Валерий Замыслов
«ВЕЛИКАЯ ГРЕШНИЦА»
или
ЧЕРНИЦА ПОНЕВОЛЕ
Историко-приключенческий роман о царевне Ксении Годуновой и князе Василии Пожарском
Валерия Замыслова по праву называют одним из ведущих исторических романистов России, его талантливому перу принадлежат романы "Иван Болотников" (в трех томах), дилогия "Ярослав Мудрый", "Набат над Москвой", "Горький хлеб", "Дикое Поле", дилогия "Ростов Великий", "На дыбу и плаху", "Грешные праведники", "Святая Русь" (в трех томах), "Семен Буденный", "Иван Сусанин", "Град Ярославль" и др. произведения. Его называют "волшебником русского слова", "певцом святой Руси", "гордостью ярославской литературы", "человеком легендой". Столичные критики и историки ставят творчество В. Замыслова в один ряд с творчеством выдающихся мастеров слова В. Шишкова, А. Толстого, В. Пикуля, В. Шукшина, Д. Балашова, П. Проскурина. О талантливых произведениях писателя написано немало статей и рецензий, и даже монографий, на его имя пришло более тысячи отзывов читателей, что красноречиво говорит о большом интересе к книгам Валерия Замыслова. Приведем лишь всего два отклика из высказываний, которые принадлежат автору произведения о Сергее Есенине, академику Петровской Санкт-Петербургской академии наук и искусств Ф.А. Морохову и популярному писателю Валентину Пикулю.
«Валерий Замыслов достиг почти невероятного, сумев достоверно и ярко воплотить в своих эпических произведениях былые времена русского народа на протяжении девяти столетий. Это настоящий Подвиг творческого борения. Мне кажется, что даже такие известные исторические романисты, как Д. Балашов и В. Пикуль, отобразившие в своих произведениях три века русской истории, уступают В. Замыслову в широте художественного охвата жизни русского народа почти за тысячелетний период истории государства Российского».
«В России немного талантливых исторических романистов. Валерий Замыслов – один из них. В своем творчестве он очень близок к В. Шукшину и В. Шишкову…»
(См. сайт Валерия Замыслова
«Начало семнадцатого века вошло в историю нашей страны под названием Смутного времени. Прекращение царской династии Рюриковичей, волна самозванства, народные восстания и нашествие поляков со шведами привело к тому, что на огромной территории европейской России поломался всякий порядок и строй. Насилие стало почти социальной нормой. Эти самые страшные годы Московского государства хорошо просматриваются через жизнь самого, казалось бы, «тепличного» растения тогдашней поры - царевны Ксении Борисовны Годуновой».
И. Е. Забелин
Г л а в а 1
КНЯГИНЯ ПОЖАРСКАЯ
На Москве небывалый переполох! Царь Борис Федорович повелел сыскать для юной царевны Ксении мамку - добродетельную «верховую» боярыню.
Всколыхнулся стольный град. В хоромах именитых людей и знатных бояр только и пересудов о повелении нового государя всея Руси. И двух недель не миновало, как Борис Федорович торжественно взошел на царский престол, а ныне по всей Москве для царевны мамку сыскивает. Дочь государя - уже не малое дите, чу, двенадцатый годок выдался. Отроковица! Хлопот с ней не так уж и много, зато какая честь быть при царствующей особе верховой боярыней. Жить во дворце, часто видеть царя и царицу, быть осыпанной государевыми милостями. Да то ж небывалый почет!
Встрепенулись самые высокие роды: Шуйские, Мстиславские, Романовы, Голицыны… У каждого немалая родня, в коей есть и вдовые боярыни. Царевы смотрильщицы прибывали в хоромы, с вежеством толковали с боярынями и почтительно возвращались во дворец. А боярыни гадали: каковы-то речи будут сказаны царице Марье Григорьевне? Именно за царицей решающее слово. Но строгие бояре поправляли:
- Борис - зело мнителен. Не шибко-то он прислушивается к своей супруге. Ему решать, кому быть в государевом Верху.
Ждали. Неделя миновала, другая, а царь так и не сделал своего выбора.
* * *
Цветень май. Тенистый благоухающий сад утопает в белой кипени. Воздух пьянящий, упоительный. И лучезарное небо под стать тихому благовонному саду - покойное, бирюзовое в легких белогривых облачках.
- Благодать, какая, Васенька! - радуясь погожему дню, восклицает Мария Федоровна.
- Благодать, матушка, - отвечает четырнадцатилетний отрок. Русокудрый, сероглазый, с открытым, румяным лицом. Был он в голубой льняной рубахе с косым воротом, шитой по рукавам золотой канителью, в малиновых бархатных портках, заправленных в сафьяновые сапожки с серебряными подковками. Не по годам рослый, подбористый.
«Добрый княжич поднимается, - с отрадой подумала Мария Федоровна. - Еще годок - и на царскую службу. Стряпчим станет. Вот и старший сын в стряпчих ходит. Каково-то ныне Митеньке?»
Княгиня Пожарская ведала: стряпчих при дворе было несколько сот, кои жили в Москве для «царских услуг» по полгода, а затем разъезжались по своим селам и деревенькам. Куда бы не следовал царь - в поход, на молебен в обитель, храм, Боярскую думу, - его всюду сопровождали стряпчие. А коль выпадали торжественные дни, они несли скипетр и другие знаки царской власти. В ратных походах они служили оруженосцами, а, будучи стряпчими «с платьем», под приглядом постельничего подавали или принимали «разные предметы царского туалета».
Мария Федоровна, помянув старшего сына, нахмурилась: Митенька как-то посетовал на цареву службу. Ему уж двадцать лет миновало, а он все в стряпчих пребывает. Другие-то через год-другой в стольники переходят. Уж куда более высокий чин! А на Митеньке, словно крест поставили. Из захудалого-де рода, не Рюрикович и не Гедиминович, самое место ему в стряпчих ходить.
Не по сердцу было Марье Федоровне такое отношение к Дмитрию. Предки Пожарских владели древним Стародубским княжеством и занимали видные места при великих князях и государях. В великое княжение Дмитрия Донского в Стародубе сидел именитый князь Андрей Федорович, богатый на сыновей. Четверых принесла ему супруга Дорофея. Перед кончиной Андрей Пожарский передал старшему сыну Василию большую часть земель, но и полвека не прошло, как наследники так «постарались», что раздробили на куски древнее родовое княжество, раскинувшееся на Клязьме и Лухе.
Отец покойного мужа Марии Федоровны, Федор Иванович Немой, происходил из младшей ветви удельного рода. На его долю досталось совсем немного вотчин, и владел он ими вкупе с тремя братьями.
При Иване Грозном Федор служил при дворе государя и даже угодил в избранную тысячу «лучших слуг». Но недолго ходил близ царя Федор Иванович. Опричники Ивана Грозного повсюду «выметали крамолу и измену». В опалу угодили сотни княжеских семей, среди них оказались Ярославские, Ростовские и Стародубские княжата.
Пять князей Пожарских были сосланы на поселение в Казанский край, недавно покоренный Иваном Грозным. Татары, вечные враги Руси, с неприязнью относились к опальным гяурам, но самое страшное было то, что Федор Пожарский разом всего лишился, получив на прокорм жены и детей всего лишь четыре крестьянских двора в Басурманской слободке под Свияжском.
После отмены опричнины Пожарских возвратили в Москву. Федор Иванович вновь получил службу и участвовал в последних бранях Ливонской войны. В хоромы прибыл в скромном чине дворянского головы. До воеводского же званья, о коем так грезил Пожарский, он так и не дослужился.
В последний год своей жизни Федор Иванович изрядно занемог, и тогда он постригся в Троице-Сергиев монастырь, где и скончался. За два года до кончины Федор Иванович женил своего старшего сына на Марии Берсеневой-Беклемишевой. В лице народившегося княжича Дмитрия соединились два опальных рода. Пожарские претерпели лихо от Ивана Грозного, а Берсеневы - от его отца, великого князя Василия Третьего. Детей у овдовевшей Марии Федоровны было трое: Дарья, Дмитрий и Василий, который на шесть лет был моложе своего брата.
Прадед Дмитрия и Василия Пожарских (по родословному древу матери), Иван Берсень, слыл на Москве одним из самых больших книгочеев. Он постиг не только русские, но и многие зарубежные литературные творения, поражая дворцовую знать своими широкими познаниями.
Иван Берсень сблизился с Максимом Греком. Оба оказались недоброхотами великого князя, ибо чуть ли не открыто обличали его самодержавные замашки и призывали к прекращению бесконечных войн. Встречаясь с московским государем, Берсень, обладая острым язвительным умом, не страшился ему перечить, за что и поплатился. Ему отсекли голову на льду Москвы-реки, а Максима Грека заточили в монастырское узилище.
После Казанской ссылки Иван Грозный вернул Пожарским село Мугреево и некоторые другие родовые земли в Стародубе. Но вотчины в их отсутствие захирели, пришли в упадок.
Михаилу и Марии грозило разорение, но того не случилось: Мария получила в приданое сельцо Кальмань, которое удалось выгодно продать одному из московских бояр. Жизнь молодых супругов несколько поправилась.
На государевой службе Михаил Пожарский не достиг высоких чинов, больше того, в отличие от отца, он даже не удостоился чина дворянского головы. Жизнь его завершилась, когда Дмитрию исполнилось девять лет, а Василию три года.
Мария с любовью пестовала детей, о каждом переживала, заботилась, порой, не доверяя старой мамке Никитичне, разумея, что материнский пригляд куда важнее, чем опека мамок и нянек. Жаль, что дети остались без отца, без его добрых наставлений.
Но Дмитрию и Василию повезло: мать унаследовала нрав и ум своего деда Ивана Берсеня, а посему Мария Федоровна не только усаживала детей за книги, но и приобщала их к ратному искусству. Для оного востребовала слугу покойного супруга, Марея Толбунца, который участвовал с Михаилом Федоровичем в сражениях с ливонцами. Тот неплохо владел саблей и копьем, ведал ратные премудрости. Вначале пеший поединок и сабельную рубку на конях постигал Дмитрий, а затем и Василий. Двор оглашался звонкими воинственными кличами.
Нередко за «сражениями» наблюдала сама Мария Федоровна. Радовалась за Дмитрия: тот легко усваивал ратные уроки, а вот Василию поединки давались с трудом. Княгиня как-то строго сказала Толбунцу:
- Сыну никаких поблажек, Марей. Хочу видеть в нем воина.
Не зря выговаривала такие слова Мария Федоровна. Русь нередко воюет с ворогами, а для браней нужны искушенные воины.
Миновала седмица, другая и Василий стал выходить на ратные уроки с большим желанием, понукать его уже не приходилось, а когда Толбунец его подзадоривал, то отрок бился еще отчаянней, и порой так лез напродир, что однажды Марей не успел отвести копье, которое больно царапнуло плечо.
Другая бы мать всполошилась, но Мария Федоровна, оглядев рану, молвила:
- Мужайся, сынок. Марей тебя лишь слегка уязвил. Потерпи и руды не пугайся.
- А мне не больно, матушка, - хладнокровно отозвался отрок, хотя боль была ощутимой.
Мария Федоровна сама перевязала рану. Толбунец же стоял, ни жив, ни мертв. Ведая о твердом нраве княгини, он ждал сурового наказания, но Мария при Дмитрии и словом не обмолвилась. Наедине же сказала:
- Молись Богу, Марей, что урок своими очами зрела, а не то бы сидеть тебе в железах. Вина на Дмитрии, но и ты малость оплошал, а оплохи я не прощаю. Получишь десять плетей.
Крута порой была Мария Федоровна! Марей понурился, но обеляться не стал: он всего лишь дворовый челядинец, холоп. Где уж ему властной княгине перечить?
Через неделю «сечи» продолжились.
Любимым местом семьи являлось село Мугреево, родовое гнездо Пожарских. Имение не столь большое, но основательное, обнесенное крепким бревенчатым частоколом. Во дворе - хоромы с затейливыми кокошниками и резными петухами, людские избы, поварня, погреба, житные клети, повети, конюшня, баня-мыленка, колодезь с журавлем. Украшал усадьбу вишневый и яблоневый сад, который навсегда запомнится Дмитрию и Василию.
Сейчас Василий занимался стрельбой из лука. Поминутно натягивал тетиву и пускал стрелу в деревянный округлый щит, подвязанный к стволу яблони. Стрелу, вытягивая ее из колчана, подавал Марей Толбунец. Довольно говорил:
- Добро, отрок. Изрядно попадаешь в меть. На государевой службе сраму не изведаешь.
«На государевой службе, - вновь нахмурилась Мария Федоровна. - И как токмо Дмитрий терпит унижение? Шестой год в стряпчих ходит. «Родов дряхлеющий обломок» остался царем невостребованным. Но не в царе дело: откуда ему ведать про всех стряпчих Двора? В чины государевы вельможи двигают, зачастую не по заслугам, а по породе. Бывает, такого тупицу стольником сотворят, что уши вянут. Иные же через лизоблюдство пробиваются, а кто в чин вошел лисой, тот в чине будет волком. Дмитрий же ни перед кем не прогибался, на всю жизнь, взяв на себя обет: честь - всего дороже. С таким девизом жил его прадед, а теперь и она, Мария Федоровна, ведет себя с достоинством, всегда памятуя и о гордом деде своем и о славном роде князей Стародубских.
Вскоре, после кончины супруга, Мария Федоровна увезла детей в московские хоромы, что на Лубянке, и пустилась в долгие хлопоты, намереваясь, во что бы то ни стало закрепить за наследником Дмитрием хотя бы часть отцовских земель. Не одну неделю посещала она Поместный приказ, но все потуги ее оказались тщетными. Подьячие до сих пор вспоминали «государева злодея» Ивана Берсеня и чинили всяческие препоны, но неукротимой Марии Федоровне удалось-таки «прошибить» приказных крючкотворцев, и помог ей в том дьяк Афанасий Власьев, добрый знакомец покойного мужа, приближенный ко Двору. Княжич Дмитрий вступил во владение Мещевским и Серпийским поместьями, что за рекой Угрой. Не столь уж и велико было владение - четыреста четвертей пашни, да и те не все возделывались оратаями.
Шли годы. Приспело время женить Дмитрия. На Руси браки заключались в раннем возрасте, ибо церковь поучала: «Всякому родителю подобает сына своего женить, когда будет возрасту ему пятнадцать лет, а дочери - двенадцать».
Мария ударилась в поиски невесты. Дело важное, канительное, не так-то просто хорошую жену подобрать, ибо с доброй женой горе - полгоря, а радость - вдвойне. О боярских дочерях Мария и не помышляла: куда уж «обломку дряхлеющего рода» до знатных невест. Говорила Дмитрию:
- Не ищи, Митя, невесту знатнее и богаче себя, дабы быть господином в своем доме.
- Ты права, матушка. Всякий выбирает невесту по своему разумению.
Женой Дмитрия стала юная девушка Прасковья Варфоломеевна. Была она тихой и покладистой, во всем смиренно подчинялась свекрови, как того требовал обычай.
Дочь Дарья была первенцем. Свадьбу ей сыграли еще два года назад, когда дочери исполнилось четырнадцать лет. Сосватал Дарью молодой московский дворянин, государев «жилец» Ефрем Дементьев, человек далеко не богатый, но нравом веселый и добрый, при коем Дарья не будет ведать мужних побоев и попреков.
В одном была княгиня спокойна за детей: их грамотностью. Оба княжича начали постигать учение с семи лет. Мария Федоровна, строгая рачительная хозяйка, обладая твердой, порывистой натурой, каждому сыну высказывала:
- В жилах твоих, сынок, течет кровь прадеда Ивана Берсеня, человека большого ума. Зело надеюсь, что сей дар, вселится и в твою натуру. Будь прилежен к учению, дабы не посрамить род Берсеневых-Беклемишевых.
- Буду стараться, матушка.
Старались, усердно старались сыновья. За один год постигли не только Псалтырь, но и Часослов. А когда Мария пожаловала монастырю деревеньку, ради «устроения души» покойного супруга, то жалованную грамоту, составленную от имени наследника, Дмитрий подписал собственноручно, да с таким изяществом, что удивил людей приказных.
Позднее, когда Дмитрий был уже на службе, ему нередко доводилось расписываться за молодых дворян, которые не владели пером…
В сельском храме Ильи Пророка, возведенном Михаилом Пожарским, ударили к воскресной обедне.
- Пора сынок и нам помолиться, да и нищих одарить, ибо сказано в святом писании: «Приодежь дрожащего от зимы излишнею своею ризою, протяни руку скитающемуся, введи его в хоромы, согрей, накорми. Дай мокнущему сухо место, дрожащему теплость. Насыщаяся питием, помяни воду пиющего…»
Мария Федоровна погладила Василия по кучерявой голове, ласково ему улыбнулась:
- Никогда не забывай подавать милостыню нищим и каликами перехожим.
Г л а в а 2
ДЕМША
По вешним полям и лугам, дремучим лесам и дубравам торопко сновала небольшая легкая карета, облаченная вишневым сукном и расписанная серебряными травами. Карету, сопровождаемую десятком нарядных всадников, тянула четверка лошадей, запряженных цугом.
Версты три ехали перелесками, а затем дорога вступила в глухой сумрачный лес.
К атаману разбойной шайки торопко прибежал один из дозорных ватажников.
- Едут, Вахоня!
Вахоня, большой чернобородый мужик в сермяге, вытянул тяжелый кистень из-за кожаной опояски и тотчас приказал:
- Навалимся с обеих сторон. И чтоб животов не щадили!
Добрая половина ватаги (а было в ней до пяти десятков лихих), вооруженная дубинами и рогатинами, перешла на другую сторону дороги.
Вахоня доволен. Еще два дня тому назад, ему довелось изведать, что из Москвы выехала богатая боярская карета, коя, всего скорее, следует в сторону какого-нибудь монастыря, ибо Пресвятая Троица на носу. А коль так, боярин шествует в обитель со щедрыми дарами. Бывает, такой вклад святым отцам внесет, что дух захватывает. Ватага же голодовала: минувший год оказался неурожайным, черствая горбушка была на вес золота. Боярин без отпускных грамот выгнал со двора холопов, и те ударились в разбои. Не смущала ватагу и боярская челядь, имеющая при себе сабли и пистоли.
Совсем неожиданно налетела ватага на боярский поезд.
- Круши! - размахивая кистенем, свирепо заорал Вахоня.
Из дверцы кареты высунулся русобородый дьяк в темно-зеленом кафтане. Неустрашимо крикнул:
- Бейте из пистолей, секите саблями!
Государевы жильцы (а это были они) окружили карету, и завязался бой. Забухали выстрелы, засверкали сабли. Упал один из разбойников, другой… Но силы были слишком неравны. Уж чересчур дерзко и озверело накинулась на молодых дворян ватага. С размозженным черепом рухнул с коня один из жильцов, а вот и другой получил тяжелую рану. Дело для царева дьяка Афанасия Власьева могло завершиться плачевно.
Но тут приключилось непредвиденное. Из лесу вдруг выскочил огромный лохматый мужичина с увесистой орясиной в оглоблю и принялся колошматить разбойников. Взмахнет своей страшной орясиной - и добрый десяток лихих валится с ног. Тут и дворяне воспрянули духом, отважно насев на растерявшуюся ватагу.
Вахоня, очумелыми глазами глянув на лохматого высоченного богатыря, хрипло прокричал:
- Уходим! Уходим, робя!
Лихих как ветром сдуло, а дьяк допрежь всего окинул зоркими желудевыми глазами место брани. Один - убитый, двое - изрядно уязвлены рогатинами, третий - накрепко зашиблен дубиной.
Повелел:
- Всех в карету - и на Москву. Убитого - похоронить по-христиански. Раненых - к цареву лекарю.
- А как же сам, Афанасий Иваныч? - спросил один из жильцов.
- На коня пересяду.
Затем дьяк ступил к мужику, кой сумрачно сидел на обочине дороги и подвязывал размотавшуюся обору онучи. Был он в потемневшей от пота посконной рубахе и в шелюжниках; большелобый, с буйной шапкой белогривых, кудлатых волос. Все было крупно, могуче в этом ни весть, откуда появившемся мужике.
«Экий богатырище, - невольно подумалось дьяку. - Чисто Илья Муромец».
- Благодарствую за помощь, мил человек.
Мужик поднялся, и дьяк вновь поразился его саженому росту.
- Не поведаешь ли, мил человек, как ты здесь очутился?
Мужик замялся, понурился.
* * *
Демша Суета обитал в дальнем лесном починке, коим владела княгиня Мария Пожарская. Место глухое, «медвежье», но оно пришлось по душе Демше.
Еще три года назад молодой мужик Суета проживал в вотчинном селе Мугрееве. Всех своих крестьян княгиня ведала в лицо. Как-то к ней пришел приказчик и молвил:
- В дальнем нашем починке Серебрянке мужик Митяйка помер. Баба его с дочкой в имение притащились. Что прикажешь, матушка княгиня?
- И далее Серебрянке не пустовать. Подыщи охочего мужика, а с вдовой я сама потолкую.
Серебрянка получила свое название от родничка, из коего серебряным ручейком бился ключ.
Вскоре приказчик Евсей Худяк вновь предстал перед княгиней.
- Мекаю, Демшу в леса снарядить. Он и бортные дерева ведает и с новым огнищем управится. Поля-то на починке не худо бы удвоить.
- По доброй воле идет?
- С превеликой охоткой.
- Чудной мужик. Из села в глухомань, да еще в охотку.
Ведать бы княгине душу Демши. Опостылело ему бытие в Мугрееве, ибо не сладко здесь жилось оратаям: горбатились они на барщине, не ведая продыха. После Ливонской войны мужики вконец оскудели. Княгиня то ведала, но не хотела в бедность впадать, вот и не щадила мужиков.
Но пуще всего оратаям докучал приказчик Евсей Худяк. Уж лучше бы кнутом бил, чем изрекал своим трескучим въедливым голосом:
- Раненько с нивы подались. Еще солнце к закату не клонится, а они уж лапти к избам навострили. Жать вам еще часок!
И так в любом деле. Упырь! И не ослушаешься. Чуть что, грозится:
- Аль в железах захотели посидеть, нечестивцы!
Лихо мужикам в Мугрееве, ибо жили впроголодь. Вот почему Демша без понукания и снарядился в лесные урочища. Даже порадовался: княгиня на год не только от оброка освободила, но даже жито на новь выдала.
Но приказчик, все тем же въедливым голосом, упредил:
- Как обустроишься, Демша, приду к тебе по осени. За медком и хлебушком. Должок-то надо будет возвращать… Чай, в бега не ударишься?
- Коль бы захотел, Евсей Егорыч, то я бы и отсюда давно сбежал. У меня ни жены, ни чад.
- Ну-ну. С Богом, Демша.
Мужик брел по лесной тропинке и раздумывал. Не на пустошь идет. Бывший хозяин починка изрядно потрудился. И с подсекой управился, и доброе поле распахал, и бортные дерева с пчелиными дуплами отыскал. Не голодовал. Доброго сына имел. Вкупе с ним страдничал, да избу ставил. Но сына пришлось по цареву указу в даточные люди отдать. Не повезло ему: крымские татары на Русь набежали, сгиб в злой сече…
Демша вздохнул, и тотчас вспомнил своего старшего брата. Вот ему не повезло, ибо его тоже в ратные люди поверстали. В Мугреево он так и не вернулся: Ливонская война многих на тот свет отправила. А вскоре и отца не стало. Едва морозы ударили, приказчик Худяк послал мужиков на Клязьму за красной рыбой. Все мужики с подледного лова вернулись, а отца, здоровущего и тяжелого, неокрепший лед не выдержал. Утоп Данила Суета, царство ему небесное.
Беда же беде дорогу торит. На другой год и мать от неведомого недуга преставилась. Остался Демша один-одинешенек.
Починок с серебряным родничком ему поглянулся. Тут и рощи светлые, и дубравы зеленые и хвойные леса дремучие. Рачительным мужиком оказался Митяй: и избу добрую срубил, и доброе поле взлелеял. Стоял починок на небольшой речушке Поветне, изобиловавшей рыбой. Славное место!
С первых же дней принялся Демша лес вырубать под новую выпашь. Тяжкое это дело, но Демша, благодаря своей медвежьей силе, ломил за десятерых мужиков. Срубленные дерева пошли не только на дрова, но и на возведение амбара, кой был поставлен подле двора.
Выжигал пни, корчевал узловатые корни, пользуясь топором, слегой и заступом. Хватало всяких дел, но Демша никогда не сетовал на судьбу. А чего сетовать, когда он на волюшке. Нет над тобой ни строгой барыни, ни зловредного приказчика. Ныне сам себе хозяин. Работу же Демша любил, и часу не мог сиднем просидеть, уж такова натура его была.
И всегда радовался выполненной работе. Докончит ее, напьется серебряной водицы из родничка и довольно переведет дух. Вот и новое поле покрылось изумрудной зеленью. Как тут не порадоваться? К концу лета и за серп возьмется. Поставит суслоны, а затем цепом обмолотит. Хлеб - Божий дар, кормилец… Одно худо - не слишком любил Демша со стряпней возиться. Тут добрая хозяйка нужна, не зря говорят: без хозяйки дом сирота.
В Мугрееве Демша девки не приглядел и ныне о том жалел. Надо бы после Покрова в село наведаться, авось и найдется суженая.
Но в село идти не пришлось: на Никиту гусятника в Серебрянку припожаловал приказчик Худяк с тремя холопами. Прибыл за оброком на крытой подводе. Придирчиво оглядел двор, поле из-под огнища и скрипуче изрек:
- Кажись, от лени мохом не оброс. Много ли медку и хлеба заготовил?
- Все в амбаре, Евсей Егорыч.
Хлеб лежал в сусеке, а мед - в трех липовых кадушках. Евсей едва скрыл на губах довольную улыбку. Не худо потрудился Демша. В сусеке-то вдвое больше, чем у прежнего мужика Митяйки. И медку гораздо добыл.
Постарался Демша. Он не только отыскал и собрал мед из бортных деревьев Митяйки, но и выдолбил дупла в других деревах, на высоте от двух до семи саженей от земли. Для крепления сотов внутри дупел смастерил снозы, а мед отбирал через узкие длинные дыры.
- Не утаил, Демша?
- Побойся, Бога, Егорыч.
Худяк глянул на холопов.
- Загляните во двор, в избу. Подпол обшарьте.
Холопы вернулись не вдруг, ибо все осмотрели, даже на сеновал слазили. Вернувшись, развели руками.
- Воровства не сыскали. Евсей Егорыч.
- А что под полом?
- Моченая брусника да солонина.
- Сколь солонины?
- Кадушка с рыжиками да кадушка с груздями.
- Так, так, - крякнул в рыжую бороденку приказчик. - Забираю у тебя, Демша, на княжий двор треть жита, две кадушки меда и четь солонины.
Глаза Демши стали снулыми.
- Не по-божески, Егорыч. В Мугрееве оброк был куды меньше.
- Не по-божески? - прищурил дымчатые глаза Худяк. - А ну давай прикинем. В Мугрееве с тебя и сенцо брали, и воск, и лен, и полть мяса. Ходил ты на рыбные ловы, давал подводы на вывозку леса, дорожные гати чинил. И прочая и прочая. Здесь же ты ничего того не ведаешь, почитай, барином живешь.
- Барином? Глянь на мои руки.
- И глядеть не буду. Мужика без мозолей не бывает. Эка невидаль.
Прежде чем загрузить оброк на подводу, Худяк с хитринкой пощипал обвислый ус, а затем вопросил:
- Поди, докука без бабы жить?
Демша замялся. Крупнорубленое бородатое лицо его порозовело. Чего бы это вдруг приказчик о бабе заговорил?
- Да ты не смущайся, милок. Пора и тебе семьей обзавестись. Без жены как без шапки. Не так ли?
- Пожалуй, и так, Егорыч.
- А коль так, получай свою суженую… Варька!
Из крытой подводы, заметно оробев, выбралась ядреная щедротелая девка с густой соломенной косой. Большеглазая, статная, с курносым зардевшимся лицом. Поклонилась Демше в пояс.
- Не узнаешь, милок?
- Кажись, узнаю, Егорыч. Дочь покойного Митрия, что с починка пришла. Видел разок.
- Вот и добро. Княгиня Марья Федоровна в сенные девки взяла, а потом о тебе вспомнила. Забирай, Демша, и чад плоди. Особливо мужиков. Матушке княгине добрый приплод нужен. Мужиков-то сам ведаешь, не густо в вотчине. Плоди, Демша, хе-хе. Девка в самом соку. Будет тебе от княгини за каждого мальца награда…
Девка «для приплоду» оказалась хорошей женой. И нравом веселая, и к делам рачительная. Все-то спорилось в ее ловких усердных руках. Полюбил Демша Варьку!
- Сына тебе рожу, - замешивая тесто в квашне, как-то молвила жена.
Демша горячо обнял Варьку. Славно было на его душе. Теперь только бы жить да радоваться.
Через неделю, под вечер, набрели на починок десяток мужиков. Были в грязных посконных рубахах и драных сермягах. Шумные, кудлатые, вооруженные дубинами и рогатинами.
- Кого Бог принес? - спросил Демша.
- Меж двор скитальцы. Ходим по деревням, кормимся подаянием.
- С дубинами? - хмыкнул Демша.
Старшой ватаги глянул на огромного молодого мужика и криво ухмыльнулся.
- Ныне время лихое. Без дубины и шагу не ступишь. Но мы люди мирные. Коль нас не трогают, и мы тише воды, ниже травы. Не так ли, ребятушки?
- Воистину, Вахоня. Мухи не обидим.
- Заходите в избу, коль так. Накормлю, чем Бог послал.
- Благодарствуем, хозяин. Добрый ты человек. Может, и на ночлег нас пустишь?
- Оставайтесь. На сеновале места хватит.
Мудрено десять ртов прокормить, но Варька - щедрая душа - снеди не пожалела. Появились на столе и грибы, и моченая брусника, и гречневая каша, и горшок щей, и каравай хлеба.
- Добрая у тебя хозяйка, - кося похотливые глаза на округлую грудь Варьки, произнес Вахоня. - Вот кабы еще медовухи поставила.
- Не держим, - ответил за жену Демша. Он хоть и приветил незваных гостей, но душа к ним не лежала. Меж двор скитальцы походили на лихих людей, коих немало развелось за последние годы.
На другое утро мужики высыпали из сенного сарая. Вахоня окинул дегтярно-черными глазами двор и, увидев распахнутую дверь амбара, подмигнул мужикам и пошел к срубу, из коего раздавался стук топора.
- Аль чего ладишь, хозяин?
- Навес.
- Дело нужное. Мало ли какого скарбу можно сложить… А чего это у тебя слажено?
Демша оглянулся, и в тот же миг на его голову обрушился кистень. Удар был настолько неожидан и силен, что Демша без чувств рухнул на половицы амбара.
- Готов, детина. А теперь хозяюшку надо приголубить, хо!
Не скоро пришел в себя Демша, а когда поднялся и, шатаясь, побрел в избу, то первая мысль его была о Варьке.
Жена, вся оголенная, лежала на полу и тихо стонала. Меж ног ее чернела густая лужа крови. Она не прожила и двух дней.
Необузданная ярость охватила Демшу. Похоронив жену, он схватил топор и кинулся в лес, надеясь столкнуться с разбойной ватагой. Но ватагу как ветром сдуло…
Г л а в а 3
НЕЖДАННЫЙ ПРИЕЗД
Мужик отмолчался, но дьяк повторил свой вопрос:
- И все-таки, как ты сюда угодил, мил человек?
- Мох понадобился. Пошел на клюквенное болото. Пальбу и гам услышал, вот и выскочил на дорогу.
Афанасий Иванович, сам роста немалого, но когда встал супротив мужика, оказался на голову ниже.
- И с чего бы вдруг за господ заступился? Да еще на целую орду выскочил.
- С лихими у меня, барин, свои счеты.
- Бывает, - неопределенно хмыкнул Афанасий Иванович, продолжая пытливо посматривать на мужика.
- Чьих будешь, мил человек?
- Княгини Пожарской. На починке ее обретаюсь.
Лицо дьяка оживилось.
- Да нам тебя сам Господь послал. Как кличут?
- Демшей.
- Не проводишь нас до имения княгини Пожарской?
- Дела у меня, барин.
- А мы тебя долго не задержим, Демша. Получишь награду - и на свой починок. Вон и конь для тебя имеется.
С той поры как умерла Варька, Демша в Мугрееве не показывался. Надо бы приказчика Худяка упредить.
- Добро, барин.
* * *
Не гадала, не ведала Мария Федоровна, что ее когда-нибудь навестит Афанасий Иванович Власьев. Влиятельный человек, ближний царев дьяк, кой в самой Боярской думе заседает, и кой когда-то помог ей получить во владение Мещевское и Серпийское поместья, что за рекой Угрой. Думный дьяк жил неподалеку от хором Пожарских, на Сретенке, и знавался с покойным супругом.
Встретила княгиня Афанасия Власьева с особым почетом, ибо не бедствовала. На ее обширном дворе: поваренная изба, житница, сушила, погреба, ледники, клети, подклети, сенницы, конюшня, баня-мыленка. Всяких запасов было вдоволь: на железных крюках в сараях - мясо, солонина, языки, на погребцах - сыры, яйца, меды, квасы, настойки вишневые, смородинные и брусничные…
Столы ломились от яств и питий, но дьяк на вино и снедь особо не налегал. Пригубит серебряную чарочку, закусит хрустящим боровым рыжиком на конопляном масле и затем надолго не прикасается к следующей чарке, ведя неторопкий разговор о детях Марии Федоровны. Та, также неторопко, обстоятельно рассказывала, как она с малых лет пестовала своих чад, и с каким рвением приучала их к наукам, хотя в голове ее крутился назойливый вопрос: зачем все это надо знать Афанасию Ивановичу?
- Радение твое к чадам, княгиня Мария Федоровна, Бог не забудет. Зрел как-то твоего сына Дмитрия. Зело в грамоте преуспел. Никак и Василий многое постиг?
- Я старалась вложить в сына не только Псалтырь и Часослов, - с достоинством ответила Мария Федоровна.
- А нельзя ли мне глянуть на Василия? Я ведь его всего единожды видел, когда тот еще в мальцах пребывал.
Княгиня звякнула в серебряный колокольчик. Вошедшему в покои слуге приказала:
- Позови княжича Василия.
Афанасий Иваныч головой крутанул.
- В доброго отрока вымахал. Скоро, никак, на государеву службу?
- Вестимо, господин. В новолетье и отправлюсь, - бойко ответил Василий.
- А скажи мне, отрок, что означает «Четьи Минеи?»
- Божественные книги, в коих ведется сказ о житиях святых.
- А в каком порядке, отрок?
- В порядке поминания их в церковном месяцеслове.
- А давно ли составлено собрание «Житий святых?»
- При великом князе Василии Третьем.
- Похвально, зело похвально, юнота.
А раскрасневшийся отрок, глянув на довольное лицо матери, продолжал удивлять:
- Чел я и книгу древнего грека Аристотеля.
- Кто такой? Не ведаю, - прикинулся Афанасий Иванович.
- Был двадцать лет учеником Платона, затем стал наставником знаменитого полководца Александра Македонского.
- Ай да отрок!
Афанасий Иванович вышел из кресла и обнял Василия за плечи.
- Разумник. Уж, не в прадеда ли Ивана Берсеня пошел? Дай тебе Бог прослыть большим книгочеем, дабы ведать не только русские, но и зарубежные литературные творения. Постигай мир, княжич Василий!
Отпустив отрока, Афанасий Иванович вновь пригубил чарку, вытер шершавые губы льняным рушником и залюбовался его искусной вышивкой.
- Златошвейка травами расписывала?
- Сама, Афанасий Иванович. Я ведь с малых лет сим издельем увлеклась.
- Занятно, занятно… Не покажешь ли свои вышивки, княгиня?
Мария Федоровна посмотрела на царева дьяка вопрошающими глазами.
- Какая надобность, Афанасий Иванович? Стоит ли на пустяки дела свои отрывать?
Княгиня в толк не могла взять: с чего бы это вдруг пожаловал в имение ближний человек царя Бориса Годунова? Проездом в какой-то город? Но о том он и словом не обмолвился. И с какой стати он к женскому рукоделию проявил интерес?
- Да уж не откажи, матушка княгиня. Душа радуется, когда на златое шитье любуюсь.
- Изволь, Афанасий Иванович.
Показала Мария Федоровна златом и серебром расшитые рушники, браные скатерти, головные убрусы, полавочники…
Афанасий Иванович смотрел, восхищался и все приговаривал:
- Лепота, сущая лепота, княгиня.
Обратил внимание царев дьяк и на убранство хором. Все было чисто, урядливо. Чувствовалась рачительная рука хозяйки.
- Я ведь к тебе, княгиня, не просто в гости наведался, - наконец, приступил к первостепенному разговору Афанасий Иванович. - Прислан к тебе самим государем Борисом Ивановичем.
Княгиня встала из кресла. На душе ее стало смятенно. Неужели что-нибудь худое Дмитрий натворил?
- Да что случилось, Господи!
- Не волнуйся, Мария Федоровна. Приехал к тебе с доброй вестью. Великий государь всея Руси и царица Мария Григорьевна пожелали зреть тебя Верховой боярыней царевны Ксении Борисовны.
- Пресвятая Богородица, - всплеснула руками княгиня. - Да по чести ли мне сие, Афанасий Иванович? Разве мало на Москве знатных боярынь?
- Знатных боярынь много, но такой добродетельной женщины как ты, среди них не оказалось. Выбор царствующих особ выпал на тебя, княгиня. Быть тебе при царевне Ксении.
Мария Федоровна была ошеломлена вестью дьяка Власьева. И во сне не могло пригрезиться, что ее, дворянку из одряхлевшего рода, могут позвать в царский дворец. Она долго не могла прийти в себя.
Изумлена была княгиня и второй вестью:
- Если б не твой крестьянин Демша, не бывать бы мне в твоем имении. Спас он меня.
Выслушав подробный рассказ дьяка, Мария Федоровна, молвила:
- Прикажу щедро наградить Демшу.
- Да и я его в своей милости не оставлю. Жизнью ему обязан.
На другое утро княгиня, княжич Василий и Афанасий Иванович отбыли на Москву. Выехали в колымаге Марии Федоровны, в сопровождении десяти оружных холопов, под началом Марея Толбунца и государевых жильцов. Колымага была довольно просторной, на высоких колесах, с откидными лесенками; внутри обита червчатым бархатом; в дверцы вставлены маленькие слюдяные оконца, задернутые шелковыми занавесками.
Афанасий Иванович невольно отметил: не столь уж и богата колымага Марии Пожарской. Далеко ей до знатных бояр. Их колымаги снаружи были обиты золотом, даже колеса были окованы серебром, внутри же они были облачены дорогими соболями. В такие кареты впрягались до двенадцати лошадей белой масти. Колымагу же Марии Федоровны тянула всего одна лошадь, на коей восседал кучер в темно-зеленом суконном кафтане.
Подумалось цареву дьяку:
«Нелегко будет в государевом дворце незнатной верховой боярыне, ох, нелегко».
Демша Суета проводил колымагу княгини теплыми глазами, ибо в руках его была отпускная грамота. Теперь он вольный человек. Нет над ним ни княгини, ни приказчика. Не ходить ему на барщину, не платить подати и оброки. Полная волюшка!
- Подвезло тебе, Демша. Экое счастье привалило. И вольная, и добрый конь, и десять рублей серебром. А говорят, чудес не бывает.
Нудный, скрипучий голос приказчика уже не раздражал Демшу.
- И все же ты не без дуринки. Ему вольную в руки, а он сызнова на починок навязался. Вот мужичья натура!
Демша и в самом деле напросился на починок, на что княгиня строго молвила:
- Починок мне доход приносил. Намеревалась переселить туда кого-то из крестьян.
- Оставь за мной починок, матушка княгиня… Жена там у меня покоится. А оброк я буду в той же мере платить.
- Чудной ты, Демша. Оставлю за тобой починок, коль душа твоя желает. Но оброк платить будешь гораздо меньше, без счету и веса. И приказчик тебя навещать не будет. Сам приезжай по осени. Сколь привезешь оброку, столь и ладно. Сам же живи в достатке и себя не обижай. Жену пригляди в Мугрееве и поезжай с Богом.
Г л а в а 4
ЦАРЬ И ЦАРИЦА
Колымага остановилась на Большой Лубянке, подле хором Пожарских.
Царев дьяк, прощаясь с княгиней, молвил:
- Отдохни с дороги, Мария Федоровна, а завтра прибудет к тебе из Кремля одна из боярынь царевны Ксении Борисовны. В ее колымаге на царицыну половину дворца поедешь. Дай Бог тебе, княгиня, благополучия во всех делах твоих. Возникнет во мне надобность - мой дом всегда к твоим услугам.
- Благодарствую, Афанасий Иванович. В большом долгу перед тобой. Богу за тебя буду молиться.
- А я за тебя, Мария Федоровна. Нравен мне был твой покойный супруг, по душе и жена его. Прощай, княгиня. Меня великий государь ждет.
Войдя в хоромы, княгиня тотчас позвала дворского.
- Прикажи истопить баню, Порфирий. Да побольше душистых трав положи в предбанник.
- Как всегда, матушка княгиня.
А затем Мария Федоровна повелела сенным девкам открыть сундуки-казенки, в коих были сложены самые дорогие женские наряды. Сама же, войдя в опочивальню, раскрыла темно-зеленый ларец, хранивший в себе драгоценные кольца, перстни, браслеты, колты, мониста… Надо было достойно предстать перед юной царевной государя.
Утром за княгиней заехала молодая боярыня Агриппина Ильинична Вяземская. Уж куда знатная боярыня! Некогда брат ее, князь Афанасий Вяземский, был любимым опричником Ивана Грозного. Царь только из его рук принимал снадобья, кои готовил царский лекарь, и только ему доверял свои тайные планы. А когда Иван Васильевич вздумал обратить дворец в Александровой слободе в обитель, то назвал себя «игуменом», а Вяземского «келарем». Страшное это было время.
Отец Марии, Федор Иванович, потихоньку рассказывал: «Никак дьявол вселился в государя, реки крови в слободе пролил. Малюта Скуратов, Василий Грязной да Афанасий Вяземский - ему пособники».
Однако и сам Вяземский не уцелел. После новгородского разгрома, он вкупе с Федором Басмановым и многими боярами и дьяками был изобличен в том, что вел переговоры с новгородским архиепископом Пименом, замышляя предать Новгород и Псков Литве, царя Иоанна извести, а на государство посадить двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого. Обличителем Вяземского явился облагодетельствованный им боярский сын Федор Ловчиков, кой донес на князя, что он предуведомил новгородцев о гневе царском. Вяземский умер во время жестоких пыток на дыбе. Все сродники казненного князя угодили в опалу. Вернул Вяземских на Москву, Борис Годунов возвратил им вотчины и именья. Агриппина Вяземская оказалась среди боярынь царевны Ксении.
Мария Федоровна была наслышана о княгине, но никогда с ней не встречалась. Какова-то боярыня натурой? Не кичлива ли, не взыграет ли в ней гордыня?
Но первые же слова Вяземской развеяли неспокойные мысли Марии Пожарской.
- В добром ли здравии, Мария Федоровна? За тобой припожаловала, голубушка. Денек-то какой ныне лучезарный.
Голос у боярыни сердечный и ласковый. Лицо открытое, улыбчивое.
- В добром здравии, Прасковья Ильинична. А денек и в самом деле погожий.
Уселись в колымагу и направились к Красной площади. Затем нарядная карета, миновав верхние торговые ряды, проехала через Фроловские ворота и выбралась на узкую Спасскую улицу Кремля.
Ехали, разговаривали о том, о сем, сидя на атласных тюфяках и, слегка отодвинув камчатые персидские занавеси, посматривали на проплывающие мимо стены Вознесенского монастыря, подворья Новодевичьего, Кириллова монастырей, Крутицких митрополитов и высокий тын двора опального боярина Федора Шереметева.
- О Господи, истомилась никак в изгнании Домна Власьевна. Храни ее Бог, - сердобольно произнесла Вяземская.
Мария Федоровна промолчала. А колымага тем временем выехала на Ивановскую, а затем и на Соборную площадь. Остановилась карета перед царицыной половиной государева дворца. И как только боярыни вышли из колымаги, сенные девушки тотчас прикрыли их от «людского сглазу» атласным занавесями, пока те не скрылись за золочеными дверями дворца.
Ну, с Богом, верховая боярыня!
* * *
Вот уже две седмицы миновало, как Мария Федоровна жительствует на женской половине государева дворца, о чем и не мечтала. Постельные хоромы царицы и государевых детей были совершенно недоступны для всех, за исключением только боярынь и других знатных женщин, пользовавшихся правом приезда к царице. На половину государыни не осмеливались входить без особого приглашения даже и ближние бояре. Для священников, кои служили в верховых церквах, открывался вход в эти церкви в известное только время и притом по известным местам и переходам, что распространялось даже на крестовых попов, кои совершали службы в самых покоях государыни. Они были должны входить во дворец, только тогда, «как их спросят». В покои царицыной половины не смели входить даже и те из придворных чинов и служителей, кои по своим должностям должны были являться туда, например, с докладом о кушанье или с самим кушаньем. Далее сеней они не осмеливались входить и здесь передавали доклады верховым боярыням и другим придворным женщинам. Если даже государь посылал кого-либо к царице и к детям спросить о здоровье, или «для какого иного дела», то и в таком случае посланные «обсылались через боярынь».
Все это надлежало усвоить Марии Федоровне, и все же это были незабываемые дни, особенно первые, когда верховая боярыня была допущена до царя Бориса Федоровича и царицы Марии Григорьевны.
С государем встреча была короткой, но боярыне никогда не забыть его черных, жгучих глаз, кои смотрели на нее схватчивым, всевидящим взглядом, и от коего на душе стало смятенно. Запомнились слова Бориса Федоровича:
- Вручаю на твое попечение дочь свою Ксению, чадо любимое. Хочу зреть в ней не избалованную отроковицу, коей все дозволено, и не кроткую послушницу да смиренницу, а зело умную, волевую царевну, коя, ежели Господь к тому приведет, станет твердо повелевать и властвовать. Порадей, Мария Федоровна. Ни разума, ни воли тебе не занимать, ибо, как мнится мне, натурой своей в деда Ивана Берсеня-Беклемишева пошла, кой блистал умом и книжностью, постигнув не только русские, но зарубежные литературные творения. А сие зело потребно. Надеюсь, и дочь моя, с твоей помощью, станет большой разумницей. Зело надеюсь, боярыня.
Земно поклонилась княгиня Борису Федоровичу и молвила:
- Благодарствую, великий государь, за честь высокую. Приложу всё свое старание, дабы царевна Ксения набралась не токмо книжной, но и житейской мудрости.
- Бог тебе в помощь, боярыня.
Выходила из покоев государя Мария Федоровна с двойственным чувством. Одно дело - небывалый почет, другое - непомерная ответственность, коя тяжким бременем легла на ее плечи. Ох, как нелегко добиться того, что потребовал от нее государь!.. Деда Берсеня-Беклемишева вспомнил. Иван Никитич и в самом деле был когда-то одним из самых заметных людей на Москве. Это он, уже в 1490 году, был приставом при немецком после Делаторе, приехавшим в Белокаменную от императора Максимилиана, искавшего союза Иоанна Третьего против польского короля и руки его дочери. Через два года Иван Никитич сам был отправлен послом к Казимиру IV; а в 1502 году ездил для переговоров Менгли-Гирею, крымскому хану. Удачные посольские дела и здравомыслящие советы Ивана Никитича пришлись по душе Иоанну Третьему, кой питал к нему особенное расположение, простиравшееся до того, что к заступничеству Берсеня перед царем обращались даже опальные князья. Но столь высокое положение и государева любовь заменились в царствование Василия Третьего сначала недовольством и опалой царской, а затем и казнью.
Первое столкновение Берсеня с царем произошло во время Литовской войны. Иван Никитич позволил себе высказать свое суждение относительно Смоленска, идущего в разрез с царским мнением. В ответ на дерзкие прекословия, царь вспылил и гневно молвил: "Поди, смерд, прочь, не надобен ми еси!".
Еще до размолвки с царем, Иван Берсень сблизился с Максимом Греком. Оба оказались недоброхотами Василия Третьего, ибо чуть ли не открыто обличали его самодержавные замашки и призывали к прекращению нескончаемых войн. Встречаясь с московским государем, Берсень, обладая острым язвительным умом, не страшился ему перечить, за что, наконец, и поплатился. Зимой 1525 года ему отсекли голову на льду Москвы-реки, а Максима Грека заточили в монастырское узилище.
Для Марии Федоровны оставалось загадкой, почему царь Борис не стал изрекать про опалу и казнь Ивана Никитича, и все-таки сделал свой выбор на внучке Берсеня-Беклемишева. Загадочными оказались и последующие деяния Бориса Годунова…
Встреча же с царицей была длительной. Шла боярыня к государыне со смятенным сердцем. Знавала она Марию Григорьевну еще до венчания ее на царство, когда юная Мария, дочь Малюты Скуратова - Григория Лукьяновича Бельского - проживала с отцом на Сретенке Белого города, в полуверсте от хором Пожарских. Уже тогда двор Малюты старались обходить стороной, ибо все москвитяне были устрашены жестоким нравом Скуратова, зверски казнившего десятки бояр. Да и только ли бояр? Любимый опричник Ивана Грозного участвовал почти во всех злодеяниях царя. Именно он задушил митрополита Филиппа Колычева, заточенного в тверском монастыре и казнил двоюродного брата царя Андрея Старицкого. А вскоре, в связи с подозрением Новгорода в измене, казнил тысячи жителей. Даже младенцев не щадил, бросая их в костер. Вернувшись после Новгородского погрома, Малюта выдал свою дочь Марию за Бориса Годунова, кой был дружкой на свадьбе царя с Марфой Васильевной Собакиной. Москва недоумевала, но Борис уже с тех пор был себе на уме. Женитьба на дочери царского любимца открывала ему путь к новым дворцовым чинам. Но вскоре Малюта был убит в бою при осаде крепости Вейсенштейн. Чаяли, Годунов далее в гору не пойдет, но судьба была доброжелательна к Борису. Спустя три года после гибели Скуратова-Бельского, Борис, получив чин кравчего, прислуживал государю в торжественных случаях за обеденным столом; в его ведении были стольники, подававшие кушанья. Опричь призора за питьями и яствами, на кравчего возлагалась рассылка в праздничные дни кушаний и напитков с царского стола на дом боярам и другим чинам. В кравчие назначались члены наиболее знатных фамилий; в этой должности, считавшейся весьма почетной, они оставались не более пяти лет. А когда Иван Грозный выбрал сестру Бориса Ирину в супруги царевичу Феодору, тогда же Борис был пожалован в бояре. После смерти Ивана Грозного Борис взлетел еще выше. При царском венчании Федора Иоанныча Годунов, как шурин нового царя, был осыпан милостями, получив знатный чин конюшего, звание ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского. Сверх этих чинов Борису Федоровичу были пожалованы земли по реке Ваге, луга на берегах реки Москвы, а также разные казенные сборы… Год назад Борис Федорович завладел царским троном, а дочь Малюты Скуратова, Мария Григорьевна стала царицей.
На Москве ведали: жизнь дочери «ката» Малюты в отцовском доме не прошла покойно. Жестокосердный Малюта наказывал домочадцев за малейшую провинность. Мария и плетьми были бита, и в холодном чулане насиделась, и тяжелого отцовского кулака изведала. Суровый домашний быт отразился и на нраве Марии. Она росла грубой, невежественной и сварливой. Замужество мало, в чем изменило ее натуру. На Москве испустились слухи, что Годунов нередко поучает строптивую супругу плеточкой, но натуру не переделаешь.
Ныне Мария Григорьевна, став государыней, живет на женской половине дворца и уже редко докучает своему мужу. Зато зело донимает свою многочисленную прислугу, упиваясь неслыханной для нее властью.
При встрече первым же делом царица выпалила:
- Выдалась тебе, Марья, невиданная удача! На твое-то место даже самые знатные боярыни метили, а я их и зреть не хочу. Завистники и недоброхоты! Надеюсь, ты не держишь на царскую семью злого умысла?
- Да разве сие можно, государыня!
- Неисповедимы пути Господни. Дед-то твой, Ивашка Беклемишев, чу, помышлял царя извести. Каково?
Мария Федоровна замешкалась. Сколь же можно помыкать дедом?! Иван Никитич и в уме, поди, не держал, дабы погубить Василия Третьего. Перечил ему - да. Но то ж совсем не пагуба. Эк, чего вывернула царица.
- Чего молчишь, Марья? Аль и сказать нечего? - грубовато вопросила царица.
- Не изволь гневаться, государыня, но дед мой Берсень-Беклемишев не мог о том даже помыслить. Никогда в роду Беклемишевых не было злодеев. Напротив, все честно служили Отечеству, находясь первыми воеводами большого и передовых полков в Казанском и Свейском походах. За отменную службу Иван Григорьевич и Михаил Семенович Беклемишевы получили от Иоанна Васильевича Грозного поместья в Московском уезде. Игнатий же Беклемишев отличился при взятии Казани, пав героем. Имя его по повелению государя вписано в синодик московского Успенского собора на вечное поминовение…
- Ну, буде, буде сродников своих поминать, - оборвала верховую боярыню царица. - Не одни они в воеводах ходили. О важных делах надо толковать… Скажи-ка мне, Марья, как ты норовишь дочь мою Ксению к разным наукам приобщать?
Мария Федоровна начала подробно излагать свои намерения, но чем дольше она их высказывала, тем все тусклее становилось лицо царицы.
- Ох, и тяжкое же бремя ты надумала взвалить на мою доченьку, боярыня. Иссохнет Ксения от твоих учений. И пошто ей такие страдания принимать? О суженом ей пора думать, а не о немецких да греческих книгах, кои всё здоровье унесут. И не вздумай, Марья, дочь мою науками докучать.
- Как тебе будет угодно, государыня, но… великий государь Борис Федорович повелел мне загрузить царевну многими науками. Теперь не ведаю, как и быть.
- Царь, говоришь?.. Совсем не жалеет чадо. Учи, коль государь указал, но чтоб Ксения была в полном здравии. Как станет в недуге, с тебя спрос… А теперь скажи мне, Марья, как ты с боярынями и боярышнями царевны будешь себя вести?..
Придирчивых вопросов было столь много, что Мария Федоровна устала отвечать, ибо на каждый вопрос надо было ответить умно и обстоятельно. Засиделась верховая боярыня у дотошной царицы.
Г л а в а 5
ЦАРЕВНА КСЕНИЯ
С немалым волнением входила Мария Федоровна в покои царевны, и когда увидела Ксению, то поразилась ее виду. Она была настоящей русской красавицей - пригожей, белолицей и румяной. Ее роскошные густые волосы падали на плечи, большие, черные глаза сияли. От всего ее чудного облика веяло не только поразительной красотой, но и необыкновенной теплотой. Удивлял даже голос ее: мягкий, грудной.
- Батюшка мне сказывал, что ты в науках зело преуспела, боярыня Мария Федоровна.
- С малых лет приобщалась, государыня царевна.
- Человек без книжного ученья, аки птица без крыльев. Так мне патриарший архидьякон изрек.
- Хорошо изрек, государыня-царевна. А грек Платон так сказывал: «Чему смолоду не научился, того и под старость не будешь знать».
- Грек Платон? Не ведаю такого. Расскажешь о нем боярыня?
- Непременно, государыня царевна. Сей великий мудрец говаривал, что весь мир в добре лежит, он есть творение безусловной благости, и что все телесные и чувственные предметы образованы высшими духовными силами.
- Умно-то как, боярыня. А вот Часослов заучивать - докука.
- А ты какой, государыня царевна, Часослов заучивала? «Великий» или «Малый?»
- Малый.
- Надо бы и Великий постичь, ибо в нем толково сказано о каноне Богородице, молитвах на сон грядущий и песнопениях.
- Песнопениях?.. А мне можно петь, боярыня?
- Разумеется, государыня-царевна.
Ксения улыбнулась, и ее улыбка так осветила ее большеглазое девственное лицо, что оно стало еще прекрасней.
- Люблю я петь, а вот матушка мне не дозволяет. Нечего-де распевать, как сенная девка.
- Так то ж церковное песнопение, кое самому Господу зело нравно. Коль вновь соблаговолит принять меня государыня Мария Григорьевна, то постараюсь потолковать о твоих песнопениях. Чу, голос у тебя сладкозвучный.
- Спасибо тебе, боярыня.
Мария Федоровна слегка растерялась, ибо царевна ей в пояс поклонилась. Пресвятая Богородица, подумалось княгине, и до чего ж добра и нежна нравом эта чудная отроковица. Ей идет двенадцатый год, но она выглядит уже настоящей девушкой. Своим обличьем она пошла в отца. В молодости Борис был зело красивым, да и сейчас он довольно пригож. А вот натура у Ксении далеко не отцовская. Государь Борис Федорович - тщеславен и властолюбив, путь его к трону не был усыпан розами. На Москве все ведают, как он решительно (порой жестоко) расправлялся с неугодными ему боярами.
Ксения же - Божье творение с ангельским нравом, кой почему-то не очень по душе Борису Федоровичу. Он помышляет совсем о другой дочери: «Хочу зреть в ней не кроткую послушницу да смиренницу, а зело умную, волевую царевну, коя, ежели Господь к тому приведет, станет твердо повелевать и властвовать». Слова сии весьма запомнились верховой боярыне, и ныне царское повеленье ей надо выполнять. Но дело сие тяжкое, ибо Ксения живет затворницей, гораздо хуже, чем любая боярская дочь, которая, вкупе с родителями, открыто может и в храм сходить, и в имение съездить, и с девками хороводы водить. Царевна - та же келейница: только и ведает свои покои на царицыной половине дворца. Ни один мужчина (под страхом смертной казни), опричь отца, не смеет войти к дочери государя. Когда же она идет в храм, то сенные девушки и боярышни закрывают ее с обеих сторон плотными цветными занавесями от посторонних взоров. Даже когда царевна выезжает в колымаге на богомолье в ту или иную обитель, то и тогда никто не имеет права увидеть ее лица; во время всей поездки оконца ее кареты задернуты непроницаемыми завесами. И такая затворническая жизнь длится годами, пока царевна не выйдет замуж за какого-нибудь иноземного принца. И лишь там, выпорхнув из золотой клетки, она снищет кое-какую волюшку, да и то, ежели ум и твердость свою выкажет. Не о том ли сказывал великий государь, загодя предрекаю судьбу Ксении? Жить в какой-нибудь Дании или Лифляндии, где нравы совершенно иные, совсем не просто: на принцессу глядят, как на будущую королеву. И такое нередко случается. Взять Анну Ярославну, дочь Ярослава Мудрого, коя сочеталась браком с королем Франции Генрихом Первым И других дочерей великого князя Ярослава судьба возвеличила: Анастасия вышла замуж за короля венгерского Андрея Первого, а Елизавета стала женой короля Норвегии Гаральда…
Мария Федоровна, весьма образованная женщина, отменно ведала историю великих князей и государей Руси. Конечно же, Борис Годунов чаял увидеть свою любимицу одной из европейских королев. Вот почему и понадобилась ему княгиня Пожарская-Беклемишева.
Боярыня Прасковья Вяземская в первую же встречу заявила:
- Я ведь догадываюсь, Мария Федоровна, отчего ты понадобилась на царицыной половине Верха. Государь наш, Борис Федорович, не просто маму для царевны искал, а большую книжницу, владеющую сильным нравом.
«Права, зело права оказалась Прасковья Ильинична, - раздумывала Пожарская. - У Бориса Федоровича юная Ксения - единственная дочь, коя через год, другой может оказаться принцессой или королевой. Но сколь же труда надо вложить в царевну, дабы уподобилась она великой Анне Ярославне. Сколь труда! Слишком много времени упустил Борис Федорович. Совсем недавно Ксения была боярышней, коей не надо было готовиться к заморскому венчанию, а посему не нужны ей были никакие науки. Мать, Мария Григорьевна, и вовсе смотрела на учение дочери сквозь пальцы, и если бы не желание углубиться в книги самой боярышни, то быть бы ей невежественной отроковицей, ибо замужество на каком-нибудь боярском сыне и вовсе не нуждалось в книжной премудрости.
Ныне приспело новое время. Ксения - царская дочь. Все, что она упустила в учении, должно быть восполнено. Но по плечам ли сие Марии Федоровне? Разумеется, она немало прочитала книг, ибо Иван Никитич Берсень-Беклемишев оставил после себя богатую библиотеку, которой она и воспользовалась, несмотря на усмешки покойного супруга:
- Надо ли тебе, жена, в книги лезть? Дед твой книжного ума-разума набрался и принялся государя поучать. И чего добился? Умные-то головы цари зело не боготворят. Смахнули башку твоему разумнику. Не стоит и тебе в библиотеке пропадать.
- Мне с царями не встречаться, - улыбнулась супруга. - Но все свои познания постараюсь чадам передать.
- Вот-вот. Вырастит из Митьки дерзкий человек - и пропадай головушка.
- Напрасно ты так, Михаил Федорович. Дмитрий зело способен к наукам, но нрав его вдумчивый, сдержанный и незлобивый.
- Дай Бог.
О младшем сыне Василии Михаил Федорович промолчал, ибо он только начал ходить. Но что бы ныне сказал сыновьям отец? Василий рос более живым и непоседливым, иногда поступки его были горячими и непредсказуемыми, что не могло не волновать Марию Федоровну. И все же Василий, как думалось ей, не испытает судьбу деда. Надо почаще привлекать его к «Домострою» и читать «Поучения к детям» Владимира Мономаха.
Г л в а 6
В ХОРОМАХ
Теперь совсем редко бывает Мария Федоровна в своих хоромах, пропадая в государевом дворце. Появится в тереме - и тотчас кинется к молодой жене Дмитрия, Прасковье Варфоломеевне.
- В добром ли здравии внуки мои?
- Все, славу Богу, матушка боярыня.
Прасковья принесла Дмитрию троих сыновей: Петра, Федора и Ивана. Первому не было еще и пяти лет, остальные - и вовсе мальцы.
Дмитрий, глядя на детей, радовался:
- Славные у меня чада. Не правда ли, матушка?
- Не плаксивые, крепенькие. Жаль, редко ныне их вижу. Да и ты, Митя, не каждый день в доме. Ты уж, Прасковья, пуще глаз оберегай моих внуков.
Глянула на старую мамку.
- Глаз с чад не спускай, Никитична.
- Уж я ли не стараюсь, государыня-княгиня? - обидчиво поджала сухие увядшие губы мамка. - Кабы не я, сгорел бы Феденька.
- Как это сгорел?! - всполошилась Мария Федоровна.
- Обычное дело. Истопник печь затопил да во двор вышел, а Феденька открыл дверцу и голову в печь. Добро углядела. Оттащила чадо, а у него волосенки едва не вспыхнули.
- Спасибо тебе, Никитична. А куда сенные девки смотрели?
Глаза Марии Федоровны стали строгими.
- Куда куда…
Старая мамка была добрая, а посему, ведая строгий нрав княгини, замешкалась.
- Туточки были, да не успели Феденьку схватить. Уж такой постреленок!
- Не выгораживай девок, Никитична. И Лушку и Симку накажу.
Затем Мария Федоровна прошлась по хоромам. Все-то надо было осмотреть хозяйским глазом, все-то дотошно проверить, да отдать повеления дворскому.
Деревянные хоромы Пожарских не велики и не малы, но срублены со вкусом. Тут и «передняя» с теплыми сенями, и «комната» (кабинет), и опочивальня, и «крестовая», и «мовня», связанная с опочивальней холодными сенями. Второй ярус хором занимали светлые чердаки-терема с красными оконцами и гульбищами, искусно изукрашенными башенками, резными гребнями и золочеными маковицами. Крыша хором покрыта шатровой кровлей (шатрами) с двуглавыми орлами, единорогами и львами.
Белая изба (с горницами и повалушами) стояла на жилых и глухих подклетях. Жилые подклети, в коих размещались людские, были с волоковыми окнами и печью; глухие - рубились без окон и даже без дверей, ибо хозяева входили в них с верхнего яруса по лесенке. Здесь хранились «казенки», в коих содержалась казна (имущество, меды и вина).
Светлица, стоявшая на женской половине хором, имела четыре косящетых окна, прорубленных со всех сторон, ибо свет надобен для рукодельниц, которые вышивали золотом, шелками и белым шитьем.
Резные крыльца, сени, сенники - всё ладно, добротно. Сенник же имел особинку. Он разнился от теплых хором и от сеней тем, что на его бревенчатом потолке никогда не посыпалась земля, ибо в сеннике во время свадьбы устаивалась брачная постель, а древний обычай не допускал, чтоб у новобрачных над головами была земля, коя могла навести их на мысль о кончине.
Стены и потолки хором были обшиты тщательно выструганным красным тесом и покрыты шатерным нарядом - тканями и сукнами, а все подволоки сеней украшены резьбой из дерева и позолочены сусальным золотом.
Полы хором были устланы дубовым кирпичом - квадратными дубовыми брусками, расписанными зелеными и черными красками в шахматном порядке, и аспидом.
Заглянула Мария Федоровна и на поварню, и на погреба-ледники, и на медуши. Ничего не упускал ее зоркий глаз.
Вкупе с к дворским и ключницей двор обходил и Василий. Не шибко-то ему хотелось ходить за матушкой, но та взыскательно изрекла:
- Тебе, княжич Василий, самому все надлежит изведать, дабы все урядливо было во дворе и хоромах. Глаз да глаз за челядью! Зришь, как медовар Михеич мед обарный готовит?
- Зрю, матушка… Что за «обарный?» Мед - он и есть мед. Пей на здоровье.
- Худо, Василий. Скоро в полные лета войдешь, а про меды ничего не ведаешь. Впросак можешь попасть.
- Это как, матушка?
- Приедет к тебе гость и скажет: не худо бы «боярского» меда испить. А ты руками разведешь: не слыхивал такого. Срам! На всю жизнь запомни, Василий. Меды бывают вареные и ставленые. Ставленые готовятся из свежих ягод малины, смороды, вишни и ежевики с добавлением хмеля. От ягод и названье свое имеют, опричь того надо ведать лучшие меды: «боярский», «княжий» да «обарный». Вот сей мед Михеич ныне и готовит. Поведай княжичу.
Невысокий сутуловатый медовар с острой рыжей бородкой, вприщур (как бы прицениваясь) глянул на княжича и неторопко произнес:
- Отчего ж не поведать? Зришь, что мои подручные творят? Один разводит медовый сот теплой водицей и цедит через сито, дабы отделить от примеси воска. Другой - добавляет хмелю и варит отвар в котле.
- И долго?
- Пока до половины не уварится… А теперь глянь на моих молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет… А вот то - кусок ржаного хлеба. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами, кладем его в посудину. Стоять ему пять дён, а как зачнет киснуть, тогда самая пора и в бочки сливать. «Боярский» же мед по-иному готовим. Сота медового берем в шесть раз боле, чем воды, и настаиваем семь дён, а потом в бочке с дрожжами еще седмицу. Опосля сливаем и подпариваем патокой. Вот те и «боярский» мед.
- Нельзя ли испить, Михеич?
Медовар глянул на княгиню: не рано ли княжич запросил хмельного меду? Но Мария Федоровна благожелательно кивнула:
- Пусть отведает, Михеич. Пора княжичу вкус познать.
Медовар ступил к бочкам готового меда, нацедил малый узорный ковш и с поясным поклоном поднес его Василию.
- Отведай, княжич.
Василий принял ковш, отпил несколько глотков и благостно молвил:
- Добрый мед, Михеич, и зело лакомый.
- То мед ставленый, малиновый.
- Я, пожалуй, допью, матушка.
Но Мария Федоровна отобрала у сына ковш.
- Довольно, княжич. Приспеет и твое время за хмельными медами сидеть.
Василий прошелся вдоль медуши и вдруг высказал неожиданную просьбу:
- А можно мне, матушка, с Михеичем остаться? Хочу сам все изведать, дабы своими руками мед изготовить.
- То дело дворовых, а не княжича, - строго молвила Мария Федоровна. - Что это на тебя нашло, Василий?
- Занятно мне, матушка. Придет ко мне гость, а я его спрошу за браным столом: а как «обарный» мед готовится? Гостю - срам, а мне - честь.
Княгиня сдержанно рассмеялась.
- Убедил, Василий. Редкий человек ведает, как хмельной мед делается, коль сам его не творил. Но ты, Михеич, бражного меду более сыну моему не подноси. Уразумел?
- Как прикажешь, матушка княгиня.
Каждый дворовый ведал: нарушить повеленье княгини - быть сурово наказанным.
Г л а в а 7
ТИХАЯ РАЗУМНИЦА
Год миновал, как Мария Федоровна стала верховой боярыней. Царь Борис Федорович был доволен ее службой, а посему и стряпчего Дмитрия Пожарского не только пожаловал в чин стольника, но и выделил ему одно из поместий в Подмосковье.
Жизнь Дмитрия круто изменилась: он «нежданно-негаданно попал в круг лиц, составлявших цвет столичной знати». Не стоять ему больше на Постельном крыльце, а ездить с небольшими посольскими поручениями за рубеж, быть в товарищах ратных воевод, наведываться по государевым делам в те или иные Приказы, присутствовать на посольских приемах.
Василий же начал службу стряпчим. Он стал делать все то, что делал его старший брат: в числе других стряпчих повсюду сопровождал государя Бориса Федоровича - на молебен в обитель, храм, Боярскую думу… По торжественным дням иногда даже нес скипетр и другие знаки царской власти.
Но больше всего Василию нравилось, когда стряпчие несли ночью караул на Красном крыльце государева дворца. Их облачали в лазоревые стрелецкие кафтаны, выдавали бердыши, навешивая на грудь (через плечо) берендейки с дробом и пороховым зельем. Каких либо происшествий не случалось, но караул хоть как-то напоминал Дмитрию ратную службу.
Если раньше братья встречались с матерью редко, то теперь они могли увидеться с ней почти каждый день, если надолго не отлучались из дворца.
Ныне Мария Федоровна была спокойна за сыновей. Дмитрий находится в кругу знати, да и Василий, ежели Бог даст, через год-другой станет стольником. Царь пока милостив к Пожарским, он доволен, как его дочь Ксения с небывалым тщанием постигает разные науки.
Опричь Марии Федоровны к обучению царевны был вновь приставлен патриарший архидиакон Михайло, один из известных грамотеев Москвы. Еще пять лет назад, по благословению святейшего Иова, он пришел к царевне с лебяжьими перьями и чернилами и принялся учить Ксению буквам. Девочка порывалась сама взяться за перо, но он ее останавливал:
- Ты допрежь головой усвой, царевна, а руками всегда угонишься.
Усвоила Ксения и древнерусский букварь с титлами, заповедями и кратким катехизисом, затем перешла от азбуки к чтению Часовника и Псалтырю, а в конце года начал разучивать Охтой, от коего перешла к церковным песнопениям страстной седмицы, что трудны по-своему напеву. Царевна, на удивленье Марии Федоровны и архидиакона, за какие-то два-три года прошла всё древнерусское церковное обучение. Она мола бойко прочесть в храме часы и довольно успешно спеть с дьячком на клиросе по крюковым нотам стихиры и каноны. При этом Ксения до мельчайших тонкостей постигла чин церковного богослужения, чем немало подивила самого патриарха Иова.
Святейший сказал царю:
- Дочь твоя зело в священных писаниях искусна и к пению божественному навыкла. Голос у царевны отменный.
Борис Федорович довольно огладил перстами кудрявую бороду.
- Слава Богу.
Когда Михайло через год вдругорядь посетил Ксению, то был немало удивлен ее познаниями: царевна не только постигла латынь, но даже изведала «Тацитовы гистории», «Цицеронову книгу», «Книгу римских законов», труды Аристотеля и Платона. Все эти переводные рукописи были писаны на тонком пергаменте в золоченых досках.
- Какая же ты разумница, дочь моя.
- То не моя заслуга, святый отче, - смущенно потупив очи, сказала Ксения. - Всему меня научила боярыня Мария Федоровна.
Архидиакон, большой, грузный, с косматой каштановой бородой, с немалым почтением глянул на Пожарскую.
- Наслышан о тебе, боярыня. На Москве таких грамотеев днем с огнем не сыщешь, особливо среди женского полу, но чтоб Аристотеля ведала… Исполать тебе, Мария Федоровна!
- Чем могла, святый отче, - скромно молвила боярыня. - От Платона же и Аристотеля мы взяли лишь ничтожную толику. Где уж их великие труды постичь?
- Истинно, боярыня. Сие не для наших умов… А ныне за «Деяния апостольские и послания соборные и святого апостола Павла послания» возьмемся. За великое творение первопечатника Ивана Федорова, кой был когда-то дьяконом храма Николы Гастунского.
Верховая боярыня, конечно же, ведала о первопечатнике. Еще при жизни Ивана Грозного на Никольской улице, близ гостиных дворов, был возведен Печатный двор, созданный «хитрым мастером печатного дела» Иваном Федоровым. Его «Апостол» стал расходиться среди грамотеев Москвы. Казалось, дело, которое начал Иван Федоров и его ближайший помощник Петр Мстиславец было благое, зело важное для Руси. Царь Иван Грозный милостиво допустил обоих к своей царской руке, «наградил их царской благодарностью и вручил им по иконе святого князя Александра Невского в золотой оправе». Но на друкарей-первопечатников ополчились сотни переписчиков рукописных книг, терявших заработок. Печатный двор неоднократно горел. Даже Иван Грозный, по указу которого возник Печатный двор, не мог сдержать потоки ненависти, обрушившиеся на двор и его мастеров. Их обвинили в чародействе, что грозило сожжением на костре. Ивану Федорову и Петру Мстиславцу пришлось бежать за рубеж, но их книги попали в библиотеки некоторых московских домов. Разумеется, оказались они и на Патриаршем дворе, чья библиотека насчитывала более тысячи книг, причем не только богословского содержания.
С появлением у царевны «зело ученого мужа» Михайлы, обучение Ксении стало еще более успешным. Царевна, казалось, все схватывала на лету. Архидиакон довольно изрекал:
- Похвально, дочь моя, зело похвально. Ныне на Москве нет отроковицы, коя была бы так искусна в книжном учении и церковном песнопении.
Но не только в оном преуспела Ксения: прославилась она и рукоделием, занимаясь в светлице золотым и серебряным шитьем. Занятие довольно сложное и тонкое, ему надо обучаться не только долгими месяцами, но и годами. А вот Ксения, всем на удивленье, наловчилась шитью шелками, жемчугом и золотом за какие-то восемь недель. Из-под ее ловких рук выходили чудесные изделия, низанные мелким и крупным жемчугом. И что самое поразительное - без всякой канвы, остротой и точностью своего безукоризненного зрения, безупречной разметкой она расшивала крестом тончайшие или аксамитные ткани, где в необыкновенной гармонии сплетались яркие лесные и луговые цветы и травы.
О диковинных изделиях молодой златошвейки прослышала игуменья Новодевичьего монастыря Алферия. Приехала, глянула и восторженно воскликнула:
- Какая же ты искусная мастерица, государыня царевна.
- Да ничего особенного, матушка игуменья. Можно гораздо лучше шитье узорами изукрасить. Надумала я во имя святой Божьей Матери изготовить в твой монастырь, матушка, расшитые ткани и антиминсы. Да вот только справлюсь ли?
- Благодарствую, государыня царевна. Сочту за честь увидеть твои чудесные изделия в обители. Руки у тебя золотые. Но вышиваешь ты не только своими руками славными да искусными, но и сердцем душевным. Без того никакое доброе творенье невозможно одолеть. Все идет от сердца.
Запомнились те слова Ксении.
Архидиакон Михайло как-то спросил:
- А скажи мне, дочь моя, о чем порой ты грезишь?
Вопрос архидиакона привел царевну в смущение.
- Даже… даже не ведаю, как ответить, отче.
На помощь зардевшейся царевне пришла Мария Федоровна:
- Как-то ты мне поведала, государыня царевна, что хотелось бы тебе в тихой рощице побывать. Не так ли?
- Так, боярыня. И в рощице тихой да сладкогласной, и в лугах росистых да изумрудных, и в бору зеленом да высоком. Уж так хочется!
Лучистые глаза царевны как-то разом посветлели, заискрились.
- Зело красно глаголешь, дочь моя. Можешь свои грезы на пергаменте изложить да причудливыми буквицами изукрасить?
- Я постараюсь, отче.
Ксения взяла лебяжье перо, киноварь… Одного листа для сочинения не хватило, пришлось подклеить еще два. Увлеклась Ксения, да так, что трудилась над своим творением добрую седмицу.
Михайло просмотрел столбец и молвил:
- Зело преуспела ты в грамоте, дочь моя. Не худо бы столбец великому государю показать, но мне сие не по чину.
- Великий государь иногда заходит в опочивальню царевны. Непременно покажу ему сие чудное творение, отец Михаил.
Борис Федорович, в сопровождении царицы Марии Григорьевны, посещал дочь каждую неделю, и когда прочел ее сочинение, украшенное не только затейливыми буквами, но и живописными рисунками, то порывисто встал из кресла и расцеловал Ксению.
- Вельми порадовала ты меня, чадо мое любое! Вельми!
Затем обнял Ксению за плечи и зорко вгляделся в ее лицо.
- Кажись, притомилась за книжным аналоем. Вон и лицо бледное. Не довольно ли с тебя ученья, доченька?
- Ученье мне по нраву, царь-батюшка.
- Поразмыслю, а пока отдохни в опочивальне.
Когда Ксения вышла из покоев, царица молвила недовольным голосом.
- Замаялась, чадо. Опричь вреда для здоровья телесного, от книг и ждать нечего. А еще скажу…
Борис Федорович метнул на супругу острый, холодный взгляд, и та примолкла. Царь же вновь развернул свиток, полюбовался написанным, и добрым взором окинул Марию Федоровну.
- Завтра, боярыня, после обедни приди в мою Комнату.
Мария Федоровна отвесила царю земной поклон, а царица нахмурилась. Честь-то, какая Марье выпала! Когда это было видано, чтобы царь дворянку в своей Комнате принимал! Эк нос задерет Марья Пожарская. Борис Федорович мог бы и в покоях Ксении с ней потолковать. С чего бы это вдруг к себе позвал?
Терялась в догадках царица.
Г л а в а 8
ГРЕЗЫ ЦАРЕВНЫ
На другой день после обедни Мария Федоровна перешла в Постельные хоромы государева дворца. В Передней палате ее встретил постельничий и приказал ждать. Верховая боярыня опустилась на лавку, осмотрелась. Впервые она в столь знаменитой палате, куда все бояре, окольничие, думные и ближние люди обязаны были всякий день являться во дворец рано утром и после обеда в вечерню. Здесь в Передней они дожидались царского выхода. Только одни самые ближние бояре, уждав время, могли входить в Комнату - кабинет государя. При его выходе бояре и прочие чины кланялись царю большим обычаем. Государь обычно выходил в тафье или шапке, которой никогда не снимал "против их боярского поклонения". После приема бояр, государь выходил большею частью к обедне в сопровождении всех съехавшихся сановников. После обедни в Передней, а иногда в самой Комнате начиналось сиденье с бояры, заседание Царской палаты, или Думы, которую составляли без исключения все бояре и окольничие и некоторые из младших чинов, известные под именем думных людей. Заседания почти всегда происходили в присутствии государя. Тот давал здесь суд и расправу, слушал судные дела и челобитные, которые читали пред ним думные дьяки.
Из Комнаты вышел постельничий и молвил:
- Проходи, боярыня.
Боярыня вошла и поклонилась большим обычаем. Когда она посмотрела на царя, то удивилась его лицу: и дня не миновало, а по лицу государя, будто недуг пробежал. Бледное, снулое.
Борис Федорович сидел в малом (не тронном) золоченом кресле, в шелковом зипуне вишневого цвета, поверх коего был надет червчатый кафтан с парчовым козырем и длинными сбористыми рукавами, стянутыми у запястья дорогими нарукавниками. Голову его прикрывала вышитая тафья из темно-вишневого бархата, унизанная жемчугами и другими каменьями.
- Скажи мне, верховая боярыня, опричь науки, что ныне моей дочери потребно?
Не сразу сыскалась на ответ Мария Федоровна. Когда-то царь просил ее не только научить царевну разным наукам, но и воспитать из нее волевого человека, способного повелевать. Норовила то претворить в жизнь, рассказывая Ксении о разных королевах и принцессах, которые славились не только умом, но и умением влиять на дела своих королевств. Царевна чутко выслушивала, порой восторгалась деятельными принцессами, но, как показалось верховой боярыне, ее рассказы не слишком-то впечатляли Ксению, и она по-прежнему оставалась застенчивой, кроткой царевной, не способной повысить голос даже на свою сенную девушку.
«Что Богом дано, то иного не выпестуешь», - невольно думалось Марии Федоровне.
- Как истолковать твое молчание, боярыня?
- Хотела бы свое суждение изречь, да не смею высказать, великий государь.
- Сказывай, боярыня. Надеюсь, твое суждение пойдет на пользу Ксении.
- Прости, великий государь, но… но государыня-царевна Ксения живет затворницей. Ее же манят рощи говорливые, луга росистые, дубравы зеленые.
- То, что она в грамоте своей искусно живописала?.. Никак то и душе зело угодно. Помышляет из золотой клетки на волю выпорхнуть. Не так ли, боярыня?
- Воистину, великий государь. На чистом воздухе да в зеленых рощицах государыня-царевна не только живительные силы обретет, но и нрав ее может поменяться. Растормошить бы ее веселыми игрищами да на златогривого коня посадить.
По усталому, снулому лицу царя пробежала легкая улыбка.
- На коня, говоришь?.. Разумно, боярыня. Заморской принцессе конь зело сгодится. Суждение твое, боярыня, мне по нраву.
Г л а в а 9
ТИХИЕ РАДОСТИ
На Москве кипели страсти, во дворце шушукались, а в покоях царевны все шло своим чередом. Ксения продолжала углубляться в «книжную премудрость» и получала тихие радости. А были они разными. Сердце ее всегда ликовало, когда вся семья собиралась за одним семейным столом. Случалось это в дни именин самого Бориса Федоровича, его сестры, бывшей царицы Ирины, а ныне инокини Новодевичьего монастыря Александры, государыни Марии Григорьевны и старшего брата Ксении, царевича Федора.
Собирались в Столовом покое. Ксения облачались в выходное, самое нарядное платье - «шубку» из бархата венецианского, на голове - венец в три яруса, в ушах - золотые серьги тройчатые, на шее - монисто из драгоценных каменьев.
В такие дни батюшка был весел; он сидел на своем «государевом месте» - в высоком, точеном, расписном кресле, обитом багряным сукном. То кресло, как уже ведала Ксения, искусный изограф расписывал. Наверху кресла, над самой головой, навел иконописец золотом двуглавого орла в короне, всякими окрасками узоры по дереву пустил.
За праздничным столом батюшка всегда был оживлен и красноречив. Он не только дарил имениннику подарки, но и рассказывал веселые истории, от коих у Ксении становилось отрадно на душе.
Царевне приходились по нраву его благозвучные задушевные речи, произнесенные мягким, благожелательным голосом, в отличие от голоса матушки, коя всегда высказывалась грубовато и ворчливо, даже если за столом царило всеобщее веселье. То серебряную ложечку не так держишь, то раньше времени не за то кушанье принялась. Нудит и нудит, пока батюшка не одернет.
- Буде тебе, Марья. Оставь чад в покое.
Матушке почему-то больше нравился Федор, кой был на три года старше Ксении. Рос он крепким, здоровым, с лицом благолепным, зело похожим на батюшку, кой имел цветущий вид в молодых летах. Да и ныне батюшка весьма пригож, хотя и серебряные паутинки вьются в черной курчавой бороде.
Федор - наследник трона, будущий государь всея Руси, а дочь - чужое сокровище, вот-вот выпорхнет из терема, оказавшись в земле чужедальней. Не от того ли всё внимание матушки к Федору. Его-то она никогда не укоряет.
Царевич Федор любил свою сестру. Трех дней не проходило, чтобы он не посещал Царицыну половину дворца. Зайдет к матушке ненадолго, а затем - к Ксении, где оставался по нескольку часов. Отрадно было на сердце сестрицы, когда она проводила время с братцем. Тот всячески поощрял ее книжное учение, ибо сам усиленно предавался разным наукам, за что не раз и получал похвалу от Бориса Федоровича.
Царевич как-то поведал, как вкупе с батюшкой он навещал инокиню Александру в Новодевичьем монастыре.
Еще два года назад Ирина Федоровна была супругой царя Федора Иоанныча, а когда он преставился, то вдовая царица отказалась занять престол и на девятый день удалилась в монастырь.
- Как там, в обители, братец?
- Тихо, урядливо. Тетушка наша сказывала, что, ныне душа ее в покое, и что с покойным сердцем готова уйти в мир иной.
- Да ты что, братец? - встревожилась Ксения. - Зачем она так сказывает? Ей жить да жить на белом свете.
- Батюшка, когда отъезжал из монастыря, все вздыхал, а затем сказал мне в карете, что тетушка наша не совсем здорова.
- Поправится тетушка, непременно поправится! - горячо воскликнула Ксеня. - Она добрая, Бог ее любит. Не так ли, братец?
- Разумеется, сестрица.
Сейчас Ксения сидела за праздничным столом и робко посматривала на тетушку, и то лишь в тот момент, когда та что-нибудь произносила. Подметила, что лицо Ирины Федоровны и в самом деле выглядит болезненным. Кажись, и впрямь ей нездоровится. Уж такая жалость!
Всех веселее было Ксении в Потешной палате, кою изредка посещал Борис Федорович со своими детьми. В палате сей были собраны «стременты музыкальные и всякая рухлядь потешная». Еще загодя, утром, верховая боярыня предваряла:
- Вечор велено быть в Потешной палате, государыня царевна.
Всё окружение царевны (боярыни и боярышни, мамки и сенные девушки, шутихи, карлицы и разного рода потешницы) приходило в оживление. Вечор идти в Потешную палату! Идти через ходы-переходы, большие и малые сени, опять переходы; лесенками то вниз, то вверх, ступеньками, приступочками… Шуму, гаму на весь терем. Вот кто-то споткнулся, дурки и шутихи заверещали, но их одернул строгий голос верховой боярыни:
- Сторожко ступайте!
Но как ни сторожко, а сени и переходы тусклыми слюдяными фонарями освещены.
Перед Золотой царицыной палатой шумное шествие останавливается, замирает, ибо сейчас одна из боярынь распахнет золоченые двери и все увидят матушку царицу, сидящую в высоких креслах из чистого серебра с позолотой, под балдахином, кой украшал двуглавый орел с распущенными крыльями, вылитый из чистого золота. Под орлом, внутри, находилось Распятие, также золотое, с большим восточным топазом. Над креслами была икона Богоматери, осыпанная драгоценными каменьями.
Карлицы и дурки в лазоревых душегреях шустро побегут к царице, а все остальные поклонятся большим обычаем. Мария Григорьевна одарит шутих леденцами и орехами, поднимется из кресел и всех придирчиво осмотрит, ибо в Золотой палате всех дотошно разглядишь, поелику палата ярко освещена драгоценным паникадилом со львом, а сама палата сияет золотыми сводами, стенами, золотыми занавесями на окнах и золотыми зверями да птицами на поставцах.
Верховая боярыня Мария Федоровна, впервые угодив в Золотую царицыну палату, была поражена ее драгоценным убранством, да и весь государев дворец поражал своей пышной роскошью, коей мог позавидовать любой заморский король и даже император.
Придирчивые глаза царицы вперились в Ксению.
- Почему косник не вплела?
Голову царевны украшал девичий венец, шитый жемчугом, а в косы (вместо тяжелого треугольного «косника» из цветных каменьев) были вплетены ленты бирюзовые.
- Чаяла, что в Потешную можно и без подвески, царица-матушка.
- Без подвески? Ишь, чего удумала. Ты, чай, не девка сенная. Куда верховая боярыня смотрела?
Мария Федоровна вспыхнула и намеревалась молвить, что царевна не заслуживает упрека, ибо в Потешную палату, и в самом деле, царевне можно являться без соблюдения строгого правила обряжания. Но того не выговорила, ведая крутой нрав царицы, которой даже малого супротивного слова нельзя высказать. Так взбеленится, что белый свет будет не мил.
- Прости, государыня, не досмотрела.
- Что не досмотришь оком, заплатишь боком… Ну, да ладно, боярыня. У меня душа добрая, прощаю. Кланяйся!
Третий год пребывает Мария Григорьевна в царицах и безмерно упивается властью.
Из Золотой палаты вышли в сени, в которые загодя приглашены слепцы, что духовные стихиры поют и вековые старцы-богомольцы, что про старину сказывают. Слепцы, калики перехожие, облаченные в чистые холстинные рубахи, сидели по одну сторону дверей, по другую - верховые богомольцы в крашенинных кафтанах, подпоясанных рудо-желтыми опоясками.
Калики и сказители живут во дворце со времен царя Федора Иоанныча, кой страсть как любил слушать песни и сказы про старинушку. Лучших певцов и бахарей выискивали для царя по всей Руси, затем приводили их к дворцу и селили в государевом подклете, под хоромами самого Федора Иоанныча. Спали они на постелях, набитых мягкой оленьей шерстью, в изголовьях - подушки гусиного пера, накрывались шубами овчинными, кормились питьями и яствами с государева Сытенного двора. Славно жилось старичкам.
С одним из таких калик-старичков Ксения повидалась в Великий четверг, когда по стародавнему обычаю полагалось послушать сказ калики перехожего. Того старца звали дедом Корняком. Был он настолько стар, что даже его огромная серебряная борода стала желтой, но голос на диво был еще звучен и крепок.
- Поведай мне, добрый старичок, о каличьей жизни, - мягко попросила Ксения.
- Поведаю, царевна-голубушка… Пошла каличья честь еще со времен Владимира Красно Солнышко, когда он позвал в свой высокий терем сорок калик на почестен пир и посадил на большое место. Посадил, поклонился и заздравную чару поднял. Не гнушались каличьим промыслом и богатыри русские - Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец, и не только не гнушались, но и за великую честь ставили, под видом калики выходя на великие богатырские подвиги. Матерой мужик Илья сходил в самый Царьград, когда прознал, что поганый Издольня цареградского князя в полон взял, град разорил и золотую казну захватил. Взял Муромец поганого за резвы ноги и зачал помахивать: куды махнет - туды улочки, куды примахнет - переулочки.
Не отошла каличья честь, когда и Христова вера завелась на святой Руси: взяла она странных и убогих под свою крепкую защиту и сказала твердо, что оные люди - первые и самые ближние друзья Христовы. Стольный киевский князь повелел в каждый Великий четверг отбирать из нищей братии двенадцать самых убогих калик и проводить их в свой терем. Князь умывал им натруженные ноженьки, сажал за столы дубовые и за скатерти браные. Сам кормил их и потчевал. Та же честь не покинула слепых-убогих, когда русская слава из Киева перешла в Москву златоглавую и перевелась с великих князей на белых царей. Царь Федор Иоанныч для старых калик перехожих, у коих уже ноженьки не ходят, повелел поставить подле своего терема Каличью палату. Верховых богомольцев, как их стали величать, звали в зимние вечера в цареву опочивальню - рассказывать про все, что они ведали или от других слышали про давно минувшие времена и подвиги благочестивых людей.
- И мне расскажешь, милый старичок? - проникаясь к убогому почтением, вопросила царевна.
- Вестимо, царевна-голубушка. И про бедного Лазаря и про индийского царевича Иосафа, и про Алексея, божьего человека. Вот послушай…
Старец-калика неторопко рассказывал, и Ксения жадно слушала, впитывая в себя каждое слово, а Мария Федоровна смотрела на нее, и уже в который раз отмечала: и до чего ж вдумчива царевна, все-то ей постичь хочется, все-то изведать.
- А скажи, милый старичок, откуда столь слепых развелось?
- И-эх, голубушка, - вздохнул калика. - Русь-то у нас мужичья, крестьянская. А сколь осень да зима на Руси тянется? Долгие месяцы, и все в темной избе, коя топится по-черному и в коей дым ежедень глаза ест. Из темной избы вышел - и зажмурился от снега белого, аж глазоньки заломило. Токмо приглядишься - вновь в черную избу лезь. Надо лапти плести, корзину из ивняка ладить, аль какое другое изделье. Лучина дымит и чадит… А летом, в страду, когда на гумне хлеб цепом молотишь? Сколь острой шелухи очи застят? Где уж зрячим остаться? Вот и развелось на Руси калик великая уймища… А вот мне, голубушка, и вовсе не повезло, ибо отроду слепым на свет божий явился.
- Отроду? И как же ты, миленький старичок, белый свет представляешь?
- С чужих слов, голубушка, про него пою, что и белый он, и великий он, и про звезды частые, и про красное солнышко. Все из чужих слов. Вот поутру мне молочка похлебать дали. Вкусное оно, сладкое. Поел его - сыт стал, а какое оно - не ведаю. Говорят, белое. А какое, мол, белое? Да как гусь. А какой, мол, гусь-то водится? Так во тьме и живу.
В очах Ксении застыли жалостливые слезы. Она поднялась из креслица, ступила к старичку и обняла его своими легкими, нежными руками…
Все двенадцать верховых богомольцев собрались в Потешной палате. Когда царица, царевич и царевна уселись в свои золоченые кресла, слепцы тягучими голосами запели:
Как поехал Федор Тыринов
Да на войну воеватися;
Воевал он трое суточек,
Ни пиваючи, ни едаючи,
Из стремян ног не вынимаючи,
Со добра коня не слезаючи.
Притомился его добрый конь,
Притупилася сабля острая,
Копьецо его мурзавецкое.
Повела его родна матушка
Дунай-реку коня поить.
Налетел нее лютый змей
О двенадцати головах,
И унес ее матушку
Через те леса темные,
Через те ли круты горы,
Через те моря синие,
Моря синие, бездонные,
Во пещеры белы камены…
Царица Марья, закрыв глаза, дремала, царевич Федор безучастно поглядывал в оконце, цветными стеклами расцвеченное, дурки, карлицы и шутихи, шушукаясь, лакомились орехами и леденцами, а царевна чутко ловила каждое слово слепцов-бахарей. Ее восприимчивая душа остро сопереживала Федору Тыринову и его матушке, угодившей в беду. Пресвятая Богородица, ужель погибнет несчастная женщина от злобного змея? Помоги же ей, Матерь Божья!
А бахари, словно почуяв настроение царевны, еще громче песню свою повели:
Как подъехал Федор Тыринов
Ко тому ль ко синю морю,
По морю, словно посуху,
К пещерам белым каменным.
Видала его матушка
Из красного окошечка:
Не замай, мое дитятко,
Не замай Федор Тыринов!
Как увидит нас лютый змей,
Он увидит, совсем пожрет.
Не убойся ты, матушка,
Не убойся, родимая!
У меня есть книга евангельская,
У меня есть животворящий крест,
А еще сабля острая
Да копье мурзавецкое.
Царица Марья открыла глаза и протяжно зевнула. Докука ей убогих слушать. Будь ее воля, она никогда бы калик в терем не пустила. Их дело с нищенской сумой бродить, а не в государевом дворце проживать. Это скудоумный Федор Иоанныч убогих в царских теремах приютил. Он только и знал на звонницы лазить, в Крестовой денно и нощно молиться да песни калик перехожих слушать. Надеялась, что супруг выдворит убогих из дворца, но тот веско заявил: «То не нами заведено, не нам и стародавний обычай рушить». Мужа-царя не ослушаешься. Сиди и слушай их тоскливое пение.
Царица вновь зевнула, да так звучно, что Ксения нахмурилась. Ну, зачем же так, матушка? Никогда тебя песня за душу не берет. Ты хоть вникни, что милые старички поют.
Посадил Федор Тыринов
Да свою родну матушку
Да свою родну матушку
На головку, на темечко;
Он понес свою матушку
Через те леса темные,
Через те горы крутые,
Через те моря синие,
Моря синие, бездонные,
Что бездонные, бескрайние.
Как подъехал Федор Тыринов
Ко тому ль, ко синю морю,
Как где ни взялася рыба-кит,
Становилася из края в край.
Как поехал Федор Тыринов
По морю, словно посуху,
Как пришел Федор Тыринов
Да во свой да высок терем,
Посадил свою матушку
Он за свой за дубовый стол…
Смолкли певцы. Царевич Федор, хоть и слушал песню краем уха, притянул к себе за шею матушкину голову и проникновенно молвил:
- Вот и я не дал бы тебя в обиду, матушка.
Марья крепко поцеловала сына, громко, на всю палату изрекла:
- Вот как надо мать свою любить, дабы защитить ее от всяких злыдней.
А Ксения отчего-то опустила очи долу. Любит ли она свою матушку? И от этой мысли на сердце ее стало тягостно. Она никогда не чувствовала материнской ласки. Сколько себя не помнит, но мать ее никогда даже на руки не брала, никогда в ланиты не поцеловала, никогда нежное слово не вымолвила. А вот ругани от нее вдоволь наслушалась. Случались и хлесткие подзатыльники… Нет, не любит она матушку. Но то ж великий грех! Пресвятая Богородица может не только разгневаться, но и сурово наказать за нелюбие. Но сердце… сердце к матушке не тянется.
Невеселые мысли царевны были прерваны появлением в Потешной палате, гусляров, дудочников, сопельников… Дурки, карлицы, потешники разом запрыгали, заскакали, закувыркались. Оживилась и царица Марья. Потешная палата огласилась весельем. А затем вышли сенные девушки в лазоревых сарафанах и принялись водить хороводы.
Глаза Ксении заискрились, заблестели. Ох, как хочется вступить в хоровод и запеть вместе с девушками! Но того царевне не дозволено. Уж такая жалость!
Еще одной тихой радостью была Смотрильная башенка, на кою взбирались по высокой витой лесенке. Ксения, впервые очутившись на Смотрильне, едва чувств не лишилась от всей благодати. Когда верховая боярыня откинула большое окно со слюдой, в жесть забранное, у царевны дух перехватило. Перед ней раскинулся непривычный простор. Вся Москва златоглавая оказалась как на ладони. Улицы, площади, боярские хоромы, окруженные садами и службами, избы черного люда под гонтовыми и соломенными крышами, соборы и храмы, увенчанные золочеными куполами. Искрилась на лучезарном щедром солнце Москва-река, а за рекой виднелось Замоскворечье, а за ним - даль полей и лесов. Господи, какая чарующая лепота!
От доброго ласкового солнца, неохватного синего неба с легкокрылыми серебряными облачками, хрустально-чистого упоительный воздуха у Ксении закружилась голова. Царевна-затвориница, вечно пребывающая в своих душных, зачастую сумрачных покоях, пропахших воском, а то и ладаном (ибо часто находилась в Крестовой палате), впервые увидела и ощутила белый свет.
- Хорошо-то как, боярыня, - прошептали ее мягкие очерченные губы. - Насмотреться не могу. В покои идти не хочется.
- Постоим еще, царевна государыня, на Москву полюбуемся.
Одна из ближних боярышень, Настасья Трубецкая, миловидная, ясноглазая, глянув на снующих по двору людей, воскликнула:
- Ой, какой пригожий боярич идет к воротам! Нет, ты глянь, царевна государыня.
Ксения посмотрела вниз и увидела молодого, высокого, русокудрого молодца в алом кафтане и в белых сафьяновых сапожках, спешащего во дворец.
- Да то ж мой сын Василий! - встрепенулась Мария Федоровна.
- Сын? - вскинула на верховую боярыню свои пушистые ресницы царевна. - Тот самый, о коем ты сказывала?
- Тот самый, государыня царевна.
Марии Федоровне как-то привелось поведать о своих детях. Это случилось совсем для нее неожиданно. На Ксению накричала мать, хотя и провинности за царевной особой не было. Сердитая царица удалилась в свои покои, а на глаза царевны навернулись слезы. В эту минуту Марии Федоровне хотелось прижать Ксению к груди, но того ей не дозволялось: не родное чадо. Лишь украдкой вздохнула верховая боярыня.
Ксения же нежданно-негаданно спросила:
- А твои дети любят свою матушку, боярыня?
- Мои дети?
Мария Федоровна слегка замешкалась: уж слишком необычный вопрос задала царевна, знать, нелегко на ее сердце.
- А как же мать не любить, государыня царевна? То Богом заповедано: «Возлюби ближнего своего». А кто у чад самый ближний? Родная мать да отец. У меня два сына и дочь. Дочь уже сосватана за доброго человека, старший сын тоже женился, а младший, Василий, еще в отроках ходит. Ныне ему шестнадцать годков, у государя в стряпчих пребывает. Его-то я, почитай, каждый день вижу. Славный он у меня выдался. Сердце у него доброе.
- Поведай о нем, боярыня, - заинтересовалась Ксения, ибо она мало, что знала о том, как живут не царские дети. - Рощи и луга посещает? Зимой в святочные игры играет?
- Всенепременно, царевна. Он у меня не любит в хоромах сидеть. Непоседлив, и нравом веселый. Как-то в святки ряженым ходил. Всю челядь рассмешил. Василий даже с мужиками гадать подался, вот неугомонный.
- Поведай! Как это было? - живо откликнулась Ксения.
- Выходил мой Василий с мужиками на дорогу и припадал ухом к земле: не послышится ли шум от нагруженных возов. Если ухо уловило такой шум, значит, будет добрый урожай, если нет, то доброго урожая не жди. Гадали и на снопе.
- Зимой на снопе?
- Мужики загодя приносили сноп из овина в избу и ставили его на лавку в угол. И Василий мой в избу зашел. Любопытный! Ему захотелось посмотреть, как мужики соломинку из снопа зубами вытаскивают. И не только посмотреть, а самому пожелалось вытянуть. И удачно вытянул, ибо колос оказался не пустым, а полным, что по гаданию означало - быть хорошему урожаю.
- А приключилось ли так, боярыня?
- Приключилось. Лето и осень мы в селе Мугрееве живем. Добрая оказалась страда, все амбары житом заполнились.
- Легкая рука у твоего сына, боярыня.
- Он сей рукой и за лук, и за копье, и за саблю берется. В Мугрееве с десяти лет ратному искусству обучался. Сад у нас в имении большой, места достаточно для ратного учения.
- Святки, игрища, сад, - мечтательно проговорила Ксения. - Счастливый же твой сын, боярыня. Мы ж того, почитай, и не видим. Живем, как келейницы.
Лицо Ксении стало грустным, будто темная тучка по нему прошлась.
- Ничего, ничего, государыня царевна. Мнится, и ты скоро из теремов выедешь.
Мария Федоровна все еще надеялась на обещание государя - отпустить царевну в рощицы белые да посадить на коня златогривого. Но время шло, а Ксения так и пребывала в своих покоях. Правда, после разговора с верховой боярыней, царь занемог, а потом долгие месяцы боролся со своими недоброхотами, кои на него злой умысел держали. Сколь бояр угодили в опалу!
Мария Федоровна не влезала в тонкости «боярского заговора», однако чувствовала, что недовольство царем до сей поры не улеглось, а посему она, питомица царской дочери, молилась за Бориса Федоровича в Крестовой палате.
Ксения, после рассказа о Василии, долго не могла започивать. Она лежала с закрытыми глазами и представляла, как юный княжич веселится на Святках, гадает на зимней дороге, утонувшей в серебряных сугробах, размахивает огненной саблей на задорном коне… Господи, какое же блаженство испытывает княжич от игрищ и своих занятий! Особенно славно ему в волшебном, пышно-цветном саду, где поют соловьи, щебечут птицы и где вольно разгуливает сладкий, живительный ветер. Хорошо-то как княжичу!
Как-то она вновь увидела Василия Пожарского. То приключилось, когда государь батюшка принимал аглицких послов в Грановитой палате. Палата сия была для царевны самой красивой и сказочной. Всегда, когда распахивалась тяжелая дверь, в очах Ксении будто риза золотой парчи развертывалась, ибо все стены Грановитой сверху донизу были в сверкающей позолоте, расписанные обликами великих князей и государей московских, святыми угодниками и пророками, а над ними, под сводами, виднелся сам Бог Саваоф с ангелами, раскинувших золотые крылья по синему своду.
Была палата самой обширной и наиболее украшенной, в коей царь являлся в полном блеске, изумлявший иностранцев. В Грановитой давались торжественные посольские приемы и государевы большие церемониальные столы: при венчании на царство, при оглашении царевичей как наследников престола, при поставлении патриархов, митрополитов и архиепископов; брачные, родинные, крестинные...
В Грановитой палате происходили также великие земские соборы и все важнейшие державные торжества. Нет ничего занятнее для детей государя, но даже царице присутствовать на таких торжествах не полагалось. И тогда великий князь Василий Третий приказал возвести для царицы и чад своих тайную смотрильную палатку, коя находилась вверху, над Святыми сенями, у западной стены палаты, и своим смотрильным окном выходила прямо против того места, где стоял государев трон.
Стены, потолок, лавки, двери и оконницы были обиты красным английским и «анбурским» сукном; над двумя окнами с южной стороны висели такие же суконные завесы на кольцах; пол был устлан войлоком и полстинами. В большом окне, обращенном в палату и царскому месту, была вставлена смотрильная решетка, обитая красной тафтой; решетка задергивалась завесом с кольцами на медной проволоке. В переднем углу тайника стоял образ Евфимия Суздальского. Из этого-то тайника, сквозь смотрильную решетку, царица, малолетние царевичи, старшие и младшие царевны и другие родственницы государыни смотрели на великолепные церемонии, происходившие в палате.
Ныне у тайного окна царевича Федора уже не было: он, достигнув пятнадцатилетнего возраста, уже мог находиться в Тронном зале. В смотрильную палатку поднялись царица, ее ближние родственницы, царевна и верховая боярыня. Только ей, единственной из московских боярынь, дозволил Борис Федорович посещать тайник, что было немалой честью для Марии Федоровны Пожарской.
Сейчас она и царевна стояли подле иконы Евфимия Суздальского, а царица и ее сестры, отодвинув парчовый занавес, застыли у окна, разглядывая иноземных послов. Потихоньку толковали:
- И до чего ж смешные.
- Беспортошные… Срам!
- Вырядились, будто скоморохи…
Долго стояли у окна, долго ахали и хихикали, пока не вспомнили о царевне.
- Глянь и ты, Ксения, на диковинных людей.
Царевна уже слышала от верховой боярыни рассказ о посольских людях, кои нередко приезжали на Москву от цесаря римского, от королей польского, английского, французского, датского, шведского, от султана турецкого, ханов крымского и ногайского.
Мария Федоровна обо всем обстоятельно рассказывала, ибо по указанию государя Бориса Федоровича, ей надлежало все знать.
- На рубеже встречает посла особый пристав, посылаемый воеводой порубежного города. Он сопровождал посольство почти до самой Москвы, загодя на всем пути заготовляя подводы и корм для всех участников и слуг посольства, число коих доходило иногда до нескольких сот. Не доезжая пяти верст до стольного града, посольство останавливалось на подхожем стане. Из Посольского приказа направлялся навстречу московский пристав, кой указывал время для въезда послов в Москву, для коих высылались из царской конюшни кареты и лошади. По обеим сторонам улиц, по коим следовало посольство, выстраивались стрельцы, а на богато убранных конях, выезжали московские дворяне в дорогих цветных кафтанах и в подбитых соболями ферязях. Как-то побывал среди молодых дворян и мой сын Василий. Он много всего мне поведал.
- Хорошо быть царским стряпчим. Завидую им… А послы сразу едут ко дворцу?
- Великий государь послов сразу не принимает. Так исстари повелось. Если прибывают крымские послы, то они останавливаются на Крымском подворье за Москвой-рекой, если литовские - то на Литовском подворье, что на Покровке у Поганого пруда. А год спустя государь Борис Федорович повелел возвести на Ильинке Большой Посольский каменный приказ в три яруса. Там любому посольству места хватает. И стоит сей двор под крепкой стражей.
- И выйти послам нельзя?
- Выйти можно, но послам строго настрого запрещено с кем-либо встречаться.
- Строг же батюшка.
- Так издревле заведено… В назначенный день посол ехал во дворец на присланной из царской конюшни богато убранной лошади или в карете, следуя мимо стрельцов, стоявших по обеим сторонам дороги от самого Посольского двора до Благовещенского собора. Впереди везли грамоту царю и подарки - серебряные позолоченные сосуды, разные заморские диковинки и даже редкостных зверей.
- Братец Федор мне сказывал, что при царе Иване Васильевиче слона привезли. Вот бы глянуть на него, боярыня.
- Того слона уже нет в живых, государыня царевна. А приключилось то во время моровой язвы. Диковинный слон был прислан Ивану Васильевичу в дар от персидского шаха вместе с проводником арабом, который, ухаживая за слоном, и получал от царя большое жалованье. Тати, польстившись на деньги, ограбили и убили жену араба. Испустился слух, что будто бы араб со слоном занесли из Персии чумовую заразу, и они были высланы из Москвы в посад Городец. Здесь араб умер. Тело его зарыли в землю вблизи сарая, где содержался слон. Последовал царский приказ - умертвить и слона, что поручено было сделать посадским людям и окрестным крестьянам. Слон, видевший, как зарыли в могилу тело его друга - проводника, затосковал, разрушил свою ограду и, выйдя из сарая, лег на могилу, с которой так и не сошел, когда его убивала собравшаяся вокруг толпа.
- Зачем же так сделал царь Иван Васильевич? Приказ его бессердечен, - с огорчением произнесла Ксения.
- Не судима воля царская. Царь - помазанник Божий.
- И все же… А какой преданный слон. Я сегодня же изображу его на пергаменте… Интересно, а что сегодня батюшке подарят? Вот бы опять слона.
- Мы непременно изведаем, государыня-царевна. Далее послушай. В Кремле посол может доехать только до обусловленного места. До лестницы же ему надлежит пройти пешком. А ежели он заупрямиться, то стрельцы преградят ему дорогу и вынудят подчиниться московскому обычаю. Сам же прием посла происходит либо в царских покоях, либо в Грановитой палате. Во время приема вдоль стен палаты размещались московские бояре. Входящего в палату посла являли царю, кой по посольскому обычаю справлялся у посла о здоровье его государя. В ответ на это посол в свою очередь правил поклон царю от своего государя и подавал грамоту, кою принимал посольский дьяк. Затем, выполнив обряд целования царской руки, послы говорили о цели своего посольства и подносили привезенные дары, после чего приглашались к царскому столу…
Вместе с царевной подошла к тайнику и Мария Федоровна. Глаза Ксении вначале остановились на послах в диковинном облачении, а затем перекинулись на батюшку, восседающему на высоком, блиставшем дорогими украшениями троне, в роскошном царском наряде, в усыпанной драгоценными каменьями золотой короне на голове. В одной руке - скипетр, в другой - держава. Вблизи на царский кафтан, сверкавший украшениями, нельзя было пристально смотреть, накинутая сверху мантия блистала алмазами и жемчугами. Подле царя, немного пониже, - царевич Федор в красном бархатном платье, также унизанном драгоценными каменьями.
Иноземцы показались Ксении действительно смешными: и тонкие ноги, обтянутые цветным трико («будто нагие»), и эти кружева, и пышные жабо на шее…
А затем Ксения загляделась на юных рынд в белоснежных, обшитых золотым позументом кафтанах, с серебряными топориками в руках, стоявших по обе стороны трона. Ксения уже ведала, что старинное почетное звание царских оруженосцев давалось молодым людям (наиболее рослым и пригожим), состоявших в чине стольников или стряпчих.
Особенно ей приглянулся красивый, русокудрый рында, стоявший по левую сторону государя, лицо коего она уже где-то видела.
- То мой Василий, - не без гордости за сына прошептала Мария Федоровна. Она и подумать не могла, чтобы ее сын оказался среди царских оруженосцев, подбиравшихся из наиболее знатных семейств. Но Борис Годунов, как-то увидев пригожего стряпчего и узнав, что он из рода Пожарских, в знак благодарности за успешное обучение дочери, возвел его в рынды. Молвил своему дворецкому:
- Род Пожарских хоть и одряхлел, но он из тех князей Стародубских, кои доводились потомками Рюриковичей. Сей же юнота, как мне сказывали, отменно ратному делу обучен. Быть ему рындой.
Мария Федоровна была счастлива. Теперь и вовсе ее семья в большом почете. И старший Дмитрий в государевых стольниках ходит, и младший Василий, того гляди, чин стольника получит.
- Василий, - так же прошептала царевна и почему-то щеки ее зарделись. Теперь она могла хорошо разглядеть сына верховой боярыни, застывшего в своем серебряном кафтане. Лицо чистое, румяное, русые кудри ниспадают к вороту жемчужного козыря.
- Благолепный у тебя сын, боярыня, - едва слышно прошептала Ксения. Лицо ее и вовсе залилось рдяным румянцем.
- Он у меня в отца. Тот до старости оставался пригожим.
И дальше бы всматривалась царевна в юного рынду, но тут вмешалась царица Марья.
- Буде, буде, Ксения, нехристей разглядывать. Ступай в опочивальню, а я еще тут побуду.
Царевна и Мария Федоровна спустились по лесенке в Святые сени, а затем стали выбираться на Царицыну половину дворца. Ксения шла до своих покоев тихая и задумчивая, а в очах ее все стоял… рында Василий - цветущий и привлекательный.
Г л а в а 10
СВЕЙСКИЙ ПРИНЦ
Царь все чаще и чаще стал раздумывать о дочери. Ксения входит в лета, приспела пора ее замуж выдавать, и в оном деле основную роль сыграют дела зарубежные. В делах с Литвой и Швецией Борис всеми мерами старался возвысить достоинство России, пользуясь благоприятным временем. Польский король Сигизмунд, будучи и королем Швеции, воевал с ее правителем, своим дядей, герцогом Карлом, и склонил вельможных панов к участию в этом междоусобии, уступив им Ливонию. В таких удобных для Московского царства обстоятельствах Литва домогалась прочного мира, а Швеция союза с Россией. Борис же, изъявляя готовность к тому и другому, помыслил вернуть у них бывшие русские города, кои Россия уступила в тяжелой Ливонской войне.
Еще три недели назад Борис Федорович дал тайное поручение дьяку Посольского приказа Афанасию Власьеву:
- Тебе, Афанасий Иванович, надлежит отправиться в Германию и разыскать там сына свергнутого свейского короля Эдуарда Четвертого, Густава. Изведай о нем: во здравии ли пребывает и в здравом ли уме, помышляет ли о большой власти или доволен своим шатким положением, а когда уразумеешь, что сей принц здоров и честолюбив, пригласи его в Москву. Сторожко намекни на княжение в Ливонии и на единственную дочь мою Ксению. Как всегда надеюсь на твой схватчивый ум, Афанасий.
Дьяку Власьеву не впервой отлучаться в Германию. Еще в 1595 году он ездил в посольстве думного дворянина Вельяминова к императору Рудольфу II, хлопотавшему о привлечении московского царя к участию в войне против турок. После того Власьев получил в свое ведение Посольский приказ. В 1599 году он опять ездил к немецкому императору уже в качестве посланника.
На сей раз Афанасий Власьев отбыл в Германию с небольшим посольством, ибо Густав не царь и не король, и все же сей принц, если все удастся, может стать заметной фигурой в Неметчине. Женившись на Ксении, он заполучит Ливонское королевство, кое будет под рукой московского государя, что упрочит союз Руси со Швецией и тем самым охладит пыл Польши, давно покушавшей на порубежные земли Московии… Ксения станет королевой. Именно королевой! Ее судьба будет совсем другой, чем судьба ее двоюродной сестры Марии Семеновны Годуновой. Сродник Семен Никитич Годунов надеялся более выгодно женить свою дочь, помышляя о датском принце. Но царь не желал возвышения тщеславного родича, и Мария Семеновна отправилась в южное Поволжье, замуж за казанского воеводу.
Не восхотел Борис Федорович и возвышения неудобной наследницы из рода Рюриковичей, двоюродной племянницы Ивана Грозного, Марии Владимировны Старицкой, ставшей ливонской королевой. Когда муж ее умер, к высокородной тридцатипятилетней вдове, жившей в городе Либаве, стали свататься известные женихи из Габсбурского дома, что пришлось не по нутру Борису Федоровичу.
К Марии Владимировне поехали послы с богатыми дарами и предложением воротиться на родину. Стосковавшаяся по Москве Мария Старицкая согласилась. Однако по возвращении у нее тут же все отобрали, а саму отправили в монастырь. Борис Федорович не мог мириться с Рюриковичами. На Руси должна возродиться и процветать новая династия Годуновых.
На другой день после отправки посольства к свейскому принцу Густаву, царь вновь пригласил к себе верховую боярыню. Разговор был с глазу на глаз.
- Ты сказывала мне, боярыня, о грезах Ксении. Пора осуществить ее мечтания, но сделать сие надлежит тайно, дабы ни один недоброхот мой не изведал. А у меня их на Москве, как шелудивых собак.
- Но, великий государь…
- Зело разумею тебя, боярыня. Не так-то просто сие сотворить. Скажем, что Ксения отправляется на богомолье в Троицкую обитель, а сами увезем ее в укромное место недели на две, где она может и по рощам походить и к коню приобщиться. Так, как это умеют делать заморские принцессы.
- И далече ли сие укромное место, великий государь?
- Ищут мои доверенные люди. Хотелось бы, чтоб там оказалось жилище и чудная живительная природа, а за яствами дело не встанет.
Мария Федоровна слегка призадумалась, а затем решилась:
- Прости, великий государь, но есть у меня на примете такое дивное место. Серебрянкой называется.
- Серебрянкой? Доброе название… Поведай, боярыня.
- То мой дальний лесной починок. Живет в нем мужик Демша на вольном оброке.
- Как это на «вольном?»
- Два года назад он спас от лихих людей дьяка Афанасия Ивановича Власьева и получил от меня отпускную грамоту. Но небольшой оброк он до сих пор платит, как в благодарность за отпускную грамоту, а мог бы и вовсе не платить.
- Странный мужик твой, Демша… Надежен ли?
- Зело надежен, великий государь. Нравом добрый и силы непомерной. Целая ватага разбойных людей его напугалась.
- Припоминаю, боярыня. Рассказывал мне о нем дьяк Афанасий. Повелел сыскать татей… Кто укажет твою Серебрянку, боярыня?
- Если будет на то твоя царская воля, то путь укажет мой сын Василий. Бывал он в Серебрянке.
- Василий? Рында мой?.. Кажись, из славных молодцов. Сколь ему?
- Семнадцатый годок, великий государь.
- Ну что ж, пусть едет. А вкупе с ним своего дворецкого отряжу. Коль Серебрянка придется ему по нраву, там и Ксении быть.
Русский угасший дворянский род Годуновых, происходил, по сказаниям древних родословцев, от мурзы Чета, выехавшего из Орды в Москву, принявшего крещение с именем Захария и воздвигнувшего в Костроме Ипатьевский монастырь. Впервые фамилия Годуновых встречается в Разрядах в 1515 году, в лице воеводы Василия Григорьевича Годунова. После воцарения Бориса Федоровича среди Годуновых у власти пребывали один боярин и дворецкий, два конюших, четверо бояр, семь окольничих, два думных дьяка и один кравчий.
Дворецкий и боярин Григорий Васильевич Годунов, довольно образованный человек, ведал также и Дворцовым приказом, являясь ближним человеком государя. Был он, в отличие от Бориса Федоровича, малого роста и рыжеват, имел острые прищурые глаза и высокий лоб с большими залысинами.
Единственный из сородичей, дворецкий Григорий Годунов был посвящен в тайные планы царя Бориса и, как приверженец расширения связей с Западной Европой, считал их вполне оправданными. Довольно жить Руси старозаветными патриархальными устоями, довольно ей пребывать в дремотном состоянии.
Совсем недавно государь всколыхнул всю боярскую Москву, решив возвести в Белом городе «гимнасион», в коей бы наиболее способные дети бояр и дворян обучались иноземными учителями. Но сему благому намерению воспрепятствовало духовенство, полагая, что иноверцы «втемяшат» в головы учеников дурные наклонности, нарушат чистоту православия. Даже патриарх Иов, «собинный» друг государя, твердо встал на сторону московского духовенства.
Тогда Борис Федорович избрал другой путь. Он отправил учиться в Любек, Англию, Францию и Австрию два десятка юношей, «для науки разных языков и обучения грамоте», что было невиданным шагом для Руси. Опричь того, Борис Федорович позвал из Любека на царскую службу врачей, рудознатцев, суконщиков и других разных мастеров. Приезжавших в Москву немцев из Ливонии и Германии царь принимал весьма радушно, назначал им хорошее жалованье и награждал поместьями. Иностранные купцы пользовались особым покровительством Бориса. Ради поощрения торговли с Западом царь осыпал щедрыми милостями немецких купцов, некогда переселенных на Русь из завоеванных ливонских городов, разрешил им свободно передвигаться как внутри Московии, так и за ее пределами. Сии ливонцы принесли присягу на верность царю. Из тех же ливонских немцев был учрежден особый отряд царской гвардии - телохранителей.
При Дворе Годунова состояло шесть чужеземных медиков, получавших большое вознаграждение. Борис Федорович подолгу расспрашивал их о европейских порядках и обычаях. Новый царь зашел столь далеко в нарушении традиций, что учредил из наемников-немцев отряд телохранителей. Немцам дозволено было открыть в Немецкой слободе лютеранскую кирху в Кукуях. Некоторые из сановников Двора, желая подражать по внешности иностранцам, стали брить бороды. Однако пристрастие Бориса к иноземцам возбуждало неудовольствие в стольном граде. По Москве испускались недобрые слухи. И шли они из хором бояр, недовольных восшествием «худородного» Годунова на престол. Но царь, слава Богу, не склонен был отступаться от своих новин. Вот и ныне его задумка с Ксенией тесно связана с Западной Европой. У Бориса Федоровича давно созрела мысль о присоединении Ливонии, дабы, имея гавани при Балтийском море, вступить в сношения с народами Европы. Открытая вражда между Польшей и Швецией давала возможность осуществить эту мечту, приняв сторону одного из враждующих государств. И ее воплощение - свейский принц Густав, за коим отправился Афанасий Власьев.
Г л а в а 11
СЕРЕБРЯНКА
Демша рубил устаревшие сосны. Хватит, покрасовались, отжили свой век, а ныне приспела пора отдать человеку последний долг: согреть его жилище теплом. Зима на дровишки прожорлива, да и летом печь на огонь охотлива. Правда, когда жил один, дров уходило гораздо меньше. Здоровому мужику - не дряхлому старику - кости на печи греть не надо, да и некогда отлеживаться: дел видимо-невидимо, мужичью работу никогда не переделаешь.
Демша валил сосну топором, обрубал сучья, ошкуривал потрескавшуюся, поросшую мхом кору, а само дерево пилил лучком. Затем укладывал лесины на телегу и увозил к повети избы. Там уже распиливал лесины на чурбаки, кои раскалывал на плахи и поленья. Под поветью же выкладывал и поленицу.
Колка дров - одна из любимых работ. Тут не только сила, но и сноровка потребна. Бывает, такой суковатый чурбак попадется, что не ведаешь с какого боку к нему подступиться. Но Демша приноравливался к любому матерому чурбаку, коего и увесистым колуном не возьмешь, если не вобьешь в него клин. Но до этого у Демши дело не доходило: супротив медвежьей силы ни один чурбак не выстаивал. И что другому мужику работы хватило бы на неделю, Демша в один день управлялся, и, казалось, никогда не ощущал устали.
Иногда сядет на чурбак, окинет взглядом двор, и на сердце его станет так тепло и уютно, что душа радуется. Все добротно и основательно на его крестьянской усадьбе: и крепкая изба из кондовых бревен, и баня-мыленка с журавлем, и житный амбар. И двор не пустует. В нем и добрая лошадка, и буренка, и домашняя птица. А за избой три поля, засеянные рожью, ячменем и овсом.
Сама Серебрянка глаз радует. Пригожее место: невысокое взгорье, охваченное рощами, дубравами и вечнозелеными хвойными лесами. Под взгорьем, среди пахучих цветистых лугов, весело бежит излучистая, хрустально-чистая речушка, с глубокими омутами и бочагами, щедрыми на рыбу. А неподалеку от нивы, у края задумчивой тихой рощи, бьет из земли серебряный родник, давший название лесному починку. Дня не бывало, чтобы Демша не припадал к сему живительному источнику.
Хорошо, вольготно обретаться на Серебрянке, особенно с той поры, когда никто не стал стоять над душой, не понукать, не грозиться кнутом. Теперь - сам себе хозяин. Хочешь - неси оброк, хочешь - себе оставляй. Это ли не мечта любого мужика-страдника? У Демши даже излишки появились, но душа у него не купеческая, на торги не повезешь. Добрую треть оброка раз в год отвозил в имение княгини Пожарской, коя сделала его вольным человеком. Пашенные мужики Мугреева дивились, но Демша неизменно отвечал:
- Добро добром платится. До смерти буду княгине Марье благодарен…
Посидел чуток Демша на обрубке, полюбовался на свою «усадьбу» и вновь взялся за топор. Вскоре из избы вышла Надейка с Ваняткой на руках и глиняным кувшином.
- Поди намахался, Демушка. Испей-ка кваску.
Обернется Демша - и как всегда насмотреться не может на молодую жену. Не красавица, но глаза глубокие, как омут, и улыбка лучезарная. Добрая и веселая у него жена, нравом золотая. Другой год с ней живет и не нарадуется. Никак, сам Господь послал ему хозяйку Серебрянки.
Мудра, ох как мудра, оказалась княгиня Марья Пожарская! Пригляни-де жену в Мугрееве и живи с Богом. Если первую жену Варьку ему для «приплоду» выдали, как сенную девку госпожи, то нынешнюю он сам присмотрел. Была она не столь высокого роста, но телом ладная и шустрая, на женские дела спорая. Отец, Евсей Рожок, степенный, работящий мужик, не упирался: Демша ныне выгодный жених, правда, он чуть ли не вдвое старше Надейки, но то не беда. Тридцать лет для мужика - самая цветущая пора, за таким не пропадешь.
Надейка как глянула на своего суженого, так и обмерла. Стоял перед ней громадный мужичина с длинными, крепкими руками и с буйной шапкой белогривых волос на лобастой голове. Слегка продолговатое лицо обрамляла русая волнистая борода. Белая холщовая рубаха, казалось, вот-вот лопнет на его широченных плечах. Ну и богатырище! Когда зашел в избу, головой о матицу ударился. Поди, шишку себе набил, неуклюжий.
Смешинка загуляла в озорных глазах Надейки.
- Пойдешь за меня? - осевшим голосом вопросил Демша.
Надейка, нарушая побыт, вдруг сорвалась с лавки и уже в дверях проказливо воскликнула:
- Коль догонишь - пойду!
Демша растерянно оглянулся на хозяина избы. Куда уж ему, медведю, по селу за пичугой гнаться? Да и от мужиков стыдно, на смех примут.
Робок и застенчив был Демша в «жениховских» делах.
- Да ты не тушуйся, Демша. Она у меня шаловлива, но нравом добрая. Славной женой будет, не пожалеешь…
Не пожалел Демша. Всем взяла Надейка: и нравом добрым, и женской лаской, и радением ко всяким делам. Это она возжелала заиметь на починке корову и домашнюю птицу, эта она наловчилась косить траву горбушей и литовкой, это она подружилась с конем, подаренным княгиней Марьей, не боясь мчаться на нем даже без седла, уцепившись за гриву. Веселая, задорная оказалась у Демши молодая жена…
Вышла к повети с сыном на руках. Годовалый Ванятка! Сын, о коем так давно грезил.
Демша выпил ядреного ячменного квасу, утер широкой ладонью бороду, а затем взял из рук Надейки сына, подкинул над головой и счастливо улыбнулся.
- Растешь, Ванятка! Скоро помощником мне станешь. В леса будем ходить, бортные дерева осматривать. Медок-то любишь, а? Ах, ты славный мой!
Зеленые глаза Надейки сияли от счастья. Повезло ей с Демшей.
Г л а в а 12
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
Демша так и застыл с топором. На взгорье поднимались пятеро вершников в цветных кафтанах. Екнуло сердце. Господи, неужели опять лихие люди пожаловали? Сколь горя они тогда принесли!
Торопко вывел со двора Гнедка, схватил саженную дубовую орясину, окованную жестью. «Оружье» приготовил после того, как вновь появился на Серебрянке с Надейкой. И вот сейчас, сидя на коне, он был готов сразиться с разбойниками, уверенный в том, что ему легко удастся одолеть лиходеев.
Отлегло от сердца, когда признал среди вершников юного княжича Василия в алом кафтане с серебряными застежками. Сдвинув на затылок шапку, подбитую лисьим мехом, княжич рассмеялся:
- Чисто Илья Муромец на богатырской заставе. Нет, ты глянь на него, боярин Григорий Васильич. Одним махом всех побиваху.
- Демша твой? - острые прищурые глаза боярина вперились в хозяина Серебрянки. - Могуч. К такому без пищали не подступишься.
Демша сошел с Гнедка, поклонился в пояс.
- Здрав буде, княжич. Не чаял тебя здесь увидеть.
- Чего не чаешь, скорее сбудется.
Василий показал рукой на приземистого всадника с рыжеватой бородой.
- То сродник царя, боярин Григорий Васильич Годунов.
- Сродник царя? Вона, - подивился Демша и отвесил боярину низкий поклон.
Есть чему было диву даться. Сродник царя пожаловал в дальний лесной починок!! Зачем, для какой надобности?
Видя недоуменное (и даже обеспокоенное) лицо мужика, Григорий Васильевич добродушно молвил:
- Да ты не волнуйся, милок. Никакого худа тебе не сделаем… Садись на коня да покажи-ка нам угодье свое.
- Угодье?.. Чего ж не показать. Милости прошу.
Зело доволен оказался Серебрянкой Григорий Годунов. Места здесь и впрямь чудные. Правда, одна изба всех не разместит, но в том беды нет, ибо шатров в Казенном приказе предостаточно.
И сама изба Годунову поглянулась: не черная, а белая, на высоком подклете, есть куда пожитки положить.
И супруга мужика пришлась по нраву: молодая, чистоплотная, проворная. Хозяйка! Стряпуха отменная. Ишь, какой стол собрала: медок, моченая брусника, соленые рыжики да груздочки. И варево доброе: наваристые мясные щи, щука отварная, каша гречневая на коровьем масле… Вот тебе и мужичья трапеза!
- А все говорят, что народ бедствует, - хмыкнул Григорий Васильевич. - Надо царя порадовать.
Демша молча посмотрел на боярина, но так ничего и не сказал. Ведал бы сей боярин, как живут подневольные мужики в Мугрееве.
Григорий же Васильевич, в другой раз объехав Серебрянку, и испив водицы в родничке, довольно крякнул:
- Зело вкусна, зело.
А княжич Василий, расстегнув застежки летнего ездового кафтана на малиновой камке, и вдохнув полной грудью легкий упоительный воздух, мечтательно произнес:
- Так бы и пожил здесь недельку.
Широко распахнул кафтан. Кумачовая рубаха, вышитая золотом и шелками, облепила ладное, гибкое тело.
- Лепота!
Сбросил кафтан, и от избытка молодости и силы, пробежал несколько шагов и высоко, пружинисто кувыркнулся, ловко приземлившись на крепкие, проворные ноги в сафьяновых сапожках.
- Однако, Василий, - протянул Годунов. - У скоморохов так наловчился?
- Сам, боярин. В своем саду мугреевском. Лет с семи. Еще показать?
- Буде, княжич, - неодобрительно молвил Годунов. - Не дело царскому рынде перед мужиками скоморошить.
- Прости, боярин.
Годунов обернулся к Демше.
- Лихие больше не наведывались?
- Бог миловал, боярин, - отозвался Демша, удивляясь осведомленности Годунова. Откуда он про лихих пронюхал? Никак, княжич рассказал.
А княжич и сам оставался в неведении. Два дня назад дворецкий вызвал его в свои покои и молвил:
- Починок Серебрянку ведаешь?
- Серебрянку?.. Как-то с приказчиком наведывался, боярин.
- С какой стати княжичу по починкам ездить?
- Матушка повелела. Ты, говорит, Василий, каждый свой починок должен оглядеть. Их всего-то у нас три.
- Рачительна твоя мать. И сколь тебе было, Василий?
- Четырнадцать годков.
- Похвально…Покажешь мне сей починок.
- ?
- Не хлопай глазами, рында. И не пытай, для какой надобности.
Ничего не пояснила Василию и мать, коя дала клятву царю, что пока Ксения не окажется на Серебрянке, даже ее дети не должны об этом ведать.
Вопрошающие глаза княжича, кои то и дело останавливались на Григории Годунове, ни сколь не смущали боярина - ни во время пути на починок, ни на самой Серебрянке. Одно лишь сказал:
- Я тоже когда-то любил по своим угодьям ездить.
На прощанье протянул хозяину Серебрянки пять рублей серебром.
- Справный ты мужик, Демша. Купи себе и супруге добрую сряду.
- Благодарствую, боярин.
«Другой бы в ноги упал, а этот лишь в пояс поклонился, - невольно подумалось Годунову.
Княжич надеялся, что Григорий Васильевич на обратном пути все же пояснит свое путешествие на Серебрянку, но тот промолчал.
Царь, чутко выслушав подробный рассказ сродника, молвил:
- Быть посему. Позови мне верховую боярыню.
Г л а в а 13
ЗАГАДОЧНОЕ БОГОМОЛЬЕ
На Москве никого не подивила поездка царицы Марьи и ее дочери Ксении на богомолье в Троице-Сергиеву обитель. Озадачило лишь то, что на сей раз поезд царицы был втрое меньше обычного. Рассудили так: царь Борис, сберегая государеву казну, вознамерился отменить пышные выезды.
Еще ночью гудел весь царский терем. Всех на ноги подняли: кравчих, постельниц, ларешниц, мовниц… Казначеи еще загодя поспешали к царицыной Мастерской палате, дабы отрыть кипарисовые сундуки, коробья и ларцы, в коих хранилось выходное да ездовое платье. Открывали с особой предосторожностью, ибо всякое белье оберегалось от порчи, заговора и наговора. Упаси бог, ежели в сундуке или в ларце колдовской корешок окажется. Тогда казначеям - голова с плеч.
Всю ночь челядь не сомкнула глаз в кухонных избах, подвалах и кладовых, откуда собирали в путь-дорогу разные питья и яства. Тут тоже глаз да глаз: все должно быть свежее, не залежалое, отборное: мед, икра черная и красная, квасы и сбитни…
Из Москвы выехать - не птице из клетки выпорхнуть. Как из Кремля выбрался, по улицам и улочкам Китай-города, Белого города и Скородома проехать не так-то уж и просто, ибо народ со всего города сбегается поглазеть на царицын выезд. Тут без стрельцов не обойтись. Впереди идут стрельцы с батогами, за ними следуют скороходы с бичами, дабы путь расчищать. Кто только не лезет к громадной царицыной колымаге, расписанной золотом! Скороходы едва успевают кнутами размахивать.
За колымагой Марьи Григорьевны едут для оберегания царицы (четверо в рад) конные стрельцы в красных кафтанах, а за ними следует колымага царевны, в коей находится мамка и верховая боярыня, а уж потом - колымаги с боярынями, боярышнями, с сенными девушками. «За колымагами отряд с казной шатерной и столовой. Здесь и укладничий, и шатерничий и стольники, и подьячие, и ключники, и подключники, и истопники. В одной из повозок постели путные, в других - платья, белье и разная мелочь походная вместе со столами разъемными и стульями разгибными. Позади всего поезда «телега поборная. В нее складывают покупки, дары, которыми царице народ челом бьет, и все челобитные, что ей по пути подают. Рядом с телегой старший дьяк Царицына приказа шагает. Он челобитные принимает, что ей по пути подают».
Когда отъезжали от дворца, то до Фроловских ворот царицу сопровождал Григорий Васильевич Годунов в золотном кафтане с оплечьями, расшитыми драгоценными каменьями, и в собольей шапке, усеянной самоцветами. Опираясь на дорожный посох сандального дерева, боярин зорко посматривал на поезд и вспоминал слова государя:
- На тебя вверяю Ксению, боярин. Головой отвечаешь. Все ли продумал?
- Мыслю, оплоха не будет. Только бы царица не подвела.
- С Марьей у меня был уже разговор, лишнего не сболтнет, иначе…
Борис Федорович не договорил, но Григорий Васильевич отчетливо понимал, что стоит за царским «иначе».
Царица Марья была не только сварлива, но и болтлива, однако Борис Федорович ей строго-настрого наказал:
- Ты доедешь до Троицкой монастыря, а Ксения вместо обители окажется на одном из лесных угодий, дабы поправить здоровье.
- Да что я людям скажу?
- Скажешь, что Ксению недуг охватил, а посему возвращается в Москву.
- Но люди - не дураки. На Москву-то они без царевны вернутся, и почнут вертеть языками. Свинья скажет борову, а боров - всему городу.
- Ни кто на Москву не вернется. Они будут на лесном угодье с царевной, и каждый станет держать язык за зубами. Сама держи рот на замке, а коль не удержишь - в монастырскую келью спроважу. И на том тебе свое царское слово даю.
Веско и непреложно заявил государь.
Обижена была Марья. Эк чего удумал супруг! Отправить в леса дремучие, и без ее материнского пригляда. Верховая боярыня - не родная мать, разве можно на нее во всем полагаться? И где жить? В дебрях, среди зверья и леших. Никак из ума выжил государь. В такой глухмани никакой шатер не спасет. Прибежит ночью ведмедь и в клочья шатер раздерет, чадо усмерть перепугает, а то и вовсе живота лишит. Страсти какие! И ради чего? Чадо потешить, будто ей в тереме худо живется, будто не с золотого блюда ест и пьет. И впрямь спятил государь. Вначале норовила отговорить его от глупой затеи, но Борис вспылил, назвал ее «недотепой» и пригрозил наказаньем. Пришлось, скрепя сердце, смириться, ибо царь перекоров не терпит. Но душа Марьи пылала гневом. В кой раз она понуждена подчиниться воле супруга!
* * *
Еще с полпути на Москву был послан гонец, что царевна малость занемогла, и что царица не ведает: ехать ли Ксении до обители, или возвращаться ей во дворец. Пока же поезд медленно, с длительными остановками, двигался к монастырю. И вскоре (вот уж Марья не ожидала!) поезд догнал сам дворецкий, Григорий Годунов, с наказом от государя: царевне быть на Москве.
Поезд царевны возвращался в стольный град совсем малым: еще загодя дворецкий отобрал лишь самых необходимых царевне людей, среди которых оказался и Василий Пожарский. Узкая дорога к Серебрянке, по коей едва проходила колымага, была заранее расчищена дворовыми людьми Годунова.
Ксения узнала о поездке на Серебрянку еще на Москве и тому была обрадована. Сейчас она сидела на атласном тюфяке, расписанном розами, репьями да птицами и, откинув персидскую камку с колымажного окна, разглядывала через слюду пышные разлапистые сосны.
- Ой! - вдруг встрепенулась она. - Белка! Белка по древу скачет, боярыня! Я недавно ее на бумаге живописала. Какая она пушистая!.. А на Серебрянке и вправду есть серебряный родник?
- Вправду, государыня царевна. Вода из родника как серебряная. Скоро увидишь…
Все последнее время Демша не переставал удивляться. Жили тихо, покойно и вдруг все круто изменилось. Ни с того, ни с сего на Серебрянку аж царев сродник пожаловал! Все выглядел, высмотрел, поднес пять рублей - и был таков.
Раздумчиво скреб потылицу, но на ум ничего не вспадало.
Надейка была удивлена не меньше супруга. Чего только не передумала своим бабьим умом и как-то молвила:
- Занарок царев боярин не приедет. Никак, починок помышляет у нашей княгини отхватить.
- Да и я о том мекал, но для какой надобности он мне такие деньжищи отвалил? Чудно, Надейка.
- Наказал новую сряду купить.
- Зачем нам сряда? Нам и в своей одежке повадно… Нет, тут что-то не так.
Вскоре на починок вновь приехали три молодца, кои сопровождали царева сродника на Серебрянку. Крепкие, статные, вооруженные саблями и пистолями.
Демша еще с утра собирал соху, а была она из рассохи, двух сошников, палицы, обжей и подвоя. Дело на первый взгляд не такое уж и копотливое, но стоит допустить при сборке промах, как соха начнет при пахоте «капризиться»: криулять, ковылять, выскакивать из борозды, заглубляться на два-три вершка меньше или глубже. С сохой шутки плохи, а посему надлежит относиться к ней со всем почтением и тщанием.
Демша так увлекся работой, что не заметил подъехавших к избе всадников.
- Встречай гостей, Демша! - весело воскликнул один из молодцов.
Вздрогнул Демша, ибо не привык он к неожиданным чужим голосам, но когда выпрямился и признал всадников, то обычаем молвил:
- Милости просим. Гостям завсегда рады.
- Кваском не угостишь? Горло пересохло.
- От чего ж не угостить?
Но молодцы с коней не сошли, ибо один из них вспомнил про ключ.
- К роднику, братцы! Там водица отменная.
Птицей сорвались. Демша проводил их озабоченно-вопрошающим взглядом. И чего примчали?
Вошел в избу. Надейка поила молоком сына. Глянула на неспокойное лицо супруга, отложила кринку.
- Что приключилось, Демушка?
- Сызнова царевы люди нагрянули.
Надейка только и выдохнула:
- О, Господи!
Государевы жильцы (а это были они) появились в избе с переметными сумами.
- Получай сряду, хозяева!
На лавку полетели кафтаны и летники доброго сукна, телогреи, сарафаны, рубахи, порты, чоботы, башмаки, шапки, волосники, убрусы…
Надейку оторопь взяла: женские рубахи были белого и красного цвета, с длинными рукавами, расшитыми и украшенными запястьями; летники - из дорогой камки червчатого цвета, телогреи - из тафты, чоботы и башмаки - из юфти и сафьяна… Пресвятая Богородица, какая богатая сряда! Глаза разбегаются.
- Что? - озорно глянув на молодую хозяйку, подмигнул статный чернобровый жилец. - Довольна, женка?
Надейка не ведала, что и молвить. Демша же озадаченно произнес:
- С какой стати, люди добрые?
- Боярин Григорий Васильич Годунов приказал привести. Ты, никак, пять рублей-то на сряду не использовал.
- Так ить… На торги ехать далече. Я верну.
Демша пошарил за иконой Николая Чудотворца и протянул черноусому (никак был за старшего) серебряные монеты, завернутые в тряпицу.
- Сполна верну, ни полушки не истратил.
- Спрячь, Демша. Сии деньги тебе еще сгодятся.
- Тогда и сряду забирайте. Задарма не возьму. Да и одежа не мужичья. Чай, в лесу живем.
Жильцы переглянулись и добродушно рассмеялись.
- Чудной ты мужик, Демша. Ему царев боярин, почитай, кафтан со своего плеча жалует, а он нос воротит. Негоже, ох, негоже.
- Так ить, - смутился Демша, - будто манна с небес. - И пошто мне это всё?
- Наряжайся и носи на здоровье. Скоро изведаешь.
Жильцы поснедали, что Надейка собрала на стол, отдохнули часок на спальных лавках - и восвояси, оставив хозяев избы все в том же замешательстве.
Г л а в а 14
ПТИЦА ВОЛЬНАЯ
Пока поезд царевны копотливо продвигался к Серебрянке, к избе Демши примчал княжич Василий Пожарский. Увидел Надейку подле колодезя, весело воскликнул:
- Здорово, женка! Где хозяин?
У Надейки липовое ведерко выпало из рук.
- А он, княжич… Он бортные дерева ушел оглядывать. Вечор вернется.
- Вот незадача, - огорчился Василий. - Он позарез здесь надобен. Как его сыскать?
- Мудрено, княжич. Не сыскать тебе.
- А-а! - отчаянно взмахнул рукой Василий. - Укажи, в какой стороне. Может, и сыщу!
- Тщетно, княжич. Версты две от Серебрянки. Заблудишься. Но ты не отчаивайся, я сейчас.
Надейка убежала в избу, глянула на спящего Ванятку, осенила его крестным знамением и выбежала на двор.
- Гнедка, княжич выведу.
Василий рот разинул: женка выехала со двора на оседланном коне! На том самом коне, коего мать подарила Демше. Чудны дела твои, Господи, отроду такого не видывал. Баба на лошади!
- Поехали, княжич!
Глаза Надейки задором брызжут. Любо ей на Гнедке прокатиться. А на княжича смешно посмотреть: глаза на лоб, будто чудо-юдо перед собой увидел.
Ловко, уверенно пробиралась через лес Надейка, все больше удивляя княжича. Ай да женка, думал он, ай да лихая наездница. И как в седле держится, как изворотливо поводом управляет. Никак, Демша всему обучил.
А Демша, тем временем, занимался с «божьими угодницами», кои «людям на потребу, Богу на угоду». Занятное это дело. Пока жил на Серебрянке, Демша отыскал в хвойном лесу с десяток дерев, удобных для пчел, в каждом из них вырубал борть, обделывал ее колодами-должеями, чтобы их можно было вынимать, сажал матку, загодя поместив ее в маленькую клеточку и высыпал в колоду пчел; и как только у божьих угодниц появлялись соты, матку избавлял из своего плена. Соты с каждого бортного дерева вырезал лишь наполовину, вторую - оставлял пчелам, дабы в студеное время божьих угодниц не обижать.
Сейчас Демша мед не отбирал, а лишь осматривал дупла: целехоньки ли, не поразбойничал ли лесной архимандрит? И такое случалось. Прошлым летом пришел отбирать соты, а на бортном древе, разворотив дупло, сидел медведь и, не взирая на лютое нападение пчел, лакомился медом. Кричать на косолапого не было смысла: в такие минуты медведь забывает обо всем на свете, да и человека он не боится. Остается одно: ткнуть архимандрита орясиной, что Демша и сделал. Косолапый издал страшный рев, кубарем свалился с древа, а затем, увидев человека, нарушившего его излюбленную трапезу, угрозливо поднялся на задние лапы и вновь издал злобный рев. Шерсть на его загривке поднялась дыбом и зашевелилась. Сейчас он ринется на человека и раздерет его своими могучими лапами.
Но Демша сам обладает медвежьей силой. В руке его рогатина, с коей он всегда ходил в лес, ведая, что может столкнуться с архимандритом, тем более, когда идет к бортным деревьям. Одна из медведиц уже познала его страшную силу, угодив под его острую рогатину. И вот вновь косолапый готов пойти на смертный бой с огромным хозяином Серебрянки. Но того не случилось: мужичина так устрашающе рявкнул, что косолапый напугался и неторопко удалился в чащу.
- Вот так-то, Михайло Потапыч, - усмехнулся Демша.
Присел на валежину и вскоре услышал ржание коня. Гнедок! По запаху хозяина учуял. Но что случилось? Почему Надейка отъехала от избы?
Встревожился Демша. Встал и отозвался на ауканье жены.
- Здесь я!
Встречу не только Надейка, но и… княжич Василий.
Только дорогой к починку изведали его хозяева о загадочных приездах на Серебрянку государевых людей. Но весть о приезде царевны Ксении Годуновой была настолько ошеломляющей, что Демша даже Гнедка остановил.
- Царевна?.. На Серебрянку?!
- Пресвятая Богородица! - только что и нашлась сказать Надейка, сидевшая на коне позади мужа.
- На Серебрянку, Демша. Смотри, лицом в грязь не ударь. Приоденься в добрую сряду, и встречай государыню царевну земным поклоном. Царевна поживет у тебя с недельку.
- В мужичьей избе?.. На мужичьем харче? Не разумею своим скудным умишком, княжич.
Лицо Демши было настолько растерянным и убитым, что Василий рассмеялся:
- Да не пугайся ты, Демша. Ни изба, ни снедь твоя не понадобятся.
- Святым духом, что ли царевна будет кормиться?
- А царевна скатерть-самобранку привезет, - вновь рассмеялся княжич. - Ну, буде дивиться. Поспешим, Демша!
* * *
Как сошла из кареты царевна, так и застыла зачарованная. Господи, какая райская благодать окрест! Все, о чем она так долго грезила, предстало наяву: и солнышко щедрое да ласковое, и рощица зеленая, и речушка хрустально-светлая, и небо неохватное да изумрудное. Куда не кинешь взор, всюду сказка волшебная, наглядеться нельзя. А воздух, воздух какой! Чуткий, нежный, медовый.
Ни с чем не сравнимое упоение охватило царевну. Дивное и сладостное. Она слушала звонкие трели жаворонков, видела порхание необыкновенно прекрасных легкокрылых бабочек, ощущала запахи чистых, благоуханных трав, и ее впечатлительно-восторженная душа переполнилась от избытка божественных чувств.
Г л а в а 15
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Серебрянку усеяли шатры. В одном из них разместился Григорий Васильевич Годунов, в другом, значительно меньше - княжич Василий Пожарский и два стольника, в третьем - разная обслуга. В рогожных палатках расположился десяток стрельцов. Все шатры и палатки раскинули у речушки.
Шатры же царевны с боярынями, боярышнями и сенными девушками раскинули у березовой рощи, близ родничка.
Еще загодя Григорий Васильевич строго-настрого предупредил всю мужскую половину:
- К царевне никому не подходить и глаза на нее не пялить. Всяк занимается своим делом. Стрельцам же днем объезжать и досматривать починок, а ночью стоять в карауле близ шатра царевны. Оберегать накрепко! Коль что неладное заприметили - будить меня немешкотно и в любой час. За любую промашку буду нещадно наказывать.
С глазу на глаз потолковал боярин с княжичем Василием.
- Тебе особый наказ, рында. Куда бы не следовала царевна, следовать и тебе за ней, но украдкой, дабы она тебя не заметила. Ты должен стать тенью государыни-царевны.
- Всегда рядом с царевной моя матушка. Она, боярин, может меня и заприметить.
- Может, но и виду не подаст. С ней у меня уже был разговор.
- А ежели что, не приведи Господи, с царевной недоброе случится? Могу я прийти на помощь?
- Разумеется, но твердо запомни, рында: с царевной ничего не должно случиться. Ничего! Ни мне, ни тебе головы не сносить.
Первые два дня выполнять наказ Григория Годунова было довольно легко: далеко от своего шатра она не уходила. Зато на третий день она пошла через луг к речушке и пошла именно к тому месту, кое заканчивалось высоким обрывом.
Екнуло сердце у Василия. А вдруг у царевны закружится голова, и она сорвется в речушку? Правда, рядом стоит матушка с боярышнями и сенными девушками, но доглядят ли они за царевной?
Княжич, скрываясь в высокой траве, как можно ближе подступил к Поветне, готовый сорваться к царевне в любую минуту. А Ксения и в самом деле подошла к самому краю обрыва. Василий увидел, как матушка подхватила ее под руку, свободной же рукой показала царевне на вековую, величавую дубраву, раскинувшуюся в полуверсте от речушки. Ксения о чем-то заговорила, а затем оглянулась в сторону березовой рощи, и Василий впервые разглядел ее удивительно-прекрасное лицо. Разглядел и… почему-то смутился. Сердце его забилось, щеки зарделись, как у красной девицы. Никогда в жизни он не видел такого чарующего девичьего лица. И пока царевна любовалась рощей, княжич, затаив дыхание, любовался Ксенией.
Когда царевна возвращалась к своему шатру, Василий рухнул ничком в траву, чувствуя, как горят его пылающие щеки.
На четвертый день Ксения пошла прогуляться по роще. Бог словно предумышленно радовал царевну погожими днями. Белоногие березы, облитые ласковым щедрым солнцем, о чем-то тихо и трепетно шептали своей изумрудной листвой. И Ксения, очарованная прелестью рощи, вдруг тихо запела. Из ее чистой, ангельской души выплеснулись протяжные слова:
Ой, да как ходила красна-девица
На зеленый луг, на росистый луг,
На росистый луг, зорькой утренней…
Вначале Ксения пела вполголоса, но затем песня отчетливо донеслась и до княжича, наблюдавшего за царевной из-за деревьев. Василий замер. Он вновь изумился: теперь уже проникновенному, певучему голосу. Песня, чистая, сильная и задумчивая, заполонила, казалось, не только сенистую, завороженную рощу, но всю Серебрянку. Боже, какой же у царевны напевный и сладкозвучный голос! Даже птицы прекратили щебетать, травы застыли, ветви берез перестали шелестеть своей трепетной листвой. Слушают, слушают грудной и задушевный голос царевны.
Ах, как пела Ксения! Пела словно певчая птица, вырвавшись из золотой клетки на сладкую волюшку. Пела ее душа.
Василий, прижавшись к древу, и забыв обо всем на свете, оцепенел. Он видел чудесное лицо царевны, слушал ее необыкновенно-прекрасный голос, и его сердце сладко заволновалось, переполнилось каким-то невиданным для него упоительно-восторженным чувством, коего он никогда не испытывал. Ему вдруг неукротимо захотелось подбежать к Ксении, упасть перед ней на колени и горячо молвить:
- Ты люба мне, царевна, люба!
И княжич едва удержался от необоримого порыва. А затем ему захотелось, чтобы на царевну вдруг напали какие-то злодеи, и тогда он отважно бросится на них, всех победит своей острой саблей. Ксения перепугается, но он прижмет ее к своей груди и успокоит:
- Никого не бойся, государыня царевна. Я всегда буду твоим заступником.
Жаль, ох как жаль, что на царевну не напали лихие люди!..
Конечно же, побывала Ксения и в избе хозяина Серебрянки. Встречал ее у ворот все тот же высоченный мужик в суконном темно-зеленом кафтане с открытым лицом и добрыми, слегка оробелыми глазами. Таких огромных людей царевна сроду не видывала. (Теперь каждый деревенский мужик будет ей казаться богатырем).
Демша земно поклонился и, заметно волнуясь, произнес:
- Милости прошу в дом, государыня царевна.
Впервые оказалась Ксения в крестьянской избе и приятно удивилась ее простоте и чистоте. Все было добротно и основательно. От толстенных бревенчатых стен духовито пахло смолой, тем духом кондовой сосны, который сохраняется долгие годы и который живителен для каждого русского человека.
Ксения привыкла жить в роскошных теремах, порой так изукрашенных и обряженных, что в очах рябит от сверкающей позолоты, ярких ковров и цветастых, переливающихся тканей.
Ничего подобного нет в крестьянской избе. Голые, ни чем не обитые стены, дубовые лавки, покрытые рогожами, нехитрая посуда, не отделанная златом и серебром. Но больше всего привлекла царевну здоровенная глинобитная печь с полатями. Она совершенно не была похожа на печи в теремах. Те были круглые, из синих или зеленых изразцов на ножках - с колонками, карнизами и городками наверху; на изразцах изображены травы, цветы и разные узоры. В избе же Демшы стоит что-то большое и невнятное, пышущее теплом.
- Поведай мне, Демша, как сия печь сотворена.
Демша, и без того оробевший, и вовсе растерялся. Чудно! Кажись, любой человек ведает, из чего печь сбита, а царская дочь, будто чудо перед собой увидела. Аль во дворце не такие же печи?
- Чего глазами хлопаешь, Демша? Поведай государыне царевне, - подтолкнула мужика строгим словом Мария Федоровна.
- Дык… Завсегда рад.
Демша ступил к печи и принялся показывать рукой.
- Вот то опечье, низ, битое из глины и песка основанье, далее - подпечье, простор под опечьем, а вот запечье или закут, простор между печью и стеной избы. Здесь всякий скарб хранится: кочерги, ухваты, кадушка с водой, кринки. А вот припечек или голбец. Нутро же печи зовется подом, над ним свод, впереди его - очаг или шесток с загнеткой, отделенный очелком от пода. В очелке - чело, а над шестком кожух и труба. Ничего мудреного, государыня царевна.
Ксения улыбнулась. Демша сыпал названиями, кои ей ни о чем не говорили. Казалось, легче латынь постигать, чем запомнить все составные крестьянской печи.
В очаге, на едва мерцающих углях, стояли железные горшки с варевом.
- Что готовишь, Демша?
Демша оглянулся на супругу, и так бойко ответила:
- В одном - щи томятся, в другом - репа распаривается, а в третьем - каша гречневая, государыня царевна.
- Щи томятся. Как это?
- Томятся? Парятся на медленном огне. Уж такая получается вкуснятина, государыня царевна. Пальчики оближешь!
- Угостишь меня?
- Еще как угощу, государыня царевна. И репой пареной, и кокурками, и блинчиками на коровьем масле, и молочком топленым…
Облачена была Надейка в голубой сарафан, застегнутый сверху донизу оловянными пуговками, на ногах - легкие башмачки из алой юфти, на голове - волосник, повязанный сверху белым убрусом. В маленьких мочках ушей Надейки сверкали серебряные сережки.
«Какая она милая и шустрая», - подумалось Ксении.
Все-то царевна отведала из вкусной и здоровой крестьянской снеди, и сама себе подивилась: если в теремах ее почти никогда не тянуло к питиям и яствам, то здесь всю неделю, проведенной на чистом воздухе, она с удовольствием вкушала подаваемые ей блюда, а сейчас с еще большим удовольствием она испробовала еду, приготовленную руками крестьянки. Права оказалась хозяйка избы. Вкуснятина!
Одного не ведала царевна. До ее прихода в избу, к хозяевам Серебрянки наведался Григорий Васильевич Годунов с царскими поварами. Натерпелась страху Надейка! Все-то повара высмотрели, выглядели, вынюхали, даже на зуб пробовали.
- Репу-то где хранила?
- В погребке, батюшка. Крепкая, сочная, будто с грядки. Попробуй.
И повара репки откусили и сам дотошный боярин. А потом за капусту принялись: и за квашеную, и за белокочанную, и за ту, что шла на щи белые и на щи серые. У Надейки, вначале насмерть перепуганной, даже смешинка на лице загуляла. Боярин сунул щепоть капусты в широкий, губастый рот и едва не подавился.
Дошел черед и до моченой брусники, клюквы, соленых и сушеных грибов. Особенно въедливо боярин осматривал соленые грибы - рыжики и белые грузди. Молвил поварам:
- По себе ведаю. От грибов может всякая пакость в животе приключится. А посему навалитесь на них в три горла. Утро покажет.
Утром повара на животы не жаловались. И все же боярин строго упредил:
- Кажись, хозяйка ты отменная, но коль после твоей снеди царевна занедужит, быть тебе биту нещадно.
Но все обошлось. Вкусная трапеза (да и сама молодая хозяйка) настолько понравились Ксении, что она сняла со своих ушей золотые сережки и протянула их Надейке.
- Прими сей дар, милая Надеюшка, за доброту твою и прелестный стол.
Молвила так тепло и задушевно, так трогательно, что у Надейки слезы на глаза навернулись. Растроганно пала на колени, принялась, было, высказывать благодарные слова, но царевна положила свои легкие, нежные руки на ее плечи и молвила:
- Зачем же так, Надеюшка? Встань, миленькая…
А Демша лишь смущенно крякал в русую бороду.
* * *
За две недели, проведенные на Серебрянке, не узнать стало «затворницу» государева дворца. Посвежела, еще больше похорошела, а главное стала веселой, бодрой и жизнерадостной. Да и как такой не стать, коль каждое утро умывала свое лицо ключевой водицей из родничка, ходила к речушке росными травами, гуляла по светлой роще, дышала живительным воздухом, а раз даже по грибы напросилась, где приключился с ней удивительный случай.
Боярин не хотел, было, отпускать царевну в лес, кой таит в себе немало опасностей. Но Ксении так понравилась жизнь на волюшке, что она не только еще больше расцвела, но и стала более смелой и настойчивой, чего никогда не случалось в царских теремах.
- Ты уж прости меня, боярин Григорий Васильевич, но я схожу в лес за грибками.
Дворецкий, вспомнив слова Бориса Годунова, не стал перечить.
- Всё, что дочь моя запросит, изволь выполнить. Лишь бы никакой порухи не было.
Пришлось боярину зело покумекать над грибным выходом царевны. Допрежь всего в лес был послан Демша с наказом сыскать грибное место. Тот озаботился:
- Ныне август не шибко на грибы угораздило. Дождей выпало мало.
- Надо сыскать, Демша, а когда сыщешь, женке своей укажи. Она вкупе с верховой боярыней пойдет.
Демша отыскал одну грибную полянку, коя находилась в начале темного леса. В день выхода царевны Григорий Васильевич не только отрядил в лес княжича Василия, но и пятерых стрельцов.
Когда царевна, в сопровождении верховой боярыни и сенных девушек и Надейки, вышла на поляну, случилось непредвиденное. Княжич заметил, как на поляну вдруг вылез из чащи огромный сохатый с ветвистыми рогами и нетропко двинулся в сторону царевны.
- Назад! Наза-ад! - что есть мочи закричал Василий.
Сохатый замер, а княжич стремительно побежал к перепуганной царевне, коя и в самом деле устрашилась, увидев невдалеке невиданное животное.
Взбудораженный княжич обнял царевну за плечи, а затем прижал к себе.
- Не бойся, государыня царевна! Я спасу тебя. У меня сабля и пистоль!
После этих слов Василий и в самом деле выхватил пистоль и бесстрашно двинулся на сохатого, но тот, никогда не ведая пистольного огня, удивленно посмотрел на людей, нарушивших его царственное шествие, плавно развернулся и, задевая рогами ветви деревьев, скрылся в чаще.
- Спасибо тебе, сынок, - судорожно глотнув воздух, вымолвила из побелевших губ Мария Федоровна.
Княжич, оказавшийся без шапки (потерял, когда ринулся к царевне), пришел в себя и поклонился Ксении большим обычаем.
- Прости, государыня царевна.
Впервые Ксения так близко столкнулась с Василием. Стоял он перед ней высокий, сероглазый, с шапкой густых русокудрых волос, весь ладный, пригожий.
- Это ты меня прости, княжич. Не подобало мне в лес ходить. Вон и стрельцы всполошились.
Стрельцы, услышав громкий выкрик Василия, выбежали к поляне, но тотчас попятились в лес, увидев отмашку верховой боярыни.
- Ступай и ты, Василий.
- Ухожу, ухожу, матушка.
Царевна, оправившись от пережитого, увидела в сажени от себя два гриба с красными шляпками, выглядывающими из травы, и тотчас забыла обо всем на свете.
- Боже, какие они красивые! Как они называются, Надеюшка?
- То грибки боровые, государыня царевна. Съедобные. Их можно жарить и солить.
- А вот еще! - радостно воскликнула Ксения. - Этот еще прекрасней.
- Не срывай, государыня матушка. Худой, не съедобный сей гриб, из него отравное зелье готовят.
- Из такого-то красивого? Какая жалость. Гриб - загляденье.
Царевна огорчилась. Она-то до сих пор не ведала, что не всякий гриб к еде пригоден.
А Надейка вдруг сунула какой-то гриб в рот и принялась его жевать. Не только Ксения, но и верховая боярыня с сенными девушками подивились:
- Да разве можно сырой гриб есть?!
Всеобщий испуг рассмешил Надейку:
- Так он и зовется сыроежкой. Бывает, заплутаешь в лесу, есть захочется, а сыроежка выручит. Съешь три-четыре грибочка - и, почитай, сыт.
- Хочу и я откусить, - молвила Ксения.
- И мы! - закричали сенные девушки.
А затем все посмотрели на верховую боярыню, но Мария Федоровна, несмотря на просьбу царевны, на такое «яство» не решилась.
- Допрежь надо их в водице промыть, мало ли чего. Глянь, сколь разной всячины к ним прилипло.
- То хвойные иголки, матушка боярыня.
- Хвойные? - заинтересовалась Ксения. - Что сие означает?
- От хвойных деревьев. Сосны да ели, государыня царевна.
Надейка не переставала удивляться на царевну (ничегошеньки-то не ведает!), а царевна - все новым и новым открытиям.
Выходили из леса густым и высоким кочедыжником, с толстыми корневищами и бурой чешуйчатой листвой.
Надейка загадочно поднесла к губам палец.
- Ступайте тихонько, дабы кочедыжнику зла не причинить, ибо он большим волшебством обладает.
- И каким же, Надеюшка?
- Великим, государыня царевна. Послушайте, что мне бабушка покойная поведала. Есть за тридцать три версты от града стольного лес вельми дремуч. Осередь лесу - полянка малая. На полянке - кочедыжник, цветок всемогущий. А расцветет он единожды в год, в полночь на Ивана Купалу, и горит огнем ярым. И ежели кто сей кочедыжник отыщет, тому станут ведомы все тайны, и ждет его счастье неслыханное. Он может повелевать царями и правителями, ведьмами и лешими, русалками и бесами. Он ведает, где прячутся клады несметные, и проникает в любые сокровищницы. Лишь стоит ему приложить цветок к железным замкам - и все рассыпается перед ним. Но взять сей чудодей-цветок мудрено, ибо охраняет его адская сила, и лишь человеку хороброму дано сорвать сей огненный кочедыжник. С другого же - злой дух сорвет голову. Не каждый дерзнет на оное. А вот моя бабушка дерзнула и засобиралась на полянку волшебную.
Ксения слушала сказочную и напевную речь Надейки, затаив дыхание.
- Бабушка?
- Бабушка, когда она девицей была. Она в ту пору красна молодца возлюбила, душой иссохла, а он к другой сердцем тянулся. Вот и надумала она сыскать тот цветок и в полночь ждать, покуда кочедыжник огнем не загорит, а как загорит - сорвать его, и тогда с ней окажется добрый молодец.
- И сходила-таки?
Ксения, очарованная сказом, так и впилась своими чуткими бархатными очами в лицо Надейки.
- Не сходила, государыня царевна, одумалась: намедни видение было. Явилась ей сама Пресвятая Богородица да изрекла: «Не ходи на Ивана Купалу в лес. Тяжкий грех - молодца от суженой уводить». Поплакала, покручинилась - и смирилась. Так вот и прожила одна-одинешенька.
- Вот как в жизни бывает. Жаль твою бабушку.
- Зато на внучат ей повезло, государыня царевна. Семеро по лавкам.
- Это как, Надеюшка?
Вопросы, вопросы. Они так и сыпались из уст царевны, пока шли до ее шатра. Затем она подумает: «Девушка из простолюдинок, а как много всего ведает! Оказывается, народ разумнее царей, кои живут в золотых дворцах и так мало всего знают. Что книги и латынь по соотнесению с таким, казалось бы, нехитрым и в то же время, мудрым бытом народа?»
И эта мысль поразила Ксению. Непродолжительная жизнь на Серебрянке во многом опрокинула ее суждения о бытие сущем.
А для боярина Григория Годунова оставалось последнее испытание. Самое тяжкое и серьезное. Ксения, уж, коль ей предстоит стать королевой Ливонии, должна научиться верховой езде. На Серебрянку еще неделю назад были доставлены не только аглицкое женское седло, но и арабская лошадь. Прибыл и телохранитель царя Жак Маржерет. Когда-то сей французский подданный сражался на стороне короля Генриха Четвертого, затем, с наступлением мира, попал на службу к князю трансильванскому, потом к королю венгерскому, участвуя в их войнах с турками; перешел затем на польскую службу капитаном пехотной роты и, наконец, в 1600 году, по предложению Посольского дьяка Афанасия Власьева был принят на русскую службу Борисом Годуновым, который назначил его капитаном немецкой роты и дал ему отряд всадников. Жак Маржарет отменно владел саблей и шпагой и когда-то обучал зарубежных принцесс верховой езде. Но то было в Венгрии и Франции, где верховая езда королевских особ была обычным делом и не вызывала кривотолков среди вельмож. Русь не знала таких примеров, да и не хотела. Но Борис Федорович, не взирая на враждебные взгляды бояр, делал все новые и новые шаги в сторону Европы… Иногда в открытую, а иногда тайно. Вот и поездка Жака Маржарета была окружена неимоверной тайной. Никто на Москве не должен ведать, что царская дочь готовится стать королевой Ливонии. Даже сама Ксения пока об этом ничего не ведает, полагая, что государь батюшка захотел укрепить ее здоровье тайной поездкой на Серебрянку.
- Всем ли ты довольна, царевна? - спросил Григорий Васильевич, придя в шатер Ксении.
- Всем! - без раздумий отозвалась царевна. - Я очень благодарна батюшке, кой сделал мне такой бесценный подарок. Здесь все прекрасно. Райский уголок!
Слова царевны были искренними и восторженными.
- Рад за тебя, царевна. Но ты не забыла еще об одном посуле государя?
Ксения призадумалась. Кажется, все, о чем она мечтала, с лихвой исполнилось. Впрочем… Но батюшка, наверное, пошутил, сказав, что на Серебрянке она сядет на «златогривого коня». Конечно же, пошутил, о том не следует и боярину рассказывать.
Но боярин сам напомнил:
- Никак, запамятовала, царевна, про коня златогривого. Будет конь!
- Ужели и то возможно? - обрадовалась Ксения.
- Для царской дочери ничего невозможного нет. То будет завтра поутру.
Но радость Ксении вскоре померкла. Она представила себя сидящей на коне и… перепугалась. Это в грезах хорошо лететь на златогривом коне, а наяву? Да как же она в женском платье взберется на седло?! От людей совестно.
Как-то видела Надейку и диву далась. Та вывела со двора оседланного коня, подоткнула подол сарафана, вставила ногу в стремя, ловко перекинулась в седло, выпрямилась, затем натянула повод, озорно гикнула - и куда-то помчала. Вот тебе и Надейка! Нет, она так никогда не сможет, да и зазорно так на коня взбираться.
Поделилась своими страхами и сомнениями с верховой боярыней, на что та молвила:
- Надейка - из мужичья, вот и вытворяет бог весть что. Твоя же верховая езда, государыня царевна, будет достойной, с соблюдением всех приличий. Ты останешься в женском платье, но тебе не придется переметываться через седло, как сие делают мужчины.
- Да как же, боярыня?
- Седло будет особое, ты будешь сидеть на нем, как в креслице, боком к голове коня. Его уже привезли. Конь арабский.
- Из таких-то стран чужедальних. Ох, страшно мне, боярыня.
- Не тушуйся, государыня царевна. Я уже зрела сего коня. Он не столь высок и не строптив, прекрасно обучен выездке. На оном коне ты получишь большое удовольствие.
- Ох, не знаю, не знаю, боярыня… А кто меня на седло подсадит?... Может, княжич Василий?
- Отчего ж Василий, государыня царевна?
Вопрос Марии Федоровны смутил Ксению. Потупив очи, она прошлась вдоль шатра, а затем, с пунцовыми щеками, тихо ответила:
- Василий - храбрый. Он защитил меня от страшного зверя.
Мария Федоровна улыбнулась. Она помышляла сказать, что сохатый - не такой уж и страшный зверь, коль спокойно ушел от людей, но не стала разуверять Ксению, а вот ее слова о сыне пришлись верховой боярыне явно по душе: восприимчивая царевна надолго запомнит Василия, что само по себе полезно для семьи Пожарских. В жизни всякое может случиться.
- Княжич Василий и рад бы тебе услужить, государыня царевна, но ты сама ведаешь, что царевне не дозволено быть в обществе чужих мужчин, опричь своих родичей.
- А кто же мне поможет?
- Тот, кто прислан самим государем.
- Мой братец Федор? - обрадовалась Ксения.
- Нет, не братец… Ты только не пугайся, государыня царевна, и ничему не удивляйся… Подданный французского короля Генриха Четвертого, мушкетер Жак Маржарет, а ныне начальник караула государева дворца.
- Пресвятая Богородица! Иноверец?!
Пораженная словами верховой боярыни, Ксения опустилась в кресло и сложила руки крестом на груди, как бы заслоняясь от чего-то дурного или бесовского.
- Говорила же: не пугайся. Сей иноверец ведает личной охраной твоего батюшки. Весьма надежный человек, к тому же он отменный учитель верховой езды. Только ему великий государь доверил сие важное дело. Ради Бога, не волнуйся, государыня царевна. Завтра у тебя будет прекрасное утро. Ты пойдешь на прогулку в рощу и там встретишь своего учителя. Он довольно сносно говорит на русском языке.
Перед сном царевна долго стояла перед дорожным киотом, составленным из наиболее чтимых икон в серебряных ризах. Молилась, молилась…
Г л а в а 16
МУШКЕТЕР МАРЖАРЕТ
Завершив утреннюю трапезу, Ксения, в сопровождении верховой боярыни и всего лишь одной сенной девушки Оришки, вышла из шатра в сторону березовой рощи. И на сей раз порадовало солнечное погожее утро. Царевна мягко ступала алыми бархатными башмачками по выкошенной Демшей траве и вдругорядь любовалась березами. Теплые, рдяные лучи солнца, пробиваясь через трепетную малахитовую листву, освещали ее чистое, ясноглазое лицо, играли на легком серебряном венце с жемчужными подвесками. Тиховейный игривый ветерок слегка ворошил ее черные роскошные волосы, ниспадавшие на изящные округлые плечи.
Шла, любовалась рощей, но на душе ее было далеко не безоблачно, как в прежние дни, когда душа ее пела и безмерно отдыхала. Как ни успокаивала ее верховая боярыня, но предстоящая езда на «златогривом коне» по-прежнему волновала сердце Ксении.
Впереди, среди берез, мелькнула неясная фигура в серебристом кафтане, и царевне почему-то показалось, что в роще находится княжич Василий, но фигура тотчас исчезла. Погрезилось, подумалось Ксении.
Но вскоре перед царевной оказался боярин Григорий Васильевич, возле коего стоял какой-то безбородый незнакомец со щегольскими, лихо закрученными усами. Был он лет тридцати, ладный, подбористый, облаченный в короткий русский зипун, расшитый золотыми шелками.
- Твой учитель, государыня царевна. Жак Маржарет, - представил французского мушкетера Григорий Годунов.
Маржарет сорвал с головы шляпу и учтиво, на западный манер, поклонился.
- К вашим услугам, ваше высочество. Надеюсь быть полезным вашему высочеству. Я никогда не видел такой очаровательной женщины. Вашу неземную красоту надо живописать на парсунах.
Ксения не ведала, что и сказать. Этот говорливый чужеземец действительно хорошо владеет русским языком. Но он… он какой-то другой, русские люди так дерзко не разговаривают. Его слова смущают, заставляют краснеть. Боже! О чем с ним беседовать?
И вдруг Ксения вспомнила встречи с главой Посольского приказа Афанасием Власьевым, который, по повелению государя, провел с ней несколько уроков, подробно рассказывая о своих впечатлениях, связанных с поездками в Австрию, Францию, Ливонию… Она жадно впитывала все, что так интересно и подробно повествовал сей умудренный, много повидавший посольский дьяк: о том или ином государстве, его народах, обычаях, дворцовых этикетах… (Царевна не ведала, что далеко не случайно посещал ее покои Афанасий Иванович), и вот теперь его «уроки» пригодились.
- Вы гугенот или гасконец, сударь?
- О! - восторженно воскликнул Маржарет, и даже пальцами прищелкнул. - Я восхищен вами, ваше высочество. Вы отлично знаете историю моей удивительной страны. Конечно же, я гасконец. Тысячу чертей, но гасконцы - самые храбрые люди на свете. Ничто не устоит на их пути, они непобедимы!
Вид Маржарета был настолько горделив и воинственен, что царевна не сдержалась и уколола напыщенного вояку:
- В «Парижскую кровавую свадьбу», прозванную Варфоломеевской ночью, вы, гасконцы, убили две тысячи ни в чем не повинных гугенотов. И вы, сударь, считаете это победой?
Григорий Годунов довольно крякнул. Ай да книжница! Не зря ее в боярских теремах называют самой образованной женщиной Москвы. Утерла нос велеречивому гасконцу. Ишь, как вытаращил на царевну свои ореховые глаза!
Мушкетеру ничего не оставалось, как вновь выразить царевне свое восхищение, ибо спорить с ней, ему было запрещено. Но будь на месте царевны мужчина! Он, горячий гасконец, не потерпел бы в свой адрес никаких попреков. Тысячу чертей! Эта дама не только прекрасна, но и умна.
Мария Федоровна улыбалась краешками губ. Ее «подопечная» сегодня показала коготки. Тихая смиренница поставила на место гордого, заносчивого мушкетера, известного своими подвигами во всей Европе. Не случайно государь Борис Федорович назначил его начальником дворцовой охраны. Он бесстрашен и предан, но «только тогда, - как тихонько выразился Афанасий Иванович, - когда ему хорошо платят. Чем тяжелее его кошелек, тем безопасней жизнь царя». Борис же Федорович не жалел никаких денег.
- Не соблаговолишь ли, царевна, пройти к коню-арабчуку? - спросил Григорий Васильевич.
- Да, - робко выдохнула Ксения, и вся «дерзость» ее разом улетучилась. Господи, не осрамиться бы перед этим гасконцем!
Конь, привязанный за повод к березке, дожидался на противной стороне рощи, где находилась довольно обширная опушка, уходящая в луговое дикотравье.
Конь, увидев приближавшихся к нему людей, тонко заржал, но остался спокоен: не принялся, показывая свой норов, вскидывать головой, не застучал копытом.
Ксения хоть и подошла с волнением к коню, но «арабчук» ей поглянулся. Какая горделивая у него осанка, грудь, грива, какие легкие и стройные ноги! На таком коне, наверное, можно нестись как по воздуху.
А Жак Маржарет отвязал арабчука и подвел его к царевне.
- Извольте взглянуть на седло, ваше высочество, и очень внимательно выслушать меня. В западных странах дамы ездят именно на таких седлах, позволяющих сидеть боком. Оно весьма удобно. Красивая и прочная посадка получается только в том случае, если дама сидит на середине седла, держа корпус совершенно отвесно, не перегибая его ни вправо, ни влево. Голова повернута в сторону движения. Правая нога перекидывается через верхнюю луку, бедро левой располагается под нижней лукой, а голень этой ноги свободно свешивается вниз; стремя надевается на носок, но упора на него быть не должно. Голень правой ноги отводится назад, каблук оттягивается несколько вниз и плотно прижимается к лошади так, чтобы не было раскачивания, и носок не был виден из-под наездницы. Прочность посадки обеспечивается исполнением этих правил, ибо луки седла весьма крепко держат наездницу. Не следует только, ваше высочество, подавать правым плечом вперед, ибо при этом возможно падение направо. Управление основано на тех же правилах, что и управление совершаемое мужчинами, но отсутствующий правый шенкель заменяется твердым хлыстом, или стыгом. Корпус, то есть его уклоны, также принимает участие в управлении. Поводья можно держать в одной или обеих руках; в первом случае над правым коленом, во втором - раздвинутые на три вершка руки держатся над правым бедром. При езде рысью дамам следует опираться на стремя, повернув пятку левой ноги кнаружи, но отнюдь не раскачивая этой ногой. Опираться на стремя надо в тот момент, когда лошадь становится на землю левой передней ногой, в тот же момент, когда выдвигается правая передняя нога, надо слегка приподниматься. Для наездника труднее всего подметить, когда надо начать приподниматься; но при небольшом навыке это очень легко приобретается. Ездить же облегченной рысью гораздо здоровее, менее утомительно и для наездницы, и для лошади, и несравненно элегантнее. При навыке можно ездить и не опираясь на стремя, что гораздо приятнее и даже безопаснее. Ту же посадку следует сохранять и на галопе. Поднимание же лошади в галоп делается совместными действиями повода и шенкеля или хлыста. Дамы предпочитают галоп с правой ноги, как более спокойный. Для поднятия лошади в галоп с правой ноги несколько укорачиваются поводья, затем сокращается правый повод поворотом левой кисти вверх мизинцем, одновременно дается сильный удар левым шенкелем, а если этого мало, то и хлыстом по правому плечу. Затем повод отпускается. Ширина галопа выбирается дамой в зависимости от ослабления или натяжения поводьев и побуждающими действиями шенкеля и хлыста. На прыжках дама должна сидеть спокойно и крепко, несколько откинув корпус назад, ни помогать, ни побуждать лошадь ей не следует. Прыгать наездницам рекомендуется только на вполне верных лошадях. На полевом галопе, карьере и прыжках поводья следует держать в обеих руках. В заключение хочу заметить, ваше высочество, что положение наездницы в седле, пока она не выбилась из сил, весьма прочно, но если лошадь понесла и впереди видно неодолимое препятствие, то следует рискнуть спрыгнуть. Для этого надо быстро, но не торопливо освободить правую ногу из луки, сбросить стремя, оставить поводья, и, оперевшись правой рукой о верхнюю луку, прыгнуть вперед, как можно дальше. Вот и все правила верховой езды, ваше высочество. Все просто и ясно, как божий день.
Обмерла Ксения! Легче латынь на зубок выучить, чем сии правила запомнить. Ну почему царь батюшка загодя о таких неимоверных трудностях ей не поведал? Да ей в жизнь не осилить сию верховую езду!
Даже боярин Григорий Васильевич озадаченно крутанул головой. Эк, чего наворотил этот гасконец! И вовсе перепугал Ксению… И все же надо выполнять царский приказ. Царевна не только должна сесть на лошадь, но и проехаться по опушке.
- Ты вот что, Жак. Зачинай с азов, опосля пойдут и буки. Допрежь сам покажи, как в седло подняться, да не единожды.
- Я готов, ваша милость.
Маржарет трижды оказался в седле, а затем обратился к царевне:
- Может, попробуете, ваше высочество? Все мои дамы, которых я обучал, поднимались в седло с первого раза. Такой прекрасной принцессе, как вы, сам Бог велел овладеть конем. Не бойтесь, я вам помогу.
Гасконец хотел, было, подхватить царевну за талию, но Ксения решительно отвела его руки.
- Я хорошо запомнила, как вы поднимались в седло. Я сама. Вы только подержите лошадь.
- Подержу, ваше высочество. Но вы можете не беспокоиться. Арабчук - очень смирный конь, тем более, когда его желает оседлать столь прекрасная дама.
«Этот гасконец ведет себя чересчур развязно и дерзко", - невольно подумалось верховой боярыне.
- Не сглазьте, сударь, - произнесла царевна и довольно легко оказалась на седле.
- Отменно, ваше высочество! Держите корпус прямо, не перегибайте его ни вправо, ни влево. Головку поверните в сторону движения. Отменно! А теперь возьмите левой рукой поводья… Как вы себя чувствует?
- Кажется, хорошо, сударь...
А Василий наблюдал из-за берез за Ксенией и Маржаретом, и его охватило чувство ревности. Как смеет этот высокомерный иноземец так близко подходить к царевне и брать ее за стан?! Хорошо, что царевна отвела его похотливые руки. Ну, зачем, зачем государь поручил обучать царевну этому иноверцу?! Все, что он показал Ксении, он, Василий, мог бы выучить в считанные минуты, и тогда сам бы все показал царевне. Подумаешь, иноземный наездник выискался. Да он, Василий, не уступит ему ни в каких скачках. Бывало, так летал по мугреевским полям и лугам, что ветер свистел в ушах… А царевна-то? Молодчина. Поехала по опушке. Как грациозно перебирает тонкими ногами Арабчук. Правда, обок ступает иноземец, но Ксения улыбается своей светозарной улыбкой, ибо ей по нраву эта тихая, но красивая езда. Слышится ее звонкий голос:
- Мне совсем не страшно, не страшно, боярыня!
А вот и чужеземец чему-то рассмеялся, а затем подбежал к Арабчуку и слегка поправил в стремени алый башмачок царевны. Василий даже за рукоять сабли схватился. Подлый гасконец!
Ревность обуревала княжича Василия. На другой день он не выдержал и пришел в шатер Маржарета.
- Мне надо поговорить с тобой, гасконец.
Жак (в России его называли Яковом) уже знал, что княжич Василий Пожарский является рындой государя, он, как начальник личной гвардии Бориса Годунова, несколько раз виделся с мечником царя во дворце, но не имел представления, что делает этот привлекательный юноша на Серебрянке.
Маржарета несколько озадачил холодный тон княжича.
- Я слушаю вас, сударь.
- Скажи, гасконец, сколько еще дней ты будешь обучать царевну Ксению?
- До тех пор, пока царевна не станет настоящей амазонкой.
- Она уже изрядно держится в седле. Советую, гасконец, прекратить выучку.
В словах княжича Маржарет уловил угрожающие нотки, чего он никогда не терпел.
- Что вы себе позволяете, сударь? Выйдете из шатра!
- И не подумаю! Либо ты перестанешь крутиться вокруг царевны, либо я навсегда покончу с этим.
- Тысячу чертей! - загорячился Маржарет. - Не хотите ли, сударь, вызвать меня на поединок? Моя шпага к вашим услугам.
Маржарет с вызывающей улыбкой положил кисть на эфес шпаги, а Василий стиснул рукоять сабли. И быть бы, наверное, поединку, если бы в шатер, привлеченный громкими голосами, не вошел боярин Годунов.
- Что ты здесь делаешь, княжич?
Василий замешкал с ответом, а находчивый гасконец произнес с улыбкой:
- Сей юноша, монсеньор, захотел посмотреть на мою шпагу. Мы поспорили, чье оружие крепче.
- Ну и чье, Василий?
- Сабля, боярин.
Василий Григорьевич глянул на обоих, хмыкнул и строго молвил:
- Ты вот что, княжич. Больше не заходи в шатер Маржарета. И не забывай дело свое. Ступай!
Г л а в а 17
ЖИЛА ЦАРЕВНА СЕРЕБРЯНКОЙ
Ксения возвратилась в Москву вместе с поездом царицы Марьи, отбывшей из Троицкой обители. После продолжительного доклада боярина Григория Годунова, государь Борис Федорович допрежь встретился с дочерью, а затем с верховой боярыней.
- Зело доволен тобой, боярыня. Ксению не узнать. Весела, жизнерадостна, здоровьем цветет.
Обычно задумчивые, зачастую снулые глаза Бориса Федоровича, на сей раз были веселыми и добрыми.
- За твое радение награждаю тебя еще одним сельцом, что недалече от твоего Мугреева.
Мария Федоровна земно поклонилась.
- Но вновь хочу упредить тебя, боярыня. О поездке царевны на Серебрянку - ни слова.
- Я умею хранить тайны, великий государь.
- И другие будут хранить! - жестко заключил Годунов.
Все люди, обеспечивающие тайную поездку царевны на лесной починок, были сурово предупреждены начальником Сыскного приказа Семеном Годуновым. Каждый из них ведал: кремлевская Пыточная, коей когда-то распоряжался Малюта Скуратов, ныне находится в ведении Семена Годунова, и она не остается без кровавой работы катов, а посему вся дворцовая обслуга царевны Ксении хранила глухое молчание.
И все же: тайна - та же сеть: ниточка порвется - вся расползется. По боярской Москве испустились слухи: царевна не на богомолье ездила, а тешиться в неведомые места, где она отошла от старины и дедовских обычаев. Ревнители древнего благочестия костерили царя и царевну. Но слухи, оставались слухами, ибо доподлинно никто не мог ничего сказать. Встрепенулись приверженцы старины, когда на Москву прибыл свейский принц Густав. Тут уже не слухи бояр взбаламутили, а явь.
- Дивны дела твои, Господи! Царь, еще не женив дочь свою, русские земли иноверцу раздает. Калугу с тремя городами Густаву посулил.
- Чу, и Углич - удел убиенного царевича Дмитрия. Не кощунство ли?
Бояре глухо роптали, а Борис Годунов, заботясь о расширении пределов Московского царства, настойчиво добивался своей давно задуманной цели. Из борьбы между Польшей и Швецией он извлек большую выгоду - перемирие, удовольствие отнять у польского короля Сигизмунда титул короля свейского, а вкупе с этим прибрать давно желанную Ливонию, и прибрать ее, казалось, теперь будет несложно, ибо появилась возможность заключить тесный союз со свейским королем против Польши. И в этом деле решающую роль сыграет свадьба Ксении с принцем Гуством, пообещав тому Ливонское королевство.
А что же Ксения? Ей шел пятнадцатый год, по тем временам самый брачный возраст. Царевна ведала, что пришел ее срок, однако ее не тянуло к замужеству, но она не могла перечить намерению отца государя, ибо уже заранее ведала, что выйдет замуж за одного из заморских принцев. Им оказался свейский принц Густав, кой недавно появился в Москве. Но Ксения вовсе не задумывалась о своем женихе. Кто он, молод ли, каков собой? Эти вопросы даже в голову не приходили царевне. Она до сей поры жила Серебрянкой. Это были чудесные, безмятежные дни, оставившие в душе Ксении сладкие воспоминания. Ничего прекрасней в ее жизни не было, что она особенно почувствовала, когда вернулась в свои докучливые терема, с их затворническим укладом.
Ах, Серебрянка, милая Серебрянка! Маленькая деревушка в одну избу, но какая светлая и пригожая, чарующая своей бесподобной девственной красотой. В сей дивной красоте, и вся сущность ее соответствовала тому миру, кой окружал ее целых две недели, пробуждая в ее душе совершенно новое, неизведанное, невольно меняя еще более к лучшему ее утонченную натуру, ее мысли и поступки, совершенно несообразные с ее поступками во дворце. Совсем недавно она и помыслить не могла, что открыто может побеседовать с простолюдинами, погулять по лугам и рощам, пройтись босиком по песчаной отмели речушки, испить чистой хрустальной водицы из серебряного родничка, сходить с берестяным лукошком в лес, познавая прелести благословенной природы… Боже мой! В каком же сказочном великолепии она пребывала!.. Никогда не забудется и верховая езда. На третий день обучения она добрых полчаса (сама по себе!) каталась на Арабчуке, даже на рысь перешла, почувствовав себя истинной наездницей на «златогривом коне». У нее даже дух захватило от сего упоительного полета.
Разве забыть ей ныне Серебрянку? Не забыть… Не забыть и того недолгого, но жаркого прикосновения княжича Василия, спасшего ее от неведомого зверя. Какой же храбрый и пригожий этот сероглазый княжич, с шапкой пышных кудреватых волос. Так и стоит в очах.
Отчего-то яркий румянец заливал щеки Ксении, когда она вспоминала княжича.
«Увидеть бы его», - как-то мелькнула в ее голове неожиданная мыль, и от этой нечаянной, непозволительной мысли она вовсе смутилась, да так, что ее внезапное смущение тотчас заметила Мария Федоровна.
- Что с тобой, государыня царевна?
- Со мной?.. Со мной все хорошо, матушка боярыня… От печей жарко.
«От печей ли? - усомнилась Мария Федоровна. - Никак, о свейском принце задумалась. Господи, неужели Ксения, это небесное создание, выпорхнет из царских теремов? Каково-то будет ей в чужедальней сторонушке?
Жаль было расставаться верховой боярыне со своей воспитанницей. Привыкла за три года.
Г л а в а 18
ПРИНЦ ГУСТАВ
Афанасий Иванович Власьев, пользовавшийся огромным доверием царя, прибыл на Москву за две недели до приезда свейского принца. Рассказывая о тайном поручении царя, он обстоятельно доложил все подробности:
- Принц Густав, сын Эрика Четвертого, тридцати двух лет отроду. Младенцу было семь месяцев, когда отец его был свергнут с трона и заключен в тюрьму. Сначала король Иоанн Третий не опасался малолетнего племянника, но когда в Швеции стали подниматься голоса за освобождение Эрика, король дал одному царедворцу приказание утопить ребенка. Замысел не удался; ребенок был отправлен в Польшу, где его воспитанием занялись иезуиты; он принял католицизм. Густав жил в большой нужде, лишь изредка получая помощь от своей матери. Он сделал большие успехи в науках, прекрасно владея итальянским, французским, немецким, польским, русским и латинским языками, стал знатоком медицины и алхимии и заслужил название "второго Феофраста Парацельса".
Когда Сигизмунд Третий короновался в Кракове, Густав в одежде нищего присутствовал на торжестве. Здесь он открылся своей сестре Сигриде, бывшей в свите Сигизмунда, получил от нее помощь деньгами и уехал в Германию, обосновавшись в Торне. Сей принц вполне здоров, и разумом не обижен, но водятся за ним и грешки, великий государь.
- Говори, Афанасий.
- Любит покутить, замечен в любовных связях.
Но Борис Федорович не придал сему обстоятельству особого значения.
- В западных странах на любовные шашни смотрят сквозь пальцы. Главное, чтоб голова была на плечах.
- Разумом не обижен, - повторил Афанасий Иванович. - Корона короля Ливонии ему теперь, никак, во сне грезится, хотя бы и под рукой государя Московского.
- Еще бы, - усмехнулся Борис Федорович. - Владетель богатого королевства. Власть - себе в сласть.
Посольский дьяк (умнейший, прозорливый человек!) пытливо глянул на государя и тотчас отвел глаза, понимая, что своей последней фразой Борис Годунов с головой выдал себя. Кто, как ни он несказанно упивался властью, добившись ее лукавством и хитроумными кознями.
- Не любой ценой, великий государь.
- Что?! - размышляя о чем-то своем, воскликнул Годунов, и лицо его побагровело.
- Я толкую о принце Густаве, великий государь. Он охотно согласится стать королем Ливонии, но едва ли предаст свою веру.
- Предаст, коль захочет стать королем! - увесисто бросил Борис Федорович.
На рубежах, в Новгороде и в Твери встретили Густава с немалым почетом и дарами, «одели в золото и в бархат, ввезли в Москву на богатой колеснице, представили государю в самом пышном собрании двора». Поцеловав руку у Бориса и наследника Федора, Густав, отменно ведая руский язык, произнес речь, выразив благодарность великому государю Московскому за приглашение. После изобильного обеда, принцу отвели огромный дом с большим числом слуг и множеством драгоценных сосудов и чаш из царских кладовых.
Обольстив Густава надеждой быть властителем Ливонии с помощью России, Годунов хитро приступил к делу, дабы обольстить и саму Ливонию. В Москве находилось немало дерптских и нарвских сановников с женами и детьми в «неволе сносной, однако ж горестной для них, лишенных отечества и состояния». Борис дал им свободу с условием, чтобы они принесли ему присягу и ездили куда пожелают: в Ригу, Литву, Германию для торговли, но чтобы везде были его усердными слугами, наблюдали, выведывали важное для Московского царства и тайно о том доносили печатнику, дьяку Шелкалову. Но сии люди, некогда богатые купцы, денег уже не имели. Годунов велел им раздать до двадцати пяти тысяч серебряных рублей, чтобы они тем ревностнее служили России и преклоняли к ней своих единоземцев. Ведая о недовольстве рижских жителей и других ливонцев, утесняемых правительством и «в гражданской жизни и в богослужении», царь велел тайно сказать им, что если они хотят спасти вольность свою и веру отцов, если ужасаются мысли рабствовать всегда под тяжким игом Литвы и сделаться папистами или иезуитами, то щит России над ними, а меч ее над их утеснителями; что сильнейший из венценосцев, равно славный мудростью и человеколюбием, желает быть отцом более, нежели государем Ливонии, и ждет депутатов из Риги, Дерпта и Нарвы для заключения условий, кои будут утверждены присягой бояр в том, что свобода, законы и вера останутся там неприкосновенными под его верховной властью. В то же время, псковские воеводы должны были искусно разгласить в Ливонии, что Густав, столь милостиво принятый царем, немедленно вступит в ее пределы с нашим войском, дабы изгнать поляков и шведов и господствовать в ней с правом наследственного державца, но с обязанностью российского присяжника.
Борис настоял, дабы Густав написал письмо своему дяде, герцогу Карлу, и принц сел за перо: «… Европе известна бедственная судьба моего родителя. Ныне я в тихом и безбоязненном пристанище, у великого монарха, милостивого к несчастным державного племени. Здесь могу быть полезен вашему любезному отечеству, если ты уступишь мне Эстонию, угрожаемую Сигизмундовым властолюбием: с помощью Божиею и царскою буду не только стоять за города ее, но возьму и всю Ливонию, мою законную отчину…».
Г л а в а 19
ЭЛЬЗА
Все, казалось бы, складывалось благополучно для свейского принца. Вот-вот корона Ливонии окажется в его руках. Он станет не только влиятельным королем, но и зятем могущественного монарха. Его женой станет прекраснейшая женщина, во всем превосходящая его любовницу Эльзу, которую он привез с собой из Торна. Царевна Ксения - подарок судьбы.
Эльзе, белокурой и голубоглазой двадцатилетней женщине, был отведен маленький дом в Немецкой слободе, коя находилась на реке Яузе. Таково было условие Густава, приехавшего с любовницей из Германии. Эльза, единственная дочь богатого немецкого бюргера, не была красавицей, зато была чрезмерно любострастной, чем и привлекла пылкого свейского принца. Она сбежала в Торн из родительского дома, прихватив с собой целое состояние - большую шкатулку, заполненную золотыми украшениями и драгоценными камнями. Отец, узнав к кому сбежала любимая дочь, не стал ее преследовать, ибо ему стало известно, кем может стать ее любовник.
С тех пор, как Эльза стала жить в Москве, ее самолюбие было уязвлено: Густав перестал появляться в ее доме. Она негодовала. Предатель! Как он мог поменять ее на какую-то Ксению, которая, как рассказывают купцы, живет во дворце, как монахиня, и не знает, что такое истинная любовь. Пресвятая дева Мария! Неужели все кончено?!
Нет, честолюбивая Эльза не могла этого допустить. Густав должен отказаться от Ксении и вернуться с ней в Германию.
Долгими днями и ночами она придумывала план действий, и, наконец, она позвала служанку и приказала:
- В слободе живет Жак Маржарет. Я покажу тебе его дом. Пусть он придет ко мне.
- А если он откажется, моя госпожа?
- Пообещай, Гертруда, что он будет хорошо вознагражден.
Маржарет появился лишь на другой день.
- Что вам угодно, сударыня?
Угостив мушкетера отменным мускатным вином, Эльза спросила:
- Вы можете выполнить сложное поручение дамы?
- Сложное? Насколько сложное, сударыня?
- Весьма сложное, сударь. Потребуется не только ум, но и чрезмерная отвага.
- Тысяча чертей! - оживился мушкетер. - Мне уже надоела скучная дворцовая служба. Горю желанием исполнить вашу просьбу, сударыня!
- Прекрасно, сударь. А теперь выслушай меня… В Москву приехал шведский принц Густав. Царь московитов хочет женить его на своей дочери Ксении. Ты, Жак Маржарет, должен разрушить свадьбу.
- О, сударыня. Я всего ожидал, но такого… Мне легче уложить три десятка противников, или переплыть Ламанш, чем разрушить свадьбу Густава.
- Разочаровал ты меня, сударь. А я ведь могла озолотить тебя. Сколько ты вкладываешь в свой кошелек за год службы царю?
- Довольно много. Русский царь не скуп, как иноземные короли. Триста рублей серебром.
- Ты получишь в пять раз больше, сударь. Золотом!
- Тысячу чертей! Надо подумать, сударыня. Но это может стоить мне головы.
- Жак, ты ничем не рискуешь, если последуешь моему плану.
- Я подумаю, сударыня. Через два дня мы продолжим наш разговор.
Жак Маржарет был одаренным человеком: он не только прекрасно владел любым оружием и был отличным наездником, но и способным литератором, оставив после себя довольно интересные мемуары о Московии. Опричь того, этот авантюрист и любитель приключений, был отчаянным храбрецом, для которого любое рискованное предприятие являлось всего лишь веселым развлечением, тешившим его кипучую натуру.
Через два дня Жак вновь появился у любовницы Густава, которая принялась излагать свой план:
- Надо распустить слух, что принц безнадежно болен и довести его до царя Бориса.
- Не каждый слух, сударыня, доходит до государя Московии. Их просеивает через свое сито начальник Сыскного приказа Семен Годунов и канцлер Власьев.
Западные послы и все иноземцы, имевшие дело с Двором Годунова называли Афанасия Власьева «канцлером».
- Думай о своем кошельке, Жак, и тогда слух непременно дойдет до царя Бориса.
- Может, и дойдет, сударыня, но он будет опровергнут лекарем государя, Фидлером, который, как мне известно, искусный медик.
- Если слух окажется ложным, тогда есть и другой путь, более надежный. Я отлично знаю, что Густав беззаветно предан своей вере. Еще по дороге в Москву канцлер царя Власьев подробно рассказывал Густаву о православии. Это не случайно. Моего возлюбленного хотят крестить по греческому обычаю. Русские священники примут все меры, чтобы Густав принял православие. Надо помешать им, сударь.
- Каким же образом, сударыня?
- В Торне живет пастор Клаус, в которого Густав верит, как в Бога. Надо привезти его в Москву и свести пастора с его верным прихожанином. Густав послушает Клауса, откажется от православия, и тогда Борис Годунов будет вынужден отменить свадьбу.
- О, сударыня! - восхищенно щелкнул пальцами мушкетер. - Твоя прелестная головка не набита опилками. Ты из тех женщин, которые обладают изощренным умом. Твой план великолепен, но, увы. Я нахожусь во дворце государя московитов, а не в гвардии короля Генриха Валуа. О, если бы такое поручение очаровательной дамы мне было предоставлено во Франции! Среди моих славных друзей мушкетеров. Здесь же варварская Московия, сударыня.
- Вы отказываетесь, сударь? А я слышала, что вы совершили немало подвигов в европейских странах.
- В европейских, сударыня. В Московии же ни один мушкетер короля Генриха не сможет выполнить вашего поручения. Я сожалею, сударыня.
Маржарет направился, было, к выходу, но его остановил безысходный возглас Эльзы:
- Жалкий трус! Я бы заплатила вам в десять раз больше! Трус!
Мушкетер повернулся к рассерженной Эльзе и учтиво произнес:
- Вы прекрасны, сударыня, даже в своем гневе. Тысячу чертей, но я выполню вашу просьбу. Извольте дать задаток.
Возвращаясь в дом, Жак довольно размышлял: «Эта дамочка ослеплена своей любовью. Она уже сейчас отвалила мне три годовых жалованья. Впереди же - огромные деньги. Но, тысяча чертей, как их теперь заполучить?».
Г л а в а 20
МАРЖАРЕТ И ВАСИЛИЙ
Деньги и еще раз деньги! Это они гнали Маржарета на службу к королям, герцогам и принцам, это они привели его в 1599 году в суровую, холодную Московию, когда в Германию прибыло посольство под началом канцлера Бориса Годунова, Афанасия Власьева. Никогда не думал гасконец, что он окажется в Москве.
Прежде, чем отправить Афанасия Власьева в Неметчину, Годунов наказал:
- От иноземных послов я слышал, что немецкие ландскнехты - самые надежные телохранители. Они состоят на службе многих королей. Привези мне их во дворец. Казны не жалей.
Афанасий Иванович понимал царя с полуслова: тот давно уже стал чересчур подозрительным и перестал доверять своим телохранителям. В Германии посольского дьяка свели с Жаком Маржаретом. Люди, которые рекомендовали французского наемника, сказали:
- Сей бывший мушкетер короля Генриха будет преданным псом любого государя, если его соблазнить тугим кошельком. Этого отчаянного гасконца знает вся Европа.
Афанасий Иванович встретился с Маржаретом и без труда уговорил его поехать в Россию, а за Маржаретом потянулись и другие наемники. Борис Годунов назначил гасконца капитаном немецкой роты, ставшей своеобразной отборной гвардией Годунова, чего никогда не было ни при одном русском государе. Жак, получая по тем временам огромное жалованье, сопровождал государя повсюду, куда бы он не выходил или не выезжал из дворца. Однако в последнее время Борис Федорович все реже покидал свои покои, и у Маржарета все больше появлялось свободного времени.
Свободное же время предназначал дворецкий боярин Григорий Годунов.
- Ты можешь отлучиться в Немецкую слободу, Маржарет. Когда понадобишься, государев жилец прибудет за тобой.
По приказу царя Маржарет и его рота, дабы тотчас появляться во дворце, не занимались сыском «воровских» людей: их «имали» люди Сыскного приказа, а посему у Жака было время подумать, как заполучить баснословные деньги любовницы принца Густава. Эльза подсказала ему недурной план, но в голове Жака роились и свои соображения. Расстроить свадьбу Густава почти невозможно, но Маржарет был из тех предприимчивых мушкетеров, для которых, чем труднее задача, тем увлекательнее ее выполнение. Любая взятая неодолимая преграда будоражит кровь, а кровь отважного гасконца зовет все к новым и новым приключениям, которые и являются смыслом жизни.
Однако Маржарет осознавал, что претворение всех его хитроумных планов невозможно без помощи верных друзей, способных на самый безнадежный шаг. Таких друзей в Московии у Жака не было. Не оказалось их и в роте наемников. Каждый был силен и отважен, но никто из них не согласился бы на столь рискованное предприятие. Маржарет пришел в не свойственное ему уныние.
Однажды он увидел у Постельного крыльца княжича Василия, и заметно оживился. Вот кто поможет осуществлению его плана. Этот княжич несомненно влюблен в дочь Бориса Годунова, не случайно он так задиристо разговаривал в его шатре. Жак знал толк в любовных делах, и он безошибочно определил состояние души юного оруженосца царя.
- Мне хотелось бы поговорить с вами, сударь.
- А мне с тобой говорить не о чем, - резко отозвался Пожарский.
Жак догнал княжича на крыльце, ухватившись за его плечо.
- Вы напрасно горячитесь, сударь. У меня для вас прекрасное предложение, которое вас заинтересует.
- С иноземцами у меня не будет никаких дел. Ну, чего ты вцепился, как клещ, гасконец?
Понимая, что разговор с княжичем может не состояться, Маржарет тихо шепнул:
- Дело касается царевны Ксении. Она в беде.
Василия будто наконечником копья кольнули.
- Что с царевной? Говори!
- Тише, тише, сударь… Отойдем в караульное помещение.
Караульное помещение, пристроенное Борисом Годуновым для немецкой роты, находилось подле Колымажных ворот дворца, в коем обретались иноземные наемники. Впрочем, русских стражников было в десятки раз больше, бдительно охранявших днем и ночью государев Двор. Стража эта состояла внутри дворца из стольников, стряпчих и жильцов и из низших придворных служителей: столовых истопников, столовых сторожей и боярских детей царицына чину, дежуривших круглосуточно у дверей лестниц и сеней. Опричь того, по всем дворцовым воротам и в других дворцовых местах, «у казны», находились постоянные стрелецкие караулы. В этих караулах на стороже бывало по пятисот человек под начальством головы или полковника и десяти капитанов. Главный караул, в числе двухсот, а иногда трехсот человек, находился у Красного крыльца под Грановитой палатой, в подклетах; другая часть в двести человек - у Красных ворот. Из того же караула у Куретных ворот стояли десять человек, на Казенном дворе - пять и на денежном - пять. Бдительная стража постоянно стояла у Спасских, Никольских, Тайницких, Боровицких, Троицких ворот Кремля и подле Отводной башни.
Василий Пожарский, будучи рындой царя, пока не привлекался к караульной службе, но он отменно ведал все сторожевые караулы, в коих ему предстоит стоять после завершения почетной службы меченосцем государя, прекращавшаяся в семнадцать лет.
Войдя в караульное помещение, Маржарет широким жестом пригласил присесть Василия на скамью, а затем произнес:
- Внимательно выслушайте меня, сударь. Вам уже известно, что шведский принц Густав намерен жениться на их высочестве Ксении. После свадьбы дочь государя должна выехать в Ливонию, чтобы стать королевой сей недружественной страны. Жизнь ее в Ливонии будет в опасности.
- Зачем ты мне об этом рассказываешь, Маржарет?
- Мне, думается, что вам, сударь, не безразлична судьба царевны Ксении.
- Тебе, какое дело? - вспыхнул Василий и порывисто поднялся со скамьи.
- Вы опять горячитесь. Будьте благоразумны, сударь… Да не отталкивайте меня! Какой же вы задиристый человек. Я же знаю, что вы, сударь, влюблены в царевну. А раз влюблены, то добейтесь того, чтобы Ксения не досталась принцу Густаву. Ну же!
Зажигательная речь охладила Василия. Он вновь опустился на скамью и спросил:
- Чем же я могу помочь царевне?
- Очень многим, сударь. Ксения - сущий ангел. Рядом с ней должен быть чистейшей души человек. А Густав - принц-бродяга, ветреник. Он даже в Москву притащил свою любовницу. К царевне же у него нет никаких чувств. Его прельщает лишь одно - стать королем Ливонии. Ксения же - разменная монета.
Василий выслушал мушкетера с гнетущим чувством: он возненавидел Густава со дня его приезда в Москву. Но что он мог поделать? Ксения выйдет замуж по повелению царя, и отменить его решение невозможно. Это-то и бесило княжича все последнее время. На его мрачное лицо обратила внимание Мария Федоровна.
- Что с тобой, сынок? Аль беда, какая приключилась? Кажись, пока Бог милует. То стряпчим был, то рындой, а ныне тебе государь пожаловал чин стольника. Того гляди, окольничим станешь. Радоваться бы надо, а ты снулым ходишь. Что с тобой, Василий?
- Что? - сын не ведал, что и ответить. Признаться матери, что он безумно влюблен в царевну Ксению, у него не хватало смелости. Он догадывался, какими сердитыми словами отзовется Мария Федоровна, а посему пришлось соврать:
- Зуб приболел, матушка.
- Да Господи! И чего маешься? Сходи в Аптекарский приказ.
Приказ был учрежден Борисом Годуновым четыре года назад и был вверен боярину Богдану Бельскому, племяннику Малюты Скуратова Бельского. Разумеется, Богдан Яковлевич в аптекарских делах ничего не смыслил, но он пользовался советами бывших на царской службе иноземных лекарей. Приказ не только заведовал двумя царскими аптеками, но и распоряжался "береженьем" Москвы от моровой язвы, приглашением на царскую службу иноземных врачей, коих подвергал испытаниям, и, оказавшихся невежественными, должен был выгонять, но "без жадного озлобления». Заботился приказ о собирании травников и разведении аптечных огородов.
Мария Федоровна уже обращалась к боярину Бельскому в связи с недугами своей дочери Дарьи, коя иногда прихварывала. Сама же она обладала отменным здоровьем.
- Схожу, матушка.
В приказ Василий, конечно же, не пошел. Расположение духа его оставалось по-прежнему угнетенным. Серебрянка, казалось, перевернула всю его жизнь. Прежде у него никогда не было печального настроения. Был весел, всегда оживлен - и никаких черных мыслей. Особенно жизнь добавила ему радостей, когда он (пусть и тайком) каждый день видел на Серебрянке Ксению. В первый раз эта дивная девушка привела его в необычайный восторг, а затем, с каждым днем его сердце все больше и больше проникалось любовью к юной царевне. Он вернулся в Москву настолько влюбленным, что ему казалось, что нет его счастливей на всем белом свете. А затем им овладела тихая грусть: Ксения никогда не будет его суженой, и все же он жил своей потаенной любовью, пока не изведал, что в Москву привезли свейского принца Густава, который навсегда увезет Ксению в чужедальние земли. Сердце Василия наполнилось небывалой ненавистью к иноземцу. Ночью он метался по своему покою и не находил выхода…
Он поднял насупленное лицо на Маржарета и спросил:
- Послушай, гасконец, тебе-то какая корысть Густаву помеху чинить?
Мушкетер был не только храбр, но и находчив:
- У меня с Густавом свои счеты. Он недружественно относится к королю Генриху, а мушкетеры того простить не могут. Враги Генриха - враги каждого гасконца. Тысячу чертей! Я готов проткнуть шпагой этого несчастного шведа!
- Не такой уж он и несчастный, коль станет зятем государя всея Руси.
- Не станет, сударь, если ты поможешь мне расстроить свадьбу. Ты готов это сделать ради любви к Ксении?
- Да! - твердо произнес княжич. - Чем я могу помочь?
- Надо сделать так, чтобы Ксения узнала о том, что Густав привез с собой любовницу. Это заденет ее самолюбие, и она попросит отца отменить свадьбу.
- У меня нет прямого выхода на царевну. Напрасная затея.
Но Маржарет, пробыв во дворце больше года, как начальник дворцовой охраны, был отменно осведомлен обо всех сановниках, пребывающих на службе царя.
- Ошибаетесь, сударь. У вас есть отличная возможность прямого выхода на царевну. Стоит поговорить с вашей матушкой - и мы можем торжествовать победу. Не откажет же она сыну в такой любезности.
- Действовать через матушку?.. Ну, нет, Маржарет. Сие дело унизительное.
- Вы слишком щепетильны, сударь, и это не приведет нас к успеху.
- Но…
- Никаких «но». В делах любви надо быть твердым и решительным. Вы действительно хотели бы расстроить свадьбу?
- Очень хотел бы.
- Тогда уговорите матушку.
- Добро, Маржарет.
Однако ответ княжича показался мушкетеру не совсем уверенным.
Г л а в а 21
СЫН И МАТЬ
Как-то за обеденным столом Мария Федоровна упомянула принца Густава, на что Василий разом встрепенулся.
- А что Густав?
- На Москву доставили. Скоро свадьбе быть. Уедет царевна в чужедальнюю сторонушку. Жаль мне с ней расставаться. Уж так к ней привыкла.
- Сей принц, матушка, худой человек. Погубит он Ксению. Погубит!
Василий порывисто поднялся со скамьи и выскочил из столовой палаты.
Мария Федоровна проводила его недоуменным взглядом. Что это с ним? Почему все последние дни он ходит с мрачным лицом, и почему так зарделись его щеки, когда он произнес имя Ксении?
И тут Марию Федоровну осенила догадка. Господи! Да он влюбился в царевну! Но зачем? Ведь любовь его безответна.
С сожалением подумала о приказе боярина Григория Годунова, повелевшего тайно приглядывать за всеми перемещениями царевны на Серебрянке. Вот Василий и доприглядывался. Теперь ходит, как в воду опущенный… Надо пожурить сына. Не по себе сук рубит. Пусть и думать не смеет о царевне.
Поднялась, было, из кресел, дабы пойти к Василию, но тотчас вновь в них опустилась. Сейчас сын возбужден, не следует пока его тревожить. Да и ни какие слова не подберешь, дабы Василий выбросил из головы Ксению. Любовь - вещь мудреная, ее разом из сердца не выкинешь, загорится - не скоро потушишь. Нужно время, чтобы Василий пришел в себя.
А Василий, весь взбудораженный, вдруг вновь прибежал в столовую палату.
- Люблю я Ксению, матушка. Люблю! Жизнь готов за нее отдать. Помоги мне. Скажи Ксении, что бродяга-принц привез с собой полюбовницу. Она придет к царю и тот отменит свадьбу. Помоги, матушка!
Никогда еще Мария Федоровна не видела сына таким разгоряченным.
- Присядь, сынок. Охолонь.
Василий опустился на лавку, а мать вышла из кресел, присела рядом с сыном и, как в детстве, нежно прижала его к своей груди.
- Ну что с тобой, чадо любое? Царевна поглянулась. Она красоты невиданной. Как такая не поглянется? Такое случается в отроческих летах.
- Я уже не отрок, матушка. Не отрок!
- Хорошо, хорошо, сынок. Успокойся, чадо мое любое. Успокойся, славный мой.
Мария Федоровна, как бы убаюкивая «дитятко», ласково поглаживала рукой русую голову сына и все тихо приговаривала:
- Все-то сладится, Васютка, все-то уляжется…
Но Василия не сморил, как в детстве, крепкий беспробудный сон. Он открыл глаза и, отстранившись от матери, с надеждой спросил:
- Ты поговоришь с Ксенией, матушка?
- Можно и поговорить, но будет ли прок. Царь не отменит свадьбу.
- И все же поговори, матушка.
Василий ушел в свои покои с тяжелым чувством. Ему стало неловко и стыдно. Теперь он костерил себя за свою горячность, коя иногда приносила нежелательные результаты. Ну, зачем он вскипел, сорвался и открылся матери?! Зачем попросил ее помощи? Стыд! В любовных историях настоящие мужи так не действуют. Нюни распустил. Зазорно!
Долго бранил себя Василий, а затем засобирался в Посольский приказ к одному из подьячих Афанасия Власьева, ведавшего сношениями с крымскими татарами.
Выехал со Сретенки, как и положено государеву стольнику, в сопровождении холопов, облаченных в суконные цветные кафтаны. Холопы дерзкие, молодцеватые, помахивали плетками и, разгоняя толпу, громко покрикивали:
- Гись, гись!
Посадский люд жался к обочине, ибо чуть зазеваешься - и хлесткая плеть прогуляется по спине.
Но после того, как Василий проехал Фроловские ворота Кремля, вольная езда закончилась, ибо впереди путников ожидал государев дворец. Народ, уверовавший в высокое признание царя, благоговейно чтил и все знаки его величия. Самый государев дворец охранялся особенным почетом, который по установившимся понятиям воздавали царскому местопребыванию. Нарушение этого почета, нарушение чести государева двора преследовалось законом: «чтоб на Государевом Дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было».
Василий Пожарский отменно ведал, что по стародавним обычаям нельзя было подъезжать близко не только к царскому крыльцу, но и вообще ко дворцу. Одни только бояре, окольничие, думные и ближние люди пользовались правом сходить с лошадей в нескольких саженей от дворца. К самому крыльцу, а тем более на царский двор, они не смели ездить. Стольники же, стряпчие, дворяне, жильцы, дьяки и подьячие, сходили с лошадей далеко царского дворца, обыкновенно на площади, между колокольней Ивана Великого, недавно воздвигнутой Борисом Годуновым, и Чудовым монастырем, и оттуда уже шли пешком, несмотря ни на какую погоду.
Иноземные послы и знатные иностранцы, как государевы гости, также выходили из экипажей подобно боярам, шагов за тридцать или за сорок, и весьма редко у обширного рундука, устроенного перед лестницей.
Василий хорошо помнит, что приключилось с одним из бояр Сицких в зимнюю, непроглядную вьюгу, когда он ненароком подъехал к самому крыльцу. Сицкого тотчас схватили стрельцы. Злополучного сановника лишили боярского чина и заключили в темницу.
Не забыть Василию и недавнего случая, когда он, еще, будучи стряпчим, стоял в карауле у Рождественской церкви, что на Сенях. Стоял с Федором Михалковым, таким же стряпчим, с коим недавно познакомился. Был Федор не по-юношески рассудлив, увлекался чтением книг, а главное - нрав имел незаносчивый и добрый, что особенно привлекало Василия. Он уже изведал от Федора, что дворянский род Михалковых велся от Гридицы Михалкова, кой был заметен при дворе Великого князя Ивана Третьего. Тимофей Михалков был главным дьяком Василия Третьего, канцлером Московской державы, а сын его, Андрей Тимофеевич стал при Иване Грозном наместником Тулы, а затем воеводой Смоленска, чем особенно гордился юный стряпчий, рассказывая Пожарскому о ратных подвигах своего деда, кой не раз выходил на сечу с литовцами.
В сумерках в предел к Никите Преподобному забрел неведомый человек.
- А вдруг злой умысел на государя, - предположил Михалков. - Давай-ка его схватим.
- Давай, Федя.
Незнакомец оказался подростком. Связали ему руки кушаком и передали стрелецкому голове на караул. В расспросе малой сказался Гришкой Федоровым, человеком дворянина Лариона Лопухина. Послал его Ларион отнести «часовник» в монастырь своей родной тетке, старице Фетинье. Гришка «часовник» старице передал, а из монастыря, назад идучи, забрел случайно ко дворцу, и услышал, что у Рождества поют вечерню, и он де к «петью пришел, слушати»..
Что дальше приключилось с незадачливым Гришкой, Василий и Федор так и не изведали, да в том и нужды не было…
В Посольском приказе подьячий молвил:
- Твоя поездка, стольник Василий Михайлыч, с посольством в Крым пока откладывается.
- Надолго?
- О том дьяк Афанасий Иванович ведает. Будь пока в хоромах и жди вестника.
Но в хоромы Василий не поехал, а решил вернуться к государеву дворцу, где его другой день поджидал в караульном помещении Жак Маржарет.
Их разговор начался без обиняков:
- Надеюсь, ты пришел, сударь, с добрыми вестями. Беседовал с матушкой?
- Ничего доброго я тебе не скажу, Маржарет. Никакого проку от матушкиных слов не будет. Царь не отменит свадьбы.
-Так и заявила.
- Слово в слово.
Но на лице мушкетера не промелькнуло и тени беспокойства.
- Не надо отчаиваться, сударь. Этой ночью я задумал весьма удачное предприятие. Надо сделать так, чтобы Густав встретился со своей возлюбленной, и не просто встретился, а провел с ней бурную ночь. По всей Москве пойдут дурные слухи. Царь будет оскорблен недостойным поведением жениха и вышвырнет его из Москвы. Каково, черт побери?
- Не поминай черта, Маржарет, сглазишь, - хмуро произнес Василий и осенил себя крестным знамением.
- Вы, русские, чересчур суеверные люди. Что скажешь о моем новом предприятии?
- Кажись, толково измыслил. Но как все это сотворить? Ума не приложу.
- Я все возьму на себя. Тебе, сударь, нельзя показываться у дома Густава, что живет в Китай-городе. Но чуть позднее помощь твоя потребуется. Как только услышишь недобрые вести о Густаве, приходи ко мне в Немецкую слободу. Сюда можешь прибывать спокойно. Немецких купцов даже бояре посещают по торговым делам. Мой дом под красной черепицей рядом с киркой. Сможешь прийти?
- Смогу, если не отбуду по посольским делам.
- Не приведи того, дева Мария.
- Да ты и сам можешь оказаться в отъезде. Государь давно Святую Троицу не посещал.
- Государь очень редко стал выезжать на молебны. Увы, но он чаше всего проводит время с лекарями и звездочетами. Я буду дома, сударь.
- Ну что ж? Помогай тебе Бог.
Г л а в а 22
ХИТРЫЙ ПЛАН ЭЛЬЗЫ
Жак Маржарет был не только находчив, но и предприимчив. Вначале он побывал в доме Эльзы, привезя с собой дорогие вина.
- За эти вина я заплатил кучу денег. Пока спусти их в погреб и жди гостя.
- Кого мне поджидать?
- Конечно же, Густава.
Эльза даже взвизгнула от радости.
- Неужели получилось, мин херц? Мой возлюбленный покинет царскую дочь и попадет в мои объятья. О, как я тебе благодарна, Жак!
Эльза поцеловала мушкетера в щеку.
- Я устрою Густаву торжественную встречу. Он будет на верху блаженства. Он больше никогда не забудет свою маленькую Эльзу. Когда я его увижу?
- Совсем скоро, фройляйн Эльза. Я дам тебе знак… А вот это, - Маржарет вытянул из кармана кожаных штанов маленький темно-вишневый пузырек. - Это лекарство ты используешь, когда будешь угощать Густава мальвазией. Вино привезено с острова Липари, что в окрестностях Палермо, и хорошо сочетается с этим лекарством.
- Лекарством? - перепугалась Эльза. - Ты хочешь, что бы с моим Густавом приключилась какая-то тяжелая болезнь?
- Но ты же сама желала распустить слух о плохом здоровье принца.
- Всего лишь слух, мин херц! А ты хочешь погубить моего возлюбленного! - в голубых глазах немки засверкали злые огоньки.
- Черт побери, как ты хороша в своем гневе, - рассмеялся Маржарет. - Это лекарство называют любовным эликсиром. Его изготовляют в Китае из одного чудотворного корня. Десять капель на бокал вина - и твой возлюбленный превратить твою ночь в сплошное наслаждение. Советую, и тебе приготовить сей волшебный напиток. Мужчины выбирают тех женщин, которые своей страстью сводят их с ума. Густав навсегда забудет царскую дочь.
- Какой же ты вульгарный, Жак, - кокетливо передернула плечами Эльза. - Тьфу, негодник. Я и без твоего снадобья сведу с ума Густава.
- Не сомневаюсь, фройляйн, в твоих любовных возможностях, а вот принцу ты все же снадобье подлей.
- Негодник!
Но глаза Эльзы улыбались.
На другой день Маржарет отправился к дому Густава. Он подъехал к воротам на одноколке, под видом немецкого купца: в черной шляпе, пышном напудренном парике, камзоле, белых чулках и в башмаках с серебряной пряжкой. В правой руке его находился деревянный сундучок, облаченный в красный бархат.
У ворот стояли стрельцы в клюквенных кафтанах.
- По какому делу, мил человек? - усмешливо поглядывая на иноземца в диковинном для русского человека облачении, вопросил старшой, ухватившись мосластой рукой за бердыш.
- Немецкий купец Отто Браун, - вежливо представился Маржарет. - Хочу предложить его высочеству колье и монисто для будущей супруги. Его высочество будет доволен.
- Эк, как ладно на нашем языке лопочет… А не врешь, милок? Покажи.
Маржарет раскрыл сундучок. Увидев дорогое шейное украшение с жемчужными подвесками, стрелец одобрительно крякнул.
- Пригожая штука. Но впущать, милок, опричь государевых людей, никого не велено.
- Да вы что, господа служилые. Я ж с добрыми намерениями. Его высочество непременно захочет приобрести такое красивое колье. Я вас отблагодарю. Тут недалеко кабак на Варварке. Выпейте за здравие великого государя и его будущего зятя.
Маржарет протянул старшому полтину серебром. Стрельцы переглянулись: немалую деньгу отвалил заморский купчина, есть на что разгуляться.
- А пущай идет, братцы.
Густав любезно принял немецкого купца, ибо в последнее время ему наскучили частые посещения сановников царя Бориса и бесконечные разговоры о приготовлениях к свадьбе, которые оказались настолько длительными, что принц поражался русской основательности и неторопливости во всяком важном деле.
Густав по достоинству оценил колье, но выдавил из себя печальную улыбку.
- Мой кошелек, любезный Отто, пока еще довольно скуден. Но я скоро разбогатею и буду готов купить это прекрасное колье.
- Не стоит беспокоиться, ваше высочество. Примите сие украшение от всей Немецкой слободы. Купцы рады оказать любезность будущему королю Ливонии, и надеются стать вашими друзьями.
- Ох уж эти расчетливые купцы. Они всюду ищут выгоду… Прошу к столу, любезный друг. Я неплохо знаю Германию и всегда рад принять любого немецкого купца.
Долго пребывать за столом не входило в планы Маржарета, ибо он страшно рисковал: не дай Бог к принцу явиться кто-то из людей государя, и он будет узнан. И тогда мушкетер перешел к делу.
- Прошу прощения, ваше высочество, но я пришел к вам с худой вестью. Фрау Эльза пребывает в тяжелой болезни, она желает с Вами проститься.
Улыбчивое, доброжелательное лицо Густава стало белым.
- Моя Эльза умирает?
- Да, ваше высочество. Фройляйн надеется, что ваше высочество сможет найти время попрощаться с ней у смертного одра.
С той поры, как Густав прибыл в Москву, царь Борис решительно запретил ему видеться со своей любовницей, и вот уже два месяца принц, следуя жесткому повеленью, не встречался с Эльзой, что его постоянно угнетало, выводило из себя, да так, что он неоднократно порывался мчать в Немецкую слободу, чтобы страстно обнять свою голубоглазую возлюбленную. Но, глянув за окно, и увидев клюквенные кафтаны стрельцов, Густав обреченно вздыхал, валился на мягкое ложе и предавался томным мечтам о своей пылкой Эльзе, всегда дарившей ему сладострастную постель.
- Это ужасно, ужасно, Отто! - безутешно восклицал Густав, потерянно бегая взад-вперед по покоям. - Мне надо с ней проститься. Но как? Эти солдаты с алебардами, что приставлены меня охранять, не посмеют отвезти меня в Немецкую слободу.
- Я все продумал, ваше высочестве. Вы покажете стрельцам колье и скажите, что хотите его преподнести царевне Ксении. Не думаю, что стрельцы вас остановят. Прикажите закладывать экипаж и поезжайте в слободу.
- Но я не знаю туда дороги.
- Подойдите к окну, ваше высочество. Видите шатровую церковь Всех Святых? Я буду ждать вас на одноколке возле этой церкви. Следуйте за мной. Смелее, ваше высочество! А сейчас я удаляюсь.
Вскоре экипаж свейского принца, в сопровождении пятерых конных шведов, выехал из ворот. Караульные стрельцы поверили словам Густава: тому и сундучок с колье не пришлось открывать.
- Эк, полетел! - усмехаясь в вислые рыжие усы, изрек старшой.
- К царевне, хе, - басовито прогудел долговязый стражник.
Карета, доехав до церкви, остановилась, но затем опять тронулась. Путь до Немецкой слободы или Кукуя (как ее прозвали в народе) был немалый: надо было миновать «Аглицкий» и «Купецкий» дворы, монастырские подворья, двор бояр Романовых, Варварский крестец.
На крестце, когда бы Маржарет им не проезжал, всегда бурлила жизнь московского люда. «Шумная суетливая жизнь кипела на этом бойком месте старой Москвы. Здесь находились кружала и харчевни, погреба с фряжскими винами, продаваемыми на вынос в глиняных и медных кувшинах и кружках… Пройдет толпа скоморохов с сопелями, гудками и домбрами. Раздастся оглушительный перезвон колоколов на низкой деревянной на столбах колокольне. Разольется захватывающая разгульная песня пропившихся до последней нитки бражников… Гремят цепи выведенных сюда для сбора подаяния колодников. Крик юродивого, песня калик перехожих…».
Любил Маржарет здесь остановиться, чтобы выпить кружку отменного московского пива, но сейчас он гнал дальше, проезжая башню Варварских ворот с находящейся в ней часовней «Боголюбской Божьей Матери» и выкатываясь в Белый город, на Солянку, перерезанной ручьем Рачкой, вытекавшим из Чистых прудов, и усеянной банями-мыленками. Затем надо было миновать Яузские ворота, через кои проходила большая дорога в Коломну, Рязань и в прочие города, а севернее ее тянулись к реке Яузе большие великокняжеские сады, разбитые еще Иваном Третьим и стрелецкая слобода полка Воробина, а на самом берегу Яузы раскинулась слобода «серебряников» - мастеров царского серебряного Денежного двора. Далее последовало Воронцово поле с Ильинской под Сосенкой слободой, крепостные ворота Скородома, Елоховская и Покровские слободы, а вот и Немецкая слобода показалась, бывшая здесь со времен Ивана Грозного. Здесь жили иноземцы почти из всех государств Западной Европы: немцы, шведы, англичане, французы, датчане, голландцы, испанцы, прусаки…, коих русский народ называл «немцами», как «немых», не понимавших русского языка.
Немецкую слободу называли также и Кукуем, ибо она была расположена между Яузой и ручьем Кукуем. Купцы поставили здесь две лютеранские кирки, и все их дома были на «немецкую стать».
Вольготно жилось купцам в Кукуе. Их торговля, освобожденная от государевых пошлин, процветала. Русским купцам то было не по нраву, они подговаривали простолюдинов грабить иноземные лавки и амбары. Не отстало от народа и духовенство, кое обличало лютеран и католиков в ереси и запрещало им ставить церкви и дома на Москве. Недовольны были Кукуем и стрельцы, занимавшиеся мелкой торговлей, грозившие вырезать Немецкую слободу.
Немцы побаивались ездить на московские торги в своем иноземном платье. «Облают, оплюют, изорвут добрую одежду», а то и поколотят. Пришлось переоблачаться на русский манер. Но русскому человеку не угодишь: для них чужеземец без бороды - проклятая поганая латинская харя, нехристь с голым подбородком, словно у бесов, что жгут праведников на картине Страшного суда. Тяжело, тяжело привыкала патриархальная Русь к иноземцам!
Ворота слободы были открыты: они запирались лишь на ночь и охранялись мушкетерами, кои стали набираться Борисом Годуновым в полки «немецкого строя».
Василию Пожарскому, впервые угодившему в Кукуй, показалось, что она попал в иностранное государство. Все было необычно в этом немецком городке. Поражала необыкновенная чистота улиц, красивые, опрятные дома с красной черепичной кровлей и острыми шпилями, перед домами - палисадники с аккуратно подстриженными кустарниками, цветочными и табачными клумбами, с огородами, выложенными песчаными дорожками; за огородами, вдоль Яузы и ручья Кукуя, стояли необычные для русского человека ветряные мельницы с флюгерками и голубятнями. В слободе ни одной соринки, вокруг тщательно выкошенная зеленая травка. От цветников веет благовонным сладостным запахом.
«Ну и Немецкая слобода, - подивился тогда Василий. - Неужели вся Европа так жительствует?..
А принц Густав, тем временем, въехал в Кукуй. Выскочил из кареты и бросился к дому Гертруды. Сердце его учащенно билось. Сейчас он увидит свою несчастную прелестницу, с которой приключилась жуткая беда.
Густав распахнул дверь и изумленно застыл на пороге. Перед ним стояла улыбающаяся Эльза в пышном розовом платье, с открытой грудью, с голыми до локтей изящными руками, с алмазными сережками в ушах и драгоценным шейным ожерельем, состоящим из золотой цепочки с маленькими иконками пресвятой девы Марии.
Эльза, сверкая перламутровыми зубками, благоухающая тонкими духами, взялась руками за пышные юбки с тонкими кружевами и сделала реверанс, слегка выставив маленькую ножку в бархатном башмачке.
- Я рада видеть, ваше высочество.
- Ты здорова, Эльза?
- Как никогда, мой возлюбленный! - воскликнула лукавая прелестница и кинулась Густаву в объятия.
- Но купец Отто Браун? - покрывая жаркими поцелуями лицо Эльзы, произнес Густав.
- У меня не было другого выхода. Ты совсем забыл свою малышку. Какой же ты негодник! Негодник!
Эльза так принялась целовать обрадовавшегося принца, что тот едва не задохнулся.
Насытившись сладостными поцелуями, раскрасневшаяся Эльза показала рукой на стол, уставленный винами, сладостями и фруктами.
- Надо отметить нашу встречу, мой милый.
- Конечно же, моя несравненная Эльза. Мы будем веселиться, и заниматься любовью. Я счастлив!
Перед третьим бокалом Эльза кивнула на окно.
- Посмотри в палисадник, мой котик. Посмотри, какие у меня чудесные розы.
Густав посмотрел, издал восхищенный возглас и побежал в палисадник. Эльза же накапала в бокал живительного снадобья и спрятала пузырек в один из шкафчиков. Густав вернулся с охапкой роз, осыпал ими Эльзу, а затем принялся неистово целовать ее глаза, ушки, шею, ослепительную грудь…
Эльза, томно закрыв глаза, ослаблено прошептала:
- О, мадонна…Какой же ты сладострастник. Давай выпьем еще вина, а затем мы предадимся ласкам. О, мадонна…
После бурных, иступленных утех, Густав почему-то крепко уснул, чего с ним никогда раньше не случалось. (Эльза не знала, что в составе снадобья находилось и сонное зелье). Она покрывала его молодое, обнаженное тело поцелуями и нежно приговаривала:
- Мой котик устал меня ласкать, мой котик утомился…
Ближе к вечеру Эльза услышала за окном десятки голосов. Прикрывшись легким шелковым халатом, она распахнула ставни окна с вырезанными сердечками и увидела перед собой хозяина аустерии (кружечного двора), виноторговца Ганса Крюгера в пышно завитом парике, бархатной куртке и с дымящейся трубкой во рту.
- Мы пришли, прекрасная Эльза, поприветствовать принца Густава. Пришли с музыкантами, вином и пивом. Немецкая слобода хочет отпраздновать приезд высокого гостя. Разреши, прекрасная Эльза.
В умной головке Эльзы сразу мелькнула радужная мысль: «Надо непременно впустить гостей, и весело отметить возвращение Густава. Пусть вся Москва узнает о нашем счастье. Удача сама плывет в руки. Царь Борис совершенно откажется от намеченной свадьбы. Все складывается чудесно, дева Мария!».
Немцы толпились у дома Эльзы не менее получаса, пока Густав не пришел в себя и не облачился в камзол, и только тогда немцам было дозволено войти в дом.
Гости, соблюдая этикет, восторженно приветствовали его высочество, а затем они были приглашены за стол. И началось пиршество! Скупые немцы не жалели вина, фруктов и сладостей, принесенных из дома. (Тщательно продуманный план купца «Отто Бауэра» воплощался в жизнь). В просторном зале веселились и немецкие женщины в пышных, как колокол, фижмах и шлепах. Под скрипки, альты и гобои танцевали церемонные менуэты, развеселые англезы и контрдансы. Всем места для танцев не хватило, и добрая полвина гостей высыпала на улицу.
Музыка оглашала весь Кукуй, а когда слободу окутала бархатная звездная ночь у дома Эльзы появились люди со швермерами. Фейерверк был виден во многих слободах москвитян…
О шумном веселье, устроенном в Немецкой слободе, быстро изведала вся Москва. Народ плевался и недоумевал, а вездесущие соглядатаи бояр на другой же день доложили:
- Принц Густав со своей прелюбой тешился, хе-хе. До сей поры обретается с блудной девкой.
Жак Маржарет довольно потирал руки. Дело в шляпе. Скоро его кошелек заполнится золотом, и он станет весьма богатым человеком.
Г л а в а 23
ПАСТОР КЛАУС
Василий Пожарский примчал в Кукуй и, привязав коня к подстриженному тополю, вошел в дом Маржарета. Тот, как никогда, пребывал в радужном расположении духа.
- Рад тебя видеть, сударь. Виктория! Царь Борис может распрощаться с принцем Густавом.
- Дай-то Бог, Жак. Но как у тебя это получилось?
Маржарет рассказал и Василий аж головой крутанул:
- Ну и хитер же ты на всякие штучки, Жак. (Чем ближе постигал Василий натуру мушкетера, тем все больше он ему приходился по душе). Ты сделал то, что невозможно было сделать всему царскому Двору. Молодцом!
- А я что тебе говорил? Истинный гасконец любые преграды одолеет. Давай выпьем за успех, милостивый государь.
- Не сглазить бы.
- Опять-таки русское суеверие. Выпьем отличного мускатного вина, изготовленного в окрестностях Люнеля, что на юге Франции. Эту бесценную бутылку, столетней выдержки, неделю назад я купил возле Гостиного двора. За избавление принца, сударь!
Василий не был любителем даже самых изысканных вин, а посему после первого бокала перешел к делу:
- Зачем ты позвал в Кукуй?
- Густав до сих пор находится у Эльзы. Мой бальзам действует безошибочно. Принц, забыв обо всем на свете, показывает образцы неистощимой любви. Теперь его и канатом от Эльзы не оттащишь. Его любовное похождение стоит того, чтобы о нем узнала твоя матушка.
- Но об этом уже изведала вся Москва. Царю доложат и без моей матушки.
- Царь болен. К нему никого не допускают, кроме лекарей и звездочетов. Твоя же мудрая матушка, как мне известно, любимица царевны, и она найдет способ дать весточку царю. Смелее, сударь! Пока Густав находится в Немецкой слободе, его легче уличить в нарушении приказа царя. Не теряй и часу!
Василий тотчас выехал из слободы, но чем ближе он подъезжал к Кремлю, тем все тягучее становились его мысли. Использовать матушку в своей любовной истории ему опять не хотелось. Это не достойно мужчины. Уж лучше он сам, как бывший рында, напросится к царю и все ему поведает… Но и эта мысль показалась ему неубедительной. Дворецкий боярин Григорий Годунов непременно откажет в приеме. Может, ему рассказать? Но сие попахивает доносом, самым унизительным делом, на кое он, Василий, никогда не пойдет. Донести на соперника - нет ничего омерзительней.
Василий зашел в тупик. Но дело вскоре разрешилось дьяком Афанасием Власьевым. Именно он ездил в Европу за Густавом, именно ему и пришлось навестить недужного государя. Только он, «российский канцлер», (опричь дворецкого и постельничего) имел прямой выход на царя. Дело было безотлагательным, а посему Афанасьев ничего не стал скрывать.
Борис Федорович пришел в ярость.
- Я повелю казнить этого бабника! Плевать ему на Ливонское королевство. Селадон! Что он мыслит своим куриным рассудком?!..
Дав государю выговориться, Афанасий Иванович постарался царя успокоить:
- Тридцать два года для неженатого мужчины - самые цветущие лета, великий государь. Ему трудно сдержать свою похоть, а посему он и навестил свою любовницу. В том нет великой беды. Женится - остепениться и забудет свою утешницу.
Царь и в самом деле поостыл в гневе.
- Что ты предлагаешь, Афанасий?
- Коль будет на то твоя воля, великий государь, я бы немешкотно отправил прелюбу Густава назад в Германию.
- Быть посему.
* * *
Василий надеялся, что вкупе с Эльзой в Германию отправится и Густав, но того не произошло. Принц остался на Москве.
Разочарован был и Жак Маржарет. Все его хитроумные планы пополнить кошелек за счет богатой Эльзы безнадежно рухнули. Царь не придал особого значения поездке Густава в Немецкую слободу и по-прежнему готовится к свадьбе.
И все же Маржарет долго не унывал, и сдаваться не хотел: дело чести гасконца довести предприятие до конца. Ему вспомнились слова Эльзы: «В Торне живет пастор Клаус, в которого Густав верит, как в Бога. Надо привезти его в Москву и организовать встречу с его верным прихожанином. Густав послушает пастора и откажется от православия».
- Тысячу чертей! - воскликнул вслух гасконец. - Эта дева с изощренной головкой подсказывает самый верный путь. Ничего еще не потеряно. Надо действовать и еще раз действовать.
Однако Маржарет понимал, что все упирается в сроки. По слухам свадьба намечена через месяц. Надо приложить все силы, чтобы пастор Клаус оказался в Москве хотя бы на три дня раньше…Но кто поскачет в Торн? Ни он, ни Василий Пожарский туда не могут отлучиться. Тогда кто? Думай, думай, Маржарет.. Виноторговец Ганс Крюгер! Тот самый Крюгер, который охотно принял участие в шумном празднестве в Немецкой слободе. Не бесплатно, конечно, так как этот скупой купец за каждый пфенниг трясется. Вновь пришлось тряхнуть кошельком. Сей купец, по своим торговым делам, часто бывает в Германии и не откажется вновь туда съездить, если ему выделить изрядную сумму денег. Окупятся! Ганс прибудет в Торн, появится в доме уязвленной Эльзы и та с торицей оплатит все расходы. Она же поможет Крюгеру войти в дом пастора. И пусть ни Ганс, ни пастор Клаус не жалеют денег, чтобы менять в дороге свежих лошадей. Эльза не поскупится. И если принц Густав вернется в Торн, кошелек Маржарета будет вновь открыт для золота и драгоценных каменьев. Эта любострастная дочь бюргера ничего не пожалеет для своего ласкателя.
Крюгера долго уговаривать не пришлось: золото не говорит, да чудеса творит. В одном лишь усомнился:
- Пастор Клаус может мне не поверить на слово. Он потребует письма от Густава.
- Не беспокойтесь, господин Крюгер. Не вам говорить, как шалит на дорогах разбойный сброд. На вас напали, отняли деньги и сорвали камзол, в котором хранилось письмо Густава. Для достоверности покажетесь в доме Эльзы в затрапезном платье. Маленький маскарад - и никаких к вам придирок. Эльза купит вам камзол, которому позавидует сам император. Поспешите, господин Крюгер!
* * *
Условия Годунова были жесткими. Принц Густав получит Ксению только в том случае, если откажется от своей протестантской веры и примет православие, получив в приданое Калугу и еще несколько городов.
Густав долго колебался, время тянулось, и вот к принцу неожиданно приехал пастор Клаус, чему немало Густав удивился и обрадовался, ибо он несказанно любил пастора за его мудрые наставления и отзывчивое сердце.
- Как я счастлив, святой отец! Но как вы сюда попали?
- В Торне ко мне явились моя прихожанка Эльза и купец Крюгер из Немецкой слободы. Они рассказали о тебе скверные вещи, сын мой.
- Скверные? - насторожился Густав. - Но я не сделал ничего предосудительного. Все знают, как я люблю свою Эльзу.
- Не о том речь, сын мой. Всевышний не возбраняет истинную любовь. И купец и Гертруда сказали мне, что тебя усиленно склоняют изменить родной вере, и что ты вот-вот примешь православие.
- Я не знаю, как мне быть, святой отец, - с отчаянием произнес Густав. - Царь Борис непреклонен, у меня нет иного выхода.
- Ради Ливонского королевства ты хочешь продать свою душу, продать свою веру, которая вошла в тебя с материнским молоком? Не узнаю своего излюбленного прихожанина. Вспомни свою мать, Катарину Монсдоттер, бывшую королеву Швеции. Ее жизнь, после свержения твоего отца Эрика Четвертого, которого бросили в тюремный замок, была ужасной, и лишь неистребимая вера в Бога придавала ей силы. Она была непоколебимая протестантка и всю жизнь свою посвятила наукам. Сын, несмотря на большую нужду, превзошел свою мать, сделав значительные успехи в науках. Ты прекрасно овладел итальянским, немецким, польским, русским и латинским языками, стал знатоком химии и заслужил название "второго Парацельса". Ты мог бы стать великим ученым Западной Европы. Еще не поздно. Отвергнув же родную веру, ты станешь вассальным королем Ливонии, полностью подвластным московскому царю, и тотчас погрязнешь в войнах, так как с помощью русских войск тебе едва ли удержаться на троне… Сейчас тебя прельщают православной верой, но ты должен знать, что она в корне отличается от протестантской, в коей нет строгой церковной иерархии, нет монашества, нет культа Богородицы, святых, ангелов, икон, а число таинств сведено лишь к крещению и причащению. Кому русские люди молятся и отбивают поклоны? Простым деревяшкам, о которых им мало что известно. Высшие истины вероучения недоступны русским людям. Они построили тысячи церквей, но на что они похожи? Вместо того, чтобы усердно молиться Христу, в храмах не только разговаривают и спорят, но даже и дерутся и бранятся непотребными словами. Люди помногу часов стоят толпой, им негде даже присесть. Нужны железные ноги, чтобы не упасть от изнеможения. С Богом же надо говорить в полной тишине и без усталости. Православная вера - не христианская. Цари и князья ставят себя выше Христа, ибо епископы и прочие иереи у них в полной зависимости. Священники не смеют и рта раскрыть, ибо любое неповиновение грозит им снятием с прихода. Это уже измена. Страшная измена Христу и святой деве Марии. В православной Руси тебя ждут беспрестанные молитвы, богомольные шествия в храмы и монастыри, унылая, постническая жизнь, которая не присуща твоей натуре...
Речь Клауса была длительной, но Густав окончательно убедился, что пастор прибыл к нему во спасение его заблудшей души. В конце беседы Густав опустился на колени и прижался губами к руке пастора.
- Прости меня, святой отец. Теперь уже никто не заставит меня отшатнуться от протестантской веры.
- Я знал, мой излюбленный сын, что ты останешься верным своему духовному отцу.
Перекрестив и облобызав Густава, пастор сердечно с ним распрощался и в тот же день отбыл в Торн.
Густав же отправился во дворец к Борису Годунову, где он решительно отказался от женитьбы на царевне Ксении Годуновой, отказался в пользу своей веры и своей любовницы, которая с нетерпением ждала его в Торне. Но в Германию он не вернулся: разгневанный Годунов сослал его в Углич.
* * *
Наконец-то Василия Пожарского охватило безудержное веселье. Ксения спасена! Густава взяли за пристава и увезли в опальный Углич. Ай да Маржарет!
Сидя за столом гасконца, Василий поднял за него заздравную чашу.
- Благодарен судьбе, что я встретил тебя, Жак. Ты сделал невозможное. Я восхищен твоими поступками. С удовольствие пью твое здоровье.
- Пьем, Василий! Что не сделаешь для друга и его прекрасной женщины. Пьем!
И они действительно напились, бурно радуясь долгожданной победе. Один, что наконец-то, избавился от нежеланного заморского принца, другой, что наконец-то получил долгожданное богатство от Эльзы, которое ему передал Ганс Крюгер, когда узнал, что принц Густав отказался от дочери Годунова.
Но Эльза поспешила с вознаграждением Маржарета: ей надо было подождать, когда ее возлюбленный вернется в Торн. Несчастная Эльза так больше и не увидит Густава.
Рано радовался и Василий Пожарский.
Г л а в а 24
ПРИНЦ ИОАНН
Сильное желание Бориса породниться с европейскими царствующими домами, дабы возвысить в глазах московских бояр и Европы свой собственный род, не ослабевало. Во время переговоров с Данией из-за русско-норвежской границы в Лапландии было заявлено желание царя иметь своим зятем датского королевича. В Дании сие предложение было охотно принято, и принц Иоанн, брат короля Христиана IV, в августе 1602 года отправился в Россию. В устье Нарвы его встречал Афанасий Власьев.
В Иван-городе датские послы, сопровождавшие принца, говорили посольскому дьяку:
- Когда королевич поедет из Иван-города, и будет в Новгороде и в других городах, то его станут встречать в дороге дети боярские и княжата. Какую честь королевичу Иоанну им оказывать?
Афанасьев отвечал:
- В том воля самого королевича. Он великого государя сын, а посему его воля, кого и как пожаловать по своему государскому чину.
Дьяк отписывал на Москву царю: «Когда мы приходим к королевичу челом ударить, то он, государь, нас жалует не по нашей мере; против нас встает и здоровается (витается) шляпу сняв; мы, холопи ваши государские, того недостойны и потому говорили послам датским, чтоб королевич обращался с нами по вашему царскому чину и достоинству. Послы же нам отвечали: королевич еще молод, а они московских обычаев не знают; как даст бог, королевич будет на Москве, то, узнав московские обычаи, станет по ним поступать».
В Новгороде королевич ездил тешиться вдоль реки Волхов до Юрьева монастыря. Стрелял из самопалов, бил утят, а, натешившись, вернулся в Новгород и устроил пир, на коем музыканты били в литавры и цимбалы, играли в сурны, и всегда Иоанн с большим почтением отзывался о русских людях.
Королевич был принят в Москве с большим торжеством. «Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью; чулочки шелк ал; башмачки сафьян синь». Прием королевича состоялся в Грановитой палате.
Царевне дозволили глянуть на жениха через тайное смотрильное оконце. Мать, царица Марья, как всегда грубовато изрекла:
- И чего это все заморские принцы такие долговязые и заморенные? Аль худо кормят их? Глянь на наших стольников и бояр. В теле! Экая здоровая стать. А этот?
- Не телом крсасен человек, матушка.
- Чем же?
- Душой своей.
- Эко, выдумала. Вздор все это. Вот и живи с экой худерьбой да пирогами откармливай.
Сенные девушки, стоявшие за спиной Марьи, прыснули от смеха, а Ксения продолжала рассматривать принца. И вовсе он не худой, а поджарый. Привыкли тучность за цветущее здоровье принимать, но сие далеко не так.
Ксения была безучастна к выбору отца: так или иначе ей приспела пора выходить замуж, а пригож или не пригож будет ее будущий супруг, ничего от нее не зависит, ибо отец выбирал не «красна-молодца», а знатное имя. Конечно же, Иоанн не блистал благолепным лицом, но не был он и безобразен, что и утешало Ксению, тем более, ей уже поведали, что принц обладает достаточно мягким нравом. Своими добросердечными поступками и уважением к московской старине он сумел завоевать расположение Двора.
Борис Федорович вознамерился показать жениху невесту после своего возвращения из Святой Троицы. Когда в октябре месяце он прибывал из обители в Москву, на дороге его встретил Григорий Васильевич Годунов и сообщил неутешительную весть: с принцем приключилась горячка. 28 октября Иоанн скончался на двадцатом году жизни.
Борис Федорович пришел в отчаяние: вот уже в другой раз не повезло ему с женитьбой дочери. Да и Ксения опечалилась: жалко ей стало молодого королевича. А по Москве поползли слухи: смерть приключилась по злому умыслу царскому. Борис, видя, как все полюбили Иоанна, напугался, что после его смерти на престол возведут не его сына Федора, а датского королевича.
Справедливы ли были сии слухи, читателю приходиться только догадываться.
Г л а в а 25
ОКАЯННЫЕ ДОНОСЫ
Сохранить болезнь царя в тайне не удалось, а посему в Москве поднялась большая тревога. Знать спешно собралась на Боярскую думу. Борис приказал отнести его на носилках из дворца в церковь, дабы показать народу, что он еще жив. Москва на какое-то время угомонилась, но не угомонились бояре, и в первую очередь бояре Романовы. Предрекая близкую кончину Бориса, они, ближайшие родственники, двоюродные братья последнего царя из династии Калиты, начали готовиться к захвату трона, собрав на своем подворье многочисленную вооруженную свиту. Царевич Федор Годунов ими в расчет не брался, ибо наследник имел совсем мало шансов удержать трон после смерти отца.
Дело принимало трагический оборот. По дворцу испустился слух: царя «испортили». Начали искать, кто «испортил».
Царица Мария Григорьевна исходила гневом. Пока супруг лежал на одре, она взяла бразды правления в свои руки.
- То дело злокорыстных бояр. Это они умыслили извести царя! Сыскать и наказать нещадно!
В царице Марии взыграла кровь Малюты Скуратова. Она указывала то на одного, то на другого боярина, однако думный дьяк Афанасий Власьев, любимец Годунова, предостерег:
- Дабы взять бояр за пристава, надобны нешуточные улики. Надо обождать, когда великий государь на ноги встанет.
Борис Федорович, пока лежал на одре, передумал многое, его мысли нашли неожиданное воплощение.
Дьявол, говорит летописец, вложил Борису мысль все знать, что ни делается в Московском государстве. Думал, как бы и от кого все изведать, и остановился на том, что кроме боярских холопов, изведать больше не от кого. С кого начать? Да, пожалуй, с князя Федора Шестунова, доброхота бояр Романовых.
Тайные соглядатаи Годунова вышли на словоохотливого холопа Воинку. Тот поведал, что князь Федор Дмитриевич Шестунов частенько наведывается к Романовым, никак чего-то оба замышляют, но чего - холоп толком не знает. Но этого Годунову было достаточно, дабы положить начало доносам. Шестунова пока оставили в покое, а Воинку выставили перед Челобитным приказом на площади и перед всем честным народом огласили его службу и раденье, объявив, что царь жалует ему поместье, и велит ему служить в детях боярских.
И что тут началось! «Это поощрение произвело страшное действие: холопы начали умышлять всякое зло над своими господами». Сговаривались по пять-шесть человек, из коих один шел доносить, другие становились послухами.
И вновь посыпались от царя деньги и поместья, еще больше расширяя круг доносчиков. Клеветали друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, даже жены на мужей, дети - на отцов. Потомки Рюрика наушничали друг на друга, причем мужчины доносили царю, женщины - царице. «И в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали - ни при одном государе таких бед никто не видел».
Подан был донос и на Романовых, чего особенно жаждал Борис Годунов. Дворовый человек боярина Александра Никитича, Вторашка Бартенев, тайно явился к дворецкому Семену Годунову и объявил, что готов исполнить царскую волю над своим господином.
Семен Годунов подумал и приказал:
- Надо набрать в мешок разных кореньев и положить их в чулан Александра Романова.
Вторашка так и сделал, а затем вновь явился во дворец и доложил, что у его господина припасено на государя отравное зелье. Годунов немедля послал окольничего Салтыкова обыскать хоромы Романова. Тот нашел мешок и доставил его на двор к патриарху Иову.
Святейший повелел кликать народ, перед коим высыпали коренья из мешка. Тотчас приказали привести всех Романовых. Но не тут-то было: бояре со двора не вышли и сказывали, что никаких кореньев и в глаза не видывали. Но обличитель неизменно толковал:
- Боярин Александр Романов, сговорившись с братьями, заготовили отравное зелье. Помышляли царя извести!
Годунов приказал взять Романовых «за пристава», но силы, собранные боярами, были столь значительны, что у стен подворья Романовых произошло настоящее сражение. В польском дневнике от 26 октября 1600 года было написано: «Этой ночью его сиятельство канцлер сам слышал, а мы из нашего двора видели, как несколько сот стрельцов вышли ночью из замка с горящими факелами, и слышали, как они открыли пальбу, что нас испугало… Дом, в котором жили Романовы был подожжен, некоторых он (Борис) убил, некоторых арестовал и забрал с собой».
Боярская свита оказала стрельцам отчаянное сопротивление. Иван Грозный в таких случаях подвергал дворню поголовному истреблению, но Борис Годунов казнил лишь ближних слуг, самих же бояр предал опале.
Федора Никитича Романова, «человека видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом» постригли и под именем Филарета сослали в Антониев-Сийский монастырь. Жену его Аксинью Ивановну также насильственно постригли и под именем Марфы сослали в далекое Заонежье - Толвуйский погост. Александра Никитича - в Усолье-Луду, к Белому морю; Михайлу Никитича - в Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича - в Пелым; Василия Никитича - в Яренск; мужа сестры их, князя Бориса Черкасского, с детьми Федора Никитича, пятилетним Михаилом и маленькой сестрой Татьяной, с их теткой Настасьей Никитичной, с женой Александра Никитича - на Белоозеро; князя Ивана Черкасского - в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого - в Кожеозерский монастырь; других Сицких, Шестуновых, Репниных и Карповых разослали по разным дальним городам. Но только двое из братьев Романовых, Филарет и Иван, пережили свою опалу.
Г л а в а 26
ЦАРСКОЕ ПОВЕЛЕНИЕ
А Борис Федорович вскоре вновь сильно занемог. Лекари с ног сбились, но недуг оказался неведомым. Седмица, другая миновала, а великому государю не только не полегчало, а стало еще хуже.
Царь хмуро высказывал Богдану Бельскому, кой ведал Аптекарским приказом:
- Худо подбирают снадобья твои лекари, Богдан Яковлевич.
Бельский участвовал в изготовлении лекарств, и только он имел право подносить снадобья царю.
- У меня самые искусные лекари, великий государь.
- Не такие уж они и искусники, коль хворь мою не могут излечить. За что я им громадные деньги плачу? Недоумки!
Борис Федорович позвал к себе капитана немецкой роты Жака Маржарета.
Начальник дворцовой стражи едва узнал своего повелителя. Лицо Бориса Федоровича было настолько бледным и исхудалым, что мушкетеру показалось, что царь умирает.
- Предстоит посещение храма, ваше величество?
Годунов вымученно улыбнулся.
- Боюсь, ноги не дойдут, Маржарет.
- Шутите, ваше величество.
- Мне не до шуток, Маржарет. А позвал я тебя для того, чтобы ты изведал у иноземных купцов, кои живут в Немецкой слободе, обо всех искусных лекарях. Немешкотно отправляйся.
Мушкетер вернулся во дворец в тот же день.
- Купцы, ваше величество, в один голос говорят о знаменитом лекаре Габриэле, известном шотландском капитане, бороздившем по всем морям и океанам. Но сейчас он в плавание не ходит.
- Морской капитан?.. Что еще о нем купцы говорят?
- Один из купцов ходил с ним в дальнее плавание и сам видел, как Габриэль ловко справляется с любыми болезнями.
- Доставь сего купца к дворецкому боярину Семену Годунову. Пусть тот все доподлинно изведает.
- Купец Бауэр у ворот дворца, ваше величество.
Вечером Жак Маржарет вновь предстал перед Годуновым.
- Дело немешкотное, Маржарет. Ты лично должен отправиться за лекарем в Шотландию. Скажешь Габриэлю, что он будет щедро вознагражден. С тобой поедет еще один человек. Отряжу одного из своих стольников, кой хоть немного владеет аглицким языком. Посоветуюсь с дьяком Власьевым. Будь пока во дворце.
- Извините, ваше величество, но я знаю человека, который неплохо владеет чужестранными языками.
- Говори.
- Стольник Василий Пожарский, с которым я случайно познакомился на Серебрянке.
- Васька Пожарский?.. Сын верховой боярыни. Есть от кого иноземные языки постичь. Он, кажись, уже был зачислен в одно из посольств. Надо Афанасия позвать.
Дьяк Власьев отозвался о молодом Пожарском с лучшей стороны.
- Ловок, надежен и разумом не обижен.
Дьяк Афанасьев был скуп на похвалу, а посему его немногословные слова оказались достаточными для Годунова. Сам же Афанасий Иванович велел прийти Пожарскому в Посольский приказ.
- Тебе, стольник, надо кое-что хорошо запомнить. Габриэля не так-то просто выманить из Шотландии. Он может не польститься даже на самую высокую щедрость царя. Он далеко не бедствует. В молодости Габриэль был корсаром и в морских нападениях на купеческие корабли набил в свои сундуки немало золота.
- Как же быть, Афанасий Иванович?
- Надо заглянуть в его душу.
- ?
- Не удивляйся, стольник. Хорошо запомни мой рассказ, кой я во всех подробностях узнал в Англии, когда ездил с посольством к королеве Елизавете. Всю свою жизнь Габриэль был безумно влюблен в королеву Шотландии Марию Стюарт. Он очень страдал, когда Мария вышла замуж за своего кузена, весьма красивого, но малодушного лорда Генриха Дарнлея. Брак Марии оказался несчастлив. Королева вскоре заметила грубость, неспособность и трусость своего мужа, стала относиться к нему с презрением, а Дарнлей, в отмщение, наметил себе жертву в доверенном секретаре королевы, итальянце Риччио, коего он велел убить у дверей королевы, спасшейся бегством. Скоро Мария принудила мужа удалить наиболее близких к нему людей, кои должны были бежать из страны. Во время этих злоключений у Марии родился сын Иаков. Отношение ее к Дарнлею все ухудшалось. Благосклонностью и доверием королевы овладел граф Ботвелль, кой с помощью Габриэля составил заговор против Дарнлея. Тот был убит в своем доме. Мария назначила Ботвелля великим адмиралом, а Габриэля капитаном королевского судна и, после того, как первый брак был расторгнут из-за близкого родства супругов, она обвенчалась с графом. Но многие сановники, недовольные убийством Дарнлея, собрали внушительные силы, и Мария не нашла иного исхода, как покинуть мужа и отдаться во власть заговорщиков. Ее привезли в замок Лочлевен, где, под угрозой обвинения в убийстве, заставили отречься от престола в пользу сына Иакова и признать графа Муррея регентом. Ботвелль, тем временем, бежал в Данию. Иаков, которому шел лишь второй год, был коронован в Стерлинге. Марии же, опять-таки при помощи Джорджа Дугласа и капитана Габриэля удалось бежать. Она собрала войско, но регент Марей его рассеял. Королева была в отчаянии, и тогда она приняла роковое решение обратиться за помощью к английской королеве. Габриэль переправил ее в рыбачьей лодке в аглицкий городок Карлейль, оттуда она написала трогательное письмо Елизавете. Но английская королева заключила Марию в один из отдаленных замков и отказала ей в просимом свидании, пока она не очистится от подозрения в убийстве мужа. Для расследования ее виновности были выбраны несколько влиятельных английских лордов. Долгое время Мария оставалась в заточении и переводилась из одного замка в другой, чтобы помешать попыткам ее освобождения. Несколько раз Габриэль проникал в ее замок, всячески поддерживал опальную королеву и прилагал немало усилий, дабы вызволить ее из заточения.
- Как это ему удавалось, Афанасий Иванович? - зачарованный рассказом дьяка, спросил Василий.
- Габриэль был очень ловким человеком. Он проникал в темницы под видом духовника, странствующего монаха, а то и поднимался в замок по веревке. Иногда ему удавалось подкупить стражников.
- Зело отважный человек, - думая о чем-то своем, произнес Василий.
- И все же шотландской Марии Стюарт не удалось избежать горестной участи. 7 февраля 1587 года узнице поведали о предстоящей казни. Мария была потрясена этим известием, но набралась мужества и овладела собой. Утром 8 февраля она причастилась, надела черное бархатное платье, с величественным видом подошла к плахе и, громко поручив свою душу Богу, приняла удар палача.
- А что стало с Габриэлем.
- Королева Елизавета раскаялась в своем жестоком поступке. Она отменила опалу всех тех лиц, кои поддерживали несчастную Марию. Но Габриэль не стал жить в стране, которая погубила его любимую королеву. Он уехал в Шотландию, поселился в ее столице Единбурге и полностью занялся врачеванием… Память у тебя хорошая, Василий?
- Да, кажись, не жалуюсь, Афанасий Иванович.
- Слово «кажись» отныне забудь. Ты должен наизусть заучить весь рассказ о Марии и Габриэле. Только этим ты сможешь растопить душу знатного лекаря. Ныне ему уже за пятьдесят, но как поведали заморские купцы, он в добром здравии, и свою Марию он не забудет до смертного одра. И крепко уразумей: великий государь возлагает большие надежды на появление в Москве Габриэля… Намедни видел царевну Ксению. Слезами исходит, бедняжка. Жуть, как переживает за отца. Страшно подумать, что с ней случится, если недуг государя окажется неизлечимым. Всего скорее, ее ожидает монастырь.
- Царевна в великой печали? Надо борзей ехать!
Власьев (всевидящий Власьев!) схватчивым взглядом посмотрел на вспыхнувшего Пожарского и немало подивился изменившемуся лицу молодого стольника. Чему-то усмехнулся про себя и продолжил:
- Мешкать нам не с руки. Жак Маржарет будет тебе хорошим спутником, ибо он бывал в Шотландии.
- Жак Маржарет? - такого попутчика Василий и предположить себе не мог.
- Именно Жак Маржарет, кой верой и правдой служит государю… До Иван-города поедете с подорожной грамотой, вручите ее воеводе. Тот немедля посадит вас на корабль. В Шотландии от всяких случайностей вас будет охранять особая царская грамота. Предстоит тебе нелегкое испытание, Василий. Возьми благословение у патриарха Иова и матушки своей.
- Непременно, Афанасий Иванович.
* * *
Мария Федоровна уж на что женщина мужественная, но тут ужаснулась: ее «дитятко», коему едва восемнадцать стукнуло, отправляется через Варяжское море в далекую Шотландию. Через окиян-море! Да он опричь мугреевской речки нигде и не плавал. А тут? И чего это Афанасий Иванович вздумал?
Сжималось от страха материнское сердце. Черным ходом Пожарская вышла из Царицыной половины, миновала Соборную площадь и торопко вошла в Посольский приказ.
Дьяк успокоил:
- Напрасно ты озаботилась, Мария Федоровна. Сколь купцов за море ходят и все, слава Богу, возвращаются. Сыну же твоему большая честь выпала. Его сам царь за море посылает.
- Честь, конечно… Но мало ли других стольников.
- Других - немало, но много ли среди них грамотеев? Пальцев пятерни хватит. А твой Василий чужестранным языкам обучен. Не ты ль из него большого грамотея выпестовала?
- На свою голову, - утирая концом шелкового убруса, повязанного вокруг кики, повлажневшие глаза, молвила Пожарская.
- Не узнаю тебя, Мария Федоровна. Ты ж, как ни кто другой, умеешь себя в кулак брать. Вот и ныне соберись. В полном здравии вернется твой Василий, и будет царем обласкан.
Без слезинки благословила Мария Федоровна сына образами Пресвятой Богородицы и Николая Угодника (покровителя мореплавателей), до ворот проводила, вновь трижды осенила крестным знамением, а вернувшись в хоромы, дала волю горегорьким слезам.
Г л а в а 27
ТАИНСТВЕННЫЙ КОРАБЛЬ
Никогда еще с такой прытью не добирались посланники царя до Иван-города. Не только на каждой ямской избе, но, случалось, и в селениях меняли свежих лошадей. Гнали, выполняя спешный государев приказ.
Наконец-то прибыли в порубежную каменную крепость, возведенную на Девичьей горе Иваном Третьим в 1492 году, для защиты русских пределов против свейской крепости Нарвы. Тотчас были приняты воеводой Никитой Головиным, кой молвил:
- Корабль готов к отплытию. Поведет его лучший кормчий, он же капитан (иноземное слово «капитан» воевода подчеркнуто выделил) из Холмогор, Фрол Солонец, кой трижды ходил в аглицкие земли. Бывалый мореход. С вами пойдут пять десятков стрельцов, шестнадцать пушкарей и семеро купцов с товарами. Опричь того - четыре десятка гребцов, кои также набраны из Холмогор.
Афанасий Власьев еще в Посольском приказе сказывал Василию Пожарскому:
- Пойдете в Шотландию на большом судне, кое царь закупил у датчан, и кое переделал на русский лад Фрол Солонец из Холмогор. На корабле будут стрельцы и пушкари с пушками, и полная оснастка.
- Когда успели?
- Государь изладил корабль для иных дел, но ныне «Святому Георгию» придется плыть по другому направлению.
- А ране куда плыть помышляли?
- Ране? - Афанасий Иванович почему-то нахмурился. - О том тебе ведать не положено.
Когда-то у Бориса Годунова были зело тяжкие времена. В начале 1585 года он снарядил в Вену своих особо доверенных лиц, дабы те в провели с Венским двором переговоры в строжайшей тане. Но толмач-переводчик Заборовский выдал тайные планы Годунова полякам. О них стало известно в Москве.
Годунов, не полагаясь на то, что его сестра Ирина сохранит трон после смерти супруга, царя Федора, тайно предложил Вене обсудить вопрос о заключении брака между нею и австрийским принцем и о последующем возведении принца на московский престол. Другого выхода, дабы удержать власть, Борис Годунов не видел. Но его затея со сватовством завершилась невиданным скандалом: царь Федор Иоанныч оправился после тяжелого недуга, а тайные сношения с Венским двором получили огласку. Тихий, безвольный царь до того осерчал на шурина, что прошелся по его спине посохом.
Положение Бориса казалось безнадежным, и тогда он торопливо отправил к английской королеве Елизавете агента Лондонской торговой компании в Москве Джерома Горсея, опять-таки с тайным поручением. Англичанин помчался к границе с такой спешкой, будто за ним гнались лютые разбойники, и в пути забил насмерть двух ямщиков.
Елизавета пришла в изумление, когда изведала, что Борис Годунов, в случае беды, просит королеву предоставить ему и его семье убежище в Англии. В то трудно было поверить, но Горсей заявил, что несметные сокровища Годунова уже отправлены в Соловецкий монастырь, откуда их нетрудно доставить в Лондон.
Борису не удалось сохранить в тайне обращение к Лондону и Вене. По Москве (не без помощи бояр) испустились зловещие слухи, что Годунов действительно вознамерился посадить на трон австрийского католика, а в случае неудачи бежать к английскими протестантам. Черный люд Скородома, Белого и Китай-города осадил Кремль. Монахи Чудова монастыря охраняли кремлевские стены вместе со стрельцами, и все же простолюдинам удалось ворваться в Кремль и запрудить площадь перед Грановитой палатой. Толпа требовала выдачи Бориса. Взрыв народного возмущения был настолько велик, что бояре, готовые к устранению Годунова, перепугались. С трудом, но им удалось успокоить чернь и удалить ее из Кремля. От имени всех бояр Иван Шуйский заверил народ в том, что «им на Бориса нет гнева»…
Трудное время пережил Годунов, едва жизни не лишился, вот почему, чуть позднее, не пожалел денег, дабы закупить у датчан мощный корабль и держать его вблизи моря в Иван-городе, оснастив его лучшими московскими пушкарями и холмогорскими мореходами. В полной готовности корабль ждал своего часа, и тот час настал, хотя цель его была совсем иная…
Выйдя на крутой берег реки Наровы, Василий Пожарский восхищенно произнес:
- Вот это корабль! Чудо!
Возле пристани покачивалось на тихой волне громадное трехмачтовое судно с белым парусами, украшенными изображениями Пресвятой Богородицы, Георгия Победоносца и Николая Угодника.
- Никак впервой видишь такое судно? - спросил Головин.
- Впервой, воевода.
Купцы и судовые ярыжки принялись заносить на корабль свои товары.
- Что за поклажа? - спросил Пожарский.
- Обычная, князь Василь Михайлыч? Воск, мед, меха, пенька, что испокон привлекает иноземцев.
В острых прищуренных глазах воеводы застыла усмешка. И до чего ж молод тайный посланник царя. Мог бы более тертого калача в дальнее плавание отправить. О чем дьяк Афанасьев думал?
Не вызывал особого доверия и иноземец, также посланный Борисом Годуновым. Маржарет был в темно-зеленом плаще, накинутом на черный бархатный камзол. Под плащом к поясу была прикреплена длинная шпага. Француз был средних лет, выглядел довольно внушительно, но воевода питал к каждому иноземцу неприязнь, а посему решение царя его немало подивило. Один, почитай, недоросль, другой - иноверец. Чудит, Борис Федорович. Но царское повеление, отписанное в грамоте, надлежит выполнять спешно и неукоснительно.
- А зачем пушки на корабле? - продолжал проявлять любопытство Василий.
- Пушки? - хмыкнул в окладистую бороду воевода. - А ты капитана Солонца спроси. Вишь, от сходней к нам поднимается?
Фрол Солонец оказался довольно приземистым, кряжистым человеком с сухощавым обветренным лицом, обрамленным русой волнистой бородой. Был он в суконном нараспашку кафтане, кожаных штанах и стоптанных сапогах из юфти без обычных каблуков. Всем своим видом он напоминал торгового мужика, а не капитана невиданного корабля.
Подошел, степенно поздоровался, окинув пытливыми глазами Пожарского и Маржарета.
- Вот тут князь Пожарский вопрошает: зачем-де пушки на корабль поставлены? Поясни, Фрол Егорыч.
- Супротив корсар, - немногословно отозвался Солонец и повернулся к воеводе. - Еще трое купцов на корабль просятся, воевода, но я им отказал.
- Это почему? - повысил, было, голос Никита Андреевич.
- Мне не нужен лишний груз.
- И только-то?
Головин уже договорился с купцами и за мзду дозволил им затащить свои товары на «Святого Георгия».
- Не столь уж и велик у купчишек груз, Фрол Егорыч. Пусть затаскивают.
- Тогда ищите себе другого кормчего
Солонец резко повернулся и пошел прочь. Василий и Маржарет переглянулись, а Головин вспыхнул, как подброшенная в печь сухая береста. Норовил прикрикнуть на человека из черни, но того не сделал. Фролка Солонец, бывший плотник, сплавщик леса, а через несколько лет и кормчий, назначен капитаном «Георгия» самим государем. К поморам ездил из приказа Афанасия Власьева особый подьячий, дабы выявить наиболее искусного кормчего. Почитай, все в один голос показали на Фролку Солонца, кой ходил кормчим по Балтийскому и по Белому и по Студеному морю и довольно сносно мог разговаривать на свейском и аглицком языках. Так Фролка стал капитаном «Святого Георгия», многое поменявший за последние два года на датском судне. Все три мачты были изготовлены из русского леса, корпуса судна были заново проконопачены и просмолены, сменен палубный настил, перестроены каюты, заменены паруса и канаты…
Воевода норовил, было, вмешаться, говоря, что датские корабли - одни из лучших в мире, они не требуют переделки, на что Солонец лишь посмеивался:
- В море бы тебе сходить, Никита Андреич, да на штормовой волне покувыркаться.
- Так ить казны не наберешься.
- У царя попроси. Он, чу, на монастыри сказочные деньги вкладывает.
Дерзок был кормчий. Откуда ведает? Государь, когда жизнь его висела на волоске, Троицкой обители за один раз тысячу рублей внес, а затем эта громадная казна была перевезена в Соловецкий монастырь. Подрезать бы язык этому Фролке, но не ухватишь ныне сего дерзкого мужика. Вот и в последнем случае пришлось пойти на отступную. Крикнул вдогонку:
- Леший с этими купцами! Слышь, Фрол?
Солонец слышал, но и ухом не повел на воеводу. Ушел на пристань.
- Вот нечестивец, - проворчал Головин, а Василий подумал:
«Характерец!»
Одобрительно посмотрел вслед капитану Жак Маржарет: он уважал сильных людей. Этот мореход знает себе цену.
Оба сошли к пристани, а Головин остался на Девичьей горе, наблюдая за погрузкой судна.
Работные ярыжки тащили по дощатым сходням мешки и тюки, катили бочки, наполненные смолой, салом и медом. Один из ярыжек вдруг оступился и выронил, было, тяжеленную кладь со спины, но ее успел вовремя подхватить и водрузить на плечи Василий Пожарский, шедший по сходням сзади ярыжки.
Головин ахнул: юный князь не только не свалился с настила под тяжестью клади, но и довольно легко понес ее к кораблю. Никак есть силенка и немалая. И другое удивило: зачем под кладь полез? Княжеское ли это дело, и почему не наказал ярыжку? Харю бы разбил неуклюжему бурлаку!
Воевода сплюнул и ушел в крепость, ведая, что отплывать кораблю не так еще скоро.
Вслед за ярыжками, перенесшими купеческие товары в трюмы, на корабль перешли гребцы, неся в руках длинные, до двадцати футов, весла.
Еще загодя Фрол Солонец дотошно осмотрел каждое весло, хорошо ведая морской закон, что даже одно худое весло может привести в шторм к гибели любое судно, а посему въедливо осматривал каждую рукоять, каждый валек, каждые веретено и лопасть. Вот и сейчас, пропуская мимо себя гребцов, Солонец продолжал кидать придирчивые взгляды на весла, будто каждое из них через сито просеивал.
Любознательный Василий, видя с каким тщанием пропускает капитан мимо себя гребцов, подошел к нему и спросил:
- Аль что с веслами не ладное, Фрол Егорыч?
Соловец окинул князя оценивающим взглядом (видел, как тот подхватил тяжеленный купеческий тюк) и тускло отозвался:
- Кабы углядел неладное, не пропустил.
- Я таких весел сроду не видывал… Дозволишь в море погрести?
- Веслом махать - не плеточкой помахивать. Большая сноровка нужна.
- А я в детстве на своей речушке челном управлял. Изрядно получилось, только брызги летят!
Непосредственность князя проняла Солонца, он скупо улыбнулся и снял с плеча одного из гребцов весло.
- В дальнем плавании всякое может случиться. Может статься, что и князю доведется сесть за весло. А коли так, запоминай, князь. Вот рукоять, она должна быть подобрана по руке. Ухватливой должна быть и не грубой, дабы кровавые мозоли не выступили. А то, что идет от уключины до ручки называется вальком. Фигура у него круглая или о шести гранях, и должна она быть немного легче, чем вся прочая доля весла. То, что идет от лопасти до валька называется веретеном, а то место, где веретено переходит в валек, обшито прочной кожей.
- Чтобы дерево не перетиралось в уключинах?
- Угадал, князь.
- Лопасть же, как видишь, обита плоской медью, иначе она будет изжевана и изъедена морской галькой и соленой водой.
- А из чего само весло рубится?
- А ты прикинь, князь.
Василий повертел в руках белое с красным оттенком весло.
- Кажись, из сосны.
- Промахнулся, Василь Михайлыч. Это на твоей речушке с сосновым веслом можно ходить, а для моря ель и сосна - древесина неподходящая, ибо легка и непрочна.
- А, может, из ясеня?
- Бывают весла и из ясеня. С такими можно и по морям и по рекам ходить, но недалече, ибо весла из ясеня зело тяжелы и зело гибки.
- Не разумею, Фрол Егорыч. Я ж не плотник.
- Не всякий плотник угадает. Из красного бука, кой не имеет недостатков.
- Отроду не видывал.
- Редкое древо. На Руси его, почитай, и не увидишь. Растет бук на берегах Крыма, в Бессарабии и на горах Кавказа. Самое дорогое для корабельных весел дерево.
- Да кто ж его сюда доставил?
- По приказу царя… Ну да ладно, Василь Михайлыч. Пойду в трюм загляну.
Затем на корабль, с копьями и пищалями, гуськом потянулись стрельцы в круглых железных шапках. Они взяты на корабль намеренно, ибо в случае надобности будут помогать в пути судовой команде.
Солонец не спешил выходить из трюмов, освещенных фонарями. Здесь не только купеческие товары, но и провизия, вода, вино и другие судовые запасы, крайне необходимые для длительного плавания. Трюм разделен деревянными перегородками, дабы судовые запасы не были сложены в кучу. Для каждого вида - свое место, и об этом будет знать каждый матрос.
Затем капитан также придирчиво осмотрел все маленькие каюты, устроенные между нижней и верхней палубами. Конечно, простор в них невелик, но спальные места, в два яруса по бокам, надежно прикреплены к перегородкам, снабжены крепкими лесенками и висячими фонарями.
Последний раз кормчий был на корабле три месяца назад. Томительное ожидание какого-то таинственного плавания настолько его угнетало, что он не выдержал и явился к воеводе:
- Отпусти, Никита Андреич. Мочи нет ждать. От безделья мхом зарасту.
- Не могу, Фрол Егорыч. У меня строгий царев приказ. Ждать!
- Да сколь можно? Отпусти. Недалече уйду. Лес рубить с артелью. Чуть что - и я на корабле.
Никита Головин хоть и вошел в положение Солонца, но отпускать его в лес не пожелал. А вдруг беда какая приключится? Всякое бывает при валке тяжелых деревьев.
- Будь на «Святом Георгии». Досматривай корабль.
Фрол чертыхнулся и… ушел в лес с артелью. Воевода норовил, было, вернуть строптивца со стрельцами, но отдумал: Фролка может и вовсе заартачиться, а то и в бега сойти. Уйдет в Холмогоры, сядет на какое-нибудь суденышко - и ищи ветра в поле. А тут царев гонец нагрянет. Где Фролка, кой должен немешкотно за море идти? Нет Фролки, пропадай воеводская головушка… Пусть лес валит, тут он всегда под боком. А корабль никуда не денется, ибо его денно и нощно оберегают караульные стрельцы.
Фролка же, спешно отозванный на «Георгия», и вновь превратившийся в сурового морского капитана, хоть до мелочей и ведал свое судно, но опять проверял его так, как будто впервой видит.
После осмотра трюмов, Солонец принялся за осмотр пушек, некогда доставленных с московского Пушечного двора. Отливал орудия по особому государеву наказу именитый пушечный мастер Андрей Чохов. Сам приезжал на корабль, сам держал совет с бывалыми мореходами. Особенно чутко он выслушал Фрола Солонца:
- Ныне на всех морях разбойничают корсары: и гишпанские, и аланские, и свейские…Даже королева Елизавета не гнушается держать на своей службе корсар. Для их отражения надобны пушки, и такие, чтоб для корабля были сподручны. Тяжелые - хороши, но отягощают судно и в перестановке громоздки. Легкие же пушки - самые бы то, но в бою могут подвести, ибо легкими ядрами не всякий разбойный корабль продырявишь.
- А если легкие и широкодульные поставить, дабы убоистыми были? - хитровато прищурившись, спросил Андрей Чохов.
- Сказка, мастер, - недоверчиво протянул Солонец. - Таких пушек даже Европа не может измыслить.
- Европа не измыслила, а Пушечный двор, что на Поганом пруде, измыслит. Будут на твоем корабле такие пушки, Фрол Егорыч!
Именитый пушкарь свое слово сдержал: шестнадцать легких, но убоистых пушек были привезены на корабль. Не пожалел Борис Годунов прислать и искусных пушкарей, кои когда-то с успехом громили из своих орудий Нарву, Дерпт, Нейгаузен и другие немецкие крепости. Среди них оказался и старый пушкарь Авдеич, кой разбивал крепостные стены Полоцка под началом самого Ивана Грозного.
За день до отплытия Авдеич, как старший над пушкарями, приказал заботливо обтереть орудия куделью, вычистить дульные стволы, расставить орудия в боевом порядке (по восемь пушек на борт), подтащить пробивные и зажигательные ядра в корзинах. Корабль мог принять бой в любую минуту.
Фрол Солонец до последних дней не мог уразуметь: чего и кого ждет «Святой Георгий» и почему с таким небывалым тщанием он готовится к отплытию?
Иногда западала мысль: «А может, сам царь вознамерился отправиться в морское путешествие? Но на царей это не похоже. Ни один из царей, опричь Москвы да монастырей, ничего не видят. Они на речные-то суда ногой не ступали. Странное дело».
Так бы и терялся в догадках Солонец, пока не изведал от воеводы: идти в Шотландию за лекарем. Чудит царь. Из-за какого-то лекаря снарядить небывалое судно! Но когда он услышал, что Габриэль был когда-то капитаном морского судна, то заинтересованно глянул на Жака Маржарета.
- Тот самый Габриэль? Бывший корсар?.. Каждому помору известно сие имя. Занятный мореход…
Когда нагрузка и оснастка корабля была завершена, Фрол Солонец послал за воеводой и священником. Головин произнес напутственную речь, пожелал успешного плавания и скорого возвращения, а батюшка, облаченный в сверкающую ризу, провел молебен. Все люди, собравшиеся к отплытию на палубе, обнажив головы и слушая напутственные молитвы, усердно молилась. Некоторые стояли со слезами на глазах: один Бог ведает, что там впереди, в жутком таинственном море. А батюшка кропил из чаши святой водой, благословлял.
Стрельцы напоминали сказочных витязей. Они подходили под благословение священника в какой-то суровой отрешенности, держа в левой руке шелом, в правой - копье. На них, в случае боя с корсарами, выпадет самая тяжкая работа.
Не забыл батюшка окропить и паруса, натянутые на фок-мачту, грот-мачту и бизань-мачту. Он, было, повернулся, чтобы идти к выходу, но капитан его вежливо остановил:
- Прости, отче. Надо бы и бушприт окропить.
- Чего, сыне?
- Наклонную мачту, что на носу. Она бушпритом речется.
- Окроплю, сыне.
Сотворив последнее окропление, батюшка пошел к сходням, а Солонец, в который уже раз глянул на паруса. Сколь с ними пришлось повозиться, ибо заморские (датские) паруса пришлось полностью заменить: поистрепались, кое-где порвались, зияя дырами. За парусиной довелось ехать в Холмогоры, где местные поморы, известные мастера парусиновой выделки, сделали на заказ полотняные переплетения из чесаной пеньковой пряжи с добавлением льняного очеса. А дабы уничтожить мохнатость, изготовленную из очесов пряжу подвергли стрижке, а затем пропитали ткань особым составом, придающим парусам водонепроницаемость.
Каждую парусину Солонец мял в своих сильных жестких руках, испытывал на прочность, даже на зуб пробовал, ведая, что без надежных парусов нечего и в море выходить.
И вот приспело время, когда Фрол Солонец поднялся на свой капитанский мостик, дал команду поднять якоря и произвести пробную греблю, а затем был отдан приказ распустить паруса.
«Святой Георгий» с развернутыми парусами медленно двинулся к морю.
Г л а в а 28
ГАБРИЭЛЬ
Василий Пожарский вначале восторгался морем. Оно было прекрасным при тихой бирюзовой волне и светозарном солнце. Но восторг переполнял его душу лишь первые два дня, когда море было спокойным, а затем его упоение сменилось тревогой: наступили страшные дни, сопряженные с неистовыми бушующими штормами, когда его всего выворачивало наружу и когда казалось, что судно вот-вот окажется в морской пучине, ибо пенящиеся волны были настолько грозными и громадными, что корабль швыряло как щепку, и если бы не мужество капитана Солонца, чрезвычайно умело управлявшим непослушным кораблем, то Василий обрел бы неминучую смерть.
Не миновал «Святой Георгий» и двух жестоких сражений с испанскими и свейскими корсарами. Людей и корабль спасли искусные действия московских пушкарей и пищали стрельцов. Во время грома пушек и пищальных залпов Василий Пожарский был готов к рукопашному бою, но дело до абордажа не дошло.
Жак Маржарет даже пожалел, что такого не приключилось:
- Тысячу чертей! Моя шпага скоро заржавеет. Как бы я хотел продырявить десяток корсар.
- Такой случай может еще представиться, гасконец, - посмеивался Василий. - Нам еще плыть и плыть.
- Больше не полезут, - предположил Солонец. - Корсары уже изведали силу наших пушек.
Капитан не ошибся, но, пока добирались до Шотландии, судно претерпело еще несколько штормов. Люди были измотаны, но судно выдержало все испытания: не зря с таким тщанием готовил Фрол Солонец «Святого Георгия» к тяжкому плаванию.
Пришел день, когда матрос закричал с марса из бочки: «Земля!»
Все высыпали на палубу. На море - полный штиль, паруса были спущены. Корабль подходил к заливу Солуэй, с глубоко изрезанными бухтами и фиордами. Подходил на веслах.
* * *
До небольшого замка Габриэля добрались благодаря охранной царской грамоте, написанной на русском и английском языках. Замок был каменный, выглядел он крепким, но мрачноватым.
«То ли веселые и нарядные русские терема», - невольно подумалось Василию.
Хозяин замка был чрезвычайно удивлен, когда слуга доложил, что к воротам замка прибыли люди от самого Московского государя Бориса Годунова. Габриэль, накинув на себя черный плащ, неторопливо вышел к воротам и увидел перед собой двух человек в разных одеждах. Один из них был в русском облачении: шапка, кафтан, опоясанный саблей, сапоги из дорогой кожи; другой - в европейском платье: черная широкая шляпа, камзол, шпага, коротенькие до колен штаны, белые чулки, башмаки с серебряной пряжкой.
- Мы рады приветствовать вас, господин Габриэль, - заговорил Маржарет, учтиво поклонившись и приложив правую руку к сердцу. - Я и мой друг, князь Василий Пожарский, приехали с письмом от его царского величества Бориса Федоровича Годунова.
Василий вытянул из-за пазухи грамоту с висячей овальной царской печатью красного воска на золотистом шелковом шнурке и с поясным поклоном протянул ее Габриэлю.
Лекарь сорвал печать, развернул грамоту и медленно прочел письмо Годунова. Сухощавое лицо его, испещренное шрамами, осталось непроницаемым.
- Прошу в замок, господа
Замок был обнесен высокой внешней стеной, по углам которой были выстроены башни; сам же двор был разделен надвое внутренней стеной. С одной стороны ее помещались службы, с другой - стояла большая башня, где жил владелец замка.
Василий не сразу понял, для чего нужна была внутренняя ограда, а Маржарет, не раз бывавший в европейских замках знал, что их владельцы могли замкнуться в своей башне не только от неприятеля, но и от своих слуг в случае их измены. Особенно укреплен был подъемный мост, который помещался между двух башен и представлял собою как бы отдельную крепостицу. Перед ним по ту сторону рва было устроено еще деревянное укрепление. Кроме того, было еще двое или трое запасных ворот, крепко окованных железом, обыкновенно спускавшихся сверху на цепях.
Маржарет давно уже убедился, что если замок стоял на высоте и все известные меры обороны были приняты, то замок был почти неприступен. Овладеть им можно было только путем долгой осады. Осажденным же надо было обеспечить себя съестными припасами. Для этого в каждом замке устраивались обширные погреба, где можно было поместить провизии на целый год.
Обычно, население замков было довольно большое, так как дети вассалов воспитывались в доме сюзерена. Но в замке жилось скучно и однообразно. Кроме войны, охоты, игры в шахматы и триктрак, никаких занятий у господ не было. Все развлечения и забавы имели место лишь в начале лета: посвящения в рыцари, свадьбы, турниры… Однако гости заметили, что замок Габриэля был почти пуст, редкий человек им встретился на пути в главную башню сюзерена. Не увидели гости и детей. За обеденным столом прислуживали двое слуг.
Главная башня владельца замка, где протекала вся его жизнь и жизнь его семьи, состояла из двух или трех зал, расположенных одна над другой. Разделялись эти залы бревенчатым потолком. Одна из зал считалась главной; здесь происходили пиршества, устраивались хороводные танцы под песни дам и жонглеров; здесь же в зимние вечера, у роскошно разукрашенных каминов, жители замка заслушивались заезжих трубадуров. Внутренних комнат было немного: спальня, склад для оружия, комната женских рукоделий, кухня. В главной башне помещалась и часовня. Башни выглядели мрачными оттого, что в них было совсем мало окон, так как их нельзя было делать много из-за оборонительных целей. Вследствие громадной толщины стен перед каждым из двух-трех окон залы были высечены просторные амбразуры, на ступеньку или две выше пола.
Гости прошли через два зала. Внутреннее убранство башни было довольно пышным: камины, окна и двери были расписаны лепными и резными готическими украшениями. Стены и потолки также были украшены резьбой; на колоннах, поддерживавших своды, развешано дорогое оружие, на полу лежали ковры с причудливыми аллегорическими рисунками.
Однако столы не гармонировали с богатым убранством замка: на них разместились какие-то стеклянные колбы, пузырьки, бутылочки темного цвета…
Габриэль вел уединенный образ жизни. Он так и не завел семью. Вернувшись из Англии в Шотландию, он раскопал свои сокровища, спрятанные в одном из фиордов в заливе Морэй, купил замок неподалеку Эдинбурга и занялся медициной, которой когда-то увлекался его отец. Вскоре его врачебные способности были замечены в столице Шотландии, а через два года слава о медицинских дарованиях бывшего корсара и морского капитана испустилась на всю Европу.
Габриэль другой час угощал посланников русского царя дорогими винами, принесенными из погребов, курил трубку с ароматным мариландским табаком, расспрашивал о путешествии, но до сих пор так и не высказал своего отношения к просьбе Бориса Годунова, что озадачило Василия Пожарского. Почему он молчит? Он должен был дать ответ тотчас после прочтения грамоты. Надо бы его подтолкнуть. Но почему не затевает нужного разговора Маржарет? Где-то он такой краснобай, что рта не закрывает, а здесь, будто воды в рот набрал. Лишь кивает да свои лихие усы покручивает. А ведь именно он посоветовал царю обратиться к лекарю Габриэлю.
Маржарет же все приглядывался и приглядывался к бывшему разудалому корсару. Ему, кажется, уже лет за сорок, но выглядит он моложаво, даже уязвленное шрамами лицо не портит сего впечатления. Он высок, сухопар. Гордые, упрямые глаза и твердый уверенный голос подчеркивают властную натуру. Сей человек несомненно очень богат, а посему он не нуждается в деньгах и едва ли согласится на поездку в Московию. И все же его как-то надо уломать.
Первым не выдержал Василий.
- Великий государь Борис Федорович изрядно был наслышан вашими врачебными успехами, господин Габриэль, и будет зело рад увидеть вас при своем дворе.
- Я благодарен вашему государю за столь лестное приглашение, и я искренне желаю ему доброго здоровья, но все мои посещения зарубежных стран завершены. Простите, господа послы, но я до конца дней своих останусь в Шотландии.
- И вам, сударь, не будет скучно сидеть в этом каменном мешке? Вы же бывший известный мореход, избороздивший десятки морей. Вы побывали во многих странах, но вы не были еще в загадочной Московии. О, это удивительная страна!
- Ваша речь выдает в вас гасконца, - сдержанно улыбнулся Габриэль. - На моем корабле были когда-то двое французов. Отчаянные люди. Они умели не только храбро воевать, но и уговаривать даже самых упрямых невольников, не хотевших браться за весла галеры.
- Уговаривали бичами?
- Почему ж бичами? Невольник, решившись умереть, бичей не страшится. Душеспасительными беседами, господа.
Маржарет расхохотался:
- Мои соотечественники сумеют уговорить даже дьявола.
Разговор уклонялся от заданной цели, а посему Василий вновь повернул его в нужное русло.
- Мой государь тяжело болен. Его лекарь Фидлер весьма озабочен.
- Фидлер? Немецкий лекарь из Любека? - живо переспросил Габриэль, и в глазах его промелькнула усмешка. - У этого Фидлера надутая слава. Он больше озабочен своим кошельком, чем врачеванием.
Василий поперхнулся: негоже так говорить о первом лекаре великого государя, но спорить с Габриэлем, чтобы не рассердить его, не стал.
Зато воспользовался моментом Маржарет:
- Врачевание людей - искусство, но не каждый придворный лекарь способен подняться на его вершину. Таких врачевателей единицы, и один из них сидит перед нами. Европа будет восхищена, если господин Габриэль поднимет царя Московии на ноги и впишет свое имя в историю медицины золотыми буквами. Тысячу чертей, но ради этого стоит пересечь Балтийское море.
Габриэль вновь улыбнулся.
- Лишнее доказательство того, что гасконцы не только умеют виртуозно владеть шпагой. Но вы зря стараетесь, господин Маржарет. Я не изменю своего решения.
Василий помрачнел. Невольно всплыли слова Афанасия Власьева. «Сего человека будет трудно уговорить». Так оно и есть. Этого бывшего корсара не проймешь ни деньгами, ни славой. Неужели нет ни одной зацепки?.. Впрочем, Афанасий Иванович просил в случае надобности затеять разговор о любовной истории Габриэля. Но как начать сей нелегкий разговор? И пока Маржарет вел с лекарем отвлеченный разговор, Василий напряженно искал ниточку, дабы найти подход к душе Габриэля. Миновало не менее получаса, когда он поднял серебряную чарку и произнес:
- Мой государь очень тепло отзывался о Шотландии. Он много наслышан о ней интересного. Выпьем за прекрасную страну!
Тост был поддержан.
- Что же рассказывал царь Борис?
- Особенно его привлекла жизнь шотландской королевы Марии Стюарт.
Габриэль вздрогнул. Лицо его напряглось, изменившимся, глухим голосом он спросил:
- Что он знает о королеве Марии?
- Многое. Государь назвал королеву великой женщиной, и был очень опечален ее судьбой. Государь восхищался ее мужеством, когда она решилась избавиться от своего нелюбимого и злокорыстного супруга, лорда Генриха Дарнлея, избавиться с помощь графа Ботвелля и мореплавателя Габриэля, который был безумно влюблен в королеву.
Жак Маржарет раскрыл рот: он был изумлен рассказом Пожарского, о котором он раньше ничего не слышал. Почему Василий молчал?
А Габриэль был ошеломлен осведомленностью Бориса Годунова. Лицо его побледнело. Он откинулся на спинку резного кресла и закрыл глаза.
- Твой царь говорил правду… Что он еще рассказывал? - не открывая глаз, взволнованно произнес Габриэль.
- О том, как знаменитый мореход стал капитаном королевского судна и как он несколько лет спасал свою возлюбленную. Однажды он даже перевез ее в рыбачьей лодке в Карлейль, в надежде на милосердие английской королевы…
- Хватит! - закричал Габриэль. - Не хочу слушать про Елизавету! Она - жестокая убийца. Это она отдала приказ казнить мою Марию.
В эту минуту лицо Габриэля стало настолько мучительно-горестным, что Василий только сейчас понял, как сильно любил отважный капитан свою королеву.
Молчание затянулось. Габриэль застыл в кресле и опять закрыл глаза. Сердце его было переполнено воспоминаниями о Марии.
Застыли в своих креслах и Маржарет с Василием. Первый - переваривал услышанное, а второй - опять озаботился. Надо ли было напоминать Габриэлю о его большой любви? Каковы будут его дальнейшие слова и намерения?
Наконец Габриэль медленно поднялся из кресла и прошелся по залу.
- Откуда твой государь знает такие подробности?
- От наших послов, кои часто бывают в Англии. Царь Борис Федорович был весьма взволнован повествованием о королеве Марии.
- Жена царя также называется Марией, - вмешался в разговор сообразительный Маржарет. - Она страшно переживает за своего супруга. Не дай Бог, если болезнь приведет к кончине государя. Тогда Мария и ее очаровательная дочь Ксения поменяют дворцовые палаты на монастырские кельи. У них будет много врагов и едва ли им помогут остаться в живых монастырские стены.
- Даже так?
- Вы, сударь, не хуже меня знаете об интригах сановников. Англия, Испания, Франция, Дания… Сколько крови пролили вельможи, чтобы утвердить на троне ту или иную династию.
Маржарет взглянул на Василия и решился прибегнуть к хитроумному ходу.
- Я вынужден открыть вам, сударь, тайну. Царь Борис очень любит свою красавицу-дочь Ксению, но еще больше ее любит вот этот человек, - Жак протянул руку в сторону Василия, - князь Пожарский, который, ради отца Ксении, напросился в нелегкое путешествие. Спасая отца, он спасает свою принцессу.
Василий и густо покраснел, и глубоко возмутился. Ну, зачем этот гасконец вверяет Габриэлю его глубоко сокрытое чувство? Кто его просил?!
Василий даже из кресла выскочил.
- Я бы попросил тебя, сударь, замолчать. Как ты посмел?!
И один Бог ведает, чтобы произошло дальше, но тут к Василию ступил Габриэль и положил свою тяжелую руку на его плечо.
- Вы действительно приехали ко мне ради своей принцессы?
- Да, - сорвалось с языка Пожарского.
- Браво! Я еду с вами, господа.
Г л а в а 29
ПОРАЖЕНИЕ БЕЛЬСКОГО
Царь Борис Федорович щедро наградил Жака Маржарета и Василия Пожарского, а Габриэля назначил придворным лейб-медиком. Государя по-прежнему одолевали недуги, но с появлением шотландского лекаря его хвори потихоньку стали отступать.
Начальник Аптекарского приказа, окольничий Бельский, племянник Малюты Скуратова, весьма холодно отнесся к появлению во дворце Габриэля: ему вовсе не нужен был искусный лекарь, ибо на протяжении всей болезни Годунова, Богдан Яковлевич поджидал, что Борис сойдет в могилу и тогда он, подобно Романовым, возобновит борьбу за власть.
Окольничий, по словам иностранцев, был человек умный, «досужливый по всяким делам", но честолюбивый и склонный к крамоле. Бельский был на Москве влиятельным человеком, ибо еще при Иване Грозном получил старинный дворцовый чин оружничегго, кой ведал «казенной оружничей палатой», содержавшей царскую оружейную казну.
Царь Борис учредил особый Оружейный приказ, что еще больше возвысило Бельского в глазах московского боярства, так как в его руках стало сразу два значительных приказа.
До поры-времени Борис Федорович доверял сроднику супруги, но когда тот поддержал бояр Романовых, царь резко охладел к Бельскому. Опасаясь козней племянника Малюты, он отправил его на Северский Донец, указав ему возвести новую степную крепость Царев-Борисов.
Богдан Бельский снарядил в поход не только личное войско - «двор», но доставил из собственных вотчин огромное число подвод с продовольственными запасами. «Ратных же людей поил и кормил по вся дни множество и бедным давал деньги, и платье, и запасы».
Не от доброго сердца ублажал служилый люд Богдан Яковлевич, а ради корысти своей, дабы слава о нем испустилась по всей южной украйне и докатилась до столицы, и он добился своего: «Прииде же на Москву, про его ратных людей была хвала велия».
Крепость была возведена за короткие сроки. Щедро угощая служилых людей, Бельский заносчиво высказывал, что ныне он царь в Цареве-Борисове, как Борис Федорович царь в Москве.
Надменные речи Бельского дошли до государя, и он отозвал его в столицу. Но его измена была выявлена не сразу. Оставаясь начальником Аптекарского приказа, Богдан Яковлевич принимал участие в изготовлении лекарств, один имел право подносить снадобье царю. Готовили же лекарства лейб-медик Габриэль и Кристофер Рихтингер, дополнительно выписанный Годуновым из Англии. Оба искусных лекаря довольно быстро разобрались в недугах царя и принимали все меры для его выздоровления. Однажды они составили сразу два снадобья, которые Борис Федорович должен был выпить одно за другим. Но вопреки их предписанию, Бельский «того зелья государю не подносил, а подносил то зелье, что составлено канун того дни».
Возмущенный Габриэль явился в царские покои и рассказал об этом случае государю.
Богдан Бельский был взбешен и приказал взять Габриэля под стражу, царю же заявил, что снадобье Габриэля и Кристофера надо со всем тщанием проверить на других недужных людях.
Слух о том, что Габриэля кинули в темницу, быстро испустился по дворцу. Василий Пожарский бросился к Маржарету.
- Жак, наш капитан в беде. Бельский зело коварный человек, от него можно ждать всякой пакости.
- Я уже знаю, что Габриэль сидит в тюрьме под усиленным караулом.
- В том-то и беда. Он может во дворец и не вернуться. Бельский уличит его в злом намерении, и наш капитан может оказаться на плахе. Надо что-то измыслить.
- Что ты предлагаешь, сударь?
- Надо проникнуть в темницу Габриэля, с тем, чтобы он написал письмо государю. Но мне это не по силам. Стрельцы меня не пропустят.
- Зато пропустят капитана личной гвардии царя. Я приду под предлогом осмотра караула.
- Только бы на самого Бельского не натолкнуться.
- Я буду осторожен, сударь.
Маржарету удалось-таки проникнуть к Габриэлю. Вышел он от него с письмом лейб-медика, в котором тот, опасаясь за жизнь царя, написал, что «ведает государево дело на Богдана Бельского», что тот «аптекарское дело знает гораздо и ведает, чем человека испортить и чем его опять излечить… и для того Богдану у государя близко быть нельзя».
Письмо Габриэля не осталось без внимания: Бельский был отстранен от Аптекарского приказа, кой перешел в прямое ведение главы Сыскного ведомства Семена Годунова. Новый «аптекарский боярин» с особым тщанием провел суд над Бельским, кой, как и Романовы, был уличен в том, что он жаждал себе царства.
Оружничего решили подвергнуть позорной казни. Его вывели на Ивановскую площадь. Палачом царь приказал быть Габриэлю, очутившемуся в тюрьме по милости Бельского. «Габриэль вырвал у опального клок за клоком всю его длинную, окладистую бороду, тем самым полностью обесчестив его».
После суда Богдан Бельский был сослан «на Низ в тюрьму».
Спустя шесть месяцев, когда Борис Годунов одолел свои недуги, Габриэль вновь уехал в свою Шотландию. Он так и не мог привыкнуть к боярской Москве с ее постоянными интригами.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Г л а в а 1
ЛЮТЫЙ ГЛАД И МОР
На трех полях Серебрянки поднимались хлеба. Демша, глядя на густую сочную зелень, довольно говорил Надейке:
- Добрые всходы. С хлебушком будем.
- Вот и слава Богу, Демушка.
Радовались. Ныне и дождей в меру перепало, и солнышко изрядно землю обогрело. Коль лето не подведет, сусеки добрым житом заполнятся.
Однако за неделю до Петрова дня резко похолодало, потянул сиверко, а на святого Петра хлынул проливной дождь; лил день, другой, третий…
Демша и Надейка забились в избу.
- Эк небо прохудилось. Беда, коль надолго.
Самая пора в луга. Демша уходил под поветь, где отбивал горбуши и литовки, но дождь все лил и лил. Страдник забеспокоился:
- Как бы без сенца не остаться. Скорей бы непогодь миновала.
Но непогодь и не чаяла уняться: дождь шел уже третью неделю. Демша вконец затужил:
- Хлеб мокнет. Самое время колосу быть, а нива все еще в зеленях. За что Господь карает?
Усердно с Надейкой молились, били земные поклоны Христу, пресвятой Богородице и святым угодникам, обходили с иконой вокруг нивы, но Бог так и не смилостивился. Дождь, не переставая, лил десять недель кряду. Хлеб не вызрел, стоял «зелен, аки трава». В серпень же, на Ивана Постного, нивы побил «мраз велий».
В избе скорбь:
- Не сгинуть бы с голода, Демушка. Как зиму зимовать, Пресвятая Богородица!..
А по городам и весям Блаженные во Христе вещали:
- То кара Божья. Творец небесный наказует за грехи тяжкие. Быть гладу и мору!
Сковало землю, повалил снег. Народ обуял страх; от мала до велика заспешили в храм.
- Изреки, батюшка, отчего летом мороз ударил? Отчего нивы снегом завалило?
Но батюшка и сам в немалом смятении. Слыхано ли дело, чтоб в жатву зима наступала!
- Все от Бога, православные. Молитесь!
Молились рьяно, усердно, но хлеб погиб. А впереди - смурая осень и долгая, голодная зима.
Ринулись на торги. Продавали пряжу, холсты, рогожу, коробья из луба. Но покупали неохотно, пришлось загонять товар втридешева. На серебро норовили купить жита, но, дойдя до хлебных лавок, очумело ахали: жито подорожало вшестеро. Бранились:
- Аль креста на вас нет? Разбой!
Торговцы же отвечали:
- Найди дешевле. Завтра и по такой цене не купишь.
Мужики чертыхались, отходили от лавок и ехали на другой торг. Но и там хрен редьки не слаще. Скрепя сердце, отдавали последние деньжонки и везли в деревеньку одну-две осьмины хлеба. Но то были крохи: в каждой курной избенке ютилось немало ртов. Минует неделя, другая - и вновь загуляет лютый голод.
В страшной нужде, питаясь остатками старых запасов, мужики пережили этот год, уповая на посев следующего года, но надежды рухнули: новые посевы, засеянные гнилыми семенами, не дали всходов.
1603 год также был неурожайным.
В Московском царстве начался жуткий голод. Смерть косила людей тысячами. Старцы-летописцы скрипели гусиными перьями в монастырских кельях:
«Лета 7000 во ста девятом году на стодесятый год бысть глад по всей Российския земли… А людей от гладу мерло по городам и по посадам и по волостям две доли, в треть оставалось…»
«Того же стодесятого году Божиим изволением был по всей Русской земле глад велий - ржи четверть купили в три рубли, а ерового хлеба не было никакова, ни овощю, ни меду, мертвых по улицам и по дворам собаки не проедали».
«Много людей с голоду умерло, а иные люди мертвечину ели и кошки, и псину, и кору липовую, и люди людей ели, и много мертвых по путям валялось и по улицам и много сел позапустело, и много иных в разные города разбрелось»…
А Серебрянка выстояла. Демше пришлось спасать не только жену, но и малолетнего сына, и спасли семью немалые деньги, подаренные Демше дьяком Афанасием Власьевым и боярином Григорием Годуновым. Их-то и выложил Демша на торгах за дорогущий хлебушек, и не только серебро, но и всю богатую сряду, привезенную все тем же боярином.
Г л а в а 2
ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ
Чудовищный глад и мор усилил толки о чудесном спасении царевича Дмитрия. На Москве же глашатаи огласили, что под личиной самозваного царевича скрывается молодой дворянин из Галича, Юрий Богданович Отрепьев, принявший после пострижения в Чудов монастырь имя Григория. В монастырь же его привели пороки, в коих погряз беспутный дворянский сынок.
А юный честолюбец возмечтал о еще большей славе. Честолюбивого «чернеца поневоле» тяготила монашеская ряса, и когда на Москве разнеслась молва о чудесном спасении царевича Дмитрия, Григорий принял будоражащее его душу решение. Он покинул патриарший двор и бежал в Литву с монахами Варлаамом и Мисаилом. Их путь до сумежья пролегал через Болхов, Новгород-Северский, Киево-Печерский монастырь. Из городка Острога бродячие монахи отправились на богомолье в Дерманский монастырь. Тут-то Гришка и покинул своих спутников, уйдя в Гощу, а оттуда в Брачин, имение Адама Вишневецкого.
Именно здесь польский магнат взял Самозванца под свое покровительство, который горячо поведал, что его в Угличе спас добрый дядька-воспитатель, кой изведал о злодейском умысле Годунова и в роковую ночь положил в постельку царевича другого мальчика его же возраста. Младенца зарезали, лицо его покрылось синими пятнами, «из-за чего мать-царица, явившись в спальню, не заметила подмены и поверила, что сын ее убит».
Давний враг Руси, панская Польша, давно выжидала удобного случая - прибрать к рукам Московское государство.
Зимой 1603-1604 годов князь Адам Вишневецкий на всю Польшу огласил: в его замке скрывается законный сын Ивана Грозного, наследник московского престола, царевич Дмитрий. Самозванца давно стряпали к этой роли. Бежав за рубеж, монах Чудова монастыря, «расстрига» Гришка Отрепьев, начал свою службу у князя Константина Острожского, потом находился в школе в местечке Гоще, где постигал науку владения «конем и мечом», а затем уже перешел к богатейшему польскому феодалу, владения которого на левом берегу Днепра соседствовали с Московским государством. Именно у Адама Вишневецкого Самозванец впервые был назван царевичем Дмитрием.
Весть об испеченном «царевиче» быстро испустилась среди польских панов, заинтересованных в земельных приобретениях за счет Руси. Так, литовский канцлер Лев Сапега, давно грезивший о богатых смоленских землях, отыскал в Литве среди русских бояр, бежавших еще при Иване Грозном, несколько человек, столковавшихся удостоверить «подлинность» царевича Дмитрия.
Но самую горячую поддержку Самозванцу оказал сандомирский воевода Юрий Мнишек, человек честолюбивый и корыстный, староста Львова и управляющий королевскими имениями в Самборе. Высокие должности позволяли Мнишеку изрядно наживаться, грабя казну и несчастных подданных польского короля. А достиг Мнишек этих должностей благодаря тому, что доставлял слабоумному и слабосильному королю Сигизмунду Второму красивых женщин. Он даже не брезговал тем, что переодевался в женское платье и пробирался в женский монастырь, откуда доставлял монахинь прямо на королевское ложе.
«Лихие» заслуги Мнишека не остались не замеченными, а тот брал мзду у панов за помощь в получении должностей, имений. Управляя казной короля, Мнишек без стеснения запускал в нее руки, и так ее наглым образом обобрал, что когда король умер, то его не на что и не в чем было похоронить. Зато Мнишек стал первым богачом Польши. Но его и других панов неудержимо манила Русь. Мнишек норовил обеспечить Самозванцу покровительство высших католических кругов и, наряду с этим, привлечь к нему внимание нового короля Сигизмунда Третьего.
Католическое духовенство несколько десятилетий пристально наблюдавшее за русским государством, приняло горячее участие в судьбе новоявленного претендента на Московский престол.
Папский нунций Рангони, краковский архиепископ, кардинал Мацеповский (двоюродный брат пана Мнишека) и другие высокие чины католической церкви стали оказывать Лжедмитрию помощь и покровительство.
Между Самозванцем и папой Климентом У111 завязалась личная переписка. Через Рангони папа Римский предложил Лжедмитрию содействие в борьбе за русский престол, если он пообещает обратить в католическую веру русский народ.
Двадцатилетний Самозванец времени в замке Мнишека не терял: он сблизился с дочерью воеводы, Мариной Мнишек.
А в марте 1604 года Рангони и Мнишек устроили Самозванцу встречу с королем Сигизмундом. Лжедмитрий повторил свой рассказ о чудесном спасении, о больших связях с московскими боярами, о готовности самозабвенно служить королю, Польше и Римской церкви.
Речь Самозванца вызвала у Сигизмунда одобрение, который принял его под свое покровительство и повелел снабдить «царевича» деньгами и воинским людом.
Гришка Отрепьев так расчувствовался, что принялся целовать руки короля, а затем бросился в ноги послу папы Рангони и клятвенно заверил обратить в католичество на Руси не только православных людей, но и магометан и «язычников».
- Когда я стану великим государем Московии, - разошелся Самозванец, - то передам польскому корою Смоленскую и Северскую земли, а Русь заполоню католиками. Опричь того, я отвоюю польскому королю шведскую корону и начну бить турок, кои угрожают Польше. Все страны будут трепетать под моим мечом!
Всю подготовку похода на Русь взяли на себя паны Мнишек и Адам Вишневецкий.
25 мая 1604 года Гришка Отрепьев дал Мнишеку письменное заверение жениться на Марине, как только станет «государем всея Руси». Обещания сыпались градом: из государевой казны будут уплачены сандомирскому воеводе все долги, да в придачу миллион злотых на новые расходы. Марина Мнишек получит в подарок Новгород и Псков, и станет по своему усмотрению раздавать панам поместья и вотчины, открывать костелы и иезуитские монастыри.
Но пан Мнишек возжелал большего, и тогда 12 июня он получил от «будущего зятя» новое письменное обязательство: дать самому Мнишеку в вечное и потомственное владение Смоленское и Северское княжества.
Не был обижен щедрыми посулами и ясновельможный пан Вишневецкий.
Вербуя войска в Польше, Лжедмитрий одновременно рассылал через своих лазутчиков «прелестные письма» и грамоты в Московское государство в каждый город, всем боярам, окольничим, дворянам, гостям торговым и черным людям, призывая их «от изменника Бориса Годунова отложиться» и целовать ему крест, суля при этом, что никого не будет казнить за службу Годунову, что бояр пожалует старыми вотчинами, дворянам и приказным людям будет оказывать милость, а гостям и торговым людям и всему населению - полную льготу и облегчение в пошлинах и податях.
Доверчивые простолюдины, еще не ведая, что принесет на Русь «пришествие» Самозванца, с ликованием встречали грамоты «доброго» царя.
Бояре же ставили перед собой иные цели...
Г л а в а 3
ЖЕСТОКОСТЬ БОРИСА
На Руси ширилась Смута. Чернь повсюду изрекала мятежные слова:
- Царь Борис не истинный, не по породе. Кой же он наместник Бога, коль боярами, купчишками да приказным людом на царство посажен? Веры ему нет, не нравен он народу, лют к мужику. Все беды на Руси от Бориса. Не он ли, православные, царевича Дмитрия погубил, дабы самому на трон сесть? Не он ли Москву поджег, дабы отвлечь честной люд от своего злодеяния? А кто крымского хана Казы-Гирея на Русь навел? Кто Юрьев день отменил? Серчает на царя люд православный. Небесный владыка - и тот огневался. Это за тяжкие грехи Бориса послал Господь на нивы дожди и морозы. Глад и мор - Божья кара. И покуда Борис будет во царях, терпеть простолюдину лихо да пить чашу горькую…
Начальник Сыскного приказа Семен Годунов не успевал ловить воровских людей, но они множились как грибы после благодатных дождей.
Жак Маржарет отмечал в своих записках: «Прослышав в тысяча шестисотом году молву, что некоторые считают Дмитрия Ивановича живым, он (Борис) с тех пор целые дни только и делал, что пытал и мучил по этому поводу… Тайно множество людей было подвергнуто пытке, отправлены в ссылку, отравлены в дороге и бесконечное число утоплено».
Большая гиль разгорелась на Северской Украйне. Повелел там Борис Годунов ставить от крымских татар новые города, засеки да крепостицы возводить. Послал на государеву службу дворян, детей боярских, пушкарей, затинщиков, стрелецких и казачьих голов. «Служилых по прибору» испомещал землей, землю же отнимал у мужиков.
Севрюки возроптали: «Сколь годов жили - порухи не ведали, а тут помещики навалились. Статочное ли дело господ терпеть?!»
Одна беда не угасла, другая загорелась. Поубавились не только крестьянские десятины, самих мужиков за горло взяли: указал Борис Годунов свозить севрюков в города. Царевы «стройщики» поясняли: «посады обезлюдили, государева казна впусте. Станете жить в городах и нести тягло. А тех, кто посадскому строению станет противиться, приказано бить кнутом и сажать в тюрьму».
Севрюки - в новый ропот, но беда бедой беду затыкает. Вскоре прознали мужики о «царской десятине». Велено было пахать на государя десятую часть своей земли. Пахать, боронить, сеять, растить хлеб, молотить, свозить в царевы житницы.
Севрюки взбунтовались, ярились на Годунова:
- Злодей из злодеев! Сына Ивана Грозного убил! Юрьев день отменил! Помещиков на наши земли пригнал! В города свозит, воли лишил!..
- Не хотим помещиков! Не хотим Годунова!
Уходили с посадов, не пахали «цареву десятину», убивали годуновских посланников. Гиль по всей Северской Украйне! Одних лишь беглых холопов скопилось здесь более двадцати тысяч. Были они дерзки и воинственны. Грозились побить не только бояр и дворян, но и государя всея Руси Бориса Годунова. Из беглых пуще всех ярился Хлопко Косолап.
Комарицкая волость всколыхнулась: разоряли и жгли помещичьи усадьбы, убивали дворян и стрельцов. Крамола перекинулась на многие уезды. Повсюду началось «волнение велие». Восстали Владимир, Волок, Вязьма, Коломна, Малый Ярославец, Медынь, Можайск, Ржев…
Хлопко Косолап, сокрушая царских воевод, двигался на Москву. Борис Годунов выслал встречу окольничего Ивана Басманова с «многою ратью». Окольничий был убит, но посекли и Хлопко. К вечеру восставшие отступили. Хлопко «изнемог от многих ран». Захваченных в плен люто казнили: четвертовали, сажали на колья, жгли на кострах
Годунов жестоко повелел:
- Бунтовщики поднялись из Комарицкой волости. Вешать их от змеиного гнезда до Москвы.
Трупы болтались на деревьях, смердили, пугали странников, бредущих по дороге, обезображенными лицами. Но мертвецов не трогали: царь запретил снимать под страхом смертной казни.
А Русь захлестывали все новые и новые слухи. Теперь уже в каждой избе толковали:
- Жив царевич Дмитрии. В Польше-де объявился. Скоро, чу, на Русь придет.
«Царевич Дмитрий», с польским войском, перешел русский рубеж в октябре 1604 года. В первые же недели Лжедмитрия признали Путивль и Рыльск, Севск и Курск, Кромы и Моравск… Тотчас спихнули годуновских правителей комарицкие мужики и холопы. Избивая тиунов и царских приказных, зло гомонили:
- Буде, поизмывались! Земля наша николи не была боярской. Годун силком волость прибрал. Не бывать ярма годуновского!
Расправившись с царскими подручниками, всем миром повалили к «богоданному государю».
В начале января 1605 года Дмитрий Самозванец встретил народ на высокой паперти храма. Никогда еще Севск не видал такого многолюдья, жаждущего глянуть на «истинного» царя, заступника народного.
Царь молод, приземист. У него широкие плечи, широкая грудь и короткая толстая шея. Лицо круглое, грубоватое, ни усов, ни бороды. Волосы светлые, с рыжиной. Глаза темно-голубые. Нос похож на башмак, подле носа две большие бородавки. Руки царя грузные, одна короче другой. Малый рост, квадратная фигура и некрасивое голое лицо делали царя непривлекательным. Но в народе толковали: с лица не воду пить, был бы корня царского. Этот же - сын самого Ивана Грозного, кой бояр лихо казнил. Вот и Дмитрий о том же изрекает:
- Я - законный наследник великого государя Ивана Васильевича, пришел в державу свою, дабы дело батюшки своего продолжить. При нем на Руси порядок был. Крестьяне, посадский люд и холопы жили в тишине и покое. Бояр же, что праведный народ притесняли, Иван Васильевич жестоко казнил, никто не смел и головы поднять. А ныне что? Бояре вконец крестьянина, посадского тяглеца и холопа закабалили, Юрьев день отняли. Обнищал и оголодал мой бедный народ, усеял погосты могилами. Престол захватил злодей и душегуб Бориска. Не бывать ему боле на царстве! Вот скоро сяду на трон и укажу на плаху отвести ирода. Народу своему дарую многие милости. Холопам повелю дать отпускные. Пусть живут вольно! Заповедные лета отменю и верну крестьянам Юрьев день!
Многолюдье радостно взорвалось:
- Слава государю!
- Слава царю праведному!
А Самозванец разжигал толпу все новыми и новыми посулами:
- Корыстных дьяков повелю кнутом бить. Буде им жиреть на мздоимстве! Всех повыгоню! Посажу в приказы добрых людей, дабы народ чтили, не воровали и мзду не вымогали.
- Слава, слава государю!
А «государь» все щедрей и щедрей:
- Севск, Комарицкую волость и всю Украйну укажу освободить на десять лет от налогов и пошлин. Пусть живет здесь народ вольно и сытно. Без воевод и бояр!
- Слава, слава истинному государю! - во всю мочь грянуло многолюдье.
Нищие, калики, юродивые пали на колени и поползли к ногам Самозванца. Лобзали красные сафьяновые сапоги с серебряными подковками, подол бобровой шубы и неистово, с горящими взорами восклицали:
- Молитесь за Богом посланного царя, православные! Молитесь за Красно Солнышко!
Г л а в а 4
МЕЧЕТСЯ ЦАРЬ!
Докука в государевых теремах. Расстрига Гришка Отрепьев не дает покоя. Царь пребывал в смятении: все его грамоты о Расстриге, читаемые глашатаями на торгах и площадях, не приносили желаемого результата. Не помогали и проповеди духовных лиц в церквях и соборах. Чернь продолжала уповать на «Дмитрия Углицкого».
Патриарх Иов разослал духовенству приказ петь во всех городах молебны, чтоб Господь Бог отвратил свой праведный гнев, не дал бы Московского государства и Северской области в расхищение и плен поганым литовским людям, не дал бы их в литовскую ересь превратить. Велено было читать в церквах народу, что «литовский король Жигмонт преступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал вора, беглого чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, князем Димитрием Углицким для того, чтоб им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божии разорить, костелы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить… Вы бы эту грамоту велели прочесть всем и того расстригу Гришку и его воровских советников и государевых изменников, которые тому вору последуют, и вперед кто станет на то прельщаться и ему верить, соборно и всенародно прокляли и вперед проклинать велели, да будут они все прокляты в сем веке и будущем. А мы здесь в царствующем граде Москве соборно и со всеми православными христианами также их вечному проклятию предали и вперед проклинать повелеваем».
После грамот патриарха мир не установился, и смута в умах русских людей не унялась. Даже в самой Москве кипели всевозможные страсти, распространялись невероятные слухи, кои дошли и до покоев царевны Ксении. Изведала царевна, что по всей Москве идут разговоры о странных явлениях, предвещавших что-то удивительное: на небе по ночам сражались друг с другом огненные полчища, являлись по два месяца, по три солнца; неслыханные бури сносили верхи башен и кресты с церквей, у людей и животных рождались уроды; птица и рыба, приготовленные для стола, теряли свой настоящий вкус; собака пожрала другую собаку, волк - волка; волки ходили огромными стаями и выли страшным образом; лисицы среди белого дня бегали по Москве.
Летом 1604 года показалась яркое небесное тело с огненной головой и хвостом. Борис Федорович приказал доставить во дворец старого звездочета, коего выписал из Лифляндии, и велел дьяку Афанасию Власьеву спросить у него, что сие значит? Звездочет отвечал, что Господь Бог такими новыми звездами остерегает государей: пусть и царь теперь остережется и зорко смотрит за теми, кому доверяет и пусть велит крепко беречь рубежи царства от чужеземных гостей.
Не ошибся старый звездочет: уже в октябре Лжедмитрий вошел в пределы Московского царства. Зело встревожился Борис Федорович! Позвал к себе Ксению и молвил:
- Злой и сильный враг помыслил уничтожить государство Российское. А без царства всей нашей семье - смерть. Пошлю на Гришку Отрепьева воеводой князя Федора Мстиславского и коль победит Расстригу, то выдам за него дочь свою, с Казанью и Северскою землей в приданое. Пойдешь ли за князя, милое дите?
Растерялась Ксения: уж слишком неожиданными оказались для нее слова батюшки.
- Отчего ж за Мстиславского, государь батюшка?.. Ведь он, кажись, был твоим недоброхотом. Ты ж ему даже жениться запретил.
- А ты-то все ведаешь, - хмыкнул Борис Федорович.
Совсем недавно он и в самом деле питал ненависть к Мстиславскому, кой стоял в челе знатных родов и занимал первое место в Боярской думе. Годунов всегда подозревал князя в притязаниях на царский престол. А посему не только его преследовал, но и не позволил ему жениться, дабы отсутствием потомства отнять у него побуждение к честолюбивым замыслам. То же самое, страдая завистной злобою, он проделывал и с Василием Шуйским. Обоих, не имея явных улик, одинаково преследовал, мучил своей подозрительностью, у обоих отнял семейное счастье. Над обоими, вследствие «мелкодушия» и недоверчивости Бориса, висел постоянно нож. Несколько раз Борис удалял Шуйского со двора и потом опять приближал, пытал невинных людей только за то, что они посещали иногда Шуйских и Мстиславских, даже в то время, когда те были в милости.
Угроза трону вынудила Бориса Годунова поменять свою извечную нелюбовь к самым высоким знатным родам на «ласку». Федор Мстиславский, получив царскую дочь, бывшее Казанское царство и Северские земли, приложит все усилия, дабы разбить войско Лжедмитрия.
- Ныне не до усобья, Ксения. За такую невесту, как ты, Федор Мстиславский готов любого врага разбить.
Ксении недавно исполнилось семнадцать лет, и она, войдя в самую цветущую пору, выглядела изумительной красавицей. Мстиславский, потерявший всякую надежду жениться, был несказанно обрадован, когда узнал, кого царь предлагает ему в жены.
- Как пожелаешь, батюшка.
Ксения, конечно же, не могла перечить родительской воле. И другое утешало: не надо уезжать в далекие заморские страны и жить среди чужеземцев. Родина-то - милее всего. Здесь все свое, желанное: терема, светелка, где она с удовольствием занималось рукодельем, кремлевские соборные храмы, куда она ходила не только молиться, но и с усладой петь церковные песни, сенные девушки и боярышни, к коим давно привыкла, верховая боярыня…
Несказанно полюбила она верховую боярыню за ее неподдельную заботу о ней, живой ум и мудрые сердечные наставления. Много доброго изведала царевна от Марии Федоровны. Многое узнала Ксения за последнее время и о молодом князе Василии. Какой он бесстрашный! По морям-океанам за лекарем для батюшки царя пустился. Страсти, какие испытал! Мария Федоровна сказывала, что корабль, на коем плыл Василий, и в жуткую бурю попадал и с морскими разбойниками сражался. Чего только не натерпелся Василий в дальних странствиях. Какой же он молодец!
Василий…Нет, никогда не забывала Ксения юного князя Пожарского, и когда возникал перед ней его мужественный и пригожий облик, то сердце ее начинало учащенно биться. Нравился ей Василий, весьма нравился. Иногда ее захлестывала крамольная мысль: «Ну, зачем же царь батюшка все подыскивает мне жениха, к коему не лежит сердце? Отдал бы меня за Василия». И эта дерзкая мысль все чаще посещала голову Ксении, но высказать ее вслух, она не смела: не бывало такого еще в царских семьях, чтобы дочь сама называла своего суженого. Да и только ли в царских? Батюшка даже слушать ее не захочет. Вот и приходиться глубоко прятать свою сокровенную мечту.
А Борис Федорович настолько был уверен в победе Мстиславского, что начал приготовления к свадьбе. Мстиславский же сошелся с войсками Самозванца под Новгородом-Северским 18 декабря 1604 года. Под его рукой было внушительное войско: от 40 до 50 тысяч ратников, у самозванца же - втрое меньше. Но Федор Мстиславский не был искусным воеводой, а посему при недостатке ратного искусства, многочисленность московского войска мало оказывало пользы в чистом поле. Хватало среди ратников и шатости, что отнимала нравственные силы у воевод и воинов, ибо тяжко сражаться с прирожденным государем «У русских, скажет современник, не было рук для сечи». Мстиславский подступил к стану Самозванца, но медлил, ожидая еще подкреплений (!). Лжедмитрий же не захотел медлить, и 21 декабря, одушевив свое войско речью, коя дышала полной уверенностью в правоте дела, ударил на царское войско, которое тотчас дрогнуло. Среди общего смятения одна из гусарских рот, следуя за отступавшими, повернула вправо и неожиданно оказалась в расположении ставки Федора Мстиславского. Посреди ставки высился золотой стяг, укрепленный на нескольких повозках. Гусары подрубили древко стяга, сбили с коня Мстиславского и нанесли ему несколько ударов по голове. Ранение Мстиславского вызвало растерянность воевод, кои поспешили отвести свои полки и полностью очистили поле боя. Царское войско потеряло 4000 человек убитыми, и только неопытность Лжедмитрия в ратном деле помешала ему разбить Мстиславского наголову.
При известии о поражении Ксения облегченно вздохнула и сказала тихо: «Слава тебе, Господи». Она хоть и покорилась воле отца, но выходить замуж за тучного, сорокалетнего князя ей ужасно не хотелось. Про подготовку к свадьбе говорить сразу перестали. В Москву несостоявшийся жених вернулся без всякой славы.
Новым главным воеводой был назначен Василий Иванович Шуйский. Пока укрупненное царское войско готовилось к битве с Самозванцем, Борис Федорович отъехал с царицей и Ксенией на богомолье в Троицкий монастырь. Впервые Москва была оставлена на двадцатилетнего Федора, который по отзыву современников, хотя был и молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, «поелику был научен премудрости и всякому философскому естественнословию».
Борис Годунов, первый из царей московских, расширил для своего сына (и дочери Ксении) круг занятий, коими ограничивались при воспитании русские люди. Все московские книжники ведали, что Федор Борисович начертал карту Московского государства собственной рукой.
Борис сильно любил сына, он приобщил его к правлению, имя его постоянно соединялось в грамотах с отцовским. Царь надеялся, что его «разумник» станет достойным государем всея Руси после своей кончины. А кончина могла наступить в любой момент, ибо Борис Федорович вновь стал страдать недугами. (Напрасно он отпустил лейб-медика Габриэля). Но в монастырь он направился не только просить у Бога здоровья, а умолить святого Сергия дать Московскому царству победу над самозваным царем, несшему на Русь вкупе с поляками поганую веру.
Молилась о том и Ксения. Однажды, стоя в соборном храме, она надолго остановилась подле иконы великомученика и Победоносца, святого Георгия, о жизни, подвигах и чудесах коего прочла в славянской Минее. С древнейших времен имя святого Георгия давалось членам великокняжеского семейства: одним из них был Великий князь Ярослав Мудрый получивший при святом крещении имя Георгия. На иконе, обрамленной серебряной ризой с драгоценными каменьями, святой Георгий изображен юношей, воином на белом коне, копьем, поражающим дракона. Ксения ведала, что со времен Ярослава такое изображение появилось на княжеских печатях и монетах, а с великого князя Дмитрия Донского святой Георгий стал покровителем Москвы. Совсем же недавно, начиная с царя Федора Ивановича, монету с изображением святого Георгия стали вручать за храбрость воинам для ношения на шапке или на рукаве.
Сей прекрасный юноша, Егорий Храбрый, как вычитала в «Житие» Ксения, совершил подвиг во имя прекрасной девушки. В древние времена страшный Змей-Дракон опустошал земли одного из языческих царей, и тот царь, дабы сохранить земли, принужден был отдать на съедение своих детей. Когда на жертву Змею была выведена царская дочь, появился святой Георгий, и он своим словом и крестом усмирил Змея, которого, по его повелению, царевна, как овцу, привела на своем поясе в город; после этого отец царевны и многие тысячи его подданных приняли крещение. С той поры ученые люди стали писать, что Змей есть язычество, а девица - церковь христианская. Но в народе всех христианских стран это чудо пользовалось огромной славой и значимо умножило почитание святого Георгия. Особенно много народных песен породило оно в Греции и в странах славянских; в этих песнях, как и на иконе, Георгий обычно не словом, а силой оружия укрощает дракона - змея; в русском духовном стихе освобожденная Егорием Храбрым царевна называется Елизаветой, и сей стих Ксения хорошо запомнила.
Сейчас же она взирала на лик святого Георгия и горячо молилась за победу русского воинства. Внезапно перед ее глазами на иконе предстал молодой двадцатилетний князь Василий Пожарский, кой также ушел на ратный подвиг с войском боярина Шуйского. Предстал с копьем на белом коне, и царевна изумилась перевоплощению святого лика. Да ведь все так и было! Три года назад юный княжич спас ее от страшного зверя, спас, как святой Георгий. Чтобы видение не исчезло, царевна даже очи закрыла, и с той чудесной минуты она так отчетливо увидела Василия, что разглядела его лицо до мельчайших подробностей. Василий! Она видела его еще несколько раз, правда издалече, но его лицо и чуткие серые глаза уже никогда не забывались. Все последние годы государь батюшка помышлял выдать ее замуж, она не прекословила, воспринимала это как должное, но иногда в ее сокровенных мыслях возникал мужественный образ бесстрашного княжича, и на душе ее становилось так светло и приподнято, что вылетали из головы все заморские принцы и королевичи, кои вовсе неведомы были ее чистому, ангельскому сердцу. Василий!.. Ныне он умчал в лютую сечу. Святый Георгий, помоги же ему, дай силы на одоление злого ворога! Спаси его и помилуй!..
Горячо молилась царевна.
Каждый раз, посещая самую главную православную обитель Руси, Борис Годунов вносил в нее богатые дары: золото, серебро, драгоценные иконы… и неустанно, до изнеможения молился, приводя в изумление даже архимандрита, ибо с таким истовым исступлением в обители молился лишь царь Иван Грозный; но того можно было понять: он столько взял на свою душу смертных грехов, что их и замолить-то было тяжко. С таким же неистовством, стеная и рыдая, молился и Борис Годунов, а посему в голову архимандрита невольно закрадывалась мысль: неужели народ глаголет истину, обличая Годунова в убийстве царевича Дмитрия?
И архимандрит сам принимался горячо молиться, прося прощения у Господа за тяжкие грехи людские, за их шатость по всей Руси, приведшей к смутным временам...
Лжедмитрий вышел из Севска и 21 января 1605 года напал у деревни Добрыничи на царское войско. Отрепьев возглавил атаку гусар вместе со своим гетманом Дворжецким, но первая и последняя в его жизни атака закончилась позорным бегством. Во время отступления под ним была ранена лошадь, и он чудом избежал плена, Вскочив на другую лошадь, Самозванец умчал в Рыльск, оставив на поле брани до шести тысяч убитых..
Весть о победе привез царю в Троицкий монастырь молодой чашник Михайла Шеин и был пожалован за такую радость в окольничие. Все воеводы были щедро награждены, а войску было роздано 80 тысяч рублей. В своей грамоте к воеводам Борис употребил слова, что готов разделить с верными слугами последнюю рубашку.
Комарицкую же волость Борис Годунов предал огню и мечу. Он послал на крамольников касимовского царька Симеона с войском татар. «И они так разорили Комарицкую волость, что в ней не осталось ни кола, ни двора: они вешали мужчин за ноги на деревья, а затем стреляли в них из луков и пищалей, а потом жгли, женщин, обесчестив, сажали на раскаленные сковороды, также насаживали их на раскаленные гвозди и деревянные колья, детей бросали в огонь и воду; и чем больше мучили людей, тем более они склонялись признать Дмитрия своим законным государем».
Борис Годунов, получая вести из бунташной волости, негодовал, а царевна Ксения плакала. Она изведала о лютых казнях от калик перехожих и пришла в ужас. Сердце ее содрогнулась, когда один из седовласых старичков вдруг неутешно и горько зарыдал.
- Чем же младенец виноват, государыня царевна, когда его отнимают от матери и бросают в костер? То смертный грех, коему нет прощения.
В тот же день калик выгнали из царских теремов и Ксения, пожалуй, впервые, осудила своего отца. Зачем же так, батюшка? Почему так жестоко твое сердце? Все последнее время у тебя не стало к людям милосердия. Ты с неимоверной бесчеловечностью казнишь ни в чем неповинных женщин и детей. А как же Божьи заповеди?
Неутешно стало на душе Ксении, и она удалилась в Крестовую. Здесь она совершала утренние и вечерние молитвы, а иногда и церковные службы, часы, вечерни, всенощные. Крестовая была, как домашняя церковь, вся убрана иконами и святынями, разными предметами поклонения и моления. Одна стена ее сплошь была занята иконостасом в несколько ярусов, в коем иконы ставились по подобию церковных иконостасов, начиная с деисуса, или икон Спасителя, Богородицы и Иоанна Крестителя, составлявших основу домашних иконостасов. Нижний пояс был занят иконами местными, на поклоне, в числе коих, кроме Спасовой и Богородичной, ставились иконы особенно почему-либо чтимые, как-то: иконы тезоименитых ангелов, иконы благословенные от родителей и сродников, благословенные кресты, панагии и ковчежцы со святыми мощами, списки икон, прославленных чудотворениями, исцелениями; иконы святых, преимущественно чтимых, как особых помощников, молителей и заступников.
Ксения уже давно ведала, что иконостас Крестовой комнаты был хранилищем домашней святыни, коя служила изобразителем внутренней благочестивой истории каждого лица, составлявшего в своей Крестовой иконостас - собственное моление. Все более или менее важные события и случаи жизни царя, царицы, Федора и Ксении сопровождались благословеньем или молением и призванием Божьего милосердия и святых заступников и покровителей, коих иконописные лики благоговейно и вносились в хранилище домашнего моления.
Крестовая была для Ксении тем святым местом, где она не только молилась, но и отдыхала душой, порой успокаивая ее после грубостей и обид, нанесенных матушкой. Иногда царица не только резко отчитывала дочь, но и поучала ее плеточкой, кою она носила с собой постоянно, дабы вся прислуга ничего не делала непозволительного. Особенно выпадало сенным девушкам, по коим плеть ходила, почти каждое посещение царицы покоев Ксении, хотя они наказания и не заслуживали, но кровь Малюты Скуратова, кипевшая в жилах Марьи, давала о себя знать, искала выхода. Порой царица настолько приходила в неистовство, что та или иная сенная девушка неделями не могла отлежаться, после побоев государыни. Ксения норовила заступиться, но мать уже было не остановить и ее «плеточка -голубушка» прикладывалась к самой царевне. «Нашлась защитница! И тебя приголублю!». Ксения примолкала, но давала волю слезам и уходила в Крестовую. Здесь, в благостной тишине, среди милых ее сердцу икон, она приходила себя и, убаюканная боготворной средой Крестовой палаты, успокаивалась и принималась за молитву, нередко молясь за строптивую матушку, прося у Пресвятой Богородицы отпустить ее грехи вольные и невольные. Когда у матушки, как считала Ксения, накапливалось много грехов, то она, решив свершить ради нее не менее ста земных поклонов, брала в руки троицкие четки и начинала класть усердные поклоны, касаясь головой о поклонные скамеечки, крытые червчатым бархатом. То было длительное и утомительное молебствие, но после него у Ксении легко становилось на душе, ибо она ведала, что ее молитвы дойдут до Богородицы и тогда ее матушка смягчится нравом своим. И как она радовалась, видя, как ее матушка и в самом деле переставала сетовать на сенных девушек и не прикладывалась к «голубушке». И все-таки не все ее молебны доходили до Богородицы: минует несколько дней - и матушка вновь берется за плеть, что крайне огорчало Ксению.
На книжных налоях царевна читала священные книги, и всегда не бездумно, не «на рысях», как это делали некоторые священники, а, вчитываясь в каждое слово, дабы постичь суть божественного писания. Иногда что-то смущало ее разум, а то и вовсе наводило на глубокие размышления; нет, она не оспаривала истину, изложенную в Писании, но сия истина почему-то не всегда соизмерялась с ее представлениями о бренной жизни, такой ныне смутной и противоречивой, от которой тревожно становилось на душе. «Выходит, надо еще глубже вникать в священные книги, чтобы осознать причину происходящего бытия и тогда все откроется истинным озарением; Господь укажет путь, по коему надлежит праведно пройти не только ей, но и каждому живущему на земле». И она читала, читала…
Иногда ее мысли перекидывались на мирские дела, связанные с ее домашним побытом, теми или иными повелениями батюшки и матушки, свадебными приготовлениями...
Князь Василий Иванович Шуйский! Победитель сражения под Добрыничами. Батюшка и ему посулил отдать свою дочь в случае победы над Самозванцем. Пресвятая Богородица! За старика! Невзрачного, подслеповатого, с реденькой козлиной бородкой.
Ксения упала царице в ноги.
- Не хочу, государыня матушка, быть женой Шуйского. Умоли, батюшку, дабы не выдавал меня за сего старика!
Но Марья и слушать ничего не хотела. Распалилась от гнева:
- Так-то ты родителей своих почитаешь! Так-то о царстве Годуновых печешься! Да пойми, дура набитая, что, коль Василий Шуйский не одолеет Расстригу, нам всем смерть неминучая. Денно и нощно молись за воеводу Василия!
- За воеводу и воинство я молюсь, государыня матушка, но быть женой Шуйского - хуже смерти. Умоли батюшку!
- Я тебе умолю! А ну пойдем в баню!
В бане Марья «взяла плеть и больно выдрала. Ксения пыталась увернуться, но Дашка и Лизка держали за руки и за ноги».
Кода Марья удалилась в свои покои, Ксения, отчаявшись, нарушая все правила дворцового этикета, кинулась на мужскую половину отца, в надежде, что батюшка отменит свое решение.
Борис Федорович, удивленный неожиданным появлением дочери, повелел удалиться приглашенным в Кабинет боярам, а затем строго глянул на возбужденную дочь.
- Больше того никогда себе не позволяй, Ксения. Я вершу неотложные державные дела, а ты врываешься.
Охолонула Ксения. Она только сейчас поняла, что дерзко нарушала издревле заведенный порядок: никогда и ни в какие времена царевна не могла, без дозволения родителей, перейти на мужскую половину дворца, тем более, без материнского сопровождения. Сейчас батюшка вспылит и подвергнет ее суровому наказанию.
Ксения опустилась на колени.
- Прости, батюшка государь. Дозволь мне в свои покои вернуться.
Впервые увидел Борис Федорович свою дочь, стоящую перед ним на коленях, и это его озадачило.
- Встань, Ксения. Что привело тебя ко мне?
Замешкалась с ответом Ксения. Язык не поворачивался сказать о Василии Шуйском. Если уж батюшка принял решение, то он от него не отступится, лучше уж и не заикаться, дабы не вызвать у батюшки гнев. Но сердце кричало: не молчи, выскажи! В сей час решается твоя судьба. Надо осмелиться!
И, набравшись духу, Ксения вымолвила:
- Не люб сердцу моему князь Василий Шуйский… Не люб, государь батюшка.
Борис Иванович вышел из кресла и подошел к дочери. Все еще красивое лицо его, обрамленное черной курчавой бородой с седыми паутинками, выглядело изнеможенным и бледным, и уже никакой строгости в усталых, мученических глазах.
Положил свои руки на плечи Ксении и, глубоко вздохнув, с горечью в голосе произнес:
- И мне не люб, доченька. Но что поделаешь? Князь Шуйский державу сберег. Расстрига разбит наголову и уже более не оправится. Я же Шуйскому слово давал. Конь вырвется - догонишь, а сказанного слова не воротишь. Надо смириться, доченька. Такая уж твоя доля… Ты уж прости меня.
Ксения подняла на отца заплаканные глаза, а затем прижалась к его груди.
- Я все поняла, милый тятенька… О державе надо думать. Прости меня, глупую.
А Борис Федорович, несказанно любя свою дочь, гладил рукой Ксению по голове и приговаривал:
- Стерпится-слюбится. Василий-то, почитай, мне ровесник. Ну, какой же он старик? Все-то будет ладно. Зачем же горевать раньше времени?..
И все же в словах Бориса Федоровича звучала безысходность.
Увенчанный славою Василий Шуйский явился во дворец и изрек неожиданные для Бориса слова:
- Я благодарен, государь, за щедрые милости твои, но дозволь мне, потомку великого князя Александра Невского, найти невесту по своему выбору.
Годунов не ожидал такого поворота. Шуйский отказался от родства с государем всея Руси, о коем мечтает каждый знатный боярин. Что это? Честолюбие родовитого из родовитых, не захотевшего породниться с незнатными Годуновыми, или хитроумный умысел, известный Борису Федоровичу? Шуйский давно лелеял надежду овладеть царским престолом.
Василий Иванович смотрел на Годунова подслеповатыми глазами, и Борису Федоровичу показалось, что тот прячет в своих жиденьких, обвислых усах затаенную усмешку, как бы гордясь своим знатным происхождением, до коего бывшему захудалому костромского дворянчику никакой рукой не дотянуться.
А Василий Иванович, догадавшись, о чем может помыслить государь, тотчас униженно (вот хитрец!) проговорил:
- Куда уж нам, холопишкам твоим, о царской дочери помышлять. Нам, холопишкам, что-нибудь попроще подавай. Ты уж, дозволь, великий государь, мне в ином месте свою суженую приглядеть.
«Скоморох! Хитрый, мерзкий паук!» - хотелось крикнуть Годунову, но того он сделать не мог, ибо перед ним стоял «спаситель отечества», который заслуживает самой высокой награды.
- Добро, боярин. Я снимаю с тебя опалу, кою наложил еще царь Иван Васильевич Грозный. Можешь в любом месте выбирать себе супругу, опричь земель иноземных.
- Свят, свят! - трижды осенил себя крестным знамением Василий Иванович.- Еще не доставало мне среди поганых латинян супругу выискивать. Я, чай, человек православный. Николи не выйду из твоей государевой воли.
- Ступай, боярин, - сухо произнес Годунов. И когда Шуйский вышел, Борис Федорович раздраженно пристукнул кипарисовым посохом, изукрашенным дорогими каменьями. Пес! Ишь как ловко съязвил над всеми деяниями царя, связанными с неудавшимися женитьбами Ксении с заморскими королевичами. Пес!
Схватившись за грудь, опустился в кресло, невольно вспомнив Ивана Грозного. Тот бы мигом отослал сего боярина в Пыточную к Малюте Скуратову. Бояре рта не смели раскрыть. Ныне иное время. Смута до того расшатала трон, что усидеть на нем становится весьма нелегко. Народ, несмотря на сокрушительное поражение Самозванца под Добрыничами, знай, талдычит об «истинном царевиче Дмитрии». Даже пришлось вызвать вдовую царицу Марфу Нагую из Белозерской обители.
После смерти Дмитрия в Угличе, братья Нагие тотчас распустили слух, что царевича загубили люди Годунова. А вскоре на Москве приключился пожар. Борис обвинил Михаила Нагого и его братьев в поджоге столицы и заточил их в темницы. Вдову же Грозного, последнюю его жену, Марию Нагую, насильно постригли и отправили «в место пусто» - на Белоозеро.
Инокиню Марфу привезли ночью во дворец, где «Борис допрашивал ее вместе с женой. Когда Марфа сказала, что не ведает, жив ли ее сын или нет, то царица Марья выругала ее и бросилась на нее со свечою, чтоб выжечь глаза, но Борис защитил Марфу от ярости жены. Разговор кончился неприятными для него словами Марфы, что люди, которых уже нет на свете, говорили ей о спасении сына, об отвозе его за рубеж».
Марфу вновь удалили в обитель.
Г л а в а 5
КОНЧИНА БОРИСА ГОДУНОВА
Потерпев сокрушительное поражение под Добрыничами, Григорий Отрепьев норовил быстрехонько убраться из российских пределов, но ему помешали путивляне. Те собрались на торговой площади и слезно заявили:
- Останься, царь батюшка, иначе нас ждет судьба Комаричей, кои претерпели лютые муки за верность своему государю. Останься!
Но слезы путивлян не тронули «царя»: он спешно готовился бежать в Польшу. Путивляне пригрозили:
- Коль намерение свое не оставишь, тот возьмем тебя под стражу и добьем челом Борису, дабы твоей головой заплатить вину свою.
Самозванец, испугавшись за свою жизнь, понужден был подчиниться воле горожан. Он не стал сидеть, сложа руки.
- Коль признали во мне природного царя, то послужите мне верой и правдой. Добывайте оружие, вступайте в мою царскую рать и несите деньги в казну и шлите гонцов в города и крепостницы моим царским именем.
Путивляне дружно откликнулись на призыв «Дмитрия Ивановича». Со всех концов южной украйны к Путивлю потянулись казаки и мелкопоместные служилые люди. Сам же Самозванец норовил поднять против Руси всех ее соседей. Столкновение Московского царства с Турцией на Северном Кавказе подало Лжедмитрию надежду на то, что ему удастся подтолкнуть Крым и Большую Ногайскую орду к нападению на Московию. К ханам помчали послы с дарами.
Отрепьев делал все возможное, чтобы и Речь Посполитая вмешалась в русские дела. Он послал к королю Сигизмунду большое посольство от всей Северской земли под началом князя Федора Меньшого Булгакова, с отчаянной просьбой, чтобы король «соизволил как можно быстрее дать помощь нам и государю нашему».
А на Руси с новой силой разгоралась гражданская война, чуть позднее вылившись в первую крестьянскую войну под началом Ивана Болотникова. Восставшие жители Путивля, Курска и других городов рассылали воззвания Лжедмитрия по всей стране. Гонцы с грамотами Самозванца появились в казачьих станицах, порубежных городах и даже в самой Москве. Всех подданных без различия чина и состояния Лжедмитрий посулил пожаловать «по своему царскому милосердному обычаю и наипаче свыше, и в чести держати, и все православное христианство в тишине, и в покое, и во благоденственном житии учинить».
В Путивле собралось внушительное войско. Царь Борис поручил разбить Лжедмитрия боярину Петру Басманову. Тот согласился, но с оговоркой.
- Я сокрушу Гришку Отрепьева, но за это я хотел бы видеть своей женой царевну Ксению.
Обмолвка Басманова не стала неожиданной для Бориса Годунова: он давно ведал, что боярин Федор, зная об изумительной красоте юной Ксении, который уже год помышляет стать ее супругом.
«Перед отправкой в город Кромы воевода Петр Басманов зашел во дворец. И ему Борис Годунов обещал свою дочь за победу. Этот «жених был моложе и деятельнее, но Ксения испугалась его черной бороды и злого взгляда».
Басманов уехал к войску, а царевна расплакалась. Мать, готовая выдать дочь хоть за черта, лишь бы остаться царицей, набросилась на Ксению с плеткой.
- Воле отцовской не рада?!
Борис же Федорович был в отчаянии: царство уплывало из рук. По всем торгам и крестцам людишки кричали:
- Царь-то истинный! И вовсе он не Гришка Отрепьев. Настоящего-то Отрепьева, кой сказался царем, в Путивле всему люду показали. Многие его узнали. Царь Дмитрий крепко осерчал на самозванца, кинул его в тюрьму, а затем повелел сослать его в Ярославль.
- Да ну?!
Будучи в Путивле, Отрепьев попытался отделаться от своего подлинного имени с помощью двойника. 26 февраля (8 марта) 1605 года иезуиты, бывшие с Лжедмитрием в Путивле, записали: «Сюда привели Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника… и ясно стало для русских людей, что Дмитрий Иванович не то, что Гришка Отрепьев».
«Царь» Дмитрий изрядно постарался, дабы сведения о появлении «истинного» Отрепьева стали широко известны в Москве. Наконец он нанес последний удар властителю Кремля. Три монаха Чудова монастыря, посланные в Путивль Борисом Годуновым для обличения Самозванца (и возможного его отравления) написали письмо Борису и патриарху Иову о том, что «Дмитрий есть настоящий наследник и московский князь и поэтому Борис пусть перестанет восставать против правды и справедливости».
Письмо монахов, близко знавших Самозванца, произвело огромное впечатление на простолюдинов и привело в замешательство Бориса Годунова: все потуги разоблачить Расстригу оказались тщетными. Смута ширилась на Руси с невиданным размахом.
Борис Годунов сник и все чаще устранялся от дел. Он почти не покидал дворца. Миновало время, когда царь выходил к сирым и убогим, помогая им найти управу на бояр и приказных людей. А ведь, казалось, совсем еще недавно Годунов беспощадно боролся с мздоимством, норовя его полностью искоренить. Если тот или иной судья был уличен во взятках, то должен был возвратить взятое, заплатить штраф от 500 до 2000 рублей, имение его отбирали в казну. Если это был дьяк, то его возили по городу и секли кнутом, причем висел у него на шее мешок с взяткою, будь то деньги или мех, или соленая рыба. Потом преступника заточали в темницу.
Ныне же Борис Годунов лишь по великим праздникам показывался на людях, а когда челобитчики норовили передать ему свои жалобы, их разгоняли батогами.
Царь все чаще стал обращаться за советами к прорицателям, звездочетам и юродивым. «Годунов полон чар и без чародеек ничего не предпринимает, даже самого малого, живет их советами и наукой, их слушает…» Побывала в спальных покоях Бориса «ведунья» Дарьица и блаженная во Христе Олена, предсказавшая ему близкую кончину.
Английские послы, видевшие Бориса в последние месяцы его жизни, стали отмечать его чрезмерную скупость, чего раньше с ним никогда не было. Будучи обладателем несметных богатств, Борис стал выказывать скаредность даже в мелочах. Почти каждую неделю царь со всем тщанием проверял - заперты ли и запечатаны ли входы в дворцовые погреба и в кладовые для съестных припасов.
Некогда цветущий Борис Годунов дряхлел с каждым месяцем. Его не переставали мучить два вопроса. Хорошо ведая, что младший сын Ивана Грозного мертв, царь по временам впадал в сомнение, «почти лишался рассудка и не знал, верить ли ему, что Дмитрий жив или что он умер». Другой вопрос - сподобится ли он вечного блаженства на том свете. Чуть ли не каждую среду и пятницу он советовался по этому поводу со своим духовником, после чего нередко приходил к мысли, что для него в будущей жизни нет блаженства. «Под влиянием неудач и тяжелой болезни Годунов все чаще погружался в состояние апатии и уныния. Физические и умственные силы его быстро угасали».
Смерть Бориса Годунова наступила скоропостижно 13 апреля 1605 года. По Москве полетели разные слухи. Одни толковали, что царь принял яд, другие, что его отравили, третьи, что он упал с трона во время посольского приема…
Осведомленные современники так описали смерть Годунова: «Он в час дня находился в Боярской Думе, потом обедал и, едва встав из-за стола, почуял себя дурно. Затем хлынула кровь изо рта и носа, и он наскоро был пострижен в монахи под именем Боголепа, и через два часа умер».
Члены же английского посольства описали последние часы Годунова со слов лечивших его медиков, кои всегда присутствовали при его обеде.. «Убедившись в добром здравии государя, доктора разъехались по домам. Но через два часа после обеда Борис почувствовал дурноту, перешел в спальные хоромы и сам лег в постель, велев вызвать лекарей. Тем временем бояре, собравшиеся в спальне, спросили государя, не желает ли он, чтобы Дума в его присутствии присягнула наследнику Федору. Умирающий, дрожа все телом, успел промолвить: «Как Богу угодно и всему народу». Вслед за тем у Бориса отнялся язык и духовные особы поспешно совершили над умирающим обряд пострижения. Близкий к царскому двору Маржарет передает, что Годунов скончался от апоплексического удара.
Смутой начиналось царствование Бориса Годунова, еще большей Смутой оно завершилось.
Г л а в а 6
ТОРЖЕСТВО ГРИШКИ ОТРЕПЬЕВА
Доверчивые простолюдины, еще не ведая, что принесет на Русь «пришествие» Самозванца, с ликованием встречали грамоты «доброго» царя.
Именитые бояре Шуйские, Мстиславские, Голицыны и Романовы разработали план: с помощью Самозванца расправиться с боярами Годуновыми, а затем, убрав Расстригу, захватить власть в свои руки.
7 мая 1605 года царские войска, стоявшие под Кромами и возглавляемые Голицыным и Басмановым, переметнулись к Самозванцу. По матери Петр Басманов доводился братом Голицыну, а посему они действовали в заговоре сообща, опричь того, переход власти к царице Марии Скуратовой и Семену Годунову не мог не поколебать его верности к трону. Именно отец Марии, Малюта Скуратов, положил конец блестящей карьере Басмановых, когда они находились опричниками Ивана Грозного. По оговору Малюты отец Петра был жестоко казнен, а его брат умерщвлен в застенке, посему воевода Басманов решил ответить тем же: казнить дочь Малюты и ее сына.
В конце мая Лжедмитрий двинулся на Москву.
Князь Василий Шуйский поспешил собрать народ на Красной площади и объявить, что в 1591 году Борис Годунов «послал убить Димитрия, но царевича спасли; вместо него погребен попов сын», и что на Москву идет подлинный царь. (А ведь еще при царе Федоре Иоанныче Василий Шуйский вел дознание в Угличе и докладывал, что Димитрий сам накололся на нож).
1 июня Федор, сын Бориса Годунова, и вся семья Бориса были взяты «за пристава». 30 июня 1605 года Самозванец вошел в Москву. Но прежде чем войти в Белокаменную, Лжедмитрий вознамерился убрать со своего пути последние преграды. Управлять Москвой он назначил князя Василия Голицына, боярина Василия Рубца Масальского и дьяка Богдана Сутупова, приказав им устранить патриарха Иова и сына Годунова, Федора.
Новые правители столицы повелели явиться престарелому владыке в Успенский собор в полном святительском облачении, и там содрали с него митру и мантию, отняли драгоценный посох, облачили в простую монашескую рясу, вывели из собора и, бросив в крестьянскую телегу, увезли на заточение в Богородицкий монастырь, что в городе Старице.
Так Лжецарь отплатил своему недавнему благодетелю, в свите которого он впервые появился в Боярской думе. Дело в том, что патриарх Иов отменно ведал приметы Отрепьева, и тот поспешил от него избавиться.
Князья Голицын, Рубец Мосальский и дьяк Богдан Сутупов, выполняя приказ Лжецаря, жестоко расправились и с Федором Годуновым и с его матерью. Но не своими руками: казнь вершили дворяне Михаил Молчанов и Ахмет Шарафединов, бывшие опричники Ивана Грозного. Михаил Молчанов «прославился» на Москве тем, что был бит кнутом за «чернокнижие», а Шарафединов - за особую свирепость при пытках «воровских» людей. Они, в сопровождении стрельцов, явились на старое подворье Бориса Годунова, захватили царицу и ее детей и развели «по храминам порознь». Затем палачи задушили Марью и Федора.
После свершения казни боярин Василий Голицын изъявил народу, что царица и царевич со страху «испиша зелья и помроша». «Самоубийц» положили в простые гробы и выставили их на всеобщее обозрение. Сотни людей видели следы от веревок, коими были задушены царица и Федор, но бояре запретили похороны по христианскому обряду: самоубийцы не подлежать христианскому погребению. Трупы отвезли в женский Варсонофьев монастырь, что на Сретенке, и там зарыли вне стен церкви.
Свежая могила Бориса Годунова в кремлевском Архангельском соборе была спешно раскопана, труп был привезен в тот же Варсонофьев монастырь и брошен ту же яму, в коей закопали его жену и сына. Царская семья воссоединилась в одной могиле.
Вернувшийся из ссылки Богдан Бельский, не принимал участие в расправе над царицей, коя доводилась ему двоюродной сестрой, но именно он и Петр Басманов приказали громить дворы Годуновых и их сродников. Почти все Годуновы были сосланы в Сибирь и в Нижнее Поволжье. Одного лишь Семена Годунова отправили в Переяславль-Залесский, где он был умерщвлен в темнице.
Ожидала смерти и царевна Ксения.
Г л а в а 7
ОТЧАЯНИЕ
Василий Пожарский был подавлен. Сколько бед и напастей свалилось за последнее время! Умер царь Борис, убиты царевич Федор и царица Марья. Мать, Мария Федоровна, удалена из дворца и ныне, ожидая опалы, закрылась в хоромах на Лубянке. Но больше всего сердце беспокоится за судьбу царевны Ксении, не находит себе места. Царевна в страшной беде! Она может принять участь своего брата. Ее надо спасать!
Встреча с Маржаретом не принесла утешения. Обычно находчивый гасконец на сей раз пребывал в замешательстве. Еще две недели назад он вернулся из войска Басманова в Москву и принес безотрадные вести:
- Воевода Басманов перешел на сторону царя Дмитрия. Он очень был зол на царицу Марию. Ей несдобровать. А теперь я весьма опасаюсь и за царевну Ксению. На пиру, на котором я имел честь присутствовать, он хвастливо высказывал, что к царевне проявил большой интерес царь Дмитрий, он хочет ее сделать наложницей, но Басманов сам лишит целомудрия первую красавицу столицы.
Взрыв неописуемой ярости исказил лицо Василия:
- Я убью его! Убью! Я тотчас отправлюсь к Басманову и зарублю его!
- Спокойно, спокойно, сударь. Боярин Басманов находится в ставке Дмитрия. Ты и шагу не успеешь ступить, как будешь схвачен. Остынь!
- Ты как всегда прав, Жак, - обуздав свой гнев, произнес Пожарский. - Но я ума не приложу, как спасти царевну. Она заключена в бывшие боярские хоромы Бориса Годунова. Двор окружен стрельцами.
- Я видел, сударь. О, если бы со мной были мои верные гасконцы! Но, увы. И все же, черт побери, не будем отчаиваться. Из каждого затруднительного положения можно найти выход… С кем ты можешь войти в бывший дом Годунова?
- Я уже думал об этом, Жак. Ныне нет ни одного человека, кой мог бы войти в хоромы без дозволения князей Бельских, Голицыных и Масальских. Ни одного! Все бояре, как с цепи сорвались. Их люди всюду громят дворы сродников Бориса. Небывалая замятня.
- И все же давай думать, сударь.
Битый час размышляли и, наконец, Василий произнес имя главного дьяка Афанасия Власьева.
- Тысячу чертей! Как я сам не додумался?
- Сей человек отменно ведает не только меня, но и всю мою семью. Это он посоветовал царю назначить мою матушку верховой боярыней. Он привлекал меня к посольским делам. Он же снаряжал меня на «Святого Георгия»
- А кто разыскал меня в Германии, где я находился последнее время? Ваш канцлер - один из самых влиятельных людей Московии.
- Истинно, Жак. Я направляюсь в Посольский приказ.
Все последние дни Афанасий Иванович Власьев пребывал в скверном настроении. После гибели молодого царя Федора Борисовича Годунова на Москве установилось междуцарствие. Трон ожидал своего нового государя, который вот-вот захватит «Дмитрий Иванович», то бишь, Самозванец Гришка Отрепьев, ярый враг покойного царя Бориса. Что ожидать главному дьяку государства от Расстриги? Казни, опалы или милосердия? Казни всего скорее не будет. Он, Афанасий Власьев, преданно служил не только Борису Годунову, но и всему государству Российскому. Его заслуги перед Отечеством не столь уж и малы, и новому «царю» надо быть глупцом, чтобы отправлять на плаху державных людей… Сослать? Но опала знатока посольских дел и Западной Европы также покажется неуместной. Разумеется, Лжецарь может назначить себе другого главного дьяка, сведущего во всех хитросплетениях приказного крючкотворства и поднаторевшего в зарубежных делах, но таких людей, кажется, на Москве пока не видно. Был разумник Андрей Яковлевич Щелкалов, но он умер семь лет назад. Высоко заметен был и его брат Василий Щелкалов. Еще при Иване Грозном он ездил с послами царя к Сигизмунду для заключения мирного договора; потом управлял Посольским приказом, Нижегородской четвертью, Казанским дворцом, Стрелецким приказом и Разрядной избой; наконец, был печатником, одновременно ведая и Посольским приказом. В 1600 году подвергся опале "за самовольство" и был отстранен от всех дел. Он, Афанасий Власьев, высоко ценил Щелкалова и все же полагал, что Василий Яковлевич уступал брату в посольской ловкости и уме.
Афанасий Иванович не был тщеславным человеком, гордыня обошла его стороной, но он знал себе цену, обладая здоровым честолюбием, что отличало его от других думных людей. С ним считались самые высокие боярские роды и ратные воеводы, к коим он иногда наведывался с тем или иным поручением государя.
Пока же Афанасий Иванович не ведал, чем себя занять. Междуцарствие и Смута, томительное ожидание перемен тяготили его, порой приводили в удрученное состояние. Все дни он сидел в Посольском приказе, перечитывал различного рода грамоты и договоры, касающиеся сношений с европейскими державами, но на сердце его не было прежнего покоя.
Появление в Приказе Василия Пожарского несколько оживило Афанасьева. Он весьма тепло относился к молодому князю, кой всегда с усердием выполнял все его посольские поручения, даже самые затруднительные. Чего стоила только одна его поездка в Шотландию!
- В добром ли здравии матушка?
- В печали моя матушка. О царевне Ксении плачет. Она ведь с ней семь лет обреталась.
Афанасий Иванович кинул на князя свой цепкий взгляд, и в который уже раз убедился, что жизнь царевны Ксении его волнует превыше всего.
- Сочувствую, княже. Царевна переживает небывалое горе. Смерть отца, брата и матери наверняка ее потрясло. Сочувствую и царевне и твоей матушке, зело сочувствую.
- Царевну хотят погубить, Афанасий Иванович.
- Не думаю. Ксению ждет монашеская келья.
- Если бы келья… Маржарет поведал мне, что царевну помышляет взять в наложницы Гришка Отрепьев, но допрежь ее задумал предать сраму Петр Басманов, кой находится в войске Расстриги.
- Басманов? - нахмурился Власьев. - От сего боярина всего можно ожидать.
Афанасий Иванович, конечно же, ведал, что еще в марте 1605 года Борис Годунов посулил тщеславному Басманову свою дочь, если тот разобьет войска Самозванца. Теперь, казалось бы, царевна Басманову не нужна, но сей человек может и впрямь обесчестить беззащитную Ксению, ради своей похоти. На Москве ведали Петра Басманова как сладострастника, испортившего всех своих сенных девок.
- Помоги мне, Афанасий Иванович, царевну спасти! Убереги от сраму! - горячо произнес Василий.
И вновь схватчивый взгляд Власьева прошелся по лицу Пожарского.
- Никак, давно влюблен в царевну?
Василий как всегда покраснел и ничего не ответил дьяку, но тот и не нуждался в ответе.
- Влюблен. Вот только любовь твоя безотрадна и безнадежна. Но сердцу не прикажешь… Чем же я тебе смогу помочь, княже?
- Надо вызволить царевну из-под стражи и отвезти в укромное место.
- Легко сказать, княже. Ныне управляют Москвой бояре, назначенные Отрепьевым. Я же, как ты ведаешь, остался не у дел. На поклон же к изменникам я не ходок.
Лицо Власьева стало не только хмурым, но и суровым.
- Выходит, нет спасения царевне, - обреченно вздохнул Василий и порывисто поднялся с лавки. - Сам вызволю!
- Сядь! Чересчур задирист. Молодо - зелено. И царевну не спасешь и себя погубишь. Матушку пожалей.
- Да не могу я сиднем сидеть, когда царевну смертельная пагуба поджидает! Она - ангел. Руки на себя наложит, если ее сраму предадут. А я без нее жить не смогу!
- Изрядно же сердце твое запало на царевну, Василий Михайлыч, изрядно… Пожалуй, надо головой пораскинуть.
- На тебя единственная надежда, Афанасий Иванович!
Власьев посидел, подумал, а затем тяжко вздохнул и произнес:
- Ксения и впрямь ангел. Кажись, таких царевен и не бывало. И у меня душа болит за нее. Рискну. Я уж немало пожил на белом свете, а вот вам, молодым - жить да жить. А теперь чутко слушай меня. Не раз я бывал в старых хоромах Бориса Федоровича. Как-то он пригласил меня свои винные погреба поглядеть. Долго шли по всяким сеням и переходам, пока до бочек добрались. Угощал меня заморскими винами. А потом боярин о делах своих вспомнил, зачем-то к царю Федору Иоаннычу заторопился. Вышли черным входом, кой оказался поблизости от погребов. Вот сей вход и есть последняя надежда. Авось стрельцы его не ведают.
- Это же спасение, Афанасий Иванович! -загорелся Василий. - Я непременно выведу царевну.
- Так не пойдет, княже. Вместе войдем через красное крыльцо, коль Бог сподобит, вместе из него и выйдем.
- Не разумею.
- Коль стрельцы увидят, что я вышел из хором один, то они тотчас заподозрят неладное и кинутся тебя искать. Далече же ты с царевной не уйдешь.
- Как же быть, Афанасий Иванович?
- Стрельцам мы скажем, что идем к царевне из Посольского приказа, ибо надо дать ответ иноземным послам - в здравии ли царевна Ксения Борисовна. К черному же ходу, если он не под охраной, должна подъехать карета твоего друга Маржарета и увезти царевну в указанное тобой место. А мы с тобой, как ни в чем не бывало, выйдем через красное крыльцо. Уразумел?
- Изрядно же придумано, Афанасий Иванович, - восхитился Василий.
* * *
Стрельцы начальника Посольского приказа не задержали: служилый люд уважал Власьева, тем паче некоторые из них вместе с Афанасием Ивановичем по зарубежным делам ездили, охраняя подводы с дарами. Одно смущало: и чего это послы-немчины здоровьем царевны озаботились, но дьяк растолковал:
- Аглицкие послы всякие нелепицы о царевне измышляют. Одни сказывают, что царевна ума лишилась, другие, что она отравного зелья приняла и испустила дух. Гляну с моим человеком, да успокою послов.
- Глянь, дьяк. Намедни была жива-здорова.
Тихо, уныло было в старых годуновских хоромах. Челядинцы, почитай, все разбежались, лишь старая мамка Никитична да три сенные девушки остались при царевне.
Ксения, увидев перед собой дьяка Васильева, ахнула:
- Господи, Афанасий Иванович! А я-то каждый час жду, что за мной злые бояре придут. Господи!
Жгучие слезы побежали по бледным щеками Ксении.
- Не плачь, государыня царевна. Злые люди к тебе не придут, а вот добрые за дверью стоят… Войди, князь!
Василий вошел и едва узнал Ксению. Бледная, осунувшаяся, с потухшими глазами, в черном траурном облачении.
Острая жалость охватила Василия. Поклонился низким поклоном, молвил:
- Князь Василий Пожарский, государыня царевна.
- Василий?!.. Господи! Как я рада тебя видеть.
Будто луч света пробежал по лицу Ксении. А Власьев, не теряя времени (в любую минуту в хоромы могли прийти люди правителей-бояр) приступил к делу.
- Здесь тебе больше оставаться нельзя, царевна. Надо покинуть сей злополучный дом, и укрыться в безопасном месте.
- Я согласна, Афанасий Иванович. Здесь я живу в постоянном страхе… Но как мы выйдем? За окном - стрельцы.
- В хоромах есть черный ход. Стрельцы о нем не ведают. Ты выйдешь из дома и сядешь в карету Жака Маржарета. Этот человек, которого ты прекрасно ведаешь, вывезет тебя за пределы Москвы. Затем карету настигнет князь Василий Пожарский, и вы поедете вместе.
- Василий?.. Это чудесно… Но я страшно боюсь. Злые бояре нас всюду найдут. Не лучше ли здесь ждать своей участи? Я боюсь, Афанасий Иванович.
Власьев ступил к царевне и, ломая всякий этикет, обнял ее за плечи.
- Послушай старика, дитя мое. Я много лет верой и правдой служил твоему батюшке и хорошо знаю о кознях бояр. Они не оставят тебя в покое. Тебе лучше уехать. Возьми с собой самую преданную служанку - и с Богом.
- Хорошо, хорошо, Афанасий Иванович. Я возьму с собой образок Богородицы да Оринушку. Она очень добрая. Пойду за образком в Крестовую, там помолюсь чуток.
Пока Ксения находилась в моленной, Афанасий Иванович потолковал с мамкой Никитичной…
- Ну, как царевна? - спросили дьяка стрельцы, когда тот сошел с Пожарским с красного крыльца.
- В добром здравии. Правда, никого видеть не желает.
- А нам-то что. Нам в хоромы входить не велено. Наше дело у крыльца бдить. Служба!
Г л а в а 8
ТРЕВОЖНОЕ СЧАСТЬЕ
Миновав Сретенские ворота Земляного города и Троицкую слободу, Маржарет остановил карету. Далее путь лежал на Переяславль, Ростов Великий и Ярославль. Теперь надо было дождаться князя Пожарского.
Ксения и ее верная служанка Оринушка в напряженном молчании сидели в карете. Царевна жутко волновалась, всю дорогу ожидая погони. Окна кареты были наглухо закрыты бархатными занавесями, и Ксения боялась их раздвинуть. Ей казалось, что стоит выглянуть из колымаги, как она увидит косматую черную бороду и злые глаза Петра Басманова, коих она напугалась, когда взирала на очередного жениха через смотрильное окно, устроенное в Грановитой палате. А если не Басманова, то Молчанова или татарина Ахмата Шарафединова, жестких убийц матери и брата. Она видела, как они ворвались со стрельцами во дворец, как схватили матушку, а затем грубо вторглись в ее покои и с неописуемым шумом и гамом отвели в бывшие боярские хоромы батюшки.
Ксения, рвалась к матушке и брату, но ее накрепко закрыли в опочивальне, и только через несколько дней она изведала, что матушку и Феденьку казнили. Ее ж пока не тронули. Палачи удалились из дворца, а она, зарыдав, в мучительной скорби, упала на колени перед святыми образами. Ее сердце разрывалось от безутешного горя. Сколь же горючих слез она пролила, никогда не ведая, что судьба обернется к ней такой страшной, черной стороной.
И вот она, царская дочь, стала беглянкой. Могла ли она когда-нибудь о том подумать? Что принесет ей бегство?
И вновь жуткий страх овладел Ксенией, но тут послышался знакомый голос. Ксения отдернула занавесь и увидела через слюду князя Василия Пожарского, сидящего на кауром коне: молодого, статного, русокудрого. Был он в голубом кафтане с жемчужным козырем и в алой шапке с разрезом, отороченной собольим мехом. Какой он ладный, пригожий. На душе Ксении стало гораздо спокойней.
- Спасибо тебе, Жак. Никогда не забуду твоей подмоги.
- Ты мой друг, а дружба для гасконца превыше всего. Куда повезешь царевну?
Василий спрыгнул с коня и что-то шепнул Маржарету на ухо.
- Прекрасно, сударь, но будь осторожен. В случае чего моя шпага готова придти тебе на помощь. С богом, сударь!
Дружески обнялись, попрощались. Маржарет взметнул на коня Пожарского и помчал в сторону Москвы.
* * *
Демша Слота глазам своим не поверил, когда увидел перед собой князя Василия Пожарского и… царевну Ксению. До того был ошарашен, что топор из рук выронил. Сотворил крестное знамение, а затем упал на колени.
- Да ты встань, встань, Демша. В дом пустишь? - бодрым голосом произнес Василий.
- Дык, милости просим, князь, и государыня царевна. Завсегда рады.
- И мы тебе рады, Демша. Супруга никак по дому хлопочет?
- Супруга? - все еще не придя в себя, переспросил Слота. - Супруга на огороде лук полет. Сейчас кликну.
- Успеешь, Демша, - сказал Василий. -Возьми у служанки узелок и отнеси в избу, а мы оглядимся. Хорошо-то как здесь, государыня царевна!
Голос Василия веселый, жизнерадостный. Он счастлив. Наконец-то он вместе с царевной, наконец-то сбываются его грезы.
А на сердце Ксении буря чувств. Она смотрит на облитую щедрым животворным солнцем Серебрянку, а в зеленых глазах ее тихая необоримая грусть. Чарующая красота починка не смогла унять ее душевную боль, коя не покидала ее со дня кончины отца.
Василий, конечно же, понимал, что творится на душе Ксении, а посему прилагал всяческие усилия, чтобы царевна отошла от своего горя, забылась.
- Нет, ты глянь, государыня царевна, как солнце на березах играет. Видишь?
- Вижу, Василий. Ласковое здесь солнце.
- Еще, какое ласковое! А травами как пахнет?
Из избы выбежал русокудрый розовощекий мальчонка лет пяти-шести и замер, уставившись округлившимися синими глазенками на царевну.
- Ты кто?
- Я?.. Царевна.
- Царевна Ксения? Вот это да! - заулыбался мальчонка и бойко затараторил. - Ведаю тебя. Матушка рассказывала. Ты добрая. Матушке золотые сережки и красивый сарафан подарила. А мне чего подаришь?
- Тебе? - улыбнулась Ксения и озадаченно повернулась к Василию. - Какой прелестный мальчик. Чем же его одарить?.. Хочешь пряника откушать, Ванятка?
- Пряника? Еще как! Пряников мне как-то тятенька привез. Вкуснятина!
- Вот и хорошо. Беги к моей служанке. Она, кажись, медовые пряники с собой прихватила.
Ванятка (белая рубашечка до пят) шустро засеменил к избе.
А из огорода ко двору быстро шагали Демша и Надейка…
После полуденной трапезы, утомленная дорогой Ксения прилегла отдохнуть в повалуше, а Василий позвал хозяев избы выйти на крыльцо. На лице обоих застыло недоумение: почему царская дочь вновь оказалась на Серебрянке - без слуг, стрельцов и боярского пригляда. Что приключилось?
Василий коротко поведал:
- Вести для вас будут зело худые. Царь Борис Федорович умер, царица и царевич Федор убиты людьми самозваного царя.
- Да что же это творится, пресвятая Богородица?! - испуганно перекрестилась Надейка.
- Дела-а, - крутанув лобастой головой, протянул Демша. - Мы тут живем отшельниками и ничего-то не ведаем.
- Царевне Ксении грозит большая опасность, вот и надумали мы здесь укрыться, пока Москва не утихомирится. Так что встанем на твой прокорм, Демша, но я тебе неплохо заплачу.
- Не гневи Бога, князь. Чем богаты, тем и рады, а денег не возьму.
- Добро, Демша. И вот что еще обоим скажу. Царевне не подавайте виду, что знаете о ее скорбных делах, иначе ее из кручины не вывести. Уразумели?
- Уразумели, князь…
Лишь на третий день Ксения стала приходить в себя. Сходила утром к родничку и как будто живой водой умылась. Долго стояла и любовалась первозданной природой, а затем восторженно молвила:
- Хорошо-то, как Надеюшка!
- Конечно же, хорошо, государыня царевна. У нас тут благодать. Пойдем-ка по рощице прогуляемся.
- Пойдем, Надеюшка.
Василий, теперь неизменно находившийся рядом с царевной, радостно подумал: «Наконец-то! Наконец-то Ксения воспрянула духом».
Шел вблизи царевны и с удовольствием слушал, как Ксения мило беседовала с Надейкой:
- Как подросли деревья… Когда-то я стояла у этой березы. Какая она пригожая и пушистая. Ветви-то до самой земли наклонились.
- Под этой березой, государыня царевна, минувшей осенью я целую стайку белых грибов отыскала. Все крепенькие да красивенькие. Загляденье!..
В тот же день прошлась царевна и по мягкому изобильному лугу, еще не тронутому косой, и по высокому брегу речушки Поветни, и поднялась по цветущему косогору к крепкотелой, сенистой дубраве. Лицо ее посветлело, глаза наполнились живительным блеском.
- Ты глянь, князь Василий, какая величественная дубрава. Какие дерева могучие! Сколь же им лет?
- Сказывают, что вековые.
- Какая большая жизнь… Надейка молвила, что они неохватные, а если кто такое древо охватит, то долго проживет, но даже великан Демша вековое древо не облечет.
- А если в четыре руки, государыня царевна?
- Как это?
- А вот так. Прижмись к древу и обхвати его, а я - с другой стороны. А вдруг наши руки сойдутся? И будет наша жизнь долгая да счастливая. Хотела бы так, государыня царевна?
- Кто ж того не хочет, Василий? Лишь бы руки дотянулись.
Впервые Ксения назвала Василия без титула, как близкого человека.
Оба, с разных сторон, обхватили древо, и руки их соединились.
- Получилось, Василий! - радостно воскликнула Ксения.
А Василий не спешил отнимать сцепленные руки. Он чувствовал теплые, нежные пальчики царевны, и на сердце его стало так приподнято и ликующе, что ему захотелось, как можно дольше продлить сей счастливый миг.
Волнующее чувство овладело и Ксенией. Сердце ее учащенно забилось, лицо зарделось. Василий! Милый Василий. Спаситель мой. Как приятно ощущать прикосновение его сильных и чутких рук. Господи!
От избытка чувств у Ксении закружилась голова, ослабленные пальчики выскользнули из рук князя, и она едва не упала, но ее вовремя поддержал Василий, положив свои ладони на ее округлые изящные плечи.
Из уст князя вырвались неудержимые взволнованные слова, кои вот уже несколько лет он произносил лишь в своих сокровенных мыслях:
- Люба ты мне, царевна… Жить не могу без тебя. Уж так люба!
Ксения подняла на Василия свое пылающее лицо, и князь утонул в ее широко распахнутых, лучистых, зеленых очах, переполненных счастьем.
- И ты мне люб, Василий… Очень люб…Милый ты мой…
Их жаркие, чувственные уста слились в сладостном пьянящем поцелуе, а затем бархатная изумрудная трава приняла обоих в свою мягкую духмяную колыбель…
Г л а в а 9
ПЕРЕПОЛОХ
Лишь на третий день хватились бояре царевны Ксении. В бывшие хоромы Бориса Годунова явился князь Василий Рубец Масальский и обнаружил в них лишь старую мамку Никитичну.
- А где Ксения?
- Не ведаю, батюшка. Как сквозь землю провалилась.
- Чего шамкаешь, старая карга? Как это провалилась?
Кажись, совсем еще недавно Василий Михайлович Масальский был верным слугой царя Бориса Федоровича. Князь был послан воеводой в Путивль, где неожиданно для царя возмутил народ и войско и предался Самозванцу; по смерти Бориса Масальский распоряжался в Москве убийством Марии и Федора Годуновых. Ксению же князь вознамерился перевезти в свои хоромы, дабы сберечь ее для «царя» Дмитрия, за что тот посулил его щедро вознаградить.
- А так и провалилась, батюшка. Нетути ее в хоромах. Еще намедни запропала.
- Из ума выжила, старая карга. Холопы! Поищите-ка мне царевну.
Но холопы обшарили весь дом, а царевны так и не обнаружили. Огорошенный князь повелел кликнуть от красного крыльца стрелецкого пятидесятника. Но тот развел руками:
- Мимо нас муха не пролетит, князь. Царевна из хором не выходила.
Вдругорядь со всем тщанием обшарили все хоромы, и только на сей раз холопы, от коих изрядно попахивало горькой, доложили:
- Никак сбежала черным ходом, что идет из винных погребов. Ну и царевна, хе-хе.
- А вы, нечестивцы, гляжу, уже назюзюкались.
- Так ить винцо-то дармовое, княже.
- На конюшню отправлю, нечестивцы!
Масальский плюхнулся всем дородным телом на лавку и озабоченно запустил пятерню в густую каштановую бороду. Куда могла сбежать Ксения? К кому? Отец, мать и брат ныне покоятся в одной могиле, остальные Годуновы сосланы в отдаленные города. Так что Ксении на Москве и укрыться негде… А может, к своим сенным девками ушла?
Решил провести сыск с пристрастием, подключив к делу и князя Василия Голицына. Сенных девок сыскать было не мудрено, на что те в один голос испуганно заявили:
- Нет на нас вины. Царевна-государыня нас по домам отпустила, а сама допрежь с Оринкой вышла.
- И куда она подалась?
- Того не ведаем. Куда-то на колымаге умчалась.
Девок свели в Пыточную, но и там ничего толкового от служанок не добились, ибо колымагу они увидели, когда та уже была вдалеке.
С пристрастием начали допрашивать и караульных стрельцов. Те отвечали, что в хоромы наведывался думный дьяк Афанасий Власьев да молодой князь Василий Пожарский, но выходили они без царевны.
Удивленные Масальский и Голицын тотчас поспешили к дьяку, но тот спокойно и с присущим ему достоинством произнес:
- Английские послы были обеспокоены казнями Годуновых. До них дошел слух, что той же участи подвергнута и царевна Ксения. Дабы убедиться в противном, я посетил царевну Ксению и нашел ее в полном здравии. Я вернулся и заявил об этом послу Джерику Вильямсу. Можете удостовериться.
- А для чего ходил в хоромы Годунова князь Пожарский?
- Князь Василий Пожарский много раз сопровождал меня по моим посольским делам. Тем паче покойный государь снаряжал его посланником к известному лекарю Габриэлю в Шотландию.
Князья хоть и были удовольствованы ответами Власьева, но ушли от него еще более озадаченными. Масальский и Голицын поехали в Сыскной приказ, бывшее ведомство Семена Годунова. Новый дьяк, поставленный временными правителями Москвы, человек дотошный и въедливый, постарался угодить князьям.
- Разыщем, чай, не иголка в стогу.
Через день дьяк доложил:
- На Москве Василия Пожарского нет. Никак куда-то отъехал. Не в вотчинку ли свою?
Князья за мысль дьяка ухватились. А что? Сынок-то бывшей верховой боярыни, коя сдружилась с царевной, вполне мог увезти Ксению в свое Мугреево. Не зря он и в старые хоромы Годунова к царевне приходил, ох не зря.
Масальский и Голицын отрядили в Мугреево два десятка своих послужильцев-холопов, кои сопровождали князей в ратных походах и довольно неплохо владели саблями.
- Коль в Мугрееве окажется и царевна, то взять обоих за пристава.
- А коль Василий Пожарский отпор даст?
- Связать - и в колодки!
В Мугрееве приказчик Евсей Худяк молвил:
- С минувшего лета не бывала ни княгиня наша Мария Федоровна, ни князь Василь Михайлыч.
Приказчик не ведал, что княгиня, прежде чем прибыть в село, надумала навестить знакомую боярыню, чье имение находилось по пути в Мугреево.
Уставшие после дороги послужильцы были злы и грубы.
- Ты бы нам, приказчик, стол накрыл. Оголодали.
- С какой это стати? - ощерился прижимистый Худяк. - Навалились неведомые люди - и подавай им жратвы на экую ораву. Шли бы вы, пока мужиков не кликнул.
- Я те кликну! - угрозливо произнес начальный над послужильцами, Петруха Солод. - Мы, чай, не голь перекатная, а ратные слуги бояр Голицына и Масальского, кои ныне Москвой правят. Живо накрывай столы!
Петруха даже саблю из кожаных ножен выхватил. Пришлось Евсею Егорычу покориться: против сабель не попрешь.
Когда выезжали из Мугреева, встречу попался неказистый скудобородый мужичонка с бредешком на плече. Мужичонка торопливо сошел на обочину, а Петруха на всякий случай вопросил:
- Не ведаешь ли, милок, где нам князя Василия Пожарского повидать?
- Князя?.. А Бог его знает. Он ить то в Мугреево примчится, а то, бывает, и в Серебрянку ускачет, - бесхитростно отозвался мужичок.
- В Серебрянку? - насторожился Петруха. - Деревенька что ль?
- Починок в одну избу.
- Проводишь?
- Недосуг мне, люди добрые. Надо ко двору поспешать.
- Успеешь к своему двору. Мы - люди государевы, велено нам немешкотно князя Пожарского отыскать для спешных царских дел. Поедешь с нами!
* * *
Демша, увидев поднимавшихся на угор всадников, заторопился в избу.
- Кажись, беда, князь. Какой-то люд на конях.
Василий прикрыл дверь горенки, в коей находилась царевна, поспешно облачился, пристегнул саблю к опояске и вышел из избы.
Петруха, как того требовал обычай, сошел с коня, поклонился в пояс.
- Здрав буде, князь Василь Михайлыч.
- И тебе доброго здоровья. Какая нужда привела?
- Приказано тебе, князь, на Москву явиться и царевну с собой привезти.
- Какая царевна? - вспыхнул Василий. - Белены объелся?!
- Охолонь, князь. А карета в перелеске? Дозволь-ка в избу глянуть.
- Ступайте прочь! Серебрянка - владение Пожарских, и никому чужому не дозволено сюда вторгаться.
Петруха кивнул послужильцам.
- Заходь в избу, робяты!
- Не пущу!
Василий сверкнул саблей и зарубил одного из холопов. Остальные отпрянули. Петруха, поняв, что князь от дверей без боя не отступит, разрядил в него пистоль. Пуля угодила в правое плечо. Сабля выпала из повисшей плетью руки.
Демша ринулся, было, во двор за оглоблей, но когда выскочил, то увидел, что в его сторону направлен десяток пистолей.
- Кинь, кинь, Демша, - хриплым, осевшим голосом приказал Василий.
Из избы раздался испуганный возглас царевны.
Г л а в а 10
РУБЕЦ МАСАЛЬСКИЙ
Князь Масальский был не в меру доволен: отныне царевна Ксения в его хоромах, больше никуда не выпорхнет. «Царь» Дмитрий будет зело порадован сей юной красавицей. Правда, о Ксении помышлял и боярин Басманов, но видел татарин во сне кисель, да не было ложки. Нечего было о царевне Расстриге заикаться.
Василий Масальский отменно ведал, кто под личиной царя идет на Москву. Ведал и посмеивался: пусть маленько поцарствует, а затем ему бояре - коленкой под зад, своего государя на трон возведут, кой во всем будет послушен столичной знати. Пока же Гришку Отрепьева надо всячески ублажать, глядишь, богатой вотчиной пожалует, серебра из казны отвалит. Не в накладе останутся и другие бояре.
В покои вошел дворецкий, доложил:
- Васька Пожарский, кажись, вот-вот окочурится.
- Что с ним?
- Лихоманка скрутила. Горит весь. Никак помрет без лекаря.
- Туда ему и дорога, ступай!
Масальский недолюбливал семью Пожарских. Их одряхлевший род так бы окончательно и затух, если бы не Борис Годунов. Допрежь царь Марью в верховые боярыни назначил, а затем и ее сыновей в стольники возвел. Уж куды ожили Пожарские! Выскочки, книжники! Марья-то в деда пошла, Федьку Берсеня-Беклемишева, великого грамотея. Уж такой был всезнай, царя принялся уму-разуму учить. Вот и лишился головы. И княгиня Марья своей ученостью кичится. Не зря же ее Борис Годунов приставил к своей дочери, дабы всякие науки заморские постигла. И сыновья туда же. Василий Пожарский, чу, западные языки ведает. Да на кой они прок нужны? Веками жили без всяких там немецких и греческих книг и умишком не оскудели. Одна поруха от западных книг, не надобны они святой Руси… Васька Пожарский. Умник выискался. Взял да и увез царевну на свой починок. То же мне Егорий Заступник. Никак матери своей наслушался, коя много лет царскую дочь пестовала. И чего добился? Ныне подыхает в подклете. Государев преступник… Да, пожалуй, и не преступник. Никакого зла он супротив нового царя не замышлял. Поглянулась ему царевна, вот и задурил по младости лет. Ныне, чу, помирает. И поделом! Холопа зарубил, своеволец. О чем башкой своей думал, когда царевну увозил? Сам на пулю напросился… Надо бы царю о Ваське поведать. Может еще больше расщедрится. Но будет ли он доволен смертью Васьки? Пожалуй, нет. Царь из кожи вон лезет, дабы привлечь на свою сторону бояр. Не дай Бог, еще недовольство выкажет. Зря, мол, ты, Василий Масальский, князя Пожарского погубил. Мне с Ксенией не под венец идти, а лишь потешиться. Хочу в тишине и благоденствии царствовать… Пожалуй, надо за лекарем послать…
Василий лежал на рогожных холстах и бредил:
- Ксения… Лада моя… Я спасу тебя.
В потухающем сознании возникло бледное, опечаленное лицо царевны. В карете она взяла в свои ладони его голову, и, роняя слезы на его лицо, все шептала, шептала:
- Потерпи, любый ты мой… Потерпи, Васенька… Ты не умрешь.
Василий потерял сознание на крыльце, но он не ведал, что ему повезло, ибо пуля, угодив в предплечье и не задев кость, прошла навылет. Не чувствовал он, как Демша остановил его кровь, а затем перевязал рану. Он очнулся в колымаге, и первое что он увидел, были страдальческие глаза Ксении. Через невыносимую боль он радовался ласковым словам Ксении, а затем вновь забылся…
Когда пришел немчин с порошками, настоями и отварами в темных скляницах, Василий бредил и метался.
- Подержите его, - приказал холопам лекарь. - Мне надо осмотреть рану.
Вздохнул, покачал головой:
- До утра бы не дожил. Жуткая горячка. Надо вытягивать жар.
Глянул на Масальского.
- Мне тут неотлучно надлежит сидеть. Боюсь, и трех дней не хватит. Кто будет платить?
- Не волнуйся, господин-лекарь. Тебе заплатят любую цену, кою ты назовешь.
- Хорошо. Тогда перенесите больного в светлую комнату, и откройте окна.
При Борисе Годунове существовало непременное правило: все иноземные лекари должны отменно говорить по-русски, «дабы каждое слово было внятно».
Василий Масальский уже смекнул, кто будет расплачиваться за исцеление Василия Пожарского. Мать, Мария Федоровна. Но пока она пусть остается в неведении, иначе на Москве поднимется шум, кой совсем не нужен Масальскому.
Когда Василий пришел в себя и увидел лекаря в напудренном парике, то в первую очередь спросил:
- Где царевна?
- О, майн гофф. Больной продолжает бредить.
Немчин ничего не знал о царевне Ксении.
- Я в полном рассудке. Где царевна?
Василий приподнялся, ухватил пожилого лекаря за бархатный камзол и тотчас рухнул от пронзительной боли на ложе.
- Вам нельзя делать резких движений. Какой же вы резвый. Лежите спокойно.
- Слышь, лекарь. Я тебя в третий раз спрашиваю: где царевна Ксения?
- Святая дева Мария! Он не бредит. Мои порошки, мази и отвары начали действовать раньше срока… Я ничего дурного не слышал о принцессе Годуновой. Рассказывают, что она находится в бывшем дворце отца.
Василий закрыл глаза и отвернулся к стене. Этот старый немчин то ли пользуется старыми слухами, то ли и в самом деле Ксению вновь увезли в хоромы Годунова, и от этого тревога на сердце не только не улеглась, но и усилилась. Надо быстрее подняться на ноги, а затем предпринять все возможное и невозможное для спасения Ксении.
Немчин вышел, и вскоре в горенку вошел рябоватый слуга с медным подносом.
- Изволь откушать, князь.
- Что у тебя?
- Клюквенный напиток и сбитень. Но садиться, как сказал лекарь, тебе еще нельзя.
- Да пошел он к дьяволу!
Василий привстал на локоть, поморщился и с удовольствие осушил оловянную кружку сбитня.
- А теперь покличь своего господина.
- То не в моей воле, князь. Наше дело холопье.
- Масальский у себя?
- Кажись, был у себя.
- Тогда я сам к нему пойду!
- Да куда уж тебе, князь? Чуть живехонек. Оклемайся допрежь.
Холоп понизил голос и добавил:
- В сенях караулят оружные послужильцы. Мигом посекут.
- Жаль, саблю у меня отобрали, сучьи дети.
- Саблю, - хмыкнул холоп. - Изрядно же ты Игоську завалил. И поделом ему, псу.
В последних словах холопа прозвучало нескрываемое злорадство.
- Аль чем тебе насолил, Игоська?
- Еще как, - холоп глянул на низкую сводчатую дверь и присел на лавку. Тихо поведал:
- Злыдень он. Жена моя, Авдотья, двух чад мне принесла, да не повезло, ибо младенцами преставились. А потом мою Авдотью боярин Масальский выдал за другого холопа.
- От живого-то мужа? .
- Эка диковинка. Не от меня первого, не от меня последнего жен отнимают. Холопья доля самая горегорькая, боярин что хочет, то и вытворяет. Взял да и передал Авдотью холопу Игоське. Вот уж был жеребец! Ребятню, как молотом ковал. Боярин за каждого рожденного мальца братину доброго вина и новые сапоги Игоське жаловал.
- И что с Авдотьей?
- Вконец изъездил ее Игоська, квелой стала, преставилась года через два, а Игоське вновь чужую жену привели. Боярину приплод нужен.
- Горазд твой хозяин, - усмехнулся Пожарский. - Как тебя звать?
- Вторашка.
- Никак, не люб тебе боярин?
Холоп ничего не ответил, поставил на поднос опорожненную посуду и удалился из горенки. Василий услышал, как звякнула щеколда двери.
«На запоре держит меня князь Масальский. Даже раненого боится, вражина! И кой прок ему у себя держать? Чего добивается?»
Смутно было в голове Василия Пожарского.
Миновало еще несколько дней. Князь уже спокойно поднимался с постели и передвигался по отведенной ему горенке.
- Благодари свою молодость и отменное здоровье, князь. Лекарь тебе больше не нужен.
- Спасибо тебе, господин лекарь. Ты можешь сказать князю Масальскому, что я хочу его видеть.
- Сказать можно, мой молодой друг, но я не могу ручаться за исход вашей просьбы. Прощай!
Василий пошел вслед за доктором, но дверь закрылась перед его носом. Тогда он успел отжать дверь здоровым плечом, но перед ним тотчас возник Петруха Солод с пистолем в руке.
- Осади, князь, иначе чрево продырявлю, хе.
Василий чертыхнулся и отступил в горенку. Подошел к открытому оконцу, глянул вниз. Прыгать не имело смысла, ибо горенка находилась на третьем ярусе хором. Все-то предусмотрел князь Масальский!
Сейчас бы веревку, подумалось пленнику. Но как и где ее достать? Жаль, что рядом нет Жака Маржарета. Он бы непременно что-то придумал… Маржарет! Любитель приключений. Не послать ли к нему холопа Вторашку? А вдруг согласится. Холоп, кажись, не слишком-то почитает князя Масальского. Надо с ним потолковать.
Но Вторашка кисло замотал головой.
- Не, князь. Мне никаких денег не надо. Башка-то дороже. Немецкая слобода далече. Изведает боярин - усмерть батогами забьет.
- Масальского страшишься?
- Нравом крут. За малейшую провинность - кнут да батоги.
- К другому хозяину переходи.
- Чудишь, князь. Куда уж холопу без отпускной грамоты? Разве что в бега на вольный Дон податься.
- А что, Вторашка? Многие бегут, ибо с Дону выдачи нет.
- Легко сказать, князь. И на Дону ныне богатеи голытьбу под себя подмяли. Нигде теперь правды не сыщешь.
- Спорить не буду, Вторашка. Правда дедовской стариной была жива, а ныне все взбаламутилось.
Василий хоть и разговаривал с Вторашкой, а в голове билась неотступная мысль: как выбраться из хором Масальского? Внезапно он вспомнил стольника Федора Михалкова, с коим поддерживал дружеские отношения. Разумеется, ни в какие авантюрные дела тот не вовлекался, жил спокойной урядливой жизнью, однако, один из немногих, имел свой взгляд на появление в русских пределах Самозванца.
- Сей беглый чернец, будь он семи пядей во лбу, худо кончит, ибо посягнул на царскую корону, коя никогда не была ему предназначена. Монарх должен быть от природного монаршего корня!
Федор Михалков даже палец вскинул над темно-русой головой. Их взгляды на чернеца Гришку Отрепьева оказались одинаковыми. Но как-то отнесется Федор к просьбе Василия, не сробеет ли?
Вторашка терпеливо ждал, пока невольник не отобедает, а тот вопросил:
- Слышь, Вторашка, ведаешь двор стольника Федора Михалкова? Он тут недалече от двора Масальского живет.
- Кажись, ведаю.
- Сбегал бы до него на чуток.
Вторашка тяжеленько вздохнул: не по нраву ему затеи пленника, одна поруха от них.
- Да ты не пугайся, друже. Дело-то пустяковое. И всего-то сказать Федору Михалкову, чтобы он дошел до брата моего Дмитрия Пожарского да известил его, где я обретаюсь. Выручай, друже, а я уж в долгу не останусь.
Поупрямился, поупрямился Вторашка и все же надумал сбегать до Михалковых.
Федор немало подивился рассказу холопа и поспешил к Дмитрию Пожарскому. Стольник, конечно же, ведал, что Лжецарь назначил на Москве своих правителей, но чтобы те, как злые ордынцы, начали хватать в полон столичных князей, - не укладывалось в голове. Кто сие учредил? Сам «царик», или новоиспеченные правители, дорвавшись до власти? Дмитрий Пожарский не оставит сие надругательство без внимания. И дело не только в родном брате. Пожарский слыл на Москве твердым и решительным человеком, он не побежал как другие князья и бояре лобзать ноги Расстриге, оставшись верным приверженцем законной власти.
Выслушав стольника Федора, Дмитрий Михайлович повел себя сдержанно, не зашелся от гнева, а неторопко прошелся по покоям, а затем произнес:
- Спасибо тебе, Федор Иванович. Я поразмыслю, что делать с произволом князя Масальского.
- А чего размышлять, князь? - вскинул темные кустистые брови молодой стольник. - Надо дворянство поднимать.
- И поднимем, коль того дело призовет. Не все же дворяне к Расстриге отшатнулись.
Угостив, как того требовал обычай, стольника и проводив его до самых ворот, Дмитрий Михайлович вернулся в покои, опустился в кресло, обитое червчатым сукном и углубился в думы. Младший брат Василий объявился с неожиданной стороны. Конечно же, Дмитрий Михайлович слышал о пропаже царевны, но чтоб ее выкрал из годуновских хором Василий, он и предположить не мог. Он чаял, что младший брат отлучился из Москвы по посольским делам, а посему был спокоен за Василия.
Сам же Дмитрий Михайлович два года пропадал на войне, сражаясь в спешно сколоченной рати Бориса Годунова с воинством Расстриги. Он и знать ничего не знал о любовных похождениях брата, да и мать ему о том ничего не поведала, ибо с наступлением весны, лишившись высокого чина «верховой боярыни», уехала в вотчинное село Мугреево. Тем лучше, а то бы всполошилась, затеяла поиски…
Дмитрий любил своего младшего брата за веселый нрав, за его неизменную задоринку в глазах, за его смекалку, проявленную в посольских делах (дьяк Афанасий Власьев как-то одобрительно отозвался), за отвагу. Не каждый молодой стольник сам напросится в дальнее морское путешествие, сопряженное с опасностью. Лихой братец! Не чересчур ли? Его последняя лихость граничит с безрассудством. Россия - не Европа, где сплошь и рядом случаются подобные происшествия с разного рода знатными особами королевских дворов. За великосветских дам сражаются на шпагах короли и принцы, герцоги, графы и бароны, проливают кровь и развязывают целые войны. На Руси же совсем другой уклад жизни: урядливый и дремотный, царевны во все времена и веки живут затворнической жизнью, строго блюдя старозаветные обычаи. И вдруг братец Василий (вот чертенок!) посягнул на древний, устоявшийся уклад. Взял, да и выкрал царевну. И куда? Слуга, кой прибегал к Федору Михалкову, сказывал, что Василия и царевну захватили послужильцы Масальского на дальнем лесном починке. И не просто захватили, а боем брали. Василий зарубил одного из княжьих холопов, но и сам едва Богу душу не отдал. Ныне сидит невольником в хоромах князя Масальского - одного из правителей Москвы, назначенных Гришкой Отрепьевым.
Совсем недавно Дмитрий Пожарский находился в одной рати с Василием Рубцом Масальским. Подлым человеком оказался сей дворянин. Борис Годунов поручил ему отвезти казну в Путивль для царского войска, а тот, вкупе с дьяком Богданом Сутуповым, доставил деньги в стан Самозванца, оставив служилых людей без жалованья. Расстрига на радостях возвел незнатного дворянина в чин ближнего боярина, а дьяка Сутупова, занимавшего самое скромное место в московской приказной иерархии, сделал своим канцлером - главным дьяком и хранителем царской печати. Прославился свежеиспеченный боярин Масальский и другим «героическим» шагом: во время стремительно бегства Гришки Отрепьева из-под Севска, Масальский спас царя, отдав ему своего коня (сам же добил одного тяжелораненого дворянина, пересев на его лошадь), за что и был удостоен неслыханной чести, став одним из самых видных людей при Самозванце. Кто б мог подумать, что казнокрад Масальский станет одним из правителей Москвы?! Жестоких правителей, ибо по его личному приказу был убит только что возведенный на московское царство Федор Борисович и задушена вдовая царица Мария Григорьевна. Масальский из кожи вон лезет, дабы угодить Вору. Чу, царевну Ксению в наложницы Отрепьеву предназначает. Пакостник!.. Нелегко будет вызволить Василия из грязных рук сего мерзавца. Мирного разговора с Масальским не получится. Поднять дворянство, кое не отшатнулось к Вору, как того посоветовал стольник Федор Михалков? Кое-кто может и откликнуться: у Дмитрия Пожарского немало на Москве верных друзей, готовых оказать ему самое горячее содействие. Но и у Масальского предостаточно сторонников. На Москве может загулять новая замятня, прольется кровь. Как всегда под шумок всколыхнутся и разбойные ватаги, ждущие удобного случая для погрома дворянских и боярских дворов… Нет, такой путь неуместен…
И тут мысль Пожарского натолкнулась на знаменитого князя, боярина Михаила Петровича Катырева-Ростовского, потомка легендарного князя Василько Константиновича Ростовского, кой отважно сражался с татарами на реке Сить. Князь Михаил Петрович еще в 1581 году был послан Иваном Грозным первым воеводою большего полка под Могилев и другие литовские города, добившись победы; в следующем году он разбил шведов. Совсем недавно именитый воевода Катырев был отряжен Борисом Годуновым к Кромам - приводить войска к присяге и быть там первым воеводой Большого полка против Самозванца, сменив незадачливого Федора Мстиславского. В отличие от последнего, Катырев-Ростовский был тверд и непоколебим в своих действиях, имел огромный ратный опыт и пользовался уважением у служилых людей, и если бы не предательство некоторых воевод и казаков, перекинувшихся к Лжедмитрию, ему бы не удалось испытать горечи поражения. И все же он совершил свой ратный подвиг, сумев вывести из-под Кром пять тысяч дворян, и сделать несколько смелых нападений на вражеские полки. Все пять тысяч отступили в Москву, в надежде пополнить царскую рать новыми отрядами. Однако смерть Бориса резко изменила ситуацию. Многие служилые люди разбрелись по своим поместьям, но едва ли не добрая половина все еще оставалась в Москве и была готова подчиниться своему прежнему воеводе. Вот к нему-то и надумал отправиться Дмитрий Пожарский, с коим свела его судьба еще под Кромами.
Михаил Петрович быстро вник в суть дела и решительно молвил:
- Едем к Масальскому!
Доклад дворецкого привел боярина Расстриги в замешательство. Что понадобилось ретивым приверженцам покойного царя? Возможно, Пожарский что-то пронюхал о своем брате. Никак один из послужильцев проболтался. А вот Катырев с какой стати приперся? Бывший воевода, у коего Рубец Масальский был когда-то в подчинении, как-то не только пристыдил Масальского, но и унизил:
- Ты, Василий Михайлыч, как я погляжу, совсем не проявляешь рвения к ратным делам. Забился со своими послужильцами в теплые избы, жируешь на последних крестьянских харчах, да охотой пробавляешься. Того хуже - девок бесчестишь, словно мартовский кобель. Может, плеточкой тебя проучить, дабы лень, дурь и блуд из тебя выбить?
Резко молвил воевода, да еще при всем военном совете. До конца жизни не забыть такой оплеухи. И вот боярин Катырев стоит у ворот его хором. Раньше бы вышел встречу, облобызал и повел в столовую избу, а ныне… Ныне не с руки ему, главному боярину царя Дмитрия Ивановича, спускаться на красное крыльцо. Пусть дворецкий выходит.
Встретились сухо, прохладно, без поцелуйного обряда и даже не витаясь. Указав пухлой рукой на лавку, Масальский выжидательно уставился на незваных гостей.
- Какая нужда привела?
- А ты будто не ведаешь, князь? - резко произнес Пожарский. - Пошто у себя моего брата держишь?
- Брата? Так он же душегуб, моего лучшего слугу саблей порешил. Каково такой убыток терпеть?
- Тебе ли о убытке плакаться, Рубец? - усмехнулся Катырев. - Ты все царское войско обокрал и пять сел за то получил. Низкий поклон тебе от всего служилого дворянства.
Рубец Масальский поперхнулся, веко его задергалось.
- Ты… ты, Катырь, не волен меня попрекать. Казну-то я истинному государю доставил, кой не седни-завтра на престол сядет.
- Буде вздор говорить! - вспылил Катырев. - Нашел истинного государя. Не хуже меня ведаешь, что на трон замахнулся беглый чернец, Вор и богоотступник Гришка Отрепьев. Да что с тобой, изменником, толковать. Выдай нам князя Василия Пожарского, а не то силой возьмем.
- Как это силой?
- А ты не думаешь, что тысячи дворян, оставшись без жалованья, будут глухи к призыву своего бывшего воеводы? Пораскинь мозгами, Рубец.
Масальский пораскинул. Катырь и впрямь может силой взять. Стоит ему кинуть клич среди служилых людей, оставшихся в Москве, и двор его будет сметен. Мало того, обозленные дворяне могут и на убийство пойти, и никто за него, Масальского, не заступится, ибо «царь» все еще стоит за пределами Москвы.
Протянул с кислой миной:
- Любишь ты, Катырев, угрозы напущать, а ведь все можно мирком поладить. Забирайте своего Василия. Сколь корму на него извел, на лекаря потратился…
- Буде скулить! - вновь резко бросил Дмитрий Пожарский. - Приведи брата.
* * *
Дмитрий Пожарский не стал дожидаться Расстриги в Москве и отъехал в Мугреево. Уговаривал выехать в вотчинное село и Василия, но тот сослался на Посольского дьяка.
- Велел задержаться. Авось по посольским делам понадоблюсь.
Дмитрий пытливо глянул на брата, недоверчиво хмыкнул:
- Отговорка. Какие ныне могут быть посольские дела? Другое твое сердце тяготит. Не так ли Василий?
- Не буду отпираться, брат. Ксения не дает покоя, не могу Москву покинуть.
Дмитрий головой покачал.
- Тщетны твои потуги, Василий, но я тебе в таком деле не судья. Однако поберегись. Масальский мстителен, держи ухо востро. В случае чего упреди Михайлу Катырева. Сей князь пользуется уважением столичного дворянства. Держись его.
Г л а в а 11
САМОЗВАНЕЦ В МОСКВЕ
Отцы церкви оказались смиренными и по приказу Лжедмитрия возвели в патриархи всея Руси рязанского владыку, грека Игнатия.
Он первым прибыл в стан Отрепьева и сопровождал его в Москву. Среди духовенства Игнатий пользовался дурной славой, как «муж грубый, пьяница и пакостник», который стал верой и правдой служить Лжедмитрию.
20 июня Самозванец торжественно вступил в Москву, подойдя к ней по Серпуховской дороге через Замоскворечье. По всему стольному граду разносился оглушающий колокольный звон. Впереди двигались польские конные роты, за которыми чинно шли длинные ряды стрельцов и ехали царские кареты, обряженные соболями и имевшие в упряжке по шестерке лошадей. За ними перемещались в богатых кафтанах дворяне и бояре.
Дмитрий Самозванец показался вслед за духовенством. Он ехал на великолепном коне, в расшитой золотом и усеянной драгоценными каменьями одежде, окруженный свитой из родовитых бояр, роскошно разодетых, сидевших на богато украшенных конях.
Москвитяне могли разглядеть своего нового царя. Был он молодой, лет двадцати пяти, малого роста, с густыми черными волосами на голове, без бороды; «на его широком смуглом лице выделялся большой рот и толстый нос, с заметной бородавкой возле правого глаза».
Когда Лжедмитрий приблизился к Москве-реке, переехал через «живой» плавучий мост и вступил на площадь, внезапно поднялся страшный вихрь. Пыль взвилась столбом и слепила глаза. Москвитяне, усмотрев в этом дурную примету, в испуге осеняли себя крестным знамением и толковали:
- Быть беде и несчастью! Спаси нас, Господи!
Самозванец, глядя на Кремль, обнажил голову и воскликнул:
- Господи Боже! Благодарю тебя, что ты сохранил мне жизнь и сподобил увидеть град отцов моих и мой народ возлюбленный!
По щекам Самозванца катились слезы, что растрогало москвитян, и, казалось, нельзя было усомниться, что перед ними настоящий царевич, сын Ивана Грозного.
Но, когда на Красной площади у Лобного места, где духовенство встречало его с иконами и хоругвями, он стал креститься и прикладываться к иконам не так, как полагалось по православному обычаю, то это было замечено, и вызвало у многих москвитян сомнение: в самом ли деле перед ними природный московский человек, истинный ли он русский царь?
С первых дней москвитяне были удивлены и обижены непочтительным отношением новоявленного царя к старинным русским обычаям и православной вере.
Во время церковного пения играли польские музыканты, заглушавшие пение, да и крестился царь не по-русски. Зато в Архангельском соборе царь искусно провел сцену плача у гроба «отца» - царя Ивана Васильевича.
Прибывшие вместе с Самозванцем в Москву многочисленные польские шляхтичи с их челядью стали держать себя в Москве, как в завоеванном городе, чем вызывали сильное раздражение москвитян.
Лжедмитрий пытался потеснее связаться с боярами. Князьям Федору Мстиславскому и Василию Шуйскому он разрешил жениться на родственницах своей «матери» Марии Нагой. Молодого князя Михаила Скопина-Шуйского назначил своим мечником.
Боярам казалось, что теперь уже можно приступить к устранению Самозванца, ибо озлобление москвитян нарастало.
В челе заговора встал Василий Шуйский, давно мечтавший овладеть царской властью. Признав Самозванца сыном Грозного, «принц крови», превосходивший знатностью даже Ивана Грозного, Василий Шуйский содействовал гибели династии Годуновых. Теперь же, когда Годуновых не стало, и не будь Лжедмитрия - путь к трону был бы открыт. Возможный соперник, князь Мстиславский, отрешался от всяких поползновений на царскую власть. Осталась единственная помеха - Дмитрий Самозванец.
Установив в своих хоромах (через купца Федора Конева) тайные сношения с преданными ему торговыми людьми, Василий Шуйский побуждал их разоблачать в народе Самозванца, напористо внушая:
- Новый царь не истинный сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев, расстрига, подвергнутый всенародному проклятию русской церковью. Он достиг престола ложью, приблизил к себе иноземцев, изменил православию. Его царствие принесет неминучую беду Московскому государству.
Боязнь оказаться под властью человека, над которым тяготеет церковное проклятие, изрядно смущала православных москвитян. Но тайна заговора преждевременно разгласилась. Федор Конев и его единомышленники были схвачены и на дыбе показали на Шуйского с братьями. Шуйских предали особому чрезвычайному суду.
На суде Василий Шуйский открыто и бесстрашно заявил Самозванцу: «Ты не царский сын, а законопреступник и расстрига Гришка Отрепьев!»
Василий Шуйский был присужден к смертной казни, а его братья к ссылке. В назначенный день казни на Красной площади перед Кремлем собрались тысячи москвичей. Восемьсот стрельцов под началом Петра Басманова окружали помост с плахой и палачам подле нее. Зачли приговор. Шуйский широко перекрестился и, обращаясь к народу, громко воскликнул:
- Братья! Умираю за правду, за веру православную!
Кат начал снимать одежду с осужденного, стоявшего перед плахой, на которой лежал остро наточенный топор. И в это время раздался крик:
- Стой, кат!
Из Кремля подскакал к Лобному месту царский дьяк с указом, заменявшим Шуйскому казнь ссылкой в Вятскую землю.
Милость царя возымела большое впечатление на москвитян:
- Возможно ли после этого, чтобы он был не истинный царевич?
Заговор был пресечен, но он напомнил Самозванцу о зыбкости его трона и побудил приложить все усилия к тому, дабы рассеять сомнения в его царском происхождении.
Для Самозванца становилось необычайно важным, чтобы царица-мать, Мария Нагая, всенародно признала в нем своего родного сына. Дабы добиться этой цели Лжедмитрий влиял на Марфу и посулами и угрозами. Царице предстояло сделать нелегкий выбор: если она выведет на чистую воду Самозванца, то навлечет на себя ужасные кары и, возможно, гибель; если, напротив, признает его своим сыном, то откроет перед собой заманчивую возможность сменить свою келью в глухом монастыре на богатые покои в Кремле и занять там почетное положение царицы-матери. Марфа приняла второе решение.
Встреча между Марфой и царем произошла под Москвой в селе Тайнинском, куда Лжедмитрий прибыл с большой свитой. Сюда собралось множество народа, желавшего собственными глазами увидеть волнующую встречу «матери» с «сыном» после многолетней разлуки. Самозванец и Марфа радостно приветствовали и нежно обнимали друг друга со слезами на глазах. Дабы усилить впечатление, Лжедмитрий, как почтительный сын, долго шел пешком подле кареты царицы.
Марфу привезли в Кремль и поместили в Вознесенский монастырь.
Водворившись в Москве, бывший «чернец по неволе» вознамерился наверстать упущенное время, предавшись неслыханному разврату.
Царь не щадил ни замужних женщин, ни пригожих девиц и монахинь, приглянувшихся ему. Его клевреты не жалели денег. Когда же деньги не помогали, пускались в ход угрозы и насилия. Во дворце было множество потайных дверей, женщин приводили под покровом ночи и они исчезали в лабиринтах дворца.
Юная Ксения Годунова стала пределом мечтаний сластолюбца. Она (по рассказу Масальского) была настоящей русской красавицей - пригожей, белолицей и румяной. Ее роскошные густые волосы падали на плечи, глаза сияли.
Природа, наделив Отрепьева живым умом, обделила его красотой. Он решил покорить царевну иным способом, не совершая над ней глумления.
* * *
После отъезда Дмитрия и его семьи в Мугреево, хоромы Пожарских опустели. Василий слонялся по осиротевшему дому и не знал, чем себя занять.
Навестить Федора Михалкова и поделиться своей бедой? Но тот обо все уже ведает, и едва ли что толкового посоветует, так как Ксения в настоящий момент находится во дворце под усиленной охраной дворцовой стражи «царя Дмитрия». Такой усиленной, что и мышь не проскочит. Правда, есть зацепка: личная охрана Самозванца целиком состоит из немецкой роты мушкетеров-алебардщиков, возглавляемых Жаком Маржаретом.
Василий был немало удивлен решением Лжедмитрия. Миновало три месяца, как гасконец потерял после кончины Бориса свое доходное место, и молодому князю казалось, что Маржарет покинет Россию и кинется в поиски нового сюзерена, но случилось невероятное: Самозванец, не доверяя русским, сам пригласил к себе Маржарета и назначил его начальником личной охраны, посулив тому кругленькую сумму. Но дальновидный гасконец, не раз имевший дело с царями и королями, затребовал задаток в половину суммы. Лжедмитрий был обескуражен наглостью француза и все же приказал казначею выдать задаток: Жак Маржарет отлично зарекомендовал себя на службе европейских властителей и терять сего знаменитого мушкетера Самозванцу не хотелось. Правда, «хранитель царской печати» дьяк Богдан Сутупов выразил свое неудовольствие: француз-де верой и правдой служил Борису Годунову, как бы каверзы какой не вышло, на что «царь», рассмеявшись, ответил: «Сего француза интересует только кошелек. Его шпага дороже десятка московских стрельцов, тем паче он знает все темные закоулки дворца»
Сутупов тотчас понял, что имел в виду «царь», говоря о темных закоулках государева дворца.
Василий Пожарский, изведав, что Маржарет перешел на службу к Расстриге, был раздосадован. Как он может так легко менять царей?! С каким рвением, рискуя жизнью, он служил Борису Годунову, и вдруг оказался в телохранителях Гришки Отрепьева. Вот тебе и друг.
Честная благородная душа Василия никак не могла уразуметь двойственной натуры гасконца. Один государь, одно Отечество, одна вера - извечные истины кои должны быть незыблемы. Маржарет же служит и молится одному Богу - Мамоне, и нет для него ничего дороже, все остальное - не стоящее внимания. И все же имелась в характере гасконца и хорошая черта - он умел ценить дружбу и никогда не предавал тех людей, которые пришлись ему по сердцу. Вот почему и отправился к Маржарету Василий Пожарский. Последний раз он виделся с Жаком две недели назад, перед самым вхождением Лжедмитрия в Москву. Ныне же все изменилось. Некогда тихий благостный Кремль теперь был наводнен поляками и казаками, которые, не соблюдая дедовских обычаев, с гиком и свистом носились по белокаменной твердыни, пугая келейников и келейниц Чудова и Вознесенского монастырей. Чуждый говор, бряцанье оружия, ржание коней - все это было кощунством для русского человека.
- Святотатцы! - восклицал тот или иной москвитянин, крестясь на золотые маковки соборов.
Василий в Кремль не поехал: пустая затея, попробуй, отыщи Маржарета в экой сутолоке. Да и нельзя ему в Кремле показываться: в любой час можно натолкнуться на людей Масальского, от коих можно ожидать всякой пакости. Правда за пристава его взять не должны, ибо Расстрига на кресте поклялся, что все люди будут жить в «тишине и благоденствии» и что ни на кого не будет опалы, даже на тех дворян и бояр, кои отказались принести присягу «природному царю». Лжедмитрий обещал сохранить за боярами прежние вотчины, а также учинить им «честь и повышение»; дворян и приказных прельщал царской милостью, торговых людей - льготами и облегчением в поборах и податях.
Самозванец никому не угрожал, хотя по натуре своей он не был «тишайшим», что показал заговор Василия Шуйского. Ведая, с какой осмотрительностью отнеслись к его восшествию на престол родовитые из родовитых, Григорий Отрепьев начинал свое царствование с предельной осторожностью, намереваясь, шаг за шагом привлечь на свою сторону столичную знать. Но его мирное вхождение во власть никак не совмещалось с действиями его покровителей - ясновельможных панов, ведущих себя нагло, как хозяева столицы.
Василий решил встретиться с Маржаретом в Кукуе, но слуга француза Эмиль, черноволосый человек, с каштановыми вислыми усами и длинным горбатым носом, учтиво поклонившись, не обрадовал:
- Господин Маржарет теперь редко бывает в Немецкой слободе, сударь.
- Жаль. Когда он появится, скажи ему, чтобы он заглянул в мой дом.
- Непременно, сударь… Впрочем, вам чертовски повезло. Я слышу стук колес кареты моего господина.
Маржарет и не предполагал появляться в этот день в своем доме, но его пригласил к себе царь Дмитрий и приказал:
- Мне нужны отменные розы, Маржарет. В Аптекарском саду их не выращивают, их нигде нет, но ты их должен достать.
- Достану, ваше величество. Когда идет речь о прекрасной даме, нет ничего невозможного.
- Откуда ты узнал, что цветы предназначены даме?
- Мужчинам цветы не дарят, ваше величество. Надеюсь, что розы, которые я раздобуду, будут соответствовать божественной красоте царевны Ксении.
- А ты прозорлив, Маржарет. Ступай же быстрее!
Г л а в а 12
КСЕНИЯ И САМОЗВАНЕЦ
Царь воспылал иступленной страстью к царевне Ксении. Он никогда не встречал такой красивой женщины, а когда увидел ее перед собой, то был настолько ослеплен ее красотой, что у него язык отнялся. Да, он слышал, что Ксения пригожа собой, но увиденное превзошло все его ожидания. И он, «чернец поневоле», чья неистощимая плоть не испытала еще романтичных, любовных наслаждений (девки, которых приводили к нему - не в счет), был сражен юной царевной, да так, что и слова не мог изречь.
- Для тебя уберег, государь батюшка. Экая ягодка, - льстиво произнес Рубец Масальский.
- Ты оказался прав, боярин, наконец, заговорил Лжедмитрий. - Не забуду твоего радения.
- Поклонись царю, Ксения. Поклонись, ягодка.
- Царю? - вскинула на Самозванца густые бархатные ресницы Ксения. - Я не вижу перед собой царя. Покойный отец сказывал, что царевичем Дмитрием назвался беглый монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев.
- Навет! - Рубец Масальский даже посохом пристукнул. - Борис норовил скрыть от тебя страшную тайну.. Он подослал к Дмитрию Углицкому, сыну Ивана Грозного, убийц, но царевич чудом спасся и был вынужден скрываться. И вот он, природный наследник трона, по закону занял московский престол.
- Я уже слышала эту сказку, боярин. Мой отец не убивал царевича Дмитрия. Он погиб собственной смертью.
- Чушь! - вновь пристукнул посохом Масальский. - Царевич Дмитрий стоит перед тобой. Его признала даже родная мать, Мария Нагая.
- Я не верю в ее признание. Инокиню Марфу запугали.
Царь, очарованный царевной, продолжал молчать, а Рубец Масальский все больше приходил в раздражение. Эта чертова девка, как в воду глядела: из Москвы Лжедмитрий послал «наперед» на Белоозеро в монастырь окольничего Семена Шапкина, чтобы Марфа назвала Самозванца своим сыном, да и грозить ей велел: не скажет - и быть ей убитой, а признает - быть усыпанной неслыханными милостями. Марфа долго колебалась, и все же насильственная смерть ее не прельщала. В середине июля 1606 года она прибыла в Тайнинское.
- Вдругорядь навет! Вся Красная площадь зрела, как сын шел пешком подле кареты матери, затем, отслужив службу в Успенском соборе, вкупе вышли к нищим и раздали им милостыню. То зрели тысячи людей. Народ плакал!
- Народ доверчив, боярин. Наместник Бога на земле - святейший патриарх. Ни один царь не может взойти на престол без его благословения. Но святейший Иов не захотел венчать самозваного царя - Расстригу. Он сказал: «Лучше смерть приму, чем обреку себя на позор». И тогда вы с боярином Петром Басмановым по приказу Григория Отрепьева решили разделаться с неугодным патриархом, низложив его в Успенском соборе. Петр Басманов проклял святейшего перед всем народом, назвав Иудой и виновником предательства Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию. Затем вы содрали с патриарха святительские одежды, кинули ему черную монашескую рясу и отправили в Старицкий Успенский монастырь, где он некогда был игуменом обители. Поднявший руку на святейшего, да сгорит в геенне огненной!
Рубец Масальский не узнавал свою бывшую невольницу. Из бывшей смиренницы она превратилась в строптивицу, даже не оробевшую перед царем. Лицо ее пылало, обычно кроткие глаза сверкали огнем.
«Боже! Как она прекрасна в своем возмущении! Где уж с ней сравниться гордой, но обделенной красотой Марине Мнишек? День с ночью. Тем желаннее она будет на ложе. О, какая это будет волшебная ночь!» - предвкушая неслыханное наслаждение, думал Расстрига.
- Что прикажешь, великий государь? - прервав молчание самозванца, спросил Масальский.
- Оставь нас, боярин.
Масальский хмыкнул, пожевал вялыми, мясистым губами и вышел из опочивальни царевны. В дверях чуть ли не столкнулся с сенной девкой Оришкой, коя была с Ксенией на Серебрянке и кою, уступая просьбе царевны, привез к ней во дворец.
- Подслушиваешь, девка?
- Да что ты, батюшка боярин? Мне показалось, что государыня царевна кличет меня.
- Смотри у меня, Оришка. Холопам отдам на приплод. Каждый год будешь с брюхом ходить. Кобылица!
- Упаси Бог, батюшка боярин, не хочу на приплод к холопам. Помилуй!
- Помиловать? - Масальский скребанул перстами потылицу. - А ну-ка зайди ко мне…Хочешь служить верой и правдой?
- Хочу, батюшка боярин.
- Тогда вникай. С сего часа будешь мне обо всеем докладывать, что царевна затевает. У нее, сама ведаешь, всякое может в голову втемяшиться. Уразумела?
- Уразумела, батюшка боярин. Да токмо не суметь мне.
- Тогда к жеребцам-холопам отдам. Ишь, какая задастая.
- Ой, не пужай, батюшка. А не суметь мне потому, что я всегда при царевне.
- А вечор? Как царевну почивать уложишь, ко мне приходи.
- Страшно, батюшка, по темным-то сеням, да переходам.
- Мой холоп тебя проводит. А теперь ступай к царевне, да уговор наш помни.
«Царь» не ведал с чего начать разговор. Перед ним не простая бессловесная наложница, которая покорно пойдет на ложе, и будет выполнять все его прихоти, а блистательная, умная, образованная царевна, коих Москва, казалось, и не ведала за всю свою историю. Разумеется, ее нельзя сравнивать с велемудрой княгиней Ольгой, матерью знаменитого полководца Святослава. Та была волевой правительницей Древней Руси, порой, жестокой и коварной, благодаря чему она и раздвинула пределы своих владений. Ксения же - натура более утонченная и возвышенная, известная не только искусным рукоделием, необыкновенной книжностью, но и чудным певчим голосом, который он с упоением слушал, когда бывал в Благовещенском соборе, в коем, на клиросе, собирались лучшие голоса России. Тогда он, будучи служкой патриарха, и мечтать не мог о какой-нибудь близости с дочерью Бориса Годунова. Но судьба тем и хороша, что она дает такие неожиданные повороты, что и во сне не погрезится, и коль судьба обернулась к тебе радужной стороной, смело используй ее, иначе она ускользнет, как вода через песок.
Набравшись храбрости, Григорий сказал:
- Я могу тебя осчастливить, Ксения, если ты будешь покладистой.
- И чем же?
- Называй меня государем.
- Кто бы вы не были, но раз завладели короной, я вынуждена вас называть государем. Чем же вы меня можете осчастливить?
- Вы обращаетесь ко мне по-европейски, но можете и на «ты», как это принято на Руси.
- Хорошо, государь, - все так же сухо и холодно произнесла Ксения.
- Как царь я обладаю несметными богатствами. А посему я одарю тебя такими роскошными платьями и такими драгоценными украшениями, которым могла бы позавидовать аглицкая королева. Ты превзойдешь всех знатных особ мира.
- Облачиться в роскошное платье, усыпанное самоцветами, и сидеть под стражей? Глупо, государь.
- Я прикажу снять стражу.
- И в какое же путешествие я отправлюсь?
Отрепьев выслушал насмешливые слова царевны с озабоченным видом: кажется, он брякнул совсем несуразное: кой прок наряжать царевну, если она не сможет выйти даже из дворца? Не может она выехать в экипаже и со своим государем, иначе вездесущие поляки тотчас донесут о прогулке царя с Ксенией всемогущему пану Мнишеку, чьей дочери он сделал предложение. Воевода Сандомирский, староста Львовский и Самборский благосклонно отнесся к предложению Отрепьева. Хитрый и дальновидный Юрий Мнишек, оценив ситуацию, сложившуюся в России, благодаря которой двадцатитрехлетний Самозванец сможет захватить корону Московского государства, поспешил взять интригу в свои руки. Мнишек не только принял Отрепьева с царскими почестями, но и вознамерился войти с ним в родство с непременным условием: «царевич» должен отказаться от православной веры и принять католичество.
Расстрига принял условие Мнишека без колебаний. Сандомирский воевода несомненно рисковал, но Мнишек отлично знал, что король Сигизмунд Третий, воспитанник иезуитов, был ревностным поборником католической веры, а посему обещания «царевича» перейти в католичество усилило его интерес к грандиозной афере.
5 (15) марта 1604 года Расстрига был принят Сигизмундом в королевском замке на Вавеле. Отрепьев приложился губами к руке короля, после чего, «дрожа всем телом, рассказал ему в кратких словах, за кого себя считает…». Речь беглого монаха была сбивчивой, невнятной. Король с трудом выслушал «царевича» и велел ему обождать в соседней комнате, а сам с глазу на глаз начал совещание с папским нунцием Рангони.
Расстрига мучительно ждал решения Сигизмунда, и когда его вновь ввели в зал, он весь покрылся потом. Сигизмунд обратился к нему с милостивым словом, обещал свое покровительство, а Самозванец не смог вымолвить даже слова и лишь угодливо кланялся.
Однако кивками и поклонами Отрепьев не отделался: король представит ему помощь только в том случае, если он подпишет «кондицию», по коей Сигизмунд с помощью Лжедмитрия перекроит русские порубежные земли, опричь того получит от Москвы значительную военную силу, дабы овладеть шведской короной.
Расстрига прочел «кондицию» и во всем согласился. Юрий Мнишек торжествовал победу. Воспользовавшись поддержкой своего двоюродного брата Рангони и иезуитов, он «быстро завершил дело обращения Самозванца в католическую веру».
Лжедмитрий (по особому соглашению) разделил всю Северскую землю с шестью городами и Смоленскую землю между королем и Мнишеком.
Не забыт был в «кондиции» и пункт о браке Лжедмитрия, по которому Самозванец обязался выплатить Мнишеку миллион польских злотых из московской казны, а Марина в качестве московской царицы должна была получить на правах удельного княжества Новгород и Псков с «думными людьми, дворянами, духовенством, с пригородами и селами, со всеми доходами». Удел закреплялся за Мариной «в веки».
Самым тяжелым вопросом для Расстриги был вопрос о религии. Набожные католики Мнишеки поставили беглому монаху самые строгие условия: всего за один год он должен был привести все православное Московское царство в католическое, а ежели он того не выполнит, то Марина Мнишек получало право «развестися с царем», сохранив за собой все земельные пожалования.
Сей удивительный брачный контракт Отрепьев подписал в Самборе 25 мая 1604 года. Одаренный игрок, кой думал лишь о ближайшей выгоде, совсем не думал о том, что выполнение Самборских обязательств приведет к расчленению России. Плевать ему было на интересы собственного народа и государства! Власть - любой ценой. И вот он в Москве златоглавой. Царствуй!..
Насмешливые слова Ксении привели Отрепьева в тупик. И в самом деле, зачем невольнице роскошные туалеты? Для служанки? Смешно. Но почему для служанки? Для царя, великого государя Московского! Чем прекрасней выглядит наложница, тем она обольстительней.
- Ты должна привыкнуть ко мне, царственной особе, а уж потом будут и выезды. Шикарное платье подчеркнет твою бесподобную красоту, которой я буду любоваться сегодняшней ночью. Надеюсь, ты надлежащим образом встретишь своего государя?
- Я не желаю видеть ни роскошного платья, ни царственную особу, - с подчеркнутой холодностью произнесла Ксения. - Я не стану вашей наложницей.
- Почему наложницей? На Западе каждый король имеет при своем дворе десятки фрейлин. Одна из них непременно становится фавориткой короля, его возлюбленной.
- Вижу, что вы, государь, неплохо усвоили польские повадки. Но Московия - не Запад. Наши государи не держат при своей особе штат придворных женщин, а уж коль доведется ему впасть в грехопадение, то он довольствуется сенной девкой.
- Варварская страна, но скоро я изменю лапотные устои. Московия обретет новые порядки, а Двор - западный этикет. Расшевелю Русь!
Усмешка тронула рдеющие губы Ксении.
- Как-то я услышала от одной молодой крестьянки: «Не берись лапти плести, не надравши лык».
- Чушь какая-то. Нам ли слушать рабские присловья? Невежественный народ живет в темноте, у него только и разговоров про щи и лапти, но мои новые законы коснутся и черни. Каждый мужик будет иметь вдоволь хлеба, суконный кафтан и сапоги из юфти. Но не о черни сейчас речь. Сегодня вечером мои слуги доставят в твои покои изысканные яства и заморские вина, и украсят твою лебединую шею драгоценным колье. Будь готова к моему приходу, Ксения.
После этих слов, не терпящих возражений, «царь» удалился, а Ксения опустилась в кресло и дала волю своим чувствам. Павлин, надутый самонадеянный павлин! Разоделся в один из лучших царских нарядов и думает, что он неотразим. Но он совсем непривлекателен: малого роста, с несуразной квадратной фигурой, с короткой бычьей шеей. Одна рука была короче другой, на круглом «бабьем» лице ни усов, ни бороды, волосы на голове с рыжиной, нос напоминал башмак, подле коего росли две большие бородавки; тяжелый взгляд маленьких глаз дополнял гнетущее впечатление. Господи, и этот уродец вознамерился превратить ее в наложницу. Какой ужас! Да она лучше покончит с собой, чем разделит с ним ложе.
На глаза Ксении навернулись слезы. Она вспомнила Василия. Милого, любимого Василия. Что с ним? Последний раз она его видела в карете, когда выбиралась из Серебрянки, недужного, истекающего кровью. Она прижимала к груди его русую голову и горячо шептала: «Я с тобой, любый ты мой, я с тобой…». Сколь было нежности, любви и страдания в ее словах! Сколь она переживала за его дальнейшую судьбу! Ничегошеньки-то она не ведала. Каждый день стояла перед киотом и неустанно молилась Пресвятой Богородице, чтобы даровала Василию жизнь.
Неведение тяготило ее душу, наполняло ее смертельной тоской, приводило к отчаянию. Но спросить было некого, поелику ее заточили в самый дальний и глухой угол царицыной половины дворца, куда никто не приходил, опричь князя Масальского. Тот на вопрос царевны уклончиво ответил:
- Неисповедимы пути Господни.
- Ты только скажи, князь, жив или скончался Василий Пожарский?
- Про то один Бог ведает. И вот тебе мой совет: забудь про Ваську Пожарского, не поминай его имя.
Вот что хочешь и думай. Душа рвалась к Василию. Господи, ну хоть бы кто весточку подал!
Г л а в а 13
РОЗЫ
- Твоя Ксения держится как неприступная крепость. Царь делает ей дорогие подарки, но царевна выкидывает их из окошка. Вот это, сударь, натура!
- Откуда тебе известно, Жак?
- Не забывай, сударь, кем я являюсь. Капитаном роты личной гвардии царя. Каждое утро я обхожу дворец и вижу, как слуги подбирают под окнами царевны подарки его величества. Царь не знает, как ублажить принцессу. На сей раз он приказал мне привезти роскошный букет роз ее высочеству.
Василий насупился.
- Я на куски посеку все его розы!
- Не горячись, сударь. Я соберу прелестный букет. Здесь каждый немец считает свои долгом разводить в палисаднике эти божественные цветы.
- Ксения выкинет и цветы, коль они из рук Расстриги.
- Ошибаетесь, сударь. Не выкинет. Принцесса боготворит розы. Об этом царь узнал от служанки Ксении.
- От Оришки?.. Она ведает вкусы царевны. Розы Ксения и впрямь не выкинет. Но мне все равно тошно, Жак. Цветы будут поданы гнусным Расстригой. Тьфу!
- Успокойся, сударь. Эти цветы принесут радость царевне. Ты вложишь в них записку.
- Записку? - оживился Василий.
- Записку, сударь, в которой ты напишешь волшебные слова, от которых твоя возлюбленная будет на седьмом небе. Вот тебе перо и бумага.
Глаза Василия наполнились восторгом.
- Ну, гасконец! Ты настоящий друг.
- Пиши очень коротко, чтоб записка затерялась в букете… И вот что еще, мой любезный друг. В Кремле тебе показываться нельзя, но ты должен знать, как обстоят дела у царевны во дворце. Очень нужен надежный человек, который бы нес службу в государевых палатах. Прикинь, кому ты можешь доверить?
- Никому, Жак. Все, кто перешел на службу к беглому монаху, в моих друзьях не числятся.
- А среди тех, кто не перешел?
Василий долго не раздумывал:
- Федор Михалков. Стольник. Он ныне в Москве.
- Отлично, сударь!
- Рано радуешься, Жак. Федор Михалков терпеть не может Расстригу. Он не пойдет к нему ни за какие коврижки.
- Значит, вычеркни его из своих друзей. Истинный друг всегда поможет в беде. Ты хочешь облегчить участь своей возлюбленной?
- Лишний вопрос.
- Тогда уговори Федора Михалкова пойти на службу царю. Хорошо бы ему снова ходить в стольниках. Нынешний царь сделал широкий жест. Он милостиво принимает всех, кто ранее служил во дворце Годунову. Иноземцы ни черта не понимают вашего дворцового этикета. Михалков же - находка для царя.
- Я попробую, Жак, но…
- Никаких «но». Пиши записку и сегодня же побывай у Федора Михалкова. О, как жаль, что в Москве нет моих гасконцев.
* * *
- Государь надеется, что прелестная царевна, не выбросит сей прекрасный букет, - произнесла Оришка, внося в покои большую корзину роз.
Ксения кинула мимолетный взгляд на цветы и намеревалась, было, уже приказать: «За окошко!», но когда вновь глянула на нежные, изумительной красоты розы, разных цветов и оттенков, лицо ее разом ожило и просветлело, как будто его коснулся мягкий, животворный луч солнца.
- Боже, какие они красивые! Нет, ты глянь, Ориша. Таких не было даже в Аптекарском саду. А как искусно они подобраны. Здесь хватит на три кувшина.
Ксения стала осторожно вынимать каждый цветок из корзины и вдруг на конце алой розы заметила небольшой листочек бумаги, обернутый вокруг стебля и обвитый узенькой золотистой лентой.
- Что это, Ориша?
Оришка пожала плечами.
- Зачем запеленали цветок? Именно алый, мой самый любимый… Развяжи, Ориша.
- Здесь что-то написано, государыня царевна.
Служанка была неграмотна.
Ксения, недоумевая, взяла записку, прочла: «Я жив, моя любимая. Приложу все силы, чтобы спасти тебя. Наберись терпения, лада моя!».
Подписи не было, но Ксения тотчас определила автора письма. Она прижала записку к своей груди и глаза ее счастливо заискрились. Василий! Милый Василий! Он жив, Боже мой, как он обрадовал своим письмом, как обрадовал! Теперь душа ее успокоится. Довольно пребывать в кручине. Василий спасет ее, он такой смелый и отчаянный… Но как он сумел спрятать записку в букете цветов, кои были подарены Расстригой? Уму непостижимо. Какой же ты молодчина, любый Васенька!
Сердце Ксении возликовало. Счастливыми глазами она посмотрела на Оришку и молвила:
- Ты даже представить себе не можешь, от кого я получила весточку. Так чудесно на душе.
- Уж не от князя ли Василия? - догадалась служанка.
- От него, Ориша, от моего милого Василия. У меня душа поет.
- Радость-то какая, государыня царевна. Пойду за сбитнем сбегаю, что-то у меня горло пересохло.
Ориша выпорхнула из покоев, побежала сумрачным сенцами в Столовую палату, а встречу… встречу шел слуга князя Масальского со свечей.
- Чего такая развеселая, девка? Аль, какую весть о царевне поведаешь?
Но Ориша осталась преданной царевне.
Г л а в 14
МНИШЕК И ВЛАСЬЕВ
Хоромы дворян Михалковых находились на улице Знаменке Белого города, одной из старейших улиц Москвы. Еще в двенадцатом веке по ней пролегала торговая дорога из Великого Новгорода в Рязань и другие приокские города. Но в последующие два века, когда московский посад перехватил дорогу через Москву и сам стал торговать со всеми окружающими городами, Знаменка превратилась в улицу знати, проживающей в Кремле, которая поставила на ней свои «загородные дворы». В начале ХУ века был возведен загородный двор великой княгини Софьи Витовтовны, жены Василия 1.
При Иване Грозном от Боровицкого до Троицкого моста Кремля, на всем свободном пространстве по правому берегу реки Неглинной был разведен Аптекарский сад с лечебными растениями, а севернее его была расположена Стрелецкая слобода, при коей была пристроена церковь Николы Стрелецкого.
В описываемое время дворец Софьи Витовтовны стал двором князей Шуйских.
В начале семнадцатого века Знаменка имела пять приходских церквей, что указывало на густоту и зажиточность ее населения. Ни дворцовых, ни ремесленных и прочих слобод на ней не было, а стояли исключительно дворы придворной знати
Улица доходила до Арбатских ворот Белого города, неподалеку от коих и стоял двор Михалковых. Хоромы в два яруса, крепкие добротные, срубленные из толстьенных дубовых бревен, с косящетыми оконцами, с высоким красным крыльцом, изукрашенным причудливой резьбой, с петухами на высокой кровле. Хоромы по обычаю того времени стояли на высоком подклете, имели белую избу, горницу, летнюю повалушу и непременную светелку, где княгиня Анастасия Михалкова и сенные девушки занимались рукоделием. Совсем недавно в светелке сиживала за золотным шитьем и княжна Ирина, но на Покров Свадебщик она вышла замуж за молодого дворянина, князя Томилу Луговского-Ростовского, из бывших удельных ростовских княжат, чем особенно был доволен Иван Никитич Михалков, хозяин хором, ибо родство с потомками удельных ростовских князей было весьма почетным, так как род Луговских пересекался с великокняжеским родом Всеволода Большое Гнездо, некогда правившим Ростово-Суздальской Русью.
Богатый двор был у Ивана Никитича Михалкова - с обширным садом, поваренной избой и медушами, конюшенным двором, погребами и ледниками, колодезями и баней-мыленкой, срубленной на берегу зеркально-чистого пруда, где водились карпы и золотистые караси и куда выбегали окунуться распаренные владельцы усадьбы.
Все было чисто, урядливо на дворе Михалковых. Радоваться, да жить бы покойно, но на душе Ивана Никитича кошки скребли. Еще год назад он сражался в рати Катырева-Ростовского супротив Вора, а ныне сей Вор, благодаря измене бояр, смуте казаков и черни, поверившей в посулы «доброго» царя, захватил Московский престол. И кто захватил?! Беглый чернец, поддержанный панами Речи Посполитой, возмечтавших урвать большую часть русских земель и окатоличить Московское царство. Эк, чего удумали! Опоганить святую Русь поганой латинской верой.
Иван Никитич Михалков не только был державником, но и истовым православным христианином, а посему он резко осуждал бояр, кои помогали Вору расчленять Русь и наводнять на ней свою веру и порядки. А посему Иван Никитич прямо-таки взбеленился, когда к нему пришел его сын Федор и заявил:
- Прискучило мне отец, без дела околачиваться. На службу пойду.
- К Вору?!
- Ага. Царь доброе жалованье сулит.
- Царь?! Не смей Гришку Отрепьева царем называть! Не смей, Федька!
- Да ведаю я, отец, что он беглый инок, но во дворце мне будет веселей.
- Веселья захотел, сукин сын! Расстригу потешать!
Кипарисовый посох Ивана Никитича прошелся по спине Федора.
- Да ты что, батя?
- И думать не смей. Прочь с глаз моих!
Иван Никитич опять было взмахнул посохом, но Федор высочил из покоев, подальше от греха, ведая, что под горячую руку отца лучше не попадать.
В саду его ждал Василий. По насупленному лицу Федора Пожарский понял, что уговорить Ивана Никитича не удалось.
- Я ж тебе сказывал, Василий, что проку не будет. Посохом меня огрел.
Пожарский огорчился: Федор был его последней надеждой, ниточкой, ведущей к царевне Ксении.
В июльском задумчивом саду было тихо, но на душе Василия поднималась буря. Ему вдруг вспомнился корабль «Святой Георгий», который, угодив в жуткий шторм, едва не погиб в морской пучине. Вот и сейчас все может закончиться прахом. Без верного человека во дворце он может окончательно потерять Ксению, что равносильно и его погибели.
- А может, Жаку Маржарету с отцом потолковать?
- С ума сошел. Отец терпеть не может иноземцев. Князь Рубец Масальский все стены голландскими кожами обил, так отец назвал его обалдуем. Зачем-де он чистый сосновый дух кожами забил? Изба должна дышать. Ничего иноземного не любит.
Федор чем-то походил на Василия: такой же рослый, русоголовый, в плечах широк, по слегка продолговатому лицу курчавилась молодая борода. А вот натурой стольники разнились, ибо Федор был более сдержан в поступках, не был таким задорным и порывистым, всегда казался степенным и рассудливым.
- Давай помозгуем, Василий… Может, тебе самому с отцом поговорить?
- Да ты что, Федор? Раскрыть тайну? Нет и нет! - решительно возразил Пожарский.
- Отец с уважением относится к царевне Ксении и он бы…
- Перестань, Федор! Другой путь поищем.
Но как друзья не думали, как не прикидывали, но так ни к чему разумному прийти не смогли.
- А что твой дьяк Афанасий Власьев? - неожиданно вспомнил всесильного начальника Посольского приказа Федор.- Отец его ранее зело чтил.
- Ранее… А ныне он на службе у Отрепьева.
- У Расстриги выхода не было. Вся Москва ведает, что лучшего посольского дьяка ему не сыскать.
Власьев и в самом деле не просился на государеву службу. Полагал, что останется не у дел, но вдруг его позвали к «царю», который дружелюбно молвил:
-Рад тебя видеть, Афанасий Иванович. Я и Боярская дума вновь намерены видеть тебя в челе Посольского приказа. Никто лучше тебя не ведает дела иноземные. А дел предстоит немало. Надумал я российские пределы приумножить, а дабы сие свершить, тебе, Афанасий Иванович, надлежит зело во славу России потрудится.
На высокопарные слова Самозванца Афанасий Иванович скромно ответил:
- Все, что в моих силах государь…
- И все же сходил бы ты к Власьеву, - почему-то уцепился за посольского дьяка Михалков. - А вдруг? У него голова разумная, тем паче о тайне твоей ведает.
- Я подумаю, Федор.
Афанасий Иванович принял Василия приветливо
- Как матушка и старший брат?
- Дмитрий не захотел оставаться в Москве. Матушка тоже уехала на лето в Мугреево. В кручине она, Афанасий Иванович, о царевне Ксении печалится.
- Да и у тебя, гляжу, глаза безрадостные. Наслышан о твоих подвигах. Пришлось воеводе Катыреву вмешаться, дабы вызволить тебя из плена.
- Все-то ведаешь, Афанасий Иванович.
- У меня к семье Пожарских особая привязанность. Я тебе уже сказывал, что с батюшкой твоим, покойным Михаилом Федоровичем, имел самые добрые отношения, - тепло произнес Власьев и вдруг резко переменил тему разговора:
- А ведь ты ко мне из-за царевны Ксении наведался. Что тебя тяготит? Ишь, как зарделся. Да ты не смущайся, стольник. Выкладывай, как на духу.
Низкая сводчатая дверь была наглухо закрыта, но Василий некоторое время колебался, никак не решаясь высказать те слова, которые давно были выстраданы сердцем. За открытым окном, забранным толстой медной решеткой, заунывно ныл тягучий ветер, созвучный с тягостным настроением Василия.
- Пакостно на душе моей, Афанасий Иванович, наконец, заговорил стольник. - Новый царь запер во дворце царевну Ксению. Для своей утехи норовит взять. Ксения, насколько мне известно, пока уклоняется, но сей Расстрига может взят ее силой. Мочи нет такое терпеть!
Власьев застыл в каком-то напряженном молчании. Ну, что он мог сказать этому молодому стольнику, беззаветно влюбленному в царскую дочь? Еще раньше Василий мог бы подумать обо всей тщетности своих вздорных помыслов. Кто он? Даже не боярин, а всего лишь стольник из одряхлевшего княжеского рода, коего царь к своей дочери и близко не подпустит. Правда царь умер, и Василий попытался выкрасть Ксению из рук временного правителя Рубца Масальского. Но счастье стольника и царевны было недолгим. Ныне Ксения оказалась в руках Лжедмитрия, авантюриста-интригана, который не пощадит красавицу царевну, и предотвратить сие несчастье уже невозможно, как невозможно помочь и Пожарскому.
- Жаль мне тебя, Василий, зело жаль, - тяжело вздохнул дьяк. - Вывезти царевну из дворца не в моих силах.
- А говорят Власьев - всесильный дьяк. Его даже бояре боятся, а Борис Годунов чтил Посольского дьяка превыше всего.
Афанасий Иванович скупо улыбнулся.
- То - Борис Годунов. Ныне времена изменились. Смута ломает вся и все.
Василий поднялся с лавки, поклонился дьяку в пояс и с мрачным лицом шагнул к двери.
- Погодь, Василий. Мыслишка мелькнула… Ты, поди, ведаешь, что царь готовится к свадьбе с Мариной Мнишек.
- Ведаю, - буркнул стольник.
- Присядь… Да будет тебе известно, что полячка имеет капризный и гордый норов. Как думаешь, порадует Марину известие, что ее жених во всю ухаживает за дочерью царя Бориса, ежедневно преподносит ей подарки и желает сделать ее своей возлюбленной?
- Думаю, не порадует.
- Не то слово, Василий. Взбесит! Отец, Юрий Мнишек, тоже придет в ярость, поелику Самозванец посулил тестю, чуть ли не половину Московского царства. И вдруг все потерять. Ксения становится для Мнишеков крайне опасной и неудобной, они все силы приложат, дабы прекратить связь Отрепьева с дочерью Годунова. Мыслишку мою уразумел?
- Еще как! - Василий даже с лавки вскочил.- Надо немедля известить Мнишека. Ну и голова у тебя, Афанасий Иванович!
- Погоди радоваться. Ныне Юрий Мнишек находится в своем Сандомирском замке. К нему пропускают только посланцев короля и Григория Отрепьева, остальных доставляют в Воеводскую избу и допрашивают с особым пристрастием. Мнишек очень опасается всякого рода заговорщиков, как со стороны Речи Посполитой, так и Московского царства. Надо подобрать к Мнишеку не только бесстрашного, но и толкового вестника.
- Подобрать? Обижаешь, Афанасий Иванович. А разве я не гожусь?
- Годишься. Плаванием в Шотландию доказал, но у тебя рана едва затянулась. В пути всякое может случиться.
- Я вполне здоров, ради Ксении я готов горы свернуть.
Афанасий Иванович сдержанно улыбнулся.
- Эх, молодость, молодость. Все-то в ней, кажется, легко и просто, но ты и представить себе не можешь, как все может обернуться. В Речи Посполитой разбойничает не только чернь, но и шляхта, огромные шайки, занимаются грабежом порубежных русских земель. Одному пробираться до Сандомира - кинуться головой в омут. Отряд послать? Вызвать подозрение. Лучше идти вдвоем, странствующими монахами. Ныне их много бродит.
- Толково, Афанасий Иванович. Может, я Федора Михалкова с собой возьму?
- Сына Ивана Никитича?.. Ведаю Михалковых. Всегда верой и правдой Отечеству служили… Сынок-то надежен?
- Не подведет, Афанасий Иванович.
- Ну, дай Бог. И все же приведи его ко мне.
Потолковав (вернее, прощупав Федора) Власьев одобрил приятеля Пожарского. В конце беседы Федор сказал:
- Пустит ли пан Мнишек странствующих монахов? Не будет у нас ни подорожной грамоты, ни чьего либо поручения. Тем паче, замок под усиленной охраной жолнеров.
Власьев с немым укором перевел взгляд на Пожарского.
- Дружок твой озаботился, а тебе лишь бы поскорее из Москвы выпорхнуть. Как в замок собираешься войти?
- Авось придумаю что-нибудь.
- Вот у русского человека всегда так: авось, небось, да как-нибудь. На трех сваях стоит. Но только держался авоська за небоську, да оба в воду упали. Я хорошо ведаю старую лису Мнишека. Легче к королю попасть, чем в его замок.
- Кого же он так опасается?
- Сигизмунд Второй, отец нынешнего короля, был человеком недалеким и слабоумным, но чересчур увлекался женщинами. Этим воспользовался Юрий Мнишек. Он принялся доставлять королю красивых женщин. Он даже не брезговал тем, что переодевался в женское платье и пробирался в женские монастыри, откуда насильно привозил молодых келейниц прямо на королевское ложе. Но Мнишек был неразборчив. Среди наложниц короля оказались женщины из знатных польских семей, которые решили отомстить Мнишеку, вот он и закрылся в своем замке.
- Тогда, как же к нему попасть? Да и поверит ли он нашему рассказу? Не окажется ли наше путешествие пустой затеей?
Афанасий Иванович многозначительно посмотрел на стольников, затем поднялся из кресла, прошелся взад-вперед по приказной палате и, наконец, веско произнес:
- Запомните, молодые люди. Дьяк Власьев никогда бы не послал вас в опасное путешествие, если бы имел сомнение на этот счет. Вы легко попадете к Мнишеку, если покажете ему одну вещицу.
Стольники с необычайным интересом уставились на дьяка. А тот открыл ключом обитый белым железом сундучок, выудил из него темно-зеленый ларец, а из него - широкий золотой перстень с маленьким драгоценным камешком, и протянул его Василию.
- С тщанием рассмотри.
Василий повертел перстень в руках, но ничего особенного не заметил.
- Обычный перстень, кои носят многие богатые люди.
Пожал плечами и передал кольцо Федору. Тот вдел перстень на указательный палец, снял, дотошно осмотрел внутреннюю часть и воскликнул:
- Ого! Две латинские буквицы.
- А ну дай! - вспыхнул Василий, огорченный своим небрежным досмотром.
- И впрямь две буквицы. В переводе с латыни «Ю» и «М».
- И чтобы это значило, друзья?
- Юрий Мнишек, - в один голос выпалили стольники. - Но как сей перстень у тебя оказался, Афанасий Иванович.
- Придется рассказать одну загадочную историю
* * *
В марте 1604 года дьяк Посольского приказа возвращался из Дании. Поручение царя Бориса было успешно выполнено. Король Дании Христиан 1У обещал сохранить с Россией дружественные отношения, не вмешиваться в Русско-Польский конфликт и вдвое умножить торговлю.
Проезжая через польские земли, дьяк Власьев был задержан, а затем по приказу короля Сигизмунда препровожден в Сандомирскую крепость. Афанасий Иванович подал Сигизмунду резкий протест, на что представитель короля ответил:
- Его величество весьма обеспокоен снабжением Московии датским оружием.
- Всего лишь порох и свинец, что также ввозит Речь Посполитая из других государств.
- У вас ложные сведения, канцлер. Россия грубо нарушает перемирие.
Но грубо нарушал перемирие сам король Сигизмунд. Он вел дело к войне, даже не спросив на то согласия сенаторов и сейма. Арест канцлера Афанасия Власьева, возвращавшегося из Дании в Россию через польские владения, давал повод осложнить русско-польские отношения. В тот же день Отрепьев получил частную аудиенцию в королевском замке.
Власьев просидел в Сандомирской крепости всего двенадцать дней. Юрию Мнишеку удалось уговорит короля впустить из темницы русского канцлера.
- Война с Россией неизбежна. Мы захватим московский трон с помощью Отрепьева. Милостивый шаг вашего величества к канцлеру Власьеву будет истолкован боярской Москвой, как дружественный шаг к столичной верхушке, что непременно даст положительные результаты в нашем дальнейшем продвижении на Восток. Вы, как блестящий знаток шахматной игры, прекрасно знаете не только блистательные ходы, но и нарочитые поддавки, которые заглатывают даже самые искушенные противники. Еще ни один шахматист мира не сумел превзойти вас в сей мудрой игре.
Хитрец Мнишек знал, чем потешить самолюбие короля. Сигизмунд хотя и любил посидеть за шахматной доской, но его победа над венгерским принцем свершилась всего лишь единственный раз.
- Пожалуй, вы правы, ясновельможный пан. Выпустите Власьева.
Однако «забота» о русском канцлере имела для Мнишека совсем иную цель. Прежде чем выпустить узника из Сандомирского замка, сенатор провел с Власьевым доверительную беседу.
- Вы уже знаете, господин канцлер, что царь Дмитрий Иванович просил руки моей дочери Марины Юрьевны. Скажу вам честно: моя аудиенция к королю была всего лишь подоплекой. Суть же сводится к тому, что вы являетесь единственным человеком Московии, чьим сведениям всегда можно доверять
- Простите, ясновельможный пан, но я никогда не был и не буду осведомителем иностранного государства. Я лучше сгнию в узилище вашего замка, чем пойду на предательство Отечества.
- В этом у меня нет никакого сомнения, господин канцлер. Вам отводится совсем ничтожная роль, которая ни в коей мере не затронет интересы вашего государства…Буду предельно откровенен. Мо дочь весьма щепетильна в выборе жениха, любого, даже самого знатного. Малейшее отступление от ее непреложных правил сводит свадьбу на «нет». Я не столь отменно знаю моего царственного зятя, хотя некоторое время он и жил в моем замке. Как говорится: неисповедимы пути Господни, а посему, многоуважаемый господин канцлер, я хотел бы кое-что знать о пребывания царя Дмитрия в Москве
- Кажется, я все уже вам сказал, пан сенатор.
- О матерь боска! Я же не заставляю вас шпионить за моим будущим зятем. Это исключено. Дело в сущем пустяке. Дмитрий обладает увлеченной натурой, и пока моя дочь находится в Сандомире, он может увлечься какой-нибудь московской боярышней, завести с ней амурные дела, чего бы не хотел ни я, ни моя дочь. Марина, узнав об измене Дмитрия, тотчас разорвет помолвку. Вам и следить не придется, господин канцлер. Любовные интрижки знатных особ узнаются в Москве с быстротой молнии. Вам всего лишь остается послать ко мне доверенного человека. Разумеется, все дорожные затраты будут хорошо оплачены. Кругленькая сумма ждет и самого канцлера, очень кругленькая. Услуга за услугу.
- Простите, сенатор. Я не первый год живу на этой бренной земле, и хорошо представляю, что может произойти с человеком, который повезет донос на самого государя. В случае провала, а под жестокой пыткой не каждый сможет удержать язык за зубами, лишается головы не только сам доносчик, но и его хозяин. Вот вам и сущий пустяк.
Старый, хитрый лис на некоторое время замолчал. Власьев не поддался на «пустяковую» удочку, этого следовало и ожидать. На то он и канцлер, чтобы иметь разумную голову. Чем же его прельстить? На деньги он не позарится: иноземные послы давно знают, что московский дьяк неподкупен. Он - человек чести, что дано редким людям. Юрий же Мнишек только и видит вокруг себя двуличных людей, цель которых любыми средствами набить свой кошелек, обворовать, сжульничать. Обедневшая шляхта с целью наживы пускается даже на тяжкие преступления, грабя своих соседей и разоряя их имения… Человек чести. За это можно и уцепится.
- Король Сигизмунд намерен был продержать вас в тюремном застенке довольно продолжительное время. Он даже не указал срока пребывания в крепостной башне.
- Я слышал, сенатор, что ваш король не любит выпускать из темниц своих пленников.
- Вы близки к истине. Только в одном моем замке не преданы земле десяток скелетов. Вам повезло, господин канцлер. Мне удалось убедить короля, чтобы выпустить вас на свободу. Матка бозка, - Мнишек закатил кверху свои выпуклые свинцовые глаза, - чего мне это стоило!
- Я готов оплатить вашу неоценимую услугу. Я никогда не забываю добро и готов ответить тем же.
- Прекрасная черта, господин канцлер. Я знал, что вы человек чести, поэтому отблагодарите меня, выполнив мою маленькую просьбу.
- Но…
- Я знаю, что вы хотите сказать. Однако ваш человек не будет испытывать никакого риска. Сейчас я подарю вам мой фамильный перстень, обладатель которого не только беспрепятственно войдет в мой замок, но и окажется в благоприятных условиях на случай непредвиденных обстоятельств. Добро за добро, господин канцлер! Это надо отметить.
Мнишек шагнул к поставцу, на котором находились кубки и вина, а Власьев чему-то загадочно улыбнулся.
Г л а в а 15
ОТКРОВЕНИЯ САМОЗВАНЦА
Лжедмитрий самодовольно хмыкнул, когда узнал, что Ксения приняла его цветы. Доброе начало! Еще несколько дней и царевна окажется на его ложе.
На другой день он лично явился в покои Ксении и с порога сказал:
- Весьма рад, царевна, что вам приглянулся мой букет.
- Благодарю вас, государь, - с улыбкой поклонилась Ксения, что и вовсе оживило Самозванца. - Но, увы. Через три дня цветы завянут. Какая жалость.
- Не вижу беды, царевна. Скоро вы получите еще более прекрасный букет.
Ксения вновь учтиво поклонилась, что привело «царя» в доброе расположение духа. Надо разговорить Ксению, чтобы она прониклась к нему более благосклонным чувством.
-Надеюсь, что вы перестали видеть во мне самозванца?
Ксения оказалась в затруднительном положении. Сказать правду - рассердить Отрепьева и лишиться нового букета цветов, признать в нем законного царя - предать покойных отца, мать и брата, твердо веривших в самозванство беглого монаха.
Ксения замкнулась, ее затянувшееся молчание Самозванец истолковал не в свою пользу.
- Значит, принимаете за беглого монаха Григория Отрепьева, о котором ваш Посольский приказ раструбил по всем европейским странам? И в каком виде? Твой отец предпринимал самые низменные поступки. Он велел отыскать в Галиче мать Григория, Варвару Отрепьеву, а в Москве - родного дядю Смирного Отрепьева, служившего стрелецким головой. Борис вызвал мать Григория и его родного дядю в свой дворец, и они настолько перепугались, что назвали Григория вором и облаяли всякими непотребными словами. Но этого Борису показалось мало, и он отослал Смирного Отрепьева в Литву, дабы тот обличил своего племянника, после чего Посольский приказ поведал всей Европе, что «Юшка Отрепьев як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слушал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернь, и бражничал, и бегал от отца многажды, и заворовался, постригся в чернецы». Каково? Отрепьев никогда таким не был. И ты, царевна, продолжаешь в это верить?
Ксения молча кивнула.
- Заблуждение. Мне действительно пришлось стать монахом, но к этому меня вынудили обстоятельства. А ведь до девяти лет я считался законным наследником престола.
- Эту сказку я уже слышала, - тихо произнесла царевна.
- Это не сказка! - вскричал Лжедмитрий. - Не сказка, а домыслы твоего отца. Присядь и выслушай меня.
Самозванец, как бы собираясь с мыслями, раздраженно заходил по горнице, а затем, подавив в себе досаду, уселся напротив царевны.
- Твой отец слишком хотел завладеть троном. Вначале он убрал со своей дороги знатных бояр, а затем решил устранить конечную преграду - последнего сына Ивана Грозного. Он прислал в Углич подлых убийц, но меня спас дядька-воспитатель, кой изведал о планах жестокого убийства и ночью подменил меня другим мальчиком того же возраста. Мальчик был зарезан в моей постельке. Когда моя мать пришла в спальню, то она, обливаясь слезами, увидела лицо убитого, которое было покрыто синими пятнами, и не могла распознать подмену.
- А кто был твоим воспитателем, государь?
- Воспитателем?.. Я был слишком мал, чтоб запомнить его имя. Я всегда называл его дядькой. Мой спаситель той же ночью увез меня в Ярославль, где я жил в какой-то избе две недели. Но дядька вскоре крепко занедужил, и перед своей кончиной вверил меня одному ярославскому дворянину под строжайшей тайной, запретив ему называть мое подлинное имя. Скажу лишь одно: это был некогда верный слуга-опричник моего батюшки, Ивана Грозного. Он пестовал меня до восемнадцати лет, а когда умирал, то дал мне добрый совет, - чтобы избежать смертельной опасности, скрыться в монастыре и вести жизнь инока, пока не умрет Борис Годунов. Следуя благому совету, я принял монашество и в рясе чернеца обошел почти всю Московию, дабы своими глазами увидеть жизнь моего бедствующего народа. Наконец, один из монахов опознал во мне царевича Дмитрия и тогда я был вынужден бежать в Польшу.
Самозванец повествовал о своей жизни внятно и уверенно, совсем не так, как он рассказывал когда-то королю Сигизмунду.
- Вас, государь, признал царевичем монах Мисаил, в миру Михаил Трофимович Повадьин, с коим вы жительствовали в Чудовом монастыре?
- Навет!
Лжедмитрий порывисто поднялся и подошел к окну, из коего хорошо был виден Чудов монастырь.
- Я никакого отношения не имею к Григорию Отрепьеву. Никакого! Я отменно ведаю историю сего беглого монаха, за которого меня принимали и царь Борис и Боярская дума. На Москве многим известно имя Отрепьева. Его отец, Богдан Отрепьев, родился в небогатой дворянской семье. Служил в Стрелецком приказе, выбился в стрелецкие головы и вскоре умер. Воспитанием Юшки Отрепьева занялась мать. От нее мальчик довольно быстро научился читать божественное писание и Часовник. Этого Юшке показалось мало, и тогда мать послала его в Москву, где жил дед Юшки и свояк, дьяк Семейка Ефимьев. Дьяк помог Юшке приткнуться в один из приказов, где юноша, благодаря своему изящному почерку, попал на Патриарший двор переписчиком книг. Приказные крючки не скрывали своего удивления по поводу способностей Отрепьева, даже поговаривали, не вступил ли Юшка в союз с нечистой силой. А Юшка мечтал обо все новых и новых успехах, но бедность и сиротство отнимали у способного грамотея надежду стать знатным человеком. Даже на царской службе он не мог надеяться дослужиться до приличного чина, и тогда тщеславный Юшка подался на службу к боярам Романовым.
- К Романовым? - заинтересованно слушая Лжедмитрия, переспросила Ксения. - Почему не к Шуйским или Мстиславским?
- Последние, разумеется, знатнее Романовых, но дело в том, что Отрепьевы издавна сидели целым гнездом на берегах реки Мензы, притоке Костромы. Там же располагалась костромская вотчина боярина Федора Никитича Романова - село Домнино. Родители Отрепьева жили неподалеку от монастыря, на Железном Борку, а менее чем в десяти верстах от обители стоял романовский починок Кисели. Вот почему и пошел Юшка на двор Михаила Никитича, двоюродного брата царя Федора Иоанныча, ибо многие полагали Никитичей единственными законными претендентами на царский трон. Служба при их дворе сулила Юшке немалые выгоды.
«А не чересчур ли подробно ведает Самозванец историю жизни Отрепьева?» - невольно подумалось Ксении.
- Юшка лелеял надежду, что Романовы быстро взойду на престол, поелику царь Борис крепко занемог. Романовы, ожидая близкой кончины Бориса, собрали на своем дворе огромную вооруженную свиту. Отрепьев же занимал при дворе Никитичей довольно высокое положение.
- Однако Юшке не повезло. Отец мой, хотя и был болен, но сумел пресечь злые козни. В покоях Александра Никитича Романова нашли мешок кореньев, коими бояре помышляли извести государя и всю его семью. Отцу ничего не оставалось, как устранить заговор.
- Ты говоришь вздор, царевна, - вновь перешел на «ты» Лжедмитрий. - О кореньях известил царя Бориса подлый предатель, казначей Бартенев. Коренья предназначались для излечения недуга Александра Романова, но донос казначея послужил предлогом для твоего отца. Он разгромил двор Романовых, казнил ближних его слуг, а бояр удалил по разным городам.
Недавно польские послы, которые жили в Москве в период разгрома двора Романовых, передали мне письмо, в котором сказано об истинной причине опалы Романовых. У меня, слава Богу, хорошая память, а посему послушай: «Нам удалось узнать, что нынешний великий князь насильно вторгся в царство и отнял его от Никитичей-Романовых, кровных родственников умершего князя. Названные Никитичи-Романовы усилились и, возможно, снова предполагали заполучить правление в свои руки, что и было справедливо, и при них было достаточно людей, но той ночью великий князь Борис на них напал». Причем тут мешок кореньев? Отрепьев, разумеется, устрашился погрома и казней и поспешил удалиться в монастырь, ибо его ждала виселица. Двадцатилетнему дворянину, полному сил и надежд, пришлось покинуть свет и забыть свое мирское имя, став смиренным чернецом Григорием, иноком поневоле.
-А далее мне все известно, государь. Отрепьев попал в Чудов монастырь, а затем стал патриаршим дьяконом.
- Опять-таки вздор, царевна! Как мог опальный боярский слуга удалиться в Чудов монастырь, кой находится под окнами царского дворца? Спасаясь от пыток и казни, Григорий бежал в Суздальский Спасо-Евфимьев монастырь, а затем перебрался в обитель Иоанна Предтечи, что в Галиче. Ему надо было отсидеться, а вот затем уже он и угодил в кремлевский Чудов монастырь.
- Но как опальный инок сумел попасть в монастырь знатных келейников? Мне известно, поступление в такую обитель сопровождается крупными денежными вкладами. Отрепьев же - бедный монах.
- Ничего удивительного, Ксения. Архимандриту монастыря Пафнутию бил челом протопоп кремлевского Успенского собора Евфимий, прося того, чтобы Григорий жил в келье у своего деда Замятни.
- Кто такой дед Замятня? Не слышала.
- Ты многого не слышала, Ксения, сидя в золотой клетке своего отца, кой только и знал, как очернить инока, замахнувшегося на трон. А ведь дед Замятня был примечательным человеком. Твой же отец после своего венчания на царство назначил дворянина Елизария Замятню объезжим головой Москвы, кой должен был охранять порядок в Белом городе. Почетный чин! Спустя несколько лет Замятня удалился на покой в Чудов монастырь, куда он и пристроил своего внука. Без всякого денежного вклада, Ксения… Затем Отрепьев резко пошел в гору. Вначале его приметил сам архимандрит, дав ему чин дьякона, а вскоре и сам патриарх Иов взял Григория на патриарший двор для книжного письма. Но не только ради этого приблизил к себе святейший Отрепьева…
Чем больше рассказывал Лжедмитрий о Григории Отрепьеве, тем все чаще Ксения ловила себя на мысли, что Самозванец повествует о своей жизни, как бы любуясь и восторгаясь Григорием.
- Патриарх увидел в нем не простого переписчика книг, а его необычайно-развитый ум и литературный дар.
- Любопытно, государь
- Весьма, царевна. Отрепьев обладал исключительной натурой. Его способности открыли для него двери кремлевских палат. На Царскую думу патриарх являлся с писцами и помощниками, в их числе был и Григорий Отрепьев. Своим приятелям он говорил: «Патриарх, де, видя мое досужество, начал на царские думы вверх с собой водить и во славу, де, есми вышел великую».
- А ведь Григорий не хвастал, государь. Такой взлет сотворил! Сначала был служкой у монаха Замятни, затем келейником архимандрита и дьяконом, и, наконец, стал придворным патриарха. И все это за один год!
Лжедмитрий так и не понял, то ли царевна высказала свои слова с иронией, то ли и в самом деле ее поразили незаурядные способности Отрепьева. Счел последнее.
- Да, царевна, за один год.. Не подвиги аскетизма помогали выдвинуться юному честолюбцу, а его необыкновенная восприимчивость к учению. В несколько месяцев он усваивал то, что у других уходила вся жизнь.
«Своей изысканной речью Самозванец выдает себя. Он - Отрепьев. Уж слишком разнится он с царевичем Дмитрием, кой и дядьку своего не помнит, и «верного» ярославского дворянина, у коего тайно жил несколько лет, а главное - о своем прилежании к учебе даже не заикнулся. А вот Григорий Отрепьев, как рассказывала верховая боярыня Мария Федоровна, и в самом деле был необыкновенно грамотным человеком.
… - В двадцать лет Отрепьев стал заниматься литературными трудами, - продолжал Лжедмитрий, - кои доверяли лишь убеленным сединой старцам-летописцам.
-Тогда развей мое недоумение, государь. Григорий достиг немалого почета. Но что его принудило назвать себя царевичем Дмитрием?
- Царевичем? - переспросил Лжедмитрий, и тут лицо его стало раздраженным. - Он сделал непростительную ошибку, когда открыл свое царское имя монахам Варлааму Яцкому и Мисаилу Повадьину, с коими вместе жительствовал в Чудовом монастыре. Никакой он не царевич, а самозванец, возмечтавший о Грановитой палате. По монастырю пошла молва, и Отрепьеву пришлось бежать из обители, поелику он не нашел в Москве ни сторонников, ни сильных покровителей. Его ждала плаха, от коей он избавился в Литве.
_- Но почему он нарушил обряд пострижения? Кажется, умный, ловкий человек, а тут допустил непростительную оплошность.
- Ты права, царевна. В Литву он явился в монашеской рясе, служил в киевских монастырях службу и, наконец, сбросил рясу, поставив себя в очень щекотливое положение. Он должен был как-то объяснить свое возвращение в мир. И тогда «царевич» сочинил сказку, будто Борис Годунов убедил царя Федора Иоанныча сложить с себя шапку Мономаха и уйти в Кирилло-Белозерский монастырь, и будто Федор сделал это тайно, без ведома опекунов. Младший «брат» царя, царевич Дмитрий, таким образом, шел по стопам старшего, а когда монахи опознали в нем царевича, он решил бежать в Польшу.
- Какое совпадение между Отрепьевым и царевичем Дмитрием. Оба воспитывались в дворянской семье, оба стали иноками поневоле, оба исходили Московию в монашеском платье и оба стали расстригами.
- Случайное совпадение, царевна. Пережив опалу, Отрепьев с котомкой бродячего монаха обошел половину Московского царства. Были тогда жуткие Голодные годы. Григорий с содроганием сердца видел голодный и возмущенный народ, видел тысячи умирающих людей. Григорий чутьем уловил, какая огромная возможность открывает перед ним сложившаяся обстановка. Русь стояла на пороге братоубийственной войны, и Отрепьев использовал все средства, дабы ускорить ее начало.
«Вот ты и выдал себя с головой, - окончательно определилась Ксения. - С такой болью и с таким искренним чувством не мог говорить о своем народе истинный царевич, все годы проведший в роскошных палатах Углицкого дворца, возведенного на манер московского. В гибели же Дмитрия Ксения не сомневалась.
- Вы хорошо осведомлены о жизни Григория Отрепьева, государь. Вам, наверное, рассказывали, как в Путивль явились три инока Чудова монастыря, отменно знавших Отрепьева. Царевич должен был порадоваться своим бывшим сокелейникам. Ведь еще тогда они признали в нем истинного царевича Дмитрия.
Лжедмитрий усмехнулся. Появление трех монахов Чудова монастыря получило широкую огласку. Царевна задала провокационный вопрос. Но она, вероятно, не знает всей правды.
- Конечно же, я слышал об этой грустной истории. Монахи были посланы Борисом, дабы отравить меня, а не моего двойника, либо обличить перед путивлянами беглого дьякона. Келейники пришли с грамотами от царя и патриарха. Иов грозил путивлянам проклятием за поддержку беглого Расстриги, а Годунов обещал им полное прощение, если они убьют «вора» или выдадут его в цепях законным властям. Я приказал подвергнуть монахов пытке.
- Весьма странно, государь. Пытать своих бывших друзей?
- У вас, царевна, как я вижу, закралось сомнение. Я развенчаю его всего лишь одним примером. Восьмого марта 1605 года в Путивль привели истинного Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника. Иноземцы, бывшие в Путивле, прямо заявили, что «Дмитрий Иванович совсем не то, что Гришка Отрепьев». Польские послы известили Бориса, что подлинного Отрепьева выставили в Путивле «перед всеми, явно обличаючи в том неправду Борисову». А теперь о трех монахах, кои были подвергнуты пытки с той лишь целью, чтобы узнать, не подкупил ли их Борис Годунов. Так вот что сии келейники написали Борису и патриарху: «Дмитрий есть настоящий наследник и московский князь, и поэтому Борис пусть перестанет восставать против правды и справедливости». Что на это скажешь, царевна? Молчишь, но даже твой отец скрывал от своей семьи жестокую правду.
Ксения и в самом деле не ведала про ответ иноков Чудова монастыря. Почему они, нарушив обет перед Богом - всегда жить правдой - солгали отцу, тем самым приведя его болезнь к печальному исходу. Он умер вскоре, после получения письма монахов.
Лжедмитрий, заметив некоторое замешательство в лице царевны, довольно улыбнулся. Ксения перестанет сомневаться в его самозванстве, и будет относиться к нему, как к законному царю. А коль так, то осталось совсем немного дней, когда она без всякого принуждения станет его любовницей. А возможно и не просто любовницей. Бояре весьма недовольны, что он выбрал в жены католическую невесту. Для них православная, благочестивая Годунова была бы лучшей партией русскому государю... А что? Ксения хороша собой, чертовски умна, царская дочь, пользуется поддержкой православной церкви. После смерти брата Федора - она единственная наследница престола… Не послать ли ко всем чертям эту капризную гордячку Марину?...
Г л а в а 16
МЕЧЕТСЯ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ
Два бродячих монаха, миновав Знаменку Белого города, вышли через Арбатские ворота на Смоленскую улицу Скородома, затем прошли ворота деревянной крепости, переправились на пароме через Москву-реку и подались по Дорогомиловской ямской слободе в сторону Можайска, от коего путь лежал на Смоленск и в польские земли. Под широкой рясой каждого чернеца находились пистоль и сабля, опричь того, грудь Василия опоясывала «берендейка» с «зарядцами», выдолбленными из дерева и обтянутыми черной кожей; кроме «зарядцев» на ремне-берендейке были привешены сумка пулечная и рог для пороха.
По дороге сновали нищие и калики перехожие, мужики из окрестных деревенек, конные городовые и московские дворяне… Попадались и боярские колымаги, окруженные дерзкими холопами; те воинственно размахивали плетками, кричали:
- Гись! Гись!
Люди торопко жались к обочинам.
Василий хмурился, сетовал:
- И чего монахами обрядились? До ляхов топать и топать.
- Зато надежнее. Зрел боярскую колымагу?
- Ну.
- Вот тебе и «ну». В оконце мелькнуло лицо Петра Басманова, недруга нашего. Дьяку Афанасию Ивановичу спасибо. Топай, знай! Скоро постоялый двор, там и перекусим.
- Тебе бы, Федор, только чрево набить. А у меня кусок в горло не лезет… Давай хоть на подводу попросимся.
- Можно и на подводу, но не забывай о своем сане.
- Сам не забывай.
Подвода и впрямь скоро подвернулась. Мужик вез чем-то набитые рогожные мешки, пустую липовую кадушку, два железных чугунка и косу литовку без насадки и деревянного косовища.
- Да благословен твой путь, сыне, - молвил Михалков.
- Благодарствую, Божии люди, - приподняв войлочный колпак, отозвался возница.
- Далече ли едешь?
- Рукой подать. Садись, коль ноженьки утрудили.
- Благодарствуй, сыне.
Возница (проведали, что его кличут Прошкой) глянул на лица монахов, хмыкнул. Молодые, здоровьем не обижены и уже в рясы облачились. Жить бы в миру, а они в келейники подались. Но на все воля Божья. Ныне, почитай, в каждом монастыре молодые в чернецах обретаются.
Проехали версту, другую, а деревеньки, до коей «рукой подать», и не видно. У мужиков все так, подумалось Василию. «Две версты с крюком», а крюк выйдет в три версты. Вот и до «рукой подать» ехали добрых пять верст.
В убогой деревеньке из шести черных изб возница остановил подводу. Василий протянул Прошке алтын, на что тот земной поклон отвесил.
- Мне за экие деньжищи горбатиться и горбатиться.
- А может ты нас малость и покормишь? - спросил Федор. - Мы тебе еще денег дадим.
- Какой разговор, Божии люди? Чем богаты, тем и рады, и никаких денег не возьму… Матрена! Чего рот раззявила? Встречай Божьих странников!
Отобедав немудрящей крестьянской снеди и помолившись на Николая Угодника, Василий не заторопился на улицу, молвил:
- Надо потолковать, Федор.
Мужик понятливо кивнул, глянул на Матрену - и оба вышли из избы.
- Чего опять придумал?
- Ты как хочешь, но пешком я больше не пойду.
- Решил коней раздобыть? - догадался Федор. - Но это риск. Москва хоть и велика людом, но нас могут заприметить. Белокаменная кишит лазутчиками Самозванца. Смута! Не поймешь кто, куда и зачем едет. Одни кинулись засвидетельствовать свое почтение, царю батюшке, в надежде получит чины и вотчины, другие помчали в северные города, в надежде поднять мятеж против Самозванца, третьи - побежали в свои вотчины. И всюду лазутчики да польские шляхтичи шныряют. Самое милое дело по большаку монахом идти.
- Да не могу я, Федор, не могу! Нам каждый час дорог. Гришка Отрепьев может в любую минуту пакость сотворить. Надо царевну спасать!
Федор, более выдержанный и спокойный, некоторое время помолчал, а затем рассудил:
- Сердцем тебя понимаю Василий. Пожалуй, бы и я не находил себе места. Но где нам коней раздобыть? Мчать придется одвуконь, иначе быстро коней заморим.
- Надо с Прошкой потолковать.
Михалков пожал плечами: откуда, дескать, мужик добрых коней сыщет, а Василий окликнул хозяина.
- Дело у нас спешное, Прошка. Четыре добрых коня надобны, и чтоб со стременами и седлами.
Прошка озадаченно глянул на иноков.
- Да где ж я вам, православные, коней раздобуду. Деревенька у нас сирая, лошаденки у всех заморенные.
- А в соседнем селе?
- Были там справные лошади у старосты, так ляхи целой оравой налетели, лошадей забрали. И что за времечко непутевое.
- Жаль! - Василий даже кулаком по столу грохнул. Лицо его стало настолько снулым, что Прошка тяжко вздохнул.
- И рад бы помочь, православные… Правда, есть одна мыслишка.
- Сказывай! - оживился Василий.
- Не так далече, в лесу, цыгане обосновались. Из боярских табунов лучших лошадей крадут. Но туда я не ходок. Жизть-та и без того коротка.
- Да ты только нам дорогу укажи, Прошка. Еще алтын пожалую… Пойдешь со мной, Федор?
- Была не была!
Г л а в а 17
ПОДЬЯЧИЙ ТИМОХА
Один из младших подьячих застыл под открытым окном, когда услышал негромкие слова Власьева:
- Мнишек непременно вас встретит и щедро наградит, когда узнает о шашнях царя с Ксенией…
Разговор подьячего Тимоху Ныркова гораздо заинтересовал, но тут его окликнул старший подьячий, Викентий Коврига.
- Чего застыл? Дел в невпроворот!
Тимоха заспешил к дверям приказа, но за столом ему не сиделось. Неровно водил пером, брызгал чернилами, ерзал по скамье.
Старший подьячий, прохаживаясь вдоль стола, и зорко поглядывая, как писцы пишут ту или иную грамоту, недовольно высказал:
- Ты чего это, Тимоха, ерзаешь?
- Животом маюсь, Викентий Нилыч.
- Животом?.. Бумагу портишь, а ей цены нет. Ступай домой!
Тимоха, схватившись за живот, кряхтя и охая, вышмыгнул из приказа, но далече не ушел, ожидая выхода с парадного крыльца неведомых людей, кои сидели у Власьева. Его разбирало любопытство. Был он плюгав, неказист, с куцей рыжей бороденкой и шустрыми глазами. Писцы и подьячие его не шибко уважали (скупердяй!). На именины полушки не выложит, но Афанасий Иванович как-то увидев его почерк, похвалил:
- Не худо пером владеешь, Викентий. Радей и дальше.
Похвала Власьева много значила. Викентий ждал, что ему прибавят жалованье, но дьяк не спешил поощрять своего подчиненного.
Битый час высидел Нырков на рундуке Поместного приказа, откуда хорошо был виден Посольский приказ и вот, наконец, с красного крыльца сошли двое молодых людей: один в зеленом полукафтане, другой - в зипуне брусничного цвета.
«Тю! Да это стольник Василий Пожарский, кой часто бывает в приказе… А кто другой?».
Оба о чем-то вполголоса говорили, но слов не разобрать. Вскоре молодые люди вышли на Варварку, зашли в кабак, выпили по жбану пива, попрощались, и тут Викентий расслышал слова Пожарского:
- Поспешай. Встретимся у хором.
Викентий украдкой пошел за незнакомцем. Путь его завершился на Знаменке Белого города у подворья чьих-то хором. Незнакомец скрылся за воротами, а подьячий застыл столбом, пока не услышал чей-то насмешливый голос:
- Чего глазеешь?
Оглянулся: дюжий, кудлатый мужик в сермяге.
- Да вот гляжу, какие ладные хоромы мастера изладили. И петухи и башенки резные. Лепота. Кто ж в таком тереме живет?
- Князь Михалков. Любит он деревянной резьбой хоромы изукрасить. Добрый хозяин.
- Добрый, - кивнул Викентий и зашагал дальше.
Домой в Зарядье подьячий не торопился. Шел тихонько и все раздумывал. Слова, услышанные под окном Посольского приказа, до сих пор будоражили душу. Эх, бы до царя дойти и молвить ему, что стольник Василий Пожарский и сынок дворянина Михалкова собираются к Мнишеку, дабы рассказать пану о прелюбе царя, Ксении, дочери Годуновой. На Москве все ведают, что Дмитрий готовится к свадьбе с Мариной Мнишек. То-то будет скандал, когда она изведает об измене Дмитрия Иваныча… В оном деле замешен Афанасий Иванович Власьев, вот ведь закавыка. Ляпнешь царю о дьяке - и слетит с плеч его головушка. А его, Викентия Ныркова, могут и в старшие подьячие перевести, или куда и повыше. Перестанет бедствовать да в сиром кафтанишке в приказ бегать. Гоголем заходит. Придет новый дьяк, тот и сам будет припеваючи жить и подьячим позволит мзду брать. Афанасий-то Власьев строго-настрого запретил брать подношения. Святоша! Да таких дьяков по всей Руси не сыскать, вот и пусть Афанасий получит по заслугам… А вдруг отбрыкается, дьяк-то башковитый, всем царям был зело угоден - и Ивану Грозному, и Борису Годунову. Лучше его, пожалуй, никто посольское дело не ведает. Глядишь, и новый царь его помилует… Тогда что же получается? Дьяк-то всесильный, может и к ногтю прижать. Ох, ты Господи!.. Да бес с ним, с этим дьяком. Не упоминать его - и вся недолга. Случайно-де разговор подслушал, в кабаке на Варварке. Вся вина на Ваську Пожарского падет да на его дружка. Вот на том и стоять. Надо к царю пробиваться. Глядишь, государь-то милостями осыплет.
У дворца на Викентия посмеялись:
- Да ты кто такой, чтоб к царю-батюшке проситься? Пошел вон, пока бердышом не огрели!
- Дело у меня зело важное, государево. Противу царя заговор затевается.
Служилые насмешничать перестали.
- Царь охотой тешится. Приходи денька через три.
* * *
Викентия до поры-времени кинули в узилище, а Самозванец вознегодовал. Дело нешуточное затеяли молодые стольники. Юрий Мнишек будет взбеленен. Он не только отменит свадьбу, но лишит его, Григория Отрепьева, всяческой поддержки. А за Мнишеком громадная сила, за ним сам король Сигизмунд. Опасны, чересчур опасны эти стольники.
Лжедмитрий вызвал Маржарета. Коротко поведав о случившемся, Григорий сказал:
- Вверяю тебе, Маржарет, деликатное дело, но никто не должен о нем знать. Стольники Васька Пожарский да Федька Михалков поехали в Сандомир к пану Мнишеку, чтобы донести на своего государя, который якобы, вошел в любовную связь с царевной Ксенией Годуновой.
- Каковы подлецы, ваше величество! Их действия заслуживают самого беспощадного наказания.
- Ты прав, мой верный Маржарет. Доносчиков надлежит догнать и казнить на месте. Я дам тебе лучших коней. В моей царской грамоте будет сказано, чтобы на Ямских станах твоим людям давали только свежих лошадей. И никаких отказов! Таких ямщиков забивать плетьми! Сколько тебе потребуется людей, Маржарет?
- Пятерых, ваше величество. Отчаянных храбрецов! Каждый из моих людей стоит десятка стрельцов.
- В добрый путь, Маржарет. Ты будешь по-царски награжден.
- Россия ведает вашу баснословную щедрость, ваше величество.
Отобрав пятерых немцев из личной гвардии Отрепьева, Жак Маржарет пустился в погоню.
Г л а в а 18
ПУТЬ В САНДОМИР
Цыгане запросили за лошадей втридорога. Федор Михалков (Василий не ведал в нем большого знатока лошадей) отчаянно торговался, да так, что цыгане уступили треть запрошенной цены.
Когда выбрались на большак, Василий рассмеялся:
- Тебе только в лавке с аршином стоять. Откуда в тебе такая ухватка?
- От отца. Страсть любит лошадей. Любого цыгана заговорит. Он до сих пор на Васильев луг ездит, дабы на коне поскакать.
- Молодцом твой отец… Так с ним и не простился?
- Тогда б с тобой не ехал, но дьяк Власьев обещал с отцом поговорить. Да будет ли прок?
- Будет, Федор, - почему-то уверенно произнес Пожарский. Он решил еще что-то добавить, но как-то загадочно улыбнулся и промолчал, вспомнив тайный наказ Афанасьева.
Миновали Можайск и Вязьму без особых происшествий, а вот перед Смоленском, когда они спрятали в переметные сумы свои монашеские рясы, их окружили шестеро конных шляхтичей. Все в кунтушах, в шапках с длинными белыми перьями, при саблях. Один из них, приземистый, с длинными вислыми усами, дерзко приказал на довольно сносном русском языке:
- Деньги и кафтаны, москали!
- Ого! Вот и работенка подвернулась, Федор! - задорно воскликнул Василий.
Оба выхватили давно заряженные свинцовыми пулями пистоли.
- Налетай, пся крэв! - приказал все тот же длинноусый шляхтич, гонимый жаждой наживы.
И тотчас бухнули выстрелы. Двое из шляхтичей рухнули с коней, остальные полезли на московитов с обнаженными саблями.
- Не робей, Федя! Под Севском мы и не такое видали!
Под Севском Пожарскому и Михалкову пришлось оказаться в самой гуще сечи, из коей они вышли с честью. И на сей раз они не подвели: сказалась ратная выучка. И Василия и Федора чуть ли не с малолетства приучали владеть саблей. Ох, не зря постарались родители! Когда еще двое шляхтичей были зарублены, то остальные отпрянули и кинулись наутек.
- Разбой! И это дома, на русской дороге, - сплюнул Федор, вбивая саблю в ножны.
- Ляхи хозяевами себя чувствуют, - вторил Федору Пожарский. - А ты молодец. Удало пана свалил.
- Отцовская наука. Он меня с четырех лет на коня посадил и сабельку дал.
- А меня сызмальства холоп Толбунец обучал. Искусный воин, когда-то с отцом в Ливонский поход ходил.
- Слышь, Василий, а не облачиться ли нам опять в рясы. Пока ехали монахами, нас, никак, сам Бог оберегал.
- И впрямь, - согласился Пожарский. - Давай съедем в лесок.
Проехали чернецами верст пять, как вдруг услышали дробный цокот конских копыт. Оглянулись. Их настигали всадники в иноземной сряде.
- Кажись, немецкие наемники. И куда, дурни, с такой прытью помчали? - пожал плечами Василий.
- Прижмись к обочине, пусть обгоняют, да клобук на глаза натяни, - молвил Федор.
Всадники, поднимая пыль на каменистой дороге (давно не было дождей) промчали мимо, а Василий насмешливо спросил:
- Зачем клобуки-то на нос напяливать?
- Что-то сердце екнуло. Вид у них такой, как будто за кем-то гонятся.
- Да брось ты, Федор.
Наступали сумерки, но тут постоялый двор вскоре на пути оказался.
- Поснедаем, отдохнем малость, а в доранье дале тронемся, - сказал Василий.
Но отдохнуть не пришлось: перед воротами путников встретил… Маржарет. Удивлению Пожарского и Михалкова не было предела. Но тому было не до восторженных приветствий. Лицо его было суровым и озабоченным.
- Я поджидал вас, господа. Отъедем в сторонку. Да побыстрей!
Неподалеку от постоялого двора темнел высокий орешник; в нем-то и укрылись друзья.
- Что случилось, Жак, и как ты здесь очутился? - спросил Василий.
- В этом мире ничего нет тайного, судари. К царю пришел подьячий Викентий Нырков и сказал, что вы направились в Сандомир к пану Мнишеку.
- Как он мог изведать?! - поразился Пожарский.
- Подробности знает лишь царь. Он предложил мне настигнуть вас и уничтожить.
- Ого! Не зря мое сердце екнуло, когда мимо нас промчались немецкие наездники.
- Ты прав, сударь. Вас спасли монашеские рясы, однако я догадался, что за конные монахи оказались на смоленской дороге. Но речь сейчас не об этом. У меня мало время. Внимательно выслушайте меня. На постоялый двор не вздумайте показываться. Мои помощники не столь умны, но они хорошо знают ваши лица. Подьячий рассказал о вас до мельчайших подробностей, и мы будем гнаться за вами до самого замка. После Смоленска мы будем проверять каждого монаха.
- И как нам быть? - спросил Василий. - Принять бой?
- Наемники - отчаянные вояки. Мне нельзя встать на вашу сторону. Я должен вернуться к царю без подозрений. Надо взять немцев не боем, а хитростью. Благодарю деву Марию, что дважды пустила меня по смоленской дороге. Она-то и поможет вам избавиться от погони.
- Ты говоришь загадками, Маржарет. Что ты задумал? - спросил Михалков.
- В пяти верстах от постоялого двора лежит село Крутогорье. Перед селом на самом возвышенном месте через овраги перекинут деревянный мост, под ним небольшая, но глубокая река Малый Вопец. Мост довольно узкий и ветхий, на колымаге по нему ездят с опаской. Подруби передние сваи - и мост рухнет. Всадникам не выбраться. Уяснили задачу?
- Уяснили, - буркнул Василий. - Уж лучше бы взять немцев боем.
- Опять ты за свое! Я уже говорил, что они отчаянные рубаки.
- Но и мы щи не лаптем хлебаем. Не так ли, Федор?
Михалков молча кивнул, а Маржарет раздраженно заговорил, обращаясь лицом к Василию:
- Самое малое, сударь, ты получишь тяжелую рану и будешь неделями излечиваться в какой-нибудь черной мужичьей избе. Тебя это устраивает?
- Даже думать об этом не хочу! Мне надо быстрее добраться до Сандомира… Но где мы топоры возьмем?
- Вот это другой разговор. Ждите меня здесь.
Через час Маржарет вернулся без коня, зато за плечами его была большая котома, из коей он выудил два топора, каравай хлеба, кусок сушеного мяса и даже скляницу водки.
- Поспешите к мосту. Подрубите две передние сваи, но так, чтобы мост не рухнул раньше времени.
- А сам-то как? - спросил Федор.
- За меня не беспокойтесь. Ждите меня на рассвете в лесочке, что справа от моста. Удачи вам, господа.
* * *
Дальше ехали втроем, открыто. Василий и Федор вновь спрятали рясы в переметные сумы. Теперь им казалось, что дальнейший путь окажется безопасным, ибо при Маржарете была царская охранная грамота, а они - помощники государева порученца.
- Как же ты позади немцев оказался?
- Тут, Василий, премудрости не надо. На рассвете я поднял своих людей, и мы поспешили к мосту. От самой Москвы немцы никогда не роптали, так как знали, что получат большое вознаграждение. Обычно я ехал впереди, но перед мостом я попридержал коня, вот и вся премудрость. А немцы рухнули, как в ущелье, никому не удалось выбраться.
- Это мы видели, - сказал Федор. - Но как ты отчитаешься перед Расстригой?
- Не волнуйтесь, друзья. У гасконцев изворотливый ум. У меня немало времени подумать.
- Но ты потеряешь щедрое вознаграждение Самозванца, - подначил Жака Василий.
- Я никогда не бываю в накладе. Батюшка царь отвалил мне уже добрую половину, - рассмеялся Маржарет. - Теперь главное для меня - благополучно доставить вас до пана Мнишека.
- Ты не шутишь? - подивился Василий.
- Какие шутки, сударь? Ты же знаешь: гасконцы друзей в беде не оставляют. Пройти в Сандомирский замок - наитруднейшая задача. Во-первых, вы, судари, никогда не были в Польше. Ныне там весьма неспокойно. Во-вторых, вас не спасет даже личный перстень ясновельможного пана, о котором вы мне рассказали.
- Почему, Жак?
- У Мнишека слишком много врагов. Перстень поможет вам, когда вы окажетесь перед замком, а до замка нас благополучно доведет царская грамота, в которой, в виду деликатного случая, не указана цель поездки. Есть высочайшее повеление оказывать подателю письма всяческое содействие ямским избам и станциям, нигде не задерживать и не чинить никаких помех в пути на территории Русского государства и Речи Посполитой. Будем отвечать, что по чрезвычайному делу едем к его величеству, королю Сигизмунду. И пусть попробует нас кто-то остановить!
- Ты очень надежный друг, Жак, - обнял француза за крутые плечи Василий Пожарский, а Федор крепко пожал ему руку.
Г л а в а 19
В ЗАМКЕ
За три версты от Сандомирского замка, Маржарет распрощался со своими приятелями.
- Дальше мне ехать нельзя, господа.
- Куда же ты, Жак?
- В Москву. Я придумал хитроумный план. Царь мне поверит.
- Но мы же вернемся!
- Не беда, господа. Монашеские рясы вам уже не пригодятся. Я заберу их себе. Когда вернетесь, дайте мне знать через моего слугу в Немецкой слободе. Удачи!
Маржарет приподнял шляпу, развернул коня, гикнул и помчал в сторону Руси.
- Лих же этот гасконец, - тепло изронил Федор.
- Вся его жизнь - приключения. Он отважен до сумасбродства. Да поможет тебе Бог, Жак Маржарет.
Не успели проехать и версту, как встречу высыпали два десятка шляхтичей.
«Не рано ли мы отпустили гасконца?» - подумалось Михалкову.
- Куда направляетесь, москали? - грубо спросил предводитель шляхтичей.
Скрывать конечный путь не было смысла.
- К сандомирскому воеводе Юрию Мнишеку, панове.
- От кого посланы?
- Сами по себе.
Шляхтичи рассмеялись.
- Эти москали думают, что ясновельможный пан готов принять любого бродягу.
Пожарский и Михалков хотя и не напоминали бродяг, но их платья давно поистрепались, и не имели того богатого вида, когда они выбрались из Москвы.
- Да что на них смотреть, пан Юзеф? Надо их обшарить и отобрать сабли.
- Верно! Эти москали - лазутчки!
Шляхтичи спрыгнули с коней, огрудили путников, вторгшихся на землю Мнишека, и принялись срывать с них одежду.
- Стойте, панове! - закричал Василий. - Мы имеем пропуск к сандомирскому воеводе. Стойте!
Шляхтичи остановились.
- Какой еще пропуск? Врешь, москаль!
Василий стянул с пальца перстень и протянул его предводителю. После внимательного осмотра, Юзеф вернул перстень назад. На лице - почтительная улыбка.
- Просим прощения, господа. Мы проводим вас к замку.
Сандомирский замок простерся на гористом берегу Вислы. Вокруг него раскинулся город, окруженный рвом, каменной стеной и башнями.
- И зело крепок и зело красив сей град Сандомир, - невольно произнес Василий.
- Замок украсил Казимир Великий. После Кракова Сандомир считается самым красивым городом Польши, - довольный похвалой московита, не менее довольно произнес Юзеф.
Василий шел по городу и невольно кидал дотошные взоры на каменные крепостные сооружения.
«Случись осада, - думал он, - тяжко будет взять сию крепость. Татары, сказывают, повернули отсюда вспять. Здесь и чехи поломали зубы. Понадобятся тяжелые осадные пушки. Но как их втащить на гору?»
Глубокий водяной ров прошли через узкий деревянный настил, который в любую минуту мог быть сброшен в воду.
Юзеф (он был один из начальников охраны замка) протрубил в рожок. Из тяжелых железных ворот, которые тотчас закрылись, вышли шестеро латников с копьями.
- Покажи перстень, - плечом подтолкнул Василия Юзеф.
Старший из караульных людей долго и придирчиво рассматривал перстень, а затем молча вернул его Василию. Стукнул копьем (условным знаком) по воротам и те вновь раскрылись, гремя тяжелыми цепями.
Когда ясновельможный пан увидел свой перстень, дряблое округлое лицо его с приплюснутым носом и широкими ушами, казалось, еще больше набрякло: оно стало возбужденным и злым.
- Я так и знал, пся крэв.
Но негодование было минутным: лицо его приняло доброжелательное выражение.
- Я благодарен господину канцлеру. Услуга за услугу…Понимаю, что вам пришлось проделать трудный путь, но ваше усердие будет по достоинству вознаграждено. Я выдам вам по пять тысяч злотых.
- Благодарствуем, ясновельможный пан, - сказал Василий.
- Царевна Ксения и впрямь очень привлекательна?
- Весьма! Едва ли найдется в мире женщина, которая может сравниться с ее красотой. И не только, ясновельможный пан. Она умна и очень образованна. Царь Дмитрий Иванович восхищен ей.
Мнишек слушал Василия и все больше убеждался, что надо поторопиться. Этот дуралей, назвавший себя «царевичем», может и в самом деле влюбиться в дочь Бориса Годунова и отменить помолвку.
- Запомните, молодые люди. Царям свойственно иметь фавориток, но Дмитрий Иванович скоро женится на Марине Мнишек, которая станет русской царицей…Мои слуги угостят вас вкусными яствами и поднесут лучшие мои вина, которые пьют лишь короли. Затем вы отдохнете, а утром отправитесь в свою страну.
- Благодарствуем, ясновельможный пан, но позвольте немного задержаться, дабы передать вам устные слова Афанасия Ивановича Власьева.
- Я всегда готов выслушать слова вашего канцлера.
Василий обшарил глазами палату и тихо произнес:
- Приказано с глазу на глаз.
- У вас слишком обширная палата, - вступил в разговор и Федор Михалков, который уже знал, о чем пойдет дальнейшая речь.
Мнишек пожевал сухими губами, усмехнулся:
- Я понимаю вашу осторожность. Вероятно, Афанасий Иванович хотел сказать мне что-то весьма серьезное. Перейдемте в мой кабинет.
Сам Юрий Мнишек сел в кресло, обитое красным бархатом, за длинный письменный стол, заваленный книгами и свитками, а посланцев Власьева усадил на стулья с высокими спинками, отделанными золотистой кожей.
- Слушаю, господа.
Отвечал Василий: именно ему поручил Власьев донести до Мнишека крайне ценные сведения.
- Царь Дмитрий отправил своих послов к германскому императору и французского королю, а также в Венецию, чтобы вступить с ними в союз против Османской империи и Крымского ханства.
Лицо Мнишека стало настолько раздраженным, что он швырнул со стола оловянную чернильницу.
- Мальчишка! Что он понимает в политике? Его план губителен!.. Что еще передал мне господин канцлер?
- Царь кинул клич среди дворянства - идти на осман и татар. Дворяне затею царя одобрили, а Дмитрий Иванович привлек на свою сторону и Донское войско. Казаки охотно поддержали царя.
- А где Дмитрий намерен собирать войско?
- В Ельце, ясновельможный пан. Туда уже направлен большой наряд с осадными и полевыми пушками, завозится ратное снаряжение и съестные припасы. С разных концов Руси в Елец потянулись отряды ратных людей.
- Но на войну потребуются громадные деньги.
- Великий государь не жалеет денег на служилых людей, опустошая казну. Он даже занял сорок тысяч рублей у монастырей.
Мнишек, с резвостью молодой девки, выскочил из кресла и в неописуемом гневе забегал по кабинету, семеня тонкими ногами в желтых сафьяновых сапожках.
- Мальчишка! Глупый мальчишка! Он не только разорит казну, но и наведет на Россию турок и татар, которые опустошат всю Московию!
- Точно так предсказывает и начальник Посольского приказа.
Набегавшись по кабинету, Мнишек плюхнулся в кресло и надолго замолчал, замкнувшись в своих думах.
Василий, выполнивший задание Власьева, стянул перстень с указательного пальца и, прерывая молчание сенатора, произнес:
- Возвращаю, ясновельможный пан.
- О нет, - очнулся от своих мыслей Мнишек. - Этот перстень вам еще очень понадобится. Надеюсь, господин канцлер вновь пришлет вас ко мне. Его сведениям нет цены… Вы же, господа, должны добраться до Москвы без малейших затруднений. Вы отправитесь под охраной трех десятков моих верных людей, которые в недалеком будущем будут составлять дворцовую охрану царицы Марины. Благодарю за отличную службу, господа. А сейчас прошу вас отобедать.
Оставшись одним, Мнишек вновь заходил по кабинету. Этот беглый монах наломал дров. Надо принять все меры, чтобы отвлечь его от военных приготовлений, иначе ему, Мнишеку, и ломаного гроша не достанется. Он должен был получить кучу золотых русских рублей, но теперь все это под угрозой срыва. Надо немедленно встретиться с королем Сигизмундом, чтобы тот тотчас направил в Германию, Францию и Венецию своих посланников. Никакого военного союза с Лжедмитрием!
На другое утро Мнишек вручил Василию Пожарскому письмо, в котором было сказано: «Поелику известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя ее отдалить. Ведайте, ваше царское величество, что люди самую малейшую в государях погрешность обыкновенно примечают и подозрение наводят».
Афанасий Власьев, благодаря Василию Пожарскому и Федору Михалкову, спасли Русь от турецко-крымского вторжения.
Г л а в а 20
НЕУДАЧА ЛЖЕДМИТРИЯ
«Царь не без удовольствия выслушал рассказ Маржарета:
- Мы настигли двух негодяев, которые ехали в монашеских рясах, недалеко от Смоленска, у села Крутогорье. Настигли перед самым мостом, который оказался настолько ветхим, что он рухнул, когда мерзавцы и мои воины въехали на него. Под мостом оказалось настоящее ущелье, поэтому все погибли. Я же остался жив, благодаря своему коню. У него стерлась одна из подков, он слегка захромал и отстал перед самым мостом. Я пришел в село, поднял крестьян и попытался с ними выловить утопленников. Но речка в этом месте очень глубока, обрывиста и бурлива, нам удалось найти лишь монашеские рясы. Видимо, негодяи успели от них освободиться, но быстротечная река унесла обоих в Вислу.
- Туда им и дорога, Маржарет.
- Вот именно, ваше величество. Я прихватил с собой одного из крестьян, который нашел рясу. Позвать, ваше величество? Он расскажет вам и про мост, который давно надлежало укрепить и про поиски утопленников.
- Это лишне, господин Маржарет. Дайте ему сто злотых и отпустите с миром.
- То, что подлецы вышли из Москвы в монашеских рясах, подтвердит и подьячий Викентий Нырков. Позвать?
Прежде чем встретиться с «царем», Маржарет побывал у подьячего, проведя с ним «нужную» беседу.
«Дмитрий Иванович» был чрезмерно занят, чтобы тратить время на пустяки.
- Я верю тебе, Маржарет. Надеюсь, ты и дальше будешь мне преданным слугой.
- Готов за вас жизнь отдать, ваше величество!
Маржарет преклонил колено, склонившись перед «государем».
- Встаньте, мой друг. Сегодня же вы получите из казны недостающую половину вашего вознаграждения.
- Вы самый щедрый властелин мира, ваше величество!
* * *
Никакие дорогостоящие платья и украшения не сломили царевну. И тогда Расстрига вознамерился взять Ксению силой. Он вызвал Рубца Масальского и приказал:
- Приведи, Василий Михайлович, Ксению в баньку.
Масальский широко осклабился:
- Давно пора, ваше величество.
Государев боярин уже давно ведал, что по вечерам «Дмитрий Иванович» забавлялся в бане с девками, которых ему доставлял туда Михаил Молчанов, убийца Годуновых.
Когда царевна узнала, что ее вызывают к царю, то попросила приличное платье, на что Молчанов рассмеялся:
- Да ты не знаешь, царевна, куда идешь. Не в палаты, а в баню. Не одеваться надо, а раздеваться, хе…
- Да как ты смеешь говорить мне такие пошлые дерзости, чернокнижник! - резко произнесла Ксения.
Михаил Молчанов был приближен ко двору Лжедмитрия для «чернокнижества», за которое он раньше был бит кнутом.
- Я теперь все смею, царевна. Ступай к государю! Он ждет тебя в баньке.
- И не подумаю!
Молчанов (от него попахивало вином) кликнул холопов, а затем, оттопырив нижнюю мясистую губу и сузив колючие желудевые глаза, с наглой усмешкой глянул на царевну.
- Сама пойдешь или слуги понесут?
- Сама, - презрительно посмотрев на Молчанова, сказала царевна. - Я поведаю царю о его хамском слуге.
Не переодевшись, в одном голубом сарафане, вся пылающая от гнева, Ксения направилась в царскую баню, в которую, еще в бытность отца, она любила ходить, сопровождаемая служанками. Баня была необыкновенно хороша, и находилась на одном ярусе с жилыми палатами, отделяясь от них небольшим переходом и одними сенями. В этих сенях у стен были лавки, и стоял стол, накрытый красным сукном, на него клали мовную стряпню, то есть мовное платье, в том числе колпак и разные другие вещи, кои надобились во время мытья, например, простыни, опахала, тафтяные или бумажные, которыми обмахивались, когда становилось очень жарко.
В углу мыленки стояла большая изразцовая печь с каменкой, наполненной «полевым круглым серым каменьем». От печи по стене, до другого угла, стоял полок с несколькими широкими ступенями для входа. Далее по стенам до самой двери тянулись обычные лавки.
Мыленка освещалась двумя или тремя красными окнами со слюдяными оконцами, а место на полке - волоковыми.
Обыкновенный наряд мыленки был такой же, как и в других комнатах. Двери и окна обивались красным сукном по полстям или войлоку, с употреблением по надобности красного сафьяна и зеленых ремней для обивки двери. Оконный и дверной прибор был железный луженый. Окна завешивались суконными или тафтяными завесами. В переднем углу мыленки всегда стояла икона и поклонный крест.
Когда мыльня топилась, то воду носили в липовых изварах (род небольших ушатцев или бадей), в ведрах и шайках, наполняемых медными, лужеными ковшами и кунганами, щелок же держали в таких же луженых тазах.
Квас, которым обливались, когда начинали париться, держали в туесах - больших берестяных бураках. Иногда квасом же поддавали пару, плескали его в каменку на раскаленный спорник. Нередко для того же употреблялось и ячное пиво.
Мылись на свежем душистом сене, которое покрывали, для удобства, полотном и даже набивали им подушку и тюфяки. Опричь того, на лавках, на полках и других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник - можжевельник, что всё вместе издавало весьма духмяный запах.
Веники составляли также одну из самых необходимых вещей в мыленках: поэтому на всех подмосковных крестьян положен был оброк вениками. В течение года мужики должны были доставить во дворец не менее тысячи веников.
Для отдыха после мытья и парки в мыленке стояли скамьи с подголовками, а на лавках клались мовные постели из лебяжьего и гусиного пуха в желтой камчатой наволоке.
В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями...
Баня служила и для царской и царицыной половины. Женщины приходили в баню по отведенным им дням.
На сей раз шла Ксения в мыленку не только без всякой радости, но и в бесконечной тревоге. Она уже ведала, чем занимается Григорий Отрепьев в бывшей царской бане, и это тяготило ее душу. Неужели Расстрига позволит себе над ней надругаться, как над сенной девкой? Такого чудовищного срама не должно случиться: она же не служанка, и даже не боярская дочь. Она - царевна, перед которой трепетали заморские принцы. Даже король Сигизмунд когда-то возмечтал сделать ее своей королевой, но помешали сложные отношения между Польшей и Россией. И вдруг на Руси появился этот уродец, беглый инок, назвавший себя «чудесно спасшимся царевичем Дмитрием». Расстрига не посмеет к ней прикоснуться. Не посмеет!
Отрепьев встретил ее в предбаннике… совершенно обнаженным. Ксения вскрикнула, отвернулась, и кинулась, было, в сени, но ее тотчас схватили холопы и вновь втолкнули в предбанник.
Самозванец, раскрасневшийся и распаренный, был настолько пьян, что не мог устойчиво стоять на одном месте. Раскачиваясь из стороны в сторону, он повернулся и схватился за дверную ручку мыльни. Распахнул. Из мыльни пыхнуло жаром, вырвались клубы пара.
- Прошу в баньку, царевна…Но допрежь скинь свой сарафан… Охота глянуть на телеса твои изобильные…Я тебе помогу.
Отрепьев говорил заплетающим голосом.
Ксения, закрыв глаза, гневно закричала:
- Не смей! Не смей ко мне прикасаться, Расстрига! Мерзавец!
Царевна отчаянно сопротивлялась.
- Мишка! Залей ее глотку вином.
Четверо холопов схватили Ксению за руки и за ноги, а Молчанов с гоготом влил в рот царевны добрый ковш вина. Ксения рухнула на пол без чувств. С нее сбросили сарафан и уложили на мовную постель из лебяжьего пуха.
Отрепьев сел рядом. Жадными похотливыми глазами взирал на прекрасное тело царевны и бормотал:
- И чего ерепенилась, дуреха?.. Теперь ты моя, моя!
Осовелыми глазами глянул на Молчанова и холопов.
- Прочь с глаз моих!
Затем Самозванец принялся оглаживать царевну потными руками, норовя возбудить свою плоть, но он ничего не добился. И он заплакал. Зачем ему мертвое тело? Зачем эта чарующая красота, когда Ксения бесчувственна и совершенно не отвечает на его ласки? Не надо было самому напиваться и Ксению не следовало упаивать вином. Молчанов перестарался, дурак!
Самозванец поднялся с ложа, накинул на царевну простыню и крикнул холопов:
- Отнесите царевну в свои покои!
Сам же Отрепьев вновь решил встретиться с Ксенией в бане, на свежую голову. Никуда-то она не денется.
И двух дней не миновало, как во дворец примчал посыльный Юрия Мнишека. Лжедмитрий прочел письмо и разорвал его на мелкие кусочки. Старый плут! От него ничего нельзя утаить. Но кто уведомил его о Ксении? Теперь люди Мнишека будут жить во дворце и следить за каждым его шагом… Что же с царевной? Как жаль, что не удалось полакомиться ее роскошным телом! Не судьба. Теперь ее удел - монастырь. Ха! Она пойдет все в тот же Чудов монастырь, где он взлелеял мечту стать царем. И он стал! А вот тебе, Ксения, быть вечной келейницей.
Г л а в а 21
КАТЫРЕВ-РОСТОВСКИЙ
Василий Пожарский и Федор Михалков распрощались со шляхтичами перед Дорогомиловской ямской слободой Москвы. Их предводителем был Юзеф Сташевский, тот самый Юзеф, который был одним из начальников караула Сандомирского замка, и которому было поручено довести московитов без малейших помех до русской столицы. Конечно же, ни пан Мнишек, ни его военные слуги, нанявшиеся к воеводе, ничего не ведали ни о какой-либо погоне со стороны Маржарета, ни о гибели немецких наемников. Шляхтичи даже не знали о цели приезда к Мнишеку двух москалей, но это никак не облегчало судьбу московских стольников.
Оставшись одни, Василий и Федор повели далеко не веселый для них разговор:
- В Москву нам и шагу ступить нельзя. Маржарет будет разоблачен, и тогда Самозванец лишит его головы. Такие вещи цари не прощают, - произнес Федор.
- И не только Маржарет. Если ниточка потянется, может пострадать и дьяк Власьев. Мнишек хоть и уверил, что Юзеф будет молчать о нашем приезде в Сандомир, но я не слишком-то доверяю этому пану.
- И я, Федор… И все же я должен войти в Москву. Не для того я ездил к Мнишеку, чтобы остаться в неведении о Ксении. Должен, Федор!
- С риском для головы?
- Пусть с риском, но мысль о Ксении не покидает меня ни на минуту. А вот твоей головой я рисковать не хочу. Ты укройся где-нибудь, пережди, а уж я буду доводить дело до конца.
- Опять ты горячишься. Давай чуток покумекаем.
- Покумекать можно, но в Москву я все равно пойду… Да вот хоть с убогими.
По дороге тянулась нищая братия с тощими холщовыми сумами.
- А что? - оживился Федор. - Облачимся в нищенскую сряду, и сам черт нас не узнает. Здравая мысль тебя осенила, Василий!
* * *
К хоромам Катырева-Ростовского подошли под мерный церковный благовест. У дубовых ворот сняли шапки, трижды осенили себя крестным знамением. Василий постучал в калитку посохом. Чуть погодя открылось маленькое оконце, из коего высунулась патлатая голова.
- Да сколь можно? Прут и прут!
Голос сиплый, недовольный, бородища веником.
- Доложи князю, борода, что к нему пришли бывшие сослуживцы по Кромам, - строго произнес Василий.
- Каки еще сослуживцы? - захихикал привратник. - Голь перекатная!
Василий ухватил мужика за бороду.
- Доложи, сказываю!
- Сей миг, милочки, - прохрипел привратник, но только его Василий отпустил, как тот захлопнул оконце и заорал заполошным голосом:
- Караул! Разбойные люди!
На дворе свирепо залаяли цепные собаки, к воротам побежали холопы из княжьего подклета.
- Ну, зачем ты его за бороду схватил? - посетовал Михалков. - Надо ноги уносить.
На счастье «нищебродов» к воротам подъехал ражий всадник на игреневом коне в окружении десятка послужильцев.
- Что за шум?
К ражему вершнику ступил Василий, снял дырявый войлочный колпак, отвесил поясной поклон.
- Здрав буде, князь Михаил Петрович… Не признал? Василий Пожарский.
- Пожарский? - удивился Катырев. - Ну и дела… А это кто с тобой? Бог ты мой. Федор Михалков.
Услышав голос боярина, привратник широко распахнул ворота.
- Прошу в терем, господа стольники.
- Благодарствуем, князь.
Прежде чем сесть за стол, Василий вытянул из нищенской сумы свою дворянскую сряду, переоблачился; то же самое сделал и Федор. Ничего не скрывая, друзья кратко поведали о своих необычных странствиях.
Катырев чутко слушал и головой покачивал.
- А я уж вас не чаял в живых увидеть. На Москве прошел слух, что вы где-то утонули под Смоленском. Однако, друзья. И чего только не выпало на вашу долю.
А на языке Василия вертелся вопрос и он, не удержавшись, спросил:
- Прости, Михаил Петрович. Что с царевной?
Катырев ответил не сразу, и эта заминка напугала Василия: неужели с Ксенией что-то недоброе случилось.
- Не тяни, воевода.
Федор глянул на друга с неодобрением: понукать Катырева не следовала, ибо тот обладал суровым нравом и страсть не любил, когда его подстегивают. Особенно это было заметно на ратных советах под Кромами. Здесь, правда, другие обстоятельства, и все же…
- У тебя вижу, стольник, одно на уме, - нахмурив изогнутые пшеничные брови, молвил Катырев, и, не договорив, осушил серебряную чарку. Похрустел соленым груздочком, утер влажные, крупные губы рушником и, наконец, продолжил свою неспешную речь, свойственную сильным, волевым натурам.
- Расстрига повелел удалить царевну в Чудов монастырь.
- С какой стати? - тотчас вырвалось у Василия, и он весь напрягся, чувствуя, как толчками забилось сердце. Всего скорее Самозванец надругался над Ксенией, а затем спровадил ее в обитель. Ублюдок!
Катырев, наблюдая за лицом стольника, успокоил:
- На Москве разные идут толки. Царевна-де не захотела отдаться Расстриге. О том Федька Молчанов проболтался, но сему чернокнижнику у меня нет веры. Язык, что помело. А вот то, что Лжедмитрий получил от Мнишека гневное письмо, здесь у меня нет никаких сомнений. И доставил его некий пан Юзеф Сташевский, о коем вы мне уже рассказывали. Думается, оно и стало причиной удаления царевны в монастырь. Удовольствован ответом, Василий Михайлыч?
- Не совсем, воевода… Ксения уже приняла обряд пострижения?
- Пока нет… И дай Бог, чтобы не принимала.
Свои последние слова Катырев произнес в какой-то неопределенной задумчивости, но Василий принял их в прямом смысле.
- Разумеется, Михаил Петрович. Хочется ли ей в келью, в кою ее насильно отправили? А что, если вызволить ее из монастыря?
- И на Серебрянку? - усмехнулся Катырев.
- Почему на Серебрянку? Русь велика, можно и подальше увезти, где ее и леший не достанет. Главное, из обители вывезти.
- Вздор говоришь, стольник, - строго молвил Катырев.
- Да почему?
- Да потому, Василий Михайлович, что ты живешь одной навязчивой мыслью, от коей для Руси никакого проку.
- Не понимаю, Михаил Петрович.
- Глубже надо размышлять, стольник. Допрежь всего о державе стоит подумать. О державе!.. Тебе по нраву новый царь?
- Да я готов этого Расстригу на куски порубить!
- Никогда того не бывало, чтобы беглый монах царем становился. Гнать в шею! - поддержал друга Михалков.
Катырев одобрительно посмотрел на обоих, провел тяжелой костистой ладонью по курчавой бороде в серебряных паутинках, а затем перевел взгляд на Михалкова.
- Гнать в шею. Добрая мысль, но дело сие непростое, требует времени. А время пока играет на Самозванца. За ним ныне и стрельцы и служилый люд, а самое главное - люд посадский. До сей поры верит он в посулы добренького царя. Зело доверчив русский народ, и в том его несчастье.
- А бояре? Сколь бояр переметнулось к Расстриге! - со злостью произнес Василий.
Пожарский и Михалков полагали, что Катырев начнет костерить московскую знать, перешедшую на сторону Лжецаря, но того не случилось.
- С боярами не все просто, стольники… Не все просто.
Михаил Петрович, облаченный в белую домотканую рубаху, расписанную по вороту и рукавам серебряным шитьем, медленно поднялся из кресла, подошел к высокому косящетому окну, глянул на двор, по коему сновали челядины, и надолго замолчал, углубившись в какую-то думу.
Василий пожал плечами, а Федор с неподдельным интересом ждал растолкования слов именитого воеводы, и вот они последовали.
- Угоден ли был Годунов боярам Романовым, Шуйским, Мстиславским и другим высоким родам?
- Вовсе нет. Не зря их Борис Федорович в опале держал, - отозвался Василий.
- А почему в опале? - свинцовые глаза Катырева вновь перекинулись на Михалкова.
- А чтоб на трон не замахивались. Борис-то Федорович не Рюрикович и не Гедиминович, вот бояре и не прощали ему своего худородства.
- В том-то и соль. Неугоден был боярам Борис Федорович еще и потому, что зело дворянство возвысил. То-то бояре в исступление пришли. Для них Лжедмитрий - находка, путь к заветной цели.
- Находка?
- Не дивись, Василий Михайлович. Аль твой брат тебе ничего не сказывал?
- Да я его, почитай, и не вижу, Михаил Петрович.
- Худо. Твоя голова совсем не тем занята, а Дмитрий Михайлович тебе бы втолковал, что корысть бояр с пришествием Расстриги еще больше умножилась. Лжецарь - всего лишь игрушка в тайных замыслах знати. Недолго будет его царствование.
- Откуда такая уверенность, Михаил Петрович? - повеселевшим голосом, спросил Василий.
Катырев вновь уселся за стол, обвел обоих стольников цепкими глазами и молвил:
- Другим бы не поведал, а вам скажу, как заклятым врагам Расстриги…На Самозванца готовится боярами заговор. В челе его вновь Василий Шуйский. На сей раз, как мне думается, Расстриге не устоять.
- Отменно! - возликовал Василий.
- Рано радуешься, стольник, - покачал крутолобой головой Катырев. - В случае успеха, держава получит слабого боярского царя, при коем Русь ждут новые беды. Дворянство не поддержит Шубника, смута еще больше усугубится. Не нужен царству Московскому такой государь.
- Тогда что же получается? Расстригу терпеть? - обескуражено произнес Василий.
- Почему ж терпеть? Пусть Василий Шуйский готовит заговор, но для того, чтобы не ставить на трон любого боярского царя, надлежит подобрать на трон человека, коего поддержит дворянство, и кое было надежной опорой Борису Годунову.
- И как такого сыскать? - спросил Федор.
Катырев отозвался не вдруг, ведая о том, что его предложение ошеломит сослуживцев, и все же сказать придется, ибо стольники могут зело пригодиться для исполнения задумки некоторых столичных дворян.
- Природных наследников Ивана Грозного и сыновей его не осталось. По мужской линии искоренен и наследник царя Бориса. Но остается… остается его дочь, царевна Ксения.
- Ксения?! - ахнул Василий.
- Но она же удалена в монастырь, - изумленно поглядывая на воеводу, молвил Федор.
- Я ведал, что вы придете в удивление, но оно улетучится, когда вы привыкните к сей мысли. Царевна еще не келейница, а всего лишь послушница. Ее спровадили в монастырь насильно, а Ксения, как мне известно, не терпит насилия, посему она и не торопится надеть на себя куколь.
- А если Гришка Отрепьев заставит немешкотно сотворить пострижение?
- Следует и такое предвидеть, но Ксения, и будучи келейницей поневоле, может вернуться к мирской жизни. Такое не раз уже случалось на Руси.
- И не только на Руси, - блеснул своими знаниями взбудораженный Василий. - Вспомните дочь великого Ярослава Мудрого, княжну Анну Ярославну, коя сочеталась браком с королем Франции Генрихом, а когда тот скончался, то королева удалилась в Санлизский монастырь, но через два года сняла монашескую рясу и вступила в новое супружество с графом де-Крепи. Сын ее, Филипп, стал королем Франции, но на всех важнейших бумагах Анна Ярославна подписывала вместе с ним свое имя. А княгиня Мария, дочь удельного ростовского князя Василько? Не она ли покинула свой монастырь и подняла Ростово-Суздальскую Русь на борьбу с татарами, а? А великая княгиня Ольга и правительница Елена Глинская?
- Однако, Василий. Не зря тебя мать науками пичкала, - хмыкнул Михаил Петрович.
- Все это чудесно, но согласится ли на царство сама Ксения, и какие силы будут на ее стороне?
- Пока все призрачно, нужно обстоятельно поговорить с царевной, но вся закавыка в том, кто бы мог это сделать. Ни я, ни другие верные царевне люди в женскую половину Чудова монастыря войти не смогут. Ксению может посетить только женщина.
- Моя матушка! - без раздумий воскликнул Василий.
- Я уже думал о том и помышлял съездить к дьяку Власьеву, но отложил поездку, дабы не вызвать подозрения. Афанасий Иванович ныне зовется «великим секретарем и надворным подскарбием» царя Дмитрия Ивановича.
- Подскарбием? - переспросил Федор.
- Глава казначейства. Ныне он, как и при Борисе Годунове, чуть ли не второе лицо государства. За ним же остался и Посольский приказ. Но смогу вас заверить, стольники, что Афанасьев служит не Самозванцу, а державе. Это умнейший человек.
- Он непременно будет на стороне Ксении! - горячо произнес Василий.
- Сие не подлежит сомнению. Кстати, Михаил Иванович, твой отец также является сторонником выдвижения царевны Ксении на царство. Пойдет за ней и московское дворянство, кое не хотело бы видеть на троне двуличного Шуйского.
- Значит дело за Ксенией? Я завтра же отправлюсь к матушке в Мугреево.
- Добро, Василий Михайлович. Надеюсь, что ты сумеешь уговорить мать приехать в Москву. Уж очень бы мне хотелось с ней встретиться. Поедешь с моими псарями и выжлятниками. Будто бы на охоту. Дороги ныне не безопасны… А ты, Федор Иванович, пока побудь у меня. На Москве никто не должен ведать, что стольники, отправившиеся к Мнишеку, живы и здоровы.
Г л а в а 22
В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ
Ксения стояла перед ракой святителя Алексия, основавшего Чудов монастырь в 1365 году. Именно в этом год, 6 сентября, митрополит Алексий заложил здесь каменную церковь во имя Чуда Архангела Михаила. С возведением церкви был установлен и сам монастырь.
Ксения отменно ведала, что в кремлевскую обитель, учрежденную известным святителем, с самого начала собирали знающих и испытанных старцев, избранных из монастырей, славившихся подвижнической жизнью, в том числе и из Сергиева монастыря еще при жизни преподобного его основателя.
Ксения прикладывалась к гробнице и вспоминала, как пять лет назад мощи святителя были торжественно переложены в новую серебряную раку, коя была сооружена по желанию царя Федора Иоанныча и была доделана в 1598 году после кончины государя. Рака, скованная из серебра, была украшена златом, многоцветным бисером и драгоценными каменьями; вверху ее был изображен образ святителя, «и так великолепно была устроена, что не можно было достойно и описать ее». Она была изготовлена уже при царе Борисе Годунове, когда и свершилось переложение святых мощей.
Тогда Ксении было двенадцать лет, и она до мельчайших подробностей помнит торжественное шествие, возглавляемое патриархом Иовом и ее отцом. В тот день, когда она стояла у раки со всей своей семьей, все мысли ее были светлые, ничем не омраченные. Ныне же на ее глазах застыли горевые безутешные слезы. Люди Самозванца чуть ли не силой привели ее в обитель и, поставив перед игуменьей, изрекли:
- Повелением великого государя Дмитрия Ивановича сей царевне надлежит быть в Чудовом монастыре. Принимай новую келейницу, игуменья Феоктиста.
Сказали - и удалились, а Феоктиста глянула на царевну своими чуткими, внимательными глазами и тихо вздохнула.
- Никак не по своей воле доставили тебя в обитель, Ксения Борисовна?
- Не по своей, матушка игуменья. Не лежит моя душа к постригу.
Вновь вздохнула Феоктиста.
- Не судима воля царская… Но ты успокойся, голубушка. С постригом спешить не будем, пока в послушницах походишь, а там как Бог повелит душе твоей. Пойдем, келью твою покажу. Добрая келья, с чудотворными иконами и поклонным крестом.
Разумеется, игуменья не владела всем монастырем, а лишь его небольшой, «женской» частью, где проживали монахини из знатных семей. Ксении была отведена одна из лучших келий на третьем ярусе. Была она тепла, просторна и хорошо освещена тремя оконцами, выходящими на Вознесенский монастырь. Здесь же, в верхнем ярусе (с северной стороны) находились архиерейские покои, Крестовая палата, столовая и библиотека. На втором ярусе помещались: Судейская палата, палата Подьяческая, палата Архивная и две палаты больничные; в нижнем ярусе находились палаты: столярная, каретная, кузнечная и кладовые.
Ксения не раз бывала в Чудовом монастыре, обнесенном каменной оградой, и всегда любовалась храмами Михаила Чуда, Благовещения, Иоанна Лествичника…Последний храм был возведен по приказу Ивана Грозного. 29 февраля 1556 года у него родилась дочь, царевна Евдокия. Государь по своему обычаю крестил ее в Чудовом монастыре и тотчас повелел построить над задними вратами монастыря обетную церковь во имя Иоанна Лествичника с пределом Евдокии мученицы. Именно этот храм посещала Ксения чаще других, ибо уже с четырнадцати лет ознакомилась с сочинением преподобного «Лествица райская», кой написал знаменитое наставление к иноческой жизни. Конечно же, иночество никогда не привлекало царевну, но привлекало само содержание книги. Преподобный писал, что иноческая жизнь есть путь непрерывного и трудного восхождения по лестнице духовного самосовершенствования. Это восхождение представляет собой движение борьбы с собственными страстями и пороками. «Лествица» составляла тридцать бесед о тридцати различных ступенях духовного восхождения к безупречности. Многие из бесед Ксения запомнила наизусть, чем порадовала свою верховую боярыню Марию Федоровну… Ныне ее нет, не с кем поделиться своими мыслями и чувствами. Теперь она - монастырская затворница, и никакая ладная келья не будет радовать ее сердце. Ксению ожидают кручина и грусть - по высоким теремам, где она хоть как-то веселилась с сенными девушками и боярышнями, тоска по покойным родителям и по ее желанному Василию Пожарскому. С тех пор, когда она обнаружила записку Василия в букете роз, миновало три недели. Где он, что с ним? Ну, хоть бы какая-то весточка! Все смутно, туманно. Как возликовало ее сердце, когда прочла его письмо, и как надеялась, что Василий вновь чем-то порадует ее. Не порадовал, и от того тоска ее все усиливалась, особенно сейчас, когда она очутилась в обители, где ей суждено прожить оставшуюся жизнь.
Чуточку полегче стало на сердце после прихода в келью игуменьи. Феоктиста ласково молвила:
- Ведаю, что ты, царевна-голубушка, златошвейка отменная. Не возьмешься ли за дело оное? У тебя келья светлая, пригожая.
- Да я с радостью, матушка игуменья.
- Вот и славно, голубушка.
* * *
Мария Федоровна Пожарская подходила к Чудову монастырю с разноречивыми мыслями. Беседа с сыном в Мугрееве была и сердечной и… печальной. Княгиня очень огорчилась, когда изведала, что Ксению насильно удалили в обитель, но еще больше она обеспокоилась, когда Василий передал ей разговор с Катыревым-Ростовским. Дворянство наметило царевну в государыни царства Московского!
Тревога пала на сердце Марии Федоровны. На Москве зреет заговор, в челе его знатный Рюрикович Василий Иванович Шуйский, нацелившийся на царский трон. Вполне вероятно, что боярам удастся скинуть самозваного царя с престола, и тогда его захватит Шуйский. Однако служилое дворянство не хочет видеть на троне боярского царя, склоняясь к царевне Ксении, дочери Годунова, кой целиком полагался на дворян, дав ему немало привилегий… Ксения Борисовна! Она умна, зело образована, но этого недостаточно, дабы повелевать державой, ибо царевна не властолюбива. Катырев (была с ним продолжительная беседа) невозмутимо молвил:
- Коль умна, и повелевать научится. В помощь ей назначим разумных мужей, кои возглавят государевы приказы. А в ближних думных людях станет Афанасий Власьев ходить, что у Бориса Годунова отменно служил.
- Но бояре трон без крови не уступят.
- И о том подумали. Дабы бояре мятеж не поднимали, соберем Земский собор, основу коего, по обыкновению, составляют выборные люди из городов, в массе своей дворяне и земские старосты. Они ж боярского царя не захотят. Так что, Мария Федоровна, у царевны Ксении Борисовны есть все условия занять отеческий престол.
- Но согласится ли на престол сама Ксения? Мнится мне, уговорить ее едва ли удастся.
- А вот тут, княгиня Берсенева-Пожарская, все будет от тебя зависеть. Лучшей уговорницы нам не сыскать… Ты сразу-то в монастырь не ходи, допрежь всего, поразмысли, как с царевной здраво беседу провести. Ну, да не мне тебя учить, мудрую жену.
«Не мне тебя учить, - вспоминала слова Катырева княгиня, идя по Спасской улочке Кремля к обители. - А надо бы поучить, чтобы в крамольные дела не ввязывалась. Не жилось спокойно, так ныне в самую гиль впуталась, став врагом не только Лжедмитрия, но и всей столичной знати. Пресвятая Богородица, да надлежит ли то делать, когда сын держится на волоске?»
От такой мысли Мария Федоровна даже остановилась между Чудовом и Вознесенским монастырями. Если Самозванец проведает, что Василий не утонул, а где-то скрывается, то непременно учинит сыск, а когда найдет - не пощадит. Сын под угрозой казни, недалече ушла и мать, вступив в заговор с Катыревым. А коль так, то и вся семья Пожарских быстро окажется в опале. Не повторит ли она путь своего деда Ивана Никитича Берсеня? Чур, чур меня!
Мария беспокойно глянула на златоглавые купола храмов и будто божественный глас услышала: «Да покинет тебя смятение, Мария. Твой путь во имя спасения святой Руси. Да будет он благословен самим Господом».
Исчезли страхи, и на душе установилось успокоение, вернулась твердость для исполнения благой цели.
Мария Федоровна земно поклонилась обители и уверенно пошла к вратам.
Ксения несказанно утешилась появлению своей бывшей верховой боярыни. Она прямо-таки кинулась на грудь Марии Федоровны, не сдерживая счастливых слез.
- Как я рада тебя видеть, боярыня, как рада!
- И у меня по тебе вся душа изболелась, государыня царевна. Привыкла к тебе, как к родной дочери.
Когда радость от встречи слегка унялась, Ксения, потупив очи и явно смущаясь, справилась:
- Что с Василием, матушка боярыня?
- С Василием? - переспросила Мария Федоровна, и вспомнила, как всей душой рвался сын на Москву, дабы быть поближе к царевне. Едва его угомонила.
- С ним все хорошо, государыня царевна, но на Москве ему показываться нельзя.
-Почему, боярыня?
Пришлось Марии Федоровне все рассказать, после чего Ксения с затаенной грустью молвила:
- Значит, он опять на Серебрянке?.. Пресвятая Богородица, как бы мне хотелось там очутиться!
- На все воля Господня. Может, и такое приключится, если обитель покинешь.
- Сие уже невозможно, боярыня. Быть мне до смертного дня черницей-келейницей.
- Не скажи, государыня царевна. Человек предполагает, а Бог располагает.
Мария Федоровна исподволь начинала подходить к самому важному вопросу.
- Вот была бы ты царицей, то бы непременно посетила Серебрянку. Допустим, по пути в Троицкую обитель.
- Ну конечно бы посетила, боярыня. Но сие только в грезах привидится.
- Отчего в грезах? Вот Расстригу с трона выпроводим, и возвращайся во дворец. И не просто царевной, а русской государыней.
- Шутишь, боярыня.
Мария Федоровна близко ступила к царевне и посмотрела на нее проникновенным взглядом, тем самым взглядом, кой всегда означал для Ксении, что боярыня хочет молвить что-то важное и серьезное.
- Чутко выслушай меня, государыня царевна, но не торопись со своими заключениями. Разговор наш будет обстоятельный. Давай-ка присядем…
Г л а в а 23
ТАЙНЫЙ СОВЕТ
Катырев-Ростовский остался доволен беседой княгини Пожарской с Ксенией Годуновой. Царевна, хоть и с большим трудом, дала согласие. Теперь следует собрать нужных людей, дабы договориться, в какой мере принимать участие в заговоре Василия Шуйского и как помешать ему, захватить царский трон.
Для тайного совета нашелся и повод: именины Михаила Петровича. Собрались люди «ростовского корня», чье родство пересекалось в том или ином колене и чьи имена в той или иной мере прославили державу: Петр Иванович Буйносов-Ростовский, Григорий Михайлович Темкин-Ростовский, Иван Андреевич Брюхатый-Ростовский, Сергей Дмитриевич Хохолков (из рода Брюхатых), Терентий Васильевич Касаткин-Ростовский. Все - потомки Рюриковича, но из угасших родов, отодвинутых столичной знатью на задворки. Все - ярые противники Лжедмитрия и Василия Шуйского. Всех охотно поддерживали московские и городовые дворяне, ибо каждый побывал в воеводах и имел ратные успехи. Не доставало на совете Афанасия Власьева, но Катырев счел нужным не рисковать «канцлером»: Лжедмитрий и так косо смотрит на «ростовское гнездо». Самым последним на «именины» прибыл бывший именитый смоленский воевода Иван Никитич Михалков, один из добрых друзей Михаила Катырева.
После заздравной именной чарки Катырев начал совет. Был на нем и Федор Михалков, кой временно скрывался в хоромах князя. Еще неделю назад о сыне изведал Иван Никитич, извещенный Михаилом Петровичем.
- И чего он у тебя в доме ошивается? - осерчал Иван Никитич. - Федька и вовсе свой родной очаг забыл. То его Власьев к ляхам отрядил, то по иным делам где-то запропастился, а ныне у тебя прячется. И что за сын непутевый? Связался с этим Васькой Пожарским - и теперь никакого покоя родителям.
Но пенял на сына недолго, когда обстоятельно потолковал с Катыревым.
- Ты не шибко брани Федора. Он с Василием Пожарским великое дело для Руси сотворил. Дьяк Власьев их на зело велемудрое дело надоумил. Ни татары, ни турки на Московию не полезли.
- Да ведаю, ведаю. Заходил ко мне Афанасий Иваныч. Но сын, прежде всего, должен родителя уведомить, а ведь он, неслух, словом не обмолвился.
Однако в душе Иван Никитич остался доволен своим Федькой: не худо, когда сын из немалых испытаний с честью вышел, не посрамил род Михалковых.
- Пусть пока у меня поживет. Я его своим дальним сродником слугам представил. Сам ведаешь: из дому ему и шагу ступить нельзя, так что потерпи, Иван Никитич…
Во время совета Федор не проронил ни слова, а когда в покоях остались отец и Михаил Петрович, он высказал:
- Жак Маржарет ведает внешней дворцовой стражей, кою составляет целая рота немецких наемников с мушкетами и саблями. Взять их будет нелегко. Маржарет подобрал отменных воинов.
- Ты прав, Федор, но что ты предлагаешь?
- Надо сделать так, чтобы в час нападения на царский дворец немецкая рота отсутствовала.
- Суждение прекрасное, Федор, но не выполнимое, - сказал Катырев.
- Этот француз, изрекают, получает от Расстриги большие деньги, вдвое больше, чем от Бориса Годунова. Никчемная затея, - отмахнулся Иван Никитич.
- И все-таки, батя, надо попытаться.
- Уж не ты ль к нему собрался? - усмехнулся отец.
- Я, батя. Мы с Василием не худо с Маржаретом сдружились, а он не раз сказывал, что ради друзей, готов пойти на любой риск. Так -де принято у гасконцев. А если ему еще посулить и тугой кошелек, то он сделает свое дело наверняка.
Катырев и Михалков какое-то время обдумывали слова Федора, а затем Михаил Петрович, пощипав, широкие табачные усы, с улыбкой произнес:
- А что, Иван Никитич, может, поможем Василию Шуйскому свалить Расстригу? Глядишь, и нам лишний козырь. Да еще какой!
- Козырь немалый, но ты ж сам говорил: Федьке ни шагу из дому. Да и как ему повидать Маржарета? Не к дворцу же идти.
- Я придумал, батя. Маржарет живет в Немецкой слободе. Я знаком с его слугой Эмилем. Он подскажет, когда в доме появляется его хозяин. А в Кукуй меня довезет в колымаге Михаил Петрович.
- А ведь, кажись, дело придумал твой Федька, Иван Никитич. Я в Кукуй давно собирался к одному купцу.
- Но чтоб из колымаги не высовывался! - погрозил кулаком сыну Михалков.
Г л а в а 24
ОКАЯННЫЕ ЛАТИНЯНЕ
Жалованье дворянам и подготовка к войне с татарами опустошили казну, но Отрепьев решил довести свою задумку до конца.
Громадные деньги имелись у монастырей, и Лжедмитрий взял у них около сорока тысяч рублей, но и этих денег оказалось недостаточно. Вторая попытка пополнить казну за счет монастырей не увенчалась успехом: отцы церкви воспротивились посягательству на их богатства. Достаточно и того, что они прощали Самозванцу его связи с католиками и протестантами.
Помолвка Отрепьева с Мариной Мнишек подлила масла в огонь. Марину честили как еретичку и требовали, чтобы польская «девка» приняла крещение по православному обряду. Но патриарх Игнатий, «лизоблюд расстриги», не поддержал пастырей. Льстивый грек, во всем угождая Самозванцу, ограничился миропомазанием.
Недовольство Самозванцем нарастало. Особенно оно умножилось, когда тот задумал по указке римского папы и Сигизмунда поход через степь на юг в Крым и далекую Турцию.
Церковь, видя растущее влияние иезуитов при Лжедмитрии, стала опасаться за свое положение и поддержала Шуйских.
Самозванец никакой опоры в Русском государстве не нашел. Вся его надежда была лишь на шляхту и иезуитов, но и с ними начались у Лжедмитрия трения. Шляхта требовала от него выполнения данных посулов, а Римский папа напоминал об обещании обратить в католичество русский народ.
Чтобы владычествовать на Руси, Самозванец просил панов умножить польскую ратную силу. Скоро был найден благовидный предлог для ввода польского войска в Москву - предстоящая свадьба Лжедмитрия с Мариной Мнишек. Но пан Мнишек все оттягивал отъезд дочери, стараясь высосать из русской казны как можно больше денег. Самозванец передал Мнишеку триста тысяч злотых и пятьдесят - его сыну, вскоре Мнишеку было послано еще двадцать тысяч рублей. Тесть начал брать в долг товары у московских купцов, занимать у них деньги, требуя от зятя все им оплачивать.
2 мая 1606 года «свадебный поезд» из двух тысяч панов и шляхты прибыл в Москву. Москвитян поразил вид свадебного поезда: паны ехали на свадьбу воинским обычаем, «урядясь в сбруях и с копьи, в панцирях и полном вооружении».
Для Марины Мнишек и ее слуг отвели целый монастырь. Панов, шляхтичей и их слуг разместили в домах москвитян, где «гости» чувствовали себя полными хозяевами.
Свадьба, вопреки воле Боярской думы и отцов церкви, была назначена на 8 мая, что являлось прямым и оскорбительным вызовом религиозному чувству православных людей, так как накануне празднования дня святого Николая Чудотворца, высоко чтимого в народе, свадьбу устраивать не полагалось ни в коем случае.
Венчание происходило в Кремле, в Успенском соборе. Поляки стояли в храме с оружием и в шапках с перьями, что оскверняло православную церковь.
Сама же свадьба состоялась во дворце. Самозванца и Марину поутру привели в Столовую избу, где их обручил придворный протопоп Федор. Затем обрученных проводили в Успенский собор. Патриарх торжественно короновал Марину, предварительно свершив обряд миропомазания.
К великому изумлению православных, царица не взяла причастия. Многие присутствующие не могли скрыть замешательства и негодования. Среди приглашенных гостей прошел ропот, ибо коронация Марины в Успенском соборе явилась неслыханным нарушением всех норм и приличий. Православным царицам даже многолетие петь стали лишь при Борисе Годунове. Но и такое безобидное новшество православные воспринимали как бесстыдство. Отказ Марины принять причастие возмутил москвитян…
А пьяные шляхтичи скакали на лошадях по улицам, стреляли, давили народ, грабили прохожих, по ночам вламывались в дома мирных жителей, насиловали женщин.
Паны чувствовали себя господами положения. В пьяном разгуле они бряцали саблями и кричали: «Что ваш царь?! Мы дали царя Москве!».
Народное возмущение готово было разразиться каждую минуту.
Летописец воскликнет: «Крик, вопль, говор неподобный. О, как огонь не сойдет с небеси и не попалит сих окаянных!»
Г л а в а 25
ГИБЕЛЬ ГРИШКИ ОТРЕПЬЕВА
Ситуация в Москве становилась угрожающей. Даже иезуиты, находившиеся в столице, говорили, что назревает народное восстание, но оно будет направлено не против царя, а против иноземного наемного воинства. Самозванцу доложили, что народ едва не разгромил двор пана Вишневецкого. Ночью у двора собралось более четырех тысяч московитов.
- Я накажу Адама Вишневецкого. Зачем его гайдук избил посадского человека?
Однако наказание ясновельможного пана не последовало, но Лжедмитрий хотя и не сомневался в преданности народа, в тот же день усилил охрану Кремля: удвоил караулы и поднял по тревоге несколько тысяч стрельцов. Всю ночь польские роты разъезжали по Кремлю и время от времени палили в воздух из пистолей и мушкетов, надеясь этим устрашить москалей.
Заговорщики: трое братьев Шуйских, братья Голицыны, Борис Татев, Михаил Татищев, окольничий Крюк-Колычев, дети боярские Валуев и Воейков, купцы Мыльниковы и другие торговые люди вели хитрую игру, отвлекая Лжецаря от грозящей ему опасности, и добились своего. Петр Басманов и его сыскное ведомство сосредоточили все усилия на охрану поляков, расселившихся в домах москвитян.
Василий Шуйский несколько раз откладывал время переворота, поскольку не был уверен, как поведет себя чернь, коя, в большинстве своем, все еще верила «Дмитрию». И тогда на очередном совете заговорщиков он приказал кинуть в день восстания вероломный клич: «Поляки бьют государя!». Народ бросится громить ляхов, а заговорщики проникнут во дворец и убьют Самозванца.
* * *
Черная глухая ночь. Хоромы Василия Шуйского. В брусяных покоях князья, бояре, воеводы, головы и сотники новгородского войска (Шуйским удалось втянуть в заговор новгородцев). Здесь же купцы под началом Савватея Мыльникова и духовные лица.
Подле Шуйского - царица-инокиня Марфа, тайно прибывшая из Вознесенского монастыря.
Василий Иванович горячо молвил:
- Час настал! Вся Москва готова подняться на иноверцев. Самозванец не должен более сидеть на троне. Подлый Расстрига поругал святую веру, осквернил храмы Божии и венчался с поганой полькой. Гришка Отрепьев разорил державную казну и отдал Псков и Новгород своей латинянке. Ежели и дале Расстригу терпеть, то Русь будет под пятой короля Жигмонда. Хотите ли оного?
- Не хотим, князь. Буде терпеть ляхов! Лавки пограбили, каменья и злато с икон обдирают, жен силят. Не хотим ляхов! - зашумели московские купцы.
Ратные же люди помалкивали. Верить ли князю Шуйскому? Новый-то царь милостив. Это не государь, а ляхи да немчины лиходейничают. Так царь-де повелел их после свадьбы в Речь Посполитую спровадить. Уйдут иноверцы, и вновь на Москве покойно станет. Шуйскому же не впервой народ мутить. Сам, чу, на престол замахнулся.
Шуйский пощипал жидкую сивую бороденку и вновь заговорил:
- Ведаю, ведаю, люди ратные, ваше молчанье. Сумленье гложет? Шуйский-де на кресте Дмитрия признал. Было оное. Но чего ради? Чтоб от злодея Бориски Годунова избавиться. Чаял, станет Самозванец защитником дедовских обычаев, а вышло наоборот. Он беглый расстрига! Да вот и матушка царица о том изречет. Так ли, государыня?
- Так, князь! - сверкнула очами Марфа. - Гришка Отрепьев ведовством и чернокнижием нарек себя сыном Ивана Васильевича. Нарек, и помрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей. Меня же и сродников устрашил смертью. Ныне всему миру поведаю: не мой он сын, не царевич Дмитрий, а вор, богоотступник и еретик! Гоните злодея с престола, гоните немедля, покуда Господь не покарал нас за страшные грехи. Нам не нужна латинская вера. Гоните сатану!
Черные глаза инокини полыхали огнем. Слова ее всколыхнули служилых. Уж тут-то безо лжи: не станет же мать на сына богохульствовать. Никак и в самом деле сидит на царстве Расстрига.
Ратные люди загалдели:
- Прогоним, матушка царица! Не быть Гришке на троне! Сказывай, что делать нам, князь Шуйский?
- Как только ударят в набат, пусть все бегут по улицам и кричат, что ляхи замышляют убить царя. Народ кинется на ляхов, мы же побежим во дворец и прикончим с Расстригой.
- Но у царских покоев большая немецкая стража.
- Будьте покойны, люди ратные. Наш человек отведет внешнюю стражу от царских покоев. А теперь, братья, помолимся. Да поможет нам Господь в святом деле!..
В ночь на семнадцатое мая в Москву вошли три тысячи ратников и заняли все двенадцать ворот Белого города.
На рассвете раздался набатный звон с колокольни храма Ильи Пророка, что у Гостиного двора Китай-города. Тотчас же ударили в сполох все «сорок сороков» московских. Толпы народа запрудили улицы и переулки. Отовсюду неслось:
- Литва помышляет убить царя Дмитрия Иваныча и завладеть Москвой. Бей Литву!
Москвитяне, вооружившись топорами, дубинами, рогатинами и прадедовскими мечами, бросились к домам польских панов.
- Круши злыдней!
Бурные, гормонные потоки людей хлынули на Красную площадь. Здесь же разъезжали на конях Василий Шуйский, Василий Голицын, Иван Куракин и Михайла Татищев с оружной челядью.
- Пора, православные! - истово молвил Василий Шуйский и тронулся к Фроловским воротам. В левой руке князя - большой золоченый крест, в правой - меч. Подъехав к Успенскому собору, Василий Иванович сошел с коня и приложился к образу Владимирской Богородицы. Когда обернулся к толпе, неказистое лицо его было суровым и воинственным.
- Буде царствовать Гришке Расстриге. Во имя Божия зову на злого еретика!
Гулкий тревожный набат разбудил Самозванца. Вскочив с ложа и накинув бархатный кафтан, побежал из царицыной опочивальни к своим покоям. Встречу - Петр Басманов.
- Что за звон, боярин?
- Сказывают пожар в Белом городе, государь.
Самозванец широко зевнул и пошел досыпать к Марине. Но вскоре раздались выкрики под окнами дворца:
- Дева Мария, что это? - испуганно приподнялась с перины царица.
Самозванец окликнул Басманова.
- Глянь, боярин.
Басманов вернулся с побелевшим лицом.
- Бунт, государь!.. Упреждал, сколь раз упреждал. Не внял моим советам, - рывком распахнул окно. - Слышь, государь?
- Смерть еретику! Смерть Вору!..
Лжедмитрий судорожно глотнул воздуху и кинулся к алебардщикам.
- Стража! Никого не впускать! Защитите своего государя, и вы получите по тысяче злотых. Заприте ворота!
Но алебардщиков было слишком мало. Озверелая толпа лезла вперед, бухала из самопалов и пистолей. Стражники попятились к государевым покоям, а народ бежал по переходам и лестницам.
Петр Басманов, схватив царский палаш, побежал навстречу.
- Стойте, православные! Побойтесь Бога! Не делайте зла государю. То - помазанник Божий!
Один из заговорщиков, пробившись через оробевшую стражу, подскочил к Басманову.
- Врешь, прихвостень! Выдавай Вора!
- Сам вор!
Басманов сверкнул палашом и разрубил заговорщику голову. Толпа ринулась к боярину. Алебардщики взбежали наверх, оставив мятежникам Басманова.
Тут подоспели Василий Голицын и Михайла Татищев. Басманов норовил усовестить бояр:
- Остановите толпу! Одумайтесь, и царь щедро наградит вас!
- Не от Расстриги награду получать! - воскликнул Михайла Татищев и пырнул Басманова длинным ногайским ножом. Басманов рухнул под ноги толпы, его поволокли вниз по лестнице и сбросили с Красного крыльца.
Самозванец, размахивая мечом, выступил вперед:
- Я вам не Борис Годунов! Прочь из дворца!
Дворянин Григорий Валуев выбил из рук Самозванца меч. Обезоруженный царь отступил в покои. Алебардщики закрыли вход, но по дверям застучали топоры.
Лжедмитрий перешел с телохранителями в опочивальню и в отчаянии закричал:
- Измена во дворце! Почему вас так мало? Где остальная стража? Вашими алебардами курицы не зарубить. Где пистоли и ружья?
Дверь зашаталась под ударами топоров. Самозванец, в поисках спасения, побежал к опочивальне царицы.
- Мятежники во дворце! Прячься, Марина!
Маленькая изящная царица с визгом вылетела из покоев. Самозванец же заперся в умывальне, но и здесь не нашел спасения: гневно орущая толпа приближалась к его последнему укрытию. Лжедмитрий ступил к открытому окну. Внизу, вдоль дворцовой стены, алели на солнце крашеные подмостки, срубленные для свадебных торжеств. Поодаль на Житном дворе и у Чертольских ворот расхаживали караульные стрельцы.
«Выхода нет, надо прыгать. Стрельцы не оставят меня в беде», - смело подумал Самозванец и прыгнул из окна. Норовил угодить на подмостки, дабы по ним спуститься во двор, но сорвался. До земли было не менее пятнадцати саженей. Лжедмитрий, сломав ногу и разбив грудь, бездыханно распластался на земле. Его поднял один из алебардщиков, ливонский дворянин Фирстенберг
Подбежали стрельцы, признав государя, отлили водой и оттащили к разрушенным хоромам Бориса Годунова.
Самозванец, придя в себя, тихо и просящее молвил:
- Вы всегда мне были верными слугами. Заступитесь и в сей горький час. Я выдам вам жалованье за три года вперед и пожалую вас вотчинами изменников бояр. На том мое государево слово.
То была поистине царская награда.
- Защитим, государь. Побьем изменников!
Служилые понесли Самозванца во дворец, где вовсю буйствовала толпа. Шуйский еще накануне выпустил из темниц лихих людей, напоил вином. Теперь они рушили и разоряли государев дворец, искали Лжедмитрия и Марину.
Царица спряталась среди придворных польских фрейлин и московских боярышень. Здесь же был юный камердинер царицы Ян Омульский. Он встал с обнаженной саблей возле закрытых дверей и храбро произнес:
- Не бойтесь, государыня. Я не позволю черни войти в ваши покои.
В двери ломились бывшие колодники. Фрейлины и боярышни испуганно сгрудились вокруг Марины. Слышался рев, угрожающие выкрики:
- Тут еретичка! Круши!
Двери зашатались. Марину бил холодный озноб. Сейчас московские варвары ворвутся в опочивальню и убьют ее. О, Боже!
Марина юркнула под колокол-юбку своей грофмейстерины. Двери упали. Ян Омульский бесстрашно двинулся на колодников, но его тотчас уложили тяжелой дубиной.
- Где царь и его латинянка? Сказывайте, сучки! - грубо прогудел лохматый, с рваными ноздрями верзила.
- Мы не знаем, где царь. Как видите, его здесь нет. Царица же еще ночью уехала к своему отцу Юрию Мнишеку, - ответила гофмейстерина.
- Врешь, стерва, знаешь! - рявкнул все тот же детина. - А ну, робя, хватай женок!
- Хватай! - отозвалась толпа. - Ляхи наших жен и дочерей не щадили. Силь латинянок!
Молодые фрейлины «были донага ограблены; их поволокли, каждый в свою сторону, как добычу, словно волки овец». Не тронули лишь старую гофмейстерину.
Мало погодя на женскую половину явились бояре.
- Буде непотребничать, ярыжники! Буде! - загремел дородный Василий Голицын.
Толпу едва уняли. Вынырнувшую из-под юбки царицу увели в дальние покои.
- Православные, царь сыскался! Стрельцы от Житного двора несут! - заслышались выкрики.
Стрельцы доставили Самозванца к Красному крыльцу.
- Бей христопродавца! Бей Вора! - завопили колодники и люди Шуйского.
Стрельцы тесно обступили царя, ощетинились бердышами и пищалями.
- Осади! То не Вор, а истинный государь. Осади!
Но толпа упрямо лезла на стрельцов; те пальнули из пищалей, человек пять-шесть лихих рухнули замертво. Толпа - вспять.
Бояре замешкались, глянули на Василия Шуйского.
«Все дело спортят, неслухи!» - подумал князь и спустился с Красного крыльца.
- Кого под защиту взяли, служилые? Еретика Гришку Отрепьева!
Стрельцы уперлись - в три дубины не проймешь. Народ увещевают:
- Осади! Не кинем царя батюшку!
Долго препирались, ни из хомута, ни в хомут. Но тут кто-то выкрикнул из толпы:
- Православные, стрельцы еретику продались! Айда зорить стрелецкие дворы!
Служилые заколебались: народ в ярь вошел, возьмет да и порушит Стрелецкую слободу. Отступно молвили:
- Бес с вами, выдадим вам государя.
К Лжедмитрию ступил Василий Шуйский.
- Господь не захотел, чтобы подлый еретик терзал Московию. Власть твоя закончилась, Расстрига!
Гришка Отрепьев понял, что пришел его смертный час. Опираясь на рогатый посох и поглядывая на Шуйского, он поднялся.
- Пощадил я тебя, Васька, да напрасно. Жаль, не смахнул башку твою злокорыстную. Ну, да и тебе, прохиндею, не царствовать.
К Самозванцу подскочил московский купец Савватей Мыльников.
- Да что с ним толковать, еретиком? Таких царей у меня хватает на конюшне. Благословим польского свистуна!
Выстрелил в Отрепьева из ружья.
Самозванца и Басманова раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте Самозванец хотел обезглавить Шуйского).
На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!
Шуйский приказал:
- Киньте Расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.
На Боярской думе Василий Иванович молвил:
- Надо подвергнуть Расстригу торговой казни.
Бояре согласно закивали бородами. К телу Самозванца явился палач и принялся стегать его кнутом. Подле стояли бояре и приговаривали:
- То - подлый Вор и богохульник Гришка Отрепьев. То - гнусный Самозванец!..
Из дворца доставили безобразную «харю» (маску) и бросили ее на вспоротый живот Отрепьева. В рот сунули дудку.
- Глянь, народ православный! - восседая на коне, кричал Василий Шуйский. - Еретик и чародей Гришка заместо иконы поклонялся оной харе, кою держал у себя в спальне. Тьфу, поганец!
Дворцовая трагедия завершилась, но на московских улицах продолжалась бушевать борьба. Вооруженные москвитяне осаждали дворы, где проживали поляки, и сурово расплачивались с этими пришельцами за перенесенные от них насилия, за оскорбление своих жен и дочерей.
Во время вторжения во дворец для заговорщиков важно было предотвратить возможную попытку воеводы Мнишека прийти на помощь своему погибающему зятю, тем более, что дом, кой занимал Мнишек со своей многочисленной свитой и слугами, находился вблизи царских палат. Не случайно в самом начале восстания вооруженные москвитяне окружили двор Мнишека и никого оттуда не выпускали.
Встревоженный Мнишек ничего не мог изведать об участи Самозванца и своей дочери. Лишь набатный звон и толпы горожан, бежавших в кремль, заставляли предполагать трагические события во дворце. В ином положении оказались братья царицы - Павел и Станислав Мнишки с их многочисленными слугами, кои своим распутством и наглым поведением вызвали ненависть москвитян. Павел Мнишек занимал дом «стряпчего с ключом» Кирилла Безобразова вблизи Посольского двора, куда в самом начале тревоги убежал в одном исподнем, бросив свое имущество и челядь на произвол судьбы. Напротив Посольского двора, на другой стороне улицы, в бывшем доме боярина Семена Годунова, находился Станислав Мнишек, кой успел собрать около себя немало вооруженных людей и приготовился к отчаянной борьбе, так как хорошо знал, что его ждет, если он попадет в руки «москалей».. Но в это время к хоромам подскакал боярин Борис Нащокин и, действуя именем Боярской думы, заставил толпу москвитян разойтись. Однако погромы ляхов продолжались по всей Москве.
20 мая Шуйский велел убрать Самозванца с Красной площади. Труп привязали к лошади и поволокли к Божьему дому, что за Серпуховскими воротами, где хоронили бродяг и безызвестных людей. Басманова зарыли у храма Николы Мокрого.
А вскоре пошли толки о чудесных и странных знамениях, кои предвещали новые беды. «Когда труп Самозванца везли через крепостные ворота, налетевшая буря сорвала с них верх. Потом грянули холода, и вся зелень в городе пожухла. Ночные сторожа видели, как по обеим сторонам стола, на котором лежал царь, из земли появились огни. Едва сторожа приближались, огни исчезали, а когда удалялись - загорались вновь. Среди глухой ночи прохоржие, оказавшиеся на Красной площади, слышали над окаянным трупом «великий плищ, и бубны и свирели, и прочая бесовская игралища». Приставы, бросившие тело в «Божий дом», позаботились о том, чтобы запереть ворота на замок. Наутро люди увидели, что мертвый «чародей» лежит перед запертыми воротами, а у тела сидят два голубя. Отрепьева бросили в яму и засыпали землей, но вскоре его труп обнаружили в другом месте. Произошло это на третий день после избрания Шуйского. По всей столице стали толковать, что «Дмитрий» был чародеем-чернокнижником и «подобно диким самоедам» мог убить, а затем оживить себя».
Василий Шуйский был встревожен знамениями и слухами, собрав бояр, он долго совещался, как поступить с мертвым «колдуном». Призвали на помощь монахов Чудова монастыря и те надоумили бояр: увезти Расстригу в село Котлы, что под Коломенским и там сжечь.
Толково придумали монахи, ибо еще при жизни Самозванец приказал соорудить там подвижную крепостицу, на стенах коей были намалеваны черти. Москвитяне прозвали эту крепостицу «адом». Царь Василий заявил на Думе:
- Гришка Отрепьев не зря возвел сию крепостицу. У ее стен он намеревался истребить всех бояр во время своих потех.
Бояре поверили и сожгли тело Лжедмитрия вместе с «адом».
А народ баял:
- Уж не истинного ли царя порешили?
- И вовсе не порешили. Немчина убили. Царь же к ляхам ускакал…
Г л а в а 26
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Столичное дворянство, возглавляемое Катыревым-Ростовским, приняло большое участие в свержении Лжедмитрия.
В день убийства Расстриги Михаил Петрович встретился с Василием Шуйским и потребовал созыва Земского собора.
- Мог бы и не напоминать, Михайла Петрович. Без совета всей земли царю не быть. Завтра же на Боярской думе порешим о деле оном.
На том и разошлись. Однако на другой день ни один посыльный не помчал в города. Обычно это делали жильцы, обретавшиеся в государевом дворце для разных посылок.
- Пройдоха! - взорвался Катырев и поехал во дворец. Но жильцы молвили:
- Мы - людишки малые. Без повеленья Боярской думы и с места не тронемся.
Катырев сплюнул и поскакал к первому боярину Боярской думы Мстиславскому. Его, как и Шуйского, пророчили в цари, но Федор Иванович, сославшись на болезни, отказался в пользу «принца крови». О том он сказал и Катыреву:
- А пущай Василий Иванович садится на царский трон.
В тот же день Катырев собрал в своих хоромах всех приверженцев Ксении Годуновой и произнес:
- Василий Шуйский не та личность, дабы управлять великим Московским царством. Его даже многие бояре не поддерживают. Среди них Романовы, Бельские, Нагие, Салтыковы, Шереметевы и другие знатные роды. Петр Никитич Шереметев не для того ввел в Москву войска, дабы посадить на трон Шубника, а дабы помочь заговорщикам устранить Расстригу. В громадной России Василия Шуйского мало кто ведает, а ежели взять Псков, то имя его ненавистно, поелику жива еще память о жестокостях и корыстолюбии псковского наместника Андрея Шуйского во время малолетства Ивана Грозного. Не захотят видеть Шубника царем северские, заокские, украинные, рязанские и тверские земли. Да вся земля Русская отшатнется от боярского царя. Надо немешкотно собирать Земский собор и выбрать на нем достойную правительницу, коя не уронит чести Московского царства, а посему пошлем своих послужильцев во все города, дабы через две-три недели, пока выборные соберутся, провести на Москве Совет всей земли…
То было 18 мая 1606 года, а девятнадцатого произошло невероятное. Василий Шуйский, отменно понимая, что Земский собор его на царство не выкликнет, принял скоропалительные меры.
Братья Шуйские, Василий Голицын с братьями, Иван Куракин и Иван Воротынский, сговорившись между собой, привели князя Василия Шуйского на Лобное место и оттуда провозгласили царем.
Народ ахнул:
- Как это? Без Земского собора! Да и патриарх не выбран. К чему такой спех?
Бояре отвечали:
- Покуда отцы церкви станут избирать нового патриарха, да соберется Собор пройдет немало времени. А Русской земле надо успокоиться. Царь нужнее патриарха! А венчание проведет новгородский митрополит Исидор.
- А почему именно Шуйский должен стать царем? Аль князь Голицын хуже будет?
- А потому, что происхождение Шуйских идет от Кесаря Августа через Рюрика до прародителя их Александра Ярославича Невского. Сие происхождение от Невского дает Шуйскому перевес над Василием Голицыным, чей род идет от дочери Дмитрия Донского. Вот и суди да ряди, народ православный!
На Красной площади больше всего оказалось единомышленников и доброхотов Василия Шуйского. Они-то и перекричали недовольных и «выкликнули» его в цари, «без ведома и согласия Земского собора, одною только волею жителей Москвы… всех этих купцов, пирожников и сапожников и немногих находившихся там князей и бояр».
Современник этих событий с сокрушением записал, что «князь Василий Шуйский аки бес вскочил на царство».
«В сборе священнодействовал не патриарх, а новгородский митрополит Исидор, которому помогал (крутицкий митрополит) Пафнутий. Исидор надел на царя крест святого Петра, возложил на него бармы и царский венец, вручил скипетр и державу. При выходе из собора царя Василия осыпали золотыми монетами».
17 и 18 мая сторонники Шуйского ликовали; но в храмах не смели петь благодарственных молебнов, бездна московских жителей заперлась в своих домах и на ликование приверженцев Шуйского отвечала молчанием. Басня же о происхождении от Августа, сочиненная книжниками, по тщеславию была усвоена всеми потомками святого Владимира Крестителя. Все хитрости Василия Шуйского не могли укрыться от москвитян, и потому их поразила окружная грамота царя, в которой он уверял, что его просили на престол митрополиты, архиепископы, епископы и весь освященный собор, также бояре, дворяне, дети боярские и всякие люди Московского государства. Здесь Василий Иванович явно играл словами, говоря о Московском государстве, под коими часто разумелась только Москва. Вслед за грамотою царя была разослана грамота от московских бояр, дворян и детей боярских, которая истолковывала переворот в ночь на 17 мая и говорила, что царевич Дмитрий подлинно умер и погребен в Угличе, ссылаясь на показания матери и дядей царевича; на престол же сел Гришка Отрепьев. Мать царевича, инокиня Марфа, в особой грамоте каялась, что она из страха признала самозванца за сына. По городам и всюду, куда проникали эти грамоты, умы волновались, ибо все в недоумении спрашивали: как могло приключиться, что Гришка Отрепьев прельстил чернокнижеством и мать царевича, и всех московских правителей? Каким образом Москва, недавно ликовавшая спасению царевича Дмитрия, ныне извещает, что на престоле сидел чернокнижник, вор и самозванец, а не царевич?
"Так настало для всего государства, - говорит Соловьев, - омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным". Вдобавок пошли немедленно слухи о спасении царя Дмитрия в ночь на 17 мая. Царь Василий, чтобы отклонить грозившую беду, велел с большим торжеством перенести тело царевича Дмитрия из Углича в Москву, где и причислили царевича к лику святых. Но и это не воздействовало: опасные слухи о спасении царя не только нe прекратились, но еще усилились. Уже 17 мая Михаил Молчанов, один из убийц Федора Годунова, скрылся из Москвы в Литву, и на пути, близ Москвы, распускал слух, что царь спасся, а в отдаленных местах - что он сам царь Димитрий, спасающийся из Москвы; москвичи же, вместо него, убили другого человека.
Царь же Василий принялся «на рысях» ублажать бояр. Не уставая повторять, что старшинство «породы» дает право на старшинство власти, он тотчас принялся возрождать старые боярские обычаи, то есть подтверждать права боярства. Это он сделал в своей крестоцеловальной записи, в коей царь признал, что не волен казнить своих холопов, то есть отказался от того воззрения, который так резко выставил Грозный и потом принял Годунов. Опалы вели к переходу родовых земель в казну государя, что более всего тревожило бояр. Дума добилась четкого указания на то, что Василий Шуйский без боярского суда не может отбирать вотчины, дворы и пожитки у братьев опальных, их жен и детей. Царь обещал не слушать наветов, строго наказывать лжесвидетелей и доносчиков, дать стране справедливый суд. Запись ублаготворила князей-бояр, да и то не всех, но она не могла удовлетворить второстепенное боярство, мелкий служилый люд и массу населения, ибо черных людей царь мог казнить без бояр «по суду и сыску».
После коронации Василий Шуйский выслал Юрия Мнишека, «царицу» Марину и их многочисленную свиту в Ярославль. Но русские приверженцы свергнутого Расстриги внушали царю больше опасений, чем «главнокомандующий» Мнишек. Бывшего правителя Самозванца Василия Рубца Масальского лишили чина главы Дворцового приказа и отослали на воеводство в глухую порубежную крепость Корелу. Боярина и оружничего Богдана Бельского отправили в Казань. Не устоял и главный думный дьяк Афанасий Власьев. Он был сослан в Уфу. (Шуйский чересчур страшился умных людей, кои вызывали у него подозрение; даже громадные заслуги Власьева перед Московским царством не помогли Афанасию Ивановичу остаться в Москве. Столица лишилась одного из самых преданных людей Отечества).
Князь Катырев Ростовский был отправлен воеводой в Новгород, и в том же 1606 году, верстая дворян и детей боярских, умер от язвы.
С Романовыми, Нагими и прочими представителями второстепенного боярства он хотел ладить, но этого ему не удалось. Чтобы не делал Шуйский, всё было против него: по Москве разбрасывались подметные письма о том, что Дмитрий жив и скоро вернется, Москва волновалась. 25 мая Шуйскому пришлось уже успокаивать чернь, которую поднял против него Петр Никитич Шереметев. На южных окраинах государства разгорался пожар. Лишь только там стало известно о событиях 17 мая, как поднялась Северская земля, а за нею (как и предсказывал Катырев) все заокские, украинные и рязанские места; движение перешло на Вятку, Пермь, Астрахань…
Смута разрасталась, перейдя в грандиозное восстание Ивана Исаевича Болотникова.
* * *
16 мая Федор Михалков, посланный отцом и Катыревым, помчал в Переяславль Залесский и Ярославль, дабы уведомить эти города об убийстве Григория Отрепьева и созыве Земского собора.
20 мая Жак Маржарет был вызван к царю Шуйскому, кой наградил его щедрым подарком и… приказал удалиться во Францию. Новый царь не рискнул оставить подле себя авантюрного иноземца.
Василий Пожарский принял самое деятельное участие в восстании москвитян 17 мая. Не засиделся он на Серебрянке, хотя и Демша и Надейка упрашивали его, как можно дольше оставаться на починке, ведая о его судьбе. Но сердце Василия рвалось в Москву, поближе к Ксении, и он вновь прибыл в стольный град в обличье нищего, вступив в город с ватагой калик перехожих.
Катырев вновь укрыл его в своих хоромах, в коих обретался и Федор Михалков. Федор поведал другу о посещении Маржарета, о последних событиях в Москве.
- Выходит, заваруха близится, и Маржарет наш молодец, - порадовался Василий. - Уж скорее бы скинуть Расстригу!
Пожарскому не терпелось покончить с Самозванцем, который долгое время домогался царевны, а затем насильно удалил ее в Чудов монастырь, так и не добившись любви со стороны Ксении. Да как она могла полюбить такого уродца?! Он и мизинца не стоит царевны. Прохиндей!
Когда над Москвой загремели набатные колокола, Василий побежал на Красную площадь, куда сбегались сторонники Василия Шуйского и ничего не знавшие о заговоре посадские люди. Они кричали:
- Почему сполох?
Шуйский, Голицын и Татищев, разъезжавшие на конях, отвечали:
- Литва хочет перебить бояр и овладеть Москвой. Бейте Литву!
Москвитяне, вооружившись тем, что попало под руку, - рогатинами, топорами, саблями, ружьями, - кинулись к домам, где проживали польские паны с их челядью.
Василий же, ведая об истинной причине сполоха, остался вместе с двумя сотнями заговорщиков боярской верхушки. Вскоре разгоряченная толпа ворвалась через Фроловские ворота в Кремль и, миновав Спасскую улицу, Ивановскую и Соборную площади, ринулась к дворцу. Пожарский оказался в самом центре событий, а именно в Житном дворе, где оказался Самозванец в окружении стрельцов.
- Отдайте нам Расстригу! - закричали приверженцы Шуйского.
Но стрельцы не только решительно отказались выдать «царя», но и произвели несколько выстрелов. Несколько человек были убиты. Неожиданный отпор вызвал смятение в толпе, она готова была отступить, но только не Василий Пожарский.
- Остановитесь, православные! Неужели позволим беглому чернецу и дале царствовать?
Василий Шуйский, оказавшийся неподалеку от Пожарского, одобрительно глянул на него и, привстав с седла, обратился к своим сторонникам:
- Неужели вы полагаете, что спасетесь бегством? Самозванец не такой человек, дабы мог забыть малейшую обиду. Он всех нас погубит в жестоких муках. Задушите же опасного змия, пока он еще в яме. Не то - горе нам и детям нашим!
Но стрельцы вновь вскинули на толпу пищали и мушкеты. И тогда Василий Пожарский горячо воскликнул:
- Православные! Идем в Стрелецкую слободу и перебьем их жен и детей, коль они не хотят выдать Вора и обманщика! Идем!
- Идем! - запальчиво отозвалась толпа.
Василий решил взять стрельцов на испуг: никаких жен и детей, конечно же, он и убивать не полагал, но его призыв поколебал служилых людей. Они посоветовались между собой, и отошли от Самозванца. Его тотчас схватили и внесли во дворец.
Дворцовые покои, еще недавно блиставшие великолепным убранством, были, теперь забрызганы кровью и грязью. В передней комнате находилось несколько телохранителей взятых под стражу. При виде их Расстрига прослезился и протянул одному из них руку, но не в силах был вымолвить ни слова.
Все стеснились вокруг обессиленного и окровавленного Самозванца, издеваясь над ним и допытываясь, точно ли он сын царя Ивана Грозного.
- Все вы знаете, - отвечал Лжедмитрий, - что я царь ваш, истинный сын Ивана Васильевича. Отведите меня к матери и спросите ее, или выведите меня на Лобное место и дайте объяснится с народом.
Шуйский перекосился. Затягивать допрос было бесцельно, а дать возможность Самозванцу обратиться с Лобного места к народу, было бы крайне рискованно.
Тем временем москвитяне, заполонившие весь царский двор, возбужденно спрашивали, что говорит царь, и когда сторонники Шуйского ответили, что царь винится в самозванстве, с разных концов понеслись яростные возгласы:
- Смерть Расстриге!
- Бей его!
Для заговорщиков, находившихся во дворце, этого сигнала было достаточно. Василий Пожарский выхватил саблю и напродир полез к Самозванцу, дабы лично расправиться со своим лютым врагом. Но его опередил купец Мыльников…
После убийства Расстриги, Василий кинулся в сторону Чудова монастыря. Теперь Ксения будет освобождена! Нет более Гришки Отрепьева. Надо немедленно поведать Ксении о случившемся.
Он выбежал на Соборную площадь, миновал колокольню Ивана Великого и церковь Рождества Христова и оказался перед Чудовым монастырем. Обогнув его ограду с южной и западной стороны, он вбежал в открытые врата и вскоре очутился в полутемных сенях, освещенных двумя слюдяными фонарями. Встречу ему попалась перепуганная келейница, коя не ведала, что за гвалт, шум и выстрелы доносятся от государева дворца.
Увидев мужчину с обнаженной саблей в руке, (Василий так торопился к царевне, что в запале забыл вложить саблю в ножны) черница в страхе закричала:
- Не убивай, панове!
Василий опомнился, спрятал саблю.
- Какой я тебе, панове? Укажи мне келью царевны Ксении. Быстро!
Испуг на лице черницы все равно не прошел: не лях, так какой-то воровской человек в обитель ворвался.
- То мне не дозволено. То лишь матушка игуменья может указать.
- А где игуменья?
- Не ведаю.
- Сейчас ты у меня быстро изведаешь! - осерчал Василий и вновь выдернул из ножен саблю.
- Ну! Веди меня к царевне! Кому сказываю: веди!
Вид ворвавшегося мужчины был настолько суров и грозен, что чернице ничего не оставалось, как отвести его к келье царевны.
- Василий! - не воскликнула, а радостно выдохнула из груди Ксения. - Любый ты мой!
Василий обнял царевну, прижал к себе и все смотрел, смотрел в ее счастливые и такие родные глаза, о коих он грезил многие дни.
- Ладушка ты моя… Как же сердце истомилось по тебе!
Они обнимались, голубились, несказанно радуясь друг другу, но вдруг сводчатая дверь распахнулась и перед влюбленными оказалась игуменья Феоктиста, застыв на пороге с широко открытыми, изумленными глазами.
- Да как ты посмел, святотатец! Прочь из обители! Прочь немедля!
Ксения не узнавала своей игуменьи: обычно тихая и приветливая, сейчас он была беспощадно-суровой и воинственной. Глаза ее сверкали, рогатый посох громко стучал по каменному порожку.
- Прости меня, матушка игуменья, - отстранившись от Василия, повинилась Ксения. - То сын моей бывшей верховой боярыни, князь Василий Пожарский. Дозволь мне с ним еще чуток побеседовать.
Поперхнулась игуменья: диковинное дело в святой обители. Ни отец, ни мать, ни брат, а чужой мужчина обнимает царевну, пусть даже знакомый, но чужой! Грех-то какой!
Феоктиста так оторопела, что не ведала, что и сказать. Замешательством игуменьи воспользовалась Ксения. Она земно поклонилась старой монахине и чуть ли не с мольбой молвила:
- Дозволь, матушка игуменья! Это зело важно. Я замолю свой грех.
Тяжко вздохнула Феоктиста и вышла из кельи, а Ксения тотчас повернулась к Василию.
- Выходит, ты опять на Серебрянке был? Вот бы где я хотела жить до самой смертушки. Райское место.
- Не там твое место, милая Ксения. Ты даже не ведаешь, с какой я к тебе пришел вестью. Расстрига с престола низвергнут и убит людьми Василия Шуйского. Ты свободна, свободна Ксения! Дворяне желают видеть тебя государыней Московского царства. Попрощайся с обителью и ступай в свой бывший дворец.
Все это Василий выпалил настолько быстро и возбужденно, что Ксения едва могла следить за его словами.
- Отрепьев убит?
- Только что! Тело его потащили на Красную площадь, дабы весь народ уверился в кончине Расстриги. Теперь наступает новая эпоха - эпоха царицы Ксении Борисовны Годуновой. Царицы!
- Успокойся, Василий. Ты очень возбужден. Нельзя бросаться такими словами. Заговор против Отрепьева затеял Василий Шуйский - ему и быть царем.
- Видел татарин во сне кисель, да не было ложки. Да кто ж захочет увидеть на троне боярского царя? Его народ, опричь Москвы, и вовсе не знает. Ныне в первые ряды выходит дворянство, и положил этот порядок еще Иван Грозный. Шуйский цепляется за старину, но у него ничего не выйдет. Где-то через месяц в Москве состоится Земский собор, он-то и выкликнет тебя царицей, поелику основу собора будут составлять дворяне. И патриарх Иов станет твоим горячим сторонником. Наши люди уже помчали за святейшим в Старицкий монастырь. Все-то славно сложится, государыня царица!
- Как у тебя все легко складывается, Василий. А вот мое сердце чует, что быть мне вечной келейницей. Судьбу свою не обойдешь.
Печально высказала свои слова Ксения, на что Василий веско и невозмутимо произнес:
- Напрасно ты так, царевна. И думать перестань о своем монашестве. Быть тебе русской царицей! Вот и матушка в тебя зело верит.
- С матушкой твоей был зело трудный разговор. Я ведь совсем не рвусь в государыни. Тяжкое это дело - такой огромной державой управлять. И Земский собор, чую, едва ли соберется, ибо Василий Шуйский того не захочет. Власть-то у родовитых бояр немалая, да и старина на Руси живуча.
Василий же, знай, свое гнет. Он как будто не слышит здравомыслящих слов царевны.
- Все, все складывается в твою пользу, Ксения. Прими волевое решение и выйди к народу.
- Без Земского собора? Как самозванка? Ты заблуждаешься Василий.
- Да будет Земский собор! Наши люди уже помчали во все города… Ты вот что… Я к Катыреву и Власьеву сбегаю. Посольство к тебе пришлем. Жди!
Василий поцеловал царевну и торопливо выбежал из кельи.
Катырев предложения стольника не принял:
- Сверх меры тормошишься, Василий Михайлович. Еще труп Расстриги на Красной площади не остыл, а ты уже норовишь царевну к народу вывести. Не всегда утешно, что поспешно. Допрежь всего надо патриарха из Старицы привести. Ему и к царевне идти, а тут и Земский собор приспеет. Все надо сделать серьезно и основательно. Остынь!
Ни Василий, ни Катырев не ожидали непомерной прыти от Василия Шуйского. Уже 18 мая Чудов монастырь был взят под усиленную охрану, а на другой день Василий Иванович стал царем.
Новый государь, выполняя свое клятвенное обещание - никого не казнить, а всех миловать - не стал «досаждать» сторонникам царевны Годуновой. Саму же Ксению (не без давления Шуйского) все-таки насильно постригли в монахини. Корпел над обрядом новгородский митрополит Игнатий.
После чтения покаянных тропарей и молитв о постригаемой, митрополит совершил крестообразное пострижение, вырезав на голове Ксении прядь шелковистых волос и проговорив: "Во имя Отца и Сына и Святага Духа"; затем постриженную облачили в рясу и камилавку. Нарекли Ксению инокиней Ольгой и отправили в Воскресенский Горицкий монастырь, что на Белоозере.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Г л а в а 1
ГОРУШКА
Василий сидел на лавке и поглядывал на Слоту Захарьева, коему было уже далеко за шестьдесят. Несмотря на почтенный возраст, старик выглядел довольно бодрым и крепким. Грузные, но ловкие руки его оттачивали терпугом обоюдоострый нож, насаженный на деревянное ратовище.
- На медведя ходил, Слота?
- Доводилось, княже.
- Я бы тоже с такой рогатиной сходил.
- А чего не сходить? - хмыкнул мужик. - Вот через недельку овес начнет наливаться и прогуляйся.
- На овсяное поле? - пожал плечами Василий.
- А ты и не ведал, княже. Медведь любит лакомиться овсом, как и медом. Но чаще всего он в ночь выходит, ибо днем людей опасается.
- Ишь ты… Не на него рогатину точишь?
- Кабы… Есть враг поближе и позлей.
- Ведаю, Слота, ведаю, - нахмурился Пожарский.
Василий уже знал судьбу хозяина избы. Когда-то тот жил в большем селе Курбе, что в 25 верстах от Ярославля, в родовой вотчине князя Андрея Курбского. Особо не бедствовал, но когда князь угодил в опалу, мужикам пришлось туго, а потом Голодные годы налетели, кои унесли всю семью Слоты на погост. Походил, побродяжил по Руси страдник, пока не угодил в монастырскую деревеньку Горушку, принадлежавшую Троицкой обители. Один из монастырских приказчиков пригляделся к Слоте и поставил его старостой, молвив трудникам:
- Мужик степенный, рачительный, быть ему вашим большаком.
Трудники не возражали: Слота и в самом деле оказался башковитым, приделистым человеком, а главное рассудительным и не вороватым, к людям учтивым.
Видя радение Слоты, приказчик (с ведения келаря самой богатой на Руси обители) выделил старосте три рубля серебром на постройку новой избы. И тут трудник постарался: поставил избу на подклете, с теплой горницей и летней повалушей, изукрасил дом деревянной резьбой.
Мужики дивились:
- Вот те и старик. Ишь, какие хоромы отгрохал. И для кого старался?
Не ведали мужики тайных помыслов приказчика, коего деньгами одарил какой-то неведомый князь, появившийся в Горушках и вставший на постой в избу Слоты.
Горушка - деревенька в десяток дворов, расположенная близ небольшого Подсосенского женского монастыря, возведенного Борисом Годуновым.
Слота - мужик не любопытный, однако «жительство» князя в своей избе воспринял с недоумением, его пытливые глаза не раз останавливались на диковинном постояльце. И Василий открылся:
- Хочешь, не хочешь, а поведать тебе придется. Сам я древнего княжеского рода, но какого - изречь пока не могу. Зови Василием Михайловичем.
- Добро, княже.
- Далее слушай. У тебя я не зря появился. Острая нужда привела… Лет десять назад поглянулась мне одна боярышня, да так, Слота, что всем сердцем к ней прикипел. И она меня возлюбила, но встречались мы тайно. Отец же моей девушки ничего не ведал и вздумал выдать мою ладу за родовитого боярина. Лада моя напрочь отказалась, и тогда отец сослал ее в монастырь. Вначале в один, затем в другой, а ныне моя лада в Подсосенской обители оказалась. А я близ нее все эти годы обретаюсь, поелику жить без нее не могу.
Слота головой крутанул:
- Век живу, но такого случая не слышал. Выходит, крепко любишь свою ладу?
- Крепко, Слота. Только смерть меня с ней разлучит… Так что не дивись, когда к нам монахиня заглянет.
- Да как же ее игуменья отпустит?
- Отпустит. Поладили мы с игуменьей. Отзывчивая душа. Жди в воскресный день.
Ничего больше не сказал Василий, но, как ему показалось, он и без того наговорил лишку.
Слота понимающе покивал серебряной головой, и вышел из избы, а Василий прилег на лавку, запрокинув руки за голову. За последние годы он заметно возмужал, еще больше раздался в плечах. Темно-русая курчавая брода красиво обрамляла сероглазое, мужественное лицо. Совсем недавно ему пошел двадцать пятый год. Казалось, не так уж и много, но за последние годы он испытал немало всяких трудностей, связанных с монашеством Ксении.
Г л а в а 2
ОДЕРЖИМЫЙ
А все началось еще в 1606 году, когда на трон «вскочил аки бес» Василий Шуйский. Когда Василий вдругорядь кинулся к монастырю, то у врат его стояла многочисленная стража. Прорываться к царевне не было смысла. На всякий случай спросил:
- Почему обитель взяли под стражу?
- А мы и сами не ведаем, - отвечали стрельцы. - Приказал царь - вот и стоим.
Василий мысленно обругал Василия Шуйского и повернул вспять, не ведая, как ему поступить. Надумал посоветоваться с Катыревым.
- Поздно, - сокрушенно молвил Михаил Петрович. - Не ожидали мы от Шубника такой прыти. С заднего колеса влез на небеса. Тьфу!
Василий отчаялся, и все же пришел к Чудову монастырю на другой день. Стражи уже не было, врата были открыты. От игуменьи удалось изведать, что ночью Ксению увезли в женский Горицкий Воскресенский монастырь.
- Это где? - всполошился Василий.
- Далече, князь. На реке Шексне, под городом Кириловым.
Василий помрачнел. Ксения удалена из Москвы, и не куда-нибудь, а в тот самый северный монастырь, в коем творились жуткие вещи. Княгини Ефросинья и Евдокия Старицкие, заточенные в обитель по приказу царя Ивана Грозного, были здесь умерщвлены. Какая судьба ждет Ксению? Уж слишком торопко увезли ее под Белоозеро. И почему тайком, глухой ночью? Уж не задумал ли Василий Шуйский устранить соперницу на московский трон?
Заныло сердце Василия от щемящей боли, а затем встрепенулось. Надо немешкотно спасать Ксению! Он метнулся к коню, пружинисто переметнулся в седло и уже готов был скакать во весь опор вслед за опальной царевной, но вскоре преодолел свой искрометный порыв, уяснив, что торопливость ему не поможет. Ксению увезли три десятка стрельцов, и какой бы он силой не обладал, ему не высвободить свою возлюбленную. И все же он поедет в этот монастырь, отдаленный от Москвы сотнями верстами, только допрежь всего основательно подготовится к дальней поездке. Не худо бы потолковать с Афанасием Власьевым, чей мудрый совет всегда пригодится.
Афанасий Иванович пока еще не был отослан в ссылку, но он предчувствовал ее, поелику его проницательный ум подсказывал опалу. К беде же Василия Пожарского он как всегда отнесся с должным сочувствием.
- В одном могу тебя успокоить, Василий Михайлович. Шуйский и без того висит на волоске, а посему ему нет резона тотчас устранять дочь Бориса Годунова. Эта хитрая лиса выждет немалое время, чтобы поступить, как поступил Иван Грозный. Если он укоренится на царстве, то может оставить в покое Ксению, но сие покажет время. И все же Шуйский непредсказуем, поезжай, коль надумал. Стрельцы, как мне мнится, остановятся в городе Кириллове, что в шести верстах от Горицкого монастыря, а может, встанут в самом Белозерске. Не думаю, что Шуйский послал три десятка служилых людей лишь для охраны колымаги царевны. В таком деле и десятка лишку.
- Тогда, с каким умыслом, Афанасий Иваныч?
- Мнится, для того, дабы привести к присяге не только Белозерск и Кириллов, но и другие северные города. Не зря мои писцы были вызваны к новому царю.
Затем Власьев молвил:
- В Кириллове в дьяках ходит мой добрый знакомец, Томила Даренин. Встанешь к нему на постой. Я ему записку напишу.
- Премного благодарен, Афанасий Иванович. Отменно!
- Погоди радоваться, князь. Томиле Андреичу одной записки будет мало. Он, почитай, всем городом управляет.
- Без воеводы?
- Томила подчинен белозерскому воеводе, а посему тот должен спросить: что за московский гость вдруг пожаловал в крепостицу. И что Томила должен поведать? Твою историю любви к дочери Годунова?
- Упаси Бог! Ни одна душа не должна изведать, с какой целью я прибыл в Кириллов.
- Но что Томиле докладывать воеводе Борису Ряполовскому?
Пожарский пожал плечами.
- Худо, князь. Воевода Ряполовский, насколь я его ведаю, человек подозрительный, может и за пристава взять, да в колодках на Москву отправить.
- Как же быть, Афанасий Иванович?
- Вот и я не знаю.
Василий обратил внимание на усталое и похудевшее лицо Власьева, чего раньше он никогда не замечал, но его больше всего встревожили последние слова думного дьяка, который, как думалось Пожарскому, всегда мог что-то придумать дельное и вразумительное.
- Ладно, не раскисай, - после непродолжительного молчания заговорил Власьев. - Будет у тебя зело добрый повод появиться в Кириллове. Одержимым везет… Последний год что-то я себя неважно чувствую, никак грудная жаба одолевает. Надумал я внести денежный вклад в Чудов монастырь, дабы чернецы за меня помолились. Ныне же повезешь мой вклад в Горицкую обитель, где томится твоя Ксения. Игуменья будет довольна, ибо монастырь не гораздо богат, поелику находится под рукой Кирилло-Белозерского монастыря. Скажешь игуменье, что сам, мол, Афанасий Власьев, приехать не смог, послал своего доверенного человека. О том я в грамотке отпишу.
- Спасибо, Афанасий Иванович, выручил. В ноги тебе поклонюсь!
- Сядь! Дале послушай. Путь твой будет далекий. На постоялые дворы и ямских лошадей немалые деньги понадобятся, да и на другие дела, а калита твоя, мнится, изрядно оскудела. К матери бы ринулся, но она в Мугреево отъехала. Ты ж терять времени не хочешь, да и матушку не желаешь удручать. Не так ли сказываю?
- Да все так, Афанасий Иваныч, - вздохнул Василий.
- То-то и оно. Да Горицкого монастыря не близок свет. Снабжу тебя калитой и немалой, дабы ни в чем нужды не ведал.
На сей раз Василий, и в самом деле отвесил земной поклон. Тепло молвил:
- Редкостный ты человек, Афанасий Иванович. Будто сыну родному. Все до полушки верну.
- Сына Бог не дал. Я всегда твоему отцу завидовал и всегда говорил: мне бы таких сыновей… А ты мне и впрямь за сына. Ни о каком возврате денег и думать не смей. На мой век денег с избытком хватит. Много ли надо бобылю?
На прощанье обнялись, облобызались. На прощанье Афанасий Иванович молвил:
- Веди себя в Кириллове тихо, о запальчивости своей забудь, к служилым людям приглядись. Если Шуйский задумал лихо, начальный человек о том должен ведать. Найди к нему дорожку, а там, как Бог даст…
… Томила Даренин встретил Пожарского приветливо.
- Живи, сколь душа пожелает. Я ведь Афанасию Ивановичу, почитай, жизнью обязан. Как-то в зазимье, когда из Неметчины пробирались, в возке через реку ехали, да в полынью угодили. Почитай, у самого берега. Лошадь успела выскочить, а я в полынью угодил. Не видать бы мне бела свете, если бы Афанасий Иванович из возка не выпрыгнул и ко мне по льду с вожжами пополз. Вытянул меня, жизнью своей рисковал. До сих пор за него Богу молюсь.
Услышав о недуге Власьева, опечалился:
- Жаль Афанасия Ивановича. Державные дела, коими он ведал, тяжело даются. Вклад, выходит, прислал. Игуменья порадуется: храм новый задумала она возвести.
- Какова она?
- Евсталия-то?.. Да, кажись, разумница, о монастыре своем неустанно радеет.
- А нравом?
- Покладистая, не то, что бывшая игуменья. Та была крута и деспотична. Келейницы в постоянном страхе жили.
- Это при ней Старицких княгинь погубили?
- При ней, Василий Михайлович. Но то Иван Грозный приказал.
- Может, и новый царь с какой-нибудь неугодной келейницей расправиться. Вон и стрельцов для чего-то нагнал.
При упоминании стрельцов лицо Томилы Даренина подернулось хмурью. Длинные, сухие пальцы нервически забарабанили по столу.
- Будто кромешники налетели. Только метел да собачьих морд не хватает. Дерзки, оглашенные. Особливо пятидесятник Титок Наумов выкобенивается. Выполняй приказ великого государя, дьяк Томила! Рассели нас по лучшим избам, укажи кабацким целовальникам вина нам без уплаты выдавать, да кормить вволю. Меня оторопь взяла. Да вы, сказываю, кабаки за три дня разорите. А Титок зубы скалит: разорим, коль из городской казны денег целовальникам не выделишь. Я, было, увещевать пятидесятника принялся, а тот будто с цепи сорвался: не гомони, дьяк, мы царскую волю выполняем! Вот так, Василий Михайлович.
- Какую волю? - напрягся Пожарский.
- Не рассказал. Погодя-де изведаешь. Но денег пока я из казны не брал. Послал своего человека к воеводе Ряполовскому. Я-то без его указу и полушки не могу потратить. Он у нас строг…
Томила принялся рассказывать про воеводу Белозерска, но Василий слушал его вполуха, ибо все его мысли крутились о таинственной царской воле, о коей пятидесятник не захотел поведать дьяку Даренину.
Когда дьяк завершил свой рассказ о Ряполовском, Василий вышел из-за стола.
- Прости, Томила Андреич. Пора мне к игуменье Евсталии наведаться.
- Да ты что, Василий Михайлыч?! С такой-то дороги дальней? Отдохни, отоспись. Что за спех?
- Такова воля Афанасия Ивановича. Поеду!..
… Василий, пока хозяина избы не было, лежал на лавке и все вспоминал, вспоминал. Радушно его встретила игуменья Евсталия, радуясь дару дьяка Власьева:
- Никогда не чаяла, что экий важный человек в мою скромную обитель столь денег пожалует. Все келейницы за него будут молиться.
- Вот и мне за него надо помолиться в твоей обители, матушка игуменья. Недельки две Афанасий Иванович наказывал, коль дозволишь.
- Дело богоугодное, князь, как не дозволить? Я тебе и место в Гостевой избе отведу и выдам смирную сряду, дабы инокинь моих не смущать. Молись в соборном храме самой почитаемой иконе Воскресения Христова, пожалованной монастырю царицей Анастасией Романовной, когда сестры после вечерней службы по кельям разойдутся. Да молись с усердием, с земными поклонами, дабы на Афанасия Ивановича Божие исцеление низошло.
- Я буду усердным молитвенником, матушка игуменья…
Лишь на третий день увидел Василий из оконца Гостевой избы келейницу Ксению, идущую с инокинями в соборный храм. Сердце его забилось, лицо вспыхнуло, он готов был выскочить из избы и кинуться к своей возлюбленной, о коей думал все дни и ночи. Но на сей раз, он сдержал себя, разумея, что его порывистый шаг может все испортить и даже погубить опальную царевну. Если стрельцы (а среди них оказались и дворовые слуги Василия Шуйского, ходившие у него в послужильцах, когда тот был боярином) имеют тайное поручение царя устранить дочь Годунова, то появление в обители Василия Пожарского их приведет в смятение. Князь прибыл в Горицкий монастырь, дабы вызволить Ксению из обители! Схватить его, заковать в железа, а к воротам обители приставить надежный караул, до тех пор, пока Шуйский не отдаст свой жестокий приказ.
Василий аж застонал от безысходности. Он не может встретиться с Ксенией, не может! Тогда, для чего он проделал такой далекий путь? Чтобы только мельком увидеть свою ладу из оконца Гостевой избы?.. Нет! Надо что-то измыслить, непременно измыслить! Прийти в себя, успокоиться и как следует раскинуть головой.
Долго ломал голову Василий и, наконец, его осенила спасительная мысль. Надо открыться игуменье. Риск огромный, но только она способна свести его с Ксенией…
Скрипнула дверь. В избу вошел Слота, глянул на князя, лежащего на лавке с закрытыми глазами, подумал: «Никак, сон сморил». Но князь тотчас поднялся и бодрым голосом молвил:
- Кажись, погожий день сегодня, Слота.
- Вот и, слава Богу. Мужики, глядишь, хлеб домолотят.
Начало сентября ознаменовалось проливными дождями, кои помешали монастырским трудникам завершить страду.
- Угонятся за день?
- Ныне угонятся. Дождей, почитай, неделю не будет.
Василий уже не удивлялся пророчествам хозяина избы, который по каким-то, одному ему известным приметам, угадывал погоду.
- Вот и славно, - думая уже о чем-то своем, сказал Пожарский. Пусть Ксения порадуется солнечным дням.
В том северном монастыре погода не баловала, и все же Ксения была несказанно счастлива их встречам, хотя и коротким, но все же упоительным для ее души.
«Спасибо игуменье, - неоднократно высказывала она. - Сердце у нее доброе. И как только тебе удалось уговорить Евсталию?»
« А я добавил к вкладу Власьева свой вклад, вот и оттаяла матушка игуменья».
«Себе-то хоть оставил?» - обеспокоилась Ксения.
«Не волнуйся, ладушка. Насмотреться на тебя не могу».
Василий настолько был нежен, настолько одержим своей любовью, что Ксения как-то спросила:
«Редкостный ты у меня, любый Васенька. Таких, пожалуй, и на белом свете нет. А если меня в самый дальний монастырь отправят, где и дорог нет. Так и будешь меня сыскивать?»
«Да хоть в земли полуночные! Все равно найду. Ты же знаешь, родная моя, что нет мне без тебя жизни».
Прослезилась горицкая келейница от счастливых и неутешных слез, ведая, что неспроста заточил ее царь Шуйский к далекому Белому озеру.
Не покидала тревога и Василия. Пока пребывал в обители, он нередко справлялся у игуменьи:
«Не посещал ли монастырь кто из служилых людей, что прибыли в Кириллов?»
«Пока никто не наведывался. Да и что ратным людям делать в женском монастыре?.. Чую, что-то гнетет твою душу, князь».
Василий отнекивался, говорил, что спрашивает из досужего любопытства, но Евсталия, ведая судьбу прежних знатных княгинь Старицких, вывезенных из монастыря и утопленных в Шексне, догадывалась о причине вопросов столичного князя, влюбленного в царскую дочь.
Дьяк Томила Даренин тоже пока ни о чем подозрительном в поведении стрельцов не находил и толковал об одном и том же:
«Чего-то они выжидают. К присяге Василию Шуйскому они народишко привели, пора бы и вспять возвращаться, но они о том не помышляют, сучьи дети. Сколь казны у Белозерского воеводы издержали!»
Пуще всего угнетало Василия томительное неведение. Его деятельная натура страсть того не любила, и тогда он рискнул встретиться с пятидесятником, пригласив его в кабак, что находился на Покровской улице. Но дьяк решительно отговорил:
«Не дело вздумал ты, Василий Михайлович. Титок Наумов пока о тебе ничего не ведает, и, слава Богу. Зачем же на рожон лезть? Живи в монастыре, коль игуменья приветила, а я, коль что разнюхаю, в сей миг тебя оповещу. Успеешь свою инокиню увести. Я ведь с Титком не зря сошелся. В гостях друг у друга бываем. Все жду, когда он проболтается. Вот и ты терпеливо жди!»
И тот час настал. Томила Андреевич вбежал в Гостевую избу с веселой улыбкой.
«Распустил-таки язык наш Титок. Царь Василий повелел черницу Ольгу в Москву привезти».
«Для какой надобности?» - встрепенулся Пожарский.
«Москве угрожает опасность. На стольный град двинулось войско крестьян и холопов под началом Ивашки Болотникова. Огромное войско. Перед лицом смертельной угрозы Василий Иванович вознамерился примирить себя с памятью царя Бориса Годунова. Прах царя, царицы Марии Григорьевны и сына их Федора Борисовича велено перенести из заброшенного кладбища в Троицкий монастырь. На перезахоронении должна присутствовать царевна Ксения».
«Слава Богу!» - размашисто перекрестился Василий.
Он двинулся на Москву вслед за возком Ксении, окруженным стрельцами. Служилые люди его так и не приметили, а вот в Москве Василий чувствовал себя уже свободно: ему уже нечего не угрожало, ибо новый патриарх Гермоген и бывший первый патриарх всея Руси Иов, приглашенный из Старицы, приняли покаяние москвитян, кои ранее целовали крест «царю Борису, и царице его Марье, и царевичу Федору, царевне Ксении», а затем после кончины царя целовали крест царице, царевичу и царевне, но позднее «то все преступили». В свою очередь оба святых патриарха простили всех, кто принес покаяние.
Царевну Ксению разместили в кремлевском женском Вознесенском монастыре, что особенно порадовало Пожарского. Не надо таиться, где-то укрываться, и дом совсем рядом.
В приподнятом настроении Василий вернулся в свои хоромы, что близ Лубянки на Сретенке, где его встретили мать и старший брат Дмитрий.
Мария Федоровна пролила немало слез, ничего не ведая об участи Василия, внезапно исчезнувшего из Москвы, и теперь, вытирая шелковым убрусцем заплаканные глаза, она выслушивала скупой рассказ сына и тихо вздыхала.
Дмитрий же коротко и суховато посетовал:
- Мать бы пожалел. Душой извелась.
- Прости меня, матушка, но по-другому я поступить не мог.
- И что это за любовь такая, сынок? Сердцем тебя понимаю, но умом не разумею. Ведь царевна теперь инокиня, она обет дала - только Богу служить. Никогда уже не быть ей в миру. Ты ж - мирской человек, достиг самых цветущих лет. Не пора ли тебе отрешиться от безумной любви, и завести семью? Да за тебя, такого пригожего молодца, любая боярышня с усладой пойдет. Послушай меня, сынок. Заклинаю тебя!
У Марии Федоровны в эту минуту были такие страдальческие, умоляющие глаза, что Василий не выдержал и опустил русокудрую голову. Его охватила острая жалость к матери, кою он беспредельно благотворил.
Мария Федоровна прижала голову сына к своей груди и все с той же мольбой, проговорила:
- Васенька, послушай меня, ради Христа!
Василий же поднял на мать свои взволнованные глаза и молвил:
- Если сможешь, прости меня матушка. Даже твоя отчаянная мольба меня не остановит. Несказанно люблю я Ксению и никогда не предам ее, даже если ты меня предашь проклятию.
Горькие слезы покатились по лицу Марии Федоровны…
…Надежды Василия на то, что царевну оставят в московской Вознесенской обители рухнули: черницу Ольгу вместе с останками отца, матери и брата, откопанными из могилы убогого погоста Варсонофьевского монастыря, повезли в обитель преподобного Сергия Радонежского. Пожарский последовал вслед за погребальным шествием.
Перезахоронение последовало на богатом кладбище монастыря. С тяжелым сердцем он слушал скорбные причитания Ксении: «Горько мне, безродной сироте! Злодей-вор, что назвался ложно Дмитрием, погубил моего батюшку, мою сердечную матушку, моего милого братца, весь мой род заел! И сам пропал, и по смерти наделал беды земле нашей Русской! Господи, осуди его судом праведным!»
Василий смотрел на рыдающую Ксению, и у самого на глаза навернулись слезы. Какой же горестный удел у его несчастной возлюбленной! Сколько же ей пришлось перенести за годы Смуты, по-прежнему бушующей на Руси. Дай же ей сил, всемилостивый Господи!
Василий полагал, что Ксению после торжественного обряда вновь отправят в Москву, но ее отвезли в Подсосенский монастырь. Пожарский вновь последовал за инокиней и обосновался в деревне Горушке, что находилась недалече от обители.
Г л а в а 3
ХРУПКОЕ СЧАСТЬЕ
Два года обретался Василий в избе Слоты Захарьева и два года по воскресным дням, опричь Великого поста, встречался с инокиней Ольгой. Нет, он так и не мог привыкнуть к нареченному монашескому имени, по-прежнему называя свою ладу Ксенией.
В деревне уже привыкли к приходам молодой черницы, ибо она всегда появлялась с берестяным кузовком, наполненным разнообразными вещицами, заказанными местными крестьянами. Один попросит принести лампадного масла, другой - свечку, третий - рушник, искусно вышитый руками келейницы… В деревне было всего девять дворов, и всегда каждый двор посещала полюбившаяся всем сосельникам монахиня, ибо она заходила в избу даже тогда, если ее хозяин ничего не заказывал. Войдет, непременно спросит о здравии обитателей дома, а ежели кто занедужил, то не только помолится за него перед кивотом, но, и в случае надобности, пообещает прислать к хворому мирянину монастырскую лекарку. Вот за то и боготворили инокиню. Каждый хозяин старался чем-то угостить ее, но Ольга учтиво отказывалась, говоря, что Господь присылает ее к мирянам не ради насыщения чрева, а ради благодати, которая должна вселиться в дом.
Последняя изба, куда заходила матушка Ольга, была изба старосты, кой оказался большим любителем ее рукоделия. И не только он, а и его новая жена Пелагея, кою присмотрел в деревне домовитый мужик. Та, увидев расшитый серебряными травами небольшой рушничок, ахнула:
- Какая лепота, пресвятая Богородица! Уж на что была моя бабушка мастерица, но ей далеко до такого чудного рукоделия.
- Лепота, - степенно кивал Слота. - Такой рушник ни на одном торгу не купишь. Боюсь, у меня даже денег не хватит.
- Господь с тобой, Слота Захарыч. Я ж - от чистого сердца.
- Но ведь сколь усердия довелось приложить, матушка.
- Сие усердие мне в радость. Не было бы его, я б с тоски умерла. Страсть люблю вышивание. Оно спасает меня от грустных мыслей.
Ксения хотя и встречалась с Василием, но опечаленные мысли не покидали ее, ибо монастырь стал ее домом, в кой ее постригли насильно, когда душа ее не желала уходить в монашеский мир, вынудивший ее стать черницей поневоле. Она с трудом привыкала к своему новому положению, особенно в Горицком монастыре, когда судьба ее висела на волоске, и если бы не тайные встречи с Василием, ей бы пришлось совсем нелегко. Именно Василий вывел ее из плена тягостных ощущений, нередко приводивших ее к самым черным, беспроглядным мыслям, именно Василий вернул ее к жизни.
Инокине Ольге легче стало в Подсосенском монастыре, когда игуменья назначила ей «духовную мать», матушку Александру, пожилую монахиню с добрым, всё понимающим сердцем. После ее неустанных, душеспасительных бесед, Ольга все больше стала втягиваться в духовную жизнь, понимая, что подрясник и куколь предназначены ей судьбой, и с этим необходимо не только смириться, но и полностью отдаться служению Богу.
Одно смущало инокиню: ее неиссякаемая любовь к Василию, которую она не могла скрыть ни в Горицком, ни в Подсосенском монастырях. В северном монастыре она не дошла до плотского грехопадения, а вот в Подсосенском, в один из светлых, погожих дней лета, когда вся природа дышала духмяной зеленью и озарялась светозарным солнцем, она отдалась своему ненаглядному Васеньке и, вернувшись из деревни в обитель, тотчас кинулась к матушке Александре и поведала о своем большом грехе. Та всполошилась:
- То прелюбодеяние! Я-то, чаяла, что твои встречи с князем не будут телесными, но ты оказалась в плену плотских наваждений и не сдержалась от греховного искушения. Я наложу на тебя епитимью!
Матушка Александра настолько осерчала, что обычно кроткие, участливые глаза ее наполнились суровым гневом.
Ольга опустилась на колени и, глотая слезы, молвила:
- Мне нет прощения, матушка. Я готова понести самое строгое наказание.
- Ну почему, почему ты, дитя мое, предалась плотскому вожделению, заведомо зная, что всемилостивый Бог причисляет прелюбодеяние к великим грехам?
Перед духовной матушкой нельзя было скрыть даже самые сокровенные мысли.
- Я ведаю о том, матушка Александра, но любовь князя Василия вот уже много лет казалась мне божественным чудом, вот я и вознаградила его.
- А твоя любовь так же сильна, дочь моя?
- Да, матушка. Я готова пожертвовать своей жизнью за Василия.
- Пожертвовать жизнью?.. Поднимись, дочь моя, и поведай мне о своих чувствах к князю Пожарскому, и как они зародились в душе твоей? Прежде чем подвергать тебя наказанию, я все хочу изведать до мельчайших подробностей.
Это был длительный рассказ, после чего матушка Александра молвила:
- Твой грех, дочь моя, не минутная слабость, а веление истомившейся души. Василий твой и впрямь достоин любовной услады. Но это хорошо между людьми в мирской жизни, здесь же случай особый, и не мне уже, а Богу судить о твоем проступке. Возможно, Спаситель и отпустит твой грех, но о том надо молиться, а посему я предаю тебя малой епитимье. Молись, усердно молись, дочь моя…
* * *
С того летнего дня миновало два года, а сейчас Ольга неторопко шла к Горушке и тихо молилась, перебирая янтарные четки.
- Пресвятая Богородица, прости меня, грешную…
Она шла и заведомо знала, что ее молитва не такая уж истовая, не дойдет она до Господа, ибо в избе Слоты ее ждал стосковавшийся по ней князь Василий. Шесть дней для него, как он сказывал: «адское мучение». А для нее?
Ольга, перестав читать молитву, и вовсе остановилась. Все дни, проведенные в трудах и молитвах, она просила прощения у Господа и… постоянно думала о Василии, и ничего не могла с собой поделать. Бог и Василий как бы воплотились в одно лицо, только один неизменно напоминал о ее грехе и грозил своим карающим перстом, а другой - протягивал к ней свои ласковые руки и нежно шептал: «Ладушка ты моя ненаглядная, как же я по тебе соскучился!»
Раздвоение и мучило и одаривало инокиню счастьем, но тем счастьем, кое она находила греховным. Василий же ничего греховного в их встречах не видел:
- Твоя душа рвалась к иноческой жизни? - спрашивал он.
- Нет. Никогда я не думала посвятить свою жизнь служению Богу.
- Тебя силком отправили в монастырь?
- Да. Я даже вырывалась из рук холопов Масальского.
- На постриге ты об этом поведала священнику?
- Да. Но духовные лица мне сказали, что они должны выполнить приказ царя Дмитрия, и что не судима воля царская.
- Обряд пострига был совершен не по твоей воле, тем паче он был содеян по приказу Расстриги. Надеюсь, ты ведаешь о сущности расстрижения?
- Отменно ведаю, Василий. Суть его состоит в том, что по прочтении повинному указа о присуждении его к лишению духовного сана с него снимают назначенные этому сану одежды - рясу, подрясник, камилавку, клобук, остригают у него волоса на голове и бороду, если это мужчина, облачают в простое мирское платье и отбирают "ставленную" грамоту. Расстриги не могут поступать на какую-либо службу, участвовать в земских сходах.
- Всю жизнь?
- Бывший священник - в продолжение двадцати лет, диакон - двенадцати лет. Есть даже такое воспрещение: в течение семи лет расстрига не имеет права въезда в столицу. Четвертый вселенский собор установил добровольных расстриг предавать анафеме. На Руси митрополит Киприан также изрек проклятие на низлагающих с себя добровольно священный сан монаха и священника.
- О чем тогда пересуды, Ксения? Ты угодила в монастырь по дьявольскому наущению Расстриги, кой подвергся проклятию всей православной Русью. Ты вольна покинуть обитель.
- Поздно, Василий. Я приняла обет, а посему не могу покинуть монастырь.
- Вздор, Ксения! - горячился Василий. - Ты бы ведала, что творится в других монастырях. У меня волосы встают дыбом. Уж не тебе ль, известной книжнице, не ведать о разного рода монастырских грехах? Жизнь монахов должна быть примером добродетели, благочестия и трезвости. А что на самом деле? Мне еще в Белозерском монастыре удалось прочесть прелюбопытную грамоту, да так, что она, почитай, дословно запомнилась. Помышлял тебе о ней рассказать, да все как-то случай не представлялся. Вот послушай: «Не велено священническому и иноческому чину по священным правилам и Соборному Уложению в корчмы входить, упиваться, празднословить, браниться; и которые священники, дьяки и монахи станут по корчмам ходить, упиваться, по дворам и улицам скитаться пьяными, сквернословить непристойными словами браниться, драться: таких бесчинников хватать и заповедь на них царскую брать, по земскому обычаю, как с простых людей бражников берется, и отсылать чернецов в монастыри к архимандритам и игуменам на смирение по монастырскому чину». И прочее и прочее.
- Ты прав, Василий. Еще преподобный Феодосий, игумен Киево-Печерского монастыря сурово обличал иноков за леность к богослужению, пьянство и несоблюдение правил воздержания. Ныне же наличие рядом мужских и женских монастырей, а также и общих мужско-женских обителей не может пагубно не сказаться на целомудрии монахов и монахинь.
- Не забудь обличение монашеской жизни Максима Грека, Вассиана Косого и Иосифа Волоцкого. А как негодовал на монашеские нравы Иван Грозный? Он даже собрал Стоглавый собор и заявил, что во всех монастырях держатся хмельные напитки и чернецы предаются пьянству, по кельям незазорно ходят женки и девки и творится несусветный блуд.
- Святой игумен Иосиф Волоцкий высказался еще резче. Мне стыдно об этом говорить, но его слова из книги не выдернуть. Он досадует, что по обителям ходят не только женки и девки, но и «робята молодые, голоусые отроки», кои живут среди монахов «невозбранно». Какая стыдоба! При таких пороках взыскательным игуменам оставалось только либо уходить со своего места, как это сделал Паисий Ярославов, инок Спасокаменского монастыря, а затем игумен Троице-Сергиевой обители, или насаждать порядок «железом и затвором», рискуя иногда поплатиться своею бородой, как это стряслось с Саввой Тверским.
- Все так, Ксения, но ты забываешь или не хочешь говорить о самом главном для тебя вопросе. Мне хорошо известно, что Стоглавый собор, заповедуя монахам держать хмельное питье и вести свое хозяйство, допустил изъятие из этого правила для более знаменитых иноков и тем изрядно подорвал свои установки. Иноки, постриженные поневоле или из знатных фамилий, продолжали вести чисто светскую жизнь, к соблазну монастырской братии. Светскую, Ксения! Почему ты того не хочешь? Расстриги давно нет, а Василию Шуйскому и вовсе ныне не до инокинь. Для него главная забота - новый Самозванец и поляки с воровскими казаками, кои обретаются в Тушинском лагере. Что сдерживает тебя, что?
- Я тебе уже сказывала, Василий. Обет перед святыми иконами дала.
- Опять ты про свое! - продолжал горячиться Пожарский.
Их спор продолжался…
И вот Ксения появилась в избе Суеты. Она была в черном куколе, черном подряснике и в черных кожаных сапожках; подрясник опоясан нешироким черным поясом, в руке - янтарные четки.
В первое время, когда Ксения жила в Горицком Воскресенском монастыре, Василий никак не мог привыкнуть к ее строгому монашескому облачению, так разнящемуся от мирского. Все сокрыто, даже от лица остались одни глаза, и тогда он снимал с ее головы куколь, запускал ладони в ее чудные шелковистые волосы, нежно целовал ее зеленые глаза с мягкими пушистыми ресницами и ласково восклицал:
- Ладушка ты моя... Ладушка ненаглядная...
Здесь же, выходя в деревню Горушку, Ксения уже вместо черного куколя покрывала голову белым платком, но Василий по-прежнему снимал его, желая видеть ее роскошные волосы, без которых он представить не мог свою "ладушку".
Когда они оставались одни, и когда Василий принимался осыпать ее своими жаркими поцелуями, подрясник начинял тяготить Ольгу.
- Грешно, грешно так... Я - великая грешница. Подрясник как бы говорит мне, что я нарушаю третий обет Господу.
- Третий?.. Сколько же их всего, и в чем суть самого обета? - спросил Василий.
- А ты разве о том не ведаешь?
- Никогда не вдавался в глубину сего христианского обещания. Да и никогда не влекли меня книги о монашестве.
- Честно признаться и меня не очень влекли, но теперь они стали для меня настольными книгами, ибо светских литературных творений я уже в монастырях не вижу.
- Поди, скучные они, твои-то настольные.
- Я бы не сказала, Васенька. Ты о сути обета хотел изведать? Тогда наберись терпения и послушай. Монахиня после пострига дает Господу три обета или три креста: обет послушания, обет нестяжания и обет целомудрия, чистоты.
Первый обет - первый крест, который изображает параман на плечах и спине.
Послушание - это благое иго и легкое бремя Христово. Поклонись и неси его со смирением и великим терпением на спине своей. А когда тебе станет невыносимо трудно отрекаться от своей воли, от себя самой, невыносимо станешь гореть, как жертва на огне всесожжения, тогда вспомни слова, которые начертаны у тебя на парамане: «Аз язвы Господа Иисуса на теле моем ношу». Другой крест, который принимает новопостриженная монахиня, надевается на грудь ее, на сердце. Это крест нестяжания. Сердце наше много заботится, волнуется, и на него накладывается крест для того, чтобы сердце монахини отныне не заботилось, не волновалось, а всецело услаждалось преданностью в волю Божию. Крест на груди знаменует, что теперь ее сердце целиком отдано в жертву Господу. И соединен этот крест с первым крестом послушания четырьмя шнурами, четырьмя поясами в честь четырех Евангелистов, в знак того, что эти обеты, эти кресты послушания и нестяжания не выдуманы, как говорят любомудрые века сего, а есть истина Евангельская.
Третий крест дается монахине со свечкой зажженной. Этот крест не надевается ей ни на грудь, ни на спину, а дается в руки. Монахиня держит его только в момент пострига и в те незабвенные пять дней, когда она просидит, подобно Марии Евангельской, у ног Спасителя, пребывая неотходно в храме и сподобляясь ежедневно Причастия Святых Животворящих Тайн Христовых. А потом она отнесет его к себе в келью, поставит в божницу, затеплит лампаду, и будет хранить, как величайшую драгоценность, до того часа, когда ей дадут этот крест при последнем издыхании в ее уже холодные руки. Что это за крест, как величайшая святыня данный монахине при постриге и с которым ее хоронят? Крест этот полит многой кровью и потом подвижников и подвижниц - это обет чистоты и целомудрия. Вспомни слова пострига: «Сохранишь ли себя в чистоте и девстве даже до смерти?» О, Господи, я человек есмь, плоть ношу, как дерзну взять я этот крест, эту величайшую святыню?
Чистота в очах Божьих выше всех подвигов. Это драгоценная жемчужина, это белоснежная лилия, которую принес архангел Гавриил Деве Марии в день Благовещения. Лилия эта настолько нежна, настолько бела, что малейший ветерок, малейший помысел уже оставляет на ней пятно. Брак рождает человека, и только девство одно было способно родить Богочеловека». Сама Пречистая Дева, положила начало девству.
Вот те три креста, которые даются монахине при постриге вдобавок к крестильному кресту - это три великие данные ею обета.
Отличительная одежда монахини - мантия. Это длинная одежда, которая не позволяет быстро двигаться, не дает нам возможности делать резкие движения. Мантия как бы стесняет нас. Она и есть образ глубочайшего смирения, и указывает, при каких условиях можно донести те три креста монашеских: покрой их мантией смирения. Смирись пред Господом, пред всеми людьми, скажи Богу: «Я прах и пепел. Без Твоей воли, Господи, помощи, без Твоей всесильной благодати - я ничто. Без Тебя я не дерзнула бы и прикоснуться к святым тем крестам, но на Твою помощь уповая, я беру их и понесу». Смирись не только словом, но и всей душою своей, сотри себя пред Господом в порошок, в прах, смирись пред сестрами и считай всех, как говорят Святые отцы, ходящими по облакам и только себя одну пресмыкающейся по земле. Когда ты так смиришься до самой глубины души своей, тогда дерзай взять эти кресты монашеские и крепко держи, когда ветер искушений будет вырывать их из рук твоих.
Последние слова Ольга молвила скорбно и тихо, с печальным лицом.
- Нет мне прощения, великой грешнице. Не смогла я выполнить обет целомудрия. Никогда не простит меня Господь за смертный грех.
Василий возложил свои руки на плечи инокине и горячо произнес:
- Простит, простит, Ксения! Не тебе ли отменно ведомо, что раны и смертельные страдания Иисуса Христа считаются исцеляющими, ведь за ними следовало Воскресение. Семь язв Христа, полученных им во время истязаний, вылечивают семь смертных грехов человека: гордость, желание славы, уныние, многозаботливость, сребролюбие, блуд и чревобесие. К тебе это ничего не относится. Ты ссылаешься лишь на нарушение обета целомудрия. Но я вновь и вновь повторю: стала ты монахиней по принуждению еретика, а значит, незаконно твое иночество, и полюбила ты меня задолго до пострига. К чему твои слезы?
И Василий осушил глаза инокини своими нежными поцелуями.
- Успокаиваешь меня, Васенька. Но я все равно буду считать себя великой грешницей.
- Да нет же, нет! Если бы Бог прогневался на тебя, то он не допускал бы меня к тебе, поставил бы между нами непреодолимую препону. Ты уж поверь мне, ладушка.
- Ох, не знаю, любый мой. Господь-то как сказывал: лучше умереть в брани, чем выпустить хотя бы один из данных тебе Господом крестов. И чем больше потерпишь ты искушений, тем все ярче и ярче будет вырисовываться на крестах твоих образ Сладчшайшего Жениха твоего - Господа нашего Иисуса Христа, который и будет утешать, веселить сердце твое утешением Святого Духа.
- В дивном саде?
- Увы, любый мой, не бывать мне в дивном саде. Сад сей окружен стеной и стоит на четырех драгоценных камнях. Первая большая стена расписана чудными рисунками, дивными картинами. Глаз от нее не отведешь. За ней идут еще семь стен, потом четырнадцать, а задняя стена темная, таинственная, непонятная для нас, красками и узорами исписана она.
Ворота ведут в этот сад. Они очень низкие, но в тоже время и высокие. Чтобы пройти в них, нужно очень наклониться. Но чем ниже наклоняешься, тем выше потом поднимешься. И над этими святыми вратами горит неугасимая лампада. Когда минуешь те святые врата и войдешь в сад, то увидишь три чудных дорожки, три дивных тропинки, которые ведут вглубь сада. Когда пройдешь по этим тропинкам, то увидишь, что они усыпаны мягкими цветами. Мягко, приятно идти по ним. Пройдешь несколько шагов, и стопы твои начнут ощущать острые шипы, колючий терновник, кой растет на этих тропинках, но если ты дашь себе труд претерпеть боль от этих шипов и дойдешь до конца дивных дорожек, то увидишь три райских дерева, которые растут по одному в конце каждой тропинки. Чудные эти деревья, благосеннолиственные, под сенью которых можно отдохнуть. И растут на них плоды необыкновенные, райские, благоуханные и сладкие на вкус.
В саду этом дивном разбита клумба, и на ней растут три райские розы, благоухание коих освежает не только все твое существо, но и обновляет душу и сердце человека. Если пойдешь дальше, и будешь чутко прислушиваться, то услышишь пение не земного, а небесного соловья, который разливается на 20 ладов и на 150 трелей. Дивный животворящий источник журчит в этом саду, никогда не оскудевающий, никогда не высыхающий, и чем ты больше будешь пить из него, тем он будет журчать еще сильнее, течь еще обильнее. От этого источника исходят три ручейка.
Вот какой чудный сад описала я тебе, Васенька . Что он изображает? Ты, наверное, уже догадался. Изображает он то звание, которое носят монахи - монашество. Стоит он на четырех драгоценных камнях - это четыре Евангелиста. Святое Евангелие указывает, что монашество основано на святом Евангелии, а не выдумано, как говорят умники века сего. Нет в Евангелии слова «монашество», но о сущности его говорится очень много: «Аще, кто хощет по Мне идти, да отвержется себе, возмет крест свой и по Мне грядет». Вот и монашество. Или слова: «Аще кто любит отца или матерь, или сестер, или братьев паче Мене, несть Мене достоин».
Святой первоверховный апостол Петр от лица всех святых апостолов сказал Господу: «Се мы остановихом вся и вслед Тебе идохом». Святые апостолы - это первые монахи. Идя за Господом, они оставили всех. У некоторых были жены, они их оставили; имения оставили и предались в полное послушание Господу своему Иисусу Христу. В своей жизни они исполнили те три обета, которые даем все мы. Святое Евангелие - это опора, это те четыре драгоценных камня, на коих стоит дивный сад монашества. И каждому монаху и монахине, каждой послушнице вменяется в обязанность каждый день прочитывать, хотя бы по одной главе Евангелия. Каждый день она должна держать его в руках и смотреть на него, и не только смотреть, но и в сердце иметь те драгоценные четыре камня.
Дальше: первая большая стена, исписанная необычайно красивыми картинами, - это книга Деяний святых Апостолов. Дивные жития, дивные там картины - очей не оторвешь. Затем идут семь стен - семь соборных посланий и четырнадцать посланий святого апостола Павла, этого монаха, проповедника языков. И далее, таинственная темная стена с непонятными таинственными рисунками - это Апокалипсис, Откровение святого Иоанна Богослова.
Святые ворота, ведущие в этот сад, - это врата Христовы, врата смирения. Тесные они, низко надо наклоняться, чтобы пройти, даже пролезть в них, но и высокие они, ибо, чем ниже наклонишься, тем потом выше поднимешься, в противоположность вратам дьявольским. Они широкие и пространные, но чем выше поднимаешься, проходя в них, тем ниже упадешь, даже до ада. Над этими святыми вратами горит неугасимая лампада: это молитва монашеская. Три дивные тропинки, которые представляются твоим очам, как только ты пройдешь святые ворота, это три обета монашеские: первая дорожка - послушание, вторая - нестяжание, третья - целомудрие.
Когда вступает человек в святую обитель, говорю не о себе, грешной, а про истинного монаха, то большая ревность бывает у него идти этими тропинками: буду все делать, буду все терпеть, только возьмите меня в святую обитель; на все бывает готов, всего себя целиком приносит в жертву Господу. Но проживает год-два, и начинает остывать, приходят искушения. Чем дальше идет подвижник по этим святым дорожкам, тем ветры вражьи начинают дуть сильнее и мягкие цветы на пути ее заменяются острым терновником. Блаженна ты будешь, если перетерпишь боль и дойдешь до тех райских деревьев, что растут в конце каждой из этих тропинок. Но часто случается, что идет человек, пока на пути его цветы, а как только начнут уязвляться стопы его острым терновником, он не выдерживает и убегает. И, увы, много таких случаев!
- Вот видишь, Ксения!
- Худо это, Васенька. Надо терпеть до конца, иначе не вкусишь тех сладких райских плодов. Много шипов на этих тропинках, но я назову тебе только несколько из них. На дорожке послушания один острый шип будет постоянно уязвлять |
твои ноги. Это ропот и непокорство. А на дорожке нестяжания - это многопопечительность, забота о хлебе насущном и непредание себя в волю Божию. На дорожке целомудрия особенно много шипов, которые будут ранить не только стопы твои, но и руки. Шипы эти так велики, что,
вонзаясь тебе в ноги, они проникают в самую глубину твоего сердца, в самые его сокровенные изгибы и тайники, и до того ранят его, что
сердце все истечет кровью. Вонзаются эти шипы и в голову, и в ум подвижника, идущего по тропинке целомудрия, в виде нелепых помыслов, которые не хочет монахиня, но которые сплетаются в виде тернового венца на главе ее и даже когда она приступает к святым страшным Животворящим Тайнам Христовым. Трудно идти по этим святым дорожкам, но если ты побежишь по ним, ведомая Ангелом хранителем, ведомая молитвами отца своего духовного, старицы своей, если достигнешь дорожки послушания, то узришь там чудное дерево, под ветвями которого ты можешь отдохнуть: обвяжешь листьями его свои израненные ноги, и они в тот час же исцелятся. На дереве этом растут три сладких благоуханных плода. Блаженна ты будешь, когда вкусишь от них. Первый плод - внутрь себя смотрение, внутрь себя пребывание. Эта добродетель достигается только подвигом святого послушания, через постоянное отречение своей воли, через постоянные поправки, постоянное отложение своих собственных деланий. Второй плод - самоукорение. Вкусивший его так глубоко входит в себя, что даже не видит чужих грехов. Ему открывается вся глубина его собственной души. Третий плод необыкновенно сладкий - это мир душевный. Мир, о котором мы молимся после принятия святых Христовых Тайн, благословенной молитве, чтобы Тайны святые были нам в мир душевных наших сил. Этот мир открывает в душе нашей то, о чем говорил Спаситель: «Царство Божие внутрь вас есть». Этот мир уводит подвижников в затворы, и они жили там, не видя лица человеческого. На древе в конце Тропинки нестяжания тоже найдешь ты дивные плоды. Первый плод - полная безпопечительность, и второй - полная преданность в волю Божию и надежда на Бога. Уверенность в том, что с тобой ничего не случится. Бог тебя не оставит. На древе, что растет в конце тропинки целомудрия, - один плод, о котором говорил Спаситель в заповедях блаженства: «Блажени чистит сердцем, яко тии Бога узрят». Богозрение вот тот сладчайший плод, который вкушает подвижник или подвижница, когда пройдет великотрудный и тернистый путь целомудрия. Пусть придешь ты вся израненная, кровью облитая, но блаженна ты будешь, когда вкусишь от того сладкого плода Богозрения. Вот те плоды, которых достигает подвижник, пройдя три тернистых дорожки обетов монашеских. А те благоухающие розы райские, что растут в том саду, благовоние которых должна монахиня ощущать ежедневно, иначе она будет ощущать зловоние вражие - это три канона: Спасителю, Божией Матери и Ангелу хранителю. Эти каноны должна прочитывать ежедневно каждая монахиня, каждая послушница, потому и положено вычитывать их на вечерне в храме, а кто не может присутствовать в храме, должен прочитывать их дома, опускать их иногда только, будучи задержан в храме, на послушании и то с великим опасением. И, наконец, приснотекущий животворящий источник, что журчит в этом чудном саду - это непрестанная молитва Иисусова: «Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную». Тихое журчание ручейка этого заглушает вой диавольский. И подвижник, вкусивший этого источника, уже ничего не устрашится. Вот этот дивный сад - наша жизнь монашеская. Желаю тебе, Василий, когда захочешь принять постриг, идти безбоязненно по тем трем тернистым тропинкам обетов монашеских, достигнуть и вкусить сладких плодов, что растут на деревьях в конце этих тропинок и приобщиться приснотекущему и никогда оскудевающему источнику непрестанной молитвы Иисусовой, непрестанного устремления души и сердца нашего к Господу нашему Иисусу Христу. Ему же слава во веки. Аминь!.
- Ну и память же у тебя, Ксения! Ну и разумница. Слушать тебя - одно удовольствие. И все же не хочу я тебя видеть монахиней. Ты - мирская, мирская! Поди же ко мне...
Г л а в а 4
ВРАЖИЙ НАБЕГ
Встревоженный Слота вбежал в избу.
- Беда, князь! Ляхи жгут соседние деревни. Ударю в било, дабы собрать мужиков.
- Много ляхов? И где ты их видел?
- Более сотни. Я подался, было, в дальний лесок, дабы бортные дерева глянуть и запах дыма почуял. Свернул к деревеньке, а там ляхи избы жгут, и соседнее сельцо полыхает. Побегу, я князь, мужиков поднимать. Никак, отсель сниматься надо. Пелагея! Выводи лошадь!
Василий поспешно облачился в лазоревый кафтан, опоясался саблей, сунул за малиновый кушак пистоль и тоже выскочил из избы. В голове заметались сумрачные мысли. Ксения! Поляки, как уже слышал не раз, не только грабят и жгут православные храмы, но и нападают на монастыри. Подсосенская обитель может стать лакомым куском для разбойных польских ватаг, ибо для обороны она непригодна. Деревянные стены не смогут остановить врагов.
Пожарский во весь дух помчался к обители. Надо предупредить насельниц о грозящей опасности. Когда подлетел к Святым воротам, то позади себя услышал воинственные кличи. Оглянулся. Конная ватага в добрую полусотню скачет на погибель монастырю и ее обитателей. По рассказам очевидцев, поляки насиловали келейниц, а затем жестоко убивали, изуродовав их тела.
- Закрывай ворота и беги к игуменье! Пусть немедля выводит сестер через заднюю калитку! Быстро! - прокричал ошеломленной привратнице Василий, а сам полетел через сад к келье Ксении.
Та была безмерно удивлена и встревожена, увидев перед собой озабоченное лицо своего Василия. Никогда еще он не появлялся в ее келье, а тут ворвался, как ураган.
- Что с тобой, Васенька? И как ты посмел войти ко мне без дозволения матушки игуменьи?
- Некогда объяснять, Ксения. В обители сейчас будут ляхи.
- Какие ляхи, откуда?
Василий схватил оторопевшую Ксению на руки, вынес из кельи и поднял ее на коня. Слышно было, как поляки разбивают врата; еще миг, другой и они ворвутся в обитель, по коей сновали перепуганные монахини.
- Бегите к задним воротам - и в лес. Там ваше спасение! - что есть мочи крикнул Василий и вывел коня за стены монастыря.
- Держись за меня крепче, ладушка. Попытаемся укрыться в Троицком монастыре...
А в Горушке староста Слота, собрав мужиков, снуло произнес:
- Худо дело. Ляхи жгут соседние села и деревни и всех побивают. Своими глазами то видел. Силенок у нас маловато, дабы дать ляхам достойный отпор, а посему, мужики, надо со своим скарбом податься под защиту стен Святой Троицы, а избы запалить, дабы вражьей силе нечем было поживиться. Другого выхода у нас нет. Что скажете, сосельники?
Понурые мужики ответили:
- Делать неча, Слота Захарыч. Надо немешкотно уходить.
Г л а в а 5
ВТОРОЙ САМОЗВАНЕЦ
Уже через несколько дней, после смерти первого Самозванца, на Москве испустился слух, будто тот спасся от гибели и убежал в Литву, откуда вскоре придет с новым, свежим войском. Многие москвитяне не поверили нелепому слуху, другие колебались, а третьи сразу поддались на эту удочку, не взирая на то, что почти вся Москва видела труп Гришки Отрепьева. Но, невзирая на это, вдруг явился другой Самозванец, кой уверял, будто он тот самый Дмитрий, спасшийся от убийц. Легковерный народ поверил "царевичу".
Поляки, конечно же, знали, что первый Самозванец убит, знали также, что и настоящий царевич Дмитрий давно погиб в Угличе от рук убийц, но им было все равно: лишь бы еще больше загуляла по Руси смута. И вот польские вельможи нашли человека, который согласился принять на себя имя убиенного царевича. Им оказался "сын Ивана Грозного" Богданка, крещеный еврей, служивший писцом при Лжедмитрии 1. Разные свидетели и очевидцы говорили о нем различно, большинство же, почти единогласно, утверждало, что он был родом из Белоруссии и, судя по его нраву, привычкам и его речи, был поповский сын. Он хорошо знал польский язык, а посему многие считали его поляком или литвином; может быть, это был сын какого-нибудь польского католического ксендза; однако, с другой стороны, известно, что он также знал русский язык и русскую грамоту, свободно говорил по-русски, неплохо был знаком с церковным богослужением по православному обряду. Говорили также, что он был когда-то в числе приближенных слуг первого Самозванца, Григория Отрепьева; другие прибавляли, что он был не только слугой, а скорее личным секретарем. Вот этот самый Богданко, после гибели первого Лжедмитрия, поспешно бежал в литовскую Русь, где довольно долго прожил в Могилеве, и где ему пришлось исполнять обязанности школьного учителя. Дело в том, что в западном крае, при церквах, часто устраивали маленькие первоначальные училища; могилевский священник церкви святого Николая также устроил такую школу для обучения детей русской и польской грамоте и нанял Богданку учителем. Сначала между ним и протопопом были отличные отношения, но вскоре священник заметил, что его помощник и наставник юношества слишком уж ласково обращается с попадьей, и за это он без лишних разговоров прогнал из дома своего приятеля. Богданко бежал из Могилева, и некоторое время скитался, пока не оказался в руках панов Вишневецкого и Мнишека, предложивших ему взять на себя имя царевича Дмитрия. Богданко своим лицом и сложением чуточку напоминал Гришку Отрепьева, так что его легко можно было принять за спасшегося царевича, но это казалось только тем, кто мало знал Отрепьева, а лица, приближенные к нему, сразу могли заметить обман. Опричь того, известно, что у Отрепьева одна рука была короче другой, а на глазу было большое, очень заметное бельмо.
Один из самых главных покровителей Самозванца был польский выходец, староста Усвятский, пан Сапега (Ян-Петр Павлович), кой доводился двоюродным братом канцлера Льва Сапеги, который был когда-то главным приспешником Гришки Отрепьева и помогал ему, вместе с польскими магнатами Мнишками и Вишневецкими взойти на Российский престол. Участие Яна Сапеги в замыслах Тушинского Вора было очень важно, поелику он помог Самозванцу собрать под свои знамена огромное войско из польских и литовских выходцев, а также Днепровских казаков. Изведав о московских смутах, запорожцы огромными толпами поспешили прийти на помощь полякам, чуя, что в России им будет, чем поживиться.
Войска Тушинского Вора составляли, по крайней мере, сто тысяч человек. К счастью для Московского царства между их предводителями не было настоящего единодушия, а не то бы они разорили святую Русь. В самом скором времени пан Рожинский, один из польских предводителей, поссорился с гордым и надменным паном Сапегой, который хотел царить полновластно в войске Самозванца, призывая, чтобы все остальные предводители, безусловно, подчинялись его указаниям, не требуя от него никакого отчета. Отношения его к Рожинскому и остальным предводителям польских войск стали до такой степени враждебны, что предводители собрали военный совет, на котором решили, чтобы гордый и несговорчивый Сапега, взяв с собой достаточное количество воинов, пошел на север по Ярославской дороге и захватил Троицкую обитель, что находилась в 63 верстах от Москвы.
Г л а в а 6
ТРОИЦКАЯ ЛАВРА
Захватить в свои руки Троицкий монастырь было крайне важно для поляков, так он служил ключевым опорным, укрепленным местом, для поддержания устойчивого сообщения между Москвой и северными русскими областями, в особенности верхним Поволжьем, откуда в стольный град неизменно двигались многочисленные обозы с разными съестными припасами, хлебом, зерном, а также и ратные подкрепления, притекавшие к древней столице, как к сердцу Русской земли. Перехватить этот укрепленный пункт было настоятельной целью для поляков, чтобы лишить Москву помощи и подкрепления со стороны соседних северо-восточных уездов. Да и сам монастырь был весьма заманчивой добычей.
Сергиева обитель, как одна из самых старинных и наиболее уважаемых, пользовалась огромным влиянием на православный русский народ. Враги понимали, что если Троицкая Лавра признает Самозванца истинным Дмитрием, сыном Ивана Грозного, будто бы спасенным от рук убийц, то это произведет большое влияние на весь русский народ, и тогда, конечно, и Москва, - а за ней и остальные города, - охотно признают над собой власть Лжедмитрия. Поэтому они рассчитывали, захватив Лавру в свои руки, заставить архиепископа Иоасафа, чтобы он написал грамоту, в которой признавал бы Самозванца законным наследником русского престола и тогда на Руси не останется человека, который бы не поверил в истинность царевича Дмитрия...
Троицкий монастырь был расположен в холмистой, чрезвычайно живописной местности, на берегу небольшой речки Кончуры, изобилуещей оврагами, рощами и перелесками. Сам монастырь окружен каменной стеной, наподобие старинной русской крепости, сложенной по приказу Ивана Грозного; деревянные стены не просто заменили, а возвели крепость по всем правилам тогдашнего зодчества. Градостроители и вместе с ними тысячи безвестных мастеров из приписанных монастырских крестьян, сработали крепкий и неприступный щит неподалеку от Москвы, и сделали это талантливо, с учетом всего того, что имелось тогда в оборонительном зодчестве. Высота стен крепости простиралась (вместе с зубцами) до четырех саженей, а толщина достигала трех саженей. Это была мощная твердыня, которая как будто нарочно предназначалась для того, чтобы выдержать длительную осаду. Розмыслы и зодчие словно предчувствовали, что Лавре предстоит со временем перенести тяжелую осаду и отразить страшное неприятельское нашествие. Зубцы на верху этой ограды были сделаны для того, чтобы между ними можно было поставить пушки, а пушкари и затинщики, палившие из этих орудий, могли спрятаться за самыми зубцами и таким образом предохранить себя от вражеских выстрелов.
Три сажени толщины! Это значит, что на верху монастырской стены была как бы широкая площадка - такой ширины, что на ней свободно можно было установить целый ряд пушек. Вся стена представляла неправильный четырехугольник, более версты в окружности. Для большего удобства обороны, в стене, кроме зубцов, на ее вершине были сотворены особые отверстия (амбразуры, бойницы) для пушек; бойницы эти местами были расположены в два ряда и местами - даже в три яруса. По углам этой грозной стены возвышались двенадцать многоярусных и восьмигранных величественных башен, выходящих далеко за пределы стен и вмещавшие более двух десятков пушек и запасов пороха; из башен могла обстреливаться почти вкруговую местность, занятая неприятелем. Одни из башен были "глухие", то есть без всяких наружных выходов, а другие были снабжены широкими воротами, так что через них было несколько выходов из монастыря в открытое поле. К числу башен с воротами принадлежали: Красная башня, Конюшенная, Водяная и несколько других...
С западной и южной стороны стены монастыря были окружены глубокими и довольно обширными прудами, из одного из них, по соседству с речкой Кончурой, внутрь обители были проложены подземные глиняные трубы, благодаря ним весь монастырь снабжался водой. Пруды эти имели важное значение и для защиты Лавры, так как с этой стороны доступ к монастырской стене был в значительной степени затруднен.
Обладая большим колличеством сел и вотчин (монастырских "дач"), обитель имела возможность заранее, предвидя нашествие врагов, запастись всем необходимым для продолжительного "сидения": туда были свезены хлебные запасы, пригнан скот, запасено сено…
Кроме ратных людей, число которых в обители было не очень значительно, в эту тяжелую годину на защиту монастыря выступили также и монахи, кои были в силах носить оружие, - не слишком престарелые и не увечные. Всех этих воинов, вместе с настоящими ратниками, воеводы разделили на две главные части: одна из них должна была охранять монастырские стены и башни, а другая - производить вылазки, нападая на неприятеля; из этой же части пополнялись также и ряды защитников монастырских стен, когда это было необходимо.
Наиболее бывалые в ратном деле иноки (из бывших ратных людей) были назначены сотниками, или головами над вооруженными монастырскими слугами и неискушенными в военном деле крестьянами.
Ян Сапега выступил на Лавру со значительной военной силой. Изведав о его намерении, Василий Шуйский тотчас принял меры, чтобы не допустить Сапегу к главной обители Руси. Царь отлично понимал, что если полякам удастся захватить святую обитель, то это даст им большой перевес, и тогда русский народ будет упрекать царя в том, что он не позаботился вовремя отразить от Лавры грозное нашествие. Дабы избежать таких опасных последствий, царь Василий послал против Яна Сапеги большую рать в тридцать тысяч воинов, но главное начальство над этим войском он поручил не искусному и опытному воеводе, а одному из своих неспособных и малодушных братьев, князю Ивану Шуйскому. Встретив войско сапежинцев близ села Рахманова, князь Иван ударил на неприятеля, и вначале московская рать имела видимый перевес над поляками, те начали, было, отступать. Сам Ян Сапега был ранен в лицо пулей из пищали, но рана была незначительная. Она только еще более разгорячила надменного пана, и он с удвоенной энергией бросился на москвитян во главе свежего конного отряда гусар. Нападение было столь неожиданным, что московское войско дрогнуло и смешалось. Москвитяне были уверены в своей победе, видя, что предводитель поляков ранен в голову, и не успели отразить внезапный налет. В несколько минут перевес перешел на сторону поляков, и москвитяне обратились в бегство. Большинство служилых людей разошлось по своим домам, а воевода, Иван Шуйский, воротился в Москву, чтобы доложить царю о своей полной неудаче.
После этого путь на Троицу был совершенно открыт, и уже некому было задержать Сапегу. Между тем в самой Лавре в начале сентября 1608 года находился полутысячный отряд стрельцов, под началом князя Григория Долгорукого и Алексея Голохвастова.
Враг, подошедший к стенам Троице-Сергиева монастыря в конце сентября 1608 года, не застал местных жителей врасплох, ибо они подожгли свои жилища, дабы неприятелю не досталось добро и не нашли бы враги там пристанища, сами же селяне укрылись за стенами крепости. Всего же "сидельцев", опричь стрельцов, было 2400 человек - крестьяне, ремесленники, монастырские слуги, женщины, старики и дети. Участвовали в обороне и монахи обители.
Долгоруков и Голохвастов были довольны большим количеством разнообразного оружия и военных припасов. В оружейной палате монастыря находилось холодное оружие и доспехи: сабли и мечи, боевые топоры, стрелы, бердыши, рогатины, копья, кистени, клевцы, шлемы, кольчуги, панцири; на складах - несколько десятков пороховых бочек, много селитры и серы. Запасы пороха восполняли здесь же, изготовляя его в подвалах, на мельницах, которые перемалывали уголь, серу и селитру. В кузнях делали необходимое оружие. Из огнестрельного оружия было около 100 пушек и к ним "ядер достаточно", а также пищали, ружья и самопалы.
Г л а в а 7
ПЕРЕД НАЧАЛОМ ОСАДЫ
Инокиню Ольгу разместили в келье близ палаты архимандрита Иоасафа, обок с кельей бывшей ливонской королевой Марией Владимировной, одной из племянниц покойного царя Ивана Грозного; она переселилась в Троицу с множеством слуг и придворных женщин, пожелавших, подобно ей, уединиться в стенах самой богатой обители.
Архимандрит Иоасаф отменно ведал ее историю. Мария Владимировна приходилась дочерью двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого. По смерти невесты ливонского короля Магнуса, Евфимии, сестры Марии, Иван Грозный предложил ему руку еще малолетней тогда Марии Старицкой, на прежних условиях и с богатым приданым. Последний согласился, и 12 апреля 1573 года в Новгороде состоялся брак, вскоре после которого обманутый в своих надеждах король уехал с супругой в Курляндию. Незавидное положение Марии Владимировны на чужбине ухудшилось по смерти мужа в 1583 году. Через два года Борис Годунов вызвал ее в Москву, разлучил ее с дочерью, Евдокией, и заключил в Пятницкий монастырь близ Троицы, под именем Марфы. Долго прожила здесь королева-старица и все не забывала о своем сане…
Князя Василия Пожарского разместили в монастырской Гостевой избе, в коей уже оказались воеводы Григорий Борисович Долгорукий и Алексей Иванович Голохвастов. На радость Пожарскому в гостинице очутился и Федор Михалков.
- А говорят чудес не бывает! - воскликнул Пожарский, стиснув друга в крепких объятиях. - Как ты сюда угодил?
- А сам? Не удивлюсь, если в монастыре находится и царевна Ксения. Ты ведь, как мне поведала матушка твоя, всюду за инокиней ездишь. Рассказывай!
- Выйдем во двор, друже. Заодно и на обитель глянем. Я в ней никогда не был.
- И мне не доводилось.
Успенский и Троицкий соборы, церковь Сошествия Святого Духа на апостолов поражали своим великолепием, а крепостные стены с двенадцатью башнями - мощью. Наглядевшись на обитель, первым повел свой рассказ Федор: после воцарения Василия Шуйского вернулся на службу, в стольниках при Дворе ходить не стал, а напросился в войско Юрия Трубецкого, кое было направлено на Кромы против Ивана Болотникова; отличился в сече, потом воевал под Ельцом, Калугой, Тулой, участвовал во многих стычках с отрядами Болотникова, затем оказался в рати Захара Ляпунова и был ранен под Москвой, когда мужичья рать едва не взяла столицу. Залечивал рану дома, а когда услышал, что царь Василий посылает отряд князя Долгорукого на помощь Троицкой обители, очутился в его войске вкупе с дворянином Алексеем Голохвастовым, с которым сражался еще под Кромами.
- Куда был ранен?
- В левое плечо от казачьей сабли. Добро казак кость не задел. Рана затянулась, но еще чуток побаливает.
- И ты вновь решил воевать?
- А чему дивиться, Василий? Не могу я дома отсиживаться, когда ляхи землю Русскую топчут.
Свои последние слова Михалков произнес настолько сурово, что Василий одобрительно молвил:
- Молодцом, Федор... А вот моя судьба была далека от ратных дел. Мне особо и рассказывать нечего. Я все по монастырям. Где Ксения - там и я, и ничего с собой поделать не могу.
Глянул Федор на Василия и... ничего не сказал, ведая, что Пожарского уже не изменить.
- Но ты не думай, - продолжал Василий. - Если враг нападет на Троицу, буду защищать обитель всеми силами, ибо я не меньше тебя ненавижу ляхов.
- Да я в том и не сомневаюсь, Василий.
Неожиданные встречи для Пожарского в этот день не завершились. После обедни он столкнулся у колокольни с Демшей Суетой.
- И ты здесь?
Мужик, саженистый, большелобый, с буйной шапкой белогривых волос и с крупнорубленым бородатым лицом, увидев перед собой Пожарского, слегка опешил:
- Вот уж не чаял тебя здесь увидеть, княже.
- А я и вовсе не чаял, Демша. Как же ты Серебрянку покинул? Дивлюсь на тебя.
Лицо мужика стало снулым.
- Ляхи и до Серебрянки добрались.
- Да быть того не может! В глухомань! Да туда и дорог-то нет. Как изведали?
- Вахоня привел, разбойная душа.
- Какой Вахоня? А ну-ка давай, Демша, толком поведай.
- Забыл ты, княже. Этот злодей когда-то не только мою первую жену убил, но и едва дьяка Афанасия Власьева не порешил.
- Вот теперь припоминаю, Демша. Дале рассказывай.
- Четыре недели назад подались мы с Надейкой и Ваняткой на клюквенное болото, а когда вспять вернулись, то вместо избы, двора, бани и амбара увидели пепелища. И погоревали и подивились, а когда на большак вышли, все прояснилось. Толпы народа из сел и деревенек поспешают к Троице. От ляхов бегут. Один из мужиков поведал, что среди ляхов немало разбойных казаков, в одном из них признали Вахоню, известного на все Подмосковье душегуба. Никак, он и навел поляков на Серебрянку.
- Сволота! - сплюнул Василий. - Где приютились?
- Допрежь всего осели, было, в Терентьевой слободе, что близ монастыря, а затем в обитель подались. Ныне ютимся в каморке. Надейка все по Серебрянке горюет.
- Жаль Серебрянку, - вздохнул Пожарский. - Царевна Ксения ее до сих пор вспоминает.
- Царевна?.. Аль где видел ее?
- То долгий сказ, Демша. Ныне она тоже в Троицкой обители.
- Вона, - протянул мужик.
По обители сновали беглые люди из сел и деревенек, стрельцы, пушкари, затинщики, женщины и дети, монастырские служки и келейники... Никогда еще древняя обитель не ведала такого многолюдья, осевшего за каменными стенами монастыря в предчувствии беды. Тревога подернула хмурью лица людей: враг был где-то совсем близок, может, и дня не минует, как он подступит к святой обители, вынудив защитников Троицы взяться за оружие.
Демша поглядывал на снующий люд, и сердце его все больше наполнялось гнетущей тоской. Многие из мужиков-страдников остались не только без крова, но и без куска хлеба, поелику бежали в обитель после внезапного налета поляков, не успев прихватить с собой самого необходимого. Ляхи же, по рассказам очевидцев, были безжалостны: они не щадили не только женщин (предварительно предав их насилию), но и дряхлых стариков и малых детей, пронзая их копьями и рубя саблями. Добродушная натура Демши не могла этого понять: до какой же степени надо быть зверем, чтобы так жестоко губить ни в чем не повинных людей. Он представил на миг под вражьими саблями Надейку и восьмилетнего Ванятку, и сердце его сжалось от боли, а затем взорвалось неописуемым гневом, переходящим в ярость. В такую минуту он готов был броситься на целое войско супостатов, пришедших грабить и истреблять Святую Русь.
Ксения, выслушав рассказ Василия, опечалилась:
- Даже нашу любимую Серебрянку не обошло стороной горе. Слава Богу, семья Демши в живых осталась. В каморке ютится?.. А может, Надейка в мою келью перейдет? Мыслю, архимандрит дозволит.
- Дозволит. Ныне все перемешалось. Игумену ныне не до соблюдения строгого монастырского устава. Все его помыслы о защите обители. Еще как дозволит. Ты посмотри, Ксения, что у бывшей ливонской королевы Марии творится. Целый сонм прислужниц. А у тебя?
- Да я, милый Васенька, привыкла без прислужниц обходиться. И не называй меня Ксенией. Сколько раз уже тебе говорила. Инокиня Ольга!
- Не могу. Ты навсегда останешься для меня царевной Ксенией... Так потолковать с Демшей о Надейке?
- А как же Ванятка? Не оставит же она своего сынишку.
- Ванятка? - призадумался Василий, а затем как топором отрубил. - С отцом останется. Проживут. Корм-то с поварни получают.
Но Ксения отрицательно покачала головой.
- Дите должно быть с матерью, как младенец с Пресвятой Богородицей. Отцу же вскоре будет не до сына.
- Пожалуй, ты права, Ксения.
На другой день Надейка и Ванятка оказались в просторной келье Ольги. Архимандрит Иоасаф не возражал, ибо хорошо помнил, какие большие денежные вклады вносил царь Борис в обитель. Царевна ни в чем не должна быть стеснена.
Г л а в а 8
ОСАДА
23 сентября 1608 года гетман Петр Сапега подошел с тридцатитысячным войском к стенам монастыря. Войско было хорошо вооружено, снабжено теплой одеждой на случай холодного времени, и получало провизию в изобилии, тогда как осажденные были отрезаны от всего остального мира. В числе опытных военачальников был князь Вишневецкий, братья Тышкевичи, а также пан Казановский, отличавшийся своей неукротимой отвагой. Но более всех выдавался своей доблестью пан Александр Лисовский, который составил себе особый полк из отборных воинов, неустрашимых храбрецов; большая часть его ратников была из числа днепровских казаков.
На военном совете Сапега решил не делать тайного нападения, а подойти к обители совершенно открыто, приказав сделать оглушительный залп из десятка орудий, желая тем самым предупредить иноков о приближении опасности. В ту же минуту громкий оркестр военной музыки заиграл воинственный марш, как будто поляки уже готовы были пойти на приступ. Все это было сделано, дабы устрашить миролюбивых иноков, кои, разумеется, не привыкли к звукам воинственной музыки и должны были содрогнуться при первом пушечном залпе, сознавая, что грозное войско подошло к самим стенам монастыря.
Затем Сапега, при звуках музыки, вместе с другими военачальниками обошел монастырь со всех сторон, чтобы видеть, в каком состоянии находятся его стены и можно ли рассчитывать, что они выдержат долговременную осаду.
Осмотрев наружные стены обители, поляки стали искать удобного места для того, чтобы расположиться лагерем и окружить его частоколом. Такое место вскоре было найдено, и поляки начали возводить свои укрепления.
Сапега с главными силами расположился неподалеку от стен монастыря, с западной его стороны. Пан Лисовский - с юго-восточной стороны, близ Терентьевской рощи, частью же и в самой роще, куда легко и удобно было скрыть часть своих сил, и, таким образом, предохранить их от пушечных и пищальных выстрелов. Роща эта располагалась между двумя дорогами: одна из них вела в Александрову слободу, другая - из Троицкого монастыря в Москву. Кроме того, Ян Сапега расположил отдельные отряды и на остальных дорогах: Переяславской и Углицкой, чтобы осажденные не могли получить подмоги ни из Углича, ни из Переяславля и Ростова.
Укрепив свой лагерь валом, рвом и частоколом, поляки стали сооружать небольшие избушки, в которых можно было бы провести всю зиму, не подвергаясь опасности погибнуть от зимней стужи: избы эти были теплы, с печами и крыты соломой и хворостом.
С первого дня осады отряды Сапеги рассыпались по окрестным селениям. На руках польских панов были грамоты от имени Тушинского "царя" с предписанием - крестьянам во всем подчиняться панам и работать на польских помещиков. Наглость захватчиков доходила до того, что они даже не всегда считали нужным прикрываться именем Дмитрия. Гетман Сапега начал самостоятельно раздавать своим шляхтичам поместья и села с крестьянами. Мало того, что паны грабили крестьян, они заставляли их кормить и поить себя, варить пиво и требовать каждую ночь женщин. На девушек и молодых женщин "воры" охотились с особым пристрастием, многие из них не переносили позора, кончали самоубийством или бежали в леса, пустоши, погибая там от голода и холода.
Паны с невиданной жестокостью подавляли народные возмущения. На глазах родителей они зверски, "скопом" насиловали их дочерей, потом за срамное место цепляли их крючьями, подвешивали на деревья и расстреливали стрелами, метя в обнаженные груди; убивали детей, жарили их на огне, перебивали пленным ноги, топили в реках, жгли и уничтожали пожитки мирных жителей.
Один польский поэт-современник, подсчитывая "трофеи" панов, захлебываясь от восхищения, писал: "... несколько сот тысяч москалей погибло тогда, кроме детей и младенцев (дети и младенцы в этот кровавый счет не входили). А сколько погибло, сколько тысяч осрамлено женщин и девиц! Сколько награблено народного достояния!"
Польские паны всячески проявляли звериную ненависть к русскому народу, издеваясь над его верой, обычаями, языком, нравами, разоряли и жгли храмы.
Обо всем этом ведали защитники святой обители и дали клятву умереть, чем сдаться жестокому врагу.
Архимандрит Иоасаф и воеводы после взаимного совещания расставили ратников и пушки в наиболее удобных местах, где можно было ожидать жесточайшего нападения. Потом, собравшись в храме, настоятель совершил молебствие, умоляя Создателя послать силы защитникам святого монастыря. При этом воеводы Долгорукий и Голохвастов присягнули и целовали крест, что не изменят своему Отечеству, и будут сидеть до конца осады, и отобьют врагов или же сами погибнут, но не уступят ляхам святой обители.
Гетман Сапега и пан Лисовский задумали взять монастырь без боя, написав грамоты воеводам: "От великого гетмана Яна-Петра Павловича Сапеги, маршалка и секретаря Киренецкого, да пана Александра Ивановича Лисовского - во град Троицкий Сергиев монастырь - воеводам - князю Григорию Борисовичу Долгорукову да Алексею Ивановичу Голохвастову, и дворянам и детям боярским, и слугам монастырским, и стрельцам, и казакам, и всем осадным людям, и множеству народа. Пишем к вам, милуичи и жалеючи вас: покоритесь Великому Государю нашему царю Димитрию Ивановичу; сдайте нам град, зело пожалованы будете от Государя... Не предайте себя лютой и безвременной смерти. Соблюдите себя и прочих, а мы вам пишем Царским словом и со всеми избранными панами свидетельствуем, яко не токмо во граде Троицком наместники будете от Государя Царя нашего и вашего, но и многие грады и села в вотчину вам подаст, аще сдадите град Троицкий Монастырь. Аще же и сему не покоритеся жалости нашей и ласки, и не сдадите нам града, то ни один из вас во граде милости от нас не узрит, но умрет зле!"
Была отправлена грамота и архимандриту Иоасафу, в которой льстивыми речами старались и его также склонить к сдаче монастыря. Архимандрит, прочтя грамоту вместе с остальным троицким духовенством, возмутился. Ему и в голову не могло прийти, чтобы его сочли способным предаться на сторону неприятелей-еретиков и отдать им без боя древнюю русскую святыню. Предложение ляхов он счел оскорблением монастырю и лично себе самому, как настоятелю и пастырю Троицкой обители. Воспылав негодованием, он поспешил отослать Сапеге ответ, который был составлен в самых резких выражениях.
Гетман пришел в ярость, когда прочел, что архимандрит вместе с причтом оплевал грамоту польских вельмож. Сапега поклялся взять монастырь во чтобы-то ни стало: если не удастся овладеть им приступом, то защитники обители будут погублены измором. Гетман тотчас приказал сооружать туры - особые подвижные башни, сколоченные из бревен и досок, к которым прикреплялись колеса таким образом, что их можно было подкатывать к стене, и воины, помещавшиеся наверху, вступали в рукопашный бой с защитниками крепости: перекидывали мосты на монастырскую стену и делали попытки силой проникнуть на укрепления обители. Туры были расположены на разных местах, там, где наиболее удобно было делать рукопашные нападения. Кроме того, ляхи снабдили их небольшими мортирами и пушками для обстрела стен. Устроив все так, чтобы осажденные ни коим образом не могли ожидать спасения, Сапега назначил приступ крепости на 3 октября 1608 года.
* * *
Воеводы Григорий Долгорукий и Алексей Голохвастов привели в монастырь 609 служилых дворян, стрельцов и казаков. Из них две сотни ратных людей оказались под началом Федора Михалкова, одну сотню поручили воеводы Василию Пожарскому. Оба друга, поглядывая со стен на военные приготовления поляков, толковали:
- Со всех сторон обложили. Даже тарасы и деревянные башни подвели. Мнится, тяжкие предстоят бои, Василий. Двадцать полков на один монастырь!
- Жарко будет, ну да ничего, Федор. Не множество, а храбрость побеждает. У нас один Демша за целый полк. Видел его?
- Видел. Богатырь из богатырей.
- А оружье его видел?
- Не довелось.
- Длиннущая дубина пуда в полтора, обитая железом. Вот уж действительно: одним махом сто побивахом, а прочих не считахом. Да с такими молодцами наверняка выстоим. Выстоим, Федор!
Михалков посмотрел на жизнерадостное лицо Пожарского, хмыкнул. Весел Василий, и дело тут далеко не в Демше. Радуется, что царевна Ксения рядом, что может с ней видеться каждый день. Лютый враг под боком, а у него глаза от счастья сияют. Что любовь с человеком делает... А вот он, Федор, такой счастливой любви не испытал. Два года назад отец сосватал ему дворянскую дочь Елену Татищеву. Всем казалось бы, хороша: милолицая, нравом добрая, рукодельница отменная, но вот о любви и сказать нечего, ибо вовсе ее не было: женился, выполняя строгую родительскую волю, как женится большинство сыновей по издревле заведенному порядку. Редким выпадает счастье увидеть суженую до свадьбы, а вот Василию выпало. Как высмотрел Ксению на Серебрянке, так и влюбился в нее по уши, хотя ни о какой свадьбе он и чаять не смел. И безумно влюблен до сей поры, ведая, что инокиня Ольга никогда не будет его женой. Какая-то небывалая и неземная получилась любовь, в которой Василий бесконечно увяз...
- Ты глянь, Федор, ляхи зашевелились.
Вскоре страшные пушечные выстрелы потрясли своим грохотом деревянные монастырские постройки, кои имелись внутри крепости; бомбы и раскаленные ядра летели через ограду обители и некоторые из них падали внутрь монастыря.
Упорная пальба продолжалась в течение десяти дней почти без перерыва. Сапега был уверен, что такое начало необходимо для того, чтобы устрашить осажденных и побудить их к сдаче. Гетман полагал, что теперь остается только нанести решительный удар - и тогда богатейшая обитель будет в его руках.
В ночь на 13 октября в "таборах" Сапеги было шумное, веселое торжество; поляки пили и пировали, пели воинственные песни, заранее празднуя победу над защитниками крепости. После пиршества полупьяные, возбужденные вином и песнями ляхи пошли на приступ, устремившись на монастырские стены со всех сторон, - с громкими криками, песнями, при громких звуках труб и литавр. Они придвинули свои осадные тарасы и деревянные башни.
Но монастырские сидельцы приготовились к самому решительному отпору. Те польские воины, коим удалось взобраться на широкие стены монастыря, были тотчас пронзены копьями и изрублены саблями. Наконец-то сказали свое слово досель молчавшие пушкари и пищальники, сокрушая ядрами и свинцовым дробом неприятеля. Ряды поляков заколебались, а потом ляхи и вовсе стали отступать, ища защиты за своими укреплениями, в таборах; им казалось, что на них летят смертоносные ядра из тысячи пушек. В поспешном бегстве поляки побросали свои осадные машины, тарасы, подвижные башни и щиты, а также осадные лестницы.
Василий Пожарский отличился в первом же бою. Отразив врага на западной стене монастыря, он приказал своей сотне:
- Давай на вылазку, братцы! Через Пятницкие ворота. За мной, братцы!
Взбудораженная боевым кличем, сотня ринулась за князем Пожарским и взяла врасплох целый отряд поляков. Завязалась отчаянная рубка. Десятки ляхов были уничтожены, около десятка захвачены в плен. Василий вернулся в обитель с окровавленной саблей. Кинулся к воеводе Долгорукому:
- Надо бы на таборы всему служилому люду двинуться, пока ляхи в себя не пришли. Дай приказ, Григорий Борисович!
Но Долгорукий и рта не успел открыть, как на Пожарского насел Алексей Голохвастов:
- Ты почему, князь, не ко мне, а к Долгорукому обратился? Аль тебе не ведомо мое первенство в воеводском деле?
Василий посмотрел на Голохвастова удивленными глазами, а Долгорукий зло и ехидно молвил:
- Твое первенство? Ты опять за свое, Алексей Иванович? Царь не указал, кому быть первым воеводой, да и надобности в том не было. Мой-то род не чета твоему.
Кованое, меднобородое лицо Голохвастова побагровело.
- Не кичись, Гришка! А не ты ли под Кромами сечу провалил? Не ты ли...
Василий махнул рукой и отошел от воевод, кои готовы были в бороды вцепиться. Чуть погодя, Федор ему поведал:
- Напрасно их царь Василий в одной паре к Троице послал. У обеих гордыни через край, вот и спорят о первенстве. Местнические замашки дело губит.
- К кому же обращаться?
Служилые уже ведают об их раздрае, а посему обращаются сразу к обоим, не называя по имени, ибо чье имя первым назовешь, то второй обидится. Тебе надо было сказать: "Не сделать ли вылазку, воеводы?"
- Ну и ну. Худо, когда среди ратных воевод согласья нет. Зело худо.
Когда Василий появился в келье Ольги, инокиня ахнула:
- Никак в сечу полез. Ты глянь на него, Надеюшка.
Кафтан Василия был в нескольких местах разодран, ворот рубахи оторван, даже одна из штанин была порвана.
- А моего не видел? Жив ли? - с тревогой в глазах спросила Надейка.
- Не видел. Его на южную стену крепости поставили. Да ты не волнуйся, Надейка. Такого богатыря и сотня ляхов не осилит.
- Всяко бывает, князь. Дозволь мне, матушка Ольга, в каморку сбегать. Сердце не на месте.
- Конечно же, добеги, Надеюшка, - молвила инокиня, и когда ты выскочила из кельи, Ольга кинулась на шею Пожарского.
- Ну, как же так можно, Васенька? Тебя будто медведь всего изодрал. Как же так? Ведь мог и погибнуть.
- А я цел и невредим, - улыбнулся Василий. - Довелось в сабельной рубке поучаствовать. А потом с одним здоровущим ляхом сцепился, по земле изрядно покатались.
- Господи! Любый ты мой. Всегда в тебе задор бьет через край, и почему в броню не облачился?
- О броне я как-то не подумал, а без нее сподручней.
- Я умоляю тебя, Васенька! Обо мне подумай. Пока шла битва, я стояла перед киотом на коленях и горячо молилась за тебя. Уж так молилась!
- Есть за кого слезы проливать. Поди, надоел я тебе, ладушка.
- Какой же ты дурачок. Да только и думаю о тебе!
- Пошутил я, Ксения, пошутил.
Василий подхватил Ксению на руки и закружил, закружил, ласково восклицая:
- Ладушка ты моя ненаглядная. Ладушка!..
Г л а в а 9
УДАЛЬ ЗАЩИТНИКОВ КРЕПОСТИ
После нескольких неудачных приступов, которые были блистательно отбиты с большим уроном со стороны поляков, они уверились, что им не удастся взять святую обитель открытой силой, приступом, а посему решили употребить хитрость: они начали рыть подкоп, с тем, чтобы прорыть тайный ход под монастырские стены и, когда все будет готово, вкатить туда бочонки с порохом и взорвать обитель.
Осажденные, не ведая о подкопе, сделали новую удачную вылазку на полк Александра Лисовского, в коей принял участие, облаченный в доспех, Федор Михалков. Схватка была ожесточенной. Федор заметил одного ляха в богатых серебристых латах, сражавшегося с необыкновенной удалью. Вот уже несколько защитников крепости замертво пали от его увесистой сабли.
"Ах ты, вражья сыть!" - вознегодовал Михалков и напродир ринулся на дерзкого ляха. Столкнулись! Зазвенела сталь, посыпались искры. Лях искусно оборонялся, но не менее искусно нападал на него Михалков, не ведая, что перед ним сам Александр Лисовский, один из самых отчаянных воевод польских войск. И вот один из блистательных ударов Федора поверг противника наземь.
Сотня Михалкова отошла в обитель. Один из служилых одобрительно молвил:
- Да ты, князь, самого пана Лисовского сразил. Однако!
- Шутишь.
- Какие шутки, князь? С этим дьяволом мне довелось еще под Москвой встретиться. Ловок и зело жесток сей пан. И как только ты его своей саблей увенчал? У кого сабельной рубке обучался?
- Когда отроком был, отец пять лет обучал, а затем под Кромами, Калугой и Тулой в разных сечах воевал.
Лисовский же не был убит: он получил от Михалкова тяжелую рану. Ляхи успели отнести полковника в свой укрепленный лагерь.
Весть о поединке Михалкова с Лисовским быстро испустилась по всему монастырю. К Федору пришли воеводы, похвалили:
- Молодцом, Федор Иванович. Жаль, не добил этого злодея, а то бы государю отписали. Хрястнул бы ему еще разок по башке.
- Ничком рухнул, думал, конец ляху. Да и не принято на Руси лежачих бить.
- Это на Руси, а вот лях бы тебя не пощадил. Поимей в виду, Федор Иванович.
* * *
Ян Сапега был страшно раздосадован большим уроном своих войск, причиняемый во время вылазок русских воинов. К тому же едва не убит лучший его полковник. Хватит ждать того времени, когда подкоп будет окончательно подведен под обитель. Надо сделать новый приступ на монастырские стены и разгромить их силой страшного оружия.
Гетман приблизил войско, вооруженным пушками, пищалями и таранами к самим стенам, но защитники крепости храбро встретили врагов и начали бросать на них с высоты огромные камни, лить горячую смолу и серу. Отпор был настолько силен, что Сапега принужден был отступить, потеряв большое число своих воинов. Но это гетмана не остановило. На следующую ночь он вновь приказал идти ляхам на жестокий приступ. Среди глубокой ночи служилые люди и иноки услышали страшные крики и воинственные кличи: враги устремились к стенам и начали пальбу из всех пушек и пищалей. А там, где был расположен Пивной двор, они стали подкладывать солому, сено и хворост, чтобы подпалить их и во время пожара, пользуясь суматохой и смятением, ворваться в монастырь. Пламя было так велико и так ярко горело, что у стен обители стало светло как днем, и это обстоятельство помогло защитникам: пользуясь неожиданным светом, они начали отбивать приступ, во время которого истребили множество неприятелей. В то же время им удалось отстоять Пивной двор против губительной силы пламени, так что он остался цел и невредим.
Поляки отступили и укрепились в окопах, ожидая нападения.
А когда первые лучи восходящего солнца озарили священную обитель, то враги увидели, что ее защитники стоят на вершинах стен с крестами, иконами и хоругвями. Престарелый архимандрит вышел в сопровождении всего духовенства и "пел благодарственный молебен за чудесное избавление от страшной опасности. Неприятели были так поражены этим неожиданным и поистине величественным зрелищем, что сердца их обуял непобедимый страх и трепет, и, оставив свои окопы, они бросились бежать в укрепленный лагерь, как будто за ними гналось целое полчище невидимых супостатов".
Иноки троицкие, вооруженные непоколебимой верой в заступничество преподобного Сергия, совершали поистине невероятные подвиги храбрости. Все уже изведали крестьянина Демшу Суету, обладавшего громадным ростом и богатырской силой, кой легко разгибал железные подковы и свертывал в трубку серебряные рубли. Но при всей своей силе он совершенно был неискушен в ратном деле, поэтому товарищи постоянно подшучивали над ним:
- Только и умеешь дубиной махать, гляди, брат, не расшиби себе лоб.
Демша не стал спорить и через час, когда уже кипел горячий бой, он бросился на поле брани. Размахивая направо и налево своей страшной, окованной железом, полуторапудовой дубиной, он разил кругом всех, кто только подступался к нему. Уже несколько десятков ляхов лежали вокруг него с размозженными черепами, а он все продолжал махать направо и налево. Когда на него напал один из отрядов Лисовского, Демша и в этом случае отбился от нападения и перебил, чуть ли не половину отряда. Поляки перепугались, видя такого страшного богатыря, и стали отступать.
В одной из битв Демша неожиданно увидел среди казаков, находившихся в полку Лисовского, разбойника Вахоню, того самого Вахоню, кой со своей ватагой разорил его Серебрянку и обесчестил его первую жену, а в другой раз сжег его двор. В глазах Демши запылала такая ярость, что он неустрашимо ринулся со своим страшным орудием на воровских казаков, раскидал их и успел схватить железной рукой своего обидчика.
- Попался, мразь!
- Пощади-и-и! - узнав хозяина Серебрянки, завопил с округлившимися от страха глазами Вахоня, но Демша схватил его за ноги, высоко поднял в воздух и с чудовищной силой ударил головой (в казачьей трухменке) о жесткую землю.
Другой ратник, по имени Пимен Тененев (из монастырских служек), ранил в лицо полковника Третисвятского и свалил его с коня, а другой монастырский служка Михайла Павлов убил насмерть пана Юрия Горского, и когда ляхи хотели, было, отбить у него тело убитого, то он перебил еще десятка два польских воинов, нападавших на него, а труп убитого пана вместе с лошадью так и не отдал. Кроме этих богатырей прославился также своими ратными подвигами московский стрелец Нехорошко и клементьевский крестьянин Николай Шилов.
Но всех их превзошел своей силой и отчаянной храбростью монастырский слуга Ананий Селевин, который ездил по полю на удивительно быстром коне. И поляки, и русские изменники-казаки страшно боялись его и, не решаясь приблизиться, старались убить его издали пулей или стрелой. Но старания их были тщетны: пуля его не брала. И тогда поляки решили убить под ним коня, стали стрелять в него, и бедный конь, получив шесть пуль, все-таки, как ни в чем не бывало, скакал по полю, нося на своем сильном хребте могучего всадника. Только седьмая пуля положила коня на месте. Тогда Ананий Селевин продолжал сражаться пешим и перебил еще несколько человек. Наконец, какой-то лях ранил его ружейной пулей в большой палец ноги, так что Ананий стал хромать. Истекая кровью и не обращая внимания на свою рану, он продолжал сражаться. Вторая пуля раздробила ему колено, но и тут он не отступил и все продолжал драться, пока хватало сил. Наконец, от значительной потери крови силы его начали слабеть - и храбрый, непобедимый богатырь свалился и тут же скончался.
Г л а в а 10
ТАЙНИК
В одной из вылазок Федор Михалков захватил в плен поляка Брюшевского, кой открыл защитникам крепости, что еще с 6 октября сапежинцы начали рыть подкоп под монастырские стены, но с какой именно стороны он не знал.
Опасность была громадна, ибо враги собирались подложить бочки с порохом под стены обители и взорвать их, что привело бы к гибели монастыря. Настроение защитников упало, пока Федор Михалков не предложил на ратном совете:
- Надлежит установить направление подземного хода. Для оного немедля рыть глубокие ямы под башнями и под стеной.
- Что это даст? - недоуменно вопросил один из пятидесятников.
- Как что? Поставить слухачей. Не услышат ли они из ям удары заступов.
- Толково, Федор, - кивнул Пожарский.
Все посмотрели на воевод: им решать. Те переглянулись и почти в один голос заявили:
- Мы согласны. Коль обнаружим место подкопа, монастырь будет спасен.
- А коль не обнаружим? - молвил архимандрит Иоасаф.
Воеводы пожали плечами, а настоятель продолжал:
- Еще исстари из Сушильной башни шел тайник, из коего можно было выйти на дно оврага, кой и поныне окружает всю обитель. Надо его хорошенько расчистить, глухой ночью выбраться наружу и потихоньку обойти весь монастырь, дабы изведать, в коем месте иноверцы ведут подкоп.
- Ай да пастырь! - воскликнул Василий. - Самое разумное решение.
Воеводы охотно прияли предложение архимандрита.
В назначенную ночь из тайника выбралось около полутысячи ратников (чтобы действовать наверняка и чтобы никакой вражеский заслон не помешал обойти крепость). Этот выход произошел 1 ноября, и только защитники начали обходить обитель, как на них, совсем неожиданно, напал тысячный вражеский отряд. Завязалась кровавая схватка, которая имела тяжелые последствия для обеих сторон: много полегло поляков, но и ратники потеряли более двухсот человек. Усердия изведать, откуда можно ожидать порохового взрыва, остались тщетными. Угроза возрастала с каждым часом. Это было самое тяжелое время, ибо взрыв мог произойти в любую минуту, и против него не было никаких средств: никто не ведал, откуда и в какую сторону ведется подкоп.
Г л а в а 11
ОТВАЖНАЯ ВЫЛАЗКА ПОЖАРСКОГО
Василий и Федор (да и воеводы) были крайне озабочены неожиданным появлением в овраге вражеского отряда.
- Не могли поляки так внезапно появиться, - сказал Федор.
- Не могли. Тут изменой пахнет. Кто-то предупредил ляхов.
Стали гадать, кто это смог сделать, но так ни на ком не остановились.
- Ни ливонская же королева, коя из палат своих не вылезает, - усмехнулся Пожарский.
- Племянница Ивана Грозного? - призадумался Михалков, а затем, совсем не в тему, произнес:
- А ты знаешь, Василий, в одной из сеч я видел нашего старого знакомого, правда, издали. Юзефа Сташевского.
- Любопытно. Бывший начальник охраны пана Мнишека... И как бился?
- Да, кажись, не худо... Вот бы с ним встретиться.
Василий посмотрел на друга удивленными глазами.
- Шутишь, Федя.
- Я - на полном серьезе. А вдруг он что-нибудь о подкопе ведает. Сражался в чине ротмистра.
- И как ты это представляешь?
- Сташевский считает тебя человеком Мнишека, коль его именной перстень показал. Ты вполне можешь стать переметчиком, Юзеф тебе поверит. Перстень сохранил?
- Сохранил. Дьяк Власьев как-то мне наказал: береги, он может тебе еще пригодиться.
- Умница, Афанасий Иванович. И где перстень хранишь?
- В Гостевой избе, в своих вещицах.
- Сегодня же надень. В Гостевой ныне полно народу, а людишки всякие бывают.
- А дальше? В стан врага идти?
- Идти, Василий, - решительно сказал Михалков. - Сейчас только ты сможешь спасти обитель.
- А коль Юзеф убит? Кому буду перстень показывать?
- Гетману Сапеге, сородичу Мнишека, - без раздумий произнес Михалков.
- Ну, ты даешь, Федя, - рассмеялся Пожарский.
Федор всегда отличался рассудливым умом, и нынешняя его задумка пришлась по душе Василию.
- А может, вместе пойдем, как бывало к Мнишеку ходили.
- Я бы с полной охотой, но мое появление среди ляхов может провалить все дело. Многие видели, как я свалил с коня Лисовского, ближайшего подручного Сапеги.
- Пожалуй, ты прав.
- Ксении скажешь?
- Ни в коем случае! Лишние слезы... Даже воеводы не должны о моей вылазке знать.
- Верно Василий. Предатель может оказаться и среди окружения воевод... Выйдешь через подземный ход в овраг, кой ныне крепко стерегут ляхи?
- Другого пути нет.
- Я провожу тебя...
В глухую полночь Пожарский выбрался из тайника, который шел из Сушильной башни, надежно охраняемой защитниками крепости, и не успел пройти и сотни шагов, как оказался в кольце ляхов.
- Это куда ж выпорхнула птичка? - на ломаном русском языке спросил один из поляков.
Пожарский ответил на добротном польском:
- Я, панове, выполняю поручение ротмистра Юзефа Сташевского. Отведите меня к нему. Дело срочное!
Поляки загалдели:
- Мы не знаем такого.
- В нашем войске десятки ротмистров.
- Отведем его к гетману.
- Постойте, панове. Кажется, я знаю ротмистра Юзефа.
- У него длинные черные усы, - подсказал Пожарский.
- Точно. Идем со мной, я провожу тебя к Юзефу
Пан Сташевский был шокирован появлением в его избе князя Пожарского.
- Пресвятая дева Мария! Никогда не думал, что нам вновь придется встретиться. Что привело тебя ко мне, князь?
- Неисповедимы пути Господни. Когда-то я сослужил добрую службу ясновельможному пану Мнишеку, и он щедро вознаградил меня. Никогда не забуду его доброту. Его именной перстень я постоянно ношу на своем пальце.
- Вижу, князь.
- Пан сенатор был прав, когда говорил, что России не следует враждовать с Польшей, поскольку Московия будет побеждена Речью Посполитой, а посему самое благоразумное - посадить на трон польского ставленника, либо самого короля Сигизмунда. Все сбывается, пан Сташевский. Добрая половина Московии в руках Литвы и Польши. Многие города целовали крест царевичу Дмитрию Ивановичу. Не устоять осажденной Москве, тем паче, Троицкому монастырю. Разумея всю бессмысленность дальнейшего сопротивления, я решил перейти на вашу сторону, и не только перейти, но и помочь скорейшему захвату крепости.
Юзеф все это время кивал головой, а затем кликнул слугу:
- Вина и яств!
Застолье оказалось довольно богатым: ляхи пока еще не страдали от недостатка заранее награбленного продовольствия. Чем больше выпивал вина Сташевский, тем все интереснее было его слушать:
- Ты, князь, поступил как умный человек. Надо признать, что многие русские люди слепы и тупоголовы. Они ослеплены своей православной верой и живут дедовскими, а точнее, первобытными обычаями, над которыми давно потешается вся Европа. Отсталая страна, отсталый народ. Именно Польше предстоит историческая миссия - изменить устаревшие и несуразные порядки москалей и их религию. Даже в вашем монастыре среди духовенства появляются умные головы. Уж на что казначей живет далеко не безбедно, но и тот решил послужить несокрушимой латинской вере.
- Да быть того не может!
- Не веришь, князь? Зря. Меня высоко ценит сам гетман Сапега, как бывшего верного слугу Юрия Мнишека. Единственный из ротмистров бываю на всех его военных советах, где и о тайных делах наших лазутчиков говорится. Теперь веришь?
- Верю, пан Юзеф. Ты оказался влиятельным человеком. Давай выпьем за твою светлую голову.
- Выпьем, князь... Но скажи, чем ты хочешь помочь скорейшему захвату монастыря?
- У меня есть возможность уговорить сотников перейти на службу Речи Посполитой, опричь того, зелейшика-немчина, кой прислан в монастырь готовить зелье для пушек. Он такой сотворит порох, что ни одна из пушек не выстрелит.
- Отлично, князь! Я с удовольствием выпью за то, чтобы все твои планы воплотились в жизнь.
Юзеф был уже и без того пьян, но последняя чарка его доконала. Он ткнулся лицом в медную тарелку с вареной курицей и забормотал:
- Спать, князь... Ты меня рано разбудил... Спать...
Ротмистр уснул прямо за столом, его длинные, черные усы шевелились на курятине в такт богатырскому храпу.
- Надо, его перенести на постель, - сказал слуга.
Когда Юзефа переносили, он на какое-то время очнулся и вновь забормотал:
- И без немчина обойдемся... Мельница... мельница.
Утром Юзеф и Пожарский опохмелились и продолжили застолье.
- А может к осаде протрубят?
- Нет, князь. Меня бы предупредили. Ешь и наедайся. У вас, поди, голодно в монастыре. Мы все дороги перерезали.
- Съестные припасы кончаются, - кивнул Василий. - Разумеется, монастырь можно и измором взять, но сие затянется на несколько месяцев.
- Не будет того!
- Вестимо не будет, коль подкоп под стены ведете. Иноки насмерть перепуганы. Уж скорее бы монастырь на куски разнесло.
Юзеф хмыкнул и ничего не сказал, а Василий продолжал:
- Правда, Святые и Пятницкие ворота-башни зело крепки, под них лучше подкоп не вести. Не так ли, пан Сташевский?
Но пан как будто и не слышал вопроса: под страхом смертной казни гетман запретил всем военачальникам разглашать место подкопа, а поэтому он перевел тему разговора.
- Когда ты, князь, сможешь выполнить свой план?
- Думаю, хватит недели.
- Похвально... Как будешь возвращаться в монастырь?
- Только ночью. Днем возвращаться - себя разоблачить.
- Разумно. Мои люди проводят тебя к вашему тайнику. Как только свой план выполнишь, вернешься ко мне, и мы пойдем к гетману. Он будет чрезвычайно доволен.
Г л а в а 12
ПОДВИГ СЛОТЫ
Монастырская келья Ольги состояла из трех горниц. Одна из них была уставлена иконами, напоминая Ольге Крестовую кремлевского дворца, где она часто молилась, другая - служила ей спальным покоем, а третья - предназначалась для служанок, кои приезжали в монастырь вместе с царевной в бытность моленных шествий царя и его семейства. С тех пор в келье мало что изменилось, только из всего царского семейства в живых осталась одна дочь, которой стали прислуживать не бывшие сенные девушки, а крестьянка Надейка, занявшая с Ваняткой третью горницу.
Двадцатилетняя Ольга была благодарна архимандриту Иоасафу, поселившего ее в келью "царевны", которая напоминала ей совсем юные годы, когда отец четыре раза посещал святую обитель. Боль по родителям и брату до сих пор не покидала Ольгу, но она стала приглушенней, тупее, ибо ее сердце было заполнено необоримой любовью к Василию Пожарскому, который навещал ее келью вечерами, не пропуская ни одного дня, если не уходил в ратную вылазку. В такие часы она становилась беспокойной, тревожные мысли не покидали ее ни на минуту, и тогда она уходила в моленную горницу и на коленях, со слезами, истово молилась за своего возлюбленного, прося у Господа и святых чудотворцев спасти Василия в злой сече, возвратить его в обитель без увечий и ран.
В последний вечер Василий в келье не появился, хотя Ольга ведала от Надейки, что ее супруг Демша в эту ночь ни в какую вылазку не собирался. В обители все было покойно. Но где же Василий?
А Василий, благополучно вернувшись в монастырь, тотчас встретился с Федором. Выслушав Пожарского, Федор поскреб темно-русую бородку и довольно произнес:
- Молодцом, Василий. Надо за казначея Девочкина браться.
- Сегодня же под стражу возьмем. На дыбу подвесим - все выложит, подлая душонка!
- Так не пойдет, Василий. Дыба - крайняя мера, а у нас и видоков нет. Из обители казначей никогда не выходит, значит, он дело свое изменное через другое лицо ляхам передает. Надо последить... Теперь о мельнице. Почему пьяный Юзеф пробормотал, что можно и без зелейщика-немчина обойтись? Что он имел в в виду?
- А бес его знает.
- Бес бесом, но пьяного речи - трезвого мысли. И почему он дважды о мельнице заикнулся?
Василий пожал плечами, Федор же углубился в мысли, а затем произнес:
- Мельница не так уж и далече от обители. Не от нее ли ведут ляхи подкоп?
Пожарский посмотрел на друга шалыми глазами.
- От мельницы?.. Недурная мысль, Федя. Коль так, мы спасены!
- Не торопись радоваться, Василий. Допрежь всего надо тихонько потолковать с воеводами и лазутчиков послать.
Воеводы горячо уцепились за предложение сотников, и все же их грызли сомнения, но когда вернулись лазутчики, всякие сомнения отпали: мельница надежно укреплена, ее стерегут более трех тысяч ляхов. Не будет же такая громада воинов оберегать одного мельника. Там подкоп!
Воеводы начали готовиться к вылазке, однако в каком она будет месте и в какую произойдет ночь - ни один из ратников и духовных лиц не ведал, дабы не вспугнуть предателей. Готовились тщательно, но и мешкать было нельзя, так как взрыв монастыря мог состояться в любую минуту.
Воеводы, Василий Пожарский и Федор Михалков понимали, что оставалось единственное средство к спасению, но средство опасное, рискованное, и притом выполнить его с успехом - очень мало надежды. Средство это состояло в следующем: надо было сделать открытое нападение на неприятельский лагерь, отбить у него мельницу, близ которой вырыто устье подкопа, разыскать это устье и, проникнув в подземный ход, извлечь из него пороховые бочки или же подпалить их, если они еще не пододвинуты под самые стены обители.
Предприятие было действительно опасное, но едва ли не столь же опасно сидеть в монастыре и дожидаться взрыва. Отряд, пошедший на врага, чтобы отбить мельницу, мог быть истреблен поголовно и не исправил бы дела, а взрыв все-таки бы произошел.
Отряд вышел из стен монастыря за три часа до рассвета. Вслед за воинами пошла целая толпа монахов, напутствуя храбрецов, шедших почти на верную смерть, возбуждая их бодрость и поддерживая в них веру и надежду на заступничество Всевышнего. Темные тучи покрывали небо и скрывали их от неприятеля. Но так продолжалось недолго: вдруг сильный порыв ветра разогнал густые тучи, так что вокруг стало совершенно светло. В это время на монастырской колокольне ударили в большой осадный колокол, - и отважные воины, по этому сигналу, призывая на помощь преподобного Сергия, бросились на неприятельские укрепления. Они напали на них с трех сторон одновременно: нападение было сделано так неожиданно, что поляки не успели собраться с силами и в смятении отступили. Защитники обители, продолжая продвигаться вперед, выгнали ляхов из укреплений и захватили в свои руки мельницу, которая была главной целью их отважного предприятия.
- Други! Ищите устье подземного хода! Оно где-то здесь! - утробно закричал Всилий Пожарский. Он очень надеялся, что устье будет найдено, иначе вылазка окажется напрасной. (Федор Михалков со своей сотней находился с другой стороны).
- Найдем, княже, коль сам Бог помогает. Ишь, как тучи раскидал, - отозвался крестьянин Слота, оказавшийся рядом с Пожарским.
Слота Захарьев, староста Горушек, у которого жительствовал князь, так же, как и другие посельники деревни, успел укрыться от ляхов сначала в Клементьевской слободе, а затем и в Троицкой обители. В вылазку его брать не хотели: стар для подвигов, но Слоту защитил Пожарский:
- Ведаю сего старика. Он любого молодого за пояс заткнет.
Слота не только опоясался прадедовским мечом, но и прихватил с собой огниво. Во время сечи с ляхами он постоянно оказывался вблизи своего постояльца, словно оберегал его от сабельных ударов супостатов, очутившихся вблизи Пожарского. Да так и было. В один из напряженных моментов Василий получил бы удар сзади, если бы не увесистый меч Слоты. Пожарский, услышав со спины лязг оружия, на миг оглянулся и увидел распластанное тело ляха с размозженным черепом.
- Спасибо, друже!
- Вперед поглядывай, князь! - в свою очередь прокричал Слота.
Когда мельница была захвачена, и поляки бежали, ратники принялись искать устье подкопа. И первым его отыскал, заметив глинистые бугорки земли в самой низине оврага, Слота.
К устью вскоре подбежал и Федор Михалков. Здесь уже собрались все военачальники отряда. Следовало принять спешное решение.
- Подкоп может оказаться ложным, для отвода глаз, - предположил один из сотников.
- Вздор несешь. Столь ляхов ложный подкоп охранять не будут, - сказал Пожарский.
- Верно! - поддержал друга Михалков. - Надо осмотреть лаз. Зажигай огонь, факельщики! Идем Василий.
За факельщиками, Пожарским и Михалковым устремились несколько сотников, а также Слота Захарьев и крестьянин Клементьевской слободы Николай Шилов. Вначале лаз был узок, но вскоре он заметно расширился и стал довольно просторен. Где-то через пятьдесят саженей факельщики остановились.
- Пороховые бочки!
- Ого! - воскликнул Пожарский. - Да тут три десятка бочек. Изрядно же ляхи пороху в подземок набили.
- Коль взорвать - всему монастырю крышка. Устроим праздничек ляхам, - весело произнес один из начальных людей.
- Не спеши, браток, - степенно молвил Михалков. - Допрежь надо изведать на каком расстоянии находятся эти бочки. Пока сюда шел, считал шаги. Насчитал сто пятьдесят. Надо изведать, сколь осталось до стен монастыря, а может мы уже под самим монастырем.
Прикинули. До обители оставалось не более двух десятков саженей. Врывать порох было нельзя: слишком близко находились монастырские стены. Решили выкатить бочки к устью подкопа. Но тут послышались взбудораженные голоса:
- Ляхи опомнились!
- Большой силой бегут к мельнице!
Командование взял на себя Михалков:
- Все на ляхов, други! Костьми ляжем, но к мельнице не пустим! Бей литву!
Загуляла жаркая сеча. Была она жестокой и упорной и продолжалась несколько часов. Ляхи понимали, что захват русскими мельницы и взрыв ими пороховых бочек обрекает их на длительную осаду, сопряженную с немалыми трудностями. Защитники же крепости ведали, что их поражение приведет не только к гибели центра русской святыни, но и подорвет дух всего русского народа, а посему битва была настолько ярой и беспощадной, что с обеих сторон пролились реки крови.
А Слота Захарьев и Николай Шилов, тем временем, выкатывали бочки к устью лаза, и когда они были уже близки к выходу, услышали страшные звуки лютой сечи.
- А ну глянем, Никола.
Глянули и обмерли: ляхи все ближе и ближе подступали к мельнице.
- Взрываем, Никола, - с твердой решимостью произнес Слота.
- Так, ить, погибнем.
- Погибнем. Ради святой Руси погибнем... Давай попрощаемся.
Отважные крестьяне, простолюдины, страдники, крепко обнялись и шагнули с факелом к бочкам.
Чудовищный, оглушительный взрыв потряс овраг. Поляки с ужасом побежали вспять, вспять от адского места, чувствуя, как под ногами дрожит земля.
Вместе с подкопом была уничтожена значительная часть вражеских батарей и укреплений, десятки пушек и пищалей защитники обители захватили как военную добычу. Даже деревянные сооружения были разобраны, унесены в монастырь и изрублены на дрова, которых стало не хватать.
Ян Сапега пришел в неистовство и поклялся жестоко отомстить троицким сидельцам.
Архимандрит же Иоасаф с братией видели в этом обстоятельстве особый промысел Божий и со слезами на глазах пели благодарственный молебен Всесильному Защитнику слабых и невинных.
Г л а в а 13
ЗАГОВОР
Федор Михалков вернулся из сечи без единой царапины, а вот Василий Пожарский был довольно серьезно уязвлен саблей в предплечье, и пока добирался до монастыря, потерял много крови. В монастырской Гостевой избе над ним сразу начал колдовать лекарь Амвросий, старый инок, известный своим искусным врачеванием.
Изведав о ране Пожарского, Ксения тотчас сорвалась в Гостиную.
- Васенька, милый, что с тобой?
Амвросий не удивился появлению инокини: все уже ведали о "греховной" связи известной царственной черницы.
Лицо Пожарского выглядело бледным и усталым, но при появлении Ксении оно озарилось светлой, беззаботной улыбкой.
- Не волнуйся, царевна (при посторонних людях Пожарский называл Ксению "царевной"). Малой царапиной отделался.
- Не лихачь, князь. Еще бы полвершка и сабля бы в кость вонзилась, - строго произнес лекарь.
- Бог милостив.
- Какой же ты бледный, родной мой. Тебе больно?
Лекарь, помазав рану какой-то едкой пахучей мазью, принялся делать перевязку, а Ксения все сердобольно причитала:
- Беда-то какая, Васенька. Вся Гостиная людьми забита. Тесно здесь. А можно недужного, отец Амвросий, в мою келью забрать?
- Сие не в моей воле, инокиня, сие архимандриту решать, да и то сомневаюсь, - изрек лекарь.
Но архимандрит не отказал: он ведал о насильном постриге Ксении в монашество, о ее любви с отроческих лет к князю Пожарскому, а посему решил для себя: "Бог рассудит".
Полюбилась пастырю Ксения и своим изумительным рукоделием, коя сотворила для обители два сокровища ризницы. Это - покровец на гробницу Сергия Радонежского, вклад царя Бориса “от усердия и трудов дочери его царевны Ксении Борисовны в 1601 году”, и интидия (одежда на жертвенник), «вышита собственными трудами и пожалована в обитель преподобного Сергия царевною Ксению Борисовной Годуновой в 1602 году».
Сейчас же на словах архимандрит милостиво молвил:
- Князь Пожарский - зело достойный воин. Он промыслом Божиим и предоброго чудотворца Сергия свершил смелый подвиг, благодаря коему спасена святая обитель.
Иоасаф, единственный из монастырской братии, ведал о тайной вылазке князя Василия в стан врага. Ольга же истолковала слова пастыря по-своему:
- Да, да, отец игумен. С врагами князь Василий дерзкий и горячий, а посему и получил тяжкую рану. За князем нужен повседневный уход, иначе он может умереть!
Инокиня опустилась на колени и со слезами на глазах попросила:
- Дозволь мне, рабе грешной, перенести князя в мою келью. Дозволь, отец Иоасаф!
В глазах келейницы была такая неистребимая мольба, что архимандрит невольно подумал: "Ох, не зря глаголют монахи о безоглядной и нетленной любви Ольги и Василия, ох, не зря".
- Встань, дочь моя. Забирай князя в свою келью и борзо поставь его на ноги. Сей раб Божий зело надобен обители.
* * *
Хоть боль от раны давала себя знать, но Василий был чрезмерно доволен: за ним ухаживает сама Ксения! Теперь она постоянно перед его глазами. Какая же это радость! Она скинула свой подрясник, облачилась в мирское платье и обратилась в ту самую Ксению, которую так привык лицезреть когда-то князь Василий. Боже мой, каким счастливым блеском наполнились его глаза! И все шутил, шутил:
- Всю жизнь мечтал иметь такую сиделку. Спасибо за рану поляку.
Ксения нежной рукой перебирала его густые русые волосы и приговаривала:
- Глупенький ты мой. Лях и вовсе тебя мог загубить. И до чего ж ты неугомонный. Ну, зачем ты все наперед рати выскакиваешь? Обо мне бы подумал. Господи, сердце мое пожалей!
- Всегда жалею, ладушка, даже в сече о тебе думаю. Надо бы в самую гущу супостатов кинуться, а я все бочком да в сторонку.
- Да уже ведаю, как ты от ворога оберегаешься. Хоть бы скорее сечи закончились.
Когда недужного навещал Федор, Ольга уходила к Надейке и всегда ее спрашивала:
- Твой-то как?
- Пока, слава Богу. Сказывает, что к нему вороги и подходить страшатся, да не верю я ему: за спинами ратников отсиживаться не станет. Страшно мне за него, все молюсь.
- Вот и мне страшно, Надеюшка. Такая уж наша женская доля, - вздохнула Ольга, а затем горестно молвила:
- Уж так мне жаль Пелагею, жену погибшего Слоты Захарьева. Какого отважного супруга потеряла, спасителя нашего. Славный был человек, все рушниками моими любовался.
- Священники его имя каждую службу поминают, а наш пастырь большие деньги Пелагее пожаловал, а та не приняла.
- Вот и от нас с Василием денег она не взяла. Сказала: передайте на воинство. Какая глубокая и великодушная натура!
А Федор, тем временем, рассказывал Василию последние новости: архимандрит, по случаю успешной вылазки, отслужил торжественный молебен и указал вынуть из погребов бочонки с медом; каждый ратник получил по доброму ковшу хмельного пития, каждого обуревала радость.
- А казначей Иосиф Девочкин?
- Ходит с озабоченным лицом. Сам слышал, как его спрашивали: "Аль, какие заботы гложут, отец Иосиф?" Ответил: "Да как же без забот? На мне, почитай, весь монастырь. Худо обители без келаря, да и пастырь наш в преклонных летах. Как без забот?"
- Злоба его гнетет, а не заботы. Поди, места себе не находит, что не изведал о цели последней вылазки.
- Наверняка, Василий. И до вылазки и после нее к казначею зачастил трубач Мартьяс.
Михалков уже изведал, что молодой, статный красавец прибыл в Троицкий монастырь вместе со свитой бывшей ливонской королевы Марии Старицкой.
- Любопытно, что понадобилось трубачу у нашего казначея?
- Мне думается, Василий, что Мартьяс удобный человек для Иосифа Девочкина, ибо тот выходит со своей боевой трубой в каждую вылазку.
- Но если он изменник, то, как он передает ляхам сведения? Мартьяс всегда на виду.
- Зато после вылазки не спешит возвращаться в монастырь.
- Как изведал, Федор?
- У воевод пять трубачей. Пришлось сторожко потолковать. Примечали, что нередко отстает. То у него живот прихватит, то нога стерлась. Сядет у кустарника - и давай портянку перематывать.
- А в кустарнике может вражий лазутчик оказаться. Мы ведь, когда отходим, по кустарникам не шарим.
- А может, и по-другому, Василий. Мартьяс в условленном месте записку оставляет.
- От кого?
- Может, от казначея, а может, от самой Марии Старицкой, коя до сих пор зла за то, что ее сослали в монастырь.
- Эх, Маржарета бы к нам на помощь. Он хоть и с авантюрной жилкой, зато располагает собачьим нюхом.
- Гасконец был бы кстати, - согласно кивнул Федор.
Друзья некоторое время помолчали, а затем Федор, глянув на перевязанную рану, сдержанно улыбнулся.
- Ты у нас как Христос на распятии. Когда-то в твое правое плечо пуля Рубца Масальского посетила, а ныне левое - рубанула сабля, и в обоих случаях кости остались невредимы.
- А я везучий, Федор.
- Все до случая. Сплюнь! И все же нам надо быть поосторожней, пока заговор не выявим. То - вторая острейшая опасность для монастыря. Предатели могут и ворота открыть. Слышал, что произошло в Ярославле? Мне беженцы поведали. Монастырский служка Гришка Каловский открыл ляхам Семеновские ворота, и ворог тотчас занял крепость. Давай-ка борзей иди на поправку. С тобой теперь ангел-хранитель. Вдвоем-то сподручней змеиный клубок распутывать.
- Я долго не заваляюсь, Федор. А ты пока сторожко выслеживай изменников. Предельно сторожко, иначе от предателей можешь получить нож в спину.
* * *
За трубачом Мартьясом была установлена слежка. Его встречи с Марией Старицкой стали гораздо реже, а вот с казначеем Девочкиным участились.
- Что передал тебе Оська Селевин? - спросил в последнюю встречу казначей.
Оська Селевин стал "переметчиком" в первый же день осады. Именно через него передал казначей письма от Марии Старицкой «царю Дмитрию Ивановичу», «брату своему» и гетману Сапеге.
- Гетман благодарит бывшую ливонскую королеву и обещает принять все меры, чтобы Мария Старицкая заняла подобающее место при дворе царя Дмитрия…Сейчас же он настоятельно просит Марию Владимировну умножить свои действия по разложению монастырских сидельцев, которые должны примкнуть к природному царю. Но это не так просто, господин казначей. Мария Владимировна и без того рискует, и не чересчур ли она участлива к вашей особе?
- Что ты имеешь в виду, Мартьяс?
- Королева, пользуясь своим особым положением, почти ежедневно жалует вас медами, блинами и пирогами. Вы же дважды в неделю топите для ее величества роскошную баню. Люди имеют глаза и уши, все это может вызвать подозрения, особенно сейчас, когда оскудевает запас не только съестных припасов, но и дров.
Казначей не привык, чтобы его поучали, а посему резко произнес:
- Это не ваше дело, господин Мартьяс! Мои отношения с королевой не должны вас касаться… Что еще передал наш лазутчик?
- Гетман Сапега ждет от вас более решительных действий. Через неделю он готовит новый приступ. В сей день ратники должны быть либо вдрызг пьяными, либо отравлены зельем.
Мартьяс уже несколько лет был лазутчиком польского короля, затем он служил Сапеге, который внедрил его в свиту Марии Старицкой. Красивый ливонец быстро вошел в доверие опальной королевы, став ее воздыхателем, хотя Марии Владимировне было уже далеко за сорок.
- Первое не сложно выполнить, ибо в ноябре большой православный праздник Казанской Богоматери. Но Сапега вероятно забыл, что пьяному русскому все нипочем, а посему он будет драться насмерть. Другое же его предложение невыполнимо.
- Почему, господин казначей?
- У меня нет неисчерпаемого колодца с отравным зельем. Чушь придумал гетман. Ну, разве что одного, другого прикажу угостить монастырским квасом - и все!
Ореховые глаза Иосифа стали язвительными.
- Может, у ливонской королевы что-то найдется?
- Шутите, отец Иосиф. (Мартьяс называл своего сообщника то «господином казначеем», то «отцом Иосифом»).
- На словах она сулит манну с небес, в делах же не видит дальше своего носа. Словоблудка!
Мартьяс вспыхнул.
- Я попросил бы вас, господин казначей, не оскорблять королеву!
Однако казначей был настолько раздражен последними событиями, что не мог не излить накопившейся желчи.
- Да какая она королева! Ее время кануло в Лету.
- Все может измениться. Стоит царевичу Дмитрию взойти на престол и его близкая сродница станет блистать при дворе его величества. Я - коренной ливонец, и всегда буду защищать честь знатной дамы.
- Довольно высокопарных слов, Мартьяс. Ян Сапега посулил Марии Старицкой вернуть королевство, но из посула шубы не сошьешь. И монастырь не взят, да и от самой Старицкой, кроме писем, не велик прок. Надо подтолкнуть ее к более серьезным делам.
- Я стараюсь, отец Иосиф. У Марии Владимировны остались в Москве преданные люди, которые могут доставить нам отравное зелье. Достаточно обезглавить рать от воевод и начальных людей - и в войске начнется разброд.
- Так может думать лишь иноземец. Ты, Мартьяс, плохо знаешь русских людей, кои при великой беде могут зело сплотиться и выкликнуть себе новых коноводов.
Мартьяс с озабоченным видом уселся в кресло и недовольно высказал:
- Выходит, господин казначей, вам ничего не подходит из плана гетмана. Он будет весьма раздражен. У вас есть более реальный план?
Была, была у казначея Девочкина хитроумная задумка, но он не торопился с ее воплощением. Пусть допрежь всего гетман Сапега обломает зубы о стены неприступной крепости и убедится, что все его приступы бесплодны. Вот тогда и следует втридорога продать гетману свою задумку. Тот не пожалеет никаких денег и отвалит столько, сколько он, казначей, запросит, а запросит он громадную сумму.
В посулы же Сапеги отец Иосиф не слишком верил: заиметь сан келаря Чудова монастыря не так-то просто. Допрежь надо полякам Москву взять да получить благословение патриарха, в чем Иосиф сомневался, хотя Сапега клятвенно заверял через своего лазутчика, что святейший владыка, назначенный царевичем Дмитрием, непременно выполнит просьбу гетмана, столь много сделавшего для "чудом спасшего царевича".
"Посмотрим, посмотрим, - оглаживал пухлой ладонью рыжеватую окладистую бороду Иосиф. - Все это еще вилами по воде писано, а тут дело верное, сбыточное".
Задумал отец Иосиф действительно превосходный план. Обитель снабжалась водой по двум подземным глиняным трубам, кои были проложены из соседнего пруда. Сей пруд лежал выше монастыря, а посему недостатка в воде не было, но следовало Сапеге отвести воду из пруда в речку Кончуру - и конец монастырю. Лишившись воды, сидельцы обители вынуждены были или умереть от жажды, или же сдаться в руки неприятеля.
Задумка Иосифа не имела изъянов, и ее воплощение приводило к несомненному захвату великой русской святыни.
Казначей не помышлял делиться своим коварным планом с Мартьясом. Рано! Да и стоит ли доверять лазутчику Сапеги? Этот красавец с хитрецкими глазами вполне может воспользоваться блестящим планом и без его участия: донесет Сапеге, что сам придумал и все лавры ему. Вот и доказывай, что ты не верблюд. А может, и доказывать не придется. Возьмет да и устранит хозяина задумки, а сам к Сапеге ринется. Когда речь идет о больших деньгах, человеческую жизнь ни в грош не ставят.
- Вы что-то обдумываете, отец Иосиф?
- Обдумываю, Мартьяс, но ничего путного в голову не лезет.
- Что же передать Оське?
- До приступа я что-нибудь придумаю.
Г л а в а 14
ХИТРОСТЬ НА ХИТРОСТЬ
Следующий приступ вновь не принес успеха Яну Сапеге. Он надеялся, что сидельцы обители будут защищать крепость в пьяном угаре, но этого не произошло. Почему-то казначей монастыря не выполнил его задания, и это привело гетмана в бешенство:
- Пся крэв! Отчего этот рыжий поп не напоил вином служилый люд и свою братию?! Проклятый москаль!
Вызывал своих тайных лазутчиков, но те недоуменно пожимали плечами.
Недоумевал и Юзеф Сташевский. Миновала неделя, но Василий Пожарский так ничего и не сделал: и все начальные люди отважно отражали приступ, и пушки с пищалями вовсю палили. Этот князь с фамильным перстнем Юрия Мнишека либо провалил дело, либо (чего больше всего опасался ротмистр) надул его, прикинувшись изменником. Если это так, то Пожарский, вернувшись в крепость, рассказал о предателе воеводам и те арестовали казначея. Вот почему Иосиф не смог выполнить задание гетмана.
Но Юзеф помалкивал. Он так и не доложил Сапеге о встрече с князем Пожарским, иначе бы сейчас получил от гетмана разнос. Угнетала ротмистра и неудача с подкопом монастыря. Казначей не знал о точном месте подкопа, никто из русских не знал, и все же, как так получилось, что мельница оказалась в руках защитников монастыря и все пороховые бочки были взорваны? Значит, кто-то из поляков распустил язык. Он, Юзеф, ничего о мельнице Пожарскому не говорил... Правда в ту ночь он был чересчур пьян и уже не помнит, какие последние слова он говорил русскому князю, пока не оказался в постели. Неужели он что-то сказал о мельнице?
Юзефа обуял ужас. Если это так, то именно Пожарский виновник подрыва пороховых бочек. Он непременно похвалится всему ратному люду и духовенству монастыря о своем шпионском походе к ротмистру Сташевскому. Матерь бозка! Тогда об этом узнают и тайные лазутчики, которые донесут об измене ротмистра Юзефа гетману. Сапега будет беспощаден. Он прикажет повесить или расстрелять изменника. Боже!
Отчаяние охватило Юзефа. Это приключится при следующей вылазке сидельцев Троицы, когда один из лазутчиков гетмана окажется в его стане. Надо бежать, бежать из войска Сапеги к своему бывшему покровителю, Юрию Мнишеку. Пресвятая дева Мария!
Пан Сташевский бежал из-под Троицкого монастыря глухой ночью.
* * *
Приступы не прекращались, но они не приносили желаемого результата. Войско Сапеги таяло, кончались запасы продовольствия, стан гетмана еще больше отодвинулся от стен монастыря.
Казначей Иосиф наконец-то принял свое решение. Пора! Вызвал Мартьяса и сказал:
- Мне нужно встретиться с доверенным человеком гетмана.
Трубач озадаченно посмотрел на казначея.
- Я перед вами, отец Иосиф.
- Не серчай, Мартьяс, но мне надо встретиться с влиятельным человеком Сапеги.
- С кем-то из его ближних полковников?
- Нет. Воякам я не слишком доверяю. Все они грабители и разбойники. С личным секретарем гетмана, паном Киренецким.
- Действительно, влиятельный человек... Но зачем? И пойдет ли он?
- Пойдет. У меня созрела зело важная задумка.
- Но ваш план могу передать и я. Вы обижаете меня, отец Иосиф.
- Если ты, Мартьяс, желаешь и дальше служить пану Сапеге, то тебе придется выполнить мое поручение. Сегодня, с наступлением ночи, ты отправишься к гетману и приведешь ко мне его секретаря, и не с пустыми руками, а с вознаграждением. От пана Киренецкого ты изведаешь о моей задумке.
- Речь идет о большой сумме? В польских злотых или в наших золотых рублях?
- У гетмана наверняка есть и то и другое. В золотых рублях.
- И сколько же?
Когда казначей назвал сумму, Мартьяс оторопел:
- Матерь Божья! Но это же - громадные деньги!
- И не полушки меньше. Когда Сапега возьмет обитель, сии деньги окупятся сторицей.
- Но гетман может усомниться. Вы получите огромное состояние и ничего не выполните для сдачи крепости.
- Не усомнится, одурачивания не будет, ибо я сразу буду объявлен изменником. Да и вы, господин Мартьяс с вашей королевой Марией безотлагательно получите худую огласку. Всех нас ожидает виселица. Кой прок мне обманывать гетмана?
- Но пан Сапега тотчас спросит меня о вашей задумке.
- Об этом будет сказано только пану Киренецкому, когда вы явитесь с ним в мою келью. Если же гетман узнает о моем плане с ваших слов, то он прекрасно обойдется и без меня.
- Теперь понятно, почему надо сразу приходить с деньгами... Надеюсь, из этой суммы будут достойно вознаграждены и королева Мария, и ваш покорный слуга.
- Несомненно, господин Мартьяс.
- Хорошо, отец Иосиф. Передайте мне ключи от башни.
* * *
Любовь Ксении, искусное врачевание лекаря Амвросия быстро подняли на ноги Василия Пожарского.
Каждый день его навещал Федор. Ксения по привычке удалялась в моленную горницу, а Михалков прикрывал за ней дверь и рассказывал:
- Пока ничего нового, Василий. Мартьяс после вылазки вновь перематывал портянки подле кустарника. Я все тщательно осмотрел, но ничего подозрительного не нашел.
- Но почему он постоянно натирает ноги?
- Все дело в обувке. По монастырю он ходит в мягких сапожках из белого сафьяна, а когда идет на вылазку, то обувается в черные сапоги из грубой телячьей кожи, ибо всю местность развезло от грязи. Вот и не выдерживают таких грубых сапог его нежные ножки. Ведь сей Мартьяс привык прислуживать бывшей королеве.
- Выходит, мы ошиблись Федор... И все же он должен как-то выходить на связь с польскими лазутчиками. Может, ночью?
- Все проездные башни находятся под надежным караулом, лишь "глухие" башни остаются без охраны. Что же касается ночных перемещений господина Мартьяса, то пока их не было.
- Пока. Может, не было нужды. А вдруг она появится?
- Мне тотчас доложат. Мартьяса доглядывают четверо моих людей, среди них зело надежный - стрелец Нехорошко.
Через пять дней, когда Василий уже излечился и вновь жил в монастырской Гостевой избе, в начале ночи к нему торопливо зашел Михалков.
- Нехорошко доложил, что Мартьяс направился к Сушильной башне.
- Так она ж без проходных ворот.
- Но есть небольшая калитка внутрь башни.
- Странно. Глянем, Федор.
Во дворе была такая черная ночь, хоть глаз выколи. Федор тотчас остановился.
- Надо бы факел прихватить.
- Ты что? Себя выдать?
- Саму башню осмотреть. Добегу до Нехорошки.
В башне никого не оказалось, но люк тайника был сдвинут.
- Мартьяс спустился в подземок, но выход из него завален. Чудно.
- Чудно, Василий.
Совсем недавно о древнем тайнике, подземный ход которого был проведен из Сушильной башни, вспомнил архимандрит Иоасаф. Ход этот вел под землей наружу, в поле, так что через него можно было выйти тайно из обители в открытое место, обойти крепость и изведать, с какой стороны ляхи ведут подкоп. Тайник начали расчищать, добрались до выхода и принялись его расширять. Но поляки заметили работных людей и вооруженных ратников. Завязалась кровавая сеча, в результате выход подземного хода был напрочь засыпан.
- Что этому ливонцу понадобилось в подземке?
- Давай и мы спустимся, Федор.
В тайник спустились по железной лесенке, а затем сторожко, освещая факелом путь, пошли по подземку.
- А если ливонец из пистоля пальнет? - шепотом предположил Василий.
- Нет смысла. Двоих ему не успеть уложить... А ну остановимся и послушаем.
Постояли минуту, другую. В подземке стояла гробовая тишина.
- Ничего не понимаю.
- И я, Василий. Идем дальше.
Прошли еще саженей пятьдесят и уперлись в завал. Дальше ходу не было. Изумлению друзей не было предела.
- Дьявол! Куда ливонец подевался?
- Идем вспять, Василий. Тут и впрямь без дьявольщины не обошлось.
У калитки башни их поджидал стрелец Нехорошко.
- Ливонец не выходил? - на всякий случай спросил Пожарский.
- Не выходил, князь.
- Значит, он остался в подземке. Не черти же его съели.
- А коль спрятался в подземке, то запрем калитку, а утром еще раз осмотрим весь тайник.
Но Михалков с таким предложением не согласился:
- Подождем его выхода.
- Не вижу смысла, Федор.
- Подождем. А вдруг?
- Что "вдруг?"
Но Федор так и не ответил.
Ждали с погашенными факелами. Прошел час, другой. У Василия лопнуло терпение.
- И ради чего на ветру мерзнуть? Надо было в полушубки облачаться. Давай закроем калитку - и в Гостевую.
- Князь, пожалуй, прав, - поддакнул Пожарскому Нехорошко. - До утра еще ого-го. Предзимье.
Федора и самого пробирал ноябрьский холод, но он упрямо молвил:
- Постоим еще чуток.
Вскоре в башне послышались приглушенные голоса. Все трое замерли. Дьявольщина продолжалась.
- Будем брать? - едва слышно спросил Нехорошко.
- Не сейчас. Надо изведать, сколь их и куда они пойдут, - прошептал Федор.
На цыпочках отошли за угол башни, из которой с погашенными слюдяными фонарями вышли два человека и двинулись в сторону монастырских келий, которые тянулись от Сушильной башни.
- Наверняка к казначею.
- Пойдем за ними потихоньку, Федор. Впрочем, дурость сморозил. Возможно, польский лазутчик вернется с донесением Иосифа.
- Возможно, Василий. Долго он у казначея не просидит, ибо должен вернуться этой же ночью. В башне его и заграбастаем.
- И все же у меня в голове не укладывается: как он попал в подземок?
- А ты не догадываешься? Видимо, из башни прорыт еще один тайный ход.
- Но...
- У меня тоже тысячу вопросов, но всему свое время.
Возвращение лазутчика пережидали уже в башне: в ней гораздо теплее и ветра нет.
А в келье казначея продолжался напряженный разговор между Иосифом и секретарем гетмана, паном Киренецким.
- Вы утверждаете, господин казначей, что трубы проложены именно из Вербного пруда?
- Да пан Киренецкий.
- Лишившись этого источника, монастырь обречен на гибель?
- Вам хорошо известно, пан секретарь, что человек погибает от жажды через три-четыре дня. Но погибать никто не захочет. Люди не спешат уходить в мир иной. Перед вами откроются все ворота, и все богатства монастыря перейдут в руки пана Сапеги.
- Это правда, что гробница Сергия сделана из чистого серебра, украшена жемчугом и драгоценными каменьями, а на образ возложен золотой венец?
- Сущая правда. Но я бы хотел, чтобы святыню оставили в покое. В монастыре достаточно других богатств.
- Я передам ваши слова пану Сапеге.
- И еще одна просьба, пан Киренецкий. Никто не должен знать, кто преподнес вам такой роскошный подарок, иначе меня в живых не оставят.
- Разумеется, господин казначей. Имя нашего доброжелателя останется в тайне. После того, как мы войдем в монастырь, вы становитесь келарем, а затем переберетесь в Москву в Чудов монастырь.
- Но окажется ли Москва под стягами царя Дмитрия Ивановича?
- Это наступит очень скоро... Вы подготовили письмо гетману?
- Так ли оно необходимо, пан Киренецкий? Мое слово нерушимо.
Казначею очень не хотелось передавать свое "изменное" письмо гетману, кое сделает его заложником ляхов. Тут уж не увильнешь.
- Вы меня удивляете, господин казначей. Ясновельможный пан Сапега не только посмеется надо мной, но и подвергнет меня беспощадному наказанию. Слово к делу не пришьешь. Не так ли говорят русские?
- Хорошо, пан Киренецкий, вы вернетесь к гетману не только с моим письмом, но и с новым письмом королевы Марии Владимировны.
- Хорошо. Но меня в первую очередь интересует ваше письмо, Надеюсь, оно не запечатано? Мне нужно его прочесть.
Киренецкий поднялся, подошел с письмом к шандалу с тремя свечами, внимательно прочел и удовлетворенно произнес:
- Это другое дело. Мне пора. Позовите пана Мартьяса.
Мартьяс дожидался Киренецкого за дверями кельи, и как он не старался что-то услышать, из этого ничего не получилось. Низкая сводчатая дверь оказалась непроницаемой. Мартьяс пытался слегка приоткрыть ее, но она была заперта изнутри. Раздражение опалило ливонца.
"Каков подлец! Казначей перехитрил меня. Его план сдачи монастыря так и станется в тайне. Ненавижу!".
И вдруг Мартьяса посетила неожиданная мысль: "Надо убить в тайнике Киренецкого, забрать у него донесение казначея, прочесть, а затем доставить Сапеге. Гетману же сказать, что подле башни секретаря схватили люди воеводы, а мне удалось скрыться в тайнике. Потом вернуться в монастырь и запросить у казначея половину денег. Заупрямится, но все же отдаст, если пригрозить ему изобличением".
У Иосифа (когда Киренецкий вышел из его кельи), тоже возникла изощренная мысль: Мартьяс сам себе на уме. От него можно ждать любой пакости. Если он изведает о содержании письма, то начнет принуждать к выплате ему значительной суммы денег. Но тому не бывать! Придется угостить его чарочкой "доброго" вина. Тело же перенести ночью в подземок. Пропал человек - и вся недолга. Ему, казначею, не нужен свидетель его измены.
А за узкими зарешеченными оконцами все еще чернела безлунная, непроглядная ночь.
... Пока в келье шел разговор, Нехорошко сходил еще за тремя стрельцами. Киренецкий и Мартьяс и глазом моргнуть не успели, как перед башней на них (совершенно неожиданно) навалились какие-то неведомые люди, скрутили руки и доставили в Воеводскую избу.
Прочтя найденное у Киренецкого письмо казначея, Долгорукий со всей злостью ударил кулаком по столу:
- Собака! Взять под стражу казначея! Мразь!..
Заговор был сорван. И вновь святая обитель была спасена умелыми действиями Василия Пожарского и Федора Михалкова. Ливонец Мартьяс был казнен, секретаря Сапеги Киренецкого обменяли на тридцать шесть защитников крепости, находившихся в плену. Золото изменника пошло на жалование ратных людей, самого же казначея держали под стражей, так как архимандрит Иоасаф решил судить его судом иерархов после освобождения Москвы. Но изменника хватил удар, и он умер в одночасье.
Взята была под стражу и бывшая ливонская королева Мария Владимировна, она всячески отвергала свою вину, но ей зачитали письма к своему «брату, царевичу Дмитрию» и гетману Сапеге, и та озлобленно воскликнула:
- Царевич Дмитрий, брат мой, заняв Московский престол, жестоко покарает вас! Немедля выпустите меня из темницы, пока не поздно!
Но королеву не выпустили.
В 1609 году, по донесению старцев Троицкой обители царю Василию Шуйскому говорилось, что Мария Владимировна "мутит в монастыре, называет вора братцем, переписывается с ним и с Сапегой".
Разгадан был и второй тайник, шедший из Сушильной башни, который был так же вырыт издревле, но заброшен. Он начинался через пять саженей от основного подземного хода, и вход в него был так тщательно замаскирован, что ни Пожарский, ни Михалков его не заметили. Этим забытым тайником и воспользовался Иосиф Девочкин, в надежде также продать его ляхам, если не осуществиться его основная задумка. Не успел: тайник был завален изнутри.
Воеводы собрали перед собором святого Сергия всех ратников и велели выйти на паперть Василию Пожарскому и Федору Михалкову. Начальные и служилые люди недоуменно переглядывались: по какому поводу?
Воеводы договорились меж собой, что перед войском скажет свою речь князь Долгорукий:
- Покойный государь Федор Иоанныч, сын Ивана Грозного, учредил особый воинский знак отличия - серебряную монету с изображением Георгия Победоносца, поражающего своим копьем злого дракона. Сей Георгиевский знак вручается наиболее мужественным воинам, за выдающиеся ратные подвиги во имя святой Руси. За последние десять лет сей отличительный знак никому не вручался, пока о нем вновь не вспомнили на Государевой Думе. Разумею, что наши отважные военачальники, как Василий Михайлович Пожарский и Федор Иванович Михалков, кои дважды спасли святую обитель от неминучей погибели, достойны сей высокой награды.
- Достойны! Честь им и слава! - дружно грянуло воинство.
Долгорукий и Голохвастов подошли к застывшим на паперти взволнованным военачальникам и, под троекратное "слава!", прикрепили к их шапкам Георгиевские награды.
Затем торжественно загремели колокола.
Г л а в а 15
ГЛАД И МОР
Гордость Яна Сапеги понесла жестокий удар: все тайные планы взятия крепости с треском провалились, громадные деньги ушли в песок. Сапега никак не мог примириться с тем, что ему приходится длительное время осаждать монастырь, и до сих пор он не добился никакого успеха. Миновало три месяца, полгода, год, а Троицкая обитель стояла так же незыблемо и победоносно возвышалась перед его глазами, как и год тому назад. Ни один из приступов не приносил успеха.
Защитникам обители помогали также и женщины, - а их было немало в монастыре в это смутное и тяжелое время: они сошлись под защиту монастырских стен из соседних сел, большинство которых было разорено или выжжено неприятелями. Женщины выполняли всевозможные хозяйственные работы, помогали печь хлебы, а в самые тяжелые минуты, во время вражеских приступов, храбро взбирались на монастырские стены и стреляли из луков, ружей и пищалей, обливали нападающих врагов кипящим варом и смолою, сбрасывали на них тяжелые камни, горящую паклю и солому.
лухи о храброй защите главной святыни Руси и о геройских деяниях иноков и троицких ратников быстро испустились далеко окрест, и подвиг этот послужил благим, ободряющим примером для многих северных городов, кои после этого решились также храбро супротивничать войскам Самозванца, чтобы стать на защиту православия и перейти на сторону законного царя московского, Василия Шуйского.
Сапега старался противодействовать этому, посылал польские отряды против восставших на защиту царя городов, но сам все-таки оставался под стенами Троицкого монастыря. Слухи о несметных богатствах обители, о хранящихся там сокровищах не давали покоя полякам, и они хотели, во что бы то ни стало, овладеть ими, прежде чем идти на завоевание других городов.
"Сама защита лавры в течение 16 месяцев служила добрым и поощряющим примером для унывающих и падающих духом. Эта продолжительная защита, несомненно, показывала им, что верность престолу и Церкви всегда найдет поддержку Господа Бога и никакие враги, несмотря на свою многочисленность и алчность, не в силах одолеть святую Русь".
Сапега вознамерился усилить пушечный огонь, но, к счастью для осажденных, вражеские пушки причиняли обители немного вреда: многочисленные ядра не долетали до стен, многие из них падали в воду монастырских прудов, и лишь немногие из них попадали прямо в стены, производя при этом сильные сотрясения, и отскакивая от неприступной крепости. При этом кирпичи и глина начинали отваливаться, осыпаться, и это давало врагам некоторую надежду; они стали направлять выстрелы в одни и те же места, надеясь таким способом пробить бреши, через которые ядра уже будут попадать внутрь монастыря.
Однако, когда в стене пробивались небольшие бреши, то келейники тотчас спешили их заделать - заложить свежими кирпичами и замазать глиной: без этой разумной предосторожности старые стены не могли бы выдержать столь долгой осады. Чтобы иметь под руками средство для защиты от неприятельских приступов, иноки варили целые котлы смолы и серы, и лишь только поляки делали попытку взобраться на монастырские стены, иноки опрокидывали на них эти котлы, обливая целым потоком кипящей массы.
В один из дней ожесточенной перестрелки неприятельское ядро ударило в большой монастырский колокол и, отскочив от звонкой меди, влетело в окно храма Пресвятой Троицы и, со страшной силой пробив образ архистратига Михаила, ударилось в стену перед самым образом Святой Троицы, после чего отскочило в левый придел и там рассыпалось на части. Произошло это на вечерне во время молебствия. Можно себе представить, что испытали в эту минуту присутствующие в храме! Все это произошло в один миг, и все были поражены разрушительным выстрелом, как громом небесным. Они не могли опомниться от страха и негодования. Но вот снова раздался треск: второе ядро пробило чугунные двери около мощей и, ударившись в икону Николая Чудотворца, пробило и ее насквозь. Все молящиеся с ужасом пали ниц, при виде такого дерзкого, богохульного поругания православной святыни. Но все-таки богослужение не прерывалось ни на минуту, и раздавалось при всеобщем стоне и плаче молитвенное песнопение рожавших от страха и волнения голосов.
Престарелый архимандрит Иоасаф, находившийся в это время в алтаре, неожиданно увидел перед собой светлого мужа, - это был архистратиг Михаил; держа в руке скипетр, он грозил врагам обители и говорил: "О, враги лютые! Ваши беззакония и дерзость коснулись и моего образа. Всесильный Господь скоро вам воздаст отмщение!" С этими словами лучезарный архистратиг стал невидим и скрылся из глаз пораженного видением старца.
Выйдя из алтаря и оправившись от изумления, Иоасаф рассказал народу о своем видении, и рассказ его благоприятно повлиял на унывавших и напуганных богомольцев, - они несколько успокоились, а в их душах снова проснулась искра теплой надежды.
Но вскоре на монастырь обрушился голод. " За последнее время даже и квас перестали варить, поелику солоду совсем не осталось, да и дров так мало, что их надо беречь; даже и братия пьет одну только чистую воду, а о пиве и меде забыли думать". Недостаток в дровах доходил до того, что стали жечь на дрова разные деревянные постройки, разбирая их на бревна и распиливая: так были сожжены сени, клети, чуланы, и даже стали жечь житницы.
Несмотря на бедственное положение старцев и скудность питания, они не теряли бодрости, продолжая всякие тяжелые работы, насколько хватало сил: одни трудились на "хлебе" (в пекарне), другие сеяли муку, варили "еству"; остальные, наравне с воинами, несли обязанности ратной службы, подвергая опасности свою жизнь и "не жалея живота своего", ради спасения святыни.
К голоду и другим бедам прибавилась страшная чума. Болезнь эта была заразительна и передавалась от больных к здоровым. Началась она в половине ноября и свирепствовала всю зиму вплоть до самой весны. В первые дни умирало по десяти, по пятнадцати человек, а потом смертность достигла таких угрожающих размеров, что не успевали хоронить умерших, которых насчитывали до ста человек в сутки. Чума истребила такое множество народа, что от прежних защитников обители осталась самая ничтожная доля. Болезнь и отсутствие съестных припасов довело несчастных иноков и оставшихся в живых ратников до такого истощения, что они с трудом могли двигаться; силы их, не поддерживаемые пищей, слабели со дня на день. Дошло, наконец, до того, что священники уже не в состоянии были совершать требы и на церковную службу их водили под руки, поддерживая с двух сторон. Монахи троицкие уже издавна привыкли к посту и воздержанию, но и те начали жаловаться на недостаток пищи. Каково же было светским людям, мирянам, воинам и воеводам?
Тяжко приходилось и царевне Ксении. В своем письме (от 29 марта 1609 года) в Москву, к тетке, княгине Домне Богдановне Ноготковой-Сабуровой она сообщала: «В своих бедах чуть жива, конечно, больна со всеми старицами, с часу на час ожидаем смерти... У нас же, за грех за наш, моровое поветрие, всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по двадцати, и по тридцати, и больше..."
Поляки дожидались, когда смелые защитники сдадутся добровольно, истощенные болезнью и голодом. Действительно, им не оставалось почти никакой надежды на спасение: их было теперь не более двухсот человек...
А в таборе Сапеги появились русские изменники: Грамотин, боярин Салтыков, а также пан Заборовский, который незадолго перед тем был разбит юным полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским в сражении под Тверью. Придя в лагерь Сапеги, и осмотрев снаружи стены обители, самонадеянный Заборовский посмеялся:
- Хорош же ты гетман, если такое жалкое лукошко не можешь взять целый год. Стыдись! Ведь это - не крепость, а просто - воронье гнездо.
Слова эти еще более раздосадовали Сапегу, который, сознавая свое бессилие, не хотел сознаться в этом перед другими. И тогда он решился на новый приступ с участием Заборовского. Но и на этот раз ляхи были разбиты и все их "стенобитные хитрости", то есть осадные орудия и передвижные башенки и тараны были захвачены в плен осажденными и порублены на дрова, в которых остро нуждались сидельцы монастыря.
После этой неудачи Сапега злорадно смеялся уже над самонадеянностью Заборовского:
- Чего ж ты сам, пане, не мог взять это воронье гнездо?
Посрамленный Заборовский должен был со стыдом согласиться, что похвальба его была неосновательна и что обитель Троицкую, не так легко взять приступом, как ему казалось.
Это был последний серьезный приступ. После этой неудачи ни Сапега, ни Заборовский не хотели уже делать нападения на стены монастыря, а решили дожидаться осени. Они не могли уйти от обители, не покончив с ней и с ее защитниками. Самолюбие их было сильно задето. Да и в самом деле! Не удивительно ли, что огромное польское войско под начальством искушенных и храбрых полководцев целый год осаждает мирную обитель, где живут иноки, совершенно непривычные к военному делу, - и целый год прошел, и наступал уже другой, а все-таки не было никаких результатов?!
Все попытки ляхов оставались бесплодными, но тщеславный Сапега и его воины никак не хотели признать, что святая обитель охраняется Высшим Промыслом, и надеялись на свою ловкость и силу польского оружия. Однако теперь они решились не делать нападения и ожидать, когда голод и холод заставят троицких сидельцев просить пощады. Они отлично знали, что съестные припасы у монахов истощились, а ждать помощи из Москвы было бессмысленно, так как древняя столица также в это время была осаждена ляхами и также терпела страшный голод.
Это было самое тяжелое время, как для Москвы, так и для Троицкой обители.
Г л а в а 16
ПЕСНЯ
За всех печаловалось доброе сердце инокини Ольги, но пуще всего за Василия, его друга Федора и семью Надейки.
Надейка нередко уходила из кельи и помогала насельникам и ратникам обороняться от злого ворога. Она и камни на супостатов со стен сваливала и кипящей смолой их обдавала, а как-то раз, даже к пищали приложилась. Бедовая! Ничего не страшилась.
Глядя на мать, целыми днями сновал по обители и Ванятка, норовя хоть чем-то помочь защитниками крепости. Но как-то недалече от него разорвалось вражеское ядро, и Ванятка чудом уцелел. Надейка перепугалась и с того дня запретила сыну выходить из кельи. Но мать чуть за порог - и Ванятка во двор..
Надейка умоляюще посмотрела на инокиню.
- Ведь пропадет сыночек. Не угомонить мне его. Помоги, ради Христа!
- Помогу, Надеюшка. Ты ступай.
Когда Надейка вышла из горницы, Ольга молвила:
- Нельзя тебе на улицу, чадо. Слышь, как вражьи пушки стреляют?
- Слышу, матушка инокиня, но мне надо супостата бить.
- Подойди ко мне, чадо.
Ольга ласково обняла Ванятку, а затем спросила:
- Ты Господа Бога любишь?
- А как же Бога не любить? Он Спаситель. Он и нас спасет, - бойко отвечал Ванятка.
- Истинно, чадо. Но Бога надо не только любить, но и во всем его слушаться. Хочешь быть его послушником?
- Хочу, матушка инокиня.
- Тогда запомни, что Бог сказал. Детям еще не по силам поднять меч на врага, но есть средство посильнее. Молитва. И чем чаще ты будешь олиться, чтобы Господь Бог покарал супостата, тем скорее это сбудется.
- Я буду очень молиться, матушка инокиня!
Больше Ванятка не бегал по обители.
Но тут навалились новые напасти. Вначале сидельцев монастыря одолел голод, а затем к нему приладилось и моровое поветрие. Люди умирали десятками и сотнями. Первая от страшного недуга скончалась Надейка.
Ксения была потрясена: она и подумать не могла, что молодая, проворная, веселая женщина может так быстро умереть. Не зря упреждала:
- Ты бы пореже, Надеюшка, на улицу выходила. Недуг-то друг от друга передается. Упасись!
Надейка в ответ беззаботно отвечала:
- Не могу я, матушка царевна, в келье себя заточить. Ничего со мной не приключится. Я бывало, в Серебрянке, зимой босиком по снегу бегала, и все, как с гуся вода, никакая хворь не приставала.
Сглазила себя Надейка: занедужила, да так, что более и с одра не поднялась. Перед самой кончиной, она вдруг тихо сказала:
- А помнишь, матушка царевна, как ты в рощице у родничка песню напевала?
- Как же не помнить, родная моя Надеюшка? Славно мне тогда было.
И Ксения тотчас ясно вспомнила, как она пошла прогуляться по роще, когда белоногие березы, облитые ласковым щедрым солнцем, о чем-то тихо и трепетно шептали своей изумрудной листвой. И Ксения, очарованная прелестью рощи, вдруг тихо запела. Из ее чистой, ангельской души выплеснулись протяжные слова:
Ой, да как ходила красна девица
На зеленый луг, на росистый луг,
На росистый луг, зорькой утренней…
Вначале Ксения пела вполголоса, а затем ее песня, чистая, сильная и задумчивая, заполонила, казалось, не только сенистую, завороженную рощу, но и всю Серебрянку. Боже, какой тогда был у царевны напевный и сладкозвучный голос! Даже птицы прекратили щебетать, травы застыли, ветви берез перестали шелестеть своей трепетной листвой. Слушают, слушают грудной и задушевный голос царевны. Ах, как пела Ксения! Пела словно птица певчая, вырвавшись из золотой клетки на сладкую волюшку. Пела ее душа... Сейчас же она не в прекрасной роще, а в сумрачной келье (теперь экономили даже на свечах) и подле нее не веселая, жизнерадостная Надейка, а умирающая женщина.
- Спой мне, матушка царевна.
- Спою, родная моя, спою.
И Ксения тихо запела своим чистым, проникновенным голосом. В эту минуту в дверях кельи застыл Василий. Он смотрел на свою ладу, слушал ее напевный голос, и также в глазах его всплыла милая ему Серебрянка. Тогда он, прижавшись к березе, и забыв обо всем на свете, оцепенел. Он видел чудесное лицо царевны, слушал ее необыкновенно-прекрасный голос, и его сердце сладко заволновалось, переполнилось каким-то невиданным для него упоительно-восторженным чувством, коего он никогда не испытывал. Ему вдруг неукротимо захотелось подбежать к Ксении, упасть перед ней на колени и горячо молвить:
- Ты люба мне, царевна, люба!..
Господи, а тому уже миновало десять лет, но ничего не изменилось в его влюбленном сердце. Не изменилась и песня Ксении, с ее чарующим голосом.
Надейка так и скончалась под песню Ксении. Демша жутко горевал. Никогда в жизни он не плакал, но на сей раз по его щекам скользили в дремучую бороду неутешные слезы. Но беда одна не приходит: вскоре угодил на монастырское кладбище и Ванятка.
Ксения, в период их недуга, не страшилась к ним подходить: то подушку поправит, то воды подаст, то какого-нибудь варева.
Василий, заходя в келью, сердобольно высказывал:
- Ну, нельзя же так, Ксения! Заболевшего от чумы уже не спасешь, а вот себя погубишь.
- Я все понимаю, Васенька. У меня от жалости сердце кровью обливается. Ведь они же с нашей Серебрянки.
- А мне, думаешь, не жаль? У самого на сердце кошки скребут. Я умоляю тебя, Ксения!
- А сам? Сказывали мне, что усопших на погост носишь.
- То - мои ратники, коих вражья сабля не взяла, а проклятущая чума одолела. Не могу в последний путь не проводить.
- Вот видишь, Васенька.
После смерти Ванятки (пока не было вылазок) Василий все дни проводил в келье Ксении. Сколь щемящей боли было в его глазах! Ксения выглядела бледной и исхудавшей: сказывался недостаток воздуха и пищи. Василий, отрывая от себя, приносил свою скудную снедь и постоянно говаривал:
- С поварни лишнюю толику принесли. Начальных людей еще как-то подкармливают. Поешь, ладушка.
Но Ксению не обманешь. Глянет на похудевшего Василия, печально вздохнет:
- Никаких лишних толик в поварне не бывает. Ты почему себя не бережешь, милый ты мой? Ты ж - воин, защитник, тебе с ворогом биться. А я? Велик ли с меня прок? Если уйду вслед за Надеюшкой и Ваняткой, значит, так Богу угодно.
- Ты что, Ксения?! - закричал Василий. - И думать о том не смей! Ты же ведаешь: твоя смерть - моя смерть. Мне не жить без тебя. Не жить!
- Любый ты мой...
Г л а в а 17
ПОБЕДА
Оказавшись в отчаянном положении, архимандрит Иоасаф вознамерился прибегнуть к последнему средству: тайно послать гонца с письмом в Москву, к царю Василию Шуйскому, слезно умоляя того помочь монастырю в его безвыходном положении. Чтобы прорваться через вражеские заслоны, расставленные по всем дорогам, нужен был отважный человек. Пастырь посоветовался с воеводами и те назвали Василия Пожарского и Федора Михалкова.
- Обоих отменно ведаю, - согласно кивнул серебряной бородой Иоасаф. - Любой из них достоин самой высокой похвалы. Не зря же их святыми Георгиями удостоили. Покличьте обоих.
Первым делом архимандрит задал вопрос Пожарскому:
- Как здоровье инокини Ольги Борисовны?
- Очень слаба, отче.
- Уж не черный ли недуг? - встревожился пастырь.
- Пока трудно сказать. Надо молиться и надеяться.
- Молись, сыне, неустанно молись, и ступай с Богом.
Василий так и не понял: за какой надобностью позвал его к себе пастырь. Федору же архимандрит молвил:
- Норовил и князя Василия послать, но ныне он должен спасать дочь царя Бориса. Знать, так Богу угодно... А вот тебе, сын мой, предстоит зело опасный путь. Надо пробраться в Москву к государю Василию Ивановичу.
- Я готов, отче, - твердо произнес Михалков. - Что передать царю?
- Мое письмо, в коем я прошу его о помощи. И запомни, сын мой, ежели подмога в людях и съестных припасах будет оказана, мы спасемся. Мыслю, царь не оставит нас в беде.
- Я непременно встречусь великим государем.
Федор сложил руки крестом: правую на левую ладонями вверх и ступил к архимандриту.
- Благослови, отче.
- Бог благословит, - произнес пастырь обычную в таких случаях фразу и добавил. - Да будет тебе Спаситель в помощь.
Поцеловав благословляющую руку, Федор вышел из палаты и в сенях увидел Василия.
- Ну, что, Федя?
Михалков поведал о поручении пастыря. Пожарский нахмурился.
- Могли бы вместе ехать.
- Не могли, Василий. Пастырь - умнейший человек. Здесь, в обители, ты нужнее. Надо изо всех сил позаботиться о Ксении. Не так ли?
- Так, Федор. Ксения зело недужна.
- Вот видишь. Только твоя любовь может воскресить ее. Ни на шаг не отходи от царевны. Я скажу на поварне, что мою снедь тебе подавали.
- Спасибо, друже. Удачи тебе. Сверши еще один подвиг.
- Я постараюсь. Давай попрощаемся.
И Федор Михалков действительно свершил еще один подвиг. Ему удалось не только пробраться через сапежинские дозоры, но и через подмосковные тушинские таборы. Его встреча с царем состоялась в мае 1609 года, в тяжелейшее для Руси время. Еще в 1608 году отчаявшийся государь послал своего племянника (будущего полководца) Михаила Скопина-Шуйского в Новгород заключить союз с Швецией и получить от нее помощь. Долго тянулись переговоры и вот, наконец, 28 февраля 1609 года Скопин подписал договор в Выборге на тяжелых для Русского государства условиях. Шуйский отказывался от притязаний на Ливонию, обязывался отдать шведам часть прибалтийских земель, обещал шведам давать лошадей, подводы и корм по дешевой цене. Шведы же за все это давали 5 тысяч пеших и конных воинов.
Условия были кабальными: Московия теряла свою независимость, а содержание шведских войск должно было лечь тяжким бременем на ее истощенную казну.
Шведы, со своей стороны, вовсе не намерены были выполнять свои обязательства. Договор им нужен был лишь как повод для проникновения в Русское государство. В план Швеции входило, воспользовавшись слабостью Московии, захватить русские прибалтийские земли и, прежде всего Новгород с Псковом. Кроме того, Швеция полагала, что в союзе с Московией ей легче будет бороться против Польши за остальную часть Прибалтики.
Шведско-немецкие наемники не спешили сражаться с польскими войсками. Они, как и польские паны, пытались нажиться на грабеже беззащитного русского населения и вели себя в русской земле не лучше всяких "воров", польских панов. Они нападали на села и деревни, грабили, сжигали крестьянские дворы, издевались над жителями.
Царь Шуйский не мог освободиться от Тушинского Вора, у него было крайне мало сил, и все же Федору Михалкову удалось уговорить царя - оказать помощь погибающей и вымирающей от голода и болезней главной святыне государства. Горячо говорил Михалков, и царь проникся его пламенной речью и отрядил в Москву конный отряд казаков и стрельцов, съестные припасы и двадцать пудов пороха.
Сапежинцы всеми силами старались, чтобы отряд ни под каким видом не мог проникнуть в осажденную обитель, но это им не удалось: служилые люди, предвидимые Федором Михалковым, подошли к монастырю так дерзко и внезапно, что ляхи не успели задержать мужественный отряд, правда, они сумели захватить в плен четырех человек.
Отряд Федора Михалкова троицкие сидельцы встретили с небывалым воодушевлением. Все, кто мог еще держаться на ногах, радостно обнимали служилых людей, "славили" под праздничный перезвон монастырских колоколов.
Озлобленный Лисовский приказал немедленно казнить пленников. Но ему вскоре пришлось раскаяться в своей жестокости: дабы отомстить Лисовскому, воеводы Долгорукий и Голохвастов велели казнить в виду неприятеля польских пленников и воровских казаков, захваченных защитниками крепости. Всего был казнено шестьдесят человек, из них девятнадцать являлись казаками.
Поляки и казаки, видя, что виноват в этом Лисовский, велевший казнить четверых русских воинов, так разгневались на него, что хотели убить его самого. Сапеге с большим трудом удалось успокоить своих разбушевавшихся ратников и надменных шляхтичей, и он спас Лисовского от верной смерти.
Между тем в лагере Сапеги были получены сведения о том, что Скопин-Шуйский успешно двигается к Москве к Тушинскому лагерю, и что войско его значительно усилилось, так как в него начали вливаться народные ополчения.
Скопин подошел к Калязину и здесь остановился, собирая силы. У него было чуть больше десяти тысяч человек. Тушинские "воры"решили во что бы то ни стало разбить войско Скопина и запросили помощи у Сапеги. Тот собрал отборное двадцатитысячное войско, в которое влились остатки польских банд, изгнанных из Новгородской земли, из-под Твери и других городов. Под Троице-Сергиевским монастырем поляки оставили силы, необходимые только для поддержания осады.
В августе 1609 года Сапега двинулся на Калязин, но разбить рать молодого полководца не удалось. Гетман отступил. В войсках его начался разброд. Часть поляков и казаков подалась в Тушино к "царю" Дмитрию, а с остальными Сапега вернулся под стены Троицкой обители.
В октябре паны Сапега и Рожинский пытались под Александровой Слободой еще раз дать бой русским войскам Скопина-Шуйского, но, потеряв множество убитых и пленных, поссорившись между собой, опять разошлись - часть с гетманом Рожинским под Москву, часть с гетманом Сапегой под Троицкий монастырь.
В декабре Михаил Скопин послал к мужественной обители 1300 ратников под началом воевод Жеребцова и Валуева. 4 января 1610 года, "одушевленные верою в помощь и заступничество святого Сергия", русское воинство с громкими криками бросилось на лагерь Сапеги, изрубило множество поляков, а остальных оттеснило далеко за таборы; сам лагерь Сапеги был сожжен, и, наконец, это вражеское войско, существовавшее в самом сердце России уже более года, было окончательно истреблено.
12 января 1610 года Сапега, напуганный страшным и неожиданным погромом, и опасаясь оставаться близ монастыря, боясь нового нападения, обратился в бегство.
"Видя такое беспорядочное и поспешное отступление поляков, бежавших с такой торопливостью и в таком смятении, как будто за ними гнались по пятам русские войска, иноки и защитники обители пришли в изумление и со слезами на глазах возблагодарили Творца и преподобного Сергия за окончательное избавление святой обители от жестоких неприятелей. Так, благодаря Богу, окончилась эта тяжелая томительная осада, продолжавшаяся целых шестнадцать месяцев".
Сапега умер через год после конца осады, а Лисовский был поражен внезапной смертью в день преподобного Сергия, в 1616 году. Пораженный как громом, он внезапно упал с лошади, хотя перед этим чувствовал себя совершенно здоровым. Случилось это близ города Стародуба, в Комарицкой волости. "Поразила его невидимая сила Божья, и богомерзкую свою душу ле изверг".
Г л а в а 18
КОНЧИНА ПОЛКОВОДЦА И ПРОДОЛЖЕНИЕ СМУТЫ
Скопину-Шуйскому оставалось только разгромить Тушино; но оно распалось вследствие объявления войны России польским королем Сигизмундом III, который осадил Смоленск. Король звал поляков, бывших в Тушине, служить под коронными знаменами, и Тушинский же лагерь окончательно разложился.
Лжедмитрий 11 доживал последние дни: он явно стал никому не нужен. Не дожидаясь, пока его уберут, Самозванец, переодевшись, бежал из лагеря в Калугу, куда вскоре прибыла и Марина Мнишек.
Развал Тушина дал возможность Скопину-Шуйскому беспрепятственно вступить в Москву, в кою он вошел 12 марта 1610 года, горячо приветствуемый народом. Скопин сразу же начал готовить силы для похода к Смоленску и силы эти быстро росли. Русское войско горело желанием прогнать врага и верило в своего полководца. Популярность молодого военачальника росла. Некоторые, например рязанский дворянин Прокопий Ляпунов, полагал, что Скопин должен стать царем, что именно он сумеет восстановить силу Московского царства. Это еще более усилило деятельность бояр, ратовавших за свержение Шуйского и замену его своим ставленником. Царь Василий начал опасаться племянника; брат царя, боярин Дмитрий Шуйский, чаявший себя первым кандидатом на престол после бездетного царя, открыто выступил против Михаила Скопина, обвинив его в измене.
23 апреля, на крестинах у князя Воротынского, Скопин-Шуйский захворал кровотечением из носа и через две недели умер. В народе пошли слухи, что Скопин отравлен. Справедливы они были или нет, но смерть Скопина-Шуйского была большим несчастьем для России. Единственный человек, вера в которого могла прекратить Смуту, умер, не завершив своего дела.
Тушинцы отправили к Сигизмунду послов под Смоленск и огласили, что в Московском государстве желают иметь царем королевича Владислава. Во время этих событий Прокопий Ляпунов снова поднял Рязанскую землю против царя Василия. 17 июля 1610 г. Захар Ляпунов, брат Прокопия, с большой толпой ворвался во дворец и стал говорить царю: "Долго ли за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ичего доброго не делается в твое правление; сжалься над гибелью нашей, положи посох царский, а мы уже о себе промыслим". Царь Василий не уступал, и тогда 19 июля он насильно был пострижен в монахи. Так кончилось мрачное царствование Василия Иоанновича Шуйского.
21 сентября 1610 года, ночью, по сговору с боярами, в Москву вошли польские войска под началом гетмана Жолкевского.
В январе 1611 года Прокопий Ляпунов обратился к городам с грамотой, в которой предлагал выступить на освобождение столицы, а уже 1 апреля он подошел к Москве. Попытка гетмана Гонсевского, заменившего Жолкевского, отбывшего в Польшу, склонить патриарха Гермогена к тому, чтобы помочь разложить ряды ляпуновского ополчения, потерпела неудачу. Патриарх Гермоген отказался убедить Ляпунова прекратить борьбу с поляками. Тогда паны заточили Гермогена в Чудов монастырь.
К ополчению Ляпунова примкнули князь Дмитрий Трубецкой и казачий атаман Иван Заруцкий, кои оба раньше служили самозванцам. Обоим им было выгодно очистить Москву от поляков. Заруцкий, живший с Мариной Мнишек, рассчитывал, что ему и Марине с ее сыном, "воренком Иваном Дмитриевичем", удастся захватить власть. Что же касается Трубецкого, то он надеялся в силу своей знатности стать царем. Ляпунов мешал тщеславным планам Трубецкого и Заруцкого, и он был убит казаками последнего. Многим сторонникам Ляпунова пришлось покинуть ряды ополчения.
А Смута все нарастала.
Г л а в а 19
В НОВОДЕВИЧЬЕМ МОНАСТЫРЕ
В июне месяце 1610 года, после того, как поляки были изгнаны из Москвы, архимандрит Иоасаф позвал к себе келейницу Ольгу и сказал:
- Получил я доброе письмо от игуменьи Новодевичьего монастыря Алферии. Когда-то я благословил ее в Пафнутьевой обители, куда намерен снова вернуться, дабы провести остаток своих дней. Наш-то монастырь мужской, а посему просит Алферия всех келейниц, бежавших из-под ворога в нашу обитель, продолжить свою монашескую жизнь в ее монастыре. Так что, поезжай с Богом, дочь моя. Там окрепнешь, наберешься сил, да и святые московские храмы посетишь.
- Спасибо, отче, но я...
Бледные щеки Ольги покрылись легким румянцем.
- Ведаю, о чем хочешь молвить. Поразмыслил я и о князе Василии. Отпишу в грамоте Алферии, дабы позволила князю жить в Гостевой избе монастыря. Матушка игуменья не откажет.
Низехонько поклонилась инокиня Ольга пастырю.
Василий с большим удовольствием выслушал Ксению: Новодевичий монастырь рядом с Москвой, он непременно повстречается с братом и матушкой, да и с Федором Михалковым, кой отбыл с ратными людьми в стольный град.
Попрощавшись с обителью и приложившись к раке преподобного Сергия, инокиня и Василий отбыли в новый монастырь. А до этого они тепло распрощались с Демшей Суетой.
- Ты-то куда намерен податься, друже?
- Коль не откажете, пойду вкупе с вами к Москве, а затем поверну к Серебрянке. Там новую избу поставлю.
У Ксении даже слезы навернулись.
- Милый ты мой, Демша. Это же чудесно. Вот поставишь избу, мы к тебе в гости пожалуем. Правда, Василий?
-Непременно, Ксения. Может, через год-другой на богомолье к Троице пустимся, а по пути на Серебрянку заглянем...
Перед тропинкой на Серебрянку, Василий задорно глянул на Ксению.
- А что, Ксюшенька, может, к родничку сходим?
Ксения на миг закрыла глаза, тотчас вспомнила серебряный родничок и заволновалась от сладких воспоминаний.
- Сходим, Васенька.
Демша окинул взглядом заросшую высокой травой тропинку и покачал кудлатой головой.
- На подводе не проехать. Ныне вся дорога поросла мелколесьем.
- А мы дорогу ведаем, пешком прогуляемся, а ты пока подводу в леске укрой. Мы часом вернемся, Демша... Скинь свой подрясник, Ксюшенька, и пойдем.
Было тепло и солнечно. Ксения осталась в легком и простом темно-синем сарафане без всяких дорогих украшений.
Непросто стало добираться до Серебрянки. Иногда Василию приходилось вытягивать из кожаных ножен саблю и прорубаться через заросли. Когда, наконец, показалась Серебрянка, вновь выступили слезы на глазах Ксении: на месте деревянных строений, заботливо сотворенных ловкой рукой Демши, чернели пепелища. Василий успокоил:
- Не печалься, Ксюшенька. Демша такие хоромы возведет, что всему люду на загляденье. Пойдем к родничку.
А серебряный родничок продолжал жить своей извечной жизнью, ибо он был не подвластен времени. Знай, ласково журчит, знай, радует глаз своей чистой, хрустально-жемчужной водой.
- Вот так и святая Русь навсегда останется в чистоте своей, ибо никакой ворог не сможет испоганить и замутить ее своей скверной, - задумчиво молвила Ксения.
- Чудесные слова, ладушка.
Василий зачерпнул в ладони хладной, прозрачной воды и поднес ее к устам Ксении.
- Испей, ладушка. Уж сколь годов ты такой водицы не пила.
Ксения выпила и счастливо выдохнула:
- Господи, какая прелесть! Еще, еще, Васенька...
А затем они, обнявшись за плечи, прошлись по трепетной роще, полной грудью вдыхая благовонный животворящий воздух.
- А помнишь наш дуб, где мы впервые поцеловались?
- Да как же не помнить, Васенька? - зарделась Ксения. - Идем к нему.
И вновь они прижались к вековому дубу, и вновь их уста слились в пьянящем жарком поцелуе, и вновь они опустились на мягкое душистое ложе из дикотравья...
* * *
Новодевичий монастырь находился вблизи Москвы на Девичьем поле, в Хамовниках, в излучине Москвы-реки. Основал обитель в 1525 году великий князь Васили Третий, в память присоединения Смоленска, и именовалась она "обителью Пречистые Богородицы Одигитрии новым девичьим монастырем".
Инокиня Ольга была бесконечно рада обители: именно здесь приняла иночество и жила ее родная тетушка, царица Ирина Федоровна Годунова, именно отсюда Борис Федорович был призван на царство, именно в этот монастырь приезжала юная царевна со всей своей семьей на богомолье.
Ксения хорошо запомнила, как однажды, 28 июля, она попала на один из ежегодных «храмовых праздников», на которые собиралось много народа, бывал здесь царь и знатные бояре. После церковной службы перед монастырем происходили народные гуляния: водили хороводы, пели песни, плясали, играли на дудках, рожках, свирелях и гуслях.
Душа радовалась юной царевны, когда она наблюдала за праздником на Девичьем поле из специально сделанной для царского семейства деревянной, затейливо украшенной, «смотрильни»…
Всплыли у Ксении и другие воспоминания, связанные с Девичьим монастырем. Как-то во дворец приехала игуменья Алферия, изведав о диковинных изделиях юной златошвейки. Приехала, глянула и восторженно воскликнула:
- Какая же ты искусная мастерица, государыня царевна.
- Да ничего особенного, матушка игуменья. Можно гораздо лучше шитье узорами изукрасить. Надумала я во имя святой Божьей Матери изготовить в твой монастырь, матушка, расшитые ткани и антиминсы. Да вот только справлюсь ли?
- Благодарствую, государыня царевна. Сочту за честь увидеть твои чудесные изделия в обители. Руки у тебя золотые. Но вышиваешь ты не только своими руками славными да искусными, но и сердцем душевным. Без того никакое доброе творенье невозможно одолеть. Все идет от сердца…
Игуменья Алферия весьма тепло приняла Ольгу.
- Наслышалась я о святой обители, в коей ты, любезная сестра-царевна, долго пребывала под вражьим огнем. Сколь натерпелась, сколь намучилась! Но, как вижу, злой ворог не сломил твой дух. В глазах твоих нет скорби и уныния. Это и славно: Бог-то милостивый осуждает всякое уныние, грехом его полагает. А то, что похудела, не беда. Женская стать в обители ни к чему. Постницам да молитвенникам легче земные поклоны бить. Ну, да это я к слову. Здесь пока, слава Господу, от глада и мору не погибаем. Седни же тебя доброй снедью попотчую, пользительным медком побалую. Ланиты-то через седмицу алой зарей заиграют... А про доброго друга твоего мне отец Иоасаф отписал. Отведу ему комнату в Гостевой избе, не обижу. Я ведь матушку Василия, Марию Федоровну, отменно ведаю. Дочь моя, Лизавета, у тебя в боярышнях ходила, все про тебя да верховую боярыню мне рассказывала, коя мне, пожалуй, ровесница. Я с матушкой князя Василия за одним столом на именинах сиживала, еще в младой поре, когда замужем была за дворянином Ситневым. Уж так любила супруга своего, что когда он сложил свою головушку на Ливонской войне, ушла с горя в монастырь. Вот так судьба моя повернулась... А тебе, милая сестра-царевна, я отведу лучшую келью. Монастырь у нас тихий, урядливый...
Устроившись в Гостевой избе, Василий Пожарский не стал ждать воскресного дня, когда его могла навестить Ксения, и отправился в Москву. Хотелось встретиться с матушкой и братом, да и сменить себе платье, кое изрядно износилось.
На его счастье хоромы на Сретенке не пустовали. Матушка, изменив своему обычаю - все лето проводить в Мугрееве - оказалась дома. Увидела сына и едва чувств не лишилась.
- Господи!.. Сынок. Я уж не чаяла тебя увидеть.
Заплакала, жадно рассматривая сына, и все причитала:
- Исхудал, бородой зарос... В затрапезной сряде.
Придя в себя, поднялась из кресла, кинулась к сыну и надолго припала к его груди.
- Жив, родной ты мой. Ночами не спала. Ни единой весточки. Худые слухи шли. Чу, сотни людей погибли в святой Троице от гладу, мора и ворогов. Уж так молилась за тебя!
Мария Федоровна, наконец, оторвалась от сына, вытерла шелковым убрусцем слезы и спросила:
- Как наша царевна?
- Ксения? Спасибо, матушка, что вспомнила. Жива, здорова. Ныне в Новодевичьем монастыре.
- Слава Богу! - осенила себя крестным знамением княгиня. - И за нее у меня душа болела. Значит, будет ныне рядышком. Непременно навещу ее, горемычную... А теперь пойдем, сынок к скрыням, обряжу тебя в свежее платье, а потом и за стол.
Пока шли с ключницей к сундукам по сеням и переходом, кои хранились в особой горнице, Василий спросил:
- Что с братом моим, Дмитрием?
- И братец твой дома. Отъехал ненадолго к боярину Катыреву, вечор будет. Он ныне весь в ратных делах. Царь его чтит. Воеводой в Зарайск поставил. Вот и за него молюсь. Ляхи да тушинские воры покоя не дают, того гляди, вновь Москву осадят...
Василий, увидев брата, аж головой покачал. И до чего ж изменился Дмитрий! Возмужал, еще больше раздался в плечах, посуровел лицом. Выглядел он хмурым и озабоченным. После крепких объятий Дмитрий Михайлович расспросил брата о его последних годах жизни и произнес:
- Зело похвальны твои дела в стенах Троицкой обители. Жизнью своей рисковал, когда в стан врага ходил. На такое не каждый отважится. И Федор Михалков молодцом.
О Ксении же Дмитрий ничего не сказал, хорошо разумея, что брат угодил в Троицкую обитель благодаря царевне. Да и Василий лишь вскользь упомянул келейницу, памятуя давние слова старшего брата: "Тут я тебе не судья. Бог вас рассудит".
О своих же делах Дмитрий рассказывал хмуро:
- Воеводствую в Зарайске, но на душе мрак. Русь может оказаться на краю гибели. Король Жигмонд осадил Смоленск, гетман Жолкевский двинулся в глубь государства, на Москве - боярские усобицы, царь Василий не способен управлять державой.
- Где же выход, Дмитрий?
- Выход был, когда рязанские дворяне предложили венчаться на царство Михаилу Скопину-Шуйскому. Мы бы получили великого государя, но Василий так перепугался, что приказал отравить своего племянника, чем еще больше возмутил не только сторонников Скопина, но и народ, кой давно недоволен боярским царем. Мне кажется, что дни его сочтены, и я поддерживаю братьев Ляпуновых и других дворян, кои собираются скинуть Василия Шуйского с престола.
- Уж, не за тем ли ты и прибыл в Москву? - в лоб спросил Василий.
Дмитрий Пожарский минуту помолчал, а затем, глянув на брата зоркими глазами, произнес:
- В нашем роду, брат, никогда не было заговорщиков. Мы не заводили смуту за спиной царя, но если понадобится, я открыто приду вместе с Ляпуновыми и Катыревыми к государю и вместе с ними заявлю, чтобы он отрекся от престола.
- Этого можно ожидать?
- Иного пути нет, Василий. Шуйский довел Русское государство до разорения. Ничего не разумеет он и в ратных делах. Его войско, кое он задумал направить против ляхов, возглавил его тупоголовый и бездарный брат Дмитрий. Не сомневаюсь, что с таким полководцем, даже отборное войско будет наголову разбито. Надо немешкотно избавляться от неугодного царя...
Беседа затянулась до полуночи, и чем дольше она продолжалась, тем угрюмее становилось лицо Василия. Все последние годы он жил только Ксенией, а посему не слишком много знал, что творится в Москве и в других городах Руси, пользуясь лишь слухами. Да, он зело отличился в Троицкой обители, но монастырь - не великая держава, а всего лишь крохотный уголок земли, правда, ставший столь прославленным, что о нем заговорила вся Русь. И все же не в обителях, а в стольном граде решается судьба Московского царства, а посему надо быть в гуще событий.
Мелькнула неожиданная мысль: "Не оставить ли на время Девичий монастырь и примкнуть к брату, влившись в его ратный отряд, защищающий Зарайск от иноземных вторжений и охраняющий коломенскую дорогу, ведущую к сердцу России, Москве".
- Ты когда отбываешь в Зарайск, брате?
- Через день.
- Меня не возьмешь с собой?
Дмитрий Михайлович окинул брата недоверчивым взглядом.
- Ты хорошо подумал?
- Да. Я должен воевать, а не отсиживаться в стенах обители.
- Слышу слова мужа. С полным удовольствием возьму тебя в Зарайск.
- Спасибо, брат. Начну завтра же собираться. Что взять с собой?
Дмитрий Михайлович отменно ведал задор и порывистость своего младшего брата, ведал о его отчаянной смелости и горячем сердце, и если бы не его беспримерная любовь к царевне Ксении, остужавшая его пыл, то из него бы вышел блестящий ратоборец.
С задумчивой улыбкой, Дмитрий Михайлович ответил:
- Ратный доспех, доброго коня и благословение матери.
- Думаешь, матушка меня не отпустит?
- Попытается уговорить, но ведь тебя, коль что задумаешь, и конь не удержит. Поплачет и благословит.
В эту ночь, проведенную в доме, Василий долго не мог заснуть. Будоражили мысли о предстоящей поездке в город Зарайск, которому наверняка придется (как говорил брат) отражать натиск полков гетмана Жолкевского, а то и выходить в чисто поле на рукопашный бой. Он, Василий, изрядно поднаторевший в троицких сражениях, не уронит чести князей Пожарских-Стародубских и станет добрым помощником брату Дмитрию. Не стыдно будет перед Ксенией показаться... Ксения! Милая Ксюшенька. А ведь через три дня - воскресенье. Ты придешь в Гостевую избу и увидишь пустую горницу. Встревожишься, запечалишься, защемит твое сердечко, заволокутся от слез твои зеленые волшебные глаза. Умчал, улетел твой добрый молодец, покинул сиротинушку, у коей нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестрицы. Страдать тебе, горемычной, без друга милого, иссушить сердечко, от смертной тоски тяжким недугам поддаться и... умереть. Отпоют тебя, панихиду над тобой свершат, положат в домовину и отнесут на вечный покой на кладбище монастырское...
- Нет! Не хочу! - закричал Василий, очнувшись от зыбкого сна. Он, дрожа всем телом, спустил ноги с постели, и истово перекрестился.
- Прости меня, Ксюшенька, прости, любимая...
За утренней трапезой Василий не смог посмотреть брату в глаза, но тот этому не подивился: его цепкому, живому уму было все понятно без слов.
После трапезы Василий засобирался к Михалкову, но поездка не состоялась.
- Федор с воеводой Валуевым, кой был прислан на выручку Троицкого монастыря, ушел к Цареву Займищу, дабы поставить засаду гетману Жолкевскому. Валуев - отменный воевода, но боюсь, что Дмитрий Шуйский, кой идет к нему с основным войском на соединение, все испортит.
- Значит, Федор в отряде Валуева? Жаль, что не удалось с ним свидеться.
- О Федоре Михалкове идут добрые отзывы ратников. Никак, в батюшку пошел, кой когда-то отменно оборонял Смоленск.
- В батюшку. Федор разумен, выдержан и отважен. Он будет полезен Валуеву.
- И все же я опасаюсь за него.
Опасения Дмитрия Пожарского оказались пророческими. Войско Дмитрия Шуйского, которое шло на соединение с Валуевым, имело в своем составе шведский отряд под началом шведского генерала Делегарди. Русские ратники не доверяли ни боярину Шуйскому, ни своим "союзникам". В отряде Делегарди был всякий наемный сброд, главным образом из немецких дворян, искавших легкой наживы. "Союзники" все время требовали денег, жалованья, грабили русское население, кроме того, среди них были лазутчики, сообщавшие в лагерь Жолкевского о движении русских войск. Благодаря их донесениям, Жолкевский сумел избежать засады, которую готовили ему Валуев и Михалков под Царевым Займищем.
23 июня 1610 года войско Шуйского остановилось подле деревни Клушино. Бояре и Делегарди не приняли никаких мер на случай неожиданного нападения Жолкевского. Они были уверены, что их движение не известно полякам. Между тем Жолкевский со своим войском 24 июня напал на лагерь Шуйского. Русские ратные люди храбро бились с противником, но шведские наемники начали переходить на сторону Жолкевского. Первыми изменили немецкие отряды ротмистров Линка и Таубе: они бросились на русский лагерь и начали грабить обоз. Когда Делегарди попытался утихомирить свое воинство, его чуть не убили; скоро и сам Делегарди перешел к Жолкевскому. Набольший воевода Дмитрий Шуйский бросил войско и бежал. А гетман, несмотря на успех под Клушиным, решил избежать столкновения с воеводой Валуевым…
В субботу, не взирая на печальные глаза матери, Василий вернулся в Новодевичий монастырь. В воскресенье же он провел счастливый день с Ксенией, порадовав ее известием о предстоящей поездке в обитель своей матери. Ксения несказанно тому порадовалась:
- Как я по ней соскучилась! Она ж была мне вместо моей матери. Все тайны ей поверяла.
Княгиня Пожарская навестила инокиню Ольгу в следующее воскресенье, привезя с собой дорогую икону Пресвятой Богородицы и целые коробья яств и питий.
- Не всегда же у вас постные дни, бывают и праздники.
Весь день просидела Мария Федоровна со своей бывшей воспитанницей. И все толковали, толковали. Уезжала княгиня с одной мыслью: "Всем сердцем любит Ксения моего Василия, и любовь ее настолько глубока, что сыну из нее уже не выбраться, как из омута бездонного".
Печалинка пала на сердце. И что это за любовь такая, всепоглощающая и безбрежная? Но никогда при такой любви не бывать сыну женату, никогда не стоять ему под венцом. Так и будет скитаться по обителям. Ох, судьба-судьбинушка, судьба неотвратимая.
* * *
17 июля 1610 года царь Василий Шуйский был низложен. Народу огласили, что власть временно переходит в руки семи бояр под началом князя Федора Мстиславского. Бояре постригли Шуйского в монахи. Чтобы подготовить признание королевича Владислава московским царем, Семибоярщина вошла в тайные сношения с Жолкевским. Изменники надеялись, что с приходом польского войска можно будет не опасаться восстания черни.
В ночь на 21 сентября 1610 года, стараясь не разбудить население, польские войска вошли в Москву. Паны заранее поделили между собой столицу: Кремль взял Жолкевский; Китай-город был отдан полку Казановского; Белый город забрали "воры" Зборовского, оставившие Самозванца; в Девичьем монастыре расположились немецкие наемники из полка Гонсевского.
Так, не в открытом бою, не в сражении захватили паны столицу Русского государства, а как воры, тайком.
Дмитрий Пожарский и Прокопий Ляпунов, недовольные изменой бояр, начали создавать для спасения Москвы народное ополчение...
Утром 21 сентября Василий Пожарский был разбужен шумными криками, исходившими от иноземных воинов. По говору определил: немцы! Они рассыпались по обители, кого-то выискивая.
"Уж не Ксению ли" - в смутной тревоге дрогнуло сердце Василия.
И тут он через зарешеченное оконце увидел, как к немецким наемникам бесстрашно вышла Алферия с игуменским посохом и с поднятым крестом в руке, как бы заслоняя им свою обитель.
- Что вам угодно, ратные люди, в святой обители?
- Я - ротмистр Отто Таубе, госпожа игуменья, - браво представился военачальник с лихо закрученными светлыми усами.
- Нас можно не бояться. Мы посланы сюда гетманом Гонсевским для охраны монастыря.
Это был тот самый Отто Таубе, который входил в войско шведского генерала Делегарди, и который перешел со своими наемниками к гетману Жолкевскому.
- От кого вы будете охранять нашу обитель?
- От разбойных шаек донского атамана Ивана Заруцкого. Прошу выслушать мой приказ, госпожа игуменья. Монахиням сидеть тихо и смирно, из келий никуда не выходить. Моих доблестных рыцарей сытно кормить. За обедом и ужином - сало, мед и вино.
- Скольких же рыцарей надлежит принять обители?
- Сто двадцать, госпожа игуменья. С этого часа -выполнять мой приказ.
- Я бы и рада принять стольких гостей, но сытно их накормить не смогу. Здесь все же монастырь, а не таверна. Наши съестные припасы малы и скудны. - Я проверю все ваши кладовые и погреба, госпожа игуменья, - повысил голос ротмистр. - Принесите ключи.
- Если вы пришли защищать обитель, то не должны нарушать монастырский устав. Я не позволю вам шарить по кладовым обители, - твердо высказала Алферия.
- Позволишь, старая ведьма! - заорал Таубе. - Мы теперь хозяева вашей варварской страны! В один час все кладовые и погреба были разграблены. К соборной церкви выкатили три бочонка вина и два бочонка меда. Началось буйное пиршество.
Все это время Василий провел в мучительных раздумьях. Что делать? Пьяные наемники непременно начнут врываться в кельи. Монастырь-то Девичий, здесь нет инокини старше двадцати пяти лет. Надо спасать Ксению. Но как? С одной саблей не пробьешься через сотню отменно вооруженных наемников. Правда, в сундучке лежат два заряженных пистоля, но они не сделают погоды. Эх, как не хватает здесь рассудливого Федора Михалкова! Уж он-то бы нашел какой-нибудь выход.
Василий вытянул из-под постели сундучок, откинул крышку и выудил пистоли. В уголке сундучка увидел шелковый платочек, затянутый в узелок. В нем перстень. Фамильный перстень польского магната Юрия Мнишека. Среди немецких наемников он слышал голоса и нескольких поляков. Думай, Василий, думай! Тебе могут зело помочь знания немецкого и польского языков.
Наемники были удивлены неожиданным появлением вооруженного рослого человека в довольно богатом русском облачении. Он невозмутимо шел среди наемников, направляясь к Отто Таубе, который, находясь на паперти храма, сидел за вынесенным откуда-то столом и потягивал вино из оловянной чаши. Это был тучный внушительный человек в стальной шапке и утепленной коричневой кожаной куртке, опоясанной саблей в темно-зеленых ножнах. На лице выделялись тугие мясистые губы и вислый, увесистый нос.
- Здрав буде, господин ротмистр! - громко произнес Василий и, не дав Таубе рта раскрыть, весело продолжал. - Рад видеть ваше славное войско в стенах монастыря. Вы привели своих рыцарей в самое нужное время, иначе бы обитель захватили разбойные ватаги. Новые правители Москвы будут вами довольны.
Ротмистр был еще не настолько пьян, чтоб не уяснить, что перед ним появился какой-то знатный человек с особыми полномочиями. Отставив оловянную чашу, он приподнял свою голову на короткой бычьей шее и тонким "бабьим" голосом, не соответствующим его тучному телу, спросил:
- С кем имею честь говорить?
- С двоюродным братом одного из правителей Москвы, князем Никитой Михайловичем Рубец Масальским.
Василий не побоялся назваться таким именем, так как знал, что у Масальского большая родня.
- Рубец Масальский твой брат? - заинтересованно глянув на Василия, произнес на чистом польском языке, сидящий рядом с ротмистром кряжистый человек в шапке со страусовыми перьями.
- Брат, ясновельможный пан.
- Казимир Милявский, - подсказал свое имя шляхтич, польщенный, что его повеличали "ясновельможным". - Но что вы здесь делаете в монастыре?
- Имею тайное поручение, касающееся короля Сигизмунда, - понизив голос, почти шепотом произнес Василий.
- О-о! - зацокал языком Таубе.
- Любопытно, князь Масальский, - протянул Милявский.
Василий посмотрел на обоих и снисходительно молвил:
- Я бы мог удовлетворить ваше любопытство, господа. Жду вас вечером в Гостевой избе, а пока мне надо отдать указание игуменье. До вечера, господа, и я приоткрою вам краешек завесы.
Таубе и Милявский проводили "Масальского" вопрошающими глазами.
Василий поведал Алферии о своем новом имени и задуманном плане, а под конец сказал:
- Мы должны спасти царевну Ксению. Переведи ее в свою келью и ничего не бойтесь.
Вернувшись к столу ротмистра и шляхтича, Василий недовольным голосом сказал:
- Вы получили приказ гетмана Гонсевского охранять монастырь. Только охранять! Вы же занялись грабежом. Игуменья очень недовольна вами, но мое тайное поручение, касающееся короля Сигизмунда, напрямую связано с настоятельницей монастыря. Я бы не хотел, чтоб его величество узнал о злополучиях, нанесенных игуменье. Ее келья должна быть неприкосновенна.
- Вы говорите загадками, князь.
- Все вечером, господа, все вечером.
Когда Василий ушел в Гостевую избу, Таубе, допив чашу, недоверчиво высказал:
- У вас не вызывает подозрения, пан Казимир, этот князь Масальский?
- Пока затрудняюсь, что-либо ответить, господин Отто. Я знавал Василия Рубца Масальского, который преданно служил Григорию Отрепьеву. Славное было времечко.
- Чем же славное, пан Казимир?
- Рубец Масальский поставлял царю молодых девушек и монахинь. Я принимал в этом деле непосредственное участие. Царь был сластолюбив, но и нам кое-что перепадало, хе.
Милявский вожделенно глянул на оконца девичьих келий.
- Может, пройдемся по черницам, Таубе?
- Заманчивое предложение, Казимир. Рыцари ждут не дождутся сего веселенького приказа.
- Ну, так в чем же дело?
- Потерпим до вечера. Посмотрим, что скажет этот москаль.
К вечеру похолодало, к тому же заморосил дождь. Наемники продолжили пиршество в Трапезной, а начальственный состав, во главе с Таубе и Милявским, заняли Гостевую избу.
Вскоре Отто и Казимир вошли в горницу Пожарского и были приятно удивлены: стол был заставлен вкусной снедью и кувшинами с вином.
- Угощайтесь, господа.
- Виват! - воскликнул Казимир.
Таубе же предусмотрительно произнес:
- Прежде чем мы, как свиньи, напьемся и потеряем рассудок, вы расскажете нам, князь, о своей тайне.
- Как угодно, господа. Однако у меня к вам будет большая просьба. Все, что вы услышите, останется тайной для остальных. Поклянитесь святой девой Марией, господа.
- Клянемся!
Благодарю, господа... Мой брат, Василий Михайлович Масальский поручил мне одно деликатное дельце. Королю Польши стало известно о необычайной красоте дочери Бориса Годунова, Ксении, ныне пребывающей в келейницах Девичьего монастыря. Любой человек падок на женскую красоту, даже, порой, монахи не выдерживают обет воздержания, что уж говорить о властелинах мира сего.
- Вы правы, господин Масальский, - хмыкнул Таубе. - Но королю достаточно своих прекрасных фрейлин, и вдруг он задумался о какой-то монахине, давно потерявшей блеск своего царственного бытия. Сомнительно, чтобы король, осаждая Смоленск, нашел время вспомнить о русской монахине.
- Странно, - кивнул Милявский.
- Ничего странного, господа. Вам должно быть известно, что от московских бояр к королю Сигизмунду был направлен вторым послом Рубец Масальский, давний знакомый ясновельможного пана Мнишека, который находится в свите короля. Он-то и поведал его величеству о поразительной красоте черницы. Король проявил к дочери Бориса Годунова заметный интерес и поручил сенатору провернуть сие щекотливое дельце. Мнишек же поделился сей тайной с моим братом, и просил его подыскать надежного человека, который бы стал его исполнителем. А дальше, надеюсь, вам все понятно, господа.
- Задача понятна, но выполнение ее сопряжено с большим риском. Москва взята поляками, и любой пан с трудом поверит в вашу историю. Сенатор же Мнишек слишком далеко, - произнес Милявский.
- Пан Мнишек весьма умен. Если уж он берется за какое-то важное дело, то доводит его до конца. Человек, который должен выполнить его тайное поручение, имеет от сенатора особый знак. Посмотрите на этот перстень господа.
Таубе повертел перстень в своих толстых пальцах и пожал плечами. Казимир же, более дотошно осмотрев кольцо с маленьким бриллиантом, хлопнул Василия по плечу.
- Виват, князь! Это - один из именных перстней Юрия Мнишека, который он вручает лишь особо доверенным лицам. Посмотри, Отто, на едва заметные буквицы на внутренней части перстня. Видишь?
- Да. Это перстень сенатора. Мне о таком перстне рассказывал Юзеф Сташевский.
Василий похолодел. Прокол! Сейчас Таубе расскажет Казимиру о том, как предательски использовал перстень Мнишека князь Пожарский, и дело закончится смертельной дракой. Незаметным движением Василий положил руку на холодную рукоять пистоля и невозмутимо спросил:
- Кто такой, этот Юзеф?
- Вместе служил в Москве у Григория Отрепьева. Когда-то Юзеф был начальником личной охраны пана Мнишека. Кое-что рассказал о его жизни.
- Ясно, господин ротмистр. Теперь ваши сомнения рассеялись?
- Да, князь. Мы к вашим услугам.
- Буду счастлив, господа... Мнишек поведал моему брату, что король крайне осмотрителен в новых любовных связях, а посему все должно приключиться тихо и пристойно. Никакого шума, никаких покушений на монашек, никакого соблазна. Дочь Бориса Годунова будет вывезена в обусловленный срок, а пока следует приставить к ее келье караул, чтобы ни один из рыцарей не мог посягнуть на ее честь. Король не забудет тех людей, которые обеспечат сие тайное предприятие. Особенно щедр будет на вознаграждение пан Мнишек.
- Я поставлю самый надежный караул! - воскликнул Таубе.
- А я предупрежу своих людей, - заявил Казимир. - Служение королю - высшая честь для его подданных.
- Прекрасно, господа, - довольно произнес Пожарский и вытянул из кошелька десять рублей серебром. - Это вам небольшой задаток. Вы получите в десять раз больше, если окажете мне содействие.
Глаза Таубе и Милявского хищно блеснули.
- Мы к вашим услугам, - вновь бойко повторили они.
- А теперь откушайте, что Бог послал.
- Виват!..
Таубе и Милявский сдержали свое слово: вся неделя прошла в обители спокойно, чем не преминул воспользоваться Пожарский. Он без всяких затруднений приходил в келью игуменьи, успокаивал Алферию и Ксению, а как-то раз спросил:
- Далече ли вход в подвалы, матушка игуменья?
- А что в них проку, сын мой? По подвалам и погребам, будто Мамай прошел.
- И все же, матушка.
- От моей кельи недалече. Тебе-то зачем?
- На всякий случай, матушка. В лихое время живем. Покажи, сделай милость.
- Покажу, Бог с тобой, - молвила Алферия и сняла со стены слюдяной фонарь с восковой свечой.
Вход оказался в сенях, в двух саженях от матушкиной кельи. Спустились по деревянным лесенкам, и тотчас оказались в глухом каменном подвале, тянувшимся под монастырскими кельями. Пахнуло холодом и сыростью.
- Зришь, сын мой, какое разоренье? Ни единого бочонка, ни единой кадушки не оставили. А ведь была и всякая солонина, и мясо, и квасы и моченая брусника... Всего помаленьку. Ныне же все растащили, лиходеи!
- Далече подвалы тянутся, матушка? - думая о чем-то своем, спросил Пожарский.
- Далече. И под Трапезную, и под Поварню, и под Медушу.
- А лаз в подвал один, матушка.
- Да почему ж один. Их несколько.
- А тайник в монастыре есть?
Игуменья остановилась и, приблизив к лицу Пожарского фонарь, пытливо и строго глянула в его глаза.
- Тебе, какая надобность, сын мой?
- Да ты не чурайся меня, матушка. Вновь повторю: в лихое время живем. Может так статься, что придется от ворога монахинь спасать. Ты уж не таись, матушка.
Алферия, продолжая пристально смотреть в глаза Василия, наконец, молвила:
- Другому бы под пыткой не выдала, а тебе, князь Пожарский, поведаю, ибо душа у тебя чистая и на изменное дело не способна... Вестимо, есть тайник. Пожалуй, ни один монастырь без подземка не обходится.
- Куда выходит?
- За стены обители.
- Добро, матушка. Показать сможешь?
- Да кто ж тебе покажет, если не игуменья.
* * *
Другая неделя разразилась страшной бедой. На рассвете воровские казаки Заруцкого, воспользовавшись беспечностью наемников, стремительно овладели монастырем. Часть наемников была зарублена, но большая часть сдалась в плен.
Василий, как загнанный в клетку зверь, метался по горнице. Дело принимало самый жуткий оборот. Весь двор монастыря был заполонен казаками. Ринуться к келье игуменьи - нарваться на казачьи копья и сабли, тут никакая отвага не поможет. Но что же предпринять, как спасти от погибели Ксению?!
Многие казаки уже ринулись к кельям. Отчетливо заслышались заполошные женские крики, плач и визг.
Хладнокровие оставило Василия. Заткнув за рудожелтый кушак два заряженных пистоля, он бросился к двери, но в тот же миг она раскрылась, и в горницу ввалился крупный казачина с саблей наголо. Пожарский, не раздумывая, выстрелил в "вора" и тот замертво свалился у порога.
Через две-три минуты из Гостевой избы вышел рослый казак в зипуне, шароварах и трухменке, и быстро побежал к келье игуменьи. Во дворе творилось что-то несусветное: гам, восторженные кличи победителей, пальба из ружей и пистолей. Казаки врывались в церкви и кидали в необъятные переметные сумы драгоценные иконы, золотую и серебряную утварь. Несколько воров сняли даже тяжелое позолоченное паникадило и потащили его в двор, дабы рассечь боевыми топорами на куски...
"А как Ивашко Заруцкий с товарищи Девичь монастырь взяли, и они церковь Божию разорили, и образы обдирали и кололи поганским обычаем... и черниц ограбили донага".
Более дикая картина предстала перед Пожарским в длинных сенях келейного корпуса, где воры прямо на полу насиловали молодых монахинь, а из келий доносились душераздирающие вопли. Содом и Гоморра!
Василий распахнул дверь игуменьи и застыл, пораженный увиденным. Алферия лежала на постели с рассеченной головой, а на полу извивалась и громко кричала, изо всех сил сопротивляясь насильникам, обнаженная Ксения. Двое казаков держали ее за руки, а третий, "знаменосец-хорунжий", спустив синие шаровары и оголив зад, приноравливался изнасиловать свою жертву, пытаясь раздвинуть келейнице ее белые ноги.
Неописуемый взрыв ярости захлестнул Пожарского. Он выхватил из ножен саблю и в неумном бешенстве зарубил насильников. Ксения забилась от истерики и рыданий.
- Успокойся, любимая. Я с тобой.
Василий накинул на нее казачий зипун, подхватил на руки и вышел в сени. Воры, занятые блудом, не обратили на них никакого внимания: идет казак с добычей. Пожарский же вскоре оказался в подземном ходе. Было темно, но Василий хорошо запомнил выход из тайника. Когда выбрались на Девичье поле, увидели на нем стреноженных коней.
- Ты куда, станишник? - хохотнув, спросил один из казаков.
- Атаману гарну девчину подарю!
В березовом перелеске Василий остановился и долго приводил Ксению в чувство. Ее била дрожь и она никак не могла прийти в себя; в глазах застыл неодолимый животный страх. Василий прижимал Ксению к своей груди и повторял:
- Я с тобой, родная моя, я с тобой. Все уже позади... Не пугайся, я с тобой. Мы уедем далеко, далеко, где ни один ворог нас больше не достанет.
- В Суздальский Покровский монастырь. Матушка норовила туда нас отправить, - произнесла, наконец, сквозь рыдания Ксения.
- Туда и направимся, любимая... Я всегда буду с тобой.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Десять лет проживал Василий Пожарский в Покровском монастыре, посвятив все эти годы инокине Ольге, сохраняя к ней всепоглощающую любовь. Для того, чтобы постоянно пребывать в монастыре, князь Василий пошел в послушники.
Игуменья обители, изведав, что Василий отменно ведает греческое письмо, обязало его к «книжному» послушанию - переписывать греческие церковные книги на церковно-славянские.
А на Руси произошли бурные события. В 1612 году Ярославль практически стал временной столицей Русского государства, где четыре месяца действовал "Совет всей земли", собирая и накапливая силы для освобождения Москвы от иноземных захватчиков.
Осенью 1612 года Ярославское ополчение, вобрав в себя многочисленные рати из многих русских городов, под началом Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина, вышло из Ярославля и освободило столицу от поляков. Деятельное участие в сражениях за Москву принял Федор Михалков.
В феврале 1613 года Земский Собор избрал Михаила Романова на царство.
Смута постепенно улеглась...
Мария Федоровна Пожарская неоднократно посещала Покровский монастырь, вносила на обитель денежные вклады, встречалась с сыном и с бывшей царевной.
В 1622 году Ксения тяжело заболела. Все дни и ночи князь Василий проводил у постели своей любимой, которая умерла на его руках 30 августа 1622 года. Обезумевший от горя и невыносимых страданий, Василий в тот же день постригся в монахи под именем Вассиана. Все дни он не покидал могилу Ксении, а на девятины, обняв земляной холмик со свежевыструганным крестом, тихо скончался. Пророческими оказались его слова: «Твоя смерть, Ксения, - моя смерть».
Княгиня Мария Федоровна перевезла тело сына в родовую усыпальницу Пожарских. Останки же царской дочери, по указу Михаила Романова, перевезли в Троицкую обитель и положили в усыпальницу Годуновых.
Перед кончиной келейница Ольга написала духовную грамоту, назначив своим душеприказчиком родственника Вельяминова, который затем на помин ее души дал вклад в Троицкий монастырь, о чем говорится во Вкладной книге: "131 (1622)-го году сентября в... день по царевне Ольге Борисовне дал вклад Никита Дмитриевич Вельяминов образ пречистые богородицы Одегитрия обложен серебром чеканным золочен, в венце 7 камышков розных цветов... Образ Спасов Еммануила обложен серебром басмою. Образ Видение чудотворца Сергия обложен серебром басмою, венцы резные". Кроме икон, Вкладная книга называет различную церковную утварь, серебряную посуду, шубы. Заканчивается вкладная запись словами: "И за тот вклад тело царевны иноки Ольги Борисовны погребли в дому живоначальные Троицы и имя ее написали в вечные сенаники с сельники".
Еще до смерти инокиня Ольга "била челом" царю Михаилу Романову, чтобы быть погребенной вместе со своей семьей. В связи с этим Михаил Федорович писал затем о царственной монахине суздальскому архиепископу Арсению: "... отходя сего света, приказала нам бити челом пожаловати, тело ее велети погрести у Живоначальныя Троицы в Сергиевом монастыре с отцом ее и с матерью вместе".
В последующее время в Лавре Живоначальной Троицы, месте погребения царской семьи, каждое первое мая творилось торжественное поминовение по "царе Борисе Федоровиче Годунове, супруги его Марии Григорьевне, сыне Федоре Борисовиче и дщери Ксении, в инокинях Ольге Борисовне".
Образ царской дочери глубоко запал и в народное сознание. «Русские песни, жалеючи царевну, “плакались” о ее бедах. “Народная фантазия,- писал Ф. И. Буслаев, издавший две песни о Ксении, - с глубоким эстетическим тактом пощадила свою прекрасную героиню, сохранив ее образ чистым, незапятнанным от прикосновения Расстриги».
О переживаниях, о горе девушки, потерявшей родных и постригаемой в монастырь в дни горького для Руси вторжения польских панов и Григория Отрепьева, говорится о Ксении Годуновой. Песня дает характерное для народной лирики сопоставление образов (так называемый параллелизм): малая птичка-перепелка плачет над разоренным гнездом: девушка оплакивает гибель семьи и свое пострижение в монастырь.
ПЛАЧ КСЕНИИ ГОДУНОВОЙ
Сплачется малая птичка,
Белая перепелка:
«Охти мне, молоды, горевати!
Хотят сырой дуб зажигати,
Мое гнездышко разорити,
Мои милые дети побити,
Меня, перепелку, поимати».
Сплачется на Москве царевна:
- Охти мне, молоды, горевати,
Что едет к Москве изменник,
Ино Гриша Отрепьев росстрига,
Что хочет меня полонити,
А полонив меня, хочет постричи,
Чернеческий чин наложити!
Ино мне постричися не хочет,
Чернеческому чину не сдержати:
Отворити будет темна келья,
На добрых молодцев посмотрети.
Ино, ох, милые наши переходы!
А кому будет по вас да ходити
После царского нашего жития
И после Бориса Годунова?
Ах, милые наши теремы!
А кому будет в вас да сидети
После царского нашего жития
И после Бориса Годунова?
В Х1Х веке образ монахини Ольги нашел отражение в академической живописи. В 1914 году Лавра предполагала перестроить гробницу Годуновых "на подобие часовни с окнами и входом во внутрь ее", но не получила должной поддержки у Археологического общества.
Ксения Годунова - современница и жертва трагических событий русской истории начала ХУ11 века.
ОГЛПАЛЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1. Княгиня Пожарская……………………………………………3
Глава 2. Демша…………………………………………………………..9
Глава 3. Неожиданный приезд…………………………………………16
Глава 4. Царь и царица…………………………………………………..20
Глава 5. Царевна Ксения……………………………………………… 26
Глава 6 В хоромах………………………………………………………29
Глава 7. Тихая разумница………………………………………………32
Глава 8. Грезы царевны…………………………………………………36
Глава 9. Тихие радости ……………………………………………… 38
Глава 10. Свейский принц…………………………………………….. 52
Глава 11. Серебрянка…………………………………………………….56
Глава 12. Незваные гости………………………………………………..58
Глава 13. Загадочное богомолье……………………………………….. 61
Глава 14. Птица вольная…………………………………………………66
Глава 15. Первая встреча……………………………………………… 68
Глава 16. Мушкетер Маржарет……………………………………….. 78
Глава 17. Жила царевна Серебрянкой…………………………………..84
Глава 18. Принц Густав………………………………………………….86
Глава 19. Эльза…………………………………………………………. 89
Глава 20. Маржарет и Василий………………………………………….91
Глава 21. Сын и мать…………………………………………………… 96
Глава 22. Хитрый план Эльзы…………………………………………. 101
Глава 23. Пастор Клаус………………………………………………… 107
Глава 24. Принц Иоанн…………………………………………………..112
Глава 25. Окаянные доносы…………………………………………… 114
Глава 26. Царское повеление………………………………………….. 116
Глава 27. Таинственный корабль……………………………………… 121
Глава 28. Габриэль………………………………………………………..129
Глава 29. Поражение Бельского………………………………………….135
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1. Лютый глад и мор………………………………………………138
Глава 2. Гришка Отрепьев…………………………………………….. 140
Глава 3. Жестокость Бориса……………………………………………..143
Глава 4. Мечется царь……………………………………………………146
Глава 5. Кончина Бориса Годунова……………………………………..157
Глава 6. Торжество Гришки Отрепьева………………………………. 161
Глава 7. Отчаяние.. …………………………………………………….. 162
Глава 8. Тревожное счастье…………………………………………….. 168
Глава 9. Переполох……………………………………………………… 172
Глава 10. Рубец Масальский………………………………………………176
Глава 11. Самозванец в Москве…………………………………………...185
Глава 12. Ксения и Самозванец……………………………………………191
Глава 13. Розы……………………………………………………………… 197
Глава 14. Мнишек и Власов……………………………………………….. 199
Глава 15. Откровения Самозванца…………………………………………208
Глава 16. Мечется князь Василий…………………………………………215
Глава 17. Подьячий Тимоха………………………………………………. 218
Глава 18. Путь в Сандомир……………………………………………… 221
Глава 19. В замке…………………………………………………………...225
Глава 20. Неудача Лжедмитрия……………………………………………229
Глава 21. Катырев-Ростовский…………………………………………….238
Глава 22. В Чудовом монастыре…………………………………………..239
Глава 23. Тайный совет…………………………………………………….243
Глава 24. Окаянные латыняне…………………………………………… 245
Глава 25. Гибель Гришки Отрепьева……………………………………...247
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1. Горушка…………………………………………………………..264
Глава 2. Одержимый…………………………………………………….. 266
Глава 3. Хрупкое счастье…………………………………………………274
Глава 4. Вражий набег……………………………………………………286
Глава 5. Второй Самозванец……………………………………………..287
Глава 6. Троицкая лавра………………………………………………….289
Глава 7. Перед началом осады…………………………………………...292
Глава 8. Осада…………………………………………………………….296
Глава 9. Удаль защитников крепости………………………………… 302
Глава 10. Тайник…………………………………………………………..305
Глава 11. Отважная вылазка Пожарского………………………………..307
Глава 12. Подвиг Слоты…………………………………………………. 310
Глава 13. Заговор………………………………………………………….315
Глава 14. Хитрость на хитрость………………………………………….321
Глава 15. Глад и мор…………………………………………………….. 329
Глава 16. Песня……………………………………………………………333
Глава 17. Победа…………………………………………………………..336
Глава 18. Кончина полководца и продолжение Смуты……………… 339
Глава 19. В Новодевичьем монастыре…………………………………..341
Вместо эпилога……………………………………………………………357
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Великая грешница или Черница поневоле», Валерий Александрович Замыслов
Всего 0 комментариев