«Иван Болотников»

Иван Болотников (fb2) - Иван Болотников (Иван Болотников - 2) 1049K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Александрович Замыслов

Валерий Замыслов ИВАН БОЛОТНИКОВ Исторический роман

Часть 1 ПО РУСИ

ГЛАВА 1 БАГРЕЙ

Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:

— Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!

Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах.

Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.

Вершник молод — высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.

Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.

— В путь, Гнедок!

Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: «Никак обоз».

Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.

Трое метнулись к наезднику — бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили.

А из чащобы — зло и хрипло:

— Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!

Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.

— Живьем взять!

— Чалому голову смахнул… К атаману его на расправу.

Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.

— Арканом, пса!

Аркан намертво захлестнул шею.

— Будя, отгулял сын боярский!

С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.

— Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!

— Кинь бога. Вяжи его, ребята.

— Помилуйте!

— Топор тя помилует, хо-хо!

Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову[1] со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь.

Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.

Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.

«Угомонился. Трое ден во хмелю», — хмыкает есаул.

Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.

— До атамана мне.

— Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.

— Фомка днище у бочки высадил. Помирает.

— Опился, дурень… Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.

— Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял.

— Решетку?.. Сучий сын… Сдурел Фомка.

Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:

— Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул — и на Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил.

— Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?

— Не, цела стая… Вот он, ай как плох.

Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:

— Помираю, Одноух… Без молитвы. Свечку за меня… Многих я невинных загубил. Помоли…

Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.

— Преставился… Атаману сказать?

— Не к спеху, Давыдка.

К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух.

— Велика ли добыча?

— Сто четей[2] хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, — отвечал разбойник Авдонька.

— Обозников всех привели?

— Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, — ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. — Троих саблей посек. Никак, сын боярский.

Глаза Одноуха сузились.

— Разденьте его. Нет ли при нем казны.

Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.

— Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?

Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.

— В яму!

Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:

— Подводы где оставили?

— На просеке.

— Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.

— Под телеги упрятали. Чать, не впервой.

— Подорожную[3] нашли?

— Нашли, Ермила. За пазухой держал.

— Давай сюда… И деньги, деньги не забудь.

Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.

— Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?

— Полушка к полушке.

— Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне… Сымай сапог.

Авдонька замялся.

— Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?

— Сымай! А ну, мужики, подсоби.

Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.

— Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!

Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот упирался, кричал:

— То мои, Ермила, мои кровные! За что?

— Атаман будет суд вершить. Нишкни!

— Что с купцом и возницами, Ермила? — спросил Давыдка.

— В подклет. Сторожить накрепко.

Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.

— Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.

Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь — и поминая как звали.

— Слышь, караульный.

Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.

Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.

— Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье[4].

Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.

— Дуй, атаман.

Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.

— Свирепа, у-ух, свирепа!

Полегчало; глаза ожили.

— Сказывай, Ермила.

Одноух замешкался.

— Не томи. Аль вести недобрые?

— Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.

— Сатана!.. Сбег?

— На стан привели. В яме сидит.

— Сам казнить буду… Что с обозом? Много ли хлеба взяли?

Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.

— Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.

— Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.

— Подымай!

Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы — атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль — черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.

В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.

Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном.

Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.

«Эх-ма, возницы — людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать… А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек… Погодь, погодь…»

Багрей даже с лавки приподнялся.

«Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись».

Тихо окликнул Одноуха.

— Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину[5].

— Аль знакомый кто?

— Уж куды знакомый.

Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат[6] в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.

Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами.

— Пощади, батюшка!

А из-под личины негромко и ласково:

— Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.

Купчина мел бородой крыльцо.

— Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.

— Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! — гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. — Чьих будешь?

— Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец[7] Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь.

— Долго будет ждать.

Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил:

— Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!

— Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет.

И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке.

— Велика ли мошна была при Прошке?

— Десять рублев[8], атаман. А те, что Ермила нашел…

— Погодь, спрячь язык… Так ли, Прошка?

— Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, — истово перекрестился Прошка. — Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха.

— Буде. В клеть сидельца.

Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.

— Прости, атаман, бес попутал.

Багрей повернулся к ватажникам.

— Артелью живем, ребятушки?

— Артелью, атаман.

— Казну поровну?

— Поровну, атаман.

— А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?

— Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.

— Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.

Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой.

— Левую… левую, черти! — обессилев, прохрипел Авдонька.

— А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, — прогудел Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.

Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.

— А ныне твой черед, молодец.

Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.

ГЛАВА 2 НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ

Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла на высокую грудь.

Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с прищуром.

«Добра Варька, ох, добра».

За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались голоса.

Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:

— Эгей, хозяин!

Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по темной лесенке, бурчал:

— Притащились, нищеброды, голь перекатная.

Вышел на крыльцо смурый.

— Дозволь заночевать, хозяин.

Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки шастают. Вот и эти — рожи разбойные — один бог ведает, что у них на уме.

— Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.

— Не гони, хозяин. Есть и подорожная.

Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.

— Без обману, хозяин. В приказе[9] писана. Людишки мы Василия Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.

Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:

— Гаврила!

Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке — рогатина, за кушаком — пистоль в два ствола. Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.

— Чти, Гаврила.

Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев, водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.

«Ишь ты, не соврали мужики», — крутнул головой Евстигней и вернул чернобородому грамотку.

— Ты, что ль, Федотка Сажин?

— Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса лошаденке задай.

— Деньжонки-то водятся, милок?

— Да каки ноне деньжонки, — крякнул Федотка. — Так, самая малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.

— Ну-ну, — кивнул Евстигней.

Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.

— Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.

— Не впервой, Евстигней Саввич… Дак, я пойду?

— Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.

Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма. Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.

— В баньку бы нам, хозяин, — молвил Федотка. — Две седмицы[10] не грелись.

— В баньку можно, да токмо…

— Заплатим, хозяин. Прикажи.

Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.

После бани мужики сидели в подклете — красные, разомлевшие — хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу, довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.

— Ядрен квасок, — подмигнул застолице. — А теперь бы и винца не грех. Порадей, хозяин.

Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней остановил.

— Я сам, Гаврила.

Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть что и забражничает.

Принес яндову, поставил чарки.

— На здоровье, крещеные.

Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней бороду, налил сразу по другой чарке.

— Первая колом, вторая соколом, э-эх!

Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую снедь. Девка статная, пышногрудая, глаза озорные.

— Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?

Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка, распаляясь, наливал уже по третьей.

— Живи сто лет, хозяин!

Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой возле рта.

— У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков принесет. Прикажи.

Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба, стрельнула в Федотку глазами.

— Не стой колодой, — нахмурив редкие рыжие брови, буркнул Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.

К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила. Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:

— Ночь на дворе. Ступай к воротам!

— Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!

— Неча, неча. Не свята Троица.

Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на кудлатую голову и вышел.

— Строг ты, хозяин, ай строг… Да так и надо. Держи холопей в узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! — стиснул пальцы в кулак. — У меня…

Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.

— Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед тобой. Лапти рваны, спина драна… Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка. Где огурцы, там и пьяницы.

Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул бороду.

«Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай, пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет».

— А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь? все больше хмелея, вопросил Федотка.

— Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью чарочку… Варька! Принеси.

Федотка проводил девку похотливым взором.

— Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?

— Девка дворовая. Тиун[11] наш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь… Давай-ка, милок, по полной.

Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.

— Люблю справных людей. На них Русь держится… Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанныча!

При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал:

— Верой и правдой!.. Голову положим. А черни — кнут и железа[12]. Смутьянов развелось.

— Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?

— Я-то? — Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, — Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! — ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.

— Плясать буду!

Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!

Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами.

Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.

Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:

«Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост».

А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.

— Устарел, милок, — хихикнул Евстигней. — Ступай, Варька, буде.

— Ай, нет, погодь, девка! — взыграла гордыня в Федотке.

Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах[13].

Евстигнея осенила смутная догадка:

«Кушак-то едва не с полпуда… Деньгой полнехонек».

Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила — липкая, назойливая:

«Рублев двести, не менее. А то и боле… А ежели и каменья?»

Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.

— Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?

— Всем довольны, хозяин.

— Так пейте.

— Нутро не принимает.

— Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие… Да я вам икорочки!

Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные — суровые, неприступные, чарки — в стороны.

— Ну да бог с вами, крещеные. Неволить — грех.

Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее высоко поднималась.

Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно.

— Знай наших!

Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково.

— Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет.

— Люб ты мне, хозяин.

Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.

— Радение твое не забуду. Мы — народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.

Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке.

«Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой».

— А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок.

— Изволю, благодетель ты мой. Изволю!

Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.

— Смачна, лебедушка, у-ух смачна!

— Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.

— Любо. Пей до дна, наживай ума!

Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.

— А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой.

— С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.

— Как угодно, крещеные… Варька! Кинь мужикам овчину.

Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой.

— Сядь ко мне, лебедушка… Пущай без овчины спят, не велики князья… Куды?

— Придет сейчас, милок, — успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. — А может, наверх, в горенку? Варька устелет.

— Варька?.. Айда, хозяин.

Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик.

— Тут он ляжет, хозяин.

Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого.

— Уйди, Изоська!

Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.

— Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу.

— Это ты кому? На кого горло дерешь?! — глаза Федотки полыхнули гневом. — На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська!

И щербатый, насупившись, отступил.

В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.

— У тебя тут, как в погребе, хозяин… Не вижу, — пробормотал Федотка.

Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой.

— Вот тут и почивай, милок… Сымай кафтан. Давай помогу.

Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.

— Где девка?.. Пущай девка придет.

— Пришлю, милок, пришлю… Сымай лапотки…

Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне:

— Девку, хозяин… Лебедушку.

Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Минуту-другую стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.

«Все… слава богу. Токмо бы не проснулся… Помоги, господи».

Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках.

— Как он там? — спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами.

— Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора.

Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь — караульный пропал.

«Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного».

— Гаврила!

— Тут я, — послышался голос с повети. — Зябко. Плеснул бы для сугреву.

— Ужо плесну. — Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. — Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей… А Федотку не ищи. У меня в горнице.

— В горнице?.. Так-так, — крякнув, протянул Гаврила.

— Пистоль заряжен?

— Не оплошаю.

— Ну-ну, — мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.

ГЛАВА 3 ЛАРЕЦ

Ермила зло замахнулся на боярского сына.

— Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил.

Выхватил саблю, ощерился.

— Цыц! Сам казнить буду.

Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая рвала на куски Прошкино тело.

Багрей широко перекрестился.

— Упокой, господи, новопреставленного раба божия.

Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети.

— Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.

— Кат! — хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.

— Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты мой желанный… Ермила! Тащи его в избу.

Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.

— Стяни-ка ему покрепче руки… А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду.

Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:

— Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться.

Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей скинул личину.

— Не признал, Ивашка?

Глаза детины широко раскрылись.

— Мамон! — глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.

— Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи подался, а ты тут, в лесах шастаешь.

Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:

— В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.

— А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.

— Убивец, тьфу!

— Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету.

— Червь могильный, душегубец!

— Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова[14] в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!

— Нашел чем похваляться. Кат!

— Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу.

— Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, усмехнулся Болотников.

— Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной.

Подошел к поставцу, налил в кубки вина.

— Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка.

— Из твоих-то рук!

— Рыло воротить?

Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.

— Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.

Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.

— По кусочкам буду тяпать, а к ранам — щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул — и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку… Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь… Жутко, а?

Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил:

— А хошь я тебя помилую?

— Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.

— Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.

— У меня просить нечего, кончай потеху, — хмуро бросил Болотников.

— Не торопись, на тот свет поспеешь… Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.

— О чем ты?

— Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? — Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. — А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.

— О ларце?

— О ларце, паря. А в нем две грамотки… Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал.

Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?

— Так припомнил?

— Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.

— Да ну?.. И не слышал?

— Не слышал.

— Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно… Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?

— Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу — дьяволу служишь, давно ему душу продал.

Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.

— Припомнил, собака?

— Сам собака.

Мамон вновь ударил Болотникова.

— Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.

Откинул крюк, распахнул дверь.

— Ермила, отведи парня в яму!

Одноух недовольно глянул на атамана.

— Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?

— Утром буду казнить.

Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой.

— Прими христову купель!

Сгущались сумерки. Лес — темный, мохнатый — тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.

— Эгей, сын боярский!

Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:

— Чего тебе?

— Не сдох? Поди, худо без одежи, а?

Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.

— Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?

Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь.

— Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?

Но ответа так и не дождался.

Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах.

«Князя Телятевского… Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок».

Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.

«Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи».

Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.

— Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, — серчал Телятевский.

Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.

— Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.

— Вон твоя служба, — Телятевский показал рукой на пустые амбары. Вяжите его!

— Дружинник[15] все же… По вольной к тебе пришел, — заметался Мамон.

— Ничего, не велик родом. Приступайте!

Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы:

— Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.

— Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, — набычась, выдавил Мамон.

Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Ферапонт.

— Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.

— Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.

— Сохрани господь, милок… А ты ночуй, и мне покойней.

Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях.

«Богат князь. Вон сколь добра оберегать… Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! — кипел злобой Мамон. — Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем… А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду».

С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.

— Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся.

В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.

Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах.

За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:

— Поглядыва-а-ай!

Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт.

— Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме… Да ты…

— Молчи!.. Молчи, старик.

Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.

— Не тронь, холопей позову. Эй, лю…

Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался.

Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги.

«Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу[16] брошу. С тугой мошной нигде не пропаду. После бога — деньги первые», — раздумывал он.

Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались глаза и тряслись руки.

— Роздал бы, атаман.

— Что, есаул, руки зудят?

— Да я что… Ватага сумлевается.

— Ватага? — лицо Мамона суровело. — Лукавишь, Одноух. Сам, поди, ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не заграбастать ли хочешь, а?

— Креста на тебе нет, атаман, — обидчиво фыркал есаул.

— Чужая душа — дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом… А ватагу упреди — ни единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не обижу.

«Никого не обижу», — часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти. Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший из его рук во время набега ордынцев.

«Черт дернул этого Пахомку… Сунулся в баню, княжну увидел, рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом — да к царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо — последний алтын выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись».

Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:

— Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.

Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся — оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому или сосельнику в Богородском?

Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду.

«Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать».

Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о ларце — ни слова.

«Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался… Ну, нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому».

— Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.

Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.

— Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.

ГЛАВА 4 СКОМОРОХ УДАЛОЙ

Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:

— Спишь, Варька?

Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.

«Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха».

Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.

Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк.

Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло:

«Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится».

Нож — за голенищем, нагнись, выхвати — и нет Федотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.

Вновь потянул. И вот кушак в руках — длинный, увесистый. На цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.

«Все!.. Мой кушачок, Федотка… Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи».

Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:

«Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает».

Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:

«Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет».

И тут его осенило — в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет.

Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль:

«Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия».

Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.

«Сколь же тут? Поди, много».

Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели.

«Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!..»

Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость.

«Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни[17] недолго…»

С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку.

— Открывай, хозяин!

— Будет спать-ночевать!

— Впущай, да живо!

В страхе перекрестился, заметался по чулану.

«Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?»

— Впущай, хозяин! Ворота сымем!

Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.

— Чуешь, Евстигней Саввич?

— Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.

— Поднялись мужики.

Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа — буйная, дерзкая, неотступная.

— Навались, ребятушки! Неча ждать.

Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:

— Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы[18] пограбят.

Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.

— Огнем встречу.

Но Изоська перехватил его руку.

— Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.

Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:

— Кто будете, милочки?.. Я щас.

— А-а, проснулось, красно солнышко.

— Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.

Евстигней шагнул еще ближе.

— Ай проманете, милочки. Не скоморохи.

— Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!

На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы[19]. И вновь наступила тишина.

— А лиха не будете чинить? — вновь недоверчиво вопросил Евстигней.

— Как приветишь, хозяин. Да впущай же!

— Щас, милочки, щас, родимые.

Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. «Помилуйте, крещеные!» — хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.

— Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, — прогудел из калитки могутный детина.

Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.

— Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?

Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:

— Эк ночка выдалась… Поглядывай, Гаврила.

В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак — рыжий, большеротый мужик в армяке.

Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.

— Покормил бы, хозяин, — сказал вожак.

— С каких шишей, милочки? Сам на квасе.

— Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки — и на том спасибо.

— Бесхлебица ныне. Голодую.

Вожак повернулся к ватаге.

— Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?

— Помочь, помочь, Сергуня!

— А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!

К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:

— Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.

— Вот это по-нашему. Неси, хозяин!

Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.

— Помогай, милок.

— А Варька? Подымусь, кликну.

— Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.

Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.

«Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали — да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!»

Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.

«Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло».

Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.

— В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?

— Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, — Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: — Толкни на зорьке.

Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.

— А нам куды? В подклете ступить негде, — сказал Изоська.

Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.

— Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?

Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.

Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.

«Пора вожака подымать, неча дрыхнуть».

Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.

— Чару бы, хозяин.

— Налью, милок, налью.

Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.

— Вставай, веселые. В путь!

Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.

— Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, — молвил на прощание Сергуня.

— С богом, с богом, милочки.

Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:

— С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?

— Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты[20] стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать.

— Вона как, — протянул Евстигней. — Хоть нас бог-то миловал.

Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия:

— Нищеброды, паскудники, рвань воровская!

Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея.

— Че орешь?.. Тащи квасу.

Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:

— Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил.

Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.

— Квасу, грю, тащи.

— Щас, милок… Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.

— Че сперли? — помалу стало доходить до Федотки.

— Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей!

— Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!

Мужики появились в дверях.

— Звал, Федот Назарыч? — спросил щербатый.

— Че он мелет? — кивнул Федот на Евстигнея. — Скоморох… ватага.

— Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, — пояснил Изоська.

Федотка сунул руку под изголовье.

— Кушак… Где кушак? — заорал он.

Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.

— Где кушак? Куды кушак подевался?

С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:

— Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал… Отчепись!

Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.

— Без ножа зарезал… Плутень ты. Пошто скомороха впущал?

— А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.

Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.

— А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!

— Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали — не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, — обидчиво проронил Изоська.

— Молчи, раззява! — гневно выпалил Федотка. — Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!

— Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? — попытался утихомирить Федотку Евстигней.

— Да что твой кафтан? Тьфу! — все больше распалялся Федотка. — А вы че рты разинули? Запрягайте коня!

Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу.

— Куды ватага сошла?

— К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?

— Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей!

— Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.

— Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин — купец гостиной сотни. Даст!

ГЛАВА 5 ВАСЮТА

Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.

Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:

— Теперь не сыщут. Далече забрались… Жив ли, паря?

Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся.

— Не надо. Зазябнешь.

— Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.

Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.

Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове — суконный колпак.

— Как звать, друже?

— Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, — словоохотливо промолвил парень.

— Это от вас на Москву рыбу возят?

— Ишь ты, — улыбнулся Васюта. — Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим… Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.

Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.

— На, пожуй.

Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.

— Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.

Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.

— Ходишь за мной. Из ямы вызволил…

— Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, — простодушно ответил Васюта. — Дай-ка ступни прикину.

Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: «Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?»

— Сам сплету, — придвинулся он к Васюте.

— Сам? Ишь ты… Ужель приходилось?

— Мыслишь, сын боярский? — усмехнулся Иванка.

— А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.

— Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.

— Вот и ладно, — повеселел Васюта. — Теперь и вовсе нам будет повадней, — однако ивняк оставил у себя. — Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.

Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам.

Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.

— О чем ты?

— О чем? — глаза Васюты стали задумчивыми. — Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.

Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?

Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: «Иванушка, милый… Как я ждала тебя».

«Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем».

Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда…

Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.

— Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, — молвил он бодро, стягивая задник лаптя.

— Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.

— Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину…

Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:

— Невод тяни-и-и!

Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.

— Старцы кличут.

— Пошто?

— О том не ведаю. Идем, парень.

Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках — дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.

— Звали, отцы?

Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:

— Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?

— Неможно, Арефий. Скорбим! — дружно воскликнули старцы.

Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Васюте.

— Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.

Васюта опешил, попятился к двери.

— Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод тянуть.

Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.

— Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен.

— Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.

— Угомонись. Выслушай меня, чадо, — Арефий возложил трясущуюся руку на плечо Васюты. — Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в сане духовном[21].

— Нет, отцы, не пойду!

Арефий повернулся к тиуну.

— Скликай мир, Истома.

И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.

Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.

— Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь — ватаман, гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный бор.

— Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, — подбадривал мужика Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора?

«Чудят старцы. Иного не могли сыскать?»

На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.

«Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово».

Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь:

«Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!»

Но старцы их словам не вняли.

«Веселье не грех, остепенится».

Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:

«И что это за радость — на девок не погляди, с парнями не поозоруй. Докука!»

Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая. У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута, шиши[22] да тати. Лихое время!

— Помоги, осподи! — истово крестился возница и тихо ворчал. — Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь — всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что — и кнут, а то и в железа посадит.

Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.

— Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться.

В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.

— Экое безлюдье, — хмыкнул возница. — Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.

Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.

— Здорово жили, отец, — прервал его молитву Егор.

Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика.

— Здорово, родимый… Подыми-ка меня, мочи нет.

Мужики подхватили деда за руки, подняли.

— Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.

— Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, — молвил большак.

— Не, родимые, на покой пора.

— А где ж народ, отец?

— Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбёгли.

Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба.

— Пожуй, отец.

Старик вяло отмахнулся.

— Не, сынок. Нутро не принимает.

— Плох дед. Знать и впрямь помрет, — перекрестился большак и повелел скликать мужиков.

Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.

— Дни погожие, как бы тухлец не завелся, — степенно ронял за ухой Егор. — Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев повар съел рыбину да и слег — животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили — и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека.

— Проклятое наше дело, — угрюмо проронил один из возниц.

— Худое, братцы, — поддакнул Егор. — Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну — рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята!

Поднялись на зорьке. Васюта тронул старика за плечо, но тот не шелохнулся. Прислонился ухом к груди, она была холодной и безжизненной. Широко перекрестился.

— Преставился наш дед. Надо могилу рыть.

— Батюшку бы сюды. Грешно без отходной, — молвил Егор.

Мужик из Угодич кивнул на Васюту.

— В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.

— Вона как, — протянул Егор. — Так проводи упокойника, христов человек.

— Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, — растерялся Васюта.

— Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить.

Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми.

Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно — ни с одной разбойной ватагой не встретились — и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры.

Налетели скоморохи — хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу.

— Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!

— Людишки мы малые, шли бы себе, — зажав в руке топор, хмуро бросил большак.

Детина шмякнул дубиной по чану.

— Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!

— Не тронь. Рыбу везем.

— Ай, врешь. Глянем, ребятушки!

Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.

— Винцо ли, Сергуня?

— Стрекава[23], веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу.

Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.

— Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?

— Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы.

— Так бы и сказывал, — улыбнулся Сергуня. — Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые!

Ватага быстро снялась, будто ее и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо:

— Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники.

Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора.

К Сретенским воротам Скородома[24] подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане.

— Что за люд?

— С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! — крикнул большак.

— Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди.

Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка…

Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.

— Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся.

— И ты, смотри, не плошай, — хлопнул его по плечу большак. — Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь добрый.

Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок.

— Посторони, раззява!

Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги.

— Бери, парень. Задарма отдам.

Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал.

— Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.

Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.

«Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться», — подумал он, разматывая онучи.

Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котомку: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.

— Гуляй боярином… Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я!

Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку[25], за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке.

— Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. — Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки?

— Угадал, отец. Как прознал?

— Эва, — улыбнулся старичок. — Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?

— Впервой, — простодушно признался Васюта. — Лепота тут. И церква и хоромы дивные.

— Красна Москва-матушка, — кивнул старичок и повел рукой вправо. — То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны — царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.

Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем:

— Сбитень[26] горяч! Вот сбитень, вот горячий — пьет приказный, пьет подьячий!

— Поговористый парень, — сказал Васюта.

— Этого знаю — провор! Железо ковать, девку целовать — везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.

Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:

— Царев сродник[27] едет!.. Боярин Годунов!

Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед — хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина — но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть.

— Осади-и-и! Гись!

Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке.

— Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.

А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри.

«Статен боярин и ликом пригож», — подумал Васюта.

— Злодей… Убивец, — услышал за спиной горячий шепот.

— Царевича невинного загубил, — вторил ему другой тихий голос.

И отовсюду заговорили — зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт.

— Сотни угличан сказнил, ирод.

— Царицу Марью в скит упрятал.

— С ведунами знается.

— Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте.

— Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что — и на дыбу.

Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:

— Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!

Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки[28], искали дерзкого посадского. Сыщут — и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.

«Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились», — подумал Васюта. Обернулся к старичку:

— Далече до Патриаршего двора?

— Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя… Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.

В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:

— Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?

Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.

— То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.

Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах.

— Куда? — пытливо уставился на него десятник.

— К владыке для посвящения. Допусти, служилый.

Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту. Один из них проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом.

— Не лезь, служилый!

— Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи одежу.

— Ишь, чего удумал, — усмехнулся Васюта. — Гляди.

Распахнул кафтан, вывернул карманы.

— Ладно, ступай, — буркнул десятник и повелел открыть ворота.

Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами.

— С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес?

— Принес, отче.

Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему казначею; вскоре вышел и молча повел Васюту в нижние покои. В темном пристенке толкнул сводчатую дверь.

— Ожидай тут. Покличем.

В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой. Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая лампадка, кидая багровые блики на медный оклад.

Душно. Васюта снял кафтан и опустился на лавку; после дальней дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами, а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон.

Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился на образ.

В келью неслышно ступил молодой послушник — позвал Васюту в малую трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за посвящением.

Ели похлебку из конопляного сока с груздями, вареный горох, пироги с капустой, запивали киселем.

Подле Васюты, утирая пот со лба, шумно чавкал дебелый бородач в темно-зеленом сукмане. Облизывая деревянную ложку, повернулся к Васюте.

— Откель притащился?.. Из Угожей. А я и того далече. Из Каргополя пришел к святейшему.

Васюта крутнул головой: сторонушка — самая глушь, за тыщи верст от стольного града.

— Как же добрался? У вас там сплошь леса да болота, сказывают.

— Хватил горюшка. Едва медведь не задрал. Хорошо, сопутник вызволил, он-то до самой Москвы со мной брел. А третий в болоте утоп. Колобродный был, все о гулящих женках бакулил. Вся-де услада в них…

— Грешно срамословить! — пристукнул посохом седобородый келейник, надзиравший за трапезой.

Застолица примолкла, а потом, когда поели, все встали на молитву. Келейник и тут досматривал, буравил маленькими, колючими глазками каждого богомольца.

— Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь путано, — заворчал он на каргопольца. Тот зачастил, суматошно заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Васюта прыснул, а дотошный келейник тут как тут.

— Зело весел, отрок. На молитве!

— Прости, отче, — унимая смешинку, повинился Васюта.

На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями[29], на груди темного золота панагия[30] с распятием Христа, унизанная жемчугом и изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку.

Васюта оробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен; казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле, сверкая золотыми одеждами.

«Первый после бога… Святой. Должно, все грехи мои ведомы. Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась… Не угожу в батюшки», — подумалось ему.

Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился.

— Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий… Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я Паисия.

Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых собинных пастырей.

В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата и вновь устремил свой взор на Вастоту.

— А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?

Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону.

И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка.

— Добро речешь, сыне… А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную?

— Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил.

— Хвалю, отрок… Чти грамоту от мирян, отец Мефодий.

Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел:

«Мы, крестьяне села Угожи, выбрали и излюбили отца своего духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали».

Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе.

— А поведай, сыне, что держит землю?

— Вода высока, святый отче.

— А что держит воду?

— Камень плоск вельми.

— А что держит камень?

— Четыре кита, владыка.

— Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Мефодий.

Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать.

— Довольно, сыне. Прими мое благословение.

Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху, пал на колени. Иов высоко воздел правую руку.

— Во имя отца и сына и святого духа! — истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы.

В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники.

Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием.

ГЛАВА 6 СКИТ

Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то улыбался во сне.

— Вставай, друже. Пора.

Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка.

— Эх-ма… Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, — потягиваясь, весело проговорил он.

— Аль где на пиру был?

— Пир что… С Парашкой провожался. Вот бедовая!

Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо.

— Экая благодать седни… Не полегчало, паря?

— Кажись, получше, — ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле слабость.

В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.

— Чуден мир, друже. Глянь, — повел рукой Иванка.

— Чуден, паря, — поддакнул Васюта, разматывая котому. — Давай-ка пожуем малость.

Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру.

— Дорогу ведаешь? — спросил Иванка.

— Не шибко, — признался Васюта. — Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти.

Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.

— Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Багрею пристал?

— А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.

— Это где же?

— Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили.

— Чем же ты Багрею поглянулся?

— Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все посмеивался: «Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь». Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером[31] стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: «Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?» Но сам все же упредил: «А коли уйти надумаешь — патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда». Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ.

— Не заробел уйти?

— А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!

— Верно, друже. Легче со зверем повстречаться… А теперь куда?

— Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?

— Далече, друже… Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.

— Никак, заплутали, Иванка.

Лес стоял сплошной стеной — дремучий, дикий.

— Забрели, однако, — присвистнул Иванка.

— А, может, напрямик? — предложил Васюта.

— Нет, друже. Давай-ка примем вправо.

Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился.

— Сгинь, нечистый!

Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.

— Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.

— Были мы тут, — кивнул Иванка.

— Леший нас крутит, лесовик, — понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать кушак с зипуна.

— Ты чего, друже?

— Как чего? Аль не знаешь, — перешел на шепот Васеюта, скидывая зипун. — Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.

Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:

— Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!

Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: «В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик».

— А теперь пошли с богом, — молвил Васюта.

Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.

— Передохнем малость, — утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун.

— Передохнем, — согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.

Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.

— Кабы не совершил обряд — сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник[32] в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.

Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.

— Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.

Спустился в буерак, с головой утонув в духовитом ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул:

— Горишь ты, паря. Худо тебе.

— Пройдет. Вот бы водицы испить.

— Ты лежи, а я найду водицы.

— Вместе пойдем.

Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал:

«Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма[33] добредем, да и Ростов будет недалече».

После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.

— Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, — высказал Иванка.

— Авось, пройдем, — махнул рукой Ваеюта. — Кажись, вправо посуше.

Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.

— Не шевелись! — крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.

— Держи крепче!

Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.

Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо.

— Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь.

Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:

— Вспять пойдем, друже.

— Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.

— Округ угора попытаем.

Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок.

— Никак и угор потеряем. Далече убрели, — озираясь, забеспокоился Васюта.

— Выйдем, — упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. Айда на брусничник.

Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами.

— Стой, чада! Впереди — погибель, — вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.

Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой.

— Водяной! — обмер Васюта. — Сгинь, сгинь, окаянный! — срывая нательный крест, попятился.

— Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.

— Кто ты? — осевшим голосом спросил Иванка.

— Христов человек, пустынник Назарий… А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?

Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.

— Знать, сам бог тебя послал, старче, — высказал Иванка.

— Воистину бог, — молвил отшельник.

Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.

— Ступайте за мной, чада.

У старца — переметная сума с пучками трав, на ногах лапти-шелюжники[34]. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.

— Да куда же ты, дед! — воскликнул Васюта. — Там же сплошь трясина. Не пойду!

— Не дури! — осерчал старец. — Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь — не ходи. Проглотит тебя ходун.

— Не гневайся, старче. За тобой пойдем, — проговорил Иванка.

— Ступайте за мной вослед, — молвил отшельник и больше не оглянулся.

Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла тонкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой тернавой. Ступи мимо — и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-возврата.

Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли.

— Здесь моя обитель, — сказал отшельник.

Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью.

Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось — и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно сгрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю.

Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.

— Выпей, отрок.

Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил:

— Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.

Обернулся к Васюте.

— Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.

В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке — малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу — темный закоптелый лик Богоматери, у порога — лохань и кадка с водой.

— Помолимся, чадо, — сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени.

— О чем молиться, старче?

— Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице.

Васюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье «рабу божьему Ивану».

После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, в Васюта подсел к Болотникову.

— Старец-то — чисто колдун… Как тебе, паря?

Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.

— Подай воды.

Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.

— Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.

В руках старца — продолговатый долбленый сосуд из дерева.

— Выпей, чадо, и спи крепко.

Иванка выпил и смежил тяжелые веки.

ГЛАВА 7 ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ

Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.

— Проснись, чадо.

Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.

— Прими зелье. На семи травах настояно.

Иванка приподнялся, выпил.

— Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.

Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон.

Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи.

— Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу.

— Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.

— Не мои — божьи, — строго поправил отшельник. — Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему…

Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся.

— Чего ж ты, дед? Пост еще далече.

Скитник сердито нахмурил брови.

— Не искушай, чадо. Не божья то пища.

Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.

— Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?

— Божьим, отрок, — немногословно изрек старец и вновь встал на молитву.

Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария.

В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.

— Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.

Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.

— Мать честная. Нива! — ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. — Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?

— Ну, старец, ну, кудесник! — сдвинул колпак на затылок Васюта. — Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.

Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел.

— Молится Назарий. Устали не знает.

Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным.

— Замолил ваш грех, чада.

— Какай грех, старче?

— Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, — скитник ткнул перстом на дичь, — не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали.

— Но как же снедь добывать, старче?

— Все живое — свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью.

— А чем чрево насытить?

— Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!

Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.

— Ступайте в келью, — наконец молвил он.

Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.

— Ого! — воскликнул Васюта. — Да тут целый пир, Иванка.

— Трапезуйте, чада. Все тут богово.

Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал:

— И калач добрый и мед отменный.

Не удержался, спросил:

— Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?

— Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: «Возьми пясть жита и возрасти ниву».

— Без сохи и коня?

— Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.

— А давно ли в обители, старче? — спросил Болотников.

— Давно, сыне. Сколь лет минуло — не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать.

Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.

— Тому ж тридцать лет, Назарий! — Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. — Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.

— Богу, чадо. Я ж раб его покорный.

— А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?

На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом:

— Поведаю вам, чада, да простит меня господь… Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. «Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом». Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву — дворянину Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: «Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня».

А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут — поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили — и дале в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.

Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться, благословения просить.

Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: «Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!» В ноги ему поклонился: «Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь». А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: «Ух, красна девка, ух, пригожа!» На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: «Благослови, батюшка!» Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. «Недосуг мне, Назарка, поди вон!» Взял я Настену за руку — и в людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена — к сенным девкам. Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы скалит: «Обабили твою девку, Назарка». Услышал — в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я же вскричал: «Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!» Топор поднял, а Грязное из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: «Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда — не ведаем». «Как блаженная?!» — воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.

Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий монастырь постригся[35], где в малых летах жил великий чудотворец Сергий Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие.

Многие годы скорбела душа моя: в миру — неправды, в святынях богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью[36], надел вериги и весь год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему: «Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!» И тогда явился ко мне создатель и тихо молвил: «Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир греховодный. Там ты найдешь покой и спасение». И я пошел немедля. Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я нашел душе утешенье.

Старец умолк и устало опустился на ложе.

— Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.

Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе молвил:

— Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него вся жизнь — епитимья.

Однако Болотников его восторга не разделил.

— Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить.

— Вот ты каков, — хмыкнул Васюта, — старцу об этом не сказывай. Обидишь Назария.

Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.

— А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния — в чернецы. Пошто смирился?

— Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит — не убий. Все от господа, и я покорился его повелению.

— Покориться злу и неправде?

— Зло не от бога — от темноты людской. Ежели бы все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями.

— Но когда то будет?

— Не ведаю, сыне, — глухо отозвался скитник. — Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.

— Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву?

— Токмо в службе создателю спасение человека.

— А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?

— Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.

— Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.

— В чем радость свою видишь, сыне?

— Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.

— Но что может раб пред господином?

— Многое, старче!

Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь.

— Господ — горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений.

— Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови?

— Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе — неволя.

Отшельник истово закрестился.

— Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы, люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить врага нашего — дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней…

— Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! — выкрикнул Болотников, и кровь прилила к его щекам.

Скитник стукнул посохом.

— Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в этом мире. То гиль и безбожие.

— Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.

— Замолчи, молодший! Не гневи бога!

— Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь боярское решето взирает.

— Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.

ГЛАВА 8 ХРИСТОВЫ ОНУЧИ

Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись в тяжкую власяницу[37], старец молился.

Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и дрему, на сон долго не приходил: голову будоражили мысли.

«Русь не боярином — народом сильна. Не мужик ли от татар Русь защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же пахарь да слобожанин. А старец — не убий, не поднимай меча, смирись и терпи. Худо речешь, Назарий, изверился ты в народе, в силе его. Да ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть — конец боярским неправдам…»

Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:

— Прости его, господи… Млад, неразумен… Дьявол смущает… Тяжек грех, но ты ж милостив, владыка небесный… Прости раба дерзкого. Наставь его, господи!..

«Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния. Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство вольное».

Поутру чинили с Васютой кровлю. Старец же, казалось, не замечал стука топора он отрешенно лежал на лавке и что-то скорбно бормотал, поглаживая высохшей рукой длинную бороду.

На другой день, как и предсказывал Назарий, дождь кончился, и сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Иванка вошел в избушку.

— Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.

— Провожу, чада, — согласно мотнул головой отшельник. Взял посох и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону бора.

— Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?

— Зрим, старче.

— К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо. Минуете с полверсты — и предстанет вам дорога. На закат пойдете — то к царевой Москве, на восход — к Ярославу городу… А теперь благословляю вас. Да храни вас господь, молодшие.

Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь пустынного болота и глядел им вслед.

Шли к Ростову Великому.

Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток верст, присели отдохнуть.

— Скрытный ты, Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься? нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.

— Не люблю попусту балаболить, друже.

— Ну и бог с тобой. Молчи себе, — обиделся Васюта.

— Да ты не серчай, — улыбнулся Иванка. — Не каждому душу вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.

Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.

— Сам я из вотчины Андрея Телятевского. Знатный князь, воин отменный, но к мужику лют. В Богородском — селе нашем, почитай, без хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец мой так и помер на ниве…

Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.

— После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили. Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем — стрельцы нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село, батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и заставили кожи выделывать.

Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на Святой[38], по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на меня указал: «Отковать — и в хоромы». Повели в терем. «Пошто снадобился?» — пытаю. Холопы гогочут: «Тиун медвежьей травлей удумал потешиться. Сейчас к косолапому тебя кинем». Толкнули в подклет, ковш меду поднесли: «Тиун потчует. Подкрепись, паря». Выпил и ковш в холопа кинул, а тот зубы скалит: «Ярый ты, однако ж, но медведя те не осилить. Заломает тебя Потавыч!» Обозлился, на душе муторно стало. Ужель, думаю, погибель приму?

А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули — и к дверям. Суматоха в тереме, крики: «Боярин из Москвы пожаловал!.. Поспешайте!» Все во двор кинулись. Остался один в подклете. Толкнулся в дверь — заперта, хоть и кутерьма, а замкнуть не забыли. На крюке, возле оконца, фонарь чадит. Оконце волоковое, малое, не выбраться. Вновь к двери подался, надавил — засовы крепкие, тут и медведю не управиться. Сплюнул в сердцах, по подклету заходил и вдруг ногой обо что-то споткнулся. Присел кольцо в полу! Уж не лаз ли? На себя рванул. Так и есть — лаз! Ступеньки вниз. Схватил фонарь — и в подполье. А там бочки с медами да винами. Смешинка пала. Надо же, в боярский погребок угодил, горькой — пей не хочу. Огляделся. Среди ковшей и черпаков топор заприметил, должно, им днища высаживали. Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено, откуда-то ветер дует. Не киснуть же боярским винам. Поднял фонарь, побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум, вся челядь высыпала боярина встречать. Фонарь загасил: как бы холопы не приметили. Затаился. Вскоре боярин в покои поднялся, и на дворе угомонились, челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы в подклет вернутся. Решетку топором выдрал — и на волю. На дворе сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю, на волюшке. Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им, так и сгниют в неволе.

Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь замчище на двери. Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей отковал — и в боярский сад. Вначале в лесах укрывались, зверя били да сил набирались. Потом на торговый путь[39] стали выходить, купчишек трясти. Веселые в город засобирались, посадских тешить. Наскучила лесная жизнь. Уговаривал в Дикое Поле податься — не захотели. «Наше дело скоморошье, на волынке играть, людей забавить. Идем с нами». «Нет, — говорю, — други, не по мне веселье. На Дон сойду». Попрощался, надел нарядный кафтан, пристегнул саблю — и на коня. На Ростов поскакал, да вот к Багрею угодил.

— На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.

— А так ближе, Васюта. Лесами идти на Дон долго, да и пути неведомы. А тут Ростов миную — и в Ярославль.

— Ну и что? Пошто в Ярославль-то? — все еще не понимая, спросил Васюта.

— На Волгу, друже. Струги да насады до Хвалынского моря[40] плывут. Уразумел?

— А ведь верно, Иванка, так гораздо ближе, — мотнул головой Васюта.

— Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать… Идем дале, Васюта.

Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел и показалась большая деревня.

— Деболы, — пояснил Васюта.

С древней, замшелой колокольни раздавался веселый звон. Васюта перекрестился.

— Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий!

Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие собаки.

— А где же селяне?

— Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят… Да вон они в рощице.

Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли в лес; несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком. Пировали там до перетемок, а затем раскидывали печево: дрочену и пироги на снедь Христу, блины — Христу на онучи, а лесенки — чтоб мирянину взойти на небо. Девки в этот день завивали березки. Было поверье: если венок не завянет до Пятидесятницы[41], то тот, на кого береза завита, проживет без беды весь год, а девка выйдет замуж.

Дошли до березняка, поклонились миру.

— Здорово жили, мужики.

Мужики мотнули бородами, а потом обернулись к дряхлому кудлатому старику в чистой белой рубахе. Тот поднял голову, глянул на парней из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.

— Здорово, сынки. Поснедайте с нами.

Мужики налили из яндовы по ковшу пива.

— Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.

Парни перекрестили лбы, выпили и вновь поясно поклонились. Трапеза была скудной: ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста да пиво.

— Знать, и у вас худо, — проронил Иванка. — Сколь деревень повидал, и всюду бессытица.

— Маятно живем, паря, — горестно вздохнул один из мужиков. — Почитай, седьмой год голодуем.

— А что ране — с хлебом были?

— С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной жили, един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму пожаловал. Вконец забедовали. Владычные старцы барщиной да поборами замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.

— И помногу берет?

— Креста нет, парень. Четь хлеба, четь ячменя да четь овса. Окромя того барана дай, овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой ковыряй. Лютует владыка. Вот и выходит: худое охапками, доброе щепотью.

— Нет счастья на Руси, — поддакнул Васюта.

— Э-ва, — усмехнулся мужик. — О счастье вспомнил. Да его испокон веков не было. Счастье, милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.

— Верно, Ерема. Не будет для мужика счастья. Так и будем на господ спину гнуть, — угрюмо изрек старик.

— Счастье добыть надо. Его поклоном не получишь, — сказал Болотников.

— Добыть? — протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.

— Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи — всюду нужда и горе. Продыху нет.

— Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут, ввернул лысоватый селянин в дерюжке, подпоясанной мочальной веревкой.

— А ежели топоры повернуть?

— Энта куды, паря?

Болотников окинул взглядом мужиков — хмурых, забитых — и в глазах его полыхнул огонь.

— Ведомо куда. От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без робости, во всю силу.

— Вон ты куда, парень… дерзкий, — молвил старик. И непонятно было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба.

Ерема уставился на Иванку вприщур, как будто увидел перед собой нечто диковинное.

— Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать?

— Разбоем тать промышляет.

— Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?

— А боярские неправды терпеть мыслимо? Они народ силят, голодом морят — и всё молчи? Да ежели им поддаться, и вовсе ноги протянешь. Нет, мужики, так нужды не избыть.

— Истинно, парень. Доколь на господ спину ломать? Не хочу подыхать е голоду! У меня вон семь ртов, — закипел ражий горбоносый мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.

— Не ершись, Сидорка, — строго вмешался пожилой кривоглазый крестьянин с косматыми, щетинистыми бровями. — Так богом заведено. Хмель в тебе бродит.

— Пущай речет, Демидка. Тошно! — вскричал длинношеий, с испитым худым лицом крестьянин.

Мужики загалдели, затрясли бородами:

— Бог-то к боярам милостив!

— Задавили поборами! Ребятенки мрут!

— А владыке что? На погосте места всем хватит.

— Старцы владычные свирепствуют!

— В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.

— Гнать старцев с деревеньки!

— Гнать!

Мужики все шумели, размахивали руками, а Болотникову вдруг неожиданно подумалось:

«Нет, скитник Назарий, неправедна твоя вера. Взываешь ты к молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный приказчик — не побоятся огневить, прогонят его с деревеньки. Не хочет народ терпеть, Назарий. Не хочет!»

И от этих мыслей на душе посветлело.

Мужики роптали долго, но вскоре на рощицу набежал ветер, небо затянулось тучами, и посеял дождь. Селяне поднялись с лужайки, разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.

Сидорка подошел к парням.

— Идем ко мне ночевать.

Лицо его было смуро, с него не сошла еще озлобленность, однако о прохожих он не забыл.

Сидорка привел парней к обширному двору на две избы. Одна была черная, без печной трубы; дым выходил из маленьких окон, вырубленных близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая, связанная с черной общей крышей и сенями.

— Добрые у тебя хоромы, — крутнув головой, проговорил Васюта.

— Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом промышлял, вот и разбогател малость. Дочь моя за его сыном Михеем. Отец летось помер, а Михейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит. И Фимка с ним… А моя избенка вон у того овражка. Вишь, в землю вросла?

— Выходит, зятек к себе пустил? — с улыбкой спросил Васюта, подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.

— Впустил покуда. А че двору пустовать? Да и не жаль ему избы. Вон их сколь сиротинок. Почитай, полдеревни в бегах. Заходи и живи.

— А ежели владыка нового мужика посадит?

— Где его взять мужика-то? — с откровенным удивлением повернулся к Васюте Сидорка. — Это в старые времена мужик в деревеньках не переводился. Сойдет кто в Юрьев день — и тут же в его избенку новый пахарь. А ноне худое время, мужик был да вышел. Безлюдье, бежит от господ пахарь. В Андреевке, деревенька в двух верстах, сродник жил. Ходил к нему намедни. А там сидят и решетом воду меряют. Ни единого мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе!

Сидорка протяжно вздохнул, сдвинул колпак на глаза и пригласил парней в избу. Изба была полна-полнешенька ребятишек — чумазых, оборванных. Тускло горела лучина, сумеречно освещая закопченные бревенчатые стены, киот с ликом Божьей матери, щербатый стол, лавки вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой.

Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным лицом; на ней — старенький заплатанный сарафан, темный убрус, плотно закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики.

В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе его ползали тараканы, но старик, скрестив руки на груди, покойно похрапывал, топорща седую патлатую бороду…

Иванка и Васюта поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала сучить пеньковую нитку. Ребятишки, перестав возиться, уставились на вошедших.

— Присаживайтесь, — сказал Сидорка и кивнул хозяйке. — Собери вечерять.

Хозяйка отложила пряжу и шагнула к печи. Поставила на стол похлебку с сушеными грибами, горшок с вареным горохом, горшок с киселем овсяным да яндову с квасом, положила по малой горбушке черного хлеба, скорее похожего на глину.

— Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, — молвил Сидорка.

— Ситник у боярина столе, — усмехнулся Иванка. — Князь Андрей Телятевский собак курями кормил.

— А че им не кормить? Собаку-то пуще мужика почитают, — хмуро изропил Сидорка и толкнул за плечо старика. — Подымайся, батя. Вечерять будем.

Старик перестал храпеть, свесил ноги с лавки, потянулся, подслеповато прищурив глаза, посмотрел на зашельцев.

— Никак, гости у нас, Сидорка?

— Гости, батя. Заночуют.

Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу.

— Далече ли путь, ребятушки?

— На Дон, отец, — ответил Болотников.

— Далече… Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен редьки не слаще.

— Скажешь, отец. На Дону — ни владык, ни бояр. Живут вольно, без обид.

— Ишь ты, — протянул старик. Помолчал. В неподвижных глазах его застыла какая-то напряженная мысль, и Болотникову показалось, что этот убеленный сединой дед с чем-то не согласен.

— А как же своя землица, детинушка? Нешто ей впусте лежать? Ну, подадимся в бега, села покинем. А кто ж тут будет? На кого Русь оставим, коль все на Украину сойдем?

— На кого? — переспросил Болотников и надолго замолчал. Вопрос старика был мудрен, и что-то тревожное закралось в душу. А ведь все было ясно и просто: на Руси боярские неправды, они хуже неволи, и чтобы избавиться от них, надо бежать в Поле… Но как же сама Русь? Что будет с ней, если все уйдут искать лучшую долю в донские степи? Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива…

И это неведение смутило Болотникова.

— Не знаю, отец, — угрюмо признался он.

— Вот и я не знаю, — удрученно вздохнул старик.

Болотников глянул на Сидорку.

— Уложил бы нас, друже. Уйдем рано.

Светя фонарем, Сидорка проводил гостей в горницу. В ней было чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На лавках лежали постилки, набитые сеном.

— Сюды, бывает, Михейка с дочкой наезжает. По грибы али по малину. Вот и ноне жду… Скидай обувку, ребята.

Глянул на Иванкины лапти, покачал головой.

— Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких по Руси бегать?

— Ничего, как-нибудь разживусь, — улыбнулся Болотников.

— Долго ждать, паря. На-ко вот прикинь мои.

Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Иванке.

— А сам без лаптей будешь?

— Э-ва, парень, — по-доброму рассмеялся Сидорка. — Деревня лаптями царя богаче. Бери знай!

— Ну спасибо тебе, друже. Даст бог, свидимся, — обнял за плечи мужика Болотников.

ГЛАВА 9 ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА

По селу брела густая толпа баб с длинными распущенными волосами. Шли с молитвами, заунывными песнями, с иконами святой Параскевы. Заходили в каждую избу — суровые, с каменными лицами; зорко, дотошно обшаривали дворы, амбары, подклеты.

Из избенки Карпушки Веденеева выволокли на улицу хозяйку. Загомонили, засучили руками, уронили женку в лопухи, изодрали сарафан. Карпушка было заступился, кинулся на баб, но те и его повалили: плюгав мужичок.

— Не встревай, нечестивец! — грозно сверкнула черными очами бабья водильщица — статная, грудастая, с плеткой в руке. — Женка у тебя презорница. Покарает ее господь.

На дороге столпились мужики, крестили лбы, не вмешивались. Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки. Ведал: никто за женку не заступится, быть ей битой.

Каждые пять-десять лет по пятницам, в день смерти Христа-Спасителя, приходили в село божьи пророки. Рекли у храма, что является им святая Параскева-пятница[42] и велит православным заказывать кануны. Они же рьяно следили, чтобы бабы на деревне в этот священный день не пряли и никакой иной работы не делали, а шли бы в храм, молились да слушали на заутрене и вечерне церковные песни в похвалу святой Пятницы. Ослушниц ждала расправа.

Гаврила сидел на телеге, чинил хомут. Был навеселе: тайком хватил два ковша бражки в подклете Евстигнея. Глянул на дорогу и обалдело вытаращил глаза. Хомут вывалился из рук.

— Гы-ы-ы… Евстигней Саввич! Гы-ы-ы…

Евстигней вышел на двор, хмуро молвил:

— Что ржешь, дурень?.. Поспел уже, с утра набулдыкался. Прогоню я тебя, ей богу!

Гаврила, не внимая словам Евстигнея, продолжал хихикать, тряс бородой.

— Мотри-ка, Саввич. Гы-ы-ы…

Евстигней посмотрел на дорогу, перекрестился, будто отгонял видение, опять глянул и забормотал очумело:

— Срамницы… Эк, власы распустили.

— У первой, с иконкой-то, телеса добры, хе-хе… Ух, язви ее под корень!

Евстигней вприщур уставился на бабу, рослую, пышногрудую, с темными длинными волосами, и в памяти его вдруг всплыла Стенанида. Дюжая была девка, в любви горяча.

— Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.

— Погодь, Гаврила… Пущай поснедают. То люди божий, — блудливо поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.

— Срамные женки, Саввич.

— Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.

Увидеть на миру бабу без сарафана — диво. Даже раскрыть волосы из-под убруса или кики — великий грех: нет большего срама и бесчестья, как при народе опростоволоситься. А тут идут босы, в одних власяницах, но не осудишь, не повелишь закопать по голову в землю. Свята Параскева-пятница, свят, нерушим обычай!

Бабы вошли во двор, поясно поклонились.

— Все ли слава богу? — спросила водильщица.

— Живем помаленьку, — степенно ответил Евстигней, однако в голосе его была робость: уж больно несвычно перед такими бабами стоять. А им хоть бы что, будто по три шубы на себя напялили.

— А водятся ли в доме девки?

— Варька у меня.

— Не за прялкой ли?

Глаза у водильщицы так и буравят, будто огнем жгут.

— Упаси бог, — замахал Евстигней. — Какая седни прялка? Спит моя девка по пятницам. Поди разбуди, Гаврила.

Гаврила проворно шагнул к крыльцу.

— Лукав ты, хозяин. При деле твоя девка. А ну ступай за мужиком, бабицы!

Бабы ринулись за Гаврилой, но к счастью Евстигнея, девка и в самом деле лежала на лавке. Поднялась Варька рано, замесила хлебы, управилась с печевом, а потом прикорнула в горнице.

Бабы спустились во двор, молвили:

— Почивает девка.

Федора вновь огненным взором обожгла Евстйгнея. Того аж в пот кинуло: грозна пророчица, ух грозна!

— Бог тебя рассудит, хозяин. Коли облыжник ты — Христа огневишь, и тогда не жди его милости…

И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы скрыть смятение, поспешно молвил:

— Не изволишь ли потрапезовать, Федора?

Не дождавшись ответа, крикнул:

— Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.

Прежде чем сесть за трапезу, пророчицы долго молились. Встав на колени, тыкались лбами о пол, славили святую Параскеву и Спасителя. Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.

Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью. Были на нем и утки, начиненные капустой да гречневой кашей, и куры в лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые пряники с оттиснутым груздочком. Довольно было и сдобного, и пряженого.

Варька устала подавать и все дивилась. Щедрый нонче Евстигней Саввич. С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба, а тут будто самого князя потчует.

А Евстигней сидел на лавке и все посматривал на Федору. Поглянулась ему пророчица, кажись, вовек краше бабы не видел. Зело пышна и пригожа. Одно худо — строга и неприступна, и глаза как у дьяволицы. Чем бы ее еще улестить? Может, винца поднести. Правда, не принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и оттает. Федора.

Сам спустился в подклет, достал кувшин с добрым фряжским вином. Когда-то заезжий купец из Холмогор гостевал, вот и выменял у него заморский кувшин.

— Не отведаешь ли вина, Федора?

Пророчица насупила брови.

— Не богохульствуй, хозяин.

— Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.

— Не искушай, святотатец! Мы люди божии. Не велено нам пьяное зелье. Изыди!

Гаврила, стоявший у двери, сглотнул слюну. Резво шагнул к Евстигнею, услужливо молвил:

— Не хотят бабоньки, Евстигней Саввич. Ну да и бог с ними. Давай снесу.

Евстигней передал Гавриле кувшин и вновь опустился на лавку. Скребанул бороду.

«Строга пророчица. Блюдет божью заповедь, ничем ее не умаслишь… А может, на деньги позарится? После бога — деньги первые».

Из подклета вывалился Гаврила. Пошатываясь, весело и довольно ухмыляясь, доложил:

— Унес, Евстигней Саввпч… А не романеи ли бабонькам? Я мигом, Саввич.

Евстигней сплюнул. Поди, полкувшина выдул, балагур окаянный!

Свирепо погрозил кулаком.

— Сгинь, колоброд!

Гаврила, блаженно улыбаясь, побрел к выходу. Проходя мимо Федоры, хихикнул и ущипнул бабу за крутую ягодицу. Та на какой-то миг опешила, пирог застрял в горле. Пришла в себя и яро, сверкая глазами, напустилась на Гаврилу:

— Изыди, паскудник! Гореть тебе в преисподней. Изыди!

Гаврила, посмеиваясь, скрылся за дверью. А Федора долго не могла успокоиться, сыпала на мужика проклятия, да и бабы всполошились, обратив свой гнев на хозяина.

— Греховодника держишь! Богохульство в доме!

— Осквернил трапезу!..

Федора поднялась, а за ней и другие бабы.

— Прощай, хозяин. Нет в твоем доме благочестия.

Повалили к выходу. Евстигней всполошился, растопырил руки, не пропуская пророчиц к дверям.

— Простите служку моего прокудного. Вахлак он и недоумок, батожьем высеку. Погости, Федора, в горницу тебя положу, отдохни, пророчица.

Федора была непреклонна.

— Не суетись, хозяин. Уйдем мы. Скверна в твоем доме.

— Денег отвалю. Останься!

— Прочь, богохульник!

Федора гордо вздернула плечом и вышла из избы. Евстигней проводил ее удрученным взором, глянул на стол в схватился за голову. Напоил, накормил и без единой денежки! Не дурень ли? На бабьи телеса позарился, а Федора только хвостом крутнула.

Заходил вокруг стола, заохал. Такого убытка давно не ведал. Надо же так оплошать, кажись, сроду полушки не пропадало, а тут, почитай, на полтину нажрали. Экая напасть!

На дворе горланил песню Гаврила. Евстигней взбеленился, выскочил на крыльцо. Гаврила развалился на телеге. Задрав бороду и покачивая ногой в лапте, выводил:

У колодеза у холодного, Как у ключика гремучего Красна девушка воду черпала…

— Гаврила!

Стеганул мужика плетью. Тот подскочил на телеге, выпрямился. Глаза мутные, осоловелые.

— Ты че, Саввич?

— Убить тебя мало! Дурья башка. Пошто Федору тискал?

— А че не тискать, — осклабился Гаврила. — Ить баба. Че ей будет-то? Баба — не квашня, встала да пошла, хе…

Евстигней затряс кулаком перед самым носом Гаврилы.

— Фефела немытая, юрод шелудивый! Все дело спортил, остолоп!

Ткнул Гаврилу в медный лоб, сплюнул и пошел к избе. На крыльце обернулся.

— Ступай на конюшню!

Гаврила, поддернув порты, завел новую песню и побрел к лошадям, а Евстигней уселся на крыльцо, тяжело вздохнул. Худ денек, неудачлив. Привел же дьявол эту пророчицу, до сей поры в глазах мельтешит. Ух, ядрена да смачна!

Вот уже год жил Евстигней без бабы. Степанида сбежала в царево войско да так и не вернулась. Загубили в сече татары. И что сунулась? Бабье ли дело с погаными воевать. Так нет, в ратный доспех облачилась.

Мимо прошмыгнула с бадейкой Варька. Понесла объедки на двор. Вернулась веселая, разрумянившаяся.

— Петух, что ли, клюнул? — хмуро повел на нее взглядом Евстигней.

— Гаврила озорничает, — рассмеялась Варька.

— Коней-то чистит ли?

— Не. На сене дрыхнет.

— На сене?.. Ну погоди, колоброд.

Евстигней осерчало поднялся с крыльца. Совсем мужик от рук отбился.

— А и пущай, — простодушно молвила Варька. — Пущай дрыхнет. Кой седни из него работник, Евстигней Саввич?

— Как это пущай? Да ты что, девка, в своем ли уме?

Евстигней с каким-то непонятным удивлением посмотрел на Варьку. Та улыбалась, сверкая крепкими, белыми, как репа, зубами. Колыхалась высокая грудь под льняным сарафаном. Ладная, гибкая, кареглазая, она как будто нарочно дразнила хозяина.

«А что мне Федора? — внезапно подумалось Евстигнею. — Баба зловредная и гордыни через край. Про таких в Москве в лапти звонят. Нешто моя Варька хуже? Вон какая пригожая. Веселуха-девка».

Евстигней огладил бороду и, забыв про Гаврилу, молвил:

— Ты вот что… Поди-ка в горницу.

Варька тотчас ушла, вскоре поднялся в белую избу и Евстигней. Открыл кованый сундук, достал из него красную шубку из объяри[43].

— Получай, Варька. Носи с богом.

Варька растерялась. Что это с хозяином сегодня? Чудной какой-то. То пророчиц начнет потчевать, то вдруг дорогую шубку ей предлагает. Уж не насмешничает ли?

— Не надо, Евстигней Саввич. Мне и в сарафане ладно.

— Ну-ка облачись.

Варька продела через голову шубку и, задорно блестя глазами, прошлась по горнице.

— Ай да Варька, ай да царевна! — в довольной улыбке растянул рот Евстигней. Подошел к девке, облапил. Варька на миг прижалась всем телом, обожгла Евстигнея игривым взглядом, и выскользнула из рук.

Евстигней засопел, медведем пошел на Варьку, но та рассмеялась и юркнула за поставец.

— Чевой-то ты, Евстигней Саввич?

— Подь но мне, голуба. Экая ты усладная, — все больше распаляясь, произнес Евстигней, пытаясь поймать девку. Но Варька, легкая и проворная, звонко хохоча, носилась по горнице.

— А вот и не пойду! Не пойду, Евстигней Саввич!

Евстигней подскочил к сундуку, рванул вверх крышку. Полетели на Варьку кики, треухи, каптуры[44], летники, телогрейки и шубки, чеботы, башмаки и сапожки, И все шито золотом, низано жемчужными нитями и дорогими каменьями.

— Все те, Варька. Все те, голуба!

Варька перестала смеяться, зачарованно разглядывая наряды. Евстигней тяжело шагнул к ней, стиснул, впился ртом в пухлые губы. Варька затихла, обмерла, а Евстигней жадно целовал ее лицо, грудь, шарил руками по упругому, податливому телу. Затем поднял Варьку и понес на лавку. Положил на мягкую медвежью шкуру.

— Люба ты мне.

Но Варька вдруг опомнилась, соскочила с лавки и метнулась к двери.

— Ты что?.. Аль наряду те мало? Так я ишо достану, царевной тебя разодену.

— Не надо мне ничего, Евстигней Саввич.

— Не надо? — обескуражено протянул Евстигней. — А что те, голуба, надо?

— Под венец хочу, — молвила Варька и вновь, звонко рассмеявшись, выбежала из горницы.

На другой день Гаврила ходил тихий и понурый, кося глазом на хозяйский подклет. Там пиво, медовуха и винцо доброе, но висит на подклете пудовый замок. А голова трещит, будто по ней дубиной колотят.

Вяло ворочал вилами, выкидывая навоз из конского стойла. Пришел Евстигней, поглядел, молвил ворчливо:

— Ленив ты, Гаврила. И пошто держу дармоеда.

Гаврила разогнулся, воткнул вилы в навоз. Кисло, страдальчески глянул на хозяина.

— Ты бы винца мне, Саввич. Муторно.

— Кнута те! Ишь рожа-то опухла. У-у, каналья! Чтоб до обедни стойла вычистил. Да не стой колодой. Харю-то скривил!

— Дык, не нальешь?

— Тьфу, колоброд! Послал господь работничка. Я тебе что сказываю?

Гаврила скорбно вздохнул и взялся за вилы. А Евстигней, бубня в бороду, вышел из конюшни.

«Давно согнать пора. Одно вино в дурьей башке… Да как прогонишь?» подумал, почесав затылок Евстигней.

Нет, не мог он выпроводить с постоялого двора Гаврилу: уж больно много всего тот ведал. Мало ли всяких, дел с ним вытворяли. Взять того же купчину гостиной сотни. Без кушака уехал Федот Сажин. Гаврила ходил и посмеивался.

— Ловок же ты, Евстигней Саввич. Мне бы вовек не скумекать.

Норовил схитрить, отвести от себя лихое дело:

— Полно, Гаврила. Удал скоморох кушак снес.

— Скоморох… А из опары-то что вытряхивал? Хе…

Евстигней так и присел: углядел-таки, леший! И когда только успел? Поди, за вином крался: в присенке бражка стояла. Надо было засов накинуть. Ну, Гаврила!

— Ты вот что… Не шибко помелом-то болтай. Ступай на ворота.

— Плеснул бы чарочку, Саввич. Почитай, всю ночь Федоткиных мужиков стерег.

Глаза у Гаврилы плутовские, с лукавиной, и все-то они ведают.

— Будет чарка, Гаврила. Айда в горницу. Варька!.. Неси меды и брагу.

Напоил в тот день Гаврилу до маковки, даже три полтины не пожалел.

— Прими за радение, Гаврила. И чтоб язык на замок!

Гаврила довольно мотал головой, лез лобызаться.

— Помру за тя, Саввич… Все грехи на себя приму, благодетель. Нешто меня не ведаешь?

Видел Евстигней: будет нем Гаврила, одной веревочкой связаны. Ежели чего выплывет, то и ему несдобровать…

Евстигней пошел от конюшни к воротам. Выглянул из калитки на дорогу. Пустынно. Обезлюдела Русь, оскудела. Бывало, постоялый двор от возов ломился, не знаешь, куда проезжих разместить — и подклет, и сени забиты. Зато утешно: плывет в мошну денежка.

Ныне же — ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый двор порушат.

Перекрестился и повел глазами на Панкратьев холм. Вот и там безлюдье, не шумит мельница, не машет крыльями, не клубится из ворот мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек, надо жить до нови. А и ждать нечего: на Егория, почитай, ниву и не засевали, — остались на селе без овса и ржицы. Побежал мужик в леса, на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.

Евстигней, заложив руки за спину, пошел в горницу. В сенцах столкнулся с Варькой. Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг угодила в сильные, цепкие руки.

— Не надо… Пусти!

— Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.

ГЛАВА 10 ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ

Позади послышались громкие выкрики:

— Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!

В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.

— Стрельцы, — насторожился Васюта.

Сошли с дороги в заросли, притаились. Показался обоз. Впереди, по трое в ряд, ехали стрельцы с бердышами; за ними следовала подвода с железной клеткой.

— Господи боже… Что это? — изумленно и оробело прошептал Васюта.

Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого, не государева преступника, а… колокол в черном покрывале. Три мощных гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.

За подводой шла густая толпа увечных колодников, нищих, слепцов, калик перехожих, юродивых во христе. Звон цепей и вериг, заунывные вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги и рубища; медные кресты на грязных шеях; торбы, сумы переметные, суковатые палки, клюки и посохи.

Парни перекрестились.

— Что же это, а? — вновь недоуменно молвил Васюта. — Пошто колокол в клеть заключили?

Иванка кивнул на дорогу.

— Пошли.

— Там же стрельцы. Схватят.

— Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не робей, друже.

Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:

— Великий боже, смилуйся! Пощади христово стадо. Отведи беду от мира, даруй милость, господи!

— Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.

— Святой храм поруган. Богохульство, православные!

— Все беды от Годунова!

— Святотатец! Младого царевича не пожалел.

— А Углич, хрещеные? Разорен град, пусто ныне в слободах.

— Посадских исказнил смертию, душегуб…

Обок с Болотниковым, припадая на левую ногу, тащился квелый калика в разбитых лаптях; брел молчком, дышал хрипло и натужно, опираясь костлявой рукой на рогатый посох.

— Куда колокол везут, отец? — спросил его Болотников.

Калика не ответил, глаза его блеснули лихорадочным огнем, лицо ожесточилось.

— Не пытай его, сыне. Борискины каты язык у него вырвали, — угрюмо ответил старый нищий.

— За что? — живо обернулся к нему Болотников.

— За слово праведное, сыне. Из Углича мы. Вот и Микита с нами бредет. На торгу о Годунове рек. Хулил его яро. Истцы в темницу сволокли, а там палачи потешились. Ныне к нам пристал. А бредем мы в град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.

— А этих за что? Пошто колодки вдели?

— То слобожане наши. Колодки им Годунов пожаловал. Поди, наслышан, сыне, о царевиче Димитрии? Годунов к нему своих убивцев подослал. Прибыли в Углич дьяк Битяговский, сын его Данила да родич их Никита Качалов. Злыдни, сыне. Всех их повидал. Я-то у храма Преображения с каликами по пятницам стаивал. Не единожды убивцев зрел. Худые люди, особенно Михаила Битяговский. Обличием страшен, зверолик. Пужалась его царица Марья и пуще глаз стерегла наследника, не разлучалась с ним ни днем, ни ночью. Кормила из своих рук, не вверяла ни злой мамке, ни кормилице. И все ж не устерегла затворница Димитрия. Некому было остановить лиходеев, но присутствовал всевышний мститель! Пономарь соборной церкви, поп вдовый Федот Огурец в вековой колокол ударил. В этот самый, кой на телеге. Народ ко дворцу прибег, узрел царевича мертвого на дворе, а подле мать и кормилицу. Марья убийц назвала. Михаила Битяговский на колокольню кинулся, норовил было звонаря скинуть, да не вышло. Народ схватил и порешил Михаилу, а вкупе с ним и сына его, и содругов.

Осерчал люто Бориска. Нагнал в Углич стрельцов, дабы народ усмирить. Слобожан многих сказнили. Другим отрезали языки и в Сибирь погнали. Запустел ныне град Углич.

— Выходит, и набатный колокол сослали?

— Сослали, сыне. За Камень[45], в град Тобольск. Повелел Годунов именовать сей колокол бунташным.

— И колодников в Сибирь?

— Туда, сыне. Убоги они, немы.

Болотников понурился, на душу навалилась глыба. Кругом неволя, кровь, горе людское. Тяжко на Руси, в железах народ. Даже колокол в клеть посадили.

Подле загремел веригами блаженный, завопил истошно:

— На кол Бориску! На кол ирода-а-а!

Услыхали стрельцы. Разгоняя толпу нагайками, наехали на блаженного.

Блаженный захихикал, сел в лужу, извлек из нее горсть грязи, кинул в служилого и завопил пуще прежнего:

— На кол Бориску-у-у! На ко-о-ол!

Стрелец ощерился, привстал на стременах и полоснул нагайкой юродивого. Болотников метнулся было к убогому, но его вовремя удержал Васюта.

— Не лезь. Посекут.

Нищая братия сгрудилась вокруг блаженного, взроптала: «Юродивых во христе даже цари не смеют трогать».

— Грешно, стрельче.

— Тиша-а-а! — рявкнул служилый, но больше нагайки не поднял. Чертыхнулся и осадил коня. А толпа полезла к телеге. Совали руки меж решеток, тянулись к колоколу, бормотали молитвы.

Вскоре вышли к реке, на другом берегу которой стоял одноглавый деревянный храм и небольшой приземистый сруб с двумя оконцами.

— То река Ишня, — молвил Васюта.

Река была широкой, саженей в пятьдесят.

Стрелецкий пристав вышел на откос, гулко крикнул:

— Эгей, в избушке! Давай перевоз!

Из темного сруба вывалились монастырские служки — владела перевозом ростовская Авраамиева обитель — кинулись к челнам. Но пристав осадил:

— Куды? Не вишь колокол!.. Струг подавай!

Служки глянули на телегу и потянулись к стругу. Сели за весла. Стрельцы спешились; колодники устало повалились наземь, а пристав шагнул в толпу.

— Помогай, православные. Тяни колокол к воде.

Нищая братия густо облепила клетку, стащила с телеги и понесла к берегу. Юрод Андрей, подобрав цепи, шел сзади, плакал:

— Нельзя в воду царевича. Студено ноженькам… Пошто младенца в воду?

Поставили клетку на песчаной отмели. Братия упала на колени, истово, со слезами лобзала решетки.

Служки гребли споро: возрадовались. Людно на берегу, немалая деньга осядет в монастырскую казну. Скрипели уключины, весла дружно бороздили реку.

Иванка и Васюта отступили к Ишне, ополоснули лица. День был теплый, погожий, на воде искрились солнечные блики.

Опустились в траву. Васюта скинул с плеча котомку, перекрестился на храм.

— Давай-ка пожуем, Иванка. Тут последки, а там уж чего бог пошлет. Теперь в Ростове кормиться будем. Почитай, пришли.

Снедь была еще из скита отшельника Назария. Иванка вспомнил его согбенную старческую фигуру, темную келью, куда почти не проникало солнце, и с горечью молвил:

— Заживо себя в домовину упрятал, затворился в склепе. Ужель в том счастье?

— Не тронь его, Иванка. Великий праведник и боголюбец скитник. Бог ему судья.

А тем временем колокол уже перевезли на тот берег. Служки на челнах и струге переправляли стрельцов, колодников и нищую братию. Направились к челну и Болотников с Васютой. Дебелый, розовощекий служка огладил курчавую бороду, молвил:

— Денежки, православные, на святую обитель.

— Без денег мы, отче, — развел руками Болотников.

Служка недовольно оттолкнулся веслом от берега.

— Пошто я челн гнал? Не возьму без денег, плохо бога чтите. Прочь!

— Да погодь ты, отче, — уцепился за корму Васюта. — Нешто в беде оставишь? Негоже. Сын божий что изрекал? Помоги сирому и убогому, будь бессребреником. А ты нас прочь гонишь. Не по Христу, отче. Перевези, а мы за тебя помолимся.

Служка молча уставился на Васюту, а Болотников забрался в челн.

— Давай весло, отче.

Служка крутнул головой.

— Хитронырлив народец.

Отдал весло Болотникову, сам уселся на корму. Пытливо глянул на Васюту.

— Обличье твое знакомо. Как будто в монастыре тебя видел. Бывал в обители Авраамия?

Васюта признал монастырского служку, однако и вида не подал. Вдруг Багрей и в самом деле патриарха об убийстве государева купца уведомил. Тот душегубства не потерпит, митрополиту ростовскому отпишет. Варлаам, сказывают, крут на расправу, речами тих, да сердцем лих. Колодки на руки и в «каменный мешок». Есть, говорят, такое узилище во Владычном дворе.

— Путаешь, отче. Не ведаю сей обители.

Служка хмыкнул, сдвинул скуфью на патлатую гриву, глаза его были недоверчивы.

— Однако, зело схож, парень. Не от лукавого ли речешь?

— Упаси бог, отче. Кто лукавит, того черт задавит, а мне еще Русь поглядеть охота, — нашелся Васюта.

Выпрыгнув на берег, поблагодарили служку и пошли к церкви.

Васюта шагнул было в храм, но его остановил Болотников.

— Недосуг, друже. Дале пойдем.

Васюта кивнул, и они вновь зашагали по дороге. А впереди, в полуверсте от них, везли в ссылку набатный колокол.

ГЛАВА 11 РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

На холме высился белокаменный собор Успения богородицы. Плыл по Ростову малиновый звон. По слободам, переулкам и улицам тянулись в приходские церкви богомольцы.

— Знатно звонят, — перекрестился на храм Успения Васюта.

Вступили в Покровскую слободу. У церкви Рождества пресвятой богородицы, что на Горицах, толпились нищие. Слобожане степенно шли к обедне, снимали шапки перед храмом, совали в руки нищим милостыню.

Показались трое конных стрельцов. Зорко оглядели толпу и повернули к Рождественской слободке, спускавшейся с Гориц к озеру.

— Ищут кого-то, — молвил Болотников и тронул Васюту за плечо. — Нельзя тебе в город, друже. Багрей мужик лютый, не простит он тебе побега.

— Ростовского владыку уведомил?

— Может, и так.

— А сам? Сам чего стрельцов не таишься? Тебя ж князь Телятевский по всей Руси сыскивает.

— Сыскивает да не здесь. Он своих истцов к югу послал, а я ж на север подался. Не ждут меня здесь.

Присели подле курной избенки, подпертой жердями. Из сеней, тыча перед собой посохом, вышел крепкий, коренастый старик в чунях и посконной рубахе. Лицо его было медно от загара, глаза под седыми щетинистыми бровями вскинуты к небу.

— Фролка! — позвал старик. — Фролка!.. Куды убрел, гулена.

— Никак, слепец, — негромко молвил Васюта.

— Слепец, чадо, — услышал старик и приблизился к парням. — Поводыря мово не видели?

— Не видели, отец, — сказал Болотников.

— Поди, к храму убрел, — незлобиво произнес старик, присаживаясь к парням на завалину. Подтолкнул Болотникова в плечо, спросил:

— Так ли в Московском уезде звонят?

Иванка с удивлением глянул па старика.

— Как прознал, что я из-под Москвы?

— Жизнь всему научит, чадо. Ты вон из-под града стольного, а друг твой — молодец здешний.

Парни еще больше поразились. Уж не ведун ли слепец?

— Ведаю, ведаю ваши помыслы, — улыбнулся старик. — Не ведун я, молодшие.

Парни переглянулись: калика читал их мысли. Вот тебе и слепец!

— А слепец боле зрячего видит, — продолжал удивлять старик. — Идемте в избу, чать, притомились с дороги.

— Прозорлив ты, старче, — крутнул головой Болотников.

Калика не ответил и молча повел парней в избу. Там было пусто и убого, чадила деревянным маслом лампадка у закопченного образа Спаса. На столе глиняный кувшин, оловянные чарки, миски с капустой, пучок зеленого луку.

— Воскресение седни. Можно и чару пригубить. Садись, молодшие.

— Спасибо, отец. Как звать-величать прикажешь? — вопросил Иванка.

— Меня-то? А твое имя хитро ли?

— Куда как хитро, — рассмеялся Болотников. — Почитай, проще и не бывает.

— Вот и меня зовут Иваном. Наливай чару, тезка… А в миру меня Лапотком кличут.

— Отчего ж так?

— Должно быть, за то, что три воза лаптей износил. Я ить, ребятки, всю Русь не единожды оббегал… Давай-кось по малой.

Лапоток выпил, благодатно крякнул, бороду надвое расправил. Парни также осушили по чаре.

— Никак, один отец? — вопросил Иванка.

— Ой нет, сыне. У меня цела артель. К обедне убрели… Давай-кось еще по единой.

Видно, Лапоток зелену чару уважал, но не пьянел. Сидел прямо, степенно поглаживая бороду. Когда кувшин опорожнили, Лапоток поднялся и пошел в сени.

— Медовухи принесу.

Убрел без посоха, не пошатнувшись. Васюта любовно глянул вслед.

— Здоров, дед!

— Послушай меня, друже. Я схожу в город, а ты побудь здесь. Посиди с Лапотком, — сказал Иванка.

— Вместе пойдем. Ты города не знаешь.

— Ничего, тут не Москва.

— В драку не встревай. Ростовские мужики шебутные, — предупредил Васюта.

Иванка вышел на улицу. Пошагал слободой. Курные избенки прилепились к пыльной, немощеной дороге. За каждой избой — огород с луком, огурцами и чесноком, темные срубы мыленок.

Дорога стала подниматься к холму, на котором возвышалась деревянная крепость с воротами и стрельницами. Дубовые бревна почернели от ветхости, ров осыпался и обмелел; кое-где тын зиял саженными проломами; осела, накренилась башня с воротами.

«Худая крепость, любой ворог осилит. Приведись татарский набег пропал город», — покачал головой Болотников, минуя никем не охраняемые Петровские ворота.

Затем шел Ладанной слободкой. Здесь уже избы на подклетах, с повалушами и белыми светелками; каждый двор огорожен тыном. Народ тут степенный да благочинный: попы, монахи, дьячки, пономари, владычные служки.

Чем ближе к кремлю, тем шумней и многолюдней. Повсюду возы с товарами, оружная челядь, стрельцы, нищие, скоморохи.

Но вот и Вечевая площадь. Иванка остановился и невольно залюбовался высоким белокаменным пятиглавым собором.

«Чуден храм, — подумал он. — Видно, знатные мастера ставили. Воистину люди сказывают: Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь украшают».

Торг оглушил зазывными выкриками. Торговали все: кузнецы, бронники, кожевники, гончары, огородники, стрельцы, монахи, крестьяне, приехавшие из сел и деревенек. Тут же сновали объезжие головы[46], приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и коробьями.

Торговые ряды раскинулись на всю Вечевую площадь. Здесь же, возле деревянного храма Всемилостивого Спаса, секли батогами мужика. Дюжий рыжебородый кат в алой, закатанной до локтей рубахе бил мужика по обнаженным икрам.

— За что его? — спросил Иванка.

— Земскому старосте задолжал. Другу неделю на правеже[47] стоит, ответил посадский.

Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:

— Зять тестя лупцует, хе-хе. Глянь, православные!

Ростовцам не в новость, зато набежали зеваки из приезжих.

— Что плетешь? Какой зять?

— Обыкновенный. Не видишь, Селивана потчует. То Фомка — кат. Летось Селиванову дочку замуж взял.

— Да как же это? Негоже тестя бить, — молвил один из мужиков.

— А ему что. Ишь, зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!

Селиван корчился грыз зубами веревку на руках.

— Полегче, ирод. Мочи нет, — хрипло выдавил он, охая после каждого удара.

— Ниче, тятя. Бог терпел и нам велел, — посмеивался Фомка.

Иванка пошел торговыми рядами: калачным, пирожным, москательным, сапожным, суконным, холщовым… В рыбном ряду остановился, пригляделся к торговцам. Мужики и парни завалили лотки сушеной, вяленой и копченой рыбой. Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный с озера: щука, карась, лещ, окунь, язь…

— Налетай, православные! Рыба коптец, с чаркой под огурец!

— Пироги из рыбы! Сам бы съел, да деньжонки любы!

Верткмй, высоченный торговец ухватил длинной рукой Иванку за рубаху.

— Бери всю кадь. За два алтына отдам. Бери, паря!

— Где ловил?

— Как где? — вытаращил глаза торговец. Чать, одно у нас озеро.

— Но и ловы разные, Поди, под Ростовым сеть закидывал?

— Ну.

— А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба вкусней.

Угожане торговали с возов, меж которых сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину — по деньге с кади рыбы. Один из мужиков заупрямился:

— За что берешь-то, милый? Кадь-то пустая.

— А на дне?

— Так всего пяток рыбин. Не ушли, вишь.

— Хитришь, борода. Дорогой продал.

— Вот те крест! Кому ж в дороге рыба нужна? Неправедно берешь.

— Неправедно? — насупился десяткий и грозно насел на мужика. — Царев указ рушить! А ну поворачивай оглобли! Нет места на торгу.

Мужик сплюнул и полез в карман.

Получив пошлину, десятский пошел дальше, а к мужику ступил Болотников.

— Из Угожей приехал?

Мужик косо глянул на парня, но потом спохватился: авось покупатель. Выдавил улыбку.

— Из Угожей, паря. Рыба утреннего лову. Сколь тебе?

Болотников оглянулся — нет ли подле истца или ярыги земского — понизив голос, молвил:

— Поклон вам шлют, угожанам.

— Кой поклон? — нахмурился мужик, подозрительно глянув на Болотникова. — Ты либо бери, либо гуляй.

— Ужель за татя принял? — усмехнулся Иванка.

— Ярыгу кликну!

— Да не шебуршись ты. Я ж с добром… Васюта Шестак велел поклон передать.

Мужик разом притих, оттаял лицом.

— Нешто жив Васька?

— Жив.

— А мы его всем миром ждем. Думали, до патриарха не добрался, сгубили тати в дороге.

— Попом ждете?

— А что? Васька на миру без греха жил. Пущай теперь в батюшках ходит. Худо нам, паря, без попа. А где ж Васька-то?

— На Москве его видел.

— Чего ж он в село не идет?

— Стыдобится. Не благословил его владыка. Поди, в Москве остался.

Мужик огорченно покачал головой.

— Выходит, не показался патриарху. Что ж нам теперь, паря, без батюшки жить? Храм-то пустеет… А может, ты грамоте горазд? Отрядим тебя к святейшему.

— Э, нет, батя. Плохой из меня поп, грехов много, — рассмеялся Болотников.

— Сам откуда? — полюбопытствовал мужик.

— С Вшивой горки на Петровке, не доходя Покровки, — отшутился Иванка и нырнул в толпу. На душе его повеселело: Васюта может выйти в город, здесь стрельцы его пока не ждут.

Возле храма Спаса яро забранились. Шел посадский мимо лотков и нечаянно опрокинул наземь коробейку с яйцами. Торговец, здоровый мужичина в суконной однорядке, выскочил из-за лотка и свирепо накинулся на посадского.

— Плати, Гурейка! Шесть алтын с тебя! Плати, стерва!

Гурейка развел руками.

— Нету денег, Демьян Силыч. Прости, ради Христа.

— Нету? А вот это зришь?

Сиделец взмахнул перед носом Гурейки кулачищем.

— Клянусь богом, нету. Опосля отдам.

— Опосля-я-я? — затряс Гурейку сиделец. — Порешу! Гурейка вывернулся и метнулся было в Иконный ряд, где монахи торговали Николаем-Чудотворцем и Всемилостивым Спасом, но тут подоспели Демьяновы дружки. Навалились на Гурейку, содрали сапоги и кафтан. Посадский понуро побрел по Калачному ряду. Торг смеялся, улюлюкал. Но не успел Гурейка отойти от храма, как дорогу ему преградил дюжий пекарь в гороховой чуйке.

— Ты что ж, остолоп, кафтан-то отдал, а? — истошно заорал он, потрясая кулаками. — Ты ж мне за калачи задолжал. Мне надлежало с тебя кафтан сорвать. Мне!

— Не гневи бога, Митрич. Аль не видел? Силком взяли.

— Мой кафтан, остолоп! — взревел пекарь и подмял под себя Гурейку. Отволтузил, напинал под бока и потащил в Съезжую.

ГЛАВА 12 МОРЕ ТИННОЕ

Обогнув Митрополичий двор, Иванка пошел мимо Архиерейского сада, обнесенного дубовым частоколом, а затем пересек владычное кладбище, где покоились иноки Григорьевского монастыря.

Вышел на берег реки Пижермы, где стояла деревянная церковь Бориса и Глеба. Здесь начались избы Рыболовной слободки. На плетях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и свежей рыбой.

Открылось озеро, тихое, спокойное, простиравшееся вдаль на много верст.

«Да это и впрямь море. Не зря Васюта хвастал. Экий простор! Берегов не видно», — залюбовался озером Болотников.

У причалов, с вбитыми в землю дубовыми сваями, стояли на якорях струги и насады, мокшаны и расшивы; среди них возвышалось огромное двухъярусное судно с резным драконом на носу.

«Нешто корабль?» — подивился Иванка. О кораблях он слышал только по рассказам стариков да калик перехожих.

— Что, паря, в диковину? — услышал он подле себя чей-то веселый голос. Обок стоял чернобородый мужик с топором на плече.

— В диковину, — признался Иванка. — Впервой вижу.

— Выходит, не ростовец? А мы-то всяких тут нагляделись. Этот из Хвалынского моря приплыл, товаров заморских привез. У нас купцы, брат, ухватистые… Вишь мужика в зеленом кафтане? У струга с работными лается. То Мефодий Кузьмич, купец гостиной сотни. Нонче в Астрахань снаряжается.

— В Астрахань? — заинтересованно переспросил Болотников.

— В Астрахань, милок. Ну, бывай, тороплюсь, паря. Избу надо рубить.

— Погоди, друже. Совет надобен.

— Сказывай.

— Пришелец я. Без денег, гол, как сокол. К кому бы тут наняться?

Мужик с ног до головы оглядел парня, а потом увесисто — рука тяжелая хлопнул Иванку по плечу.

— Могутен ты. Такому молодцу любая артель будет рада. Ступай к Мефодию. Сгодишься.

Мужик зашагал в слободку, а Иванка спустился к берегу. Мефодий Кузьмин стоял возле сходней и поторапливал работных:

— Веселей, веселей, мужики!

Работные таскали в насад тюки и кули, катили по сходням бочки. Сюда, к стругам, то и дело подъезжали подводы с товаром. Возницы шумели, покрикивали друг на друга.

На сходни ступил мужик с тюком, да, знать, взвалил ношу не по силе, зашатался, вот-вот свалится в воду.

— Держись! Держись, свиное рыло! Загубишь товар! — закричал Мефодий Кузьмич.

К работному подоспел Иванка. Подхватил тюк, играючи вскинул на плечи и легко пошагал по настилу. Отнес в трюм насада, вернулся на берег.

— Кто таков? — шагнул к нему купчина.

— Богомолец я. Пришел в Ростов святым мощам поклониться, — схитрил Иванка.

— Богомолец? Аль зело грешен, детинушка? — глаза купца были веселыми.

— А кто богу не грешен да царю не виноват?

— Воистину… Однако ж, выкрутной ты. Получай деньгу!

— Потом отдашь.

— Это когда потом?

— А к вечеру. Товару у тебя, вишь, сколь навозили.

— В работные хочешь?

— Хочу, хозяин. Застоялся, как конь в стойле.

Купец подтолкнул Иванку к тюкам.

— Затейлив ты, детинушка. Беру!

До самых сумерек заполняли насад. Укладывали в трюм сукна, кожи, хлеб в кулях, стоведерные бочки с медами, меха, воск, сало, лен, пеньку, смолу, деготь… Насад был просторен, вмещал десятки тысяч пудов груза.

Купчина не обидел, заплатил Иванке вдвойне.

— Может, обождешь к богу-то? Горазд ты, парень, на работу. Пойдем со мной в Астрахань.

— Пошел бы, хозяин, да не один я. С содругом.

— Стар ли годами твой содруг?

— А навроде меня. И силушкой бог не обидел.

Купчина на минуту призадумался: лишних людей ему брать не хотелось, но уж больно парень молодецкий, за троих ломил. А ежели и содруг его так же ловок.

— Ладно, пущай приходит. Да не проспите. Спозаранку выйдем.

Болотников возвращался на Покровскую довольным: сбывались думы. До Ярославля два дня ходу. А там Волга, глядишь, через три-четыре недели и до Дикого Поля доберешься.

В избе деда Лапотка тускло мерцал огонек. Иванка открыл дверь и застыл на пороге. В избе было людно, на лесках и на полу сидели нищие и калики перехожие. Были во хмелю, бранились, тянули песни. Дед Лапоток сидел в красном углу и бренчал на гуслях. Шестака в избе не оказалось.

— Где Васюта, старче?

Лапоток не отозвался, он, казалось, не слышал Болотникова. Перебирая струны гуслей, повернулся к сидящему обок нищему.

— Подай вина, Герасим.

Нищий подал. Лапоток выпил и вновь потянулся к гуслям. Болотников переспросил громче:

— Где Васюта, отец?

— Ушел со двора твой сотоварищ, — ответил за деда Герасим. — Видели его после обедни на Рождественской. Брел к озеру… Испей чару, парень.

— Не до чары, — отмахнулся Болотников и вышел на улицу. Темно, пустынно, глухо.

«Куда ж он запропастился? — подумал Иванка. — Ушел днем, а теперь уже ночь. Ужель в беду попал?»

На душе стало тревожно: привык к Васюте, как-никак, а побратимы стали. Жизнью Васюте обязан.

Мимо изб дошел до перекрестка. Путь на Рождественку был перегорожен решеткой, возле которой прохаживались четверо караульных с рогатинами. Завидев Болотникова, караульные насторожились, подняли факелы.

— Пропустите, братцы.

Мужики, рослые, бородатые, надвинулись на Иванку, он отступил на сажень. Ведал — с караульными шутки плохи.

— Не по лихому делу, — поспешил сказать. — К озеру пройти надобно.

— Чего без фонаря? Царев указ рушишь. Добрые люди по ночам не шастают, — прогудел один из караульных, направляя на Болотникова рогатину.

Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый ослушник рисковал угодить в разбойный застенок или Съезжую избу. Но отступать было поздно.

— Нету фонаря, мужики. А к озеру надо. Содруг у меня там. Отомкните решетку.

— Ишь, какой проворный. Воровское дело с содругом замыслил, разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!

Караульные метнулись к Иванке, один уже уцепился за рубаху, но Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.

— Держи лихого! Има-а-ай! — истошно заорали караульные, сотрясая воздух дубинами. На соседних улицах решеточные гулко ударили в литавры, всполошив город. На крышах купеческих и боярских теремов встрепенулись дворовые караульные. Очумело тараща глаза, спросонья закричали:

— Поглядывай!

— Посматривай!

— Пасись лихого!

Город заполнился надрывным собачьим лаем, гулкими возгласами караульных.

Иванка, обогнув избу, ткнулся в лопухи с крапивой. Сторожа пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.

«Весь посад взбулгачили, дурни. Крепко же ростовцы пожитки стерегут», — усмехнулся Болотников, поднимаясь из лопухов. Постоял с минуту и повернул на Покровскую к избе деда Лапотка. К озеру ему не пробраться: всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать Васюту в кромешной тьме. Поди, в Рыболовной слободе застрял и к утру вернется. А ежели нет? Тогда прощай купеческий насад. Один он без Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.

Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала. Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:

— Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен… Принимай ватагу, родимай. Сызнова по Руси пойдем.

— Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас… Ай, детинушка, пришел? Подь ко мне.

Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе. Усадил, обнял за плечо.

— Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.

— Придет ли, старче?

— Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел — не сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.

Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол, пьяно плакался горбун-калика.

— Николушка был… Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни отняли? Лучше бы меня кольями забили.

— Будя, Устимка! — пристукнул кулаком Лапоток. — Слезами горя не избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним, братия!

Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.

— Попомним, Лапоток!

— Красного петуха пустим!

— Изведем боярина!

Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали дерзкими.

— За что Николку забили? — спросил он Лапотка.

— За что? — усмехнулся калика. — Э-э, брат. А за что на Руси сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь, парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас гнать, собак спустил. Взроптали! Середь нас юроды были. Нешто блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул боярина.

— Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.

— Воистину, парень. Перо в суде — что топор в лесу: что захотел, то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.

И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная бояр и жизнь горемычную.

Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала, копилась злоба.

Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все нарастающую тяжесть.

— Чую, сыне, буйство в тебе… Терпи. Взойдет солнце и к нам на двор.

К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к храму Успения, а Иванка понуро ждал Шестака.

«Ужель в застенок угодил?» — думал он.

Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:

— Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух, баба!

Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников рывком поднял его на ноги.

— Идем, грехолюб. Дело есть.

Иванка рассказал Васюте о купеческом насаде, о разговоре с мужиком из Угожей.

— Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.

Васюта посерьезнел.

— Не серчай, Иванка… А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.

— В Дикое Поле со мной пойдешь? — впервые напрямик спросил Болотников.

— В Дикое Поле?.. Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду, Иванка. Знать, уж так на роду написано — быть с тобой.

— Вот и добро, — повеселел Болотников. — А теперь сходим в город. Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.

Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.

Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка остановил его и спросил, указывая на слободку.

— Где тут Михей Данилов проживает?

— Михейка Данилов?.. Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его изба на подклете.

Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе — изба белая и черная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная голова с всклоченной бородой.

— Кого бог несет?

— К Михею, мил человек.

— Нету Михея. На Сытенный двор ушел.

— А женка его?

— И женки нету.

Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к избе.

— Где тут Сытенный? — спросил Васюту Болотников.

— На Владычном дворе… А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.

— Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.

Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат. Тут было людно, сновали винокуры, медовары и бондари, стряпчие, хлебники и калачники; с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина, белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязигу, семгу и лососи в рассоле, икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики соленые, сырые и гретые, масло ореховое, льняное, конопляное и коровье, сыры, сметану, яйца…

У Иванки и Васюты в глазах зарябило от обильной владычной снеди.

— Не бедствует святейший, — усмешливо проронил Болотников, оглядывая многочисленные возы с кормовым припасом.

— А чего ему бедствовать? Митрополит ростовский самый богатый на Руси, одному лишь патриарху уступает. У него одних крестьян, сказывают, боле пяти тыщ.

К парням подошел стрелец в белом суконном кафтане с голубыми петлицами по груди. Через плечо перекинута берендейка с пороховым зельем, у пояса сабля в кожаных ножнах. Был навеселе, но глаза зоркие.

— Что за люд?

— Михея Давыдова ищем. Медоваром он тут. Укажи, служилый, — произнес Иванка, — из деревеньки его с поклоном идем.

— Из деревеньки?.. К медовару?

Стрелец воровато глянул на караульную избу: видно, отлучаться от Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.

— А бес с вами.

Михея Данилова нашли в одном из подвалов. На стенах горели в поставцах факелы, средь бочек, кадей и чанов суетились несколько молодых парней в кожаных сапогах и алых рубахах. Духовито пахло медами.

— Гости к тебе, Михейка! — весело воскликнул стрелец, подойдя к невысокому сутуловатому медовару с острой рыжей бородкой. Тот мельком глянул на пришельцев и вновь склонился над белой кадью, поводя в ней саженной мутовкой.

— Гости, грю!

Михейка сердито отмахнулся.

— Опять бражников привел. Уходи, Филька. Не будет те чары.

— Не бражники мы, — ступил вперед Иванка. — Были в Деболах у Сидорки Грибана. Поклон тебе и женке повелел передать.

Михейка смягчился, оторвался от кади, опустился на приземистый табурет.

— В здравии ли тесть мой?

— В здравии. Ждет тебя и Фимку в сенозорник. Борти-де медом будут полны.

— Выходит, отыскал бортное угодье, — повеселел Михейка. — Добрая весть, милок. Медом угощу.

— Знал, кого веду, — крутнул черный ус стрелец. — А то — бражники, уходи, Филька. Чать, с понятием. Может, нальешь за радение?

— Надоедлив ты, стрельче, — буркнул Михейка, однако зачерпнул из бочки полковша меду.

— В последний раз, Филька.

— За здравие твое, благодетель.

Стрелец выпил, поклонился и, пошатываясь, побрел к выходу. Михейка же принялся угощать парней.

— Пейте на здоровье.

Парни осушили по ковшу, похвалили:

— Добрый мед, — сказал Болотников.

— Отменный. Век такой не пивал, — крякнул Васюта.

— То мед ставленый, малиновый, на хмелю. А вон тот на черной смороде.

Михейка повел парней по приземистому, обширному подвалу, указывая на меды сыченые, красные и белые, ежевичные и можжевеловые, приварные и паточные…

Не забыл Михейка показать и лучшие меды — «боярский», «княжий» да «обарный».

— Этим сам владыка Варлаам тешится. Дам и вам испить. Токмо помалу, кабы не забражничали.

Парни отведали и вновь похвалили.

— Искусен же ты, медовар, — крутнул головой Болотников. — Как же готовишь такое яство? Вон хотя бы мед обарный?

— Могу и поведать. Вишь, что мои парни творят? На выучку ко мне владыка поставил. Эти вон двое разводят медовый сот теплой водой и цедят через сито. Воск удаляют и сюда же в кадь хмель добавляют. А вон те варят отвар в котле.

— И долго?

— Покуда до половины не уварится… А теперь глянь на тех молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет… А вот то — хлеб из ржицы. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами, кладем его в посудину. Стоять ей пять ден. А как зачнет киснуть, тогда самая пора и в бочки сливать. Боярский же мед иначе готовим. Сота медового берем в шесть раз боле, чем водицы, и выстаиваем семь ден. А потом в бочке с дрожжами еще одну седмицу. Опосля сливаем и подпариваем патокой. Вот те и боярский мед.

— А княжий?

— Про то не поведаю. Сам делаю, но молодцам не показываю, — хитровато блеснул глазами Михейка.

— А чего ж таем-то? — спросил Васюта.

— Молод ты еще, парень, — степенно огладил бороду Михейка. — Знай: у всякого мастера своя премудрость. Мой мед царю ставят, а нарекли его «даниловским». Вот так-то, молодцы… А теперь ступайте, недосуг мне.

— Спасибо за мед, Михей. Но где ж женка твоя? — спросил Болотников.

— Женка?.. А где ж ей быть, как не дома.

— Привратник твой иное молвил. С тобой-де она.

— Караульный на то и приставлен, чтоб от двора людишек отшибать, построжал Михейка. — Неча женке по людям шастать. В светелке моя Фимка, за прялкой. Поклон же от батюшки ей передам. Ступайте, родимые.

ГЛАВА 13 ЛИХОДЕЙКА

Вышли на Вечевую площадь. Торг по-прежнему разноголосо шумел, пестрел цветными зипунами и рубахами, кафтанами и однорядками, летниками и сарафанами.

Кат Фомка сек батогами должников. Поустал, лоб в испарине, прилипла красная рубаха к могутной спине.

— Знакомый палач, — хмыкнул Васюта.

— Аль на правеже стоял?

— Покуда бог миловал. В кулачном бою с Фомкой встречался. Тут у нас на озере зимой лихо бьются. Слобода на слободу. Почитай, весь город сходится.

— Битым бывал?

— Бывал, — улыбнулся Васюта. — В масляну неделю. От Фомки и досталось. Супротив его никто не устаивает. Вон ручищи-то, быка сваливает. Как-то калачника с Никольской насмерть зашиб.

— И что ему за это?

— У Съезжей кнутом отстегали — и в темницу. Но долго не сидел. В палачи-то нет охотников.

Подле Кабацкой избы толпились питухи: кудлатые, осоловелые; некоторые, рухнув у крыльца, мертвецки спали, другие ползали по мутным лужам, норовя подняться на ноги.

Кабацкие ярыжки вышибли из дверей мужика. Питух шлепнулся в лужу, перевалился на спину, повел мутными глазами по золотым крестам Успения Богородицы.

— Ратуй, пресвята дева.

Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.

— Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.

Иванка и Васюта шагнули было в кабак, но над Вечевой площадью раздался чей-то зычный возглас:

— Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!

Толпа повалила к Съезжей избе. Там, меж опального и татиного застенков, на малой площади, божедомы рыли яму. Тут же, в окружении пятерых стрельцов, стояла молодая стрелецкая жена с распущенными до пояса русыми волосами. Была босой, в одной полотняной белой сорочке, темные глаза горели огнем.

Когда божедомы вырыли яму, из Съезжей выплыл тучный подьячий в мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего шел приземистый, угрюмого вида, пятидесятник в смирном[48] кафтане.

— Кой грех за женкой? Пошто в яму? — роптали в толпе.

— Мужу отравного зелья влила, подлая. Дуба дал стрельче, — зло проронил пятидесятник. Его узнали — был он братом умертвленного.

В толпе появился юрод; посадские расступились, пропустили блаженного к подьячему. Тот молча глянул на юрода и передал столбец глашатаю на белом коне. Бирюч ударил в литавры, поднял левую руку с жезлом, гулко прокричал:

— Слушай, народ ростовский!

Бирюч оглашал приговорный лист, а толпа все прибывала, тесным кольцом огрудив площадь перед Съезжей. Подъехали стрельцы, замахали нагайками, отодвигая посадских от ямы.

Юрод, громыхая пудовыми веригами, вдруг подбежал к женке, снял с себя медный крест и накинул его на шею преступницы.

— Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.

В толпе судачили, крестили лбы. Задние, не расслышав слов блаженного, спрашивали:

— Что юрод изрек?

— Праведница-де баба-то.

— Вона как… Ужель с женки грех сымает?

— Нельзя сымать. Дай им волю…

— Истинно речет блаженный, — вмешалась согбенная старушка в темном убрусе. — Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!

— Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.

Блаженный обежал яму, заплакал в печали:

— Темно тут, Настенушке, хладно… Высосут кровушку черви могильные.

Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:

— Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!

Стрельцы кинулись к яме, выволокли блаженного и на руках отнесли к Съезжей.

Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.

— Ступай в яму, стерва!

— Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, — сверкнула глазами женка. — Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.

Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все стороны.

— Прощайте, люди добрые.

Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку. Бабы в толпе завздыхали:

— И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не давал.

— Экие муки принимает.

— И поделом! — рыкнул пятидесятник. — Я бы ее, стерву, в куски посек!

Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв глаза, невнятно шептала молитву.

— Поди, не скоро преставится, — перекрестившись, проронил приезжий мужик в лаптях и в сермяге.

— Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна пять ден отходила.

Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с бердышами.

— Водицы бы ей, сердешной, — участливо промолвила черноокая молодуха в летнике.

Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.

— Кнута захотела!

Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил, обращаясь к народу:

— Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.

Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись кидать деньги.

Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов. Настена страшно закричала.

— Гоните псов! — крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на помощь.

Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно: псы перегрызли горло.

— Куды прешь, дурень! — замахали бердышами стрельцы. — В застенок сволокем!

Болотников зло сплюнул и пошел прочь.

— Отмаялась, родимая, — послышался сердобольный голос благообразной старушки в темном косоклинном сарафане. — Прости, царь небесный, рабу грешную.

На крыльце Съезжей плакал юрод.

ГЛАВА 14 КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?

Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы а поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.

Иванка с Васютой протолкались к стойке.

— Налей, — хмуро бросил целовальнику Болотников.

— Сколь вам, молодцы? Чару, две? — шустро вопросил кабатчик. Был неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.

— Ставь яндову. И закуски поболе.

— Добро, молодцы… Ярыжки! Усади парней.

Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух бражников, отволокли их в угол.

— Садись, ребятушки!

Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом оживились:

— Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!

Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к бражникам яндову.

— Пейте, черти.

Питухи возрадовались:

— Живи век!

Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в дурман, но хмель почему-то не туманил голову.

— Будет, Иванка, — толкнул в бок Васюта.

— Идем, друже.

Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:

— Кому люба, кому надобна?

Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.

— Велик ли грех ее, Степанка?

— Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, — пояснил муж гулящей женки.

— Хо-хо! Добра баба.

— Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!

Старухи заплевались, застучали клюками:

— Охальница!

— Не простит те, господь, прелюбодейства!

— В озеро ее, Степанка!

Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да посмеивались.

— А ведь утопят ее, — посочувствовал Васюта.

— А что — и допрежь топили?

— И не одну, Иванка. Камень на шею — и в воду. Тут женок не жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского острова топят.

А мужик-недосилок все кричал, надрывался:

— Кому мила, кому надобна?

Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.

— Дай-ка, зипун, друже, — проронил Иванка.

Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл женку зипуном.

— Беру, посадские!

Толпа загудела, подалась вперед.

— Ай да детинушка! Лих парень!

— Кто таков? Откель сыскался?

Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.

— От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.

— Где это?

— Укажу.

Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.

Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.

— Тут бабка моя. Заходите, молодцы.

В избенке темно: волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала кошка, спрыгнула на пол.

— Жива ли, мать Ориша?

С лавки, из груды лохмотьев, послышался скрипучий старушечий голос:

— Ты, Ольгица?.. Проведать пришла.

Женка открыла оконца, а Васюта достал огниво, высек искру и запалил свечу на столе.

— Никак, гости, Ольгица?

— Гости, мать Ориша. Желанные!

Поцеловала Иванку, ласково запустила мягкую ладонь в кудри. Бабка сердито зашамкала:

— Чать, муж есть, срамница. Стыдись! Огневается осударь твой Степан.

— Тоже мне государь. Козел паршивый! На площадь, меня выволок. Не видать бы мне бела света, мать Ориша, коли молодец зипуном не накрыл. Доставай вина, потчевать сокола буду!

Бабка, кряхтя, опираясь на клюку, поднялась с лавки и пошла в сенцы. Ольгица же накрыла стол белой, вышиной по краям, скатертью, а затем спустилась в подполье. Принесла в мисках капусты, груздей и рыжиков.

Бабка поставила на стол запыленный кувшин с вином, поджав губы, сурово глянула на Ольгицу.

— В храм пойду. Помолюсь за тебя, греховодницу.

— Помолись, помолись, мать Ориша.

Ольгица открыла сундук, достала наряд и ступила за печь.

— Я скоро, молодцы.

Вышла в белом летнике, на голове — легкий шелковый убрус алого цвета. Статная, румяная, поклонилась парням, коснувшись рукавом пола, и пригласила к столу.

— Откушайте, гости дорогие.

Васюта молодцевато крутнул ус: ладна Ольгица! Глаза темные, крупные, губы сочные. Вон и Болотников на женку загляделся.

— Пейте, молодцы.

— Пьем, Ольгица! — бесшабашно тряхнул черными кудрями Иванка. Что-то нашло на него, накатило, взыграла кровь. Выпил полный до краев ковш и разом охмелел: сказались бражные меды да кабацкие чарки. Голова пошла кругом.

Васюта лишь пригубил и все стрелял глазами на женку, любуясь ее лицом и станом.

— Не горюй, Ольгица. Мужик тебя не стоит. Замухрышка. Пошто пошла за экого?

— Чудной ты, голубь. Да разве я по своей воле? Отец-то у меня лаптишками торгует. Задолжал десять рублей Степану, — слова Ольгицы доносились до Болотникова как сквозь сон. — Степан же кожевник, в богатые выбился. А тут как-то стал долг по кабальной записи спрашивать. Но где таких денег набраться?.. Вот и отдал меня отец Степану. А то бы стоять ему на правеже.

— Худо со Степаном-то?

— Худо, голубь. Постылый он, ласки с ним не ведала.

— А ты меня полюби, — игриво повел глазами Васюта, подвигаясь к Ольгице. Но женка оттолкнула его, прижалась к Иванке.

— Вот кто мне нынче люб. До смертушки раба его… А ты ступай, голубь. Дай на сокола наглядеться.

— Пойду я, Иванка, — вздохнул Васюта. — Слышь? К деду Лапотку пойду.

Иванка откинулся к стене; сейчас он не видел ни женки, ни Васюты, шагнувшего к порогу. Все плыло перед глазами, голова, руки и ноги стали тяжелыми, будто к ним подвесили гири.

Когда Васюта вышел, Ольгица закрыла избу на засов, села к Иванке на колени, обвила шею руками, жарко зашептала:

— Мой ты, сокол… Люб ты мне.

Шелковый убрус сполз на плечи, рассыпались по спине густые волосы.

— Уйди, женка!

— Не уйду, сокол. Вижу, сморился ты. Спать укладу.

Ольгица кинула на пол овчину, сняла с себя летник.

— Подь же ко мне, любый мой.

Прижалась всем телом, зацеловала.

— Горяча ты, женка, — выдохнул Иванка, проваливаясь в сладкий дурман.

Двое стрельцов ввели к воеводе косоглазого мужика с косматыми щетинистыми бровями. Мужик бухнулся на колени.

— Воровство, батюшка боярин! Лихие в городе. Злой умысел замышляют.

— Злой умысел? — насторожился воевода.

— Из деревеньки я прибег, батюшка боярин. Из Деболов. Намедни лихие в деревеньку заявились, мужиков крамольными словами прельщали. Двое их. Особливо чернявый прытко воровал. К бунту мужиков призывал.

— К бунту? — приподнялся из кресла воевода.

— К бунту, батюшка. Берите, грит, мужики, топоры да боярские головы рубите.

Воевода переменился в лице — вспыхнул, побагровел.

— Паскудники!.. Сказывай, смерд, где лихие?

— Тут они, отец воевода, в городе. Видел их на Вечевой. Чернявый-то гулящую женку зипуном прикрыл. Та к себе свела, в Никольскую слободу.

Воевода ступил к служилым.

— Ступайте к сотнику. Пусть конных стрельцов снарядит. В застенок, воров!

Мужик на коленях пополз к воеводе.

— Не забудь, батюшка боярин, мое радение. Демидка я, сын Борисов.

— С собой смерда, — отпихнул мужика воевода. — Избу укажет.

Стрельцы обложили избу со всех сторон. Пристав толкнул дверь, но она не подалась. Загромыхал кулаком.

Ольгица проснулась. В избу гомонно ломились люди.

— Отворяй, женка!

Испуганно шагнула в сени, спросила дрогнувшим голосом:

— Кто?

— Стрельцы, женка. По государеву делу. Впущай!

Ольгица метнулась в избу, принялась тормошить крепко спящего Иванку.

— Вставай, сокол!.. Никак, стрельцы за тобой. Вставай же!

— Стрельцы? — очнулся Иванка.

— Стрельцы, сокол. Слышь, дверь рубят.

— Поздно, женка. Нашли-таки, псы, — угрюмо проронил Болотников.

Ольгица рванула крышку подполья.

— Спускайся, сокол. Лаз там. Прощай, — поцеловала и подтолкнула Иванку к подполью. — Лаз под кадью. Выйдешь к погосту. Поспешай, сокол!

Закрыла за Болотниковым крышку, кинула на нее овчину и поспешила в сени.

— Иду, иду, служилые! В сарафан облачалась.

Откинула засов. Стрельцы влетели в избу.

— Показывай воров, женка!

— Не гневите, бога, служилые. Одна я.

Стрельцы обшарили избу: заглянули за печь, на полати, под лавки, в сени, спускались со свечой в подпол, но воров и след простыл. Ольгица успокоено подумала:

«Вот и сгодился лаз. Не зря когда-то монахи тайники рыли».

Пристав притянул к себе Демидку.

— Обмишулился, кривой! Где ж твои людишки мятежные? Ну!

— Тут они, батюшка, были. Вот те крест! До самой избы за ими шел… Да вон и чары на столе. Вино пили. Глянь, отец родной.

Пристав впился глазами в Ольгицу.

— С кем гостевала, женка? Кувшин с вином, снедь. Уж не одна ли из трех чар пила?

— Не одна, служилый, а с добрыми молодцами.

— Вот-вот, — оживился пристав. — Куды ж подевались твои молодцы?

— Про то не ведаю. Выпили по чаре и ушли. Молодцы с женками совет не держат. Не так ли, служилый?

— Вестимо, баба. Не велика вам честь, — хмыкнул пристав. — Давно сошли?

— Да уж около часу, служилый.

Пристав налил из кувшина вина, выпил. Подскочил Демидка, молвил:

— Недалече ушли, батюшка. Надо их на торгу поискать, а того лучше, по слободам пошарить. Пущай стрельцы скачут. А то…

— Меня учить! — пристав размахнулся и ткнул мужика в зубы. Проворонил лихих, собака!

Тайник вывел Болотникова к погосту. Высунулся по пояс наружу, вдохнул чистый воздух, огляделся. Кусты сирени, часовня, могилы с крестами. Невдалеке возвышался деревянный соборный храм Яковлевского монастыря, обнесенный бревенчатым тыном. За обителью виднелось озеро с плывущими по тихой волне легкими челнами.

Голова была тяжелой, хотелось пить. Выбрался из лаза, заросшего крапивой и лопухами, и побрел меж крестов к избам.

Шел осторожно, думал:

«Кто-то навел стрельцов. В городе оставаться опасно. Надо уходить немедля… Спасибо женке, а то бы болтался на дыбе».

Темнело. Скоро улицы перегородят колодами и решетками, и тогда не пройти ни конному, ни пешему. Заторопился.

На крыльце избы деда Лапотка сидели Васюта и нищий Герасим в обнимку, тянули песню. Увидев Болотникова, Васюта недоуменно присвистнул.

— Не думал тебя в сей час видеть. Аль женка не люба?

— Женке я головой обязан да и тебе на нее надо молиться.

— Не меня Ольгица голубила, — усмехнулся Васюта.

— Брось, — строго оборвал его Иванка и поведал содругу о стрельцах. Васюта обеспокоился.

— Как прознали?.. А ты сказывал, не сыщут.

Болотников молча прошел в избу, зачерпнул из кадки ковш квасу.

— Уходить будем? — спросил Васюта.

— Куда ж на ночь? Утром сойдем.

Нищие угомонились, укладывались спать; один лишь дед Лапоток недвижимо сидел на лавке.

— Подь ко мне, Иванка… Чую, сходить от меня надумал. Пора, сыне. Вот и мы завтра подадимся. Пойдешь с нами?

— С вами?.. Но куда ж, старче?

— А куда и ты. Ко граду Ярославу.

И вновь, как при первой встрече, Иванка изумился. Диковинный дед! И все-то ему ведомо.

— С нами вас ни стрелец, ни истец не сыщет. В поводырях походите. Ладно ли?

— Ладно, старче. Но через город нам боле нельзя. Стрельцы заприметили.

— А через град и не пойдете. Как обутреет, Фролка, поводырь мой, на окраину выведет. А там полем да леском на дорогу. Фролке здесь все пути ведомы… Фролка, слышь?

— Слышу, дедко, — поднял с лавки русую голову большеглазый худенький паренек.

— Вот и добро. А теперь спать, молодшие.

Фролка разбудил парней с первыми петухами. Пошли слободкой к полю. Ростов еще спал, клубился над избами рваный белесый туман. Перед лесом Иванка остановился и повернулся к городу; отыскал глазами белокаменный храм Успения, перекрестился с малым поклоном.

— Прощай, град Ростов.

ГЛАВА 15 РУБЛЕНЫЙ ГОРОД

Вдали, в малом оконце между сосен, проглянулась высокая шатровая башня.

— Никак, к Ярославлю подходим, — устало передвигая ноги, молвил один из нищебродов.

— К Ярославлю, — поддакнул Герасим, не раз бывавший в Рубленом граде. — То дозорная вышка Спасскою монастыря.

Вскоре вышли к Которосли, и перед братией предстал древний город. Вдоль реки тянулся величавый Спасо-Преображенский монастырь с трехглавым шлемовидным собором, а рядом с обителью возвышалась деревянная крепость со стрельницами.

— Высоко стоит, — залюбовался Васюта.

— Мудрено такую крепость взять, — вторил ему Иванка.

Переправились на легком стружке через Которосль. Подошли к Святым воротам монастыря.

— Вот это твердыня! — восхищенно воскликнул Болотников. Перед ними высилась мощная каменная башня с бойницами и боковыми воротами в отводной стрельне. — Хитро поставлена.

— В чем хитрость узрел? — спросил Васюта.

— А ты не примечаешь? Одни боковые ворота в стрельне чего стоят. Хитро!

— Не разумею, Иванка. Ворота, как ворота, — пожал плечами Васюта.

— Худой из тебя воин. Да ужель ты не видишь, что стрельня прикрывает главный вход? Тут любой ворог шею сломит.

— А что ежели ворог стрельню осилит?

— Это же капкан! В стрельне он и вовсе пропадет. Отсюда не увидишь главных ворот.

— Так ворог может и с пушками прийти, — все еще недоумевал Вастота.

— С пушками? Мыслишь, легко затащить сюда пушки? Чудишь, друже. Мудрено тут развернуться. А теперь глянь вверх. Пока ты с пушками возишься, тебя стрелами да кипящей смолой приласкают. Пожалуй, не захочешь в стрельню лезть. Нет, друже, не взять такую башню. Не взять! Разумен был зодчий.

Иванку всегда влекли башни. Еще в Москве он подолгу разглядывал стрельни и захабы[49] крепостных стен Кремля и Белого города, норовя проникнуть в искусные замыслы государевых мастеров.

Привлек внимание Болотникова и Спасо-Преображенский монастырь, но не как благолепный храм, а как неприступная крепость.

— И здесь можно с иноземцем сразиться. Не окна — бойницы. Крепок собор. Сколь ворогов можно сокрушить из этих ниш.

Парней окликнул Герасим:

— Ждем вас!

Парни подошли к нищебродам. Дед Лапоток молчаливо стоял, опершись на посох, и будто к чему-то прислушивался, вскинув седую бороду.

— Чу, служба скоро зачнется. Богомольцы ко храму спешат. А мы — на паперть. Пойдете с нами, молодшие?

— Паперть — для убогих, старче. Мы ж в город сходим.

— Не держу, чада, — согласно мотнул головой Лапоток. — Вечор ступайте ко храму Ильи Пророка, и мы туда подойдем. На ночлег вас в слободку сведу.

Нищеброды потянулись к собору, а Иванка с Васютой, обогнув каменную трапезную, вернулись к Святым воротам. Миновав их, пошли к дороге, ведущей в Рубленый город.

— Гись! — послышалось сзади.

Парни оглянулись и сошли на обочину, пропуская подводы с возами. У деревянного храма Михаила Архангела пришлось остановиться: дорогу запрудили десятки телег с товарами.

У Михайловских ворот остервенело бранились возницы, размахивая кнутами. Оказалось, что одна из встречных подвод задела тяжело груженую телегу, едущую от монастыря. Несколько кулей с солью свалились на землю.

— Аль без глаз, губошлеп! — наседал на возницу подсухий мужик в армяке.

— Сам без глаз, раззява! — яро давал сдачи возница. — Куды ж ты в ворота прешь, коль я не проехал!

— А я, грю, подымай, подымай товар!

— Ищи дурака. Неча было в ворота ломиться. Не лезь, лопоухий!

Мужик в армяке стеганул возницу, а тот огрел обидчика кулаком. К каждому набежали приятели и началась драка. Другие же возницы поднялись на телеги, задорили:

— Кровени носы, ребятушки!

— Высаживай зубы!

Иванка же взирал на драку смуро.

«Вот, дурни! Не ведают, куда силу девать», — подумал он и кинулся в самое месиво. Растолкал драчунов, вскочил на телегу.

— Стой мужики! Чего свару затеяли? Ужель иного дела нет? Кончай брань!

Мужики, перестав махать кнутами и кулаками, с любопытством обернулись на могутного детину.

— А те что? — огрызнулся пострадавший возница, утирая рукавом окровавленные губы.

— А ничего, — Иванка спрыгнул с телеги и покидал упавшие кули на подводу. — Поезжай!

Молвил и пошагал в город. Возница обескуражено глянул вслед, развел руками, а затем хлестнул кнутом застоявшуюся кобылу.

— Но-о-о, милая!

Парни вскоре оказались на Ильинке. Место шумное, бойкое. По обе стороны улицы высились боярские, дворянские и купеческие хоромы; здесь же, вдоль мощеной дороги, стояли мясные, мучные и съестные торговые лавки. Громко, нараспев кричали сидельцы, зазывая покупателей, шустро сновали походячие пирожники с деревянными лотками. Между толпами народа двигались боярские повозки, окруженные челядью. Холопы молодцевато сидели на конях, покрикивали на посадчан, размахивая плетками. Толпа расступалась.

Один из прохожих зазевался, придирчиво разглядывая в руках новый цветастый сарафан, только что купленный в Бабьей лавке. Наехал плотный чернявый холоп в коротком темно-синем кафтане. Глаза наглые, с лихим озорством. Отвел назад руку с нагайкой, примерился и сильно, с оттяжкой полоснул по сарафану. Сарафан мягко соскользнул в лужу, а мужик оторопело застыл с отсеченным рукавом.

— Энто как же, родимые?

— Гись! Стопчем!

Холоп стеганул мужика по спине, тот отскочил, едва не угодив под колымагу.

Боярский поезд проследовал дальше, а мужик, придя в себя, побежал за колымагой, размахивая оторванным рукавом.

— Поруха, крещеные!

Толпа смеялась.

Иванка остановил посадского, спросил, как выйти из Рубленого города к реке.

— Тут рядом. Ступайте вон на ту стрельню, а под ней ворога. Через их к Волге сойдете.

Миновали ворота и вышли на берег. Он был высок и обрывист, далеко внизу бежала Волга.

— Вот это брег! — воскликнул Васюта.

А Болотников обратил внимание на то, что под крепостью нет ни земляных валов, ни рва, заполненного водой.

«Да они вовсе и не надобны, — невольно подумалось ему. — Ишь какой брег неприступный».

Поразила Иванку и сама Волга: впервые он видел такую широкую, величавую реку; по Волге плыли струги, насады и расшивы под белыми парусами. Внизу же, у пристаней, было людно и гомонно. Судовые ярыжки грузили товары, доносились крики купцов и приказчиков, сновали телеги с возами. Услышали парни и иноземную речь.

— Знать, купцы заморские. Глянь, какие чудные, — рассмеялся Васюта, указывая на людей в диковинных нарядах.

Иванка улыбнулся: уж больно потешны гости заморские. В париках и камзолах, в коротких портках, на ногах чулки и башмаки.

— Ну и портки! — заливался Васюта. — Срамотища.

Спустились к берегу и неторопливо побрели вдоль Волги, приглядываясь к купцам.

«Кто ж из них в Астрахань пойдет? Да и возьмет ли?» — думал Болотников.

Останавливались у каждого судна, спрашивали, но купцы и приказчики были неразговорчивы, гнали прочь.

Один из купцов дозволил разгрузить трюм, но с собой брать не захотел.

— Не ведаю вас, ступайте.

— А ежели без денег? — спросил Болотников.

— Как это без денег? — вскинул кустистые брови купец.

— Да так. Возьми нас гребцами или работными — кули таскать. Мы хоть до Хвалынского моря пойдем, а денег не спросим. Охота нам Русь поглядеть.

— Кули таскать?.. Без денег? — купчина ехидно прищурил глаза. Воровать замыслили? Товар пограбить, а меня в воду? А ну проваливай! Стрельцов кликну!

— Чего шумишь, Еремей Митрич? Рыбу испугаешь, — весело произнес шедший мимо купец в суконном кафтане нараспашку.

— Да вот, кажись, лихие, — мотнул бородой на парией Еремей Митрич.

Купец глянул на Болотникова и нахмурился.

— Чего ж проманул, ростовец? Не ко мне ль снаряжался?

Перед Иванкой стоял знакомый купец с озера Неро.

— Прости, Мефодий Кузьмин. Содруг мой в тот день затерялся. А без него уйти не мог.

— А как здесь очутился?

— Здесь? — почесал затылок Иванка, и в глазах его запала смешинка. Так тебя ж искал, Мефодий Кузьмич. Мекал, ждать меня будешь. Куда ж тебе в Астрахань без ярыжек?

— Задорный ты, — ухмыльнулся купец. — А товар мой не пограбишь? Вишь, Еремей-то Митрич опасается.

— Коль крепко стеречь будешь — не пограблю, — все с той же смешинкой ответил Болотников.

— У-ух, задорный… И содруг твой экий?

— Так ведь из одного горшка щи хлебаем. Бери, Мефодий Кузьмич, не пожалеешь.

Купец увесисто хлопнул Иванку по плечу.

— Беру, прокудник! И друга твоего. Идем к насаду.

Пока шли до судна, Иванка обрадовано поглядывал на Волгу.

«Вот уж не гадал, не ведал. Знать, сам бог нам Мефодия Кузьмича послал. И купец, кажись, веселый».

Мефодий же Кузьмич, как потом прознал Болотников, три дня простоял в Ярославле из-за своих торговых дел. Половину товара он выгодно сбыл на городском торгу, а затем пошел с мошной на Английское подворье. Закупил нового товару и теперь грузил его на судно. Рано утром насад должен был отправиться в дальний путь.

Управились быстро: еще дотемна заполнили трюм бочками и кулями. Мефодий Кузьмич молвил:

— Покуда погуляйте, молодцы. Да, смотрите, в кабаке не упейтесь. Питухи мне не надобны.

— Да мы ж по единой, с устатку, — подмигнул ватаге рослый крутоплечий ярыга.

— Ведаю тебя, Игоська. Лишь бы до ковша добраться.

— Да клянусь богом — по единой! — перекрестился Игоська.

— Не клянись. Бога ты давно закинул. Лучше мне, Мефодию Кузьмичу, слово дай.

— А, може, без слова, а? — поскучнел Игоська.

— Тогда сиди в насаде.

Игоська тяжко вздохнул, кисло посмотрел на ватагу.

— Быть по-твоему, Мефодий Кузьмич.

— Ну то-то. Гуляй, молодцы.

Ярыжки поплелись в гору. Иванка поглядел вслед, вспомнил про деда Лапотка и ступил к Мефодию Кузьмичу.

— И нам можно?

— Отчего ж нельзя, ступайте. Но уговор тот же — питухов на судне не держу, — глаза купца были строгими.

— Попрощаться нам надо. Сюда с калинами брели, — признался Болотников.

— То дело доброе, идите.

Иванка и Васюта догнали артель, Игоська оценивающе глянул на обоих, спросил:

— Никак, с нами пойдете?

— С вами.

— И далече?

— А пока купец не выгонит.

— Купец? — сузил глаза Игоська. — А ведаешь ли ты, паря, что на Волге не купец, артель верховодит? Не ведаешь. Так вот мотай на ус. Купец на воде никто, клоп в углу. Он един середь нас, и ежели артели будет не слюбен тут ему и хана. В куль — и в воду. Волга, брат.

— Выходит, рисковый мужик Мефодий Кузьмич.

— Без риску купца не бывает.

Поднялись к крепости. Через Волжские ворота прошли в Рубленый город; потолкались по торговым рядам, выпили сбитня и свернули на Ильинку.

Недалеко от боярского подворья мужики рубили новую церковь. Звенели топоры, летела белая легкая стружка, духовито пахло смолистой сосной. Возле сруба прохаживался тучный боярин в бобровой шубе. Глаза маленькие, заплывшие, черная борода копной. Тыкал посохом, изрекал:

— Красно храм ставьте, не посрамите. Я, чать, сто рублев святым отцам отвалил.

— Не сумлевайся, батюшка Фотей Нилыч, храм поставим благолепый. Не пропадет твоя мошна, — со скрытой усмешкой произнес старый мастер, кланяясь боярину.

Мимо Фотея Нилыча, шлепая по луже босыми ногами, пробежал рыжий мальчонка в длинной до пят рубахе. Обрызнул боярину шубу. Тот стукнул о землю посохом.

— Подь сюда, нечестивец!

Мальчонка подошел, испуганно втянув голову в плечи.

— Вот тебе, поганец!

Боярин с силой огрел мальчонку посохом, тот вскрикнул и, скорчившись от боли, закатался по земле.

Болотников тяжело и насупленно шагнул к боярину.

— Аль можно так?

— Прочь! — глаза Фотея налились кровью. — Дожили! Смерд боярина попрекает.

Иванка вспыхнул, неведомая злая сила толкнула к боярину; выхватил посох, ударил.

— Караул! — завопил Фотей Нилыч.

Болотников ударил в другой раз, в третий, сбил боярина наземь. Посох переломился.

Подскочил Васюта, рванул Болотникова за плечо.

— Ныряй к соловью![50]

Мимо ехал извозчик верхом на коне; Иванка и Васюта прыгнули в возок.

— Гони, борода!

Извозчик понимающе хмыкнул и стеганул лошадь.

— Проворь, буланая!

Возок затерялся в узких, кривых улочках. Извозчик остановил лошадь подле глухого монастырского подворья, глянул на Иванку, крутнул головой.

— Смел ты, паря… И поделом Фотею. Лют!

Болотников протянул полушку, извозчик отказался.

— Не. С таких не беру… Знатно ты боярина попотчевал.

Иванка и Васюта встретились с нищебродами у храма Ильи Пророка[51]. Братия ожидала вечерню, расположившись на лужайке у ограды; развязав котомки и переметные сумки, трапезовали.

— Ну как помолились, старцы? — спросил Болотников.

— Помолились, чадо. Поснедай с нами, — молвил дед Лапоток.

— Спасибо, сыты мы… Попрощаться пришли.

— Попрощаться?.. Куды ж удумали, чада?

— По Волге с купцом поплывем. В судовые ярыжки нанялись, старче.

Дед Лапоток перестал жевать, повернулся к Волге, обхватив крепкими жилистыми руками колени. Лицо стало задумчивым.

— Когда-то и мне довелось плыть на струге. Под Казань ходил с ратью Ивана Грозного. Тогда я ишо зрячим был, белый свет видел.

Замолчал, вспомнив далекую молодость, и, казалось, посветлел лицом. Потом вздохнул и вновь заговорил:

— Чую, не для того вы сюда шли, чтоб к купцу наниматься. Не так ли?

— Воистину, старче.

— Ведал то, сердцем ведал, молоднше. Пойдете вы дале, к простору, где нет ни купцов, ни бояр.

— И на сей раз угадал, старче. В Поле наша дорога.

— Жаль, очи не зрят, а то бы с вами пошел. В Диком Поле я не бывал, молодшие, однако много о нем наслышан. Дай-то вам бог доброго пути.

Герасим, сидевший возле Лапотка, вдруг встрепенулся и привстал на колени, вглядываясь в боярина, идущего к храму.

— Он… Он, треклятый. Глянь, братия.

Нищеброды уставились на боярина, зло загалдели:

— Матерой. Ишь, пузо нажрал.

— Убивец!

— Покарай его, всевышний!

Признали боярина и Иванка с Васютой: то был Фотей Нилыч. Шел скособочась, тяжело припадая на левую ногу.

— Аль встречались с ним? — усмехнулся Иванка.

— Свел господь, — насупился Герасим. — Это тот (самый, что Николушку нашего порешил. У-у, треклятый!

Боярин был далеко, не слышал, но нищеброды загалдели еще злее и громче. Оборвал шум Лапоток:

— Угомонись, братия! Словами горю не поможешь… Тут иное надобно.

Нищеброды смолкли, глянули на Лапотка.

— О чем речешь, калика? — вопросил один из убогих.

— Ужель запамятовали? А не ты ль, Герасим, пуще всех на боярина ярился? Не ты ль к мщению взывал?

— И ныне взываю, Лапоток. Не забыть мне Николушку, до сих пор в очах стоит, — Герасим ткнул клюкой в сторону боярского терема. — Вон каки хоромы боярин поставил, во всем граде таких не сыщешь. Да токмо не сидеть те в них, боярин. Так ли, братия?

Глаза Герасима были отчаянными.

— Так, Герасим! Отомстим за Николушку.

— Петуха пустим…

«Вот тебе и убогие, — порадовался Болотников за нищебродов. — Дерзкой народ!.. Но петуха пустить не просто: караульные на подворье. Тут сноровка надобна да сила. Убогих же в един миг схватят — и прощай волюшка. За петуха — голову с плеч».

Вслух же вымолвил:

— Кровь на боярине, зрел его ныне. Пес он… В полночь с вами пойду.

— А как же насад? — спросил Васюта.

— Насад не уйдет, друже. Поспеем к купцу… Пойдешь ли со мной?

— Сто бед — один ответ, — вздохнул Васюта.

— Добро… А вы ж, старцы, ползите в слободу. Без вас управимся.

— Старцы пущай бредут, а я с вами. Мой был Николушка. Зол я на боярина, — произнес Герасим.

Дед Лапоток поднялся и обнял Болотникова за плечи.

— Удал ты, детинушка. Порадей за дело праведное, а мы тебя не забудем, — облобызал Иванку, перекрестил. — Удачи тебе.

— Прощай, дед. Прощай, братия.

Прибежали к насаду после полуночи. Над крепостью полыхало багровое пламя, тревожно гудел набат.

— Как бы и другие усадьбы не занялись, — обеспокоено молвил Васюта.

— Бояр жалеешь, — сурово бросил Болотников. — В Рубленом городе тяглых дворов не водится, слободы далече. А бояре да купцы пусть горят. Поболе бы таких костров на Руси.

Часть 2 ДИКОЕ ПОЛЕ

ГЛАВА 1 СТЕПНЫЕ ЗАСТАВЫ

Матерый орел долго парил над высоким рыжим курганом, а затем опустился на безглазую каменную бабу.

Тихо, затаенно, пустынно.

У подножия холма, в мягком степном ковыле, белеют два человечьих черепа; тут же — поржавевшая кривая сабля и тяжелый широкий меч. А чуть поодаль, покачиваясь в траве, заунывно поет на упругом горячем ветру длинная красная стрела.

Орел повернул голову, насторожился; за бурыми холмами, в синем просторе, послышался шум яростной битвы; пронзительное ржание коней, гортанные выкрики, лязганье оружия…

С опаленных, знойных курганов полетели на кровавый пир вороны-стервятники.

Дикое Поле!

Огромное, степное, раздольное!

Край ордынцев и донских казаков, край гордой мятежной повольницы и беглого сермяжного люда. Сюда, на вольный степной простор, пробираются через лесную дремучую Русь москвитяне и новгородцы, владимирцы и ярославцы, суздальцы и рязанцы…

Бегут на Волгу и Дон, Медведицу и Донец, Хопер и Айдар… Бегут в поисках лучшей доли мужики-страдники и кабальные холопы, посадская чернь и ратные люди, бобыли и монастырские трудники, государевы преступники и попы-расстриги… Бегут от боярских неправд, застенков и лютого голода.

Уж давно ополчились на южную окраину бояре, шумели в Думе:

«Найди управу на чернь, государь! Обезлюдели вотчины, мужики нивы побросали, некому за соху взяться. Прикажи ослушников имать. А на окраину служилых людей пошли, пущай стеной встанут перед воровским Доном!»

И царь приказал. Многих ловили, били кнутом и возвращали к боярам. Однако велико и бескрайне Дикое Поле, не усмотреть стрельцам за всеми беглыми; ежегодно сотни, тысячи людей просачивались в степное Понизовье, оседая в казачьих станицах. Жили в куренях и землянках, зачастую без рухляди и скотины, предпочитая лихого коня и острую саблю. Жили вольно, не ведая ни господ с приказчиками и тиунами, ни городских воевод с губными старостами и ярыжками. Били в степях зверя и птицу, ловили в озерах и реках рыбу. А рядом, совсем рядом, в нескольких поприщах от казачьих городков и становищ рыскали по степи коварные, сметливые ордынцы. Жажда добычи снимала степняков со своих кочевий и собирала в сотни, тысячи и тумены[52]. Ордынцев и янычар манили дорогие, невиданной красоты, русские меха, золотая и серебряная утварь боярских хором и золотое убранство храмов, синеокие русские полонянки, которым нет цены на невольничьих рынках.

Первыми всегда принимали басурманский удар казаки-повольники. Это они стойко защищали свои станицы, заслоняя Русь от злого чужеземца; это они истребляли поганых и сами теряли буйные головы, обагряя обильной кровью горячие степи.

Дикое Поле!

Ратное поле!

Поле казачьей удали, подвигов и сражений.

Поле — щит!

Отяжелевший ворон уселся на череп. Вновь все стихло, лишь возле серой каменной бабы продолжала свою скорбную песнь тонкая стрела.

За курган свалилось багровое солнце, погружая степь в тревожно-таинственный сумрак.

Тихо и задумчиво шелестели травы.

От каменного идолища протянулась длинная тень.

На череп наткнулось колючее перекати-поле, будто остановилось на короткий отдых; но вот подул ветер, степной бродяга шелохнулся и вновь побежал по седому ковылю.

Гордая вольная птица парила над широкой степью; парила высоко, видя порыжевшие от знойного солнца холмы и курганы, казачьи заставы и сторожи; видела она и ордынских лазутчиков, скрытно пробиравшихся по лощинам, балкам и шляхам.

«Добро той птице. Она сильна и властвует над степью», — подумалось Болотникову.

Он лежал на спине, широко раскинув руки и утонув в горьковато пахнущем бурьяне.

Душно, рубаха прилипла к горячему телу, свалялись черные кольца волос на лбу. А над степью ни ветерка; травы поникли, и вся жизнь, казалось, замерла, погружаясь в вялую дрему.

Невдалеке послышался дробный стук конских копыт. Болотников поднял голову — скакал всадник на буланом коне.

— Татары, батько!

Болотников поднялся, поспешно натянул кафтан, пристегнул саблю с серебряным эфесом и бегом спустился в балку, где у тихо журчавшего ручейка пасся гнедой конь. Вставил ногу в стремя, оттолкнулся от земли и легко перекинулся на красное седло. Огрел коня плетью и выскочил из балки.

— Много ли поганых?

— Два десятка, батько.

Быстро доскакали до кургана. Дозорные казаки готовились запалить костер, чтобы оповестить о татарах другие сторожи.

— Зрите ли поганых? — спросил Болотников, осадив коня.

— Не зрим, батько, — ответил черноусый коренастый казак в синем зипуне.

— Никак в лощине упрятались, — молвил второй, высокий и сухотелый, в одних красных штанах. На смуглой груди болтался на крученом гайтане[53] серебряный крест.. — Поджигать сушняк, атаман?

— Погодь, Юрко. Успеем дозоры взбулгачить. Татары малым войском на Русь не ходят. То юртджи[54]. Где приметил их, Деня?

Деня, казак молодой, с короткой русой бородкой по круглому лицу, указал саблей в сторону Волчьего буерака.

— Там, батько.

Станичный атаман на минуту задумался. До Волчьею буерака около трех верст. Татары скрытно пробрались в него по урочищам и, видимо, встали на отдых. Костры они разводить не будут: дым заметят сторожи, и тогда им прядется вновь убираться к своим улусам[55].

— Что порешил, батько? — нетерпеливо вопросил Деня.

— Скачи до Бакеевской балки и поднимай станицу.

Будем окружать. Поспешай, Деня.

— Лечу, батько!

Казак пришпорил коня и помчал к балке, а Болотников въехал на курган. Отсюда на многие версты были видны туманные дали. В степи, в разных концах, рыскали конные сторожи — по два казака на дозор.

— А не собрать ли разъезды, атаман? Так-то спорее будет, — предложил Юрко.

— Опасно. Татары хитры. Они, может, только и ждут, чтоб мы сняли разъезды.

Вот уже пять лет Болотников в Диком Поле, и он хорошо изведал повадки татар. Иной раз они нарочно показывались донцам. Ехали дерзко, открыто, дразня разъезды; те не выдерживали бусурманской наглости, снимались с дозоров и устраивали погоню. А тем временем по урочищам шло никем не замеченное ордынское войско и внезапно нападало на засечную крепость. Потом разъезды снимать не стали.

Сметливыми и коварными были у татар юртджи. Это опытные, искушенные воины. Ездили всегда одним или двумя десятками Они были ловки, подвижны и неуловимы. Редкая станица могла похвастать казачьему кругу о полоне ордынских лазутчиков.

Вскоре к кургану прискакала станица из Бакеевской балки. Каждый день она пряталась в этом урочище и ждала своего часа, чтобы неожиданно появиться в степи и завязать бой с татарами, если их отряд не превышал двухсот-трехсот сабель. При большем же войске вспыхивали сигнальные костры на дозорных курганах, и тогда уже выходила в Поле рать из порубежной крепости.

— В буераке татары. Их надо окружить и захватить, — произнес Болотников.

— Возьмем, батько! — задорно прокричал казак Емоха, порывистый, горячий детина с длинным, горбатым носом.

— Твой десяток пойдет со мной. Попробуем отсечь ордынцев. Остальные к буераку. С богом, молодцы!

Казаки полетели по степи. Болотников же, с двумя десятками, поскакал в обход лощиной. Неслись молча, чтобы не вспугнуть раньше времени татар.

Ордынцы станицу заметили, тотчас высыпали из буерака и пустили коней вспять, к своим кочевьям; наперехват им стремительно мчались казаки Болотникова.

— Ги! — охваченный азартом погони, громко воскликнул атаман.

— Ги! Ги! — подхватили казаки.

Кольцо вокруг татар все сужалось, еще минута-другая — и улусники окажутся в гуще станичников. Но вот татары на полном скаку перепрыгнули на бежавших обок лошадей и начали постепенно удаляться от казаков.

— Уйдут, уйдут, батько! — прокричал Емоха.

— Достанем! — упрямо тряхнул смоляными кудрями Болотников.

Татарские кони приземисты, толстоноги и длинногривы, они быстры и выносливы. Но и казачьи лошади не уступают ордынским.

Все ближе и ближе татарские наездники. Они в чекменях[56], в черных овчинных шапках с отворотами.

Внезапно ордынцы обернулись и метко пустили из тугих луков красные стрелы. Трое казаков свалились с коней.

Болотников выхватил из-за кушака пистоль, зычно и коротко скомандовал:

— Пали!

Казаки выстрелили. Несколько татар было убито, другие же с воем рассыпались по степи, но их настигали казаки, паля из самопалов и пистолей.

Ордынцы отвечали стрелами. Еще четверо станичников были выбиты из седла, но все меньше оставалось и улусников. Поняв наконец, что от казаков не оторваться, татары приняли бой на саблях. Они повернули коней и остервенело набросились на донцов, решив погибнуть в сече.

— Не рубить! Брать в полон! — прокричал Болотников.

Но сделать это было не просто: татары в плен не сдавались. С хриплыми устрашающими воплями ордынцы отчаянно лезли на донцов, норовя сокрушить их острыми кривыми саблями. Один из них, верткий и приземистый, бесстрашно наскочил на Болотникова, но тот успел прикрыться щитом, а затем плашмя ударил тяжелой саблей ордынца по голове. Татарин рухнул в бурьян, Болотников спрыгнул с лошади и связал кочевнику руки.

— Ловко ты его, батька! — соскочив с коня, проговорил Емоха, вытирая о траву окровавленную саблю. — Всех порубили. Добро хоть этого взяли. Жив ли поганый?

Иван толкнул татарина в спину, тот очнулся, взвизгнул, поднялся на ноги и свирепо метнулся к Болотникову, норовя вцепиться в него зубами. Иван отшиб его кулаком.

— Прочь, пес! Свяжите ему ноги.

Пока ордынца вязали, он извивался ужом и рычал, кусая в кровь губы.

— Злой народ, жестокий, — насупленно бросил Болотников.

— А посечь его, батько. Вон сколь наших полегло, — подскочил с обнаженной саблей Емоха.

— Не трожь! Он нам живой надобен. Орда что-то замышляет. Повезем к толмачу[57]. На коня его.

Татарина кинули поперек лошади.

Болотников приказал собрать убитых казаков. Семь станичников не вернутся в свои курени. Дорого даются битвы с ордынцами.

Иван взметнул на коня и оглядел степь. Невдалеке тянулись невысокие, опаленные солнцем, рыжие холмы. Степь казалась убаюканной и спокойной, но Иван знал, что в любой момент могут показаться из-за холмов татары и вновь начнется лютая сеча.

Оглянулся. Дозорный курган едва виднелся в синей дали. Сейчас на кургане стоит передовая сторожа и с нетерпением ждет от станицы вестей.

«Далече ускакали», — подумал Болотников, направляя копя к ближнему холму. Въехал на вершину, напряженно всматриваясь в сторону крымских кочевий.

«Отсюда хорошо видно. Самое место новому дозорному кургану».

Болотников поехал по разъездам, маячившим в разных концах степи. Вначале направил коня в сторону понизовья, к правому берегу Дона. Проехал с полверсты и вступил в густую высокую траву, доходившую до плеч. Здесь начинался один из самых тревожных дозоров: разъезды терялись в бурьяне и зачастую не видели татар, набегавших с крымских степей. Ордынцы, на своих низкорослых конях, прятались в траве, как суслики, не было заметно даже их черных овчинных шапок.

Застава беспокойная, опасная; чуть зазевался — и ткнешься в бурьян, сраженный стрелой татарина. Ехал чутко, осторожно, прислушиваясь к каждому незнакомому шороху.

В бурьяне тонко пищали бекасы, голосисто и звонко бормотали куропатки, не умолкая трещали кузнечики; высоко над головой с протяжными криками пролетала к Дону стая диких гусей, а где-то в низине, из тихого озерца, донесся крик лебедя…

Привычные, родные звуки Дикого Поля. Болотников давно уже научился слушать и понимать степь со всеми ее свистами, криками и отголосками, с ее удивительной красотой и богатырскими просторами.

Неподалеку тихо заржал конь. Болотников остановил Гнедка, тяжелая рука опустилась на пистоль.

Кто?.. Ордынец или свой казак-дозорный?

Конь вновь заржал, видимо, почуял лошадь Болотникова. Иван спрыгнул в траву: не подставлять же башку под ордынскую стрелу.

— И-ойе! Уррагах! — устрашающе донеслось вдруг из бурьяна. То был воинский клич татар. Но Болотников всердцах сплюнул, вскочил на Гнедка и смело тронул коня в сторону дикого возгласа.

— Опять степь булгачишь, Секира!

Голос Ивана был сердит: не первый раз пугает его этот дозорный. Секира, ухмыляясь, вышел из бурьяна.

— Здорово жили, Иван Исаевич!

— Тебе что, делать нечего? Сколь раз упреждал — не верещи. Память отшибло?

— Отшибло, батько. Бей!

Устим Секира заголил спину, ткнулся на карачки. Болотников вытянул из голенища сапога плетку, хлестнул. Секира поднялся, поблагодарил:

— Спасибо, батько. Больше не буду.

— А коль вдругорядь заорешь — на круг поставлю. Ты ж на стороже стоишь, дурень. Таем стоишь. А тебя за три версты слышно. Аль тебе дозорный наказ не ведом?

— Ведом, батько. Прости.

— Ну смотри, Секира, — погрозил кулаком Болотников. — Все ли тут улежно?

— Улежно, батько. Поганых не зрели.

— А где второй?

— Да вон же батько… Подле тебя.

Глаза Секиры были смешливы, смех так и гулял по его загорелой лукавой роже.

Болотников огляделся, но никого не приметил.

— Брешешь, Секира.

— Да нет же, батько. Явись атаману, Нечайка.

Совсем рядом шевельнулся бурьян, над которым поплыл зеленый пук травы.

— Тут я, батько.

Перед Болотниковым предстал могутный молодой казак с копной молочая на голове. В пяти шагах дозорный сливался со степью.

Иван одобрил:

— Похвально, Нечайка.

— Ни один поганый не узрит, батько, — молвил Секира. — На него даже коршун сел, норовил гнездо свить, да Нечай чихнул, спугнул птицу. А потом, батько…

— Будет, — оборвал словоохотливого казака Болотников. — Степь доглядай.

— Доглядим, батько, — заверил Секира, а Болотников поехал к новому дозору.

ГЛАВА 2 СТАНИЦА

Кончались запасы рыбы. Станичный атаман приказал раскинуть невод. Казаки направились к Гаруне, старому донцу, знавшему богатые рыбой тони.

Гаруня лежал у своего шалаша, обняв пустую бутыль из-под горилки. Казаки вздохнули.

— Не рыбак, старой.

Растолкали Гаруню, усадили, привалив к шалашу, позвали:

— Айда невод тянуть, Иван Демьяныч.

Гаруня поднял мутные глаза на донцов, молвил тихо:

— Айда, хлопцы.

Встал, замотался, но никто из донцов не поддержал деда: любой казак, как бы он пьян ни был, посчитает за великую обиду, если его поведут под руки.

Гаруня осилил два шага и рухнул в лопухи. Подложив ладонь под голову, бормотнул:

— Ступайте к Ваське.

Казаки пошли к Ваське. Тот был в своем курене и тискал смуглолицую турчанку. Добыл ее в набеге и вот уже два года держал у себя.

Дверь в курень открыта настежь. Вошли Юрко и Деня. Полуголая турчанка метнулась было в темный закут, но Васька удержал ее за подол сарафана.

— Казаки к неводу кличут, Васька.

— Ступайте к Гаруне, — позевывая, ответил станичник.

— Гаруня недужит.

Васька Шестак отпихнул полонянку, поднялся, натянул рубаху: когда Гаруня «недужил», он выходил вместо него на Дон, садился в челн и выбирал казакам тони.

Деня тихо греб веслами, а Васюта стоял на носу челна и глядел на воду. Никто лучше его не ведал рыбьих становищ, которые он определял по одному ему известным приметам.

На берегу дожидали казаки.

— Ну как, Васька, будем ли с рыбой?

— Будем. Тащите невод, за лещом нонче пойдем.

Казаки весело загалдели:

— Лещ — рыба добрая.

— И сушить и вялить.

— И под чарку!

Уложили невод, сели на челны и поплыли. Вблизи тони Васюта высадил казаков на берег и приказал, чтобы держали рот на веревочке. Казаки кивнули и молча застыли у камышей. Один из донцов привычно вбил в землю саженный кол с арканом.

— Трогай, — кивнул гребцу Васюта.

Челн медленно поплыл к заводи, а Шестак начал полегоньку выбрасывать в воду невод. Сперва плыли против течения, потом поперек заводи. Достигнув середины тони, Васюта глянул на верхнюю подбору с мотней. Над водой колыхались черные плуты[58]. Сеть хорошо легла на дно, перекрывая нижней подборой заводь. Над мотней чуть покачивался деревянный бочонок: если много рыбы зайдет в снасть, то бочонок не позволит утянуть подбору в воду.

Окружив неводом тоню, Шестак стал приближаться к берегу. Кинул конец аркана казакам.

— Тяни, братцы!

Казаки потянули.

— Тяжело идет. С рыбой, донцы! — выкрикнул Емоха.

— С рыбой, — повеселел Деня и оглянулся на Шестака. — А ты страху нагонял. Не един пуд прем. Ай да Васька!

Казаки тянули вначале за аркан, а потом ухватились за крылья невода. Шестак стоял на корме и довольно посмеивался. Богатую тоню захватили! Едва тянут казаки.

— Ух, тяжко! Уж не сома ли пымали? Дружней, братцы! — кричал Емоха.

Показалась мотня из воды.

— Боже! — : испуганно ахнул Юрко. — Да мы ж мертвяка словили, станишники!

Средь густого клубка трепыхавшейся рыбы торчала черная человечья голова с длинными обвисшими усами.

— Да то Секира, братцы! — изумился Нечайка Бобыль.

Вытянув мотню на берег, извлекли утопленника из спасти. Нечайка, первый со друг Секиры, сокрушенно закачал головой:

— Как же так, донцы? Доброго казака потеряли. Кто ж его сразил, какой злодей в реку кинул?

— А может, откачаем? Берись за руки, братцы, — скомандовал Емоха.

Казаки принялись откачивать Секиру, а Нечайка все причитал:

— Шесть налетий с ним в Поле. Сколь вкупе басурман перебили, сколь горилки выпили.

— Уважал горилку казак, — тяжко вздохнув, поддакнул Емоха.

— Уважал, донцы. Намедни в кабаке сидели. Бутыль мне задолжал…

— Это я-то задолжал? Брешешь, черт шелудивый! — открыв глаза, рявкнул вдруг Секира.

Казаки вначале опешили, а затем дружно грохнули, да так, что распугали птицу и рыбу на три версты. Больше всех хохотал Емоха: давясь от смеха, ходил вприсядку, а затем, обхватив руками живот, покатился по траве.

— Ну, скоморох! Ну, прокудник!

Когда смех начал стихать, казаки обступили Секиру, который с невинным, отрешенным видом сидел на берегу и выжимал красные портки.

— Как тебя угораздило? — вопросил Нечайка.

— Не все те ведать, — огрызнулся Секира.

А было так. Надумал подшутить казак. Взял да скрытно и поднырнул из камышей в мотню. Утонуть Секира не боялся: наловчился подолгу сидеть под водой, да и нож с собой прихватил на всякий случай. На берегу же прикинулся мертвецом.

— Нет, ты все ж поведай, поведай, как в мотню угодил? — прицепился Емоха.

Но Секира так и отмолчался. Емоха плюнул и позвал донцов разбирать рыбу. Улов оказался отменным: пудов десять леща покидали в лодку-рыбницу. А Васюта тем временем выискивал новую тоню.

После полудня казаки варили уху. И вновь здесь верховодил Васюта, бывший тяглый патриарший рыбак с ростовского озера Неро.

Варили в больших котлах. Вначале, по совету Шестака, в котлы кидали мелких ершей и окуней. Отварили, вычерпали, а затем в дело пошла рыба покрупней: язи, окуни, налимы. Вновь сварили и вычерпали, а в тот же отвар опустили карасей, щук и лещей. Не забыл Васюта и о приправе: укропе, петрушке, луке… В самый последний момент он набросал в котлы жгучего турецкого перца.

По станице духовито пахло ухой. Казаки подходили к котлам, крякали, нетерпеливо поглядывали на Васюту. Но тот не спешил, стоял у котла с деревянной ложкой, деловито, со смаком пробовал душистый отвар, томил казаков.

— Пора! — молвил наконец. — Кличьте станичного.

Деня побежал за Болотниковым, а все другие с мисками и баклажками тесно огрудили котлы.

Явился атаман. Ему первому поднесли дымящуюся миску с ложкой.

— Сними пробу, батько.

Казаки притихли, застыл Васюта: ежели уха атаману не понравится, не верховодить больше Шестаку у рыбацкого котла. Таков казачий обычай.

Болотников хлебнул ложку, другую, выглянул из-под густых кудрей на Васюту, скривил губы.

Васюта весь поджался. Все! Сейчас атаман швырнет ложку оземь, и станица поднимет его на смех.

— Знатно сварил, дьявол!

Васюта распялил рот в ухмылке, а по станице полетели одобрительные возгласы:

— С ухой, батько!

— Наливай, Васька!

— Быть те атаманом!

И загулял черпак по котлам!

Мигом заполнили миски, достали баклажки с горилкой. Болотников поднялся на бочонок, сверкнула на солнце золотая серьга в левом ухе. Зажав в руке чарку, тихо молвил:

— Вначале содругов своих помянем… Славные были казаки.

Донцы встали, посуровели смуглые, иссеченные шрамами лица. А Болотников продолжал:

— Они погибли в ратном поединке и теперь спят под курганом. Но пусть знают наши содруги верные, что казачьи сабли еще не раз погуляют по татарским шеям. Не ходить поганым по Дикому Полю!

— Не ходить, батько! — дружно прокричали донцы.

— Не сломить поганым казачьей воли!

— Не сломить, батько!

Казаки зашумели, замахали обнаженными саблями; что-то могучее и грозное было в их гневных и зычных выкриках.

Переждав, когда смолкнет станица, Болотников вновь поднял чарку.

— Помянем, донцы!

Болотников осушил до дна оловянную чару и спрыгнул с бочонка. Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху.

В Родниковской станице обитало триста донцов. Домовитые казаки жили в куренях, а большинство ютилось в шалашах и землянках, не имея ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край света, хоть к черту в пекло. Из голытьбы верстались дозоры и разъезды, из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов.

Прибыл из своего шалаша проспавшийся дед Гаруня. В походы он давно не ходил, однако донцы почитали его за прежние заслуги — и не только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток лет. Иван Гаруня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям[59], и по турецким янычарам[60]. Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом.

Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.

— Сухо в баклажке, дети.

Гаруне протянули сразу несколько баклажек.

— Плесни в душу грешную.

Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.

— Знатная горилка, хлопцы.

Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.

В станице «богомерзкое зелье» курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.

Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой:

— Ну что, есаул, добра ли горилка?

Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!

Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют — и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль — и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь не напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.

Круг сказал:

— Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре.

Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки.

Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.

Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову:

— Дозволь слово молвить, атаман?

— Молви, Секира.

Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.

— Аль приспичило, Секира? — загоготал Емоха.

— Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно!

— Никак рожать собрался.

— Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!

— Так избавься, Секира!

— Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль.

Нечайка подошел, приложил ухо к животу.

— Сидит, донцы!

— Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! — пуще прежнего заорал Секира.

К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли.

— Дай вызволю.

— Не! Черт сабли не боится.

— А чего ж он боится?

Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:

— А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?

— Горилки, — изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.

— Горилки!.. Горилки! — громогласно понеслось по станице.

Секира молитвенно воздел руки к небу.

— И до чего ж разумное войско у тебя, господи!

Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.

— Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.

Так в погребе же последний.

— Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить?

Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу.

— Избавь от нечистого, батько!

Болотников рассмеялся, обратился к кругу:

— Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?

— Избавить, батько! — рявкнуло воинство.

— Кати бочку, Секира! — махнул рукой атаман.

До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни… А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.

ГЛАВА 3 РАЗДОРЫ

Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.

— Что он лопочет? — спросил Болотников.

— Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, — пояснил толмач.

— Дерзок ордынец.

Емоха вновь подступил к татарину с саблей.

— Не пора ли к аллаху отправить, батько?

— Аллах подождет, Емоха, — остановил его Болотников. — Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в Поле лезли.

— А может, на огне его поджарить?

— Этот и на огне не заговорит.

Болотников прошелся по куреню. Упрям ордынец! Свиреп, отважен, и погибель ему не страшна.

— Уведи его пока, Емоха, и покличь мне старшину.

Вскоре в курень явились старшина — пятеро выборных от круга. Среди них был и Гаруня.

— Нужен совет, донцы, — приступил к делу Болотников. — Ордынец уперся. Ничего не скажет он и под пыткой. Как быть?

Казаки не спешили: атаман ждет от них разумного совета.

Первым заговорил домовитый станичник Степан Нетяга, пожилой казак лет пятидесяти.

— Дозоры молчат, атаман. Татар в степи нет. Мыслю, пока нам нечего опасаться… А поганого посади в яму, и не давай ему ни воды, ни пищи. Не пройдет и двух дней, как он все выложит.

Выборные согласно закивали головами, один лишь Гаруня окаменело застыл на лавке.

— А ты что молвишь? — обратился к нему Болотников.

— Нельзя мешкать, хлопцы. Лазутчики зря к заставам не полезут. Надо, чтобы поганый заговорил немедля.

— Но татарин и под пыткой ничего не выдаст, — пожал плечами Нетяга.

— Выдаст… Выдаст за деньги. Надо отдать поганому часть нашего дувана[61]. Не было еще татарина, чтобы на золою не позарился, — проговорил Болотников.

— Дуван… поганому?! — вскинулись выборные.

— Не дело гутаришь, атаман. Дуван мы большой кровью добывали. Сколь добрых казаков за него положили. И теперь выкинуть басурману? — осуждающе высказал Нетяга.

— Не дело? — посуровел Болотников. — А дело будет, коли Орда на Русь хлынет. Ежели мы разгадаем помыслы татар, то успеем упредить все засечные крепости. И тогда спешно соберется рать. Соберется и достойно встретит поганых в Поле. Ни один ордынец не погуляет по Руси. Так неужель своих полтин пожалеем?

— Добро гутаришь, атаман, — молвил Гаруня. — На что казаку злато? Был бы конь, степь да трубка. Нехай берет злато татарин. Он его повсюду рыщет, он за него и башку потеряет. Нехай!

— Знатно молвил, Гаруня. Знатно.

— Так ли, донцы?

— Так, атаман, — согласилась старшина.

Однако Болотников заметил, что Нетяга кивнул неохотно: жаден был казак на деньги.

Подняли из подполья окованный медью сундук, отомкнули замок, откинули крышку. Резанули глаза самоцветы, золотые кубки и чаши, серьги, перстни и кольца, подвески и ожерелья.

— Добрая казна, — крякнул Емоха.

Степан Нетяга молча ткнулся на колени и запустил руки в дорогие каменья; пальцы его слегка дрожали.

— Богат, богат сундук, станишники.

— Тьфу! — равнодушно сплюнул Гаруня, едко дымя люлькой. — Бабам на побрякушки.

Болотников отсыпал в карман три горсти золотых монет и горсть самоцветов.

— Поди, хватит поганому?

— А не лишку? — насупился Нетяга.

— В самый раз. Ордынец на малое не польстится. Спускайте сундук, други.

Болотников приказал привести толмача и татарина. Когда тот появился в курене, Иван высыпал на стол золото и каменья.

— Вот твоя добыча, поганый.

Глаза татарина алчно загорелись. Такой добычи он не мог бы взять даже в самом удачном набеге: не так уж и много оставалось в чувале после хана, темников[62] и сотников. А на эти самоцветы и деньги он заведет себе табун лошадей и стадо баранов. У него будут новые юрты и много юных красивых жен.

Ордынец метнулся к столу и начал было сгребать добычу в карман, но на его ладонь опустилась тяжелая рука Болотникова.

— Не торопись, поганый. Вначале об Орде поведай. Что замыслила она противу Руси?

— Я все скажу, иноверец. Через десять дней всемогущий хан Казы-Гирей сотрет с лица земли все ваши порубежные города и пойдет к Москве. Он сожжет вашу столицу и положит к своим ногам Русь.

— Замолчи, собака! — подскочил к татарину Емоха, выхватив из ножен саблю. Но Болотников остановил его движением руки.

— Не ярись. Сядь! — сохраняя спокойствие на лице, произнес он.

Емоха опустился на лавку, а Болотников встал подле татарина.

— Много ли у Казы-Гирея туменов?

— Много, урус. Пятнадцать темников съехались в Бахчисарай.

— А что юртджи искали в степи?

— Дороги для ханскою войска.

— Что еще?

— Мы хотели узнать, велика ли рать урусов стоит на засеке. Нам нужен ясырь[63].

— Погнался за ломтем, да хлеб потерял, — усмехнулся Болотников. — В ясырь-то сам угодил. Забирай свою добычу.

Татарин проворно подмел со стола самоцветы и золото, шагнул к Болотникову.

— А теперь отпусти меня в степь, урус.

— В степь ты уйдешь позднее, когда пойдет на Русь войско Казы-Гирея. А покуда посидишь у нас в полоне.

Иван выехал в Раздоры с Васютой, Юрко и Секирой. Спешно гнали по степи коней: надо было как можно быстрее доставить весть главному казачьему городу.

Мимо, через каждые две-три версты, мелькали сторожевые курганы; на вершинах их стояли казачьи посты и зорко вглядывались в степь. Тут же, у подножий курганов, разъезжали конные станичники, готовые по первому приказу дозорного скакать в засечную крепость.

От Родниковской заставы до казачьей столицы — более двадцати верст. Гнали лошадей без передышки, и вот за холмами показались Раздоры, обнесенные высоким земляным валом и дубовым частоколом. Крепость имела двое ворот и несколько деревянных башен с караулами. С трех сторон Раздоры окружал глубокий водяной ров, а с четвертой — крепость защищал Дон.

Степные ворота были закрыты: они распахивались лишь в день выхода казачьего войска в набег или для отражения кочевников.

Обогнув крепость, поскакали к Засечным воротам. Через ров был перекинут легкий мост на цепях, который в любой момент мог подняться к башне и перекрыть ворота.

Караульные, заметив за кушаком Болотникова атаманский бунчук[64], не мешкая, пропустили казаков в крепость.

— У себя ли атаман? — придерживая лошадь, спросил Иван, зная, что атаман Васильев часто выбирался в степь на охоту.

— В курене. Аль с худыми вестями? — спросил дозорный.

Но Болотников уже не слышал: огрев плеткой коня, он помчал к атаманскому куреню.

Возле просторной и нарядной избы Богдана Васильева прохаживались двое казаков с саблями и пистолями за синими кушаками. Иван спрыгнул с коня и ступил к крыльцу, но караульные дальше не пропустили.

— Спит батька. Нельзя!

Болотников повел широким плечом — казаки отскочили в сторону.

— Не до сна, други.

Взбежал на крыльцо, пнул ногой дверь.

— Куда? Куда, чертов сын! — закричали караульные, но Болотников уже входил в горницу.

Васильев почивал на широкой лавке, громко храпя на весь курень. Иван потряс его за плечо.

— Проснись, атаман!

Васильев, позевывая и потягиваясь, поднялся.

— Чего прибыл, Болотников?

— Поймали юртджи, атаман.

— Юртджи?.. Что доносит лазутчик?

— Через десять дней Казы-Гирей выйдет из Бахчисарая. Намерен двинуть пятнадцать туменов к Москве.

Лицо Васильева стало озабоченным, в темных глазах застыла тревога.

— Не сбрехал лазутчик?

— Не сбрехал.

Васильев грохнул по столу тяжелым кулаком.

— Не сидится хану!

Распахнул оконце, окликнул караульного:

— Ромка! Зови Гришку Солому. Немедля зови!

Вскоре прибежал дюжий казак в зеленом кафтане и в рыжей овчинной шапке.

— Слушаю, атаман.

— Посылай своих молодцев в засечные города с вестями.

— Татары, батько?

— Татары, — кивнул атаман и передал ему известие Болотникова. Отправляй немедля. И чтоб стрелой летели!

Солома выскочил из избы, а Васильев обеспокоенно заходил по горнице. С Казы-Гиреем шутки плохи: воинственный хан, коварный. Биться с ним нелегко. Если он выступит со всеми туменами, то сторожевые городки будут разорены и уничтожены. Большая опасность угрожает и Раздорам. В крепость можно стянуть лишь пять тысяч казаков. У Казы же Гирея в тридцать раз больше. Силы неравны, выходить с таким войском в поле нельзя, придется обороняться в крепости и выдерживать натиск ордынцев, пока не подойдет от Засеки порубежная рать с московскими воеводами… Да и пойдет ли царское войско? Борис Годунов недоволен низовыми казаками. Не воспользуется ли он крымским набегом, чтобы кинуть в лапы Казы-Гирея бунташную казачью столицу?

Васильев вновь подошел к окну.

— Ромка! Кличь старшину!

Глянул на Болотникова — грузный, крутоплечий, насупленный, подавленный недоброй вестью.

— Как с оружием в станице?

— Сабли при казаках, а вот зелья и самопалов маловато.

— И у меня не густо… А с хлебом?

— Худо, атаман. Станица на Волгу идти помышляет.

— Опять на разбой?

— А чего ж казакам остается? Годунов нас хлебом не жалует. С голоду пухнуть?

Васильев ничего не ответил, лишь еще больше наугрюмился. А тем временем в горницу вошли старшины — семеро выборных казаков от раздорского круга. Среди них был Федька Берсень, чернобородый, сухотелый есаул лет под сорок; на широких плечах его — алая чуга, опоясанная желтым кушаком, за опояской — два коротких турецких пистоля с нарядными рукоятями в дорогих каменьях. Увидев в курене Болотникова, Федька поспешно шагнул к нему, стиснул за плечи.

— Ну как родниковцы поживают, станичный? Не всю еще горилку выпили?

Глаза приветливые, веселые. Рад Федька земляку, почитай, полгода не виделись. Рад и Болотников раздорскому есаулу: как-никак, а оба из одной вотчины, когда-то вместе у князя Андрея Телятевского за сохой ходили.

— Присаживайтесь, — показал на лавку Васильев. — Гутарь, Болотников.

Иван поведал старшине о пленном татарине. Писарь Устин Неверков, едва выслушав до конца Болотникова, вскочил с лавки.

— Не зря запорожцы из Сечи доносили. Собирает орду Бахчисарай, копит войско. Казы-Гирей уже три года не ходил в большой набег. Когда это было, чтобы хан на пуховиках отлеживался? Верю я лазутчику. Не сбрехал!

— И я верю, атаман, — кивнул Федька Берсень. — Волк долго в логове не усидит. Надо готовить к бою крепость.

— Собирай в Раздоры станицы, Богдан Андреич, — молвил третий из старшины — Григорий Солома, степенный казак с каштановой бородой.

— Добро. Но то решать кругу, — сказал Васильев и позвал из сеней Ромку. — Беги на майдан и бей сполох.

Старшины потянулась из атаманского куреня, а Берсень вновь подошел к Болотникову, подхватил под руку и повел к своей избе.

— Покуда казаки сходятся, пропустим по чаре.

Курень Федьки стоял неподалеку от майдана, откуда уже начади доноситься частые, звонкие удары сполошного колокола.

В Раздорах многие казаки жили семьями, имел жену и Федька Берсень.

— Агата! Встречай дорогого гостя! — закричал еще с базу есаул.

Агата, услышав зычный голос мужа, тотчас выскочила на крыльцо; молодая, синеглазая, увидела Ивана, зарделась, поясно поклонилась.

— Милости прошу, Иван Исаевич.

Берсень ухмыльнулся: давно догадывался, что женке нравится чернобровый, статный Болотников. Догадывался и втайне посмеивался над своей половиной.

— Собери-ка что-нибудь, Агата.

Женка метнулась на баз, казаки же присели к столу, пытливо глянули друг на друга.

— Как в есаулах ходится, Федор?

— По-всякому, брат. Не шибко любит меня Васильев. Грыземся.

— Отчего ж так?

— А ты будто не ведаешь? Васильев за домовитых горой, а они мне поперек горла. Возьми нашего писаря Неверкова. Ух, хваткий мужик! Глянь, какие хоромы себе отгрохал, глянь в окно. Зришь? Укрыл у себя десятка два холопов и боярится. А сам Васильев? Один дьявол ведает, сколь у него беглых. Кто на конюшне, а кто в степи табуны пасет да сено косит.

— А чего ж беглые мирятся? У меня того в станице не заведено.

— У тебя. Сказал тоже. Ты на дозоре, станица твоя в степь выдвинута. А тут, брат, домовитые жирком обрастают. Сидят себе в куренях да меды попивают. Им по сторожам не ездить, с татарином не биться… А беглые. Что беглые? Они и тому рады. Упрятались от бояр и малым куском довольны. Привыкли на господ спину гнуть, вот и пользуются их смирением домовитые. Не всякий мужик казаком рожден. А мне от того тошно, тошно, Болотников! На Дону не должно быть холуев.

Вошла Агата. Поставила на стол вина и закуски.

— Угощайтесь.

Казаки выпили по чарке и вышли на баз. Со всех улиц и переулков тянулись к майдану густые толпы донцов.

— Пошто сполох?

— Зачем собирает атаман?

— О чем будет круг, братцы?

Но никто ничего не ведал, теряясь в догадках. Вскоре казаки запрудили огромный майдан. Мелькали зипуны, кафтаны, чуги, казакины. Многие пришли на площадь без шапок и голые до пояса, но никто не забыл в курене своей сабли. Казак без сабли — бесчестье кругу.

Пришли к майдану и молодые парни-донцы, не принятые еще в казаки. Они толпились в сторонке: быть на кругу им не дозволялось. Их удел — ждать своей поры, когда проявят себя в степи и покажут удаль в злой сече с ордынцами. А сейчас они с любопытством вытягивали шеи и чутко прислушивались к выкрикам с майдана.

В куренях остались одни женщины; они стайками собирались на опустевших базах, ожидая прихода мужей. Ни одной из них нельзя было показаться в казачьем кругу, то было бы великим поруганием всему войску донскому.

Год назад казачка Ориша прибежала на круг за мужем; добралась до самого помоста, где стоял атаман со старшиной; нашла у деревянного возвышения своего казака и потянула за собой с круга.

— Поспеши, Сашко! Кобыла жеребится!

Круг порешил: высечь дерзкую женку арапником, а казака Сашко выдворить с майдана.

Сашко заупрямился, но атаман веско изрек:

— Твоя баба — тебе за нее и ответ держать. Прочь с круга!

— Прочь! — дружно поддержали донцы…

Васильев взошел на помост, за ним поднялись Федька Берсень, Устим Неверков и остальные старшины.

Васильев оглядел гудящий майдан, вскинул над головой атаманскую булаву, и донцы притихли.

— Братья-казаки! Дозвольте слово молвить!

— Гутарь, атаман!

— Дошла в Раздоры худая весть. Хан Казы-Гирей собирается всей ордой выступить из Бахчисарая. Хан жаждет добычи!

Сказан несколько слов и замолчал, шаря глазами по застывшим лицам казаков.

— Далече ли собрался Гирей? — выкрикнул один из донцов.

— К Москве, братья-казаки, — ответил Васильев.

— К Москве? Вот и нехай его Годунов встречает! — зло воскликнул все тот же донец.

— Верна-а-а! — пьяно качаясь, протяжно прокричал другой казак. Годунов наших собратов на кол сажает. Не пойдем за Годунова!

— Чушь несешь! Не о Годунове сейчас речь, — отделился от старшины Федька Берсень. — Казы-Гирей мимо Раздор не пройдет. Какой же он будет воин, коль позади себя целую вражескую рать оставит? Хреновина! Казы-Гирей не впервой на Русь ходит. Он кинется всей ордой.

— Есаул дело гутарит, — поддержал Берсеня атаман. — Хан зол на Раздоры. Припомните, донцы, сколь раз мы тревожили его кочевья? Сколь табунов у хана отбили? Сколь дувана в улусах взяли?

— Зачем считать, батька? — прервал атамана стоявший подле Болотникова длиннющий полуголый казак с отсеченным ухом. — Поганые на нас ходят бессчетно. Разве мало от них урону? Разве мало станиц они в крови потопили?

— Немало, казаки, — мотнул головой Васильев. — Немало мы лиха от поганых натерпелись. А ноне новое лихо идет. Пятнадцать туменов собрал Казы-Гирей в Бахчисарае. Как будем татар встречать, донцы?

— А сам-то как мекаешь, атаман? — вопросил Григорий Солома.

— Погутарили мы со старшинами. В поле выходить не будем, не устоять нам противу всего ханского войска. Соберем станицы в Раздоры и примем осаду.

— Выдюжим ли, батька?

— Выдюжим, донцы. Крепость добрая, отсидимся. А там, глядишь, и засечная рать поспеет. Тогда ударим вкупе и наломаем бока поганым. Так ли, донцы?

— Так, атаман!

— Кличь станицы в Раздоры!

— Примем осаду!

Васильев постоял, послушал и ударил булавой по красному перильцу.

— Так и порешим, донцы!

Атаман и старшины начали было сходить с помоста, но их остановил громкий возглас казака, прискакавшего к майдану от Засечных ворот:

— Погодь, батька! Царев посол-боярин в гости прибыл. До тебя, батька, просится!

Васильев приказал:

— Проводи боярина в мой курень.

Федька Берсень недовольно глянул на атамана и вновь взбежал на помост.

— Пошто в курень? А не лучше ли здесь послушать царева боярина? На круг его, донцы!

— На круг! — дружно воскликнули казаки.

По лицу атамана пробежала тень: хотелось погутарить с послом с глазу на глаз. Но теперь уже поздно, против круга не попрешь.

— Сюда боярина!

Вскоре к майдану подъехал посольский поезд — крытый возок и несколько груженых подвод в окружении полусотни стрельцов в голубых кафтанах. Из возка сошел на землю царев посол в долгополой бархатной ферязи. То был московский боярин Илья Митрофаныч Куракин — полнотелый, среднего роста, с крупным мясистым носом. Приосанился, посмотрел на казаков без опаски.

— Где тут ваш атаман?

— Я атаман, — дурашливо подбоченился Секира и, выпятив грудь колесом, покручивая черный ус, шагнул к боярину.

— Рожей не вышел, — буркнул Куракин.

— А чем моя рожа плоха?

— Холопья твоя рожа. Не мельтеши!

Глаза Секиры сердито блеснули.

— Угадал, боярин, холопья. Когда-то у князя Масальского на конюшне навоз месил. А ноне вот казак, и шапку перед тобой не ломаю. Кланяйся мне!

— Прочь, смерд! — ощерился Куракин. — Прочь, голь перекатная!

— Братцы! — вскинулся Секира. — Боярин нас смердами лает! Собьем спесь с боярина!

Казаки озлились, тесно огрудили Куракина. Секира подскочил к боярину и сорвал с его головы высокую горлатную шапку; напялил на себя и вновь подбоченился.

Куракин весь так и зашелся от неслыханного оскорбления.

— Рвань!.. В железа пса!

— Казака в железа?

Секира сверкнул перед лицом Куракина саблей.

— Стрельцы! — взревел боярин.

Стрельцы заслонили Куракина, замахали бердышами. И быть бы кровопролитию, да атаман не позволил. Перекрывая шум, закричал:

— Стойте, донцы! Остыньте! Послов не трогают! Дорогу боярину!

Казаки нехотя расступились, пропуская боярина к помосту. Васильев молвил миролюбиво:

— Ты уж прости мое войско, боярин. Горячий народец.

— Не прощу! — затряс посохом Куракин. — Не токмо мне — государю хула и поруха. То воровство!

— Здесь те не Москва, боярин. Не ершись, — спокойно, но веско произнес Федька Берсень.

Куракин глянул на казака, на взбудораженный круг и будто только теперь понял, что он не у себя на Варварке, а в далекой степной крепости с гордой, необузданной казачьей вольницей. И это его несколько остудило.

— Отдайте боярину шапку! — приказал Васильев.

Секира нехотя снял дорогую боярскую шапку, и она, под улюлюканье и насмешливые выкрики донцов, поплыла к помосту.

— Прости, боярин, — вновь промолвил Васильев, возвращая Куракину горлатку.

Тот поперхнулся, побагровел и осерча нахлобучил шапку. Васильев указал Куракину на помост.

— Прошу, боярин.

Куракин не спеша поднялся перед тысячами устремленных на него усмешливых глаз. Никогда еще боярину не приходилось держать речь перед таким многолюдьем. Площадь кишмя кишит. А лица! Разбойные, наглые, дерзкие, никакого тебе почитания, так и норовят охальным словом обесчестить. Смутьяны!

Вспомнились слова думного дьяка Посольского приказа Андрея Щелкалова:

— Путь твой будет нелегок, Илья Митрофаныч. Нижние казаки на Дону своевольны. Особо не задирайся, но и государеву наказу будь крепок. Не давай Раздорам спуску. Пусть ведают — то земля великого государя, и он на ней бог и судья. Держись атамана Богдана Васильева. Был от него человек. Атаман хочет жить с Москвой в мире и помышляет призвать казаков на службу государю.

«Призовешь таких, — невольно подумалось Куракину. — Крамольник на крамольнике. На дыбе бы всех растянуть. Сам бы кнутом отстегал каждого».

— Гутарь, боярин! — поторопил Берсень.

— Гутарь! — потребовал круг.

Куракин оглянулся на Васильева.

— Придется говорить, боярин. Теперь с круга не отпустят.

Куракин вытянул из-за пазухи бумажный столбец с царскими печатями, сорвал их, развернул грамоту и принялся нараспев читать:

«От царя и великого князя Федора Ивановича, всея великий и малыя и белыя Русии самодержца, в нашу отчину Раздоры низовым донским атаманам…»

— Давно ли Раздоры московской вотчиной стали? — дерзко перебил боярина Федька Берсень. — Нет, вы слышали, донцы?

— Слышали, Федька! Не согласны!

— То казачья земля!

— Брешет посланник! Не мог царь так отписать. То бояре в приказе настрочили!

Чем больше кричали казаки, тем больше наливалось кровью лицо Куракина.

— Замолчите, злодеи! На грамоте царевы печати!

Но визгливый голос боярина утонул в недовольном реве вольницы. Атаман с досадой поглядывал на Берсеня.

«И чего лезет? Кто в Раздорах атаман — я или Федька? Дело дойдет до того, что казаки побьют государева посланника».

Застучал булавой о помост.

— Уймитесь, братья-казаки! Дайте гутарить боярину!

Круг мало-помалу утихомирился. Но разгневанный Куракин уже не мог читать грамоту: кудреватые буквы плясали в глазах. Свернул столбец и запальчиво передал царев наказ своими словами:

— Повелел великий государь в верховые городки и на Волгу разбоем не ходить, азовских людей не теснить, дабы жить царю в дружбе и мире с турецким султаном. А еще повелел вам великий государь беглых холопей и крестьян у себя на Дону не принимать и не укрывать, а тех, что сейчас на Дону и в городках упрятались, немедля выдать прежним владельцам…

— Буде, боярин! То Бориски Годунова присказка. Много наслышаны, вновь оборвал посланника Федька Берсень. — Чуете, донцы, как нас в капкан заманивают? На Волгу — не ступи! Азовцев — не задорь! Беглого мужика — в железа и к боярину! Хотите так жить?

И вновь забушевало казачье море:

— Не хотим, Федька!

— Азовцы каждо лето войной ходят! В полон донцов берут!

— Туркам в неволю продают! Ужель обиды терпеть?

— Ходили и будем ходить!

Не удержался и Болотников. Закипел. Протолкался к самому помосту и встал супротив посла, опустив тяжелую руку на серебряный эфес сабли.

— Ты вот что, боярин. Ты на нас оковы не надевай! Хватит с нас и былой неволи. Вот так натерпелись! — чиркнул ребром ладони по шее. — О беглых тут кричишь. А мы здесь все беглые, все из-под боярского кнута бежали. Но теперь господам нас не достать. Кишка тонка, боярин! Ни один беглый с Дона не уйдет. А коль силой сунетесь — головы посрубаем! Так Бориске Годунову и передай. Не быть на Дону боярской неволе.

— Не быть! — взметнулись над головами тысячи сабель.

К Куракину метнулся Васька Шестак; выхватил бумажный столбец, скомкал и бросил в круг. Грамоту подхватил Устим Секира и, не долго думая, подбежал к боярскому возку и сунул царев наказ под рыжий кобылий хвост.

Круг так и взревел от неудержимого хохота, а Куракин охнул и что-то беззвучно зашлепал губами. Слепая, клокочущая ярость исказила его лицо. Попытался что-то выкрикнуть, но спазмы перехватили горло.

Васильев, поняв, что казаки теперь и вовсе не будут слушать боярина, высоко взметнул над головой булаву.

— Кончай круг, донцы!

Васюта, Юрко и Секира направились к кабаку. Болотников предупредил:

— Шибко не напивайтесь. Позаутру в станицу тронем.

— На ногах будем, батько, — весело заверил Секира.

Берсень повел Болотникова в свой саманный курень. Был возбужден, всю дорогу сердито выплескивал:

— Годунова проделки. Хочет казаку петлю накинуть.

Не угомонился Федька и у себя за столом. Опрокидывал чарку за чаркой и все так же сердито гутарил:

— Годунов нас, как волков, обложил. Ни проходу, ни проезду. Сунулись как-то в верховые городки за товаром — не пропустили. На годуновские заставы наткнулись. От ворот поворот. Это нас-то, казаков? Нас, кои от поганых и янычар Русь заслоняют? Нет, ты чуешь, Иван?

— Чую, Федор. Годунов лишь верховых служилых жалует, тех, что волю на хомут сменяли.

— Воистину на хомут. Слышал: в Ельце, Воронеже и Курске казаков вынудили на государя ниву пахать. Казаков!

— И в Осколе десятинная пашня[65]. Весной десяток казаков в станицу прискакали. Сбежали из Оскола. Не захотели сохой степь ковырять. Так их было в острог, едва на дыбе не растянули. Добро, из крепости удалось выбраться, а то бы гнить в застенке. Вот как служилых зажали, — хмуро проронил Болотников.

— Не всех. Много лизоблюдов развелось да прихлебателей боярских. Годунова доброхоты! Им и деньги, и хлеб, и оружие.

— А нам, низовым, лишь брань да угрозы. Ни зипуна, ни зелья, ни хлеба. Как хочешь, так и крутись. Так ужель нам по куреням сидеть?

— Не станем сидеть!

— Не станем, Федор. Саблей зипуны добудем!

Оба разгорячились, зашумели.

В горницу вошла Агата. Поставила кувшин на стол, молвила с улыбкой:

— На весь баз крик подняли. Лучше бы песню спели.

— Не до песен, женка. Сгинь! — прикрикнул Федька.

Но Агата не «сгинула». Уселась рядом с Берсенем, коснулась мягкой ладонью его кучерявой головы.

— Не гони. Я тебя, почитай, и не вижу. То в степи, то на майдане. Не домовитый ты, Федор. Все тебя куда-то носит.

— А я перекати-поле, женка, — смягчил голос Берсень, Придвинул к себе кувшин, налил в деревянный ковш холодного квасу, жадно выпил.

— Перекати-горе ты, — вновь улыбнулась Агата. — И зачем только меня с засеки сманил?

Оглянулась на Болотникова, при этом в больших синих глазах ее блеснули ласковые искорки.

— Помнишь, Иван, как он меня улещал?.. Кочетом ходил. Оседло-де жить буду. А что вышло? И десяти седмиц вместе не побыли. Нужна ли ему жена? Он давно ее на коня променял. А ведь на засеке иное гутарил. Помнишь ли, Иван?

ГЛАВА 4 ЛЕСНАЯ ЗАСЕКА

Болотников встретился с Федькой Берсенем в то самое лето, когда они с Васютой Шестаком, бежав от боярской неволи, доплыли на купеческом насаде до Тетюшей. Но дальше плыть не довелось: в городе Иван столкнулся с торговым человеком князя Телятевского. То был приказчик Гордей, прибывший в Тетюши с княжьими товарами.

…Болотников неторопливо тянул из медной кружки сбитень, когда к нему вдруг шагнул черный дородный мужик. Лицо округлое, глаза пронырливые, пушистая борода до ушей. На мужике суконный кафтан, опоясанный зеленым кушаком, и сапоги из мягкой, дорогой юфти.

— Так вот ты куда убег, Ивашка… Ну здорово, здорово, страдничек. Не признаешь?

Болотников вгляделся в мужика; где-то он видел это лицо. Но где? Уж не в Москве ли боярской?

Молча допил сбитень, отдал деньгу и кружку походячему торговцу и вновь зорко глянул на мужика. Но припомнить так и не смог.

— Не ведаю тебя.

— Не ведаешь, стало быть… Аль в бегах-то память отшибло? А я вот тебя сразу признал. Как такого молодца не приметить?

— Не петляй, — насупился Болотников. — Сказывай толком или проходи мимо.

— Ишь, какой ловкий, — ухмыльнулся мужик и цепко ухватил Ивана за рукав кафтана. — Пошто мимо, милок? Тебя, чать, князь ждет не дождется.

«Княжий приказчик!» — наконец-то вспомнил Болотников. Когда-то он видел Гордея на московском подворье Телятевского.

— Эгей, служилые! Хватай беглого!

Болотников двинул Гордея в мясистый подбородок, и тот отлетел к лавке. Иван же метнулся в густую толпу.

— Стой! Куды-ы-ы! — рявкнули стрельцы, но Болотников затерялся среди посадских. Запетлял по слободам, а затем выбрался на откос и споро зашагал к насаду. Поманил Васюту.

— Уходить надо, друже.

— Как уходить? — беззаботно переспросил Васюта. — Купец не забижает, поплывем до Астрахани.

— Приплыли, друже. На торгу с приказчиком Телятевского повстречался. Теперь меня стрельцы ищут.

— Худое дело, — обеспокоенно протянул Васюта, но, глянув на купеческое судно, оживился. — Так то в городе. Пущай себе ищут, а мы в насаде побудем.

— Пустое речешь, друже. Тут нам еще два дня торчать. Когда-то купчина с торгом распрощается. А у Телятевского приказчики не дураки, все суда со стрельцами обшарят. Не отсидеться нам в насаде. Так что поспешим, друже.

— Куда ж пойдем, Иванка?

— Покуда Волгой, а потом в леса свернем.

Шли Волгой с версту, а когда миновали слободы, тянувшиеся вдоль реки, то выбрались на крутой, обрывистый берег. Постояли недолго, любуясь открывшимися далями.

— Прощай, Волга-матушка. Авось еще и свидимся, — негромко произнес Болотпиков.

Углубились в лес; было тихо и сумеречно, солнце едва пробивалось сквозь густые, лохматые вершины. Духовито пахло смолой, хвоей и травами.

— Экая тут глухомань. Не закружить бы, — молвил Васюта.

— Выберемся. Здесь леса не такие уж и великие. Глухомань, поди, кончится.

— Так не сбиться бы.

— Не собьемся. Солнца не видно — по деревьям пойдем. На них приметы верные. Примечай зорче.

На шестой день пути нежданно-негаданно наткнулись на огромный лесной завал. Повсюду, насколько хватало глаз, торчали срубленные деревья; на высоченных, в рост человека, пнях лежали суковатые ели и сосны, обращенные вершинами на солнцепек.

— Чудно, — хмыкнул Васюта. — Кто ж так деревья рубит? Глянь, Иванка, какие пни. Не менее сажени, надумаешься срубить. И деревья зачем-то на пни подняли. К чему вся эта канитель? Ты чего-нибудь разумеешь?

Болотников отмолчался: он не знал, что и ответить Васюте. Лесной завал был и в самом деле необычен. Пни-надолбы и поваленные верхушками вперед сосны и ели составляли непроходимую полосу, через которую ни конному, ни пешему не пробраться. Но кому такой завал понадобился? Уж не разбойной ли ватаге, которая, возможно, шастает по этим дремучим лесам? Но уж больно велика заграда. Ого-го сколько тут мужиков надо! Едва ли ватага примется за такое тяжкое дело, тут чуть ли не на версту лес вырублен.

— Обогнем, — сказал Болотников.

Пошли вдоль завала, а когда он кончился, то перед ними вдруг предстал крепкий, высокий частокол из толстенных сосновых бревен.

— Крепостица! — удивленно присвистнул Васюта. — Это в такой-то глуши. Да кто ж обосновался здесь?

Не успел Васюта проговорить, как с крепостицы послышались звонкие удары сторожевого колокола, видимо, незнакомых людей приметил дозорный. За частоколом раздался чей-то выкрик, заскрипели окованные медью ворота. Из городка высыпал десяток воинов в кольчугах.

Васюта попятился в лес, но Болотников продолжал стоять на месте.

— Кто такие? — громко вопросил один из воинов.

— Странники, — коротко отозвался Болотников.

— А может, лазутчики вражьи? А ну вяжи их, ребята!

— Пошто вязать? Сами пойдем. Айда, Васюта.

Васюта вышел из леса, но ступил к крепости с неохотой. Угрюмо подумал:

«Иванка на рожон лезет. Один бог ведает, что это за люди. Тут недолго и башку потерять».

Воины окружили парней и повели в крепость. Болотников шел спокойно и с любопытством разглядывал деревянный городок, усеянный приземистыми сосновыми срубами. Посреди крепости высился дубовый храм со шлемовидными куполами и шатровой звонницей.

— Куды поведем, Тереха? В пытошную аль к воеводе? — спросил вожака-десятника шедший подле Болотникова воин.

Тереха еще раз оглядел парней, почесал загривок и порешил:

— Успеют в пытошную. Пущай допрежь сотник опросит.

Вскоре Болотников и Васюта предстали перед огненно-рыжим бородачом в суконном темно-синем кафтане с золотыми петлицами. Был он плотен, с коротким приплюснутым носом и с острыми цепкими глазами, которые не просто смотрели, а буравили, пронизывали насквозь.

— Что делали на засеке, милочки? — прищурив колючие глаза, вкрадчиво вопросил сотник.

— А ничего не делали, — пожал плечами Болотников. — Шли себе — и вдруг завал.

— Не шли, а таем пробирались. Добры люди по дороге ходят, вы же засеку доглядывали и воровской умысел держали.

— Навет, батюшка, шли мы с чистыми помыслами. Клянусь богом! размашисто перекрестился Васюта.

— Полно, полно, милок. Оставь бога в покое. Лихие вы людишки. Небось, засеку норовили спалить? Поганым продались!

Голос сотника загремел по Воеводской избе, а глаза стали еще более злыми и ехидными.

— Напраслину несешь, сотник. Ужель за врагов нас принял? — резко бросил Болотников.

— А про то кнут сведает. В пытошную лазутчиков!

Караульные вытолкали парней из Воеводской и потянули в застенок.

«Вот и дошли до Поля», — с горечью подумал Болотников.

Васюта шел понурив голову. Глядел в гривастый затылок Терехи и так же с угрюмой обреченностью раздумывал:

«Отгуляли. От Багрея вырвались, от стрельцов ушли, а тут сами под топор сунулись».

Впереди показался вершник в нарядной одежде. На всаднике — охабень[66] зеленого бархата, с отложным воротником, шитым красным шелком и тонкими серебряными нитями; полы опушены бобром и низаны мелким жемчугом. Под охабнем виднелся малиновый кафтан, опоясанный желтым кушаком с кручеными кистями в бисере. За кушаком — чеканный пистоль с короткой рукоятью в дорогих каменьях.

Воины посторонились, толкнули парней к обочине, сияли шапки.

— Здрав будь, воевода!

— Здорово, молодцы! Кого ведете?

— Да вот у засеки пымали. В пытошную, Тимофей Егорыч.

Болотников глянул на воеводу, и глаза его изумленно поползли на лоб.

«Бог ты мой! Да это же…»

— В пы…

Воевода поперхнулся. Спрыгнул с копя и торопливо шагнул к Болотникову.

— Иванка!.. Вот так встреча!

Обернулся к воинам.

— Отпустить! То мои люди.

Наступил черед удивляться караульным. Растерянно захлопали глазами, а воевода громко повелел:

— Ступайте! Все ступайте!

Караульные обескураженно повернули вспять, а воевода крепко обнял Болотникова.

— Вот уж не чаял с тобой свидеться. Знать, сам бог тебя послал. Ну, обрадовал!

— Здорово, Федор. А тебя и не узнать, боярином ходишь.

Федька Берсень тотчас оглянулся по сторонам и чуть слышно молвил:

— Забудь мое имя, Иванка, иначе ни тебе, ни мне головы не сносить. Здесь я для всех воевода Тимофей Егорыч Веденеев… А это кто с тобой?

— Побратим мой — Васюта Шестак. От смерти меня спас, а теперь вот вместе по Руси бредем да горе мыкаем.

Федька крепко обнял и Васюту, а затем взметнул на коня и повел рукой в сторону нарядного терема с шатрами, крыльцами и перевяслами, украшенными затейливой резьбой.

— То мои хоромы. Идите за мной.

У крыльца встретила Федьку многочисленная челядь, согнувшись в низком поклоне.

Федька кинул поводья холопу и приказал:

— Тащите в покои снедь и вино. Да попроворней!

Пригласил Болотникова и Васюту в свою горницу, скинул на лавку охабень с кафтаном и опустился на лавку, оставшись в голубой шелковой рубахе.

— Запарился, братцы. Надоела боярская одежда, да высок чин требует… Что по первости прикажете, други? Гуся жареного али пирогов с осетром?

Глаза Федьки весело искрились, и по всему было видно, что он несказанно рад нежданной встрече.

— Опосля пир. Ты бы нас в баньку, воевода. Ух, как охота! Грязи на нас по пуду. Почитай, забыли, когда и веником хлестались. Уж ты прикажи, отец родной, — с улыбкой произнес Болотников.

— Прикажу, немедля прикажу!

Поднялся с лавки, толкнул ногой низкую сводчатую дверь, крикнул:

— Эй, Викешка!.. Викешка, дьявол! Приготовь мыльню. И чтоб не мешкал!

Еще никогда не доводилось Ивану и Васюте пировать по-боярски. И чего только не было на столах! Жареные гуси, начиненные гречневой кашей, рябчики, тетерева и куропатки, приправленные молоком; пироги с дичиной, с капустой, с грибами, с ягодами и вареньем, пироги подовые из квасного теста и пряженые, жаренные в масле, с начинкой из сига, осетрины, вязиги, с творогом и яйцами; сдобные караваи, левашники, оладьи с патокой и сотовым медом; рыба свежая, вяленая, сухая, паровая, подваренная, копченая; икра паюсная, мешочная, мятая, зернистая осетровая, приправленная уксусом, перцем, мелким луком и маслом; меды вареные и ставленые, водка простая, добрая и боярская… Сверкали серебром и позолотой кружки, чаши и кубки, корцы, ковши и чарки.

— Да тут и артели не приесть! — ахнул Васюта.

— Зело богат ты, воевода, — крутнул головой Болотников. — Ужель всегда так кормишься?

— А что мне не кормиться, — подбоченился Федька. — Мало ли дичи и рыбы в моих владениях? Мало ли медов и вин в воеводских погребах? А ну садись за честной пир, други мои любые!

Иван и Васюта, чистые и румяные, в красных шелковых рубахах и голубых суконных кафтанах, шагнули к столу.

Федька зачерпнул из серебряной братины ковш вина и наполнил кубки. Поднял дорогой сосуд и тепло молвил:

— Пью за твое здоровье, Иван Болотников, и твое, Василий Шестак. Великую радость вы мне доставили. Шли вы в Дикое Поле, а явились в порубежную крепость, где волею судьбы и бога я ноне поставлен воеводой. Будем же вкупе на ратной службе. Пьем, други!

Осушили кубки и навалились на снедь. Федька с улыбкой поглядывал на парней, говорил:

— Поотощали в бегах. Кожа да кости. Ничего, у меня быстро в силу войдете. Ешьте, други, не жалейте снеди. Вино пейте! Мало будет, еще повелю поставить. Чего-чего, а снеди у воеводы вдоволь.

Болотников отпил из кубка ячменной водки, закусил рябчиком, придвинулся к Федьке.

— Не томи, воевода. Поведай нам, как в боярскую шкуру влез.

— Э-э, брат, — усмехнулся Берсень. — Стрелял в воробья, а попал в журавля. Знать, на роду так было написано.

Федька вылез из-за стола, распахнул дверь и шагнул в сени. Негромко позвал:

— Викешка!

— Тут я, воевода.

— Побудь в сенях и никого не пущай.

Берсень плотно закрыл дверь и сказал:

— То мой человек.

Глянул на застолицу, но на лавку не сел. Крепкий, плечистый, не спеша заходил по горнице, устланной заморскими коврами. В покоях было светло от дюжины восковых свечей в медных шандалах.

— Мы ведь с тобой, Иванка, с прошлого лета не виделись. Помнишь, как кабальные грамоты жгли?

— Как не помнить. Ты после того в Дикое Поле подался.

— Подался, Иван. И до Поля дошел. Успел и с погаными повоевать.

Федька обнажил плечо.

— Зришь отметину? То от сабли басурманской. Добро еще руку ордынец не отсек… Потом на Волгу с ватагой сходил, купчишек тряхнул. А когда назад в Поле возвращался, на боярский поезд напоролся. Богатый поезд, одних возов более десяти. Однако и стрельцов было немало. Но не струхнули, навалились на обоз. Стрельцов и боярина посекли, но и своих гораздо потеряли.

Федька помолчал, выпил чару вина, закусил осетровой икрой и продолжал:

— Добрую добычу взяли. Вез боярин и зипуны, и вино, и оружие. Кубки и чары, из коих пьете, тоже из тех подвод. Нашли при боярине грамоту с царскими печатями. Норовили вскрыть, да стрелец помешал. Живым мы его оставили, чтоб о поезде выведать. Служилый-то перепугался и все нам выложил. С грамотой-де Тимофей Егорыч Веденеев на воеводство послан. Сам-то он из Рязани, ехал в засечную крепость с государевой отпиской. Выслушали мы стрельца, а Викешка, есаул мой, возьми да ляпни:

«А что, Федька, не поехать ли тебе воеводой в крепостицу?»

Вроде бы бакулину пустил, но ватага поддержала:

«Идем, Федька. И мы с тобой побояримся. Надоело по степи да по лесам рыскать. Охота нам в теплых избах пожить да баб потискать. Облачайся в боярский кафтан, мы же стрелецкие на себя напялим. Веди, Федька, в крепость!»

Призадумался я. А что, ежели и в самом деле на засеку с царевой грамотой явиться? Ватага грязная, немытая, самая пора на отдых встать. Однако и опаска брала. А что как заметят в крепости подмену? Тогда головы не сносить. А ватага знай задорит:

«Не робей, атаман. В случае чего назад из крепости махнем. Нас же боле двух сотен, выберемся. Езжай на воеводство!»

Ступил я тогда вновь к стрельцу, пытаю:

«Далече ли до крепости и велико ли в ней царево войско?»

Стрелец же отвечает:

«До крепости верст тридцать, войско в ней, должно быть, не велико, понеже крепость только срублена».

Тогда облачился я в боярскую одежду, а ватаге повелел в служилых наряжаться. А тем, кому кафтанов не хватило, наказал:

«Скажитесь челядью. В городе не задирайтесь, ведите себя смирно да учтиво. И всюду помните, что вы холопы боярские».

«Будем помнить, атаман!»

«Не атаман, дурни, а отец-воевода Тимофей Егорыч Веденеев. То накрепко зарубите».

На коней сели. Стрелец до засеки дорогу указывал, а потом пришлось его пристукнуть: выдал бы нас в крепости служилый, и отпустить нельзя. В тот же час в город вступили. И вот пяту седмицу воеводствую, — заключил Федька.

— Выходит, поверили царевой грамоте? — спросил Болотников.

— А то как же. Грамота с печатями. С такой подорожной меня даже батюшка на воеводство благословил, — ухмыляясь и заполняя чарки вином, произнес Федька.

— А как дворяне? Они-то ни в чем не заподозрили?

— Поначалу хлебом и солью встретили, на пир позвали, лисой крутились, а теперь, чую, поохладели. Особливо пушкарский голова да сотник Лукьян Потылицын.

— Чего ж так?

— Воеводство мое не по нраву. Я ведь тут иные порядки завел. Колодников из темниц выпустил, батоги отмени и, мздоимство пресек. Многих из приказных повелел на площади кнутом бить, а кое-кого и вовсе из Воеводской выгнал. Вот и осерчали на меня лихоимцы, готовы живьем проглотить. Да не выйдет. Вся крепость, почитай, за меня.

— А стрельцы?

— И служилые мной довольны. Я-то их сразу утихомирил.

— Ужель словом? — хохотнул Васюта.

— Стрелец — не девка, словом не прельстишь. Хлебное и денежное жалованье вперед за год отвалил. Возрадовались! В ножки теперь кланяются, Берсень лихо крутнул ус и продолжал похваляться. — Тут у меня не только стрельцы. Есть и пушкари, и затинщики, и городовые казаки. Те, что служилые по прибору. Никого не обидел, всех пожаловал.

— А дьяк, поди, горюет, — рассмеялся Болотников.

— Горюет приказный, еще как горюет. Всю-де государеву казну опростал, быть мне в опале, хе-хе.

— Горазд ты, воевода. В един миг казну размотал, — закатился от смеха Васюта.

— Не свою — цареву. Пущай народ потешится… Ну, а вы-то как, други мои любые? Как по Руси побродяжили?

— Тут длинный сказ, Федор. Кажись, не были только у черта на рогах, молвил Болотников.

— А вот и поведайте. Любо мне будет послушать вас.

ГЛАВА 5 АГАТА

К вечеру изрядно захмелели; сидели в обнимку и горланили песни. А потом Федька позвал парней в светлицу.

— К девкам, други! Разговеемся!

В светлице девки сидели за прялками; увидев воеводу, встали и поясно поклонились.

— Киньте прялки! Гулять будем! — гаркнул Берсень. В одной руке его кувшин, в другой — серебряная чарка.

Девки потупились, будто к полу приросли. Лишь одна из них, статная и синеглазая, смотрела на воеводу спокойно и без всякой робости.

Федька налил вина в чарку и поднес крайней девке.

— Жалую тебя, Фекла!

Девка вновь поклонилась, чарку приняла, но не пригубила, замешкалась: уж больно дело-то диковинное, в кои-то веки боярин холопке вино подносил.

— Пей! — прикрикнул Федька.

Девка не ослушалась, осушила чарку и сморщилась, замахала рукой.

— Крепко зеленое. Ниче… А ну целуй ее в уста, Васька! Это вместо закуси. Целуй! — захохотал Федька.

Васюта тут как тут. Облапил ядреную девку, крепко поцеловал. А Берсень ступил дальше, к статной и синеглазой.

— Жалую, Агата!

Но Агата чарки не приняла.

— Спасибо за честь, воевода. Однако ж прости, не пью я.

— Не пьешь?.. Так одну чарку, ладушка. Не откажи.

— Богу зарок дала, воевода. Не неволь и не гневайся, — с легким поклоном молвила Агата.

— Так и не будешь? — пьяно качнулся Федька.

— Не буду, воевода, — тихо, но твердо сказала Агата.

Федьке упрямство девки не понравилось, в темных глазах его полыхнул огонь.

— Не будешь? Это мне-то перечить? Кинь гордыню, Агата, силом заставлю. А ну-ка, Иван, помоги ей выпить!

Болотников глянул на девку, та стояла отчужденная и неприступная; большие синие глаза были холодны. Тяжелая русая коса легла на высокую грудь.

«Будто Василиса моя», — невольно подумалось Ивану.

— Чего ж ты, друже? — подтолкнул Федька.

— Оставь ее, воевода. Зачем же силком?

Агата благодарно глянула на Болотникова, но к ней тотчас подскочил Васюта, полез целоваться.

— Приголублю тебя, молодушка.

Иван оттолкнул Шестака от девки, но тот опять полез. Тогда почему-то обозлился Федька.

— Прочь! Убью, Васька!

Отшвырнул Шестака к стене, опустил тяжелую руку на турецкий пистоль.

— Порешу за Агату… То лада моя. Крепко запомни. Васька.

— Ошалел, воевода, — потирая ушибленный затылок, незлобиво вымолвил Васюта. — Твоя так твоя. Для меня ж и Феклуша в утеху. Так ли, любушка?

Подошел к девке, ущипнул за крутой зад. Фекла хихикнула, игриво блеснула влажными глазами.

— Грешно, батюшка.

— Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь, Феклушка. Где грех, там и сладость, — вывернул Васюта и потянул девку в темные сени.

Болотников молчаливо пошатывался возле прялки; голова была тяжелой, плясали трепетные огоньки свечей в затуманенных глазах.

— Прилягу я, воевода.

— Почивай, Иван… Палашка! Проводи молодого князя в покои.

— Провожу, батюшка-воевода, — охотно кивнула девка и шагнула следом за Болотниковым.

Федька тяжело плюхнулся на лавку, повел мутными очами по светлице. Девки все еще стояли, ожидая воеводского слова.

— И вы почивайте. Ступайте в подклет… А ты побудь здесь, Агатушка, побудь, голубица.

Девки вышли, и в светлице стало тихо. Слышалась лишь веселая возня из сеней, где миловался с Феклой Васюта.

Берсень поднял хмельную голову. Агата, опустив руки, стояла, все так же спокойно и отрешенно посматривая на Федьку.

Берсень протянул к ней руку, усадил подле себя.

— Когда ласкова ко мне будешь, Агатушка?

— Не ведаю, воевода.

— Аль что худое тебе содеял?

— Нет, воевода. До самой смерти за тебя буду молиться, что от злых басурман вызволил. Мыкать бы мне горе на чужой сторонушке.

— Мыкать, Агатушка. Надругались бы над тобой поганые, ох, надругались. Вон ты какая ладная… Хочешь, златом, серебром тебя одарю?

— Ничего мне не надобно, воевода, — с грустью молвила Агата. Отпустил бы ты меня из терема. В родную отчину к матушке хочу.

— К матушке ли? — насупился Федька. — А, может, к суженому? Не он ли тебе сердце иссушил?

— Нет у меня суженого, воевода. По матушке соскучилась, по подружкам веселым да игрищам. Тут же скучно у тебя, воевода. Кручина меня гнет. Отпусти!

— Кручина гнет? — поднялся с лавки Федька. — Да я тебя враз развеселю! Девок-песенниц соберу, скоморохов кликну. Прикажи, Агатушка!

— Мне ли, крестьянской девке, боярину приказывать, — улыбнулась краешками губ Агата.

— Боярину? Да кой я боярин, — рассмеялся Федька, но тотчас опомнился, согнал ухмылку с лица. — Воевода я, Агата. Над крепостью и ратниками государем поставлен.

Придвинулся к Агате, положил руки на плечи, заглянул в глаза.

— Аль не мил я тебе, лебедушка?

Агата очей не опустила, глаза ее были пристальны.

— Сильный ты и отважный. Зрела, как басурман мечом разил. А вот каков ты душой — не ведаю.

— А ты полюби и поведаешь. Не так уж и плох я, Агатушка. Народ в крепости мною доволен. Жалую я простолюдина, а приказных мздоимцев кнутом потчую. Аль не слышала?

— Наслышана, батюшка. Праведно воеводствуешь. Ратный люд к тебе льнет.

— Вот-вот. Одна лишь ты, Агатушка, меня сторонишься. А ты полюби, согрей душу мою.

Федька прижался к Агате, поцеловал в губы. Но та но ответила на ласку, отстранилась, встала под божницу.

— Не надо, воевода. Богом тебя прошу!

Федька тяжко вздохнул и молча вышел из светлицы.

…Перед святой Троицей мать послала Агату в соседнюю деревню Якимовку.

— Добеги, дочка, до сестрицы. Пущай к нам на Троицу придет.

— Добегу, матушка, покличу.

До Якимовки версты три. Дорога тянулась боярской пашней, по которой сновали мужики с лукошками. Страдники сеяли яровые.

В Якимовке Агата бывала часто: там жила ее родная тетка. Были в деревне и задушевные подружки, с которыми Агата гуляла не одно красное дето.

Вечером девки и парни собрались на околице; качались на качелях, вели хороводы. Вдруг от березового перелеска послышались пронзительные гортанные выкрики. Парни и девки примолкли, повернулись к зеленому перелеску.

— Татары! — испуганно ахнула Агата.

До Якимовки рукой подать, однако добежать не успели: татары молнией неслись на резвых длинногривых конях. Настигли у самых изб. Парни выхватили из плетня по орясине, но тотчас были зарублены острыми кривыми саблями. Девок же повязали ремнями.

С ветхой деревянной колокольни ударили в набат. С вилами и топорами выскочили мужики из изб, отчаянно преградили путь ордынцам. Но схватка была короткой: уж слишком много татар навалилось на деревню. Все мужики были перебиты, в избах остались лишь одни дряхлые старики и старухи, но и их не пощадили ордынцы.

Деревню разграбили, спалили, а девок повели в далекий полон. Агата, привязанная арканом к седлу, брела подле низкорослой лохматой лошади и горько думала:

«Беда-то какая, господи! Даже малых не пожалели. Жестокие люди! Ох, не зря ж говорят: нет злей и свирепей степного ордынца». Вот он сидит на лошади. Желтолицый, узкоглазый, с длинной жильной плетью в руке. Хищно, скалит в кривой улыбке крепкие зубы, говорит татарину в лисьей шапке:

— Якши, девка. Якши!

Тот кивает и что-то долго говорит, издавая резкие звуки. Потом спрыгивает с лошади и подходит к Агате. Губы слюнявые, глаза быстрые и похотливые.

— Якши.

Вскидывает за подбородок лицо Агаты, откровенно любуясь синевой больших глаз, и затем тянется жадной, липкой ладонью к высокой девичьей груди.

— Якши, ясырка. Якши!

Агата с силой отталкивает ордынца прочь. В ответ — злобный выкрик и хлесткий удар плетью по спине. Татарин взмахивает на лошадь и пускает ее легкой рысью. Агате приходится бежать, иначе аркан стискивает шею, а ордынец, ощерив рот, все понукает и понукает коня. Так продолжается до тех пор, пока вконец обессиленная Агата не падает в горький полынный бурьян.

Несколько дней гнали полонянок по знойной степи. Потрескались ступни босых ног, почернели от жаркого солнца осунувшиеся лица. Мучила жажда. Татары возвращались в Бахчисарай Муравским шляхом и берегли воду. Лишь раз в сутки они подводили ясырок к бурдюкам, но три-четыре глотка теплой протухшей воды еще больше увеличивали жажду.

Ордынцы спешили в Бахчисарай, там они получат отдых, чистую родниковую воду и деньги за русских полонянок. Набив карманы золотыми монетами, они вновь разъедутся по своим кочевьям, покуда какой-нибудь мурза, князек или сам хан не позовет их в новый набег.

На седьмой день, когда ордынцы остановились на ночлег в одном из скрытных урочищ, из-за холмов внезапно скатились казаки в зипунах и кафтанах, с саблями, мечами и копьями наперевес. Натиск их был страшен, ни один ордынец не выбрался живым из урочища.

Полонянки со слезами радости кинулись к своим избавителям.

— Родные!.. Желанные! — заголосили девки, обнимая казаков.

Предводителем войска был Федька Берсень. Еще в самый разгар сечи заприметил он рослую синеокую полонянку. Та подхватила саблю убитого ордынца, перерезала аркан и той же саблей зарубила двух татар, наседавших на Берсеня.

— Ай да девка, ай да молодица! Так их, дьяволов! — весело кричал Федька, сокрушая очередного татарина.

Когда схватка кончилась, Берсень, раскрасневшийся и возбужденный, спрыгнул с коня, сбросил с головы шапку и порывисто шагнул к Агате.

— Люба ты мне!

Прижал к груди и крепко расцеловал. Агата потупилась. Один из казаков подтолкнул ее локтем.

— То воевода наш, Тимофей Егорыч. Кланяйся.

Агата поклонилась, отвесили поклон и остальные девки. Воевода довольно рассмеялся.

— Что, натерпелись страху? Теперь не бойтесь. На засеку вас заберу, на служилых женю. А кто захочет домой возвернуться, пусть идет с богом.

Вскоре прибыли в засечную крепость. Федька пригнал в город огромный табун татарских коней и тысячную отару овец, молвил:

— С конями и с мясом будем, служилые!

Воеводу и войско торжественно встретили оставшиеся в городе стрельцы, пушкари и казаки. Кидали вверх шавки, кричали:

— Слава воеводе! Слава Тимофею Егорычу!

Поход был удачен. Федька закатил большой пир. Приказал достать из воеводского погреба пять бочонков вина и меду хмельного. Служилые пили да воеводу похваливали:

— Добр и отважен Тимофей Егорыч.

Якимовские девки надумали остаться в городе. Да и что делать? Деревня разорена, родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на родной сторонушке один лишь черный пепел от сгоревших изб. А тут веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше.

Одна Агата не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед ее глазами была Малиновка с матушкой ласковой да подружками задушевными.

— Уйду я, девоньки. В Малиновку хочу.

— Осталась бы, — уговаривали девки. — В крепости нас приветили. И воевода жалует. А тебя особливо, глаз не сводит.

— Нет, подруженьки. Уйду я, — твердо решила Агата.

Собрала узелок, простилась с девками, горячо помолилась и пошла из крепости.

Воротные сторожа помехи не чинили: ведали воеводский указ — выпускать из крепостицы девок, ежели они того пожелают. Увидели Агату, головами покачали.

— Ай да краса-девица. Шла бы вспять.

Но Агата молча ступила мимо. Шла до сутеми по одинокой угрюмой дороге и тихо шептала молитву:

— Помоги, матерь божья, до родительского дома добраться. Порадей, пресвятая богородица и заступница наша…

Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась — и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.

Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате.

— Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? закричал один из вершников.

— В Малиновку, люди добрые, — ответила Агата. — В деревеньку свою, к матушке.

«В деревеньку, к матушке», — передразнил наездник. — Да ведаешь ли ты, неразумная, где твоя деревенька?

— Как же не ведаю. Малиновка наша одна, — простодушно молвила Агата.

— Это на Руси-то? — хмыкнул вершник. — У меня, вон, свояк в Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?

— Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка.

Вершники рассмеялись.

— Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке. Тьфу, пронеси силу окаянную!

Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:

— Не дело удумала, девка. Не дойти те до Ельца…

Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым ртом.

— Глянь, робята, — тихо выдавил он. — Глянь на дорогу.

Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в бурой шерсти медведь.

Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий, наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими, узловатыми руками.

«Господи! Да что ж это я… Куда ж снарядилась, непутевая», запоздало опомнилась она.

Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя, вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков пистоли.

Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу.

— Ну так что, девка, — утер вспотевшее лицо старшой. — Дале пойдешь али с нами вернешься?

— А вы куда ж?

— Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский Двор доставить.

— На воеводский?.. Пошто я понадобилась воеводе? — озадачилась Агата.

— О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче. Поспешать надо, строго произнес старшой.

С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч заходил по три раза на, дню, садился на лавку, веселый и слегка захмелевший, улещал:

— Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и ее ордынцы порушили. Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила. Ступай в сад!

Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:

— Посижу я, воевода. Не неволь.

Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий, плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим «другом собинным». Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его отрешенно-задумчивых глаз.

«Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы лучше пей, веселись да девок голубь… Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как туча черная. С чего бы это?» — раздумывала Агата.

Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос:

— Кой седни день, Марья?

— Середа, батюшка. Аль запамятовал? — отвечал женский голос.

— Запамятовал, баба.

— Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.

— Нишкни, баба!.. Кой седни день?

— Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!

— Я те, дура!.. А по счету кой?

— Шешнадцатый!

— Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Сотник по морде съездит.

Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб.

Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула. Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила:

— Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.

Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате, принялись обнимать.

— То день собинный.

— Грех именины забывать.

— Надо бы воеводе молвить.

— Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! — загорелась Агата, но потом вновь остыла. — Ой, нет. Поначалу о матушке помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.

Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу. Тот как услышал, так и возрадовался:

— Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир честной!

Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие воеводские приказы:

— Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте!

— Купцов ко мне немедля! Скоморохов!

Более двух часов провела Агата в молельной. Вышла в сад спокойной и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились, на лице блуждала улыбка.

— Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод.

Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру. Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился «гонец». То был Васюта Шестак, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми застежками. Ступил к Агате, молодцевато тряхнул кудрями и картинно поклонился, коснувшись рукой земли.

— Пожалуй в терем, Агата Степановна.

Подружки лукаво заулыбались, подхватили Агату под руки и повели в хоромы. На красном крыльце стоял сам воевода. На нем белый атласный кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые сафьяновые сапоги с золотыми подковами. Нарядный и статный, сбежал с высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс.

— Пожалуй за стол, Агата Степановна. Чем богаты, тем и рады.

Девки ахнули: экая честь Агате! Сам воевода встречает. Будто боярышня. Вон и слуги оторопели.

Агата и сама немало подивилась. Смутилась, кровь прилила к щекам. Людей полон двор, а воевода дочь крестьянскую чествует. Господи, скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А глаза алые, рожу кривит.

Воевода взмахнул рукой, и к Агате подскочили две сенные девки в шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них — девичий венец, усыпанный дорогими каменьями.

— Облачись, голубушка.

Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться. Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.

А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и сапожки… Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало, кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей, рожков и дудок.

Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло, улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое ложе.

— Агатушка!.. Лада моя, — услышала она жаркий шепот.

— Ты, воевода, — тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.

ГЛАВА 6 БЕГСТВО

Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с Васютой.

— Ошалел на радостях, — посмеивался Шестак. — Экую кралю обабил. У-ух, девка!

Болотников же становился все угрюмее. Давно схлынула радость встречи с «воеводой», и вот уже другую седмицу угнетали его невеселые мысли.

«Бежал на простор, в степи, а угодил в боярский терем — к Федьке-самозванцу. Ежедень пиры да обжорство. Но надолго ли барская жизнь? Вскроется обман — и к палачу на плаху».

Как-то сказал об этом Федьке:

— Уходить надо. Мыслю, близок конец твоему воеводству.

Берсень же отмахнулся беззаботно:

— Напрасно каркаешь. Сижу я в городке крепко. Народ за меня живота не пощадит. А про воеводу Тимофея Егорыча донести царю некому. Всех стрельцов порубали, никто не дознается. Любо мне в крепости!

Но Болотникова Федькины слова не убедили. Он часто слонялся по городу и видел немало недовольных. То были десяцкие, целовальники и ярыжки, купцы, приказчики и торговые сидельцы, подьячие и приказный люд. Все они тихо роптали.

Как-то после обеда он лежал в саду под развесистой яблоней и вдруг невольно подслушал чей-то приглушенный, из-за кустов, разговор:

— Неладно в городке, Меркул Назарыч. Много воли черни дали. Срам, что деется. Меньшие над лучшими людьми измываются. Слова поперек не молви.

— Кабы слово. У меня вон пять мешков хлеба из амбара снесли. Средь бела дня! Да еще мироедом облаяли. Кинулся в приказ, а там ратники с саблями, те, что с воеводой в город пришли. От народ нечестивый! И на порог не пустили.

— Охальные людишки.

— Охальные. На твой-де век, борода, хлеба хватит. А коль жалобиться станешь — все амбары повытрясем. Ступай вон!

— Вот-вот. И на меня намедни ополчились. Ввалились в лавку и давай кафтаны хватать. Добрые кафтаны, суконные, с меховой опушкой. Десять кафтанов унесли, а денег всего полтину кинули. Я вдогонку, так саблей замахнулись. «Башку снесем, пес брюхатый! Хватит с тебя и полтины». Тотчас к воеводе побежал, подстерег его у терема, в ноги упал, о воровстве молвил. Воевода обещал управу найти на служилых. Однако чую, нет ему веры. Стоит да посмеивается, будто по нраву ему мои убытки. Четыре седмицы прошло, а о деле моем ни слуху, ни духу. Пропали денежки.

— Вестимо, пропали. Гиль в городе. А вся поруха от воеводы. Мирволит черни.

— А пошто? Ему-то какой прибыток?

— Вот тут-то и диво… Царю надо бы отписать.

— Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, — человек понизил голос, но Болотников все же расслышал, — тут иное замышляют, что поскорей да понадежней…

А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта.

— Вот ты где! — весело крикнул он и повалился на Болотникова.

Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова.

Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в приказе, ни в тереме не было.

— У пушкарей воевода, — подсказал один из стрельцов.

Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу.

Болотников усмехнулся. На «воеводскую казну» гуляют. Сейчас боярятся, а как пропьются да без денег останутся — и прощай Федькина слава.

Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни.

«Все это добром не кончится. Горькое похмелье ждет крепость, а Федька того не ведает. Одними подачками воеводство не удержишь. Вокруг купчишки, боярские холуи да приказные. Каково их притянуть? Аркана не хватит. За свое добро горло перегрызут. Но как быть?.. Может, казнить всех к дьяволу! Утопить в крови… Тут казнить, а потом и в других городах. Оставить один честной народ. Долой приказных и купчишек! Долой… Но без торговли Руси не быть. Кому-то надо и в лавках стоять. Но не мужику же, где ему товаров набраться? Выходит, опять понадобятся купцы… А земскими делами кому ворочать? Кому в приказах пером строчить? Опять же без приказных не обойтись. Однако же без обману и мздоимства ни купцы, ни приказные жить не могут… Но как же тогда Русью править, как?» — мучительно раздумывал Болотников, но так и не находил ответа.

Стрелецкий сотник Лукьян Потылицын с первых же дней охладел к воеводе. Охладел, а потом и возненавидел. Уж больно ретив да прыток оказался Тимофей Егорыч, уж больно не по-воеводски себя вел. Что ни день, то новая причуда, да такая, что и слыхом не слыхано. Взять хотя бы государеву казну. Когда это было, чтоб стрельцы, пушкари и городовые казаки жалованье за год вперед получали? Никогда того не было, ни при одном царе, ни при одном воеводе. А тут на тебе — всю казну в один день по ветру пустил. Да разве так можно? Сколь среди служилых беглых? Сиганет в степь — и поминай как звали. Плакали царевы денежки и хлеб. А хлеб ноне в великой цене, на Руси голод. Воеводе же — трын-трава. Опустошил житницу — и радешенек. Пусть-де служилые потешатся. А чем потом платить? Царь-де так повелел. Но почему без государевой грамоты? Ужель царь казны не бережет? Сомнительно. При старом воеводе не только вперед жалованье не выдавали, но и придерживали по году. Так-то разумней, иначе стрельцы да пушкари и про службу забудут. А ноне что? Все с деньгами, все с хлебом, все в гульбу ударились, из кабака не вытащишь. До службы ли теперь. И сотник им не указ. Ни кнута, ни батогов не боятся. Воевода-де отменил. Вот уж отчудил, так отчудил! Служилого оставить без порки. Да на батоге и мордобитии вся служба держится. Съездишь эдак пару раз по харе, зубы высадишь — и наука. Вдругорядь не ослушается. Теперь же ходи вокруг него и гавкай, глотку дери. А он и в ус не дует. Брань — не батог, не кусается. Какая ж то наука? Тьфу!

Служилые за воеводу горой. Только о нем и разговоров, разбойные души! И впрямь разбойные. Взяли да с воеводой в Дикое Поле снарядились. Поехали татар задорить. А задорить ноне не время. Государь повелел сидеть тихо, чтоб крымчаки с улусов не снялись. Воевода же и тут своеволит, царев указ рушит… Нет, тут что-то неладно. Так бояре не поступают.

Дня через три тайный лазутчик сотника донес:

— В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.

— Чьи речи?

— Воеводских стрельцов, батюшка, тех, что с Веденеевым в город пришли. Шибко запились они в кабаке, едва целовальника не побили. А тот возбранился: «Вы государевы люди, за порядком должны досматривать, а не бражничать. Вина вам боле не будет». Молвил так — и яндову со стола. Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит: «Это нам-то не будет! Казакам донским не будет!» Целовальник глаза вытаращил. «Энто каким казакам, милочки?» Стрелец тотчас примолк, а сотоварищи его к себе потянули, да еще по загривку треснули. Целовальник за стойку убрел, а меня оторопь ваяла. Что, мыслю, за «донские казаки?» Сижу дале за столом, покачиваюсь. Мычу да слезу роняю, как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь услышать доведется. И довелось, Лукьян Фомич. Стрельцы и вовсе назюзюкались, пьяней вина. Один белугой ревел: «В степи хочу, надоело тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет». Не диковинно ли, батюшка?

После такого донесения сотник и вовсе изумился:

«Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода».

Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать и напраслину. В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов но всему городу. Наказал:

— Ходите по площадям, кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду, где толпятся воеводские стрельцы. Спаивайте вином. Доподлинно выведайте, что за служилые прибыли в крепость. Но чтоб таем, усторожливо.

Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки. Но большего узнать не удалось. Осталось неясным, кто был Федька Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.

Вечером Потылицын собрал на тайный совет своих доверенных людей. На совете порешили: схватить ночью одного из «стрельцов» и учинить ему пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.

— Да похилей хватайте, чтоб после первого кнута все выложил, предупредил сотник.

Воеводского стрельца повязали после полуночи, когда тот пьяненький пробирался от молодой, горячей вдовушки из Бронной слободки. Стрелец оказался и в самом деле неказистым: маленький, невзрачный, с реденькой белесой бороденкой. В пыточной ему развязали руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.

Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые каменные стены. Вдоль стен — широкие приземистые лавки, на которых навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями, стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной — дыба, забрызганная кровью.

Стрелец угрюмо повел глазами на сотника, опустившегося на табурет, вопросил:

— Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?

— А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?

— Пятунка, сын Архипов.

Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.

— Молодой… Гулять бы да гулять.

— А и погуляю, — высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты, произнес Пятунка.

— А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может, нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака в стрельца обернулся.

С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.

«Ах, вот оно что, — мелькнуло в его голове. — Сотник что-то пронюхал».

Однако простодушно заморгал глазами.

— Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.

— А не врешь?

— Ей-богу, — стрелец перекрестился.

Сотник кивнул палачу.

— А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.

Кат тяжело шагнул к Пятунке.

— Сымай кафтан, стрельче.

Пятунка не шелохнулся.

— Стрелец я. Пошто плети?

— Сымай, сымай!

Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким сыромятным ремешком.

Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.

— Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая. Давай-ка миром поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.

— Стрелец я, — упрямо сжал губы Пятунка.

— А Федька кто?

— Такого не ведаю.

— Приступай, Адоня.

Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух, а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой худой спине.

Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.

— То лишь запевочки, — хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал зубами.

«Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку», — усмехнулся сотник и схватил Пятунку за волосы.

— Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.

Голос Потылицына был елейно мягок.

— Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и полегчает.

Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.

— Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.

Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.

— Ну, а теперь сказывай, милок.

— Стрелец я, Федьки не ведаю, — стоял на своем Пятунка.

Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать непокорного донца.

— Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!

Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока не услышал голос палача:

— Сдохнет, кой прок.

Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому не нужен.

— Кропи казака, Адоня.

Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на кровавые раны. Пятунка закорчился.

— Лей, Адоня! Лей! — закричал сотник.

Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.

Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал Пятунка.

— Жги его! Увечь! Ломай ребра! — наливаясь кровью, бешено заорал сотник.

В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья.

Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:

— Стрелец я! Стрелец, душегубы!

А в потухающем сознании проносилось:

«Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою погибель».

Слабея, выдавил:

— Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!

Потылицын толкнул палача к горну.

— Залей ему глотку!

Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое железное кольцо, а затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.

Пятунка, донской казак из Раздорской станицы, дернулся в последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.

Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый, сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.

— Пропущай, служилые!

Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:

— Больно прыткий… Рожа у тебя разбойная.

— Сам разбойник, — пообиделся купец. — Открывай ворота. Людишки мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!

Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:

— Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать… Издалече ли притащился?

— Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня ждет не дождется. Товаров ему везу.

Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.

— Так бы и говорил. А подорожную имеешь?

— При мне, служилые.

Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые, окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил. Махнул рукой.

— Проезжай, торгуй с богом.

Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.

— Из Рязани пожаловал? Так-так… А что везешь? — пытливо вопросил сотник.

— Да всего помаленьку, — уклончиво ответил купец и замолчал, упершись тяжелыми руками о колени.

— И воеводу нашего ведаешь?

— Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, — с гординкой произнес купец.

— А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.

— Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко Тимофей Егорыч просил. Новому городу-де без товаров худо. Вот и потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.

— Старика? — еще более сузив глаза, протянул сотник. — Околесицу несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.

— Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны твоих лет.

— Моих лет? — Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую баню.

— Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?

Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.

— Волосом рыжеват, плешив, борода клином…

Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с лавки и пнул ногой дверь в пристенок.

— Степка! Кличь ко мне десяцких!

Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.

— В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где, самозванец!

Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая, захлопал на Потылицына глазами.

— Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча. Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозкого в стольниках ходил… Кой самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.

— Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?

Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.

— Экое злодейство… Четвертовать надлежит лиходея.

— В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, — злорадно молвил сотник.

Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.

— Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче все пьяные, управимся, — сказал «собинным людям» Потылицын.

— А с дружками Федькиными как? — вопросил один из десяцких.

— И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем вкупе с атаманом.

Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так случиться, что возвернется он в крепость самим воеводой.

А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего, который монотонно доносил:

— Торг обезлюдел. Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам упрятались. А все оттого, что стрельцы на торгу озоруют, денег не платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка… Служилые бражничают, караульной службы не ведают. И всюду блуд зело великий. Стрельцы твои по ночам девок силят. Врываются в избы благочестивых людей, кои достаток имеют, и волокут девок в кабак. Ропот идет, батюшка…

«Кабы один ропот, — разгневанно думал Федька. — Тут и вовсе худое замышляют. Купцы и приказчики, чу, грамоту царю отписали. Вот то беда!»

Другой день Федька невесел: Болотников доставил черную весть. Может статься, что грамота попадет самому Годунову. Тот пришлет в крепость своих людей да приставов, и тогда прощай воеводство. Но то будет еще не скоро. Месяц, а то и более не прибудут Борискины люди. Надо выставить на дороге заставу. Самому же пока сидеть в крепости и потихоньку готовить казаков к походу. Потребуются деньги, оружие и кони…

А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:

— Бронных дел мастера намедни просились. Железа им надобно, мечи и копья не из чего ладить. Недовольствуют. Надо бы за железом людишек снарядить.

Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.

— Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.

— Что ему?

— Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.

— Впусти.

Десяцкий, длинный черноусый стрелец в красном суконном кафтане, низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.

— Выйди-ка, Назар Еремыч, — приказал тому Федька.

Подьячий недовольно поджал губы и удалился. Свирька же торопливо шагнул к Берсеню.

— Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.

При упоминании сотника Федька нахмурился: терпеть не мог этого хитроныру. Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же, поди, и грамоту царю отписал.

Десяцкого же Федька не ведал: то был человек Потылицына. Но с какой вестью приперся этот жердяй?

— Говори, — буркнул Берсень.

— Не ведаю, как и вымолвить… Язык не поворачивается… Беда тебя ждет, батюшка. Спасаться те надо.

— Спасаться?.. От кого спасаться, Свирька? — резко оборвал стрельца Федька, и на душе его потяжелело.

— Сотник обо всем дознался… Не воевода-де ты, а разбойный атаман Федька Берсень, — чуть слышно выдавил десяцкий, но слова его прозвучали набатом. Загорелый Федькин лоб покрылся испариной; он шагнул к Свирьке и притянул к себе за ворот кафтана.

— Чего мелешь! Кой Федька? Воевода я, воевода Тимофей Егорыч Веденеев!

— Вестимо, батюшка. Но Потылицын иное речет. Спасайся!

Берсень оттолкнул десяцкого, выхватил саблю.

— Убью, подлая душа! Ты сотника лазутчик. Он тебя подослал?

Свирька попятился к стене, побледнел. Вид воеводы был страшен.

— Не лазутчик я, батюшка. Люб ты народу и мне люб. А сотник наш душой корыстен и лют, аки зверь. Выслушай меня. Срубить мою голову всегда поспеешь.

Федька чуть поостыл.

— Слушаю, стрельче. Но гляди, коли слукавишь, пощады не жди.

— Верен я тебе, батюшка. Верой и правдой буду служить и дальше. Послушай меня. Потылицын седни рязанскою купца повстречал, кой воеводу Тимофея Егорыча хорошо ведает…

Десяцкий рассказывал, а Берсень с каждым его словом все больше и больше мрачнел. Случилось то, чего не ожидал, и теперь смертельная опасность нависла не только над ним, но и над донской повольницей.

— Спасибо, Свирька. Награжу тебя по-царски. А пока иди.

Десяцкий вышел, а Федька заметался по избе.

«Дознался-таки, рыжий пес! Ночью норовит схватить. Меня с содругами в железа, остальных — вырубить под корень. Крепко замыслил сотник. Крепко! Надо опередить Потылицына… Собрать донцов и ударить по людям сотника… Осилим ли? Под его началом втрое больше… А казачья отвага? А задор и удаль донцов? Осилим!»

Выскочил из Воеводской избы, крикнул Викешке:

— Коня!

Викешка отвязал от коновязи белого аргамака, подвел за узду к Федьке; тот лихо взметнул в седло и поскакал к терему; за ним припустил и Викешка.

Ворвался в хоромы и тотчас повелел разыскать Болотникова и Шестака. Вскоре оба были в покоях. Берсень торопливо поведал о беде, а затем приказал:

— Садитесь на коней и стягивайте казаков к терему. Сокрушим сотника!

Васюта метнулся к двери, а Болотников призадумался.

— Не мешкай, Иванка! — крикнул Берсень, натягивая поверх голубой шелковой рубахи тяжелую серебристую кольчугу.

Болотников подошел к оконцу, глянул на Шестака, вскочившего на коня.

— Стой, Васюта! Вернись!

Федька боднул Болотникова недовольным взглядом.

— Ты что, к сотнику в лапы захотел?

— Не горячись, друже. Присядь. Сломя голову дела не решают. Худо ныне город булгачить.

— Худо?.. Не понимаю тебя, Иванка. Ужель сидеть сложа руки? Да Потылицыну только того и надо. Сам к донцам пойду!

Федька надел поверх кольчуги кафтан, опоясался, сунул за кушак два пистоля и шагнул к двери. Но перед ним встал Болотников.

— Не горячись! Донцов сейчас не собрать. Пьяны станичники, по кабакам да по бабам разбрелись. А коль собирать начнешь да шум поднимешь Потылицын враз заподозрит. Он-то наготове. Тихо надо сидеть, как будто ничего и не ведаем. В том наше спасенье.

— Сидеть на лавке и ждать?

— Не ждать, а с разумом дело вершить. Надо перехитрить сотника, заманить его в ловушку.

— Заманишь его, пса!

— Заманим, — твердо вымолвил Болотников.

В Стрелецкую избу пришел Викешка. Поклонился сотнику.

— Воевода кличет, Лукьян Фомич.

— Воевода? — сотник поперхнулся, по лицу его пошли красные пятна, глаза настороженно блеснули. — Пошто понадобился я воеводе?

— Веселье готовится, — простовато заулыбался Викешка. — Воевода Тимофей Егорыч надумал жениться.

— Аль вдовец наш воевода? — с тайной усмешкой вопросил сотник, теребя щепотью рыжую бороду.

— Вдовец. Жена-то еще когда преставилась, царствие ей небесное. Старшим дружкой кличет тебя воевода.

— Немалая честь, — вновь со скрытой издевкой произнес Потылицын. — А скоро ли свадьба? Скоро ли молодым под венец?

— Через седмицу, Лукьян Фомич. А ноне воевода хочет совет с тобой держать и деньгами пожаловать.

— Деньгами?.. Какими деньгами, милок?

— А те, что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу готовить, пущай, грит, Лукьян Фомич распоряжается. Дам ему полтыщи рублев, вот он все и уладит.

— Полтыщи?! — протянул сотник, приподнимаясь с лавки. — Богатую свадьбу задумал воевода, зело богатую.

Потылицын натянул на голову шапку с меховой опушкой, пристегнул саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли:

«Удача сама в руки валится. Эких деньжищ вовек не достать. Полтыщи рублев! То и во сне не привидится. Вот так Федька — тать! Награбил, а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в руки передаст? Вот то хабар!»

Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка:

«А почему седни? Уж не подвох ли?.. От этого злодея всего можно ожидать. Уж не созвал ли к себе разбойную ватагу? Возьмет да и нагрянет на Стрелецкую избу».

Потылицын и вовсе остановился. А до Воеводского терема рукой подать, не повернуть ли вспять?

— Чего встал-то, Лукьян Фомич? — с улыбкой вопросил Викешка, поддергивая малиновые порты.

— Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит, страдальчески скорчился сотник, а сам цепко, настороженно окинул взглядом воеводские хоромы.

— Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку — и полегчает.

— Полегчает ли… Воевода в тереме?

— В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим.

Навстречу брел рыжий, ушастый детина в дерюжном зипуне. Глаза веселые.

— Погодь, милок, — остановил детину сотник. — Где ноне воевода?

— В мыльне парился. Да, поди, уж в покои пришел, — позевывая, ответил холоп и шагнул дальше.

Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не замышляет. Да и на подворье улежно: ни стрельцов, ни казаков, ни оружной челяди.

Сотник приосанился и неторопливой, грузной походкой направился к терему. Викешка проводил его до самых покоев, услужливо распахнул сводчатую дверь.

— Воевода ждет, Лукьян Фомич.

Сотник пригнул голову и шагнул за порог. В покоях ярко горели восковые свечи в медных шандалах. В красном углу, под киотом, развалился в дубовом резном кресле Федька Берсень; подле на лавке сидели Болотников и Шестак.

— Здравия те, воевода, — с легким поклоном произнес Потылицын. — Звал?

— Звал, сотник… Однако проворен ты.

— Радею, воевода. Дело-то у тебя нешутейное, — льстиво промолвил Потылицын.

— Нешутейное, сотник… Веселое дело.

Берсень говорил тихо и вкрадчиво, протягивая слова; глаза его смотрели на Потылицына в упор.

— Помогу, порадею, — вновь заугодничал сотник.

— Да уж будь другом, порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на службу, ни себя, ни людей не щадишь.

— Не щажу, воевода, — по-своему истолковал Федькины слова Потылицын, продолжая стоять у порога.

— Вот и я о том же… Пятунку Архипова, донца моего верного, пошто сказнил?

Потылицын так и обомлел. Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но откуда? Кто донес о Пятункиной казни?

— Какой Пятунка?.. О чем речь твоя, воевода? — прикинулся простачком сотник.

— Не петляй! — резко поднялся из кресла Берсень. — Не петляй, дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому!

Потылицын побагровел, понял, что угодил в Федьки и капкан, но страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу.

— Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи!

Выхватил саблю. Обнажил саблю и Федька. Метнулись с лавки Болотников и Васюта.

— Не лезь! — закричал им Федька. — Сам расправлюсь!

Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на смертельную схватку, но она была недолгой. Сильный, сноровистый, привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса.

— Это тебе за Пятунку, — гневно бросил Федька, вытирая о ковер окровавленную саблю. — Куда его други?

— В присенок, — подсказал Болотников.

Крикнули Викешку, тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев. Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова.

— Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат?

— В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу.

Вскоре над крепостью поплыл частый, тревожный гул. Весь город сбежался к воеводской избе.

Федька выехал к народу, снял шапку, поклонился на все стороны, промолвил:

— Беда, служилые! Известились мы, что на крепость движется орда. Поганые прут на засеку. Так мы их встретим! Те стрельцы, что со мной прибыли, айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые!

— Побьем, воевода! — дружно откликнулись ратники.

Прихватив с собой Агату, казну и оружие Федька Берсень выступил со своими «стрельцами» в Дикое Поле.

— Вот и вновь на просторе, — обнял Федьку Болотпиков.

— Изворотлив ты, друже, — рассмеялся Берсень, крепко стискивая Ивана за плечи.

Донцы с песнями ехали по степному раздолью.

ГЛАВА 7 ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ

Известие о татарах и приезд государева посланника всколыхнули Раздоры. Казаки толпились на майдане, у кабака, выплескивая:

— Выдюжим ли, станишники, в крепости? Хан-то всей ордой собирается. Не лучше ли в степь податься?

— И в степи не упрячешься. Выдюжим! Поганые города осаждать не любят. Не взять им Раздор, кишка тонка!

— А что как московские воеводы с полками не подойдут? Плевать им на голытьбу. Что тогда?

— Выдюжим!

— А жрать че будешь? Хлеба-то у нас с понюшку, кабы волком не завыть.

— Верна! Голодуха на Дону. Царь хлебом одних лишь служилых жалует. Им — и хлеб, и зелье, а донской вольнице — дырку от бублика. Сиди по станицам и подыхай!

— И подохнем! Слышали, что царев посол болтал? Крымца не задорь, под Азов за рыбой не ходи, на Волгу за зипунами не ступи.

— То не царь, братцы. То Бориски Годунова дело. На погибель вольный Дон хочет кинуть. Пущай-де казаки велику нужду терпят, авось они о воле забудут да к боярам возвернутся.

— Не выйдет! Не хотим под ярмо!

— Не отнять нашу волю!

Расходились, закипели казачьи сердца. Ропот стоял над Раздорами. Атаман Богдан Васильев насупленно крутил черный ус; боярин Илья Митрофанович Куракин испуганно выглядывал из атаманского куреня и сердито тряс бородой.

Болотников и Берсень бродили по Раздорам, слушали речи донцов и кляли Годунова. Лица их были дерзки и неспокойны.

— Уйду из Раздор. Соберу гулебщиков — и на Волгу. Будет у нас и хлеб и зипуны. Пойдешь со мной? — спросил Берсень.

— Пошел бы, Федор, да ноне не время. Допрежь с татарами надо разделаться. Позову свою станицу в Раздоры. Здесь нам с погаными биться. Как круг порешил, так и будет, — ответил Болотников.

— Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но и с Васильевым мне воедино не ходить. Кривая душа в нем, на Москву оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор для послов, так нет, в свой курень упрятал.

С майдана послышался зычный возглас:

— Казаки! Струги с Воронежа!

Казаки шустро побежали к воротам.

— Что за струги? — спросил Болотников.

— Наши, раздорские, — пояснил Федька. — Послали пять стругов за хлебом и солью. Царь-то нам уж три года ничего не присылает. Авось чего и добыли донцы.

Оба заспешили к воротам. Миновав башню и водяной ров, оказались на невысоком обрывистом берегу.

— Два струга?.. А где ж остальные, братцы? — воскликнул матерый казак Григорий Солома.

— Ужель отстали? Но донцы врозь не ходят, — вторил ему повольник с турецким пистолем за поясом.

— И казаков мало… Едва гребут. Нешто опились, дьяволы!

Струги все ближе и ближе, и вот они медленно подплыли к берегу. Гребцы подняли весла, и вышли на палубу. Носы казаков завешаны окровавленными тряпицами. Один из Донцов, ступил вперед, сорвал тряпицу, обнажив обезображенное лицо.

— Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари!

Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели:

— Да какие ж собаки вам ноздри рвали?

— Кто посмел казака обесчестить?

— То злое лихо!

Прибывшие казаки высыпали на берег. Федька Берсень, растолкав толпу, подошел к рослому саженистому в плечах повольнику; тот был старшим в хлебном походе.

— Сказывай, Фролка.

— Худо сходили, братцы, — угрюмо начал повольник. — Нет нам выходу с Дона, нет былой волюшки. Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А коль высунемся — тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы!

— Сказывай толком, не томи, — оборвал казака Федька.

— Худо сходили, — повторил повольник. — Не доплыли мы до Воронежа. На московские заставы напоролись. Повелели нам вспять возвращаться, мы гвалт подняли. Нет-де у нас ни зелья, ни хлеба, ни одежонки. И вспять вам никак неможно. На Воронеж пойдем! Сотник же стрелецкий криком исходит. «Воры вы, разбойники! Государю помеху чините, с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу до Воронежа» А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять. «Не пущу, воры! Всех уложу!» Озлились мы, со стругов соскочили — и на стрельцов. На саблях бились, из пистолей крушили. Многих стрельцов к праотцам отправили, остальные же деру дали. Поплыли дале. Но верст через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе стало. Встретила нас целая рать, поди, полтыщи стрельцов на берег вышло. Из пушек принялись палить. Передний струг — в щепы. И вспять плыть поздно. На берег ринулись, бой приняли. Но тяжко было; стрельцов-то впятеро боле. Почитай, все и полегли. Осталось нас всего два десятка.

— Аль в полон сдались? — с укором глянул на вернувшихся казаков Берсень.

— В полон? — зло сверкнул глазами старшой. — Того и в мыслях не было, Федька. Рубились мы без страха, и все бы там головы положили. Все бы до единого!

— Однако ж не положили, — продолжал хмуриться Берсень.

— Не положили, есаул. Стрельцы ноне будто татаре стали. С арканами по степи ездят. Вот и заарканили нас последних да в Воронеж отвезли. А там нам ноздри вырвали и на струги посадили. Плывите-де, воры, в свои низовые городки и казакам накажите, чтоб сидели тихо, бояр почитали и царя во всем слушались. А коль вновь воровать зачнете — не быть вам живу.

Федька в сердцах швырнул шапку оземь.

— Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду!

И опять зашумело буйное казачье море:

— Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье!

— Живи одной рыбой!

— Рыбой? Да где она, рыба-то? Рыбные тони под Азовом, так туды царь не велит ходить.

— Не царь, а Борис Годунов, вражий сын!

— До Годунова и застав не было. К Москве ездили без помехи. Ноне же стрельцами обложили.

— Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев!

Долго серчали казаки, долго их тысячеголосый ропот стоял над тихим Доном.

Болотников же стоял молча; он смотрел в огневанные лица повольников и думал:

«Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи жмут, а сверху бояре наседают. Вот попробуй и поживи вольно. Слабому здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта, ни бога не боялся, ни вражины поганой. А враг рядом, татары вот-вот нагрянут на Понизовье. Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече. Ордынец силен и коварен, он ждать не будет».

Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко, перекрывая гул повольницы, прокричал:

— Братья-казаки! Послушайте меня!

Шум понемногу улегся, повольники устремили взгляды на Болотникова, а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско промолвил:

— Борис Годунов и бояре — враги наши. О том мы все ведаем, но не о них сейчас речь. И о Воронеже надо покуда забыть. Не время нам с боярами биться. Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в тумены сбегаются. Орду крепят. Близок день, когда татары хлынут на наши городки и станицы. И нам их не удержать. На кругу дельно решили. Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры и готовить город к осаде. Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем насмерть, чтоб ни один ордынец не проник за наши стены. Раздоры не пустят поганых на Дон!

Болотникова дружно поддержали:

— Верно речешь — не пустим!

— Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся!

— К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману!

ГЛАВА 8 ЦАРЕВ ПОСЛАННИК

Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке? Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту — кобыле под хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят. Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой сунетесь — головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону боярской неволе!

Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый! Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может статься, от них и броженье на Руси.

Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный рубленый подклет.

Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.

Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять боярам. О том более всего на Москве пеклись:

«Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы, великий глад на Руси. Мужика с Дона — долой и к сохе. Пущай оратай на земле сидит, пущай хлеб растит».

Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать. Нечестивцы!

Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь.

Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет. Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются. Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог чуть что — и голову с плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен был в гневе государь, страшен!

А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В постах и в молитвах проводит дни свои. «Царь-пономарь», — так на Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко. Окраины заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат. Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачьи старшины намерены с Москвой ладить. Они живут богато и не хотят задорить царя. Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?

Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч сказал недовольно:

— Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу — бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!

— Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, — смиренно молвил Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной икрой.

— А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они атамана. Ты им вдоль, а они поперек.

— Горлопанов на Дону хватает, — хмыкнул Васильев. — Но ведь и у вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.

— Да что наши! — взвился боярин. — Не успеет язык высунуть — и в железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.

— Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, нахохлился Васильев.

— Вот то и худо! — еще более вскинулся Куракин. — Не было у вас порядка и не будет. Народ надо в узде держать!

— В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле ходить.

— Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!

Васильев потемнел в лице.

— На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о державе, а не о лихом деле.

— О державе? Это голытьба-то о державе?

Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его задергалась, глаза округлились.

— Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое. Царь бы не слал стрельцов на окраины.

— Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот так-то, боярин.

— Это вы-то грудью! — сорвался на крик Куракин. — Воры, разбойники!

— Грудью, боярин, — веско повторил Васильев. — Казы-Гирей на Русь идет, и мы его здесь остановим.

Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы лишиться.

— Доподлинны ли вести, атаман?

— Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.

Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.

— Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, — не скрывая иронии, промолвил атаман.

«Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, — растерянно ахал Илья Митрофаныч. — Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел. „Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию“. Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав… А мне-то как быть? Тут оставаться опасно».

Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.

— Выпей, боярин, — вновь придвинул кубок Васильев.

Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки.

— Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!

За государя не выпить — грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане.

— Царя-то хоть известили?

— Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.

— А сами-то как? Нешто орды не боитесь?

— В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться… Да вот одно худо, — Васильев нахмурился. — Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.

— Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете?

— Басурмане нас сами задорят… А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.

Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин насторожился.

— Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!

— Вам надобны, а Дону — помеха, — наугрюмился Васильев. — Хоть сейчас выдал бы до единого.

— Вот и слава богу! — возрадовался Куракин. — Вот за то и выпьем.

Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел — отгородиться крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону. «Чем больше голытьбы! — не раз говорил он своим доверенным старшинам, — тем больше голоду и напастей». Дон как ни велик, но всех ему не прокормить. А голытьба прет и прет, где тут хлеба набраться. Старожилые, домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им — поперек горла. Придут на Дон — ни кола, ни двора, глотки дерут: «Вы тут разжились, дворы от богатства ломятся, а мы босы и наги. Айда на поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!» И начинается буча. Пойдут на разбой, а перед царем отвечать всему Дону. И нет тогда ни хлеба, ни зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым — потуже гашник подтягивать да за свое добро опасаться. Голытьба вот-вот на старожилых кинется, и тогда пойдет такая заваруха, что вовек не расхлебать. А заварухи Васильев не хотел. Доном должны владеть крепкие домовитые казаки, те, что давно надуванили добра и со всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец. Дон устал от беспрестанных войн и набегов.

После третьего кубка Куракин и вовсе повеселел — вино было крепкое, но Васильев посмотрел на боярина смуро.

«Задавили мужика, вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали, господа вислобрюхие!»

Куракин, не замечая насупленного взгляда атамана, навалился на снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:

— Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?

— А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.

— Тяжеленько будет, атаман. Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон, стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а пымали только троих. Мудрено мужика остановить.

— Мудрено, боярин. Но ежели крепко за него взяться, — остановим, не пустим на Дон.

— Да как крепче-то, атаман?

— А вот так, боярин, — Васильев глянул на дверь и придвинулся к Куракину. — Надо вкупе с Москвой браться. Одних царевых застав мало. Мыслю своих донцов поставить.

— Своих? — озадаченно протянул Куракин. — Этих-то смутьянов? Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади.

— Кричали больше из голодранцев. Но есть у нас и добрые казаки, те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы — и в Верховье. Ни один беглый не проскочит.

— А нонешных горлопанов куда денешь? У тебя их, почитай, целая рать.

Васильев к Куракину еще теснее.

— И горлопанам сыщем место. Лишь бы царь помог… Я вот что мекаю, боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти. И пусть идет!

— Куда ж, атаман?

— На Волгу, боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть снаряжаются.

Куракин оторопело глянул на Васильева.

— Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущатъ? То бунт!

— Погодь, боярин, уйми гнев. Не на бунт призываю. Помыслы мои иные. И царь будет доволен, и на Дону станет спокойно.

— Не разумею тебя, Богдан Андреич, никак не разумею.

— Сейчас уразумеешь, боярин. Но хочу упредить, — разговор наш держи в тайне великой. Иначе ни мне, ни тебе головы не сносить.

— Не болтлив я, Богдан Андреич. Богом клянусь, — истово перекрестившись, заверил Куракин.

Васильев поднялся и толкнул ногой дверь. В сенях никого не было. Атаман вновь подсел к боярину, но заговорил не сразу, все еще не решаясь высказать задуманное.

— Коли от татар отобьемся, голытьбе в куренях не усидеть — в набег подастся. Многие с Дона уйдут, то и добро. Дурную траву — с поля вон. Придет голытьба на Волгу, захочет купцов и бояр зорить, а угодит в капкан.

Куракин вновь непонимающе глянул на Васильева, и тот наконец прояснил:

— О разбойном походе извещу на Москву. Борис Годунов уж сколь лет помышляет покончить с крамолой на Дону. Вот и пусть изводит. Прикажет снять цареву рать с Оки — и конец голодранцам. Уяснил, боярин?

— Вот ты каков, — крутнул головой Куракин. — Коварен, Богдан Андреич, ох, коварен. Ужель своих донцов не жаль?

— Какие они «свои»? — желчно отмахнулся Васильев. — Они добрым казакам житья не дают. Не нужны они Дону!

В тот же день Куракин заспешил в Москву.

ГЛАВА 9 КРЫМСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ

Вскоре все казачье Понизовье собралось в Раздорах. Покинула свою станицу и родниковская повольница во главе с атаманом Болотниковым.

Раздоры готовились к осаде.

Пушкари и затинщики чистили пушки, пищали и самопалы, возили к наряду[67] картечь, ядра и бочки с зельем. Казаки волокли на стены бревна, колоды и каменные глыбы, втаскивали на затинный помост медные котлы со смолой. В кузнях без умолку громыхали молоты: бывшие посадские ремесленники ковали мечи и копья, плели кольчуги, закаливали в чанах сабли и точили стрелы.

Многие казаки прибыли в Раздоры по Дону; на берегу скопились сотни челнов, будар и стругов. Болотников как-то посмотрел с крепостной стены на суда и покачал головой.

— Не дело, казаки. Надо убирать струги.

— Пошто? — не понял его Федька. — Струги могут и понадобиться.

— Татарам, Федор. Придут и спалят. А того хуже — ров судами завалят и под самый тын перескочат. Дело ли?

— Не дело, друже, — кивнул Берсень.

— Разумно Болотников гутарит, — поддержал Ивана казак Гришка Солома. Татары нам лишь спасибо скажут. Убирать надо струги.

— Ужель в город тянуть? Пуп сорвешь, — молвил Васюта.

— Тяжеленько, — вздохнули казаки.

— Пошто в город? Струги для воды ладили. Упрячем в плавнях, и ни один поганый не сыщет. Без струга на Дону — как без коня. Авось еще и на море соберемся. Так ли, донцы?

— Так, детинушка! Нельзя нам без стругов!

В тот же день все суда были надежно укрыты в донских плавнях.

Раздоры ждали вестей. Три раза на дню в город прибывали дозорные и доносили:

— Тихо в степи. Татар не видно.

— На курганах молчат.

Донцы недоумевали:

— А, может, ордынцы стороной прошли? Взяли да и махнули Муравским шляхом.

— И то верно, сакма тореная. Пошто орде крюк давать?

Однако на другой день гутарили иное: сторожевые курганы ожили, задымили кострами. Первыми заприметили татар дозорные родниковской сторожи. Казак Емоха, напряженно вглядываясь в степь, вдруг подтолкнул локтем соседа-повольника.

— Глянь, Деня. Небоскат будто почернел. Аль тучи набегают?

— Зрю… Колышутся тучи-то… Да то ж орда, Емоха!

— Орда?.. Уж больно велика. Весь небоскат в сутеми.

— Тьма-тьмущая! Орда, Емоха!

Казаки поспешно запалили костер; над высоким курганом взметнулся столб дыма. Емоха и Деня вскочили на коней и стрелой понеслись к соседнему дозору, расположенному в двух верстах. Но там дым тотчас увидели и запалили на кургане свой костер; затем взвились дымы на третьем и четвертом курганах…

Хан Казы-Гирей двинулся на Русь. Несколько лет он готовился к этому набегу. Он жаждал добычи и мести. Последний большой поход на урусов был неудачен. Казы-Гирей успешно дошел до Москвы, захватил богатый ясырь и награбил много добра; оставалось взять столицу урусов. Но русская рать, вставшая под Москвой, разбила ханские тумены и погнала в степь.

Тщеславный Казы-Гирей не оставил мечты о захвате столицы урусов.

— Я покорю Русь! — кричал он своим приближенным. — Москва будет лежать у моих ног. Неверным не устоять против моих славных багатуров[68]. С нами аллах!

Взгляд Казы-Гирея остановился на турецком паше, прибывшем в Бахчисарай из Царьграда.

— Готовы ли твои янычары, Ахмет?

Статный рыжебородый паша в высокой белой чалме и шелковом халате с рубиновыми пуговицами учтиво склонил голову.

— Готовы, великий хан. Султан султанов и царь царей, повелитель земель Магомет Третий в великом гневе на московского государя. Он выделил из своего войска тридцать тысяч спахов[69] и янычар. Они бесстрашны, как львы. Вместе с твоими багатурами они испепелят Русь.

Крымский хан знал, что султан Магомет давно недоволен Москвой. Дерзость урусов не знает границ: они не только посягают на Крымское ханство, но и протягивают руки к Иверии, Кахетии и Кабарде, они заигрывают с Персией — заклятым врагом Османской империи.

Особую заботу вызвал у султана город Азов — опорная каменная крепость Османской империи. Через Азов проходил наиболее оживленный и наиболее прибыльный для Стамбула торговый путь. Но вот Азову начали угрожать русские. Донские казаки поселились почти у самого города и помышляли захватить крепость, чтоб свободно, без помех выходить в Черное море и грабить побережье Османской империи. Казаки на сотнях стругов проскакивали мимо Азова и нападали на Измаил и Очаков, Синоп и Трапезунд, Кафу и Судак. Появлялись струги и под самым Царьградом.

Неслыханная дерзость донской повольницы приводила «царя царей» в ярость. Он посылал на казаков галеры с умелыми в морском бою турками. Те расстреливали струти из пушек, топили и поджигали суда огненными ядрами, и все же многие струги безнаказанно возвращались с добычей на Дон. Казаки были смелы, хитры и изворотливы, они не унимались и редкий год не выходили в Черное море.

Азов надо было укрепить, чтоб навсегда преградить путь русским в морские владения султана.

Магомет послал в крепость большой огнестрельный наряд и многотысячное войско отборных янычар.

Не пожалел султан выделить янычар и для крымского набега.

— Казаков надо уничтожить, их городки предать огню!

Казы-Гирей вначале помышлял обойти Раздоры стороной. Он хотел идти на Москву давно изведанным путем — Муравским шляхом. Но он не мог ослушаться своего сюзерена и послал на Раздоры два тумена под началом отважного мурзы Джанибека. Приказал ему:

— Раздоры стереть с лица земли! Так велит аллах. Казаков в ясырь не брать, всех резать до единого. Колодцы отравить, степь выжечь, превратить Дон в мертвую пустыню!

— Я выполню твою волю, мой повелитель, — склонив голову и приложив руки к груди, твердо сказал мурза.

ГЛАВА 10 ПО ЗАВЕТАМ ЧИНГИС-ХАНА

Из степей на Раздоры грозно наплывала татарская орда.

Гудела земля от топота копыт, шарахались птицы и звери от визга и воя наездников. Татары неслись к главному казачьему городу.

Миновав Перекоп, Джанибек повел тумены Муравским шляхом, но через триста верст он повернул войско направо и ступил на Калмиусскую сакму, где вскоре должны были начаться казачьи городки и станицы.

Но первое же донское становище оказалось пустым; в землянках не было даже древних стариков и старух. Тишиной и запустением встретили Джанибека и другие станицы.

«Худая примета, — подумал мурза. — Урусы узнали о походе и предупредили Москву».

Однако особой тревоги не было: Москва — дело хана Казы-Гирея, ему же надлежало взять Раздоры.

Вначале татары шли осторожно; пряча тумены от казачьих степных разъездов, они крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней и во все стороны рассылали ловких юртджи; но когда орде стали попадаться покинутые становища, Джанибек повел войско в открытую.

На пятый день юртджи донесли:

— Раздоры близко, досточтимый мурза. Полдня пути — и войско будет у крепости.

Джанибек остановил тумены на отдых. Так было всегда: прежде чем приступать к бою, орда два-три дня восстанавливала силы. Так завещал великий Чингис-хан.

Проворные слуги принялись ставить походный шатер. Вскоре Джанибек восседал на высоко взбитых подушках и тянул кальян[70]. На мурзе белоснежная чалма из тончайшей ткани, усеянная жемчугом и алмазами, парчовый халат с широким золотым поясом, усыпанным самоцветами, красные сафьяновые сапоги с нарядной вязью.

Шатер увешан бухарскими коврами и дорогими струйчатыми материями. Окна шатра узкие, скупо пропускавшие свет, но в высоких медных светильниках ярко полыхают толстые свечи из бараньего сала.

Джанибек величав и спокоен, его не гнетут тяжкие думы. Он уверен: Раздорам не устоять против его войска. Азовский Ахмет-паша плывет по Тану[71] с большим огнестрельным нарядом. Скоро он присоединится к Джанибеку и ударит своими пушками по казачьей крепости. Мурзу и пашу ждет богатая добыча, у казаков всегда есть чем поживиться. Они награбили много добра, и теперь все оно в Раздорах.

По шатру забарабанил дождь. Джанибек сполз с подушек и раздвинул шелковый полог. Над ордой нависли низкие темные тучи. Но и ненастье не обеспокоило мурзу: степной дождь не долог, вскоре с Маныча придет ветер и унесет тучи за Тан.

В шатре стало прохладней.

— Принесите мангал, — приказал Джанибек слугам. Те кинулись к вьючным животным, а затем втащили в шатер походную жаровню на глинобитной подушке. Слуги раздули угли, раскалили мангал, и в шатре стало тепло.

— Достархан[72]! — раздалось новое повеление Джанибека.

На пиру мурза громко и хвастливо произнес:

— Сегодня — малый достархан, но не пройдет и семи лун, как мы будем сидеть за большим пиром. И прислуживать нам будут не эти черномазые рабы, а урусы-казачки.

— Мы давно знаем тебя, несравненный Джанибек, — льстиво заговорил темник Вахты. — Ты великий воин. В сердце твоем нет страха. Мы помним твои походы на Валахию, Молдавию и Польшу. И всегда ты был удачлив, принося крымскому повелителю богатую добычу. Теперь перед тобой казаки. Им не уйти от карающего меча Джанибека!

— Не уйти! — закричал другой темник, грузный, заплывший жиром мурза Саип. — Мы перебьем их, как шелудивых собак! Великий аллах давно сердит на презренных иноверцев. Они угнали мои лучшие табуны и пограбили улус на Колчике[73]. Я остался без ясыря и коней. Мои жены делят грязное ложе с урусами.

— Хорошо еще свою голову не потерял, — усмехнулся молодой тысяцкий Давлет. — До самого Перекопа бежал от казаков наш отважный мурза.

Глаза Саипа налились кровью, дебелая рука стиснула рукоять кривой сабли.

— Я потомок великого хана Батыя, и никто не смеет обвинить меня в трусости!

— Бату-хан никогда не показывал спину урусам, — вновь язвительно произнес Давлет.

Саип вскочил, бешено взвизгнул и выхватил из ножен саблю.

— Я убью тебя, собака!

Джанибек кивнул тургадурам и те, могучие и свирепые, закрутили руки темника за спину.

— Сядь, Саип, — спокойно сказал Джанибек. — Я позвал вас на достархан не для ругани. Каждый докажет свою удаль на поле брани, и тот, кто первым ворвется в Раздоры, будет удостоен особой милости Казы-Гирея. А сейчас пейте хорзу и любуйтесь моими плясуньями.

Джанибек хлопнул в ладоши, и рабы кинулись из шатра за наложницами. Явились трое: персиянка, гречанка и кахетинка. Все они были необычайно стройны и красивы. Большеглазые, юные, в легких прозрачных одеждах, они послушно встали возле Джанибека. Тот взмахнул рукой, и в шатре зазвучали зурны; плясуньи тотчас сорвались с места и с улыбкой начали свой танец; их гибкие, полуголые тела замелькали вокруг достархана.

Тысяцкие и темники пили, ели и похотливо пожирали глазами джанибековых наложниц.

Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду; его танцовщицы могли украсить любой гарем, сам турецкий султан не отказался бы от таких наложниц. В Раздорах Джанибек добудет новых ясырок. Казачки Тана красивейшие в мире. Скорее бы взять этот дерзкий город.

Всех больше пил на достархане темник Саип. Он косо глядел на Давлета и осушал чашу за чашей. Когда же угощение кончилось, темник не смог подняться с ковра.

— Слаб ты, Саип, — усмехнулся Давлет. — Теперь тебе и сабли не вынуть.

Темник в ответ лишь что-то невнятно пробурчал и всем грузным, тяжелым телом распластался на ковре.

— Унесите мурзу, — приказал рабам Джанибек.

Когда все покинули шатер, Джанибек повернулся к одному из своих тургадуров:

— Менгли ко мне.

То была одна из наложниц. Служанки-рабыни принялись обряжать Менгли для мурзамецкого ложа. Они раздели ее, расчесали черные густые волосы, промыли их в воде.

— Понравлюсь ли я господину? Нарядите меня в лучшие одежды, — ручейком журчала Менгли.

— Ты прекрасна. Господин будет доволен тобою, — сказали рабыни, вдевая в уши наложницы яркие рубиновые подвески.

Вскоре Менгли стояла у ложа. Тургадуры покинули шатер. Джанибек придирчиво осмотрел персиянку и ласково улыбнулся.

— Я подарю тебе в Раздорах маленького казачонка и много украшений.

Менгли распростерлась у ног мурзы.

— Спасибо, мой властелин.

— А теперь поднимись и пляши.

Джанибек опустился на ложе. Сейчас Менгли будет танцевать только для него. Он любил смотреть на ее извивающееся, полное страсти, тело. Как всегда, после танца, Джанибек накидывался на Менгли и срывал с нее прозрачные одежды.

Рано утром к шатру явился телохранитель Саипа.

— Мурза мертв, — бесстрастно произнес тургадур.

Пришлось нарушить покой Джанибека. Получив столь неожиданную весть, Джанибек разгневанно спросил:

— Его зарезали?

— Нет, повелитель. Мурза Саип умер своей смертью.

— Опился хорзой? Я всегда говорил, что вино и наложницы источат его силы.

— Такова воля аллаха, — скрестив на груди руки, смиренно произнес Давлет.

— Ты прав, мурза. Для похода нужны джигиты, а Саип уподобился ленивому ишаку. Аллах наказал Саипа, — презрительно произнес Джанибек.

Саип был знатным воином, и хоронили его с почестями, по древнему монгольскому обычаю. Из каждого тумена было выделено по шесть человек, которые с кирками пришли к мурзамецкому шатру и принялись рыть нишу. Могилу украсили коврами, устроили в ней пышное ложе. Нукеры и тургадуры принесли в усыпальницу оружие Саипа: золоченый шлем и серебристую кольчугу, кривой меч в дорогих ножнах с каменьями и круглый красный щит. Рабы Саипа положили вокруг ложа любимые вещи господина, поставили золотые и серебряные сосуды с винами и напитками.

Ровно в полдень печально запели зурны. Тумен Саипа упал на колени и принялся совершать намаз[74]. Седобородые муллы ходили вокруг усыпальницы и, вскидывая руки над головой, просили аллаха принять «правоверного сына земли на священное небо».

Выли наложницы и рабыни, молились воины, протяжно и громко взывали к мусульманскому богу муллы. Стон и плач стоял над туменом.

Тургадуры вынесли Саипа из шатра и понесли в нишу. Вой и рев усилился, еще печальнее зазвенели зурны.

Джанибек, облачившись в траурную одежду, подошел к усыпальнице и приказал:

— Приведите молодого коня.

Нукеры тотчас привели белого жеребца с красным хвостом. Джанибек взял коня за узду и вытянул из ножен саблю.

— Правоверные! — громко воскликнул он. — Пусть горячая кровь не остынет в жилах темника Саипа!

Джанибек ударил саблей по конской шее. Жеребец рухнул на землю, из шеи хлынула темная кровь.

Джанибек наполнил чашу, выпил.

Вновь жалобно зазвенели зурны. Воины, закончив намаз, поднялись с земли и разошлись по своим юртам. Теперь ни один человек не мог подойти к усыпальнице Саипа; надо ждать полуночи.

Зарывали могилу, когда над степью покатилась луна. Усыпальницу окружили шаманы в лохматых шубах, увешанных звонкими колокольцами, цветными лентами и деревянными идолами. У каждого шамана — маленький, тугой бубен.

Почти до рассвета продолжалась их неистовая, колдовская пляска, а затем шаманы окропили могилу кровью убитого беркута и ушли в степь.

— Пора джигиты! — воскликнул сидевший на коне Джанибек и, огрев жильной плетью молодого и сильного аргамака, помчался к усыпальнице. За ним, с воем и визгом, тронулась отборная сотня нукеров.

Джанибек проехал по могильному холму и тотчас повернул назад. То же сделали и нукеры.

Не прошло и часа, как могила сравнялась со степью, и теперь уже ничто не напоминало о месте погребения мурзы Саипа.

Через три дня татарская орда снялась со своих становищ и подошла к Дону.

Джанибек въехал на холм и оглядел Раздоры.

Казачья крепость стояла на правом берегу Дона и была рядом — в версте от Джанибека. Мурза уже знал от юртджи, что с трех сторон крепость огибал водяной ров, а четвертую — замкнул Дон.

«Урусы сметливы. Умеют ставить города. Придется лезть через водяное кольцо и тащить к стенам тараны и пушки», — подумал Джанибек.

Мурза съехал с холма и приказал собрать тысяцких и темников на курлутай[75].

— Мы у Раздор, — сказал он. — Готовы ли темники взять крепость урусов? Говори, Давлет.

Джанибек вперил острые волчьи глаза в могучего желтолицего темника в малиновом чекмене. Еще вчера он был тысяцким, сегодня же Джанибек поставил его на место Саипа. Он был из знатного рода Гиреев — молодой, отважный и горячий.

— Мои воины рвутся в бой, мурза. Никакие преграды не остановят моих славных джигитов. Прикажи — и тумен сегодня же возьмет город неверных! воинственно и гордо прокричал Давлет.

— А ты что скажешь, Бахты? Удастся ли нам с ходу взять крепость урусов?

— С ходу городов не берут. И ты это знаешь, несравненный Джанибек. Волка не сразу вынимают из капкана. Зверя вначале надо обложить, — с улыбкой поглядывая на Давлета, произнес Бахты.

— Воинам нужна добыча, они не хотят топтаться у стен иноверцев, недовольно сказал Давлет.

— Враг силен и хитер, и никто не умеет защищать крепости, как урусы. Они бьются до последнего воина. На стенах сражаются женщины и дети, проговорил Бахты.

— Что же ты предлагаешь, темник? — качнувшись на шелковых подушках, спросил Джанибек.

— То же самое, что всегда делаешь ты, наихрабрейший мурза. Ты умеешь брать города. Тебе покорились крепости Валахии и Буковины, — польстил Бахты. Все последние месяцы он восхвалял военачальника Джанибека.

«Хан Казы-Гирей не вечен, — размышлял темник. — И может настать такой день, когда бахчисарайский трон опустеет. Казы-Гирей не пользуется милостью султана Магомета. Последние походы хана были неудачны. Он не пополнил султанскую казну ни золотом, ни богатым ясырем. А если и этот набег не принесет Казы-Гирею удачи, то его отправят к аллаху. Люди султана хорошо пользуются ядом и кинжалом. Ханский трон займет мурза Джанибек, а я буду его визирем. А там, глядишь, и Джанибек не угодит султану».

— Я верю в искусного предводителя Джанибека. Все, что он прикажет, принесет нам победу! — громко воскликнул Бахты.

Старшие военачальники поспешили поддержать темника:

— И мы верим!

— Приказывай, Джанибек.

Мурза благосклонно обласкал глазами Бахты и властно, сцепив короткими жесткими пальцами рукоять меча, проговорил:

— Раздоры угрожают нашему ханству и турецкому Азову. Дерзкие гяуры[76] пришли в степь, но им никогда не владеть Диким Полем. Степь — колыбель татар. Тан, звери и птицы должны принадлежать Бахчисараю. Раздоры — хищный тигр, но ему больше не рыскать по нашим кочевьям. Мы убьем хищного зверя! Сейчас я подниму воинов и окружу Раздоры. Тумен Давлета перейдет Тан и будет осаждать крепость с реки.

— Я готов, Джанибек! Я перейду Тан и прикажу моим воинам лезть на крепость! — вскочил с мягкой сафьяновой подушки темник.

— Не спеши, Давлет. Сегодня ни один из воинов не полезет на крепость, — охладил пыл темника Джанибек.

— Но почему, мурза?

— Одними таранами Раздор не взять. Надо ждать пашу Ахмета. Он везет по Тану пушки. Юртджи донесли, что паша завтра будет здесь. Потерпи, мой славный Давлет. Не пройдет и ночи, как мы обрушимся на презренных гяуров.

Джанибек резко поднялся, показывая тем самым, что совет военачальников закончен.

— На Раздоры, джигиты!

В тот же час тумен Бахты и войско турецких янычар обложили казачью крепость со стороны Раздорского шляха.

Тумен Давлета начал перебираться на противоположную сторону Дона. Ордынцы набивали кожаные мешки походной пищей, оружием и одеждой, а затем привязывали их к конским хвостам и тянули лошадей в воду. Ухватившись за густую, длинную гриву, воины плыли рядом с конями.

К полудню Раздоры оказались в ордынском кольце.

ГЛАВА 11 ОСАДА

В крепости собралось около пяти тысяч казачьего войска. Прибыли заставы, сторожи и станицы с Северного Донца и Айдара, Тихой Сосны и Битюга, Хопра и Медведицы, Иловли и Маныча.

Башни и стены крепости разбили по станицам. Атаманы получили от круга крепкий наказ: стоять храбро, не щадя голов своих; ни один ордынец не должен очутиться на стенах крепости.

Загодя, вдоль всего водяного рва, расставили шестнадцать пушек; но когда татары перебрались на левую сторону Дона, пришлось перетащить пять пушек и на восточную стену.

Родниковская станица Болотникова была поставлена к Степным воротам. Еще с утра казаки забрались на затинный помост и зорко наблюдали за передвижением ордынцев.

— Вот это скопище! — присвистнул Деня. Он всего второй год в Диком Поле и никогда еще не видел такого огромного татарского войска.

Болотников внимательно глянул в его лицо и заметил в глазах молодого казака смятение.

«Волнуются казаки. Но то не страх, а озноб перед битвой. Несвычно в гуще татар находиться. Вон их сколь подошло. Всю степь заполонили! Жарко будет. Ордынцы свирепы, они притащили тараны. Выдюжат ли стены? Хватит ли ядер и зелья у пушкарей?» — поглядывая на орду, подумал Болотников.

— Глянь, робя! Татары за Дон повалили! — прокричал, стоявший рядом с родниковским атаманом, высоченный казак Юрко.

— Куды это они?.. Нешто на Москву? — недоуменно вопросил Деня.

— А все туды, — хмыкнул поднявшийся на стену дед Гаруня. — Переплывут и встанут.

— Пошто?

— Аль невдомек, дурья башка? Чтоб от подмоги нас отрезать. Вдруг с Волги голытьба придет, тут ее татары и встретят. Охомутали нас, Денька. Теперь держись!

— Уж не струхнул ли, дед? — подтолкнул старика Секира.

— Я те струхну! — осерчал Гаруня. — Ты еще у матки в подоле не лежал, а я уже с татарином бился. Одна степь знает, сколь я поганых посек. А на тебя ишо погляжу, каков ты казак.

— Погляди, погляди, дед. У меня тоже сабля не заржавеет, — весело молвил Секира.

Этот чернявый, длинноусый казак никогда не унывал, был весел и беззаботен; ничто не могло привести казака в кручину: ни голодные годы, ни лютые зимы, когда приходилось ночевать прямо в стылой, продуваемой всеми ветрами степи, ни горячая степная жара, когда нещадно палило солнце и мучила жажда, ни злая татарва, то и дело набегавшая на городки и станицы. Славный казак Секира!

— А струги-то не зря упрятали, — произнес Васюта, посматривая на левый берег Дона, усеянный ордынцами.

— Не зря, станишники. Сейчас поганым их только и не хватает, — молвил Емоха, поводя длинным горбатым носом.

Вокруг Раздор на много верст чернели круглые войлочные шатры и кибитки; из стана врагов доносились резкие, гортанные выкрики тысячников, сотников и десятников, ржание коней, глухие удары барабанов; развевались татарские знамена из белых, черных и пегих конских хвостов, прикрепленных к древкам копий, установленные над шатрами темников и тысячников; дымились десятки тысяч костров, разнося по степи острые запахи жареного бараньего мяса и конины.

— Махан[77] жрут, погань! — сплюнул Емоха.

— А че им? У крымцев табунов хватает. Вишь, сколь нагнали. До зимы не прижрать, — молвил Степан Нетяга.

— И баранины у татар вдоволь, — вздохнул, любивший сладко поесть, могутный и грузноватый Нечайка.

— И вшей-паразитов у каждого по арбе, — в тон ему произнес Устим Секира, сложив руки на груди и покачивая по-бабьи головой.

Казаки загоготали, и этот неожиданный смех несколько растопил в их сердцах тоскливую настороженность.

До самого вечера простояли донцы на стенах, но орда так и не ринулась на приступ.

«Странно. Татары обычно нетерпеливы, они не любят мешкать у крепостей. Эти же почему-то выжидают. Но чего? Подхода новых туменов? Но тут и без них вся степь усеяна. Пожалуй, на каждого казака по десятку ордынцев придется. Тогда почему ж не лезут?» — раздумывал Болотников, прислонившись спиной к затинной пушке.

Со стен никто не уходил: татары иногда штурмовали крепости и ночью. Вечеряли прямо на помосте; хлебали из медных походных казанов мясную похлебку, прикусывая жесткими сухарями и лепешками; жевали вяленую и сушеную рыбу, запивая квасом. Ни браги, ни пива, ни водки в баклажках не было. Атаманы особо наказали:

— О хмеле забыть, как будто его и на белом свете нет. Пьяная башка в сече помеха. Басурманин ужом вьется и коршуном кидается, глаз да глаз за ним. А кто наказ сей нарушит, тому после боя чары не давать.

И казаки не пили, ведали: слово атамана крепко, да и кругом заповедь установлена. Переступишь — ни царь, ни бог тебе не поможет. А какой же казак без горилки?

За стенами, в черной ночной степи, пламенели бесчисленные языки костров, озаряя кроваво-багровым светом холмы и равнину. Отовсюду слышались зурны и воинственные песни татар, они плясали вокруг костров, размахивая кривыми саблями.

— Тешатся, сукины дети! — процедил сквозь зубы Емоха. Ему, горячему и зачастую необузданному, не терпелось кинуться в самую гущу врагов.

— Копье им в брюхо! — воскликнул Нагиба.

— Дубину на бритую голову! — густо пробасил могутный Нечайка.

И тут понеслось: издевки, проклятия и непотребный мат, на который способны только казаки. Крик и гвалт стоял над крепостью.

Татары смолкли. Утихли зурны, прекратились пляски, несколько сотен ордынцев вскочили на коней и осыпали башни и стены стрелами; но стрелы не долетали: водяной ров отодвинул татар от крепости.

Брань и насмешки казаков усилились. Устим Секира поднялся с помоста на самый верх стены и велел подать факел.

— Пошто те, Устюха? — вопросил Нечайка.

— Надо, коль прошу. Не мешкай!

Нечайка протянул другу горящий факел, но тот замотал чернявой головой.

— Ты мне на верху надобен. Лезь сюда!

Нечайка послушно полез.

— А теперь попроси казаков утихнуть. Глотка у тебя звериная — ори!

И Нечайка заорал:

— Эгей, донцы-станишники! Уйми мат!

Крепость понемногу стихла, остановили коней и татарские наездники; стало слышно, как потрескивает сушняк басурманских костров.

— Свети на меня, Нечайка. Речь буду сказывать.

Секира повернулся лицом к татарскому стану, подбоченился, широко расставил ноги и закричал что есть мочи:

— Слушай, орда лысая! Слушай казака донского! Слово имею!

К сотникам, тысячникам, темникам кинулись толмачи и принялись усердно переводить речь Секиры.

— Пришли вы, собачьи дети, из грязного Бахчисарая. Пришли к вольному Дону, чтобы кровью нашей насытиться, чтобы девок и женок казачьих силить и чтоб богатый ясырь взять. Так напрасно старались, хари немытые! Зря коней морили, зря в дальний путь снарядились! Ничего-то вам не будет: ни девок, ни женок, ни ясыря. А будет гулять по вашим грязным шеям наша казачья сабля. Все тут костьми ляжете, твари поганые! Ступайте, коли жить хотите, в свой паршивый Бахчисарай! Ступайте ко вшивому хану Гирею!

Казаки захохотали. Сотники, тысячники и темники свирепо замахали кривыми саблями: дерзкий гяур оскорбил неслыханной бранью не только воинов ислама, но и самого великого хана — наместника аллаха на земле.

И вновь на крепость посыпались тысячи стрел.

Устим Секира спокойно стоял на стене, освещенная фигура рослого казака была далеко видна в татарском стане. Он смеялся вместе со всеми.

— Мало каши ели, нехристь поганая!

Казак повернулся к донцам, рванул гашник на поясе — красные штаны сползли на сапоги. Секира присел, хлопнул ладонью по голому заду.

— Вот вам полон и девки!

Раздоры грохнули, будто разом выпалили сотни пушек.

Мурза Джанибек, увидев обнаженное гузно, взвизгнул и в слепой ярости ударил саблей по шелковому пологу шатра.

— Ну погоди ж, гяуры! Я вырежу ваши языки и посажу каждого на кол! Я сравняю Раздоры с землей!

Долго бесновался мурза, до самого утра не улегся гнев в его сердце. Он даже выгнал красавицу Менгли из шатра.

Проклятые гяуры! Дерзкие люди! Тана! Они заслуживают самой жестокой казни!

Джанибек готов был каждого казака порезать на куски.

Болотников тем временем укладывал свою станицу на ночлег.

— Спать, родниковцы. Татары сегодня не сунутся. Надо всем отдохнуть перед битвой. Спать, станишники!

Казаки улеглись на помосте, подложив под головы бараньи шапки; и вскоре богатырский храп поплыл над Раздорами.

На башнях и стенах бодрствовали лишь одни дозорные, не спускавшие глаз с ордынского войска.

В степи багрово полыхали костры.

Ахмет-паша прибыл к Раздорам лишь на третий день. На берегу его встречал мурза Джанибек.

Паша приплыл на пяти легких галерах и сорока каторгах. Он привез не только тяжелые осадные пушки, но и две тысячи невольников.

— Я их пошлю на крепость, — небрежно сказал Ахмет-поша, наблюдая за выгрузкой закованных в кандалы людей.

Джанибек же в первую очередь осмотрел пушки. То были дальнобойные турецкие кулеврины, присланные из Стамбула султаном Магометом.

— Слава аллаху. Теперь мы в щепки разнесем Раздоры, — довольно произнес Джанибек.

— Этими пушками великий султан Магомет разбивал и каменные крепости, гордо произнес Ахмет-паша. Это был дородный, с надменным лицом турок, на белоснежной чалме которого блистал огромный алмаз. Глаза паши были холодны и жестоки, он любил повелевать.

— Готовы ли к бою мои янычары? — спросил он, рассматривая казачью крепость.

— Готовы, паша. Янычары и спахи заждались своего повелителя. Они жаждут боя. Твой шатер разбит на холме… Нукеры! Проводите Ахмет-пашу.

— Я обойдусь своими людьми, мурза. Я вижу свой шатер, — кичливо произнес Ахмет.

Азовский наместник был сердит на султана. Магомет мог бы поставить во главе всего войска, отправленного на Раздоры, не крымского мурзу, а его Ахмета. Не пристало паше ходить под началом какого-то мурзы. Правда, у того войск втрое больше, но ведь трех лисиц с барсом не сравнишь. Крымский хан давно уже стал вассалом турецкого султана. Он и пальцем не может пошевелить без разрешения «царя-царей» Магомета. Так достойно ли турецкому паше подчиняться бахчисарайскому мурзе? Нет, тому не быть! Ахмет никогда и ни в чем не будет слушать Джанибека: у него отборное войско и осадные пушки, без которых Джанибек будет все лето топтаться у крепости, но так и не возьмет ее. Раздоры возьмет Ахмет-паша, ему — и главная добыча. Мурза же будет довольствоваться объедками.

Сам Джанибек и не надеялся на расположение Ахмет-паши. Он давно знал этого чванливого сановника Османской империи. Ахмет соперничал с самим Казы-Гиреем. Паша — горд и самонадеян, он один из приближенных султана Магомета. Но и мурза не из последнего рода, и он не уступит своей власти.

— Да поможет нам аллах, — набожно закатив глаза к небу, произнес Джанибек.

— Аллах поможет, мурза, — усмехнулся Ахмет-паша. — С такими пушками мне не страшна любая крепость.

Мурза и паша разошлись по своим шатрам.

До полудня Ахмет расставлял вокруг крепости кулеврины, а затем его чауш[78] прискакал к шатру Джанибека.

— Несравненный витязь, защитник Мекки и Медины, наихрабрейший Ахмет-паша приступает к осаде крепости Урусов.

— Якши, чауш. Я пошлю свои тумены на Раздоры, — с достоинством сказал Джанибек.

Не прошло и получаса, как в татарском и турецком станах запели рожки и завыли трубы, загремели барабаны и бубны, послышались резкие команды тысячников и санджак-беков[79], замелькали хвостатые знамена.

Орда ринулась на Раздоры; тысячи татар принялись заваливать водяной ров; в дело пошли бревна и камни, телеги, щиты и арбы, хворост и камыш. Но ров был широк и глубок, и надо было много всякой начинки, чтобы сравнять его с землей.

Казаки дружно ударили со стен из мощных самострелов, пищалей и самопалов. Длинные стрелы с железными наконечниками пробивали татар насквозь, пули валили ордынцев десятками.

Крымчаки внезапно отхлынули назад, уступая место турецким кулевринам. Грохнули разом все двенадцать пушек, густой дым окутал и водяной ров, и крепость, и сам огнестрельный наряд, и передовые сотни ордынцев. Но когда дым рассеялся, Раздоры оказались нетронутыми: ядра ткнулись в земляной вал крепости.

К пушкам подбежали санджак-беки, приказывая добавить пороху. Капычеи[80] вновь зарядили и выпалили, но ядра долетели лишь до подножия дубовой стены.

От шатра Ахмет-паши к наряду прискакал чауш с новым повелением:

— Паша приказал не расходовать ядер. Надо перебираться через ров.

— Но моим янычарам не перетащить пушки. Мы утонем в воде, — сказал начальник пушечного наряда санджак-бек Араслан.

— Паша пришлет невольников. Они перекинут мосты и поставят за рвом тын для кулевринов.

Вскоре ко рву привели полтысячи рабов; они тащили на руках огромные дощатые щиты. Казаки выстрелили со стен из тяжелых крепостных пищалей; невольники, оставляя на земле убитых и раненых, отпрянули вспять; многие из них побросали щиты.

Янычары встретили невольников копьями, а спахи принялись избивать рабов плетьми.

— На ров, собаки! — бешено закричал бек Араслан и срубил ятаганом одному из невольников голову.

Рабы растерянно заметались: погибель ожидала с обеих сторон. Бросятся на ров — попадут под пули казаков, повернут назад — угодят под копья и ятаганы янычар. Турки жестоки, они не пощадят ни единого раба; остается одно — идти ко рву и мостить его щитами, тогда кое-кто может уцелеть.

И невольники повернули на ров. Под градом казачьих пуль они бросились в воду и начали передвигать щиты. Они гибли десятками и сотнями, но все же несколько мостов им удалось перекинуть через ров; и тотчас к крепости хлынула лавина татар с длинными штурмовыми лестницами.

— Бей поганых! — изменившимся, охрипшим голосом прокричал своей станице Иван Болотников.

Со стен посыпались на ордынцев бревна и каменные глыбы, колоды и бочки, доски и тележные колеса; полилась кипящая вода и горячая смола.

Татары с воплями валились с лестниц, подминая своими телами других ордынцев. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина озверевших, жаждущих добычи степняков, сменяя убитых, все лезла и лезла на стены крепости и этой неистово орущей массе кочевников, казалось, не было конца и края.

Но и ярость донцов была великой. Сокрушая врагов, они кричали:

— Вот вам наши головы!

— А вот ясырь!

— А то вам девки и женки!

Болотников валил на татар тяжелые бревна и колоды, сбивая и давя ордынцев десятками.

— Не видать вам Раздор, ублюдки ханские! Получай, поганые! — то и дело восклицал он, поднимая на руки очередную кряжину.

Рядом орудовал Васюта Шестак, который опускал на головы татар длинную слегу с обитым жестью концом. Трещали черепа, лилась кровь, а Васюта покрикивал:

— Это от вольного Дона!.. А это от меня — казака Васьки!

Устим Секира поливал ордынцев кипящей смолой; обжег руки — кожа пошла волдырями, но боли не замечал, подзадоривал:

— Давай, давай, лезь ко мне, орда бритая! Я тя горячим зельем сподоблю, кипяточком погрею!..

Мирон Нагиба и Нечайка, оба богатырские, саженистые в плечах, кидали на степняков многопудовые каменные глыбы. Багровые от натуги, сверкая белками, орали:

— Принимай гостинчик, мать вашу так!

— Принимай, нехристь чумазая!

Юрко, Деня и Емоха метко разили татар из пистолей. Не остался без дела и старый казак Гаруня. Глаза его были еще зорки, руки — крепки. Он валил татар из тяжелой фузеи[81] и после каждого удачного выстрела крякал и браво подкручивал седой ус.

А внутри крепости кипела работа. Оружейники по-прежнему ковали в кузнях мечи, сабли и копья, плели кольчуги, обивали железом палицы и дубины; казаки, свободные от боя, подтаскивали к помосту все новые и новые колоды и бревна, кряжи, слеги и лесины, бочки и кадки, набитые землей. Все это затаскивалось на дощатый настил и обрушивалось на головы татар.

Когда ордынцы штурмовали стены, бек Араслан торопливо перетаскивал пушки за ров.

— Скорее! Скорее! — кричал он на янычар.

Невольники устанавливали тын, который должен был защитить турецких пушкарей от казачьих пуль и ядер. Это были крепкие, сбитые в несколько рядов сборные деревянные щиты, доставленные на галерах из Царьграда. Снаружи щиты были обиты медью.

Одна из пушек свалилась с моста в ров. Араслан-бек рассвирепел. Он тотчас приказал привести к себе виновных и самолично отсек им головы.

— Так будет с каждым, кто посмеет уронить кулеврин султана! пригрозил Араслан-бек.

Более трех часов продолжался штурм Раздор, но ни один татарин так и не смог оказаться на стенах крепости.

Ордынцы подтащили к воротам и тыну тараны. Четыре камнеметные машины татары поставили против Степных ворот.

И вот первые каменные глыбы тяжело и глухо ударились о крепость; от бревен посыпалась щепа. Одна из глыб упала на помост, тот проломился и вместе с бочками, бревнами и казаками рухнул вниз. Шестеро донцов были убиты.

Болотников кинулся к пушкарям.

— Цельте в тараны, братцы! Живо!

Но те уже и сами догадались, наводя жерла орудий на осадные машины.

Начальником наряда был у пушкарей степенный пожилой казак Тереха Рязанец. Десять лет он был затинщиком, палил из пушек по татарам с рязанских стен, а затем бежал в Дикое Поле.

— Пушкарский голова замордовал. Чуть что — и в зубы. Не утерпел сдачи дал, да не рассчитал малость: насмерть пришиб. Принимайте в казаки, донцы.

И донцы приняли: пушкари завсегда нужны, тем более для раздорцев. В крепости шестнадцать пушек, но некоторые из них пришли в негодность, требовалась крепкая и умелая рука. Прежний же начальник наряда, старый пушкарь Никита Кулик, ходивший с государем Иваном Грозным под стены татарской Казани, ослаб глазами и приноровился к горилке; день и ночь не вылезал из кабака и, жалуясь, бубнил в седую опаленную бороду:

— Меркнет свет в глазах, братцы. Худо зрю наряд свой. Осиротели мои пушки.

С приходом в Раздоры Терехи Рязанца атаманы вздохнули:

— Заступай в пушкарские головы, Тереха. Но чтоб пушки золотом горели, дробом[82] и ядрами палили! А коли худо будешь службу нести — в Дону утопим.

Но Рязанца не пришлось топить, взялся он за дело усердно: вычистил от пороховой гари и ржавчины стволы, привел в порядок лафеты, поставил пушки на катки — и наряд вновь приобрел грозный вид.

Пушки были разные — малого, среднего и дальнего боя; среди них выделялись две «трои», один «единорог» и «соловей», добытые казаками на Волге. Это были мощные, тяжелые пушки, стрелявшие ядрами и дробом.

— Пуще глаза храните. То славный наряд. В Москве на Пушечном дворе знатными мастерами отлиты, — с любовью поглаживая пушки, говорил приставленным к наряду казакам Тереха Рязанец.

В часы осады он бегал от пушки к пушке и покрикивал:

— Без надобности не палить! Пороху мало. Ждите, когда поганые наряд свой подтащат. По нему и бейте.

Когда же татары подтащили к Степным воротам тараны, Рязанец находился совсем в другом конце крепости, но пушкари и без него решили ударить по осадным машинам.

— Живее же, черти! — поторопил их Болотников, видя, как каменные глыбы наносят ощутимый урон казакам.

Пушкари вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли к зелейникам горящие фитили. «Троя» и «единорог», изрыгнув дым и пламя, оглушительно ухнули; но ядра пролетели мимо и плюхнулись в ров.

Болотников сокрушенно махнул рукой.

— Да что же вы, черти зелейные!

Но тут к наряду подоспел сам Тереха Рязанец. Растолкав орудийную прислугу, навел пушки и закричал:

— Пали!

Оба тяжелых ядра упали в самую гущу татар, обслуживающих камнеметные машины; послышались вопли и стоны, обрывки жильных ремней взвились вместе с землей в воздух.

— Так палить! — сердито приказал пушкарям Рязанец.

К нему подбежал Болотников, крепко поцеловал.

— Молодец, друже!

Тереха же метнулся к другим пушкам: ему надо было всюду поспеть, чтоб не было суеты и замешки среди наряда.

Невольники под непрекращающимся огнем казаков наконец закрепили за рвом тыны и отступили за укрытие. Было их полтысячи, теперь же оставалось не более сотни. Но и за тыном рабам тотчас нашлась работа. Араслан-бек приказал рыть ниши для кулевринов. И вновь загуляли по спинам невольников хлесткие плети.

— Вгрызайтесь в землю, шакалы! Да побыстрее! Тот, кто хоть на миг опустит кирку, будет обезглавлен! — кричал Араслан-бек.

Невольники кирки не опустили. Вскоре ниши были готовы, по крепости ударили турецкие пушки. Тяжел был этот удар: стены и ворота зашатались, одна из небольших деревянных башен была снесена; свалившись внутрь крепости, она придавила собой более десятка казаков.

— Еще насколько залпов — и от Раздор ничего не останется! самодовольно воскликнул Ахмет-паша, наблюдавший за осадой с высокого холма.

Но в это время по тыну, прикрывавшему кулеврины, выстрелили казачьи пушки. Ядра сделали несколько больших пробоин, через которые стали видны капычеи и пушки.

Болотников не замедлил крикнуть станице:

— Бейте в дыры, донцы!

В пробоины посыпались стрелы и пули, поражая орудийный наряд.

Араслан-бек, отбежав за ров, замахал на невольников зубчатым ятаганом.

— Заделывайте пробоины, шакалы! Вперед!

Рабы кое-как залатали дыры и вновь загремели турецкие пушки; им отвечали со стен казачьи. Ядра донцов то и дело пробивали янычарские щиты, но их тотчас закрывали. У опасных брешей полегли последние десятки невольников.

Более часа продолжалась перепалка; едкий, густой дым повис над крепостью. Ухали пушки, свистели ядра, взметались в небо черные облака земли, сыпалась от щитов и бревен щепа.

Татары, спахи и янычары с минуты на минуту ждали, когда рухнут казачьи стены. Нетерпеливо поджидал этого и мурза Джанибек.

«Сейчас капычеи разобьют крепость и мои тумены ворвутся в город. Добыча близка!» — в горячем ознобе раздумывал он.

Но чудо — крепость стояла, ни одна из стен не рухнула; хваленые турецкие кулеврины не смогли сделать и единой пробоины. Уж не заколдована ли крепость урусов?

Крымцы и турки недоумевали. Не ведали они, что Раздоры опоясаны мощной трехрядной дубовой стеной, способной выдержать многодневную пушечную осаду. Гораздо слабее были сами ворота, но их надежно прикрывали «трои», не позволявшие кулевринам вести долгий прицельный огонь. Дощатый тын, напротив ворот, был одним из самых уязвимых, турецкие пушки часто молчали; то и дело надо было заделывать проломы и бреши.

В разгар боя Тереха Рязапец подошел к «трое» и велел засыпать в зелейник двойную меру пороха.

Пушкари опасливо глянули на Рязанца.

— Много лишку, Тереха.

— Не много. Сыпь как велено!

И пушкари засыпали. Турки тем временем заделывали очередную брешь; в нее-то и задумал выпалить Рязанец. Он дольше обычного приноравливался к пушке, сунул горящий фитиль в зелейник. «Троя» мощно и раскатисто, сотрясая стены, ухнула, посылая трехпудовое ядро в пролом янычарского тына. Заряд угодил в кулеврину, вдребезги разбив и уничтожив орудийную прислугу.

Араслан-бек пришел в ярость. В первый же день осады он потерял две султанские пушки! И где? Ни под стенами персидских твердынь, ни под великой крепостью Багдада, а под деревянным тыном разбойных донских казаков!

Вне себя от гнева, Араслан-бек сам бросился к бреши.

— В пять рядов ставьте щиты, собаки! Ни одно ядро гяуров не должно пробить укрепление! Быстрее, шак…

Араслан-бек не договорил и схватился за плечо, в которое вонзилась казачья пуля.

— О, аллах! Я ранен.

Янычары оттащили санджак-бека в безопасное место.

Ахмет-паша, нервно кусая губы, кинул за ров еще полтысячи невольников. Надо было во что бы то ни стало восстановить укрепления, иначе казаки разобьют все кулеврины. Эти люди не только храбро сражаются в пешем и конном бою, но и метко стреляют из пушек.

И вновь возле проломов закопошились невольники, и вновь ручьями полилась их кровь.

Видя, что стены крепости не поддаются кулевринам, Ахмет-паша приказал сосредоточить восемь пушек напротив Степных ворот.

Тереха Рязанец усилил огонь, но разрушить пятислойный тын было не так просто.

— Крепко отгородились янычары, — хмуро молвил Рязанец.

— А ежели навесом, через тын? — подсказал Болотников.

— Не получится, паря. В ров ядра покидаем.

— Худо, Тереха… Выходит, воротам не устоять?

— Пожалуй, не устоять, — удрученно признал Рязанец. — Надо бы бревнами да кулями с землей укрепить.

Болотников глянул из бойницы на турецкий тын и о чем-то на минуту задумался. К нему шагнул станичный есаул Мирон Нагиба.

— Что будем делать, батька?

— А вот что, — Болотников порывисто обернулся к Нагибе. — Снимай станицу со стены и веди к воротам.

— На вылазку, батька? — догадался Нагиба.

— На вылазку, Мирон. Другого выхода нет.

— Но Богдан Васильев не велел ворота открывать. Нужен его приказ.

— Васильев у Засечной стены. Недосуг его спрашивать. Турки вот-вот откроют огонь. Снимай станицу!

— Пулей, батька!

Нагиба побежал к родниковцам, а Болотников вернулся к Рязанцу и поведал ему о своем плане.

— Смело, паря. Но этого мало.

— Что мало? — не понял Болотников.

— Мало пушкарей перебить. Сыщутся и другие. Добро бы сами пушки заклепать. Во тогда — удача.

— Пушки заклепать?.. Но то дело хитрое.

— Ничего хитрого, паря. Подь сюда.

Рязанец притянул Болотникова к «соловью».

— Зри, паря. Дыра насквозь, то затравка. Заклепать ее — и пушки запал потеряют. Не палить им боле, не рушить стены. Уразумел ли?

— Уразумел, Тереха. Замолчат пушки! — загорелся Болотников. — Но заклепать чем?

Рязанец вытянул из ящика пук железных прутьев.

— Из таких мы протравки готовим. Как раз сгодятся. Да не забудьте по булыжничку прихватить.

Болотников подозвал к пушке десятка три казаков и показал им место заклепки.

— Умри — но заляпушь!

— Забьем дырки, батько! — заверили донцы.

— А теперь поспешим! — воскликнул Болотников.

Тереха Рязанец дал команду пушкарям, чтоб те прекратили пальбу по тыну. Донцы же распахнули ворота и стремглав ринулись на турецкие укрепления.

Янычары не ожидали казачьей вылазки. Они запоздало отпрянули от пушек и выхватили ятаганы; повольники перекинулись через тын и навалились на капычеев. В ход пошли мечи и сабли, палицы и дубины, булавы и кистени.

Болотников развалил надвое одного из янычар и стал прорубаться к пушке. Рядом с ним оказались Васюта Шестак и Мирон Нагиба. Они секли янычар саблями, а чуть сбоку укладывал турок тяжеленной дубиной богатырь Нечайка.

Невольники в сечу не полезли: они побежали за ров, откуда спешили на помощь капычеям сотни янычар.

— К мостам! — закричал Болотников. — Задержите турок! Не пускайте к пушкам!

Родниковцы, перебив орудийную прислугу, кинулись к мостам, по которым уже бежали янычары. Часть же казаков с кусками проволоки подскочила к кулевринам. Две-три минуты — и запалы были заклепаны.

— Наза-а-ад! В крепость, донцы! — подал новую команду Болотников.

Теснимые янычарами, казаки отступили за тын. Болотников, Нагиба, Шестак, Емоха и Нечайка отходили последними, прикрывая донцов от турецких сабель. Бились зло и остервенело, пока не оказались за воротами. Десятка три янычар ворвались в крепость, а за ними напирала новая волна турок; ворота уже невозможно было закрыть. Но тут выручил Тереха Рязанец. Он ударил из пушек дробом, и янычары на малое время отхлынули назад. Турок, застрявших в проходе, оттеснили копьями. Ворота закрылись.

На резвом вороном коне прискакал разгневанный Богдан Васильев. Ему уже донесли о вылазке Болотникова.

— Ты что, белены объелся! — заорал он на родниковского атамана. — Как ты посмел открыть ворота врагу?

— Уйми пыл, атаман, — устало вымолвил Болотников. — И шапку скинь перед погибшими. У меня их четыре десятка полегло.

— Мало тебе! Мог бы и всю станицу уложить! — как будто не слыша слов Болотникова, кипятился Васильев.

К атаману подошел Тереха Рязанец.

— Ты бы поостыл, Богдан Андреич. Болотникову надо в ноги поклониться. Доброе дело сотворил он для донцов, а ты горло дерешь.

— Еще один заступник, — желчно произнес Васильев. — Едва орду в Раздоры не впустили.

— Однако вредоумный же ты казак, — осерчал Рязанец. — Янычары восемь пушек у ворот поставили. В щепы бы разнесли. Вот тогда бы и в самом деле орда очутилась в Раздорах. Быть бы нам битыми, да сей молодец помог. Заклепал он турецкие пушки, атаман!

Гнев с лица Васильева как рукой сняло. Он сошел с коня я хлопнул Болотникова по плечу.

— Спасибо тебе, родниковский атаман! Спасибо, станишники!

— Ты не нас благодари, а Рязанца. Это он пушки заклепать надоумил, кивнул в сторону пушкаря Болотников.

— И Рязанцу, спасибо!

Васильев снял шапку и поясно поклонился убитым повольникам, лежавшим на земле.

— Дон вас не забудет, казаки.

Затем Васильев осмотрел наряд, проверил, много ли осталось у пушкарей ядер, дроба и пороху.

— Поберегай зелье, Тереха. Нам его и на три дня не хватит. Напрасно не пали.

Рязанец обиделся.

— Я свое дело ведаю, атаман.

— Поберегай! — назидательно повторил Васильев и, взмахнув на коня, поспешил к другим стенам крепости.

Вокруг Раздор на какое-то время установилась тишина. Турки и татары отошли за ров.

Раздосадованный мурза Джанибек решил созвать тысячников и темников на курлатай. Пригласил и Ахмет-пашу, но тот не приехал, а прислал вместо себя чауша.

— Великий и несравненный Ахмет-паша повелел сказать, мурза Джанибек, чтоб ты не ждал его в своем шатре. Паша недоволен твоими воинами, они трусливы, как зайцы. Они не смогли забраться на стены и показали спины презренным гяурам.

Джанибек, не скрывая раздражения, ответил:

— Ахмет-паша не может гневаться на моих воинов. Они лезли на стены урусов, как львы. Ни один из моих джигитов не сомневается в победе. Мы будем в Раздорах! Пока же гяуры находят в себе силы обороняться.

— И не только обороняться, — с ехидцей вставил темник Давлет. — Они перебили капычеев и повредили восемь кулевринов несравненного воина Ахмет-паши.

Издевка была налицо.

«Темник Давлет слишком смел. Когда-нибудь Ахмет-паша отомстит ему за такие слова», — подумал хитрый, осторожный темник Бахты.

— Что передать моему повелителю? — спросил чауш.

— Передай несравненному Ахмет-паше, что я буду продолжать осаду. Зверь хоть и силен, но он начинает истекать кровью. Сегодня либо завтра я добью зверя. И еще передай, чауш. Я хочу, чтоб оставшиеся десять пушек паши все ж разбили стены крепости. Наидостойнейший Ахмет говорил, что его кулеврины разрушали и не такие твердыни. Так пусть же падет и эта крепость. С нами аллах!

Не успел чауш выйти из шатра, как с ковра вскочил темник Давлет.

— Я не хочу больше стоять за Доном! Почему мой тумен должен бездействовать? Зачем я пришел из Бахчисарая? Я хочу брать крепость!

— Твое время придет, Давлет. А пока нам нельзя оголять левобережье. К гяурам может прийти помощь.

— Опять сидеть в шатре?

— Нет, славный Давлет. Сегодня два крыла тумена ты бросишь на Раздоры. Сегодня ночью.

— Ночью?.. Ты хочешь брать Раздоры ночью? — переспросил темник Бахты.

— Да, джигиты! У гяуров пушки, пистолеты и ружья, У них зоркий глаз. Ночью же мы их лишим прицельного огня. Мы подойдем близко к стенам и кинем на деревянный город горящие стрелы. А ворота мы пробьем таранами. Так ли, джигиты?

— Велика мудрость твоя, мурза Джанибек, — растянул в угодливой улыбке тонкие губы Бахты.

«Бахты всегда льстив. Он готов вылизать мурзе пятки», — презрительно подумал Давлет.

А тысячники дружно закричали:

— Велика мудрость мурзы!

— Мы в твоей власти, Джанибек!

Когда над степью воцарилась ночь, татары бесшумно и скрытно приблизились к Раздорам. Они стали от крепостных стен в перелете стрелы. Раздоры замкнулись в плотном кольце ордынцев. Луки их были огромны — в рост человека, стрелы — певучи, длинны и крепки. К древкам стрел татары прикрутили по клочку промасленного войлока. Подле каждого лучника стоял воин-зажигальщик с кремнем и огнивом.

Казаки не спали. Они стояли на стенах и прислушивались к шорохам и звукам ночной степи. Во вражеском стане стояла тишина, и нигде не горели костры; ощущение было такое, будто орда спит мертвым сном.

— Что-то не по нутру мне эта ночь, — проговорил Мирон Нагиба. Левая рука его была перевязана, из раны сочилась кровь, но казак не уходил со стен.

— И мне не любо, — молвил Васюта Шестак.

— Поганые не зря притаились. Они что-то замышляют. Надо глядеть в оба, станишники. Ордынцы коварны, — произнес Болотников.

— И луна, как назло, спряталась. Экая сутемь! — проворчал Емоха. В дневной вылазке он зарубил семерых янычар, но и сам пострадал. Один из капычеев едва не отрубил Емохе голову. Выручил Деня. Он подставил под удар саблю, и турецкий ятаган, соскользнув, отсек Емохе правое ухо.

Теперь над Емохой посмеивался Секира.

— Нонче ты у нас первый казак на Дону. Берегись, девки!

— Это ты к чему? — морщась от ноющей боли, спросил Емоха.

— А все к тому. Наипервейший, грю, красавец ты у нас, Емоха. Безухий, дырявый и к тому ж нос с версту коломенскую. Три дюжины бадей повесить можно. Чем не молодец, коли нос с огурец.

Казаки загоготали, а Емоха треснул Секиру по загривку.

— Язык у тебя не той стороной вставлен, чертово помело! Помолчал бы.

— А че молчать? На язык пошлины нет.

— Вот и бренчишь, как на гуслях.

— А ну тихо, братцы, — оборвал казаков Болотников. — Чуете? Будто сено шелестит.

Казаки насторожились.

— Верно… Шорох идет, — молвил Васюта.

— То орда надвигается. А ну, Васюта, беги к Рязанцу. Пусть из вестовой пушки ухнет, — приказал Болотников.

И в ту же минуту в степи засверкали красные искры, а затем по черному небу полетели в сторону крепости огненные змеи. Их было великое множество тысячи, десятки тысяч огненных молний. Они летели со страшным пугающим визгом.

Многие казаки перекрестились: уж больно жуткий звук издавали стремительно летящие змеи.

— Господи, мать-богородица! — высунувшись из бойницы, очумело вымолвил один из молодых казаков и тотчас, с протяжным стоном, осел на помост. Широкую грудь его пронзила горящая стрела.

— Не высовываться! — гаркнул Болотников.

Емоха попытался было вытянуть из убитого казака стрелу, но она крепко застряла. Обломив конец, он вытащил стрелу со стороны спины. Повольника спустили с помоста на землю.

— У-у, поганые души! — скрипнул зубами Емоха. Погиб один из его дружков.

Секира взял из рук Емохи обломок стрелы и поднес к факелу.

— Эва, — хмыкнул он. — И чего только не придумают, нехристи. Глянь, братцы.

Вокруг Устима столпились донцы. Секира оторвал от обломка маленькую глиняную трубочку и положил на ладонь.

— Свистульки привязывают.

— Ну и ироды. Душу воротит, — молвил Деня, затыкая уши.

— Ниче, привыкай. Басурмане и не на такое горазды, — вставил дед Гаруня.

Стрелы глухо стучали о стены, башни и кровли изб. Многие из них залетали в бойницы, чадили. Едкий дым ел глаза.

Отовсюду послышались крики казаков:

— Избы горят!

— Стены занялись!

— Все на огонь, братцы!

Бросились к бочкам с водой и колодцам. Тушили пожары и дети, и подростки, и казачьи женки.

Всех тяжелее и опаснее было на стенах. Казаки лини воду на тын и попадали под стрелы ордынцев. Раненых и убитых сразу же сменяли другие казаки, стоявшие внизу в запасе.

В кровавом зареве пожарищ донцы увидели, как к Степным воротам наплывает грозным, огромным чудищем таран, подвешенный цепями к длинному бревну. Конец снаряда был окован стальным наконечником.

Казаки выстрелили из пищалей и самопалов, но таран упрямо приближался к воротам: на место поверженных татар тотчас вставали новые ордынцы.

Не помог и Тереха Рязанец: наклонить жерла орудий под самые стены было невозможно.

— То не в моих силах, братцы, — с отчаянием говорил пушкарь. — Не могу кинуть ядра.

Татары, раскачав на цепях орудие, ударили им по воротам; те крякнули, затряслись, осыпались щепой. После пятого удара стальной наконечник пробил ворота на добрых три вершка.

— Проломят, дьяволы! — чертыхнулся Болотников и перебежал с помоста на стрельню, с которой донцы палили из пищалей и самопалов.

— Бревна швыряй! Колоды! — загремел Болотников.

Но и это не остановило татар. Они гибли десятками, но, не мешкая, столько же подбегало к тарану. Головы степняков заняты были лишь одной мыслью — сокрушить ворота и ворваться в крепость. Там за воротами — добыча! Добыча!

Степные ворота обступили лучники: они непрерывно стреляли по бойницам, да так метко и густо, что казакам невозможно было и высунуться.

А таран все глубже и глубже уходил в ворота; и вскоре окованные створки оказались разбитыми, засовы сорваны; еще удар, другой — ворота рухнут, и тогда ничто и никто не удержат лавину ордынцев, жаждущих вломиться в казачий город.

Но ворота не рухнули: раздорцы надежно укрепили их бревнами и тяжелыми кулями с землей. Таран, пробив наконец ворота, застрял в новом мощном заслоне.

Убедившись, что таран бесполезен, мурза Джанибек приказал отнести его от ворот. Теперь вся надежда татар была на горящие стрелы. Раздоры должны погибнуть в огне.

Потерпев неудачу под Степными воротами, Ахмет-паша задумал нанести решающий удар у Засечной башни. Скрытно от казаков он повелел перетащить оставшиеся кулеврины на галеры, бросившие якоря у левого берега Дона. В то время, когда темник Давлет переправлял два крыла своего тумена на правобережье, а затем начал осыпать крепость огненными стрелами, Ахмет-паша приблизил суда к городу на пушечный выстрел. Он сам был на одной из галер.

— Забросайте Раздоры калеными ядрами! — приказал он капычеям.

Турецкие пушки выстрелили неожиданно для казаков. Богдан Васильев и Федька Берсень, руководившие обороной Засечной стены, на какое-то время пришли в замешательство.

— Откуда взялись пушки? Здесь их не было! — закричал Васильев.

— Палят с реки. С галер палят, злыдни!

Каленые ядра еще больше раздули пожар. Избы вспыхивали одна за другой, как свечи. Вся северо-западная часть города утонула в море огня. Многие избы залить водой уже было невозможно — их растаскивали баграми и крючьями, тушили песком и землей.

— Бейте по галерам! — закричал пушкарям Васильев.

Наряд выпалил, но ядра не долетели до судов: пушки на Засечной стене были поставлены маломощные.

— Где Тереха? Где этот рязанский лапоть? — еще пуще заорал Васильев.

Рязанец стоял на помосте у Степной башни. Когда с Дона заговорили турецкие пушки, Тереха с отчаянием хлопнул ладонью по жерлу «единорога». Янычары пошли на хитрость, и теперь их кулеврины будут свободно и безнаказанно палить по городу.

Рязанец, не дожидаясь приказа Васильева, велел снять со стен часть тяжелых орудий и перетащить их к Засечной стрельне. Но дело это нелегкое: пушки весили до пятисот пудов, и потребуется немало времени, чтобы установить их на донской стороне.

Богдан Васильев выделил начальнику пушкарского наряда две сотни казаков.

— Умри, но пушки поставь! — грозно сказал он Рязанцу.

Город полыхал. В черное небо высоко вздымались огненные языки пожарищ. Вскоре огонь перекинулся и на восточную часть города, неумолимо пожирая сухие рубленые избы. В кривых и узких улочках и переулках метались люди, задыхаясь от зноя, гари и въедливого дыма, валившего черными, густыми клубами из дверей и окон.

Со стен пришлось снять многих казаков. Этого-то и дожидались Ахмет-паша и темник Давлет. Они кинули на крепость тысячи татар и янычар. Штурм был грозный и яростный. Особенно дерзко и свирепо лезли на стены воины мурзы Давлета. Они несколько дней ждали этого часа, и теперь их было трудно остановить.

На стенах то и дело громыхал голос Федьки Берсеня:

— Не робей, донцы! Бей псов, круши!

Но и враг неистовствовал. Многим удалось взобраться на стены. Повсюду пошли рукопашные схватки; лязгали мечи и сабли, сверкали ножи, клинки и ятаганы, сыпались искры.

— Круши псов! Дави степных гадов! — хрипло орал Федька, разя ордынцев тяжелым мечом.

И казаки крушили, и казаки давили. Брань, хрипы и ярые возгласы перемежались с визгом, воплем и предсмертными стонами. Все крутилось, орало, выло, ухало и скрежетало в этом кровавом водовороте.

Злая сеча шла до утренней зари. Повольники не дрогнули, не позволили врагу закрепиться на стенах крепости.

Ордынцы отступили, но городу не пришлось праздновать победу. Уже в самом конце битвы недалеко от майдана раздался оглушительный взрыв. Каленое ядро турецкой кулеврины угодило в Зелейную избу с пороховыми запасами. Взрыв был настолько силен, что в городе рухнули десятки строений и рассыпался храм Николая-чудотворца; более трехсот казаков, женщин, детей и стариков была убиты.

ГЛАВА 12 КАЗАЧИЙ ПОДАРОК

Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца. Повсюду виднелись обугленные избы, курени и трупы; пахло гарью, дымились неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.

Обуглились и почернели стены и башни крепости; казаки, прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким сном, не выпуская из рук мечей и сабель.

По дымящейся крепости блуждали казачьи женки, разыскивая среди убитых и обгоревших своих детей, братьев, сестер и мужей. То и дело разносились их безутешные, горькие плачи.

Более тысячи казаков потеряли донцы за первые дни осады. Но жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у стен крепости.

Агата бродила по городу вместе с Любавой, дочерью раздорского есаула Григория Соломы. Агата искала мужа, а соседка по куреню — отца родного. С тревожным беспокойством вглядывались они в лица убитых, крестились и со слезами на глазах шли дальше.

Но ни среди павших, ни среди тяжелораненых Берсеня и Солому они не разыскали.

— У Засечных ворот поглядите, там их видели, — тихо подсказала одна из казачек, оплакивающая мужа, статного красивого казака, пронзенного вражеской стрелой.

Пошли к Засечным воротам, возле которых вповалку лежали казаки. Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.

— Кого вам, девки? — окликнул с высоты башни один из дозорных.

— Федора Берсеня, да Гришу Солому, — ответила Агата.

— На стене пали, — махнул рукой дозорный.

— Пали? — меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Агата.

— Батюшки, пресвятая дева! — охнула Любава.

Обе зарыдали, а караульный протяжно зевнул, крякнул и усмешливо крутнул головой.

— От народ водяной. Че слезу-то пустили, оглашенные! Пали, грю, на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.

Агата и Любава обрадованно полезли на стены. Федька Берсень, широко раскинув ноги, лежал на спине. Глаза ею глубоко запали, лицо черно от копоти, правая рука сжимала окровавленный меч. Спал Федька тревожно: мычал, скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал; Агата разобрала лишь одно слово «круши».

«Федор мой и во снах воюет», — с улыбкой подумала она и осторожно подложила под Федькину голову чей-то кинутый на помосте разодранный зипун.

Григорий Солома лежал невдалеке от Берсеня, привалившись спиной к дубовому тыну; на обнаженной руке его густо запеклась кровь. Любава вновь пригорюнилась.

— Ранен батюшка. В курень надо.

— Не полошись, девка. Рана неглубока, затянется, — успокоил Тереха Рязанец. Поникший и угрюмый, он сидел возле остывшей «трои», горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.

«Теперь совсем без зелья худо, — думал он. — И надо ж было приключиться экой напасти. Чертовы янычары! Угодили-таки в самую пороховницу. Седни турки подтянут пушки к самой крепости, и никто их не подавит. Едва ли вынесут Раздоры еще один огненный бой — крепость все же деревянная. Как ни крепись, как ни обороняй, но тын и сруб от огня не спасти».

— Вы бы не толкались тут, девоньки. Неровен час, — предостерег с башни караульный.

Оставив возле Федьки и Соломы по узелку снеди, Агата и Любава спустились на землю. Вначале пошли они было к своим куреням, но Агата вдруг повернула к Степной башне.

— Куда ж ты? — спросила Любава.

Лицо Агаты залилось румянцем.

— У Федора близкий дружок есть… Иван Болотников. Сказывали, на Степной стене он сражался. Проведать хочу — жив ли.

— И я с тобой, — молвила Любава.

Подруги подались к южной стене, но отыскали они Болотникова не вдруг. На стене Ивана не оказалось.

«Нигде его нет. Ужель за тыном лежит? Ужель загубили сокола?» закручинилась Агата.

У подножия башни бранился казак Емоха. Ухо его воспалилось и так стреляло, что бедный донец не находил себе места.

— Трезубец в ханское брюхо! Смолы — на плешь!..

— Худо, родимый? — участливо коснулась его плеча Агата.

— Турецкому султану худо, — огрызнулся Емоха. — Че тут бродите?

— Ивана Болотникова ищем. Не ведаешь ли, что с ним? — спросила Агата, и вся невольно насторожилась.

— Пошто те батька?.. У-ух, пику хану в глотку!.. Пошто, грю, батька? закричал, закрутившись волчком, Емоха.

— Глянуть хочу. Уж ты поведай, родимый, — еще мягче молвила Агата. Жив ли, Иван?

— Жив. Еще не хватало, чтоб батьку сразили. Жив Болотников! На стрельню ступайте.

Агата и Любава поднялась на башню. Дозорный молча глянул на обеих, но не забранился, пустил.

Болотников спал рядом с Васютой, спал крепко и отрешенно. Белая рубаха его была в клочья изодрана и окровавлена; и весь он пропах порохом, дымом и гарью. Курчавая борода свалялась, черные волосы слиплись, упав прядями на загорелый лоб.

Агата слегка коснулась его головы, подумала:

«Добрый казак… Сильный, удалый».

Она все смотрела и смотрела на Болотникова, и ей вдруг невольно захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.

Любава взглянула на подругу. Глаза Агаты излучали теплоту и нежность.

«Мать-богородица! — охнула она. — Любит Агата этого казака, ой, любит!»

Васюта Шестак, лежавший обок с Болотниковым, неожиданно проснулся и, увидя перед собой синеокую дивчину с темными густыми ресницами, улыбнулся.

— И привидится же такая, — пробормотал он и перевернулся на другой бок.

Любава рассмеялась, и ее звонкий смех окончательно разбудил Шестака. Он поднял голову и удивленно захлопал на Любаву глазами.

— Откуда такая свалилась, любушка?

— Она и есть Любушка, Любавой ее кличут, — сказала Агата.

— Вот те на!.. А меня Васютой.

Сон с Шестака начисто слетел; он во все глаза разглядывал пригожую дивчину и простодушно приговаривал:

— Вот так, Любушка, вот так ангел… Чья ж ты будешь?

— А ничья, — с лукавинкой ответила Любава и потупила очи: уж больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.

— Так уж и ничья. Хитришь, Любушка. Ужель такую красу казаки не приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.

— А вот и не достанешь, — вновь рассмеялась Любава и сбежала со стрельни на землю. — Я в курень, Агатушка! — крикнула она.

— Погоди меня, — оторвалась от Болотникова Агата и пошла к узкой витой лесенке. Но ее придержал Васюта.

— Так чья ж все-таки Любава?

— Аль понравилась? — улыбнулась краешками губ Агата.

— Дюже понравилась. Не таи. Где ее сыскать? — затормошился Васюта.

— А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Иваном.

Агата шагнула было вниз, но вдруг передумала и вновь подошла к спящему Болотникову. Расстегнула застежки зеленого сарафана, сняла с себя маленький золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела его через голову Ивана.

— Храни тебя господь, — тихо молвила она и, не смущаясь Васюты и дозорных казаков, склонилась над Иваном и поцеловала в губы.

До полудня было тихо. Орда готовилась к новому штурму. Янычары и крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же участь постигла и тяжелораненых. Так повелели Ахмет-паша и мурза Джанибек.

— Мы заполним ров джигитами и по их телам перейдем водную преграду. Аллах простит нас, он хочет нашей победы, — сказали военачальники.

Казаки плевались.

— Погань и есть погань. Хуже зверей.

— Будто дохлых собак швыряют, нехристи!

— Пальнуть бы по бритым башкам!

Однако по ордынцам не стреляли: берегли дробь, пули, порох, да и не хотелось мешать басурманам убирать трупы.

Сами же раздорцы рыли вдоль стен братскую могилу. Туда положили всех павших казаков. Беглый поп-расстрига Никодим отслужил панихиду.

— Со святыми упокой! — голосисто пропел он и размашисто осенил могилу большим медным крестом.

Казаки склонили головы. Атаман Васильев скорбно и скупо молвил, комкая черную баранью трухменку.

— Вечная вам память, донцы! Вечная слава вам!

— Вечная слава! — хором пронеслось по казачьим рядам.

Атаманы первыми бросили в могилу по три горсти земли и отошли в сторону, уступая место повольнице. Последними к могиле подошли казачки. Запричитали.

Васильев позвал станичных атаманов и раздорских есаулов на совет. Поначалу расспросил каждого, сколько осталось у казаков дроби и зелья, да много ли людей в сотнях, а затем сказал:

— Туго будет, атаманы-молодцы. Ядер и зелья у нас — самую малость. Пушкам и на час не хватит пороху. А без пушек станет худо. Турки вконец закидают нас зажигательными ядрами. Понесем урон великий, да и Раздорам в огне пылать. Как быть, атаманы-молодцы? Как оборону держать?

— Выдюжим, атаман. Нас еще четыре тыщи. Не притупились казачьи сабли! — воскликнул есаул Григорий Солома.

— Не бывать поганым в Раздорах! — поддержал его атаман из Монастырского городка.

— Не бывать-то не бывать, — осторожно начал Федька Берсень. — Но как бы нам войско не ополовинить. Ордынцев — тьма, и прут они свирепо. Тут надо крепко покумекать. На одну саблю уповать — худо.

— Дело гутаришь, — кивнул раздорский писарь Устин Неверков. — Надо нам, братья-атаманы, головой поразмыслить. Ордынец хитер, но и казак не лыком шит.

— Добро, донцы. Давайте покумекаем, — молвил Богдан Васильев.

В курене воцарилась тишина, атаманы призадумались; чуть погодя поднялся с лавки Федька Берсень.

— Надо поболе колодцев нарыть, атаманы. Многие завалены и засыпаны, а вода нам — позарез. На стенах кипятку только давай, да и на пожары уйму воды надобно. А еще скажу, атаманы, землянок надо немедля нарыть. Женки и ребятишки гибнут, пущай под землей сидят. Да и раненых туда поховать.

— Дело, — вновь кивнул Устин Неверков. — Землянок у нас токмо что на раздорцев. Прибылые же казаки по куреням и базам теснятся. Рыть немедля!

— А ты что молвишь, Рязанец? — бросил суровый взгляд на пушкаря Васильев.

Тереха повел глазами по казакам, нахохлился.

— Никак сердце на меня держите, атаманы? Но моей вины нет. Я вам зелья из-за пазухи не достану.

— А где достать?

— Где?.. Зелье надо у янычар добыть.

— Любо, Тереха! — оживился Берсень. — Пошто же мы подкопов нарыли? Сделаем вылазку и добудем. Я сам на то дело пойду.

— Любо! — воскликнули атаманы.

— Любо! — сказал Васильев.

Поднялся молчавший дотоле Болотников.

— Зелье добыть — беду избыть. Но дело то тяжкое. Никто из нас не ведает, где у янычар пороховые возы. Да и ведали бы, к ним не подступились. Янычары не так уж глупы, чтоб оставить зелье без присмотра. Вылазкой ничего не добьемся. Казаков загубим и пороха не возьмем.

— Так что ж, турка будем терпеть? — съязвил Васильев. — Пусть крепость разбивает, войско наше изводит, а мы в норы? Нет, Болотников, не туда гнешь. Без зелья нам не выстоять. Вылазка — единственное спасенье. Пошлем тыщу казаков, но зелье добудем.

— Не добудем, атаман, — уперся Болотников. — Зелье наверняка в самой середке войска. Ни один казак в крепость не вернется. То добрый подарок орде. Аль тебе донцов не жаль?

Васильев насупился, глаза его холодно блеснули.

— Тебе легко гутарить, Болотников. Ты всего-навсего атаман станичный. А мне вот круг поручил Раздоры отстоять. Костьми лечь, но отстоять! И нет у меня иного выхода, как послать во вражий стан казаков. Нет!

— Есть выход, атаман, — спокойно и веско сказал Болотников.

— А ну, гутарь.

— Есть выход, братья-атаманы, — повторил Иван и почему-то глянул на Тереху Рязанца. — Орда сильна пушками, на них-то и уповают враги. И уповают не зря. Еще день-другой — и от Раздор ничего не останется. Янычары готовятся праздновать победу. Но ликовать им не придется. Они переволокли пушки на галеры, и то нам на руку. Устин Неверков верно сказал: и казаки не лыком шиты. Надо собрать оставшийся порох, ночью пробраться к галерам и взорвать их. Лишим орду пушек! А стрелами да ятаганами нас не взять.

— Любо, Болотников! — разом повеселев, загорелся Тереха Рязанец.

— Любо! — произнесли станичные атаманы.

Богдан Васильев молча заходил по куреню. В глазах его мелькнула досада.

«Разумен родниковский станичный, разумен. Мог бы и сам додуматься».

— Чего ж молчишь, батька? — нетерпеливо вопросил Григорий Солома.

Васильев уселся на свое атаманское место, окинул взглядом казаков и наконец молвил:

— Мудрено будет галеры взорвать. Но коль атаманы гутарят «любо» — я согласен. Пошлю казаков.

— Кого снарядим, батька? — пристально глянул в глаза Васильева писарь Устин Неверков.

— Кого? — Васильев призадумался. Дело не шутейное: вылазка опасная, люди пойдут на верную смерть.

«Кого же? — напряженно морщил лоб Васильев. — Кого ж послать на гибель?.. А вот кого, тут и кумекать неча. Смутьянов из голытьбы! Тех, кто на домовитых замахивается и казаков подбивает. Вот они оба тут. Обоих и послать, да еще Тереху Рязанца. Тоже из своевольных…»

— Дозвольте мне, братья-атаманы, к галерам прогуляться, — прервал затянувшееся молчание Болотников. — Не подведу. Сожгу галеры!

— Добро, — охотно согласился Васильев. — А в помощь тебе дам отважного казака Федора Берсеня. Такой не подкачает… Ну, а пушкарскому голове Рязанцу сам бог велел. Пусть зелье и фитили готовит. Так ли, атаманы-молодцы?

— Так, батька!

Немало казаков из родниковской станицы было ранено Тяжело посеченных отнесли в землянки, а те, кто еще мог держаться на ногах, лечили свои раны давно испытанным казачьим средством. Наливали из баклажки чарку горилки, размешивали в ней заряд пороху и пили; порохом же врачевали и открытые раны.

Еще ночью ядовитая татарская стрела угодила Секире в плечо. Казаки знали, что ордынцы снабдили свои стрелы не только горящей паклей, пугающими свистульками, но и отравленным зельем. Однако же и от такой беды наловчились донцы избавляться. Вот так и Секира. Выдернул он стрелу из плеча, высыпал из рога-пороховницы на ладонь щепотку зелья, перемешал его с землей и посыпал на кровавую рану.

— Ужалили? — подсел к нему Нечайка.

В бойницу залетела огненная стрела. Секира поднял ее и приложил горящей паклей к ране. Порох вспыхнул, запахло жареным мясом.

— Поджигает, Устюха?

— Ниче, Нечайка. Бог терпел и нам велел. Выдюжу. Не быть поганому яду в моей кровушке!

Секира отбросил горящую паклю и как ни в чем не бывало вновь заторопился к стене, на которую с воем и визгом лезли татары. То была тяжелая ночь…

После полудня орда вновь пошла на приступ, и вновь ударили с турецких галер кулеврины. Не остывшие от огня Раздоры потонули в черных клубах пожарищ. Огненные ядра оглушительно ухали на улицах и переулках, поджигая срубы.

Жарко было и на стенах. Казаки, не зная устали, отражали натиск врагов. Янычары и крымчаки сотнями падали под дымящуюся крепость.

Не упрятались по землянкам и женщины. В укрытиях остались лишь самые малые дети и дряхлые старики. Казачки тушили пожары, варили в медных котлах кипяток и смолу, перевязывали раненых, подносили защитникам крепости пищу и оружие. За Агатой неотступно следовала Любава; их цветастые сарафаны мелькали и среди раненых, и среди тушильщиков, и среди самих казаков, носивших на стены кипяток и смолу.

Залив огнем город, капычеи переключились на стены. Турки и крымчаки отошли за ров, и на тын посыпались десятки тяжелых ядер.

Капычеям ответил Тереха Рязанец, решившись послать несколько ядер на галеры. Порох был крайне нужен на ночную вылазку, но Рязанец не утерпел и выпалил по судам из «трои», «единорога» и «соловья». Одно из ядер плюхнулось на корме галеры. Судно загорелось.

Ахмет-паша встревожился: он не ожидал такого ответа от русских пушкарей. Тотчас последовал приказ:

— Всем галерам отойти к берегу!

Санджак-беки кинулись в трюмы и принялись хлестать плетками гребцов-невольников, прикованных цепями к жестким деревянным сиденьям.

— Быстрее, быстрее, шайтаны!

Невольники налегли на весла, и вскоре все галеры подплыли к левому берегу. На горящем судне метались янычары, огонь подбирался к пороховому отсеку. Несколько янычар прыгнули в воду. Под угрозой казни Ахмет-паша послал на галеру сотню тушильщиков. Покинувших же корабль янычар он приказал расстрелять из пистолей.

— Подлые трусы! Вам нет места в моем славном войске. Вы останетесь в Тане! — кричал Ахмет-паша, наблюдая, как санджак-беки расправляются с перепугавшимися янычарами.

Галеру с великим трудом удалось потушить.

«Слава аллаху! Гяурам не пришлось увидеть, как тонет мой корабль. Это добрая примета. Мои кулеврины спасены, и они сегодня же добьют урусов», ободрился паша.

Однако Ахмет стал осторожен: он уже не подставлял корабли под пушки урусов. Два часа паша в нерешительности простоял на берегу, а затем послал одну из галер к середине Тана, другие же четыре продолжали тихо покачиваться на якорях.

Рявкнули пушки, ядра с шипом и гулом бухнулись о стены, пробивая бревна до третьего ряда.

Казаки молчали. Ни одна из пушек не выстрелила в ответ. Турки осмелели и придвинулись еще на десяток саженей. Ядра корежили стену, вгрызаясь все глубже и глубже в тын.

Казаки молчали.

«Почему урусы не стреляют? Почему бездействуют их пушки?» — озадаченно пожимал плечами паша.

Об этом же раздумывал и мурза Давлет, стоявший рядом с азовским наместником.

— Ночью в городе был большой взрыв. Уж не попали ли ядра твоих капычеев, славный паша, в пороховой склад гяуров? — предположил Давлет.

— Я слышал взрыв, — слегка кивнул Ахмет. — Это дело моих капычеев. Да, мурза, это я приказал подорвать пороховой склад. И теперь он уничтожен! твердо произнес паша, укрепившись в мысли, что казаки действительно остались без пороха.

— Слава твоя не померкнет века, несравненный паша. Но почему же твои остальные галеры не плывут к крепости? — с иронией спросил Давлет.

— Так угодно аллаху и моим помыслам, — ответил Ахмет. — Мои галеры отошли к берегу, чтобы пополнить запасы ядер, — схитрив, добавил он.

— И когда ж они вернутся под стены?

— Скоро, мурза, скоро. Сегодняшний день запомнит вся Турция. Я пробью стены и войду с моими янычарами в крепость, — напыщенно сказал паша.

Подождав еще с полчаса, Ахмет приблизил к крепости и другие галеры. Теперь уже все турецкие пушки ударили по Раздорам.

Казаки молчали.

Рязанец едва не плакал: теперь он не мог ответить янычарам и единым зарядом. Весь порох засыпали в кожаные мешочки и спрятали под землю.

— Ниче, ниче, Тереха. Придет и твое время, — успокаивал пушкаря Федька Берсень.

— Мочи нет, — тихо вздыхал Рязанец. — Уж скорее бы ночь!

Но до ночи было еще далеко. Капычеи, осмелев, били по крепости в упор. И вот стены не выдержали, в двух местах появились бреши; их завалили камнями и бревнами, но бреши появлялись все в новых и новых местах. А вскоре рухнула стена возле Засечных ворот. Капычеи прекратили пальбу, и в пролом кинулась конница темника Давлета.

Казаки встретили татар в мечи, сабли и копья, разя крымчаков и их коней в проломе. Но ордынцы, предвкушая скорую победу, яростно лезли вперед.

Это был страшный час для раздорцев. На помощь казакам пришли подростки, старики и женщины. Агата и Любава, нахлобучив на головы шеломы, также поднялись на стены. Агата вскоре очутилась обок с Болотниковым.

— Ушла бы… Тяжко тут! — крикнул ей Иван, прикрывая казачку от разящей сабли ордынца.

— Не уйду! — решительно блеснула глазами Агата, опуская саблю на татарина.

Храбро держалась на стене и Любава. Когда-то отец научил ее метко стрелять из пистоля, и теперь это сгодилось. Немало ордынцев пало после ее выстрелов. А когда кончились заряды, Любава принялась лить на татар горячую смолу.

Девушку приметил Васюта и поспешил стать к ней поближе. Покрикивал:

— Ай да Любушка! Так их, поганых!

А Любава нет-нет да и взглянет на рослого детину. Был он удал и ловок, сокрушал врагов с лихостью и озорством, будто вышел не на злую сечу, а на игрище.

Когда на стене стало особенно жарко, Васюта спас Любаву от двух наскочивших янычар. Он с такой яростью накинулся на врагов, с таким желанием защитить Любаву, что турки в страхе отпрянули от девушки, и полегли от неистового меча Васюты.

Лютая битва продолжалась у пролома. Тут донцы сражались во главе с есаулами Федором Берсенем и Григорием Соломой. Бились остервенело, насмерть, понимая, что отступить нельзя и на пядь. Стоит слегка дрогнуть, поддаться — и лавина врагов сомнет защитников и бурным речным потоком заполонит город. И тогда уже никто и ничто не спасет Раздоры.

Берсень разил татар длинным увесистым топором и после каждого удара протяжно крякал, будто колол не ордынские головы, а чурбаки. Подле наседал на крымчаков Григорий Солома, в руках его был тяжелый шестопер, гулявший направо и налево по черным бараньим шапкам степняков.

Богдан Васильев в сече не участвовал: он руководил обороной из Войсковой избы, перебрасывая казачьи станицы то в одно, то в другое горячее место. А таких мест было вдоволь: и на стенах, и у брешей, и у многочисленных пожарищ.

До самых потемок продолжалась битва, но янычарам, спахам и крымчакам так и не удалось одолеть казаков. Они вновь отступили, оставив у стен крепости тысячи убитых.

— Слава богу, продержались! — перекрестился Тереха Рязанец.

— Выстояли, — облегченно передохнул Богдан Васильев.

— Не гулять поганым по Раздорам! — молвило казачье войско.

Донцы заделали проломы и бреши и, выставив ночные караульные дозоры, повалились на отдых. Казачки же поспешили к раненым и увечным — таких немало было в каждой станице. Свыше пятисот казаков потеряли Раздоры. Родниковцы недосчитались тридцати донцов; молодые казаки Юрко и Деня получили тяжелые раны.

Получил отметину от янычарского ятагана и Иван Болотников, но, к счастью, рана оказалась неглубокой. Болотников так же, как и Секира, прижег рану порохом и начал готовиться к ночной вылазке.

Вскоре к нему пришел Федька Берсень. Увидев перевязанную лоскутом рубахи руку, нахмурился.

— Нельзя те на вылазку. Оставайся здесь.

— Чудишь, Федор. И не подумаю… Ты лучше скажи, готовы ли твои люди?

— Готовы. Васильев нам четыре сотни выделил.

— Четыре сотни?.. Много, пожалуй, Федор. Как бы шуму не наделать. Обойдемся и двумя.

— А не мало?

— Хватит, Федор. Поплывем на пяти стругах. Только бы ночка не подкачала.

— Авось не подкачает. Сиверко тянет. Добро бы Илья прогневался. Уж так бы кстати!

Подошел Рязанец. Покуда шел бой, он готовил к вылазке снаряжение: кожаные мешочки для пороха, фитили, огниво, веревки, багры и крючья.

— Дело за вами, молодцы.

— Идем, Терентий. А с собой беру Нечайку, Секиру, Васюту да Мирона Нагибу. Казаки надежные, — молвил Болотников.

Перед вылазкой Иван еще раз проверил отобранных казаков.

— Пойдем налегке. Ничего лишнего не брать. По паре пистолей, саблю, огниво — и довольно. И замок на роток. Мы должны быть невидимы и неслышимы. Ранят — терпи, погибать станешь — терпи! Иначе и галеры не взорвем, и себя загубим, — строго напутствовал Болотников.

— Не подведем, батько! — заверил Мирон Нагиба.

Провожала донцов вся казачья старшина во главе с атаманом Васильевым. Пришел и поп Никодим, благословив казаков на ратный подвиг медной иконкой.

— Да поможет вам господь и Николай-чудотворец. Возвращайтесь с победой, сыны!

По подкопу шли с горящими факелами. Тайный лаз вывел на правый берег реки, густо поросший высоким камышом. Здесь, в плавнях, и были припрятаны казачьи струги.

— Не забудьте уключины смазать, — напомнил Иван.

Болотников и Берсень решили сесть в разные струги.

— С богом, Иван, — обнял Болотникова Федька.

— С богом, Федор.

Облобызались и другие казаки. Знали — шли в самое пекло, может, более и свидеться не придется на белом свете.

— А ночка-то не подкачала, слава те господи, — размашисто осенил себя крестом Рязанец и спросил напоследок. — Не запамятовали, братцы, как огнивом фитили запалить?

— Не запамятовали, Тереха. Взорвем сатану.

— Поплыли, донцы, — скомандовал Болотников.

Выбрались из плавней и тихо направили струги к левобережью. Струги бежали легко и быстро: сопутствовал сиверко. По черным волнам сеял дождь-бусинец.

А ночь и в самом деле не подвела, была она черна, как донце казана; и ветер пошумливал. Левобережье мигало ордынскими кострами, но их становилось все меньше и меньше: степняки укладывались на ночлег.

Вскоре показались смутные очертания галер. Казаки сбавили ход и, без единого всплеска начали подкрадываться к кораблям.

Кругом было тихо, капычеи спали в каютах. Ахмет-паша еще с вечера покинул корабль и ушел отдыхать на берег, в свой шатер, где его поджидала наложница.

Казачьих стругов было пять, столько же было и турецких судов с пушками. Донцы вплотную приблизились к кораблям. Болотников направил свой струг на среднее судно: так легче было проследить за остальными казачьими судами.

Струг глухо ткнулся бортом о галеру.

— На корабль, донцы! — чуть слышно приказал Болотников.

Десятки багров и крючьев вгрызлись в галеру. Казаки, не мешкая, по-кошачьи полезли на корабль.

— О, аллах! Урусы! — запоздало закричал караульный турок, но казаки уже перевалили на палубу.

Болотников сверкнул саблей, и голова дозорного шлепнулась за борт. Однако испуганный возглас турка услыхали в каютах, из них выскочили полуголые янычары с ятаганами. Но дерзок и стремителен был натиск повольницы. Янычар смяли.

— В трюмы! — гаркнул Болотников.

И казаки ринулись в трюмы. Там тускло чадили факелы, скупо освещая прикованных к веслам гребцов-невольников.

— Надо пороховник искать, батько! — крикнул Мирон Нагиба.

— Поспешим! — вторил ему Васюта.

Болотников знал — времени в обрез. На помощь галерам могли прийти каторги, но он не хотел подрывать корабль вместе с невольниками.

— Расковать! — крикнул он.

Часть казаков метнулась к рабам, другая же — к пороховому трюму. Несколько донцов тянули за собой длинные фитили с привязанными к ним зелейными мешочками.

У порохового трюма казаки натолкнулись на два десятка янычар во главе с могучим санджак-беком. Был он в золоченом китайском шлеме и в сверкающем панцире. Бился ловко и свирепо, повергая ятаганом повольников.

К санджак-беку рванулся Нечайка; в руке его оказалась тяжелая цепь с раскованного невольника.

— Донцов бить, собака! — зычно рявкнул он и что было сил хлестнул санджак-бека по шелому. Тот выронил ятаган и с гулким звоном грохнулся на пол. После этого быстро расправились и с остальными янычарами.

В зелейном трюме обнаружили восемь бочек с порохом. Их начали было обматывать фитилями Васюта и Секира, но Болотников распорядился по-иному:

— Семь бочек на струг! Одну — на взрыв!

— Разумно, батька! — закричали донцы.

Бочки потащили из трюма. Болотников шагнул к невольникам.

— Вы свободны, други. Прыгайте с галеры и плывите к крепости. Казаки откроют вам ворота. Быстро!

Невольники закивали головами и полезли из трюма наверх. Болотников выбил из бочки донце и воткнул фитиль в порох.

— На струг, донцы!

К нему подбежал Секира.

— Я запалю, батька.

Но Болотников оттолкнул Устима.

— Я сам. Ступай из трюма! Да не мешкай же, дьявол!

Секира убрался, а Болотников еще раз осмотрел промасленные фитили, тянувшиеся в кормовые отсеки и трюмы корабля.

«Кажись, все ладно», — подумал он и выбрался на палубу. Внизу, в струге, ожидали казаки. Иван достал огниво и принялся высекать искру.

— Поганые зашевелились, батько! — крикнул из струга Нечайка.

Болотников уже и сам услышал, что орда на берегу пришла в движение. Видимо, турок и крымчаков привлек шум на кораблях.

Болотников раздул трут, поджег размочаленный фитиль и метнулся к другому.

«Долго! Успею ли?» — с беспокойством мелькнуло в голове, и тотчас он вспомнил о факелах в трюме невольников.

Кинулся вниз, вырвал из поставца факел и поджег оставшиеся фитили. Спрыгнул в струг.

— Греби!

Донцы налегли на весла, спеша отплыть в безопасное место. А на помощь кораблю уже шла каторга, переполненная турками. Но тут громыхнул оглушающий взрыв, обломки галеры посыпались на каторгу, уничтожая столпившихся на бортах янычар.

Вскоре раздались еще три мощных взрыва. Дон озарился багровым светом полыхавших останков кораблей.

— Последний остался… Ну, чего ж там?.. Чего мешкают? — затревожились казаки, быстро отходящие в плавни.

А на последнем корабле продолжалась лютая сеча. На галере оказалось более трехсот янычар, и казакам пришлось туго. Надо либо отступать, либо пробираться к пороховому трюму напролом.

— Вспять не пойдем! Прорвемся, браточки! — восклицал Емоха.

Он не попал в число отобранных для вылазки донцов и крепко осерчал. С обидой подошел к Болотникову.

— Чего ж ты, батька, меня не берешь? Аль я худо саблей владею? Аль когда за чужую спину ховался?

— Не держи на меня сердце, Емоха. Славный ты казак, о том всему Дону ведомо. Но на галеры не возьму.

— Да почему ж, батька?!

— Ранен ты.

— Да какая ж то рана? — заершился Емоха. — Эко дело, ухо отсекли. Руки-то у меня целехоньки. Сам-от небось идешь?

— Иду, Емоха. Иду, потому что сам на это дело напросился. А тебе велю на стенах быть. И не гневайся.

Но Емоха атамана не послушал. Он таем проскользнул в подкоп и затерялся среди казаков.

Теперь Емоха прорубался с повольницей к трюму. Его сабля то и дело опускалась на головы янычар. Да и остальные казаки были неистовы, они все ближе и ближе продвигались к пороховому отсеку. Но врагов было слишком много, силы казаков таяли. В трюм ворвалась лишь горстка повольников, другие полегли под ятаганами янычар.

— Тут зелье, Емоха! — прокричал один из окровавленных донцов.

— Вырубай днище! — приказал казаку Емоха, обрушивая саблю на очередного турка.

— Отсель не выбраться, братцы! — воскликнул, осатаневший от ярой сечи казак в рыжей шапке-кудлатке.

— А пущай! — отчаянно сверкнул белками Емоха. — Ведали, на что шли! Загнием, но корабль взорвем! Так ли, донцы?

— Любо, Емоха! — отозвались казаки.

Янычары попытались было оттеснить повольников от бочек, но тут Емоха подхватил с полу упавший факел и ринулся с ним к зелью. Янычары с ужасом кинулись к выходу.

В пороховом отсеке остались лишь одни казаки. Их было шестеро, шестеро отважных повольников.

— Попрощаемся, донцы, — молвил Емоха.

Казаки скинули трухменки, ступили друг к другу, обнялись.

— Мы не посрамили вольного Дона. Не гулять басурманам по Дикому Полю! — горячо воскликнул Емоха, подходя с факелом к пороховой бочке.

— Не гулять!

— Смерть, поганым!

— Слава Дону!

Емоха метнул в бочку факел.

От страшного взрыва корабль разнесло на части. Обломки взметнулись в небо на добрую сотню саженей. Вместе с галерой погибли и две каторги, подплывшие к кораблю на помощь. Сотни янычар обрели смерть в донских водах.

Кровавый свет озарил реку, но казачьи струги были уже вне опасности. Повольники сняли шапки: они поняли — донцы с последнего струга взорвались вместе с турецким кораблем.

ГЛАВА 13 ЗЛОЙ, ОРДЫНЕЦ

Страх и уныние царили в ордынском войске.

Мурза Джанибек истязал плетью невольника. Обезумев от ярости, он хлестал раба до тех пор, пока в изнеможении не пал на мягкие шелковые подушки.

— Презренные гяуры!.. Собаки! — грызя зубами подушку, захрипел он. А потом, чуть передохнув, вновь поднялся и ударил раба жильной плетью.

Невольник не вскрикнул и не шелохнулся; он покорно распластался у ног разъяренного мурзы, ткнувшись лицом в бухарский ковер. Носком сапога Джанибек перевернул невольника на спину. Раб был мертв.

— Вынесите эту падаль! — закричал мурза.

Телохранители выбросили невольника за полог шатра. Нукеры завернули мертвое тело раба в кошму и поволокли к Тану.

Разгневан был и Ахмет-паша. Он вымещал свою ярость на любимой наложнице, ради которой покинул вечером галеры.

— Если бы я остался на корабле, урусам не удалось бы отнять мои галеры! — кричал паша. — Мои янычары прогнали бы гяур прочь. Это ты во всем виновата, подлая! Ты чересчур греховна, днем и ночью тянешь меня на ложе. Я прикажу кинуть тебя янычарам!

— Прости меня, солнце Востока. Но за мной вины нет. Неужели любовь моя принесла несчастье? Смилуйся и сжалься надо мной. Ты не найдешь прекрасней и желанней наложницы. Ты…

— Замолчи, презренная!

Ахмет-паша оттолкнул ногой наложницу и рывком распахнул золотой полог шатра, за которым толпились три десятка телохранителей с обнаженными ятаганами.

— Халима ваша!

Телохранители переглянулись и не сдвинулись с места.

— У вас что, отнялись ноги? Выполняйте приказ, шакалы!

Телохранители повиновались. Они молча вошли в шатер и вытащили из него перепуганную наложницу.

— Хорзы мне! — крикнул Ахмет.

Но вино не принесло утешения. Похмелье было еще более горьким.

«Султан Магомет не простит мне такой оплошности. Он отрубит мою голову, — мрачно раздумывал Ахмет, стискивая ладонями виски. — Теперь надо либо взять Раздоры, либо умереть».

Но умирать паше не хотелось. Он был еще довольно молод и жаждал денег, почета и власти. Он хотел стать верховным визирем, вторым лицом великой Османской империи. Султан Магомет и визирь Ахмет должны управлять народами Азии, Кавказа и Востока. Мечте, казалось, суждено было сбыться. Теперешний визирь был наместником Азова. Но сейчас он стар и немощен, и не сегодня завтра отправится к Аллаху. Султан Магомет захочет увидеть своим ближним советчиком Ахмет-пашу… Захочет ли теперь? Султан капризен и мстителен, он не пощадит за потерю турецкого флота и двадцати восьми тяжелых осадных кулевринов. Не пощадит!

«О, великий пророк, помоги мне! Помоги осилить крепость урусов. Я буду тебе горячо молиться. Все свое золото я раздам муллам и дервишам[83]…»

Сотворив намаз, Ахмет-паша направил своего чауша к шатру Джанибека.

— Передай мурзе, что я верю в воинов ислама. Мы должны осаждать Раздоры днем и ночью. Гяуры не выдержат, их не так уж и много в крепости. Мы возьмем Раздоры! Сейчас же я пошлю янычар на стены урусов. Пусть кинет свои тумены и мурза Джанибек.

Джанибек ответил согласием. Другого выхода не было: или орда берет Раздоры, или бесславно уходит в Бахчисарай.

Крымчаки, спахи и янычары вновь пошли на приступ. Штурм продолжался до следующего утра. Но казачья крепость выстояла.

Ахмет-паша приказал не кормить воинов.

— От сытой собаки — худая охота, — сказал он.

Янычары приуныли, но «столп правоверия и гроза язычников» показал им ятаганом на Раздоры.

— На стены! Опрокиньте урусов — и все будет ваше. На стены, янычары!

Три дня и три ночи штурмовали обозленные воины крепость, но опрокинуть урусов так и не удалось. К тому же у казаков вновь ожил пушечный наряд, который осыпал осаждавших воинов смертоносным дробом. Орда несла большой урон.

Ахмет-паша и мурза Джанибек, отчаявшись взять крепость, решили дать передышку войску.

Из черного войлочного шатра, стоявшего на широкой походной арбе, валил дым. Невольник сидел возле очага и варил в медном казане баранину. В шатре воняло кожами, засаленной одеждой, дымом и варевом из котла.

Вокруг кибитки, несколькими кругами, дымили костры уставших от осады воинов. Смуглые лица их были хмуры; не слышалось воинственных возгласов и победных песен; ордынцы молчали. Одни перевязывали раны, латали бычьей кожей щиты и панцири, другие точили терпугами стрелы, сабли и наконечники копий, третьи варили в котлах салму и жареное просо, либо же доедали остатки сушеного мяса, запивая кобыльим молоком…

Раб насторожился: возле кибитки послышались почтительные голоса нукеров, приветствовавших темника Давлета. Тот рывком откинул войлочный полог и вошел в шатер. Невольник вскочил с верблюжьей кошмы, низко поклонился.

Темник снял с бараньего рога бурдюк с водой, напился; с голодным блеском в глазах взглянул на казан. Он был молод, здоров и всегда по-волчьи накидывался на мясо. Таким помнил себя с детства, когда из-за лакомого куска дрался с братьями.

Отец его, грузный крутоплечий сотник Туфан, наблюдая за сварой сыновей, говорил:

— Вы — дети степей, а в степи выживает лишь сильнейший. Пейте кумыс, вдоволь ешьте мясо, и вас ждет слава багатуров.

Когда Давлету исполнилось три года, отец посадил его на коня.

— Держись зубами за гриву — и скачи! Джигих без коня, что орел без степи!

И с того дня Давлет уже с коня не слезал. Его манил простор ковыльных степей, полных неслыханных богатств и суровой таинственности; его влекли птицы и звери, дикие табуны коней и далекие загадочные курганы с серыми каменными истуканами. Иногда на холмах, усеянных белыми костями лошадей, виднелись длинные шесты, обвитые черным войлоком.

— Здесь захоронен джигит. Он погиб в схватке с урусами, — пояснял отец.

Таких курганов было немало в степи, но они не отпугивали Давлета, напротив, сердце его ожесточалось.

— Я никогда не паду от меча уруса. Моя сабля покарает любого, кто войдет в наше кочевье! — громко кричал Давлет.

Туфан оценивающе смотрел на подрастающего сына и довольно скалил зубы:

— Ты зол на урусов, волчонок. Якши! Московиты — наши лютые враги. Но они сильны и храбры.

— Я храбрее урусов!

— Якши, волчонок. Якши! Видит аллах, быть тебе багатуром.

Давлет рос сильным, отважным и сметливым.

В пятнадцать лет не было искуснее наездника в улусе. На полном скаку он выхватывал из мехового колчана красную оперенную стрелу, натягивал тугую тетиву и бил без промаха птицу и зверя.

Давлет привык к кочевой жизни и лишениям.

Он не любил своих братьев: те покинули кочевья и жаждали славы в пышных ханских дворцах Бахчисарая. Давлет же не хотел ни роскоши, ни власти, ни гаремов. Он мечтал о военных походах, сражениях и ратных подвигах.

Степь стала для него родным домом. Весной, летом и осенью он никогда не спал в душной кибитке. Ковыльная степь была ему мягким ложем, черная ночь — покрывалом, яркие звезды — сладким сном.

Привычно и уютно чувствовал себя Давлет и в зимнюю стылую пору, когда по степи гуляли злые метели и обжигающие ветры. Он выворачивал бараний тулуп, прятал от стужи, под седло, кусок вареной конины и ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм или нового богатого становища. А когда одолевал голод, Давлет доставал из-под седла кусок махана. Приученный конь добывал траву копытами из-под снега.

В двадцать лет Давлет не знал себе равных ни в конных скачках, ни в метании аркана, ни в татарской борьбе. Слава о молодом джигите разнеслась по многим степным кочевьям.

Довелось Давлету и обнажить саблю. Несколько раз с двумя-тремя сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда и бился храбро, вихрем врубаясь в ряды урусов. Но все это были малые набеги. Давлет жаждал большого похода на Русь.

— Я хочу рубить иноверцев в Москве! — воинственно восклицал Давлет.

И вот орда двинулась на Русь. Хан Казы-Гирей пошел к Оке, а его правая рука — мурза Джанибек обрушился тремя туменами на казачью столицу.

— Мы возьмем Раздоры и присоединимся к хану. Нас ждут меха и золото Москвы! — сказал тысячникам перед походом Джанибек.

— Мы уничтожим Раздоры в первый же день! — горячо прокричал тогда Давлет.

Неожиданно умер мурза Саип, и Давлет стал темником. Он возглавил десятитысячное войско степняков.

«Никто и ничто не помешает взять мне крепость урусов», — размышлял Давлет, когда крымчаки подошли к стенам казачьей крепости.

«Что же это за народ — урусы? Почему так дерзки и отважны? Откуда находят в себе силы?» — мучительно раздумывал темник, поглядывая из кибитки на Раздоры.

Крепость стояла черная, обугленная, облитая смолой, искореженная ядрами. Над городом вились дымы пожарищ.

«Жаровня!.. Проклятое место! Аллах отвернулся от нас. Нам не взять эту крепость. Аллаху нужна жертва, и принесу ее я — верный защитник ислама, темник Давлет! Я пойду от Тана к Итилю и уничтожу всех, кто встретится на моем пути».

Давлет сорвал с козьего рога саблю, опоясался и выскочил из кибитки. Вскоре он прискакал к шатру Джанибека. Тот угрюмо восседал на подушках и потягивал из серебряного кубка хорзу.

— Что тебе, темник? Какую принес новость?

— Отпусти меня в степи, — горячо начал Давлет. — Я не хочу сидеть сложа руки. Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.

Мурза Джанибек недовольно отставил кубок.

«Я бы и сам ушел в степи. Но великий хан Казы-Гирей повелел нам стереть с лица земли казачью крепость!» — хотелось крикнуть темнику. Но мурза сдержался: Давлет заговорил о ясыре. А он так нужен!.. Не послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег на Раздоры.

Джанибек хитро прищурился и вновь отпил из кубка.

— А не ты ли, славный Давлет, обещал первым ворваться в крепость урусов? Не ты ли при всех хвастал, что одним своим туменом раздавишь Раздоры?

— Это дьявольское место, мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все это видели. Я не отсиживался в шатре, а сражался вместе с моими джигитами. Я сделал всё, что мог!

— Никто не обвинит тебя в трусости, — кивнул Джанибек. — Но никто не воздаст тебе и почести, темник. Крепость урусов как стояла, так и стоит. А теперь ты хочешь и вовсе отвернуться от Раздор. Аллах разгневается.

— Аллах жаждет мести, мурза! Тысячи воинов ислама пали от руки иноверцев. Я испепелю Междуречье, захвачу ясырь, и аллах вновь смилостивится над нами. Отпусти, мурза! Треть добычи станет твоей, настаивал Давлет.

— Ты скуп, темник. Если я отпущу тебя в степи, на меня падет немилость Казы-Гирея.

— Много ли ты хочешь, мурза?

— Половину, мой славный Давлет.

— Якши, мурза!

— Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.

В тот же час тумен Давлета выступил в степь. От десяти тысяч в тумене осталось семь. Давлет разделил войско на три отряда. В главном корпусе коше — он оставил три тысячи крымчаков; они должны были двигаться по центру Междуречья. Остальных же воинов темник разбил на два крыла, которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны, взяв в кольцо все Междуречье. Впереди коша Давлет выставил быстрых и ловких юртджи. Они должны захватить «языков», указать места вражеских становищ и предостерегать войско от неожиданных нападений казаков и засечных ратей.

Кош и крылья сомкнулись через три дня. Наступил час дележа добычи. Но она оказалась ничтожной: несколько сотен лошадей, быков и овец да сотни две женщин, детей и стариков.

Давлет обрушился с плетью на тысячников.

— Где добыча, ленивые ослы?!

Тысячники отвечали:

— Урусы покинули степи. Они спрятались в лесах и разбежались по городам. Междуречье пусто.

— Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!

Темник направился к полонянкам. Долго разглядывал лица урусов, а затем приказал:

— Джигиты, ясырки ваши!

Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные дети.

— Пощадите наших младенцев! — закричали женщины.

Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их под ноги коней и грубо валили женщин наземь.

— Что же это, православные? Ужель срам терпеть? Бей зверей! — выступил из толпы один из седовласых мужиков.

— Бей! — огневались старики и, безоружные, набросились на татар.

— Убить! — коротко бросил Давлет.

Стариков уничтожили ножами и саблями.

На пятый день тумен Давлета без полона и добычи вернулся к Раздорам.

На правом берегу Оки войско Казы-Гирея встретила стотысячная русская рать. Хан не решился на битву и повернул вспять. До самых Валуек орду преследовала русская конница.

Узнав о бегстве хана, мурза Джанибек тотчас снял осаду и спешно отвел свои тумены в Бахчисарай.

Часть 3 БОГАТЫРСКИЙ УТЕС

ГЛАВА I СУЖЕНЫЙ

Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.

Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:

— Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.

— Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!

— Сплаваем! Чать, продадут бояре.

Снарядили десять стругов.

А потом Васильев собрал круг и молвил:

— Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.

— А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при нас! задорно выкрикнул Устим Секира.

— Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только разбита, но и сожжена. Не крепость — головешка. Восстановить, гутарю, надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?

И круг горячо отозвался:

— Стоять, батько!

— Подновим крепость!

— Навеки стоять!

В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за лесом.

Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои деревеньки, избы из звонкой сосны.

Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам, деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов…

Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:

— Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!

Казаки, стуча топорами, посмеивались:

— Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.

— Не простит, греховодники! — ярился Никодим.

— Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, — хохотнул Устим Секира.

— Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола… Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!

— А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько; да хожу потихоньку.

— Любо, Секира! — заржали казаки.

Никодим еще пуще разошелся:

— Прокляну, антихрист!

Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.

— Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.

— Тьфу, еретик!

Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.

— Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.

— Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.

— Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!

— Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! — отрезал Васильев.

Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.

Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.

Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: «Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток — бобыль бедокурый».

Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.

А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:

— Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?

— Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?

— Ой, уморушка! — вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. — Облачайся, парень. Айда со мной.

— Куда, Афоня?

— На гумно. С тобой мне будет повадней.

— Пошто на гумно? — недоумевал Иванка.

— Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!

— А ты разве парень? — рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.

— А то нет, — лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. — Я, Иванушка, завсегда млад душой.

Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.

— А это зачем?

— После поведаю. Поспешай, Иванушка.

Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.

…После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.

— Занедужила чевой-то, Афонюшка, — постанывая, молвила Агафья. Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.

Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробористый.

— Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.

— Грела, Афонюшка, не легчает.

— Ну тады само пройдет.

— Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!

— Ну, коли богом, — вновь вздохнул «государь» и одел на себя драную шубейку.

По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные, злые, так и лезут под ноги.

Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.

— Жива ли, старая?

Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче, вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду лохмотьев.

«Никак, убрела куда-то», — решил Афоня и пошел из избы. Открыл разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.

— Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.

«Девки!.. К Лукерье ворожить», — пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.

Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.

— В поре мы, матушка Лукерья, — бойко начала одна из девок, дородная и круглолицая. — Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?

«Приказчиковы девки, — смекнул Афоня. — То Меланья, чисто кобылица, уж куды в поре».

— Так, так, девоньки, — закивала Лукерья. — О молодцах затуга ваша.

Девки зарделись, очи потупили.

— Скушно нам, постыло, — горестно вздохнула вторая девка. — Хоть бы какой молодец вызволил.

«А то Аглая. Девка ласковая и смирная».

— В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха все нетути. Каково?

«Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!»

— Добро, девоньки, поворожу вам.

Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку, бросила в нее горячих угольев да горсть каши.

— Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы… Да не все разом, а по одной.

Первой опустила косу Меланья.

— Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.

— Ой, спасибо, матушка! В поре я, — рухнула на колени крутобедрая девка.

— В поре, дева, в поре, — поддакнула Лукерья. — Жди молодца. А топерича Аглаха ступай.

И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.

— А богаты ли женихи-то? — выпытывала Меланья.

— На овин надо идти, девоньки.

— Пошто, матушка Лукерья?

— К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту пору по овинам бродит. Ступайте к нему.

— Страшно к нечистому, матушка, — закрестились девки. — Он хуже домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?

— Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы ему хлебушка да меду принесите.

— А как он обскажет-то, матушка Лукерья?

— Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет. Коль шершавой рукой погладит — быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет — ходить за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.

— А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? вопросила Меланья.

— Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда гуменнушко сидит. Ступайте с богом.

Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.

— Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов…

Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да тут еще тараканы в рот лезут.

Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на лавку, заикаясь, забормотала:

— Сгинь!.. Сгинь, нечистый!

«Нечистый» метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык отнялся. А «нечистый» тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.

— Ты че, Афонюшка?.. Что тя разобрало? — заморгала глазами Агафья.

А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли ее муженек? Пристукнула ухватом.

— Уймись!.. Принес ли травки пользительной?

— Травки? — перестал наконец смеяться Афоня. — Какой травки, Агафья.

— Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?

— К Лукерье? — скребанул потылицу Афоня. Ах, да… Нету травки пользительной у Лукерьи… Пущай, грит, в баньке допарится. И как рукой.

— Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик добрый, не откажет.

— К Болотниковым, гришь? — переспросил он и, натянув облезлый треух, проворно выскочил из избенки.

Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.

— Озорной ты мужик, — рассмеялся Иванка.

— Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя, будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с бездельем да проводи век с весельем.

— Твоими бы устами, Афоня… Долго ли ждать. Студено тут.

— А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.

Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз выколи. Над головой — садило из жердей, на него обычно ставили снопы, а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.

Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.

— Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? — тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.

— Нельзя вспять, гуменника огневаем, — молвила Меланья.

— Вестимо, девоньки. Надо лезти, — сказала Анфиска.

— Вот и полезай первой… Давай, давай, Анфиска, — подтолкнула Меланья.

Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.

— Ну как? Каков жених?

— Не повезло, девоньки, — всхлипнула Анфиска. — С бедным мне жить.

— Ну ничего, был бы жених, — утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. — Никак, рукавицей провел.

— Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, — позавидовала Меланья. Подсадите, девки.

Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.

— Благослови, господи!

Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.

— Глянь, батько, что Секира вытворяет, — толкнул атамана Васюта.

— Что? — сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.

— На ордынского хана схож. Ну, скоморох!

Донцы смеялись.

ГЛАВА 2 ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!

По городу звенели топоры.

Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома — донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.

— Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.

Казаки покумекали и сказали:

— Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу — пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.

Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.

— В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.

— За неделю срубим! — воодушевилась артель.

И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!

Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.

На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.

Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.

— У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.

Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие — прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:

— Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?

— Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.

— Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, — довольно молвил Федька.

Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.

«Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится?» — раздумывала Агата.

Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:

— Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.

— Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.

— И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!

— Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.

— Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.

— А что? Возьмем и крикнем!..

Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.

«В силу входит Болотников, в большую силу, — раздумывал Богдан Васильев. — Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка… Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить».

Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.

— Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! — Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. — Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!

Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?

— Выходит, по станицам разбежимся?

— По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, — смягчил голос Васильев. — Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!

— В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.

— Любо, Болотников! — воскликнул круг.

Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.

— Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?

Васильев недовольно покачал головой.

— Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?

— Так на Дону не водится! — крикнул раздорский писарь Устин Неверков.

— Без дозоров не бывать Полю! — поддакнула старшина.

Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.

— Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.

— Верно, Болотников! — дружно отозвалась повольница.

— Пообносились хуже некуда, батько! — обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Секира.

— А чем кормиться станем? — напирал на раздорского атамана Болотников. — Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер, На одну саблю положиться?

Круг поддержал:

— Дело, атаман!

— Не хотим голодом сидеть!

— Зипунов, хлеба и зелья!

Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по перильцу.

— Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли — ордынца в Поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.

— Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! — усмешливо бросил Болотников и, дерзкий, горячий, взбежал на помост. — Я вот что мыслю, донцы. Из «авоськи» мы не первый год кормимся. Довольно на царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов всего вдосталь. Тряхнем богатеев!

— Тряхнем, батько!

— Айда за зипунами!

То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.

«Как от поганых отобьемся, так всю крамольную повольницу с Дону долой! Пусть ее царево войско поколотит», — раздумывал он. Но после осады мысли его поизменились. «Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ войска у Раздор задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет задорить — не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть. Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с казной буду, и от мятежных людей избавлюсь… Но как теперь голытьбу уломать?»

Васильев, переждав, когда стихнет расходившаяся повольница, вновь ударил по перильцу булавой.

— Не дело нам супротив бояр идти. Не дело! Добудем зипун, а голову потеряем. Царь на нас всем войском навалится. Это не татарин, за стенами не отсидишься. Сомнут — и костей не соберешь.

— Не пугай, атаман! Не так уж и страшен царев воин, неча хвост поджимать. Пень топорища не боится! — все так же усмешливо промолвил Болотников.

За Васильева горой поднялись домовитые:

— Не мути казаков, Болотников! Довольно крови!

— Дон супротив царя не встанет!

— Подождем царева жалованья!

Но тут ввязались казаки голутвенные:

— Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!

— А в зиму как жить? Чем голо пузо прикрыть?

— Айда за зипунами! Айда за хлебом!

Чуть ли не до сутеми гудел круг, но так ни к чему и не пришел. Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там продолжали кипеть страсти.

Особенно людно было на базу Федьки Берсеня, где разместился Болотников. Сам Федька восседал на опрокинутой бочке и, распахнув синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:

— Тихо сидеть нам неможно, казаки. Кину я Раздоры, к черту мне есаульство. Не хочу подле Васильева ходить! С тобой пойду, Иван. На азовцев, на крымцев, на Волгу. Хоть к самому дьяволу! С тобой мне будет повадней. К черту старшина раздорская! Пущай Васильев с домовитыми якшается да царевой подачки ждет. Мы же на простор уйдем. Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по Полю, братцы!

— Погуляем, Федька! — закричали казаки. — Охота нам в степи поразмяться!

— А как же Васильев? — спросил один из донцов.

— А что нам Васильев! Мы его атаманом не выкликали, и он нам не указ. Статочное ли дело родниковцам Васильева слушать? У нас свой круг, как повелит, так и будет, — проронил Болотников.

— С тобой пойдем, батько, все как один пойдем! — горячо воскликнул Мирон Нагиба.

— Спасибо, други. Но то кругу решать, — молвил Болотников.

На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского, ни единой Войсковой избы, ни единой власти. Раздоры считались лишь главным казачьим городом, который повольница оберегала от больших ордынских набегов. Но раздорский атаман не мог повелевать другими атаманами: Родниковский городок жил своим обычаем и кругом, Монастырский — другим, Медведицкий — третьим… У каждого были свой атаман, своя станичная изба, свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных по Дону, Хопру, Манычу, Айдару, Медведице, Тихой Сосне… Всеми делами верховодил станичный круг.

— Завтре и скличем, неча ждать. Раздоры мы укрепили, пора и в степь-матушку, — высказал Болотников.

— А не рано ли, батько? Может, еще посидим тут с недельку? — вопросил Васюта, и лицо его залилось румянцем.

— Что-то невдомек мне, друже. Кажись, нас тут пирогами не потчуют. Самая пора уходить.

— И все же, повременить бы, батько, — непонятно упорствовал Васюта, поглядывая на соседний курень.

ГЛАВА 3 ЖЕНИХ И НЕВЕСТА

Запала в душу Васюты краса-девица, крепко запала! Ни дня, ни ночи не ведает сердце покоя. Тянет к Любавушке! Сам не свой ходит.

«И что это со мной? Без чарки хмелен. Сроду такого не было. Ужель бог суженой наградил?» — млел Васюта.

Обо всем забыл казак: о Парашке из Угожей, с которой два налетья миловался, о сенных воеводских девках из засечного городка, о татарке-полонянке, убежавшей с набегом ордынцев в степь. Будто их и не было, будто не ласкал горячо да не тешился.

«Любавушка! Лада ясноглазая… Желанная!» — стучало в затуманенной голове.

Только татары отхлынули, еще и в себя казаки не пришли, а Васюта уж подле соседского куреня. Улыбается каждому встречному да Любаву поджидает.

Глянул на него как-то Григорий Солома и головой покачал:

— Чумовой.

А Васюте хоть из пушки в ухо: ни людей не видит, ни речей не слышит.

— Чего стоишь-то? — подтолкнул казака Солома. — Или в сторожи нанялся?

— А че?

— Рожа у тебя глуподурая, вот че, — сказал есаул и, махнув на Васюту, шагнул в курень.

Выйдет Любава, Васюта и вовсе ошалеет. На что весел да говорлив, а тут будто и язык проглотил. Ступит к казачке, за руку возьмет и молча любуется. Любава же постоит чуток, рассмеется — и вновь в курень. Васюта — ни с места, глаза шалые, улыбка до ушей. Стоит, покуда с соседского базу не окликнут:

— Васька, дьявол! Аль оглох? Бери топор, айда на стены!

Васюта идет как во снах, как во снах и топором стучит. Казаки подшучивают:

— Никак спятил, донец.

— Вестимо, спятил!

— Не пьет, не ест, ни чары не примает.

— Худо, братцы, пропадем без Васьки. Придем в станицу, а рыбные тони указать некому. Беда!

А Васюта и ухом не ведет, знай себе улыбчиво тюкает; ему и невдогад, что казаки давно о его зазнобушке прознали. А чуть вечер падет, торопко бежит молодой казак к заветному куреню. Отсюда его и вовсе арканом не оттащишь: ждет-пождет, пока Любава не выйдет.

— Ну что ты все ходишь? — сердито молвит она.

А Васюта, положив ей ладони на плечи, жарко шепчет:

— Любушка ты моя ненаглядная. Побудь со мной… Люба ты мне, зоренька.

И вот уж Любава оттает, сердитого голоса как и не было. Прижмется к Васюте и сладко замрет на груди широкой. Полюбился ей казак, теперь из сердца не выкинешь. Да и как не полюбить такого добра молодца? И статен, и весел, и лицом красен, и на стенах храбро ратоборствовал. Всем казакам казак!

Уйдут под вербы и милуются. Васюта зацелует, заголубит, а потом спрашивает:

— Пойдешь ли за меня?

— Не пойду, — отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким устам льнет.

Вскоре не вытерпел Васюта и заявился в новую есаульскую избу. Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом. Васюта перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.

— Здоровья вам!

— Здоров будь, Василий. Проходи, повечеряй с нами, — молвил Солома и кивнул Домне Власьевне, чтоб та поставила еще одну чашку. Любава же вспыхнула кумачом, очи потупила. Васюта оробело застыл у порога.

— Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?

Васюта грохнулся на колени.

— Не вечерять пришел, Григорий Матвеич… По делу я… Мне бы словечко молвить.

Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!

— Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.

— Не встану… Не огневайся, Григорий Матвеич… Отдай за меня дочь свою.

Солома поперхнулся, заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.

— Да ты что, парень, в своем уме?.. А ну прочь из избы! Прочь, гутарю!

Васюта понуро вышел на баз.

«Из дому выгнал! Не люб я ему… Как же, из домовитых. Я же гол как сокол… Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич. Любаву на коня — и в степи!»

Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые петухи, услышал за спиной тихие шаги. Оглянулся. Любава!

— Голубь ты мой!

Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.

— Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу отослал. Тайком вышла.

— Увезу тебя, Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! — Васюта метнулся было к Федькиному базу, но его удержала Любава.

— Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет. Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.

— Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора. Батюшка же твой к богатеям тянется.

— И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты поверь мне, Васенька. Зашли сватов.

— Ладно, зашлю, — хмуро проронил Васюта. — Но коль откажет — выкраду тебя. Так и знай!

Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову, Тот в ответ рассмеялся!

— Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя? Давно ли с ней распрощался?

— Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать…

— Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе оженком, — продолжал посмеиваться Болотников.

— Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать… Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол… Ты бы помог мне, Иван.

— Солома — казак серьезный.

Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.

— Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?

— Да когда ж я тебя подводил! — вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. — Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!

— Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен… Дойду до Соломы, но коль откажет — не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело полюбовное.

С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.

— Ваську Шестака ведаешь? — без обиняков приступил к разговору Болотников.

— Как не ведать, — хмыкнул Солома. — Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.

— Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.

Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.

— О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?

— Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?

— Все били — и стар, и мал.

— Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты — «дите».

— Рано ей замуж, — еще более нахохлился Григорий Солома.

Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:

— Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков — ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.

— А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, — отвечала отцу Любава.

— Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, — молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу:

— Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!

Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.

— Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!

Хранил, оберегал, лелеял.

И вот как снег на голову — ввалился молодой казак в избу и бухнул: «Отдай за меня Любаву»! Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!

— Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, — стоял на своем Солома.

Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.

— Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.

— Любаве и дома хорошо, — буркнул Солома.

Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся — ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!

— Худо твое дело, Васюта, — молвил Шестаку Болотников. — Солому и в три дубины не проймешь.

Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: «Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного… Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает».

А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.

— Что с тобой, дочь? Аль неможется?

— Худо мне, тятенька, — со слезами ответила Любава и замолчала.

— Отчего ж худо тебе? Не таись.

— Ты Василия прогнал… Люб он мне.

— Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?

— И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.

Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.

— Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, христом тебя прошу!

Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.

— Люб, гутаришь, Васька?

— Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.

Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:

— Я твоему счастью не враг, дочь… Ступай за Василия. Кличь мать.

ГЛАВА 4 СВАДЬБА

И начались хлопоты!

Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.

— Тут дело сурьезное, — покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. — Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.

— Да есть такой! — воскликнул Нечайка Бобыль. — Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!

— Секира? — вскинув брови, вопросил Гаруня.

— Секира? — вопросили казаки.

И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и проронил:

— А что, дети, Устимко — хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.

— Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, — усомнился казак Степан Нетяга.

— А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?

Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:

— Не пойду сватом.

— Як же так? — подивился Гаруня. — То немалая честь от воинства.

— Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, — произнес Мирон Нагиба.

— Не пойду, коль мне доверья нет, — артачился Секира.

— Тьфу, дите неразумное! — сплюнул Гаруня. — Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?

— Не слышали! — хором закричали казаки.

— Добрый сват Секира!

— Любо!

Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.

— Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?

— Чую, дедко! — рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. — Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский.

Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан — рубище, шапка — отрепье, сапоги развалились.

— Ниче, — спокойно молвил Гаруня. — Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд, Прибоярим Устимку!

И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.

Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая — глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.

«Славная же у Федьки женка», — невольно подумалось ему.

Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.

— Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! — досадливо махнул рукой Гаруня. — Ты чего, хлопчик?

— Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, — отвечал Секира.

— Гарно, хлопец! — одобрил Гаруня. — Слышал о таком деле.

Вновь пошли: Агата — с хлебом-солью, Секира — с помелом да кочергой наперевес.

Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.

«Баюн и бадяжник[84]. Ужель другого казака не сыскали?» — с недовольством подумал он.

Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и Григория Матвеича, и Домну Власьевну.

Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.

— Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, — молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.

Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул:

— Буде, мать!

Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:

— Противу божьей воли грешно идти… Подавай, мать, рядную грамотку.

Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.

— Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.

— Да купец и без приданого возьмет! — забыв про обычай, весело вскричал Секира.

Григорий Матвеич нахмурился.

— Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды.

Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху «по тому приданому» невеста «полюбилась». Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.

— Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, — постановили донцы.

Но больше всего споров выпало о «родне и гостях», которые должны были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в «гости» набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.

— Что за свара?

Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем дело, «посол» захохотал и вернулся к Васильеву.

Пришлось унимать казаков Болотникову.

— Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится. На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть десяток донцов. И чтоб боле спору не было — кинем жребий. Любо ли?

— Любо, батько!

Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:

— О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу глянуть.

— Можно и глянуть, — кивнул Григорий Матвеич.

Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити. Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась, коснувшись ладонью пола.

Казаки довольно загутарили:

— Добра невеста! Гарная дивчина!

Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:

— С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи свою стать.

Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:

— Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать, видели, нет в ней порчи.

— Цыц! — прикрикнул на дружка сват Секира. — Не встревай, коль обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.

И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой грудью, глаза васильковые. Царь-девка!

— И-эх! — сладко вздохнул Нечайка.

Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:

— Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла ли ныне пироги, девка?

— Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.

Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые куски.

— Откушайте, гостюшки.

Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки, жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.

— Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто месила, да не она ли в печь ставила?

— Сама, Настасья Карповна.

— Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки сготовить? пытала девку Настасья.

— Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой — калачи братские, из пшеничной да ржаной — калачи смесные. Напеку пирогов, Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их говядиной с луком, творогом да с яйцами…

— Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?

— Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в печь!

— Любо! — закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай невесту тормошит:

— И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка, ведаешь… Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в избу войти?

— Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в светлый рай приходил.

— Любо! — вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу: хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка — клад!

Сдалась смотрильщица.

— Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не грех, казаки.

И подняли!

После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно промолвил:

— Ну, мать, теперь готовь свадебку.

— Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?

Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.

— Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в Раздорах. От всей станицы просьба великая — не тяни со свадьбой!

Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь выдавать придется. Да и станица просит.

— Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего — хлеба да вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.

— Раздобудем, — твердо пообещал Болотников.

В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые, опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.

— Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.

Болотников глянул и похвалил казаков:

— Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.

Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной матерыо — Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили в посаженных, но лучшей «матери» казаки не сыскали. Тысяцким донцы выкликнули Федьку Берсеня, а меньшими дружками — Нечайку Бобыля да оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были выбраны в «сидячие бояре». Молодые же угодили в «свечники» и «каравайники». Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и чародейства.

А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли, мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили на столы пиво, меды, вина.

Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные песни. Глянув на мать, запричитала:

— Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..

Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая Любавину косу, приговаривали:

— Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй, погорюй, подруженька.

— Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое делорукодельице чужим людям на поруганьице, — еще пуще залилась слезами Любава.

— Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День плакать, а век радоваться, — говорили девки, распуская невестины волосы по плечам.

В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль. Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и молвил:

— Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве Григорьевне и шлет ей дар.

Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не подала, продолжая кручиниться.

— А что же в ларце, подруженька? — спросили девки.

— Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни князя молодого, — протяжно завела Любава.

— Открой, открой, подруженька! — закричали девки.

Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье… Девки любовались и ахали:

— Ай да перстенек, ай да сережки!

Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую розгу.

— А это пошто?.. — осердилась Любава и обернулась на застывшего у дверей Нечайку.

Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь, пробасил:

— А это, княгинюшка, тебя потчевать.

— Меня?.. За какие же грехи?

— За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом строптива.

— Не пойду за князя! — притопнула ногой Любава. — Не пойду! Так и передай Ваське, — забывшись, не по обряду добавила она.

Но Домна Власьевна тотчас поправила:

— Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене — отец, муж — голова, жена — душа. Принимай розгу с поклоном.

— Уж коль так заведено, — вздохнула Любава и отвесила дружке земной поклон. — Мил мне подарок князя.

Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за ними сваха, «сидячие боярыни», каравайники, свечники, «княгинины» подружки.

Поднялась сваха, молвила:

— Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.

Дружка тотчас поспешил к «князю». Тот ждал его в своем курене. Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У «княгининых» ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.

— Пропустите князя ко княгинюшке! — закричал набольший дружка Болотников.

— Уж больно тароваты! — закричали за воротами девки. — Много ли вас да умны ли вы?

— Много, молодец к молодцу. И умны!

— Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.

Первую загадку дружка угадал легко:

— Светец да лучина, девки!

— Вестимо… А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи парился, живучи жарился: помер — выкинули в поле; там ни зверь не ест, ни птица не клюет.

Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и наконец молвил:

— Горшок, девки!

— Вестимо… А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.

Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за воротами да посмеиваются:

— Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.

Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять, да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из стороны в сторону.

— Сито, девки!

Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником и пивом, а набольший дружка поднес «княгине» одежду.

— Что говорено, то и привезено.

Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.

— Прими злат ковш, сваха, а место опростай!

— Ишь ты, — улыбнулась сваха. — Уж больно ты проворен, князь. У меня место не ковшевое, а столбовое.

Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из невестиных дружек:

— Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.

— Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не поскуплюсь!

— Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! — хором закричали дружки, каравайники, свечники и «сидячие боярыни».

— Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! весело прокричал «князь».

И одарили!

Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и «укручивать» невесту.

Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:

— Кику княгине!

Кику подали «Сидячие боярыни». Сваха приняла и надела ее на голову невесты.

А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.

— Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!

Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.

— Да ты и теперь хоть куда! — подтолкнув деда, молвил сват Секира.

— Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати лет греет жена, после тридцати — чарка вина, а после и печь не греет. От старости зелье — могила, — сокрушенно высказал Гаруня.

— Складно речешь, дед, — крутнул головой Секира. — Так-то уж никто тебя и не греет?

— Никто, хлопец.

— А чего ж чару тянешь?

— А як же без чары, хлопец? — подивился дед. — Чара — последняя утеха. Один бес, помирать скоро.

— Вестимо, дед. Помирать — не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!

— Цьщ, собачий сын! — осерчал Гаруня. — Я ишо тебя переживу, абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну — и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!

Секира захохотал, крепко обнял деда.

— Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли, застолица?

— Люб! — закричали казаки.

Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.

Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к родителям невесты.

— Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых, вести к венцу.

Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили молодых иконами и, разменяв «князя» и «княгиню» кольцами, молвили:

— Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.

У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых лошадей. Они поехали в храм впереди «княгини», Никодим ехал и сетовал:

— Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!

— Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, — успокаивал батюшку Болотников.

— Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.

— Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не горюй, отче! — весело произнес Болотников.

Ясельничий Нагиба стоял у «храма» и сторожил, чтоб никто не перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у «врат».

Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему закрытая покрывалом, направилась к «храму».

— Про замок не забудь, — тихонько подсказала сваха.

— Не забуду, Агатушка, — улыбнулась невеста.

Любава подошла к «вратам», опустилась на колени и принялась грызть зубами «церковный» замок. Молвила обычаем:

— Мне беременеть, тебе прихоти носить.

Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и полушки.

— Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!

Отец Никодим приступил к обряду венчания, «Сидячие боярыни» набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять — дело собинное, чуть оплошал — и счастья не видать. Обронил под венцом обручальное кольцо не к доброму житью; свеча затухнет — скорая смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.

Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу: не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.

После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных дожидались посаженные родители.

— Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.

Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив их, молвили:

— Мохнатый зверь — на богатый двор. Молодым князьям да богато жить.

А жениховы дружки закричали:

— Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!

Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова набольшего дружки. А тот молвил:

— Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится. Милости прошу!

Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и накрыла место молодых шубою.

— Шуба тепла и мохната — жить вам тепло и богато. Милости прошу, князь да княгиня.

Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и тут не сплоховали.

Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:

— Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою, поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!

Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару, крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.

— Гу-у-ляй!

И начался тут пир веселей прежнего!

В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и, получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей благословение «вести молодых опочивать», понес жаркое в сенник. Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери и, передавая ее жениху, напутствовал:

— Держи жену в строгости да в благочестии.

Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна, в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула. Васюта облобызал ее и весело произнес:

— Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь глядеть на нас да радоваться.

— Дай-то бог, — перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.

Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко целуя Любаву, Васюта молвил:

— Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, — поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула, сказала с улыбкой.

— Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка наказывала?

— Да бог с ним! — нетерпеливо махнул рукой Васюта. — Наскучили мне эти обряды.

— Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой, на лавку.

Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та ухватилась за другую ногу.

— Левый сниму.

Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава рассмеялась.

— Везучая я, муженек!

— Везучая, Любушка! — кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.

А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню. Ухмыляясь, вопросил:

— Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?

— Все в добром здоровье, дружка! — крикнул жених через дверь.

Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:

— Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и Домна Власьевна.

Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости молвила:

— Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.

«Сидячие боярыни» чинно выбрались из-за свадебного стола и прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и вновь возвратились к гостям.

А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень богатырски захрапел.

Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать: вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.

— Ишь как разошлись, — улыбнулась Агата и ступила к Болотникову. Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.

Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо, сказала:

— Хорошо мне с тобой, Иванушка.

Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет от ее близости, от жаркого тела.

Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а Болотников шагнул к двери.

— Пойду я… На баз пойду.

— Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.

Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно блестели.

— Давно хотела сказать тебе, Иванушка… Запал ты в душу, крепко запал, сокол. И нет без тебя мне радости.

Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.

— Федька же у тебя… Федька.

— Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя… Мой ты седни, мой, Иванушка!..

ГЛАВА 5 ОРАТАЙ

В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов.

— Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели!

Донцы взроптали:

— Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!

А спустя малое время — новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде.

— Да то ж казаки с Воронежа! — ахнули повольники.

— Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.

Казаки еще пуще закипели:

— Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем!

— В города не пропущают, казаков казнят!

— То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!

— Не выйдет! — яро отозвались повольники и взметнули над трухменками саблями. — Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем!

— Айда на Азов!

— Айда на Волгу!

Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались.

— Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!

Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь — с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям!

Одного не хотелось Васильеву — чтоб голытьба подалась на Азов. Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не удержишь.

В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:

— На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану!

Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка стругов готовились выйти в море.

— А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? — спросил как-то Берсень.

— Не пойду, Федор. У меня иная задумка.

— Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, — огорчился Берсень. — И куда ж ты хочешь снарядиться?

— На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.

— А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.

— Нет, Федор, на Волгу, — твердо повторил Болотников.

— Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?

— Немало, друже. Но бояре еще больше, — сурово высказал Болотников, и лицо его ожесточилось. — То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть?

— Бояре сильны, Иван, — вздохнул Федька. — И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.

Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.

— Уходишь, сокол?

— Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.

— Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался бы. Уж так бы тебя любила!

— Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий… И спасибо тебе за привет и ласку.

Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.

— Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил, счастливей меня бабы не было… Федьки смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Иванушка!

— Прости, Агата, казаки ждут.

— А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу. Возьми, сокол!

— Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.

Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:

— С богом, донцы!

Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы, говорила:

— Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!

— Не горюй, Любавушка, жив буду, — весело гутарил Васюта, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться — и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону — казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.

У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.

— Да пусть выпадет вам хабар[85], атаманы-молодцы! — радушно напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и участливы. — С богом, Болотников, с богом, славный атаман!

Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.

— Будь здоров, атаман, — сухо бросил Болотников и огрел плеткой коня. — За мной, донцы!

Казачье войско вылилось в ковыльную степь.

Над головой — ясное бирюзовое небо, впереди — синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее радостным ликованьем.

«Хорошо-то как, господи!» — хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубцевавшиеся раны…

Вырвалась песня — звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.

Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и повернули на Самарскую Луку.

— Волга там подковой изгибается, — гутарил казакам бывалый дед Гаруня. — А середь подковы той — горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.

О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.

Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.

— Здесь и ночлегу быть.

Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.

— Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.

— Ты сначала налови.

— И наловлю, батько!

Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.

— Добудем рыбки, станишники!

Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал — и пропадай, удалая головушка: редкое лето не шныряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями но шастали.

Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Деня.

— Мужик пашет, батько!

— Что?! — Болотников опешил.

— Мужик, грю, степь пашет.

Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескуражено застыли. В кои-то веки Дикое Поле пахали!

— Не померещилось, Деня?

— Да ты что, батько? Сам глянь.

Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уды плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.

— Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! — загорячился Степан Нетяга.

— Погодь, друже, — придерживая Степана, тихо молвил Болотников. Погодь, донцы.

И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.

«Благодать-то какая!» — просветленно подумалось Болотникову. Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником диких зеленых трав дурманяще пахло.

«Благодать-то какая, господи!» — с благостным выражением на лице повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве, односельчане-мужики с литовками в яровом жите…

— Что замешкал, батько? — вопросил Нагиба.

— Поехали, — будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и тронул коня.

Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро повернулся к повольнице.

— Кто таков? — спокойно, не повышая голоса, спросил мужика Болотников.

Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно буркнул:

— Митяйка, сын Антипов.

— Беглый, поди?

Мужик еще пуще нахохлился.

«Откель эти казаки? — обеспокоено раздумывал оратай. — С Дону аль служилые из городов по прибору? Коль служилые — беды не избыть. Плетками излупцуют, веревками повяжут — и к боярину. А там новые плети, боярин-то лют, усмерть забьет».

— Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, — словно подслушав мужичьи мысли, произнес Болотников.

— А сами-то откель? — диковато насупясь, вопросил пахарь.

— С донского понизовья.

— А не врешь?.. А ну побожись.

Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.

— Не таись, друже. Сами когда-то в бегах были. Я вот на князя Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба — на нижегородского боярина, умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.

— А я на Василия Шуйского, — тяжко вздохнув, признался оратай.

— Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает. Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И темниц у него поболе всех, — помрачнев, высказал Болотников.

— Воистину, милок, — кивнул мужик. — Боярщина у Шуйского злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало. Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.

— Где ж остальные?

— К вам на Дон убегли.

— А сам чего ж?

— Тут порешил осесть.

— Чего ж так?

— Землица тут добрая. — Мужик наклонился и отломил от пласта жирный темный ком. Помял пальцами. — Вишь, какая землица. Такая и без назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. — Голос мужика потеплел, нахмурь сошла с лица.

— Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому не дозволено? — подступил к мужику Нетяга.

— Слышал, — вновь тяжко вздохнул оратай. — Но как же мужику без землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам господь повелел от земли кормиться.

— Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! — сердито молвил Нетяга.

— А коль не сойду? — глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик был не из пугливых.

Казаки загудели:

— Силом выпроводим! Чтоб духу не было!

— Дикое Поле не пашут!

Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут — и начнется в казачьем краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!

— Утопим соху, братцы! — прокричал Нагиба.

— Утопим!

Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:

— Погодь, донцы… А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не дадим. Так что выбирай — либо к нам приставай, либо ступай в Верховье. Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?

— Чую, — угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.

— Так с нами пойдешь али как?

— Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.

— А куда?

— Землицу пойду искать. Авось где и осяду.

— Ну, как знаешь. Бог тебе судья, — молвил Болотников и махнул рукой. — Поехали, донцы!

Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к перелеску.

Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!.. Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.

И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик счастливей казака?!

Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.

«Нива!.. Мужичья нива… Политая потом и кровью страдная нива. Но почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет тяжелей и горше мужичьей работы».

Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско. Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.

Болотников прошел через весь стан и направился к Медведице. Его негромко окликнул дозорный:

— Никак, ты, батько?

— Я… сон не берет. Пройдусь малость.

— Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься. Я вон намедни…

— Степь доглядай, — строго оборвал казака Болотников и вышел на прибрежный откос. Постоял недолго и стал спускаться в лощину, прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне, которая неудержимо манила его все эти последние часы.

Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались конь и человек! Слышалось приглушенно:

— Тяни, Буланка… Тяни, родимая.

Мужик поднимал целину! У Болотникова гулкими толчками забилось неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на острастку казаков.

И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного казака, как вкопанный застыл на месте. Оба молчали; один ожидал грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в угрюмо-окаменелое лицо.

От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот миг перевернулось в душе Ивана, Он сбросил наземь кафтан, молвил хрипло:

— Ступай к лошади.

— Че? — не понял оратай.

— Ступай к лошади, гутарю… Веди.

Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:

— Но-о, милая, пошла!

Буланка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к борозде, черный тяжелый пласт.

Мужик обескуражено глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и повел лошадь вдоль полосы. А Болотников, навалившись на соху, вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает тяжесть в груди. Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не сравнимое упоение. Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.

Иван не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза, чувствуя, как по всему телу разливается покой.

— Ты энто… тово, — шагнул к нему Митяй. — Роса выпала. Не остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.

Болотников не шелохнулся, слова мужика прозвучали откуда-то издалека.

— Подложь, грю. Ишь, как взопрел… Тут, милок, тяжеленько. Новь!

Болотников поднялся и, ничего не сказав мужику, пошагал росной травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.

— Ты вот что, Митяй… Ступай-ка с пашни. Казаков не гневи.

ГЛАВА 6 НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ

Через два дня пути ертаульный отряд донес:

— Стрельцы, батько!

Болотников остановил войско.

— Ужель застава?

— Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по степи ищут.

— Мужиков беглых, — предположил Нагиба.

— Вестимо, мужиков, — поддакнул Секира. — Ноне их много на Дон прет.

Устим был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги. При встрече пытали:

— Что, сермяжные, натерпелись лиха?

— Натерпелись, родимые, уж куды как натерпелись! — смиренно отвечали лапотные мужики.

— А куды ж теперь?

— На Дон, родимые, на земли вольные.

Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые ворчали:

— И куда лезут? Самим жрать неча.

Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.

— Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу аль за Камень. Так нет, в Поле лапти навострили.

Болотников сурово обрывал недовольных:

— Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские али дети царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками родились?

Роптавшие умолкали.

Весть о стрельцах не напугала Болотникова, однако показываться государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили проникнуть скрытно. Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали и все жаждали дувана.

— Что делать будем, батько? — спросил Нагиба.

— В обход пойдем, — порешил Болотников.

— А коль вновь наткнемся?

— Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.

Болотников разбил ертаул на три отряда — по два десятка в каждом — и разослал их в степь.

— Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна душа вас не видела, — напутствовал ертаульных Болотников.

Часа через два прискакал один из лазутчиков.

— Справа степь свободна, батько.

Потом примчался гонец с другого отряда.

— Слева пусто, батько.

— Добро, — кивнул Болотников, однако войско с места не стронул: ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было. Иван окликнул Нечайку Бобыля.

— Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у них. Да чтоб стрелой летел!

— Пулей, батько!

Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.

— Беда, батько! — закричал Нечайка. — Беда, донцы! — спрыгнул с коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и гнева. — Весь ертаул уложили, батько… Оба десятка.

Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:

— Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?

Повольница ожесточилась, взорвалась:

— Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!

— Кровь за кровь!

Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.

— Иного не ждал, донцы. За мной, други!

Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка; немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.

— Там, батько!

Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.

— В ловушку угодили.

— Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, — произнес Нагиба.

Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.

— Вот еще одна годуновская милость, — зло процедил Болотников.

— Не любы мы Бориске, — вторил ему Васюта. — Ишь как супротив донцов ополчился[86].

— Собака! — скрипнул зубами Нагиба.

Болотников приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:

— Сюда, братцы!.. Юрко!

Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.

— Ты, батько? — открыв глаза, слабо выдохнул казак.

— Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.

— Не, батько… не жилец… Тут их много было, за холмы упрятались… Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, — казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. — Прощай, батько… Прощай, донцы. — Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.

Болотников снял шапку, перекрестился.

— Прощай, Юрко.

— Не повезло хлопцу, — горестно вздохнул дед Гаруня. — В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы… Вражьи дети!

Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:

— Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!

Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.

— Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.

— Вас не приметили?

— Не, батько. Погони не было.

— Таем можно подойти?

— Нет, батько, — ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. — До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале — как на ладони: ни холмов, ни овражков.

— От курганов версты две?

— Так, батько.

Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.

— Поскачем, батько, — поторопил Нагиба.

— Погодь, друже. Стрелец — воин отменный, бьется крепко.

— Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? уставился на атамана Мирон Нагиба.

— Воевать — не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.

— Ги-и, вороной!

Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:

— Куда разлетелся, гультяй?

Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.

— Здорово, служилые!

— Кому здорово, а те башку с плеч, — огрызнулись стрельцы.

— Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, — еще почтительнее и умильнее произнес Секира.

— А ну кидай саблю!

Секира кинул не только саблю, но и пистоль.

— Вязать станете аль так поведете?

— И так не удерешь. Слезай с коня!

Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.

— С чем пожаловал, гультяй?

— В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.

— Чего ж невмоготу-то?

— Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?

— Не статочное, гультяй, — согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. — Чего ж сам-то в гультяй подался?

— По глупости, отец-воевода, — простодушно моргая глазами, отвечал Секира. — Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.

— На Москве, речешь? — пытливо переспросил голова. — Это в кой же слободе?

— А на Лубянке, батюшка.

— Ну-ну, ведаю такую, — кивнул голова.

— Глуподурый был, — продолжал Секира. — Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся — и ни в какую! Не пойду в служилые — и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.

Отец-воевода слушал, кивал да все думал: «Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается».

— Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?

— Как где? В храме, батюшка.

— Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, — хохотнул голова.

Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:

— Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.

— Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.

— Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи… А кто Стрелецким приказом о ту пору ведал?

— Кто? — Секира малость призадумался. — Дай бог памяти… Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.

— Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, — голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:

— А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?

— Никак нет, отец-воевода. В лазоревом[87].

— Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, — голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.

— О какой вести хотел молвить?

— Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.

— Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.

— Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.

— Да ну! — встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. Не вижу что-то.

— В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.

— А не лукавишь? — голова искоса глянул на Секиру. — Башку смахну, коль врешь.

— Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.

Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.

— Что порешишь, Кузьма Андреич? — спросил один из них.

Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй — человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки — в сабли! «Донцы в полон не сдаются!» И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!

На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:

— Стоять вам на Украине крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья — ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, — полонить и казнить смертью.

Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украину прибыл вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых. Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году[88], когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: «Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит». Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.

На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже — с воровскими казаками воюй. Биться же с ними не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете нет. Тяжко донцов воевать!

Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз:

— От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.

— Велико ли войско? — первым делом спросил Смолянинов.

— Не шибко велико, с полтыщи.

— Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.

— Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него, почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет. Нельзя гулебщиков пущать на Волгу.

— Мудрено. Волга — не ручеек, поди опознай, где гультяи вылезут. Пожалуй, и не выслежу, — засомневался Смолянинов.

— Велено порадеть, Кузьма Андреич.

Кузьма Андреич порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти гультяи. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона. Дикое Поле велико, попробуй угадай. Попытался было казаков в полон взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли в сече.

— Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультяев? — вновь спросил один из сотников.

И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым взором в казака-перебежчика.

— Откуда твои гультяи?

— Откуда? — переспросил Секира и малость замешкался. К такому вопросу он был не готов. Правду сказать — тайну открыть, словчить — можно на крючок угодить. — Не ведаю, как и молвить, отец-воевода. Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.

— А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся? Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.

— Все в твоей воле, батюшка, — низехонько поклонился Секира. — Но токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!

— Дерьмо ты, — сплюнул голова. Душепродавцев-изменников Кузьма Андреич терпеть не мог.

— Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога воруют, мне не жаль.

Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Секире, глянул в упор.

— И все ж лукав ты, ананья… Сказываешь, шесть десятков в казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?

— Так то ж моя погибель, батюшка! — вскричал Секира. — Ведь коль тебя проману — голова моя с плеч.

Голова повернулся к сотникам.

— Подымайте стрельцов.

Начальные люди побежали к сотням.

— А мне куды ж, отец-воевода? — вопросил Секира.

— При мне будешь. Верните гультяю коня!

Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели заунывные песни. Их, как и сказал Секира, было не свыше шести десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.

— Тихо, батько.

«Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире не вернуться», — тревожился Болотников.

— Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:

— Выступили, батько!

На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.

— Рысью скачут.

— Много ли?

— Сотни две, а то и боле.

Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз. Стрельцов было около трехсот человек.

«Никак, все выступили. Слава богу… Но что это?»

Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов, остальные же ринулись к лощине.

«Хитер, бестия!» — помрачнел Болотников. Голова оставил часть войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?

Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки, взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три служилых. Напор стрельцов был страшен. А Болотников все выжидал, но стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине. Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.

— Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.

— Сиди и помалкивай, — строго оборвал казака Смолянинов.

«Пропало дело, — удрученно вздохнул Секира. — Но чего ж Болотников тянет? Побьют донцов в лощине».

— У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут государевы люди.

— Помалкивай! — вновь рыкнул на гультяя Смолянинов, слушая, как из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.

— Не пора ли, батько? — нетерпеливо тронул Болотникова за плечо Мирон Нагиба.

— Пора!

Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку Гнедка.

— По коням, други!

Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие, глянули на Болотникова.

— Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! — громогласно, чтоб слышало все войско, выкрикнул Иван.

Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и, устрашающе гикая, устремились к врагу.

Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.

— Подлый лазутчик! — рявкнула голова. — Догнать!

Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где там: казаки выделили Секире резвого скакуна.

На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.

— Вперед! С нами бог и государь! — отважно крикнул он, вытягивая из золоченых ножен саблю.

Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры, захрапели кони. Сила столкнулась с силой.

Бой был жестокий и долгий. Стрельцы сражались с остервенением. Воодушевлял их сам голова. Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу повольников и гулко кричал:

— Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!

Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще злей и неистовей. Особенно туго приходилось стрельцам там, где рубились богатырского вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после их сабельных ударов.

Смолянинов же все упорствовал, но когда казаки одолели стрельцов в лощине и пришли на помощь Болотникову, голова приказал отступать. Донцы пустились было в погоню, однако утомленные после длинных переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких лошадей.

На поле брани остались лежать пятьдесят шесть казаков и чуть более сотни стрельцов.

Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают убитых повольников, и мрачно раздумывал:

«Нелегко с царевым воинством биться. Тяжко будет русскому на русского меч поднимать, много крови прольется».

ГЛАВА 7 КУПЕЦ ПРОНЬКИН

Москва. Белый город.

На обширном подворье купца суконной сотни Евстигнея Саввича Пронькина суета. Высыпали к воротам приказчик, торговые сидельцы, работные, сенные девки.

Выплыла из терема дородная хозяйка Варвара Егоровна в алой зарбафной шубке. На голове купчихи кика с жемчужными поднизями, на ногах сафьяновые сапожки с золотыми узорами.

Встречали из дальней поездки Евстигнея Саввича. Ходил он с торговым обозом к Белому морю. Уехал еще на Николу зимнего, четыре месяца с заморскими гостями торговал, и вот только весной возвращается.

Соскучал купец Пронькин по московскому терему, по супруге статной: не утерпел, послал от Троицкой лавры гонца в хоромы. Тот в три часа домчал до Москвы, влетел в хоромы, переполошил Варвару:

— Сам едет! Жди к обедне, Варвара Егоровна.

Варвара охнула, забегала по горнице, кликнула девок:

— Евстигней Саввич возвращается! Зовите приказчика!

И началась суматоха!

Сама же засновала по терему. Все ли в хоромах урядливо? Евстигней-то Саввич строг, упаси бог, ежели где непорядок приметит.

Заглянула в подклет, повалушу, сени, светелку… Однако всюду было выметено и выскоблено. Облегченно передохнула.

«Поди, не осерчает Евстигней Саввич».

Слегка успокоилась и поднялась в светелку наряжаться…

— Зрю, матушка Варвара! Храм Успения миновал! — сполошно закричал караульный с крыши терема.

— Подавай, — вспыхнув, повелела Варвара.

Приказчик протянул рушник с хлебом да солью. Варвара приняла и вышла за ворота.

Евстигней степенно вылез из возка, снял шапку, помолился на золотые маковки храма Успения и, цриосанившись, неторопливо зашагал к воротам.

Варвара поясно поклонилась, подала супругу хлеб да соль.

— В здравии ли, государь мой Евстигней Саввич?

Евстигней пытливым, дотошным взором глянул на румяную женку. Уезжал крепко наказывал: «Хоромы стеречь пуще глаз. На Москве лиходеев тьма. За сидельцами дозирай, чтоб не воровали». Однако опасался Евстигней не столь татей да воров, сколь добрых молодцев. Варька молода да пригожа, долго ли до греха? И без того купцы да приказчики на супругу заглядываются.

— В здравии, матушка… Все ли слава богу?

— Бог миловал, Евстигней Саввич.

— Ну-ну, погляжу ужо.

Евстигней все так же зорко, вприщур оглядел приказчика и сидельцев. Те низко кланялись хозяину, распялив рот в улыбке, говорили:

— Рады видеть в здравии, батюшка.

— Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.

Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний.

— Прикажи баню истопить, Варвара.

— Готова, батюшка.

— А кто топил?

— Гаврила, батюшка.

Остался доволен: лучше Гаврилы никто баню истопить не мог. А он и в самом деле приготовил баню на славу. Нагрел каменку и воду березовыми полешками. Другого дерева не признавал: дух не тот, да и начадить можно, а коль начадишь — вся баня насмарку.

Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой. В предбаннике на лавках расстелил в несколько рядов кошму и покрыл ее белой простыней. По войлоку раскидал пахучее сено, а в самой мыльне лавки покрыл душистыми травами.

— Заходи, Евстигней Саввич. Поди, стосковался по баньке-то, приветливо встретил купца Гаврила.

— Стосковался, Гаврила. Экая благодать, — радуясь бане, вымолвил Евстигней.

Разделся в предбаннике, малость посидел на лавке и шагнул в жаркое сугрево мыльни. Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, Евстигнея обдало густыми клубами пара. Он окатил себя из берестяного туеска мятным квасом и полез на полок, сделанный из липового дерева. Обданный кипятком, окутанный паром, полок издавал медовый запах. Евстигней вытянулся и блаженно закряхтел.

— Зачинай, Гаврила.

Гаврила вынул из шайки распаренный веник и стал легонько, едва касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.

— У-ух, добро!.. О-ох, гоже!

Тело нестерпимо зачесалось.

— Хлещи!

Но Гаврила как будто и не слышал приказа, продолжал мелко трясти веником, задоря хозяина.

— Хлещи, душегуб!

Гаврила и ухом не повел: купец банного порядка не ведает. Кто же сразу хлещется.

— Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.

— А-а, лиходей!

Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.

— Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, — молвил Гаврила.

Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.

— Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.

— Ишь, душегуб, — хохотнул Евстигней, забираясь на полок. — Правь, дьявол!

Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.

После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил «за труды» яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.

Явился в покоя Евстигней довольный и разомлевший. Выпил меду и повелел звать приказчика.

Тот вошел в покои, маленький, остролицый, припадая на правую ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.

— Слушаю, батюшка.

Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.

— Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?

— Варвара Егоровна? Глаз не спускал, батюшка. В строгости себя, блюла. Не примечая за ней греха.

— Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.

Евстигней поднялся в светелку. Жена и девки все еще сидели за прялками.

— Чаво свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!

Девки встали, чинно поклонились и вышли в сени. Евстигней же опустился на мягкое ложе.

— Подь ко мне, матушка.

Варвара залилась румянцем:

— Грешно, батюшка.

— Очумела. Аль я тебе не муж?

— Муж, батюшка. Но токмо грешно. Пятница[89] седни.

— Ниче, ниче, голубушка. Бог простит… Экая ты ядреная.

— Да хоть свечи-то задуй… Ой, стыдобушка.

Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не вы держал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со спины.

— Квел ты, Сенька.

Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.

— Чижол куль, князь.

— Да нешто тяжел? — Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.

Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.

— Веселей, молодцы!

К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.

— Че рот разинул? Бери куль!

Якушка к причудам князя давно привык: не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.

Телятевский, перетаскав с десяток кулей, прошелся вдоль ларей, поглядывая, как холопы ссыпают ржицу. Взял горсть зерен на ладонь. Доброе жито, чистое, литое. Такой хлеб нонеча редко увидишь: оскудела Русь мужицкой нивой. Вотчины запустели, страдники, почитай, все разбежались. Остались в деревеньке убогие старцы. Тяжкие времена, худые. Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках выхода Борис Годунов.

Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался:

— Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты затуги не ведаешь? Я с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.

Телятевский негромко рассмеялся.

— Не слушал моих советов, Василий Федорович. Вспомни-ка, как я тебе говаривал: поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать. Так нет, заупрямился, посохом стучал: «Князью честь рушишь! В кои-то веки князья за аршин брались. Срам!» Вот теперь и расхлебывай. Мужики в бега подались — ни хлеба, ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и за ум браться. Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.

Нет, не зря он все годы запасал хлеб и выгодно продавал его северным монастырям да иноземным купцам. Вот и этот хлеб в ларях пора втридорога сбыть.

После полуденной трапезы, когда вся Москва по древнему обычаю валилась спать, князь Телятевский приказал позвать к нему купца Пронькина.

Вошел в покои Евстигней Саввич степенно. Оставил посох у дверей, разгладил бороду, перекрестился на кивот.

— Как съездил, Евстигней?

— Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.

— Хвалю. Порадел на славу, — оживился Телятевский. В Холмогоры он отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но того не проверишь. Один бог ведает, какой барыш положил Евстигней Пронькин в свою мошну.

— Отдохнул ли, Евстигней?

— Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.

— По лавкам ходить не надо. Пусть приказчик твой бегает. А ты ж, Евстигней, снаряжайся в новый путь.

— Я готов, батюшка. Велико ли дело?

— Велико, Евстигней. Повезешь хлеб в Царицын. Много повезешь. Двадцать тыщ пудов.

Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.

— Как бы не прогореть, батюшка. По Волге ноне плыть опасно, разбой повсюду.

— Поплывешь не один, а с государевыми стругами. Повелел Федор Иванович отправить хлеб городовым казакам. Охранять насады будут двести стрельцов.

— Тогда пущусь смело.

— В Царицыне сидят без хлеба. На торгу будут рады и по рублю за четь взять. Разумеешь, Евстигней?

— Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.

— Надеюсь на тебя, Евстигней. Коль продашь выгодно и деньги привезешь — быть тебе в первых купцах московских.

— Не подведу, милостивец.

ГЛАВА 8 ЛИХОЙ КАЗАК ГАРУНЯ

Казаки выехали на крутой яр, и перед ними распахнулась величавая, сияющая в лучах теплого ласкового солнца, полноводная, раздольная Волга.

— Лепота-то какая! — ахнул Нечайка Бобыль, сдвигая на кудлатый затылок шапку.

— Лепота! — поддакнули казаки.

Левобережье золотилось песчаными плесами и отмелями, с бесчисленными зелеными островками, над которыми носились крикливые чайки. Болотников глядел на синие воды, на заливные луга с тихими, сверкающими на солнце озерцами, на голубые заволжские дали и думал с каким-то приподнятым, бодрящим душу упоением:

«Велика ты, Волга-матушка! Раздольна… Сесть бы сейчас в стружок и плыть-тешиться на край света. И ничего-то бы не ведать — ни горя, ни печали… Ох, велика да раздольна!»

Долго любовались казаки матушкой Волгой, долго не отрывали глаз от безбрежных заречных просторов.

— Дошли к сестрице донской, — тепло молвил дед Гаруня. — Почитай, лет двадцать Волги не видел. И красна ж ты, матушка!

Когда собирались в далекий поход, деда Гаруню брать не хотели. Но тот так заершился, так вскипел сердцем, что казаки смирились.

— Ладно, дед, возьмем. Но пеняй на себя.

— А пошто мне пенять, вражьи дети! Да я любого хлопца за пояс заткну. И глаз востер, и рука крепка, и в седле молодцом! — шумел Гаруня.

Дед и впрямь оказался молодцом. Не ведал он ни устали, ни кручины, даже в сечи ходил. Но в битвах его оберегали пуще отца родного, заслоняя от неприятельских ударов.

На волжской круче донцы сделали привал. Болотников созвал начальных людей на совет. То были казаки, возглавлявшие сотни.

— Войску нужны струги, — молвил Болотников. — Где и как будем добывать?

Старшина призадумалась.

— Встанем тут да караван подождем. Самая пора купчишкам плыть, высказался Степан Нетяга.

— Караваны-то пойдут, но как их взять, Степан? — спросил Нагиба.

— Ночью. Как пристанут к берегу, так и возьмем. Лишь бы выследить.

— Плохо ты знаешь купцов, — усмехнулся Болотников. — Спроси у Васюты, что это за люди. Видел ты когда-нибудь, Шестак, чтоб купцы к берегу приставали?

— Чать, они не дураки. Ночами купцы на воде стоят. Волга — самая разбойная река. Вылезут ли гости на берег?

— Вестимо, друже, — кивнул Болотников. — Купцов врасплох не возьмешь.

— Как же быть, атаман? — развел руками Нагиба.

— Без челнов на Волге, как без рук. Не вплавь же на купцов бросаться, — сказал Нечайка.

— А може, на Саратов двинем? — предложил Васюта. — Там судов завсегда вдоволь. Купчишек в воду, а сами за весла.

— А что, батько, дело гутарит Васька, — одобрил Нечайка. — Ужель не отобьем струги?

— Можем и не отбить.

— Так мы наскоком, батько. Враз стрельца одолеем! — загорелся Нечайка.

— Ишь, какой ловкий, — вновь усмехнулся Болотников. — Поедешь пировать, да как бы не пришлось горевать. Стрелец ноне тоже ученый.

Но как казаки ни думали, как ни гадали, так ни к чему и не пришли. Правда, у Болотникова зрела одна задумка, но вначале ему захотелось потолковать с дедом Гаруней.

— Гутаришь, бывал здесь, дедко?

— Бывал, — степенно кивнул Гаруня, покуривая люльку. — Мы тут с Ермаком Тимофеевичем всю Волгу облазили. Гарный был атаман!

— А есть тут на берегах деревеньки?

— В те года, почитай, и не было. Опасливо тут деревеньки рубить, ногаи под боком. Народ к городам жмется.

— Тогда и вовсе худо.

— А пошто те посельники, атаман?

— Посельники на реке без челнов не живут. Плыли мы с Васютой, видели. Но то было до Тетюшей.

— Далече, атаман, — дед Гаруня, окутывая старшину клубами едкого дыма, подумал малость и молвил. — Есть песельники, хлопцы.

Все уставились на деда, а тот выбил из трубки пепел и продолжил:

— И челны у них были. Живут в лесах дремучих, на Скрытне-реке. Верст сто отсель. То плыть вверх по Волге, до Большого Иргиза. Река та в Волгу впадает. А супротив, на правом берегу — горы да леса. Глухомань! Вот туда-то и сунемся, дети, там и струги добудем.

— В глухомани?.. Околесицу несешь, дед, — фыркнул Нетяга.

— Околесицу? — осерчал Гаруня. — Нет, вы слышали, дети? Сбрехал я хоть раз?

— Не сбрехал, дедко.

— Гутарь дале!

— Гутарю, дети… Там, средь глухомани, речонка бежит. Неприметная речонка. Версты две по ней проплыть — и крепостица откроется.

— Чья, дедко?

— Экой ты будоражка, Нечайка… Крепостица та русская. Мужики в ней от бояр укрылись. Чертов угол, трущоба. Туды не токмо стрелец, но и медведь забоится ступать.

— Как же ты там с Ермаком очутился? — полюбопытствовал Васюта.

— Э, хлопец. Ермак и не в такие края забирался. Аль не слышал, что он Сибирь покорил?

— Как не слышать, дедко. О том и стар и мал наслышан. Велик Ермак!

— Велик, хлопец. Не было на Дону славней казака. Его ноне вся Русь почитает. Царь Иван Грозный соболью шубу со своих плеч пожаловал.

— Но ты-то как с ним очутился? — продолжал выспрашивать Васюта.

— С Ермаком? — дед вновь не спеша набил трубку, раскурил от уголька, глубоко затянулся. Лицо его, иссеченное сабельными шрамами, как-то вдруг разом разгладилось и помолодело. — Не видел я достойнее мужа, дети. То всем казакам казак. Лицом красен, душой светел, телом могуч. Родом он из станицы Качалинской, вспоил да вскормил его Дон-батюшка, силой напитали степи ковыльные. Допрежь он по Дикому Полю гулял, с татарами да ногаями бился. Тут я к Ермаку и пристал, полюбился мне смелый атаман. А потом он на Волгу пошел. И были с Ермаком славные есаулы Иван Кольцо, Яков Михайлов, Никита Пан да Матвей Мещеряк. Храбрые были казаки! Никого не пужались — ни царя, ни бояр, ни войска басурманского. На Волге-то лихо погуляли. Зорили не токмо заморских послов да купчишек, но струги государевы. Царь прогневался, воевод из Москвы послал, а Ермак — не будь плох — на Скрытню подался. Вот там и повстречались мы с русскими посельниками… Дай-ка, дети, баклажку, в моей сухо.

Бывалому казаку протянули несколько баклажек.

— Благодарствую, дети, — дед отпил немного, пожевал кусок вяленой баранины и надолго замолчал.

— А что ж дале, дедко?

— Дале? — протяжно крякнув, переспросил Гаруня и почему-то вдруг малость смутился. — А дале ничего веселого, дети… Промашка вышла.

— С Ермаком?

— Кабы с Ермаком, — вздохнул дед и улегся на траву, свернувшись калачом. — Сосну я, дети.

Казаки переглянулись: что-то в поведении деда показалось им странным. Гаруня средь бела дня никогда спать не ложился.

— Ты че темнишь, дедко? Коль зачал сказ, так договаривай, — подтолкнул старика Васюта.

— Сосну я, дети. Потом доскажу, — позевывая, молвил Гаруня и смежил очи.

— Э, нет, дедко, у казаков так не водится, — принялся тормошить старика Нечайка. — А ну, подымайся!

Бобыль ухватился за кушак и поднял Гаруню на вытянутые руки.

— Досказывай, дед!

— Досказывай! — повелели казаки.

— Отпусти, вражий сын… Доскажу, — не посмел ослушаться Гаруня и вновь повел свой рассказ. — Прибыли мы с Ермаком на Скрытню-реку. Атаман надумал с московскими воеводами разминуться. Те вниз по Волге пошли, а мы на Скрытню свернули. Атаман о той реке и ране знал. Воеводы нас токмо и видели. Плывем по Скрытне, а глухомань округ такая, что на душе тошно. Берега высокие, лес подымается до небес, а солнце будто в чувал укутали темь средь бела дня. Лешачьи места! А Ермак сидит да посмеивается.

«Чего носы повесили, атаманы-молодцы? Несвычно после степей? Привыкайте. Придет час — и не в такой дремуч край заберемся…»

А мы и виду не кажем, что глухомань нам не слюбна, кричим:

«С тобой куда хошь, батька!»

Проплыли версты две, глянь — берега пониже пошли и лес пораздвинулся. А вскоре село увидели. Мужики на берег высыпали. Оружные. С мечами, деревянными щитами да рогатинами. Народ стоит крепкий, рослый, но шибко дикий да заугрюмленный. А Ермак им гутарит:

«Не пужайтесь, люди добрые! Пришли к вам с миром. Кто такие будете?»

«Русские мы. Здесь наша земля», — мужики отвечают.

«А давно ли она ваша?» — Ермак пытает.

«Давно. В здешних могилах лежат наши деды и прадеды. А пришли они сюда, когда на Руси великий князь Василий Темный правил».

«Выходит, беглые?»

Мужики помалкивают, и по всему видно, нас опасаются. Откуда им знать, что мы за люди. А Ермак мужиков успокаивает:

«Не таитесь, православные, худа вам не сделаем. Казаки мы с вольного Дона. Погостюем у вас малость и дале пойдем».

Мужики, кажись, чуть подобрели: на берег нас пустили. А когда Ермак им хлеба десяток кулей отвалил, те и вовсе повеселели. «В избы нас повели, за столы усадили. Угодил я в избу к мужику Дорофею. Степенный такой, благонравный, все ходит да богу молится. Изба у него добротная, на подклете, с сенцами, присенками да чуланами. В избе с десяток казаков разместились. Была у Дорофея и светелка, а в ней — пять девок, одна другой краше. Смачные, дородные, лицом румяные. Малина-девки!»

Гаруня крякнул и вновь потянулся к баклажке, а казаки, все больше входя в интерес, заухмылялись:

— Гутарь дале, дедко. Гутарь про девок!

Гаруня глянул на казаков и добродушно рассмеялся.

— Никак любо о девках-то, хлопцы?

— Любо, дедко. Гутарь!

— Пожили мы денек, и тут зачал я примечать, что девки на казаков заглядываются. Дело-то молодое, в самой поре. Ну и у меня, прости господи, кровь заиграла. Годков мне в ту пору едва за сорок перевалило. Бравый детина! Плох, мекаю, буду я казак, коль девкой не разговеюсь. Нет-нет да и прижму в сенцах красавушку. А той в утеху, так и льнет, бедовая. И разговелся бы, да хозяин наш, Дорофей, баловство заприметил. Девок в светелку загнал и на засов. А нам же молвил;

«Вы бы, ребятушки, не озоровали, а то и со двора прогоню. Греха не допущу!»

Сердито так молвил, посохом затряс, а нас распалило, хоть искру высекай. Девок, почитай, год не тискали. Греха на душу не возьмем, гутарим, а сами на светелку зыркаем. Повечеряли у Дорофея да и разбрелись. А бес знай щекочет, покою не дает. Слышим, хозяин к светелке побрел, запором загремел. Никак девок на замок посадил и ушел к себе вскоре. Сосед меня толкает в бок.

«Не спишь, Гаруня?»

«Не сплю, до сна ли тут».

«Вот и меня сон не берет. Айда к девкам».

«Легко сказать, девки-то на замке».

«А что нам замок, коль мочи нет. Айда!»

Ну и пошли. Подкрались тихонько, прислушались, А девки тоже не спят, шушукаются. Содруг мой постоял, постоял — и саблю под замок. Помаленьку выдирать зачал да саблю сломал. Однако ж не отступается, обломком ворочает. И выдрал запор. К девкам вошли. Не пужайтесь, гутарим, это мы, постояльцы. А девки и пужаться не думали, знай, посмеиваются. Много ли вас, пытают. Двое, гутарим. Айда к нам в чулан. Девки пошептались, пошептались, и те, что побойчей да погорячей, к нам пожаловали. Ох и сладкая же мне попалась! Кажись, век так не миловался… Наутро обе наши красавы в светлицу шмыгнули. Моя ж на прощанье упредила: «Седни в погребке квасы буду готовить. Приходи».

Приду, гутарю, непременно приду. Уж больно девка мне поглянулась. Ох, ядрена! Запор-то мы кое-как на место приладили, но Дорофея не проманешь, чуем, грех наш заподозрил. По избе ходит злющий, на казаков волком глядит. А я на дворе посиживаю да все Дарьюшку свою поджидаю. И дождался-таки. Дарьюшка моя с мятой и суслом в погребок слезла. Я башкой повертел хозяина не видно — и шасть за девкой. Вот тут-то промашка и вышла, хлопцы.

— Аль ночью-то всю силу потерял? — гоготнули казаки.

— Это я-то? — горделиво повел плечами Гаруня. — Ишо пуще лебедушку свою ублажал. Тут иное, дети. Ермак в тот же день надумал сняться. Созвал казаков, с мужиками распрощался — и на струги. А я, того не ведая, все с девкой милуюсь. Сколь время прошло, не упомню. Но вот вдоволь натешился и наверх полез. Толкаю крышку — не поддается. Ну, мекаю, это Дорофей меня запер. Заорал, кулаками забухал. Слышу, хозяин голос подал: «Посиди, посиди, милок. Ноне те не к спеху». — «Выпущай, вражий сын!» — «И не подумаю, милок. Сидеть те до позаутра».

Сказал так и убрел. И тут припомнил я, что казаки должны вот-вот сняться, Ишо пуще кулаками загрохал, но Дорофея будто черти унесли. Сколь потом в погребе просидел — один бог ведает.

— Чать, замерз! — прервав деда, подмигнул казакам Васюта.

— Это с девкой-то? — браво крутнул седой ус Гаруня.

Казаки громко рассмеялись, любуясь дедом, а тот, посасывая люльку, продолжал:

— Дорофея долго не было, потом заявился, по крышке застучал: «Сидишь, презорник?» — «Сижу, вражий сын. Выпущай!» — «Выпущу, коль волю мою сполнишь». — «И не подумаю. Надо мной лишь один атаман волен. Выпущай, старый хрыч!» — «А ты не больно хорохорься. Сумел согрешить, сумей перед богом ответить». — «Перед батькой отвечу. Позови сюда атамана!» — «Атаман твой давно уплыл». — «Как уплыл?! Да я тебя в куски порублю, вражий сын!» «Уж больно ты куражлив, милок. Посиди да остынь. Авось по-другому запоешь».

Сказал так и опять убрел. А мне уж тут не до девки, в ярь вошел. Казаков-то, мекаю, теперь ищи-свищи. А девка моя ревет, слезами исходит: «Загубит меня тятенька, нравом он грозен. Не поглядит, что дочь родная. Возьмет да в реку скинет. Ой, лихо мне!» — «Не вой, девка, не мытарь душу». — «Да как же не выть, как не горевать, коль с белым светом придется расстаться! И тебе ноне не жить. На мир тебя мужики поставят. Чаяла, таем с тобой погулять, а вон как вышло. Ой, лихо!»

Тут и на меня кручина пала. Дорофей-то и впрямь загубить может. Добра от него ждать неча. А тот и не торопился, будто до нас ему и дела нет. Но вот голоса заслышали, чуем, не один притащился. «Ну как, презорник, насиделся?» — «Насиделся. Выпущай!» — «Выпущу, коль волю мою исполнишь». «А какова твоя воля?»

Дорофей замком загромыхал, крышку поднял. Гляжу, мужики стоят с мечами, а середь них — батюшка с крестом. Ну, думаю, смерть моя пришла. Вон уж и поп для панихиды заявился.

«А воля такова, презорник. Ежели послушаешь меня — жив будешь, а коль наперекор пойдешь да супротив миру — голову тебе отрубим». — «Гутарь свою волю». — «Великий грех ты содеял, казак. Обесчестил не токмо мой дом, но и все село наше. И чтоб бог от тебя, святотатца, не отвернулся, выполняй тотчас мою волю — ступай с девкой под венец». — «Да статочное ли то дело, Дорофей? Я ж вольный казак! Мне к атаману надо пробираться». — «Забудь про атамана. Бог да мир тебе судья. Однако ж мы тебя не насилуем. Волен выбирать любой путь. Оставляем тебя до вечера. Как сам порешишь, так тому и быть».

Мужики по избам ушли, но пятерых оружных на дворе оставили. Сижу, голову повесил, кручина сердце гложет. Прощай, вольное казачество, прощай, тихий Дон да степи ковыльные, прощай добры молодцы-сотоварищи!.. Вечером сызнова Дорофей с мужиками да с батюшкой идут. «Чего надумал, казак?» «Ведите девку. Пойду под венец».

А чего ж, хлопцы, оставалось мне делать? Уж лучше в глуши с мужиками жить, чем в мать сыру землю ложиться. Так и повенчался со своей Дарьей. Она-то рада-радешенька, муженька заполучила. Девок-то на селе поболе парней.

Осень да зиму на Скрытне прожил, а как весна-красна грянула да травы в рост пошли, дюже затосковал я, хлопцы. Ничто мне не мило — ни лес дремуч, ни житье покойное, ни баба ласковая. В степи душа рвется, на вольный простор, к коню быстрому. Сказал как-то Дорофею: «Ты прости меня, тестюшка, но быть мне у тебя боле мочи нет. Хоть и оженился, но с Дарьей твоей мне не суждено век доживать. Казак я, в степи манит». А Дорофей мне: «Жить те с бабой аль нет — теперь ни я, ни мир те не судья. Муж жене — государь, и на все его воля. А коль не хочешь в селе нашем быть, ступай в свои степи. Мир держать не станет». Возрадовался я, Дорофею поклонился, жене, песельникам и был таков.

— Ермака сыскал? — спросил Нагиба.

— Не сыскал, хлопцы, — вздохнул Гаруня. — Не ведал я, куды атаман ушел, скорый он на ногу. Уж токмо потом, когда налетья три миновало, дошла молва, что Ермак на реку Чусовую подался. Осел было в городках купцов Строгановых, опосля с дружиною за Камень снарядился. Плыл по сибирским рекам. На Туре и Тавде лихо татар побил. Хан Кучум выслал с большим войском Маметкула, но и его атаман на Тоболе разбил. Однако ж Кучум собрал еще большую рать. Сразились на Иртыше. Великая была сеча, но и тут донцы себя не посрамили — наголову разбили Кучума. Ермак вошел в Кашлым, а хан бежал в Ишимские степи. Потом были новые славные победы. О подвигах Ермака прознали по всей Руси. Знатно богатырствовал наш донской атаман.

Дед Гаруня расправил плечи, бодро глянул на казаков.

— Не посрамим и мы славы Ермака. Так ли, хлопцы?

— Так, дедко!

— Айда на Иргиз!

Два дня летели кони степным левобережьем, два дня неслись казаки к Иргиз-реке.

— Скоро ли, дедко? — спрашивал на привалах Болотников.

— Скоро, атаман. Лишь бы до Орлиного утеса доскакать.

Орлиный утес завиднелся на другое утро; был он крут и горист, утопал в густых лесах.

— А вот и Большой Иргиз, дети, — приподнимаясь на стременах, молвил Гаруня.

На пологом, пустынном левобережье блеснула река. Подъехали ближе. Река была извилистой и довольно широкой.

— От Камня бежит, — пояснил Гаруня. — Доводилось и по ней плыть. Игрива да петлява река, долго плыли…

— О Скрытне сказывай, — нетерпеливо перебил старого казака Нагиба.

— Укажу и Скрытню, — мотнул головой Гаруня. — Но то надо Волгу переплыть, дети.

Переплыли.

Дед прошелся вдоль крутояра и вновь вернулся к казакам. Смущенно кашлянул в бороду.

— Никак, малость запамятовал, хлопцы. Скрытня и есть Скрытня. Пожалуй, влево гляну.

Дед пошел влево и надолго пропал. Вернулся вконец обескураженный.

— Никак, черти унесли, дети. Была Скрытня и нет.

— А я чего гутарил? — подступил к старику Нагиба. — Набрехал, дед!

— Гаруня не брешет, дети, — истово перекрестился казак. — Была Скрытня! Вон за той отмелью. Зрите гору, что к Волге жмется? Вот тут Скрытня и выбегала.

— А ну, пойдем, дед, — потянул старика Болотников. Лицо его отяжелело, наугрюмилось. Ужель весь этот долгий, утомительный переход был напрасен? Казаки еще вечор приели последние запасы сухарей, толокна и сушеного мяса.

Отмель кончилась, далее коса обрывалась, к самой воде подступали высокие, неприступные горы; тут же, в небольшом углублении сажени на три, буйно разросся камыш.

— Здесь была речка?

— Здесь, атаман. Горы эти и сосны крепко помню. Отсель речка выбегала. А ныне сгинула. Чудно, право.

Болотников зорко глянул на камыш; был он густ, по пожухл. Покачивались кочи. Шагнул к самому краю, выхватил саблю и трижды полоснул по камышу. В открывшемся пространстве увидел конец толстого осклизлого бревна. Усмехнулся.

— Тут твоя речка, дедко.

— Да ну?

— Тут!

Болотников приподнял за край бревно, отвел в сторону и бросил в воду. Кочи тотчас же стронулись с места и поплыли в Волгу.

— Уразумел теперь, дедко?

— Уразумел, атаман, — воодушевился Гаруня. — Нет, глянь, хлопцы, что посельники удумали. Реку поховали! Да их ноне и сам дьявол не сыщет.

В минуту-другую устье освободилось от зарослей, и перед донцами предстала Скрытня.

— Хитро замыслили, — крутнул головой Мирон Нагиба. — Река-то за утес поворачивает. Выход же камышом забили. Усторожливо живут посельники. Никак татар пасутся.

К Болотникову ступил Нечайка.

— Ну что, батько, привал? Поснедать бы пора.

— Живот подвело. Невод кинем, ухи сварим, — вторил казаку Устим Секира.

Но Болотников рассудил иначе:

— О животах печетесь? Потерпите! Нельзя нам тут на виду торчать. Крепостицу пойдем сыскивать.

— Путь один, атаман, — рекой, — молвил Гаруня.

— Вижу, дедко… А ну, Нечайка, опознай дно.

Нечайка разделся и спустился в реку. Споткнулся. Пошел дальше и вновь споткнулся.

— Тут камень на камне, батько.

— Лезь дале!

Нечайка ступил вперед еще на шаг и тотчас оборвался, целиком уйдя в воду. Когда выплыл, крикнул;

— Тут глыбко, атаман!

Нечайка выбрался на берег, а Болотников, приводнявшись на стременах, обратился к повольнице:

— А что, донцы, може, вплавь? Копи наши к рекам свычны. Аль вспять повернем?

— Вспять худо, батько. Челны надобны!

— Плывем, атаман!

Болотников одобрил:

— Плывем, други!

Один лишь осмотрительный Степан Нетяга засомневался:

— А не потонем, атаман? Река нам неведома. Тут, поди, ключей да завертей тьма.

— Не робей, Степан, — весело молвил Болотников.

— Без отваги нет и браги. Так ли, други?

— Так, батько! — дружно отозвалась повольница.

Иван слез с коня и начал раздеваться. Сапоги, кафтан, шапку, порты и рубаху уклад в чувал; туда же положил пистоль, пороховницу, баклажку с вином, медный казанок и треножник. Сыромятным ремнем надежно привязал мешок к лошади.

— Ну и здоров же ты, батько! — восхищенно крутнул головой Устим Секира, любуясь могучим телом Болотникова. На плечах, спине и руках Ивана бугрились литые мышцы. Рослый, саженистый в плечах, бронзовый от степного загара, Болотников и впрямь выглядел сказочным богатырем.

— Неча глазеть. Ты бы пороховницу кожей обернул, все ж в воду полезешь, — строго произнес Иван, затягивая на себе пояс с саблей. С саблей казаки не расставались, даже когда переплывали реки: всякое может случиться.

Болотников окинул взглядом растянувшееся по отмели войско и первым потянул коня в реку.

— Смелей, Гнедко. В Дону купался, с Волгой братался, а ныне Скрытию спознай.

Вслед за Болотниковым полезли в реку Васюта Шестак, Мирон Нагиба, Устим Секира и Нечайка Бобыль. А вскоре по Скрытне поплыло и все казачье войско. Держась за конские гривы, повольники задорно покрикивали, подбадривая друг друга.

Чем дальше плыли казаки, тем все угрюмее и коварнее становилась Скрытая. Берега сузились, стали еще неприступней и круче; высоко в небо вздымались матерые сосны, заслоняя собой солнце и погружая реку в колдовской сумрак; начали попадаться и заверти. Закружило вместе с конем Устима Секиру.

— Водокруть, батька! — встревоженно выкрикнул казак, пытаясь выбраться из суводи. Но тщетно, даже лошадь не смогла выплыть на спокойное течение.

— Держись, друже! — воскликнул Болотников, отвязывая от седла аркан.

— Держусь, батько!

Иван, приподнимаясь из воды, метнул аркан Секире. Тот ловко поймал, намотал на правую руку, левой — цепко ухватился за гриву коня.

— Тяни, батько!

Болотников потянул. Побагровело лицо, вздулись жилы на шее — казалось, Секиру нечистые за ноги привязали; и все ж удалось вырвать казака из гибельной пучины.

— Спасибо, батько! — поблагодарил Секира и поплыл дале, а Болотников упредил воинство:

— Жмись к правому берегу, други! Средь реки закрути!

Казаки подались к берегу.

Посельник, заслышав шум, приподнялся в челне и очумело вытаращил глаза. Из-за поворота реки показались человечьи и лошадиные головы. Узкая Скрытая, казалось, кишела этими неожиданно выплывшими головами.

— Сгинь, нечистая! Пронеси! — испуганно окстился мужик. Но «нечистая» не сгинула, не исчезла в пучине, а все ближе и ближе подступала к челну. Мужик бросил снасть и налег на весла. Торопко причалил к берегу и бегом припустил к острожку. Миновав ворота, задрал голову на сторожевую башенку, но караульного не приметил.

«Никак, в избу отлучился», — покачал головой мужик и во всю прыть помчался к старцу Дорофею. Вбежав в избу, крикнул:

— Беда, Дорофей Ипатыч! Неведомые люди плывут!

— Как неведомые? Аль не разглядел? — заспешил из избы староста.

— Неведомые, Дорофей Ипатыч. Без челнов плывут.

— Как энто без челнов? — подивился староста. — Без челнов по рекам не плавают.

— Да ты сам глянь, батюшка!

Дорофей Ипатыч, тяжело опираясь на посох, вышел из ворот да так и ахнул:

— Да эко-то, осподи!.. Никак, воевать нас идут. Бей в сполох, Левонтий, подымай народ!

Левонтий кинулся к колокольне. Частый, тревожный набатный звон поплыл по Скрытне-реке. Из срубов выскакивали мужики, парни, подростки, вооруженные мечами, копьями, топорами и самострелами, и бежали к высоким стенам бревенчатого частокола. Вскоре все мужское население острожка стояло за бойницами.

Казаки же начали выбираться на берег.

— Вот те и сельцо! — изумился Гаруня, облачаясь в порты и рубаху. Крепостицу вдвое подняли. Ай да мужики!.. А чего в сполох ударили, вражьи дети!

— За басурман нас приняли. А може, государевых людей стерегутся, предположил Нагиба.

Болотников же внимательно окинул взглядом берег, усыпанный челнами. Остался доволен. «Дело гутарил Гаруня. Есть тут челны. Но мужики, видно, живут здесь с опаской. Ишь как встречают».

Облачившись в зипуны и кафтаны, казаки ступили к острожку, но ворота были накрепко заперты. За частоколом выжидательно застыли бородатые оружные мужики, тревожно поглядывая на пришельцев. Болотников снял шапку, поклонился.

— Здорово жили, православные! Пришли мы к вам с вольного Дона, пришли с миром и дружбой!

— Мы вас не ведаем. На Дону казаки разбоем промышляют. Ступайте вспять! — недружелюбно ответили с крепостицы.

— Худо же вы о нас наслышаны. На Дону мы не разбоем промышляли, а с погаными бились. Татар прогнали, а ноне вот на Волгу надумали сплавать.

— Ну и плывите с богом. Мы-то пошто понадобились?

— Помощь нужна, православные. Без челнов на Волгу не ходят. Продайте нам свои лодки!

— Самим подобны. Скрытая рыбой кормит. Не дадим челны! — закричали с крепостицы.

— А че их слухать, батько? — тихо проронил Степан Нетяга. — Вон они, лодки. Бери да плыви.

— Негоже так, Степан. С мужиками надо миром поладить, — не принял совета Нетяги Болотников и вновь стал увещевать посельников. — Выручайте, православные! Дадим деньги немалые!

— Нам деньги не надобны. Нивой, лесом да рекой живем!

«Однако вольно же тут осели мужики. Нет ни бояр, ни тиуна, ни изделья господского. Вот и не надобны им деньги», — с невольным одобрением подумал Иван.

— Выходит, и хлеб сеете? Да где ж поля ваши?

— Сеем, казак. Под ниву лес корчевали. Родит, слава богу. Так что обойдемся без вашей казны. Ступайте вспять!

— А кони, поди, вам надобны?

— Кони? — переспросили мужики. — Да ить лошаденки завсегда нужны. А что?

— Мы вам — коней, вы нам — челны. Ладно ли?

Мужики за частоколом примолкли, огрудили старосту.

— Лошаденок, вишь, предлагают, Дорофей Ипатыч, — оживился Левонтий.

— Без лошаденок нам туго, — молвил другой.

— А что как проманут? Казаки — людишки ненадежные, — усомнился Дорофей Ипатыч. — Впустим их в крепость — и без хлеба останемся. Да, чего доброго, и последни порты сымут. Каково?

— Вестимо, Ипатыч. Рисково эку ораву впущать. Как есть пограбят, всяки казаки на Дону водятся, — внимая старосте, поддакнули мужики.

Дорофей Ипатыч, разгладив пушистую серебряную бороду, вновь показался казакам.

— Мир не желает меняться. Ступайте с богом!

— Экой ты, Дорофей, зануда! — взорвался вдруг дед Гаруня. Он давно уже признал в старце своего бывшего тестя. — Нешто казаки тя изобидят?!

Дорофей Ипатыч опешил. И откуда только этот казак проведал его имя. А Гаруня, шагнув к самому частоколу, продолжал осерчало наседать:

— А когда Ермак приходил, хоть пальцем тронул вас? А не Ермак ли вас хлебом пожаловал? С чего ж ты на казака изобиделся, Дорофей?

Староста подался вперед, долго вприщур разглядывал разбушевавшегося казака, затем охнул:

— Ужель ты, презорник?

— Признал-таки… Ну, я — казак Иван Гаруня. Чего ж ты меня за тыном держишь? Примай зятька ненаглядного!

Донцы, ведая о любовных похождениях Гаруни, рассмеялись.

— Не по-людски, старче Дорофей, зятька с мечом встречать!

— Открывай ворота да хлеб-соль зятьку подавай!

Дорофей Ипатыч растерянно кашлянул в бороду, проворчал:

— Дубиной ему по загривку, греховоднику.

Болотников улыбнулся и вновь вступил в переговоры:

— Вот и сродник сыскался, старче. Уж ты прости его. Один у нас такой кочет на все войско.

Тут опять все грохнули; заухмылялись и мужики за частоколом, припомнившие лихого казака.

— Боле никто озоровать не станет. Давайте миром поладим. Мы ведь могли ваши челны и так взять, да не хотим. Знайте, православные, нет честней казака на белом свете, не желает он зла мужику-труднику. Берите наших коней! Пашите землю-матушку!.. А челны для вас — не велика потеря. Лесу-то — слава богу. Чай, не перевелись у вас плотники.

— Не перевелись, казак, — степенно кивнул староста и обратился к миру. — Впущать ли войско, мужики?

— Впущай, Дорофей Ипатыч. Кажись, не обидят, — согласился мир.

Дарья, с трудом признавшая мужа, запричитала:

— Где ж ты столь налетий пропадал, батюшка? Где ж ноги тебя носили?.. Постарел-то как, повысох. Вон уж седенький весь.

— Да и ты ноне не красна девка, — оглядывая расплывшуюся бабу, вздохнул Гаруня.

— И кудриночки-то побелели да поредели, — сердобольно охала Дарья.

— Голову чешет не гребень, а время. Так-то, баба.

В избу ввалился высокий русокудрый детина в домотканом кафтане. Застыл у порога.

— Кланяйся тятеньке родному, — приказала Дарья.

Детина земно поклонился.

— Здравствуй, батяня.

У Гаруни — очи на лоб, опешил, будто кол проглотил.

— Нешто сынко? — выдохнул он.

— Сын, батяня, — потупился детина.

Старый казак плюхнулся на лавку и во все глаза уставился на бравого красивого парня.

— Обличьем-то в тебя выдался. Вон и кудри отцовские, и очи синие, молвила Дарья.

— И впрямь мой сынко, — возрадовался Гаруня, и слезы умиления потекли из глаз сроду не плакавшего казака. Поднялся он и крепко прижал детину к своей груди. Долго обнимал, целовал, тормошил, ходил вокруг и все ликовал, любуясь своим неожиданным сыном. — А как же нарекли тебя?

— Первушкой, тятя.

— Доброе имя… Первушка сын Иванов. Так ли, сынко?

— Так, батяня родный.

И вновь крепко облобызались отец с сыном, и вновь зарыдала Дарья. Глаза Гаруни сияли, полнились счастьем.

— Нет ли у тебя чары, женка? — отрываясь наконец от Первушки, спросил казак.

— Да как не быть, батюшка. Есть и винцо, и бражка, и медок. Чего ставить прикажешь?

— Все ставь, женка! Велик праздник у нас ныне!.. А ты, сынок, чару со мной пригубишь?

— Выпью, батяня, за твое здоровье.

— Любо, сынко! Гарный, зрю, из тебя вышел хлопец.

— Вылитый тятенька, — улыбнулась Дарья. — Первый прокудник в острожке, заводила и неугомон. Парней наших к недоброму делу подбивает. Шалый!

— Это к чему же, сынко?

— Наскучило мне в острожке, батяня. Охота Русь доглядеть, по городам и селам походить, на коне в степи поскакать.

— Любо, сынко! Быть те казаком!

ГЛАВА 9 ИЛЕЙКА МУРОМЕЦ

Летели по Волге царевы струги!

Под белыми парусами, с золочеными орлами, с пушками и стрельцами, бежали струги в низовье великой реки; везли восемь тысяч четей хлеба служилым казакам, кои по украинным городам осели, оберегая Русь от басурманских набегов и разбойной донской повольницы.

Вслед за государевыми судами плыл насад купца Евстигнея Пронькина; в трюмах не только княжий хлеб, но и другие товары, которые прихватил с собой Евстигней Саввич в надежде сбыть втридорога. Особо повезло Пронькину в Ярославле. Здесь выгодно закупил он знаменитые на всю Русь выделанные ярославские кожи. Двадцать тюков красной юфти лежали теперь в насаде, веселя сердце Евстигнея Саввича.

«Юфть по полтине выторговал, а в Царицыне, бог даст, по рублю распродам», — довольно прикидывал Пронькин, восседая на скамье у мурьи[90]. Был он в синем суконном кафтане нараспашку, под которым виднелась алая шелковая рубаха. Порывистый ветер приятно холодил лицо, трепал рыжую бороду.

Пронькин глянул на царевы струги, на зеленые берега с редкими курными деревеньками и тотчас вспомнил о своей московской баньке. Мечтательно вздохнул:

«К Гавриле бы сейчас на правеж. Ох, добро-о!»

Мимо проковылял к трюму приказчик.

— Пойду товар гляну, Евстигней Саввич.

— Глянь, глянь, Меркушка. Судовые ярыги и заворовать могут. Тюки-то как следует проверь. Да к бортам-то не прислоняй, как бы не отсырели И в хлеб сунь ладонь, вон нонче какая теплынь.

— Гляну, Евстигней Саввич, — поклонился Меркушка и полез в трюм. Купец же раскрыл замусоленную торговую книжицу. Водя коротким толстым перстом по корявым строчкам, принялся читать нараспев:

— Шуба соболья под сукном, цена ей десять рублев; шуба с бархатом на золоте беличья — шесть рублев; шуба овчинная — десять алтын[91] пять денег; кафтан куний суконный — три рубля с полтиной; кафтан сермяжный — десять алтын две деньги; шапка соболья поповская — двенадцать алтын; шапка лисья под сукном — девять алтын; шапка овчинная — два алтына; сапоги сафьяновые красные — восемь алтын; сапоги телячьи — четыре алтына…

Долго чел Евстигней, долго высчитывал он прибытки, покуда его не окликнул приказчик:

— Ослушники на судне, Еветигней Саввич.

— Да кто посмел? — сразу взвился Пронькин.

— Илейка с ярыгами в зернь[92] играет.

— Так разогнал бы.

— Не слушают, Евстигней Саввич. Бранятся.

Пронькин осерчал. Ишь, неслухи? Ведь упреждал, так нет, опять за бесовскую игру принялись.

Спустился вниз. Вокруг бочки расселись на кулях человек восемь бурлаков. Молодой, среднего роста, чернявый парень, подбрасывая костяшку, весело восклицал:

— Пади удачей!

Зернь падала на бочку.

— Везет те, Илейка. Сызнова бела кость.

Илейка сгреб деньги в шапку, подмигнул приятелям.

— Мне завсегда везет.

Увидев перед собой насупленного Пронькина, Илейка и бровью не повел.

— А ну, чей черед, крещеные!

Евстигней Саввич разгневанно притопнул ногой.

— Сколь буду сказывать! Аль я вечор не упреждал?

Илейка поднялся и с дурашливой ухмылкой поклонился.

— Будь здоров, Евстигней Саввич! О чем это ты?

Пронькина еще больше прорвало:

— Дурнем прикидываешься, Илейка! Я могу и кнутом отстегать!

Ярыжка вспыхнул, глаза его стали злыми.

— Тут те не Москва, купец.

— А что мне Москва? — все больше распалялся Пронькин. — Коль нанялся мне, так будь любезен повиноваться. Прогоню с насада, неслух!

— Прогоняй, купец. На Волге насадов хватит.

— И прогоню! — вновь притопнул ногой Евстигней Саввич.

— Сделай милость, — ничуть не робея, произнес Илейка, покручивая красным концом кушака.

— И сделаю. Не нужон мне такой работный!

— Ну-ну, купец. Однако ж наплачешься без меня. В ножки бы поклонился, а то поздно будет.

— Это тебе-то в ножки? Экой сын боярский выискался.

— А, может, и царский, — горделиво повел плечами Илейка. — Кланяйся цареву сыну, купчина!

— Укроти язык, богохульник! Немедля прогоню!

Пронькин полез из трюма на корму. Крикнул букатнику[93]:

— Давай к берегу, Парфенка!

Огромный, лешачьего виду мужик, без рубахи, в сермяжных портах, недоуменно повернул в сторону Пронькина лохматую голову. Пробасил:

— Пошто к берегу? Тут ни села, ни города.

— А я, сказываю, рули!

— Ну как знаешь, хозяин… Но токмо я бы поостерегся. Как бы…

Но Евстигней уже шагнул в мурью. Все его мысли были заняты Илейкой. Спросил у приказчика:

— Сколь причитается этому нечестивцу?

— Алтын и две деньги, батюшка.

— Довольно с него и алтына. Выдай и пущай проваливает. Артель мутит, крамольник!

Вскоре насад, повернув к правому берегу, ткнулся в отмель. Евстигней едва устоял на ногах, а колченогого приказчика кинуло к стенке мурьи.

— Полегче, охламон! — заорал на букатника Пронькин и ступил к трюму. Вылазь, Илейка! Прочь с моего насада!

Илейка выбрался со всеми работными. Дерзкие, кудлатые мужики обступили Евстигнея.

— Уходим, купец. Подавай деньгу! — нагловато ощерился Илейка. — Уходим всей артелью.

— Как это артелью? Я артель не гоню. Куды ж вы, милочки. Такого уговору не было.

— Вестимо, хозяин. Чтоб ватамана нашего сгонять, уговору не было. Где ватаман, там и артель. Так что, прощевай, Пронькин, — молвил один из мужиков.

Евстигней Саввич поперхнулся, такого оборота он не ожидал. Без артели на Волге пропадешь.

— Подавай деньгу! — настаивал Илейка. — Поди, не задарма насад грузили.

Евстигней Саввич аж взмок весь. Злости как и не было. Молвил умиротворенно:

— Вы бы отпустили ватамана. Пущай идет с богом. Поставьте себе нового старшого, и поплывем дале. Я вам по два алтына накину.

— Не выйдет, хозяин. Артель ватамана не кидает. Плата деньгу — и прощевай. Другого купца сыщем.

Не по нутру Евстигнею слова артели. И дернул же его черт нанять в Ярославле этих ярыжек. А все купец Федот Сажин. Это он присоветовал взять на насад артель Илейки.

«Бери, Евстигней Саввич, не покаешься. Илейка, хоть и годами млад, но Волгу ведает вдоль и поперек».

«Что за Илейка?»

«Из города Мурома, и прозвище его Муромец. Не единожды до Астрахани хаживал. Сметлив и ловок, бурлацкое дело ведает. Лучшей артели тебе по всей Волге не сыскать».

«А сам чего Илейку не берешь?»

«Налетось брал, премного доволен был. А нонче мне не до Волги, в Москву с товаром поеду. Тебе ж, как дружку старинному, Илейку взять присоветую. Он тут нонче, в Ярославле».

Вот так и нанял Илейку Муромца. Всучил же Федот Сашин! А, может, и нарочно всучил? Кушак-то с деньгами до сих пор у Федота в памяти. Поди, не больно-то верит, что кушак скоморох удалой снес. Злопамятлив же ярославский купец… Но как теперь с артелью быть? И Муромца неохота держать, и с ярыгами нельзя средь путины распрощаться.

Ступил к купцу букатник Парфен.

— На мель сели, хозяин.

— На мель? — обеспокоился Евстигней. — Чать, шестами оттолкнемся.

— Не осилить, хозяин. Бурлаки надобны.

Евстигней и вовсе растерялся. Напасть за напастью! Глянул на Илейку и сменил гнев на милость.

— Не тебя жалею — артель. Бог с тобой, оставайся да берись за бечеву.

Илейка же, зыркнув хитрыми проворными глазами по артели, закобенился:

— Не, хозяин, уйдем мы. Худо нам у тебя, живем впроголодь. Так ли, братцы?

— Вестимо, Илейка! Харч скудный!

— Деньга малая! Айда с насада!

Евстигней Саввич не на шутку испугался: коль ватага сойдет, сидеть ему на мели. Берега тут пустынные, не скоро новую артель сыщешь. Да и струги со стрельцами уплывут. Одному же по разбойной Волге плыть опасливо, вмиг на лихих нарвешься, а те не пощадят. Сколь добрых купцов утопили!

— Да кто ж в беде судно бросает, милочки? Порадейте, а я уж вас не обижу.

— Уйдем! — решительно тряхнул кудрями Илейка.

— Христом богом прошу! — взмолился Евстигней Саввич. — Берите бечеву, так и быть набавлю.

— Много ли, хозяин?

— По три алтына.

— Не, хозяин, мало. Накинешь по полтине — за бечеву возьмемся.

— Да вы что, милочки! — ахнул Евстигней. — Ни один купец вам столь не накинет. Довольно с вас и пяти алтын.

— Напрасно торгуешься, хозяин. Слово артели крепкое. Выкладывай, покуда струги не ушли. Да чтоб сразу, на руки! — все больше и больше наглел Илейка.

— Да то ж разор, душегубы, — простонал Евстигней Саввич. Но делать нечего — пошел в мурью.

А ватага продолжала выкрикивать!

— Щей мясных два раза на день!

— Чарку утром, чарку вечером!

— За бечеву — чарку!

— В остудные дни — чарку!

Вылез из мурьи Евстигней Саввич, дрожащими руками артель деньгами пожаловал. Бурчал смуро:

— Средь бела дня грабите, лиходеи. Без бога живете. Ох и накажет же вас владыка небесный, ох, накажет!

— Ниче, хозяин, — сверкал белыми крепкими зубами Илейка. — Бог милостив. Не жадничай. Эк руки-то трясутся.

— Не скалься, душегуб! Денежки великим трудом нажиты.

— Ведаем мы купецкие труды, — еще больше рассмеялся Илейка. — На Руси три вора; судья, купец да приказчик.

— Замолчь, нечестивец!

Ватага захохотала и полезла с насада на отмель.

— К бечеве, водоброды!

Первым впрягся в хомут шишка[94]. То был могучий букатник Парфенка. После него залезли в лямки и остальные бурлаки.

— А ну тяни, ребятушки!

— Тяни-и-и!

— Пошла, дубинушка-а-а!

Тяжко бурлакам! Но вот насад начал медленно сползать с песчаной отмели.

— Пошла, дубинушка, пошла-а-а!

Насад выбрался на глубину. Бурлаки кинулись в воду и по канатам полезли на палубу. Евстигней тотчас заорал букатнику:

— Правь за стругами, Парфенка!

ГЛАВА 10 БОГАТЫРСКИЙ УТЕС

Казачье войско плыло вверх по Волге.

Река была тихой, играла рыба, над самой Волгой с криком носились чайки, в густых прибрежных камышах поскрипывали коростели.

Гулебщики дружно налегали на весла, поспешая к жигулевским крутоярам. Летели челны. Весело перекрикивались повольники:

— Наддай, станишники! Ходи, весла!

— Расступись, матушка Волга!

На ертаульном струге плыл атаман с есаулами. Здесь же были и Гаруня с Первушкой. У молодого детины радостным блеском искрились глаза. Он смотрел на раздольную Волгу, на синие просторы, на задорные, мужественные лица удалых казаков, и в душе его рождалась песня. Все было для него необычно и ново: и могучий чернобородый атаман, и добры молодцы есаулы, дымящие трубками, и сказы повольников о походах да богатырских сражениях. Первушка хмелел без вина.

— Любо ли с нами, сынко? — обнимая Первушку за плечи, спрашивал Иван Гаруня, не переставая любоваться своим чадом.

— Любо, батяня! — счастливо восклицал Первушка, готовый обнять всех на свете.

Плыл Болотников скрытно и сторожко: не хотелось раньше времени вспугнуть купеческие караваны. По левому степному берегу ускакали на десяток верст вперед казачьи дозоры. В случае чего они упредят войско о торговых судах и стрелецких заставах.

На челнах плыли триста казаков, остальное войско ехало берегом на конях. Еще в острожке Болотников высказывал есаулам:

— Добро бы прийти на Луку на челнах и конно. Без коня казак не казак.

— Вестимо, батько, — кивали есаулы. — Не век же мы на Луке пробудем. Поди, к зиме в степь вернемся.

— Поглядим, други. Придется двум сотням вновь по Скрытие плыть.

— И сплаваем, батька. Вспять-то легче, течение понесет, да и челны будут рядом, — молвил Нечайка.

Однако плыть конно по Скрытне не пришлось: выручил Первушка. Сидел как-то с ним на бережку дед Гаруня и рассуждал:

— Ловко же вы упрятались. Ни пройти, ни проехать, ни ногой не ступить. Чай, видел, как мы пробирались?

— Видел, — кивнул Первушка и чему-то затаенно усмехнулся.

— Атаман наш триста коней мужикам пожаловал, — продолжал Гаруня. Живи не тужи. А вот на остальных сызнова по завертям поплывем, на челны-то все не уйдут. А речонка лютая, того и гляди, угодишь к водяному.

Первушка призадумался. Он долго молчал, а затем повернулся к отцу, порываясь что-то сказать, но так и не вымолвил ни слова.

— Чего мечешься, сынко? Иль раздумал в казаки идти?

— И вовсе нет, батяня, — горячо отозвался Первушка. — Отныне никто меня не удержит, как на крыльях за тобой полечу. Иное хочу молвить, да вот язык не ворочается… Страшно то поведать, зазорно.

— Аль какая зазнобушка присушила? Так выбирай, сынко. Либо казаковать, либо с девкой тешиться.

— Нет у меня зазнобы, батяня… Вот ты за казаков пасешься, кои по речке с конями поплывут.

— Пасусь, сынко.

— А можно… можно, батяня, и посуху пройти.

— Уж не на ковре ли самолете? Да где ж тут у вас посуху? — усомнился Гаруня.

— От крепости в лес есть потаенная тропа, — решился наконец Первушка. — Выведет к самой Волге.

— Любо, сынко! — возрадовался Гаруня. — Чего ж ране не поведал?

— Нельзя о том сказывать, батеня. Так мир порешил. Ежели кто чужому потаенную тропу выдаст, тому смерть.

— Круто же ваш круг установил.

— А иначе нельзя, батяня. То тропа спасения. Поганый ли сунется, люди ли государевы, а мужиков наших не достать. Тропа и к Волге выведет, и в лесу упрячет. Там у нас, на случай беды, землянки нарыты. Не одно налетье можно высидеть. И зверя вдоволь, и угодья бортные.

— Вон как… А все ж проведешь, сынко?

— Проведу, батяня. Но возврата мне не будет — мир сказнит. Так что навсегда с селянами распрощаюсь. С тобой пойду.

Крепко обнял сына Иван Гаруня и повел к атаману.

На другое утро Первушка вывел конный отряд к Волге. Затем он долго и молчаливо расставался с родимой сторонушкой.

«Простите, мужики, — крестился Первушка на сумрачный лес. — Не хотел вам зла-корысти. Знать, уж так бог повелел, чтоб мне с земли родной сойти да белый свет поглядеть. Прощайте, сельчане. Прощай, Скрытня-река!»

Положил Первушка горсть земли в ладанку, низко поклонился лесу и пошагал к казакам.

— Да ты не горюй, парень. О заветной тропке никому не скажем, ободрил Нечайка.

— Тропки не будет. Завалят ее мужики да новую прорубят.

На крутояре показался конный дозор. Казаки замахали шапками.

— С какой-то вестью, — поднялся на нос струга Болотников. — А ну греби, други, к берегу!

Челн атамана приблизился к крутояру. Казаки наверху закричали:

— С ногаями столкнулись, батька! Отбили отару баранов да косяк лошадей! Ноне с мясом будем!

— Много ли донцов потеряли?

— Шестерых, батька!

Казаки на челнах сняли шапки.

— Надо бы мясо на челны, батька!

— Добро. Яр кончится — спускайтесь к челнам!

Свыше тысячи баранов притащили казаки к берегу. Их тотчас разделали, присолили и перетащили на струги. Солью запаслись еще в острожке. Мужики, обрадовавшись лошадям, позвали казаков на варницу.

— Соли у нас довольно, век не приесть. Берите, сколь душа пожелает.

И вот мужичий дар крепко сгодился.

Часть мяса разрезали на тонкие ломтики и выставили на солнце сушить да вялить. Казаки ожили, довольно гудели.

— Ноне заживем, братцы. Это те не рыба.

Болотников же был вдвойне доволен: казаки отбили у поганых ногайских лошадей. Теперь опять все войско будет на конях.

На четвертый день завиднелись Жигулевские горы.

— Ну, слава богу, знать, доплыли, — размашисто перекрестился Болотников, жадно всматриваясь в окутанные синей дымкой высокие вершины. Сколь дней, сколь ночей пробирались донцы к грозным волжским утесам, и вот пристанище удалой повольницы рядом.

— Ко мне, есаулы!

Мирон Нагиба, Васюта Шестак, Нечайка Бобыль, Степан Нетяга да казак-собинка Иван Гаруня расселись вокруг атамана.

— Где вставать будем, други? Жигули обогнем или тут, под горами, вылезем?

— А спознаем у Гаруни, атаман. Он тут с Ермаком ходил. Сказывай, дедко.

— На Луку два пути, хлопцы, — приосанился старик. — Тут, перед излучиной, бежит река Уса. Пересекает она всю Луку и подходит истоком чуть ли не к самой Волге. То один путь, но есть и другой.

— Погодь, дед, не спеши, — перебил Гаруню Болотников. — Велика ли сама Лука?

— Велика, атаман. Ежели огибать горы и идти к устью Усы, то плыть ишо верст двести, а то и боле. Но то уже другой путь.

— Много, дед. Без дозоров плыть двести верст рисково. Можем и на стрельцов нарваться. Бой принимать — казаков терять. Не за тем мы сюда пришли. Не лучше ли на исток Усы перетащиться? Далече ли река от Волги?

— С версту, атаман.

— Верста нас не затруднит, перетащимся. Как, есаулы?

— Перетащим, батько. Огибать не станем. Пошто дни терять?

— Вестимо, други. Веди, дед.

Гаруня шагнул на нос. Долго вглядывался вдоль правобережья, изронил:

— Пожалуй, вскоре можно и приставать, атаман. Кажись, подходим.

Гаруня постоял еще с полчаса и взмахнул рукой.

— Прибыли, хлопцы! Зрите дубраву? Тут и станем.

Над Волгой пронесся зычный атаманский возглас:

— К берегу, донцы-ы-ы!

Челны ткнулись о берег. Казаки высыпали на отмель, малость поразмялись, подняв челны на плечи, понесли к Усе.

Новая река оказалась неширокой, но довольно быстрой и глубокой. Казакам почти не приходилось браться за весла, да и поспешать теперь было уже некуда. Надо было осмотреться в этом диком лесном урочище.

Справа вздымались к синему поднебесью белые утесы[95], прорезанные глубокими ущельями и пещерами, оврагами и распадками, утопающими в густой зелени непроходимых чащоб. Вид Жигулевских гор был настолько дик, суров и величав, что даже бывалые казаки не смогли удержаться от восхищенных возгласов:

— Мать честная, вот то сторонушка!

— Дух захватывает, братцы!

Болотников любовался и ликовал вместе с казаками. «Сам бог повелел тут повольнице быть. Не зря ж о сих местах складывают сказы да былины. Казакам-орлам здесь жить да славу обретать», — взбудораженно думал он.

А Первушка от всей этой дикой красы и вовсе ошалел.

— Ух, ты-ы! — только и нашелся что сказать молодой детина.

— На утес тебя свожу, там, где соколы гнездуют. Вот то приволье. Уж такая ширь, сынок! Волгу на сорок верст видно, — оживленно высказывал Гаруня.

Болотников велел остановить струги. Судно толкнулось о берег, и атаман сошел на лужок, опоясанный матерыми столетними дубами.

— Здесь раскинем стан.

Казаки высыпали на берег. Разложили и запалили костры, наполнили казанки водой, поставили на треножники, положили в котелки мяса.

Было гомонно. Донцы радовались концу утомительного похода, тихой солнечной дубраве, дымам костров, буйным травам под ногами; ели жесткие овсяные лепешки, хлебали мясную похлебку, едко дымили люльками, гутарили:

— Любо тут, станишники. Доброе место — Жигули. Походим сабельками по купчишкам.

А Болотников пил, ел и все поглядывал на утесы. Его всегда манили кручи. Так было и на богородском взгорье, куда он не раз взбирался с дедом Пахомом и слушал его сказы о донской повольнице, так было и на степных холмах, с которых любовался раздольем ковыльных степей.

Молвил есаулам:

— Пора глядачей ставить. Айда на кручу.

— Айда, батько.

Есаулы и десятка три казаков полезли к вершинам, но то было нелегким делом. Приходилось преодолевать не только чащобы, но и ущелья да буераки. Вокруг теснились каменные глыбы, шумели в густом зеленом убранстве сосны и ели, до боли резали глаза ярко сверкающие на солнце белые утесы.

— Есть ли тут тропы? — спросил Гаруню Болотников.

— Есть, атаман. Но ближе к устью. По тем тропам Ермак взбирался.

— А далече ли устье?

— С полдня плыть надо.

— Там потом и встанем.

Не час и не два пробирались повольники к жигулевским вершинам. Поустали, дымились драные зипуны и рубахи, гудели непривычные к горным подъемам ноги. Есаулы заворчали:

— Поспешил ты, батько. Надо было допрежь о тропе сведать.

— Ничего, ничего, други, привыкайте и по горам лазить. Здесь теперь наше пристанище, здесь нам и волчьи ноги иметь, — посмеиваясь, ответил есаулам Болотников.

Но вот и вершина утеса.

— Господи, Никола-угодник экая! тут красотища! — воскликнул пораженный открывшимся простором Нечайка.

— Шапками облака подпираем, — вторил ему Васюта.

А Первушка лишь удивленно хлопал глазами да крутил по сторонам головой.

— И впрямь соколиный утес. Какая ширь, други! — молвил Болотников, снимая шапку. Ветер растрепал его черные кудри, толкнул к самому обрыву. Весело рассмеялся. — Ишь ты, дерзкий тут сиверко. Того и гляди соколом полетишь.

Долго всматривался в волжские дали. Прав оказался Гаруня: река и вправо и влево виднелась на десятки верст. Волга, натыкаясь на могучий горный кряж, замедляла свой бег и крутой подковой огибала Луку.

— Славно здесь купцов можно встретить, — довольно произнес Нагиба.

— Славно, Мирон, — кивнул Болотников. — Откуда бы они ни выплыли, а мы их — таем да врасплох. Хоть из устья Усы навалимся, хоть от истока к Волге перетащимся. Самое место здесь повольнице.

— Что верно, то верно, батька. Утайчива Лука. Теперь лишь бы купцов дождаться, — покручивая саблей, сказал Нечайка.

Болотников обернулся к казакам.

— Кто из вас, други, хочет в первый дозор заступить?

— Дозволь мне, батька, не провороню, — вышел вперед Деня.

— И мне, атаман, — молвил Устим Секира.

Затем отозвались и другие казаки, Болотников же оставил на круче пятерых.

— Всем придет черед. А теперь на стан, донцы.

Спускались по другому склону, более отлогому, но еще более лесистому. Когда уже были в самом низу и выбрели на просторную поляну, внезапно из трущоб вылезло около двух сотен обросших, лохматых мужиков с дубинами, кистенями, палицами и рогатинами. Ловко и быстро охватили тесным кольцом казаков.

Донцы выхватили сабли. Один из мужиков, огненно-рыжий, большеротый, осерчало упредил:

— Спрячь сабли, побьем!

Ватага насела грозная и отчаянная, но Болотников не сробел.

— Геть, дьяволы! Прочь! — зычно прокричал он, потрясая тяжелым мечом.

Вожак ватаги оказался не из пугливых. Взмахнув пудовой дубиной, дерзко двинулся на Болотникова.

— Круши боярских прихвостней!

Сечу, казалось, остановить было невозможно. Но тут впереди Болотникова оказался Васюта.

— Ужель ты, Сергуня? — бесстрашно подходя к мужичьему атаману, спросил Шестак.

Вожак остановился.

— Откель ведаешь?

— Да кто ж Сергуню на Руси не ведает, — смягчил голос Васюта. Сергуня — первейший атаман веселых. Не ты ль под Москвой скоморошью ватагу водил?

— Вестимо, водил… Но тя не ведаю.

— Да разве тебе всех упомнить, — еще более миролюбиво продолжал Васюта. — Мужиков на Руси как гороху в амбаре. Но обоз наш ты не должен запамятовать. Лет пять назад мы рыбу на царев двор из Ростова везли, а ты нас под Москвой встретил. Аль забыл, как пятерню в чану стрекавой пожалил? Чаял винца добыть, а ухватился за карася.

— Рыбий обоз? — нахмурил лоб атаман. — Людишки оброчные?.. Кажись, припоминаю, встречал с веселыми такой обоз.

— Вот и я гутарю! — повеселел Васюта.

— А ты что, из тех оброчных?

— Из тех, Сергуня. Когда-то на царя-батюшку рыбку ловил, а ныне вольный казак.

— А энти? — кивнул Сергуня на повольников.

— Сотоварищи мои. Пришли мы с донских степей по Волге-матушке погулять.

— А не из Самары? — все еще недоверчиво вопросил Сергуня. — Отлетось вот так же с сабельками нагрянули. Норовили ватагу мою изничтожить, так мы им живо шеи свернули.

Болотников вложил меч в ножны, ступил к Сергуне.

— Ужель мы с боярскими прихвостнями схожи? Глянь на зипуны наши, атаман.

— Да зипуны вы могли и в лесу поизодратъ, — молвил Сергуня. Однако цепкий, наметанный глаз тотчас охватил и рваные, просящие каши сапоги, и заплатанные портки, и грязные рубахи. Но больше всего убедили Сергуню трубки, торчащие в зубах Нечайки и Секиры: царевы люди бесовское зелье не курят.

Опустил дубину.

— Никак, и впрямь с Дону. А я-то чаял, государевы казаки из Самары. Поди, впервой тут?

— Впервой, Сергуня. А ты здесь давно ли? — присаживаясь на валежину, полюбопытствовал Болотников.

— Да, почитай, с год обитаемся, — ответил Сергуня, присматриваясь к донскому атаману.

Казаки и ватажники, усевшись на поляну, завели меж собой оживленный разговор. Донцы узнали, что живут мужики в шалашах и землянках неподалеку от Усы. Два налетья они зорили боярские усадьбы, нападала на купеческие обозы, а потом, скрываясь от стрельцов, упрятались в жигулевских трущобах.

Поведали о себе и казака, на что Сергуня изронил:

— Купцы малым числом по Волге не ходят, пасутся. Сбиваются в большие караваны да людей оружных нанимают. Взять их мудрено.

— А пытали?

— Пытали, атаман. Но с дубинкой стрельца не осилить. Они ядрами палят. Поди, и вам хабара не будет.

— Авось и будет. Казаки и не такие крепости брали. Так ли?

— Так, батька. Не устоять стрельцу против казака. Сокрушим!

ГЛАВА 11 НА ЦАРЕВЫ СТРУГИ!

В тот же день перебрались в устье Усы. Отсюда было ближе к дозорным утесам, с которых неотрывно наблюдали за Волгой зоркие глядачи.

Почти каждый день дозоры доносили:

— Плывут два насада, батька!

— Стружок под парусом!

— Расшива, атаман!

Но Болотников отмахивался: ждал каравана. Казакам же не терпелось ринуться на суда.

— Пошто ждать, батька? Надоело сиднем сидеть. Веди на купцов!

Болотников, посматривая из прибрежных зарослей на проплывавшие мимо суда, спокойно гутарил.

— С этих купцов поживы не будет. Вон и оружных не видно. Либо пустые идут, либо с худым товаром. Подождем, други.

Но казакам неймется. В полдень, когда Болотников спал в шатре, Степан Нетяга не удержался и крикнул донцов захватить расшиву. За Нетягой бросилось к челнам около сотни повольников. Выплыли из камышей и устремились к Волге.

Заметив разбойные челны, на расшиве испуганно заметались люди. Старый купец в зеленой суконной однорядке, схватив медный образок Николая-чудотворца, в страхе грохнулся на колени.

— Помоги, святой угодник. Отведи беду!

Челны ткнулись о борта расшивы, застучали багры и свальные крючья, казаки с ловкостью кошек полезли на судно.

— Ратуйте, православные! — взмолился купец.

Степан Нетяга сверкнул саблей, и тело купца осело на палубу. На носу расшивы столпились гребцы и бурлаки.

— В трюмы! — заорал Нетяга.

Казаки кинулись в трюмы, но выбрались из них удрученные: расшива везла деготь, пеньку и веревки. Нетяга грязно выругался и полез в мурью, но и здесь ждала неудача; опричь бочонка с квасом да лисьей облезлой шубы в помещении ничего не оказалось.

Смурые вернулись на стан.

— Ну как, атаманы-молодцы, погуляли? Велик ли дуван привезли? осерчало глянул на казаков Болотников.

Гулебщики виновато потупились, смолчал и Нетяга.

— Чего ж язык прикусил, Степан? Атаманы ныне тебе не указ. Так, может, тебе и пернач отдать? Как, донцы, волен ли я еще над вами? А то собирайте круг и выкликайте Степана.

— Прости, батька, — молвили казаки. — Другого атамана нам не надо. Прости.

— Владей перначом, — буркнул Нетяга.

— А коли так, — сурово молвил Болотников, — то во всем положитесь на атамана.

— С тобой, батька! — вновь изронили казаки.

Степан же Нетяга молчаливо ушел в шалаш.

К стану Болотникова пришел Сергуня. Казака проводили его к атаманскому шатру.

— Как живется-можется, Иван? — весело спросил крестьянский вожак.

— Да пока ни в сито, ни в решето… С чем пожаловал?

Сергуня глянул на есаулов, крякнул:

— Мне бы с глазу на глаз… Дело есть.

— А чего ж особняком? Я от своих есаулов утайка не держу. Сказывай, Сергуня.

— Вона как, — крутнул головой Сергуня. — Ну, как знаешь. С просьбой к тебе от ватаги. Прими под свою руку на купцов.

— А чего ж сами?

— Самим нам суда не взять. Я уж сказывал — без стрельцов караваны ныне не ходят. А у моей ватаги, сам знаешь, рогатины да дубины. Куды ж с таким воинством сунешься?

— Так ведь и мы без пушек.

— А пистоли, самопалы да сабли? Все ж не дубина. Да и к бою вы свычны. Примай, атаман! Вкупе да с божьей милостью скорее служилых осилим.

— А челны?

— И челны найдутся, атаман. Долбленки из дуба. С полста лодок наберем. А могем ишо надолбить, мужики к топору свычны. Так по рукам, Иван?

Болотников повернулся к есаулам:

— Примем ли ватагу, други?

— Примем, батька, — кивнул Васюта.

— Чем грудней, тем задору больше, — сказал Нагиба.

Степан Нетяга возразил:

— А по мне, атаман, без мужичья обойдемся, На кой ляд нам чужие люди? Сами управимся.

— Чем же тебе мужичье не по нраву?

— А тем, — колюче боднул атамана Нетяга. — Неча в чужой котел лапу запускать.

По лицу Болотникова пробежала тень.

— Зазорно слушать тебя, Степан. Ужель донские казаки такие скареды? Ужель от своего брата-мужика нам откреститься? Зазорно! Да ежели большой караван выпадет, на всех добычи хватит. Седни мы ватаге поможем, завтра она нам. Как знать, не пришлось бы зимовать здесь. Тогда первый мужику поклонишься. Приди, сердешный, да избенку сруби. Так ли, есаулы?

— Вестимо, батька. С мужиками надо жить, вкупе, — произнес Нечайка.

— Вот и я так мыслю. Воедино пойдем на струги. Казак да мужик — сила!

На пятый день весь дозор прибежал на стан.

— Плывут, атаман! Никак, стругов тридцать!

Болотников оживился.

— Добро! С какой стороны?

— С верху, батька.

Иван выхватил из-за кушака пистоль, выпалил в воздух.

— К челнам, донцы!

Повольники кинулись к Усе. Река заполнилась гомоном гулебщиков, в челны полетели веревки и крючья, багры и топоры.

— Где купцов встретим, Иван Исаевич? — спросил Нагиба.

— Тут и встретим, Волга обок, — проверяя пистоли, рассудил Нечайка.

— Вестимо, из устья и вдарим. Ну, держись, купцы! — задорно, весь в предвкушении битвы, воскликнул Васюта.

Но Болотников охладил пыл есаулов:

— Мыслю иное, други. Надо плыть в верховье Усы.

— В верховье?! — опешил Нечайка. — Да в уме ли ты, батька? День потеряем!

Не вдруг поняли атамана и другие есаулы.

— Добыча рядом, батька. Зачем от купцов пятиться?

— Веди на струги!

— Поведу, да не тем путем. Тут, подле устья, самое угрозливое место для купца. Он плывет да думает: вот Жигули да разбойная речонка, откуда гулебщики могут выскочить. И оружные люди усторожливы. Ждут! К бою изготовились. А коль с пушками плывут, так уж и ядра сунули. Берегись, повольница! Будет вам дуван, кровью захлебнетесь, — высказал Болотников.

— А пущай пушки наводят, казака не испужаешь. Вон нас сколь! — горячо изронил Нетяга.

— Вестимо, — хмыкнул Иван. — Казак завсегда отважен. Прикажи — и на пушки полезет, живота не пощадит. Но то не слава, коль за боярский зипун башку терять. Нам живой казак надобен. А вот тебе, Степан, чую, донцов не жаль. Хоть полвойска потеряй, лишь бы суму набить. Худо то! Худо урон нести.

— Но как же быть, атаман? — развел руками Нечайка.

— А вот как, други. Возьмем купца врасплох. Пусть себе плывет без помехи. Усу да Луку миновал — и завеселился: прошли разбойное место, теперь можно и оружным передохнуть. Чуете?

— Ну?

— А мы к истоку подплывем, челны на Волгу перетащим — и в камыши. Зрели, какие там, скрытни? Вот в них купца и подловим. И Волга там поуже, бегу челнам меньше. Чуете?

— Ай да атаман, ай да хитроныра! — восхищенно хлопнул в ладоши Иван Гаруня. — Тому бы сам Ермак позавидовал.

— Чуем, батька! — поддержали затею атамана есаулы.

— Люб! — сказало воинство.

— А коль любо, то плывем, други! — воскликнул Болотников и тяжелой поступью пошел к челну.

День и ночь, вместе с мужичьими челнами, плыли к переволоке. Утром перетащились на Волгу и надежно упрятали челны в камышах, сами же расположились станом в дубраве. Точили терпугами сабли, чистили и заряжали пистоли и самопалы, ждали вестей от высланных к Луке лазутчиков.

— День стоять, а то и боле. Лука велика, не скоро ее обогнешь, гутарил казакам Гаруня.

— Ниче, дождемся. Уж коль купцы показались, вспять не поплывут, бодрились гулебщики.

И вот час настал!

На излучине Волги показался ертаульный струг; он шел впереди каравана, оторвавшись на целую версту.

Казаки и ватага Сергуни затаилась в густых камышах.

Государев струг, с пушками и золочеными орлами на боках, проплыл мимо. А вскоре показался и сам караван. Здесь были струги и насады, мокшаны и расшивы, переполненные грузом. Вначале караван был невелик: девять царевых стругов с хлебом. Но в Нижнем Новгороде пристали еще двадцать торговых судов.

— Могуч караван, — тихо изронил Болотников.

— Осилим ли, атаман? — с беспокойством вопросил Сергуня.

— Надо осилить. Мужики твои чтоб молодцами были.

— Не оплошаем… Не пора ли?

Болотников подождал малость, а затем, когда до каравана оставалось не более полуверсты, гаркнул:

— Вперед, други!

Из камышей высунулись челны; повольники дружно ударили веслами и стремительно понеслись наперерез каравану.

На судах забегали, загомонили люди, замелькали красные кафтаны стрельцов. Служилые, под выкрики десятников, кинулись к пушкам и пищалям.

А над раздольной Волгой вновь зычный возглас:

— Донцы — на царевы струги! Мужики — на расшивы и насады!

На кичках[96] стругов горели золотом медные пушки; одна из них изрыгнула пламя, и ядро плюхнулось в воду подле челна Болотникова.

— Шалишь, бердыш! Не потопишь! — сверкнул белками атаман. — Наддай, донцы!

Загромыхал пушками другой струг, окутавшись облаками порохового дыма. Одно из ядер угодило в казачий челн, разбило суденышко, разметало людей. А тут ударили еще с пяти стругов, и еще два челна ушли под воду. Но казаки уже были рядом, вот-вот и они достанут царевы струги.

— Гайда![97] — громогласно и повелительно разнесся над Волгой атаманский выкрик.

— Гайда! — вырвалось из сотен яростных глоток.

Теперь уже ничто не могло остановить дерзкую повольницу: ни стрелецкие бердыши и сабли, ни жалящий горячий свинец пищалей, ни устрашающие залпы пушек; грозно орущая, свирепая голытьба, забыв о страхе и смерти, отчаянно ринулась к стругам. И вот уже загремели багры и крючья; по пеньковым веревкам, шестам и баграм полезли на суда десятки, сотни повольников. Это была неудержимая, все сметавшая на своем пути казачья сила.

Болотников кинул крюк и начал быстро и ловко карабкаться на струг; подтянулся и цепко ухватился за борт. Возникший перед ним стрелец взмахнул бердышом, но Иван успел выпалить из пистоля. Стрелец схватился за живот и тяжелым кулем свалился в воду. Но тут на атамана наскочили сразу трое.

Молнией полыхнула дважды острая казачья сабля; один из стрельцов замертво рухнул на палубу, другой, с отсеченной рукой, завертелся волчком, третий попятился к раскинутому на корме шатру.

— Постоим за царя-батюшку! Бей татей! — бешено заорал стрелецкий сотник. Десятка три служилых кинулись к Болотникову, но подле него уже сгрудились Нечайка, Нагиба, Васюта, Секира… А на струг лезли все новые и новые повольники.

Звон сабель и бердышей, искры, выстрелы самопалов и пистолей, пороховой дым, злобные выкрики, предсмертные стоны и вопли умирающих. И через весь этот шум брани — мощный, неистовый возглас Болотникова:

— Бей, стрельцов!

Служилых посекли и побросали в Волгу. А струг, подгоняемый ветром, несся к правобережью на камни.

— Спускай паруса!

Казаки, заслышав атамана, бросились к мачте. Судовые ярыжки, подчинившиеся повеленью казаков, ушли на нос судна.

— А с этими что? — спросил у атамана Степан Нетяга, ткнув в сторону сарыни окровавленной саблей.

— Ярыжных не трогать!

Ярыжки ожили.

— Спасибо за суд праведный, батюшка.

— Чего ж за купца не бились? — ступил к работным Болотников.

— Худой он человек, лютый. Микешке намедни зубы выбил, — изронил один из ярыжек.

— Лют. Привести сатану!

Но купца наверху не оказалось.

— В трюм он спрятался, атаман, — высунулись из лаза гребцы.

Казаки полезли в трюм, а Болотников, глянув на ертаульный струг, шагнул к пушкам.

— Гей, пушкари, ко мне!

На кичку прибежали четверо казаков, прошедшие выучку у Терехи Рязанца.

— Слушаем, батька!

— Царев струг возвращается. Пали по ертаульному!

Струг медленно подплывал к каравану. Стрелецкий голова был в растерянности.

«Напала-таки, гиль воровская! — в замешательстве размышлял он. — Ишь как хитро вынырнули. Теперь на всех стругах драка идет. И как быть? Из пушек по разбойникам выстрелить? Так государев струг потопишь, а да нем купцы, стрельцы да царское жалованье».

Пока голова кумекал, с захваченного переднего струга разом ухнули пушки; ядра плюхнулись в воду у самого судна.

— Гребцы, разворачивай! — переполошился, не ожидая пушечного удара, голова. — Борзей, черти! Продырявят!

Ертаульный струг развернулся и трусливо покинул караван.

А на других суднах все еще продолжалась кровавая сеча. Не желая сдаваться разбойной голытьбе, стрельцы сражались насмерть. Но им так и не удалось сдержать натиск повольницы.

Легче пришлось ватаге Сергуни. Купеческие насады, расшивы и мокшаны, лишенные государевой охраны, сдались без боя.

Бой произошел лишь на судне купца Пропькина. Евстигней Саввич, увидев воровские челны, тотчас выгнал на палубу оружных людей с самопалами.

— Озолочу, милочки. Рази, супостата!

Оружных было не так уж и много, но то были люди князя Телятевского, сытно кормившиеся на его богатом дворе. Посылал их князь с наказом:

— Служили мне с радением, также послужите и Пронькину. А я вас не забуду, награжу щедро.

И челядь княжья постаралась: дружно била мужиков из самопалов, крушила дубинами. Но тут вмешался Илейка Муромец.

— Бей холуев, ребятушки!

А ярыжки будто только того и ждали. С баграми и веслами накинулись на оружных и начали их утюжить. А тут и ватажники пришли на помощь. Княжьих людей поубивали и покидали за борт.

— А где купец? Тащи купца! — заорал Илейка.

Кинулись в мурью, трюмы, по Пронькина и след простыл. В самую суматоху, поняв, что добро не спасти и в живых не остаться, Евстигней Саввич сиганул в воду. Сапоги и кафтан потянули на дно, но берег был близко. Выплыл, отдышался и юркнул в заросли.

— Сбежал, рыжий черт! — огорчился Илейка. Но сожаление было коротким: сарынь выкидывала из мурьи собольи шубы и цветные кафтаны.

Доволен атаман! Богатый караван взяли, такой богатый, что и во сне не привидится. Всего было вдоволь: шелка и сукна, меха и бархаты, дорогие шубы, портки и кафтаны, бирюза и жемчужные каменья, тысячи четей хлеба…

Ошалев от вина и добычи, повольница пировала. Дым коромыслом! Богатырские утесы гудели удалыми песнями и плясками, шумели буйным весельем.

Атаман — в черном бархатном кафтане с жемчужным козырем; голова тяжела от вина, но глаза по-прежнему зоркие и дерзкие. Сидит на бочонке, под ногами — заморский ковер, уставленный снедью и кубками.

Вокруг — есаулы в нарядных зипунах и кафтанах; потягивают вино, дымят трубками. Тут же волжская голь-сарынь, примкнувшая к донской повольнице.

Волокут купца — тучного, растрепанного, перепуганного. Падает перед атаманом на колени.

— Не погуби, батюшка! Не оставь чада малыя сиротами!

Тяжелый взгляд Болотникова задерживается на ярыжках.

— Как кормил-жаловал, чем сарынь потчевал?

— Кнутом, атаман. Три шкуры драл.

— В куль и в воду!

На купца накинули мешок и столкнули с утеса. Тотчас привели нового торговца.

— Этот каков?

— Да всяк бывал, атаман. То чаркой угостит, то кулаком но носу. Но шибко не лютовал.

— Высечь!

Доставили третьего. Был смел и угрозлив.

— Не замай! Сам дойду.

— Серчает, — усмешливо протянул Нетяга. — Аль на тот свет торопишься?

— И тебе не миновать, воровская харя!

Нетяга озлился. Ступил к бурлакам, стегавшим купца, выхватил из рук тонкий, гибкий прут.

— Растяните купца. Сам буду сечь!

Купец, расшвыряв ярыжек, метнулся к обрыву.

— Век не принимал позора и тут не приму!

Перекрестился и шагнул на край утеса.

— Погодь, Мефодий Кузьмич, — поднялся с бочонка Болотников. — Удал ты. Ужель смерть не страшна?

— Не страшна, тать. Чужой век не займешь, а я уж свое пожил.

— Удал… Не признал?

— А пошто мне тебя признавать? Много чести для душегуба, — огрызнулся купец.

Подскочил Нетяга, выхватил саблю, но Болотников оттолкнул есаула.

— Не лезь, Степан. То мой давний знакомец… Не чаял, Мефодий Кузьмич, что у тебя память дырявая.

В смурых глазах купца что-то дрогнуло.

— Кули у меня носил… На веслах сидел, бечеву тянул… Ты, Ивашка?

— Я, купец. Не чаял встретить?

— Не чаял… Не чаял, что в разбой ударишься. То-то от меня сбежал. Выходит, в гулебщики подался?

— Кому что на роду написано. Мне — голытьбу водить, тебе — аршином трясти, — незлобиво рассмеялся Болотников. Повернулся к ярыжкам.

— Эгей, трудники! Есть ли кто с купецкого судна?

— Есть, батюшка, — вышли вперед ярыжные.

— Обижал ли вас сей купец?

— Не обижал. И чарку давал, и кормил вдосталь, и деньгой не жадничал.

— Добро. И меня в работных не обижал. Помнишь, Васька?

Но Шестак и ухом не повел: упившись, храпел подле атаманского шатра.

— Живи, купец. Выпей чару и ступай с богом. Авось опять свидимся. Вина купцу!

ГЛАВА 12 ОРДЫНСКИЙ АРКАН

Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища.

Болотников стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:

«Знатно погуляли. За шесть недель — пять караванов. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольница. Экая силища. Воеводы и те в смятении».

Из Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в трущобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь. Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.

Но засланные в Самару казачьи лазутчики доносили:

— Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!

Но воеводская рать Болотникова не пугала.

— Здесь нас взять тяжко, — говорил он есаулам. — По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне слава богу. А коль берегом сунутся — в ущелья заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.

— Не достать, батька! — твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.

А Болотникову почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.

«Теперь всем богат: и зипунами, и хлебом, и казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина?.. Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатей кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся. Пусть!»

Но что-то в этих думах мучило его, тяготило:

«Ну еще караван разорю, другой, третий. Еще людей загублю… А дале что? Как были на Руси купцы да бояре, так и останутся… Что ж дале?»

Все чаще и чаще стал прикладываться к чарке, но вино не утешало, и тогда он выходил на утес; долго, в беспокойных думах стоял на крутояре, а затем, все такой же смурый, возвращался в шатер.

— Мечется атаман. И чего? — недоумевали есаулы.

Как-то в полдень к Болотникову привели молодого стрельца.

— На Усе словили, батько. На челне пробирался, никак, лазутчик.

— С утеса, сатану.

Служилый, длинный, угреватый, с большими оттопыренными ушами, бесстрашно глянул на Болотникова.

— Не лазутчик я, атаман, и пришел к тебе своей волей.

— Своей ли? — поднимая на стрельца тяжелые веки, коротко бросил Иван.

— Своей, атаман. Надумал к тебе переметнуться. Не хочу боле в стрельцах ходить.

Болотников усмехнулся.

— Аль не сладко в стрельцах?

— Не сладко, атаман. Воли нет.

— Воли?.. А пошто те воля? Волен токмо казак да боярин. Но казак близ смерти ходит, а в бояре ты породой не вышел. Зачем тебе воля?

— Уж лучше близ смерти ходить, чем спину гнуть. От головы да сотников житья нет. Я-то ране на ремесле был, с отцом в кузне кольчуги плел. Да вот, худая башка, в стрельцы подался. Чаял, добрей будет, а вышло наопак. А вспять нельзя, из стрельцов не отпущают. Вот и надумал в казаки сбежать… Но пришел я к тебе, атаман, с черной вестью.

— Рать выходит?

— Хуже, атаман… Измена на Дону.

— Измена? — порывисто поднялся Болотников. — Дело ли гутаришь, стрельче?

— Измена, — твердо повторил стрелец. — В Самару тайком прибыли казаки раздорского атамана. Поведали, что с Дону вышла разбоем бунташная голытьба.

— Раздорский атаман Васильев упредил воеводу?!

— Упредил. Почитай, недель семь назад.

— Собака! — хрипло и зло выдавил Болотников.

Есаулы огрудили атамана, взъярились:

— Христопродавец!

— Иуда!

Разгневанный Болотников заходил вдоль шатра. Богдан Васильев, донской атаман, выдал стрельцам голытьбу-повольницу! Ох как прав оказался Федька Берсень, гутаря о том, что разбогатевшие домовитые старшины точат ножи на воинственную и дерзкую вольницу.

— Имена казаков ведаешь?

— Прискакали трое: Пятунка Лаферьев, Игнашка Кафтанов и Юшка Андреев.

— Знаю таких казаков, — кивнул Мирон Нагиба. — Блюдолизы, вечно подле домовитых крутились.

— Как опознал, стрельче?

— А я тогда в Воеводской избе был, атаман. Караулил в сенцах, а дверь-то настежь. Жарынь! Воевода к тому ж во хмелю пребывал, все громко пытал да расспрашивал. Вот я и подслушал.

— Добро, стрельче, возьмем тебя в казаки. А теперь ступай, недосуг мне… Черна весть. Есаулы, скликайте круг!

На кругу Болотников ронял сурово:

— Подлая измена на Дону, други! Богдашка Васильев продал нас боярам. Надумал, собака, извести голутвенных. Голытьба ему — поперек горла. Мы токмо из Раздор, а уж холуи Васильева к воеводам помчались. Упредили. Бейте, стрельцы, повольницу! То хуже злого ордынца, то нож в спину вольного казачества!

И загудело, забесновалось тут казачье море. Гнев опалил лица, гнев выхватил из ножен казачьи сабли.

— Смерть Васильеву! — яро выплеснула из себя повольница.

— Смерть, други! Казним лютой смертью! — продолжал Болотников. Завтра же снимемся с Луки и пойдем на Дон. Худое будет наше товарищество, коль иуде язык не вырвем, коль подлую голову его шакалам не кинем. Дон ждет нас, туго там казакам. Голытьба ходит гола и боса, в куренях бессытица. У нас же добра теперь довольно. Хлеба не приесть, вина не припить, зипунов не износить. Так ужель с братьями своими не поделимся, ужель друг за друга не постоим? Зипуны и хлеб ждет все Понизовье. На Дон, атаманы-молодцы!

— На Дон, батька! — мощно грянула повольница.

Выступили на челнах, стругах и конно.

— Доплывем до Камышинки, а там Раздорский шлях рядом, — сказал Болотников.

— А коль стрельцов повстречаем?

— Прорвемся. У нас пищали да пушки. А с берега наступят — конница прикроет. Прорвемся, други!

По Усе растянулся длинный караван из челнов и стругов. Миновав устье, вышли на волжское приволье.

Иван плыл на головном струге. Высокий нос судна украшал черного мореного дуба резной змей-горыныч с широко раскрытой пастью. Здесь же, на кичке, стояли медные пушки, бочонки с зельем, лежали наготове тяжелые чугунные ядра, затравки, просаленные тряпицы и смоляные фитили.

Распущенные шелковые алые паруса туго надуты. Попутный ветер, весла гребцов и паруса ходко гнали струги в низовье Волги.

Атаманский ковровый шатер — на корме. Распахнув кафтан, Иван стоял подле букатника-кормчего и наблюдал за боевым караваном.

Быстро и весело летят челны и струги. А над Волгой — протяжная, раздольная песня:

Ай да как ехал удалой, удалой казак Илья Муромец, Ай да как шумела, шумела травушка ковыльная, Ай да как гнулись на ветру дубравушки зеленые, Дубравушки зеленые, дубы столетние…

Подхватил и Болотников казачью песню, подхватили есаулы. И загремела, распахнулась Волга! И полетела удалая былинушка над голубыми водами, над золотыми плесами да над крутыми берегами, устремляясь к соколиным утесам.

Прощай, Жигули!

Прощай, богатырские кручи!

А левым берегом бежала конница. Мелькали копья, лохматые гривы ногайских коней, черные и серые бараньи шапки.

— Степью пахнет, батька, — завистливо поглядывая на вершников, блаженно крякнул Нечайка.

— А не сменить ли нам казаков? — ступил к атаману Васюта Шестак.

Болотникова и самого подмывало в степное приволье.

— Сменим… Гребцы, примай к берегу!

— Любо, батька! — возрадовались есаулы.

Струг ткнулся о берег; спустили якоря, кинули дощатые сходни.

— Тебе, Нагиба, оставаться на струге. Поведешь караван, — повелел Болотников.

Высыпали на берег, замахали шапками наездникам, державшимся в полуверсте. Каждый был одвуконь, имея в запасе проворную горбоносую басурманскую лошадь.

С атаманом и есаулами очутился и Первушка. Ему не терпелось взмахнуть на коня: только в степи и можно почувствовать себя настоящим казаком.

Сменили вершников и легким наметом поскакали вдоль крутояра. Первушка держался молодцом, сидел в седле крепко, глаза его сияли.

— Эге, да ты и впрямь удалец, — похвалил парня Болотников.

Первушка раскраснелся, огрел плеткой коня и полетел впереди станицы.

Есаулы рассмеялись:

— Ишь, как Гаруня наловчил сына.

— Славный детина.

— Вот и еще Дону казак!

А далеко влево простиралась степь. Серебрились длинные макушки ковыля, тонули в буйных зарослях чернобыла и табун-травы буераки, увалы и лощины, маячили в лиловой мгле холмы и курганы, высоко парили в ясном бирюзовом небе коршуны.

Болотников полной грудью вдыхал запахи трав, любовался степной ширью, и на душе его становилось все светлей и радостней. Степь оживила, влила новые силы. Он бодро и весело глянул на есаулов, молвил:

— Пригоже в степи, други.

— Пригоже, батько. Скоро будем в станице.

— Скоро, други!

Версты через три донеслись запахи гари. Затем увидели казаки черные дымы пожарищ.

— Деревенька горит. А ну поспешим, донцы! — пришпорил коня Болотников.

Догорали курные срубы. Из лопухов выполз древний немощный старец. Скорбно и тихо, тряся головой, молвил:

— Беда, православные. Татаре набежали… Стариков в огонь покидали, молодых в полон свели.

— Велика ли орда, старче? — переменившись в лице, спросил Болотников.

— Да, почитай, с сотню.

— Куда снялись ордынцы?

— В степь, сынок. Никак к холмам подались, — обессилено махнул рукой старец.

Иван обратился к станице:

— А не настичь ли поганых, други? Ужель татарве по степи гулять дозволим? Вызволим сестер и братьев из полона!

— Вызволим, батька!

— Гайда на ордынцев!

— Гайда, други!

Казаки ринулись в степь. Лихо летели кони! Развевались длинные гривы, сверкали сабли.

Приближалась гряда холмов. Болотников остановил повольницу.

— Разобьемся на два крыла. Ежели татары за холмами — возьмем в кольцо. Скачи, други!

И вновь, как на крыльях, полетели кони, и вновь заполыхали серебром острые сабли.

А татары и в самом деле оказались за холмами. Делили добычу. Заметив казаков, переполошились. Откуда взялись эти руситы?! Там, позади, выжженная деревня да река Итиль.

Появление урусов было настолько стремительным и неожиданным, что ордынцы едва успели вскочить на коней. Бросив полон и набитые добром чувалы, они помчались в глубь степи.

— Достанем, злыдня! — разгоряченный преследованием, воскликнул Болотников.

Около получаса продолжалась бешеная скачка. Татары почему-то вдруг свернули к лощине, а казаки уже висели на хвостах ордынских коней; еще миг — и полетят басурманские головы.

Иван, скакавший впереди, настиг кочевника и взмахнул мечом. Татарин свалился с коня, но Болотников вдруг в замешательстве осадил вздыбившегося Гнедка: в лощине затаилось многотысячное ордынское войско. То был тумен мурзы Давлета, набежавшего за добычей в волжское понизовье.

— Вспять, вспять, донцы! — гаркнул Иван.

Но было уже поздно: казаки врезались в самую гущу врагов. Сеча была короткой, но лютой. Донцы бились дерзко и отважно.

Неистовствовал Болотников, его богатырский меч вырубал улицы в татарском войске.

— Взять в полон! — изумленный силой могучего уруса, свирепо закричал мурза.

Свистнул крученый аркан, захлестнул горло.

К поверженному Болотникову кинулись ордынцы…

1970–1983 гг. г. Ростов Великий

Примечания

1

Яндова — большая открытая чаша с рыльцем, употребляемая в древней Руси для вина.

(обратно)

2

Четь, четверть — московская четверть в XVI–XVII вв. равнялась 6 пудам ржи или 5 пудам ржаной муки.

(обратно)

3

Подорожная — проездное свидетельство.

(обратно)

4

Похмелье — одно из известных изделий русской кухни. Оно состояло из нарезанных ломтиков холодной баранины, перемешанных с искрошенными солеными огурцами, уксусом, огуречным рассолом и перцем.

(обратно)

5

Личина — маска.

(обратно)

6

Кат — палач.

(обратно)

7

Сиделец — приказчик, продавец в лавке, за стойкой в кабаке.

(обратно)

8

На один рубль в XVI веке можно было купить лошадь.

(обратно)

9

Приказ — учреждение, ведавшее отдельной отраслью управления в Московском государстве XVI–XVII вв. (Посольский приказ, Поместный, Разбойный и т. д.)

(обратно)

10

Седмица — неделя.

(обратно)

11

Тиун — боярский слуга, управляющий феодальным хозяйством.

(обратно)

12

Железа — вязи, оковы, кандалы, ручные и ножные цепи.

(обратно)

13

Шандал — подсвечник.

(обратно)

14

Малюта Скуратов — Вольский Григорий Лукьянович, думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана Грозного по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием.

(обратно)

15

Дружинник — в конце XVI в. князья не имели собственных дружин, однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев, поэтому термин «дружинник» в описываемый период еще широко бытовал на Руси.

(обратно)

16

Татьба — разбой.

(обратно)

17

Гостиная сотня — наиболее привилегированная часть русского купечества.

(обратно)

18

Живот — имущество, богатство.

(обратно)

19

Тулумбас — старинный ударный музыкальный инструмент, род литавр.

(обратно)

20

Губной староста — начальник Губной избы, ведавший уголовными делами в своем округе — губе.

(обратно)

21

В XVI веке специальных духовных учебных заведений, где бы готовились священники не существовало. Обычно, по смерти попа, мир снаряжал к патриарху (митрополиту) грамотного человека, который мог бы читать богослужебные книги. Человек этот, после благополучных смотрин, «благословлялся на приход».

(обратно)

22

Шиш — разбойник, грабитель.

(обратно)

23

Стрекава — крапива.

(обратно)

24

Скородом — деревянный город, выстроенный в Москве в 1591 г.

(обратно)

25

Рундук — в данном случав прилавок; ларь, крытая лавка; крыльцо, сени, мост.

(обратно)

26

Сбитень — горячий напиток, приготовленный из воды, мёда и пряностей.

(обратно)

27

Родная сестра Бориса Годунова — Ирина — была выдана замуж за царя Федора.

(обратно)

28

Земский ярыжка (ярыга) — в Московском государстве XVI–XVII вв. низший служитель в приказах, выполнявший полицейские функции.

(обратно)

29

Скрижаль — в данном случае нагрудник на мантии архиерея.

(обратно)

30

Панагия — икона, носимая архиереями на груди.

(обратно)

31

Шестопер — старинное холодное оружие — род булавы с головкой из шести металлических перьев (шипов).

(обратно)

32

Сонозорник — июль.

(обратно)

33

Ям — селение на почтовом тракте, где проезжающие меняют лошадей.

(обратно)

34

Шелюжники — лапти из коры тала.

(обратно)

35

Варницкий монастырь — в трех верстах от Ростова, на реке Ишне, близ Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.

(обратно)

36

Епитимья — церковное наказание или самонаказание верующего с целью искупления грехов.

(обратно)

37

Власяница — грубая одежда в виде длинной рубашки из верблюжьей или какой-либо другой шерсти, которую носили аскеты на голом теле.

(обратно)

38

На Святой — в пасху.

(обратно)

39

Торговый путь — Москва — Архангельск через Переславль, Ростов, Ярославль и Вологду.

(обратно)

40

Хвалынское море — Каспийское.

(обратно)

41

Пятидесятница — Духов день.

(обратно)

42

Пятница — была священным днем. Народ верил в особую силу двенадцати пятниц в году. Под влиянием жития святой Параскевы (пятница) народ олицетворял пятницу — представлял ее в виде женщины, которая ходит по деревням и следит, чтобы бабы не работали, когда не полагается.

(обратно)

43

Объярь — шелковая струйчатая ткань о золотой или серебряной нитью.

(обратно)

44

Каптур — зимний головной убор женщин.

(обратно)

45

Камень — Уральские горы,

(обратно)

46

Объезжие головы — выборные посадские люди, смотревшие за порядком на улицах.

(обратно)

47

Правеж — править, взыскать. Ежедневное битье батогами несостоятельного должника, являвшееся средством принуждения к уплате долга. Чем больше был долг, тем длиннее срок правежа. В случае неуплаты долга по истечении срока правежа должники (за исключением служилых людей) отдавались в холопы истцу.

(обратно)

48

В смирном — в черном, траурном.

(обратно)

49

3ахаб — наружная пристройка к крепостной стене, защищающая ворота.

(обратно)

50

Соловей — так называли в народе извозчиков, ямщиков.

(обратно)

51

В описываемый период храм был еще деревянным.

(обратно)

52

Тумен — войско в десять тысяч воинов.

(обратно)

53

Гайтан — плетеный шнурок или тесьма для нательного креста.

(обратно)

54

Юртджи — военная разведка татар.

(обратно)

55

Улус — становище кочевников.

(обратно)

56

Чекмень — верхняя мужская одежда восточного покроя, сшитая халатом.

(обратно)

57

Толмач — переводчик.

(обратно)

58

Плут — поплавок к сетям.

(обратно)

59

Ногаи — поволжские татары.

(обратно)

60

Янычары — турецкие пехотинцы.

(обратно)

61

Дуван — добыча.

(обратно)

62

Темник — военачальник, командующий туменом.

(обратно)

63

Ясырь — невольник, пленный.

(обратно)

64

Бунчук — символ власти, имеет вид длинной трости с шаром, под которым прикреплялись волосы из конскою хвоста.

(обратно)

65

Назначение десятинной пашни — производство хлеба на южных окраинах Руси, продажа его на деньги и выдача денег городовым служилым людям и казакам порубежных крепостей. Превращая земли, принадлежавшие местному населению, в государеву десятинную пашню и облагая служилых своеобразной барщиной в виде обработки этой пашни, правительство Годунова выступало в своей политике по отношению к населению южных районов как выразитель интересов класса феодалов-крепостников, и эта политика, несшая служилым людям русского Поля феодальный гнет и насилие, не могла не вызвать со стороны населения этих районов недовольства крепостническим государством.

(обратно)

66

Охабень — длинная и широкая старинная верхняя одежда в виде кафтана с четырехугольным отложным воротником.

(обратно)

67

Наряд — в Московской Руси — артиллерийские орудия (пушка) вместе с боеприпасами к ним.

(обратно)

68

Багатур — богатырь.

(обратно)

69

Спахи — турецкая конница.

(обратно)

70

Кальян — восточный курительный прибор, в котором табачный дым очищается, проходя через сосуд с водой.

(обратно)

71

Тан — древнее название Дона.

(обратно)

72

Достархан — угощенье, а также нарядная скатерть, расстилаемая для пиршества. Обычно татары перед битвой устраивали малый достархан, а после победы — большой.

(обратно)

73

Колчик — приток реки Калмиус, втекающей, в Азовское море.

(обратно)

74

Намаз — молитва.

(обратно)

75

Курлутай — военный совет.

(обратно)

76

Гяуры — московиты, неверные.

(обратно)

77

Махан — конина.

(обратно)

78

Чауш — гонец.

(обратно)

79

Санджак-бек — турецкий военачальник.

(обратно)

80

Капычеи — турецкие пушкари.

(обратно)

81

Фузея — старинное кремневое гладкоствольное ружье.

(обратно)

82

Дроб — картечь.

(обратно)

83

Дервиш — странствующий нищий.

(обратно)

84

Бадяжник — шут, затейник, весельчак.

(обратно)

85

Хабар — барыш, взятка.

(обратно)

86

В конце XVI столетия, в связи с усилением феодального гнета и дальнейшим закрепощением крестьян, на Дон бежали тысячи крестьян. Желая как-то сохранить, трудовые ресурсы, царское правительство ужесточило борьбу не только с беглым людом, но и с самими казаками, укрывавшими у себя обездоленных крестьян, бобылей и холопов. Особенно обострились противоречия казаков с Москвой при правлении Б. Годунова («Невольно было вам не токмо к Москве проехать, и в украинные городы к родимцом своим притти, и купити, и продать везде заказано. А сверх того во всех городах вас имали и в тюрьмы сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали»). Б. Годунов объявил блокаду вольному Дону. Были устроены заслоны на путях к Дикому Полю, высылались карательные экспедиции, которые захватывали казаков в плен и жестоко казнили.

(обратно)

87

Стрельцы делились на приказы (полки), и для каждого полка шились строго определенного цвета кафтаны. Так, один полк ходил в голубых кафтанах, другой — в красных, третий — в зелёных и т. д.

(обратно)

88

Крымский набег 1591 года.

(обратно)

89

В пятницу — в день распятия Христа — близость между супругами не позволялась.

(обратно)

90

Мурья — пространство между грузом и палубой.

(обратно)

91

Алтын — три копейки.

(обратно)

92

Зернь — запрещенная игра в кости.

(обратно)

93

Букатник — лоцман, рулевой.

(обратно)

94

Шишка — передовой бурлак в лямке.

(обратно)

95

Белые утесы — Жигулевские горы — известняковой породы. Известняк во многих местах обнажен и ярко белеет среди окружающей зелени.

(обратно)

96

Кичка — нос судна.

(обратно)

97

Гайда — вперед, на штурм; разбойный казачий клич.

(обратно)

Оглавление

Часть 1 ПО РУСИ

  ГЛАВА 1 БАГРЕЙ

  ГЛАВА 2 НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ

  ГЛАВА 3 ЛАРЕЦ

  ГЛАВА 4 СКОМОРОХ УДАЛОЙ

  ГЛАВА 5 ВАСЮТА

  ГЛАВА 6 СКИТ

  ГЛАВА 7 ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ

  ГЛАВА 8 ХРИСТОВЫ ОНУЧИ

  ГЛАВА 9 ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА

  ГЛАВА 10 ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ

  ГЛАВА 11 РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

  ГЛАВА 12 МОРЕ ТИННОЕ

  ГЛАВА 13 ЛИХОДЕЙКА

  ГЛАВА 14 КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?

  ГЛАВА 15 РУБЛЕНЫЙ ГОРОД

Часть 2 ДИКОЕ ПОЛЕ

  ГЛАВА 1 СТЕПНЫЕ ЗАСТАВЫ

  ГЛАВА 2 СТАНИЦА

  ГЛАВА 3 РАЗДОРЫ

  ГЛАВА 4 ЛЕСНАЯ ЗАСЕКА

  ГЛАВА 5 АГАТА

  ГЛАВА 6 БЕГСТВО

  ГЛАВА 7 ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ

  ГЛАВА 8 ЦАРЕВ ПОСЛАННИК

  ГЛАВА 9 КРЫМСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ

  ГЛАВА 10 ПО ЗАВЕТАМ ЧИНГИС-ХАНА

  ГЛАВА 11 ОСАДА

  ГЛАВА 12 КАЗАЧИЙ ПОДАРОК

  ГЛАВА 13 ЗЛОЙ, ОРДЫНЕЦ

Часть 3 БОГАТЫРСКИЙ УТЕС

  ГЛАВА I СУЖЕНЫЙ

  ГЛАВА 2 ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!

  ГЛАВА 3 ЖЕНИХ И НЕВЕСТА

  ГЛАВА 4 СВАДЬБА

  ГЛАВА 5 ОРАТАЙ

  ГЛАВА 6 НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ

  ГЛАВА 7 КУПЕЦ ПРОНЬКИН

  ГЛАВА 8 ЛИХОЙ КАЗАК ГАРУНЯ

  ГЛАВА 9 ИЛЕЙКА МУРОМЕЦ

  ГЛАВА 10 БОГАТЫРСКИЙ УТЕС

  ГЛАВА 11 НА ЦАРЕВЫ СТРУГИ!

  ГЛАВА 12 ОРДЫНСКИЙ АРКАН Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg