведь я его для того только принимал, чтобы в монастырь проникнуть... Ан нет! Не оставил и меня, грешного, Господь!.. Мы молились всю ночь напролёт, и внял Господь нашим молитвам. Под утро увидели мы, что степняки напились вина и уснули мертвецким сном, и тогда мы с Досифеем сумели выбраться из ямы и бежали к реке. Божиим Промыслом нам был уготован там утлый рыбацкий чёлн. Мы сели в него и поплыли — без весел, без паруса, с единым упованием на милосердие Господне... И когда разыгралась буря, поняли мы, что то Господь укрывает нас от погони. Досифей говорил: «Не опасайся теперь ничего, брат Косьма, ибо отныне ты в руце Божией, и без воли его с головы твоей ни единому волосу не упасть...» Наш чёлн вынесло к берегу именно там, где в ту пору стояли торговцы солью, направлявшиеся в Херсонес. Эти добрые люди укрыли нас, накормили и довезли до города...

Замолчал брат Косьма, словно вновь возвратился мысленно в ту страшную ночь, когда судьба его висела на волоске...

А Ждан оставался безучастным.

   — Мы приехали в Херсонес в тот преславный день, в который празднуют Успение владычицы нашей, Пресвятой Девы Марии... А сегодня в храме я поставил за тебя свечу.

   — Какую свечу? — удивился Ждан.

   — За спасение души твоей. Неужели же ты так ничего и не уразумел?

   — А что я должен был уразуметь?

   — Неужели не понял, кому ты обязан спасением?

   — Тебе, кому ж ещё-то?

   — Отнюдь не мне! Ибо руками моими и всеми поступками двигал Господь... Я молился три дня и три ночи, словно предчувствовал, что случится нечто весьма важное... Это же перст Божий! Ты подумай, ведь сколько людей плыло на том корабле из Царьграда, но спасение выпало тебе одному. И не просто спасение из морской пучины, но и избавление от неволи, не так ли?

Ждан задумался.

А Косьма продолжал с воодушевлением:

   — Ты сам посуди, ведь если бы море выбросило тебя всего на полверсты ближе к городу, на полверсты подальше от моей пещеры, то тебя обнаружила бы береговая стража и тотчас упрятала бы тебя в узилище, а затем направила в каменоломни, как всякого прочего каторжника... Однако Господу было угодно, чтобы встретился тебе на морском берегу человек, который понимает славянскую речь, который отнюдь не стремится сдать тебя стражникам, хотя и знает, что по закону укрывательство беглого раба карается весьма и весьма строго...

   — Погоди, Могута, но ведь я же не молился греческому Богу? Там, на корабле, были греки, которые молились и каялись во всех грехах, обещали поставить Богу тысячи свечей, если будут спасены... И все они погибли в пучине. А я никому не молился и выжил. За что же твой Бог выделил из всех одного меня?

   — Ты дерзаешь в неразумении своём задавать вопросы, на которые ответ может дать только сам Господь Бог... Вспомни сороконожку — ведала ли она, что творил ты, когда не пустил её к жаркому очагу?.. Могу лишь предполагать, что у Господа были свои разумения на твой счёт... Может быть, тебя он послал ко мне... А меня он послал к тебе...

   — Но почему же не спас он тех, кто молил его о спасении?

   — Может быть, прегрешения их перед Господом были столь велики, что решил покарать их Господь?..

   — Значит, и капитан, и вся команда были грешниками?

   — Значит, так... А ты — жив-здоров. И возрадуйся!..

   — Не могу я тут радоваться, — неожиданно простонал Ждан и добавил, едва разжимая зубы: — На волю хочу...

   — На какую? В двух шагах от этой пещеры тебя ожидает погибель. Любой, кто увидит твою стриженую голову, враз догадается, какой цирюльник тебя обрил.

   — Уже чуток стали отрастать, — приглаживая торчащие вихры, сказал Ждан. — Ещё подрастут — и уйду.

   — К тому времени осень наступит, далеко ли сможешь уйти? То ли стражники корсунские тебя перехватят, то ли степняки.

* * *

Только малая да женская печаль говорливы, а большая беда безмолвствует.

Всю неделю Ждан валялся на каменном ложе, не издавая ни звука. По ночам выползал из пещеры, глядел на небо, словно призывая к себе милость далёких богов. Разумеется, никакого небесного знамения Ждан не получил.

И настал тот вечер, когда Ждан обратился к Косьме:

   — Что же мне делать-то?

   — Наконец-то!.. — откладывая перо, сказал брат Косьма и торжественно перекрестился. — Долетели до Господа мои молитвы, просветил он твою душу...

   — Ты про что говоришь?

   — Про то, чего желает твоя душа, сама того пока не ведая. Мне, брат, помощник нужен... Стали сдавать глаза, а работа предстоит великая. Худо мне без помощника, и недаром Бог прислал тебя в мою обитель...

   — А в чём тебе помогать?

   — Грамоте разумеешь?

   — Самую малость, — признался Ждан.

   — Кто учил тебя?

   — Дед Радогаст. Он и волхвовать учил...

   — Э-э... Да ты, брат, довольно сведущ, — уважительно произнёс Косьма. — Уж если ты у волхва в науке побывал, стало быть, и волшбе обучен?

   — Про то сказывать никому не велено.

   — Не беда! Про всю волшбу тебе теперь забыть придётся... Начинается для тебя новая жизнь, брат...

Косьма опустился на четвереньки и живо отполз в дальний угол пещеры, где под увесистым камнем хранился главный труд отшельника — завёрнутая в несколько слоёв сухой холстины стопа пергаменных листов.

Осторожно развернув холстину, Косьма бережно стряхнул с лощёных телячьих листов невидимые глазу соринки, поднёс поближе к мерцающему светильнику и нараспев прочитал:

   — «Господа нашего Иисуса Христа Святое Благовествование... Родословие Иисуса, Сына Давидова, Сына Авраамова...»

Оторвав глаза от пергамена, Косьма поглядел на спасённого раба, но увидел в его понуром облике не почтительное внимание, а тоску.

   — Ты внимательно слушай и примысливай... «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его...»

   — Чего примысливать? — вяло спросил Ждан. — Ты про кого читаешь? Из какого они рода? Какое мне до них дело?

   — Слушай, Ждан... Движимый токмо заботой о непросвещённых своих соплеменниках, взялся я за служение Господу и избрал своим подвигом переложение с греческого на славянский язык Слова Божия... Тебе, несмышлёныш, и всем собратьям моим, прозябающим в постыдном неверии, поклоняющимся ложным кумирам, я желаю спасения... Чтобы не гореть всем вам в геенне огненной, а пребывать в раю, созерцая Господа и наслаждаясь сим созерцанием.

   — Дай мне хлеба, — вдруг твёрдо попросил Ждан, поднимаясь со своего ложа.

   — Проголодался?

   — Нет. Пожалуй, пойду.

   — Куда?! — ужаснулся Косьма. — Погоди, не спеши совершать необдуманные поступки! От тебя одного лишь прошу — выслушай меня и уверуй в единого Бога... И тогда я попробую через здешнего владыку, архиепископа Георгия, выхлопотать тебе помилование. У греков есть такой закон, по которому любой чужеземец, принявший святое крещение, выходит из рабского состояния на волю.

   — Чего ради я стану веровать в такого бога, который утопил в море всех, кто в него веровал, а меня, уповавшего на Рода и Велеса, — спас?.. Нет, наши боги сильнее греческих!

   — Неразумен, — горестно подытожил Косьма. — Сильна ещё в тебе ложная вера.

Ждан порывисто поднялся, спросил в упор:

   — Хлеба дашь на дорогу?

   — Дам, — покорно ответил Косьма. — Да ведь одним хлебом не обойдёшься. Тебе ведь и соли дать нужно, да и одёжа потребуется... Ох, горе ты моё, горюшко...

В потёртую кожаную суму положил Косьма несколько караваев монастырского хлеба, сунул рыбы сушёной да твёрдого козьего сыру круг. От крупного, с кулак величиной, куска солн, вначале хотел отбить малую часть, да потом отдал Ждану весь.

Снабдил Ждана и одеждой — отыскался в пещере старый холщовый плащ и войлочная шапка.

Из-под заветного камня в дальнем углу пещеры достал брат Косьма тощий кошель, протянул Ждану.

   — Тут осталось немного серебра... Возьми-ка, тебе оно нужней. Ежели повезёт и встретишь гостей корсунских али рыбаков, им заплатишь. Держи путь всё время на полночь и недели за три дойдёшь до земли русской.

   — Спасибо тебе, Могута, — прочувствованно вымолвил Ждан. — Спасибо за всё... И правда, велик твой Бог. Надоумил тебя мне помочь. А то я уже думал, что придётся порешить тебя ради хлеба и одежды. Так что — живи и радуйся, Могута. Ежели ещё когда свидеться нам доведётся, сполна отплачу я тебе за твою доброту.

Вскинул суму на плечо и пополз к выходу.

   — Вольному — воля, — прошептал Косьма, осеняя неразумного славянина крестным знамением.

* * *

«Я же усердно стараюсь обратить людей к истине и свету, чтобы они познали единого истинного Бога, в Троице славимого, и данного им Богом государя и отказались от междоусобных браней и преступной жизни, подрывающих царства... Это ведь и есть сладость и свет!..»

Автором этого проникновенного пассажа был Иван IV Васильевич по прозвищу Грозный.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

...прибавим же к нашим сладкогласным повествованиям и эти красивейшие эпизоды как некое ожерелье из драгоценных камней, очам разума услаждение, для ушей, гак сказать, радость и увеселение...

* * *

После государственного переворота кесарь Варда стал руководить, помимо других ведомств, и логофиссией дрома.

Неизвестно, чем ему не понравился Феофилакт — может быть, показалась недостаточно гибкой спина или недостаточно верноподданническим взор, но однажды кесарь слишком явно выразил своё нерасположение к протоспафарию.

Этого было достаточно, чтобы от Феофилакта отвернулись все сослуживцы.

Всех людей в империи мучают лишь четыре желания: долголетия, славы, чинов и богатства... На одних ступенях общества они достижимы, на других остаются несбывшимися мечтаниями.

Часто в погоне за большим достоянием человек пренебрегает тем малым, что уже принадлежит ему, и в результате теряет и то малое, и большого не приобретает.

Тацит заметил, что, когда человек испуган, ему всегда самым ненадёжным представляется именно то положение, в котором он в данный момент пребывает. Стремясь поправить дело, он начинает суетиться, поминутно переменяет свои решения, и наступает конец.

Мудрость состоит не в том, чтобы знать, что нужно делать, но в том, чтобы знать: что делать прежде и что — после.

О-о-о!.. Это великое искусство — быть приближённым к царственной особе!.. В этом окружении ценят умение вовремя вставить льстивую фразу и умение походя унизить нижестоящего... Здесь всегда готовы вчерашние заслуги обернуть в проступки, едва взор начальствующего лица сменится с милостивого на гневный...

На праздник Успения Богородицы протоспафарий Феофилакт получил подарок, не совместимый ни с его титулом, ни с занимаемой должностью, — казначей логофиссии дрома выдал ему всего лишь две одежды, к тому же из ткани далеко не лучшего качества. На такой праздничный подарок вправе был претендовать младший письмоводитель, но уж никак не глава департамента.

В тот день не только сам протоспафарий Феофилакт понял, что его административная звезда сорвалась с небосклона и устремилась к закату. В логофиссии дрома ему по-прежнему подобострастно кланялся привратник, и в обширной приёмной ещё толпились посетители, просители и жалобщики, но даже мелкие писцы, обычно первыми предчувствовавшие близость административных перестановок и перемен, стали позволять себе досадные выходки, явно свидетельствовавшие о том, что руководитель уже не пользуется прежним влиянием и весом: документы, которые он поручал перебелить, переписывались несвоевременно и небрежно, гонцы то и дело запаздывали с доставкой важной корреспонденции, и даже департаментский конюх стал предоставлять для поездок по делам службы самых невзрачных лошадей.

О причинах неожиданной опалы Феофилакт мог лишь гадать: то ли чей-то навет повредил его карьере, то ли незначительная оплошность...

Было обидно, что незаслуженное отстранение от государственных дел разрушало далеко идущие планы протоспафария о служении великой христианской империи. Он видел себя историческим деятелем, а его отшвырнули, словно ненужную вещь.

У каждого человека есть несколько биографий. Есть видимая биография, известная всем, кто с этим человеком сталкивается. Но есть и тайная, воображаемая биография, известная лишь самому человеку, которой он пытается оправдаться перед самим собой за реальную несостоятельность... В этой, второй биографии Феофилакт желал занять место не в среднем административном аппарате, но в синклите и считал себя вполне достойным быть ближайшим советником миропомазанных особ... Что ж, если империя отвергает его услуги, тем хуже империи!

Спустя неделю, после долгих раздумий, протоспафарий Феофилакт собственноручно подал начальнику канцелярии прошение об отставке и назначении пенсии.

Против своего ожидания, Феофилакт никого не удивил, а начальник канцелярии, не стесняясь присутствием мелких писцов, даже позволил себе отпустить некорректную шутку о том, что выход в отставку весьма выгоден: пенсион почти не уступает жалованью, а делать вовсе ничего не нужно. А огорчения по поводу отставки неуместны, ведь в основе всех огорчений лежат две причины: обманутое своекорыстие либо уязвлённое тщеславие. Надеюсь, у тебя нет повода для огорчений, дорогой Феофилакт?

И рассмеялся весьма пренебрежительно.

На служебное крыльцо протоспафарий Феофилакт вышел бодрым пружинистым шагом, каким хаживал когда-то давно, ещё в молодости, лишь начиная служить империи. Однако, несмотря на показное бодрячество, на душе отставного чиновника лежала обида. И впервые за долгие годы Феофилакт почувствовал себя совершенно одиноким, никому не нужным.

Теперь ему оставалось лишь тешить себя надеждой, что с его уходом дела в департаменте северных варваров вовсе разладятся, запутаются и тогда кесарь Варда поймёт, какого важного звена не хватает в государственной цепи, и за Феофилактом отрядят почётного вестника, а то и собственной персоной сам кесарь явится к Феофилакту домой, немало поразив соседей...

Департаментский конюх подвёл к крыльцу старого мерина, и в иное время протоспафарий Феофилакт непременно потребовал бы замену, но сегодня он покорно забрался в седло и направил коня-ветерана к воротам, решив, что спешить-то ему теперь некуда, так что спокойная езда в некотором смысле даже предпочтительнее, нежели обычный скорый аллюр.

Смиренная кляча, состарившаяся в департаментской конюшне, привычно поплелась к арке ворот, а затем без малейших понуканий повернула направо: то ли сам Феофилакт незаметно для себя натянул правый повод, то ли коняга узнала своего седока и повезла его к дому. Но Феофилакт не желал возвращаться домой в неурочный час и потому раздражённо поморщился, на месте развернул мерина, перетянул его плетью по крупу, дабы не своевольничал, и направил к Августеону.

Впрочем, куда ему ехать, Феофилакт ещё не решил. Домой возвращаться было решительно незачем, ибо дом его был ему чужд. Жена Феофилакта много лет назад умерла родами, единственная дочь сослана в отдалённый монастырь, так что к поре наступления старости в огромном родовом особняке никого не было, если не считать вечно шаркающих подошвами по полу верных рабов.

И если в обычные дни приглушённая разноголосица рабов и вялая перебранка домашней прислуги создавали обманчивое ощущение наполненности старого дома, то сейчас (и Феофилакт был в этом абсолютно уверен) дом покажется ему холодной и мрачной гробницей, где не с кем живым словом перемолвиться.

С тихой грустью и нежной тоской вспомнил вдруг Феофилакт о почтенных приживалах и приживалках, населявших во множестве дома его столичных знакомых, помогавших в досужей беседе скоротать вечерок, но у него в доме не было даже приживалов.

Да только ли в доме не было родственных душ?

Феофилакт с запоздалой и даже обидной печалью смог констатировать, что во всём Городе у него, кроме племянника Георгия, не было никого, к кому бы он мог сейчас поехать, рассчитывая на сердечный приём, на благожелательную беседу, в которой он сможет излить свои душевные невзгоды.

Увы, с детства знакомый Константинополь отчего-то стал совсем чужим...

И у протоспафария Феофилакта, привыкшего здраво рассчитывать и обдумывать каждое душевное движение, в эту минуту не появилось даже желания размышлять: что же случилось и отчего вдруг столица стала тяготить?..

Если Город стал чужим, для чего мне в нём жить? — подумал Феофилакт, испытывая непонятное, но такое желанное облегчение. Действительно, если я не нужен этому городу, то и он мне не нужен, и потому не оставить ли мне его навсегда?

Разумеется, лучше уехать. Ибо ещё Юлий Цезарь заметил, что предпочтительнее быть первым в деревне, нежели вторым в Риме.

Принятое решение побудило Феофилакта к немедленной и кипучей деятельности. Пришпорив мерина, Феофилакт направил его к дому племянника.

* * *

Привратный раб доложил о приходе Феофилакта, когда Георгий собирался обедать.

Поднявшись со своего ложа, юноша пылко облобызал дядю и проводил к столу.

Для начала предложил отведать сочных нежных листьев латука, только что доставленного из пригородного проастия.

Дядя опрыскал салат по своему вкусу винным уксусом пополам с оливковым маслом и возлёг на ложе у стола, а домашний раб, зная, что может доставить удовольствие почётному посетителю, немедленно воскурил благовония у его изголовья.

Феофилакт не сразу приступил к делу.

Вначале он с удовольствием пообедал, похвалил искусство повара, умело зажарившего седло молодой косули.

Затем искушённый гурман отдал дань выдержанному александрийскому вину.

Некоторое время Феофилакт в умилённом молчании созерцал цветы, взращённые в уютном дворике рабом-садовником, воздал должное и цветам, вздохнув, сделал несколько замечаний относительно жаркой не по сезону погоды и лишь после некоторой, приличествующей случаю, паузы сообщил сгоравшему от нетерпения юноше цель своего прихода:

   — Следуя естественной справедливости, законы Ромейской империи до достижения несовершеннолетними определённого возраста предоставляют им защиту их прав, так как всем известно, что у лиц юного возраста рассудительность является шаткой, весьма непрочной и подвержена возможностям многих обманов... На днях тебе, мой юный друг, исполнится двадцать один год, и по закону ты вступишь в полное и безраздельное владение всем имуществом, движимым и недвижимым, завещанным тебе магистром Мануилом, да упокоит Господь его преславную душу...

   — Слава Богу! — пылко воскликнул Георгий, не намереваясь, впрочем, обидеть этой искренней и нечаянной радостью своего великодушного опекуна.

   — Как душеприказчик твоего отца, я пришёл тебе сообщить также и весть не весьма приятную: тех сумм, которые остались после уплаты всех долгов, тебе, при том образе жизни, который ты ведёшь, хватит лишь на год-полтора...

Георгий медленно поставил на стол стеклянный фиал с рубиновым александрийским вином, посмотрел на дядю с тревогой и недоумением.

Феофилакт прочитал в этом взгляде ещё и некоторое обидное недоверие.

   — Милый Георгий! Ты не можешь упрекнуть меня в том, что я заботился о тебе менее, нежели твой отец... Я оплачивал все расходы, которые ты совершал и по необходимости, и для собственной пользы, и для удовольствия. Если желаешь, изволь, я представлю тебе все счета. Ни единого обола не было израсходовано напрасно, даже напротив, мне удалось выгодно поместить значительную часть твоего состояния, прикупив проастий, что увеличило размер твоего имущества, однако... Расходы твои возрастают год от года, а жизнь наша дорожает с каждым месяцем.

   — Да, — не без горечи вынужден был согласиться Георгий. — Я и сам уже стал замечать, как выросли цены на переписку книг. А недавно за новые колеса для повозки кузнец заломил вовсе уж несуразную цену — две номисмы! И пришлось выложить... А шорник за новую упряжь и вовсе потребовал целых десять номисм!

   — Вот видишь, мой юный друг... Очень здраво, что ты стал входить в заботы о своих расходах. Всякий разумный человек обязан радеть о приумножении своего состояния. Ты и впредь не гнушайся сам проверять все счета от торговцев... Высшие помыслы могут занимать наш ум лишь тогда, когда душа свободна от мелочных забот... Так что, мой юный друг, мне кажется, пришла пора всерьёз подумать о поступлении на государственную службу. Я понимаю, что тебе гораздо приятнее заниматься высшей философией, доступной разумению лишь немногих избранных, чем просиживать целые дни в присутствии, но — увы...

   — Да, я желал стать философом и историком, но выясняется, что не суждено осуществиться ни первому, ни второму, — горестно подытожил Георгий.

   — Ты заблуждаешься, мой юный друг! Именно в служении государству и заключается призвание подлинного философа!.. Ибо только на государственной службе философия может претворяться в реальность, в практическую политику. Истинным философом я почитаю не того, кто с помощью логики и метафизики исследует сущность бытия, но того, на мой взгляд, мудрого мужа, который презрел суету и посвятил всего себя служению высшей идее! Империи требуются деятели, а не созерцатели. Воспользуйся своим коротким знакомством с василевсом и при первой же возможности испроси у него достойный титул и соответствующий этому титулу придворный чин, — деловито завершил свою речь Феофилакт.

Протоспафарий Феофилакт не столь уж часто общался со столичной молодёжью, однако сделал для себя вывод: молодые аристократы разделяются на две неравные части. У одной части молодёжи главенствует инфантильность, у другой же преобладает жёсткий прагматизм, безудержный карьеризм и стяжательство. Притом вторые явно ступают по головам первых. Георгий, судя по всему, принадлежал к первой категории... К сожалению...

* * *

Формальности не отняли много времени, и вскоре приглашённый Феофилактом нотариус, получив обусловленное вознаграждение, а сверх того — амфору доброго вина, удалился восвояси вместе со своими младшими писцами. Разошлись по домам и соседи, освидетельствовавшие законность и нерушимость сделки. И наконец-то Феофилакт и Георгий остались одни в опустевшем триклинии.

   — Я решился уехать, — не без грусти поведал Феофилакт, стараясь не встречаться взглядом с Георгием. — Да, друг мой, мне хочется удалиться от утомительной городской суеты, от моего постылого присутствия, от всех других канцелярий, департаментов, секретов, коллегий и прочих государственных учреждений...

Немало удивлённый, Георгий застыл посреди комнаты, не в силах вымолвить ни слова.

   — Видно, так уж угодно Богу... Я твёрдо решил оставить Город — с его площадями и банями, дворцами и трущобами, многословными софистами и сановными блюдолизами, адвокатами и ворами, стражниками и казнокрадами, риторами и трактирщиками, вельможами и гетерами, священнослужителями и фиглярами! У меня во Фракии есть небольшое поместье, где я решил провести остаток дней моих в размышлениях и молитвах, в постижении замысловатых превратностей человеческих судеб... Если пребывание в имении покажется мне излишне праздным, я полагаю, что смогу посвятить себя Господу, приняв иноческий чин в небольшом монастыре, расположенном неподалёку...

   — Неужели ты сможешь променять свою бурную жизнь в политике на монашеское смирение?

   — Я устал, друг мой!.. Я слишком долго видел весь наш мир лишь как грандиозную арену битвы государств и народов, как жестокую схватку правителей цивилизованной империи с многочисленными варварскими племенами... Кроме того, я не раз оказывался замешан в хитроумные интриги двора, мне были доверены самые мрачные тайны, ложившиеся тяжким грузом на сердце. Мне довелось познать суровые испытания военных походов и изнеженную роскошь праздной придворной жизни, милость сильных мира сего и жгучую горечь незаслуженной опалы. Да, мальчик, я немало размышлял обо всём на свете, и мои размышления привели меня к довольно печальному выводу... Как ни прискорбно сие, однако следует всё же признать, что общество наше пребывает в состоянии хаоса. Мне порой начинает казаться, что мы стали Богу неинтересны и он предоставил миру катиться в пропасть... Чем иначе можно объяснить тот чудовищный факт, что миром правят коварные и лицемерные властители, которым чужды подлинные интересы великой христианской державы и которые озабочены лишь собственным благополучием? Зло торжествует над добродетелью, ложь попирает истину, продажность ценится выше чести и совести... Человек творит зло, потому что ему это стало выгодно! И даже приятно!.. В наше время вдруг оказалось, что в справедливости, честности и доброте нет выгоды... Не желая более потворствовать злу, я слагаю с себя государственные полномочия и отправляюсь на покой. В провинции я надеюсь обрести то, чего мне недоставало здесь. Предоставляя одно, столица отнимает нечто иное. Если человеку даётся власть, у него отнимаются простые житейские радости. Не был бы Варда кесарем, кто обратил бы внимание на его шашни с невесткой?.. И неизвестно, выиграл он или проиграл, ибо простые удовольствия — единственное прибежище для сложных натур.

   — У Варды как раз всё наладилось... — сказал Георгий, демонстрируя свою близость к придворным делам. — Развод с прежней женой уже оформлен, и не нынче-завтра состоится венчание с его возлюбленной Евдокией.

Феофилакт замолчал, пытаясь связать разорванную мысль, затем сказал:

   — Верности государю недостаточно, чтобы обеспечить спокойствие империи, однако как раз достаточно, чтобы подвергнуть опасности свою собственную жизнь. Справедливости недостаточно, чтобы принести пользу ближним, однако как раз достаточно, чтобы навлечь на себя их нерасположение... Увы!

В триклиний с поклоном вошёл домашний раб и сказал, что явилась Анастасия.

Едва Феофилакт услышал это имя, как его сердце взволновалось.

   — Друг мой, я не ослышался?!

   — Да, — смущённо пожал плечами Георгий и обратился к рабу с повелением немедленно пригласить гостью в триклиний.

Обворожительно улыбаясь, в триклиний вошла красавица Анастасия, и в комнате запахло розами и пачулями, мускусом и какими-то неведомыми Феофилакту благовониями.

   — Анастасия, позволь тебе представить моего дядюшку, протоспафария Феофилакта, — церемонно произнёс Георгий.

   — Увы, уже отставного протоспафария, — мягко улыбнулся Феофилакт. — Только что я подал прошение об отставке.

   — Я рада вас видеть в добром здравии, ваше превосходительство... Что слышно о вашей девочке?

   — Никаких вестей...

   — Отчего вы не приходили ко мне?

   — Не знаю... Недосуг.

   — Теперь у вас будет довольно времени, чтобы вести светскую жизнь. Приходите в любой день, когда вам заблагорассудится, — с покровительственными нотками в сладком голосе пригласила Анастасия.

   — Благодарю покорно. А сейчас позвольте откланяться...

* * *

Как только за Феофилактом закрылись створки ворот, Георгий устремился в объятия Анастасии, размахивая в воздухе пергаменным свитком.

   — Возлюбленная моя, ты только погляди, какой подарок преподнёс нам мой дядюшка!.. Все преграды позади! С этого дня я вступил в полное владение всем имуществом. Отныне я вправе распоряжаться даже самим собой и посему желаю немедленно пригласить священника, дабы в его присутствии сделать тебе предложение о вступлении в законный брак и чтобы он тотчас объявил о нашей помолвке с амвона.

Однако красавица улыбнулась и отвела в сторону руки Георгия.

   — Ты... ты хорошо всё обдумал? — негромко спросила Анастасия, заглядывая в сверкающие глаза Георгия.

   — Да! — пылко воскликнул Георгий. — С той самой минуты, когда я впервые увидел тебя у Царского Портика, все мои помыслы денно и нощно заняты одной тобой. Давно и бесповоротно решил я связать свою судьбу с твоей и ждал только этого дня, этого документа... И теперь, когда все формальные препятствия позади, неужели же отыщется причина, способная помешать соединению наших сердец?

   — Мой милый мальчик! Признаться, я и не предполагала, что ты строишь какие-то планы, что питаешь такие надежды...

   — Да! Да!

   — А ты не подумал о том, что я старше тебя на десять лет?

   — Какое это имеет значение?

   — Не знаю, не знаю... — покачала головой Анастасия и надолго умолкла.

   — Что ты желаешь этим сказать? Что ты... что ты никогда не сможешь полюбить меня? Нет, скажи мне прямо: ты согласна назвать меня мужем?

   — Но — зачем? — удивилась Анастасия.

   — Затем, что я не могу без тебя жить, — обречённо сказал Георгий.

   — Милый мой, одному Богу известно, сколько лет я не была у причастия... И отыщется ли во всём Константинополе священник, который согласится объявить с амвона о нашей помолвке?

   — Эти хлопоты позволь мне взять на себя.

   — Но для чего тебе непременно нужно вести меня под венец? Тебе мало моей любви? — тщательно пряча под рассеянной полуулыбкой нешуточную настороженность, спросила Анастасия.

   — Я хочу быть уверен, что до самой могилы ничьи руки не станут касаться тебя, что ничьи губы не посмеют лобзать тебя и что вечный союз наших сердец будет находиться под благословением Божиим.

   — Да ты не ревнивец ли, мой милый? И не станешь ли ты в самом скором времени упрекать меня за тот образ жизни, который вела я прежде?

   — Всё, что было до нашей любви, — миф, мираж, наваждение бесовское, — без тени сомнений сказал Георгий, и ему самому стало легко на душе от мужской твёрдости решения. — Теперь ты согласна стать моей законной женой?

   — А если я всё-таки скажу — нет? — коварно усмехнулась Анастасия.

   — Я не переживу... Я убью себя, — в отчаянии простонал Георгий.

   — Успокойся, мой милый, прошу тебя.

   — Ты не вправе отказывать мне! Ведь людей, которые нуждаются друг в друге, так много, а тех, кто нашли друг друга, так мало!.. Это — перст Божий. Ты не можешь отринуть меня.

   — Хорошо... Я дам тебе ответ через несколько дней, — наморщив прелестный лобик, пообещала Анастасия. — В следующую субботу на ипподроме будут ристания, а после ристаний, как обычно, поедем к Ингерине... Вот тогда я и дам тебе ответ.

С этими словами Анастасия помахала растерявшемуся Георгию лёгкими перстами и выпорхнула из триклиния.

С крыльца она кликнула своих служанок и вместе с ними продолжила прогулку.

* * *

Очутившись в день ристаний на многолюдной трибуне ипподрома, Феофилакт как будто забыл, что он уже подал прошение об отставке. Всё так же зорко, как и в прежние годы, он поглядывал по сторонам, мимо воли ловил глазами и сердцем малейшие намёки на грядущие перестановки в синклите. Всё существо Феофилакта противилось его выключению из активной политической жизни. Мозг чиновника не желал мириться с тем, что неизбежно должно было последовать за подачей прошения об отставке.

Неужели же суждено ему в самом скором времени стать ничтожным и почти бесправным?..

Да, теперь при одной лишь мысли о вынужденном безделии Феофилакт стал терзаться сомнениями, не погорячился ли он...

Не ради наживы, не ради сладостного ощущения власти, но единственно ради служения великой христианской Идее был готов Феофилакт смирить гордыню, поклониться в ноги Варде, лишь бы вновь получить доступ к подлинной государственной деятельности.

Горько было на сердце у отставного протоспафария, ибо он понимал, что в единоборстве со всесильным кесарем он обречён.

Впрочем, и век кесаря тоже не беспределен.

* * *

Перед ристаниями свободное пространство ипподрома было отдано в распоряжение мимов и актёров, фигляров и акробатов, как умевших, забавлявших публику.

Когда император Михаил через царскую галерею прошёл в кафисму, по канату, натянутому на немыслимой высоте, лихо бегал канатоходец и при этом стрелял из лука, без промаха поражая цели на земле.

Лишь на короткое время ипподромные зрители отвлеклись от искусника, чтобы приветствовать своего монарха, а затем вновь все взоры оказались устремлёнными вверх, на канат.

Смельчак спустился на землю, и к ногам лихого поднебесного стрелка полетели медяки и серебро. Публика щедро наградила искусного умельца, и он, отдав поклоны, проворно опустился на колени и стал собирать монеты, прочёсывая пальцами густую траву.

Михаил с огорчением подумал, что публика, которая, не считая, швыряет монеты фиглярам, упрятала бы свои кошели поглубже, если бы вдруг некто предложил собрать некоторую сумму на поощрение богоугодных заведений или на возведение нового храма, не говоря уже о ремонте городского водопровода. Большинство полагает, будто оплачивать это обязан император из государственной казны, а сами они не дадут ни обола.

В античные времена богатые сограждане, исполненные чувства городского патриотизма, а также горделивого стремления оставить по себе долгую память, возводили на свои средства огромные помпезные колоннады, портики, театры, бани, цирки, храмы, общественные здания...

Теперь все общественные постройки возводятся на счёт имперской казны. А людям состоятельным, желающим увековечить себя и своё имя, предоставляется более благочестивая возможность — они могут жертвовать своё имущество пресвятой матери церкви.

Впрочем, никому не возбраняется на собственные средства выстроить целый монастырь или странноприимный дом, взять на содержание богадельню или сиротопиталище. Но таких в империи мало...

Нет, разумеется, нашлись бы желающие, и даже весьма многие, и внесли бы немалые суммы, но... в том лишь случае, если бы на них был обращён благосклонный взгляд монарха.

Значит, не от чистого сердца вносили бы свои пожертвования, но лишь в корыстной надежде получить взамен нечто, пусть даже нематериальное, от царствующей особы. Отчего же мимам и прочим фиглярам они швыряют свои кровные безо всякого принуждения, без надежды на поощрение свыше? Отчего так устроено на земле, что правителям подвластны только головы подданных, но не их сердца?..

Сидя в прохладном полумраке кафисмы, окружённый небольшим числом чужеземных телохранителей и сверстников из числа золотой молодёжи, Михаил снисходительно наблюдал за ужимками и гримасами бесстыжих фигляров, смотрел и на трибуны ипподрома, до отказа заполненные зрителями, ведь собрались здесь в этот час разные люди: заурядные обыватели и подлинные святые, городские придурки и выдающиеся мудрецы, грязные оборванцы и самые титулованные, самые достойные жители Нового Рима.

Ради чего они пришли сюда? На что расходуют свои душевные силы? Почему так охотно сбегаются к арене и титулованные сановники, и бедняки? Вероятно, каждому хочется праздника.

А самому Михаилу было не до праздников...

Лишь недавно вернулся он из похода в Малую Азию против арабов, давно досаждавших империи.

Поначалу всё складывалось довольно удачно, и армия, во главе которой находились император и кесарь Варда, смогла почти беспрепятственно дойти до Самосаты.

И когда император, упоенный победами над разрозненными отрядами измаилитов, уже готов был послать вестника в столицу, чтобы начинали приготовления к триумфу, мелитинский эмир Али вошёл в союз с армией еретиков-павликиан...

Дальнейшее развитие событий было весьма неприятным — эмир Али и вождь еретиков Карвей почти наголову разбили отборные имперские легионы, захватили в позорный плен свыше сотни военачальников и знатных придворных, а самому императору и кесарю лишь попущением Господним удалось избежать сей печальной участи.

В его годы Александр Македонский уже властвовал над полумиром, а Михаила преследуют одни поражения.

Эта мысль не давала покоя, заставляла бессильно стискивать кулаки...

Ах, каким ужасным было бегство из-под Самосаты!..

В воскресенье, на третьи сутки осады, решено было совершить божественную литургию, дабы призвать благословение Господа на ромейское воинство. Во время богослужения, когда надзор за осаждённым городом — по вполне извинительной причине — был несколько ослаблен, в тот самый момент, когда монарх подходил к святому причастию, арабы и еретики сделали дерзкую вылазку из Самосаты, и вместо святого причастия, взамен таинства божественного пресуществления Михаилу пришлось испить горькую чашу страданий, довелось испытать ужас позорного бегства...

При всяком воспоминании о Самосате душа наполнялась горечью — ведь на произвол судьбы была оставлена вся армия, вместе с обозом...

Как просто живётся плебеям! Всё, что далеко от нас и не наше, нас не волнует!.. Лишь монарху до всего есть дело, он обнимает по воле Божией своими заботами весь обширный край, вверенный ему в управление. Если во главе государства стоит энергичный и целеустремлённый политик, то в дальнейшем история простит ему и немилосердную эксплуатацию народа, и личные недостатки...

Но современники чаще всего не в состоянии по достоинству оценить вклад каждого правителя в историю своего государства.

Впрочем, пора начинать ристания. Все дела и заботы — до завтра.

По мановению руки Михаила над императорской кафисмой взвился цветастый стяг, и ристания начались.

Под звуки труб на дорожки ипподрома служители, одетые в голубые и зелёные плащи, стали выводить четвёрки коней, запряжённых в лёгкие колесницы. Зрители встречали возничих приветственными криками и аплодисментами, а фигляры и акробаты поспешно собирали в траве монеты и старались незаметно убраться с арены, чтобы не отвлекать внимания публики от подлинных любимцев ипподрома.

Первые же заезды определили и фаворитов нынешних ристаний — известного столичной публике низкорослого, жилистого сирийца Али и рослого мужлана, которого Михаил на ристаниях прежде не замечал.

Взоры всех зрителей были прикованы только к этим колесницам, прочие безнадёжно отстали.

Ещё два-три года назад Михаил и сам порой поддавался соблазну занять место возничего на колеснице. Но победы не могли доставить истинной радости молодому монарху, потому что ему поддавались самые умелые возничие. Так уж случалось, что Михаил в каждом из двадцати четырёх заездов был обречён на победу, и это вначале радовало, а затем лишь наводило тоску.

Между тем на дорожках ипподрома сириец и его соперник, казалось, повели между собой поединок не на жизнь, а на смерть. Они бесстрашно вгоняли свои колесницы в такие крутые повороты, что у всего ипподрома, у всех собравшихся — а их было никак не меньше пятидесяти тысяч человек! — одномоментно замирали сердца и захватывало дух.

Победа сирийца была, в общем, предрешена, однако никому не ведомый мужлан не желал сдаваться, и ему в том немало помогала его квадрига — лошади, что и говорить, были как на подбор.

На каждом повороте дорожки колесницы угрожающе кренились на один бок, мчались на одном колесе, рискуя вот-вот сорваться и опрокинуться, и когда повозки выравнивались, из десятков тысяч глоток вырывался слитный вопль — то ли от восхищения ловкостью возничих, то ли от огорчения, что никто из них не разбился.

Взятый сам по себе, ни один человек не желает пролития крови, но едва он оказывается на трибуне, внутри каждого — от плебея до высокопоставленного царедворца — просыпается зверь.

Почему всякий человек, не рассуждая, готов следовать за большинством? Неужели же заблуждающиеся, объединившись в партию, становятся правыми?

Всякая партия стремится уверить, что её цель — достижение всеобщего блага.

Всеобщее благо — та иллюзия, которой в природе не существует, но которую старательно измыслили люди серые в надежде привлечь на свою сторону как можно больше приверженцев.

Всеобщее благо — вековая мечта всех лентяев.

Идея прижизненного всеобщего благоденствия неизменно заводила государства и народы в исторические тупики.

Никто не спорит с очевидной истиной — мир должен принадлежать труженикам, но отвеку так повелось, что трудятся одни, а пользуются плодами их трудов совсем другие...

Чем толпа многочисленнее, тем сильнее. Но правды в ней не прибавляется. Толпе нужны зрелища, ей всё едино — возносить ли удачливого возничего, низвергать ли неугодного монарха.

Лишённая способности рассуждать, толпа не раз вмешивалась в ход истории, и на этом самом ипподроме не раз случалось так, что ристания завершались воцарением нового императора.

Именно так взошёл на престол основатель Аморийской династии Михаил II, дед правящего монарха. Он был всего лишь начальником дворцовой стражи, когда был убит император Лев Армянин. Гвардия сделала своего предводителя императором, а толпа горячо поддержала военных, ибо видела в смене монарха выражение воли Бога. Но всегда ли толпа в своей деятельности руководствуется волей Всевышнего?

Почему история совершается именно так, как она совершается, а не каким-либо иным способом?

У богословов и историков есть лишь один ответ: всё совершается в соответствии с божественным Замыслом.

Но как угадать, в чём же именно он заключается?

Что ожидает Ромейскую империю, её народ и её монарха в самом ближайшем будущем?

Приведённый в немалое смятение бегством из-под Самосаты, Михаил желал бы знать, чем ему надлежит руководствоваться в своих действиях, но никто в целом мире не мог дать ответа.

Задумчиво покусывая губы, Михаил глядел не на дорожки ипподрома, а на волнующуюся толпу. Монарху предстояло всю свою жизнь разгадывать тайну толпы.

Он не мог признаться в этом никому, даже на исповеди, но это было именно так — монарх боялся своих подданных.

Боялся и презирал.

Как же управлять этим человеческим стадом, живущим заботами одного дня и торжествующим лишь при падении очередного кумира?!

   — Ну же!.. Ну!

Недовольно поморщившись, Михаил оглянулся на женский голос и увидел Евдокию Ингерину, переживавшую за возничего.

Разумеется, появление любовницы монарха в ипподромной кафисме было вопиющим нарушением этикета, но разве монарх не выше закона? Подлинное величие священной особе монарха может придавать некоторое сознательное отступление от ритуала — в этом Михаил уже успел убедиться не раз.

   — Быстрей! Быстрей!.. — не в силах сдержаться, выкрикнула Евдокия из-за спины императора.

   — Да что с тобой? — удивился Михаил. — Ты переживаешь так, словно от усилий возничих зависит спасение твоей души или твоё состояние.

   — Ты угадал, император! — весело откликнулась Евдокия, не отрывая глаз от дорожки ипподрома, где мчались во весь опор, приближаясь к последнему повороту, две колесницы. — Я надеюсь разбогатеть!

   — Мы с Евдокией сделали ставки, — меланхолично пояснил толстяк Агафангел. — Я поставил на сирийца, а Евдокия — на македонянина.

   — Крупные ставки?

   — Литра золота.

   — И из-за литры золота ты так заволновалась? — усмехнулся Михаил, недоверчиво поглядывая на свою любовницу. — Вот уж не думал...

   — А на кого бы поставил ты, государь? — полюбопытствовал Агафангел.

   — Вероятно, на Али, — сказал Михаил, чтобы своим ответом досадить любовнице.

И тут случилось невероятное — сирийский возничий не смог удержаться на колеснице, сорвался на дорожку и угодил прямо под колеса повозки македонянина, раздался нечеловеческий крик, и от недавнего претендента на победу осталось лишь кровавое месиво, жалкий комок окровавленной плоти.

А македонянин, даже не обернувшись, пригнал свою колесницу к конечному столбу.

Толпа, ещё минуту назад безмолвная, замершая при виде неподвижного тела сирийца, мощно взревела, приветствуя победителя ристаний.

Ипподромные служители проворно унесли то, что ещё минуту назад было сирийцем, дорожку засыпали свежим песком.

Трибуны неистовствовали от восторга.

Македонянин совершил круг триумфа, осыпаемый цветами и приветствиями, слегка очумевший от свалившегося на его голову нежданного счастья.

   — Не всегда побеждает достойнейший, но этот славный малый, македонянин, на мой взгляд, честно заработал свою победу, — сказал Агафангел. — И даже если бы сириец не свалился, он бы всё равно проиграл, ведь македонянин уже обходил его...

   — Утешаешь себя? — улыбнулся Михаил.

   — В победе православного македонянина над измаилитом — перст Божий! — весело сказала Евдокия.

   — Поэтому я не смею сожалеть о проигрыше, — прокряхтел Агафангел, вручая Евдокии кошель, набитый золотыми монетами. — Но как ты угадала в нём победителя?

   — Мне нравится ставить на новичков, — зазывно улыбаясь императору, сказала Евдокия. — Поклоняться кумиру нужно уметь до того, как его узнает вся публика. Но самое приятное — быть причастным к сотворению победителя.

   — Ещё приятнее — самому побеждать, — снисходительно заметил Михаил.

Тем временем по парадной лестнице ипподромные служители привели в императорскую кафисму владельца победившей четвёрки, и под восторженные крики толпы некий отставной протоспафарий по имени Феофилакт получил из рук Михаила свой приз — десять литр золота, также был удостоен чести облобызать краешек пурпурного плаща, после чего такая же милость — быть допущенным с лобзанием до императорского облачения — была предоставлена и удачливому возничему.

Затем распорядители ристаний довольно бесцеремонно проводили счастливцев к выходу из кафисмы, но вдогонку Евдокия крикнула:

   — Постой, победитель!..

Остановились оба, и Феофилакт и возничий, — каждый принял оклик Евдокии на свой счёт.

   — Держи!.. — изменившимся голосом произнесла Евдокия и бросила прямо в руки возничему кошель с литрой золота.

Возничий поймал увесистый мешочек, прижал к груди, ещё не вполне понимая, ему ли предназначена эта награда, а если ему, то за что?

Победитель ристаний натужно дышал, по щекам его стекали крупные капли пота, однако, несмотря на усталость, выглядел македонянин весьма эффектно: крупный торс, рельефные мышцы рук, точёная шея — ни дать ни взять античный герой, сам Геракл после совершения очередного хрестоматийного подвига!..

Михаил, сам не отличавшийся атлетическим сложением, питал искреннюю симпатию к подобным мужчинам. Он залюбовался возничим, а потом огорчённо прищёлкнул пальцами.

   — Хорош!.. Такому возничему место в моей личной гвардии, а не на конюшне у частного лица, — вполголоса обронил император и милостиво сказал победителю: — Подойди ко мне.

Македонянин сделал несколько несмелых шагов, затем ноги его подкосились, и он очутился на полу, выложенном разноцветной смальтой.

   — Встань, — после некоторой паузы, приличествующей данному случаю, позволил Михаил и обвёл ликующую толпу покровительственным взором.

   — Ну же, вставай! — подсказал недотёпе Агафангел.

Ипподромная чернь пожирала глазами и своего монарха, и того счастливца, на которого вот-вот должны были обрушиться царские милости. Михаил понимал, что теперь уже он не имеет права обмануть ожидания черни, и обвёл взглядом кафисму, мучительно выискивая, чем одарить македонянина.

На глаза ему попалось массивное золотое блюдо, уставленное стеклянными сосудами с прохладительными напитками, и когда победитель ристаний, заискивающе улыбаясь, поднялся с пола, Михаил указал на блюдо:

   — Возьми его на память о нашей встрече.

Агафангел, стоявший ближе всех к предназначенному в дар блюду, живо помог слугам составить стеклянные сосуды на столик, а блюдо протянул возничему.

Снизу, с трибун, послышался дружный рёв осчастливленной толпы.

Чернь неистовствовала, приветствуя новоявленного кумира.

Глядя на неловко озирающегося, смущённого до меловой бледности македонянина, всякий бедняк мог в глубине души уповать на то, что когда-нибудь и ему вот так же щедро улыбнётся богиня удачи.

А на арену ипподрома уже выбегали, кувыркаясь и дурача публику, фокусники и жонглёры, мимы и фигляры, дрессировщики и акробаты.

Наступало их время. И если перед ристаниями они лишь ненадолго показывались публике, не рискуя отбирать симпатии у возничих, то теперь арена безраздельно принадлежала потешникам.

Македонский возничий продолжал стоять у выхода из кафисмы, не зная, что ему делать дальше. Блюдо и кошель он по-прежнему держал в руках.

   — Эгей, возничий! Ты загородил мне арену, — весело пожаловалась из-за спины Михаила Евдокия. — Кто-нибудь, принесите победителю кресло! И подайте умирающему от жажды герою прохладительное питьё...

Откуда ни возьмись, появилось кресло, победитель ристаний робко присел на краешек сиденья, словно боялся испачкать бархатную обивку.

Боже, как он изменился в присутствии своего государя, подумал Михаил, искренне сочувствуя мужиковатому македонянину.

Сразу два или три прислужника с почтительными поклонами предложили македонянину на выбор несколько стеклянных фиалов с питьём.

Но жажда оказалась сильнее, нежели страх перед монархом. Победитель ристаний, не раздумывая, схватил ближайший к нему сосуд, залпом осушил его и с тихой благодарностью посмотрел на царственную распутницу.

Евдокия улыбнулась ему в ответ ободряюще и призывно.

Вот и прекрасно, что она сама даёт мне основания для разрыва, подумал Михаил, отворачиваясь к арене, где в это время дрессированный медведь изображал деревенского увальня-выпивоху, делая это весьма уморительно, заставляя зрителей покатываться со смеху и бросать под ноги поводырю медведя пригоршни монет.

Затем учёная собака стала вытаскивать на арену тех, кого приказывал ей хозяин.

   — А ну-ка, дружочек, покажи почтеннейшей публике самого известного в Городе... рогоносца! — во всю глотку орал дрессировщик, и здоровенный пёс мощными прыжками устремлялся на трибуны (разумеется, в те ряды, где располагалась публика попроще) и вцеплялся мёртвой хваткой в ветхий плащ какого-нибудь простолюдина.

Под смех и улюлюканье веселящейся толпы незадачливый мужлан вынуждаем был идти за псом на середину арены, где нахальный дрессировщик долго разглядывал и ощупывал его лоб, чтобы с шутками и прибаутками убедить всех присутствующих в наличие крепких рогов, после чего опозоренному простолюдину оставалось лишь поскорее улизнуть с ипподрома. Но и после ристаний этот бедолага принуждён будет покорно сносить насмешки от всех знакомых, ставших свидетелями его позора на столичном ипподроме.

В том, что именно этого бедолагу, а не кого-то другого вытащил на середину арены неразумный пёс, и заключался указующий перст судьбы.

Кому-то таинственные силы даруют победы в ристаниях и на поле брани, а кому-то — позор, от которого нет спасения. Знать бы, от чего это зависит!..

   — А теперь, дружочек, выведи на обозрение почтеннейшей публики самого скупого жителя нашего Города!.. Покажи его всем, чтобы ему наконец стало стыдно за то, что ему жалко бросить нам с тобой на пропитание даже медный обол...

Перемахнув через каменный парапет, пёс бросился выискивать на трибунах мнимого скупердяя, а тем временем на арену к ногам владельца собаки посыпались не только медные, но и серебряные монеты.

   — Ваше императорское величество!.. Неужели тебе всё это ещё не надоело? Всякий раз одно и то же, одно и то же... Мы едем или не едем ко мне? — спросила императора Евдокия.

   — Да, пожалуй, — вяло кивнул Михаил.

   — Распорядитесь, ваше величество, чтобы мимесс и шутов немедленно привезли ко мне на виллу, — сказала Евдокия и поднялась, шурша шелками. — Быть может, там они смогут показать нам нечто более занятное... Друзья мои, приглашаю вас всех к себе! Слышите?.. Мы едем веселиться!..

Михаил согласно кивнул, и доверенные слуги опрометью бросились вон из кафисмы, чтобы погрузить на повозки актрис и музыкантов, готовых за известную плату увеселять именитых гостей хоть до утра.

Поддерживаемый под руки телохранителями, Михаил поднялся с кресла.

Движение монарха было немедленно замечено на трибунах, и начался тщательно отработанный ритуал ухода. Словно в едином порыве поднялись бедные и богатые, знатные и безродные, и даже фигляры на арене застыли в немом преклонении.

Изнемогая под драгоценной тяжестью парадного облачения, Михаил выпрямился и поднял правую руку, приветствуя свой народ величавым и плавным жестом, затем с немалым трудом повернулся и направился к выходу из кафисмы, слыша за спиной восторженный рёв толпы.

Господи, как же все они меня любят, подумал Михаил. Словно дети малые своего родителя. Хвала Господу за то, что он устроил всё столь разумно — едино стадо, единый пастырь...

Думать так императору было очень приятно.

* * *

Следом за божественным монархом все его придворные и охранники удалились в тёмную галерею. Про Василия больше никто не вспомнил, и, когда смолкли звуки шагов императора и его свиты, победитель ристаний безмолвным истуканом остался стоять посреди опустевшей кафисмы.

Василий не представлял себе, как сможет отсюда выбраться: едва повелитель империи вошёл в галерею, как все входы и выходы оказались перекрыты варягами личной охраны, не разумеющими по-гречески. Обратный путь на арену теперь преграждал прочный дубовый щит, прикрытый пурпурным ковром.

Смирившись с тем, что ему придётся дожидаться, пока не закончится представление на ипподроме, Василий робко вернулся на краешек того кресла, на котором он только что сидел, и стал поглядывать на арену через малую щель между щитом и стеной. Кошель с золотом приятно оттягивал пояс, а тяжёлое и маслянистое на ощупь блюдо Василий пристроил под хитон, подсунув под пояс.

Мягкими неслышными шагами в кафисму вернулась красавица, имевшая загадочную власть над монархом. Она удивлённо приподняла соболиную бровь и спросила, капризно кривя и покусывая пухлую губку:

   — Ты почему здесь?

Испуганно вскочив с кресла, Василий растерянно хлопал белёсыми ресницами и не знал, что ответить. Пуще всего он боялся нечаянно не угодить этой смелой красавице, опасался по робости или неведению навлечь на себя её гнев.

   — Ты слышал, как я приглашала всех к себе?

   — Да, госпожа, — пролепетал Василий, не поднимая глаз.

Он не понимал, бранит его Евдокия или смеётся над его робостью. С богачами вообще следовало держаться осторожно, ведь невозможно предсказать, как поступит женщина в следующую минуту — то ли прикажет неразговорливым стражникам вышвырнуть его вон, то ли даст ещё толику золота.

   — Отчего же ты не пожелал принять моё приглашение? — продолжала вкрадчивым голосом допытываться Евдокия. — Может быть, ты не желаешь веселиться?

Василий робко молчал.

   — Может быть, ты прогневался на меня?

   — Я?.. — обмирая от страха, пролепетал Василий. — Смею ли я?

   — Чем же я могла заслужить твою немилость, победитель?..

   — Упаси Боже, какую немилость?

   — Тебе не нравится моя вилла?

   — Я не знаю.

   — Узнаешь. Почему же ты остался здесь?

   — Я... я не понял, что был приглашён... Я никогда ещё...

   — Ах, победитель, ты всё ещё не можешь уразуметь, что ты — другой!.. После победы тебе надлежит позабыть всё, что было. У тебя начинается новая жизнь...

Должен был победить сириец, но не удержался на ногах, и Василий промчался по его костям к победе. Не зря молилась Мария заступнице Богородице. Единым прыжком Василий перемахнул через пропасть, казавшуюся непреодолимой, и теперь между недавним вофром с вонючей площади Амастриана и окружением василевса уже нет барьеров? Эта мысль поразила Василия, он поднял голову и поглядел на царственную распутницу смелее.

Страхи и сомнения понемногу развеивались. Женщина улыбается Василию, женщина приглашает его веселиться вместе с императором, а он, недотёпа, стоит как пень...

   — Я готов услужить тебе, госпожа, — преодолевая остатки животного страха, вымолвил сдавленным голосом Василий и застыл в ожидании решения своей участи.

   — Вот и прекрасно! — сказала красавица. — А ты мог бы меня прокатить на своей колеснице?

   — Это вовсе не моя колесница, госпожа... Я не знаю, позволит ли мой хозяин...

Вместо ответа она лишь пренебрежительно расхохоталась:

   — Да этот болван пусть за счастье посчитает, что я поеду на его колеснице!..

И грозно топнула ногой, обутой в сафьяновый башмачок.

* * *

Впереди скакали телохранители-варанги, умело расчищая дорогу для Михаила и его многочисленной свиты.

Следом за варангами и василевсом неслась по столичным булыжным мостовым лёгкая ристалищная колесница, влекомая четвёркой изумительных коней.

Не купить ли мне эту квадригу? — думал Михаил, время от времени любуясь каппадокийскими красавцами.

Всё лучшее в империи должно принадлежать лучшему — то есть монарху.

Оглянувшись через плечо, чтобы в очередной раз полюбоваться четвёркой, Михаил увидел, что Евдокия бесстыже прижимается к возничему, а этот парень уверенно правит лошадьми и боится пошевелиться то ли от счастья, то ли от страха.

Следом за колесницей неслась шумная кавалькада золотой молодёжи, а завершали процессию две ломовые телеги, на которых ехали циркачи и актрисы, предвкушавшие сладкую попойку и лёгкий заработок на вилле Евдокии. Вместе с актёрами увязался и хозяин победившей квадриги, отставной протоспафарий, как его... Феофилакт. Имя будто бы уже слышанное когда-то монархом...

Только вот когда и по какому поводу?..

* * *

По существовавшим в империи неписаным правилам высшего света, каждое богатое поместье должно было располагать всем, что мог бы иметь небольшой городок: своп улицы и площади, парк и храм, фонтаны и тенистые аллеи, украшенные скульптурами знатных предков и мраморными изваяниями эллинских богов.

Кроме жилых построек и роскошных бань, на усадьбе обычно помещались отдельные строения для рабов и вольной прислуги, конюшни и псарни, овчарни и коровники, рыбные пруды и огороды, своя небольшая тюрьма и своя богадельня для состарившихся слуг и приживалов.

Именно такую виллу подарил своей пылкой возлюбленной Евдокии император Михаил. Но случилось это довольно давно, года два назад, когда и сам Михаил, и Евдокия сгорали от страсти. Что поделать, даже самая привлекательная любовница рано или поздно надоедает.

Михаил скакал по Городу, окружённый друзьями и телохранителями, впереди предстояла бесшабашная попойка, однако чело императора было омрачено напряжённым раздумьем. Не оставляли вопросы, от разгадки которых, казалось, зависит вся его судьба: что есть толпа и чего эта толпа желает?

В единодушии, охватывающем порой толпу, несомненно, скрывалась великая тайна. Дорого готов был заплатить император, чтобы понять: что объединяет людей?

Чем объясняется восторг и перед возничими, и перед мимами и фиглярами?

Почему толпа раболепствует перед победителем, ещё можно понять, но что заставляет восторгаться жалкими ужимками паяцев?

И что движет самими игрецами?

Их презирают в обыденной жизни все — и богачи и бедняки.

Их проклинают священники, не допускают к причастию и хоронить дозволяют лишь за церковной оградой, вместе с самоубийцами и бездомными бродягами.

И какая же сила заставляет шутов лицедействовать?

Что гонит их по свету от одного города к другому, с одной рыночной площади на другую?

Церковь отказывает им в очищении душ, а светские законы запрещают этим людям наследовать (и это вполне справедливо, ибо что может быть дырявее, чем карман актёра?) — тем не менее, едва умрёт одна актриса, к бродячей труппе тут же прибьются две другие женщины, на подмостках не бывает недостатка в актёрах. Их все презирают — и не могут без них обойтись. Почему, почему, почему?..

Кто-то вскользь обронил, что в потешниках заключена сама душа народа. На первый взгляд высказывание сие ложно, однако только на первый взгляд.

Что, если это высказывание окажется истинным?

И не в богопомазанном монархе, а в голодном бродячем актёре заключена самая суть великой Ромейской империи?..

Михаил помотал головой — достоин только жалости жребий державы, чью народную душу олицетворяет фигляр.

Актёры никогда не бывают озабочены поисками высшего смысла своего бытия. Шут живёт ради потехи толпы. А толпа, в свою очередь, озабочена лишь удовольствованием низменных чувств.

А ведь толпа — это и есть тот самый великий ромейский народ, от лица которого только и издаёт свои рескрипты монарх.

Неразумное, жалкое сборище!..

И всё же это — мой народ.

Он вверен моему попечению Вседержителем, за него мне ответ держать на Страшном Суде.

* * *

Евдокия велела подать ужин прямо на лужайку напротив розария, источавшего нежные ароматы.

Пока слуги совершали приготовления к трапезе, жонглёры и фокусники развлекали собравшихся.

Затем четыре мима разыграли уморительную сценку — про то, как молодая жена почём зря рогатила своего мужа-недотёпу, а он трудился и день и ночь, чтобы покупать своей плутовке наряды и украшения, в которых она обольщала одного похотливого осла за другим.

После мимов, слегка смущаясь и жеманничая, вышли молодые кифаристки, одетые чересчур смело даже в сравнении с Евдокией, которая не отягощала своё красивое тело излишними одеждами.

На своих инструментах кифаристки играли весьма неумело, а пели и того хуже, так что их поскорее спровадили в кусты молодые друзья императора.

Вскоре стемнело, Евдокия распорядилась, чтобы принесли факелы и светильники, и поляна превратилась в некий храм огнепоклонников.

При свете костров и факелов состоялись выступления фокусников. Уж они-то привели всех в изумление — в умелых руках появлялись и бесследно исчезали самые разные предметы, от крошечного стеклянного шарика до огромной амфоры, наполненной вином! Они глотали огонь и извергали целые огнепады!.. Они превращали то зайца в орла, то, в свою очередь, царя птиц — в жалкого цыплёнка...

Умельцев Михаил наградил по-царски, и они отошли на край поляны, во все глотки прославляя великодушие монарха.

Заиграли музыканты, вышли танцовщицы, о которых Михаил с непонятным ожесточением подумал: «Мерзкие шлюхи!» — и отвернулся.

К великому сожалению, Новый Рим перенял от прежней столицы великой империи далеко не лучшие нравы.

Город был буквально наводнён продажными женщинами. В шестом регеоне столицы существовал целый квартал публичных домов, сущее гнездо порока и разврата. Блудницы обнаглели до такой степени, что установили на самом видном месте статую своей эллинской покровительницы — богини Афродиты.

Всякие попытки борьбы с пороками заканчивались огорчительными неудачами.

Отец молодого монарха, василевс Феофил, движимый чувством сострадания и желая споспешествовать спасению заблудших душ, вначале пытался наставлять блудниц на стезю добродетели словесными увещеваниями, однако усилия его пошли прахом, ибо эти продажные похотливые твари пропускали мимо своих ушей все проповеди и поучения.

Патриарх Игнатий настаивал на принятии самых решительных мер, вплоть до принудительного переселения порочных особ в отдалённые провинции. Однако Феофила остановили в принятии этого решения соображения государственной безопасности.

Чрезвычайные меры по изгнанию распутниц из Города могли вызвать непредсказуемые последствия в среде ремесленников, мореходов и прочих простолюдинов, не ведающих, как им обходиться в часы веселья без женщин подобного сорта.

Кроме того, чем стали бы заниматься заморские торговцы, чьи корабли теснятся в бухте Золотой Рог?..

Тогда, призвав к себе лучших зодчих, Феофил в самый короткий срок соорудил на окраине Константинополя монастырь величины несказанной и красоты неописуемой. Громогласные глашатаи эпарха объявили на всех площадях высочайший рескрипт, предписывающий всем женщинам, торгующим своим телом, нижеследующее: если кто из них пожелает оставить своё постыдное ремесло и изъявит желание жить в изобилии, неге и чистоте, пусть без всякого промедления поспешают в сей дивный монастырь, поскорее облачаются в монашеские одежды, обручаются в храме с единым Господом нашим и не опасаются скудной жизни — за все яства и питьё станет платить из своей казны благодетель всех падших женщин император Феофил!..

И что же?

Много ли отыскалось обитательниц чердаков и весёлых кварталов, пожелавших сменить своё низкое ремесло на жизнь светлую и возвышенную?

Увы!.. Ни одна не явилась!

Этих продажных тварей более привлекает всякая грязь и распутство, нежели жизнь в согласии с установлениями Бога, в чистоте духовной, в неустанных заботах о спасении бессмертной души.

Про императора Феофила стали рассказывать нелепые небылицы, что было, в общем-то, неудивительно. Люди навлекают на себя злую молву именно тогда, когда стремятся к совершенству...

А обитель разврата в шестом регеоне столицы существует и по сей день, да поблизости появился ещё и весёлый квартал Кифи, а сколько новых притонов возникло на берегах Золотого Рога?!

И ведь самый могучий ум не в состоянии постичь, что толкает сих юных дев на стезю разврата. Глупость, беспечность или роковая загадка женской души?..

Скорбно вздохнув, Михаил поманил к себе пальцем одну из полураздетых танцовщиц. Она покорно подбежала, распростёрлась на траве, белокурые локоны упали к пурпурным сандалиям императора.

   — Встань, — вполголоса повелел Михаил, наклоняясь к молодой распутнице и приподнимая брезгливо оттопыренным пальцем её подбородок. — Скажи, что заставило тебя стать актрисой?

Тихий голос монарха вмиг заставил умолкнуть всех.

   — Что же ты молчишь?.. Говори. Только правду.

Танцовщица испуганно дрожала, глаза её наполнились слезами, но одеревеневшие губы не могли издать ни единого звука.

   — Если я тебе дам законного супруга, ты согласишься оставить своё ремесло?

Молодые друзья императора заулыбались, сообразив, что на ум Михаилу пришла очередная потеха. Но актриса этого понять не могла и лишь тупо всхлипывала.

   — Какого мужа ты желала бы иметь? Богатого или красивого?

Танцовщица глядела на императора, словно кролик на удава.

   — Ну и дура!.. — пропыхтел Агафангел. — Говори, не томи!.. Все устали дожидаться, пока ты откроешь рот.

   — Ну, малышка, отвечай его величеству! — приказала Евдокия. — Говори, что давно мечтала выйти замуж... Благодари его величество! Не упускай своё счастье...

   — А может, она немая? — спросил Агафангел.

   — Я хочу выйти замуж, — прошепелявила юная танцовщица, не поднимая глаз от земли.

   — Вот и прекрасно! — сказал Михаил. — Сейчас мы тебя... выдадим замуж!

Михаил поглядел по сторонам и поманил к себе молодого повара, хлопотавшего у жаровни и следившего за тем, чтобы жирные каплуны, нанизанные на вертелы, обжаривались равномерно.

Не зная, для чего его подзывает монарх, перепуганный повар на всякий случай прихватил с собой вертел с подрумяненной тушкой и протянул каплуна императору.

Михаил недовольно повёл рукой:

   — Возьми, Агафангел!

Толстяк взял у повара вертел, блаженно втягивая ноздрями исходящий от каплуна аппетитный запах.

   — Ты женат? — осведомился у повара Михаил.

   — Нет, ваше-величество.

   — Может быть, ты помолвлен?

   — Ещё нет, ваше величество.

   — Ты желал бы иметь красивую жену?

   — Нет, ваше величество.

   — Отчего же? — лениво удивился Михаил.

   — Красивая жена станет мне изменять, ваше величество.

   — Не беда, ты отплатишь ей тою же монетой! — выкрикнул Агафангел, с хрустом разламывая каплуна.

   — Не учи юношу грешить, — наставительно произнёс монарх и с преувеличенной строгостью погрозил пальцем толстяку. — Что ж, пожалуй, может получиться славная парочка. Евдокия, вели послать за священником. А ты, повар, возьми за руку свою будущую жену, да садитесь оба подле меня. Я буду на вашей свадьбе посажёным отцом. Евдокия будет посажёной матерью. Мы сейчас же сыграем весёлую свадьбу!.. Эй, музыканты!..

Повеселевшие музыканты принялись наигрывать кощунственные мелодии, в которых всякий без труда узнавал мотивы псалмов и иных храмовых песнопений, переделанных на фиглярский лад.

Появился облачённый в ризы священник, и Михаил обратился к нему с речью:

   — Святой отец! Видишь ли сих добродетельных молодых людей? Они сгорают от любви, так что сделай милость, обвенчай их немедленно, дабы мы могли погулять на их свадьбе...

* * *

Впереди процессии, как и полагалось по священному обряду, шли «молодые» — шельмоватый повар об руку с распутной танцовщицей.

За ними важно шествовал священник.

Далее — Михаил с Евдокией, а за посажёными родителями тянулись все гости, изображавшие дружков жениха и невесты, псаломщиков и церковный хор, в котором толстяку Агафангелу, отличавшемуся зычным басом, была отведена почётная роль диакона.

Георгий схватил за руку Анастасию, взволнованно прошептал:

   — Согласна ли ты стать моей женой?

Растерявшаяся гетера тихо ответила:

   — Пусть будет по-твоему, милый мальчик!..

   — Сейчас или никогда! — воскликнул Георгий, увлекая за собой Анастасию.

У самого входа в храм Георгий осмелился остановить императора громким возгласом:

   — Ваше величество, выслушайте меня!..

Император удивлённо вскинул брови, глядя то на Георгия, то на Анастасию.

   — Будь проще, друг мой... Мы же с тобой не в Большом Дворце. Не красит человека неуместная чопорность. Говори скорей и без церемоний, чего ты желаешь?

   — Ваше величество! Заклинаю вас позволить мне пригласить всех находящихся здесь совершить сейчас не шутовское действо, но подлинное бракосочетание!..

На одном дыхании Георгий выпалил заготовленную тираду и застыл в ожидании решения монарха.

   — Вижу, что и тебе не дают покоя проповеди преподобного Игнатия, — недовольно поморщился император. — И кто же твоя избранница?

   — Анастасия, ваше величество...

   — Вот как?.. — нахмурился император. — Позволь же, друг мой, напомнить тебе несколько строк из Притчей Соломоновых... Да ты, верно, и сам уже догадался, о каких именно строках идёт речь? Ещё не догадался?.. Ну, тогда слушай: «Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит её от него...»

Глаза императора на миг полыхнули злыми огоньками, затем вновь обрели ясность и спокойствие.

   — Друзья мои! Что же вы остановились? Вперёд! Жених и невеста сгорают от страсти, и мы должны без промедления соединить их сердца нерасторжимыми священными узами брака!..

Свадебная процессия потянулась в храм. Анастасия вырвала свою руку из ослабевших пальцев Георгия и побежала прочь от паперти.

   — А как же я? — запоздало спросил Георгий, устремляясь вдогонку за императором.

   — Возьми себя в руки, друг мой! — едва повернув голову, жёстко произнёс император. — С гетерами спят и развлекаются. На них не женятся люди твоего круга. Я советую выбросить из головы этот вздор! Полагаю, тебе пришла пора оставить глупости и заняться серьёзным делом.

   — Каким делом, ваше величество? — упавшим голосом спросил Георгий.

   — Пора послужить отечеству... Я подыщу тебе занятие, достойное твоего происхождения. Благодари же своего монарха, друг мой!..

   — Благодарю... — припадая к стопам императора, прошептал Георгий, готовый немедленно разрыдаться.

   — Бра-а-ак есть священный союз мужа и жены-ы-ы, общность всей жизни, единение божественного и человеческого-о-о... — басом прогудел Агафангел, заменяющий диакона.

Император милостиво улыбнулся Георгию и пригласил его за собой в церковь, где хористы и свидетели уже заняли положенные им места, священник ходил из придела в алтарь и обратно, помахивая кадилом, а перед аналоем нерешительно стояли «молодые», поглядывали то на священника, то на императора, словно ежеминутно ожидали сигнала к прекращению затянувшейся шутки.

Они ведь не знали, что император имел обыкновение всякую шутку доводить до конца.

* * *

Ошалевший Василий долго не мог понять, что происходило на вилле царственной распутницы как бы в шутку, а что — всерьёз.

Из разговоров вофров Василий знал, что богачи живут по каким-то своим законам и что развлекаются они порой так, что у бедных людей от их шуток хребты ломаются.

Впервые очутившись посреди такой роскоши, да ещё в компании с самим божественным монархом, Василий заранее приготовился к любым каверзам и неожиданностям, но в глубине души надеялся, что увиденное будет вполне привычным — ну, может быть, яства подороже, вина поизысканнее, уж само собой, что самому наливать не придётся, рабы и слуги подадут, унесут...

На деле же оказалось, что за стенами виллы царят законы, весьма отличающиеся от обычных.

Ни с того ни с сего император затеял этот обряд бракосочетания.

Вроде бы и в шутку, однако священник-то настоящий, да и храм не игрушечный.

При всём том, что свадьба игралась будто бы ненастоящая, ни один из фигляров и фокусников не посмел преступить порога дома Господня.

Они робко сгрудились на паперти, вполголоса переговаривались между собой, отчего-то жалели танцовщицу.

Вместе с актёрами не решился вступить под священные своды и Василий. В глубине души он побаивался кары небесной за участие в святотатстве.

Из-за спин музыкантов и игрецов Василий заглядывал в ярко освещённый сотнями свечей храм и досадовал, что не мог толком разглядеть весь обряд, совершавшийся у алтаря.

Вскоре зашевелились музыканты, очистили проход, и когда новобрачные вышли из храма, их чуть не оглушила разудалая музыка, смех и визг актрис и кифаристок, полагавших, будто шутовское действо ещё только начинается...

Молодая танцорка обалдело глядела на правую руку, где поблескивало обручальное колечко, и вдруг разревелась во весь голос.

Повар хмуро топтался рядом с ней, дёргал за руку, что-то яростно шептал на ухо.

Когда из храма вышел император, повар повалился ему в ноги, простонал:

   — Ваше величество, не велите казнить, велите слово молвить.

   — Говори, — милостиво позволил монарх.

   — Об одной только милости я прошу ваше величество, чтобы было мне позволено оставить постылую поварню...

Император взглянул на него с любопытством:

   — Чем надеешься снискать хлеб насущный?

   — Позвольте мне стать актёром, ваше величество! — выпалил молодой муж.

Император глядел на дерзкого повара довольно долго, словно изучал каждый прыщ на округлом лице новоявленного игреца, хмуро махнул рукой и произнёс непонятную фразу:

— Он сменил ремесло и вследствие этого перестал поддаваться своим дурным предчувствиям, расстался навеки со своим унынием и проникся надеждами на более счастливый исход дел в будущем... Желая спасти одну заблудшую душу, погубил обе... Подите прочь с глаз моих, ничего вы не разумеете! А ты делай что хочешь... Хочешь — жарь каплунов, хочешь — иди к лицедеям... Я сказал.

Подоспевшие телохранители императора довольно бесцеремонно увели новобрачных куда-то в темноту, а весёлая компания, распевая псалмы, направилась на лужайку, к прерванному ужину.

На всё происходящее Василий глядел ошалелыми глазами и молил Бога, чтобы вся эта бессмысленная кутерьма поскорее пришла к своему концу.

Обладавшему от природы сметливым умом, Василию потребовалось не так много времени для того, чтобы уразуметь: веселились на вилле лишь несколько человек из числа молодых друзей императора, а все прочие делали вид, будто веселятся, но в глазах их был страх.

Эти люди бросались угождать всем и каждому, опасаясь неловким движением или порывом прогневить любого титулованного распутника, к тому же изрядно одурманенного вином.

Василий старался держаться за спинами гостей и актёров, заботясь лишь о том, чтобы не быть замеченным кем-либо. Не в силах более терпеть муки голода, Василий украдкой схватил со столика, ломившегося от закусок, кусок мягкой лепёшки и стал жадно жевать, запивая разбавленным красным вином из недопитого кем-то фиала.

С завистью глядел Василий на своего подгулявшего хозяина — Феофилакт оживлённо беседовал то с одним, то с другим из высокородных гостей, его внимательно слушали, с ним соглашались. Разумеется, протоспафарий не ощущал непреодолимого барьера между собой и сынками богатых вельмож. «Конечно, он и сам не из бедных», — вздохнул про себя Василий.

Время от времени Василий поправлял тяжёлое золотое блюдо, подвязанное к животу. Императорская награда не тяготила Василия, и он уже предвкушал, как завтра же продаст царский дар на Аргиропратии, и принесёт домой кучу денег, и порадует свою Марию, дни и ночи обращающую молитвы к Богородице... А в кошеле ещё целая литра золота!..

Начинаются новые времена, боги милостивы к трудолюбивым.

К Василию, слегка покачиваясь, подошёл добродушный толстяк:

   — Эй, победитель, а ты отчего не ешь? Боишься, что тебя здесь накормят отравой?.. Опасения твои излишни.

   — Я не боюсь отравы.

   — Ну и зря... Её тут все боятся. Так что ты рискни... От такой отравы и помереть приятно. Ну, не пугайся, это я шучу. Смело выбери себе каплуна пожирнее и ешь без опаски!

   — Позволено ли мне?

   — Тебе всё позволено! — покровительственно усмехнулся толстяк. — Ведь ты же не наёмный фигляр. Ты — такой же гость Евдокии, как и все мы... Так что чувствуй себя свободно, здесь не любят, когда кто-то церемонится. Забудь до утра про всё на свете! Отдыхай, победитель!.. Пей, гуляй, веселись!.. Со свадьбой шутка не удалась, так сейчас император нам новую шутку придумает!..

Василий невольно насторожился, и толстяк это сразу заметил:

   — Не пугайся, никто здесь не служит эпарху, никто не побежит доносить... На кого доносить? На самого василевса? На его друзей?.. Ха-ха, смешно!

Подумав самую малость, добродушный толстяк разорвал пополам каплуна, которого держал в руке, и протянул половину Василию. По обеим рукам великодушного обжоры стекали прозрачные капли петушьего жира, глаза пьяно улыбались.

Василий неуверенно взял предложенную ему половину каплуна, несмело надкусил — мясо было необыкновенно вкусным и духовитым, оно словно само таяло во рту...

Запив мясо глотком вина, Василий настороженно поглядел на своего благодетеля — толстяк с умильной улыбкой наблюдал за тем, как ест Василий, но сам к жареной птице не притрагивался.

Почему он не ест? — с подозрением глядя на толстяка, подумал Василий и даже перестал жевать. Не кроется ли за этим щедрым угощением какой-то подвох?

То ли уловив сомнение во взгляде Василия, то ли позавидовав тому, как азартно насыщался победитель ристаний, толстяк шумно вздохнул и вцепился зубами в сочное мясо.

Пережёвывая каплуна, толстяк закатил глаза от наслаждения, медленно проглотил и блаженно улыбнулся.

   — Я уже третьего приканчиваю, не могу остановиться, — признался толстяк. — Обожаю каплунов...

Взял со столика несколько листьев зелени, пожевал, поделился своими познаниями с Василием:

   — Салат-латук обладает таким же мочегонным действием, как и молодое вино. На вкус бесподобен, но вызывает импотенцию... Не ешь этот салат при женщинах. Он им очень противен, они называют его «дряблухой», ха-ха-ха...

И Василий рассмеялся вместе с толстяком.

   — Спасибо тебе за петуха, очень вкусно... Никогда такого не пробовал. Спасибо тебе!

   — A-а... Не стоит благодарности, — отмахнулся толстяк. — Я сюда, к Интерине, приезжаю только для того, чтобы поесть каплунов... Этот поварёнок, которого женили на потаскухе, умеет, шельма, превосходно готовить каплунов на вертеле, и ещё — мясо пятимесячного ягнёнка в кисло-сладком соусе со сливами... Приезжай послезавтра, попробуешь сам. И тогда ты поймёшь, что самое главное в нашей жизни, а что — второстепенное!..

Василий кивнул неопределённо, а сам подумал, что послезавтра с рассвета он будет работать на конюшне Феофилакта, чистить и холить четвёрку, принёсшую ему победу в ристаниях, затем будет выгуливать, запрягать, до седьмого пота гонять по дорожке...

   — Не знаю, как ты, дружочек, а я больше всего на свете люблю сытно поесть и вкусно попить, — задушевно произнёс толстяк. — Все мои знакомые говорят: «Агафангел, как ты можешь с завязанными глазами определять, откуда привезены мёд и вино?» А я им говорю, что если бы они попили с моё, тоже научились бы распознавать любые напитки по вкусу и запаху... Не верят. Думают, что я подглядываю. А вот ты, дружочек, знаешь ли, сколько лет откармливался тот самый каплун, которого мы с тобой только что уговорили?..

   — Откуда мне знать? — смущённо усмехнулся Василий.

   — Ровно три года, неделя в неделю... И откармливали его ячменём и орехами. Именно благодаря орехам он получил такой вкус... А тому поросёнку, которого я съел до каплунов, было от роду три недели. Я вообще люблю свинину во всяком возрасте. От молочных поросят до матерых кабанов. Ты пробовал вымя молодой свиньи в белом соусе? М-м-м... А мне мой эскулап рекомендует употреблять в пищу побольше укропа, мальвы и асфодели. Тьфу!.. Разве я кролик? Скажи, дружочек, ты променял бы трёхнедельного поросёнка на пучок кресс-салата? Ха-ха-ха...

Василий промолчал, лишь неопределённо пожал плечами.

Про себя он подумал, что не пробовал ни одного из тех кушаний, о которых говорил толстяк. А хотелось бы попробовать.

   — Мой домашний лекарь угрожает мне скорой подагрой вкупе с одышкой. А я ничего не могу с собой поделать... Вот, погляди, как брюхо выросло, — пожаловался толстяк. — За последний год... Да ну их к черту, всех этих лекарей! Если слушаться их во всём, то и жить не захочется, верно? Пойдём, победитель, выпьем по кружке родосского! И не кручинься ты, здесь этого не любят... А главное — ничего не бойся! Раньше человек ничего не боялся и был счастлив. А сейчас ему в оба уха твердят: бойся, бойся, бойся!.. Бойся смерти, бойся греха, бойся жизни, бойся красоты, бойся плоти, бойся ереси!.. Не нужно бояться. И живи так, как тебе нравится. Вот я живу так, как мне нравится, и прекрасно себя чувствую. Когда хочу есть — ем. Когда хочу пить — пью. Когда хочу петь — пою. Когда хочу молчать — молчу. И я счастлив!.. Потому что не боюсь ни жизни, ни смерти. И тебе того желаю. Будь здоров!

С этими словами толстяк припал к чаше с вином и не оторвался, пока не осушил её.

   — Вот так-то оно хорошо! — ударяя себя по тугому брюху, сказал толстяк. — А теперь пойду-ка поищу себе подружку на эту ночку... Ты тоже не теряйся. Здесь все заповеди отменены. Хочешь блудить — блуди, хочешь убивать — убивай... Всё позволено. Не всем, конечно. Но многим. Ты — победитель. Тебе можно.

Василий с сомнением поглядел на толстяка, вздохнул.

   — Выбрось из головы все заботы, сегодня — твой день!.. Неужели ты этого ещё не понял?! Веселись, пей, гуляй, делай то, чего душа просит!.. И не думай ни о чём, это самое главное. Живи моментом. Как все.

Толстяк обвёл рукой поляну, хмыкнул.

   — Ты видишь, что мир наш — слеп. Никто не ведает, что будет завтра. Никто не слышит ни голосов пророков, ни печальной музыки вечности... Наш мир — это большая кормушка. И ты не теряйся, подходи, бери, ешь!.. Все только тем и заняты, что набивают свои утробы. Извергают съеденное и снова насыщаются. Потом блудят. Только не нужно прикидываться святым. Никто их не любит. Ты тоже терпеть не можешь всяких святош, верно?

   — Да! — вдруг осмелев, ответил Василий.

   — Я так и знал! И правильно. Держи голову выше, победитель!.. Ведь ты — победитель?

   — Победитель, — уже увереннее вымолвил Василий, с любопытством поглядел по сторонам и подумал, что и среди богачей порой попадаются вполне симпатичные люди, как, к примеру, этот толстяк...

   — Так что живи в своё удовольствие и никого не слушай! — продолжал толстяк. — Когда кастрат сочиняет трактат о плотской любви, я ему не верю. Однажды я стал невольным свидетелем того, как человек, которого считали великим подвижником, почти святым, так вот, этот человек, истово молившийся прилюдно, тайком обжирался мясом... А настоятель монастыря почти в открытую сожительствовал с молоденьким послушником. Верить этим людям?! Я верю жареному каплуну и доброй чаше фалернского. Они не обманывали меня никогда. Надеюсь, что не обманут и сегодня. Я давно уже не верю никому... Когда мне кто-то говорит, что превыше всего почитает добродетель, долг и благочестие, я вижу, что за этими словами кроется честолюбие, стремление к обладанию золотом и почестями, а также грязный разврат. Дорвавшимся до власти не даёт покоя жажда славы и богатства. И для того, чтобы утолить эту жажду, властители готовы на любую подлость. Уж лучше не кривить душой, принимать мир таким, каков он есть...

Толстяк ударил себя по тугому животу и скрылся в темноте.

* * *

Держа в одной руке кубок с вином, а в другой — кисть винограда, Михаил мрачно глядел на притворно веселящихся актёров и кривляющихся мимесс.

На душе было тягостно, ни на миг Михаилу не дано было забыть, что на ногах у него пурпурные сандалии, а одет он в белоснежную тунику с фиолетовой полосой по подолу. И во хмелю Михаил продолжал сознавать себя главой огромной империи.

Увидев поблизости Анастасию, бредущую неведомо куда, пьяную то ли от вина, то ли от любви, Михаил отшвырнул кубок в сторону и мановением руки подозвал гетеру поближе.

   — Для чего ты вздумала морочить голову знатному юноше? — прошипел Михаил.

   — Я ни в чём не повинна, ваше величество, — испуганно пролепетала гетера.

   — Для того, чтобы вышибить у Георгия всякую блажь, ты сейчас попляшешь... Эй, музыканты!

Игрецы и кифареды, которые толпились на краю поляны, в спешке набивая свои утробы даровой выпивкой и закуской, прибежали на зов императора, ударили в барабаны, забренчали плектрами по струнам...

   — Где Георгий?.. Позвать сюда моего юного друга!.. А ты, любезная Анастасия, позабавь нас искусством танца... Сбрасывай свои тряпки, покажись нам во всей красе!..

Музыканты заиграли быструю танцевальную мелодию, гости собрались в круг, стали хлопать в ладоши.

   — Давай, не стесняйся!.. — прикрикнул Михаил.

Гетера повела плечом, и лёгкая туника соскользнула с плеча.

   — В костёр! — приказал император.

Подбежавшие слуги подобрали с травы тунику и швырнули в костёр.

Следом за туникой полетели в огонь остатки одежды гетеры, и стало видно, что женщина эта уже не молода, на животе висели складки жира, грудь обвисла, поникли плечи.

   — Ну, что же ты стоишь, танцуй! — повелел император.

Повинуясь приказу, гетера неловко взмахнула руками, сделала шаг в одну сторону, два шага в другую... Движения её были тяжеловесны, а тело выказывало лишь усталость.

   — Анастасия берёт за ночь любви литру золота, — насмешливо сказал Михаил, оглядывая своих сотрапезников. — Я готов сделать любому желающему этот скромный подарок... Ну, кто хочет?

Михаил протянул руку, и вышколенный слуга тут же вложил в неё кошель с литрой золота.

Покачивая кошель в руке, император оглядывал призадумавшихся молодых людей. Мало среди них решительных и смелых...

   — Неужели никто не желает провести ночь с самой дорогой гетерой империи? — удивлённо приподнимая бровь, спросил Михаил. — В чём дело? Друзья мои, неужели вы все стали евнухами?

В стороне послышался громкий треск ломающихся веток.

Михаил повернул голову и увидел, как обезумевший Георгий удаляется от костра, словно пьяный, напролом, через кусты, не видя ничего перед собой.

Гетера продолжала совершать неловкие телодвижения и вдруг упала на траву, словно из неё вылетел дух. Музыканты в испуге прекратили игру, над лужайкой повисла тревожная тишина.

   — Если государь того пожелает, я могу позабавить ваш слух одной давней историей, — послышался из темноты незнакомый приятный мужской голос.

Михаил вгляделся в говорящего и с немалым трудом вспомнил этого человека — это был тот самый отставной протоспафарий, чья квадрига выиграла ристания.

   — Говори, — милостиво повелел Михаил. — И если рассказ твой действительно нас позабавит, эта литра золота станет твоей.

   — Как написано в древних книгах, египетский царь Сесострис был человеком весьма счастливым и самым славным среди царей... Он блистал богатством, а его военные силы были совершенно непобедимы. От всего этого царь Сесострис, так сказать, несколько опьянел... — размеренным голосом повествовал Феофилакт, отчего-то остерегаясь глядеть на Михаила.

То ли чего-то боится, то ли лжёт, решил Михаил.

   — Сесострису была сделана золочёная колесница, которую он приказал украсить драгоценными каменьями, и восседал царь на ней всегда горделиво и самодовольно. Не пожелав иметь в упряжке ни лошадей, ни мулов, Сесострис наложил ярмо повозки на шеи побеждённых царей и заставил этих несчастных тащить на себе золочёную колесницу по улицам и площадям своей столицы...

Привлечённая затейливым повествованием словоохотливого Феофилакта, вокруг него собралась вся весёлая компания, а тем временем гетера Анастасия тихо поднялась на ноги и скрылась в темноте.

   — А так как египетский царь не соблюдал умеренности в своём счастье, он не раз и не два намеренно оскорблял побеждённых царей, пребывающих в несчастнейшем положении. И вот, как написано в древних книгах, однажды, во время великого и преславного праздника, когда перед дворцом Сесостриса собралась большая толпа египтян, один из побеждённых царей, на которых было возложено ярмо колесницы, не захотел тащить повозку, но часто оборачивался назад и смотрел на движение колеса. Когда ход влекомой несчастными царями повозки стал неровным, так как не было согласного усилия людей, поставленных для этого, Сесострис спросил того, кто часто оборачивался назад: «Человек, что ты всё время оборачиваешься назад и с немалым любопытством глядишь на колеса? Что ты желаешь столь пристально исследовать?»

Феофилакт сделал многозначительную паузу, оглядел слушателей, и на этот раз глаза его встретились с глазами императора. Однако он довольно смел, подумал император. Или беспечен?

Притворщики на первый взгляд кажутся более чистосердечными, чем те люди, которым нечего скрывать. Может быть, потому, что они умеют придать вымыслу вполне правдоподобную форму. Ведь для того, чтобы некое измышление походило на правду, в нём должно всего лишь содержаться описание правдоподобной оплошности. Оплошностям люди верят охотнее, нежели чужим успехам.

   — И несчастный пленник ответил Сесострису так: «Повергнут я в изумление тем, как движутся эти колеса — не прямо и гладко это движение, но те их части, которые только что были высоко, вновь оказываются на земле, а в свою очередь бывшие низко после этого поднимаются вверх...» И, как написано в древних книгах, эти мудрые слова побеждённого царя навсегда отучили Сесостриса от чрезмерного самомнения, и он немедленно приказал снять ярмо с царских плеч, а впоследствии выезжал из дворца лишь на мулах... В заключение мне осталось заметить, что нет в мире ничего более постоянного, чем непостоянство Фортуны!..

Выслушав историю отставного протоспафария до конца, Михаил убедился, что в ней не содержалось каких-либо обидных намёков, и царским жестом швырнул кошель рассказчику.

   — Благодарю вас, ваше величество! — воскликнул Феофилакт, прижимая кошель к груди.

   — Мне хотелось бы прибавить лишь самую малость к твоему забавному повествованию, — задумчиво произнёс Михаил. — Чтобы по-настоящему наслаждаться собственным величием, с ним иногда бывает весьма полезно на время расстаться... Моего отца, Феофила, да будет он славен во веки веков, почитали, словно Господа Бога! Однако, как передавали мне люди сведущие, наиболее счастлив бывал мой отец, прогуливаясь по Городу в одеянии простолюдина, выслушивая жалобы и пожелания податного сословия, всех простых горожан, даже не подозревавших, что беседуют с самим василевсом!..

   — Полагаю, что этим счастливцам доставляло немалое удовольствие уже само лицезрение священной особы императора, даже одетого в жалкое рубище, но хранящего благородство...

   — Возможно, — согласился Михаил. — Я полагаю, что как-нибудь на досуге мы продолжим нашу беседу, а сейчас давайте же веселиться, черт возьми!.. Эй, виночерпий!..

А про себя император подумал, что людям пожилым, вроде этого протоспафария, свойственно давать благие советы только потому, что уже не осталось сил, по дряхлости тела, на дурные примеры...

От зоркого взгляда Михаила не укрылось, какими глазами этот протоспафарий глядел на гетеру...

* * *

Насытившись, Василий стал подумывать о том, как скоротать время до утра. Выбраться с виллы ему, видимо, не удастся — кто знает, где тут конюшня и куда упрятали колесницу?..

Следовало не мешкая позаботиться о ночлеге.

Слава Богу, ночь тёплая, спать можно под любым кустом.

Пускай себе богачи веселятся, а людям незнатным сам Бог велел после захода солнца отпочивать.

Феофилакт разошёлся, одну за другой рассказывает свои истории, молодые бездельники жадно слушают, уши развесили.

А хозяйка виллы всё ходит по лужайке, глядит себе под ноги, словно обронила что-то и теперь старается отыскать.

Беда с этими богачами, их не разберёшь, от чего они веселятся, а от чего гневаются. Уж лучше держаться от них подальше.

Потрогав руками массивное блюдо, Василий блаженно улыбнулся и откинулся на спину, ощущая животом тяжесть императорского дара...

Больше можно не откладывать покупку своего дома, настала пора обзаводиться своим хозяйством.

Василий на миг представил, как обрадуется переменам в их общей судьбе Мария, как они смогут покупать вволю сладостей Константину, а возможно, что и второго ребёночка Бог пошлёт.

По траве прошуршали уверенные шаги, и рядом с Василием остановилась хозяйка виллы.

   — Вот ты где... — удовлетворённо прошептала Евдокия, опускаясь на траву. — А я уж решила, что ты ухитрился сбежать от меня...

Распутница была пьяна, улыбалась бесшабашно и зазывно, а её мягкие, пахнущие благовониями ладони жадно ощупывали крепкую шею Василия, гладили его щёки.

   — Какой ты сильный... Теперь ты будешь принадлежать мне, только мне... Ты ведь мой, победитель?

Василий на миг представил, что станет с ним, если об этом тайном свидании каким-либо образом будет сообщено императору, и всё его существо охватил животный страх. Он попытался отстранить от себя подвыпившую женщину, но Евдокия лишь крепче прижалась к нему.

   — Скажи, победитель, чего ты желаешь? — жарко шептала Евдокия, легонько покусывая горячими губами окаменевшую шею Василия.

   — Ничего, — растерянно пробормотал Василий. — Я человек маленький, мне желаний иметь нельзя.

   — Что за чушь?! — громко воскликнула Евдокия. — Ведь ты победитель!.. Весь мир стал твоим.

Ну да, весь мир, подумал в испуге Василий. Это она спьяну так говорит, а наутро император прикажет казнить бедного возничего, и ведь сожгут в бронзовом быке на форуме Тавра, как государственного преступника, не дадут даже слова сказать в оправдание.

А Евдокия была настойчива, её руки были ласковыми и бесстыжими, пальцы тискали и щипали крепкое тело Василия, а когда Евдокия наткнулась на золотое блюдо, подвязанное к животу, на какое-то время она замерла в растерянности, затем вдруг расхохоталась во весь голос, повизгивая, трясясь всем телом, прикрывая рот обеими ладонями и не в силах сдержать рвущийся изнутри гомерический хохот.

   — Замолчи, умоляю тебя, ты меня погубишь! — простонал Василий, не на шутку перепугавшись.

Он представил, что сейчас прибегут сюда люди, увидят его вместе с любовницей императора, и монарх без излишних выяснений, кто прав и кто виноват, повелит казнить его на месте за прелюбодеяние, которого не было.

Однако минута утекала за минутой, а под куст, где лежали Василий и Евдокия, никто не заглядывал. Похоже, что в этой обители разврата на громкий хохот и визг Евдокии никто даже внимания не обратил.

   — Выбрось немедленно эту дрянь! — постепенно успокаиваясь, посоветовала Евдокия негромко и презрительно. — Слышишь, немедленно!

   — Это не дрянь, — попытался несмело возразить ей Василий, держась обеими руками за блюдо. — Это золото...

   — Это — дрянь! — упрямо повторила Евдокия, выцарапывая своими пальцами блюдо из-за пояса Василия. — А если ты будешь мне сопротивляться, я сейчас позову своих стражников...

Василий в испуге ослабил хватку, Евдокия вытащила блюдо и со смехом забросила его в кусты.

   — Не бойся, я никого не стану звать, — заметив, как весь напрягся Василий, сменила тон Евдокия. — Не бойся меня, победитель... Хочешь, я осыплю тебя золотом с головы до ног?.. Хочешь?.. Ты только скажи...

Василий повернул голову, увидел, что блюдо валяется неподалёку, осторожно потянулся за ним, подтащил поближе, пристроил у себя под головой.

   — Победитель... Не будь таким серьёзным... Не упускай свой шанс! Ну, говори, чего бы ты желал сейчас?

Собравшись с духом, Василий заглянул в глаза Евдокии.

Против ожидания, глаза были трезвыми и спокойными.

Красавица любовалась им, она улыбалась ему.

Василий вдруг понял, что приобрёл какую-то власть над этой женщиной и что она готова действительно исполнить любое его желание.

От внезапной догадки у Василия неровно заколотилось сердце, он бережно провёл рукой по бархатистой щеке Евдокии, а она, вместо того чтобы с презрением оттолкнуть грубую мозолистую ладонь возничего, принялась покрывать её жаркими поцелуями.

Потом ласковые персты Евдокии сплелись на затылке Василия, он почувствовал жар её дыхания, и её губы — влажные, жадные, нетерпеливые, горячие — впились в губы ошалевшего македонянина.

* * *

Незадолго до рассвета Евдокия вздохнула сонно и сладко:

   — Господи, как быстро ночь пролетела!..

Василий с трудом представлял себе, о чём следует говорить в подобных обстоятельствах, и почёл за благо смолчать, зарывшись лицом в ароматные волосы Евдокии.

   — Птицы поют славу Господу... — сказала Евдокия. — Светает... Победитель, отчего ты молчишь?

Вместо ответа Василий ласково поцеловал её в шею.

   — Ты всегда будешь таким молчуном?.. Я привыкла, чтобы меня забавляли беседами... Впрочем, друг мой, молчание тоже имеет немалую цену! Умение молчать — одно из главнейших достоинств, которые ценятся при дворе.

   — Какое мне дело до того, что ценится и что не ценится при дворе? — осмелев, усмехнулся Василий.

Однако открыть глаза и взглянуть на свою соблазнительницу при свете утра отваги у победителя всё же не хватило.

Василию ещё казалось, что с наступлением дня все ночные чары развеются и его непременно изгонят из этого уютного рая.

   — А мне кажется, тебе был бы к лицу парадный наряд императорского гвардейца, — задумчиво сказала Евдокия.

Василий вздохнул, откинулся на спину и открыл глаза.

В небе догорали зеленоватые звёзды, постепенно бледнея в розовых лучах нарождающегося дня.

Какая из этих звёзд была моей? — подумал Василий, оглядывая небосвод.

Какая звезда принесла победу в ристаниях?

Какая звезда подарила волшебную ночь в объятиях Евдокии?

   — Что же ты опять замолчал? Разве ты не желал бы служить при дворе императора и видеть меня всякий раз, когда я того пожелаю?

   — Служить при дворе? Эта честь не про нас.

   — Но ты хотел бы видеть меня?

   — Да, — признался Василий.

   — Прекрасно, — промурлыкала Евдокия. — Для начала обними меня крепче, мой победитель... Боже мой, какие у тебя сильные руки!.. Мне хочется быть кобылицей, чтобы ты укрощал меня... Сможешь?

   — Если прикажешь, я всё смогу!

   — Ты изменяешься не по дням, а по часам, — одобрительно заметила Евдокия. — Как зовут тебя, победитель?

   — Василий.

   — Василий!.. Красивое имя... Царское имя... Уж я позабочусь, чтобы ты сегодня же стал стратором! Ах, как хорошо...

О том, чтобы попасть в число императорских конюших, Василий не мог и мечтать, но сейчас, слушая вкрадчивый шёпот красавицы, Василий поверил в то, что это возможно. И что совершится волшебное превращение совершенно легко, без малейших усилий с его стороны. Нет, наверное, что-то придётся сделать...

Василий хотел спросить у красавицы, что ему предстоит совершить, чтобы поступить на придворную службу, но услышал лишь тихое дыхание — прекраснейшая из женщин безмятежно спала.

Чувствуя в теле сладкую истому после любовных трудов, Василий осторожно потянулся, с наслаждением зевнул и вдобавок ощутимо ущипнул себя, чтобы удостовериться — не сон ли это?

Спустя немного времени Василий пошарил рукой по мягкой траве, нащупал своё блюдо и кошель с литрой золота. Неловким движением он разбудил Евдокию, и она, едва проснувшись, едва взглянув на него, вновь будто обезумела от страсти, принялась покрывать исступлёнными поцелуями обросшее ночной жёсткой щетиной лицо Василия, шептала жаркие бессвязные слова, вдруг вцепилась острыми ногтями ему в спину, словно намеренно старалась причинить ему боль, и сама эта боль была сладкой, и Василий позабыл про все страхи и опасения, позабыл про всё на свете...

* * *

Правду всегда забывают, а чтобы в истории не оставалось пробелов, вместо правды сочиняют легенды, красивые и романтичные, которые даже больше походят на истину. Красота легенд служит лучшим доказательством их истинности. Много лет спустя император Константин VII Багрянородный напишет иную историю возвышения своего деда — очень красивую, но, увы, неистинную...

Впрочем, разве бывают достоверные истории?

Подлинная реальность прошлого неуловима, она укрывается за непроницаемым покровом тайны, за теми наслоениями, коими оплело историю человеческое воображение. Ценность истории в том, что она позволяет наблюдать людей в обстоятельствах, полностью или частично отличающихся от тех, в которых мы пребываем.

Историк должен сознавать, что он не восстанавливает порядок, причины и последовательность событий давно минувших дней, но творит новый порядок событий, который, как ему представляется, должен был иметь место, поскольку привёл к такому настоящему...

Как бы там ни было, Василий Македонянин стал основателем одной из самых блистательных династий на византийском троне. И не столь уж важно, сможем ли мы на основе явно обрывочных сведений восстановить для себя связную историю его жизни.

Неотёсанный мужлан, Василий оставил «Поучительные главы», адресованные сыну, императору Льву VI, и начинается это наставление не с утверждения божественности императорской власти, чем, по обыкновению, начинались все прочие упражнения царствующих особ в изящной словесности, но... с обоснования важности просвещения! Образование украшает императора и увековечивает память о нём, писал Василий. Разум у всех в почёте, да редко встретишь наделённого им. Надо стремиться не только к тому, чтобы разум был присущ тебе самому, но следует денно и нощно общаться с людьми разумными.

Впрочем, наставником юного императора Льва VI был просвещённый Фотий. Так что и «Поучительные главы» вполне могли принадлежать его перу, а что до авторства — разве мало примеров тому, что царствующие особы подписывали бумага, даже не читая их?..

Большая Ложь по необходимости присутствует во всяком государстве. Однако именно в правление Македонской династии в империи махровым цветом расцвела социальная демагогия.

Императоры этой династии не чувствовали себя на троне достаточно твёрдо и вынуждены были принимать всевозможные меры для поддержания спокойствия среди подданных — объявлять годы своего правления наиболее благоприятными для торговли и ремёсел, для процветания всех слоёв населения...

Приёмы, выработанные македонской династией, затем с успехом применялись на Руси много веков спустя. (Уж какой только у нас ни был социализм — и построенный полностью и окончательно, и развитой, и зрелый, и с человеческим лицом...).

Будучи выходцем из народных низов, Василий без колебаний посылал войска на усмирение любых волнений своих подданных, сожалея лишь о том, что простые люди не могут уразуметь всё величие и всю глубину его высших устремлений.

В своих рескриптах и новеллах император не уставал восхвалять собственные деяния: все его неусыпные заботы и тяжкие труды направлены лишь на благо народа, и народ, разумеется, не может не благоденствовать под его скипетром...

Василий нутром понял то, чего не смогли понять византийские политики и философы, — империя вступила в новую фазу своего исторического развития. И не об имперском величии должна идти речь, но — о стабилизации хотя бы имеющегося. После пережитых потрясений эпохи иконоборчества люди хотят не свершений, а покоя. Самобытность обязана уступить место посредственности. Для одарённых личностей есть сколь угодно занятий — наука, искусство, богословие, — но к делам управления государством их уже не подпустят.

Когда к власти приходят люди без веры, без чести и совести, эгоисты и корыстолюбцы, доносчики и палачи, для которых слаще всего только власть, стремление первенствовать над кем угодно, хоть над десятком таких же посредственностей, — это значит, что наступила эпоха монопольной идеологии.

Не суть важно, монополия какой именно идеологии — православие это или ислам, национал-социализм или марксизм-ленинизм, маоизм или чучхе.

Для государства это первый шаг по дороге, ведущей в исторический тупик.

История Македонской династии завершилась в 1056 году, через двести лет после описываемых событий. Впрочем, это было уже другое время. XI век вошёл в историю Византии как столетие переворотов. На престоле сменилось четырнадцать императоров! Такого не было даже в кризисном VII веке, когда трон занимали десять государей.

Почему происходило медленное, но неуклонное угасание Византии?

Не в последнюю очередь это объясняется консервативностью монопольной идеологии — православия и проистекающим из монополии духовным застоем. Но ещё больше вреда принёс Византии комплекс «сверхдержавы». Будучи значительно беднее, чем арабский халифат, Византия тщилась бороться с ним на равных за мировое господство. Этот тяжкий груз Византия несла слишком долго и надорвалась.

Но оставим до поры Василия в объятиях обольстительной Евдокии Ингерины и возвратимся к Рюрику.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В первое воскресенье после весеннего полнолуния греки устраивали самый пышный из праздников — в честь возвращения к жизни их Бога.

Сорок дней до праздника греки и сами не ели мяса, и никому не подавали его к столу, так что воины уже начали высказывать конунгу недовольство растительной пищей, однако подарки, полученные по случаю Пасхи, с лихвой возместили вынужденные неудобства. Так у греков было заведено, что выдачи из казны в день Воскресения были наиболее значительными для каждого, кто служил империи.

Кесарь Варда столь щедро наградил воинов, что конунг Рюрик решил посоветоваться с Рагнаром и Эйнаром: не пришла ли пора возвращаться в родные фиорды?

Кормщики дружно сказали, что столько золота, серебра, драгоценных одежд и оружия они не надеялись получить и за все три года, а боевую славу можно поискать и поближе к родным стенам.

В столице империи было тихо, чернь присмирела, никто не покушался на императорский престол, и потому, когда Рюрик попросил Варду отпустить воинов из Миклагарда домой, правитель империи не только не попытался удержать их на службе, но, как показалось конунгу, даже испытал некоторое облегчение.

Погрузив на драккары, застоявшиеся в императорских корабельных сараях, свои сокровища, варяги пустились в долгий и трудный путь, скрашиваемый лишь ожиданием скорой встречи с родиной.

Вдоль болгарского берега Русского моря они проплыли благополучно, и на восьмой день при попутном ветре драккары подошли к поросшему густой дубравой острову, прикрывавшему вход в просторный и спокойный Днепровский лиман.

Рюрик направил драккары вдоль берега острова и стал выискивать цепким взглядом бухту, в которой можно было бы остановиться на несколько дней, дать отдых воинам и тщательно подготовиться к самому опасному участку пути — к переходу через пороги.

Плыть пришлось довольно долго, и наконец Рюрик нашёл подходящий залив.

Корабли вытащили на песок, обитые золотом головы драконов, украшавших корабельные штевни, спрятали под кожаными пологами, дабы не прогневать ненароком местные божества.

От Березани начиналась наиболее утомительная часть пути — против речного течения, без парусов, только на вёслах, да ещё и в полном боевом облачении, чтобы не быть застигнутыми врасплох степными разбойниками.

Первые два дня Рюрик позволил воинам валяться на тёплом песке, пить греческое вино и до отвала наедаться солониной, припасённой в Миклагарде.

На третий день, поручив кормщикам готовиться к плаванию по реке — убирать мачты и паруса, крепить мешки и сундуки, конунг Рюрик ушёл в густую дубраву и там втайне совершил жертвоприношение Одину, не оставляющему своими милостями смелых и отважных. На жарком костре Рюрик сжёг петуха, живым привезённого из Миклагарда, и обрадовался доброму знаку — жирная птица сгорела чрезвычайно быстро, что свидетельствовало о благорасположении божества.

И когда Рюрик, весёлый и довольный, возвращался на берег, он увидел две арабские фелуки, тихо входящие в гавань под цветастыми косыми парусами.

Завидев на песке драккары, осторожные арабы живо убрали паруса, сблизили обе фелуки и долго переговаривались между собой, верно не решаясь приставать к берегу, но затем всё же налегли на вёсла и устремились к соседней лагуне.

Рюрик из-под ладони оглядел арабских мореходов — по всему было видно, что эти торговцы не слишком заботились об охране. А фелуки сидели в воде низко, товара на них было много.

Скорым шагом Рюрик направился к своим кораблям, негромко скомандовал готовиться к отплытию, однако по десять человек с каждого драккара оставил на берегу, направив их в обход лагуны.

Драккары отчалили, и, как только головы драконов вернулись на штевни, Рюрик отдал приказ:

   — К берегу! Приготовить оружие!..

Всё было кончено в самое короткое время — арабов перебили, товары перегрузили на драккары, днища фелук прорубили топорами и дождались, пока на водной глади не осталось никаких следов.

Разглядывая тюки с пряностями, кипы шёлка, амфоры с оливковым маслом и вином, Рюрик сказал:

   — Эту добычу послал нам Один, и по праву ему принадлежит лучшая часть... Если мы будем чтить своих богов, они ещё не раз пошлют нам богатую добычу.

Под одобрительные возгласы воинов Рюрик швырнул в бушующее пламя жертвенного костра понемногу от каждого вида добычи, и над берегом поплыл аромат горящих пряностей. Вероятно, богам был приятен и вид сгоревших в их честь ковров.

* * *

Мимо Киева Рюрик намеревался пройти без остановки, однако навстречу драккарам вышли славянские лодьи, так что пришлось подчиниться настойчивым уговорам и пристать к берегу в устье Почайны. От почётного пира Рюрик наотрез отказался, но побеседовал с князем-воеводой Аскольдом на берегу.

   — Не надумал ли послужить великому кагану Диру? — вновь осведомился Аскольд.

   — Благодарю за предложенную честь, однако сейчас меня ждут дома... Возможно, через какое-то время, следующей весной...

   — Знавал ли ты конунга Сигурда?

   — Разумеется...

   — Только что прискакали гонцы от Гостомысла, поведали, как приходил к ним с большим флотом Сигурд, требовал дани. Дело обернулось печально для Сигурда — его изловили и разорвали, привязав к лошадиным хвостам.

   — Какое несчастье!.. — вырвалось у Рюрика. — Мужчина должен умирать с мечом в руке, а иначе — не быть ему с героями... Какая позорная смерть!

   — Я не советовал бы тебе возвращаться домой по Волхову, потому что словене могут причинить тебе неприятности, которых ты не заслужил...

   — Спасибо за добрый совет, князь, ибо вижу, что исходит он от чистого сердца... Что ж, откровенность за откровенность. Я знаю, что кесарь Варда нанёс великому кагану Диру несмываемую обиду... На следующее лето у Дира будет возможность славно отплатить кесарю. Нынче осенью военные корабли отправятся на Крит, воевать против арабских пиратов... Поход обещает быть долгим. Арабы доказали, что они не хуже греков умеют воевать на море, и недавно крепко потрепали имперский флот...

   — Эти сведения заслуживают внимания, — согласился князь Аскольд. — Но у греческого императора осталось довольно много воинов помимо разбитого флота.

   — Империя готовит решительный поход против еретиков-павликиан. Он намечен на следующую весну. Возглавит армию кесарь Варда, с ним уйдут за Босфор все легионы.

   — Не знаю, сможем ли мы воспользоваться твоими сведениями, — задумчиво сказал Аскольд. — Империя гораздо сильнее нас, потому и позволяет себе многое.

   — Никакие причины не могут служить помехой справедливой мести, — возразил Рюрик.

По берегу стлался дым от костров, на которых товарищи Рюрика варили обед в больших бронзовых котлах.

   — Приглашаю тебя, Аскольд, разделить с нами нашу трапезу, — пригласил Рюрик.

Киевский князь, не чинясь, вместе с Рюриком подсел к походному котлу.

Заметив вислоусого Бьёрна, Аскольд сказал:

   — Приветствую своего названого брата!.. Не желаешь ли погостить у меня?

Бьёрн почесал в затылке, ответил негромко:

   — Признаться, мне и самому не хотелось бы возвращаться туда, где меня никто не ждёт. Если конунг согласится...

   — Ты, Бьёрн, сам хозяин своей судьбы. Если тебе захочется вернуться на Побережье Туманов, мы выстроим для тебя такой дом, какой ты только пожелаешь, — сказал конунг.

После обеда Рюрик выделил Бьёрну его часть добычи, и на том расстались. Подавая пример воинам, конунг сам взялся за весло.

Полетели драккары по серо-зелёной днепровской воде, и скоро за речным поворотом скрылись стены славянской столицы.

* * *

Внимательно выслушав Аскольда, Дир сказал:

   — Вести весьма важные... За это лето успеем собрать большую дружину, построить лодьи, отковать мечи... Только бы не обмануться, узнать наверняка, что Царьград остался без боевых кораблей и без войска.

   — Завтра выходит караван на Корсунь. С ним отправится мой человек. Из Корсуни он дойдёт до Царьграда и по весне даст нам знать, что пришла пора выступать в поход.

   — Добро. Отряди гонцов ко всем князьям и боярам, ко всем племенам и родам, чтобы без шума принимались снаряжать дружины к следующему лету... Всем сказывать, что готовим поход на кагана хазарского. Довольно, мол, платить ему дань...

   — Всё сделаю, как велишь.

   — А дружину на Царьград тебе вести, — с грустью добавил Дир. — Стар я уже в походы ходить. Скоро мне собираться туда, откуда не возвращаются.

   — Не ко времени затеял ты этот разговор, — поморщился Аскольд.

   — Ещё лето погуляешь воеводой, а по весне сядешь на великий киевский стол.

* * *

Медленно катились по знойной степи громоздкие высокие фуры, запряжённые равнодушными ко всему волами. Корсуняне выгодно сбыли в Киеве свой главный товар — знаменитую корсунскую соль, и домой возвращались, загрузив фуры мёдом и воском, мехами и кожами.

Бьёрн то сидел на высокой поклаже, то спрыгивал на землю и шёл рядом с фурой, когда надоедало валяться на жёсткой укладке из бочек с мёдом, а потом вновь забирался на повозку, откидывался на спину и глядел в бездонное степное небо, слегка подрагивавшее в глазах от нестерпимой жары. Из поклажи у Бьёрна был только небольшой дорожный сундучок да плетённая из ивняка клетка, в которой негромко курлыкали и ворковали два сизаря. Не простыми были те голуби, а выученными на княжеской голубятне летунами, способными находить дорогу к родному дому, будучи увезёнными за тысячи вёрст.

Ехали корсуняне спокойно, не опасаясь нападения разбойников. С греками степняки дружили и порой выскакивали шумной ватагой наперерез медлительному каравану, предлагали купить то овец, то лошадей. Взамен просили соль и вино, но корсуняне лишь разводили руками — всё сторговали в Киеве. С тем и разъезжались по степи в разные стороны.

Однажды под вечер обоз, остановившийся для ночлега, настигла удалая шайка лихих наездников.

За вершниками в некотором отдалении летели, вздымая густые облака пыли, кибитки, запряжённые четвёрками низкорослых лошадей.

Степняки подсели к костру, в чём-то долго убеждали старшину корсунских солеторговцев, он не соглашался, упрямо отнекивался, озабоченно вертел головой.

Бьёрн подошёл поближе, спросил:

   — Что за товар они предлагают?

   — Уговаривают купить рабов, — отводя глаза в сторону, сказал старшина. — Для чего они мне, те рабы?.. Кабы девок, ещё куда ни шло. А с мужиками мороки не оберёшься, того и гляди сбегут.

Степняки подступили к Бьёрну, стали жестами подзывать к своим кибиткам.

Уступая настойчивым уговорам, Бьёрн пошёл за кривоногими работорговцами.

С одной кибитки сдёрнули лёгкий полог, обнажилась плетённая из лозняка клетка, в которой, скорчившись в три погибели, сидели молодые рабы.

   — Выбирай любого, за три золотых отдам, — сказал степняк на ломаном греческом языке.

   — Добрый человек, выкупи меня из неволи, — взмолился по-русски один раб. — Если до Киева доберёмся, получишь за меня двойную плату.

   — Путь мой лежит в другую сторону, — озабоченно сказал Бьёрн и повернулся к продавцу: — Если цену сбавишь... скажем, за два золотых, то так тому и быть, возьму этого молодца...

Степняк почувствовал в Бьёрне достойного покупателя и стал торговаться. Сошлись на двух золотых и в придачу шесть монет серебром.

Дверца клетки открылась, узник ступил на землю и упал лицом в траву. Не держали его подкосившиеся от слабости ноги.

А степняки ускакали в темноту, только пыль взвилась из-под колёс кибитки.

   — Ты чей будешь? — поинтересовался Бьёрн.

   — Киевского боярина Надёжи лодейник.

   — А имя твоё как произносится?

   — Ждан.

   — Что ж, полезай ко мне на спину, время ужинать.

Подхватив исхудавшего раба на плечи, Бьёрн пошёл к солеторговцам, хлебавшим кашу из большого котла.

   — Для чего ты его купил? — недовольно проворчал старшина.

   — Будет прислуживать мне.

Он усадил своего раба поближе к котлу, дал ему свою ложку — серебряную, с витой ручкой.

Но едва раб потянулся к каше, как ударом ноги старшины был опрокинут навзничь.

   — Когда все свободные люди насытятся, будет позволено есть и рабам, — жёстко объяснил старшина Бьёрну. — И ты здесь свои порядки не устанавливай!

   — Прости, если что не так, — виновато развёл руками Бьёрн.

Ждан отодвинулся от котла, повернулся к нему спиной и стал глядеть куда-то вдаль, может быть, на зелёную звезду, поднимавшуюся над горизонтом.

* * *

Немедленно по прибытии в Херсонес Бьёрн отправился на берег моря, чтобы узнать, не собирается ли в столицу какое-нибудь из торговых судов.

Ждан испуганно жался к своему избавителю, по сторонам глядел с опаской, словно боялся, что стражники схватят его и заключат в темницу.

У причала Бьёрн увидел славянские лодьи, подошёл ближе, и тут Ждана словно ветром подхватило.

С пронзительным криком: «Надёжа, Надёжа!..» — он устремился к молодому корабельщику, распоряжавшемуся укладкой груза.

Подойдя ближе, Бьёрн увидел, как кормщик заключил Ждана в объятия.

— Если пожелаешь, можешь купить у меня этого раба, — осторожно предложил Бьёрн.

   — Сколько просишь? — обрадованно спросил корабельщик.

   — Шесть золотых.

Не торгуясь и не прекословя, кормщик в ту же минуту отсчитал деньги.

   — Будь здоров! — сказал Бьёрн рабу и помахал на прощанье рукой.

В лодье у этого раба оказалось немало знакомых — они теребили и тормошили его, одобрительно похлопывали по плечам, наперебой протягивали всякие лакомства.

Бьёрн убрал монеты в кошель и пошёл по причалу дальше, туда, где прибрежные служители отматывали толстые канаты, готовясь отпустить тяжело сидящее в воде судно на волю волн.

   — Куда путь держишь, навклир? — спросил Бьёрн, обращая свой вопрос к старшему мореходу.

   — Мы идём в Фессалонику, чужеземец, — ответил навклир.

   — Можно с вами доплыть до Константинополя?

   — Это будет стоить две номисмы, — предупредил навклир.

   — Сговорились! — сказал Бьёрн и лихим прыжком преодолел увеличивавшуюся на глазах полосу воды между бортом судна и причалом.

Ветер живо наполнил пузатый парус, судно полетело вдогонку за солнцем.

* * *

Путешествие в столицу империи прошло благополучно, однако в первый же вечер Бьёрна, искавшего себе пристанище в гостинице, на берегу бухты Золотой Рог подкараулили злоумышленники и крепко избили.

Когда Бьёрн очнулся, он лежал на булыжной мостовой без пояса, в котором хранились деньги, без дорожной сумы, без сапог и без плаща.

Поднималось багровое утреннее солнце, на улицу выходили муниципальные рабы, меланхолично сгребавшие мусор в кучи.

Спешили на рынки за провизией экономки и повара, а Бьёрну некуда было торопиться.

Прохожие принимали Бьёрна за подгулявшего чужеземца и советовали убираться, пока не явилась городская стража.

Бьёрн поднялся на ноги и обнаружил, что единственным его достоянием является массивный браслет из чернёного серебра. В темноте грабители его не заметили и не сняли с предплечья. Да несколько в стороне валялась на боку плетёная клетка с голубями.

В голове шумело, затылок тупо болел.

Бьёрн дотянулся до клетки, убедился, что голуби живы и здоровы.

Вздохнув, Бьёрн подхватил клетку под мышку и отправился на Аргиропратий, где надеялся сбыть браслет, чтобы на вырученные деньги приобрести сапоги, так как идти во дворец наниматься на службу босиком было постыдно и неразумно.

Понуро свесив голову, брёл босоногий Бьёрн по просыпающимся улицам Константинополя.

Вышел к Халке и увидел, что на Аргиропратии уже начиналась обычная сутолока.

В дни, предназначенные для торгов, ювелиры выносили из своих мастерских обширные прилавки, на которых, согласно установлениям городского эпарха, должны были помещаться не только изделия самого ювелира, но и деньги, в крупной и мелкой монете, чтобы никакой аргиропрат не мог сослаться на отсутствие средств и не имел причины для отказа в покупке той или иной вещи.

Специальным указом эпарха было установлено, чтобы лавки мироваров и торговцев благовониями также помещались на Аргиропратии, дабы запах изысканных ароматов достигал ноздрей высокопоставленных особ, прогуливающихся по улице.

Вместе с праздной толпой Бьёрн переходил от одного прилавка к другому, выбирая такого торговца, которому можно бы было сбыть браслет подороже.

Рослые увальни — ститоры, нанимаемые ювелирами для охраны своих сокровищ, провожали Бьёрна подозрительными взглядами. Эти профессиональные бездельники, большую часть времени подремывавшие в тени, не скрывали своего презрения к босоногому чужеземцу.

Задержавшись у одного из прилавков, Бьёрн увидел, как ститор, приставленный к сокровищам, взял в руки увесистую дубинку, как бы предостерегая чужеземца от необдуманных поступков.

   — Позови своего хозяина! — сказал Бьёрн, на всякий случай отходя от прилавка на безопасное расстояние.

   — Для чего он тебе, оборванцу? — насмешливо поинтересовался ститор, поигрывая дубинкой.

   — Делай, что тебе велено! — начиная сердиться, сказал Бьёрн и выразительно сжал кулаки.

   — Ты полегче, полегче... Если тебе нужно, сам к нему иди, — сказал ститор и как-то неопределённо махнул рукой, указывая на дверь мастерской.

Звякнул колокольчик, подвешенный над дверью, Бьёрн сошёл по стёртым каменным ступеням вниз и очутился под угрюмыми низкими сводами, покрытыми вековой копотью.

В дальнем углу гудел и полыхал синим пламенем небольшой горн, раздуваемый мускулистым рабом, а сам ювелир — узкогрудый, сутулый, подслеповатый — ударял крохотным молоточком по серебряному блюду.

   — Эгей, хозяин! — позвал Бьёрн, останавливаясь посреди мастерской.

Аргиропрат не сразу поднял голову на зов. Ударяя миниатюрным молоточком по крохотному зубильцу, грек довёл чеканную линию рисунка до края фигурного завитка и лишь затем, отложив инструмент, повернул к Бьёрну морщинистое желчное лицо, прищурился, словно старался определить, кто таков сей чужестранец, и в зависимости от того, собирался он покупать или продавать украшения, на губах ювелира должна была появиться то ли умилённая улыбка, то ли брезгливая гримаска.

   — Эй, хозяин, у тебя там, на прилавке, выставлены довольно красивые вещицы, — сказал Бьёрн, желая угодить ювелиру и одновременно усыпить его бдительность.

Расчёт оказался точен — озлобленный на весь белый свет ювелир стал медленно приподниматься, и лицо его помягчело, даже морщин стало меньше, а глаза повеселели.

   — Какую из этих вещиц ты желал бы приобрести? — спросил ювелир весьма любезным голосом.

   — Все! — весело отозвался Бьёрн.

   — Неужели — все? — не веря своим ушам, переспросил ювелир.

   — Кабы деньги были... — развёл руками Бьёрн, улыбаясь виновато и кисло. — А пока я желал бы показать тебе браслет...

Скривившись, будто от надкушенного лимона, ювелир взял у Бьёрна его браслет, мимоходом поглядел на босые ноги чужеземца, многозначительно хмыкнул, затем принялся вертеть браслет в руках, тереть серебро мелом и тряпицей, подносить к светильнику, сокрушённо качая при этом головой и издавая неопределённые звуки.

В эту самую минуту с улицы послышался шум, звон монет, чей-то истошный крик и гулкий топот удаляющихся шагов.

Решительно отстранив оторопевшего ювелира со своего пути, Бьёрн выбежал из мастерской и увидел, что ститор лежит на булыжной мостовой, потирая ушибленную голову, а в боковой переулок со всех ног удирает какой-то оборванец.

Не раздумывая ни единого мига, Бьёрн устремился следом за грабителем, слыша у себя за спиной отчаянный вопль статора:

   — Держи вора!..

В следующую минуту к нему присоединился жалобный голос ювелира:

   — Обоих держите!.. Это разбойники, грабители, держите их, ловите!

Несмотря на душераздирающие крики ювелира и его статора, никто из прохожих не бросился вдогонку за воришкой, и уж тем более никто не пожелал связываться с вислоусым варягом. Даже крепкие столичные мужчины с готовностью уступали дорогу Бьёрну, прижимаясь к стенам узкого тёмного переулка. Что же до прочих статоров, то каждый из них оставался на страже своего прилавка, до чужих сокровищ никому не было дела.

Сызмалу привыкший бегать в полном вооружении, налегке Бьёрн довольно скоро настиг беглеца, крепко ухватил его за хитон, однако ветхая ткань расползлась под пальцами варяга, воришка выскользнул из рук и припустил со всех ног.

И когда Бьёрн вновь настиг его, прежде всего ловкой подсечкой повалил на землю, навалился всем телом сверху и живо связал грабителя по рукам и ногам своим кожаным поясом.

   — Возьми всё, только отпусти! — взмолился запыхавшийся вор, и глаза его жалобно сверкнули. — Отпусти, чужестранец, смилуйся!.. Век за тебя стану Бога молить.

   — Не нуждаюсь я в твоих молитвах, потому что верю только своим богам, но как ты станешь им молиться? — усмехнулся Бьёрн, легко вскинул вора на плечи, словно куль с зерном, и понёс назад.

Поняв, что на сей раз от неминуемого наказания ему никуда уж не деться, вор принялся озлобленно шипеть, норовил извернуться и укусить, так что Бьёрну приходилось время от времени поправлять свою поклажу и встряхивать пойманного воришку так, чтобы он не смог дотянуться зубами до шеи или до плеча.

   — Ага-а-а!.. — торжествующе закричал ювелир, когда Бьёрн положил связанного вора к его ногам. — Попа-а-ался! Теперь тебя ждёт справедливый суд и заслуженная каторга!

Злорадно смеясь, но в то же время опасливо косясь на зубы вора, ювелир запустил руку ему за пазуху и извлёк оттуда целую связку золотых украшений.

   — Вот тебе, негодяй! — проскрипел ювелир и с нескрываемой ненавистью ударил вора ногой в лицо, норовя носком сапога выбить ему передние зубы. — Будешь впредь знать, как зариться на чужое добро!..

Опомнившийся ститор подскочил к лежащему вору и принялся охаживать его по плечам и по спине самшитовой дубинкой, пока ювелир не сказал ему:

   — А ты, трусливый бездельник, можешь немедленно убираться на все четыре стороны! Таких стражников мне не нужно, и на те деньги, которые я тебе плачу, я смогу нанять более достойного ститора. Пшёл вон!

Ститор огорчённо почесал в затылке, сплюнул, ударил ещё раз затихшего вора, срывая на нём свою злость, и медленно побрёл по Аргиропратию, провожаемый едкими насмешками недавних сотоварищей.

Прибежали городские стражники и уволокли вора.

Постепенно разошлись зеваки, успокоилась праздная улица.

Бьёрн помог ювелиру перенести в мастерскую его прилавок с нераспроданными украшениями, затем благодарный ювелир, слегка помявшись, дал Бьёрну золотую монету. После некоторого раздумья добавил еще пять серебряных милиарисиев.

   — Твои благие деяния тебе зачтутся на Страшном Суде, — проскрипел ювелир. — Пожалуй, я куплю у тебя твой браслет. Я могу тебе дать за него...

   — Если не хочешь, можешь не покупать... — сказал Бьёрн, забирая браслет из рук ювелира и надевая на правое запястье. — На первое время мне хватит тех денег, что ты мне дал, а там видно будет.

   — Кому ты служишь? — поинтересовался ювелир, оглядывая Бьёрна с головы до ног. — Кто твой хозяин?

   — Я сам себе хозяин. А прежде служил в императорской гвардии, в личной охране его величества Михаила!

   — Отчего же ты оставил такую замечательную службу? — насторожился ювелир.

   — Все мои сотоварищи ушли домой, а мне пришлась по нраву здешняя земля. Тепло у вас, хорошо! Если бы меня не ограбили вчера в порту, я бы уже вновь поступил на государственную службу. Но не мог же я идти в императорский дворец без сапог!

   — А ты не хотел бы послужить ститором?

   — Сколько ты станешь платить?

   — Двадцать четыре номисмы в год, ну, и ещё... наградные ко всем праздникам...

Бьёрн оглядел мастерскую, сказал твёрдо:

   — И ещё — ты сегодня же купишь мне сапоги.

* * *

По совету ювелира Автонома Бьёрн снял себе недорогую квартиру вблизи цистерны святого Мокия — помещалась она под самой крышей большого доходного дома, довольно далеко от Аргиропратия, за стеной Константина, однако имела одно несомненное достоинство — небольшую цену. Кроме того, неподалёку был выход на крышу, где Бьёрн устроил загончик для своих голубей.

Поселившись в этой каморке, Бьёрн нанял кухарку, познакомился с мясником и зеленщиком, постарался завоевать их расположение, чтобы в трудную минуту пользоваться кредитом.

В воскресенье Бьёрн отправился на птичий рынок и купил там шесть пар голубей, которых поселил на крыше и время от времени принимался гонять их залихватским свистом.

На соседней крыше обнаружился ещё один любитель гонять голубей, с которым Бьёрн скоро подружился.

* * *

Новая служба оказалась не слишком утомительной — три дня в неделю стоять рядом с прилавком, поглядывать на прохожих, уважительно раскланиваться и беседовать с возможным покупателем, отгонять подальше всякую голытьбу и мошенников.

От досужих бесед с прохожими и уличными зеваками Бьёрн получал не только удовольствие, но и вознаграждение от своего ювелира, если вследствие подобных разговоров рассеянный взор какого-нибудь столичного бездельника вдруг останавливался на изящной вещице и он пожелал её приобрести.

   — Что и говорить, дельце выгодное, — сказал Бьёрн в конце первого месяца, получив от хозяина сверх обусловленной платы ещё три милиарисия. — За такую плату я готов послужить тебе не только своими руками, но и глоткой, а она, смею тебя уверить, способна на такое, о чём ты даже не подозреваешь.

Уточнив кое-что для себя, Бьёрн стал кричать на всю улицу:

   — Здесь трудится соревнователь Гефеста! Искуснейший аргиропрат Автоном способен украсить своими поделками самых достойных!..

Конечно, если бы греки понимали хоть самую малость в настоящей поэзии, Бьёрн сочинял бы такие звонкие висы, которые пели бы много веков спустя, но, увы, греки мыслили чересчур прямолинейно и датской поэзии не разумели. Приходилось подлаживаться под их примитивные вкусы, и когда мимо прилавка проходила в сопровождении служанок богатая матрона, Бьёрн негромко советовал:

   — Только у этого ювелира вы найдёте изысканные украшения для ваших нежных ручек...

Матрона соглашалась с оценкой своих холёных рук и приглашала на улицу Автонома, чтобы немедленно купить у него то ли браслет, то ли цепочку, то ли серьги.

Если на Аргиропратии появлялась компания благородных мужей, Бьёрн доверительно обращался к ним с предложением купить крепкие застёжки для плащей, заказать золотые перстни или браслеты.

Лесть на греков действовала безотказно, а у Автонома не умолкал колокольчик над входной дверью.

Прижимистый ювелир понимал, кому он обязан неожиданной бойкостью торговли, и в конце месяца сверх положенных двух номисм, расщедрившись и опасаясь, что такого статора могут переманить завистливые коллеги, добавил ещё целых две золотых монеты.

* * *

И всем была хороша для Бьёрна его новая служба, если бы Автоном, вдобавок к неимоверной скупости, не оказался ещё и невероятным ревнивцем.

Однажды в полдень к прилавку аргиропрата подошла богатая молодая женщина, сопровождаемая смуглолицей служанкой.

Служанка бесшумно спустилась в эргастерий, а незнакомка, остановившись вблизи Бьёрна, откинула с лица тонкое шёлковое покрывало и принялась перебирать тонкими пальчиками серьги и кольца. При этом она время от времени поглядывала на статора томными коровьими глазами.

   — Ты желала бы что-нибудь купить? — деловито уточнил Бьёрн, оглядываясь на дверь эргастерия, за которой послышался крик Автонома.

   — Ты — новый статор?.. Как зовут тебя, усатый?

Бьёрн озабоченно вздохнул — тут надо держать ухо востро, кокетливая незнакомка могла запросто воспользоваться минутным замешательством ститора и стянуть с прилавка золотую безделушку, за которую потом и в целый год не расплатиться с Автономом.

И в эту самую минуту из эргастерия выбежал разъярённый аргиропрат и принялся кричать на незнакомку, размахивая кулаками:

   — Илария!.. Ты сведёшь меня в могилу! Сколько раз я просил тебя, чтобы ты приносила мне обед не прежде, чем наступит полдень!.. Почему ты позволяешь себе не слышать моих просьб?!

   — Я шла от портнихи и решила зайти к тебе показать новое платье... Не правда ли, оно стоит четырёх номисм?

   — Боже мой!.. Ты решила разорить меня!.. Я не могу больше так жить!..

Слушая гневные слова Автонома, Бьёрн уже другими глазами поглядел на молодую кокетку и подумал, что опасения аргиропрата не лишены оснований — по виду Илария принадлежала к тем женщинам, которые ставят греховные удовольствия много выше семейной чести.

Неожиданно аргиропрат повернулся к Бьёрну и напустился на него:

   — А ты, дубина, чего уставился?! Убирай прилавок и сам убирайся! На сегодня твоя служба закончена...

* * *

«...Когда ты уходишь, в душе у тебя остаются её слова, одежды, взгляды, походка, стройность, ловкость, обнажённое тело, и ты уходишь, получив множество ран. Не отсюда ли беспорядки в доме? Не отсюда ли погибель целомудрия? Не отсюда ли расторжение браков? Не отсюда ли брани и ссоры? Не отсюда ли бессмысленные неприятности? Когда ты, занятый и пленённый ею, приходишь домой, то и жена тебе кажется менее приятною, и дети — более надоедливыми, и слуги — несносными, и дом — отвратительным, и обычные заботы — тягостными, и всякий приходящий — неприятным и несносным. Причина же этого в том, что ты возвращаешься домой не один, но приводишь с собой блудницу, входящую не явно и открыто — что было бы более сносно, потому что жена скоро выгнала бы её, — но сидящую в твоей душе и сознании и воспламеняющую душу вавилонским и даже более сильным огнём...»

Иоанн Златоуст

* * *

С тех пор, выполняя повеление хозяина, Бьёрн незадолго до полудня заносил прилавок в подвал и с готовностью покидал свой пост, отправляясь либо в харчевню хромого Симеона, либо в тенистые портики у ипподрома, где во всякое время находилось достаточно и болтунов, и досужих любителей послушать столичных риторов.

Переходя от одного кружка собеседников к другому, Бьёрн узнавал городские новости, слухи и сплетни, выслушивал малоправдоподобные, но увлекательные рассказы о заморских чудесах и диковинах, а также откровенные сказки, которые их сочинители не без успеха выдавали за истинные происшествия, которые, как правило, случались настолько далеко, что никто никогда там не бывал, и невозможно было проверить, было ли на самом деле такое, что корова принесла двух козлят, одного белого, а другого рыжей масти, а из грозовой тучи на землю целый день напролёт сыпалась крупная живая рыба...

Скоро у Бьёрна повсюду появились знакомые, которые радостно приветствовали его:

   — Здравствуй, варанг.

Иной раз к Бьёрну обращались с просьбой стать третейским судьёй в важном споре:

   — Ты только послушай, что рассказывает известный враль Агапит!.. Он уверяет, что бывают такие камни, которые могут любить.

   — Что любить? — деловито уточнял Бьёрн.

   — Например, те или иные звёзды... Ну, можно ли верить в подобную чушь?! Для того чтобы любить, существо должно обладать душой. Разве может быть душа у камня?

   — Не знаю, как там насчёт души, — уклончиво отвечал Бьёрн, завладевая вниманием слушателей, — только у моего отца был такой камень.

   — Что ты говоришь?

   — Да... С виду невзрачный, чуть рыжеватый. Но этот камень всегда поворачивался одним и тем же боком к одной и той же звезде — к известному каждому мореходу Посоху, вокруг которого всегда обращается Большой Лось.

   — Ты, варанг, вероятно, имеешь в виду Полярную звезду и Большую Медведицу? Мы не знаем второй неподвижной звезды, кроме Полярной.

   — Называйте её как хотите, только тот камень всегда, при любой погоде, стремился повернуться к Посоху одним боком... Отец клал его в миске с водой на кусок дерева, и камень поворачивался, увлекая с собой и кусок дерева.

   — Ну вот, видите, — облегчённо вздыхал Агапит, — уж если варанг Биорн подтверждает, так оно и есть на самом деле... Слушай, варанг, не отобедать ли нам сейчас у хромого Симеона?

И, подхватив Бьёрна под руку, довольный Агапит зашагал ко всем известной харчевне.

Спустившись в подвальчик, Бьёрн вместе с Агапитом направился в угол.

Похоже, что мужчина, сидевший от всех на отшибе, устроился там надолго — перед ним уже выстроилась целая вереница порожних глиняных кружек, а хромой Симеон поставил на стол ещё две полные, причём водрузил их с таким грохотом, что даже видавшие виды завсегдатаи харчевни вздрогнули.

   — Не любит меня Симеон, — пьяно улыбаясь, пожаловался Агапиту и Бьёрну мужчина. — То ли дешёвого вина ему жалко... Никто нас не любит, хотя все боятся. А мы, позволю себе заметить, приносим большую пользу, и без нас честным людям жилось бы гораздо хуже.

Лишь тогда Бьёрн догадался, что судьба свела его с мелким чиновником из ведомства городского эпарха, а проще говоря — с соглядатаем.

По закону, действовавшему в столице империи, корчмари обязаны были поить вином секретных осведомителей бесплатно, но никто не мог заставить относиться к доносчикам с уважением, оттого-то и швырял хромой Симеон кружки с вином, оттого-то и делал презрительную гримасу, выражая своё отношение к соглядатаю.

   — А про тебя я всё знаю, — сказал соглядатай Бьёрну. — Я знаю всё-ё-ё...

   — Что с того? — усмехнулся Бьёрн. — Занять моё место ты не сможешь, хиловат ты, дружочек, грабитель тебя в два счета...

   — У меня не менее важная служба, — оттопыривая нижнюю губу, ответил доносчик. — Ты охраняешь сокровища всего лишь одного аргиропрата, а мы охраняем спокойствие всей империи!..

Придвигая к Бьёрну одну из своих кружек, доносчик негромко поинтересовался:

   — Отчего бы нам с тобой, раз уж мы занимаемся одним делом, не стать друзьями?.. Меня кличут Елеазаром, а тебя, я знаю, прозывают Биорном...

   — У меня нет нужды в твоей дружбе, — довольно грубо сказал Бьёрн, надеясь таким ответом избавиться от назойливого собеседника.

Однако Елеазар не только не обиделся, но даже напротив, с доверительной улыбкой склонился к Бьёрну, негромко спросил:

   — А ты не желал бы легко и просто при удобном случае заработать несколько монет?

   — Мне хватает моего жалованья.

   — Э-э-э, да ты вовсе не прост, варанг Биорн! Ты редчайший экземпляр человеческой породы, ведь обычно жалованья не хватает всем и каждому. Но ты даже не поинтересовался, какова могла быть служба, за которую ты получил бы некоторую толику серебра. А служба вовсе не обременительна. Тебе не пришлось бы даже пальцем пошевелить. Просто время от времени, встречаясь тут, у Симеона, ты бы мне сообщал, как и чем торгует твой хозяин. Предшественник твой состоял у меня на жалованье и делился со мной всем, что знал, довольно охотно.

   — Что тебя может заинтересовать в делах Автонома? Он же самый обычный златокузнец.

   — Э-э... Аргиропраты в империи находятся на особом счету. Они осуществляют торговые сделки с драгоценностями. Тебе никогда не доводилось видеть, чтобы золото или серебро поступало к Автоному в виде лома?

   — Это как?

   — Например, блюдо смято и сдавлено... Или, к примеру, чаша распилена пополам.

   — Для чего? — удивился Бьёрн.

   — Э-э... Мало ли для какой такой надобности, — загадочно закатывая глаза к потолку, протянул Елеазар. — А припомни, Биорн, не бывало ли такого, чтобы золото или серебро приносила и предлагала аргиропрату купить особа женского пола?

   — Не припоминаю.

   — А не случалось ли тебе видеть, чтобы какая-либо из особ женского пола предлагала для продажи драгоценные каменья?

Бьёрн отрицательно помотал головой, задумчиво хмыкнул и принялся молча хлебать свою чечевичную похлёбку, круто приправленную перцем и пережаренным луком.

Чиновник эпарха с важным видом потягивал вино, самодовольно поглядывая на всех посетителей харчевни.

После некоторого раздумья Бьёрн спросил:

   — Я что-то не пойму тебя, Елеазар... Разве женщинам запрещается покупать украшения? Для кого же тогда аргиропрат их делает?

   — Покупать не запрещается. Запрещается продавать!.. Эпарх Константинополя, выражая опасение, что изделия из золота и серебра, драгоценные каменья и жемчуг могут быть тайно и без уплаты полагающихся пошлин вывезены за пределы империи, запретил женщинам совершать подобные сделки. Женщина ведь, как известно, существо более низкое и греховное... Теперь уразумел?

   — Нет, — обескураженно глядя на Елеазара, признался Бьёрн. — Я не слышал о том, что из империи запрещено вывозить разные побрякушки. Всякие чужеземцы у нас по пять раз на дню покупают украшения, в том числе и золотые, и с драгоценными каменьями, и только ради того, чтобы у себя выгодно перепродать... Неужели это запрещается законом?

   — Всё не так просто, Биорн... Всё законно, если совершается надлежащим образом... Никому не возбраняется покупать драгоценности. Не запрещается и вывозить их из империи... Однако совершать подобные сделки должны только опытные лица — как, например, твой Автоном. И он платит в казну положенную пошлину. А неопытный продавец — то ли женщина, то ли несмышлёный отрок — может золотой товар уступить по дешёвке и тем причинить убыток казне.

   — A-а... — успокоенно протянул Бьёрн, вновь принимаясь за похлёбку. — Ты радеешь о государственной казне, а я-то думал...

   — Правильно думал, — оглядываясь по сторонам, чтобы удостовериться, не подслушивает ли кто-нибудь их беседу, сказал Елеазар. — Ибо бывают столь ужасные преступления, что волосы дыбом встают при одном лишь упоминании о них...

   — Какие преступления? — настороженно уточнил Агапит, толкая Бьёрна под столом ногой и многозначительно кивая соглядатаю.

   — Такие, такие... — Елеазар поставил кружку с вином на стол и поспешно перекрестился. — Такие, в каких бывает замешан князь тьмы.

   — Ну да?! — нарочито недоверчиво усмехнулся Агапит.

   — Я могу поведать тебе одну историю, — многозначительно сказал Елеазар, словно обиженный подобным отношением собеседника.

Агапит ещё раз толкнул ногой Бьёрна, предупреждая, что с Елеазаром следует держать ухо востро.

   — Это была ужасающая история, — во весь голос, привлекая внимание всех слушателей, произнёс Елеазар. — Эй, Симеон!.. Принеси нам ещё по кружке вина!

Хозяин харчевни с видимым неудовольствием исполнил приказание Елеазара и с грохотом водрузил на стол три глиняные кружки.

   — Присядь, Симеон, ибо сейчас я расскажу страшную историю. Просто волосы дыбом поднимаются, — сказал Елеазар, отпивая глоток вина и вытирая рукавом мокрый рот. — Как известно, тайное всегда становится явным... И сейчас все вы услышите, как некий злоумышленник, из числа весьма небезызвестных людей в Городе, был всё-таки выведен на чистую воду и уличён в том, что душу свою он низверг в бездну колдовства...

К столику подошли ещё несколько человек из числа постоянных клиентов хромого Симеона.

   — Да, злоумышленник был полностью изобличён, хотя он был и знатен и богат и даже получил образование не где-нибудь, а в Магнавре...

   — А может, в этом и было всё дело?! — ожесточённо ударяя костлявой ладонью по дубовой столешнице, выкрикнул мрачный монах. — Уж сколько раз все мы становились свидетелями того, что на посулы Сатаны чаще всего кидаются богатеи!.. Они кичатся своим богатством, они учат своих детей в Магнавре, а я вам так скажу: человеку истинно благому там делать нечего!

   — Верно, брат, — согласился с монахом Елеазар, — только ты пока помолчи, не перебивай, а то опять я собьюсь с мысли...

   — Рассказывай, рассказывай!.. — послышались крики из разных углов харчевни.

   — Так вот, братья, главное — способ, каким уличён был этот злодей в своём изуверском учении!.. — польщённый всеобщей заинтересованностью, продолжил Елеазар. — И я сейчас расскажу вам о нём, потому что он действительно таков, что заслуживает и внимания и удивления...

Вновь отхлебнув глоток из глиняной кружки, Елеазар многозначительно поднял к потолку указующий перст.

   — У вышеупомянутого зловредного колдуна, представьте себе, была серебряная чаша, в которую он собирал потоки разной крови, когда вступал в общение с отверженными силами... Потом случилось так, что этот колдун стал испытывать нужду в деньгах. И он отнёс эту свою чашу на Аргиропратий, где и продал одному из уважаемых златокузнецов, имя которого я называть поостерегусь до времени. Этот аргиропрат выставил серебряную чашу перед своей мастерской, как это обычно делается. И Промыслом Господним именно к этому аргиропрату был приведён епископ города Гераклеи... Он увидел выставленную на продажу чашу и с удовольствием приобрёл.

Вокруг столика Елеазара собралась изрядная толпа, люди стали заглядывать в харчевню с улицы и заходить, присоединяясь к заворожённым слушателям.

Хромой Симеон живо поднялся и стал обносить всех вином, не забывая получать плату с каждого, а Елеазару, Агапиту и Бьёрну предложил перебраться за более удобный столик посередине харчевни, где Елеазару было удобнее говорить.

Прихватив свои кружки с вином, они перебрались за чистый столик в середине харчевни, и Елеазар продолжил рассказ:

   — Так вот, епископ Гераклеи вскоре уехал из нашего Города туда, где находился его епископский престол... Разумеется, он увёз с собой и эту серебряную чашу... Как всем известно, в Гераклее и поныне хранятся нетленные мощи святой великомученицы Гликерии... И мощи эти непрерывно источают знаменитое нерукотворное благоухающее миро... Так вот, этот нерукотворный дар Божий изливался до той поры в какую-то невзрачную медную чашу. Из почтения к святой великомученице Гликерии епископ решил переменить сосуды: он удалил простой медный сосуд от святейшего церковнослужения, а вместо него поставил для восприятия боготочимого мира серебряную чашу... Но с этого мгновения... — голос Елеазара задрожал от волнения, — прекратился поток чудесного мира, и скрылся источник благодати...

Елеазар на некоторое время умолк, вытирая выступившие слёзы. Хромой Симеон вновь принялся обносить посетителей вином.

Под низкими каменными сводами харчевни установилась мёртвая тишина, слышалось лишь натужное дыхание десятков людей, заворожённых страшным рассказом Елеазара.

   — Да!.. Не проявляла уже святая великомученица Гликерия своих чудесных сил, удержала свою благодать, отняла свои дары!.. Решила великомученица Гликерия из отвращения к сему серебряному сосуду не источать больше миро... Поскольку это продолжалось много дней, в Гераклее стало всем известно об этом несчастье. Всё это повергло епископа в великое горе. Печалился он о свершившемся, оплакивал прекращение чудес, призывал вновь благодать... Разумеется, епископ не считал себя в этом виноватым, он старался найти причину и не мог снести постигшего его позора. Это обстоятельство привело его в совершеннейшее уныние, сама жизнь ему стала не в жизнь, после того как церковь лишилась такого чуда... Из-за прекращения боготочимой благодати были установлены посты и моления, пущены в ход слёзы и причитания, призваны на помощь стенания, все прихожане занялись ночными бдениями. И вот, когда Бог столь чудесно отвратился от этого сосуда несчастья и в своей справедливости сжалился над их неведением, тогда во сне явилось епископу Гераклеи видение, показавшее ему ужасную нечисть, заключавшуюся в серебряной чаше. Тотчас же священнослужитель велел тайно вынести из храма купленную им чашу и вернуть в святилище медную. Он вновь поручил святыню этой благословенной старой чаше, как деве непорочной и не запятнанной никаким отвратительным колдовством... И действительно, тотчас же возобновились чудеса, и вновь стало истекать миро, стала изливаться благодать, слёзы и печаль прекратились, не стало места унынию, пятно нечестия было смыто, и вновь осенился город Гераклея прежней славой — ведь Господь готов проявлять свою жалость, если к нему обращаются с благочестивой мольбой...

   — Истинны слова твои! — воскликнул мрачный монах, вскочил на ноги и трижды перекрестился.

Дождавшись, пока неистовый монах вновь сядет на лавку, Елеазар продолжил:

   — И вот епископ, скоро возвратившись в Константинополь, пришёл на Аргиропратий и разузнал от продавшего ему чашу аргиропрата, у кого он купил её... Явившись к святейшему патриарху Игнатию, епископ доложил ему обо всём случившемся с самого начала. Разумеется, патриарх пришёл в ужас, тотчас же отправился во дворец и передал слово в слово всё то, что поведал ему епископ гераклейский, великому логофету Феоктисту, а тот без промедления сообщил эту ужасающую весть вдовствующей императрице Феодоре... Как вы знаете, Феодора без одобрения относилась к смертным приговорам, даже по отношению к тем, кто оказывался виновным... Но в данном случае патриарх Игнатий настаивал, стремясь в своих возражениях действовать согласно с евангельским учением, и требовал отпавших от веры истинной отправить на костёр... В разговоре с императрицей патриарх Игнатий уместно привёл цитату из поучений апостола Павла, которая гласила: «Ибо невозможно однажды просвещённых и вкусивших дара небесного, и соделавшихся причастниками Духа Святого, и вкусивших благого глагола Божия и сил будущего века, и отпавших опять обновлять покаянием, когда они снова распинают в себе Сына Божьего и ругаются ему. Земля, пившая многократно сходящий на неё дождь и произращающая злак, полезный тем, для которых и возделывается, получает благословение от Бога; а производящая тернии и волчцы — негодна и близка к проклятию, конец которого — сожжение...» Поколебалось мнение императрицы, и с этими словами патриарх Игнатий одержал в споре верх.

   — К вящей славе Господней! — проникновенно и радостно прокричал мрачный монах.

Елеазар торжествующе оглядел своих слушателей и закончил рассказ деловитой скороговоркой, как бы выражая незначительность человеческих действий по сравнению с делами божественными:

   — На следующий день собрался суд, колдуны были подвергнуты допросу и тут же уличены в злонамеренных сношениях с врагами рода человеческого... Опровергнуть представленные епископом Гераклеи улики было невозможно! Вскоре преступников настигло неотвратимое возмездие: сам колдун был посажен на крепкий столб, вершина которого была расколота пополам. В эту щель была вложена его шея, и он задохнулся, окончив так преступную жизнь свою. Но до того, как закончить земное греховное существование, он видел, как была отсечена голова его сына.

   — И воздастся всякому по делам его! — выкрикнул монах, упорно препятствовавший Елеазару одному наслаждаться почтительным вниманием слушателей.

   — Теперь ты понимаешь, Биорн, сколь важно внимательно наблюдать за всеми, кто продаёт свои вещи из золота или серебра, — вполголоса сказал Елеазар, наклоняясь к Бьёрну. — Ты будешь иногда рассказывать мне о такого рода сделках?

   — Обещать ничего не могу, но... Там видно будет, — сказал Бьёрн, а про себя подумал, что греческие боги довольно-таки нерешительны в своих действиях. Настоящий бог прекратил бы злокозненную деятельность тайного преступника гораздо раньше.

Но вслух ничего не сказал.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

С той самой минуты, когда Георгий был зачислен в свиту императора в должности личного секретаря и историографа, у него не осталось времени на праздные беседы с городскими риторами и философами, каждый день был расписан с утра до вечера и вся жизнь превратилась в нескончаемый шумный и красочный круговорот пиров, гуляний, торжественных приёмов, смотров войск, ристаний, молебнов, утренних церемониальных одеваний и докладов, паломничеств ко всяким святым местам, участия в народных процессиях, посещения монастырей, раздач милостыни и ночных оргий, нередко начинавшихся на одном берегу Босфора, а заканчивавшихся на другом, азиатском, на одной из загородных императорских вилл.

В один из жарких летних дней была устроена большая охота.

Весёлая компания молодых охотников выехала за ворота загородной усадьбы задолго до рассвета, но в тот день всё складывалось несуразно — замешкавшиеся доезжачие и сокольничие долго не могли отыскать в чаще приручённых ланей и серн, а когда наконец отыскали, не сразу смогли выгнать пугливых зверушек туда, где их поджидали высокородные охотники, а все гнали мимо, мимо...

Богато снаряженные всадники с немалым шумом и вульгарным гиканьем носились без толку по пригородным лугам и перелескам. Кони мчались не разбирая дороги, напрямик — через возделанные сады и ухоженные виноградники, через ореховые и масличные рощи, через нивы и пашни, чьи владельцы лишь кланялись до земли да испуганно крестились, глядя вослед удалой ватаге.

И только когда солнце уже поднялось почти в зенит, когда все помышляли о том, чтобы поскорее вернуться в Город, загонщики наконец-то смогли выгнать небольшое стадо насмерть запуганных ланей прямо на охотников, и уж тогда-то запели в чаще тугие луки, засвистели в воздухе оперённые стрелы.

Волею судеб Георгий оказался неподалёку от стратора Василия и смог воочию убедиться, что не зря этого македонянина все величают счастливчиком — у недавнего циркового возничего была на диво твёрдая рука, меткий глаз и тот особый, присущий лишь настоящим охотникам медлительный задор, при котором стрелок до последней возможности сдерживает туго натянутую тетиву, в то время как все окружающие наперебой подсказывают ему: «Стреляй! Стреляй!» — но в этом-то промедлении и заключался точный расчёт, и выпущенная стрела без промаха разила отмеченную глазом быструю лань.

В свите его величества новый стратор появился почти случайно — вскоре после приснопамятного пира на вилле у Евдокии Ингерины стратиг фемы Вукелларий подарил императору коня, которого никто не брался объездить.

Злые языки всезнающих придворных сплетников утверждали, будто посоветовала стратигу совершить этот дар сама Евдокия. Она же вошла в сговор с комитом Феофилом, и уже сам комит порекомендовал императору призвать для укрощения подаренного жеребца некоего македонянина, недавнего победителя ристаний.

А далее всё произошло словно по мановению волшебной палочки: македонянин укротил жеребца и немедленно получил придворную должность стратора.

И теперь с утра Василий гарцует на удалом коне вблизи его величества, а по ночам стратора привечает Евдокия Интерина. Что и говорить — действительно счастливчик!..

Через парадные Харисийские ворота компания высокородных охотников, словно ураган, ворвалась в Город.

День был торговый, улицы и форумы столицы были заполнены людьми.

При появлении императорской свиты горожане поспешно опускались на землю, распластываясь перед монархом, а чтобы кто-то ненароком не забыл совершить проскинезу, впереди скакали закованные в блестящие стальные доспехи бесстрашные ратники личной гвардии его величества, и этериарх Андрей щедро раздавал направо и налево удары плетей, не разбирая, кто оказался перед ним — знатный чиновник или сирый простолюдин.

В последнее время эпарх столицы, престарелый флотоводец Никита Орифа настоял на том, чтобы даже на краткие прогулки по окрестностям столицы император выезжал в сопровождении не менее дюжины вооружённых до зубов телохранителей. Обстановка в столице вновь была неспокойной.

Некий Гивон явился из Диррихия в Константинополь и стал будоражить народ, выдавая себя за якобы законного наследника престола — за старшего сына императрицы Феодоры.

По сведениям тайной полиции, городская чернь охотно поддалась на щедрые посулы соискателя престола, бурно приветствовала самозванца на столичных форумах, а однажды даже была совершена противозаконная попытка прилюдно надеть на ноги смутьяна пурпурные сандалии.

При том, что каждому секретному осведомителю была обещана значительная награда за поимку наглого самозванца, все усилия тайного сыска были тщетными, изловить Гивона никак не удавалось.

Уже пошли разговоры о том, что в столице христианской империи у этого зловредного смутьяна расплодилось немало сообщников и что будто бы за пределами городских стен их насчитывалось до пяти тысяч. Прошёл слух, будто сам опальный патриарх Игнатий признал справедливыми притязания этого нечестивца на престол.

Втайне от императора с каждым из его высокородных друзей, в том числе и с Георгием, побеседовал высокопоставленный чин из ведомства городского эпарха и предупредил, чтобы во время всякого выезда за пределы Большого Дворца спутники монарха были готовы защитить его величество от возможной опасности.

Георгий полагал, что всякий придворный, мечтая отличиться в глазах повелителя империи, вероятно, готов был молить Господа, чтобы тот послал богомерзкого смутьяна Гивона именно в его руки, но случай представился тому, кто и не помышлял о придворной карьере.

Император Михаил, притомлённый довольно бестолковой охотой, с самым безучастным видом ехал по главной улице Города, едва поглядывая сверху на спины своих подданных, которых будто серпом косило при его приближении, и Георгию казалось, будто на лице монарха уже запечатлелось предвкушение тёплой ароматной ванны, ожидание неги, создаваемой заботливыми руками слепого евнуха-массажиста...

Император со свитой въехал на форум Тавра, и до Большого Дворца уже оставалось рукой подать, как вдруг перед процессией выросла немалая толпа возбуждённых простолюдинов.

Телохранители его величества, увлёкшись показной заботой об оказании народом монарху долженствующих почестей, проскакали слишком далеко вперёд, оторвались от императора и его молодых спутников, и, когда чернь запрудила улицу, охранники не сразу смогли вернуться к монарху, потому что простолюдины нахально повисали на поводьях лошадей, цеплялись за стремена, пытались даже стащить кое-кого из гвардейцев на землю.

— Эй ты, недоносок! — громогласно прокричал какой-то нахал, одетый в темно-красный бархатный плащ. — Я к тебе обращаюсь, младший брат Михаил! Доколе ты, вероломный, будешь незаконно занимать моё место на троне?!

Лошадь под императором беспокойно вертелась, а сам Михаил краснел от бессильного гнева и страха и не знал, что отвечать дерзкому лгуну и смутьяну, окружённому плотной толпой наглых приспешников.

Телохранители его величества безуспешно пытались пробиться сквозь густую толпу, а Гивон — в том, что это был именно он, подлый самозванец, теперь уже ни у кого не оставалось сомнения! — продолжал выкрикивать самые обидные слова, возвышаясь над толпой, поскольку стоял на порожней бочке из-под вина.

Несмотря на наставления, преподанные секретным чиновником из ведомства эпарха, Георгий растерялся и не знал, что ему делать. Он был не одинок в своей растерянности. Опасаясь за свои жизни, и все прочие спутники молодого императора, даже вооружённые мечами и охотничьими луками, не решались противоречить взбунтовавшейся черни.

И только один человек из всей свиты не испугался распоясавшейся толпы — новый императорский стратор решительно поднял своего вороного жеребца на дыбы и повёл его на отпрянувшую толпу, спокойно топча копытами наглых бунтовщиков.

Чернь в испуге расступилась, а Василий подскакал к глумящемуся над монархом Гивону, одним ударом тяжёлого кулака оглушил дерзкого смутьяна, бросил его поперёк седла перед собой и погнал жеребца к Большому Дворцу.

К тому времени и телохранители справились с замешательством, стали размахивать плетьми направо и налево, принялись хватать наиболее рьяных приспешников Гивона, а его величество устремился за Василием, за ними поскакали прочие участники охоты, так что в самое непродолжительное время все оказались в полной безопасности за Медными вратами Большого Дворца, а на форум Тавра была послана когорта отборных гвардейцев.

* * *

Параграф первый Военного закона гласил: «...те, кто осмеливаются устраивать политическое сообщество, объединение, или заговор, или восстание против своего архонта под каким бы то ни было предлогом, подлежат отсечению головы, особенно вожаки и зачинщики объединения или восстания...»

Поскольку все доказательства бунта были налицо, судебное разбирательство не отняло много времени, и уже через три дня кесарь Варда от имени его величества огласил приговор, по которому Гивона вкупе с его ближайшими сторонниками предали позорной казни: всех их сожгли живьём в бронзовой печи на форуме Тавра, в назидание многочисленной черни, сбежавшейся на казнь и радующейся всякому зрелищу, но наблюдать за чужими мучениями предпочитающей со стороны.

Заботясь и о том, чтобы злостный мятежник из чрева огненной печи не посмел прилюдно поносить богохранимого императора, кесарь Варда приказал прежде сожжения вырвать у Гивона его гнусный язык.

В тот самый час, когда самозванец Гивон завершал свои справедливые мучения на форуме Тавра, император Михаил подписал высочайший рескрипт о пожаловании Василию титула протостратора.

С этой минуты только македонянину предоставлялась высокая честь подавать его величеству золочёное стремя.

Георгию высочайше было предписано заносить на скрижали истории важнейшие деяния императора, и начал свои записки новый историограф с того, что описал недолгий и бесславный бунт черни под предводительством самозванца Гивона.

Завершая первую главу, Георгий почёл своим долгом отметить, что скоротечный мятеж Гивона тем не менее сослужил нежданную службу и принёс немало пользы коренным интересам богохранимой Ромейской империи, ибо вскоре после злополучного происшествия на форуме Тавра император Михаил не пожелал проводить дни в развлечениях и празднествах, но, вдохновляемый Богом, решил со всею важностью лично заняться рассмотрением всех государственных дел.

Отныне каждое утро его величества начиналось отнюдь не с похмелья, не с пустых развлечений или любовных игрищ, но с церемонного одевания, ритуального выхода и выслушивания подробных докладов о положении дел в стране и в мире.

Прежде доклады принимал кесарь Варда, а теперь он лишь низко кланялся его величеству и пропускал к трону высших сановников, сообщавших важнейшие новости, поступившие в столицу в течение предшествовавшего дня из всех провинций империи.

Георгий стремился быть объективным и точным в своих оценках, дабы потомки могли составить истинное представление о царствующем монархе: «Теперь следует поведать относительно державных забот государя. Тотчас же были направлены дружественные грамоты ко всем высоким должностным лицам и императорским стратигам ромеев, а также повелителям народов Запада и Востока, и все воодушевлённо прославляли самодержца с пожеланиями счастья и надеждами на благосклонность и приносили изъявления в своей дружбе и мире. Михаил ещё молод, крепок телом, с русыми волосами, прекрасными глазами, с продолговатым носом, с розовым цветом лица, очень красив и приятен в беседе, стройный станом, как кипарис, спокойный и приветливый, так что этим человеком восхищались и удивлялись все. И всё общество разделяло с ним радость, поскольку правление его благополучно. И в Город обильно доставлялись и хлеб и продовольствие».

* * *

...Ив течение всего этого времени жизнь приносила всё новые и новые изменения, преображая всё существующее, создавая новое и в круговращении вечно движущегося вихря всё видоизменяя...

* * *

Восседая на троне, Михаил был задумчив и строг, ибо обстановка на дальних восточных окраинах Ромейской империи оставалась тревожной и была чревата самыми непредсказуемыми последствиями: из фемы Харсиан поступило донесение о том, что мятежные богоотступники-павликиане значительно активизировались и перешли в наступление, поддержанное арабами. Еретикам удалось захватить несколько небольших городов, изгнать из храмов и монастырей православных священнослужителей, а из государственных складов они смогли изъять все запасы провианта и фуража.

   — Павликиане убивают сборщиков налогов, а также всех иных представителей законной власти, — монотонно докладывал патрикий Смбат, время от времени сверяясь со свитком, который он держал перед глазами. — Как стало доподлинно известно, оружие еретикам-павликианам доставляет мелитинский эмир, и нетрудно представить, в каком направлении станут развиваться события в ближайшее время, если не предпринять самых решительных мер...

Михаил поднял руку, останавливая плавно льющуюся речь патрикия.

   — Положение, создавшееся в Малой Азии, нам известно, — задумчиво произнёс Михаил, оглядывая своих придворных, толпившихся в некотором отдалении от тронного возвышения. — И мы не можем уразуметь — что происходит?! Несмотря на все меры, предпринимавшиеся в течение довольно длительного времени, территория, коей владеют павликиане, отнюдь не сокращается, но даже, напротив, увеличивается!.. Если дело и далее будет идти подобным образом, Карвей сможет в ближайшие годы выйти к Босфору, как он и обещал своим нечестивым сообщникам неоднократно... Почему этому негодяю до сих пор не отрубили руки?! — неожиданно вскричал Михаил, обращая красное от гнева лицо к Варде, угрюмо сидевшему в кресле кесаря по правую руку от царского трона.

   — Ваше величество... — испуганно вымолвил Варда, бледнея и трепеща. — На протяжении всего последнего времени продолжается подготовка к решительному походу... После Самосаты мы не можем позволить себе неудачи. Легионы, расквартированные за Босфором, будут полностью готовы к началу мая... Никак не ранее.

Напоминание о бегстве из-под Самосаты подействовало на Михаила отрезвляюще.

   — Значит, выступим в конце мая, — постепенно успокаиваясь, сказал монарх и обратил свой взор к доместику схол Востока Петроне Каматиру: — Что делается у нас на юге?

Петрона важно выступил на шаг вперёд и стал подробно докладывать диспозицию противостоящих войск и флотов, стараясь не усугублять ситуацию и по возможности подчёркивать то обстоятельство, что в военных действиях с арабами наблюдалось длительное замирение.

   — Что ж, возможно, нам не следует до поры обострять обстановку на Сицилии, — согласился Михаил. — Довольно и других забот...

Михаилу бросилось в глаза то, на что он прежде не обращал внимания: докладывая обстановку, Петрона то и дело поглядывал на кесаря Варду, словно бы советовался со старшим братом, так ли ему говорить... Михаил вдруг явственно увидел, что перед ним стоит весьма сплочённая армянская семья — предводительствует всеми, разумеется, сам кесарь Варда, с ним во всём соглашается его брат Петрона, зять Варды патрикий Смбат поддакивает им, а неподалёку от старших располагаются сын Варды — Антигон, а также сын Петроны — Мариан...

И как только Михаил прежде не замечал сего обстоятельства?

   — Полагаю, что следует ввести в правило, дабы на утренних докладах присутствовали высшие сановники от всех логофисий, — недовольно произнёс Михаил. — Мы желаем знать всё, а не только военные сводки.

Кесарь Варда согласно кивнул.

Затем вперёд выступил столичный эпарх Никита Орифа. Уловив настроение монарха, опытный царедворец был краток и не прибегал к обычной витиеватости — перечислив основные события, эпарх доложил о том, что в последнее время стали наблюдаться перебои с поставками хлеба в Константинополь.

   — Логофета геника сюда!.. — гневно стискивая кулаки, повелел Михаил.

За логофетом был послан гонец, и пока разжиревший чиновник не явился пред очи монарха, никто не смел пошевелиться.

   — Доложи нам о поставках зерна в столицу! — потребовал Михаил.

Логофет геника, изрядно робея, развернул перед собой узкий свиток и принялся сбивчиво читать подробные сведения о сборе податей и исполнении важнейших повинностей всеми фемами. Самая большая недоимка по сбору зерна оказалась в ближайшей к столице феме Опсикий.

   — В чём тут дело? — спросил Михаил.

   — В нашу канцелярию только за последние дни поступило несколько жалоб и ходатайств из Опсикия от податного сословия... Комит фемы их притесняет и обогащается, взыскивая одни и те же подати по нескольку раз, — радуясь возможности переложить монарший гнев на чужую голову, сообщил логофет геника.

   — О случаях необоснованных притеснений податного сословия неоднократно доносили и мои люди, — с прискорбием подтвердил эпарх столицы.

При этих словах Никита Орифа старался не встречаться взглядом с кесарем Вардой, озабоченно ерзавшим в своём кресле.

В этом зале каждому было известно, что комита фемы Опсикий в своё время назначил сам кесарь Варда и взял с него за предоставление должности соответствующую мзду. Что же до обращений податных людей из фемы Опсикий в императорскую канцелярию, то все эти челобитные оседали в департаменте почт, у логофета дрома, а имена жалобщиков немедленно становились известны комиту фемы, расправлявшемуся с каждым по своему усмотрению, к вящему укреплению своего положения и устрашению податного сословия.

   — Потому-то неудивительно, что в Опсикии во множестве стали плодиться бунтовщики! — воскликнул Михаил. — Однако теперь мы имеем намерение решительно покончить с этим.

Кликнув писца, император принялся диктовать ему высочайший указ:

   — Божьей милостью мы, император Ромейский, и прочая, и прочая, и прочая... Если от нашего внимания не ускользают и самые незначительные дела, то тем больше внимания мы должны уделять вопросам, имеющим государственное значение, и не оставлять их без должного рассмотрения и упорядочения...

Повернувшись к кесарю Варде, Михаил неожиданно для всех приказал:

   — Встать!..

Не на шутку испугавшись, кесарь Варда порывисто вскочил с кресла и тут же бросился на колени, выражая покорность перед лицом подлинного правителя христианской империи.

   — И запомните всё, что отныне никому не позволяется сидеть в присутствии императора! — строго добавил Михаил, небрежным жестом ладони позволяя кесарю Варде подняться на ноги. — Итак, принимая во внимание, что в настоящее время казённые сборы в феме Опсикий оказались в таком запущенном состоянии, что здесь положительно не имели представления о состоянии этого дела в государстве, мы удивлялись беспорядочному ведению казённых сборов хлеба в феме Опсикий, пока Господь не благоволил представить это дело нашему ведению...

Произнося текст указа, Михаил исподволь разглядывал окружавших его сановников. Кесарь Варда стоял, по-бычьи опустив крупную голову, отчего на его бритом подбородке образовалось множество жирных складок. Кесарь тяжко сопел и намеренно избегал встречных взглядов свидетелей его унижения.

Единственный человек в империи, которому позволялось сидеть в присутствии монарха, отныне и навеки лишился своей привилегии и должен был стоять навытяжку, наравне со всеми прочими придворными... Легко ли было самовлюблённому и властному кесарю пережить подобное низвержение с вершин власти? Не станет ли он теперь злоумышлять против законного монарха?

Михаил ещё раз оглядел Варду — нет, пожалуй, кесарь не осмелится выступить против. Заметно оробели и его многочисленные родственники, зато оживился престарелый Никита Орифа и несколько прочих членов синклита подняли головы. Пожалуй, кесарю придётся смириться с уменьшением своей власти из опасения вовсе лишиться всего.

Упираясь спиной в золочёную спинку трона, Михаил стал более уверенно диктовать высочайший указ:

   — Доставка хлеба из фемы Опсикий в столицу совсем приостановилась, плательщики утверждают, что с них всё положенное по закону истребовано, а деревенские старосты, обыватели и сборщики налогов, в особенности сам комит Опсикия, так запутали это дело, что никому из кураторов оно не могло быть известным, оставаясь выгодным лишь для всех, непосредственно к нему прикосновенных...

Долго сидеть в неподвижности было мучительно, Михаил сошёл со своего возвышения, принялся мерить шагами огромный Хрисотриклиний, продолжая на ходу диктовать. Пурпурная мантия с тихим шуршанием волочилась по полу, Михаил то и дело поддёргивал её, чтобы не запутаться в складках и не упасть ненароком, дав пищу для толков и пересудов придворным.

   — Итак, убеждённые в том, что нам никогда не удалось бы осветить и надлежащим образом поставить это дело, если бы мы оставили его не выделенным из других дел, мы решили...

* * *

От животного страха, охватившего его, кесарь Варда втянул голову в плечи, насколько позволил отложившийся на мощной шее слой жира, и стоял навытяжку, словно истукан, а в висках его гулко стучала тяжёлая кровь и по спине, между лопаток тонкой струйкой стекал холодный липкий пот.

Больно и тревожно было слышать кесарю Варде, как с каждой следующей фразой крепнет голос Михаила, и это могло означать только то, что на глазах у всего двора валилось в пропасть могущество всесильного кесаря, рушилось здание, возводимое с тщанием и немалыми муками на протяжении многих десятков лет, на радость всем злопыхателям уплывало из рук Варды кормило власти.

Ещё вчера Михаил, не глядя, подписывал любые документы, подготовленные кесарем, и при этом ещё досадовал на то, что его отвлекают от развлечений, а нынче он всерьёз увлёкся разбором текущих дел и словно забыл о дворцовом распорядке...

Между тем императору давно уже полагалось отправляться к заутрене, затем завтракать, а он всё диктует и диктует свою новеллу, упиваясь обретённым величием и не задумываясь над его мнимостью.

   — Стратига фемы Опсикий от должности немедленно отстранить, арестовать и, завернув в бычью шкуру, доставить в столицу, где он по прошествии некоторого времени будет судим лично нами... На всё его имущество наложить арест, дабы не случилось недостачи, если оно по решению суда будет надлежать конфискации в пользу казны...

Даже престарелый эпарх Никита, служивший верой и правдой ещё Феофилу, видавший всякие виды и немало претерпевший за время придворной службы, и тот невольно поёжился и судорожно вздохнул.

Кесарь Варда с тоской подумал о том, что, пожалуй, напрасно он поспешил совершить казнь Гивона — вполне возможно, что с самозванцем удалось бы поладить, простолюдины его поддержали, чернь носила бы его на руках и верила бы каждому слову, а Гивон не смог бы сделать и шага без совета с Вардой и Феодорой, так что управление государством осталось бы в руках кесаря... Кесарь не сомневался, что из Гивона со временем получился бы вполне пристойный монарх. И кто бы стал разбираться, сын он Феодоры или не сын?.. Если бы вдовствующей императрице удалось посулить избавление от монашеского облачения, она бы самого черта признала своим сыном и удостоверила законность его возведения на престол. Да, к сожалению, поспешил кесарь сжечь Гивона, явно поспешил...

Остановившись рядом с секретарём, император едва дождался, пока тот допишет последние слова, почти вырвал у него из пальцев тростниковое перо и жирно, разбрызгивая пурпурные чернила по всему листу, поставил размашистый росчерк.

Постепенно остывая, император ещё немного походил по Хрисотриклинию, вновь забрался на трон и уже вполне деловито отдал распоряжение логофету Смбату:

   — Проследи лично, чтобы эту новеллу отправили в Опсикий без промедления!

   — Будет исполнено тотчас же, ваше величество! — покорно склонил голову Смбат.

   — Комита в бычьей шкуре провезти по главным улицам, с глашатаем от эпарха, дабы все простолюдины узрели, как мы радеем о надлежащем снабжении нашей столицы хлебом.

   — Замечательно задумано, ваше величество! — восхищённо произнёс Смбат и льстиво улыбнулся, сверкая чёрными миндалевидными глазами.

Тем временем писец посыпал пергамен мелким речным песком, впитавшим в себя остатки чернил, упаковал новеллу в изящный ларец, запечатал его императорской печатью и вручил в руки Смбату, принявшему ларец с выражением величайшего почтения.

Кесаря Варду покоробила перемена в одном из ближайших сторонников, и он готов был плюнуть в лживые глаза логофета, если бы не надеялся на поддержку зятя в ближайшем будущем.

— Отныне мы станем судить провинившихся провинциальных архонтов по всей строгости наших законов! — торжественно провозгласил Михаил. — Полагаю, что было бы весьма полезно пригласить во Дворец высших судебных чиновников и юристов, дабы они могли не только засвидетельствовать законность и справедливость вынесенных приговоров, но также уразуметь, как самим им надлежит разбирать дела подобного рода впредь. Сегодня к обеду пусть явится патриарх Фотий. Он весьма сведущ в юриспруденции. Полагаю, настало время обсудить с ним некоторые вопросы упорядочения судопроизводства.

Придворные, обступившие трон, внимали каждому слову молодого монарха, словно некоему откровению, но кесарь был уверен, что за показным вниманием скрывались иронические усмешки — подумать только, вчерашний пьянчужка возомнил себя государственным мужем, принялся издавать указы и даже, о Боже, стал поговаривать об исправлении судопроизводства!

Он не ведает, что необоснованные перемены расшатывают все устои общества ничуть не меньше, чем мятежи! Ещё Цицерон заметил, что государства терпят много вреда от деяний молодых правителей и восстанавливаемы бывают усилиями мудрых старцев.

Страшно подумать, что может случиться с империей, если не утихомирить Михаила в его неразумном рвении!..

Не поднимая головы, кесарь Варда исподволь оглядел сановников — понаторевший в придворных интригах логофет геника лихорадочно что-то обдумывал, морща от напряжения жирный лоб. Антигон покорно опустил очи долу. Петрона вполне спокоен или делает вид, что проблемы исправления судопроизводства к нему касательства не имеют. А престарелый эпарх выглядит весьма довольным и даже позволяет себе улыбаться краешками тонких посиневших губ...

Над кем это он насмехается? Не надо мной ли? — с гневом подумал кесарь, бессильно сжимая тяжёлые кулаки... Но нельзя давать волю страху.

Когда человек попадает в затруднительное положение, первое, в чём он нуждается, — в осознании реальных масштабов постигшего его бедствия, и уже в зависимости от этого можно приступать к поиску выхода из сложившейся ситуации, к определению возможной платы за избавление от беды... У страха глаза велики, немудрено и просчитаться, переплатить...

* * *

У эпарха столицы Никиты Орифы в то утро возникло предчувствие значительных перемен, и это предчувствие оправдалось уже на первом приёме у его величества.

Перемены оказались довольно приятными — кесарь Варда низвергнут с вершин власти, отныне он стал всего лишь одним из членов синклита, не выше иных, не старше эпарха.

Заме-ча-тель-но!.. — ликовала душа Никиты.

Безусловно, следовало ожидать, что в первое время молодой монарх попытается самолично вникать во всякое дело, дабы утвердить себя в мысли о самодержавном правлении, — он начнёт издавать указы, назначать своих приближённых на все ключевые посты, а прежде назначенных станет смещать и даже карать.

Всякий новый правитель с этого начинает, всякий считает себя умнее своего предшественника и надеется сделать больше для блага отечества.

Искусство управлять государством есть умение провидеть отдалённые последствия своих действий, что особенно трудно, когда дело приходится иметь со столь ненадёжным материалом, как люди — вздорные и себялюбивые, непоследовательные и тщеславные... Умный правитель должен ставить их в такие условия, чтобы у них не оставалось иного выхода, кроме предначертанного.

Толпа, даже высокопоставленная, предоставленная самой себе, несёт в себе опасность самоуничтожения. Ради их же спокойствия следует поддерживать установленный прежде порядок.

Вскоре после первых перестановок молодому монарху придётся смириться с тем, что ноша, принятая на его плечи, окажется непосильной, и тогда у членов синклита появится реальная возможность влиять на политику империи, а не быть исполнителями партии хора в трагедии, которую вздумал сочинять и единолично исполнять кесарь Варда.

Благодарение Господу, но с этого дня не один только Варда станет вершить судьбами государства, и не только ему будут перепадать и триумфы, и прочие блага.

Что же до исправления судопроизводства и прочих решительных перемен, то молодому монарху подобные занятия пойдут только на пользу. Через самое непродолжительное время Михаил и сам убедится, что трогать систему, складывавшуюся на протяжении целых столетий, попросту опасно! Если он не глупец, он сделает должные выводы. Если же выводы сделаны не будут, Михаила ожидает незавидная участь.

Нынче же вечером, когда соберутся собеседники, они непременно начнут обсуждать утренний приём, и нужно будет к такому случаю рассказать исторический анекдот: «Харонд, законодатель греческих колоний в Сицилии и Калабрии, живший за семь веков до Рождества Христова, постановил, чтобы всякий, предлагающий какое-либо изменение существующего закона, выходил на агору с верёвкой на шее. И если его предложение об изменении закона не получало единодушного одобрения, неудавшегося ниспровергателя закона следовало немедленно вздёрнуть на ближайшем суку...»

Занятно, а решился ли бы молодой монарх изменять существующее судопроизводство, если бы его понуждали ежеутренне выходить в Хрисотриклиний с шёлковой верёвкой на шее?..

Впрочем, что за чушь порой лезет в голову? — малодушно подумал престарелый эпарх и, придав своему лицу весьма серьёзный вид, стал внимательно вслушиваться в те слова, которые диктовал император своему личному секретарю Георгию.

— Бог, создавший распорядок всему сущему на земле и сплотивший всё благоустройством, начертавший перстом своим на скрижалях Закон, провозгласил совершенно ясно, чтобы род человеческий, им благоустроенный, не пытался обижать безнаказанно друг друга, чтобы более сильный не наносил бы ущерба более слабому, но чтобы деяния каждого расценивались справедливой мерой...

Господи, да кто же укажет нам эту самую меру? — вздохнул про себя эпарх Никита, не поднимая подслеповатых глаз от мозаичного пола и изображая на лице сосредоточенное внимание.

У каждого смертного — свои представления о справедливости, и что хорошо и полезно для одного, покажется и нелепым и даже обидным другому. Так уж устроены люди, что не могут никак обойтись без попрания прав другого. И вся справедливость заключается лишь в том, чтобы властвовал человек более сильный.

Самому себе молодой император, вероятно, казался в эти сладостные минуты властвования и мудрым и справедливым, но в глазах опытного вельможи он выглядел чрезвычайно напыщенным, едва ли не смешным.

Разумеется, на словах можно провозглашать торжество справедливой меры, но у кесаря Варды, следовало полагать, есть своё представление о мере справедливости, да и комит Опсикия, которого завтра доставят в Большой Дворец завёрнутым в сырую бычью шкуру, имеет свои представления о справедливости.

— Господь и Творец всего, Бог наш, создавший человека и отличивший его от прочих тварей свободной волей, дал ему по слову пророка Закон на помощь, и посредством оного сделал известным, что следует делать и чего надо избегать для того, чтобы одно было избираемо как содействующее спасению, а другое отвергаемо, как ведущее к неизбежному наказанию...

Слушая императора, эпарх Никита озадаченно вздыхал — ведь и эту, как и всякие иные императорские новеллы, Никите придётся оглашать народу, и не в одном каком-то месте, но на двух или трёх самых людных форумах...

Пожалуй, напрасно император нанизывает так много витиеватых слов, простой народ уже не воспринимает подобные плетения словес, ему нужно говорить просто и без затей — вот за эти деяния тебя казнят, за эти — помилуют, а за эти от казны награда выйдет.

Эпарх поглядел на воодушевлённого собственными речами монарха и подумал: не последуют ли за этими реформами следующие, затрагивающие вековые установления империи?

Господи, сколько уже натерпелись простолюдины от скороспелых преобразований!.. И всякий раз им внушали, что все перемены должны в самом непродолжительном времени привести к расцвету империи и спасению душ. Достаточно припомнить лишь недавно отгремевшие битвы иконоборцев с иконопочитателями... Теперь схватились игнатиане и приверженцы Фотия. Опальные любимцы убитого логофета Феоктиста спят и видят падение кесаря Варды... Дворец и без замышляемых реформ неспокоен, а ежели затеять серьёзные перемены, и вовсе грозит превратиться в Содом и Гоморру.

А император важно расхаживал по Хрисотриклинию и диктовал, диктовал, диктовал, упиваясь журчанием собственной речи.

Первый страх отпустил души всех царедворцев, они уже успокоились, стояли расслабленно, а в задних рядах кто-то даже позволял себе вполголоса переговариваться. Вероятно, приближённые кесаря Варды уже принялись спешно подыскивать себе более выгодного покровителя.

Как было бы просто жить, если бы человеку предоставлялся выбор между добром и злом!.. Выбирать же всегда приходится лишь из двух зол — меньшее... Если бы знать наверное, какое из возможных зол является меньшим, а какое — большим!..

Никита подумал, что напрасно молодой император пытается подражать философам. Известно, что древние мудрецы не могли похвалиться житейскими успехами: Гераклит и Демокрит так и умерли, не дождавшись признания их достижений в философии, Сократа высмеивали комедиографы, а народное собрание приговорило к смерти — вот вам и мнение большинства... Анаксагору, Протагору и даже великому Аристотелю приходилось спасаться бегством из Афин, и это при том, что там правила демократия... Да и Платон потерпел очевидную неудачу в практической политике.

* * *

В регеоне Пемптон, неподалёку от Ворот Романа, на седьмом холме Города протостратор Василий купил небольшой домик и перевёз туда Марию с сыном, но сам показывался в этом доме редко, ночевать ему приходилось либо во дворце, либо в новой загородной резиденции императора на Босфоре, либо — что чаще всего бывало — на вилле Евдокии Ингерины.

В один из летних вечеров Василий ненадолго прискакал в регеон Пемптон.

Его дом, собственный домик, о котором он столько лет мечтал, отчего-то не радовал сердце. Он казался Василию низким и убогим, недостойным его теперешнего положения.

Василий присел к столу, расслабленно вздохнул.

Мария радостно захлопотала, принялась доставать из закромов снедь, придвинула к Василию поближе блюдо со сладкими финиками — знала, что он любил сладости, словно малое дитя. А сама следила за каждым движением глаз мужа, пытаясь отгадать: останется он нынче ночевать или вновь ускачет во дворец?..

Но Василия уже тяготила каждая минута пребывания под одной крышей с женой. Василий почувствовал вкус к жизни, лишь став протостратором. Когда отошли на задний план заботы о выживании, о куске хлеба насущного, он понял, сколь прекрасна жизнь...

Всякий раз, приезжая к жене и сыну, Василий чувствовал свою вину перед ними и не знал, как её можно загладить.

О том, чтобы вновь вернуться к прежней жизни, Василий ни разу не помыслил.

Воспитанный в глухой деревне в окрестностях Адрианополя, Василий с молоком матери впитал такие необходимые качества, как осмотрительность в поведении и речах, в особенности вне дома — на торжище, на пирушке, в разговорах с людьми малознакомыми или богатыми.

Вместе с немногословием к Василию пришла недоверчивость к окружающим, а затем в душе поселились бедняцкая хитрость и изворотливость, стремление и в бедности как-то сберечь независимость и в то же время избежать ссор и вражды. Без этого в большом городе невозможно прожить ни дня.

А ещё Василию достались в наследство от родителей умеренность в еде и питье, неприхотливость в одежде и в быту, расчётливость и трудолюбие.

Все люди добиваются в жизни намеченных целей, обладая лишь теми средствами, какими их облагодетельствовали родители. Богач прививает своему сыну расточительность, бедняк учит быть бережливым, что же касается всего прочего, то уж тут, как говорится, на всё воля Божия.

При том, что Василий старался во всём соблюдать осторожность, он всё же был достаточно умён, чтобы понимать — смелость и удача идут по жизни рука об руку точно так же, как соседствуют трусость и поражение.

Василия с некоторых пор стало раздражать отношение Марии к тем деньгам, которые он ей привозил. Она принимала их совершенно спокойно, словно давно привыкла к золоту и серебру. На словах кое-как благодарила мужа, и только... Если Василию случалось оказывать благодеяние чужим людям, их благодарность обычно бывала стократ сильнее. Так уж заведено — если ты придёшь со своим сочувствием к человеку, который считает себя вправе требовать его от тебя, то особой благодарности он не почувствует, он примет твоё сочувствие как нечто должное. Человек чужой, напротив, будет рад каждому твоему участливому слову. Не потому ли человеку приятнее оказывать благодеяния посторонним людям? Взамен за это он получает сердечную теплоту... Люди охотнее откликаются на чужое горе и всячески помогают попавшим в беду только потому, что на фоне чужих невзгод своя тусклая жизнь кажется и радостной и приятной.

Василий коротко поговорил с Марией, наказал ей беречь сына и оставил увесистый кошель с золотыми монетами.

Малолетний Константин плакал, не узнавая отца, Мария испуганно утешала ребёнка, боясь, что Василий, не терпевший детского плача, рассердится и уйдёт.

На прощанье Мария и сама расплакалась. Сквозь слёзы она говорила мужу, что не понимает, отчего всё так происходит: появились деньги, появился свой дом, но она потеряла мужа и отца своего ребёнка, императорская служба отняла у неё Василия.

Василий хмуро сводил брови у переносицы и думал лишь о том, что ему нужно уезжать из этого дома, уезжать навсегда...

За то короткое время, что он провёл в Большом Дворце, вблизи государя, Василий стал другим человеком. У него появились иные устремления, иные заботы. Подданным всегда льстит внимание царственных особ. В сущности, много ли человеку нужно? Доброе слово, участливый взгляд государя... Василий почувствовал себя наравне с самыми высокопоставленными сановниками, порой ему доводилось запросто беседовать с его величеством, к мнению вчерашнего возничего прислушивались важные вельможи.

А Мария осталась прежней — робкой, забитой, богобоязненной. Она напоминала Василию о недавней нищенской жизни, о ничтожных стараниях быть «как все»... Эту жизнь Василий стремился поскорее забыть.

* * *

К числу событий, достойных быть записанными в хронику Ромейской империи, Георгий также отнёс следующее: «Фотия, бывшего первосвятителем над всеми епископскими кафедрами, император Михаил пригласил во дворец и просил, чтобы в большом чертоге, расположенном рядом с большой императорской залой (она называлась Августеон), с полного соизволения Всевышнего, с молитвой о счастье протостратора Василия, обращённой к Богу священнослужителем, было совершено таинство брака.

Патриарх выполнил желание императора и, взяв правые руки протостратора Василия и Евдокии, дочери Интера, соединил их между собою и с благожелательными возглашениями торжественно совершил брак; на головы молодых он возложил венцы и причастил их святыми тайнами Богочеловека, как это полагается для выполняющих священные обряды этой пречистой и истинной веры.

Флейты, свирели и кифары звучали везде шумно и возбуждающе, и много искусников в течение нескольких дней всенародно показывали своё искусство желавшим смотреть. Артисты сцены, представляя пороки людей, какие им было угодно, с большим воодушевлением показывали свои смешные комедии, как будто совершая какое-либо серьёзное дело; были устроены и конские ристания...»

Георгий умолчал лишь о том, что прежде совершения бракосочетания состоялась бракоразводная процедура, после которой некая Мария добровольно приняла ангельский облик и отправилась на честное служение единому Богу Иисусу Христу в одну из отдалённых обителей. Её малолетний сын Константин был помещён на воспитание в столичный монастырь Феодора Студита.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Сидя на возвышении в окружении своих верных друзей, Рюрик радушно привечал гостей.

Вино лилось рекой, столы ломились от еды.

На разгульный пир мог явиться любой бонд из любого херада, и ему подносили кубок с мёдом или кружку с пивом, чтобы всякий мог выпить за здоровье и боевую удачу Рюрика и его отважных товарищей.

На усадьбу со всех краёв слетелись скальды, в честь конунга Рюрика сочинялись песни и висы, а лучших скальдов Рюрик щедро оделял золотом и серебром.

В родовом доме Рюрика веселье продолжалось днём и ночью. Женщины щеголяли новыми нарядами, красуясь и друг перед дружкой, и перед соседскими женщинами, приезжавшими на шумный пир, чтобы вместе со своими мужьями поздравить Рюрика с удачным возвращением из заморского похода.

А однажды днём лёгкие санки, запряжённые четырьмя вороными конями, подвезли к воротам усадьбы весьма знатного гостя, за которым далеко по берегу растянулась его многочисленная свита, — попировать вместе с конунгом Рюриком приехал конунг Гуннар с Побережья Серых Валунов, чем немало удивил всех.

Славился конунг Гуннар врождённым высокомерием и непомерной спесью, а тут, гляди ж ты, сам явился...

Слуги поспешно распахнули ворота, рабы застелили каменный пол в зале чистой соломой, конунгу Гуннару и его спутникам освободили лучшие места поближе к пылающему очагу и доверху наполнили вином серебряные кубки.

По знаку Рюрика его слуги принесли дорогие подарки для всех гостей.

Хмурым и раздосадованным был конунг Гуннар, и чем щедрее одаривал Рюрик его златоткаными одеждами, тем угрюмее собирались складки на лбу соседа.

   — Боги послали тебе немалую удачу, — сказал Гуннар. — Много раз я водил своих молодцов и в ледунг, и в викинг, но никогда ещё не удавалось добыть столько золота и серебра за такое короткое время...

   — Боги любят Рюрика, — сказал кормщик Эйрик.

Тем временем слуги внесли узкогорлые амфоры с греческим вином, принялись щедро наполнять кубки гостей. И в завершение пира каждый гость получил по серебряному браслету.

Видел Рюрик, что Гуннара просто бешенство охватывает от выставляемого напоказ богатства, но не мог удержаться.

Пусть все видят, кому благоволят боги!

Пусть все знают, кто из окрестных конунгов наиболее достоин быть предводителем всех ближних и дальних херадов!

У конунга Рюрика и воины одеты лучше всех, и женщины. Корабли самые быстрые, оружие самое лучшее. И вина самые изысканные. И еды всякой столько, что собаки даже ленятся ползти два шага за куском мяса, дожидаются, пока кто-нибудь бросит кус ближе к пасти.

   — Вольно же было тебе гулять по чужим землям, конунг Рюрик, — неприязненно произнёс Гуннар, протягивая ладони к жаркому пламени очага. — Пока служил ты заморским правителям, в это самое время наши земли подвергались нападениям недругов... Ты сладко ел и пил в Миклагарде, а мы здесь проливали кровь, отражая один натиск за другим.

   — Разве могла что-либо изменить сотня воинов, которая ходила со мной? — миролюбиво обратится Рюрик ко всем собравшимся. — Насколько мне известно, мой херад выставил в ледунг столько кораблей, сколько было положено. Снарядили их парусами и вёслами. Дали вдоволь еды и всякого питья.

   — С ними не было тебя, — упрекнул Гуннар. — Если бы ты со своей сотней был с нами, не погиб бы лютой смертью конунг Сигурд...

   — Разве конунг Сигурд погиб при защите нашей земли?.. Насколько мне известно, его убили под Альдейгьюборгом... Закон обязывает всякого бонда защищать свою землю, но я не знаю такого закона, который бы обязывал ходить в викинг!

   — Сигурд ходил не в викинг, а в ледунг! — возразил Рюрику конунг Гуннар. — И если тебе столь хорошо известны законы, на весеннем тинге ты сможешь дать ответ старейшинам всех родов...

   — Я не отказываюсь. Однако никто не сможет убедить меня в том, что участие в викинге обязательно для каждого воина, — сказал конунг Рюрик и оглядел своих воинов.

Как он и ожидал, никто не отвёл глаза в сторону, все считали, что Рюрик поступил справедливо и достойно.

Разъярённый конунг Гуннар приказал седлать лошадей и закладывать санки для женщин. И как ни уговаривали его остаться, Гуннар уехал.

А конунг Рюрик продолжил весёлый пир.

* * *

Однажды в середине зимы в замок конунга Рюрика спустился с гор одноглазый свинопас Харальд.

Слуги не сразу впустили его в зал, где пировал Рюрик, и лишь когда седобородый Харальд надавал тумаков нерасторопному прислужнику, перед старым викингом отворились настежь все двери.

Это был тот самый Харальд, который ходил в походы ещё с отцом конунга Рюрика и всегда становился на нос драккара, первым принимая удары врагов.

А теперь он был сгорблен и сед, его одежды пропахли свиным дерьмом, пальцы были грязными и корявыми.

   — Конунг Рюрик! Я приветствую тебя и твою удачу! — сказал одноглазый Харальд и осушил единым духом огромный рог пива. — Я хочу обратиться к тебе с вопросом: не разучился ли ты охотиться на волков?

   — Конечно же нет! — живо откликнулся Рюрик, припоминая излюбленную забаву своего детства. — И готов хоть сейчас отправиться на охоту.

   — Иного ответа я от тебя и не ожидал, — удовлетворённо сказал Харальд. — Завтра утром вели оседлать две дюжины добрых коней. Мы отправимся в ущелье Рыжего Быка, где я выследил волчью стаю... Эти лютые звери повадились таскать не только твоих свиней и овец, но даже и сторожевым псам перегрызают глотки... Пора проучить серых разбойников, не так ли, мой конунг?

   — Давно пора! — с жалостью глядя на старого викинга, сказал конунг Рюрик.

Как ни пытался бодриться одноглазый Харальд, выглядел он довольно жалко, и на его месте Рюрик предпочёл бы принять почётную смерть с мечом в руке, нежели влачить столь убогое существование.

После второго рога с пивом старого викинга стало клонить в сон, и он свалился на пол неподалёку от очага. Рюрик приказал слугам бережно перенести старого викинга на полати и накрыть одеялом из волчьих шкур.

Пир был окончен прежде обычного времени, охотникам следовало хорошенько отдохнуть.

* * *

Задолго до рассвета громко протрубили турьи рога, сзывая доблестных воинов Рюрика на молодецкую забаву. Ещё затемно, наскоро подкрепившись, две дюжины охотников выехали из ворот замка и поскакали в горы.

Холёный жеребец Рюрика фыркал на крепком морозе, пускал из обеих ноздрей упругие струи пара, так что со стороны, верно, казалось, будто под конунгом гарцует волшебный дракон, извергающий дым и пламя. А сам Рюрик казался себе непобедимым героем, повергающим страшных чудовищ.

Охотники скакали в молчании. Лишь Эйрик время от времени недовольно покрикивал на своего коня, прихрамывающего на правую переднюю ногу.

А Рюрик находился в прекрасном расположении духа и нахлёстывал своего жеребца, полной грудью вдыхая морозный воздух, в который время от времени вплетались запахи овечьих отар и можжевелового дыма, прокисшей соломы и палёной шерсти.

Дорога пролегала вблизи усадеб свободных бондов, через хутора отпущенных на волю рабов, мимо загонов для многочисленных стад, принадлежавших конунгу Рюрику.

Порой дорога углублялась в дремучий лес, порой стелилась по окраинам заснеженных полей.

Встречные бонды, приветствовали своего конунга, низко кланялись, выражая почтение, желали удачи в охоте.

Когда всадники углубились в лес, острый слух Рюрика уловил детские крики и всхлипывания. Может, в иной день эти звуки прошли бы мимо внимания конунга, но в то утро у него было такое доброе настроение, что он остановил жеребца и поднял руку, призывая всех прислушаться.

Детский плач послышался совсем рядом, за сугробами, вплотную примыкавшими к придорожным кустам.

Рюрик решительно направил своего жеребца через сугробы и скоро увидел глубокую яму, на дне которой в сухом снегу копошились три полуголых младенца. Они карабкались вверх по крутому склону и беспомощно соскальзывали вниз.

Рядом с Рюриком остановил своего коня Эйрик, заглянул в яму, меланхолично кивнул.

Некоторое время Рюрик и Эйрик молча наблюдали за тем, как детёныши пытаются выкарабкаться из снежной ямы.

   — Бьюсь об заклад, что вон тот, рыжий, вылезет наверх, — сказал Эйрик, указывая кончиком плети на самого шустрого малыша.

   — Если это произойдёт, я подарю ему имя, — сказал Рюрик и, повернувшись к своим людям, приказал одноглазому Харальду: — Узнай, кто посадил их сюда.

Старый викинг, недовольный задержкой охоты, огрел плетью коня и ускакал на хутор.

Охотники, собравшиеся вокруг снежной ямы, стали криками подбадривать неразумных детёнышей, цепляющихся окоченевшими пальцами за снег.

Вскоре силы двоих мальчуганов иссякли, они смирились с гибелью, но рыжий с невиданным упорством продолжал лезть из ямы, срываясь вниз почти от самой кромки.

Когда же он вновь вскарабкался к самому краю ямы, Рюрик встретился взглядом с затравленными и отчаянно злыми глазами обречённого малыша, подумал секунду-другую и сказал:

   — Эйрик, ты прав... Ты выиграл. Он выберется и сам, но это займёт время, так что помоги ему.

Эйрик спешился, наклонился к краю ямы и протянул малышу руку.

Мальчуган вцепился в меховую перчатку ослабевшими руками, затем из последних сил подтянулся и ухватился за варежку зубами.

От неожиданности Эйрик громко выругался и под громкий гогот столпившихся вокруг ямы друзей поднял свою руку с намертво вцепившимся в пальцы рыжим оборванцем.

Конунг Рюрик объявил во всеуслышание:

   — Это будет настоящий воин! Он мне нравится.

Рыжий мальчуган испуганно озирался, сквозь рваные лохмотья просвечивало посиневшее тельце.

   — Согрейте его, — приказал Рюрик, и в ту же минуту малыш был укутан в тёплый полушубок.

Одноглазый Харальд вернулся и объявил:

   — Здесь живёт раб-вольноотпущенник... У него нет еды, поэтому он обрёк детей могиле.

   — Я даю этому малышу имя — Хельги! — сказал конунг Рюрик. — Слышите?! С этой минуты его имя — Хельги... Харальд, поручаю тебе юного Хельги и надеюсь, что ты воспитаешь его настоящим викингом! Научи его всему, чем сам владел когда-то, — умению водить боевой корабль, умению драться на мечах и на ножах, обучи всяким штукам, как если бы это был твой сын.

Одноглазый согласно кивнул.

И ватага охотников понеслась дальше.

* * *

— Однажды зимой, когда много народу съехалось в Уппсалу, был там и Ингвар-конунг с сыновьями, — протяжно пел слепой скальд, едва перебирая пальцами струны кантеле. — Сыновьям конунга Ингвара захотелось поиграть с сыновьями других конунгов, и вот Альв, сын Ингвара-конунга, и Ингьяльд, сын Энунда-конунга, затеяли свою игру, и каждый из них должен был стать вожаком своей ватаги... Во время этой игры Ингьяльд оказался слабее Альва, и так разозлился, что громко заплакал... Тут подошёл к нему Гаутвид, сын его воспитателя, и отвёл его к Свипдагу Слепому, его воспитателю, и рассказал тому, что стряслось... И Свипдаг сказал, что это большой позор для Ингьяльда, и велел поймать волка и вырезать у него сердце, приказал изжарить это волчье сердце на вертеле и дал съесть Ингьяльду... Съел Ингьяльд волчье сердце и на всю жизнь стал коварным и злобным, каким был убитый волк...

Конунг Рюрик невнимательно слушал знакомую с детства сагу, ибо голова его была занята совсем другим.

Пир подходил к концу, и, хотя за стенами замка ещё бушевали январские метели, уже пора было думать о том, куда пойдут боевые драккары Рюрика весной — то ли на запад, к берегам Британии, то ли на юг (надо же когда-то добраться до города Рима, о богатствах которого сложено столько легенд!), то ли на восток, в земли биармов и финнов...

Скоро должен был начинаться весенний тинг, а конунг Рюрик ещё не принял решение, стоит ли ему вообще являться на сборище завистливых конунгов и болтливых бондов.

— Конунг Ингьяльд построил себе новые палаты из липы и сосны и пригласил к себе на пир шестерых конунгов, — продолжал петь седой скальд, словно проникая в тайные думы конунга Рюрика. — И когда принесли Кубок Браги, Ингьяльд-конунг встал, взял в руки большой турий рог и дал обет увеличить свои владения вполовину во все четыре стороны или умереть. Затем Ингьяльд-конунг осушил свой рог, и, пока приглашённые на пир конунги пили пиво, конунг Ингьяльд поджёг свои новые палаты. Они сразу запылали. В пламени сгорели все шесть конунгов и все их люди. Тех, кто пытались спастись, люди конунга Ингьяльда немедля убивали. Так Ингьяльд-конунг подчинил себе все их владения, и собирал с них дань...

Конунг Рюрик горестно вздохнул, обводя глазами своих боевых товарищей, ибо понимал, что подобная участь может подстерегать и его самого. Конунг Гуннар давно стремился подчинить себе всех окрестных ярлов и конунгов и мог воспользоваться для этой цели собранием неразумных бондов на тинге, мог оговорить неугодных ему людей, мог добиться вынесения несправедливого решения. Тем более теперь, когда и сам конунг Гуннар уязвлён до глубины души богатством конунга Рюрика и его люди завидуют людям Рюрика...

На весеннем тинге многое может решиться...

Рюрик всегда считал себя сильным человеком. Он знал цену себе и своей дружине. Он презирал слабых и не боялся богов.

   — Давай нападём на конунга Гуннара и покажем ему, у кого дружина сильнее, — заглядывая в глаза Рюрику, сказал Эйрик.

   — Счастлив тот, кто в нужную минуту повстречал подходящего друга. Но не менее счастлив и тот, кому в нужную минуту повстречался подходящий враг. Врагов не следует уничтожать. Без врагов мир будет неполным... Мы поступим иначе!

Через неделю Рюрик снарядил обоз с богатыми дарами и поехал на Побережье Серых Валунов, чтобы взять в жёны Енвинду.

И конунг Гуннар не смог ему отказать в руке дочери.

* * *

На исходе санного пути возвращался в Киев с огромным меховым обозом князь Аскольд.

По обыкновению своему, тихий, немногословный, задумчивый ехал Аскольд впереди вереницы лошадей и саней, растянувшейся едва не на две версты. Князь чуть покачивался из стороны в сторону, сидя в собольей шубе на притомившемся кауром жеребце.

День клонился к вечеру, и по серому шероховатому снегу уже пролегли длинные причудливые тени от кустов и деревьев.

Дорога то стелилась по замерзшим руслам рек и ручьёв, то взбиралась на пригорки, то принималась петлять по дубравам и болотам.

Аскольд готовился взвалить на свои плечи тяжкое бремя ответственности за землю русскую. Дир решил по весне объявить всем князьям светлым, всем старцам градским, что на киевском великом столе отныне станет княжить Аскольд.

Ох, нелёгкая предстояла работа!..

Князь должен был княжить и владеть, думать об устроении земском и строе ратном. Вождь на войне, он был судьёй в мирное время, купцом и дипломатом. Всякий закон исходил от князя. Княж двор — место суда и расправы. Княжьи отроки — следователи и палачи, судебные исполнители и стражи.

Князь собирал дань и распоряжался ею во благо народа.

Накормить голодных и обогреть бездомных, защитить сирот и умерить аппетиты бояр — тоже заботы князя.

Дипломатия и разведка, внешняя торговля и обеспечение населения солью, а в голодный год и зерном...

Было от чего призадуматься князю Аскольду...

Главной торговой дорогой была Волга. С моря Хвалисского по полноводной реке, едва сойдёт лёд, поднимались заморские гости. Они везли арабское серебро и булатные клинки, пряности и шелка, чтобы в верховьях Волги обменять свои сокровища на славянские меха.

Вся торговля шла в обход Руси, и пошлинами богател хазарский каган.

Дир поведал Аскольду, что одна из главнейших задач — переманить торговые караваны с Волги на Днепр.

Для этого следовало завладеть Западной Двиной и Смоленском, ибо именно там расходились пути на Днепр и на Волгу.

Подведение под свою руку дреговичей, контролировавших Западную Двину, было весьма кстати.

А там и захват Смоленска становился предопределённым. А как его захватывать?

Города киевляне брать, в общем, не умели.

Если случалось захватывать город, то чаще всего добивались цели хитростью или измором.

А у ромеев такое войско, что перед ним никакой город не устоит, — они и стены преодолевать умеют, и ворота разбивать... Без этого нынче и киевлянам не обойтись.

Значит, нужно было усиливать младшую дружину, нанимать новых ратников.

Увеличение количества людей, находившихся на содержании великого князя, требовало увеличения количества зерна и прочего корма.

Для того чтобы получать больше жита, нужно иметь больше пашни, а где её взять? В степи?

Но там во всякое время пашня может подвергнуться нападению кочевников.

Расширять запашку следовало там, куда степнякам было трудно добраться — в лесостепи, в лесу...

Славяне бежали из плодородной степи под защиту леса, и великий князь обязан был указать своим людям, куда им идти, где селиться...

И посоветоваться не с кем — у пасынков и бояр свои заботы, а смерд — он и есть смерд. Заботы княжеские его мало волнуют. Да смерды, пожалуй, и не догадывались, что у великого князя могут быть какие-то затруднения или огорчения...

Со смердами Аскольд не любил беседовать. Смерд всегда желает быть униженным. Смерд тянется душою к деспоту. А добрых правителей смерд не любит. Смерд желает получать подарки от князя и вволю бражничать, а до княжеских забот ему дела нет.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Вероятно, автору давно уже пора принести свои извинения читателю за обилие подробностей минувшей эпохи, тех мелочей, которые на первый взгляд не оказывают прямого воздействия на развитие сюжета, а посему могут быть опущены.

Однако именно из несущественных мелочей складывается вся наша жизнь.

Прежде, обращаясь к прошлому, читатель, по существу, оставался в настоящем: отличия прошлых эпох от окружающей реальности мало кого интересовали, да на эти отличия никто и внимания не обращал.

А теперь каждый всё больше стремится воспринять былое именно в тех чертах, которые отличают его от современности, и тем самым совершить побег из опостылевшей реальности в далёкое прошлое...

То, что современный человек считает основополагающими ценностями, могло ведь и вовсе не являться таковыми для людей иной эпохи и иной культуры.

И наоборот, кажущееся нам сейчас ложным или малозначимым было самым истинным и крайне существенным для человека иной эпохи.

Государство Русское формировалось на земле, со всех сторон окружённой народами, желавшими жить на ней: печенегами, уграми и хазарами — на юге, чёрными булгарами — на востоке, скандинавами — на севере, поляками и немцами — на западе...

Для того чтобы выстоять в непрерывных войнах с врагами, наше государство должно было требовать от соотечественников столько жертв, сколько их было необходимо.

Для того чтобы сохранить политическую независимость, чтобы сберечь исконную культуру, свои вековые святыни и верования, народ должен был не только терпеливо сносить нечеловеческие тяготы и лишения, но и делать это вполне осознанно, добровольно, чтобы не отнимать у растущего государства силы ещё и на преодоление внутренних распрей.

Именно так закладывались основы того, что потом назовут загадочной славянской душой.

Во все времена на Руси нравственной опорой становились люди, которые ради общего блага готовы были жертвовать и своим достоянием, и самой жизнью.

* * *

Ехал князь Аскольд из земли дреговичей через землю древлянскую, и к очередной ночёвке обоз подошёл к воротам богатой усадьбы боярина Надёжи.

Оповещённый гонцами, сам древлянский боярин вышел к новым тесовым воротам, чтобы низким поклоном приветствовать Аскольда, подержать повод коня и помочь спуститься на резное крыльцо.

После взаимных приветствий Надёжа под руки проводил дорогого гостя в светлицу, усадил к пиршественному столу. Следом за Аскольдом вошли несколько сотников, а все прочие обозники отправились в повалушу, где им был приготовлен и сытный ужин, и мягкое сено для ночёвки.

Долго подтягивался к боярской усадьбе обоз с дреговичской данью, шумели на конюшне гриди, суетилась дворня на поварне. В светлице ужинали чинно и разговоры велись вполголоса — знали сотники честь и место.

Выждав приличествующее случаю время, дав насытиться Аскольду и его сотоварищам, боярин Надёжа доверительно поведал свежие вести:

— Днями вернулся из Киева мой кормщик — за железными скрепами и гвоздями для новой лодьи ездил, — так сказывал, будто от хазарского кагана в Киев гонцы прибыли... Не знаю, правду ли говорили на торгу, но кормщик мой слышал, будто каган хазарский нынче летом задумал на империю походом идти...

Аскольд задумчиво кивнул, и по лицу его нельзя было угадать, обрадован князь этой вестью или озабочен.

Усталые сотники молча тянули хмельной мёд, заедали горячими, с пылу с жару, пирогами.

   — И говорили на торгу, будто у кагана хазарского силёнок своих маловато, просит подсобить, чтобы вместе идти на греков. Я так думаю, дело стоящее. Вместе с хазарами можно пойти воевать...

   — Про то не нам судить, — деликатно заметил Аскольд. — По весне соберутся на весенний снем все князья, что приговорят, так и будет. У тебя, Надёжа, сколько в дружине ратников?

   — До четырёх сотен.

   — А сколько лодий?

   — Шесть.

   — Пока ещё есть время, посылай корабельщиков в лес, чтобы наладили ещё столько же. Чует моё сердце, что нынче нам большой поход предстоит.

   — Да, сейчас самая пора лодьи ладить, — согласился Надёжа. — В лесу дерева стоят сухие, звонкие... Завтра же сам с корабельщиками и пойду.

   — Добро. А теперь проводи меня в опочивальню. Старые раны ноют, спасу нет... Видать, к ненастью.

* * *

Пригибаясь против порывов сухого морозного ветра, путаясь ногами в полах тяжёлой волчьей шубы, Надёжа устало брёл впереди своего обоза, обкусывая льдинки с усов и озабоченно поглядывая то на хмурое небо, то на неприютные берега. Зимние вьюги намели на Припяти новые мысы и острова, занесли снегом приметные камни и сровняли с полем устья речушек и рек, так что ни одного верного знака не мог отыскать Надёжа, глазу не за что было зацепиться, а душа наполнялась тревогой, и не раз начинало казаться боярину, что проглядел он нужный сворот зимней санной тропы и вот уже которую версту ведёт свой обоз впустую, не приближаясь, а отдаляясь от цели.

Летом Надёжа в любую непогоду сумел бы определить, где находится и много ли воды под долблёным днищем крутобокой лодьи, но теперь, очутившись среди снежных просторов, растерялся бывалый боярин. Брёл он впереди своего обоза, не оглядываясь на своих корабельщиков и не дожидаясь никого, если возникала заминка, когда какая-нибудь из лошадей, грузно ступая по льду, оскальзывалась и падала, весь десяток розвальней останавливался и мужики собирались возле упавшей лошади, поднимали её руками, кнутами и крепкой бранью, проклиная на чём свет стоит не столько замученную невинную скотину, сколько непривычный лодейникам зимний речной путь.

   — Эгей, Надёжа! — прокричал, приближаясь к боярину, долговязый нескладный кормщик Арпил. — Много ли нам ещё идти осталось?

Надёжа остановился, озабоченно почесал в затылке, сказал неуверенно:

   — Вёрст пять... От силы — шесть.

   — Хоть бы дойти до какого ни то жилья, — вздохнул Арпил. — Не по нраву лодейникам ночевать в снегу, мы, чай, не птицы. Тетёрка пускай в сугробе ночует, тьфу!..

   — Должны дойти, — сказал Надёжа, но в голосе его было больше упрямства, нежели уверенности.

   — Лошади выдохлись, стать бы нам под кручей, передохнуть самую малость, — предложил Арпил.

   — Поднатужимся и одним разом дойдём до места, там уж и отогреемся, — стараясь говорить бодрым голосом, откликнулся Надёжа. — Сдаётся мне, осталось совсем ничего... Скоро будет излучина, за ней устье ручья...

Вздохнул кормщик Арпил, вернулся к оставленным розвальням, вновь потащил за собой выбившуюся из последних сил кобылёнку и розвальни, доверху нагруженные рогожными кулями с припасами.

Боярин Надёжа отошёл от санной тропы на два шага в сторону, оглядел растянувшийся по льду обоз, старался подбодрить проходивших мимо лодейников — кого приветливым кивком, кого ласковым взглядом.

Видел боярин, что изрядно измучены люди ледовой дорогой, однако и то понимал, что нельзя им сейчас становиться на днёвку — ветер с каждым часом крепчает, того и гляди, задует в полную силу, и уж тогда-то им точно не поспеть дойти до места, придётся ещё одну ночь в снегу коротать...

Последним в обозе шёл молодой лодейник Ждан, бодрился из последней мочи.

   — Что, Жданко, есть ли ещё сила? — спросил Надёжа, улыбаясь юноша.

   — Не в том сила, что кобыла сива, а в том, что не везёт!

   — Вовсе изнемог?

   — Потерпим, боярин!

   — Ну-ка, полезай в сани... Передохни чуток.

У Ждана ещё достало сил выкрикнуть петушиным голосом:

   — Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь...

   — Где только прибауток набрался?.. — усмехнулся боярин, подхватывая лошадёнку Ждана под уздцы.

Ждан ничком повалился на розвальни, кое-как забрался под дерюгу, прикрывавшую рогожные кули, свернулся калачиком.

Надёжа потащил лошадёнку вдогонку за обозом, ушедшим вперёд по реке, оставившим после себя лишь парующие конские яблоки да жёлтые пятна мочи.

Выйдя из-за речной излучины, увидел Надёжа, что обоз вновь стоит. Поднимают обозники упавшую клячу Арпила, хлещут её по бокам кнутами, тянут за хвост, а она лишь ногами бессильно сучит по льду, встать не может.

Оставив кобылку прикорнувшего Ждана, Надёжа подошёл к головным саням, помог поставить изнемогшую клячу на ноги, затем поглядел по сторонам, выискивая взглядом хоть какое-нибудь укрытие от пронизывающего ветра, где бы можно было на время укрыться обозу, передохнуть самую малость, а там и дальше двигаться.

Углядев неширокий распадок на гористом берегу, Надёжа крикнул Арпилу, чтобы кормщик уводил обоз туда, а сам боярин решил забраться на кручу, поглядеть, где находится и не виднеется ли поблизости человеческое жильё, не курится ли дым над чьим-нибудь домом...

Арпил потянул свою кобылку напрямик, через заструги и сугробы, поспешая вывести розвальни на чистое место, где снегу было наметено всего в ладонь, а местами и того меньше. Хотя изнурённая кобылка и оскальзывалась местами на ровном льду, всё же сани покатились резвее, а следом за Арпилом и весь повеселевший обоз устремился к высокому берегу, к желанной передышке на многотрудном пути.

Проваливаясь по пояс в рыхлом снегу, цепляясь руками за торчащие кое-где кусты и корни, Надёжа карабкался на кручу, как вдруг над рекой послышался треск, испуганное лошадиное ржание и всполошённые крики лодейников:

   — Держи, держи!..

   — Сбоку заходи, сбоку!

   — Тяни-и-и...

Оглянувшись с откоса, увидел Надёжа, что у самого берега зияет чернотой разверзшаяся полынья, бьётся передними копытами о хрупкий лёд испуганная до смерти кобылка, тяжеленные розвальни тянут её под воду, и как ни старается Арпил, не может удержать её, а едва вырвались у него из рук вожжи, кобылку утянуло в пучину.

Кинулся Надёжа вниз по отвесному склону, кубарем скатился, едва цел остался. Сразу же бросился к оставшимся розвальням, принялся сбрасывать дерюжные попоны, будто удостовериться хотел, что под воду ушло нечто не столь уж важное, а сам готов был люто выть от досады, ибо знал, что сокрылись подо льдом драгоценные железные скрепы и гвозди, помещавшиеся именно на первых санях, под присмотром надёжнейшего Арпила.

На первых розвальнях лежали кули с зерном и сухарями, на других были сундучки с пожитками лодейников, на третьих — такие же сундучки да две связки канатов, на четвёртых санях помещался плотницкий инструмент да железные оковки для весел, на пятых санях лежали уключины и два небольших якоря...

Оглядев все сани, схватился Надёжа за голову и без сил опустился на снег.

Понурились и прочие лодейники — без железных гвоздей да без медных скреп как им теперь лодьи ладить?

Над полыньёй курился бледный парок, медленно ворочались в тёмной воде обломки льдин.

Пригляделся Надёжа, понял причину несчастья — тонкими были те льдинки и гладкими снизу. Угодили розвальни в ловушку, подстроенную водяным, — омут непрестанно кружил воду, не давал ей схватиться толстым льдом даже в лютую стужу.

Чтобы умилостивить, хотя и с некоторым запозданием, местную водяную нежить, бросил Надёжа в полынью корку хлеба, завалявшуюся в кармане.

Не принял водяной жертву, кружилась корка от края и до края гиблой полыньи.

   — У-у, нечисть, — прошептал Надёжа. — Кобылу заглотил, и всё тебе мало!..

Как же вернуть железные вещи?

В омут этот и летом не много сыскалось бы охотников нырять, что же до зимнего времени, и подавно никто не отважится.

   — Чего стали? На берег выходите, будем ладить днёвку, — не поднимая головы, буркнул Надёжа.

Пригорюнившиеся лодейники повели обоз в обход зияющей полыньи, завели в неглубокий распадок и стали располагаться на долгую стоянку: лошадей свели в одно место, составили рядком розвальни, а плотники тем временем уже обрубили нижние ветки у кряжистых елей, стоявших кучно, на сучках приладили поперечины, накидали туда лапника, и вышел сработанный на скорую руку походный лабаз — сверху самим ночевать, внизу лошадей ставить, повесив каждой на морду по торбе с овсом.

Пока лабаз мастерили, на костре и кулеш поспел.

Греясь у костра, поели в молчании, так же молча забрались в укрытие, легли, согреваясь друг около друга.

* * *

Под завывания февральского ветра скоро заснули все лодейники и корабельщики, сморённые нелёгким путём.

Похрапывали они на разные голоса, и только кормщик Арпил сидел у костра, казнил себя за невозвратную потерю.

Проскрипели по снегу чьи-то шаги. Обернувшись, Арпил увидел нерешительно мявшегося Ждана.

   — Дядя Арпил, а у нас сало есть?

   — Есть, — хмуро откликнулся Арпил и указал рукой на сальный бочонок.

   — Ежели салом меня с головы до пят намажешь, полезу в полынью, — тихо сказал Ждан.

   — А выбираться из неё как? Поди, с железом в руках не выплывешь, хоть даже и салом намазанный, — покачивая головой, сказал Арпил.

   — А поднимать меня не нужно, я куль вожжами обвяжу, вначале ты меня вытащишь, после мы вместе куль вытащим... Ну? Ты как?

   — Попробовать можно, — подхватываясь на ноги, сказал Арпил. — Эк, чего удумал!.. Под лёд по своей воле...

* * *

Надёжа проснулся, открыл глаза и тут же в бессильной ярости смежил веки и крепко сжал челюсти, припомнив беду, приключившуюся накануне.

Внизу мирно хрупали овёс отдохнувшие лошади, рядом вповалку спали лодейники. Им тоже следовало набраться сил, работа предстояла нешуточная.

Для себя Надёжа наметил поездку на усадьбу к боярину Гагану — должен у него быть коваль. Если посулить Гагану два-три бочонка греческого вина, велит Гаган своему ковалю сработать и гвозди и скрепы...

А вдруг не окажется у Гагана железа? Тут ведь не Киев, кузнечной слободы нету.

Как представил себе Надёжа, что придётся ворочаться аж в Киев за гвоздями и скрепами, невольно зубами заскрипел.

Спустился Надёжа с настила, зачерпнул горстью пушистый снег, протёр заспанное лицо, принюхался — должно бы пахнуть дымком. Не иначе, проспал повар Сава.

Выйдя к костру, увидел, что угли в костре давно выстыли и никто не озаботился тем, чтобы вздуть огонь.

И тут же послышался радостный крик Арпила:

   — Надёжа! Иди к нам...

Повернув голову на голос, Надёжа увидел, что кормщик и повар Сава стоят у кромки полыньи, тащат вожжами из воды голого Ждана, а у того в руках рогожный куль с железным товаром.

Не помня себя от радости, побежал Надёжа к реке, подхватил из воды тяжёлый куль, бросил на лёд, где уже лежали прочие три куля, следом за тем кулём и самого Ждана вытащил.

Сбросив с плеч волчью шубу, Надёжа укутал в неё стучавшего зубами Ждана и, словно дитя малое, понёс к лабазу.

* * *

Ясным днём при полном безветрии обоз пошёл ходко, и вскоре по берегу стали попадаться на глаза Надёже приметные места — то корявая сосна, то сросшиеся у корней ель с берёзой. А там и липовая роща показалась.

Оставив лодейников на берегу оборудовать временный стан, Надёжа отправился в рощу намечать деревья под лодейные колоды.

Росли в той роще великанские липы-вековухи, и не одну уже срубили лодейные мастера — то тут, то там торчали из снега срубленные наискосок пни, а от середины рощи до самой реки была вырублена широкая просека и уложены прямые сосновые слеги, по которым готовую лодью можно было спускать до самой воды.

Подойдя к выбранной липе, Надёжа со всех сторон оглядел дерево, огладил тёплый шершавый ствол, трижды сплюнул через левое плечо, дабы не сглазить.

От берега, проваливаясь в рыхлом снегу, прибежал Ждан, принёс длинную двуручную пилу.

   — Эту валить станем? — заглядывая в глаза Надёже, спросил Ждан и сбросил на снег полушубок.

   — Не мешай до поры! — сердито прикрикнул на него Надёжа. — Иди прочь.

Обиделся юныш, так что губы задрожали, как у младенца. Ничо, наука всем не просто даётся... После сам спасибо скажет.

Нету соображения у Ждана. Да разве ж можно валить липу пилой? Острые железные зубья разорвут податливую древесину, после этого в поры дерева станет проникать вода, и загниёт лодья, как ты её ни смоли. Нет, не пила тут требуется... Только жёсткое лезвие топора может при ударе забить все поры, сплющить все древесные жилочки так, что ни одна капля воды не просочится внутрь колоды, хоть ты её вовсе не смоли.

   — Уж ты прости меня, матушка-липа, — прошептал Надёжа, прикасаясь губами к стволу векового дерева. — Кабы не крайняя нужда, не стал бы губить тебя... Уж ты не прогневайся, матушка-липа, послужи мне честью...

Сбросил Надёжа с плеч тяжёлую шубу, положил рядышком меч, закатал рукава красной рубахи и, поплевав на ладони, со всего маху вонзил топор в липу.

Удар глухо отозвался в сухом промороженном стволе. Самое время валить дерево — пока не пришла весна, пока не забродили в липе живые соки.

Подошли сзади лодейники, стали помогать Надёже: кормщик Ар пил умело застучал теслом, обходя липу по кругу, намечая, где рубить.

Умело врубились топорами ещё три лодейника.

В голых ветках липы посвистывал ветер, сыпал на плечи и головы лодейников комья снега, а они не замечали ни ветра, ни снега, только летела во все стороны жёлтая щепа да поднимался парок от разгорячённых работой сильных мужских тел.

* * *

По всей Руси стучали топоры и пели пилы, тяжко вздыхали кузнечные меха, ковались боевые топоры и мечи, на деревянные щиты натягивалась толстая бычья кожа.

Русь готовилась к большому походу.

Строились лодьи и сушились ржаные сухари, вялилась рыба и коптились набитые мясом и салом свиные кишки, строгались калёные стрелы и упражнялись под доглядом наставников молодые ратники — поляне и древляне, радимичи и дреговичи, уличи и тиверцы, бужане и северы. Каждый боярин должен был выставить в ополчение по сотне вооружённых лодейников, а бояре светлые — по две сотни, то есть по пять лодий, со всеми снастями и припасами.

Куда пойдёт ополчение, знали только старшие воеводы да светлые князья.

Пока корабельники ладили лодьи, пока бояре и князья готовили свои дружины к большому походу, Аскольд был занят делом незаметным, но от того не менее важным — по всей земле русской поскакали его гонцы, приглашая в совместный поход и степных венгров, и ильменских словен.

Расписывали гонцы несметные богатства Камской Булгарии, всем участникам похода сулили златые горы и вдоволь холопов.

Хазарскому же кагану через доверенных лиц было передано, будто нынче летом замыслил Дир овладеть всем низовьем Днепра, а если боги будут милостивы, то дойдёт киевская дружина и до самого Херсонеса Таврического, прозываемого Корсунью.

А императорским порубежникам, находившимся в Дунайской Болгарии, через моравских торговцев стало известно, что Дир собирается идти большим походом на море Хвалисское, воевать земли халифа багдадского, для чего и приготовляется новый большой флот.

Мало кто обратил внимание на то, что с рыночной площади княжеского Детинца неведомо куда исчезли медлительные и важные греки-менялы, а освободившиеся места тотчас же заняли не менее толстые и важные арабы в цветастых халатах и белых чалмах.

О судьбе Елпидифора, наверное, мог бы поведать князь Аскольд, но никто у него отчёта не спрашивал...

* * *

В прежние годы Киев жил размеренно и тихо, неторопливо и спокойно.

С утра горожане занимались делами, но ближе к полудню затихали молотки ремесленников, прекращались зазывные крики на торжищах, замирало всякое движение на нешироких улицах стольного града, и по обычаю весь Киев — и княжеская Гора, и простонародный Подол, — все погружались в сытый послеобеденный сон. На улицах и площадях в это время можно было увидеть бодрствующими разве что поросят да собак, и лишь изредка мог показаться то ли челядин, исполняющий давно просроченное поручение хозяина, то ли гонец из дальних краёв, то ли ходатай из прилежащих к столице земель, не поспевший к обеду в Детинец, где щедро угощали всякого голодного...

Той весной Киев изменил прежней традиции — с рассвета и до заката работали бронники и оружейники, кузнецы и щитники, кожемяки и сапожники.

По всем дорогам мчались гонцы и поспешали обозники, доставляющие из боярских родовых усадеб оружие и всякие припасы, необходимые для дальнего похода.

Отправляясь в поход, каждый воин старался предусмотреть все невзгоды: укладывал в походный сундучок запас целебных мазей, бальзамов и повязок, в глубине души надеясь, что они ему не понадобятся. Припасал ремни и верёвки, которыми собирался вязать пленников.

Не княжеская дружина готовилась в дальний поход — она была малочисленна для нападения на Царьград, — поднималось ополчение союза родов и племён.

Из кривичских лесов и дреговичских болот подходили дружины, ставили шатры вблизи Киева, принимались за постройку лодий.

Великий князь Дир что ни день сам доглядывал за тем, как его воеводы и тысяцкие обучают молодых богатырей ратному делу.

* * *

   — Глянулся ты князю Аскольду, пожелал светлый князь поставить тебя полусотником... Прежде, чем станешь им, предстоит тебе выдержать испытание... У тебя крепкая рука, верный глаз и мужественное сердце. Ничего не страшись, юныш, — говорил Надёжа, вороша угли в очаге.

Ждан согласно кивнул.

   — Почему один зверь, поражённый добрым десятком стрел, всё-таки убегает от охотников, а другой падает замертво от единственного удара? Потому что порой стрелы попадают в такие места, где душа бывает лишь время от времени, а у иного зверя удаётся поразить именно то место, где содержится жизненная сила... Постарайся завтра не оплошать, нанести свой удар точно в душу медведю. Душа любого зверя содержится в крови, но бить нужно в сердце.

   — Я знаю, — задумчиво подтвердил Ждан.

   — Когда ты убьёшь медведя, я сделаю из его когтей славное зелье, которое защитит тебя от напастей, — пообещал Надёжа.

Замолчал боярин, погрузился в свои думы. А Ждан не отрываясь глядел на пламя, силился разглядеть душу огня, напитаться животворной силой предков.

Много вопросов роилось в голове Ждана, но Надёжа не мог ответить на. них, ведь он не был волхвом, как дед Радогаст.

Куда скрывается солнце на ночь?

Почему зимой день короткий?

Куда девается сила солнца в зимнюю половину года?

Кто отнимает у солнца его тепло?

Кто пользуется солнечной силой себе на пользу, но в ущерб другим?..

Свет и мрак — величайшие силы природы, и между ними ни на миг не прекращается единоборство.

Ничто не свершается без воли богов, значит, есть бог света и есть бог тьмы. Кто они, эти боги?

Похожи ли на людей? Где скрываются?

Едва уйдёт за край земли светило, затихает всё — и растения, и вся живность, и в такую пору кажется, будто весь мир помещается на зыбкой полосе между жизнью и смертью, между явью и марью... Только лютые звери да лесная нежить предпочитают тьму свету. А люди засыпают, отпускают свои души в полёт, чтобы с первыми утренними лучами вернуться к жизни.

Лучшее время — рассвет, возвращение к жизни.

На рассвете творятся заклятия против злых чар, по утренней чистой росе собирают целебные травы и коренья, ибо в эти краткие промежутки между ночью и днём, напуганные пением третьих петухов, нечистые духи летят прочь от земли, от людей и начинают понемногу приходить в себя и возвращаться, чтобы творить свои пакости, лишь какое-то время спустя...

Сбросив с плеч армяк, Ждан остался в просторной полотняной рубахе и портах, заправленных в высокие сапоги.

Он стоял, прислонившись спиной к искривлённому стволу берёзы, и глядел на ревущего медведя, которого донимали собаки.

Всё ближе и ближе подходил медведь к Ждану, ещё не видя опасного противника, но уже тревожно раздувая ноздри, поворачивая крупную голову из стороны в сторону.

А когда матёрый зверь вышел прямо к берёзе, псари отозвали собак, и медведь оказался один на один со Жданом.

При виде человека разъярённый зверь так заревел, поднимаясь на задние лапы, что от этого рёва у Ждана кровь гулко застучала в висках и он скороговоркой принялся шептать слова древних заговоров.

Для удачи охотнику мало быть смелым и ловким, мало знать все повадки зверя — нужно выпросить у богов содействия. Вот почему в эти решающие мгновения Ждан поспешно выпрашивал у лесных богов благоволения.

Под конец Ждан приветствовал и медведя, дабы и зверь не противился исполнению обряда.

Медведь с рёвом пошёл на Ждана, но он не шелохнулся, лишь крепче сжал древко копья.

   — Бросай, Ждан!

   — Коли! Бей!

Крики ратных товарищей долетали до Ждана, но он словно бы и не слышал их, выжидая.

Метнуть копьё очень хотелось, но и твёрдость руки, и сила воинского духа ослабляются излишней поспешностью.

Ждан дождался своего часа и ударил медведя копьём под сердце только тогда, когда мохнатый зверь сам устремился всей тушей на него, норовя смять Ждана, словно тараном.

Захрипел, оседая на влажную землю, лапистый зверь...

И тогда из груди Ждана вырвался ликующий победный клич.

Он поднял голову и встретился с одобрительным взглядом князя Аскольда, услышал негромкие слова:

   — Выходи, Ждан! Принимай под начало полусотню дреговичей.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Противоречивые донесения о военных приготовлениях тавроскифов регулярно поступали из разных мест в логофиссию дрома и сообщались кесарю Варде.

Ничего угрожающего интересам империи в этих донесениях кесарь не обнаруживал и хода этим докладам не давал. Если киевский архонт Дир желает поживиться за счёт сопредельных племён, то это должно беспокоить только его соседей. Чем больше варваров погибнет при разбойном набеге, тем лучше для христианской империи, тем спокойнее будет на её границах.

У Варды и без того забот хватало. Подготовка решающего наступления на еретиков-павликиан близилась к завершению.

Зима с 859 на 8.60 год прошла в болезненно-возбуждённом ожидании войны.

По Константинополю носились невероятные слухи и небылицы о всяких небесных знамениях и приметах, предвещавших скорую победу христолюбивому воинству.

В харчевнях поднялись цены на вино, а на форуме Амастриана резко вздорожали боевые кони.

А когда чиновники ведомства логофета стратиотикоса приступили к закупкам провианта и фуража для готовящегося похода в Малую Азию, на городских и прилежащих к столице торжищах перекупщики круто взвинтили цены на зерно и сено.

* * *

Весна выдалась дружная и тёплая, буйно зацвели сады и виноградники, раньше обычного пастухи погнали стада на тучные высокогорные пастбища.

В весеннем воздухе витало тягостное предчувствие большой войны.

Вислоусый весельчак Бьёрн ходил по городу, прислушивался к разговорам, а если кто-нибудь спрашивал его, что он тут делает, Бьёрн с готовностью отвечал, что ищет своих соотечественников, желает проститься с ними...

Ему отвечали, что какие-то норманны переправились через Босфор ещё вчера, в свите императора, но Бьёрн говорил, что не теряет надежды напутствовать своих друзей на битву с еретиками.

   — Мы уходим воевать до полной победы! — говорили удалые стратиоты.

   — Значит — надолго, — сочувственно вздыхал Бьёрн. — Далеко ли находятся еретики?

   — Не близко... Говорят, нам предстоит идти почти до самой Армении.

   — А где она, эта самая Армения? — простодушно интересовался Бьёрн, и стратиоты начинали обстоятельно рассказывать, что Армения располагается весьма далеко, на границе с арабами, идти до неё предстоит почти два месяца, поскольку места там гористые, труднопроходимые.

Бьёрн сочувственно кивал, поддакивал — что уж говорить, в горах скоро не походишь, не то что по равнине...

Вечером, сидя в прибрежном кабачке, Бьёрн услышал разговоры моряков: подвыпившие мореходы на все корки бранили престарелого флотоводца Никиту Орифу, остающегося в Константинополе, а их посылающего воевать с арабскими морскими пиратами, захватившими остров Крит.

Подсев поближе к морякам, Бьёрн угостил их вином, стал рассказывать, как сам он ходил на драккаре воевать с пиратами — дело было на Балтике...

Моряк моряка всегда поймёт, к какому бы народу он ни принадлежал, и уже через несколько минут все мужчины беседовали так, словно всю жизнь ходили в море на одном корабле.

Бьёрну удалось узнать, что в поход против критских пиратов отправляются не только все имеющиеся в наличии боевые корабли, но также и мобилизованные по чрезвычайному указу императора купеческие талей и рыбацкие хеландии.

Кораблей требовалось очень много, поскольку намечено было блокировать остров Крит огненным кольцом и принудить пиратов к сдаче под угрозой полного их уничтожения.

   — Давно пора! — сказал Бьёрн. — Самые паскудные люди на земле — пираты!.. Уж я-то знаю это! Испытал их объятия на своей шкуре...

Вернувшись в свою каморку, Бьёрн нацарапал несколько строчек на узкой полоске пергамена, прикрепил послание к ножке киевского сизаря и выпустил его в тёмное небо.

* * *

Историк записывал свои впечатления от перемены в деятельности императора Михаила:

«...после того как молодой василевс Михаил обратился к собравшимся на ипподроме с приветственным словом, поднялся неимоверный и радостный шум приветствий со стороны множества воинов и горожан, и прежнее недовольство перешло в благорасположение, и упрёки в беспутстве и пьянстве заменились похвалами, и злые насмешки уступили место почтению, и всё совершенно изменилось. Сила слова умеет и над природой властвовать, и по необходимости устанавливать законы, и душевные движения направлять в желанную сторону, менять ход событий, давать всему новый вид, творить несказанные чудеса и создавать повиновение в просветлённых душах подданных...»

Время от времени историк позволял себе величаво пофилософствовать в своих заметках: «Лучшим доказательством слаженности государственного устройства обыкновенно служит то, что сам народ добровольно поддерживает существующие порядки. Не случается при справедливом правлении ни заслуживающих упоминания смут, ни признаков тирании... Вообще превыше всего следует ценить спокойствие государственной жизни, а первейшей обязанностью всякого правителя является предупреждение волнений в народе».

К числу важных текущих событий хронист отнёс усиление дипломатической активности императора Михаила, обратил внимание и на проявляемый интерес со стороны соседних государей: «Ко двору василевса Михаила прибыли послы от болгарского царя Богориса, от хазарского кагана, а также от багдадского халифа. Всем им василевс повелел устроить аудиенцию в один день».

* * *

Ничего важного от всех этих посольств Михаил не ожидал — обычный обмен протокольными любезностями, подарками, заверениями в вечной любви и дружбе, а под занавес некоторые спорные проблемы или покорные просьбы.

Наиболее важными могли быть переговоры с послами болгарского царя — во-первых, потому, что за последние десять лет накопилось немало территориальных претензий и приграничных конфликтов, которые следовало разобрать и решить полюбовно, а во-вторых, по мнению местоблюстителя патриаршего престола Фотия, следовало предпринять попытку склонить болгар к принятию христианства взамен их дикой языческой веры.

Вскоре по смерти императора Феофила болгары предприняли несколько успешных походов на земли империи, и граница Болгарии настолько приблизилась к Константинополю, что вошла в соприкосновение с территорией, подвластной эпарху столицы.

Впрочем, перемена границы мало огорчала Михаила. Захватив часть Македонии и Фракии, болгарские ханы вполне удовлетворили свои завоевательные амбиции, но вместе с тем Болгария незаметно превратилась в аграрный придаток великой империи.

Отныне на константинопольские рынки стали приезжать, помимо болгарских купцов, также и простые землепашцы, которые в изобилии привозили на продажу и на обмен зерно и фрукты, лен и мёд. Хлопот с такими торговцами не было никаких — прижимистые болгарские поселяне даже в монастырских гостиницах не желали останавливаться, опасаясь истратить лишний обол. Свой нехитрый товар они сбывали константинопольским оптовым перекупщикам, торопливо закупали необходимые для себя вещи и поскорее убирались восвояси, доставив столице империи огромное количество продовольствия и немалые пошлины государственной казне.

С болгарскими послами следовало уточнить районы сбора годовой дани во избежание конфликтов.

Озабоченный поддержанием спокойствия на границах империи, Михаил готов был отдать всю Македонию под руку болгарского царя, ибо население этих земель весьма неохотно вносило в казну подати, каждый сбор налогов превращался в карательную экспедицию.

С посланцами хазарского кагана императору Михаилу предстояло обсудить возможность совместных военных действий на Кавказе, в глубоком тылу еретиков-павликиан и поддерживающих их арабов. Неожиданный поход хазарской конницы мог бы наделать немалый переполох в стане еретиков и их багдадских покровителей. Известно ведь, что наибольшую выгоду на войне может доставить обман противника.

Вообще война — это искусство обмана. Поэтому, если ты и можешь что-то сделать, врагу следует показывать, будто ты этого не можешь. Если ты пользуешься чем-нибудь, показывай противнику, будто ты этим и не собираешься пользоваться. Если ты далеко, показывай, будто ты близко. Если ты близко, создай у него ощущение, будто ты далеко. Главное — ещё до решающего сражения победить врага точным расчётом.

А главная проблема, которая не отпускала ни на час, — военное присутствие арабов в Малой Азии.

Война кровоточила непрерывно на протяжении многих лет, но внешне почти ничем не походила на классическое противостояние двух армий. Военные действия за долгие годы приобрели затяжной и даже рутинный характер. В Малой Азии сложилась вполне определённая схема арабских набегов на земли империи. Весенний набег, начинаясь в половине мая, когда лошади были уже прекрасно откормлены на подножном корму, продолжался обычно в течение тридцати дней — до середины июня.

В это время на плодородных ухоженных землях империи лошади захватчиков находили обильный и как бы вторичный весенний корм.

С половины июня до половины июля ленивые мусульмане устраивали передышку от войны — и себе, и своим лошадям.

Затем начинался летний набег, длившийся примерно шестьдесят дней — с половины июля до половины сентября.

Что же касается зимних походов, то арабы предпринимали их только в случае крайней необходимости, причём в глубь империи не заходили и старались, чтобы весь набег продолжался не более двадцати дней, поскольку именно на этот срок каждый воин мог нагрузить на своего коня необходимое количество фуража. Зимние набеги арабы совершали в конце февраля и первой половине марта.

Повторявшийся из года в год грабёж малоазиатских провинций империи приводил к разорению поселян-стратиотов, к оскудению государственной казны. Подданных империи угоняли в рабство, брали в плен, и их приходилось освобождать за немалый выкуп.

Время от времени империя и халифат договаривались об обмене пленными, и процедура эта, отработанная на протяжении десятилетий, уже стала настолько рутинной, что послов халифа, приезжающих в Константинополь с предложениями об обмене и списками пленных, чиновники логофиссии дрома могли по нескольку месяцев держать при императорском дворе, даже не докладывая о посольстве монарху.

Именно так обстояло дело и в 859 году, когда высокопоставленный посланник халифа Мутаваккиля вместе со своей весьма многочисленной свитой всю зиму томился в столице империи в ожидании приёма, а в это же самое время в Багдаде дожидался высочайшей аудиенции посланник Михаила, престарелый патрикий Трефилий.

Не докладывали императору и о том, что пленные греческие архонты и стратиоты все эти долгие месяцы страдали от голода и холода, содержась под стражей во временных лагерях на реке Ламусе, близ двух мостов, где обычно происходил обмен...

* * *

Процедура приёма послов превращалась для императора Михаила в настоящую пытку.

Михаил с трудом выносил неимоверную тяжесть придворного церемониала и этикета, не всегда ему хватало сил не только душевных, но и физических — ведь на василевса надевали столько дорогих златотканых одежд, столько инсигний и украшений, что тонкий юношеский стан Михаила с немалым трудом сохранял вертикальное положение. Тяжесть золота и драгоценностей клонила Михаила к земле, и если бы не помощь специально обученных придворных, поддерживавших священную особу императора под обе руки на всём пути к золочёному трону, Михаил, пожалуй, был бы не в состоянии сделать и двух шагов.

Сопровождаемый вестиаритами и рослыми гвардейцами, император Михаил важно уселся на Золотом Троне. Рядом с ним, почтительно склонив массивную голову, стал кесарь Варда, чуть поодаль — толмачи и секретари, высокородная придворная свита и всякая прислуга.

Когда всё было готово к приёму посольств, с потолка Хрисотриклиния опустился тяжёлый золотой занавес, отделивший императора и его приближённых от всего зала.

Через некоторое время на той стороне, за занавесом, послышался нестройный шум, чьи-то шаги, лязг оружия, шорохи и покашливание, — сопровождаемые грозной стражей, в зал на цыпочках входили иноземные послы.

По знаку этериарха Андрея заиграл орган, запели механические золотые соловьи на золотых ветках деревьев, окружавших императорский трон, медленно поплыл вверх золотой занавес.

То ли ослеплённые блеском драгоценностей, явившихся их взорам, то ли старательно исполняя строгий наказ этериарха, послы дружно повалились на мозаичный пол.

Оглядев с высоты трона склонённые спины посланников и не увидев среди них представителей багдадского халифа, Михаил вопросительно посмотрел на кесаря Варду.

Кесарь отвёл взгляд в сторону, и император был вынужден шёпотом спросить:

   — Где послы Мутаваккиля?

Кесарь замялся, пробормотал нечто невразумительное, и тогда Михаил шёпотом приказал этериарху, чтобы дворцовые служители вновь спустили с потолка золотой занавес.

Такой ход не был предусмотрен никаким ритуалом, этериарх растерялся, не сразу сообразил, кому что делать. Громыхая подкованными сапогами, этериарх убежал, вдруг невпопад запели золотые птицы, заиграла музыка, и только после некоторой паузы рывками стал опускаться тяжёлый занавес.

Придворные в страхе застыли.

   — В чём дело?! — разгневанно спросил Михаил.

   — Ва-ва-ва-ше величество... — испуганно пролепетал кесарь, грузно опускаясь на пол. — Они имели намерение оскорбить ваше величество, и я не решился допустить их к аудиенции...

   — Каким образом они намеревались меня оскорбить?

   — Посол осмелился явиться не в парадных одеждах, а в чёрном платье, в мусульманской чалме, которую он не пожелал снять, а также с мечом и огромным ножом, с которыми он не захотел расстаться.

   — Где посол?

   — Ушёл, — развёл руками Варда.

   — Догнать, принести извинения и немедленно проводить сюда! — вне себя от гнева, прошептал Михаил.

Кесарь ползком направился к выходу из Хрисотриклиния, только у дальней двери осмелился подняться... на четвереньки и таким образом удалился.

«Жалкий червяк! Каков идиот! — подумал Михаил. — Какой прекрасный повод он мог дать халифату для ожесточения военных действии, для предъявления самых немыслимых требований!.. И это — накануне тщательно скрываемого похода армии под предводительством самого императора в Малую Азию...»

Прошло не менее получаса, прежде чем кесарь вернулся и, запыхавшись, доложил, что посол Наср-ибн-ал-Азхар-аш-Шин возвращён в Хрисотриклиний и что в настоящую минуту его спутники выкладывают перед золотым занавесом подарки халифа Мутаваккиля — тысячу пузырьков с мускусом, нарядные шёлковые одежды, большое количество шафрана и драгоценности.

Смилостившись, Михаил сквозь зубы позволил кесарю остаться для проведения торжественной церемонии приёма иноземных послов. Ещё одно отступление от церемониала грозило обернуться дипломатическим конфликтом, ведь кто-то из послов мог счесть нарушение ритуала нарочитым и оскорбительным для своего монарха.

Был дан знак служителям, и вновь загудел орган, запели на золотых ветках золотые птицы, пошёл вверх золотой занавес, представляя взорам не на шутку переполошившихся послов священную особу императора Михаила.

Начался дипломатический приём.

* * *

Несколько дней подряд Вардван безуспешно бродил по кварталам, примыкавшим к бухте Золотой Рог. Здесь жили люди, чей достаток и само существование зависели от моря, — корабелы и портовые грузчики, плотники и проститутки, толмачи и коммеркиарии, иноземные купцы из Венеции и Пизы, а также специальные чиновники-лигатарии, следившие за чужеземными купцами...

По всем кабакам и причалам бродил Вардван, уговаривая судовладельцев и капитанов отправиться в Херсонес, но охотников не находил.

Все знали, что весьма скоро предстоит выгодное дело — переправа императорской армии через Босфор, — и надеялись хорошо заработать, не удаляясь от столицы.

И тогда Вардван решил сам купить небольшое судёнышко, нанять команду отчаянных мореходов и с ними отправиться в путь.

Хозяева хеландий, прослышав о том, что богатому клиенту судно требуется спешно, заламывали немыслимые цены — от трёх до пяти литр золота, пока наконец Вардвану не посчастливилось приобрести потрёпанную хеландию всего лишь за сто пятьдесят номисм.

Оставалось нанять опытного судоводителя, но и здесь интересы Вардвана вошли в противоречие с действиями Ромейской империи. Император направил огромную армаду боевых кораблей против арабских пиратов, захвативших Крит, и перед этим походом среди моряков была проведена почти повальная мобилизация.

С превеликими трудами в одном из прибрежных кабаков Вардвану удалось отыскать одного изрядно подвыпившего гав клира, готового немедленно за бочонок вина отправиться хоть за тридевять земель, хоть в самую отдалённую провинцию.

В том же кабаке сам навклир подобрал команду, и Вардван без промедления направился к начальнику порта за разрешением на выход в море.

Войдя в просторный кабинет важного чиновника, Вардван униженно поклонился и заискивающим голосом едва слышно вымолвил:

   — Ваше превосходительство, я желал бы зарегистрировать на своё имя купленную мной хеландию и исхлопотать разрешение на выход в море.

Вместе с устным прошением Вардван выложил на стол чиновника несколько документов, подтверждавших правомочность и законность совершенной купли, а также небольшой, но увесистый замшевый мешочек с золотыми монетами.

   — И что это тебе, лекарю, вздумалось покупать хеландию, отправляться на край света? — с добродушной усмешкой полюбопытствовал начальник порта, небрежно убирая мешочек со стола.

   — Обстоятельства вынуждают меня спешно выехать в столицу фемы Климатов, Херсонес, дабы там, в монастыре святого Климента обрести некое чудодейственное снадобье, которое одно только способно исцелить от тяжкого недуга моего пациента... Все расходы взял на себя пациент, имя которого я не смею даже вымолвить, однако поверьте, это весьма могущественная персона, и если мне удастся облегчить его страдания, мне выйдет за это такая награда...

   — Ладно, можешь дальше ничего не говорить, — согласился начальник порта и повелел скрюченному писцу надлежащим образом оформить необходимые документы.

Каждому гребцу своей хеландии Вардван ежедневно давал по фунту солёного мяса, по кружке вина и по целой миске бобов, так что протрезвевшие забулдыги гребли с утра до ночи, не жалея сил и проклиная на все лады своего хозяина.

При попутном ветре хеландия ходко прошла под парусом вдоль болгарского берега, миновала Дунайское гирло и попала в полосу абсолютного штиля.

Вардван выслушал предложение навклира залечь в дрейф, чтобы дождаться ветра, но вместо ответа приказал судоводителю самому сесть к веслу, а кибернету велел выдать гребцам ещё по кружке вина.

Хеландия на вёслах полетела быстрее, чем под парусом.

За пределами империи на ночёвки к берегу не приставали. С наступлением темноты бросали якорь и до рассвета болтались на волнах, а затем вновь Вардван будил спящих и приказывал налечь на вёсла.

Всего за десять дней хеландии удалось дойти до острова, прикрывавшего вход в широкий лиман.

Вардван приказал поворачивать к острову.

Навклир заметил, что по острову гуляют стреноженные кони, принадлежащие явно не мирным пахарям, и предостерёг Вардвана:

   — Лучше нам сразу пойти на Херсонес, хозяин... Как бы нам не стать жертвой нападения...

   — У нас не осталось пресной воды, — возразил ему Вардван. — И другого источника ни ты, ни я не знаем. Поворачивай!..

Навклир горестно вздохнул и тронул кормило, направляя хеландию к острову.

Едва острый нос хеландии ткнулся в мягкий подсохший ил, на берег вынеслась ватага молодых вооружённых всадников.

Один из всадников остановил коня прямо перед хеландией, положил правую руку на меч и вопросительно посмотрел на греков.

Навклир оглянулся и увидел, что со стороны лимана к берегу подходят два корабля тавроскифов.

   — Вардван, мы в ловушке! — сказал навклир.

   — Нас не за что убивать, — воскликнул Вардван. — Я мирный лекарь, ищу целебные снадобья...

Тавроскифы бесцеремонно забрались в хеландгао, связали всех мореходов, а Вардвана, как владельца хеландии, потащили куда-то в кусты.

Когда его уже не могли увидеть товарищи по путешествию, Вардван знаками показал сопровождавшим его тавроскифам на свой перстень.

Как и предсказывал предводитель варваров, вид княжеского двузубца произвёл должное впечатление.

Вардвана немедленно освободили, к нему подвели коня и указали дорогу к богатому шатру, в котором восседал давешний киевский собеседник.

* * *

   — Здравствуй, везирь, — сказал Вардван. — Прикажи своим людям, чтобы они не убивали моих гребцов и навклира. На моей хеландии мне ещё предстоит добираться до Херсонеса...

Аскольд согласно кивнул и коротко распорядился, чтобы пленникам не причинили вреда.

   — Благодарю тебя, о везирь!.. Я рад, что наша встреча состоялась... Но думал, что она произойдёт в Киеве, а ты оказался гораздо ближе. У меня для тебя есть весьма важные вести... Но для начала одно необходимое уточнение. Ты ещё не отказался от справедливой мести?

   — Нет.

   — В таком случае сейчас самый удачный момент... Весь флот ушёл на Крит воевать пиратов. Армия со дня на день выступит в Малую Азию против моего повелителя Карвея. Столица будет вовсе беззащитна.

   — Хорошая новость, — согласился Аскольд. — Ты своевременно подтвердил то, что мне было известно от других людей, и в этом я вижу добрый знак.

   — Тебе было известно о походе в Малую Азию? — изумился Вардван. — О, везирь!.. А я летел к тебе, желая обрадовать такой вестью...

   — Не зная броду, не суйся в воду, — сказал Аскольд. — Можно ли выступать в поход, не располагая надёжными сведениями о намерениях врага?..

   — А я так спешил в Киев... Хотя мой навклир до сих пор убеждён, что мы направлялись в Херсонес за целебными снадобьями для богатого пациента.

   — Советую тебе вместе с твоими людьми переждать какое-то время здесь, на острове. В Корсуни сейчас греки отбиваются от хазар. Вчера гонец оттуда прибыл, он своими глазами видел, как хазары обложили Корсунь со всех сторон.

   — А ты, везирь?

   — Завтра утром моё войско выступает на Царь-город. Так что и туда тебе спешить не следует.

   — Да, пожалуй.

Увидав, что Вардван пребывает в растерянности, Аскольд подарил ему золотую гривну, украшенную всё тем же княжеским двузубцем.

   — Сейчас тебя проводят к твоим людям. Уж не обессудь, что придётся тебе потерпеть неволю несколько дней, — сказал Аскольд. — Прощай, врачеватель. Надеюсь, мы ещё свидимся, тогда и потолкуем без спешки. А сейчас, извини, недосуг...

* * *

Под величавое пение псалмов на берегу Босфора собиралось огромное воинство. Между рядами отчаянновеселых стратиотов расхаживали важные священнослужители, окуривали воинов ладаном, кропили святой водой и осеняли крестным знамением доблестных защитников святой и единственно истинной православной веры, одновременно призывая страшные проклятия на головы еретиков-павликиан и богопротивных почитателей Магомета, являющихся главнейшими противниками божественной Истины.

Весело трепетали на ветру боевые узкие стяги, тяжело колыхались дорогие хоругви.

Покачивались у берега на лёгкой волне вместительные суда, переправлявшие через пролив сорокатысячную армию, сновали через Босфор и лёгкие хеландии, на которых перевозили снаряжение, припасы и фураж.

На берегу толпились обыватели в таком небывалом количестве, что Василию показалось, будто все жители Константинополя, все шестьсот с лишним тысяч человек, от мала до велика, оставили свои занятия и вышли проводить на святой подвит христолюбивое воинство.

Собирая мужа в военный поход, Евдокия приобрела изящную амуницию, соответствующую его придворной должности: тонкие поножи из слоновой кости, отделанные золотом, вызолоченный шлем и короткий меч, сработанный руками знаменитого на всю империю оружейных дел мастера Никифора.

В последний час, перед тем как в составе личной свиты его величества переправиться через Босфор, Василий прискакал на тихую тенистую улочку, чтобы проститься с Феофилактом.

Отставной протоспафарий Феофилакт принял Василия в своей обширной библиофике.

   — Ты совершил верный выбор, — сказал Феофилакт, любуясь бывшим конюхом, которому была весьма к лицу военная амуниция. — Когда отечеству нелегко, всякий честный человек должен делить с государством его тяготы и заботы... Спокойная совесть, душевное равновесие, сознание исполненного долга перед Отечеством... Что может быть выше для человека?

   — Надеюсь, что этот поход будет знаменательным и войдёт в историю, — важно произнёс Василий. — Разгромив Карвея, мы сможем навсегда избавить Ромейскую империю от постоянной угрозы с востока.

   — Ах, если бы сбывались все наши чаяния!.. Твоими бы устами да мёд пить, — горько усмехнулся Феофилакт. — А меня, к великому моему сожалению, все последние месяцы неотступно преследуют самые дурные предчувствия... Собственно, из-за них я и не смог до сих пор оставить Город.

   — Полагаю, что твои опасения сильно преувеличены, — покровительственно изрёк Василий. — Империя сейчас сильна, как никогда прежде. Народ любит молодого императора, армия прислушивается к каждому его слову.

   — У меня нет никаких доказательств... Я ощущаю себя беспомощным. Поневоле приходит на ум сравнение с Кассандрой, которая провидела будущее, однако ей никто не верил и к её предсказаниям никто не прислушивался.

Голос Феофилакта был неподдельно грустным, порой в нём проскальзывали тихие нотки отчаяния и досады, которые Василий склонен был объяснять лишь его положением опального сановника.

   — Нынче я довольно коротко могу беседовать с его величеством, — сказал Василий, доверительно понижая голос. — Если ты утверждаешь, что над империей нависла опасность, укажи, где стоит тот троянский конь, которого нам следует опасаться, и я передам твои слова его величеству ещё до захода солнца.

   — Я ничего не могу объяснить, — замялся Феофилакт, беспомощно улыбаясь и описывая руками в воздухе некую замысловатую фигуру. — Всё же я — увы! — не Кассандра и не обладаю подлинным даром провидения. Я могу лишь предчувствовать. Опасность для империи существует уже довольно давно, она разлита в нашем воздухе, ею пропитано всё вокруг. Над всеми нами витает фатальное предощущение гибели... Порой его уже можно разглядеть — в каких-то отдельных досадных мелочах, в каких-то частных несуразностях... Разумеется, приметы эти открываются отнюдь не всем и не всякому. Увидеть их — ещё не значит проникнуть в их подлинный смысл.

   — Что ты имеешь в виду? — насторожился Василий.

   — Искать предзнаменования грядущих бедствий легче всего в толпе... У меня, как тебе известно, с некоторых пор появилось довольно много свободного времени, переезд мой во Фракию несколько затянулся, мне приходится много ходить по всякого рода людным местам, и я невольно стал прислушиваться к разговорам, невольно стал анализировать то, о чём говорят...

   — Кто говорит? — насторожился Василий.

   — Все! — словно бы удивляясь неразумению своего недавнего конюха, выкрикнул Феофилакт. — Я довольно потолкался и среди черни, и среди наших так называемых философов, послушал риторов и софистов... Я пришёл к выводу, что нынешние мудрецы сильно измельчали. Их мнимоучёные разговоры стали пусты и никчёмны... Налицо отсутствие пищи духовной для лучших умов Отечества. А ведь ещё со времён Аристотеля известно, что идейный разброд общества и духовная опустошённость его мыслящего слоя охватывают население всякой страны, как правило, именно перед войной.

   — Ну, разумеется!.. — с явным облегчением вздохнул Василий и снисходительно улыбнулся. — Весь Город знает, что эта война начнётся в самое ближайшее время... Мужчины готовятся воевать, они знают, что многие из них не доживут до триумфа, оттого-то и витает в воздухе предощущение близкой смерти... Победа немыслима без жертв. Мы дойдём до Армении, мы схватим гнусного богомерзкого еретика Карвея, привезём его в Город и выставим на форуме Тавра, чтобы всякий мог плюнуть ему в рожу!

   — Да-да, ты, конечно, прав... Наверное, так всё и произойдёт, как ты говоришь. Нельзя желать некой цели, не зная средств, коими этой цели можно достичь. А у империи нынче достаточно сил...

   — Я с великим наслаждением побеседовал бы с тобой, но — увы! — я сам себе не принадлежу, — сказал Василий.

Со слезами на глазах Феофилакт облобызал и перекрестил бывшего конюха, так что растрогался и сам Василий, сконфуженно шмыгнул носом и поспешно вышел на крыльцо.

Слуга подвёл коня, Василий взлетел в седло, браво отсалютовал коротким мечом и погнал своего скакуна во весь опор по тихой улице, так что его короткий плащ развевался за плечами, словно два крыла ангела-хранителя или ангела-воителя, отправлявшегося на смертельную схватку с силами мирового зла.

* * *

Спустя две недели после ухода воинства за Босфор, в душный июньский вечер, когда опальный протоспафарий бродил по розарию, наслаждаясь благоуханием цветов, к воротам усадьбы подскакал гонец и ударил в железную доску с такой силой, что насмерть перепугал престарелого раба-привратника.

Впущенный во двор вестник громогласно потребовал хозяина. Когда же Феофилакт, обеспокоенный неурочным шумом, вышел к нему, гонец произнёс с беспрекословной важностью:

   — Велено тебе, Феофилакт, без промедления прибыть в Большой Дворец!

   — Позволь, милейший, полюбопытствовать: кем же это мне может быть велено? — усмехнулся отставной протоспафарий, ощущая, как внутри задрожала каждая жилочка, словно у стратиотского жеребца, услыхавшего зов боевых труб.

   — Дожидаются тебя патрикий и паракимомен Дамиан, эпарх Никита и патриарх Фотий! — отчеканил вестник, полагая излишним вдаваться в дальнейшие объяснения.

   — Что ж... Пожалуй, надо ехать, — согласился Феофилакт и отдал слугам распоряжение, чтобы седлали каракового жеребца, а сам отправился в покои переодеться.

Феофилакт был не на шутку взволнован, совсем как в юные годы, когда ему предстояло впервые быть представленным царствующему монарху. В сущности, нынешний вызов в Большой Дворец по важности не уступал монаршему приглашению, поскольку на время отсутствия императора в столице вся власть переходила в руки вышеупомянутого триумвирата.

Опальный чиновник был одновременно и взволнован, и насторожен, и даже чуточку растроган — всё-таки его не забыли, в его советах испытывают нужду, его вновь призывают к служению.

Облачившись в парадный наряд и перепоясавшись мечом, в сопровождении дворцового вестника Феофилакт отправился во Дворец.

На Месе опытный глаз Феофилакта заметил некоторые странности — вот два вооружённых до зубов всадника на взмыленных лошадях обогнали Феофилакта, поспешая ко Дворцу, а вот попались навстречу несколько озабоченных чиновников, которые мчались во весь опор не разбирая дороги, так что простолюдины едва успевали отскакивать в стороны, дабы не быть искалеченными.

У Халки стояла усиленная стража, с подозрением оглядывавшая всякого прохожего, и за воротами на всей территории Большого Дворца можно было заметить следы всеобщей растерянности, нездоровое оживление, никак не свойственное мирному летнему вечеру, когда следовало бы наслаждаться покоем и безмятежностью, благоуханием цветов и дорогих благовоний...

Гонец проводил Феофилакта к одному из входов, а там его уже дожидался особый придворный, который помог спешиться и провёл самой короткой дорогой в зал уединённых совещаний синклита.

За совершенно пустым столом сидели высшие руководители империи — сухощавый эпарх Никита, чрезмерно усталый местоблюститель патриаршего престола Фотий и весьма удручённый чем-то дородный патрикий Дамиан.

От самой двери Феофилакт поклонился высшим сановникам — достаточно низко, чтобы продемонстрировать своё почтение, однако же и достаточно непринуждённо, дабы не быть предвзято обвинённым в заискивании и угодничестве.

   — Садись, Феофилакт, — нетерпеливо пригласил Никита, указывая отставному протоспафарию на позолоченное кресло. — Мы решили пригласить тебя для совета, ибо никто в Городе не может быть осведомлён в интересующем нас деле лучше тебя.

   — Весьма польщён и тронут столь высокой оценкой своих скромных познаний и буду рад оказать вам любую услугу, — покорно склоняя голову, ответил Феофилакт.

   — Садись, и приступим к делу! — поторопил патрикий Дамиан, нервно перебирая янтарные чётки.

Сохраняя достоинство, Феофилакт обошёл стол и занял предложенное ему кресло.

   — Феофилакт, они уже в Босфоре!.. — неожиданно выкрикнул Фотий. — Их можно ждать у стен Города с минуты на минуту!.. Что нам делать? Чего от них следует ожидать?! О, горе, горе всем нам...

Из сбивчивых выкриков непомерно разволновавшегося первосвященника Феофилакт ничего не понял, а потому обратил свой взор к эпарху.

   — Положение весьма серьёзное, — подтвердил Никита. — Это я заявляю не для того, чтобы запугать тебя, Феофилакт, но чтобы и ты проникся ответственностью момента.

   — Но что, собственно, происходит?

   — Как донесли наблюдатели, в Босфор несколько часов назад вошла несметная флотилия варварских кораблей, — озабоченно принялся докладывать убелённый сединами прославленный флотоводец Никита и бессильно сжал высохшие кулаки, словно сожалея о том безвозвратно ушедшем времени, когда он был молод и отважен, занимал пост друнгария флота и командовал морскими сражениями, а теперь вынужден сидеть во Дворце и с тревогой прислушиваться к вестям, доносящимся с берегов Босфора.

   — Это тавроскифы! — вновь выкрикнул Фотий. — Варвары!..

Как ни странно, отставной протоспафарий не испытал удивления, выслушав известие о нашествии крупных сил тавроскифов. Более того, он даже почувствовал, как с души его свалился тяжкий камень сомнений. По крайней мере, теперь он смог убедиться, что чутьё опытного государственного мужа не изменило ему и на сей раз, сбылись все тревожные предчувствия.

   — Феофилакт, расскажи нам всё, что ты знаешь о повадках и наклонностях этих дикарей! — взмолился Фотий. — И нельзя ли каким-либо образом отвлечь тавроскифов от Города?

   — Каким именно образом? — горестно усмехнулся Феофилакт, прощая первосвященнику абсолютное непонимание военной стороны дела.

   — Ну, я не знаю!.. — в отчаянии вздымая руки, воскликнул Фотий. — Может быть, следует попытаться подкупить их главарей или перессорить их между собою?

   — Полагаю, сейчас об этом говорить не следует, — собираясь с мыслями, ответил Феофилакт. — Делать это следовало много раньше.

   — Умеют ли эти тавроскифы брать приступом городские стены? — озабоченно поинтересовался Никита.

   — Как свидетельствуют факты, перед натиском этих варваров не смогли устоять стены Сурожа, Херсонеса, Амастриды, Фессалоники и многих других городов. Вполне вероятно, что они могут решиться на штурм стен Города. Безрассудства у них достаточно. Хотя стенобойных орудий, насколько мне известно, у них быть не должно, — деловито сказал Феофилакт.

   — Способны ли эти варвары вести переговоры? Соблюдают ли они мирные договоры? — спросил важный патрикий Дамиан своим тонким голосом скопца.

   — В нашем случае следовало бы вести речь о том, что скорее Ромейская империя может быть обвинена в уклонении от исполнения условий мирного договора, — холодно заметил Феофилакт.

   — Что ты имеешь в виду? — спросил Фотий.

   — Варвары не получали обещанной руги в течение шести лет. А когда они потребовали то, что им принадлежало по договору, на форуме у цистерны Аспара агентами эпарха были убиты два тавроскифа, а посольство, по сути, изгнано из Города...

   — Кто мог позволить такое? — гневно вопросил патрикий Дамиан.

   — Не только позволил, но и прямо приказал кесарь Варда, — спокойно ответил Феофилакт и поднял глаза на Никиту Орифу.

Эпарх огорчённо помотал головой, припомнив, как в спровоцированном побоище на рынке его люди несколько перестарались...

   — Глупости совершает Варда, а отвечать предстоит всей империи!.. — пропел патрикий Дамиан тоном, не предвещающим ничего хорошего для кесаря.

Пользуясь своим положением императорского постельничего, патрикий Дамиан обладал огромной властью и мог причинить любому царедворцу немало огорчений, нашептав его величеству любые наветы, любые подозрения.

Феофилакт почувствовал себя отмщённым. Теперь можно было приниматься за решение главных проблем.

   — Сколько кораблей направляются к Городу? — спросил он эпарха.

   — Сведения противоречивы. Одни говорят — около двухсот, другие наблюдали не менее четырёхсот, — ответил эпарх Никита, озабоченно морщась и словно бы досадуя на неточность своих соглядатаев. — Сколько воинов они могут нести на себе?

   — От десяти до двадцати тысяч, — озабоченно сказал Феофилакт и заметил, как вытянулось и обречённо застыло лицо патриарха Фотия. — А не поступало ли сведений о сухопутном передвижении войска варваров? Обычно часть тавроскифского войска идёт морем, а другая часть — берегом...

   — Такими сведениями мы пока не располагаем, — ответил Никита. — Вполне вероятно, что дороги в столицу перерезаны варварами.

   — Скажи, Феофилакт, чего можно ждать от этих варваров в самом худшем случае? — совладев с отчаянием, спросил Фотий.

   — Боюсь, что последствия нашествия могут оказаться куда более печальными, нежели самый худший прогноз, — скорбно заметил Никита.

   — И ты, протоспафарий Феофилакт, полагаешь то же самое? — упавшим голосом спросил патрикий Дамиан.

   — Я уже давно не протоспафарий, — усмехнулся Феофилакт.

   — Если ты пожелаешь возвратиться на службу, можешь подать прошение немедленно и будешь тотчас же произведён в патрикии, — твёрдо пообещал Фотий.

   — Я готов подать прошение сей же час. Когда столице государства угрожает опасность...

   — Что нам всем теперь делать, Феофилакт? — спросил Фотий.

   — Это будет зависеть от того, сколько людей эпарх сможет выставить на городские стены, чтобы оборонять их от варваров, — сказал Феофилакт.

   — Город остался без воинов... — вздохнул эпарх.

   — Гонец к императору отправлен?

   — Как только стало известно о нашествии, — подтвердил Никита. — Через два дня его величество будет знать о нашей беде, а ещё дня через четыре можно рассчитывать на подход первых легионов...

   — Следовательно, Городу необходимо держаться только до подхода войска, — повеселевшим голосом заключил Феофилакт. — Квинт Марций, римский легат, во время войны с македонским царём Персеем, стремясь выиграть время, чтобы привести в готовность своё войско, затеял с противником переговоры...

   — Прекрасная идея! — оживился и Фотий. — Нам следует тотчас же отправить посланников к предводителю варваров.

Феофилакт озабоченно покрутил головой, не решаясь возразить первосвященнику, но и не высказывая одобрения его словам.

   — А чем там дело кончилось у Квинта Марция? — поинтересовался эпарх.

   — Клинт Марций сумел заключить перемирие всего лишь на несколько дней, но и этого времени оказалось достаточно для того, чтобы собрать силы и завертеть приготовления к битве. Затем произошло решающее сражение, в котором обманутый царь Персей оказался разбит наголову!..

   — Немедленно отправляйся на встречу с предводителем этих варваров, — обрадованно сказал Фотий. — Чего тебе не хватает для ведения переговоров? Проси, и ты получишь всё.

   — Весьма польщён оказываемым мне доверием, однако мне на переговоры с тавроскифами следует отправляться не прежде, чем они приблизятся к Городу и организуют правильную осаду.

   — Но почему? — воскликнул Фотий. — Для чего увеличивать опасность?.. Не лучше ли будет упредить намерения варваров и попытаться остановить их на подходах к Городу?

   — Остановить? — горько усмехнулся Феофилакт. — Боюсь, что это уже не в силах сделать даже их предводитель... Мы не знаем, сколько их и от какого они племени. Мы не знаем, кто ими предводительствует. Мы не знаем их намерений... Это дикие люди, и меня пленят или даже убьют прежде, нежели я смогу добраться до их вождя... Нет, я убеждён, что поспешность в подобных делах скорее вредна, чем полезна.

   — Феофилакт прав, — после продолжительного раздумья заключил Никита. — Пусть эти варвары станут лагерем у стен города. Мы сможем разобраться в обстановке, увидеть их силы, их намерения, местонахождение предводителей...

   — Если человек хорошо вооружён, он не обнажает свой меч без необходимости... Если же вооружение слабое, он станет размахивать дротиком, издалека угрожать копьём... — сказал Феофилакт.

   — Ты хочешь сказать, что тавроскифы слабы? — с надеждой в голосе спросил Фотий.

   — Похоже на то... Иначе для чего им нужно было поднимать такой шум?..

   — Намерения их ужасны, — жалобно вымолвил Фотий. — Неужели нельзя никаким образом остановить их ещё на подступах к Городу? Зачем подвергаться такому риску?

Эпарх, паракимомен и Феофилакт обменялись понимающими взглядами: разве можно объяснить этому книжнику и философу, никогда не бывавшему в сражениях, весьма далёкому от понимания стратегии и тактики, как следует поступать в том или ином случае?.. И отдаёт ли себе отчёт святейший отец, что являет собою наступающая орда тавроскифов?..

   — Полагаю, нам следовало бы обсудить исполнение самых неотложных мер, — деловито сказал Феофилакт.

Быть может, именно разумное и рассудительное спокойствие Феофилакта помогло правящему триумвирату справиться с некоторым замешательством, и высшие сановники приступили к делу.

Уже через четверть часа из Большого Дворца во все регеоны Города поскакали гонцы с приказами.

Феофилакт охотно участвовал в выработке решений по укреплению городских стен, распределению немногочисленного городского войска по важнейшим направлениям обороны, и именно Феофилакту принадлежала мысль извлечь из хранилищ сифоны с жидким огнём и установить их на городских стенах вдоль берега Золотого Рога, чтобы не подпускать корабли неприятеля, чтобы отпугивать дикарей. Там, где это возможно, побеждать следует хитростью, а не силой.

Главная проблема, с которой столкнулись правящие царедворцы столицы, — отсутствие воинов.

   — Следовало бы выставить на стены всех молодых мужчин, а не только способных держать в руках оружие. Пусть варвары думают, что у нас неисчислимое воинство, — сказал Дамиан.

   — Где же их взять, этих молодых мужчин? — горестно вздохнул Никита. — Нынешние молодые мужчины гораздо более озабочены умением сносно играть в кости, нежели умением сносно обращаться с мечом.

   — Сколько воинов ты сможешь поставить на стены?

   — Не более двух тысяч... Кроме ночных стражников, двух сотен тюремных сторожей и рыночных стражников, у меня нет больше никого, — доложил эпарх. — Разве можно было уводить из столицы все войска?!

Так всегда бывает, что ошибки совершают одни люди, а расплачиваться за них приходится совсем другим...

* * *

Совещание затянулось до глубокой ночи, и лишь после того, как были отданы все необходимые распоряжения, решено было разойтись по домам до рассвета.

Феофилакт отказался от вооружённой охраны и отправился домой в одиночестве. Блаженное одиночество — единственное блаженство.

Хотелось обдумать наедине перемены, происшедшие за эти несколько часов, попытаться предугадать поведение тавроскифов, прикинуть, с какими предложениями следует выходить на переговоры с дикарями.

Холёный караковый жеребец легко нёс задумавшегося Феофилакта по опустевшим в полуночный час улицам столицы. Где-то вдалеке лаяли сторожевые псы, из переулка доносился монотонный стук колотушки ночного сторожа, где-то вдалеке нестройно пели — видимо, в каком-то храме шла всенощная.

Ещё никто ничего не знал.

В Городе продолжала идти своим чередом обычная ночная жизнь — монахи молились, грабители раздевали прохожих, сторожа охраняли чужое добро, а муниципальные стражники уговаривали кабатчиков прекращать работу и закрывать свои заведения. В эту пору выходили на промысел и предлагали мужчинам за умеренную плату свои греховные прелести городские гетеры из тех, кто постарше и пострашнее и чьи измызганные порочные лица лишь в непроглядной тьме ещё можно было принять за человеческие.

Никто из этих обывателей не ведал, какие опасности подступают к стенам Города, все стремились насытиться ночными пороками.

Вдруг какой-то человек вынырнул из темноты, ухватился за стремя и жалобным голосом обратился к Феофилакту:

   — Помилуйте великодушно!..

Рука Феофилакта, наполовину выхватившая меч из ножен, расслабилась, меч с маслянистым шелестом скользнул на место.

   — Милостивый государь, укажите дорогу заблудшему путнику!

Язык ночного незнакомца слегка заплетался, и поначалу Феофилакт хотел дать шпоры коню, однако, прислушавшись к выговору мужчины, уловил фракийский акцент и решил пожалеть его.

   — Куда ты ищешь дорогу?

   — В гостиницу «Три свечи», куда же ещё?.. Я ведь не настолько обеднел, чтобы ночевать под забором.

Феофилакт догадался, что полночный прохожий прибыл в столицу с челобитной или по судебному делу и после удачно разрешившейся тяжбы попал в кабак, а теперь боится идти по тёмной улице, опасается не за кошелёк, а за саму жизнь.

   — Ладно уж, пошли, — смилостивился Феофилакт, посылая жеребца неспешным шагом вперёд.

   — Я вижу, ты человек благородный и знатный, и я желаю откровенно сказать тебе, что во всём треклятом Константинополе подобных тебе отыщется весьма немного, — говорил полуночный попутчик, крепко держась за стремя.

Слушая подгулявшего провинциала, Феофилакт сдержанно улыбался.

   — Вот ты, как я вижу, вельможа весьма высокого ранга и, может быть, приближен к самому василевсу, и вот ты скажи мне, скажи откровенно, много ли отыщется в Константинополе чиновников, совершенно бескорыстно и искренне пекущихся о благе народа?.. У кого здесь вообще сохранилась хоть малая капля святой христианской заботы об общем благе?.. Да ведь вы тут забыли все заповеди! Даже те, у кого сохранилось понятие о справедливости, забыли о своём долге перед народом! Перед людьми меньшими, перед сирыми и убогими!.. Господь любил людей, а нынче чиновники любят только себя, все озабочены только собственным благополучием, все стремятся дорваться до государственной казны, чтобы хапать из неё... Все вы тут, в столице, ведёте праздную жизнь, паразитируете на жирном теле империи!.. За что вам даются все блага жизни? А разве мы не люди? Ведь вся наша беда состоит лишь в том, что мы живём не в столице, а на границе с проклятыми болгарами, которые грабят наши земли не хуже арабов...

   — Ну, будет, будет тебе!.. — оборвал незнакомца Феофилакт. — Ступай в переулок, вон там, видишь, где светится окно, и помещается твоя гостиница.

   — Благодарю тебя, благодетель! Век буду Бога молить за тебя и твоих деток!..

Феофилакт усмехнулся и пришпорил коня.

Родившийся и выросший в Константинополе, Феофилакт нежно любил этот город, считал его самым лучшим не только в империи, но и в целом мире.

Александрия в Египте и Антиохия в Сирии, Эдесса на Евфрате и Двин в Армении — все эти древние города покорно склонили головы перед величием нынешней мировой столицы.

Все пути мира вели в этот город, утвердившийся на семи холмах на Босфоре.

Из неведомых стран Востока поступали в Город шёлк-сырец и драгоценные пряности. Из Египта шло зерно. Из глубин чёрной Африки — слоновая кость и золото. Упитанный скот пригоняли из Малой Азии. А рыбу свозили в бухту Золотой Рог и из понта Эвксинского, и из Пропонтиды, и со всего Средиземноморья.

Слава о несметных сокровищах Константинополя далеко разлетелась по свету, и эта слава не даёт покоя жадным дикарям.

Однако алчных варваров всегда укрощала империя, и нынешних грабителей ожидает весьма строгий урок.

Несомненно, некое тайное знамение было и в том, что именно этому городу, Новому Риму, была передана слава столицы великой империи, дарована власть над полумиром.

Протоспафарий увидел, что проезжает по улице, на которой жила Анастасия.

Массивные кованые ворота были заперты, за стенами царила тишина.

«Пожалуй, стоит разбудить Анастасию, — решил Феофилакт, останавливая коня. — Сейчас я смогу предупредить её о грядущих бедствиях и предложить свою защиту...» И протоспафарий смело ударил кулаком по створке ворот.

* * *

На главной улице столицы, между форумом Константина и Августеоном, среди хлебных рядов и лавок аргиропратов, располагавшихся в уютных портиках, высилось массивное угрюмое каменное здание, известное каждому жителю столицы, — в этом сером доме с колоннами помещалось главное ведомство городского эпарха.

По достоинству своему эпарх столицы был одним из самых высокопоставленных чиновников империи и занимал в светской иерархии второе место, уступая лишь великому логофету.

Как отличительный знак своей должности эпарх обязан был носить разноцветную обувь — для одной ноги чёрную, для другой — красную, и никому больше во всей Ромейской империи не позволялось обуваться по такому образцу.

По делам службы эпарх должен был разъезжать по столице на особой колеснице, запряжённой лошадьми белой масти, и именно с этой колесницы он должен был оглашать народу важнейшие указы императора, а также свои установления.

Утром восемнадцатого июня 860 года эпарх Никита Орифа выехал из своей резиденции и сразу же принуждён был остановить лошадей, поскольку путь ему заградила толпа разгневанных горожан.

   — Почему не открыты городские ворота?

   — Рыбаки помрут с голоду, если их не выпустят на промысел.

   — Что будет с нами со всеми?

   — Эпарх, что нам грозит?!

Со скорбной понимающей улыбкой Никита Орифа вначале молча выслушал голос народа, затем сказал:

   — Сограждане! Перед лицом выпавших на нашу долю испытаний прошу всех соблюдать спокойствие.

Толпа, поволновавшись некоторое время, затихла. Именно на это и рассчитывал эпарх, демонстрируя абсолютное спокойствие. Лицезрение человека, уверенно пользующегося властью, всегда приводит толпу в покорное состояние.

Всё же нашёлся некто, на кого не подействовали властные чары эпарха.

   — Как нам сохранять спокойствие, если у городских цистерн происходят драки из-за каждого ведра воды?

Никита Орифа поискал глазами в толпе этого оратора.

   — И почему хлебопёки стали продавать такие маленькие хлебцы, что ими невозможно насытиться и ребёнку?!

Эту тираду произнёс мужчина в видавшей лучшие виды судейской хламиде, похожий на рыночного стряпчего, составляющего прошения и челобитные для простолюдинов. С оппонентами подобного рода следовало действовать тоньше, и потому эпарх сказал с нескрываемой печалью:

   — Я не ожидал этого от наших хлебопёков. Им будет нынче же отдан строгий приказ выпекать хлебы точно такого же размера, как и вчерашние... А для усмирения драк у цистерн, я полагаю, следовало бы создать отряды милиции из числа достойных граждан. Ты мог бы возглавить один из отрядов?

   — А чем будут заниматься муниципальные стражники?

   — Муниципальные стражники мобилизованы для несения караульной службы на стенах Города! — жёстко поставил крикуна на место Никита. — Полчища ненасытных варваров приблизились к Городу! И вы, вместо того чтобы здесь надрывать глотки, брались бы лучше за оружие да выходили на защиту родных очагов! На стены, мужчины!.. Опасность угрожает нам и с моря и с берега!.. К оружию!

Однако, вместо того чтобы с патриотическими возгласами устремиться к арсеналам, толпа на глазах стала редеть, и вскоре перед колесницей расчистился путь.

Нахлёстывая четвёрку лошадей, Никита погнал колесницу к Большому Дворцу.

В Константинополе проживало более полумиллиона человек, но эпарх не мог бы поручиться за то, что хотя бы один из сотни жителей будет стойко сражаться с варварами.

Разумеется, во всех регеонах огромного города уже собирались отряды чрезвычайного ополчения, к императорскому дворцу Дафны ещё с ночи начали собираться вооружённые отряды городской милиции, набранной из состоятельных ремесленников и торговцев.

В довершение всех бед эпарха, в Константинополе, кроме внешних врагов, существовало немало и внутренних. В столице было много, пожалуй, даже слишком много рабов, ведущих своё происхождение из разных мест, в том числе и принадлежавших к славянским племенам.

Вблизи наступающих на город тавроскифов эти рабы становились особенно опасными, они могли немало навредить обороне внешних стен, могли под покровом темноты напасть на стражу, стоящую у важнейших ворот, могли...

Да мало ли бед могли натворить рабы?!

По городу уже разъезжали глашатаи, оповещали горожан о необходимости надёжно обезопасить всех рабов, закрыть их в домашних тюрьмах и складах, в погребах и кладовых.

Агентам эпарха следовало превентивно арестовать всех подозреваемых в сношениях с еретиками-павликианами, а таковых набиралось несколько сотен.

Необходимо было, также без промедления переправить на азиатский берег Босфора людей, знающих потайные входы в Город, для встречи императора и обеспечения высочайшей безопасности.

Предстояло эпарху завершить немало и других дел, намеченных минувшей ночью.

Колесница мчалась по настороженной, притихшей главной улице. И эпарх столицы видел эту улицу словно бы внове.

Непривычными, до боли беззащитными показались Никите дома и площади, портики и колонны, сооружённые в честь славных монархов, правивших сотни лет тому назад.

Константинополь!.. Царственный град!..

Никита любил этот город, и нашествие дикарей лишь заставило заново прочувствовать всю глубину его любви к этому необозримому мегаполису, оплоту христианской цивилизации, к самому родному уголку во всей вселенной...

Ах, Константинополь, город славы Господней, богатый и кичливый, роскошный и трудолюбивый, изнеженный и воинственный, разноязыкий и единый...

Рядом с богатыми дворцами теснились трущобы, благоухающие сады и цветники соседствовали с гниющими отбросами рыночных площадей, залитые щедрым солнцем площади переходили в узкие, не ведающие света Божьего проулки. На берегу знаменитой бухты Золотой Рог смешивались тонкие ароматы мироваров и едкая вонь кожевенных мастерских, вырабатывавших лучшие в мире сафьян и пергамен.

Со всей земли, из Европы и Азии, Индии и Африки стекались в Константинополь лучшие мастера и умнейшие философы, здесь жили потомки славных и знатных фамилий, берущих своё начало в Великой Римской империи, и важные царедворцы, умелые зодчие и мудрые священнослужители.

Однако Никите было ведомо и то, что ни один город на земле не мог соперничать с Константинополем по числу нищих и увечных, воров и проституток, юродивых и бродяг, грабителей и мошенников, взяточников и клятвопреступников, лжесвидетелей и лихоимцев.

Пришла беда неведомая, но жители Города даже под угрозой смерти от варварских мечей не спешат занять места на стенах. Слабые плачут и молятся, богатые надеются откупиться, неимущие рассчитывают поживиться при дележе чужой добычи.

Большую часть чрезвычайного ополчения Константинополя на случай войны составляли крестьяне — жители стомильной зоны вокруг столицы. Власть эпарха распространялась на всю эту зону, и Никита сам инспектировал стратиотские формирования, следил за тем, чтобы стратиоты, приписанные к городскому ополчению, регулярно совершенствовались в ратном искусстве, чтобы у них было исправное вооружение, чтобы их боевые кони были крепкими и здоровыми.

И именно тогда, когда ополчение должно было сыграть свою роль в защите Города, оно оказалось отрезанным от столицы. Известие о нашествии варваров застало архонтов врасплох, ни один из отрядов ополчения не успел войти в столицу до того, как все ворота оказались закрытыми.

Лишь в эти тревожные часы понял эпарх, что все клятвы верности отечеству, даваемые в мирное время, обесцениваются в годину испытаний. Сейчас Городу нужны люди, готовые без лишних клятв и заверений взяться за мечи, готовые сражаться на городских стенах до последней капли крови, — но где же они, эти люди?..

Эпарху они были неведомы.

В чести пребывали другие — лгуны и льстецы, лизоблюды и угодники без чести и совести.

Прозрение всегда приходит, но всегда запаздывает.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Сопровождаемый лишь полудюжиной телохранителей, останавливаясь только для смены лошадей на почтовых станциях, император Михаил вместе с протостратором Василием и протоспафарием Георгием прискакал на азиатский берег Босфора под вечер третьего дня осады столицы варварами.

До наступления полной темноты нечего было и думать о том, чтобы переправляться через пролив, по которому нахально, словно у себя дома, перемещались во всех направлениях варварские моноксилы.

Страдая от невозможности попасть в осаждённую столицу, Михаил стоял на берегу, глядел на клубы дыма, поднимавшиеся над Золотым Рогом, и думал о том, что варвары в неразумии своём не столько грабят, сколько в бешенстве уничтожают не принадлежащее им богатство. Увидеть и оценить последствия того или иного действия способен и дурак. Умный же будет стремиться к тому, чтобы понять глубинные причины поступков, чтобы суметь в дальнейшем предотвращать их пагубные последствия.

Главная причина набегов северных варваров на империю — отнюдь не их жадность, но отсутствие знания о Боге истинном.

Одурманенные ложными верованиями, они и не догадываются о существовании истинного пути к спасению, они отягощают свои души грехами, причиняя империи убытки... Мы обязаны просветить дикарей светом истины и тем самым избавить границы империи от постоянной опасности!

Рядом с монархом стояли Василий и Георгий, почтительно молчали, лишь изредка сочувственно вздыхали.

Наконец Василий осмелился сказать:

   — Всё обойдётся, ваше величество... Я сейчас загадал: если чайка ринется к воде и поймает рыбку, мы отгоним варваров. И точно! Чайка поднялась с огромной кефалью в клюве.

Простодушный Василий заглядывал в грустные глаза своего монарха, желая развеять тяжкие думы.

   — А ты что думаешь по этому поводу, Георгий?

   — Все гадания ошибочны и греховны, ваше величество. Думаю, что мы одолеем варваров и без содействия глупой птицы.

   — Вы оба правы, друзья мои... — примирительно сказал Михаил. — Ведь вы оба желаете одного и того же.

Багровое солнце временами почти скрывалось за густым дымом пожаров, опускаясь всё ниже и ниже, пока вовсе не скрылось за горизонтом.

Выждав ещё несколько часов, под покровом ночи император и его свита на рыбацкой сандалии переправились через Босфор и незамеченными приблизились к городской стене.

Проводники указали на потайную дверь, скрытую за гранитной глыбой. Хитроумный механизм, приведённый в действие умелыми руками проводников, сдвинул гранитный блок, а когда император и его спутники вошли в подземный ход, камень со скрежетом опустился на своё место.

У выхода из подземной галереи императора ожидали стражники и коноводы. Василий подал императору стремя, помог забраться в седло, и процессия скорым шагом направилась в Большой Дворец.

Проезжая по тёмным улицам Города, император с немалой горечью отметил, что столица погружена в глубокое уныние, отовсюду слышались не воинственные призывы к оружию, но малодушные вопли и стенания.

Во дворце императора немедленно проводили в Хрисотриклиний, где уже собрались почти все члены синклита: высшие сановники империи дожидались возвращения Михаила, уповая в случае любого бедствия только на своего монарха.

Устало опустившись на трон, Михаил обратился к эпарху:

   — Докладывай!

Эпарх был краток: Константинополь с моря и суши окружён варварами. Тавроскифы грабят пригородные усадьбы, монастыри и виллы знати. Всякого задержанного обращают в раба. Всего в нашествии принимают участие около двадцати тысяч варваров. В городе удалось вооружить и поставить на стены всего лишь около пяти тысяч ополченцев. Этих сил едва хватает на то, чтобы организовать круглосуточное наблюдение за варварами.

По строгому придворному этикету никто не смел ни о чём спрашивать императора, всякий чиновник должен был дожидаться, пока государь заговорит сам, но на сей раз престарелый эпарх не смог сдержать вопроса, интересовавшего всех:

   — Ваше величество, а когда подойдут наши легионы?

Михаил отмахнулся от вопроса, как от надоедливой мухи.

Накануне, обсуждая в полевом лагере на Черной речке, как ему следует поступить, Михаил поверил заверениям кесаря Варды, убеждавшего его в том, что тавроскифы дики, ничтожны и не способны к организации в боевые порядки и что богоизбранному монарху достаточно будет лишь появиться вблизи Города, как силы защитников удесятерятся, а враги вмиг присмиреют и, если даже не отступят от городских стен тотчас же, от них можно будет откупиться медными монетами.

После доклада эпарха стало ясно, что тавроскифы отнюдь не малочисленны, что огромный город они обложили по всем правилам военного искусства, и теперь следовало решать, как быть: вступать ли в переговоры с варварами или дожидаться спешно отзываемого с полпути императорского войска...

   — Что вы полагаете предпринять? — обратился Михаил к своим высшим советникам.

Не желая рисковать благорасположением монарха, патрикий Дамиан слегка подтолкнул вперёд Феофилакта, чтобы тот отвечал императору.

   — Полагаю, что отзывать легионы из похода — не самый лучший выход в сложившейся ситуации, — негромко, но вполне отчётливо произнёс Феофилакт.

Монарх взглянул на него с осторожным любопытством, словно боялся верить услышанному.

Затем Михаил милостивым жестом подозвал Феофилакта поближе к своей священной особе.

   — Думаю, что варварам будет сложно штурмовать городские стены, а длительную планомерную осаду осуществить у них недостанет ни сил, ни военного опыта, — ободрённый и польщённый вниманием монарха, продолжал Феофилакт. — Всегда случалось так, что победы одерживали не те полководцы, которые стремились активно противостоять превосходящим силам противника, но которые умели обнаружить наиболее слабое звено в построении врага. Именно этим мы и занимались всё последнее время. Мы предоставляли противнику возможность действовать согласно его намерениям, но при этом самым тщательным образом изучали сами эти намерения... Тавроскифы не обучены штурму городских стен, хотя и довольно искусно имитируют, будто бы умеют. В одном месте тавроскифы стали производить подсыпку земли в городской ров, в другом месте принялись спешно сооружать боевой помост...

   — Ты полагаешь, решительный штурм городу не угрожает? — прямо спросил Михаил.

   — Это дикари, ваше величество, — уклончиво ответил Феофилакт. — Они способны на совершенно нелогичные и даже абсурдные поступки, никак не сообразующиеся с реальной обстановкой.

   — Чем их можно отвлечь от стен города?

   — Полагаю, обещанием выкупа.

   — Значит, следует немедленно вступить с варварами в переговоры. Кто желает отправиться к тавроскифам?

   — Я мог бы отправиться на переговоры, однако я до сей поры пребываю в отставке, — опуская глаза, негромко сказал Феофилакт. — Представлять же империю должен по меньшей мере член синклита.

   — Подготовь мой рескрипт о назначении патрикия Феофилакта членом синклита, — поворачиваясь к Георгию, приказал император. — Вместе с патрикием Феофилактом к варварам отправятся протостратор Василий и... Святой отец, кого можно послать на переговоры из числа ваших людей? — спросил Михаил, обращаясь к патриарху Фотию.

   — Диакон Константин неоднократно общался с этими варварами, знает их язык, их нравы и повадки... — неуверенно произнёс Фотий.

   — Решено: отправится диакон Константин... На рассвете послать вестников к варварам. Что ещё нужно? — устало обратился Михаил к Феофилакту.

   — Обо всём прочем можете не беспокоиться, ваше величество, — сказал возвращённый из опалы чиновник. — Мы сделаем всё, что будет возможно, и даже сверх того!

Да, этот теперь будет из кожи вон лезть, подумал Михаил, оглядывая решительно настроенного Феофилакта.

Не прощаясь с сановниками, император удалился в свои покои, куда был спешно вызван вестиарит.

Этот чиновник, заведовавший одеяниями императора, вышел из опочивальни монарха в некоторой растерянности, отсутствовал довольно продолжительное время, затем вернулся с загадочным свёртком в руках и скрылся за дверью опочивальни.

Из своих покоев император вышел в грубой одежде простолюдина. Перед лицом суровых испытаний императору полагалось разделять со своим народом его участь, какой бы тягостной она ни была.

В нартексе храма Святой Софии была мозаичная картина — к Иисусу Христу, сидящему во славе на небесном троне, униженно склоняя голову, подползает император, всем своим видом выражающий малость и ничтожество светской власти по сравнению с властью божественной.

Именно в храм Святой Софии и отправился император помолиться небесной покровительнице Города, чтобы перед лицом тяжких испытаний заручиться поддержкой бесплотных сип.

Будучи главой христианнейшего государства, император имел право свободного доступа даже в алтарь храма Святой Софии, где для монарха было устроено специальное помещение — мутаторий, в котором правитель христиан переоблачался во время божественной литургии, где он мог в полном одиночестве помолиться или просто отдохнуть, но при желании мог и позавтракать или выслушать спешные донесения своих придворных.

Сейчас император направлялся в храм Святой Софии, чтобы своим присутствием в осаждённом Городе вдохнуть новые силы в души своих подданных, чтобы наполнить их сердца непоколебимой уверенностью в грядущей победе.

* * *

Императорский хронист посчитал необходимым отметить посещение храма Святой Софии монархом в июне 860 года в государственной летописи: «В те дни василевс Михаил чувствовал себя весьма неуверенно. Его душу охватил религиозный страх и суеверное богопочтение. Он вновь склонился умом и сердцем к Творцу всего сущего и обратился с мольбами к Матери Слова, Пресвятой Владычице нашей...

И когда христолюбивый монарх в грубой одежде простолюдина появился перед алтарём, всем молящимся одновременно показалось, что все шесть тысяч свечей, горевших в храме Святой Софии, запылали ярче, что по всем приделам храма разлилась божественная благодать.

Голоса священнослужителей стали звучать громче, а хор с неподдельным ликованием подхватил священное песнопение.

Молил государь у Пресвятой Девы Марии, чтобы не оставила Город своею защитою. Обещал принести ей в дар преславный знак страданий Господних — так называется крест — и сделать его обещал из чистого золота, украсив жемчугом и блестящими индийскими каменьями...»

* * *

Находясь перед лицом самого Вседержителя, Михаил старался выказать свою малость. Император принимал непосредственное участие в божественной литургии, но ему отводились в священнодействии лишь незначительные функции, которые по ритуалу выпадали на долю низших церковнослужителей — псаломщиков. И причастие монарх принимал лишь после диаконов. И даже к священной одежде на престоле он сам не смел прикасаться, и её подносил императору для поцелуя патриарх.

Наслаждаясь пышностью нарядов и вседозволенностью поведения вне стен храма, под священными сводами собора император буквально преображался.

Выражая в своём лице Идею не ограниченной никем и ничем светской власти, император вместе с тем выражал и Идею высочайшего смирения.

В Великий Четверг император, смиряя гордыню, омывал ноги двенадцати беднейшим жителям Константинополя, и на глазах у всех прихожан храма Святой Софии выступали слёзы неподдельного умиления.

Известно, что власть над людьми не может принадлежать никакому человеку, она принадлежит только Богу. А человек — даже монарх! — может лишь в меру отпущенных ему свыше сил принимать участие в проявлении этой божественной власти. Император должен был ежеминутно сознавать, что по естеству своему он всего лишь человек, причём отнюдь не безгрешный, но по императорскому сану он принуждён воплощать своей персоной всё величие Господа.

И если даже в мирные дни император являл в храме Божием пример смирения, то в тот день, когда весь народ волновался и печалился о своей горькой участи, Михаил покорно распростёрся на холодных плитах собора Святой Софии, моля у Бога заступничества и сострадания к бедам христианского государства.

Во время моления императора из-за стен собора порой доносились панические выкрики: «Варвары перелезли через стены!.. Город взят дикарями!..» — но ни один человек не кинулся к выходу.

А когда император поднялся на ноги, настроение в храме переменилось, люди поверили в то, что спасение грядёт, что не оставит кротких и богобоязненных жителей Константинополя Пресвятая Дева своим заступничеством.

* * *

Затем император пешком отправился через весь Город во Влахерны, чтобы помолиться в храме Пресвятой Богородицы, у священной раки, в которой хранилась самая ценная из всех христианских реликвий Ромейской империи — омофор Девы Марии.

Отношение к Богородице в империи было трепетным. В ней видели и высшую заступницу, и основу процветания, и подательницу всех благ. И даже во время триумфа, совершаемого по возвращении из победоносного военного похода, сам император никогда не занимал золочёную триумфальную колесницу, предпочитая ехать верхом, а в колеснице с почестями везли богато украшенную икону Богородицы.

Погруженный в глубокие раздумья, Михаил медленно брёл по широкой улице, а в некотором отдалении за императором следовала почтительная толпа горожан.

Была смутная и тревожная предрассветная пора, когда обычно весь Константинополь ещё сладко спал, но в этот неурочный час все храмы были открыты, и из распахнутых настежь дверей доносились псалмопения и молитвы, слышались проникновенные проповеди священнослужителей.

Народ молился перед лицом грядущих бедствий.

Общее несчастье заставило каждого раскаяться в совершенных грехах. Не было благодатнее часа, чем этот, для проповеди и поучения, для внушения праведных мыслей о всеобщем покаянии и спасении.

Перепуганные нашествием варваров, столичные жители искали защиты у небесных сил. Возносились к небу гимны и плачи, лились слёзы, и капал воск со свечей, далеко по улице распространялся ароматический дым, и гремел над толпой бас диакона церкви Святых Апостолов:

— Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощён еси... Душе моя грешная, того ли восхотела еси?!

В церковные сокровищницы щедро лились пожертвования — если не оставалось надежды на спасение бренной плоти, то хотя бы нетленную грешную душу следовало успеть отдать во всемилостивейшие длани Господа...

Пройдя через Константинополь, охваченный апокалипсическим ожиданием, император подошёл к Влахернскому храму, где у входа его дожидался местоблюститель патриаршего престола.

Император заметил, что Фотий также успел сменить одеяния и теперь был облачен в грубую монашескую рясу.

Фотий проводил императора в алтарь и оставил там наедине с небесными силами.

Моления во Влахернском храме царствующие императоры совершали лишь по особо выдающимся случаям — то ли самым счастливым, то ли самым скорбным в истории Ромейской империи.

На рассвете двадцать второго июня 860 года от Рождества Христова император Михаил несколько часов кряду провёл в молитвах и размышлениях, испрашивая у Пресвятой Девы прощения и заступничества, избавления от захватчиков и грядущего процветания.

Михаил клятвенно обещал Богородице обуздать свои страсти, посвятить всего себя служению государству, ибо в глубине души допускал, что тавроскифы могли быть насланы Провидением на столицу империи и в наказание за грехи самого императора, за нерадивое исполнение им своих обязанностей перед Богом и людьми.

* * *

Ещё на рассвете для начальных переговоров с варварами за главные городские ворота в сопровождении знаменосцев и трубачей выехали два высокопоставленных чиновника логофисии дрома.

В их задачу входило не только отыскать ставку варварского предводителя, не только склонить его к переговорам, но и уговорить выделить высокородных заложников, чтобы гарантировать безопасность лиц, уполномоченных императором вести обсуждение проблем от имени империи.

Варвары довольно спокойно пропустили чиновников ведомства дрома через свои порядки, а затем вернулись к прерванным ненадолго занятиям — расположившиеся в некотором отдалении от башни Анемы тавроскифские плотники продолжили сооружение из досок и брёвен странной боевой колесницы, отдалённо напоминающей троянского коня.

По наклонной плоскости на высоту городских стен по такому «коню» могли бы одновременно взбегать до сотни закованных в железо варваров, и в этом случае защитникам Города оставалось бы уповать только на волю Господа, ведь ни для кого не было секретом, что в битве каждый тавроскиф стоил не меньше двух, а то и трёх защитников столицы.

Эпарх распорядился выставить против варварских штурмовых «коней» сифоны с греческим огнём, но тавроскифы, словно провидя такое решение, стали заранее обивать свои нелепые сооружения листами свинца, сорванными с церковных крыш и оконных карнизов.

Против свинца греческий огонь был бессилен...

Затем тавроскифы, расположившись в виду Города, стали убивать пригоняемых отовсюду баранов, мясо жарить на угольях, а шкуры принялись набивать землёй. Всем ополченцам стало понятно, что варвары готовятся к штурму и собираются этими бурдюками, набитыми землёй, забрасывать городские рвы, чтобы придвинуть свои громоздкие сооружения вплотную к стенам.

Посланники императора словно в воду канули, и кое-кто уже предлагал отслужить молебен за новоявленных мучеников, принявших лютую погибель за святую православную веру.

Заходящее солнце окрашивало варварских плотников зловещими багровыми красками.

В тревожной тишине громко стучали топоры языческих дикарей, суливших христианской столице разбой и порабощение.

* * *

Вечером к Фотию пришли высшие церковные иерархи, чтобы вместе решить, как надлежит поступить со святыней.

Судя по всему, тавроскифы готовились к решительному штурму городских стен неподалёку от моста Калиника, между башней Анемы и Деревянными воротами. Очевидно, именно этот регеон Города был изучен варварами лучше всего, они знали, что тут одно из самых слабых и уязвимых мест в обороне столицы.

Под угрозой захвата нечестивцами оказывалась драгоценнейшая для всякого христианина реликвия — риза Пресвятой Богородицы.

Особенно удручало высшее духовенство то обстоятельство, что от наступающих беспощадных язычников Влахернский храм был отделён не тройными городскими стенами, как, скажем, Большой Дворец, а всего лишь одной, внешней стеной, так что в случае штурма вряд ли удалось бы оборонить храм.

Сопровождаемый внушительной свитой из митрополитов и архиепископов, Фотий взошёл на городскую стену, дабы лично убедиться в том, что опасность велика и неотвратима.

Даже в темноте, при колеблющемся свете костров и факелов, работали варварские плотники.

В стуке их топоров слышались Фотию зловещие знамения.

Спустившись со стены, Фотий удалился в алтарь Влахернского храма.

Решение, которое ему предстояло принять, было чрезвычайным по своей важности и могло оказать влияние на всю последующую жизнь местоблюстителя патриаршего престола.

Омофор Пресвятой Девы Марии хранился в каменной раке, запечатанный в искусно выкованные золотые и серебряные уборы, украшенные драгоценными каменьями. Вынести из храма всю раку было невозможно, она была надёжно вмурована в пол. Открыть ризохранилище могли бы, вероятно, только те мастера-аргиропраты, которые когда-то выковали раку, — да где ж их теперь искать?! Наверное, и кости их давным-давно истлели в земле.

Находясь вблизи христианской святыни, Фотий ощущал свою малость и незначительность, но вовсе не эта умаленность была главной причиной его нерешительности.

Фотий был по рукам и ногам связан непрочностью своего положения. Если бы он был законным первосвященником, если бы он был поставлен на патриарший престол решением Вселенского собора, он действовал бы, не испытывая сомнений. Всякая оплошность местоблюстителя патриаршего престола была чревата непредсказуемыми последствиями, ведь опальный Игнатий до сих пор не сложил с себя сана и даже из своей ссылки, с острова Теревинф, продолжал мутить народ, чем приводил в смущение даже отдельных иерархов, некоторые из них осмеливались прилюдно возносить хулу на Фотия, а самые отчаянные отваживались и провозглашать анафему.

Когда авары осадили Константинополь двести тридцать лет назад, волею небес во главе защитников Города оказался муж доблестный и славный — патриарх Сергий.

Приняв на себя всю полноту и духовной и светской власти, Сергий был и решителен и неутомим. Он успевал руководить и богослужениями во многочисленных храмах, и крестными ходами вдоль городских стен, и устройством обороны Константинополя.

Именно Сергию удалось предотвратить решительный штурм городских ворот, приказав искуснейшим иконописцам запечатлеть на воротах славный образ Пресвятой Девы... По свидетельству древних хронистов, захватчики не выдержали взгляда этой иконы, дрогнули и отступили от Константинополя.

А по окончании осады патриарх Сергий написал проникновенный акафист Матери Божией.

Фотий справедливо полагал, что ничем не уступил бы Сергию, если бы был облечён соответствующими полномочиями. И Город смог бы оборонить, и ризу Богородицы спасти, и написать акафист в честь победы. Но положение местоблюстителя было столь неканоничным, столь шатким...

Только после долгих колебаний, мучительных сомнений и нелёгких раздумий Фотий принял решение вскрыть священную раку.

Монахи с топорами и кривыми секирами подступили к святыне, перекрестились, а затем принялись торопливо и безжалостно крушить тонкое узорочье.

Под высокие каменные своды Влахернского храма, перекрывая удары топоров, вознеслись пронзительные голоса женщин и евнухов, вразнобой запели хористы, гулкими басами заголосили диаконы, отовсюду слышались горестные причитания и страстные проклятия варварам.

Высшие иерархи во главе с Фотием отслужили литургию, не предусмотренную никакими канонами.

Поздно ночью омофор Богородицы извлекли из каменной раки, развернули, впервые за многие века показали прихожанам.

Толпа, накалённая торжественностью богослужения и угрозой близкой гибели от рук варваров, взревела проникновенными возгласами:

   — Господи, помилуй!..

   — Спаси и сохрани...

   — Смилуйся, Богородица Дева!..

   — Господи, помилуй нас, грешных!..

Люди то падали ниц, лишаясь чувств, то вдруг одухотворённо вскрикивали и принимались говорить на непонятных языках.

Несколько калек, отбросив в сторону костыли, ползли к святыне, надеясь на чудесное исцеление от недугов. Прочие увечные, отчаявшись в своих попытках протолкаться к омофору Богородицы, пытались протиснуться к опустевшей каменной раке.

Юродивые вопили о конце света, предрекали Фотию страшные кары за то, что он осмелился потревожить святыню.

Не обращая внимания на вопли и крики, Фотий бережно взял в руки святыню и направился к выходу.

С пением прочувственных псалмов и торжественных гимнов, в сопровождении многотысячной толпы омофор Богородицы был перенесён из Влахерн во внутреннюю часть города, за стену Константина.

Крестным ходом святыню пронесли по главной улице столицы и с почестями доставили в храм Святой Софии, где продолжились неустанные моления.

Здесь не был слышен стук топоров тавроскифских плотников, однако Фотий понимал, что угроза захвата Города слишком велика, и потому возносил к небесам лишь мольбы о даровании мира, обращаясь к Пресвятой Деве Марии:

   — Покажи тавроскифам, что Город укрепляется Твоею силою!.. Сколько душ и градов взято уже варварами — воззови их и выкупи, яко её всемогущая... Даруй же и мир крепкий жителям Города Твоего!..

Когда был завершён молебен, Фотий обратился к многотысячной толпе с проповедью.

   — Что это?! — воздевая руки к небу, воскликнул Фотий, и под сводами храма установилась напряжённая тишина. — Откуда поражение столь губительное?! Откуда гнев столь тяжкий?! Откуда упал на нас этот дальнесеверный страшный Перун? Откуда нахлынуло это варварское, мрачное и грозное море?! Не за грехи ли наши всё это ниспослано на нас? Не обличение ли это наших беззаконий и не общественный ли это памятник им?! Не доказывает ли эта кара, что будет суд страшный и неумолимый?.. И как не терпеть нам страшных бед?! Вспомните, как несправедливо обижали мы в Константинополе приезжих руссов... Вспомните, как убийственна рассчиталась стража с теми, кто был повинен в весьма малом!..

По толпе молящихся и внимающих проповеди патриарха пронёсся испуганный ропот. Многие жители столицы империи не догадывались, что нашествие тавроскифов могло быть вызвано справедливой местью за надругательство над их соплеменниками. Теперь всем стало ясно, что умилостивить варваров будет весьма не просто — они слишком горды, чтобы прощать обиды.

К сводам храма Святой Софии вознеслись ещё более бурные рыдания и причитания.

   — Да, мы получали прощение неоднократно, но сами не миловали никого, — не щадя самолюбия важных придворных, восклицал Фотий. — Сами обрадованные, мы всех огорчали... Сами прославленные, всех бесчестили. Сами сильные и всем довольные, обижали слабых мира сего... Мы безумствовали! Толстели! Жирели! Коснели!!!

Вопли и слёзные мольбы о пощаде были ответом проповеднику.

   — Вы теперь плачете, — горестно промолвил Фотий, — и я с вами плачу... Но слёзы наши напрасны. Кого они могут умолить теперь, когда перед нашими глазами мечи врагов, обагрённые кровью наших сограждан; и когда мы, видя это, вместо помощи им бездействуем, потому что не знаем, что делать, и только что ударились все в слёзы...

Помолчав несколько долгих, томительных минут, Фотий взглянул на толпу прихожан с нескрываемым осуждением, а затем в голосе его зазвенел металл:

   — Часто внушал я вам: берегитесь, исправьтесь, обратитесь, не попускайте отточиться Божию мечу и натянуться Его луку... Не лукавьте с честными людьми!..

Фотий скорбно потупил взор, заговорил проникновенно и тихо, обращаясь к каждому в отдельности:

   — Горько мне от того, что дожил я до таких несчастий... Горько от того, что сделались все мы поношением соседей наших... Горько от того, что нашествие этих варваров схитрено было так, что и молва не успела предуведомить нас, дабы всякий мог позаботиться о безопасности... Мы услышали о них только тогда, когда их увидели, хотя и отделяли нас от них столькие страны и правители, судоходные реки и пристанищные моря... Горько мне от того, что вижу я народ жестокий и борзый, смело окружающий наш Город и расхищающий его предместья. Они разоряют и губят всё: нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех поражая мечом, никого не милуя, никого не щадя. Погибель всеобщая!.. Как саранча на тучной ниве... или, ещё страшнее, как жгучий зной, наводнение или... даже не знаю как и назвать, явился народ незнаемый в земле нашей и сгубил её жителей...

Напряжение внутри храма достигло опасного предела, когда толпа, застывшая в немом оцепенении, ещё вслушивающаяся в каждое слово проповедника, во всякую минуту уже готова то ли разрешиться безумным воинственным самоубийственным кличем, то ли растечься жалкими всхлипываниями и причитаниями.

Фотий почувствовал, что держать дольше толпу в таком состоянии опасно и чревато непредсказуемыми последствиями, и решил постепенно гасить возбуждение, а для этого следовало заронить в души слушателей надежду на спасение.

   — О, Город-царь!.. — проникновенно воскликнул Фотий. — О, какие лютые беды столпились вокруг тебя!.. О, Город-царь едва ли не всей Вселенной! Какое воинство надругается над тобою, как над жалким рабом!.. Необученное и невежественное, набранное из рабов хазарских... О, Город, украшенный делами народов многих! Что за народ вздумал взять тебя в свою добычу?! О, Город, воздвигший многие победные памятники после одоления ратей Европы, Азии и Ливии! А слабый и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость своей руки и хочет нажить себе славное имя...

На время умолкнув, чтобы дать возможность всем слушателям сопоставить величие Константинополя и ничтожество тавроскифов, Фотий затем громко воскликнул, обращая свой взор к куполу храма:

   — О, царица городов царствующих! О, храм мой, Святилище Божие, Святая София, недреманное око Вселенной!.. Рыдайте, девы!.. Плачьте, юноши! Горюйте, матери и жёны! Проливайте слёзы и дети!.. Плачьте о том, как умножились наши несчастья и нет избавителя... Наконец, настало время прибегнуть к Матери Слова, к ней, Единой Надежде и Прибежищу... К ней возопием: Досточтимая, спаси Град Твой, как ведаешь, Госпоже!..

И взметнулся ввысь единый вопль, вырвавшийся из многих тысяч уст:

   — Спаси!..

Бились в конвульсиях несколько женщин, но никто не утешал их, никто не спешил к ним на помощь — пусть Богородица убедится воочию в истинности чувств своих почитателей, в искренности мольбы и заклинаний всех горожан, заполнивших храм в этот нестерпимо трудный час.

   — Помилуй нас, грешных!..

   — Спаси и сохрани, Пресвятая Дева!..

   — По-ми-и-и-илуй!..

Не было ничего удивительного в том, что во все дни осады Константинополя тавроскифами храмы были полны народа круглые сутки.

Во времена общественных бедствий люди, потрясённые своими невзгодами, пытаются вызнать у богов: за что они обрушили на них столько несчастий?

С тайным страхом они вопрошали богов, не грозят ли им новые, ещё более тяжкие испытания?..

* * *

Утром в Константинополь вернулись живыми и здоровыми те два спафарокандидата, которых император посылал накануне к вождям тавроскифов. Вместе с ними в Город вошли раздувавшиеся от важности туземные князьки, присланные каганом руссов в качестве заложников на время переговоров.

Тотчас же посольство, предводительствуемое патрикием Феофилактом, отправилось в монастырь святого Маманта.

Мощённая камнем дорога была совершенно пуста, и это безлюдье заставляло невольно настораживаться. Василий то и дело вертел головой, словно опасался получить в спину предательскую стрелу.

   — Друг мой, поверь, нам ничего не угрожает, — попытался успокоить его Феофилакт. — Насколько мне известно, тавроскифы тверды в своих обещаниях, и вдобавок не следует забывать, что в Городе остались их высокородные заложники.

Василий недоверчиво повертел головой, сказал негромко:

   — Один пентеконтарх из числа людей кесаря Варды говорил мне, что этим некрещёным варварам нельзя верить ни на грош! Несколько лет назад один из варварских главарей осадил Амастриду. Когда он стал лагерем вблизи города, к нему явились послы с богатыми дарами, обещали внести за свой город достойный выкуп. Варвар вступил с ними в переговоры, но снизошёл только до одних пустых обещаний, а горожане, обманутые варварской хитростью, оказались в дураках: на третий день после переговоров варвар захватил Амастриду, а на четвёртый, предав его грабежу, сжёг и удалился в свою страну.

   — Значит, переговоры были проведены недостаточно умело, — заключил Феофилакт, когда выслушал сбивчивое повествование Василия. — Заключение мира — вовсе не такая простая процедура... Вначале необходимо произвести обмен высокородными заложниками для гарантии безопасности послов. Затем должна быть проведена личная встреча полномочных представителей обеих сторон, затем прения, оглашение проектов договоров, составленных каждой из сторон на своём языке, последующий перевод текста с греческого на славянский, со славянского на греческий, сличение правильности текстов, согласование неясных либо неудобочитаемых мест либо мест, могущих быть двояко истолкованными... После одобрения проектов мирного договора следует изготовление двух договорных грамот, имеющих равную силу, что будет удостоверяться приложением к каждой из них соответствующих золотых печатей, и, наконец, в завершение всех приготовлений, во время личной встречи глав противостоящих сторон производится подписание договора и обмен этими грамотами... Так что, друг мой, настраивайся на большую работу во славу нашего отечества. Нам с тобой предстоит сразиться в словесном поединке с тавроскифами, и смею тебя уверить, поединки подобного рода ничуть не легче, чем схватка на мечах или единоборство в панкратии.

   — Я понимаю это, — неуверенно улыбнулся Василий. — По мне, так уж лучше бы на мечах...

   — А ещё лучше — на ристалищных колесницах! Учись, друг мой... И запомни некоторые основы: будешь чересчур многословен — твои слова упадут в цене. Будешь чересчур молчалив — заслужишь обвинение в скрываемых умыслах. Откроешь противнику душу — рискуешь потерять то, что имеешь. Выразишь резкое несогласие — с тобой не станут вовсе разговаривать... При всём том замечу, что между разными народами существует гораздо больше схожего, нежели различного. Потому что все мы — люди.

А люди всегда остаются людьми, вне зависимости от их государственной принадлежности, вероисповедания и прочих присущих им свойств... У всех народов величайшие преступления совершаются из-за стремления к избытку, а отнюдь не ради спасения от голода или утоления нужды в предметах первейшей необходимости.

У ворот монастыря святого Маманта посольство уже поджидал. старенький игумен Никодим.

— Храни вас Господь! — осеняя крестным знамением Феофилакта и Василия, сказал отец Никодим. — Да сопутствует вам удача во всех ваших помыслах...

Спустившись на землю, Феофилакт удостоил игумена лишь милостивого кивка, зато протостратор Василий, склонившись до земли, поцеловал отцу настоятелю его сухонькую руку.

Про себя Феофилакт усмехнулся — как ни возноси судьба простолюдина, он всё равно останется плебеем и рано или поздно выдаст себя невольным жестом или суждением. И хотя нынешний фаворит его величества и облачен в златотканые дорогие одежды, душа его осталась плебейской, и навсегда сохранятся в ней воспоминания об унижениях прежних лет. Беседуя с Василием, Феофилакт испытывал некоторое душевное неудобство. С выскочками из простолюдинов аристократу всегда не просто находить общий язык — если с ним становишься наравне, он перестаёт подчиняться, а если отдаляешь его от себя, легко можешь навлечь на свою голову лютую ненависть, причём весьма опасную, если учитывать особую близость этого плебея к монарху.

Однако же, как свидетельствует история, лучшие слуги империи обычно получаются именно из числа простолюдинов. Пока плебей ещё не получил желанного чина, он старается изо всех сил, опасаясь, что может и не добиться желаемого. Когда же он наконец получит придворную должность, он начинает из кожи вон лезть, чтобы вдруг не утратить обретённое с таким трудом положение...

Охрана осталась дожидаться конца переговоров на монастырском дворе. Писцов и секретарей монахи препроводили в просторную трапезную, где и должны были проходить переговоры, а патрикия Феофилакта и протостратора Василия игумен Никодим проводил в тихую надвратную церковь, дабы они прежде всего могли помолиться в уединении и прохладе, испросить совета и благорасположения Господа.

Спешить не было нужды, Феофилакт предполагал, что вожди тавроскифов изрядно потомят ожиданием императорских послов.

Что ж, эти варвары имели право на высокомерие, и на их месте, пожалуй, так поступил бы всякий военачальствующий, на чьей стороне в ту пору оказалась переменчивая военная удача.

Спустя какое-то время к стоявшим на коленях перед скромной алтарной преградой надвратного храма Феофилакту и Василию присоединился диакон Константин, вызванный игуменом по распоряжению Феофилакта.

   — Его величество повелел тебе, диакон, быть третьим послом на переговорах с тавроскифами, — сказал Феофилакт.

Молодой клирик без особой радости воспринял это сообщение.

Со двора послышался конский топот, шум, лязг оружия, громкие бесцеремонные голоса, и вскоре до полусмерти напуганный рясофорный монах прибежал и поведал, что тавроскифы уже прибыли в трапезную и дожидаются там послов императора.

Перекрестившись, Феофилакт поднялся с колен, сказал своим коллегам:

   — С Богом!.. — и первым пошёл следом за вестником, выражая на лице полнейшее спокойствие.

А сердце патрикия в эти минуты от надвигающегося ужаса готово было выпрыгнуть из груди...

В трапезной Феофилакт увидел тех, кому было поручено вести переговоры от лица киевского правителя, и он поначалу упал духом — на широкой лавке вдоль стены вальяжно расселись... Аскольд, Радомир и третий тавроскиф, незнакомый Феофилакту.

От порога сдержанно поклонившись варварским послам, Феофилакт решил избрать тон беседы подчёркнуто деловитый, сугубо официальный.

Варварам были зачитаны и переданы в руки верительные грамоты, подписанные императором.

Тавроскифы, кроме грамот, предъявили также золотые нашейные украшения, коими отметил послов их повелитель — что там ни говори, в этих варварах было весьма много от рабов. Ведь рабу его ошейник тоже может представляться изысканным украшением.

По завершении всех полагающихся по дипломатическому протоколу формальностей, когда обе стороны удостоверились, что и послы великого кагана, и послы ромейского императора наделены должными полномочиями, началась первая беседа между главами делегаций.

Патрикий Феофилакт попытался взять инициативу в свои руки:

   — Скажите, досточтимые представители киевского кагана Дира, что дурного сделала вам Ромейская империя? Что заставило вас пойти походом на нашу столицу? Не имеет ли место какое-либо недоразумение?..

В голосе Феофилакта сквозило искреннее недоумение и даже лёгкая обида, что вот, мол, напали, а мы пред вами чисты, аки агнцы.

   — Договоры должны соблюдаться, — сказал Аскольд. — Империя задолжала великому кагану Диру весьма значительную сумму и не предпринимала никаких усилий для того, чтобы ликвидировать задолженность. Наши попытки уладить назревавший конфликт мирными средствами, как ты помнишь, не увенчались успехом...

   — Переговоры не успели начаться, когда случилось досадное недоразумение на торжище... — скорбно подтвердил Феофилакт.

   — Что бы там ни случилось на торжище, кто бы ни был зачинщиком драки, но высылка посольства из пределов империи была весьма недружественной... Именно это обстоятельство и послужило главным побудительным мотивом для того, чтобы мы встретились вновь... — сказал Аскольд.

Несмотря на то что тон киевского князя был сдержанным, скорее даже холодным, с души Феофилакта свалился огромный камень сомнений и дурных предчувствий. Что ни говори, но материальные претензии и удовлетворить гораздо проще, чем, скажем, претензии территориальные или политические, да и возможностей для переговоров ситуация предоставляет достаточно — можно и поторговаться до известных пределов, и даже попытаться выговорить ответные услуги.

   — Я имею все полномочия его величества императора ромеев Михаила заверить вас, а через вас и великого кагана Дира в том, что весь долг будет выплачен великому кагану Диру в самом скором времени, — важно изрёк Феофилакт. — От лица империи архонту Диру будут принесены извинения в той форме, какую он сочтёт достаточной для заглаживания причинённой по недоразумению обиды... А теперь предлагаю сделать краткий перерыв для совещания членов посольства.

   — Не возражаю, — равнодушно ответил Аскольд.

Хлопнув в ладоши, Феофилакт подозвал двух секретарей. Они извлекли из дорожных сундучков изысканные золотые блюда, на которых сверкали, переливались под лучами солнца алмазы и рубины, сапфиры и изумруды.

   — Примите, уважаемые послы великого кагана Дира, в знак нашего почтения и благорасположения, — сказал Феофилакт, краем глаза наблюдая за реакцией варварских послов на дары.

Аскольд рассеянно кивнул на своё блюдо подбежавшему слуге.

Прочие послы также не проявили интереса к драгоценностям.

«Что там ни говори — дикари», — решил Феофилакт.

Со своей стороны тавроскифы отдарились связками дорогих мехов, отдельно передали ослепительно белые шкурки с чёрными хвостиками — горностаи предназначались только для украшения мантии его величества. Что ж, варвары постепенно цивилизуются, с ними уже можно вести переговоры.

* * *

Никакого совещания с членами своей делегации патрикий Феофилакт, разумеется, проводить не собирался.

Едва поднявшись по стёртым каменным ступеням в надвратную церковь, он устремился к окну.

Сквозь пыльное стекло Феофилакт долго глядел на монастырский двор, по которому степенно прогуливались тавроскифские дипломаты. По их лицам было невозможно определить, каким именно образом они будут вести дальнейшие переговоры: с позиции обиды, с позиции силы или с расчётом на дальнейшее мирное сотрудничество.

   — Мне кажется, нам следовало бы изобразить большую покорность, христианское смирение, дабы варвары не стали запрашивать чрезмерную сумму выкупа, — нерешительно высказал протостратор Василий свою заботу, которая тяжким грузом лежала у него на сердце.

   — А я полагаю, что собственное достоинство и самоуважение в наших словах склонят варварских предводителей к состраданию скорее, чем самоунижение и мольбы о пощаде, — возразил Василию диакон Константин. — Патрикий Феофилакт избрал верный тон, его и следует держаться.

   — Друзья мои, не я избрал, но Господь наставил меня, как беседовать с тавроскифами, — с блаженной улыбкой сообщил коллегам Феофилакт. — Я не предвижу особых трудностей на нынешних переговорах. Варвары проявили себя в военном искусстве, а нам отведена высокая честь преподать им урок в искусстве дипломатии...

Василий согласно кивнул, а диакон Константин несмело произнёс:

   — Странное сочетание слов — военное искусство... Неизвестно, кто и когда додумался назвать сию бесчеловечную способность убивать себе подобных военным искусством!.. Искусство призвано созидать, а военное дело предназначено лишь к разрушению...

   — Разумеется, ты прав, философ, — сказал Феофилакт. — Однако найдётся немало людей, которые не согласятся с тобой. Как-нибудь, в обстановке, более располагающей К отвлечённым беседам, мы с тобой вернёмся к этой теме, а сейчас не время для философствования.

* * *

Когда посольства вновь сошлись в трапезной, Феофилакт от имени императора Михаила возвестил, что архонту руссов великому кагану Диру жалуется титул протоспафария — старшего меченосца. Особо было уточнено, что новоназначенный протоспафарий Дир будет удостоен высокой чести получить знаки отличия протоспафария — золотую цепь, украшенную драгоценными камнями, почётное оружие и одежды — из рук самого императора.

   — Вместе с титулом протоспафария великий каган Дир получает также высокую придворную должность императорского стольника. Жалованье, причитающееся стольнику, неизмеримо большее, нежели у императорского чашника, коим великий каган Дир пребывал до настоящего времени, и одежд полагается по рангу в три раза больше, а также особые наградные к праздникам...

Тавроскифы сообщённые им новости выслушали довольно спокойно, пообещали в точности изложить их своему предводителю.

Затем Феофилакт решил перейти к самой щекотливой части переговоров, а именно — к определению суммы, которую тавроскифы должны были получить в виде возмещения убытков дальнего военного похода.

Аскольд твёрдо заявил, что войско тавроскифов не отступит от стен Константинополя, пока не будет уплачено по пятьдесят номисм «на ключ», то есть на каждую уключину. При этом имелось в виду, что солидное вознаграждение должны были получить не только воины, но также и все второстепенные участники похода, а сверх этого империи надлежало уплатить сто тысяч номисм для раздачи в виде вознаграждения архонтам руссов.

   — Не может выгода, выращенная в бороздах несправедливости, принести плоды, не вызывающие в дальнейшем раскаяния, — заметил диакон Константин. — И даже прежде, нежели полученное при насилии золото доставит всем вам удовольствие, оно сумеет причинить всем вам и неизбывную печаль. Опасайтесь выгоды, основанной на насилии и несправедливости, бойтесь её пуще всего!..

В ответ на эту прочувственную тираду Аскольд заметил, что и насилие и несправедливость прежде всего исходили от империи, а завершил свою тихую отповедь вопросом:

   — Разве наше насилие не было вынужденным?

Переговоры грозили соскользнуть на опасную дорогу взаимных упрёков, и Феофилакт деловито уточнил численность войска тавроскифов.

   — У стен Константинополя находятся пятнадцать тысяч воинов. Но если переговоры по какой-то причине затянутся, сюда подойдут ещё шесть-семь тысяч...

   — Полагаю, отвечало бы нашим общим интересам завершить переговоры в самое ближайшее время, — сказал Феофилакт. — Переговоры могли бы завершиться сей же час, если бы сумма претензий была снижена хотя бы до сорока номисм на каждого воина, не затрагивая при этом интересов архонтов, коим затребованная сумма могла бы быть выплачена полностью.

Варварские послы посовещались накоротке, и Аскольд сказал, что тавроскифы считают предложения патрикия Феофилакта разумными и соглашаются на выплату контрибуции по сорок номисм на человека.

Тут же подсчитали, и оказалось, что выплате подлежала сумма в семьсот тысяч номисм.

И в эту минуту совершенно неожиданно для Феофилакта горячо и сбивчиво заговорил Василий — до него вдруг дошло, что тавроскифы потребовали для себя почти десять тысяч литр золота!..

Феофилакт попытался было успокоить разволновавшегося протостратора, однако Василий упрямо твердил одно:

   — Ты не можешь обещать им это! Ты должен посоветоваться с казначеями, ты должен испросить позволения его величества...

Раскрасневшийся в гневе Василий был неукротим.

   — Уважаемые послы великого кагана Дира!.. Я предлагаю сделать ещё один перерыв, во время которого обе стороны подготовят проекты мирного договора, — поспешно предложил Феофилакт, опасаясь, что тавроскифы, подозревающие греков в дипломатических ухищрениях и всяческом коварстве, могут воспринять простодушные речи Василия как попытку нахально сбить цену контрибуции.

Аскольд понимающе усмехнулся и согласился с таким предложением.

Решено было вновь сойтись в трапезной после того, как будут готовы к подписанию все документы.

* * *

Патрикий Феофилакт попросил диакона Константина, чтобы он оставил их наедине с протостратором Василием в надвратной церковке, и, едва за философом затворилась низкая дверца, сказал довольно резко:

   — Следовало бы тебе учитывать, что не наше войско стоит у врат столицы тавроскифов, но наоборот... Кто просит мира, тот платит дань!

   — Но они запросили слишком много, — постепенно остывая, сказал Василий.

   — Увы, это действительно так, — скорбно вздохнул патрикий Феофилакт. — Но если мы сейчас не заплатим им то, что они требуют, тавроскифы возьмут город копьём, и потери империи окажутся стократ большими!

   — Но — десять тысяч литр золота!.. — простонал Василий.

   — Разве платить доведётся лично тебе, из своего жалованья? — насмешливо прищуриваясь, спросил Феофилакт.

Василий ничего не ответил, однако Феофилакт, вглядевшись попристальнее в бесхитростное лицо македонянина, искренне переживающего ущерб, наносимый казне, вдруг подумал, что он очень давно не встречал людей, радевших о казне государства как о своей собственной.

— Для казны Ромейской империи семьсот тысяч номисм — вовсе не такие уж большие деньги, — сказал Феофилакт. — Выкуп, назначенный тавроскифами, вполне можно отнести к незначительным. Казне случалось нести гораздо более крупные расходы... На строительство храма Святой Софии было израсходовано в тридцать два раза больше золота, чем запросили тавроскифы. И за реконструкцию Большого Дворца император выложил золота в тридцать раз больше нынешней контрибуции...

Василий, поразмыслив, вынужден был согласиться с логичными утверждениями Феофилакта: действительно, если варвары ворвутся в Город и сожгут один только храм Софии или один только Большой Дворец, потери окажутся стократными.

Однако, убеждая протостратора не противиться назначенной сумме контрибуции, Феофилакт видел, что Василий был искренне огорчён предстоящими тратами, как если бы платить пришлось ему из своего кармана, и подумал, что для блага империи ей был бы весьма полезен именно такой монарх: основательный и расчётливый, решительный и немногословный...

* * *

Через два дня в трапезной монастыря Мамантис Августа для завершения переговоров и подписания договора мира и любви встретились император Михаил и князь Аскольд.

О чём они беседовали между собой наедине, навеки осталось тайной.

Вскоре из Константинополя к монастырю прибыл под усиленной охраной караван, растянувшийся на несколько стадиев. В кожаных мешках, навьюченных на мулов, из императорской казны в монастырь были доставлены почти три тонны золота в звонкой монете и слитках.

Равнодушные к золоту дружинники великого кагана меланхолично перегрузили кожаные мешки на свои лодьи, и с тем меньшая часть тавроскифской дружины ушла от стен Константинополя восвояси.

Другая часть тавроскифского войска под командованием князя Аскольда ушла вдоль малоазиатского побережья Чёрного моря в дальний поход — через мелководную Меотиду на Танаис, до Саркела, а там волоками до Волги, мимо Итиля — на море Каспийское...

В соответствии с секретным протоколом к мирному договору 860 года, русская дружина огненным смерчем прошла по побережью Табаристана, по стратегическим тылам арабского халифата.

Разгромив несколько городов, посеяв панику в халифате, дружина вернулась к устью Волги, поделилась частью обильной добычи с хазарским каганом и беспрепятственно поднялась по великой реке на север, чтобы зазимовать близ Смоленска.

* * *

Ровно неделю продолжалось нашествие тавроскифов на столицу Ромейской империи.

А утром 25 июня 860 года Константинополь как ни в чём ни бывало вновь распахнул городские ворота для всех торговцев и паломников, для всех крестьян и челобитчиков.

Во всех храмах Константинополя были отслужены благодарственные молебны, народ ликовал и славил молодого императора Михаила, которому удалось отвести от столицы империи страшный меч, занесённый дикими тавроскифами.

Патриарх Фотий произнёс в храме Святой Софии проникновенную проповедь, вошедшую, как и первая проповедь, в учебники риторики:

— Миновала нас чаша сия! Вновь покрывается славой униженная столица, вновь обретает силу попранная справедливость, вновь Город наш можем видеть мы радующимся, словно мать при счастливом рождении многочисленного потомства!.. Святись, святись, Город радости величайшей!.. Воссиял свет твой, взошла над тобой слава Господня!..

* * *

Любой киевлянин и сегодня сможет показать Аскольдову могилу — красивое место в парке на правом берегу Днепра.

Кто и когда был похоронен здесь?

Как жил, что делал и о чём думал этот правитель Руси, от которого до нашего времени не дошло даже его подлинного имени?..

В летописях его называют по-разному — Оскол или Осколд. Это уже потом, когда родословие всех князей пытались свести к Рюрикам, имя слегка переиначили на скандинавский манер, и получился «Аскольд». А по Руси до сих пор течёт река Оскол — не от неё ли получило имя и обитавшее на её берегах племя, и сам князь?

Может возникнуть вполне справедливый вопрос: да стоит ли современному человеку, обременённому тысячами своих забот, обращать свой мысленный взор во времена столь отдалённые, столь завешенные плотной пеленой прошедших столетий?.. Мало ли у нас иных забот!..

Мне кажется, ещё неизвестно, были бы у нас наши нынешние заботы, если бы не тот полубезымянный человек, чей прах покоится на высоком берегу Днепра.

Его заслуги перед Русью поздние летописцы готовы были не умалить, а вовсе вычеркнуть из летописей, чтобы стереть его имя из памяти народа. Прошлое нельзя изменить, но можно переписать и переосмыслить.

Летописцы, составлявшие и переписывавшие первые хроники, старательно вымарали почти все упоминания об успехах Аскольда, однако то ли по небрежению, то ли по какой-то иной причине в летописях сохранились другие сведения, показавшиеся летописцам вполне уместными, — о поражении князя под стенами Царьграда, о смерти его сына в походе на болгар...

Всякий правитель, даже совершая вопиющую несправедливость, нисколько не сомневается в том, что летописцы найдут слова оправдания любым его поступкам. И как нынешние журналисты, летописцы были отнюдь не идеальными, а живыми людьми, со всеми их достоинствами и слабостями.

Историю правления князя Аскольда приходилось восстанавливать не столько по русским летописям, сколько по византийским хроникам и свидетельствам материальной истории. Лишь там, где заканчивался документ, начиналась деятельность романиста. Может быть, поэтому византийская часть романа получилась обширнее — от империи осталось больше материалов, чем от Древней Руси или от Скандинавии эпохи викингов.

Вся существовавшая древнеславянская письменность была уничтожена теми, кто насаждал на Руси христианство. Увы, новые пастыри слишком боялись старых славянских богов и старательно выкорчёвывали любые упоминания о прежних верованиях. Впрочем, на Руси так случалось и впоследствии.

Однако даже самые тенденциозные летописцы не смогли не упомянуть о первом походе Руси на Царьград, ибо понимали, что слишком уж значительным было это событие.

Лето 860-е от Рождества Христова было началом новой эпохи.

К середине IX века славянское сообщество, занимавшее обширные пространства, самый многочисленный народ Европы преодолел промежуточный финиш — пришёл конец эры биологического становления и началась эпоха исторического развития. Русь сделала первый шаг на пути к Российской империи.

СЛОВАРЬ

Августа — императрица, родившая императору детей.

Агаряне — так называли арабов-мусульман по имени египтянки Агари — служанки Сарры, жены библейского патриарха Авраама, от которого Агарь родила сына Измаила, признававшегося родоначальником арабов. Иногда арабов называли также измаилитами.

Агора — место народных собраний в древнегреческих городах.

Акафист — христианское церковное песнопение, исполняемое всеми присутствующими стоя. Акафисты посвящались Христу, Богородице и святым.

Альдейгьюборг — скандинавское название Ладоги.

Аморий — город во Фригии. В настоящее время город в Турции — Хамза-Хаджи.

Аналой, аналогий — высокий четырёхугольный столик с покатым верхом, используемый при церковных обрядах, — на него кладутся богослужебные книги, иконы и другие церковные принадлежности.

Аргамак — старинное название породистых верховых лошадей в странах Ближнего и Среднего Востока.

Аргиропрат — ювелир, златокузнец, владелец ювелирной мастерской.

Архонт — этим термином обозначали как знатных персон, имевших определённый титул и занимавших высокую должность, так и не имевших должности богачей, а также чужеземных правителей.

Багдад — город на реке Тигр, основан в 762 г. столица Арабского халифата в период правления Аббасидов (750—1258 гг.), в эпоху средневековья — крупнейший экономический и культурный центр Ближнего Востока.

Базарган — арабский купец, ведущий иногороднюю или иноземную торговлю.

Барма — оплечье, ожерелье на торжественной одежде со священными изображениями; часть одеяния императоров и высших духовных лиц.

Бармица — кольчужная сетка; прикреплялась к шлему для защиты шеи.

Библиофика — библиотека, место для хранения книг и манускриптов.

Болгары — славянские племена Подунавья получили имя «болгары» от тюрок хана Аспаруха, вставшего во главе союзного государства, утвердившегося в 680—681 гг. между Дунаем и Балканами.

Бонд — свободный крестьянин в Скандинавии.

Борти — участок леса, на котором водились дикие пчёлы; пасека.

Бортник — человек, занимающийся бортничеством, т. е. пчеловодством в лесу, добыванием мёда диких пчёл, простейшим уходом за бортями и пчёлами.

Борть — дупло в дереве с пчёлами; долблёная колода для пчёл.

Бояре — потомки родовой знати, входившей в старшую дружину князя.

Брага — старинный национальный русский слабоалкогольный напиток, изготовляемый сбраживанием сусла, получаемого из ржаного солода, сухого кваса с добавлением хмеля и мёда.

Буколеон — в V в. в восточной части Константинополя был выстроен небольшой дворец, от которого к самой воде спускалась мраморная лестница, увенчанная скульптурой льва, терзающего быка. По этой скульптуре дворец и получил название Буколеон.

Булгары — Волжская Булгария, государство на средней Волге. Остатки столицы — города Булгар — около села Болгары в современной Татарии.

Варяг — воин-наёмник у скандинавов.

Василевс — обычный титул византийского императора вместо применявшихся до VII в. латинских терминов «император», «цезарь», «август».

Василисса — императрица.

Ведун — от слова «ведать», т. е. знать — знающий; колдун, знахарь.

Вежа — башня.

Вестиарит — чиновник, ведавший императорским гардеробом.

Весь — название одного из племён Приладожья и Белозерья, а также — небольшое сельское поселение у древних славян.

Вече — народное собрание у славян.

Викинг — морской поход, совершавшийся с целью торговли и грабежа.

Викинги — участники подобного похода.

Вира дикая — денежный штраф в пользу князя за убийство человека.

Вирник — княжеское должностное лицо, производившее следствие по уголовному делу и ведавшее сбором вир и продаж.

Виса — стихотворение в средневековой скандинавской поэзии.

Воздух — церковное покрывало для сосудов с причастием.

Волхвы — жрецы в Древней Руси. Отличительной внешней чертой волхвов были длинные волосы — они не стриглись и не брились.

Волшба — колдовство.

Вятичи — название союза восточнославянских племён верхнего и среднего течения реки Оки.

Геник (геникон) — финансовое ведомство, ведавшее сбором податей.

Гомилетика — богословская наука, объясняющая теорию церковного собеседования и историю проповеднической литературы.

Горница — помещение в верхней части строения, тёплая часть здания.

Гость — высший слой торговых людей.

Готовизна — сбережения; запас продовольствия, оружия и проч.

Греческий огонь — горючая смесь, основу которой составляла природная чистая нефть, а также смола, сера и селитра.

Гривна — 1. Металлическое украшение (или знак отличия), которое косилось на шее на железном обруче. 2. Весовая и денежная единица, слиток серебра весом около 1/2 фунта. 3. Гривна мировая, оброчная, переемная, перехожая, поклонная, ссадная — виды поборов, податей, пошлин.

Гридь — дружинник, телохранитель князя.

Гридница — дворцовое помещение, в котором жили воины-телохранители, где князь устраивал церемонии, где проходил княжеский суд.

Гудок — музыкальный инструмент (род скрипки с тремя струнами).

Гусли — струнный щипковый музыкальный инструмент. Крыловидные «звончатые» гусли — от 5—9 до 12 струн, шлемовидные — 11 — 36 струн, прямоугольные (столообразные) — 55—66 струн.

Дажбог — у древних славян — бог солнца и небесного огня.

Датский язык — в средние века различия между языками скандинавских народностей не осознавались, считалось, что все говорили на одном языке.

Департамент — отдел высшего административного учреждения.

Десница — правая рука.

Диакон — священнослужитель, имеющий первую степень священства; помощник священника при совершении церковной службы; письмоводитель канцелярии.

Довлеть — быть достаточным.

Доезжачий — старший псарь, отвечающий за стаю и обучающий гончих псов.

Дом Варвара — дворец в Константинополе с угодьями, жаловался вассалам империи. Точное местонахождение неизвестно. Некоторые исследователи локализуют его неподалёку от форума Аркадия, в квартале Аркадианы.

Доместик схол — высокая придворная должность — управляющий делами императорского дворца.

Драккар — беспалубный корабль в древней Скандинавии, вмещавший до 50 человек команды. Длина — примерно 24 м (по ватерлинии — 20,5 м), ширина — около 5 м, высота бортов около 1,7 м, глубина осадки — 0,9 м. Парус — шерстяной, четырёхугольный, полосатый, красный или синий. 32 весла.

Древляне — союз восточнославянских племён, располагавшихся между реками Случь и Тетерев, на север до реки Припять.

Дреговичи — союз восточнославянских племён, располагавшихся по реке Припяти и её левым притокам.

Дромон — буквально — «бегун»; длинный корабль, с командой 250 человек, на палубе могли помещаться 60 воинов.

Дружина — в древности этот термин обозначал всякое содружество, затем стал обозначать только княжеских воинов и сотрудников, «лучших мужей».

Старшая дружина — бояре светлые. Они живут в своих дворах, имеют своих дружинников — отроков. Старшие дружинники выполняют важнейшие функции княжеского управления — с ними советуется князь по всем вопросам войны и мира, организации походов, сбора дани, суда, управления. Со старшими дружинниками князь вырабатывает законы и принимает постановления. Старшие дружинники отправляются послами князя в другие земли, «гостят» там, ведут переговоры и заключают договоры от имени князя.

Младшая дружина — собственно войско князя, его гвардия. Младшая дружина живёт при дворе князя, охраняя ею.

Дружина использовалась для сбора дани, поддержания порядка на своей территории и охраны городов. Дальние походы совершались всенародным ополчением.

Друнга — воинское подразделение, насчитывавшее от 100 до 1000 человек.

Друнгарий — воинское звание в империи. Славяне приравнивали друнгария к «сотнику».

Друнгарий флота — командующий флотом.

Друнгарий виглы — начальник дворцовой охраны в Константинополе. Эта должность появилась в 791 г. Люди друнгария виглы, помимо дворца, несли стражу на ипподроме и в суде. Хотя городская полиция подчинялась эпарху Константинополя, функции тайной полиции и охрана порядка в ночное время возлагались на ведомство друнгария виглы, которого называли за это «ночным эпархом».

Жито — всякий зерновой немолотый хлеб.

Законоговоритель — выборное должностное лицо в Скандинавии, в чьи обязанности входило знание и толкование законов при судебном разбирательстве на тинге. Властью не обладал. Избирался сроком на три года, но мог избираться и по нескольку раз подряд.

Закуп — зависимый человек, взявший в долг ссуду (купу) и обязанный отработать её.

Засека — оборонительное укрепление в виде полосы поваленных деревьев, рвов и валов.

Заутреня — утреннее богослужение в церкви.

Зернь — игра в кости.

Игумен — настоятель монастыря.

Изгои — в Древней Руси лица, вышедшие из своей обычной социальной категории (крестьяне, ушедшие из общины; вольноотпущенные или выкупившиеся холопы и пр.).

Ипподром — специально оборудованный комплекс сооружений для проведения рысистых испытаний, соревнований по конному бегу и пр. В Константинополе было несколько ипподромов, в романе описан лишь центральный, помещавшийся вблизи Большого Дворца.

Итиль — город в дельте Волги, столица Хазарского каганата.

Итиль-река — название Волги в древности.

Кабары — союз кочевых племён, входивших в Хазарский каганат.

Каган — титул главы государства у древних тюркских народов. По своему достоинству был равен званию императора. В IX веке каганом именовался правитель Киевской Руси.

Кадило — металлическая чаша с раскалённым углём и ладаном, курильница на цепочках, используется во время христианского богослужения.

Каниклей — высокий придворный титул.

Каплун — холощёный петух.

Караван-баши — предводитель торгового каравана у арабов.

Кафисма — помещение на ипподроме, где во время ристаний сидел император.

Квадрига — двухколёсная колесница, запряжённая четвёркой лошадей в один ряд; возница управлял стоя.

Кентинарий — 100 фунтов (литр), 7200 номисм.

Кесарь — высший византийский титул, дававшийся близким родственникам императора или наследнику престола.

Кистень — боевое оружие для нанесения ударов: палка (рукоять), на одном конце которой прикреплён тяжёлый металлический шар, а на другом — петля, надеваемая на руку.

Кифара — струнный щипковый музыкальный инструмент, родственный лире. От кифары произошли цитра и гитара.

Климаты — официальное название фемы со столицей в Херсонесе. Фема занимала южную часть Крымского полуострова. Сам термин «климаты» — от позднеантичных представлений о горизонтальном делении поверхности Земли на зоны, отличающиеся различными климатическими условиями.

Клир — церковный причт, штат (священник, дьякон, дьячок, псаломщик, пономарь); в широком смысле — духовенство, сообщество священнослужителей.

Клирик — лицо духовного звания.

Князь — вождь племени, а с развитием государственности — правитель удельного княжества.

Князь князей — глава союза племён.

Ковало — большой кузнечный молот.

Коваль — кузнец.

Колонтарь — оборонительный доспех из крупных металлических пластин, прикрывающих спину и грудь, с кольчужной сеткой от пояса до подола.

Комит — воинское звание в империи, командир кавалерийского подразделения в 50 человек; стратиг небольшой фемы.

Коммеркиарий — чиновник секрета финансов, сборщик торговых пошлин.

Константинополь — столица Восточной Римской империи после разделения Великой Римской империи на Западную и Восточную; основан Константином I в 324—330 гг. на месте, где располагался небольшой городок Византий. В настоящее время — турецкий город Стамбул.

Конунг — вождь племени у скандинавов, высший представитель родовой знати, а также военный предводитель, так называемый морской конунг.

Корабельщик — моряк, а также владелец корабля.

Корела — племя угро-финской группы.

Корзно — длинный плащ, застегивавшийся на правом плече — часть костюма русских князей.

Корм — 1. Еда, пища. 2. Угощение. 3. Кормление, содержание на пропитании у кого-либо. 4. Обеспечение, содержание за счёт поборов с населения, т. н. «кормление». 5. Регулярное денежное или натуральное жалованье, вознаграждение за службу.

Кормщик — рулевой на судне, кормчий.

Корсунский товар — товар из Херсонеса. В Древней Руси служил критерием высокого качества.

Корсунь — русское название древнего Херсонеса. Остатки города — на окраине современного Севастополя.

Кривичи — союз восточнославянских племён в верховьях Западной Двины, Днепра и Волги. Главные города кривичей — Смоленск, Полоцк, Изборск.

Куны, куна — деньги вообще (вполне вероятно, что происхождение своё эти слова ведут с той поры, когда в ходу были меховые «деньги» — куницы); денежная единица — 1/50 гривны, приблизительно равнялась арабскому дирхему (2,73 г серебра).

Куржевина — осадок мёрзлых испарений на бороде, одежде, на дверях, деревьях и пр.

Куропалат — в VI в. — начальник дворцовой стражи. Впоследствии — высокая придворная должность, дававшаяся, как правило, только членам императорской фамилии.

Куяба — древнее арабское название Киева.

Куяк — панцирь, состоящий из металлических пластинок, блях, набранных и нашитых на ткань или кожу.

Лабаз — навес или крытый помост на столбах для хранения припасов.

Ларник — лицо, ведавшее хранением государственных и частных документов, главный секретарь.

Ледунг — народное ополчение в Скандинавии, обязательная воинская повинность, при которой каждый херад обязан был выставить один полностью снаряженный и укомплектованный воинами боевой корабль, а также сама военная экспедиция. Ледунг формировался для отражения врага, для защиты собственной территории, в отличие от викинга, ориентированного на захват чужого добра.

Лигатарий — чиновник, в чьи обязанности входил надзор за иноземными торговцами в империи, наблюдение за правильностью совершения торговых сделок с чужеземцами.

Литра — мера веса, 12 унций или 288 г.

Литра золота — денежная единица. В разное время величина литры золота могла колебаться от 160 до 340 г.

Литра серебра — 60 милиарисиев или 5 номисм.

Ловчий — лицо, ведающее ходом и порядком охоты.

Логофет — должность в высшем государственном аппарате империи, руководитель ведомства.

Логофет дрома (великий логофет) — глава имперского ведомства почты и внешних сношений, занимавшегося также разведкой и тайной сыскной службой.

Логофет геника — руководитель ведомства, отвечавшею за сбор податей.

Логофет стад — управитель делами императорских поместий.

Логофет стратиотикос — руководитель военного ведомства.

Логофиссия — ведомство.

Лодейник — гребец на военной лодье; воин из отряда, размещённого на лодьях.

Лодейщик — мастер, изготовляющий лодьи.

Лодья — гребное или парусное судно, корабль вместимостью до 50 человек, из которых 40 — гребцы. Длина лодьи до 18 м, ширина — до 3 м, высота — 3,5 м.

Локоть — древняя единица длины, один локоть равнялся 0,46845 м.

Ляхи — поляки.

Магистр — придворный титул самого высокого ранга, высший из тех, что мог быть пожалован не членам императорской семьи.

Магнавра — особый зал в Большом Дворце, в котором действовал университет.

Магомет, Мухаммед или Мухаммад (ок. 570/580—632) — основатель ислама, первый халиф.

Маклак — сводник, посредник при продажах.

Мандрагора — растение семейства паслёновых с мощным, иногда разветвлённым корнем; содержит алкалоиды; в древности мандрагоре приписывались чудодейственные свойства.

Марь — тёплые испарения от земли в жаркую погоду; дымка, туман; мираж; морок, наваждение, обман чувств.

Меотида — древнее название Азовского моря.

Мера (жита) — единица измерения сыпучих тел.

Месячина — помесячное содержание, выдаваемое из имперской казны членам посольства, торговцам в виде продуктов, а также денег.

Мечник — телохранитель вирника; дружинник, оруженосец, вообще — воин.

Миклагард — скандинавское название Константинополя.

Милиарисий — серебряная византийская монета, 1/12 часть номисмы.

Мим (от греч. «mimos» — подражание) — короткая сценка бытового или сатирического характера с комическими монологами и диалогами, изображавшая жизнь низших слоёв города и деревни (рабы, сводни и т. п.), а также актёр, участник мимического представления.

Мимесса — актриса, участница мимического представления.

Мистий — человек, нанимающийся на подённую работу. Как правило, это была наиболее грязная и неквалифицированная работа — подносчики, землекопы, чернорабочие, дроворубы, мусорщики и т. п.

Мистик — личный, особый, «тайный» секретарь императора, начальник собственной канцелярии императора.

Моноксил (букв, «однодеревка») — судно, сделанное из одного ствола дерева. Так в империи называли славянские лодьи, но на самом деле из одного дерева делалась только основа, увеличенный киль.

Мыт, мыто — таможенная застава; пошлина с провозимых товаров.

Мытник — таможенник.

Мягкая рухлядь — меха.

Навклир — судоводитель, капитан судна, мог являться также и владельцем судна.

Нарочитый муж — представитель торговой знати в ближайшем окружении князя.

Нартекс — притвор, входное помещение с западной стороны христианского храма, предназначавшееся для лиц, не имевших права входить в храм.

Находники (от слова «наход», т. е. набег, нашествие, нападение, временное пребывание) — грабители.

Нежить — всё, что не живёт человеком, что живёт без души и без плоти, но в виде человека: домовой, кикимора, полевой, водяной, леший, русалка и проч.

Никея — старинный город в Малой Азии, митрополия и центр фемы Опсикий. Современный турецкий город Изник.

Новелла — позднейшее дополнение к какому-нибудь своду законов, уставу и т. п.

Номисма — византийская золотая монета, 1/72 часть литры (фунта), весила примерно 4,2 г, диаметр — 19 мм.

Обель — полный раб (в отличие от закупа); источником обельного холопства служила купля, либо женитьба на рабыне, либо тиунство без особого договора (ряда); обельными холопами становились также закупы в наказание за побег от господина.

Обол — мелкая византийская монета.

Огнищанин — хозяин подсеки (огнища), средний и мелкий землевладелец; «княжеский муж»

Огнище — участок земли, расчищенный под пашню; общее хозяйство нескольких семей; устройство для ритуального добывания Живого Огня.

Один — верховный бог скандинавского пантеона, покровитель воинов.

Окоём — пространство, видимое глазом.

Омофор — часть облачения высшего духовенства — узкая длинная полоса ткани, спускающаяся с плеча на левую руку.

Онуча — часть обуви, обвёртка на ногу, под сапоги и лапти; портянки, подвёртки.

Опричь — кроме, за исключением; рядом.

Отрок — подросток, юноша; младший княжеский дружинник.

Паволоки — дорогие шёлковые ткани.

Паракимомен — придворное звание самого высокого ранга, начальник императорской спальни, обычно — евнух.

Паперть — притвор перед церковью, крыльцо, площадка перед входом.

Пасынок — неродной сын одного из супругов; старший дружинник, «усыновлённый» князем.

Пасынча беседа — место ежедневного сбора дружины на смотр, развод караула, распределение неотложных работ.

Патрикий — почётный титул высшего ранга, введён Константином Великим. Титул давал право присутствовать на заседаниях синклита и занимать самые высокие государственные должности.

Пентеконтарх — пятисотник в императорском войске.

Пергамен — от названия города Пергам в Малой Азии, где во II в. до н. э. начали выделывать кожу, предназначавшуюся для письма. До изобретения бумаги пергамен служил основным материалом для письма.

Перестрел — дальность полёта стрелы, служившая мерой длины. На ровном месте — 250 м, нападающий (вверх) — 190 м, обороняющийся (вниз) — 380 м.

Переход — дневной переход пешего войска, составлял примерно 30 км.

Перун — бог-громовержец, покровитель воинов, один из главнейших богов славянского пантеона. День Перуна отмечался на Руси 20 июля.

Плектр — тонкая металлическая или костяная пластинка, согнутая в виде незамкнутого кольца, свободным суживающимся концом которого приводят в колебание струны щипковых музыкальных инструментов; плектр в виде тонкой пластинки с заострённым концом называется медиатором.

Побережник — сборщик подати с торговых судов, пристававших к берегу.

Повалуша (гридня) — в русской деревянной архитектуре — башня в комплексе жилых хором, в которой находилось помещение для пиров; общая спальня; летнее неотапливаемое помещение в крестьянской избе.

Погост — центр сельской общины в Древней Руси; место сбора ежегодной дани; место для стоянки княжеской дружины во время полюдья.

Поземица — низовая метель.

Полдень — время суток — середина дня, полдень; географическое понятие — юг.

Полночь — время суток — середина ночи, полночь; географическое понятие — север.

Полочане — кривичи, жители полоцкой земли.

Полюдье — объезд князем с дружиной подвластных ему территорий с целью сбора дани, а позднее словом «полюдье» стали обозначать и саму ежегодную дань.

Маршрут протяжённостью 1500 вёрст преодолевали за 50 дней, проходя в день до 30 вёрст. 130 дней уходило на остановки, радиальные отъезды с погостов для сбора дани. В каждом погосте жили по 2—3 дня. Всего полюдье занимало 6 месяцев, с ноября по апрель.

Поляне — союз восточнославянских племён по берегам Днепра и низовьям его притоков от устья Припяти до Роси, с центром в Киеве.

Понт Эвксинский — греческое название Чёрного моря: «гостеприимное море».

Поруб — тюрьма в виде ямы или землянки, заделанная сверху деревом.

Постолы — сандалии, гнутые из сырой кожи.

Почайна — река, впадавшая в Днепр вблизи Киева. Устье Почайны использовалось как гавань для стоянки судов.

Правёж — исполнение судебного решения, взыскание недоимок и долгов телесными наказаниями (битьём батогами) и другими истязаниями должника.

Примучивать — покорять, облагать данью.

Проастий — пригород, загородное поместье аристократии, усадьба, снабжавшая городской дом всеми необходимыми припасами.

Проскинеза — особый вид приветствия императора, при котором полагалось простираться на полу лицом вниз.

Протоасикрит — главный писец, начальник канцелярии, главный секретарь. Эта должность соответствовала титулу протоспафария.

Протоспафарий — титул высокого ранга, обычно жалуемый военным (старший меченосец). Отличительным признаком протоспафария являлась красно-зелёная одежда и золотая нагрудная цепь.

Протостратор — старший императорский конюший.

Псалом (от греч. «psalmos» — песнь) — название религиозных песнопений, из которых состоит Псалтырь. Жанровые разновидности псалмов — хвала Богу, мольба, жалобы и проклятья, брачная песнь, философская медитация.

Псаломщик — низший церковнослужитель, помогающий священнику во время богослужения.

Псалтырь — книга псалмов, одна из книг Библии (Ветхого Завета).

Пурпур (от лат. «purpura» — пурпурная улитка, пурпурный цвет) — природное красящее вещество красновато-фиолетового цвета, содержится в пурпурных железах морских брюхоногих моллюсков семейства иглянок. Право носить пурпурную одежду и обувь в Византии принадлежало только императору, самовольное ношение пурпурной обуви расценивалось как посягательство на престол.

Радимичи — союз восточнославянских племён междуречья верхнего Днепра и Десны.

Регеон — квартал, район города в Константинополе.

Рескрипт — 1. Имевший силу закона ответ императора на представленный ему для разрешения вопрос. 2. Особая форма опубликованного письма монарха к должностному лицу, подданному с поручением, выражением благодарности, объявлением о награде и т. п.

Ристания — конные состязания.

Ритор — учитель красноречия.

Род — бог древнеславянского пантеона, родоначальник жизни, дух предков, покровитель семьи, дома.

Рожаницы — женские божества, покровительницы рода, семьи, домашнего очага.

Ромеи (дословно — «римляне») — транслитерация греческого самоназвания византийцев, считавших себя продолжателями традиций Древнего Рима, а своих василевсов — непосредственными преемниками власти римских императоров. Византийцы гордились славой Древнего Рима.

Ромейская империя — официальное название Византии.

Руга (рога) — особый вид денежного довольствия, который выплачивался на Пасху должностным лицам и просто титулованным особам. Величина руги являлась процентом от вступительного взноса (примерно 9,7%), который вносился для получения титула.

Русская река — так в древности на Руси называли Днепр.

Русское море — древнерусское и арабское название Чёрного моря.

Рыбий зуб — моржовая кость.

Сандалия — византийская лёгкая рыбацкая лодка.

Сарацины — у античных писателей — название арабского населения северо-западной Аравии; в Византии название это распространилось на всех арабов и некоторые другие народы Ближнего Востока, исповедовавшие ислам.

Сарачинский — прилагательное от слова «сарацины».

Саркел — город-крепость в излучине Дона, на левом берегу Старицы, на западном рубеже владений Хазарского кагана, был воздвигнут в 834—837 гг. византийскими инженерами, присланными императором по просьбе хазарского кагана. Крепость предназначалась для обороны хазарских владений от врагов с запада, предположительно от славян.

В настоящее время остатки Саркела лежат на дне Цимлянского моря в 15 км от берега.

Сбитень — горячий напиток, приготовленный из воды, подожжённого мёда и пряностей.

Сварог — у древних славян — бог неба, небесного огня, покровитель кузнецов и металлургов, отец Дажбога и Сварожича.

Сварожич — сын Сварога, бог земного огня.

Светлый князь — предводитель союза племён, то же, что и князь князей.

Секира — древнее русское боевое оружие в виде топора с длинной рукоятью.

Секрет — одно из подразделений департамента.

Серпень (зарев) — старинное русское название месяца августа.

Синклит — совет высшей византийской знати, главным образом служилой. В него входили протоспафарии, патрикии и магистры.

Сифон — сосуд для использования «жидкого», или «греческого», огня. Секрет жидкого огня состоял не столько в соотношении входящих в смесь ингредиентов, сколько в технологии и методах её использования, а именно: в точном определении степени подогрева герметически закрытого котла и в степени давления на поверхность смеси воздуха, нагнетаемого с помощью мехов. В нужный момент кран, запирающий выход из котла в сифон, открывался, к выходному отверстию подносилась лампадка с открытым огнём, и с силой выбрасываемая горючая жидкость, воспламенившись, извергалась на корабли или осадные машины врага. Горючая смесь не только испепеляла суда, она горела также на воде, не позволяя спастись вплавь (залить её можно было только уксусом!).

Скальды — древнескандинавские поэты-певцы в дружинах викингов и конунгов, сочинявшие хвалебные песни о военных вождях, а также хулительные стихи на их противников. Поскольку в древности считалось, что поэтическое слово обладает магической силой, скальды пользовались особым почётом.

Славутич — древнее название Днепра.

Словене — ильменские славяне, союз восточнославянских племён на побережье озера Ильмень, в бассейнах рек Волхов, Ловать, Мета и в верховьях Мологи. Территория словен стала ядром Новгородской земли.

Смальта — цветное непрозрачное стекло в форме кубиков или пластин для мозаичных работ.

Смерд — изначально свободный крестьянин в Древней Руси.

Снем — съезд, сбор, сходка.

Сокольничий — придворная должность и чин в великокняжеском хозяйстве на Руси — заведующий княжеской охотой.

Соматопрат — торговец рабами.

Сорок — древнерусская единица счета, употреблявшаяся для счета мелких предметов, а также мехов: «сорок сороков» — 1600.

Сотник — воинское звание в Древней Руси, предводитель сотни воинов.

Софист — платный учитель философии, риторики, политики и других наук, а также ораторского искусства.

Сочиво — чечевичная похлёбка.

Спафарий (букв. — «меченосец») — придворный титул среднего ранга.

Спафарокандидат — придворный титул среднего ранга, более высокий, чем спафарий, но меньший, чем протоспафарий.

Стан — табор, стоянка, бивак, лагерь; место, где путники остановились для отдыха, временного пребывания, и всё устройство на месте, с повозками, скотом, шатрами и иными угодьями.

Становище — обширное помещение для дружины на погосте для пребывания во время полюдья.

Старец градский — выборная должность в древних русских городах, член высшего совета при великом князе.

Ститор — охранник.

Стратиг — в широком смысле слова — военачальник, в узком — наместник, правитель фемы, а также комендант отдельного города или крепости.

Стратиоты — воины из свободных крестьян, наделяемые в месте службы земельными участками, освобождаемые от налогов; византийский прообраз русского казачества.

Стратор — конюший, придворная должность среднего ранга, примерно соответствовавшая спафарию.

Табаристан — одна из областей Багдадского халифата, южное побережье Каспийского моря, современная территория Северного Ирана.

Таврика, Таврида — античное название Крымского полуострова.

Тавроскиф — впервые название «тавроскифы» встречается ещё у Птолемея, помещающего этот народ в низовьях Днепра. Затем тавроскифами стали называть племя, жившее в Крыму (вариант — скифотавры). Византийские историки использовали этот термин применительно к славянам.

Тальник — кустарниковая ива.

Тамга — клеймо, метка, знак собственности.

Танаис — древнегреческое название реки Дон.

Тесло — плотничье орудие, род топора с лезвием, расположенным перпендикулярно топорищу.

Тефрика — город в Малой Азии, неподалёку от границы Ромейской империи с Арменией.

Тинг — народное собрание у скандинавов, то же, что на Руси — вече.

Тиун — княжеский или боярский слуга, управляющий хозяйством; приказчик.

Толмач — переводчик.

Торжище — рынок, базар, торговая площадь.

Трапеза — стол с пищей; обед, ужин; братская трапеза — общий стол в монастырях.

Трапезит — меняла. Как правило, греческие менялы, промышлявшие за пределами Византии, по совместительству выполняли деликатные поручения тайных служб.

Трапезная — помещение для трапезы, столовая.

Тризна — часть погребального обряда у славян — до и после похорон (поминки). Сопровождалась песнями, плясками, военными играми, пирами, ритуальными жертвоприношениями. Завершалась сожжением трупов и обильными возлияниями.

Триклиний (от лат. «triclinium», греческий аналог treis три + Mine постель) — в Древнем Риме — обеденный стол с ложами по трём сторонам для возлежания во время еды, а также само помещение, в котором он находился.

Туес — круглый берестяной короб с тугой крышкой для хранения и переноса мёда, икры, ягод и т. п.

Турки — от тюркского «тюрк». Термин собирательный, употреблялся для обозначения целого ряда народов: Хабаров, хазар, мадьяров и др. кочевников.

Турма — воинское подразделение в византийской армии, насчитывавшее до 1000 воинов.

Турмарх — предводитель турмы, заместитель стратига фемы по военным делам.

Тысяцкий — военачальник в Древней Руси, предводитель отряда в 1000 воинов; в мирное время — высокая административная должность.

Угры — обобщающее название родственных по языку народов, говорящих на языках финно-угорской группы. В романе этим словом названы кочевые венгры.

Узилище — тюрьма.

Узорочье — дорогие, узорчатые, разукрашенные вещи всякого рода; кованое, чеканное, обронное серебро и золото; паволоки, ткани шёлковые и парчовые, цветные камки, шитые ширинки, резные, сканые вещи.

Урманы — так на Руси в древности называли скандинавов.

Фелука — небольшое арабское беспалубное судно с косым четырёхугольным парусом, предназначалось для рыболовства и перевозки грузов (грузоподъёмность до 6 т).

Фема — административный округ (провинция) в империи; гражданская и военная власть в феме принадлежала стратигу. В феме существовала следующая иерархия военных властей: стратиг — гурмарх — друнгарий — комит.

Фисы — у древних греков и римлян — плоская низкая чаша для питья и для возлияний во время жертвоприношений.

Фибула — застёжка, пряжка.

Фигляр — фокусник, акробат, мим — собирательное обозначение для площадных артистов.

Фут — древнеримская единица длины, равная 0,3123 м.

Хазары — тюркоязычный народ, появившийся в Европе после гуннского нашествия (IV в.) и кочевавший в западно-прикаспийской степи.

Халиф — титул верховного правителя в мусульманских государствах, объединяющий в своих руках и духовную и светскую власть.

Халифат — мусульманское феодальное теократическое государство с халифом во главе.

Хартофилакс — первый секретарь патриарха, в ведении которого было и делопроизводство патриаршей канцелярии, и архив патриарха. Хартофилакс обычно посвящался в сан дьякона.

Хвалисы — древнерусское название Каспийского моря.

Хеландия — по мнению одних историков, хеландия представляла собой военный корабль, вмещавший от 100 до 500 воинов. Хеландия была покрыта крышей, на которой сражались воины и под которой помещались гребцы. Согласно другому мнению, «хеландия»— просторечное название дромона.

Херад — округ, административно-территориальная единица в Скандинавии, обязанная выставить в ледунг 100 воинов.

Херсонес — восточный форпост Восточно-Римской империи. Провинциальный центр, доминировавший в Таврике. Некоторый упадок Херсонес претерпел в VII — первой четверти IX в. в связи с распространением на полуострове власти хазар. В 833 г. император Феофил превратил Херсонес в столицу административно-военного округа империи — фемы Климатов. Во главе фемы был поставлен стратиг. В русских летописях назывался Корсунь. Ныне — Севастополь.

Хиос — остров в Эгейском море, близ Малой Азии, известен тем, что на нём из моллюсков добывали пурпурный краситель; известен также виноделием.

Хитон — мужская и женская нижняя одежда, широкая льняная или шерстяная рубашка (чаще без рукавов), подпоясывалась с напуском.

Хламида (от лат. «chlamys») — плащ.

Холоп — раб в Древней Руси. Холопами становились в результате пленения, продажи за долги, женитьбы на холопке.

Хрисотриклиний — Золотая Палата, роскошный центральный зал в главном императорском дворце, где происходили торжественные приёмы иноземных посольств императором; Хрисотриклиний имел форму восьмиугольника и венчался куполом с 16 окнами.

Царьград — русское название Константинополя.

Цеж с сытою — кисель с разведённым мёдом, русское кушанье.

Цистерна (от лат. «cisterna» — водоём, водохранилище) — ёмкость для хранения запасов питьевой воды. Городские цистерны Константинополя представляли собой огромные подземные каменные резервуары, отделанные мрамором, помещавшиеся в специальных зданиях, украшенных портиками, скульптурами и т. п.

Чародей — волхв, гадающий по воде в чаре.

Челядь — рабы в Древней Руси.

Чудь — древнерусское название эстов, а также других финских племён, обитавших к востоку от Онежского озера, по рекам Онеге и Северной Двине.

Штевень — вертикально или слегка наклонно расположенный брус, скреплённый с килем судна и составляющий носовую (форштевень) или кормовую (ахтерштевень) оконечность судна.

Щитник — мастер по изготовлению щитов.

Экипаж судна — навклир (владелец и капитан), кибернет — управляющий рулём и матросами кормовой части судна, прорей — помощник кибернета, управляющий матросами носовой части и сигнализирующий о скалах и мелях, арменистис — управляющий парусом и вперёдсмотрящий, парасхарит — заботящийся об огне на судне (вероятно, судовой кок), боцман (начальник палубной команды) и матросы.

Экзегетика — один из разделов богословия, наука толкования и разъяснения священных книг.

Эллинский — в Византии это слово употреблялось в значении — языческий.

Эмир — титул мусульманского владетельного князя, военачальника.

Эпарх — градоначальник Константинополя, эпарху подчинялась также стомильная зона вокруг столицы империи; по своему положению эпарх столицы являлся одним из ближайших к императору лиц.

Эргастерия — мастерская.

Этериарх — командир великой этерии, т. е. корпуса иноземных телохранителей императора.

Юныш — славянское название молодого человека в возрасте от 15 до 22 лет, в поре возмужалости.

Ямный прииск — карьер для добычи мрамора.

Ярл — представитель высшей родовой знати в Скандинавии, титул примерно соответствовал древнерусскому боярину.

ОБ АВТОРЕ

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЗИМА родился в 1947 г. В 1974 г. закончил Литературный институт им. А. М. Горького и с 1975 г. — профессиональный писатель. Автор книг «У меня зазвонил телефон», сборника рассказов и повестей «В пургу и после», романа «Завтрашний дом», эссе «Моя дорогая собака». По сценарию В. И. Зимы поставлены два телевизионных художественных фильма: «Мастер» и «Два дня в начале декабря». С 1980 г. В. И. Зима начал работать над циклом исторических романов о начале Руси.

В настоящее время В. И. Зима живёт в Новороссийске.

Роман «Исток» печатается впервые.

Примечания

1

В учебных заведениях в то время изучали так называемые «семь свободных искусств»: тривиум — грамматику, риторику и диалектику и квадриум — арифметику, геометрию, астрономию и музыку. Сверх того обычно изучали философию, юриспруденцию, классическую литературу.

(обратно)

2

Рабыне белили ноги в знак того, что она продавалась впервые.

(обратно)

3

На самом деле логофета Феоктиста кесарь Варда лично зарезал лишь несколько месяцев спустя — 20 ноября 856 года. Надеюсь, читатель извинит некоторое отступление от исторической истины, совершенно не влияющее на ход событий нашего романа.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

СЛОВАРЬ

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg