«Страж»

Страж (fb2) - Страж 1595K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джордж Ф Грин

Джордж Грин

Благодарности

Я благодарен Эми и Тиму, а также классам 1992 и 1993 годов выпуска, а также Яну Марченту и Сэлил Нурбаи за здравый смысл. Глубокая признательность Линде Андерсон, без которой многое не стало бы реальностью; Лиэви Кремер за ее энтузиазм и за то, что подсказала мне, как лучше закончить книгу; Саймону Тэйлору за то, что понял, какое значение имеет место моего рождения. Особая благодарность Адриенне, которая, несмотря ни на что, не теряла веры, и геодезисту, встреченному нами в Инишморе, который, узнав, что я пишу роман на основе ирландской легенды, пообещал меня побить, если я извращу ее. Если бы он действительно это сделал, может быть, и результат был бы совсем другим.

Предисловие

В последние годы возрос интерес к истории кельтов и кельтской культуре. О кельтах издано много художественных и научно-популярных книг. Однако большинство этих произведений «грешат» чрезмерной научностью, что делает их привлекательными лишь для узкого круга специалистов. Некоторые же авторы, наоборот, в погоне за динамизмом и увлекательностью не берут в расчет реалий того времени. Оригинальным источником романа «Страж» стал ирландский эпос «Tain Bo Cuailng». Автор романа Джордж Грин утверждает, что он «воспитан на работах знаменитейших писателей-историков, которые так удачно сочетают строгую научность с увлекательным повествованием».

Джордж Грин родился в Дублине в 1956 году, вырос в городе Типперэри в доме, стоявшем на могильном кургане. После окончания университета он начал делать карьеру в области спорта и развлечений, в надежде на то, что это будет несложно и поможет ему знакомиться с девушками. Через десять лет он понял, что совершил ошибку, получил степень магистра по креативному сочинительству и начал преподавать. Сейчас он работает на кафедре английского и креативного сочинительства в Ланкастерском университете. «Страж» — его первый роман.

Действие романа, основанного на древней ирландской легенде, разворачивается во времена Римской империи в ирландском королевстве Ольстер, где живут храбрые воины Красной Ветви и правит гостеприимный король Конор.

Однажды на берегу моря ольстерцы обнаруживают едва живого парня — единственного выжившего после крушения римской галеры. Юношу доставляют в королевский дворец, где под именем Лири он изучает обычаи и нравы ирландцев, проводящих время в веселых пирушках, на охоте и в набегах за скотом. В то же время в королевстве Конора растет мальчик Кухулин, которому предсказано будущее величайшего из героев. Кухулин — племянник короля и, по слухам, сын самого Бога Луга. Ему предстоит стать Стражем Ольстера, испытать невероятные приключения и совершить невиданные подвиги. А сопровождают его в битвах и забавах верный оруженосец и колесничий Лири и бард Оуэн, слагающий песни о происходящих событиях для потомков.

Повествование ведется от имени умудренного жизнью Лири. Присущий ему юмор в сочетании с грубоватыми манерами и наивностью ирландцев дают потрясающий эффект.

Это история о настоящих героях, которых нам так не хватает в нашей суетной обыденной жизни, история о Мужестве, Любви и Верности.

СТРАЖ

Посвящается моей матери, которая говорит,

что все в мире идет своим чередом

1

Мой рот наполнился песком, и сотни нежных рук подхватили меня и потянули за собой на глубину.

Я открыл глаза. Волна разбилась у моих ног, обволакивая меня и впиваясь в тело сотнями ледяных пальцев. Наглотавшись воды, я приподнялся на локте и попытался откашляться, а волна с шипением удалилась, утаскивая за собой мириады веселых камешков.

Я лежал на морском берегу напротив большой скалы, густо заселенной крупными иссиня-черными мидиями. У основания скалы обосновались густые заросли морских водорослей, раскинувшихся в воде длинными блестящими прядями. Когда налетала очередная волна, накрывая берег пенным одеялом, они, как ведьмины космы, опутывали мои ноги.

На моем теле было множество порезов и кровоподтеков, разукрасивших кожу синевато-багровыми пятнами. С ног до головы я был покрыт песком и водорослями, они набились в глаза, уши, рот и нос. Я был пока жив, но особо не рассчитывал, что это надолго. Мой дом находился бесконечно далеко, так что, если холод меня не доконает, возможно, ему помогут дикие звери.

Шторм стих, но море все еще было черным, как сланец, и волновалось, атакуемое сильными порывами ветра. Все вокруг было усеяно остатками кораблекрушения. Даже не вставая, я мог видеть несколько мертвецов, покачивавшихся на волнах у линии прибоя; других море выбросило на берег, согнув в немыслимых позах, швырнув в лужицы воды лицами вниз.

Ближайший труп находился всего лишь в футе от меня. С огромными усилиями я подполз к нему и перевернул на спину. Его лицо распухло и стало неузнаваемым, вдоль щеки тянулся темный след кровоподтека. Птицы уже успели потрудиться над его глазами. Я отвернулся, врасплох застигнутый приступом тошноты.

Поднявшись на ноги, я увидел еще около дюжины тел. Некоторые, с переломанными костями, лежали бесформенными грудами, будто сброшенные с Тарпейской скалы[1]. На телах других не было никаких видимых повреждений, казалось, что они охвачены дремотой и готовы в любой момент очнуться.

Я оставил их на растерзание чаек и побрел к дюнам, покрытым жесткой, похожей на острые лезвия травой, неведомо как выросшей на сухой песчаной почве. Ветер закручивал траву под моими ногами в маленькие водовороты. Подняв выброшенную морем крепкую палку и опираясь на нее, я с трудом взобрался на вершину дюны. От побережья примерно на три стадии протянулась равнина, упиравшаяся в серые с пурпурным отливом горы. Простиравшееся передо мной пространство было покрыто густой травой, там и сям виднелись отдельные группы деревьев и заросли кустарника. Совсем недалеко паслось стадо коров. Пока я изучал окрестности, некоторые из животных время от времени лениво поглядывали на меня, но, быстро теряя интерес, снова возвращались к своей неспешной трапезе. Их шкуры были покрыты густой грубой шерстью, а рога подпилены, как это делают римляне, чтобы избежать возможных травм в брачный период. Их вид заставил мой желудок содрогнуться от колик. Это были домашние коровы, дающие густое сладкое молоко.

Сзади послышался шум, ясно различался стук ударявшихся друг о друга камней. Я быстро обернулся, остро ощущая боль в каждом мускуле своего израненного тела, протестующего против неожиданного и резкого движения. Громоподобный рев неожиданно заполнил все окружавшее меня пространство. Несомненно, эти звуки издавали люди. Нечто холодное и мокрое обрушилось на мое лицо. Открыв рот, я тут же быстро его закрыл, осознав, что был атакован огромной коровьей лепешкой. Лихорадочно стряхивая дерьмо, залепившее мои глаза, я успел заметить две гигантские фигуры, несущиеся ко мне, словно валуны с горы. Чьи-то руки вцепились в мою шею, руку и ногу, подняли, как беспомощного щенка, какое-то мгновение пронесли и затем с силой запустили в свободный полет. Онемев от неожиданности и испуга, ослепленный коровьими дарами, я пролетел несколько метров, а затем с громким всплеском упал в воду.

Ледяная вода, смешавшись с дерьмом, залила мои глаза, уши и нос. Недруги, все еще испускавшие воинственные крики на незнакомом мне языке, остались где-то сзади. Не в силах видеть и даже нормально дышать, я барахтался в воде, мечтая нанести пару удачных ударов, когда они нападут, чтобы прикончить меня.

Но напрасно я ждал еще одной атаки. Понемногу до меня дошло, что меня никто пока не собирался убивать и что глубина лужи, в которую меня швырнули, составляла всего несколько дюймов, а воинственный рев, не прекращавшийся и сейчас, оказался вовсе не боевым кличем, а гомерическим хохотом великанов. Я прекратил бой с тенью и попытался промыть глаза и лицо, понимая, что представляю довольно жалкое и комическое зрелище.

Три гиганта, едва держась на ногах от смеха, стояли у края мелководного водоема, в который они катапультировали меня. Один из них — самый большой — даже согнулся, держась за живот, и жадно хватал воздух, показывая на меня пальцем. Я поймал себя на мысли, что был бы рад, если бы у него начались настоящие колики в желудке.

Больше со мной пока ничего не происходило, так что мне оставалось только принять этих людей за исполнителей Божьей воли и надеяться, что они все же решат сохранить мою жизнь. На меня тоже напал неудержимый приступ смеха, сотрясший все мое тело. Затем меня охватил озноб, я почувствовал, что падаю, и затем почти перестал что-либо ощущать. Последнее, что я услышал, это крик и шлепанье ног по воде, потом меня подхватила рука, но я уже погрузился в немую темноту.

2

Когда я прибыл в Имейн Мачу, замок короля Конора, Кухулина еще звали Сетанта, он находился далеко отсюда, и о нем никто не знал. Тогда ему было всего восемь лет, но история его рождения имеет большое значение, так что я сейчас хочу об этом рассказать.

У него были глаза цвета серебра.

Когда повивальная бабка Мораг мягкой тряпкой, смоченной в теплом козьем молоке, стерла с его тельца последние следы крови, он открыл глаза и уставился на нее не мигая. Она отшатнулась, держа его на вытянутых руках, будто боясь заразиться неведомой болезнью. Он продолжал спокойно смотреть на нее, потом закрыл глаза и заснул. Его мать тоже спала, что-то тихо бормоча во сне.

Наступила пауза, после которой бабка встрепенулась — так, словно сбрасывала с себя дремоту одолевшую в жаркий полдень, когда еще не вся работа выполнена. «Это просто игра воображения, — сказала она себе. — Ты помогла сотням женщин родить, похоронила нескольких из них — тех, кого не удалось спасти, и вытащила с того света больше десяти рожениц, которые без тебя были бы обречены. Это всего лишь ребенок, такой же, как и все прочие».

Но она знала, что это неправда. Это был вовсе не обычный ребенок, а дитя Дектеры, сестры великого короля Конора, жены Суалдама — главы клана. Кровь вождей и героев текла в его жилах, но ходили слухи, что не только их.

Мораг огляделась и вздрогнула. В комнате кроме их троих никого не было. Разве такое могло бы случиться, если бы дело касалось обычного ребенка? Здесь было бы полно женщин: девушки наблюдали бы за ее действиями, набираясь опыта; молодые матери, хорошо помнившие о своих родах, полные сочувствия, подносили бы теплые полотенца, а женщины постарше, сложив руки на груди, расселись бы по лавкам и давали бы свои бесконечные советы, а все вместе они помогли бы весело и с пользой скоротать время. Все происходило бы совсем не так, как сейчас, когда она оказалась в одиночестве, в полутьме, взаперти в этой мрачной комнате, холодной, как пещера.

Они оставались одни по приказу самого Великого короля. Мораг была приглашена по личному желанию короля из-за боязни посторонних свидетелей в случае возможных неожиданностей. Если бы он приказал ей сделать это, она, вероятно, смогла бы найти предлог для отказа, как поступили другие. Но он не приказывал, а попросил ее об услуге — как друга.

Дектера зашевелилась во сне, издав негромкий стон. Роды были тяжелыми. Она перенесла их, не проронив ни звука, хотя ее тело выгибалось на ложе от боли, словно натянутый лук. Как только ребенок родился и Дектера увидела, что он здоров, она сразу провалилась в сон, полностью опустошенная. Мораг омыла дитя в теплом молоке и приложила его к ее груди. Не просыпаясь, Дектера подняла руки и обняла его. Повитуха осторожно помассировала мягкий живот Дектеры, пока не вышел послед, затем внимательно рассмотрела его, ища признаки болезни или несчастливые метки, но ничего не нашла.

Ребенок кашлянул, и Мораг схватила его на руки, чтобы убедиться, что он правильно дышит. Его серебряные глаза снова посмотрели на нее, заставив поежиться. Возможно, слухи не были лишены основания.

Она слышала, о чем судачили люди, но не обращала на это внимания. Те, кому нечего было больше делать, говорили, что Конор и Дектера вели себя скорее как любовники, чем как брат и сестра. Еще в детстве они предпочитали общество друг друга компании других детей. Их отец часто шутил, что они могли бы сэкономить ему и время, и деньги на приданое, поскольку ему не нужно было бы искать им мужа и жену, раз уж им так хорошо вместе. Разумеется, были и такие, кто видел в их привязанности друг к другу нечто более серьезное, и в словах их отца присутствовал намек на то, что и он это признает. На самом деле мало кто верил клеветникам и, разумеется, никто не отваживался рассказать об этом Конору, но, тем не менее, многие вздохнули с облегчением, когда было объявлено о помолвке Дектеры и Суалдама. Однако те, кто раньше вел бесстыжие разговоры, замечали, что все осталось по-прежнему. Суалдам был самым близким другом Конора и жил неподалеку, поэтому Конор и Дектера могли видеться, когда им этого хотелось. Впрочем, достаточно было и того, что Дектера наконец выйдет замуж, станет женой Суалдама, хозяйкой его замка и каждую ночь будет делить с ним брачное ложе. Слухи должны были прекратиться.

В день свадьбы утро было яркое, весеннее. Конор договорился, что возьмет Суалдама на охоту, их сопровождала огромная толпа, включая всех ольстерских воинов и всех вождей, способных перекинуть ногу через седло. Охотники с шумом пустили лошадей вскачь, оставив позади замок, гудящий от суеты, сопровождавшей приготовления к вечерней церемонии. Повара, портные, плотники и целое воинство других работников пекли, шили и пилили, охваченные общим приступом предпраздничного энтузиазма.

В северо-западном углу замка высилась круглая башня. В военное время она служила центральным укреплением крепости, но на время свадебных торжеств стала резиденцией невесты. Со всего Ольстера собрали пятьдесят женщин, к ним добавились служанки и подруги Дектеры — все должны были ей помогать. Она, обнаженная, стояла в центре комнаты, а они неспешно одевали ее, смеясь и перебрасываясь веселыми шутками.

Сначала на нее надели сорочку из нежной шерсти ягненка, такую тонкую, что она слегка просвечивалась, мягкую, словно пух под крылом недавно вылупившегося птенца болотной курочки, и белую, как свежая морская пена, а затем девушку обернули тончайшим шелком, пронизанным красными, золотыми и зелеными нитями. Шелк закололи застежкой из искусно сплетенной серебряной проволоки с огромным изумрудом посередине, крепко стянув ткань на груди. Это был лучший шелк, привезенный из Персии, он нежно облегал ее тело.

Потом на ее голову возложили парчовый головной убор, закрепив его булавками на иссиня-черных волосах, зачесанных наверх и струившихся на плечи свободной волной. Сзади парча была прикреплена к волосам огромной брошью из сверкающего золота в круге из семи изумрудов. Головной убор стягивался семью нитями из мягкого белого золота, опускавшимися с броши, охватывавшими волосы и ниспадавшими спиральками на пол. Концы головного убора были прикреплены к подолу шелкового платья и приподнимали его, отдавая на волю ветра. Ее предплечья охватывали браслеты из красного и белого золота и серебра, украшенные изумрудами и рубинами, а на каждом плече сверкал круг из белого золота шириной с женскую ладонь, с семью рубинами по краям.

Поверх всего этого великолепия накинули шаль из индийского шелка, такого легкого, что, свернув, ее можно было спрятать в девичьей ладошке, хотя в развернутом виде размер шали превышал площадь входной двери башни. Эта шаль была скреплена на плече серебряной брошью с семью изумрудами, расположенными по кругу. На шею Дектеры надели тяжелое крученое ожерелье с выгравированными на нем магическими заклинаниями, с ожерелья свисал рубин размером с яйцо черного дрозда, мерцавший между ее грудей словно кусок догорающего угля.

Принесли лист полированного металла, она хлопнула в ладоши и засмеялась, увидев собственное отражение. Протянув руку к кубку с медом, Дектера выпила за здоровье своих подруг, не заметив лежавшего на поверхности меда комара. Когда кубок оказался пустым, насекомого в нем уже не было.

Она поставила сосуд на подоконник и вытерла с губ медовую сладость, а потом попросила принести ей туфли, но ответом ей была лишь тишина. Похоже, все ее подруги внезапно заснули. Те, кто сидел, откинулись назад и закрыли глаза, а стоявшие беззвучно соскользнули на пол. Дектера оказалась единственным человеком в комнате, который двигался или производил какие-то звуки. Легкий ветерок качнул прекрасный гобелен на стене, и она встревоженно отпрянула, правда, тут же рассмеялась над собственными страхами. Но потом вдруг луч, упавший в окно, отбросил на пол, прямо перед ней, длинную тень, словно солнце вышло из-за черной тучи. Дектера почувствовала, что в комнате есть еще кто-то. Она резко повернулась, и приглушенно вскрикнула, от неожиданности делая шаг назад и опрокидывая столик. Металлические кубки с грохотом разлетелись по полу, расплескивая вино, но никто из ее подруг не проснулся.

Перед ней во всем своем великолепии, сверкая золотыми и серебряными украшениями, полностью покрывавшими доспехи, в шерстяном плаще, настолько легком, что он развевался за его плечами, хотя не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка, стоял, улыбаясь ей, Луг, Отец Богов. Она знала, что это он, это не мог быть никто другой. Какое-то время они оба молчали. Но потом бог улыбнулся и показал рукой на кубок, который она только что поставила.

— Ты выпила, — в его голосе прозвучали и вопрос, и ответ.

Дектера смогла лишь кивнуть. Она не боялась его, но говорить не могла.

— Значит, ты моя, — сказал Луг, — ибо комар в вине был моим воплощением.

Конор и остальные гости вернулись с охоты лишь перед самым закатом. Конор был не в духе, потому что дикий вепрь, прежде чем упасть бездыханным, успел поранить ему ногу. Настроение короля еще ухудшилось, когда отряд преодолел последний поворот дороги, ведущей к Имейн Маче, и они увидели, что все обитатели замка столпились у ворот, пребывая в великом волнении. Все заговорили одновременно, и Конору никак не удавалось добиться от них ничего вразумительного. Он попросил их замолчать, потом еще раз призвал к тишине и наконец закричал и поднял руки, требуя тишины. Постепенно все затихли. Конор выслушал жреца Каффу, который рассказал, как из окна башни, где находилась Дектера, воссиял свет, и как из него навстречу заходящему солнцу вылетела стая из пятидесяти лебедей, и что, когда люди бросились в башню, они не обнаружили там женщин. К этому моменту все присутствующие снова начали говорить, но это уже не имело значения, потому что Суалдам в сопровождении гостей, охотившихся с ним, уже скакал в том направлении, куда полетели лебеди.

Они вели поиски целый день, дотемна, так что лошади утомились, и они вынуждены были устроить привал. В ту ночь Конору во сне явился Луг и велел повернуть назад. Конор не желал прекращать поиски сестры, но выбора у него не было. На следующее утро он вернулся домой. С тех пор, как говорили, в течение года никто не видел на его устах улыбки. Никто не осмеливался упоминать имя Дектеры в его присутствии. Суалдам вернулся в свой замок и больше не покидал его.

В ту зиму шли сильные снегопады и еды не хватало. Король Конор и Коналл Галлоуглас с Фергусом и еще дюжиной воинов отправились на охоту. Летящая перед ними стая лебедей увела их далеко от замка, сохраняя при этом достаточное расстояние, чтобы птиц не достали стрелы охотников, и время от времени снижая скорость. Такое маневрирование заставляло короля и его воинов все время двигаться вперед, не останавливаясь ни на мгновение.

Наконец Конор взглянул на небо и увидел, что уже наступают сумерки. Он крикнул Коналлу, что нужно остановиться и разбить лагерь, но воин показал вперед, и король увидел невдалеке свет, горевший в окне какого-то дома. Взволнованный, он понял, что они оказались у края долины Сидхе, обители Древних. Они замерли, не зная, что делать дальше, как вдруг дверь жилища открылась и показавшийся на пороге человек поприветствовал их и пригласил войти.

Они подъехали к дому и увидели, что время превратило этого человека в калеку. Однако он с улыбкой повторил свое приглашение. Фергус когда-то поклялся не нарушать законов гостеприимства, кроме того, ночь была холодной, а родные стены остались далеко позади. Путники отбросили опасения и вошли в низкую дверь.

Оказавшись внутри жилища, охотники огляделись по сторонам и поняли, что находятся во дворце Сидхе. Окружавшие их стены ярко освещались факелами, свет которых отражался в тысячах висящих на стенах начищенных до блеска щитов, сделанных из редких металлов и покрытых гравировкой из удивительно сложных узоров, причем центр каждого из них был украшен огромным драгоценным камнем. Таких щитов и факелов было настолько много, что в зале, несмотря на темноту за окнами, было светло как днем.

Король и его люди повернулись к хозяину дворца, но старик исчез, а на его месте теперь стоял сам Луг, во всем великолепии своего облачения — точно в том же обличье, в котором он явился Дектере в башне. Воины опустились перед ним на колени, а Конор спросил, что их ожидает. Бог рассмеялся и взмахнул рукой, и тогда по очереди появились пятьдесят женщин, одна другой краше. Волосы каждой из них украшало лебединое перо совершенной формы. Впереди стояла Дектера с сияющим лицом, самая прелестная из всех, и видно было, что ее дитя уже скоро должно появиться на свет. Она обняла брата, сказав ему немало ласковых слов. В ту ночь состоялось такое пиршество, о котором Коналл упоминал потом каждый вечер до конца своих дней.

На следующий день Конор со своими воинами привезли Дектеру и ее спутниц в Имейн Мачу, и в ту же ночь она родила сына.

Повитуха Мораг негромко прочистила горло. Люди говорили разное, но неизвестно было, насколько этим разговорам следовало доверять. Коналл Галлоуглас был прославленным пьяницей и болтуном, и потом: как кто-нибудь мог узнать, что же на самом деле случилось в башне, если кроме Дектеры все спали, а сама она ничего не рассказывала? Мораг подоткнула одеяло, закутывая мать и дитя, и вдруг почувствовала, что очень устала. Она закончила свою работу. Опустившись на стул, Мораг закрыла глаза, зная, что проснется от малейшего шума, и почти мгновенно заснула.

Неизвестно, сколько она проспала, но казалось, что прошло лишь мгновение. Просыпаясь, Мораг уже знала, что ребенок не проронил ни звука. В комнате находился кто-то еще.

Она открыла глаза и увидела стоявшего рядом с кроватью Конора. Он смотрел на ребенка и улыбался. Мораг поднялась, положила руки на бедра и слегка поклонилась. Конор, продолжая улыбаться, смотрел на дитя, и его губы беззвучно прошептали: «Спасибо». Мораг почувствовала, что в ее присутствии больше не нуждаются, и направилась к двери. Закрывая ее за собой, она заглянула в комнату и увидела, что Конор сидит на кровати, наклонившись к сестре. Дектера уже не спала. Его голова лежала у нее на груди, а ее рука гладила его волосы.

На следующее утро Мораг пришла, чтобы позаботиться о младенце, но тот исчез. Дектера была в постели одна. Когда повитуха спросила, куда подевался ребенок, Дектера ответила: «Он в безопасности». На все расспросы она отвечала лишь утомленной улыбкой. Затем за спиной Мораг появился Конор и мягко, но настойчиво вывел ее из покоев. Когда она, запинаясь, выразила свое недоумение, он одним кивком головы дал понять, что вопрос не подлежит обсуждению.

3

Море выбросило меня на берег у стен Имейн Мачи через восемь лет после рождения Сетанты. Конор все еще был королем, а Дектера уже не жила в замке Суалдама. Хотя Суалдам и Дектера поженились после ее возвращения, теперь они редко виделись друг с другом. Наверное, река прошлого развела их по разным берегам, хотя никто толком не знал, что же тогда случилось в действительности. Дектера, может быть, и знала, но она хранила молчание.

А для меня жизнь начиналась заново. Я лежал на соломенном тюфяке, обессилевший, с трудом осознавая, где нахожусь. Моя голова была полна видений, часть из которых походила на реальные события, остальные же явно были кошмарами. Я вспоминал отца в окружении моих братьев.

Я звал их, но они только отворачивали равнодушные лица. Затем между нами появилась фигура одного из легионеров Тиберия, он принялся колоть их мечом, вонзая его в их беззащитные спины, а я мог лишь смотреть на это, не в силах даже пошевелиться.

Потом видения прекратились, туман в голове рассеялся и в образовавшуюся щель пролился медовый свет дня. Мне стало тепло и уютно. Даже не двигаясь, я знал, что лежу, укрытый звериными шкурами, раскинувшись на мягком соломенном тюфяке. Я почувствовал, что ужасно проголодался, и, хотя глаза мои все еще были закрыты, я ощущал, что кто-то движется рядом со мной.

Я надеялся, что этот «кто-то» не представляет опасности, поскольку сам я был совершенно беззащитным, при этом я рассчитывал, что «кто-то» окажется съедобным.

Я с трудом разлепил глаза и, с улыбкой глядя в потолок, некоторое время лежал неподвижно, наслаждаясь шумом дождя за окном. Я никогда еще не смотрел на потолок с таким уважением, осознавая, что это творение рук человека дарит мне тепло и уют. Наконец, вдоволь наглядевшись на это творение, я попытался перевернуться на бок и посмотреть по сторонам, но мышцы отказывались повиноваться, и попытка перевернуться не удалась. Тогда я сосредоточился на том, чтобы повернуть тело по частям, постепенно. Эти усилия оказались более успешными, хотя я ощущал сильную слабость и малейшее движение вызывало приступ тошноты.

Перед моим лицом появилась тонкая рука, откинувшая волосы с моего лба. От испуга мое сердце едва не остановилось, и, если бы не страшная слабость, я, наверное, подпрыгнул бы футов на десять и приземлился бы уже с обнаженным мечом, готовый ко всему. Однако, пребывая в весьма плачевном состоянии, я просто продолжал спокойно лежать. Тогда меня, вероятно, без труда могла бы прикончить пара новорожденных котят, а уж пытаться сопротивляться человеку казалось мне совершенно бессмысленной затеей.

Она наклонилась надо мной с молчаливой улыбкой и поправила одеяло. Темные волосы повисли прямо над моим лицом. Я ощутил запах ее кожи, смешанный с резким сладковатым ароматом очага и благоуханием свежеиспеченного хлеба. Женщина выпрямилась и посмотрела на меня. Наши взгляды встретились, и я пообещал себе, что обязательно поближе познакомлюсь с обладательницей этих темных лукавых глаз, когда буду чувствовать себя получше — лет этак через сто. Она улыбнулась и протянула мне кубок, и я с трудом сделал несколько глотков, проливая большую часть жидкости, не слишком приятной на вкус. Сделав еще пару глотков, я поперхнулся, и она забрала кубок, удовлетворенно хмыкнув. Потом она опустила мою голову на подушку, и почти сразу же в голове закружился то ли дым костра, то ли темные грозовые облака.

Следующие день и ночь пролетели очень быстро. Время от времени я просыпался и видел женщину, которая сидела подле меня или занималась своими делами рядом с моей постелью. Она приветствовала меня улыбкой, давала мне немного поесть, затем предлагала испить немного отвратительного пойла, после чего я снова засыпал. Какое-то время я спал крепким, здоровым сном, но потом приходили видения. Мне снились жестокие сражения, отвратительные оргии, яростные битвы и гнусные извращения в стиле Калигулы. Мое сознание переполняли кровавые сцены и звон клинков. Потом я просыпался, съедал предлагаемую мне пищу, пил горькое питье и на некоторое время погружался в спокойный сон, а потом его снова прерывали кошмарные видения.

На следующее утро я проснулся и сказал незнакомке, что чувствую себя лучше. Она не знала моего языка, однако смысл сказанного был достаточно ясен. Она больше не стала предлагать мне свой напиток (я подозреваю, что смысл применения этого лекарства состоял в том, чтобы продолжать давать его, пока больной не почувствует себя достаточно хорошо и наконец будет в состоянии сказать, что оно отвратительно и он не хочет его пить, при этом у него должно хватить сил настоять на своем). Мне так и не удалось узнать, что за травы она мне давала, но, похоже, они сделали свое дело. У меня было такое ощущение, словно по моему телу несколько раз прогнали стадо скота, а фурии высосали силу из моих мышц, тем не менее я снова обрел способность ясно мыслить и с радостью понял, что выздоравливаю.

Моя сиделка оценивала мое состояние по той реакции, которая возникала у меня, когда она ненароком касалась моего лица своими волосами или давала возможность заглянуть за вырез платья. Можете не сомневаться, такие диагностические приемы мне нравятся гораздо больше, чем когда мне приставляют к спине пиявок или бросают в лицо куриные потроха, что мне уже приходилось испытывать на собственной шкуре.

Она была высокой и привлекательной, двигалась очень легко и изящно. Ее платье было сшито из темно-зеленой шерстяной материи, а густые темные волосы женщина заплетала в тяжелую косу, спускавшуюся ниже талии. Возможно, все дело было в лекарстве, а может, в том, что я долго не был с женщиной, но вдруг мое тело стало наливаться горячей силой, начиная с пальцев ног. Я прекрасно знал, что ощутит моя ладонь, если положить ее туда, где заканчивалась темная коса, и что почувствую я, если прижму к себе сиделку так, чтобы наши тела слились в единое целое. Я почти осязал пальцами мягкие контуры ее платья, гибкие мышцы поясницы, сильные бедра, прижимающиеся ко мне, чувствовал запах ее кожи, вкус ее губ, я мог заглянуть в ее глаза и увидеть в них тайны ее сердца. Ощущение было настолько реальным, что я невольно содрогнулся. Согнув колено, я прикрылся, но она успела заметить мою реакцию.

— Лучше? — спросила она.

Я понял. От неожиданности я сел и повторил это слово уже как утверждение. Теперь удивилась и она. Женщина снова повторила вопрос, и я ответил: «Да», потому что теперь знал, на каком языке она говорит. Она радостно хлопнула в ладоши и очень быстро произнесла несколько фраз. Я почти ничего не понял, но некоторые слова были мне очень знакомы, не столько их смысл, сколько звучание. Я всегда отличался способностью к языкам, и этот язык я знал. Он был похож на иберийский и в то же время чем-то отличался, возможно, это был один из его диалектов. Я жестом прервал ее речь и показал, чтобы она говорила медленнее. Теперь мне удалось понять пару слов. Я произнес несколько слов на иберийском, выговаривая их очень медленно и пытаясь подражать ее акценту.

— Спасибо, что позаботилась обо мне.

Она на какое-то мгновение замерла, наморщив лоб. Я повторил еще раз, более медленно, и ее лицо прояснилось. Женщина улыбнулась, показала знаками, чтобы я оставался на месте, и поспешно покинула комнату. Очевидно, она хотела рассказать остальным о моем выздоровлении. Я огляделся по сторонам и увидел маленький столик и стоявшую на нем грубо вылепленную миску. В ней лежало что-то, очень напоминавшее еду, хотя с тех пор, как я видел или пробовал что-нибудь съедобное, кроме поистине отвратительного напитка, которым потчевала меня моя сиделка, казалось, прошла целая вечность, и, наверное, я бы не узнал пищу, даже если бы ее подсунули мне прямо под нос. Однако, повинуясь инстинкту, я набросился на еду и опустошил миску несколькими глотками. Пять минут спустя, когда за мной пришли воины, я уже стоял, согнувшись, возле куста, росшего у дверей хижины, и освобождался от содержимого желудка. Между приступами рвоты я повернул голову и приветствовал их усмешкой.

4

Я хорошо помню дворец Имейн Мача. Толпа любопытных жадно наблюдала за тем, как я появился в воротах в сопровождении Коналла Победоносного и Барсука Бьюкала. Острие меча первого из них, как всегда, бороздило пыль за его спиной, оставляя между отпечатками его ног зубчатый след. Бьюкал, с раскачивающейся в кулаке шипастой палицей, выглядел не менее внушительно.

Вспоминая тот момент, теперь я понимаю, что они попали в затруднительное положение, поскольку ничего обо мне не знали. Они не хотели обращаться со мной грубо, потому что я мог оказаться принцем или официальным гостем. В то же время они не желали выказывать мне и слишком большое почтение, так как я мог оказаться простолюдином или врагом. Особенно эти мучительные сомнения были заметны в поведении Коналла — он несколько раз тянулся ко мне, будто намеревался заломить мне руки за спину, чтобы затем затащить в Большой Зал и швырнуть к ногам короля, однако в последний момент останавливался. Если бы решение зависело от него, он бы, без сомнения, просто дал бы мне по голове в отместку за неловкость положения, и на этом бы все и закончилось. Своим буйным нравом, торчавшими во все стороны рыжими волосами и роскошной длинной бородой Коналл напоминал рассерженного дикого вепря. Для знатоков придворных скандалов вид Коналла и Бьюкала — еще одного человека, отнюдь не славившегося своей деликатностью, — эскортирующих чужака, выброшенного на берег, был просто находкой, поскольку им обоим хотелось, на всякий случай, идти и впереди меня, и рядом, и сзади. По этой причине они постоянно оттесняли друг друга, и каждый надеялся, что если их предположения окажутся неверными, виноватым можно будет считать другого. Верзилы пытались охранять меня, сопровождать и конвоировать одновременно и походили на двух рьяных, но не очень смышленых псов, которые тащат домой куропатку, но боятся, что она может оказаться цыпленком.

Я почему-то не испытывал страха, хотя и был несколько раздражен тем, что со мной так обращаются. Из-за действия лекарства я наблюдал за всем происходящим как бы со стороны; толпа глазела на меня и обсуждала мою внешность, даже не пытаясь это скрывать. Я смотрел на них, и мне казалось, что я в состоянии прочитать по движениям их губ все, о чем они говорят: «Этот чужак высок, со светлыми прямыми волосами — он не такой, как мы. Даже кожа у него не такая, слишком светлая. И скулы у него не такой формы, не такие острые и расположены ниже. Его кожа молодая и не покрыта морщинами. Не похоже, чтобы он испытывал страх. Он силен, сложен как воин, но на нем нет боевых шрамов, естественных для мужчин его возраста». Правда, я не исключаю, что просто лекарство послужило мощным толчком моему воображению.

Меня поставили перед троном Великого короля Конора. Я вел себя почтительно, но кланяться не стал. Коналл поднял было руку, чтобы сбить меня с ног, но Конор остановил его жестом.

— Успокойся, Коналл.

Спокойный голос Конора обладал большей властью, чем крики дюжины героев.

Король посмотрел на меня, и наши глаза встретились. Наступило молчание, а потом Конор снова заговорил:

— Кто ты?

Я узнал слова, но не уяснил их смысла, словно они донеслись из-за закрытой двери, и не сообразил, что ответить. До сих пор не было ясно, как они относятся к сбежавшим рабам, и я пока не хотел, чтобы они знали, насколько я понимаю их речь. Я сообщил на языке германцев, что упал с корабля и меня выбросило волной на берег. Конор задумался над моим ответом, что было неудивительно, поскольку он вряд ли его понял.

Я заметил, что какой-то человек с редкой рыжей бородой смотрит на меня до странности пристально, и сам посмотрел ему в глаза. Он на мгновение опустил взгляд, но потом снова взглянул на меня. Я подмигнул ему, и после секундного замешательства он широко улыбнулся и подмигнул мне в ответ. Рядом с ним стояли трое юношей. По сходству их лиц и фигур — каждый напоминал слегка уменьшенную копию соседа — я догадался, что все они братья.

Конор обвел глазами своих приближенных. Он понимал, что этот диалог «глухих» таит в себе потенциальную опасность оказаться в неловком положении, и, как поступил бы на его месте любой здравомыслящий монарх, решил переложить ответственность на другого. Он сделал знак какому-то старику, и тот вышел вперед, полный достоинства, даже, пожалуй, чванства. Он остановился передо мной и ткнул пальцем себя в грудь.

— Каффа, — сказал он и затем с вопросительным выражением лица показал на меня.

— Зигмунд, — после короткой паузы ответил я. Назвать себя можно было без особой опаски.

Мое имя было подхвачено мужчинами и женщинами, толпившимися в зале. Они пытались шепотом пробовать на язык странные сочетания звуков. Очевидно, кто-то пошутил, и в толпе засмеялись, но сразу же притихли. Кое-кто забавлялся сам и потешал друзей, повторяя мое имя, прикрываясь ладонями и непривычно кривя рот.

Каффа вытянул руку, поводя широким жестом по всему залу.

— Имейн Мача, — произнес он.

Я никогда не слышал об этом месте.

Жрец начал произносить простые слова, отчетливо выговаривая каждый слог. Он говорил гораздо громче обычного и сопровождал слова жестами, которые обычно используют, объясняясь со слабоумным. Я напряженно слушал, чувствуя, что должен понимать, но понять не мог. Наконец Каффа умолк и покачал головой, показывая, что больше ничего сделать не может. Он повернулся к Конору и разочарованно развел руками.

Коналл тяжело ступил вперед, высекая искры концом волочившегося по каменному полу тяжелого меча. Казалось, что доставшееся ему тело чуточку маловато для той агрессивной энергии, которая в нем скрывалась, и что он вот-вот взорвется. Его тон был недвусмысленным.

— Я думаю, что он притворяется, — прорычал он, приблизив свое лицо вплотную к моему. — Я думаю, что этого засранца бросили его дружки, когда воровали скот, и теперь он придуривается, чтобы мы решили, будто он жертва кораблекрушения, и отпустили его. По мне, так нужно выбить из него правду, а потом приколотить вверх ногами на главных воротах.

По крайней мере, кое-что из того, что он говорил, я понял. Мое лицо расплылось в ухмылке.

— Засранец, — произнес я.

На мгновение все звуки смолкли. Я выговорил это слово еще раз. У Каффы отвалилась челюсть. Толпа, заполнявшая Большой Зал, взорвалась от хохота. Коналл смотрел на меня исподлобья, пытаясь сообразить, не издеваюсь ли я над ним, с таким напряжением, что его борода встопорщилась. Мне казалось, что он уже готов ударить меня на всякий случай, но Конор улыбнулся и положил руку ему на плечо. Это успокоило Коналла, насколько он вообще мог быть спокоен, будучи по натуре человеком агрессивным, но подозрений его не ослабило.

Каффа вопросительно взглянул на короля, и тот кивнул, выражая свое согласие. Каффа скороговоркой перечислил целый набор клятв. Я знал некоторые из них и повторил их с улыбкой. На всякий случай я использовал несколько хорошо продуманных жестов, давая понять, что знаю, о чем говорит жрец.

Язык, на котором они говорили, был во многом похож на речь одного солдата, с которым я служил в Десятом легионе. В походе одним из развлечений для нас было учить других проклятиям на родном языке. Ритм речи этих людей, а также цвет их кожи и телосложение были такими же, как у человека, которого я когда-то знал.

Конора немало позабавило, что белокурый чужак из моря может общаться только с помощью ругательств. Он дал знак Каффе увести меня, и старик согласно кивнул, но на его лице промелькнуло скрытое недовольство.

Когда мы проходили через внутренний двор, нас догнал молодой мужчина с рыжей бородой, которого звали Оуэн. Он о чем-то заговорил с Каффой. Я предположил, что он хочет помочь Каффе присматривать за мной, и оказался прав. Выяснилось, что Каффа совсем недавно обзавелся молодой женой, интересовавшей его гораздо больше, чем я, так что предложению Оуэна он весьма обрадовался. Каффа поначалу для вида не соглашался, поскольку не любил отказываться от того, что могло впоследствии пригодиться, но все же Оуэн уговорил его и стал моим наставником. Он информировал Каффу о моих успехах каждый раз, когда старик выбирался из супружеской опочивальни. Выслушав краткий доклад, Каффа величественно кивал, показывая, что удовлетворен моими успехами, после чего снова исчезал за дверью. Поскольку делать мне все равно было нечего, я учился у Оуэна языку и старался побольше есть и пить, чтобы поскорее восстановить форму. Это оказалось легко выполнимым.

Мое имя менялось несколько раз, прежде чем мы остановились на окончательном варианте. Похоже, им было трудно произносить «Зигмунд», поэтому я предложил звать меня Дециусом, как меня называли в Риме. Судя по всему, это имя всех устраивало до тех пор, пока однажды во время трапезы Коналл, находившийся в довольно дурном настроении, не заявил, с трудом ворочая языком, что если, мол, этот чужак все равно меняет свое лягушачье имя каждые пять минут, то почему бы ему не выбрать такое имя, которое будет понятно людям, например Лири? К этому моменту я выпил достаточно, чтобы не бояться его оскорбить, и ответил, что Лири действительно прекрасное имя, но если мне когда-нибудь понадобится назвать себя именем недоумка, то я назовусь просто Коналлом. Совершенно очевидно, что я продемонстрировал при этом великолепные успехи в постижении языка.

Все расхохотались. Коналл рассвирепел и полез через стол ко мне, но Оуэну и еще нескольким мужчинам удалось перехватить его и убедить в том, что он неправильно меня понял и всему виной мое отвратительное произношение. Наконец Коналл успокоился, и дело закончилось тем, что мы с ним мирно, бок о бок, заснули за трапезным столом. После той ночи все, в том числе и те, кто раньше называли меня Зигмундом или Дециусом, стали звать меня Лири. Сначала это казалось шуткой, но к тому времени, когда шутка перестала быть смешной, уже никто не помнил, что раньше у меня было какое-то другое имя.

До двенадцати лет я был германцем. Затем Германик взял меня в заложники, и в течение пятнадцати лет я считался римлянином. Теперь я стал ольстерцем, и снова началась другая жизнь. Неудивительно, что Коналл не знал, как меня называть. Я и сам точно не знал.

5

Оуэн давал мне урок географии, впрочем, не открывая для меня ничего нового.

— В Ирландии четыре провинции — Ольстер, Мюнстер, Ленстер и Коннот. — Оуэн на мгновение задумался и добавил: — Есть еще Тара, правда, по площади она гораздо меньше остальных. Собственно, это вообще-то не провинция, но там находится резиденция Верховного короля, поэтому, наверное, о ней тоже важно знать. Красная Ветвь — это воины, охраняющие Ольстер. Они входят в состав Фианны, личной гвардии Верховного короля Ирландии. Ее основатель — Росс Рыжий, женившийся на Маги, — тот самый Росс, который был, вернее, есть Ангусом Огом. Он — бог любви. Я тебе об этом уже говорил? А у римлян есть бог любви? Женщины молятся Ангусу на языке белтейн, то есть они все время ему молятся, но чаще на белтейн. Ты мне говорил как-то, что Аполлон — нет, наверное, Марс — это ваш… нет, что-то я путаю, да?

Я вздохнул. Подобная болтовня могла продолжаться целый день, причем так случалось довольно часто.

С того дня, как меня выбросило на берег, прошло около шести месяцев. Сияло солнце, пели птицы, а я мучился от похмелья, из-за чего любой шорох отдавался в моей бедной голове, как грохот молота Вулкана[2]. Ежедневно Оуэн повсюду водил меня, чтобы все показать и рассказать. Он обращал мое внимание на все достопримечательности внутреннего двора замка, а заодно и на многое из того, о чем вообще не стоило бы упоминать. Он испытывал голод на информацию и жаждал не только ее получать, но и делиться ею, и все время говорил. О Зевс, сколько же он говорил! Я отчаялся истощить этот фонтан красноречия и стал просто прятаться от Оуэна. В конце концов он понял мою стратегию и подкараулил меня, когда я решил вздремнуть часок после обеда.

— Лири?

— Что?

Я сразу почувствовал себя неблагодарной свиньей, но тотчас решил из-за этого не расстраиваться. Через открытую дверь я увидел за спиной Оуэна трех братьев, присутствовавших в Большом Зале во время моей первой встречи с королем, понял, что попался, и, не промолвив ни слова, отступил в угол.

— Мы можем поговорить?

Это уже было достижением. Сегодня Оуэн спрашивал разрешения поговорить. Обычно для того, чтобы он заткнулся, надо было двинуть его кулаком по голове.

— Конечно.

— Я тебя обидел?

— Нет.

— Тогда позволь спросить, почему ты меня избегаешь?

— Нет, я вовсе тебя не избегаю, я просто…

Черт, черт, черт! Лежа на своей постели, я поднял голову, увидел его простодушную физиономию и эти дурацкие рыжие волосы и почувствовал себя последней крысой. Он просто хотел мне помочь.

Мне пришлось выложить правду, но у него хватило такта не рассмеяться. Он сообщил мне, что все говорят то же самое и что я должен извинить его за болтовню и настойчивость, Поскольку это вызвано желанием многое узнать от меня и многое рассказать мне. Я заметил, что он опять это делает, однако сразу же рассмеялся, так как понимал, что у него доброе сердце, а вот я, как закоренелый эгоист, думал только о себе. Он всего лишь хотел помочь, но иногда слишком увлекался из-за своего стремления угодить. Он выразил желание попробовать делать то, что хочу я, а не то, что предлагает он, и я согласился, зная, что очень скоро он снова начнет тарахтеть без умолку, но решил не обращать на это внимания. Я понимал, что у меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе так легко ими разбрасываться.

Для того чтобы заткнуть Оуэну рот, я рассказал ему несколько собственных историй: о том, что родился в Германии, о том, как жил там, пока мое племя не отдало меня в заложники после серьезного поражения от императора Германика. Похоже, Германия не очень заинтересовала Оуэна. Возможно, тамошний народ был слишком похож на его собственный. Что его действительно взволновало, так это рассказы о Риме, как о его прошлом, так и о настоящем. Я рассказал ему, как меня забрали на Капри, включив в свиту Тиберия, как я убежал; рассказал о бесчинствах Калигулы и о том, как я зарабатывал на жизнь колесничим на больших играх в Главном цирке. Он слушал меня с вежливым интересом, однако больше всего его заинтересовали истории о великом прошлом Рима. Особенно ему понравился рассказ о переходе Ганнибала через Альпы.

— Слоны?

Я снисходительно улыбнулся.

— Наверное, ты никогда не видел слона, верно?

Судя по выражению лица Оуэна, это его немного смутило.

— Не знаю, наверное, видел, а может, мне просто незнакомо это название. А как он выглядит?

— Большой. Серый. Шкуры больше, чем ему на самом деле нужно. Ах да, еще огромный нос.

— Похоже на Бьюкала.

— Нет, слон выглядит гораздо приятнее.

— Как очень большая свинья?

— Нет, больше похоже на… — Я замолчал, пытаясь подобрать сравнение, но так и не смог найти ничего, что хоть немного походило бы на слона. — Представь себе… давай постепенно, по частям. Представь лошадь размером в десять раз больше обычной.

Оуэн прикрыл глаза и, словно ребенок, скорчил гримасу, демонстрируя работу воображения.

— Так.

— Теперь приделай ей ноги величиной с деревья, сделай ее серой, а шкура пусть у нее свисает с боков складками; затем приделай ей висячий нос, почти касающийся земли, она может им пользоваться, словно рукой.

К этому моменту он уже начал хохотать.

— Ты меня разыгрываешь! — воскликнул Оуэн. — Такого животного не существует! — Он шутливо стукнул меня в плечо. — Но здесь водятся чудесные животные, а сколько удивительных животных здесь жили раньше, а теперь пропали!

Он уже показывал мне пару огромных рогов в трапезной, выглядевших настолько внушительно, что я с трудом мог представить их владельца, и еще там были бивни выше человеческого роста, я предположил, что их привезли в Ольстер на финикийском купеческом корабле.

— Да, у слонов тоже есть бивни. Точно такие, как те, что ты мне показывал.

— Тогда, наверное, здесь когда-то тоже водились слоны! А где Ганнибал взял своих слонов?

— Не знаю, думаю, что в Африке.

— В Африке? Это тоже часть Римской империи?

Я пожал плечами. Я никогда не был силен в географии.

— Скорее всего. Я видел только небольшую, северную часть территории. Там очень жарко, все время. У тамошних людей черная кожа.

Оуэн на минуту задумался, поглаживая косматую бороду.

— Черная кожа? Ты имеешь в виду, что они загорелые? От солнца?

— Наверное.

— И кожа черная как вороново крыло?

— У некоторых. Любые оттенки — от черного до светло-коричневого. Все зависит от того, откуда они родом.

Внезапно ему пришла в голову новая мысль.

— А вороны для тебя священны?

— Нет, они всего лишь птицы. Иногда они предвещают беду, но я не считаю их священными.

Оуэн задумчиво потянул себя за бороду.

— Говоришь, предвещают беду? Тут я согласен. Вороны — это злые духи, — он оглянулся. Поблизости никаких птиц не оказалось. Я видел, что его внимание вновь переключилось на что-то другое. — Расскажи мне еще раз, насколько велика Римская империя. Она больше Ольстера?

— Сколько понадобится времени, чтобы доставить послание с одного конца Ольстера на другой?

— Четыре дня.

— Совсем немного.

— А сколько времени понадобится человеку, чтобы добраться с одного конца Римской империи до другого?

Я высокомерно кивнул, предвкушая реакцию Оуэна на мой ответ.

— Мне известно, что конному гонцу потребуется три месяца, чтобы доставить послание из Рима к самым дальним границам империи.

Оуэн изо всех сил старался не показать, насколько мои слова потрясли его.

— Какой толк в этой империи, если король не в состоянии увидеть ее всю? Какое ему от нее удовольствие?

— Он получает удовольствие, когда все лучшее, что есть в империи, оказывается у него.

Я описал экзотических зверей, сражавшихся и умиравших на арене Колизея, яства, громоздившиеся на римских столах, рабов, которые своим трудом превращали жизнь господ в сплошное удовольствие.

Оуэн шмыгнул носом, хотя насморка у него не было.

— Значит, любой в Римской империи — не римлянин — может быть убит, съеден на арене или превращен римлянами в раба? Я рад, что не имею к этому никакого отношения.

Я не был уверен, что стал победителем в этой дискуссии, но дальнейшие действия Оуэна позволяли предположить, что, по крайней мере, я задел его за живое. Он отвел меня в зал трофеев — в очередной раз. Я считал, что мы и так бывали там более чем достаточно. Однако Оуэн полагал, что, сколько бы я ни узнал о героях Имейн Мачи, этого все равно мало, поэтому пришлось идти. Рвение, с каким он взялся за мое просвещение, было очень трогательным. Разумеется, я знал, что двигавшие им мотивы не были совсем уж бескорыстными. Он был уверен, что в моей голове таится масса интересных рассказов, и вознамерился любыми правдами и неправдами вытащить их оттуда. В Ольстере, у народа, который наделяет слова и истории особой властью, а рассказчика — неприкосновенностью, принято с почетом относиться к человеку, обладающему достаточным запасом былей и небылиц. Я знал, к чему он стремился. Оуэн хотел стать лучшим. Он хотел сочинять песни, которые люди захотят слушать, когда его уже давно не будет на свете. И тогда он не умрет, а будет жить столько, сколько будут петь его песни (я лично считаю, что мертвый — это мертвый, и как только тебя не стало, то уже все равно, но спорить с Оуэном мне не хотелось). Песня будет бессмертной, значит, и он будет бессмертным. А для того, чтобы она стала бессмертной, по его мнению, необходимы две вещи. Нужна была тема, которая никогда не надоест людям, к тому же требовалось хорошо ее подать. Оуэн уже уверовал в свои способности рассказчика, но свою тему, которая станет золотой жилой, еще не нашел. Я знаю, что он считал мое появление знаменательным для себя. Дело в том, что существовало пророчество о прибытии чужака, предвещавшем величайший час Имейн Мачи и ее конец. В отношении себя я сомневался — чужаки появляются гораздо чаще, чем один раз в течение человеческой жизни, — однако вера Оуэна была неколебима. От меня, собственно, ничего больше не требовалось, кроме как разрешать ему проводить со мной время, так что я был вполне доволен сложившейся ситуацией.

Вернее, не я, а римская часть меня; остальным моим частям было на это наплевать, хотя их не переставало удивлять то, что ольстерцы так высоко ценили слово. Они практически ничего не записывали, хотя у них существовала довольно сложная система письменности, которую они называли огамом[3], а поскольку бумаги у них не было, свой огам они выбивали на камне, и то лишь самые важные вещи, такие как имена королей, сведения об их победах и родословные. Таким образом, рассказчики становились историками. Если они совершали ошибку, сознательно или даже злонамеренно, то исправить ее, сверившись с библиотечными записями, как это делали римляне, было нельзя. Я невольно улыбался при мысли о том положении, какое занимали в Риме рассказчики и актеры (где-то пониже бродячих собак, хотя, как правило, чуть выше холеры), и вспоминал об упадке риторики, ораторского искусства, а также мастерства рассказа. В греческих школах все еще обучали искусству красноречия, но туда уже никто не ходил, поскольку деньги говорят на таком языке, который понятен и без всякой науки.

Я подумал о Юлии Цезаре и его книгах, особенно о «Записках о галльской войне». Тиберий всегда говорил, что, несмотря на напыщенность и выпячивание личности автора, эта книга — лучший из когда-либо написанных военных трактатов. Я попытался рассказать о ней Оуэну, но его это не очень заинтересовало.

— Для чего записывать слова, если их можно петь и воплощать в действие? — скептически спросил он. — Какое от этого удовольствие? Это занятие для одного, но не для всех, а удовольствие должно быть общим, разве ты так не считаешь?

Я презрительно фыркнул и ответил:

— Вполне можно ожидать такой реакции от представителя племени, которое тратит целый день на то, чтобы вырезать на камне одно-единственное слово.

Оуэн, оскорбившись, замолчал. Это продолжалось несколько минут. Мы продолжили прогулку по залу трофеев. Вскоре, забыв об обидах, он уже снова размахивал руками с таким видом, словно все вокруг принадлежало лично ему.

— А это меч Великого короля, который никому нельзя трогать, кроме него. А это колесница, подаренная Великому королю королевой Коннота Мейв, которая…

— Да, я уже о ней слышал. Но мне казалось, что она ваш враг?

— Действительно, она — величайший враг Ольстера и никогда не упустит возможности причинить нам вред.

— И в то же время величайший враг Конора посылает ему в подарок колесницу?

На лице Оуэна появилось озадаченное выражение.

— Ну конечно. Вражда возникает и умирает, а потом снова возникает, но уже по другим причинам. Союзы заключаются быстро, но так же быстро и разрываются, а законы гостеприимства вечны. Разве у твоего народа не так?

— Не совсем, — ответил я. — Но, пожалуйста, продолжай.

Он счастливо улыбнулся.

— Это меч Коналла Победоносного, тот самый, с помощью которого он одержал победу над королем Мюнстера Эйном. А это щит, который он отшвырнул в сторону перед началом боя, считая ниже своего достоинства использовать его в схватке с противником более низкого роста. Здесь хватит шлемов на тысячу воинов, копий — на целую армию, стрел — чтобы вооружить сотню лучников для сражения, длящегося пять дней. Здесь есть также щит Конора, деда Великого короля…

Я уже был сыт по горло его бесконечной болтовней о щитах, Шлемах, копьях и мечах, а также отвратительными кучами консервированных мозгов, валявшихся по всем углам. Воякам, Понимаете ли, было недостаточно просто убивать своих врагов. После этого им отрубали головы, которые затем привязывали за волосы к колесницам. А позднее, когда нечем было заняться, срубали верхнюю часть черепа, вытаскивали мозг и клали его в известь. После того как известь пропитывала мягкое месиво, эту кашу вынимали и оставляли сушиться на солнце. В результате получался серый морщинистый камень размером с крестьянский кулак. Его клали в кучу прочих трофеев героя, чтобы показать, какой он свирепый парень. Воины носили их в полотняных мешках на боку и метали друг в друга с помощью пращи, находя удовольствие в том, чтобы использовать одного врага для причинения вреда другому.

Несомненно, они брали пленников, чтобы получить за них выкуп или использовать в качестве рабов, хотя римлянин вряд ли назвал бы положение местных невольников рабством. Римские рабы почитали за счастье, если с ними обращались так же, как с дворовой собакой, и самой распространенной причиной смерти среди них, кроме дурного обращения, было самоубийство. Меня угораздило оказаться рабом на галерах, стать собственностью другого человека. Я кормился помоями и ворочал веслом под ударами кнута до потери пульса. Если бы не шторм, разбивший галеру и выбросивший меня на берег, я бы и сейчас сидел на веслах. С ольстерскими рабами обращались достаточно хорошо, к тому же они могли получить свободу за выкуп. Кроме того, они могли избавиться от рабства, показав, что могут стать полезными, защищая Ольстер от врагов. Правильнее было бы называть их не рабами, а заложниками, работающими бесплатно.

Я окинул взглядом зал трофеев и содрогнулся, увидев пирамиды окостенелых мозгов. Отец рассказывал мне, что, когда он был маленьким, наше племя еще приносило человеческие жертвы; кроме того, я повидал много римских оргий, поэтому не собирался обвинять кого-либо в варварстве. Тем не менее эти сморщенные людские останки, как мне казалось, говорили о том, что в сердцах ольстерских воинов прячется дикость, от которой римлянам уже давно удалось избавиться, окультурив общество.

Впрочем, возможно, они просто научились это скрывать. Может быть, цивилизованность — всего лишь следствие конкретных обстоятельств. Разве в обществе, где семейные и племенные распри — обычное дело, найдется вернейшее средство поразить человека, чем осознание им того, что ты не просто его убьешь, но и воспользуешься для этого мозгом его собственного брата?

— Ладно, хватит уже рассматривать эту костяную лавку, — со вздохом произнес я. — Давай займемся чем-нибудь, что можно сделать на свежем воздухе и что не связано ни с чьей смертью. К тому же это зрелище меня утомило.

Накануне отмечали какое-то событие, уже не помню какое, и я все еще чувствовал себя неважно. Думаю, так же, как и большинство людей Конора.

Оуэн улыбнулся и похлопал меня по голове. Я размахнулся, целя в него кулаком, и он отпрыгнул в сторону, стыдя меня за подобное поведение. По крайней мере, он надеялся, что мне станет стыдно. Ведь здесь никому не позволено бить барда, даже королю. Я буркнул, что он-то еще не бард, к тому же любой, кто стал бы хлопать меня по больной голове, мог получить кулаком в ухо. Оуэн скорчил обиженную физиономию, после чего мы оба рассмеялись и вышли из зала на теплое весеннее солнце. Я прищурился от яркого света. Откуда-то издалека донесся пронзительный крик.

— Пойдем посмотрим херлинг — это наша традиционная игра.

— Я его не понимаю, — ответил я.

— Пойдем, я тебе все объясню.

Он посторонился, пропуская меня вперед.

— Если это у тебя получится, — засомневался я. — Я его уже видел, и, судя по всему, правил там никаких нет.

Оуэн улыбнулся.

— Ты ведь, кажется, сказал, что не понимаешь его?

Херлинг — это тренировка воинов. Две команды бьют по твердому как камень мячу, гоняя его по полю с помощью плоских палок длиной в половину человеческого роста. Эти палки, или клюшки, называются херли. Смысл — по крайней мере ольстерцы так утверждают — состоит в том, чтобы, ударив палкой по мячу, забить его между двумя столбами. Если вы предпочитаете не бить по мячу, а бегать, держа его в руках, это разрешается, но тогда всем остальным позволено лупить вас своими палками, пока вы не бросите мяч, причем зачастую вас продолжают колотить даже после этого. В конце концов я научился играть в херлинг, но, по большому счету, настоящий бой мне нравился больше. Конечно, палка для херлинга не такая острая, как меч, но на игроке нет доспехов, поэтому конечный результат оказывается таким же, как и после битвы. Основное различие между таким способом подготовки к войне и самой войной состоит в том, что к войне мужчины относятся несколько менее серьезно, чем к херлингу. Случалось, что во время игры погибали крепкие парни, и никто этому не удивлялся.

На поле играл Отряд Юнцов, за которым наблюдали с дюжину воинов. Последние валялись на траве, приходя в себя после вчерашней пирушки, выкрикивали советы и наставления и стенали по поводу того, насколько снизился уровень игры со времен их юности. В каждой провинции имелся собственный Отряд Юнцов. Отряд Имейн Мачи состоял примерно из шести полусотен мальчиков — сыновей воинов, входивших в окружение Конора, плюс сыновей вождей, присягнувших ему на верность, плюс горстки ребятишек, чье право рождения не позволяло участвовать в игре, но которые оказались талантливыми игроками. Таких было совсем мало, и им приходилось здорово драться за то, чтобы сохранить место в отряде. Ольстерцы обучают своих сыновей, а часто и дочерей, заставляя их драться, как только они достаточно подрастут, чтобы поднять детский меч.

— Где Фергус? — заорал нам Коналл, когда мы подошли поближе.

Он наблюдал за игрой, возлежа на траве и держась за бурдюк с вином.

— Я его не видел, — ответил я.

Коналл поднял ногу, и из его задницы вырвалась такая ударная волна, от которой погас бы и костер. Несколько человек, развалившихся на траве за его спиной, откатились в сторону, бормоча проклятия и жадно глотая воздух. Коналл удовлетворенно вздохнул.

— А ему надо бы на это посмотреть. Эти ребята ведут себя как младенцы. До сих пор даже кровь никому не пустили, а ведь играют уже целую вечность. К чему тогда все это затевать, если они прыгают друг вокруг друга, словно котята?

— Если они не могут сражаться как следует на поле для херлинга, — согласился Бьюкал, — то никогда не смогут сделать этого в настоящем бою. Пора уже Фергусу столкнуть их лбами, пустить немного крови. А так они никогда не научатся.

Фергус. Вот совершенно загадочный для меня человек. Оуэн уже три раза рассказывал мне его историю, и все равно я ничего не мог понять. Фергус раньше был королем, но потом добровольно отказался от короны! Почему? Потому что она ему надоела, потому что он не мог делать то, что хотел и когда ему этого хотелось. Хотя ему и нравились все эти церемонии и восхищение подданных, он устал быть для всех судом последней инстанции. Поэтому Фергус попросил молодого Конора стать его этим… в общем, я думаю, кем-то вроде регента. Отец Конора, который уже умер, был вождем, Конор получил соответствующее воспитание и обучение и пользовался большим уважением, так что Фергус знал, что Конор справится. Собственно говоря, он подозревал, что Конор может справиться даже лучше его самого, поэтому взял с Конора обещание, что через год тот снова уступит ему место. Фергусу надоела ответственность, однако он не намеревался навсегда удалиться от дел. Просто ему захотелось отдохнуть, поездить в гости, погоняться за женщинами, не опасаясь, что ему помешают всякий раз, как возникнет очередной спор между крестьянами. Кое-кто говорил, что он так поступил только потому, что находился под действием каких-то «чар». Они, насколько я мог понять из объяснений Оуэна, несколько отличались от того, что называется магическими чарами или заклятьем. Это было похоже на нечто вроде транса. Но мне казалось, что, скорее всего, он поступил осознанно и просто хотел отдохнуть.

Конор прекрасно справлялся с обязанностями короля. Если бы дело было в нем самом, то вполне могло бы случиться так, что через год он просто отдал бы Фергусу обратно его корону, как и обещал. Однако его мать — судя по всему, жуткая старая ведьма, умершая незадолго до моего прибытия, — убедила его обойти с льстивыми речами всех, от кого хоть что-то зависело, подкупить вождей, готовых принять взятку, и втолковать более принципиальным, что король, способный сложить с себя полномочия на целый год, совсем не тот правитель, который действительно радеет о своих подданных. Зачем же тогда Фергусу слава, если он не готов быть королем?

Также ходили слухи, что, возможно, золото, заплаченное агентами коннотской королевы Мейв, подвигло кое-кого на то, чтобы провозгласить королем вместо старого воина юнца, ни разу не побывавшего в бою. Если это действительно так, то, вероятно, они совершили ошибку.

Как бы там ни было, когда вожди собрались на церемонию возвращения королевской власти, в тот момент, когда Конор снял корону и протянул ее Фергусу, толпа, нанятая старой ведьмой, начала улюлюкать и кричать, а все подкупленные и обольщенные ласковыми речами вожди присоединились к ней, кивая в знак согласия с ее недовольством. К тому времени, когда пыль улеглась, Фергус оказался перед дилеммой — настаивать на своих правах при отсутствии поддержки своих вождей или попытаться с достоинством пойти на попятный. Он выбрал последнее и, по всей видимости, произнес довольно складную речь, благодаря чему приобрел немало друзей. У Конора хватило ума сразу же сделать Фергуса своей правой рукой, частично потому, что Фергус, хоть и оказался не очень изощренным королем, но был хорошим полководцем, а частью по той простой причине, что так было легче за ним присматривать. Как оказалось, Фергус в некотором смысле даже обрадовался, когда его не пустили в короли, и довольно хорошо отнесся к своим новым должностям главного наставника Отряда Юнцов и главного советника короля.

Разумеется, это не мешало Коналлу сразу же начинать на него орать, как только Отряд Юнцов выказывал склонность к тому, что он называл бабскими штучками. Например, юноши возвращались после игры в херлинг, не покрытые кровью с головы до ног, или иногда просили есть, или высказывали желание поспать. Фергус любил этих ребят больше собственной жизни и рьяно защищал их от нападок Коналла к вящей радости последнего, проводившего большую часть времени, придумывая для юных игроков все новые оскорбления, чтобы довести Фергуса до белого каления. Нас всех это немало развлекало.

6

Последующие события кажутся мне какими-то далекими, как будто это происходило с кем-то другим. Позже мне не раз это рассказывали со всеми подробностями.

Мы лежали на солнце, наслаждаясь жарой, слушая добродушное подшучивание зрителей и выкрикивая игрокам советы и комментарии. Время от времени разгорались споры, но для настоящей драки было слишком жарко. Рядом со мной сидели Найзи, Ардан и Эйнли, трое сыновей Осны, в свое время считавшегося великим воином, во всяком случае по его собственному утверждению. Они нашли меня в день моего прибытия и с тех пор взяли себе за правило повсюду следовать за мной, по крайней мере когда Оуэн не занимался моим обучением. Коналл сидел немного в стороне, в центре шумной группы мужчин, играющих в кости. До моего появления ольстерцы костей никогда не видели. Я выстругал одну в качестве образца, отдал ее плотнику, и вскоре обитатели Имейн Мачи по всему городу собирались шумными группами и играли на все, что имело хоть какую-нибудь ценность. Такое идиллическое состояние продолжалось около недели, а потом интерес к игре немного поутих. Впрочем, у Коналла страсть к бросанию костей все еще не пропала, и ему, как правило, удавалось найти себе партнера. Собственно говоря, обычно им был я, хотя именно в то утро у меня так болела голова, что я не мог позволить на себя орать.

Я лежал на берегу под молодым деревцем в компании сыновей Осны, невнимательно наблюдал за игрой, давая возможность рассеяться остаткам головной боли, и одновременно раздумывал, не слишком ли рано для того, чтобы чего-нибудь выпить, как вдруг заметил в отдалении какое-то движение. Я поднес ладонь ко лбу, заслоняя глаза от яркого солнца. По дороге, ведущей к площадке для херлинга, шел какой-то мальчик. Дорога огибала холм, на котором мы сидели, с правой стороны, а потом уходила в сторону Имейн Мачи. Мальчик подбил мяч вверх своей палкой, пробежал несколько шагов, чтобы поймать его прежде, чем он упадет на землю, потом снова подбил его вверх. Он был слишком далеко, и я не был уверен, но мне показалось, что он отбивает мяч невероятно далеко. Я решил, что на моем зрении сказываются последствия прошлой ночи. Я моргнул, и в это мгновение через яркий диск солнца как будто мелькнула чья-то тень. Ослепленный сиянием, я отвел взгляд. Когда я снова посмотрел на дорогу, то увидел большого ворона, кружившего над самой головой мальчика. Тот, похоже, не замечал птицу, в противном случае он смог бы дотянуться до нее своей палкой. Только я об этом подумал, как ворон издал громкий резкий крик и, развернувшись, взмыл вверх.

Паренек был еще довольно мал, длинные темные прямые волосы спускались ему до плеч; он был хорошо одет, но одежда его отличалась от той, что носили в Имейне. Я толкнул Оуэна локтем и показал на мальчика. Оуэн от неожиданности вздрогнул, а потом посмотрел в том направлении, куда я указывал.

— Он не здешний, — заметил я.

Оуэн посмотрел на меня, словно раздумывая.

— Но, похоже, все же ольстерец, если учитывать, откуда он идет, — добавил я.

У меня создалось впечатление, что мальчик нас не видел и что он проделал долгий путь, глядя себе под ноги и используя ритм бросок — удар — пробежка, чтобы скрасить монотонность дороги. Он ни разу не взглянул на замок, ни разу не сбился со своего ритма, пока мяч не упал на расстоянии броска копья от того места, где мы сидели. Мальчик подхватил мяч и снова подбросил его в воздух, отвел назад клюшку, чтобы нанести удар, и в этот миг увидел Имейн Мачу, игру и всех нас.

Клюшка замерла, не коснувшись мяча, и мяч упал на землю. На лице мальчика появилось крайнее удивление. Какое-то мгновение он стоял совершенно неподвижно, затем испустил радостный крик, заглушивший вопли Отряда Юнцов, и, даже не замешкавшись, бросился в самую гущу игры.

На несколько секунд я потерял его из виду, поскольку он пропал в облаке пыли. Затем мальчик выскочил из толпы игроков, удерживая мяч на конце клюшки. Я услышал сердитые крики, которыми члены Отряда выражали возмущение тем, что их игре помешали. Несколько ребят постарше попытались его перехватить. Мальчик одним движением кисти перебросил мяч через их головы, увернулся от попыток сбить его с ног и с торжествующим воплем успел подхватить мяч, прежде чем он ударился о землю. Мне показалось, что в этот момент на него налетел весь Отряд. Один из мальчиков столкнулся с ним и в тот же момент отлетел в сторону, в то время как остальные одновременно бросились на него. Из гущи свалки вывалились еще двое, держась руками за окровавленные головы. На какое-то мгновение мальчик скрылся в груде тел, а потом копошащаяся масса взорвалась, словно вулкан. Мальчик взлетел в воздух, как лосось над плотиной, и, приземлившись прямо перед нами, перекатился и встал на ноги, продолжая сжимать в руках свою клюшку. Я уставился на него, а он посмотрел мне прямо в глаза, усмехнулся и подбросил мяч в воздух. Он все еще был у него! Мы приветствовали его ленивыми аплодисментами, а он стоял, дожидаясь, пока остальные мальчишки сообразят, что дерутся друг с другом.

Наконец они поняли, что произошло. Ребята, покрытые пылью и кровью, замерли, а двое самых рослых мальчишек направились к парнишке, который так над ними поиздевался. Никто из воинов, развалившихся на краю поля, даже не пошевелился, чтобы вмешаться, поскольку все предвкушали более интересную забаву, чем обычно. Боковым зрением я увидел, что Оуэн, напрягшись от любопытства, наклонился вперед, чтобы не пропустить ни единого слова.

— Меня зовут Сетанта, — произнес мальчик.

Голос у него был очень тонкий, на вид ему было лет шесть или семь. Кожа у него была темнее, чем у окруживших его ольстерских парнишек, ее оттенок походил на цвет кожи египтян.

Старший из мальчиков шагнул вперед. Его звали Фолломайн, он был сыном короля — высокий рыжий парнишка, из которого когда-нибудь должен был вырасти настоящий боец. Конор возлагал на него большие надежды. Он унаследовал от отца его гордость и манеру поведения. По поводу того, проявит ли он когда-нибудь свойственную отцу мудрость и рассудительность, я сомневался. По крайней мере, в данный момент он был в бешенстве из-за того, что мальчик, на пять лет его младше, явно над ним насмехался.

— Я не спрашивал, как тебя зовут, и вообще мне на это наплевать, — раздраженно прошипел Фолломайн, направляясь к Сетанте.

Сетанта спокойно смотрел на него.

— Скоро будет не наплевать, — произнес он.

Фолломайн остановился в ярде от него, стараясь не смотреть на мяч, который словно дразнил его, замерев на конце клюшки перед самым его лицом.

— Тебе разве не нужен твой мяч? — спросил Сетанта.

Фолломайн недовольно фыркнул и вытянул руку в сторону.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — произнес он, начиная наливаться краской. — Мы — Отряд Юнцов и тебя сюда не звали.

Сетанта подбросил мяч, поймал его и замер, сложив руки на груди и широко расставив ноги.

— Но я ведь вас победил.

Это было сказано не для того, чтобы спровоцировать Фолломайна, а прозвучало просто как констатация факта. Фолломайн покачал головой.

— Нет, не победил, — сказал он. — И даже если бы и победил, то это все равно не имело бы никакого значения. Нельзя вступить в Отряд Юнцов просто так, без приглашения ввязавшись в игру и не попросив сначала нашей защиты. И нельзя заслужить нашего уважения, сделав несколько финтов клюшкой.

Сетанта приподнял брови и потыкал в землю своей клюшкой. Я почувствовал, что мое тело непроизвольно напряглось, словно кто-то в этот момент отводил кулак, чтобы меня ударить. Мне показалось, что воздух вокруг мальчика вдруг бешено закружился и затанцевал, как это бывает на берегу озера в жаркий день перед грозой. Он сделал два быстрых шага вперед, чуть не соприкоснувшись с Фолломайном. Противник оказался почти на голову выше его. Фолломайн вздрогнул и озадаченно прищурился, оглядываясь по сторонам, словно он тоже почувствовал странное движение воздуха, но не отступил. Возникла пауза, во время которой потоки их волевых усилий сцепились, как рога молодых оленей.

— Тогда как мне завоевать ваше уважение? — тихо спросил Сетанта, пристально глядя прямо в глаза Фолломайну.

— В Отряд Юнцов вступают или по праву рождения, или с помощью оружия, — ответил другой мальчик, смуглый симпатичный паренек по имени Найал, до этого момента хранивший молчание.

Сетанта снова отступил назад и с улыбкой на лице начал спокойно перебрасывать мяч из руки в руку. В течение нескольких секунд он, похоже, обдумывал сказанное Найалом.

— Это хорошо, — сказал он. — Вступить по праву рождения — это слишком легко. Я этого делать не стану, по крайней мере пока, — он кивнул в сторону Фолломайна. — Это ты тут главный?

Официально у Отряда Юнцов не было своего капитана, но родословная Фолломайна давала ему право на старшинство, и он приосанился. На лице Сетанты появилась удовлетворенная улыбка. Он окинул взглядом стоявших перед ним ребят, задержавшись на обиженном лице Брикри, паренька, которого он выбросил из круга, когда ввязался в борьбу за мяч. Тот стоял впереди остальных, теребил свою клюшку и бросал на Сетанту убийственные взгляды. Из уголка его рта стекала кровь. Сетанта показал на него клюшкой.

— Ты! Будешь со мной драться?

— Буду.

— А ты? — Сетанта ткнул клюшкой в сторону самого рослого мальчика в Отряде, добродушного тугодума по имени Кулард, и тот ответил ему кивком.

Сетанта положил на траву клюшку и мяч.

— Я буду первым, — произнес Брикри, сплюнув кровь. Клюшку он все еще держал в руках.

— Ставлю четыре к одному на малыша, — вполголоса произнес Коналл, который наблюдал за происходившим с огромным удовольствием, словно мальчики были озорными медвежатами, а он их гордым папашей.

Бьюкал сплюнул и хлопнул ладонью о ладонь Коналла. Несколько других мужчин также приняли пари. Если бы у меня были коровы, я бы тоже поспорил с Коналлом.

— Нет, — произнес Фолломайн, — право ударить первым — за мной.

— К чему эти споры? — тихо спросил Сетанта. — Почему бы всем не сделать это одновременно?

Он тут же издал такой крик, от которого у меня волосы встали дыбом, и ринулся прямо на стоявших перед ним мальчиков. Найал не ожидал нападения и через мгновение, взлетев в воздух, уткнулся лицом в землю. Фолломайн оказался быстрее и успел схватить Сетанту за плечо, ожидая, что тот попытается вывернуться. Вместо этого мальчуган ударил его плечом прямо под ложечку. Я услышал, как дыхание вышибло из легких Фолломайна, словно сквозь распахнутое окно, когда он, чуть не оторвавшись от земли, отлетел в группу столпившихся за ним мальчиков. Используя Фолломайна в качестве тарана, Сетанта сбил с ног нескольких из них, а создавшаяся сумятица позволила ему восстановить равновесие и снова броситься в атаку. Судя по всему, некоторые из ребят не очень хотели участвовать в групповом нападении на Сетанту, видя, что это всего лишь маленький мальчик, но он не оставил им выбора. Они окружили его, издавая яростные крики. В воздухе замелькали его кулаки и ноги. Безудержное неистовство нападения позволило ему продержаться несколько мгновений, однако он не мог драться со всеми бесконечно. Один из них схватил его за ногу, другой уцепился за голову, и вот он уже скрылся под массой копошившихся тел.

Мы лениво спорили, следует ли прийти ему на помощь (это предложил Оуэн), или он и сам способен о себе позаботиться, тем более что в противном случае нам пришлось бы вставать, а для этого было слишком жарко (довод Бьюкала), к тому же он сам на это напросился (мнение Коналла). Вдруг мы заметили, что рядом с нами стоит сам король. Мы настолько увлеклись событиями, происходившими на поле для херлинга, что даже не услышали, как он подошел. Я инстинктивно начал подниматься с травы, однако все остальные продолжали лежать, поэтому я сделал вид, что просто подвинулся, чтобы получше рассмотреть свалку.

Вместе с Конором подошел и Фергус МакРот, наставник Отряда Юнцов, бывший король Ольстера. Они пришли сюда после игры в шахматы. Барды утверждали, что Конор проводит треть дня, играя в шахматы, треть — наблюдая за тренировкой Отряда Юнцов, и оставшуюся треть пьет пиво, утихомиривая свою неуемную энергию, чтобы спокойно заснуть. Все эти поэтические описания не вполне соответствовали действительности, это была басня из тех, что барды любят рассказывать о королях. Это гораздо поэтичнее, чем просто сказать, что короли ведут себя так же, как и большинство обычных людей.

В Риме поэты обычно придумывают разные истории по той причине, что они лжецы либо льстецы. Мне вспомнилась одна история о Тиберии. Однажды во время пира некая пьяная женщина спросила его, правду ли говорят, что у него член, как у коня. Наступила неловкая пауза, которую наконец прервала Юлия, жена Тиберия, спокойно ответившая, что она хорошо знакома с этим органом и на лошадиный он никак не похож. Тиберий якобы рассмеялся. Должно быть, это случилось в ранние годы его правления. Ближе к концу жизни он бы заставил эту женщину вступить в близкие отношения с конем и продолжать их до тех пор, пока она не скончалась бы. Обитатели Имейн Мачи также придумывали непристойные истории друг о друге, особенно о своих королях, потому что это делало жизнь не такой пресной. Бард — существо неприкосновенное, поэтому ему нечего опасаться неудовольствия короля. Короли Ольстера отличались более ясным рассудком, чем римские императоры, — например, Конора слухи о нем самом не злили, а забавляли.

Конор с любопытством наблюдал за грудой маленьких тел, извивавшихся на поле для херлинга. Немного выждав, он повернул голову и посмотрел на Фергуса из-под вопросительно поднятой брови.

— Теперь так тренируется Отряд Юнцов? — добродушно поинтересовался он.

Фергус был ужасно сконфужен. Он подошел к дерущимся и принялся разбрасывать их в стороны, словно терьер, учуявший крысу под кучей веток. Сетанта оказался в самом низу кучи. Фергус поставил его на ноги, яростно встряхнув, а потом растерянно уставился на него, поняв, что тот ему совершенно незнаком.

Сетанта был весь в пыли, его руки и лицо покрывали ссадины и кровоточащие царапины. Вероятно, от более сильных повреждений его спасло лишь количество противников, которые, стремясь добраться до него, лишь мешали друг другу. Впрочем, сам он тоже потрудился на славу. Несколько мальчишек еле стояли на ногах, и едва ли нашелся хоть один, кто вышел из драки целым и невредимым.

— С каких это пор весь Отряд набрасывается на одного маленького мальчика? — грозно спросил Фергус.

Наступило молчание, которое прервал Найал.

— Но этот маленький мальчик набросился на весь Отряд сразу, — ответил он и неожиданно улыбнулся Сетанте, который ответил ему тем же.

Я заметил, что у Сетанты серые глаза, почти серебряные, резко выделявшиеся на фоне смуглой кожи.

— Так. Значит, ты напал на Отряд? — Фергуса даже передернуло от этой мысли, и лицо его покраснело еще сильнее.

Сетанта кивнул.

— Они не хотели принимать меня в игру, — пояснил он. — Поэтому я на них напал. Чтобы завоевать их уважение.

Фергус издал низкий рык.

— Его не приглашали, и, кроме того, он не попросил нашего покровительства, — разбрызгивая слюну, выпалил Брикри.

Теперь у него был разбит и нос.

— Он выигрывал, — негромко произнес я.

Мне показалось, что Фергуса сейчас хватит удар. Конор недоверчиво посмотрел на меня, словно требуя подтверждения. Стоявшие рядом со мной Найзи, Ардан и Эйнли закивали головами. Конор снова повернулся к мальчикам.

— И один мальчик вас всех побил? — спокойно спросил он.

Найал тут же кивнул, Фолломайн подтвердил это после короткой паузы. Он пожал плечами, показывая, что это его не волнует. Брикри просто насупился. Конор погладил бороду и покосился на Фергуса. Мне показалось, что он с трудом сдерживает улыбку.

— Что ж, юный герой, — произнес он. — Кто же ты таков?

— Меня зовут Сетанта, и я сын Суалдама и вашей сестры Дектеры. Я прибыл сюда как гость, чтобы навестить родственника, и не ожидал, что меня встретят столь недружелюбно.

Судя по всему, ответ вовсе не удивил Конора, чего нельзя было сказать обо всех остальных. Судьба сына Суалдама и Дектеры интересовала всех обитателей Имейн Мачи.

— Так… — протянул Конор. — Значит, мы родственники. Но разве тебе не следовало попросить покровительства у Отряда, прежде чем присоединиться к игре?

Сетанта пожал плечами.

— Мне об этом ничего не известно.

Конор принял строгий вид.

— Ты должен просить покровительства у всех, кто может тебе его дать, и давать его всем, кто попросит его у тебя.

Сетанта улыбнулся. У него были мелкие ровные и очень белые зубы.

— Прекрасно, — сказал он, глядя на Конора, — тогда я сейчас прошу у вас покровительства.

Конор даже не попытался скрыть, насколько его порадовал этот ответ.

— Ты получил его, — сказал он.

— Это хорошо, — ответил мальчик. — Что мне теперь нужно делать?

Конор какое-то мгновение раздумывал.

— Мне кажется, что или эти мальчики должны попросить у тебя покровительства, или… — Конор бросил взгляд на Фергуса, — или же игру, в которую вы играли, нужно продолжить.

Наступила тишина. Сетанта повернулся к мальчишкам. Они стояли, неловко переминаясь с ноги на ногу. Потом вперед вышел Найал.

— Я прошу твоего покровительства, — сказал он, улыбаясь.

— С радостью даю его тебе, — ответил Сетанта.

Конор взглянул поверх голов, ища сына.

— Фолломайн?

Тот посмотрел на отца, потом на своего двоюродного брата. Мне стало жаль Фолломайна. Его губы превратились в тонкую ниточку.

— Я прошу твоего покровительства.

Сетанта кивнул. Потом начали подходить другие мальчики. Последним был Брикри. Конор стоял, сложив руки на груди, и улыбался как человек, которому только что подарили прекрасную собаку, как ни странно, уже умевшую охотиться, хотя ее специально не обучали. Отряд Юнцов, получив покровительство Сетанты, вернулся к игре, подгоняемый Фергусом, который все еще никак не мог успокоиться. Сетанта собирался к ним присоединиться, но Конор остановил его окликом:

— Разве ты не пойдешь со мной, мой юный племянник?

Сетанта повернулся, но остался на месте.

— После игры, — бросил он и сразу же кинулся в гущу мальчиков и клюшек.

Мы последовали за королем. В тот момент я заметил, что Сетанта вырвался вперед с мячом в руке. Одним ловким движением он подбросил его, размахнулся и ударил клюшкой. Мяч взмыл в воздух и понесся к воротам. Я проследил за его полетом и увидел сидевшего на одном из столбов большого черного ворона. Мяч пронесся мимо птицы, и она, сердито каркнув, расправила крылья и полетела прочь, стелясь над самой землей.

7

Память об увиденном в тот первый день так же свежа, как и воспоминания о дне вчерашнем, даже еще свежее, поскольку в последнее время недавние впечатления как будто уносятся от меня, словно пыль, подхваченная ветром. Несколько месяцев спустя, когда Сетанта стал Кухулином, меня там не было. Я участвовал в гонках на колесницах, причем следует подчеркнуть, что я выигрывал состязания, однако на повороте колесо наскочило на камень и колесница перевернулась. Меня выбросило на обочину, и я сильно ударился о землю. Следующие три дня мне пришлось провести в постели, так что я пропустил самое интересное. Пришлось попросить Оуэна, чтобы он рассказал мне о случившемся. Оуэн набрал побольше воздуха, и я сразу понял, что быстро от него отделаться не удастся. Ему нравилось, когда слушателю было некуда деться.

— Да, если хочешь, я тебе все расскажу. Но расскажу по-своему, — он потянулся к стоявшей у кровати арфе.

Я поморщился.

— А что, по-другому никак нельзя об этом узнать? — Он покачал головой, а я закатил глаза. — Ладно, только никаких генеалогических подробностей. Я знаю обо всех, о ком нужно знать, а на остальных мне наплевать. И, пожалуйста, без детального описания одежд — я это все и сам смогу прекрасно представить. Хорошо? — Оуэн приосанился и легонько провел пальцами по струнам арфы. Я поднял бровь. — Без генеалогий, договорились? — Вид у него был обиженный, но он согласился. — Ты думаешь, что генеалогия — это гвоздь программы, а на самом деле это всего лишь длинный перечень имен, — добавил я.

Оуэн сильно дернул струну, отозвавшуюся неприятным звуком.

— Если бы ты не был варваром, то думал бы совсем иначе, но я тебя прощаю.

Он провел пальцем по другой струне, на этот раз издавшей приятный звук, и затянул нараспев:

— Настал зимы последний день, и утреннее солнце уже сдирало с земли тонкую кожицу мороза, когда из ворот Имейн Мачи легкой рысцой выехала королевская гвардия. Конор позвал Сетанту, игравшего в херлинг, чтобы тот вместе с ними поехал в замок Куллана, но тот отказался, ибо они еще не закончили игру. Сетанта сказал, что последует за ними, когда выиграет. Все мальчики рассмеялись — они знали, что Сетанта всегда доигрывает игру до конца.

— Как же ты узнаешь, куда мы направились? Ты знаешь дорогу? — спросил Конор.

— Нет, — ответил Сетанта, показывая рукой на следы от колес, — но даже если бы я был слепым, я бы все равно смог найти дорогу по таким следам.

Конор оглянулся и увидел глубокие колеи, оставленные тяжелыми колесами на мокрой земле. Холм перед Имейн Мачей был, словно лицо старика, изрезан бороздами от колесниц, каждый день выезжавших из замка и возвращавшихся в него.

— Долго не задерживайся, — с улыбкой сказал король и тронул лошадей, а Сетанта радостно вскрикнул и снова побежал играть.

Королевская колесница ехала быстро, но путь в замок Куллана был длинным. Когда они прибыли на место, уже сгущались сумерки, и воины сильно проголодались.

Кузнец Куллан оказал гостям теплый прием. Он дал им воды, чтобы они могли умыться с дороги, а затем все уселись за стол. Куллан славился своим гостеприимством, и на сей раз он не разочаровал прибывших.

Когда наступил вечер, Куллан обратился к королю.

— Мы кого-нибудь еще ожидаем? — спросил он.

Король огляделся. Рядом с ним сидели все воины королевского отряда.

— Нет, — ответил он. — Мы все здесь.

— Хорошо, — заметил хозяин. — Я бы не хотел, чтобы какой-нибудь человек, надеющийся на дружеский прием, прибыл после этого часа.

— Это почему же? — невинно поинтересовался Конор, разламывая цыпленка и запивая добрый кусок мяса глотком вина.

На лице Куллана появилось довольное выражение.

— У меня есть огромная собака, которая охраняет меня, мою семью и мою собственность. Она…

С того конца стола, где сидел Коналл, раздался громоподобный рев.

— Ну давай, старая вонючка, ну-ка расскажи нам, что у тебя за собака! Мы тут сидим уже целый час, а ты еще ни разу не упомянул о своем чудесном псе! Я уже начал думать, что мы не туда попали!

Куллан швырнул в голову Коналла берцовую кость, но тот со смехом увернулся. Тогда Куллан снова повернулся к Конору и с гордостью улыбнулся.

— Я действительно часто о нем говорю, ибо горжусь им, как собственными сыновьями. Он мне по плечо, а грудь у него мощнее, чем у любого человека, и не родился еще такой человек или зверь, которые смогли бы с ним справиться. Он…

— Значит, сегодня ночью мы сможем спать спокойно! — закричал Конор, предупреждая дальнейшие хвастливые россказни хозяина.

Все громогласно выразили свое восхищение псом, выпили за его здоровье, и пиршество продолжилось.

Игра закончилась вскоре после отъезда королевского отряда. Остальные мальчики направились обратно в Имейн Мачу, а Сетанта пустился вслед за королем. Вскоре ему надоело бежать между бороздами, оставленными колесницами, и он начал играть с мячом: он высоко подбрасывал его, отбивал клюшкой, а потом, стараясь удержаться на краю борозды, бежал вперед, чтобы поймать мяч. Он ни разу не упал и ни разу не промахнулся, бросая мяч по намеченной цели, будь то пролетающая птица или побег на конце раскачивающейся ветви дуба.

Когда Сетанта прибыл в замок, где остановился Великий король, уже почти стемнело. Мальчик слышал отдаленные крики мужчин и шум пиршества, но затем все звуки утонули в рыке огромного пса Куллана, когда тот бросился на Сетанту, переставляя лапы так быстро, что ни один человек не смог бы от него убежать. Конор услышал шум, производимый собакой, и вскочил из-за стола, не успев даже отбросить кусок, который держал в руке. Он весь побелел, с ужасом подумав о том, что там, снаружи, появился Сетанта. Конор крикнул своим людям, и те схватились за оружие, не сомневаясь в том, что Сетанта один и не вооружен. Куллан крикнул, пытаясь остановить людей короля, собиравшихся прыгать со стен замка, но храбрейшие из них оттолкнули его в сторону и через мгновение уже стояли на зубчатой стене. Они увидели огромного пса с лапами толщиной с голову двухгодовалого ребенка, который мчался по темной траве навстречу мальчику. При виде этого даже Коннал Победоносный на мгновение растерянно замер, прежде чем отбросить страх и прыгнуть вниз со стены на помощь Сетанте, предупреждая мальчика криком. Он тяжело приземлился, словно пикирующий орел, и устремился к Сетанте, в душе понимая, что пес схватит мальчика раньше, чем он добежит до него.

Сетанта стоял неподвижно, глядя на несущегося на него пса. Когда расстояние между ними было меньше удара сердца и Сетанта уже почувствовал на своем лице отвратительное жаркое дыхание, вырывавшееся из пасти, он отвел назад клюшку и одним движением загнал твердый мяч в глотку пса.

Пес придушенно взвизгнул, и сила мгновенно покинула его тело. Когда он бездыханно свалился у ног Сетанты, тот схватил его за задние лапы и, размахнувшись, размозжил голову о камень, потом бросил пса на землю, поставил ногу ему на грудь и, засунув руку глубоко в пасть, вырвал все еще бьющееся сердце.

Какое-то мгновение все потрясенно молчали, но потом по стенам замка эхом пронеслись радостные крики воинов Красной Ветви, выражавших восхищение мужеством и ловкостью мальчика.

Куллан, ревя от горя и ярости, подбежал к Сетанте, который стоял, глядя на тело пса. Его ладонь все еще дымилась от крови. Куллан схватил мальчика, не пытавшегося сопротивляться, затряс, как собака крысу, и закричал прямо ему в лицо:

— Что ты наделал? Что ты наделал?

Сетанта увидел, что кузнец едва не плачет.

— Простите, но разве было бы лучше, если бы он меня разорвал? — тихо спросил мальчик.

Куллан не знал, что сказать. Приступ ярости прошел, и, пробормотав проклятия, он отпустил Сетанту. Конор подошел к кузнецу и положил руку на его плечо.

— Из-за чего ты горюешь, дружище?

Кузнец показал на мертвого пса, лежавшего на траве.

— Он защищал нас от недругов, оборонял наш скот от волков, играл с моими детьми. Я только что потерял сына. Где я еще найду такого, как он? Кто теперь будет нас охранять?

Наступило неловкое молчание. Сетанта шагнул вперед.

— Я убил вашего пса, — сказал он, — и поэтому я должен взять на себя его обязанности. У вас есть от него щенок? — Куллан удивленно кивнул. — Тогда отдайте его мне, и я научу его делать для вас все, что делало это благородное животное, а до тех пор буду вместо него ночью охранять ваш дом и ваш скот, а ваши дети смогут играть со щенком, пока тот будет расти. Справедлива ли такая цена за его кровь?

Куллан повернулся к Конору, умоляюще протягивая руки.

— Великий король, он ведь еще совсем мальчик…

Конор жестом заставил его умолкнуть.

— Мальчик, который убил твоего страшного пса, — с улыбкой заметил он, — не имея никакого оружия. — Он повел рукой, показывая на воинов, которые вместе с ним приехали в замок Куллана. — Есть ли здесь еще кто-нибудь, кто мог бы совершить подобное? Если да, то этот человек — твой. Пусть лучший из лучших охраняет твое жилище.

Наступила тишина. Потом Куллан повернулся к Сетанте и сказал:

— Я согласен на эту цену.

Воины Красной Ветви встретили его слова одобрительными криками, и Конор положил руку на плечо Сетанты.

— Прекрасная работа, — произнес он. — Теперь ты Кухулин, страж Куллана.

— Мне нравится имя Сетанта, — заметил мальчик.

— А ты и останешься Сетантой, ведь это имя, данное тебе от рождения, — ответил король, — но люди будут говорить о подвигах Кухулина. Пусть они будут славными и многочисленными.

При этих словах короля в серебряных глазах мальчика будто вспыхнула искра света, разгорелась ослепительным огнем и снова потухла в глубине.

— Хорошо, тогда пусть будет так. Кухулин, — согласился он.

Конор повернулся к кузнецу.

— Итак, Куллан, у тебя опять есть Страж. Мы можем теперь продолжить пир?

Куллан опустился на колени подле собаки и прикоснулся к пятнистой шерсти на еще теплом боку.

— Конечно, — тихо ответил он. — Я скоро к вам присоединюсь.

Сетанта поклонился Куллану, подобрал клюшку, подошел к воротам замка и стал возле них. Конор рассмеялся, увидев его серьезное лицо, и велел принести копье и щит. Их вручили Сетанте, и тот осторожно попробовал, сколько они весят. Потом он прогнулся назад и швырнул копье вверх, прямо над своей головой. Он стоял, не шелохнувшись, глядя на падающее сверху копье, и поймал его, когда острие находилось на расстоянии ладони от его груди.

Куллан и другие воины приветствовали этот геройский поступок одобрительными криками, поскольку уже совсем стемнело, а копье было длиннее, чем тот, кто его бросал.

Мужчины вернулись за стол и продолжили пиршество, Куллан последовал за ними несколькими минутами позже, и, проходя мимо Сетанты, посмотрел на него бесстрастным взглядом. Немного погодя бард Куллана вышел к мальчику, охранявшему врата, и принес ему поесть. Пока тот ел, бард передал ему послание кузнеца.

— Мой хозяин прощает тебе смерть Пса. Предложенная тобой цена за его кровь справедлива, и больше об этом не будет сказано ни слова. Однако из-за того, что ты сделал сегодня, тебе запрещено употреблять в пищу собачатину, готовить ее, прикасаться к приготовленной собачатине или помогать другим ее готовить.

Сетанта кивнул, показывая, что все понял.

— Я слышал твои слова и принимаю этот запрет, — ответил он.

Бард улыбнулся.

— Тогда пусть ночь пройдет для тебя спокойно, Кухулин, — сказал он и вернулся в замок.

Сетанта, которого теперь звали Кухулин, охранял замок Куллана каждую ночь до тех пор, пока щенок великого Пса не был достаточно подготовлен, чтобы занять место своего отца. Говорят, что пока этого не случилось, Кухулин ни разу не спал ночью.

Я скептически посмотрел на Оуэна. Он выглядел настолько довольным собой, что, казалось, вот-вот лопнет.

— Не знаю даже, что и сказать, — признался я.

— А ты попытайся, — он слегка поджал губы.

— Все, что ты рассказал, произошло вчера, тем не менее в конце своей истории ты говоришь о том, что случится в будущем.

Оуэн пожал плечами. Я вдруг подумал, что он часто повторяет этот жест.

— Истории нужно окончание. Я даю ей окончание и предсказываю то, что случится. Если не случится, то я смогу придумать другой конец.

— А Кухулин действительно не спал?

Оуэн поднял глаза.

— Не знаю.

— Но ты же сказал, что он не спал и не будет спать.

— Нет. Я сказал: говорят, что он не спал. Это совсем другое дело.

Я решил попробовать иной подход.

— Значит, вырвал сердце у несчастного пса голыми руками?

Оуэн довольно улыбнулся.

— Да, этот момент меня тоже впечатлил, — признался он.

— Но он не мог этого сделать.

Оуэн улыбнулся.

— Ты, как всегда, ничего не понял. Тебе что, не понравилась моя история?

Я разозлился.

— Нет, история-то прекрасная, просто замечательная, но в качестве описания того, что произошло на самом деле, разве она не кажется, э… скажем, несколько неправдоподобной?

— Если речь идет о Кухулине, правдоподобно все, — Оуэн самодовольно улыбался.

Я фыркнул.

— Может быть и так, но я тебе скажу, что, когда ты принимаешься живописать о том, что происходит вокруг, тебе явно недостает чувства меры! А что это за трюки с копьем? Это самая дурацкая часть во всей истории.

Оуэн усмехнулся. Эти ухмылки тоже начали меня раздражать.

— Ах, это… — он рассеянно ковырнул ноготь, как мне показалось, потому, что не хотел встречаться со мной взглядом. — Это все чистейшая правда.

8

После того как Оуэн рассказал мне историю о Сетанте и огромном псе, я долго не мог заснуть. Помнится, я думал о том, что мне нужно обязательно повидаться с Сетантой и самому с ним поговорить.

На следующее утро я поднялся очень рано, с трудом оделся и, хромая, доковылял до своей колесницы. На этот раз поблизости не было ни Оуэна, ни сыновей Осны, и мне удалось добраться до замка Куллана в приятном одиночестве. Ярко светило солнце, но трава еще топорщилась от ночного морозца. Когда я подъехал к воротам замка, я обнаружил там подтверждение рассказу Оуэна. На шерсти мертвого чудовища, лежавшего на траве перед воротами, поблескивала россыпь прозрачных капель подтаявшей изморози. Я посмотрел, как несколько человек возились с трупом, намереваясь оттащить его подальше от того места, где на него могли наткнуться глаза хозяина, когда утром тот захочет окинуть взглядом свои владения. Шестеро человек едва сдвинули тело пса с места.

Я подумал об обете, который взял на себя мальчик. Нарушить его было невозможно. Ольстерец скорее бы умер, чем позволил кому-нибудь сказать, что он нарушил обет. В Риме не было ничего подобного. Ольстерцы называли такой обет словом «гейс». Клятва — это нечто совершенно иное. Клятву соблюдают, потому что она произносится перед богами, и если ее нарушить — это будет для них личным оскорблением. Когда дают слово — это тоже нечто иное. Слову некоторых людей можно доверять, слову других — нет. Выполнение данного слова зависит от того, кто его дает, это не есть что-то абсолютное. Гейс не может быть нарушен, это нечто такое, что становится частью тебя, частью того, что определяет тебя как личность. Это самое важное для тебя, единственная вещь на свете, в которую ты крепче всего веришь, ради которой ты готов умереть. Это такое же понятие, как, скажем, любовь к своей стране или к жене. Гейс — из этого ряда. Ты не станешь его нарушать, точно так же, как не станешь голосовать за диктатора или продавать жену. Дело не в страхе, силе или воле, просто для ольстерца нарушить гейс — нечто невообразимое.

Я направился к тому месту, где стоял мальчик. Кухулин с любопытством следил за моим приближением. Его правую руку покрывала корка запекшейся крови, но он не оставил свой пост даже для того, чтобы помыться. Мальчик явно замерз.

Я сделал знак рабу, чтобы тот принес ему воды. Кухулин присел, чтобы обмыться. Его черные волосы упали, закрывая плечи и лицо, почти полностью скрывая его черты. Под словом «черные» я подразумеваю именно черные, а не просто какие-нибудь темно-каштановые. Волосы сияли, как полированное черное дерево или как спокойный лесной омут, сверкающий отражением полной луны.

Он выпрямился, и я подошел к нему поближе. Завеса волос приоткрылась, и я увидел худое лицо с высокими скулами и серебристо-серыми глазами. Оно было очень необычным. С тех пор как он появился в Имейн Маче и бросил вызов всему Отряду Юнцов, я его почти не видел и забыл, насколько поразительно сочетание цвета его кожи и глаз. Если судить по его коже, волосам, да и по всей его внешности, глаза у него должны были быть черными, как у иберийцев. Вместо этого они были у него серыми и нежными, как шкурка крольчонка. Контраст был удивительным и неожиданным. Он совершенно не выглядел усталым, как должен был выглядеть восьмилетний мальчик после бессонной ночи.

Воздух все еще был холодным. Я предложил ему свой плащ. Он, не сказав ни слова, набросил его на свои худые плечи. Мы какое-то время молча смотрели друг на друга. Меня поразила его бесстрастность, отсутствие любопытства, свидетельствующие о самообладании, достойном взрослого мужчины. Он какое-то время спокойно смотрел на меня, а потом приветствовал жестом руки. Я ответил ему тем же.

— Меня зовут Сетанта, — произнес он негромко.

Я улыбнулся.

— Сетанта? Не Кухулин?

Его лицо оставалось серьезным.

— Люди узнают о подвигах Кухулина, а поэты будут их воспевать. Но это в будущем. До тех пор я останусь Сетантой.

Мне удалось сдержать снисходительную улыбку, с которой взрослые слушают не по годам развитых детей и от которой у этих детей появляется желание их укусить.

— Тогда я пока буду звать тебя Сетантой, а уж попозже — Кухулином, — сказал я и ощутил себя напыщенным взрослым болваном.

Он посмотрел на меня так, словно разглядел в первый раз за все время, и слегка пожал плечами.

— Как вам угодно.

Мальчик протянул руку, и мы сжали друг другу запястья. У него была худенькая кисть и нежная кожа ребенка. Мне захотелось уйти, а потом прийти снова, начать все сначала, чтобы он почувствовал, что я воспринимаю его серьезно. Я решил представиться как следует.

— Меня зовут Лири, хотя…

Я запнулся, потому что почувствовал, как в пальцах возникло совершенно необычное ощущение, захватившее всю руку, а затем и все тело. Я никогда раньше не ощущал ничего подобного, точнее, это было похоже на очень многое из того, что мне приходилось чувствовать, будто самые лучшие ощущения очистились, соединенные в одно. Это было то трепетное чувство, которое возникает в глубине естества, когда рука красивой женщины впервые касается твоей груди; там был и тот миг, когда ты чувствуешь, что противник теряет равновесие после того, как вы долгое время стояли, сцепившись в схватке. Его прикосновение вернуло ощущение радости от неожиданной встречи со старым другом; в нем было тепло, которое испытываешь, наблюдая за теми, кого любишь, когда они занимаются своими делами, не зная, что ты на них смотришь, — все это было, и еще дюжина других переживаний, слившихся воедино. У меня приподнялись волоски на руках, и мне захотелось рассмеяться, как в детстве.

Я почувствовал, что хочу ему что-то сказать, но не понимал, что именно.

Лицо Сетанты оставалось серьезным. Позднее я узнал, что он мог смеяться до слез и что от звука его смеха представлялось, будто теплый солнечный луч неожиданно упал на твое лицо в холодном лесу. Однако в тот момент мне казалось, что он никогда в жизни не улыбается. Его глаза скользили по моему лицу, не исследуя, а впитывая, словно ему хотелось позднее вспомнить меня во всех подробностях.

Он отпустил мою руку. Чары спали, но я все равно еще ощущал необычный подъем. Мне захотелось найти женщину и пару часов провести с ней на медвежьей шкуре, вздумалось взобраться на вершину горы и посмотреть, как солнце исчезает за горизонтом. Мне хотелось всего и сразу.

Сетанта перевел взгляд и теперь смотрел куда-то за мою спину. Мы были не одни. Повернувшись, я непроизвольно опустил пальцы на рукоять меча и замер, смущаясь своей реакции. Я множество раз видел, как отец таким же привычным жестом опускал руку на меч. Здесь я довольно быстро избавлялся от римских привычек, снова становясь варваром.

К нам направлялись Оуэн и еще какой-то человек. Они были похожи, оба невысокие и жилистые, но рыжие волосы Оуэна были слегка приглажены, в то время как у его спутника они торчали дыбом, подобно пучку шалфея жарким летом, словно он никогда их не расчесывал. Его звали Олан. Я вспомнил, что видел его раньше — он обычно сидел в компании бардов. Волосы у него были рыжими, как шкура умбрийской коровы, — точно такого цвета, а лицо находилось в постоянном движении. Когда я в первый раз увидел Оуэна, у меня создалось впечатление, будто он постоянно что-то высматривает и выспрашивает, однако по сравнению с Оланом он казался мраморной статуей. Олан вел себя словно беспокойный кролик, тревожно нюхающий воздух, пытаясь уловить воздушные течения и возникающие между людьми невидимые волны. Разумеется, все барды были очень чувствительны к флюидам, говорящим о постоянно меняющейся расстановке сил среди тех, кто сидел за столом Конора. Хотя теоретически барды могли не опасаться потери своего статуса и их жизнь считалась священной, все равно не мешало знать, как говорится, на чьей ноге самый тяжелый сапог. В этом смысле дворы Тиберия и Конора были почти одинаковыми. Возможно, двор Тиберия с точки зрения интриг отличался более изощренным восточным коварством, но кельты никому не уступали, когда речь шла о том, чтобы защитить себя и свое положение от угроз и пренебрежительного отношения, как реальных, так и воображаемых.

Олан сидел на другом конце стола вместе с учениками. Когда он направился — нет, почти вприпрыжку подбежал к нам, у него не было арфы, но не было и меча. Он хотел казаться известным бардом, хотя до всеобщего признания ему явно не хватало еще пары лет и нескольких эпических песен. Он подошел к Кухулину и поприветствовал его, после чего сделал шаг в сторону и подождал, пока Оуэн проделает то же самое. Оуэн и Кухулин пожали друг другу руки. Я вспомнил свои ощущения, когда держал руку мальчика. Мне стало интересно, отразится ли на лице поэта реакция, подобная моей. На какой-то неуловимый миг что-то дрогнуло в уголках его рта, но потом выражение его лица стало прежним. Он убрал руку и жестом приветствовал меня. После этого ко мне подошел Олан.

— Лири, если не ошибаюсь?

Я не удивился тому, что он знает мое имя, — многие слышали о белокуром незнакомце, явившемся из моря и упавшем в коровье дерьмо, — однако был все же раздражен его непринужденностью. Я ответил ему несколько высокомерным кивком. В то время, будучи почетным кельтом, я, вероятно, слишком рьяно относился к соблюдению должных формальностей, чем большинство местных жителей. Те, кто был ольстерцем всю свою жизнь, могли себе позволить иногда обойтись без соблюдения церемоний. Для меня же хорошие манеры и кодекс поведения были единственным средством упрочить свое положение в обществе. Подозреваю, что в данном случае я вел себя излишне официально.

Он усмехнулся — моя чопорность его вовсе не отпугнула.

— Называй меня Оланом, — сказал он, улыбаясь и демонстрируя при этом превосходные зубы.

Кухулин посмотрел на него с интересом. Я ощутил приступ ревности и с кислой миной уставился на юного барда.

— Ты в прошлом месяце выиграл приз, — заметил Кухулин.

Он имел в виду приз, которым каждый месяц награждали одного из молодых бардов, сумевшего больше всех поразить своих учителей. Олан кивнул, слегка пожал плечами (как я потом заметил, он, как и Оуэн, часто так делал), снова усмехнулся и по-дружески ухватил меня за руку. Я чуть было не попытался вырваться, но потом осознал абсурдность своего поведения. Олан одарил меня ослепительной улыбкой, затем, повернувшись к Кухулину, описал рукой широкий полукруг, охватывая большую часть Ольстера.

— Знаешь ли ты, Лири, кто этот молодой человек?

Я кивнул, но времени на ответ мне не дали.

— Ему суждено стать самым великим героем, которого когда-либо знал наш народ. — Олан посмотрел на Кухулина с невероятно довольным видом, словно перед ним был его любимый сын, который превзошел все его ожидания. Потом он снова усмехнулся и похлопал меня по обоим плечам. — А вы с Оуэном будете его опекунами, наставниками, друзьями и провозвестниками его славы. Впрочем, я полагаю, Оуэну придется взять на себя большую часть работы по его прославлению, однако он не умеет управлять колесницей, поэтому, в конечном счете, нагрузка будет одинаковой. — Он снова усмехнулся. Мне уже начало несколько надоедать это бессмысленное веселье. — Что вы об этом думаете?

Я, собственно говоря, думал, что он несет чушь самым наглым образом и позволяет себе такие вольности, на которые не имеет никакого права, и уже собирался ему об этом сообщить, но меня опередил Кухулин, который осведомился у него очень серьезным тоном:

— Кто тебе об этом сказал?

Оуэн улыбнулся и уже открыл было рот, чтобы ответить, но Олан его опередил.

— Каффа, — сказал он. В его голосе звучало возбуждение. — Он видел сон и сегодня утром первым делом нам его весь рассказал.

При слове «весь» он снова сделал широкий жест, и я еле успел поймать его руку у самого моего носа. Я недовольно зарычал и возмущенно отступил назад. Оуэн, стоя позади Олана, начал делать успокаивающие пассы руками, в то время как Олан продолжил тарахтеть, даже не запнувшись.

— У вас общая судьба. Кухулин (взмах рукой в сторону мальчика) должен стать героем, ты (кивок в мою сторону) должен доставлять его туда, где он будет проявлять свой героизм, а барды (широкий жест рукой, охватывающий его самого и Оуэна) будут выходить из-за кустов, как только он его проявит, и рассказывать всем историю о его очередном подвиге. Разумеется, подобающе приукрашенную поэтическими тонкостями. — Тут оба барда обменялись самодовольными ухмылками. — Вы представляете собой идеальное сочетание. Без Кухулина не о чем будет рассказывать, без Лири Кухулин не сможет добраться до того места, где будет совершать что-нибудь достойное воспевания, а без парочки бардов никто не узнает о том, что произошло нечто выдающееся.

Он улыбнулся. Для меня его слова были все равно что испарения от загаженной соломы, но Кухулина они, похоже, позабавили.

— И это все вам рассказал Каффа? — спросил он.

Оуэн внезапно посерьезнел и шикнул на Олана, который попытался что-то ответить.

— Да, Каффа, — подтвердил он, при этом его глаза стали ярче, да и голос изменился.

Бардам свойственна особая манера разговаривать, которую они используют, когда чувствуют наиболее сильный прилив вдохновения, а также когда наиболее расположены к бахвальству. Два этих состояния обычно отличить невозможно. Я склонен предполагать последнее до тех пор, пока не убеждаюсь в противном. Вот так сейчас звучал голос Оуэна. Это такой необычный искренний монотонно произносимый монолог, который может показаться смешным или воодушевляющим, в зависимости от вашего восприятия.

— Ты будешь ярчайшей звездой в галактике героев Ирландии.

Голос Оуэна, приобретший легкую хрипотцу, то понижался, то повышался, как бы обволакивая Кухулина. Я стоял, не вмешиваясь, и наблюдал, как маленький человечек возбуждается все больше и больше.

— Твои подвиги надолго переживут тебя самого, — продолжал Оуэн. — Твою воинскую доблесть будут превозносить как пример для всех, и она будет вдохновлять тех, кто пойдет по твоим стопам. Наступит время, когда ты в одиночку станешь защищать Ольстер, и рядом с тобой будем лишь я и Лири. — Олан попытался его прервать, но Оуэн рыкнул на него, и тот заткнулся. — Твои подвиги превзойдут деяния всех воинов Ирландии, как прошлых времен, так и грядущих. С этого момента всех воинов будут сравнивать с тобой, но никто не сможет занять твое место. Когда люди соберутся, чтобы поговорить и спеть о великих мужах, первой будут петь песнь о тебе, и она же станет последней.

Оуэн повернулся ко мне. Глаза его сияли, возбуждение выплеснулось в голосе, заставив его дрожать. Я уж подумал, что сейчас у барда начнется припадок.

— Ты величайший колесничий из всех, кто когда-либо держал в руках поводья, а он станет величайшим героем из тех, кого когда-либо знал Ольстер. Подвиги приведут его туда, где до него не бывал ни один человек, а его лошади будут порождением огня и ветра, и управлять ими сможет лишь человек с твоим умением.

В этом уже присутствовало некое рациональное зерно. Я посмотрел на него. Возможно, тут он не промахнулся. Даже учитывая склонность к преувеличениям, свойственную увлекающимся натурам, было похоже на то, что пареньку действительно понадобится хороший колесничий. Лет эдак через десять.

Кухулин спокойно посмотрел на Оуэна. Я предположил, что он думает о сказанном поэтом то же самое, что и я. Однако я ошибался.

— А ты? Что предрек тебе Каффа?

Тогда, и как это часто бывало впоследствии, меня поразила прямота его высказываний. Меня также удивило усердие, проявленное Каффой. Как правило, от него трудно было дождаться даже обычного «здрасьте». А сегодня он, должно быть, провел добрую часть утра, швыряя в людей куриные потроха, раз произвел такое впечатление на Оуэна и Олана.

Оуэн смотрел на мальчика так, словно тот являл собой бочку пива в конце долгого путешествия, проделанного без единого глотка воды.

— Я — твой рассказчик! Я расскажу миру о твоих подвигах, поведаю всем о герое и его колесничем! Королева Мейв услышит о нас и задрожит от страха. Я сочиню величайшую песнь на свете, и люди будут петь ее вечно, и вечными станут наши имена!

Глаза его горели, голос возвысился, щеки налились румянцем. Я засомневался: не пьян ли он?

— И все это приснилось Каффе?

Олан энергично закивал головой. Рыжие волосы упали ему на глаза, и он откинул их на лоб, где они стали торчать наподобие гребня на шлеме легионера.

— Каффа сказал, что это был самый ясный сон из всех, что ему доводилось видеть. Это было послание богов.

Кухулин посмотрел на меня сквозь завесу волос. Глаза его поблескивали.

— Что ж, — сказал он, — нам ведь и в голову не придет не сделать то, что велели нам боги, верно, Лири?

Я посмотрел на него и понял, что он смеется не только надо мной, но и над Оланом, однако без всякой зловредности, и мне стало немного стыдно. Кухулин всегда своей реакцией заставлял меня чувствовать себя циничной старой вонючкой. Я попытался подстроиться под его тон.

— Пренебречь велением богов? — переспросил я совершенно серьезно. — Ни в коем случае. Это значило бы самому напрашиваться на неприятности.

Мы вчетвером стояли кружком, и я вдруг почувствовал между нами некую связь. Точнее, между троими из нас. Уже становилось ясно, что Олан оказался среди нас случайно — так, за компанию, — ведь Каффа ничего о нем не сказал. Конечно, это не значит, что я серьезно воспринял хоть слово из этой истории, однако энтузиазм Оуэна, вроде бы как ни на чем не основанный, оказался заразительным и воодушевлял. Мальчик действительно оказался… необычным. Я хотел быть рядом с ним, чтобы увидеть, что он станет делать. И вот мы вчетвером стояли кружком, Оуэн ухмылялся, как идиот, я пытался сделать вид, что дело, мол, обычное, а мальчик улыбался нам обоим уголком рта. Олан стоял вместе с нами, но не был одним из нас, хотя ему похоже, на это было наплевать, да и мне тоже. А потом Кухулин развеял чары, шагнув назад, а со стены замка, за его спиной, чей-то голос позвал нас ужинать.

9

Я остался в замке Куллана и в течение следующих нескольких месяцев наблюдал за Кухулином. Меня заставили это сделать не только лишь чистый альтруизм или любопытство. Когда я спросил Куллана, нельзя ли мне задержаться в его доме до тех пор, пока не заживет нога, он с улыбкой согласился и сказал, что пришлет ко мне своего лекаря. Я бы предпочел просто отлежаться в постели, пока нога не перестанет болеть, но знал, что натирание потрохами и прикладывание мышиного помета с примочками из чеснока — это та цена, которую придется заплатить за гостеприимство, поэтому с благодарностью принял его заботу. За вежливость мне воздалось сторицей. Вместо страдающего слабоумием бородатого старикашки, которого я ожидал увидеть, лекарь оказался молодым, веселым, да еще и женского пола. До приезда в Ольстер я не встречал женщин, которые бы проявляли особый интерес к медицине, однако здесь это, очевидно, было достаточно распространенным явлением. Пока целительница щупала мое поврежденное колено длинными тонкими пальцами, мы мило болтали. Через несколько минут боль утихла. Наверное, она ощутила это улучшение, поскольку, когда я уже собирался подвинуться к ней поближе, нажала на мягкую часть сустава пальцем, показавшимся мне острым ножом. Меня пронзила жуткая боль.

— А-а-а! — запрокинул я голову и треснулся ею о стену за изголовьем кровати.

— Больно?

— А ты думала, нет?!

Она улыбнулась и погладила несчастное колено. Боль начала стихать. Впрочем, стала болеть голова.

— Я знаю, в чем тут причина, — сказала она.

— Сможешь вылечить?

Она кивнула, задумчиво глядя на мою ногу.

— Смогу, но на это потребуется время, а тебе придется лежать в постели и в точности выполнять то, что я скажу.

Скрестив руки и улыбаясь, я кивнул в знак согласия.

Я пролежал в постели неделю, а она каждое утро, как мне казалось, часами мяла и вытягивала мою ногу. Затем женщина объявила, что довольна результатами, и велела мне каждый день гулять босиком по мягкой траве за стенами замка. Я расхаживал туда-сюда, вначале забавляя, а затем уже ввергая в скуку стражу. Поскольку мне больше нечего было делать, я начал наблюдать за Кухулином.

Я видел, как днем он совершенствует свои навыки, а ночью охраняет жилище Куллана. Иногда, когда мне не очень хотелось гулять и я знал, что мой лекарь с железными пальцами не видит, я составлял Кухулину компанию. Как только мальчик понял, что я не сомневаюсь в его способностях и не смеюсь над ним, он принял меня как часть своего окружения. Я вспомнил леопарда, которого, по рассказам Елены, держал на Капри Тиберий. Это не был домашний любимец — никто с ним не возился, так что он приходил и уходил, когда хотел, — но он никогда не причинял вреда тому, кто оставлял его в покое. До тех пор, пока ты не совершал ничего, что ему бы не понравилось, можно было делать все что угодно и чувствовать себя в безопасности. Большую часть дня он дремал в тени. Однако если ты производил недалеко от него неожиданный громкий звук или слишком близко бросал копье, намеренно или случайно, желтый глаз открывался и, не мигая, смотрел на тебя до тех пор, пока все не успокаивалось. Елена говорила, что рядом с ним человек чувствовал себя очень маленьким и беспомощным животным. Тиберий был к нему очень привязан, и леопард каждую ночь спал у дверей его покоев. Если бы этого зверя не отравили незадолго до покушения на Тиберия, я думаю, в ту ночь убийце Макро не удалось бы пробраться в его спальню.

Поведение Кухулина было таким же отстраненным, как у этого леопарда. Я не представлял для него угрозы, и поэтому он терпел меня, но сам по себе я его не интересовал, и он бы, наверное, даже не заметил, если бы в один прекрасный день меня не оказалось рядом.

Почти каждое утро я пробуждался с первыми лучами солнца. Я вставал и выходил из ворот. Кухулин стоял поблизости, наблюдая за окрестностями широко раскрытыми глазами. В течение всего времени, что я провел вместе с ним, я ни разу не видел, чтобы он дремал на посту, разве что мальчик каким-то образом научился спать с открытыми глазами.

Через несколько ночей Куллан смягчился, предложив мальчику освободить его от обета, но Кухулин отказался и продолжал нести стражу, пока щенок не подрос настолько, что смог занять его место. Все это время мальчик соблюдал установленный им самим режим обучения и тренировок. Иногда он немного спал в середине дня, однако мгновенно просыпался, если кто-нибудь приближался к владениям Куллана.

Вечером того дня, когда подросший молодой пес был, наконец, готов взять на себя охрану замка, Кухулин пришел ко мне.

Я снова заглянул в его глаза. Они были все того же мягкого серебристо-серого цвета, но в них таилось сдержанное напряжение.

— Можно, я здесь отдохну?

Я вдруг понял, что у него нет собственной комнаты, и сделал жест, приглашая его располагаться как дома. Он улыбнулся, подошел к моей кровати, лег, потянулся, вздохнул и мгновенно погрузился в сон.

В течение трех дней и ночей я сидел и смотрел, как он спит, иногда и сам погружаясь в дрему, но в основном наблюдая за ним и раздумывая. Он спал почти беззвучно. Время от времени он потягивался, словно кошка, до треска костей, а потом снова замирал.

За исключением семей бедняков, всех ольстерских детей забирали у матерей сразу после отлучения от груди и отдавали женщинам, которые отвечали за общинные ясли. Матери виделись со своими детьми, только если сами того хотели, а отцы обычно вообще с ними не встречались до тех пор, пока дети не становились достаточно большими, чтобы держать меч. Тогда отцы сами решали, проявить интерес к ребенку или нет. У меня никогда не было детей, и вообще никого, о ком бы я мог заботиться. Я не знаю, что значит быть настоящим отцом, не знаю, на что это похоже, но могу предположить. Это примерно должно напоминать ситуацию, когда Кухулин крепко спит на моей кровати, а я присматриваю за ним.

В Имейн Мачу мы возвратились вместе, и в течение следующих нескольких месяцев я часто его видел. Каждый раз, когда мы встречались, я вспоминал слова Оуэна и действительно ощущал связь, словно между мною и мальчиком было нечто такое, что объединяло нас. Оуэна я тоже часто видел. Какое-то время его общество казалось даже забавным, однако долго выдерживать его навязчивый оптимизм и постоянно хорошее настроение я был не в силах. Я предпочитал проводить время с Коналлом и мужчинами постарше, напиваться с ними до сентиментальных соплей, беседуя о старых добрых временах, о тех днях, когда сражения были лучше, набеги за скотом на сопредельные территории чаще, мечи — крепче, дети — уважительнее, солнце — теплее, пиво — крепче, герои — героичнее. Это были люди простые и в то же время земные, и, что еще более важно, они любили жизнь. Большую часть времени я проводил с ними. Оуэн, напротив, находил их общество скучным и пытался отвадить меня от их компании. Я подозреваю, что он хотел покопаться у меня в мозгах, но не мог этого сделать, когда я был одурманен спиртным и отвлекался на тот ор, который сходил у Коналла и других моих дружков за беседу. Оуэн просто не мог оставить меня в покое. Видимо, он решил сделать все, чтобы я был счастлив. Того, что я уже был счастлив, он просто не видел, поскольку, с его точки зрения, мое счастье должно быть другим. В итоге я был доволен жизнью, а Оуэн — нет.

Несмотря на проблему Оуэна, на самом деле проблемой не являвшейся, ведь по сути своей он был человеком добросердечным да и я не держал на него зла, я достаточно приятно проводил время, развлекаясь тем, что узнавал все больше плохих слов, участвовал в вылазках за скотом, напивался до бесчувствия, способствовал распространению слухов о сказочных сексуальных способностях людей моего племени и занимался прочими подобными забавными вещами. И ждал, пока подрастет Кухулин, впрочем, подозревая, что тот уже вырос.

10

Мне приходится здорово напрягаться, чтобы вспомнить следующую часть этой истории, поскольку воспоминания о ней причиняют мне боль. Я так долго старался забыть об их смехе, прятал лицо Дердры за темными завесами времени, скрывал улыбку Найзи в темных закоулках сознания, где она не преследовала бы меня с такой настойчивостью. Но память никогда не тускнеет. Разумеется, я помню все.

Кухулин присоединился к Отряду Юнцов, и некоторое время я его не видел. Я же тем временем продолжал совершенствовать свое образование. Прошло несколько месяцев. Ходили слухи, что коннотцы собирают силы для похода, но со дня своего прибытия в Ольстер я не мог припомнить момента, чтобы здесь не ходили подобные слухи, поэтому, как и все остальные, я не обращал на них особого внимания. Я помню, что меня одолела скука, так что, когда Найзи и его братья предложили мне поехать поохотиться, я с радостью согласился. Погода стояла замечательная, поездка была приятной, дичь встречалась в изобилии. Сам я почти не охотился, вместо этого удовлетворившись тем, что поражал своих друзей демонстрацией мастерства управления лошадьми. Найзи и Ардан развлекались бросанием крошечных копий, которые они называли «зубочистками», во всех кроликов, попадавшихся нам на пути, и насмехались над меткостью друг друга, в то время как Эйнли, младший из братьев, ехал рядом со мной и изо всех сил старался показать, что он выше подобных ребяческих забав.

Вскоре мы оказались на опушке леса, где нам пришлось оставить колесницы, поскольку на них нельзя было проехать между деревьями, и пересесть на лошадей. Спустя несколько минут Ардан поднял приличных размеров вепря. Мы с радостными воплями начали преследовать животное в зарослях папоротника и густых кустов дрока и в конце концов загнали его между непроходимым колючим кустарником и небольшой расщелиной, на дне которой протекал ручей. Вепрь понял, что попал в ловушку, и развернулся к нам мордой, щетина на которой вздыбилась от бешенства. Я сразу вспомнил физиономию своего друга Коналла. Наши лошади начали бить копытами, испуганные неистовыми глазами зверюги и его огромными кривыми клыками. Точно такое же впечатление оказывал на животных и Коналл.

— Давайте-ка лучше спешимся, — предложил я. — Не хочется, чтобы лошади оказались на дне расщелины, а мы под ними.

Мы слезли с коней, и Ардан отвел их за деревья. После этого мы вчетвером выстроились полукругом, преграждая вепрю путь к свободе. Я посмотрел на Найзи. Его обычно бледное лицо стало румяным от возбуждения. Он показался мне совсем мальчишкой. Я вдруг подумал, что это, наверное, его первый вепрь. А братья были еще моложе его. У меня перехватило горло, поскольку на мне лежала ответственность за этих троих детей, ведь в любую секунду нас могло атаковать свирепое животное, которое было способно с легкостью убить взрослого мужчину. Но отступать было уже поздно, кроме того, братья не послушались бы меня, даже если бы я это предложил.

— Воткните торцы копий в землю, — быстро произнес я, — и цельтесь остриями в горло. Не пытайтесь нанести удар, просто крепко держите копья.

Кабан среагировал на мой голос и ринулся вперед. Он сделал вид, что атакует Найзи, потом, в последний момент, изменил направление и кинулся на меня. Я почувствовал удар, когда он налетел на острие моего копья, а потом металл скользнул по грудине вепря, и я оказался на земле под его тушей. Я едва успел вывернуться, когда мимо моего лица мелькнул клык длиной с мою руку и острый, как нож кожевенника. Я изо всех сил старался отпихнуть от себя огромную тушу, царапая руки о жесткую щетину и задыхаясь от едкого звериного запаха. Один из клыков рассек мне предплечье, снова опустился, чуть не задев лицо, а потом отодвинулся, чтобы нанести смертельный удар. Я закрыл глаза, а потом вдруг почувствовал удар в грудь, словно вепрь подпрыгнул и снова обрушился на меня всем телом. Я не мог дышать. Я умер.

Время остановилось. Я ждал. Боль не приходила. Я не чувствовал, что его клыки рвут меня на куски, хотя кабан продолжал лежать на мне, прижимая к земле. Раздался крик, а затем туша поднялась. Я вдруг почувствовал себя легче воздуха. Повернувшись на бок, я начал дышать, сотрясаясь всем телом и всасывая полные легкие воздуха, подобно тонущему человеку. Кто-то сунул мне в руку бурдюк с водой, и я отхлебнул из него, дожидаясь, пока окружающий меня мир перестанет кружиться и все встанет на свои места.

Когда все успокоилось, я открыл глаза и увидел лежащего рядом вепря. Умирающий зверь дергался в предсмертных судорогах, губы его завернулись, полностью обнажая огромные клыки. Его горло было насквозь пробито копьем, еще одно торчало вертикально вверх между ребрами. Я поднял глаза и увидел очень близко лицо Найзи, обрамленное черными волосами. Он держал меня за плечи и озабоченно разглядывал меня.

— Ты цел?

На левой щеке у меня был глубокий порез, который сильно кровоточил, хотя и не очень болел, — позднее из него получился довольно интересный шрам, хотя вреда эта рана мне почти не причинила. По-настоящему пострадала только рука. Найзи исследовал ее с очень серьезным выражением лица, после чего объявил, что повреждены только мышцы.

— Давайте спустимся к ручью, и я промою рану.

К тому времени, как он перевязал мне руку, я успел засунуть голову в холодную воду и немного прийти в себя, а мальчики — раз двадцать рассказать мне о том, что случилось, так что я довольно неплохо смог представить себе всю последовательность событий. Когда вепрь неожиданно изменил направление атаки, получилось так, что я промахнулся, и мое копье не попало в жизненно важный центр, находящийся в том месте, где шея животного переходит в грудь. Зверь сбил меня с ног, и я оказался под ним. В создавшейся свалке копье Найзи отлетело в сторону, поэтому он вытащил кинжал и прыгнул на спину вепря, целясь ему в горло. Именно тогда я почувствовал, что меня придавило. Его действия помешали вепрю нанести мне смертельный удар, а за это время Ардан и Эйнли успели воспользоваться копьями. Я окинул ребят взглядом. Найзи был покрыт кабаньей кровью, но совершенно не пострадал. Эти трое мальчиков спасли мне жизнь. Я почувствовал, что к горлу подступил комок, и, пытаясь скрыть свои чувства, хрипло промолвил:

— Залезайте в ручей и смойте кровь, а то еще подумают, что из-за моего недосмотра вы получили смертельные увечья.

Найзи скинул кожаную куртку, обнажив безволосую грудь и плоский живот, рельефный, как черепаший панцирь. Он, поднимая брызги, дошел до середины ручья, остановился на широко расставленных ногах, наклонился, погружая голову в воду, а потом резко выпрямился, словно рычаг осадной катапульты, так что вода скатилась по его спине и полетела в нашу сторону широкой искрящейся дугой. Под его белой кожей резко выступили продолговатые гладкие мышцы. Он обеими руками откинул с лица длинные черные волосы, отряхнулся, как собака, и стал уворачиваться от палок, которые мы принялись швырять в него за то, что он окатил нас брызгами.

Я думаю, что мы все увидели ее одновременно. Казалось, вот только что мы смеялись над Найзи и ее не было, а потом, не успел я моргнуть, как она уже стояла на противоположной стороне ручья, едва касаясь босыми ногами края воды.

Лишь взглянув на нее, я сразу же ощутил две вещи. Во-первых, я понял, что это самое прекрасное создание на свете. Во-вторых, я почувствовал печаль, которая окутывала ее, словно вуаль. Хотя ее улыбка и пронзила мое сердце, как солнечный луч пронзает тьму, я почти увидел окружавшую ее пелену печали.

От неожиданности мы все на мгновение замерли, но Найзи, казалось, просто превратился в камень. Он смотрел на нее, не говоря ни слова, не шевелясь, так долго, что казалось, будто прошел целый месяц. Мы бы, наверное, до сих пор там и стояли, если бы Ардан в конце концов не решил: хорошего понемножку; он побежал в ручей, высоко поднимая колени, чтобы не упасть. Ардан врезался в Найзи, и тот кувырком полетел в воду. Все начали смеяться, глядя, как они барахтаются в воде, и очарование момента растаяло. В конце концов Найзи спихнул с себя Ардана и посмотрел на нее, стеснительно улыбаясь. Она ответила ему улыбкой, и Найзи улыбнулся снова — так широко, что казалось, у него вот-вот отвалится верхняя часть головы. Казалось вполне естественным, что она, перейдя ручей, согласилась присоединиться к нашей трапезе, — это стоило сделать хотя бы для того, чтобы Найзи не выставил бы себя еще большим идиотом.

Ее звали Дердра. Она видела схватку с кабаном от начала до конца, и ее голос дрожал, когда она рассказывала о храбрости Найзи. Тот слушал ее, и у него при этом были глаза голодного человека, увидевшего стол, заваленный до потолка всевозможными яствами. Если бы я на тот момент еще не верил в любовь с первого взгляда, то, посмотрев на Найзи, лишился бы малейших сомнений по этому поводу.

Охота была закончена. Ардан и Эйнли отправились пострелять по птицам, а я дремал в тени, вполуха слушая, как Дердра и Найзи болтали без умолку. Это продолжалось весь день. Иногда они даже не останавливались, чтобы перевести дыхание, иногда не говорили ни слова, просто уставившись друг на друга с таким жадным любопытством, которое я никак не мог бы назвать здоровым. Они сидели рядышком на берегу ручья, близко, как два глаза на одном лице, и так же, как глаза, ни разу не коснулись друг друга. Когда настала пора уезжать, она бросила на Найзи взгляд, от которого у такого старика, как я, остановилось бы сердце, и заставила его пообещать, что он вернется на то же место на следующий день. Взобравшись на коня, Найзи гордо выпрямился, так, что чуть не уперся головой в небо, посмотрел ей в глаза и сказал:

— Я приеду.

Мне тогда показалось, что он выполнит свое обещание, даже если настанет конец света.

Домой мы возвращались молча. Оуэн с большим удовольствием выслушал историю о вепре, и разразился на редкость глупым безудержным смехом, когда я рассказал ему, как едва избежал смерти. Потом я рассказал ему о Дердре. Как только прозвучало ее имя, смех захлебнулся, словно Оуэна огрели по щеке.

— В чем дело?

Он вдруг стал очень серьезным.

— Разве я не рассказывал тебе историю о Дердре?

Я издал почти беззвучный стон, потом решил быть честным и сопроводил пронзившую меня боль соответствующими звуками.

— У меня болит рука, и вообще, мне нужно выпить, — тряхнув головой, сообщил я. — Ты не можешь изложить ее покороче?

Разумеется, он не мог. Эту историю он раньше рассказывал у костра, и не знал, как это можно сделать по-другому. Впрочем, мне кажется, что он все-таки решил попытаться быть кратким хотя бы раз в жизни, поэтому я тоже пообещал себе попробовать его не прерывать.

— За шестнадцать лет до того, как Сетанта появился в Имейн Маче, у Фелима, сына Далла, родился ребенок. Конор, Каффа и все воины двора приехали навестить новорожденную девочку, ибо хлебосольство Фелима славилось на весь Ольстер.

Конор взял ребенка на руки и улыбнулся. Девочка была на удивление маленькой, с черными волосами и зелеными глазами, а ее кормилица сказала, что она с самого рождения ни разу не заплакала.

Конор повернулся к Каффе.

— Предреки ее будущее! — закричал он. — И пусть оно будет хорошим!

Каффа напряженно засмеялся и удалился, чтобы развести костер и приготовить жертву богам. Король со своими людьми направились в пиршественный зал, намереваясь приступить к празднеству, на ходу крикнув Каффе, чтобы тот поскорее принес им добрые вести.

Этот пир наметили еще в тот день, когда стало известно о том, что Дергара, жена Фелима, должна стать матерью, и с тех пор гонцы разъезжали вдоль и поперек по всей стране в поисках особых угощений, пока переплетение их следов не стало похожим на узор шали богатой женщины. Король и его люди принялись за угощения и совсем забыли о Каффе, отсутствовавшем дольше обычного. Когда король, обернувшись, увидел за своей спиной жреца, он немало удивился. Друид молчал, а лицо его было мрачным.

Конор приветствовал его радостным криком, предложил ему вина и еды, а потом сказал, чтобы тот прочитал всем свое предсказание. Сначала Каффа отказался и попросил короля о личной аудиенции, но Конор и слушать об этом не желал, настаивая на том, чтобы жрец как можно громче объявил всем новости.

Каффа встал подле короля и начал говорить. Голос его был тих, но те, кто находились поближе, уловили интонацию его речи и зашикали на своих соседей, так что через несколько мгновений его мягкий голос отчетливо зазвучал в умолкшем зале, как шаги палача по плитам тюремного двора.

— Ребенка назовут Дердрой и она будет самой прекрасной женщиной в Ирландии.

— Отличные новости! — воскликнул король.

Некоторые из присутствующих сдвинули кубки и принялись радостно кричать, но большинство гостей видели слезы, беззвучно стекавшие по щеке жреца, и хранили молчание, зная, что новости могут обернуться дурным предзнаменованием. Каффа продолжил излагать свое предсказание, стараясь не смотреть на короля.

— Ей не будет равных по красоте, цветы завянут от зависти, когда она пройдет мимо, а все звери будут мирно сидеть у ее ног. Она прославится многими делами. Речь у нее будет прекрасна, ум — быстрым, нрав — ровным, воля — сильной. Все женщины будут мечтать о том, чтобы она стала их подругой. Все мужчины станут завидовать ее мужу, ибо она сохранит верность единственному мужчине до самой смерти.

Каффа умолк. Казалось, на какое-то мгновение его подвел голос. На противоположном краю стола прозвучало непристойное замечание, так и оставшееся без ответа, и говоривший покаянно умолк. Каффа поднял голову и посмотрел поверх сидевших за столом людей, затем устремил взгляд как бы сквозь крышу, к далеким звездам.

— История Дердры станет величайшей историей любви из всех, что когда-либо рассказывали в Ирландии.

Конор с грохотом ударил кубком по столу.

— Значит, сами боги нам благоволят! — воскликнул он. — Ибо у Ольстера уже есть величайшие герои, а теперь будут и величайшие влюбленные! Как славно жить в такое время!

Но никто из его людей не промолвил в ответ ни слова, почувствовав, что сейчас услышат нечто страшное. Голос Каффы стал хриплым и еще более тихим.

— Она выйдет замуж за великого короля. О ее красоте будут говорить постоянно, но не о ее счастье. Жизнь ее будет коротка, хотя любовь — огромна. Ради ее любви разрушится великое королевство, и она принесет Ольстеру смерть и погибель.

Наступила жуткая тишина. Король Конор медленно поднялся из-за стола и гневно впился глазами в друида. Вечер был испорчен, а присутствовавшие пришли в уныние. Черная тень упала на лицо короля, и он прокричал следующие слова:

— Ты глупец, старик! Иди, поиграй со своими куриными костями где-нибудь в другом месте и не докучай честным войнам своими дурацкими россказнями! Это очередная твоя глупость, как в тот раз, когда ты уверял нас, что солнце будет светить в течение года и одного дня, после чего сразу же пошел дождь и заливал нас в течение месяца! — Король показал на своих воинов, и его тон стал более спокойным — он теперь не угрожал жрецу, а лишь предупреждал его. — Ты испортил счастливый день, добрую еду и прекрасное вино. Теперь уходи от нас и не возвращайся, пока у тебя не будет хороших вестей! — Он широко раскинул руки. — Мы привыкли к твоей глупости, и нам нравится позволять тебе забавлять нас своими историями, но не думай, что мы воспринимаем их серьезно.

Конор окинул взглядом присутствующих. Судя по их лицам, его речь не была убедительной. Он рассмеялся над ними.

— Вы — беззубые старики, опасающиеся собственной тени! Ладно, тогда я сам позабочусь о том, чтобы за девочкой хорошо присматривали. Я беру ее под свое покровительство. Ее увезут далеко отсюда, туда, где ее не увидит ни один мужчина, и она будет жить там, пока ей не исполнится семнадцать. Через семнадцать лет после этого дня мы устроим великое свадебное пиршество — а готовиться к нему начнем прямо сейчас! — и я сам женюсь на этой девочке. Так будет лучше всего. Если она вырастет красавицей и из-за нее поссорятся двое героев, мир будет нарушен. Король — я! Никто не усомнится в моих правах, какой бы красивой она ни была. Разве это не лучший выход?

— Ее нужно умертвить! — произнес кто-то из глубины зала.

Среди гостей пронесся одобрительный шепот.

Конор мгновенно вскочил на ноги.

— Если вы верите в пророчество, тогда слушайте меня! Ей суждено выйти замуж за короля. Ну так вот, я и есть этот самый король. Она будет любить лишь одного мужчину, и этим мужчиной буду я, и она будет мне верна. Всем будет известно об этом пророчестве, и все будут знать, что пытаться изменить существующее положение вещей бессмысленно. Это на тот случай, если вы поверили глупым предсказаниям. Если нет, тогда поверьте мне: я смогу уберечь ее от несчастья, и больше говорить не о чем.

Оуэн остановился и перевел дух. Я задумался.

— Я полагаю, они доверили королю судьбу девочки? — спросил я.

— У них не было особого выбора. Конор тогда был еще сильнее, чем сейчас. Немногие отважились бы перечить ему после того, как он принял решение.

— Но они действительно поверили в пророчество?

Оуэн пожал плечами.

— Ты же видел, как люди относятся к пророчествам Каффы. В основном они радуются, когда он предсказывает солнечный день, и насмехаются, когда Каффа обещает дождь. Думаю, он был настолько поражен увиденным, что на этот раз это их немного напутало.

— Почему же они не согласились с его словами?

— Им не нравится мысль о том, что ими могут управлять какие-то звездочеты. К тому же их не слишком увлекла идея убить младенца всего лишь на основании какого-то предсказания. Конор предложил им вариант, позволявший выйти из этой ситуации и снова продолжить пир. Согласиться с таким решением было несложно.

Я кивнул.

— Пожалуй, что так. Им не пришлось выбирать, принимать пророчество или отвергнуть. Конор позволил им слезть с крючка.

— Совершенно верно. Кормилица унесла ребенка, а Конор объявил еще одно состязание, в котором победитель, выпивший больше всех спиртного, получал в качестве приза кубок, украшенный драгоценными камнями, так что все с радостью забыли о девочке.

Мне пришла в голову неожиданная мысль.

— А как давно это случилось?

Оуэн скривился.

— Семнадцать лет назад.

— Ага. Значит, Конор ожидает прибытия молодой жены со дня на день.

Оуэн кивнул.

— А ты говоришь, она красивая? — в свою очередь спросил он.

Я тоже ответил кивком.

— Что же мы можем предпринять?

Оуэн сделал серьезное лицо и начал отбрасывать варианты, считая их по пальцам.

— Конору говорить нельзя, это уж точно. Он не станет церемониться с теми, кто занимается браконьерством в его владениях. Впрочем, после того, как сегодня Найзи спас твою шкуру, ты ведь не станешь выдавать его королю, чтобы тот устроил ему взбучку, верно?

Я помотал головой. Оуэн разогнул еще один палец.

— Собственно, мы не можем вообще никому об этом рассказывать, потому что пойдут сплетни и король все узнает. Я только надеюсь, что у этой троицы хватит ума держать язык за зубами.

Я кивнул. У меня возникло ощущение, что братья не станут никому рассказывать о Дердре.

— Хорошо. Тогда, я думаю, единственная возможность — это как можно быстрее разыскать Найзи и напомнить ему о том, во что он может вляпаться. Если, конечно, ты не думаешь, что это просто страстное увлечение, которое скоро развеется.

Я покачал головой.

— Ты не видел их вместе, — сказал я. — Впрочем, как и ее саму, а то бы не стал этого говорить.

— Тогда мы должны найти Найзи и надеяться на то, что у него достаточно здравого смысла.

— Боюсь, что его мысли заняты лишь Дердрой, — заметил я, следуя за ним.

По дороге Оуэн продолжил свой рассказ.

— Как только Конор взял новорожденную Дердру под свое покровительство и поклялся жениться на ней, ее увезли и поселили вместе с Леверкам, старой кормилицей Конора, жившей вдвоем с мужем в самом сердце огромного леса близ Куэлгни, в сокрытом от посторонних глаз замке без зеркал и блестящих поверхностей. Никто, кроме этих двух стариков и короля, не знал, где находится девочка. Когда Дердре исполнилось десять лет, старик умер, и ее воспитанием продолжала заниматься лишь его вдова. К тому времени, когда до семнадцатого дня ее рождения оставался месяц, Дердра ни разу не видела ни своего собственного лица, ни лица своего сверстника или сверстницы, и не знала никого, кроме стариков. Иногда, ночью, приезжал высокий человек, который входил в ее комнату и поднимал над головой лампу, чтобы рассмотреть лицо девочки. Она не знала, кто он, но понимала, что нужно делать вид, будто она спит, поэтому лежала тихо и не шевелилась. Девочка чувствовала исходивший от него запах кожи и пота, а однажды за звоном монет, посыпавшихся на стол, и негромким смехом даже расслышала его низкий голос, когда он что-то говорил старой кормилице. Ей страстно хотелось узнать, кто он такой, но, когда она набралась храбрости и спросила об этом старушку, та стала все отрицать, утверждая, что Дердре это просто приснилось.

Однажды вечером, когда до дня ее свадьбы осталось совсем немного времени, Дердра и Леверкам смотрели через крепостной вал, защищавший их замок, на мир, освещенный полной луной и покрытый снегом. Снег лежал повсюду, доходя до бедра взрослого мужчины, и покрывал тонким слоем ветви деревьев, ожидая, когда первый утренний ветерок тихо сдует его на землю. Деревья казались выкованными из старого серебра и сияли в отражавшемся снегом свете. Вместо обычного зеленого все пространство перед входом в замок было устлано густым белым ковром, с единственной темной заплатой в том месте, где поваренок забил на ужин теленка. Кровь животного покрывала снег багрово-черной коркой. Дердру вдруг охватило какое-то странное чувство, и она воскликнула печальным тоном:

— О няня, таковы будут цвета человека, которого я полюблю! Волосы его будут цвета воронова крыла, щеки — такого оттенка, как кровь, а кожа — как свежевыпавший снег.

На лице старой кормилицы отразилась тревога, и Дердра сразу же этим воспользовалась.

— Ах, только не говори мне, что Конор, который будет моим мужем, не такой, я ведь уже и сама догадалась! Но скажи мне честно, есть ли в Ирландии такой человек, как тот, которого я описала?

Старая кормилица ответила честно, хотя и скрепя сердце.

— Есть, дитя мое. Ты только что описала Найзи, сына Осны, воина Красной Ветви.

Дердра опечаленно отвернулась от нее.

— Значит, я никогда не буду счастлива с Конором и никогда не соглашусь стать его женой, пока жив Найзи.

С этими словами Дердра упала перед Леверкам на колени и ухватила ее за юбки. Леверкам попыталась придать лицу строгое выражение, однако она любила Дердру и не испытывала желания видеть ее несчастной женой короля.

— Ты должна.

— Не буду, не могу. Я лучше умру. Найзи не допустит этого, и мы всегда будем вместе.

Старая кормилица отвернулась, чтобы не видеть обращенного к ней прекрасного лица, и тихие слезы упали с ее щек, словно растаявший снег с темных веток деревьев.

Оуэн замолчал. Мы решили разделиться и искать сыновей Осны по отдельности. Я отправился на поиски, вспоминая Дердру, темные волосы, обрамлявшие ее лицо, и о том, что она рассказывала Найзи о своем детстве. Теперь я понимал, что за ее словами скрывается правда, которую она знать не могла.

11

Я внезапно проснулся. У меня раскалывалась голова.

На краю моей постели сидел Найзи. Он смотрел на меня со странным выражением лица, говорившим, скорее всего, о чем-то вроде сильного смущения.

— Что случилось? — спросил я.

— Я хочу с тобой поговорить.

Вздохнув, я спросил:

— А до утра это подождать не может?

— Уже и так утро. Почти.

Я выглянул в окно. До появления первых признаков рассвета на самом деле оставалось еще часа три. В очаге, обогревавшем комнату, все еще ярко горел огонь. Я проспал около часа. Этого было явно недостаточно.

— Ты сошел с ума. Сейчас не утро, и вообще неподходящее время для разговоров. Уходи, вернешься позже.

— Тогда будет слишком поздно.

Мне не понравился тон, которым он это сказал.

— А в чем дело, что случилось?

Он снова засмущался. На лице задергалась мышца.

— Я как раз об этом и хотел с тобой поговорить.

Мне стало понятно, что, если не выполнить его просьбу, все равно ничего путного из этого не выйдет, поэтому я сел поудобнее и сказал:

— Тогда говори.

Он присел на краешек моей кровати, ерзая так, словно постоянно чувствовал себя неуютно. Он словно завис над кроватью, и был настолько напряжен, что, казалось, его вот-вот разорвет. Я вылез из постели и направился в угол комнаты, где у меня хранился бурдюк с вином. Налив немного вина в кубок, я вернулся к кровати.

— Держи, — сказал я. — Выпей.

Он замешкался, потом одним движением опрокинул содержимое кубка в рот. Я боялся, что этого было недостаточно — все равно, что плюнуть в костер, но, похоже, вино сделало свое дело. Найзи перестал сильно трястись, однако я заметил, что его взгляд все время метался между дверью и мной. Создавалось впечатление, что его смущает моя нагота. Так, словно я… Тут в мою затуманенную голову проник луч света, и я понял, в чем дело.

— О Зевс, только не это! — отдуваясь, выдохнул я. — Она здесь, не так ли? Ты привел ее сюда?

На мгновение он стал похож на довольного щенка, а потом на испуганного маленького мальчика.

— Ты ведь никому не скажешь?

Я помотал головой, то ли уверяя, что не скажу, то ли просто в изумлении — даже не знаю, тем не менее я взял штаны и натянул их. Найзи явно успокоился и направился к двери. Из-за косяка показалась девичья рука, а потом и вся Дердра.

Она выглядела совсем юной. Впрочем, как и Найзи. В ту ночь они казались детьми, хотя ей уже исполнилось семнадцать, а Найзи был на год старше Дердры и уже доказал, что вскоре станет отличным воином. Какое-то время я молча смотрел на них, а они стояли, держась за руки, и ждали, чтобы я что-нибудь сказал. Оба они светились любовью; не было никакого смысла ни спорить, ни пытаться их разубедить, это было все равно, что сказать солнцу, чтобы оно не вставало. Мне нужно было что-то придумать, но на ум ничего не приходило.

— Как она… как Дердра сюда попала? — спросил я.

— Пришла, — гордо сообщил Найзи. — Я собирался ее забрать, но мы встретились на полдороги. Она знала, что я должен приехать.

— Я не хотела тебя ждать, — сказала Дердра.

Ее голос звучал как свирель весенним утром. Они попали в ужасную беду.

Словно почувствовав мои сомнения, Найзи повернулся ко мне.

— Ты сможешь нам помочь? — спросил он.

Я попытался заставить свой мозг работать. Было очевидно, что им нужно уехать, причем подальше. Им нужны были лошади, провизия, удача, деньги, оружие, место, где они смогут спрятаться, защита, еще и еще раз удача, плащ-невидимка, крылатый конь… Когда Конор об этом узнает, можно считать, что им конец. Для того, чтобы их поймать, он способен даже пересечь Стикс. Я напряг извилины, заставляя их шевелиться.

— Где сейчас Ардан и Эйнли?

— Ждут дома.

Нужно было действовать, делать все что угодно, но только не стоять полураздетым в своей комнате перед этими ольстерскими Геро и Леандром. Я накинул на плечи плащ.

— Оставайтесь здесь. Я все устрою. Только не выходите из дому.

Я тихо выскользнул из комнаты и отправился все устраивать. Что именно, я еще не знал.

Однако, принявшись за дело, я понял, что все гораздо проще, чем я предполагал. Я украл еду в кухне, забрал одеяла из свободной комнаты, которую приметил еще раньше — на случай если понадобится место с кем-нибудь встретиться, и позаимствовал кое-какое оружие у людей, спавших в пиршественном зале. Труднее всего оказалось добыть лошадей. Мне пришлось выводить их из загона по одной. Так я мог легко справиться с ними, не поднимая шума, что вряд ли получилось бы, если бы их сразу было две или больше. Поэтому мне пришлось четыре раза пробираться мимо спящей стражи, каждый раз чуть не умирая от страха, ожидая, что они проснутся и положат конец моему приятному пребыванию в Имейн Маче.

Я привязал лошадей к дереву, погрузил на них припасы, после чего направился к себе в комнату, чтобы забрать этих детей, надеясь, что у них хватило ума оставаться на месте.

Мои надежды оправдались. У самой двери что-то заставило меня остановиться и прислушаться. Потом я тихо подкрался к окну и заглянул в комнату.

Они не смогли тихо сидеть, дожидаясь моего возвращения. Их одежда лежала на полу возле кровати, и я увидел золотившиеся в мягком свете умирающего огня их нагие тела.

Он лежал на моей кровати, а она двигалась над ним. Ее длинные темные волосы падали на его лицо, когда она наклонялась, чтобы поцеловать его, а его руки медленно скользили по ее телу, остановившись в конце концов на грудях. Я смотрел, как он легко коснулся грудей губами, снова откинулся на ложе и выгнулся дугой, когда она опустилась на его бедра.

Обычно картины любовных утех кажутся мне скучными. Возможно, потому, что я предпочитаю заниматься этим сам, а не наблюдать за тем, как это делают другие. Но в тот момент я смотрел, словно завороженный. Я стоял у окна и наблюдал за ними, слыша даже самый тихий вскрик, чувствуя каждое движение. Я хотел Дердру больше, чем когда-либо хотел какую-либо женщину, желание было особенно сильным от сознания того, что этого никогда не произойдет. Мне оставалось только смотреть, и на короткое время я превратился в Найзи. Когда Дердра запрокидывала голову и с ее губ срывался стон, мне казалось, что именно мое тело заставляло ее это делать. Когда ее тело сотрясалось от наслаждения, а ее ноги сжимали его бедра, словно в борцовском замке, именно мои руки давали ей все то, что она чувствовала. Ощущение, что я был там, в комнате, было невероятно сильным. Когда все кончилось, я был как в тумане и не знал, что делать. Они в изнеможении упали на кровать, скользкие от пота. Там не было места для меня. Я сел на землю, съехав спиной по стене, чувствуя себя посторонним на этом празднике жизни.

Подождав еще минут пять, я негромко покашлял, из комнаты сразу же донесся поспешный шорох. Я постоял у двери еще минуту, потом вошел, стараясь на них не смотреть. Они уже оделись, держались за руки и были готовы к отъезду.

Не обмолвившись ни словом, мы сели на лошадей и отправились в путь. Мы ехали целый день и полночи, а потом я показал им дорогу к побережью и повернул обратно. По пути в Имейн Мачу я дважды видел вдалеке всадников, направлявшихся в мою сторону, и делал круг, чтобы не встретиться с ними. Пару часов я потратил, выискивая оленя, и в конце концов нашел старую самку, которая оказалась достаточно медлительной для моих не ахти каких охотничьих навыков. Когда я вернулся домой, было уже почти темно. Во дворце царил хаос. Старая кормилица рассказала Конору о тайном бегстве влюбленных, и король разослал по всем дорогам вооруженных всадников, надеясь, что им удастся перехватить беглецов, но его действия не увенчались успехом. Стражи у ворот встретили меня подозрительными взглядами, но потом увидели оленя и, учитывая то, что я слыл никудышным охотником, успокоились. Мое алиби было признано. Мне удалось сделать достаточно удивленное лицо, выслушивая новости о Дердре и Найзи. Никому не пришло в голову сообщить Конору, что меня не было в замке целых два дня, а в разговорах с Оуэном мы оба избегали даже намеков на случившееся. Люди, которых Конор послал ловить беглецов, вернулись ни с чем. Некоторое время король пребывал в мрачном настроении, но постепенно все успокоилось, и жизнь вернулась в нормальное русло. На какое-то время.

12

У меня снова разболелась голова, причем виноват в этом был я сам. Я уже бывал на достаточном количестве пирушек с участием Коналла, чтобы знать, что начиналось все с пары кубков вина, затем следовала целая серия тостов, что неизбежно приводило к соревнованию — кто кого перепьет, и в итоге пирушка плавно заканчивалась дракой. В последнее время он стал просить средиземноморских купцов, чтобы они привозили все более и более крепкие вина, которые затем подсовывал нам без всякого предупреждения. Новейшее его приобретение прибыло к нам с Кипра — это была густая сладкая смолистая смесь, которая охватывала все жизненно важные органы человека железными обручами, а потом их сжимала. Я одобрительно относился к идее пить, как настоящий герой, однако сомневался, что пьянство в компании с Коналлом позволит мне прожить достаточно долго, чтобы и умереть как герой.

Именно в тот момент, когда я попытался снова заснуть, после того как вывернул свое нутро чуть не наизнанку над ночным ведром, в мою комнату, производя не меньше шума, чем стая голубей, опустившихся на поле, полное голодных котов, вошел Оуэн. Он попытался разбудить меня, столкнув с кровати.

— Лири, пойдем скорее! На, быстрее надевай свою одежду. Давай, да не лежи ты так!

— Я тебя предупреждаю, — тихо прорычал я, даже не подумав сдвинуться с места. — Попробуй пихнуть меня еще раз, и я убью тебя без капли сожаления.

У Оуэна хватило ума прекратить свои попытки стащить меня с кровати, однако он продолжил бегать по комнате и возбужденно тарахтеть, пока у меня не лопнуло терпение.

— Иди отсюда! — рявкнул я. — Иди, пока я не превратил тебя в еду для собак. А если угрозы тебя не пугают, тогда уйди ради дружбы, или из жалости, или по какой сам захочешь причине, но только оставь меня в покое!

Оуэн в два прыжка пролетел всю комнату и, не обращая внимания на злость в моем голосе, опустился на колени возле кровати. Его лицо оказалось на расстоянии ладони от моего. Он понял свою ошибку, как только я на него дохнул. Его глаза разошлись в разные стороны, а кожа приобрела бледно-зеленый оттенок. Он задохнулся, сглотнул и отступил на безопасное расстояние.

— Ты должен пойти! — возбужденно произнес он, как только обрел способность дышать. — Каффа читает пророчество!

Я застонал — и потому, что представил, как Каффа порет чушь о своих приятелях из царства Аида, и оттого, что у меня было такое чувство, будто только что на мой желудок приземлился слон.

— Каффа пророчествует, — пробормотал я. — Как увлекательно!

Оуэн не сдавался. Он придвинулся ко мне, потом спохватился и снова отступил.

— Нет, нет, ты должен пойти! Такие события, как пророчество жреца-друида, случаются только раз в году, или еще реже!

— И это слишком часто, — процедил я сквозь сомкнутые зубы.

Наступила тишина. Через некоторое время я с замирающим сердцем сдался и приоткрыл один глаз. Оуэн сидел в противоположном углу комнаты и ждал. Увидев, что я смотрю на него, он сразу же принялся меня добивать.

— Ты всегда говоришь, что хочешь узнать о нас побольше, а когда происходит событие, благодаря которому ты за час узнаешь больше о нашей жизни, чем за целый месяц, ты отказываешься!

Больше я не мог этого выносить. Я оперся на локоть, и из моей глотки раздалось негромкое рычание:

— А это потому, идиот, что я умираю. Пусть бы Каффа предрекал хоть конец света, я все равно остался бы здесь лежать, ничуть об этом не жалея. Пусть Каффа превратится в орла и вознесется в задницу Великого короля, я даже шагу не сделаю, чтобы увидеть это чудо. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Не желаю никуда ходить и слушать чушь какого-то полоумного старика, рассказывающего о том, как он смешал барсучьи мозги с языками дюжины жаворонков и левой рукой намазал этой смесью голову своей жены с помощью уха оцелота, после чего ему явилось видение, будто урожай окажется хорошим, король будет в добром здравии, а на мой день рождения прольется дождь, — я повысил голос. — Ты понял? Мне наплевать. Я не верю в предсказания, и мне не интересно наблюдать, как старый мошенник станет обманывать кучу доверчивых полудурков. Я рад, что вам это доставляет огромное удовольствие, но меня, пожалуйста, оставьте в покое.

Я снова упал на подушку. В голове бухало, как в морском гроте во время шторма. Со лба скатилась капля маслянистого пота и повисла на губе; на вкус она была похожа на подсоленное вино.

Оуэн молчал почти столько, сколько, по его мнению, требовалось, чтобы я подумал над его словами.

— Пойдем, — наконец сказал он таким тоном, которым взрослые разговаривают с капризным ребенком, и схватил меня за руку.

Я понял, что он собирается сейчас сделать.

— О нет, нет, только не это! — заорал я, готовясь дорого продать свою жизнь.

К несчастью, именно в этот момент меня подвел желудок, и в течение минуты мне было совершенно безразлично, что со мной происходит. Когда я наконец оторвал взгляд от ведра, вокруг меня стояло несколько пар ног. Я пытался сопротивляться, но обладатели ног подхватили меня и куда-то потащили, не обращая никакого внимания на мои слабые стоны.

Существует поговорка: от того, что делает с тобой вино, нет другого лечения, как еще больше вина. Эта поговорка неверна. У ольстерцев есть лечение и еще одна поговорка о том, что иногда лекарство может быть хуже болезни. Эта поговорка верна.

В Риме есть бани — собственно, в каждом городе империи есть бани — это культурные места, куда люди ходят, чтобы повидаться с другими людьми, побриться, съесть что-нибудь, помыться и согреться, цивилизованным и благородным способом выгнать из себя вместе с потом последствия удовольствий предыдущего вечера. В Ольстере бань нет. На самом северном краю Имейн Мачи к угловой части стены пристроена маленькая хижина, сделанная из тонких деревянных досок и покрытая большими пластами дерна, собранного на мягком черноземе, окружающем Имейн. Пол в ней выложен квадратными плоскими камнями. Жертву помещают в эту хижину, после чего мучители разжигают в яме под камнями огонь. Вскоре камни раскаляются. Тогда изверги брызгают на камни воду, отчего образуется огромное количество пара, и тот, кто находится внутри, зажаривается чуть не до смерти. Считается, что это излечивает его болезнь. Действительно, если жертва переживет это страшное испытание, что весьма сомнительно, она выходит из хижины в несколько лучшем состоянии, однако для того, чтобы почувствовать какое-то улучшение, ей приходится провести в таких жутких условиях целый час.

В этот раз я провел там целую жизнь, а то и две, и, выйдя оттуда, напоминал вареную свеклу. Оуэн радостно поинтересовался, улучшилось ли мое самочувствие. Если бы у меня остались силы, я бы разорвал его на кусочки и скормил воронам. Поскольку сил не осталось, я просто кивнул и вложил в свой взгляд всю злость, на какую был способен. Судя по всему, Оуэн остался доволен. Он взял меня под руку и повел во двор замка.

В центре двора сидел Каффа, который, больше чем обычно, напоминал одного из тех продажных и развращенных паразитов, что набивались в зал сената, и, когда там присутствовал император, превозносили его до небес, а как только он уходил, начинали осыпать проклятиями. Тогда они получали возможность вернуться к серьезному делу распродажи чести Рима тому, кто даст самую высокую цену. Борода Каффы выглядела очень внушительной, его поведение оказывало не меньшее впечатление — разумеется, на тех, кто верил его штучкам. Лично я находил его торжественный вид забавным, а выводы, сделанные на основе изучения куриных потрохов, — поверхностными. Каффа был человеком гордым, но, тем не менее, не обижался на меня за мое неверие. Он мне нравился, был ко мне добр, и только печально улыбался, когда я говорил ему, что думаю по поводу его верований. В конце концов мы молчаливо согласились не мешать друг другу пребывать в сетях своих заблуждений.

Вокруг старого мошенника разместился Отряд Юнцов, расположившийся полукругом. По какой-то причине ольстерцы считали, что вопросы предсказателю должны задавать дети. Наверное, это было каким-то образом связано с их невинностью или доверчивостью. Дети любят сказки почти также сильно, как взрослые.

Когда появились мы с Оуэном, все уже, похоже, подходило к завершению. Каффа заканчивал отвечать на запутанный вопрос, заданный Фолломайном, старшим сыном Конора. Голос его звучал, как положено — напевно и размеренно — и все собравшиеся дружно кивали в ритме его речи (или, возможно, засыпали). Все улыбались. Судя по всему, они остались довольны пророчествами Каффы. Они, очевидно, забыли, что поддерживать у них состояние удовлетворенности было его работой.

Мы стали позади группы детей и как раз услышали последний вопрос, который задал друиду Найал.

— Отче, для чего будет хорош сегодняшний день?

Оуэн прошептал мне, что это традиционный заключительный вопрос. Я кивнул. Это мне было уже известно, но я не собирался сообщать об этом Оуэну, поскольку для него это был бы очередной повод поговорить.

Старик откинул назад голову, словно груз его знания был слишком тяжел. Он замолчал, сделав положенную паузу, а затем снова открыл рот.

Ничего не случилось. На несколько секунд он замер, казалось, не в силах ни шелохнуться, ни вымолвить слово. Потом он снова расслабился и заговорил.

Голос его звучал обычно, в противоположность тому напыщенному неестественному тону, который большинство друидов, включая Каффу — нет, особенно Каффа! — как правило, использовали в таких случаях.

— Сегодняшний день хорош для того, чтобы принять оружие, — сказал он. — Мальчик, который сегодня возьмет в руки оружие и станет мужчиной, будет величайшим героем из тех, кого когда-либо знал Ольстер. Однако жизнь его будет короткой.

Снова молчание. Каффа моргнул и затряс головой, словно ошеломленный или ослепленный ярким светом, хотя свет был обычным, потом пророк улыбнулся и протянул руки мальчикам, чтобы они помогли ему подняться.

Оуэн толкнул меня под ребро, и показал глазами на противоположную сторону двора. В тени стоял Кухулин. Его тело было напряжено почти так, как если бы с ним случился какой-нибудь припадок. Потом он как будто расслабился и посмотрел на нас. Встретившись со мной взглядом, он вприпрыжку подбежал к нам с Оуэном.

— Пойдете со мной? — спросил он. — Мне будет нужна помощь.

Не дожидаясь нашего согласия, он направился к королевским покоям. Я настолько удивился, что продолжал стоять с открытым ртом. Оуэн, учуяв, что может получиться неплохая история, схватил меня за локоть и подтолкнул вперед, заставляя следовать за мальчиком.

Король сидел за столом. Он только что закончил завтракать и вполголоса разговаривал с очень хорошенькой служанкой. Ее реакция не оставила у меня сомнений, что мы выбрали весьма неудачный момент для обращения к королю; исключением, пожалуй, могло быть только известие о вторжении вражеских войск в его королевство. Я попытался ретироваться, надеясь, что он нас не заметил, однако Кухулин взглянул на меня так, словно я его предал, поэтому мне оставалось только вжать голову в плечи и поплестись к столу с как можно более извиняющимся видом. Кухулин пристроился за мной, Оуэн — за ним. Я чувствовал себя так, словно был голым. Король повернулся. Как только он увидел нас, улыбка замерла на его губах, будто ее вырезали в камне.

— Так… — протянул он. — Это что такое? Делегация? — он помахал рукой, давая свое благословение. — Ваша просьба удовлетворена.

Он снова повернулся к девушке. Аудиенция была окончена. Впрочем, я его не виню, девушка действительно была очень хороша. Я пребывал в растерянности. Конор не хотел нас видеть, однако мои друзья напирали на меня сзади, так что уйти я не мог. Я застыл на месте и ждал, но я не хотел просто стоять вот так вот, ничего не делая, поэтому стоял с открытым ртом. Для разнообразия я попытался один раз издать мычащий звук, но прозвучал он как-то не очень отчетливо, поэтому я решил просто стоять с открытым ртом, не мыча.

Постепенно до Конора дошло, что мы не ушли. Он попытался сделать вид, что мы все-таки ушли, но это не сработало, мы явно его отвлекали. Наконец он сдался и повернулся ко мне с раздраженным вздохом.

— Лири, — произнес он.

Я попытался отозваться, но голос пропал. Король снова вздохнул.

— Я ведь сказал «да», даже не выслушав вашу просьбу, — он говорил тихим низким голосом, в котором величайшая учтивость сочеталась с явной угрозой. — Что я еще могу сказать?

На губах служанки появилась жеманная улыбка. Если бы на ее месте был кто-нибудь другой, эта гримаска вызвала бы только раздражение, но в ее исполнении выглядела очень мило. Конор вопросительно смотрел на меня, словно ожидая ответа. Кухулин пнул меня в лодыжку. Я понял, что моя проблема заключается не только в том, что я стою перед чрезвычайно недовольным королем, ощущая при этом внезапную боль в лодыжке и по-дурацки открыв рот, но и в том, что оказался в роли делегата, которому не сообщили суть петиции. Я не имел представления о том, зачем мы сюда пришли.

— Я… Мы с Оуэном… то есть мы… Мы привели Кухулина. С вами увидеться, — я попытался улыбнуться, давая понять, что этим все объяснил.

Конор посмотрел на меня, потом на Кухулина, потом снова на меня, а затем медленно кивнул, как кивают взрослые при виде безобидного, но довольно глупого ребенка, принесшего им полюбоваться тщательно собранную коллекцию песочных куличиков.

— Да, я вижу, что вы привели Кухулина, — медленно произнес он, с трудом сдерживаясь. — Я вот только не понимаю и надеюсь, вы простите мне недостаточную проницательность, почему именно вы привели его сюда? К тому же вы сами видите, что я занят.

Я тоже терялся в догадках, поэтому решил, что сейчас Кухулин должен объяснить, чего он хочет, или нам всем надо уйти. Я шагнул в сторону, чтобы не мешать мальчику лицезреть короля.

Кухулин посмотрел на дядю. Или на отца. Или на того и на другого одновременно.

— Я хочу принять оружие, — объявил он.

Лицо Конора приобрело чрезвычайно благосклонный вид.

— И ты примешь его, в один прекрасный день.

— Нет, это должно произойти сегодня, я хочу… нужно, чтобы… Мне нужно, чтобы это произошло сегодня, сейчас. Я должен… именно в этот день. Сегодня… сегодня тот самый день, когда это нужно сделать. Так сказал Каффа.

В этот день многое происходило впервые. Я не припомню, чтобы Кухулин когда-нибудь обращался ко мне за помощью, не помню, чтобы он выглядел испуганным, просил об одолжении, терялся в разговоре. Сегодня он все это сделал. Сейчас он казался совсем ребенком. Конор видел перед собой девятилетнего мальчика, который довольно невразумительно требовал, чтобы ему дали оружие, потому что он хотел драться со взрослыми людьми, в то время как сам Конор был занят взрослыми делами. На лице Кухулина было написано отчаяние. Возможно, в первый раз со времени своего появления в Имейн Маче он не мог получить то, чего хотел, зная, что управится с этим лучше других. Его мечта сейчас зависела от благосклонности другого человека, и он был охвачен острым чувством неудовлетворенности, с которой большинству людей, даже принцам, приходится сталкиваться еще в детстве.

Конор вздохнул и сделал серьезное лицо, как и подобало королю.

— Удовлетворить твою просьбу невозможно, ты слишком юн.

— Нет, не юн! — вскричал Кухулин. — Сегодня самый лучший день для того, чтобы герои стали воинами. Это сказал Каффа.

Конор простил ему дерзкое непослушание, однако был явно раздражен.

— Пусть даже и так, но почему ты решил, что это касается тебя?

Кухулин даже задрожал от волнения и боязни окончательного отказа. Я наблюдал за происходящим, сочувствуя мальчику. Он знал, что не может настаивать, что взрыв гнева не поможет ему ничего добиться, но, охваченный жадным стремлением достичь своей мечты и осознанием возможности неминуемого краха всех надежд, просто не мог вполне совладать со своими чувствами. Мышцы под его кожей подрагивали, словно независимо от него самого.

Оба посмотрели на меня. Кухулин — с отчаянием, написанным во всем его облике, а Конор возмущенно и негодующе. От меня явно ожидали, что я должен принять участие в обсуждении.

— А еще Каффа сказал, что жизнь героя будет короткой, — сказал я, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Возможно, короткой, если считать на дни, но у подвигов своя мера, — ответил Кухулин.

Конор медленно кивнул.

— Хороший ответ.

— Позаимствованный из хорошей поэмы, — пробормотал Оуэн.

Кухулин повернулся к нему с искаженным от бешенства лицом, и тут король рассмеялся.

Конор был единственным, кому было дозволено смеяться над Кухулином. Другие мальчики, пытаясь поднять его на смех, быстро ощущали на себе тяжесть его руки, и, как правило, у них хватало ума этого больше не делать, а взрослые, чувствуя его внутреннюю энергию, полагали, что смеяться над ним — себе дороже (собственно говоря, многие из них считали его нудным. Они восхищались им, но не испытывали желания тратить на него свое время). Только Конор отказывался видеть в Кухулине того, кем он был. Он не пытался скрыть свою привязанность к мальчику, за что тот боготворил его, но обращался Конор с ним, как со слегка туповатым деревенским кузеном, частенько заставляя Кухулина краснеть от досады. Возможно, кое-кому из нас также следовало попробовать такой подход.

Конор продолжал улыбаться, когда мальчик резко повернулся и сердито уставился на него.

— Почему вы надо мной насмехаетесь?

Конор попытался принять серьезный вид.

— Я над тобой не насмехаюсь. Но к чему такая спешка? Проведи еще годик-другой со своими друзьями в Отряде Юнцов.

— Если мне суждено стать героем, то ждать я не хочу. Если мне суждено умереть молодым, то я должен как можно скорее начать жить как мужчина.

Мы с Оуэном обменялись взглядами, ощущая себя взрослыми людьми, понимающими, что к чему, однако не смогли найти аргументы, опровергавшие логичность его слов. Конор решительно встал.

— Хорошо, мой юный кузен. Давай поищем тебе оружие.

Король наклонился, прошептал на ухо служанке нечто такое, отчего та залилась краской и направилась в его покои. Он с сожалением оторвал взгляд от фигуры удаляющейся девушки и пошел в сторону оружейной. Кухулин вприпрыжку побежал за ним, словно молодой пес на весенней охоте. Потом он вдруг вспомнил, что вот-вот станет мужчиной, принял серьезный вид, перестал резвиться и зашагал степенной походкой, держась в шаге от короля.

— Э… а кто выступит в роли его отца? — словно размышляя вслух, произнес Оуэн.

Он как бы озвучивал то, что наверняка должно было прийти в голову Конору. Он говорил точно таким же тоном, какой, как мне помнится, использовал секретарь Тиберия, когда Тиберий собирался принять решение, которое вряд ли можно было осуществить на практике. Этот тон позволял намекнуть на возможную ошибку, не нанося обиды, что в Ольстере для мелкой сошки было не менее сложным делом (тонкий момент), чем в императорском дворце на Капитолийском холме. Отцовство Кухулина не относилось к темам, которые разумные люди осмеливались затрагивать в присутствии Конора. Поднимать этот вопрос было все равно, что называть мальчика незаконнорожденным ублюдком, или обвинять Конора в кровосмешении, а Дектеру — в обмане, или называть Суалдама рогоносцем, а может быть, даже делать все это одновременно, и, вдобавок, намекать еще на некоторые обстоятельства. Обсуждать эту тему означало нарываться на неприятности. Впрочем, Оуэн был прав. Для того чтобы вручить мальчику оружие, нужен был мужчина. Обычно в этой роли выступал отец. Если отца не было, как правило, это делал вождь.

Конор ответил практически без колебаний.

— Я выступлю в роли его отца, — сказал он, не оборачиваясь, и скрылся в оружейной.

13

Я рассказал Коналлу об этих событиях и помню, как у того округлились глаза, когда я передал ему слова Конора.

— Значит, Конор фактически признал, что он отец Кухулина?

Я поморщился.

— Не обязательно, вовсе не обязательно. Конор согласился выступить в роли его отца, потому что отца у него нет. Это все, что мы можем предположить.

Коналл хитро улыбнулся.

— И ты именно так считаешь?

— Я считаю, что всегда безопаснее предположить наиболее вероятный из двух противоречащих друг другу вариантов. Если ты предлагаешь мне сделать выбор — или Кухулин — плод кровосмесительной связи Конора с сестрой, и поэтому король помогает ему, или король сделал то, что сделал бы для мальчика, находящегося под его защитой и покровительством, любой достойный человек, то я предпочел бы считать, что он достойный человек.

Коналл улыбнулся, уставился на свои башмаки и покачал головой, потом искоса взглянул на меня. Он не поверил ни единому моему слову.

В оружейной было темно, лишь тонкие полоски света проникали сквозь узкие бойницы, расположенные под самым потолком. Некоторые лучи падали на лежавшие на полу доспехи, отражаясь в драгоценных камнях и полированном металле радужными бликами, от которых слепило в глазах и еще больше болела голова.

Конор подошел к дальней стене, там в углу стояла огромная связка копий. Он взял одно из них, осмотрел и бросил его Кухулину тупым концом вперед. Мальчик поймал его одной рукой, перевернул копье и сильно ударил торцом древка о каменный пол. Копье задрожало и раскололось прямо в руке мальчика по всей длине. Он посмотрел на расщепленное дерево и, не сказав ни слова, отбросил испорченное копье в сторону.

Я вспомнил, как у ворот замка Куллана он подбросил копье в воздух и поймал его в дюйме от своей груди.

Конор и Кухулин долго смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Потом Конор взял еще одно копье и бросил его острием вперед, целясь так, чтобы оно пролетело в паре футов от мальчика. Кухулин даже не сдвинулся с места. Наконечник копья просвистел над его плечом, рука Кухулина метнулась вверх и сомкнулась на середине древка. Он подбросил копье, ухватил его за конец, и, сделав им широкий круг, ударил металлическим наконечником об пол, высекая искры. Наконечник согнулся и отлетел в сторону.

Король вскинул руки вверх и рассмеялся, на этот раз над самим собой.

— Достаточно! — продолжая хохотать, воскликнул он. — Боюсь, так у нас вообще не останется оружия.

Он, перешагивая через сломанные копья, прошел в соседнее помещение и через мгновение появился снова, держа в руках огромное копье, свое собственное. (Когда барды воспевали воинские подвиги Конора, они называли его копье «мозгоколом». Римские солдаты тоже давали имена своему оружию, особенно осадным машинам. В Седьмом легионе в Галлии была гигантская катапульта, которую называли «кельтодавом».) Поставленное вертикально, копье Конора было выше головы взрослого мужчины, а толщиной — с мое запястье. Древко было сделано из полированного ясеня, покрыто по всей длине гравировкой из белого золота и инкрустировано огамическими письменами с именем короля. Он протянул копье Кухулину, тот с улыбкой принял его, поднял вверх и с силой ударил о землю. У нас с Оуэном задергались лица и перехватило дыхание, однако дерево издало низкий гудящий звук и отскочило, оставшись целым. Кухулин усмехнулся.

— Вот это копье! — воскликнул он.

Конор, улыбаясь, кивнул.

— Да, это уж копье так копье, — подтвердил он. — Пусть многие коннотцы падут под его ударами, — он оглянулся. — Так, теперь давай подберем тебе колесницу.

Конор повел Кухулина к находившимся поблизости конюшням, где выстроился целый ряд колесниц. Король провел рукой, показывая на них.

— Выбирай, — сказал он.

Кухулин, не глядя, подал мне копье, настолько естественно, что я взял его, даже не задумываясь. Он подошел к ближайшей колеснице и взобрался на слегу.

— Ну, что скажешь? — спросил Конор, глядя, как мальчик с интересом осматривает колесницу.

Кухулин двигался внутри колесницы, сосредоточенно прислушиваясь к своим ощущениям. Потом он остановился, напрягся и, подпрыгнув, опустился всем весом своего маленького тела на один из участков доски. Раздался треск, и колесница раскололась прямо посередине.

На какой-то момент мы застыли с изумленно раскрытыми ртами. Кухулин выбрался из обломков колесницы и целеустремленно направился к следующей. Конор шагнул вслед за ним.

— Племянник, — позвал он и, когда мальчик оглянулся, показал ему в сторону своей колесницы.

Мы были поражены щедростью подарка короля, в то же время понимая, что он, вероятно, спас от разрушения большую часть других колесниц.

Королевская колесница была самой большой в Имейне. Слегу сделали из цельного ствола, пол вырезали из одной дубовой доски, боковые части соорудили, выгнув кусок коры, а по всей окружности шли три обруча, выкованные из красного золота. По бокам сверкали бронзовые ручки, поводья и уздечки были украшены яркими драгоценными камнями. Лицо Кухулина засветилось от радости. Он поднялся на колесницу и походил по ней, что-то проверяя, к чему-то прислушиваясь. Потом он повернулся к королю, светясь от удовольствия.

— Вы разрешите?

Король улыбнулся.

— Конечно, — ответил он. — Она твоя.

Мы с Оуэном знали, что Конор очень ценил и свое копье, и колесницу, которые считались лучшими в Ольстере. Это делало подарок еще более щедрым. Однажды я видел, как Оуэн подарил свой кубок какому-то человеку лишь по той причине, что тому очень понравился этот сосуд. Я заметил на лице барда тень сожаления и спросил, почему он отдал свой любимый кубок, если у него в комнате нашлась бы дюжина других, о которых он бы и не вспомнил. Оуэн удивился моему вопросу.

— А какой смысл дарить вещь, которую ты не ценишь? — спросил он.

Я понял, что Оуэн имел в виду, однако так можно было лишиться всех самых дорогих для тебя вещей.

Конор крикнул слугам, чтобы те привели лошадей. Через некоторое время слуги привели двух коней и запрягли их в колесницу. Это были великолепные животные. Одного из них, огромного жеребца, звали Серый из Мачи, второго — темного, как черное дерево и не такого крупного, но невероятно сильного — Черный Санглин. Кухулин отвел от них взгляд и крикнул:

— Лири, повезешь меня?

Я ответил не сразу. У меня чуть не перестала болеть голова. Над Имейн Мачей ярко светило солнце, да и на этот день у меня не было других планов.

— Конечно. Я был бы горд стать твоим колесничим в тот день, когда тебя назовут воином, — произнес я, попусту теряя время, поскольку Кухулин совершенно не понимал иронии.

Однако если Конор был готов признать в нем воина, то я не собирался выражать свое несогласие.

Конор вручил Кухулину меч, вложенный в ножны. В отличие от копья, и сам меч, и ножны были совсем простыми. Мне показалось, что в голосе Конора прозвучала тоскливая нотка, когда он произнес:

— Этот меч принадлежал моему отцу. С его помощью ты принесешь славу Ольстеру, как это сделал в свое время он.

Кухулин медленно вытянул меч из ножен. Рукоять была сделана из обычного дерева твердой породы, но клинок засверкал в лучах яркого солнца как новый. Кухулин поднял его и посмотрел, как свет играет на металле.

Конор подошел ко мне и, похлопав по плечу, прошептал, не размыкая губ, так, чтобы Кухулин не смог его ни услышать, ни даже увидеть, что он говорит:

— Прекрасно сказано. Теперь приглядывай за ним, ради Луга, и не давай ему загнать моих лошадей.

Я забрался в колесницу. Поводья легли в мою ладонь, как женские волосы на подушку. Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как в тот момент.

Кухулин, мальчик-воин, стоял передо мной, ухмыляясь, как мартышка в период течки. Мы отправлялись на битву с драконами.

14

Завесы прошлого раздвигаются, и я вспоминаю один жаркий день. Маленький мальчик, слишком маленький даже для Отряда Юнцов, сжав от нетерпения кулачки, умоляет Оуэна рассказать о первом дне Кухулина-воина. Его глаза горят от предвкушения исполнения мечты. Он видит себя Кухулином и верит, что мальчик может быть центром всеобщего внимания и даже стать героем.

— И что случилось потом? Вы встретили врага? Он с кем-нибудь сразился?

Он бы очень хотел, чтобы так и случилось и чтобы Кухулин победил.

Оуэн начинает говорить, не открывая глаз, произнося слова медленно, словно нехотя. Я слышу его речь и понимаю его. Он знает, с каким выражением смотрит на него мальчик, хотя и не видит его, но чувствует его состояние по голосу. Он знает этот голос, живет в нем, черпает из него силы. Жаждущий слушатель. Это единственное, чего он когда-либо желал от жизни.

— Сразился? О да, он кое с кем сразился.

Кухулин издал крик, испугавший лошадей. Они сорвались с места и успели преодолеть половину внутренней территории замка, прежде чем мне удалось заставить их себя слушаться. Оуэн скакал за нами на молоденькой лошадке, издавая радостные вопли. Если бы у меня была свободна рука, и я мог бы хоть на мгновение отвлечься, то я бы огрел его чем-нибудь. Но я лишь осыпал его проклятиями, дабы он понял мои ощущения. В конце концов мне удалось успокоить лошадей, и они перешли на легкую рысь, хотя их шкуры все еще подрагивали, словно животным досаждали оводы, а их головы мерно поднимались и опускались, словно рука кулачного бойца.

— Куда теперь, великий рыцарь? — с сарказмом поинтересовался я.

Ирония была потрачена впустую. Кухулин не знал, что такое рыцарь, а если бы и знал, ему было наплевать на то, что я говорю.

— Вперед, к славе! — со смехом заверещал Оуэн, тащившийся за нами, и я чуть снова не потерял контроль над лошадьми.

— Ты что, совсем мозги потерял? — рявкнул я на него, натягивая вожжи. — Если он решил превратиться в маленького императора, то это не значит, что ты должен стать его глашатаем.

— Продолжай двигаться на запад, — неожиданно серьезным голосом сказал Кухулин.

Я изумленно повернулся к нему, но он продолжал смотреть на горизонт так, словно позировал для статуи Александра Великого. Я снова обернулся к Оуэну, тот ухмыльнулся, пожал плечами и, беззвучно шевеля губами, повторил приказание Кухулина.

— Слушаюсь, мой господин, — недовольно буркнул я, и колесница продолжила свой бег.

Мой сарказм отскакивал от Кухулина, как надутый свиной пузырь от скалы.

Через какое-то время мы оказались у границы провинции, в районе Слиб Фуат, близ озера Экстра. Кухулин стоял, опершись рукой о борт колесницы, очевидно размышляя над уготованной ему судьбой. Оуэн пел, а я тихо вскипал, гадая, сколько еще мне придется все это терпеть.

Дозор нес Коналл Кернах. Меня всегда забавляло то, что местные жители считали, будто одного человека достаточно для охраны границы провинции, но вслух я этого не стал бы говорить никогда. Когда речь шла о подобных вещах, у Коналла начисто пропадало чувство юмора. Впрочем, как и во всех остальных случаях. Коналл Кернах всегда выражал свои мысли официально, совсем не так, как обычно разговаривали люди. Это означало, что все должны были общаться с ним подобным же образом, все равно как со жрецом, а мне это никогда особенно не нравилось.

— Приветствую вас, — сказал Коналл. — Желаю вам победы.

Говорил он медленно и занудно, что соответствовало течению его мыслей.

— Коналл, — сказал Кухулин, потягиваясь и оглядываясь по сторонам, словно давая понять, что он случайно проезжал мимо, и ему внезапно пришло в голову остановиться, — отправляйся в Имейн, там скоро начнется большая попойка. У меня к этому, честно говоря, душа не лежит. Давай я немного посторожу вместо тебя.

— Возможно, ты вполне можешь присмотреть за теми, кто тебя сопровождает, — ответил Коналл, — но врата Ольстера должен охранять воин.

Он ухитрился одной фразой оскорбить нас всех. Кухулин не ответил, вместо этого покосившись в сторону озера Экстра, словно его что-то отвлекло. Коналл проследил за направлением его взгляда с жадностью собаки, следящей за тем, как куриная ножка отправляется в рот хозяина, и не увидел, что Кухулин незаметно вложил в пращу камень и начал ее лениво раскручивать. Я ничего не сказал, но был готов к тому, что сейчас может произойти. У меня возникло такое чувство, будто я снова сижу в толпе зрителей в одном из смердящих карфагенских театров, и вот-вот начну кричать богатому рогоносцу, что его жена целуется с любовником у него за спиной. Кухулин внезапно взмахнул рукой и пустил камень прямо в дышло колесницы Коналла. Деревянная чека, соединявшая дышло с возком, разлетелась на два куска, а лошади двинулись вперед и выдернули дышло из возка, который наклонился, выбросив Коналла Кенаха вместе с его достоинством из колесницы. Казалось, что ему внезапно пришла в голову мысль нырнуть вдогонку за лошадьми. Он врезался в землю, грохоча доспехами о камни.

— Зачем ты это сделал? — в бешенстве завопил он, вскакивая и топая ногами в поднявшемся облаке пыли.

Наблюдая за тем, как лошади Коналла исчезают где-то вдали, я изо всех сил старался сохранить на лице невозмутимое выражение.

— Чтобы проверить, верен ли мой глаз, — ответил Кухулин. — Теперь ты согласишься, что он не подведет меня, если кто-нибудь попытается вторгнуться на наши земли.

У Коналла опустились плечи. Потеря колесницы словно вышибла из него весь боевой дух. Я был поражен, ведь до сих пор он казался мне совершенно непробиваемым.

— Как же теперь, когда новый страж Ольстера разбил мою колесницу, я смогу добраться домой? Я же не могу идти пешком, — угрюмо забормотал он.

— Разумеется, не можешь. Бард одолжит тебе свою лошадь, — ответил Кухулин.

Оуэн подчинился с великой радостью. Коналл отправился на его лошади домой, а Оуэн, забравшись в колесницу, где и так было не особенно много места, постоянно нам мешал.

— Не понимаю, почему он не мог пойти пешком, — заметил я, пытаясь управлять колесницей, при том, что мои локти постоянно натыкались на ребра Оуэна. — Тут ведь не очень далеко.

Оуэн сделал удивленное лицо и ответил моими собственными словами:

— Для чего идти пешком, если можно ехать верхом? — напомнил он.

— Для чего воину вообще ходить пешком? — задумчиво спросил Кухулин, не оборачиваясь.

Он произнес это таким тоном, что я просто не выдержал. Пора было поставить его на место.

— Ты превращаешься в маленького надутого зануду! — с чувством воскликнул я. — Еще немного, и тебя так раздует, что ты взорвешься. Если я услышу еще хоть одно из твоих напыщенных замечаний, то поверну лошадей и поеду домой.

Наступило молчание. На какой-то миг я подумал, что зашел слишком далеко, но все же праведное возмущение возобладало и мне стало все равно. Потом, когда молчание стало казаться слишком долгим, чтобы означать смущение, я понял, что они молчали просто потому, что не слушали меня. Кухулин уставился куда-то вдаль, словно находился на корабле посреди моря и высматривал, не появится ли на горизонте земля. Оуэн откинулся на край колесницы и что-то радостно напевал себе под нос. Я лягнул его в лодыжку. Он на мгновение скривился, после чего продолжил пение.

— Не понимаю, почему ты его поощряешь, — вполголоса пробормотал я.

Оуэн улыбнулся еще шире и сложил на груди руки так, что создавалось впечатление, будто он обнимается сам с собой. Его лицо выражало потрясающее довольство. Он мечтательно прошептал то ли мне, то ли ветру:

— Ты видел, что он сделал? Видел, как он разбил дышло колесницы?

Я заморгал, не зная, что и ответить.

— Это ведь был камень из пращи, а не молния с небес, — наконец произнес я, словно обращаясь к умственно отсталому.

Оуэн продолжал смотреть на меня отсутствующим взглядом.

— И он разбил чеку, а не дышло, — продолжал я. — Эта чека меньше моей ладони. А дышло, в отличие от большинства других деталей, толще твоей головы. Он не смог бы его разбить, даже сбросив с утеса, не говоря уже о том, чтобы расколоть камешком из пращи.

Оуэн улыбнулся и кивнул, после чего продолжил бормотать себе под нос:

— Разбил. Разбил слегу, словно сучок, больше так никто бы не смог.

Мне пришлось сдаться. Пока колесница мчалась по просторам Слиб Фуат, Оуэн сообщал Кухулину название каждой попадавшейся на пути горы, каждой речки и каждой долины, каждого дома, фермы и каждого мало-мальски приметного места, включая названия всех портов между Темайром и Кенанносом. Все это казалось мне невероятно нудным. В конце он показал на достаточно уродливую, но мощную на вид крепость, находившуюся по левую сторону, примерно в миле от нас. По словам Оуэна, это был замок трех сыновей Некты Скена. Бард сообщил мне через плечо снисходительно-менторским тоном, что сыновей этих звали Фойлл, то есть «Коварный», Фаналл — «Ласточка» и Туахелл — «Хитрый».

— А я Лири — «Ничем не интересующийся», — прорычал я. — Кроме разве что того, как это мать могла назвать своего сына «Коварным» и считать это хорошим началом его жизни.

— Давайте-ка заедем к ним в гости, — предложил Кухулин.

— Род Конора и сыновья Некты Скена враждуют между собой, — предупредил Оуэн.

— Это не кажется мне странным, — заметил я, собираясь повернуть лошадей.

— Поезжай вперед, — остановил меня Кухулин.

Я сделал незаметный знак Оуэну, показывая, что Кухулин окончательно спятил. Оуэн принялся корчить мины и показывать мне театральными жестами, чтобы я побыстрее поворачивал назад, после чего снова демонстрировал Кухулину лучезарную улыбку. Не знаю, каких грибов объелся Кухулин, но Оуэн явно тоже их отведал. Я глубоко вздохнул. Мне, человеку здравомыслящему, довелось оказаться в одной колеснице вместе с двумя сумасшедшими, и от этого я почувствовал себя более одиноким, чем Ариадна на Наксосе[4].

— Так говоришь, их там трое, — как можно более ласково напомнил я. — Сегодня такой прекрасный день. Давайте лучше поживем еще немного.

Оуэн выглядел так, словно мог вот-вот лопнуть от избытка драматизма.

— Их отец Лугейд погиб от рук ольстерцев, и с того дня между сыновьями Некты Скена и воинами Красной Ветви возникла ужасная вражда! — нараспев сообщил он.

— Если подумать, то ничего удивительного, — заметил я. — Тем более, нам не стоит ввязываться, не правда ли?

Кухулин спрыгнул с колесницы, и Оуэн проводил его возбужденным взглядом.

— Отведите меня к ним, — заявил Кухулин.

— Это опасно, — предупредил Оуэн, глядя на Кухулина плутоватым взглядом, казалось, говорившим, что небольшая опасность не может стать проблемой для такого отважного, мужественного, хорошо вооруженного и умелого воина, как он.

Получалось, что при этом полностью сбрасывались со счетов отсутствие опыта, детский возраст и маленький рост Кухулина, а также количественное превосходство противника. Кухулин одарил Оуэна благожелательной улыбкой:

— Именно поэтому мы здесь и оказались.

Разумеется, это явно не было той причиной, по которой я здесь оказался, но они меня не слушали. Возможно, мне удалось бы справиться с Кухулином, если бы Оуэн не подпитывал лестью его слишком высокое самомнение. Они оба не сомневались в героическом предназначении мальчика, и у меня просто не оставалось никаких шансов остановить их: Кухулин должен был погибнуть ради того, чтобы Оуэн смог сочинить об этом событии печальную песнь. Если я до того не удушу барда.

Мы подъехали к краю поля. Там начиналась мелкая речка, переходившая в огромное болото, тянувшееся темным пятном до самого горизонта. У источника, питавшего речку, был установлен один из столбов, использовавшихся для вызова противника на бой. Этих столбов в Ольстере было больше, чем чертополоха. Обычно их делали не выше человеческого роста, но этот оказался раза в два выше. С крюка на верхушке столба свисал деревянный обруч, покрытый ужасными оскорблениями, написанными огамическими знаками. Оскорбления предназначались любому, кто готов был бросить вызов хозяину обруча. Кухулин велел мне подогнать колесницу поближе к столбу, сорвал обруч и швырнул его в реку.

— А они его увидят? — спросил я.

На языке ольстерцев нет эквивалента латинской форме вопроса, предполагающей утвердительный ответ, а то я воспользовался бы ею. Еще лучше было бы использовать слово, означающее «отчаянно молю Зевса об отрицательном ответе».

— Ну конечно! — улыбаясь, уверил меня Оуэн. — Конечно, увидят. Он проплывет как раз мимо их замка.

— Я так и знал, что ты это скажешь.

Бить его я не стал, просто помрачнел и замолчал. Кухулин выпрыгнул из колесницы и растянулся на заросшем травой берегу.

— Разбудите меня, только если они придут все вместе, — предупредил он и погрузился в сон.

— О небеса! Умоляю! Только один раз! — пробормотал я. — Противник должен иметь подавляющее численное преимущество, иначе мы пропали.

Мы приготовились ждать, убаюкиваемые сопением Кухулина.

Сыновья Некты Скена не заставили себя ждать. Они достаточно быстро примчались, чтобы принять вызов незнакомца. Я посмотрел на них и сразу пожалел, что не захватил с собой бурдюк с вином. Все трое были облачены в шкуры очень больших свирепых животных, которые, вне всякого сомнения, сами издохли от страха при одном взгляде на эту троицу. Рыжие волосы, в точности цвета шкуры мюнстерского быка, густо покрывали их головы, словно плющ — ствол огромного дуба. Братья были безобразны, как задница Минотавра. Я понял, что пора самому о себе позаботиться.

— Быстрее хватай Кухулина, пока я подготовлю лошадей, — как бы между прочим, не разжимая губ, прошипел я уголком рта Оуэну, наблюдая, как вся троица мчится на нас в клубах пыли. — Хватай этого маленького придурка, засовывай его в колесницу, и мы попытаемся от них удрать.

Вообще-то глупо, что мне это пришло в голову. Оуэн даже не пошевелился. А потом было уже поздно.

— Кто бросил в реку наш обруч? — спросило у Оуэна одно из чудовищ таким низким голосом, что у меня начали ныть зубы.

— Воин Кухулин, и сделал он это в знаменательный день, когда он, собственно, и стал воином! — объявил Оуэн голосом заправского глашатая.

Меня передернуло. «Идиот», — буркнул я себе под нос. Оуэн, не обращая на меня внимания, принял, как ему казалось, героическую позу. Ну да, понятно, убивать ведь будут не его.

Самый здоровенный из троих громил выпрямился в седле и пренебрежительно махнул рукой.

— Нам недосуг тратить время на детские игры. Забирайте его, пусть завоевывает свои трофеи где-нибудь в другом месте.

— Отличная мысль, — радостно воскликнул я, прыгнул в колесницу и пихнул Оуэна, чтобы тот поскорее разбудил Кухулина.

Мальчик резко вскочил, сжимая в руке меч. Он не спал. Оказалось, что все это время он внимательно слушал, ожидая, чем закончится разговор.

— Я приехал, чтобы сражаться, не уезжайте! — закричал он.

Сыновья Некты Скена окинули его изучающими взглядами, потом снова посмотрели на нас с Оуэном. У одного из них в горле родился звук, отдаленно напоминавший сдержанный смех. Такой рык обычно издает бык, готовый броситься на обидчика.

— Ольстерцы!.. — надменно, с издевкой констатировал он.

Спорить было бесполезно, но я решил попытаться.

— Нет, — ответил я.

— Да, — подтвердил Кухулин.

Увы, растаяла еще одна возможность смыться.

— Ладно, — произнес один из них. — Если не убить весной щенка, то летом придется убивать пса. Тогда прошу пожаловать на мелководье.

Он направил коня в воду и спрыгнул с колесницы. Мне показалось, что земля вздрогнула. Оставшиеся двое братьев пришпорили коней, заставляя их подняться на небольшую возвышенность, откуда открывался хороший вид. Там они достали из седельной сумки бурдюк с вином и устроились поудобнее, чтобы насладиться предстоящим зрелищем.

— Будь осторожен, — негромко сказал Оуэн, обращаясь к Кухулину. — Этого зовут Фойлл. Говорят, что если не завалить его с первого удара, то потом можно молотить хоть весь день, все равно не прикончишь.

— Хороший прием, — заметил Кухулин, — но больше он не поймает на него ни одного ольстерца. — С этими словами он изо всех сил метнул в противника копье Конора.

В этот момент гигант смотрел себе под ноги, чтобы не оступиться на скользких камнях, и даже не заметил копье, убившее его в следующее мгновение. Он свалился, не издав ни звука, и вода вокруг него покрылась кровавой пеной. Я смотрел с открытым ртом, как Кухулин стремглав пробежал по мелководью на другой берег и вскочил в колесницу Фойлла. Он хлестнул вожжами по спине лошади, та рывком сдвинула колесницу с места и прыгнула в воду, рассекая ее мощной грудью. На середине реки Кухулин соскочил в воду и, ухватившись за свое копье, вырвал его из тела Фойлла с отвратительным хрустом, какой бывает слышен, когда ломаешь кролику шею. Как только лошадь выбралась на берег, Оуэн схватил ее под уздцы, а потом начал поспешно перебрасывать в нашу колесницу коллекцию трофейных голов, принадлежавшую Фойллу, при этом хохоча как безумный. Я уставился на него, словно зачарованный, а потом услышал со стороны реки еще один мясницкий звук и успел увидеть, как Кухулин двумя ударами меча отсек голову Фойлла и швырнул ее в нас, будто дискобол. Голова закружилась в воздухе, сверкая длинными рыжими волосами, напоминавшими языки огня, отскочила от земли и шлепнулась прямо мне под ноги. Я посмотрел на нее, и меня сразу же стошнило.

Кухулин, разбрызгивая воду, вышел на берег. Его ухмылка растянулась от уха до уха. Оуэн поднял голову Фойлла и присовокупил ее к куче трофеев.

Два брата Фойлла бежали к мелководью, лязгая тяжелыми доспехами и насылая на нас свирепые проклятья. Опорожнив желудок и подняв голову, я услышал, как Оуэн шепчет Кухулину:

— Следующий — Фаналл, тот, что скользит по воде, как паук-водомер, за ним — Туахелл, самый большой и опытный из троих; учти, что он ни разу ни перед кем не спасовал.

Пока Кухулин снова спускался на мелководье, Оуэн опять принялся что-то мурлыкать себе под нос. Я приготовился к смерти и взялся за меч.

— Помоги ему, ты, придурок! — закричал я и начал спускаться к воде.

Оуэн даже не шелохнулся.

Я был еще довольно далеко, когда братья одновременно напали на Кухулина и начали теснить его на глубину. Потом Фаналл увлекся настолько, что забыл о равновесии и упал между Кухулином и Туахеллом, а Туахелл, боясь поранить брата, на мгновение замер. Пока Фаналл барахтался в воде, пытаясь встать на ноги, Кухулин нанес ему удар и сделал небольшой шаг назад, рассекая клинком горло. Пальцы Фаналла судорожно вцепились в лезвие меча, но потом Фаналл развернулся и упал в воду, обратив лицо в небо. Раздался ужасный клокочущий всхлип, и в лицо Туахеллу, который наклонился, чтобы помочь брату, из огромной зияющей дыры под подбородком брызнул фонтан крови. Туахелл отшатнулся, на мгновение ослепленный. Кухулин действовал молниеносно, словно змея. Пока Туахелл наклонялся, чтобы зачерпнуть пригоршню воды и смыть кровь, Кухулин перепрыгнул через Фаналла и вонзил меч в шею гиганта. Туахелл на мгновение замер, не веря случившемуся. В следующую секунду ноги его подкосились, и он рухнул в воду, словно соскользнувший с плеч плащ. Два брата лежали бок о бок в грязной от поднятого ила воде. К тому моменту, когда все закончилось, я едва успел добраться до середины реки.

Я был потрясен, Оуэн прыгал, оглашая окрестности радостными воплями, а Кухулин просто усмехался.

Мы помогли ему отрубить головы его жертвам, точнее говоря, я лишь наблюдал, как он это делал. Это был один из местных обычаев, к которым я еще не привык. Когда мы уже покидали место сражения, я заглянул в мертвые глаза Фаналла, чья голова была привязана за волосы к боку колесницы, рядом с поводьями лошадей трех сыновей Некты Скена.

Оуэн, вцепившись в борт колесницы, бесконечно повторял одно и то же. Я понял, что он сочиняет песню, пробуя положить разные слова на выбранную мелодию. Поскольку мне больше нечего было делать, кроме как управлять колесницей и коситься на головы Фаналла и его братьев, я начал прислушиваться. Песня на девять десятых представляла собой чистую фантазию, а на одну десятую — полнейшее преувеличение, с легким намеком на правду, добавленную для того, чтобы история не казалась абсолютной выдумкой.

Вдруг что-то в нем изменилось, и тело его стало расти, искривилось и скособочилось, словно старый терновый куст. Волосы встали торчком на лбу, и брызнула кровь из-под него в воздух, ослепляя противника. Его глаза разделились и задвигались по лицу, и тело его преобразилось. Руки и ноги поменялись местами, зубы сомкнулись со скрежетом бьющихся                                        друг о друга камней, и голос его был ревом дикого зверя, и бросился он на врагов, как волк на отару овец. И вскоре все три окровавленные головы висели на боку Кухулиновой колесницы, и наполнил долину крик Некты Скена,                       оплакивающего своих сыновей.

Я как-то слушал одного армянского поэта, читающего свою поэму, в которой на удивление льстиво были описаны добродетели Тиберия. Не дослушав до конца, Тиберий громогласно заявил, что даже Аполлон не мог бы похвастаться теми совершенствами, которые приписал императору стихотворец. Должно быть, это случилось примерно в то время, когда Тиберий начал менять свое представление о себе; дикий хохот, которым придворные встретили остроту императора, был слышен, наверное, за милю.

— Чушь, — сказал я, раздраженно дергая вожжи.

Оуэн повернул ко мне удивленное лицо.

— Это правда.

— Вовсе не правда.

— Ну хорошо, по крайней мере, все факты изложены верно. Я только чуть-чуть приукрасил.

— Приукрасил? Не приукрасил, а облил его целым ведром краски!

Оуэн взял меня под руку. Я оскалился на него и не закрывал рот, пока он меня не отпустил.

— Тебе необходимо понять наш подход к этому, — попытался пояснить он. — Такова моя задача, и именно для этого я здесь нахожусь.

— И ты считаешь такой подход достойным?

Видно было, что я сильно его обидел. Он выпрямился во весь рост и посмотрел на меня поверх своего длинного носа.

— Такой вопрос мог задать только человек, который совершенно не понимает, что такое достойный подход.

Я никогда не слышал, чтобы он говорил таким ледяным тоном. Мне удалось задеть его за живое. Я часто обижал его и раньше, часто досаждал, но никогда не делал ему больно. Я тут же принялся извиняться, ссылаясь на собственное невежество, волнение, вызванное остротой момента, выпитое накануне вино, глупость, — на все, что только пришло в голову. Оуэн успокоился, а я улыбнулся. Он ответил улыбкой на улыбку и принялся дальше сочинять свою сказку. Я решил подождать, а поспорить можно было и позднее. Колесница, рассчитанная на двоих, нагруженная тремя седоками и кучей отрубленных голов — не место для спора.

По дороге домой, когда мы снова проезжали по равнине Слиб Фуат, Кухулин увидел стадо оленей. В тот год их здесь было много. Каждый мужчина в Имейне хоть раз привез домой оленя на передке своей колесницы — ходили слухи, что даже Оуэну удалось добыть оленя, правда, исключительно старого и глупого, — но Кухулин вряд ли довольствовался бы всего лишь одним оленем. Ему нужно было, чтобы его подвиги стали достоянием истории, тем более что рядом находился единомышленник, глядевший на него, как влюбленная девушка на своего героя.

— Поворачивай на них колесницу, — закричал Кухулин, — гони их к болоту!

Щеки его горели румянцем, взгляд был абсолютно ясным. Я понял, что спокойно добраться домой нам не суждено. Предчувствие схватки придало ему силы, усилило ощущение своей мощи.

— Теперь я превратился прямо в какую-то собаку и гоню оленей, словно скот, — недовольно проворчал я, нахлестывая лошадей.

— Почему ты с таким упорством делаешь вид, что тебе это не нравится? — спросил Оуэн.

Я разинул рот, словно рыба, собирающаяся схватить наживку, правда, тут же его захлопнул. Оуэн стукнул меня по плечу.

— Вперед, загони их в болото! — свирепо заорал он.

Олени бежали от нас, образуя слегка вытянутый круг. Их вел огромный самец. Он попытался увести их от болота, но я сосредоточил все внимание на нем, зная, что остальные обязательно последуют за вожаком, и постоянно заставлял его поворачивать к трясине. Земля становилась вязкой. Колеса издавали неприятный чмокающий звук, погружаясь в мягкий торф. Затем вдруг началось болото. Только что огромный самец летел, едва касаясь копытами земли, а в следующее мгновение он оказался по грудь в черной воде. Я резко осадил лошадей, чтобы они не прыгнули вслед за ним. Оленье стадо сбилось вокруг нас: животные вращали глазами, пугливо бросались из стороны в сторону, потом снова растерянно жались поближе к колеснице.

— Ну, и что теперь? — спросил я Кухулина, но он уже протиснулся мимо меня и лез на передок колесницы, держа в одной руке веревку.

Он пробежал вдоль основания колесницы и спрыгнул с нее, приземлившись почти рядом с попавшим в западню оленем. Тот заметил его приближение и резко ударил острым рогом. В запале Кухулин забыл об осторожности и подошел слишком близко. Он подпрыгнул, стараясь увернуться, но олень наподдал головой, зацепил его за лодыжку широкой серединой рогов, перевернул и отбросил в сторону. Кухулин звонко шлепнулся на землю. Я зашелся от хохота. Кухулин сначала пришел в бешенство, но потом, когда, энергично ерзая задом по земле, отполз на достаточно безопасное расстояние, и сам начал улыбаться.

— Ну а теперь, когда он наконец твой, что ты собираешься с ним делать? — закричал я, наклоняясь вперед и опираясь локтями на переднюю часть колесницы.

Кухулин поднял на меня веселые глаза.

— Я просто ждал, чтобы лошади немного передохнули, — сказал он. — Ну-ка, держи веревку.

Не знаю, как нас животные не растоптали или не покалечили рогами. Мы привязали веревку к колеснице, набросили петлю на шею оленя и вытащили его из болота. Пока он стоял на онемевших ногах, дрожа от испуга и ревом предупреждая своих сородичей, чтобы они держались подальше, Кухулин накинул ему на рога еще одну веревку. Мы с Кухулином стали с противоположных сторон животного, уперлись ногами и крепко натянули веревки, не давая оленю поднять нас на рога. Мы начали тихо говорить с ним, и он, судя по всему, стал успокаиваться, хотя подойти к нему поближе я все же не отважился бы. Оуэн выпряг лошадей из колесницы и отвел их в сторону. Нам удалось медленно, останавливаясь каждый раз, когда олень решал снова показать свой норов, подвести его к колеснице и поставить с одной стороны от дышла. Затем Оуэн привел Серого и поставил его с другой стороны. Мы запрягли их в одну упряжь, после чего я забрался в колесницу и взялся за вожжи. Олень оглянулся на меня, косясь огромным глазом.

— Это невозможно, — пробормотал я.

Кухулин промолчал, запрыгнул в колесницу, наклонился вперед и хлопнул оленя по крупу плоской стороной меча. Олень прыгнул вперед, за ним дернулся Серый, и колесница сдвинулась с места. Пытаться управлять ими было бесполезным занятием. Я заботился лишь о том, чтобы не вылететь из колесницы. Серый был слишком силен. Колесница двигалась, как краб, почти что боком. Мне даже показалось, что она вот-вот опрокинется. Я потянул вожжи, пытаясь замедлить движение. Пока я боролся со своими «скакунами», мимо молнией пролетел Оуэн, восседавший на неоседланной спине Санглина. В тот момент мне казалось, что мир сошел с ума.

Увидев проносящегося мимо Оуэна, Кухулин издал боевой клич и, почти не глядя, раскрутил пращу и запустил камнем в летящего над нашими головами лебедя. Мы направлялись в одну сторону, лебедь — в противоположную, и я не знаю, действительно ли Кухулин метил в птицу, но камень поразил ее в то место, где шея соединялась с грудью, и лебедь грохнулся на землю. Птица не погибла, но явно была ошеломлена; когда она начала ходить кругами, пытаясь прийти в себя, ее длинные крылья тащились за нею по земле, словно длинные белые метлы. Кухулин схватил вожжи, натянул их, заставив коня и оленя сделать широкий круг, и направил колесницу прямо на лебедя. Когда животные поняли, что сейчас врежутся в птицу, они остановились как вкопанные, обдав лебедя тучей пыли, а затем принялись шарахаться и вставать на дыбы так, что колесницу начало швырять, как рыбачью лодку в штормовую погоду. Вдобавок ко всему мы находились на узком участке дороги с глубокими канавами по обеим сторонам.

Крепко держась за борта, мы вытянули шеи и уставились на лебедя.

— Иди и поймай его! — нетерпеливо закричал Кухулин.

Я с сомнением покосился на него. Он явно рехнулся. Я показал на канаву, проходившую у самого колеса.

— Как?

— Пройди по дышлу, как же еще! Схвати его, привяжи к задку колесницы, и можно отправляться домой.

— Не могу.

— Почему это?

Я решил, что с меня достаточно. Медленно, стараясь, чтобы до него дошло, я пояснил:

— По обе стороны дороги — канавы, если я в них свалюсь, то без веревки мне не выбраться. Мимо жеребца я проскочить не смогу, потому что его сводит с ума присутствие оленя, и одновременно раздражает присутствие лебедя; кроме того, я его разочаровал, так как плохо управлял колесницей, а ты обидел, потому что угрожал кнутом, — по его мнению, это просто оскорбительно. Пробраться мимо оленя я тоже не могу, потому что он меня жутко боится, а лошадь и лебедя просто ненавидит, впрочем, и ты ему не особенно нравишься. Обойти колесницу по земле я тоже не могу, потому что между колесами и канавами недостаточно места, и мне не пролезть, даже если я очень постараюсь, потому что от такой езды ободья колес стали острыми, как лезвие ножа. И даже если все это оказалось бы неправдой, лебедь ненавидит нас больше, чем лошадь и олень вместе взятые, потому что ты швырнул в него камень, сбил птицу на землю, а потом попытался переехать, — я сложил руки на груди. — Выходит, я никак не могу этого сделать.

Кухулин пожал плечами.

— Ну, тогда ладно.

Оуэн подскочил к нам, вне себя от возбуждения.

— В чем дело? — запыхавшись, спросил он.

Санглин явно решил показать ему, что думает о его мастерстве наездника, и Оуэн с трудом удерживался в седле, цепляясь за обрывки вожжей.

— Он хочет запрячь лебедя в колесницу, — пояснил я, но тут же пожалел о своих словах, увидев, что глаза Оуэна загорелись лихорадочным блеском. — О нет!

Через пять минут лебедь летел позади нас, привязанный к концу самой длинной веревки, какая у нас оказалось, а я прижимал к груди руку, подозревая, что она сломана.

— Я же сказал, что если я посмотрю ему в глаза, он мне подчинится, — беспечно произнес Кухулин.

— Ага, значит, это ты велел ему на меня напасть? — зарычал я.

Мимо с совершенно белым лицом промчался Оуэн, пытавшийся сделать вид, что пустился с нами наперегонки, хотя было очевидно, что на самом деле его конь просто проголодался и собирается поспеть к ужину, невзирая на пожелания своего наездника.

Остальную часть пути мы с Кухулином проделали в полном молчании. Мы не перемолвились ни словом до тех пор, пока не оказались у стен Имейн Мачи, где как раз купались женщины, по очереди погружаясь в глубокую ванну с теплой водой. Ольстерские женщины любили хорошо помыться, и такая ерунда, как девичья скромность, их не волновала, а отсутствие какой-либо одежды не вызывало никакого опасения. Я забыл о боли в руке и принял подобающую моменту позу. Когда мы проезжали мимо, я постарался выглядеть как можно более геройски, поскольку герои, похоже, пользовались у женщин наибольшим успехом, но, судя по всему, не произвел на них особого впечатления. Я даже подумал, не следует ли попросить Оуэна сочинить обо мне песнь. Может быть, несколько вольный подход к изложению фактов мог бы заставить некоторых женщин взглянуть на меня с большим интересом. Многие из них смотрели на Кухулина, который, зардевшись, как роза, и потупив взор, выглядел настолько скромным, что это уже отдавало жеманством.

Он все еще был достаточно юным и смущался при виде голых грудей, но в то же время достаточно взрослым, чтобы понимать, что привлекает их обладательниц.

В тот вечер за ужином я услышал историю наших приключений в изложении Оуэна и узнал много нового.

Он начал рассказ с того, как Кухулин расколотил копья и колесницу. Эта часть истории была недурна, несмотря на то, что, согласно Оуэну, малыш разбил их в щепки, хотя на самом деле он просто их расколол. Ладно, с этим еще можно было примириться. Потом бард поведал, как Кухулин сражался с сыновьями Некты Скена, со всеми преувеличениями, которые мне пришлось выслушать в колеснице, присовокупив еще несколько, явно придуманных на ходу. Кухулин представал человеком, имеющим черты и Геракла, и Аполлона. Я промолчал. Не мог же я встать и сказать: «На самом деле все было не совсем так». Слушая рассказ Оуэна, воины восхищенно колотили мечами по огромным дубовым столам и оглашали зал радостными криками, выслушав описание очередного подвига. Я не собирался портить им прекрасный вечер, кроме того, меня никто не просил что-нибудь добавить, кроме одной маленькой темноволосой женщины, которая, похоже, проявила ко мне некоторый интерес, как к участнику описываемого Оуэном предприятия. По мере того как Оуэн все больше распалялся, придумывая все новые подробности, она испытывала ко мне все более теплые чувства, а я, соответственно, стал с большей теплотой относиться к Оуэну Когда наконец ее рука скользнула мне под рубашку, я уже начал думать, что такая манера изложения фактов, скорее всего, заслуживает одобрения.

Но потом Оуэна слишком уж занесло. Он начал живописать, как вернулся во дворец верхом на Санглине и вбежал в тронный зал, запыхавшийся, весь в пыли. Он сообщил о том, как, задыхаясь, стал рассказывать историю о великих деяниях сего дня, и что в этот момент мальчик-воин несся прямо на стены Имейн Мачи, охваченный воинственным пылом, не в силах остановиться, исполненный жаждой убить любого, кто попадется на его пути. Потом Оуэн рассказал, как Мугайн, мать Конора, решительно поднялась и сказала: «Пусть явится в замок, мы будем ждать», и повела своих женщин к воротам Имейна. Там они дождались Кухулина, который, производя неимоверный шум, спустился с холма в сопровождении стаи лебедей, привязанных к колеснице и летящих над его головой, при этом колеса едва касались земли. Вставшая на дыбы серая лошадь тянула в одну сторону, обезумевший олень с ветвистыми рогами — в другую, Лири, выпрямившись во весь рост, погонял их как сумасшедший, Кухулин был охвачен боевым неистовством, гоня ветер сразу во всех направлениях, а земля исторгала огонь там, где они проезжали. Изо лба его била струя крови, а тело извивалось, как клубок спаривающихся змей. Оуэн поведал, что мужчины и женщины Имейна дрожали от страха, но, несмотря на это, были готовы к встрече. Затем Кухулин отстранил Лири и неистово натянул вожжи, разворачивая колесницу левым боком к Имейн Маче, что было страшным оскорблением, и закричал: «Клянусь кровью ваших отцов, что если вы никого не вышлите на бой со мной, то я пролью кровь каждого мужчины и каждой женщины, что находятся за этими стенами!» Конор пристально посмотрел на них со стены замка, а потом сделал знак жителям Имейна открыть ворота. Когда Кухулин подбежал к воротам, готовый вступить в бой, его тело содрогалось, принимая различные формы под влиянием боевой ярости, а из горла вырывался ужасный боевой клич. Но вместо великого воина, которого Кухулин готовился встретить, он увидел пятьдесят придворных женщин, возглавляемых Мугайн, матерью Конора. Некоторые из них были юными девами, другие — женщинами постарше, на теле которых оставили следы роды и нелегкая жизнь. Все они были безоружны и обнажены. Они молча остановились перед ним и замерли.

Оуэн рассказал восхищенной аудитории, как при виде этой картины у Кухулина мигом улетучилось всякое желание драться, и он стыдливо закрыл лицо, потому что в душе он все еще оставался мальчиком, не познавшим женщину. Кухулин выронил меч, и гнев оставил его. Однако ни один человек не мог долго находиться рядом с ним из-за жара его тела, и поэтому принесли полную бочку ледяной воды, которая была припасена заранее, и он погрузился в нее, но вода закипела и ошпарила ему руки. Тогда принесли другую бочку, но произошло то же самое, и только лишь с помощью третьей удалось погасить кипевшую в нем ярость. Когда Кухулина вынули из бочки, тело его обмякло, но глаза горели живым блеском, и тогда ему дали синий плащ с огромной серебряной застежкой, и вечером усадили по правую руку от Конора.

Разумеется, ничего подобного в действительности не было. Вся история напоминала правду лишь весьма приближенно, причем местами едва можно было догадаться, о каких событиях идет речь. Наше приключение стало казаться фантастическим. По мере того как он живописал наши подвиги, мой рот открывался все шире и шире, пока челюсть не свело судорогой, и мне пришлось прикрыть ее рукой. К концу повествования я начал бессвязно бормотать, поворачиваясь к соседям.

— Это неправда. Он почти все придумал. Он не…

Я запнулся и уставился на окружавших меня людей. Никто меня не слушал. Они молотили кулаками по столам, стучали кубками, хлопали друг друга по спинам и, самое главное, кричали, вернее, вопили, требуя, чтобы Оуэн рассказывал дальше. Они были в восторге от его сказки. Я потрясенно смотрел на них, а потом мне вдруг пришла в голову одна мысль. Ведь свидетелями, по крайней мере, последнего этапа нашего возвращения домой, было большинство этих мужчин, которые сейчас ревели и стучали кружками. В отличие от меня они таращились на женщин, даже не скрывая этого. Они все видели и прекрасно понимали, что болтовня Оуэна — почти сплошное вранье. Тем не менее, его рассказ им понравился больше, чем фактические события, свидетелями которых они же сами и были.

Я понял, что здесь в почете новый способ пересказа реальных историй. Это напоминало «Басни» Эзопа, сочиненные скорее в назидание, нежели для точного отображения фактов. Я окинул взглядом веселящуюся толпу. Каковы бы ни были мои чувства, я не собирался заставлять кого-нибудь из присутствовавших выслушивать мою версию описанных выше событий, пока люди находились в таком состоянии. Сидевший поблизости Коналл заметил выражение моего лица.

— Что случилось?

Я пожал плечами.

— Все происходило совсем не так.

Коналл озадаченно взглянул на меня.

— И что из того? Разве там, откуда ты приехал, барды не склонны к преувеличениям?

Я был полон решимости хотя бы раз высказать свое мнение, как бы напыщенно это ни прозвучало.

— Это не история, это… скверные вирши. Ложь. Барды лгут. Оуэн — лжец.

Коналл на минуту задумался, а потом изрек:

— Возможно. Но в его вранье больше правды, чем в твоих подлинных фактах.

Он отвернулся от меня и принялся хлопать в ладоши еще громче, чем раньше.

Оуэн подошел ко мне, полыхая румянцем на щеках и торжествующе усмехаясь. Я схватил его за руку.

— Поздравляю!

Он еле сдержал самодовольную улыбку.

— Тебе понравилось?

— У тебя получилась потрясающая история.

Он то ли не уловил иронии, то ли ему было наплевать, что я думаю по этому поводу.

— А ведь ему всего лишь девять лет, — раздуваясь от гордости, произнес Фиака МакФир Феб. — Что же будет, когда он станет мужчиной?

Так все и произошло: Кухулин, впервые охваченный боевым пылом, был обезоружен благодаря тонкому расчету матери короля Мугайн и наготе придворных женщин Конора.

По крайней мере, так гласит легенда.

15

История Мачи — это любимая история Каффы. Мне довелось ни один раз слышать, как он ее рассказывал. Чтобы не соврать, всего раз тридцать, не больше. Никогда не думал, что захочу услышать ее снова, но сейчас у меня, как ни странно, возникло именно такое желание.

Я все еще помню его лицо в свете очага — тонкие черты, мелькающие тени; помню, как он рассказывал мне эту историю, и постараюсь рассказать ее, как он.

У богатого купца Крунниука, сына Агномана, было четыре сына, но не было жены. Она умерла во время родов их последнего ребенка. Сыновья выросли высокими и сильными и уже достигли того возраста, когда мальчики становятся воинами. Склонность к одиночеству, уединенность жилища и скорбь по ушедшей жене мешали Крунниуку снова жениться. Он привык к своей уютной холостяцкой жизни, протекавшей без особых забот, но и без особых радостей.

Однажды весенним утром он прохаживался по своему замку, раздумывая, не поохотиться ли на вепря. Он не был большим любителем охоты, но погода и положение в обществе требовали, чтобы он, по крайней мере, подумал об этом. Крунниук повернул за угол, и мысли об охоте мигом испарились. Перед ним стояла прекрасная незнакомка. Она была высока ростом, белокожа, с сияющими темными волосами и зелеными глазами, в которых мужчина мог утонуть, словно в море. Женщина улыбнулась ему, представилась просто Мачей и обняла его так, что он сразу осознал, как скучает по жене, но, тем не менее, не почувствовал, что изменяет ее памяти. В тот же день Мача взяла на себя все обязанности хозяйки его дома. Крунниук подумал было, что ему следует этому воспротивиться, но вместо этого он решил посмотреть, что будет дальше и сможет ли эта женщина навести порядок в его жизни.

К концу этого необычного дня Крунниук не мог узнать свой дом, до сих пор пребывавший в привычном беспорядке. Он пропускал мимо ушей жалобы испуганных слуг, падавших с ног из-за того, что впервые за многие годы их заставили работать как следует. Потом его накормили великолепным обедом. Голос Мачи, живой, как весенний ручеек, заставил его смеяться и чувствовать себя очень умным. Крунниук ощущал прилив сил. Их беседа способствовала получению еще большего удовольствия от вкусного обеда и приятного общества, в то время как многообещающая улыбка женщины затуманивала его голову волшебным дурманом и заставляла сердце колотиться все сильнее и сильнее. Когда Крунниук отправился спать, его мысли пришли в совершенный беспорядок, так что он даже забыл распорядиться о том, чтобы незнакомку устроили на ночь. Впрочем, это не имело никакого значения. Она вошла в его комнату, выскользнула из одежд и без всяких распоряжений заняла половину его постели.

Новая жена оказалась совершенством и меньше чем за неделю превратила первоначальную подозрительность своих пасынков в нескрываемое обожание. Замок Крунниука буквально трясся от ее бурной деятельности. Она играла на арфе как неземное создание, пела так чисто, что очаровывала всех, кто ее слышал, а по части придумывания детских игр ей просто не было равных. Она также бегала, словно лань, и часто, когда Крунниук выезжал на охоту, первую милю бежала наравне с его лошадью, так что Крунниук и Мача весело хохотали над той легкостью, с какой ее ноги беззвучно летели над землей рядом с грохочущими копытами.

Они были счастливы, потому что любили друг друга. Потом Мача объявила, что ждет ребенка, и их счастье стало совершенным.

Незадолго до того как Мача должна была родить, Крунниука пригласили на большую встречу ольстерских вождей. Она взмолилась, чтобы он не уезжал, но он утверждал, что выбора у него нет, хотя перспектива поучаствовать в грандиозных пирах вместе со старыми друзьями и послушать их невероятно хвастливые рассказы, возможно, не казалась ему такой уж неприятной. В конце концов, со слезами и причитаниями, Мача отпустила его, однако при прощании упросила никому не рассказывать о ее существовании, напомнив о том, как она появилась в его замке, и объяснив, что ей будет позволено остаться с ним, только если никто за стенами его жилища о ней не узнает. Он посмеялся над ней, но дал такое обещание, пошутив при этом, что ему будет нелегко промолчать о великом сокровище, которое он обрел в ее лице, и что ради нее он готов выполнить такое условие.

Он прибыл на празднество, удивив всех своих друзей, которые едва смогли признать в веселом и компанейском незнакомце того угрюмого типа, каким Крунниук был еще недавно. Все выпили за его здоровье и с удовольствием принялись пировать.

Главным событием того дня были скачки, и все говорили только о скакунах короля, сером и чалом, равных которым не было во всем королевстве. День выдался самым подходящим для таких состязаний, накануне все время шел дождь, а теперь светило теплое солнце. Дерн уже высох, и лошади летали по нему, словно лебеди над рекой. Король Эойн заранее ликовал.

— Во всей Ирландии не найдется более быстрых коней, чем мои! — раскрасневшись, кричал он хриплым от вина голосом.

Крунниук услышал его похвальбы, и почувствовал, что гордость его уязвлена. Серый и чалый оставили его собственных лошадей далеко позади, поэтому он не испытывал к королю особо теплых чувств. Он был человеком простым и не привык заглядывать дальше насущного момента, к тому же он очень гордился своей необыкновенной женой, как человек заурядный, кроме того, он был пьян.

— Ты ошибаешься, — заявил он. — Моя жена могла бы обогнать их и успела бы вернуться домой к ужину.

Он поднял кубок, приветствуя собравшихся, и все радостно загалдели.

Эойн услышал его слова и резко повернулся с искаженным от гнева лицом. Крунниук почувствовал взгляд Эойна, ожегший его, словно первый зимний ветер, и чуть не поперхнулся вином.

— Тогда пусть попробует обогнать, — произнес Эойн, в голосе его звучал металл, — а мы посмотрим. Вези сюда свою жену.

Крунниук попытался сделать вид, что ничего такого не говорил, и крикнул что-то совершенно незнакомому человеку, находившемуся на противоположном конце стола, словно тот был его братом, и направился к нему. Красивое лицо Эойна исказилось жестокой гримасой.

— Не давайте ему уйти, пока она не приедет!

Туман мигом выветрился из головы Крунниука, и до него наконец дошло, что он наделал. Он пошел на попятную, попытался свести все к шутке, стал называть себя глупцом и пьяницей, отрицал, что у него вообще есть жена, отчего король разгневался еще больше. Эойн был сильно пьян и хотел выместить на ком-нибудь накопившуюся злость, а жена Крунниука для этого подходила как нельзя лучше. Тогда Крунниук испугался по-настоящему; он упал королю в ноги, рассказал об обещании, данном жене, и взмолился о пощаде, предложив свои земли, дом и даже жизнь взамен на снисхождение короля.

Король посмотрел на него помертвевшим взглядом, ничего не сказал и снова поднес к губам кубок с вином. В тот момент над головами собравшихся начала кружить огромная черная птица.

На следующее утро привезли Мачу. Она грустно посмотрела на мужа, а он, понурившись, качал головой, сгорая от стыда, и по лицу его струились слезы. Мача улыбнулась ему, но это была лишь тень ее обычной улыбки. Она прошептала, что прощает его, и нежно погладила по лицу. Потом она отвернулась от мужа и гордой поступью подошла к королю.

Тот посмотрел на нее налитыми кровью глазами. Она стояла, ожидая, когда он заговорит. Всех, кто были там в тот день, поразили ее осанка и красота. Рассказывали, что король посмотрел сначала на нее, потом на Крунниука, и спросил его, не скрывая презрения, какими чарами он воспользовался, чтобы заполучить такую красавицу, и как ему удавалось скрывать ее от других. Крунниук снова разразился мольбами, но король был непреклонен и осыпал его проклятиями, велев ему замолчать. Он посмотрел на женщину, в выражении лица которой читался открытый вызов, потом отвел взгляд, и, сделав знак своим конюшим, потянулся к кубку с вином и буркнул, чтобы она готовилась к состязаниям.

Когда он произнес эти слова, ее лицо побелело, она резко сдернула с плеч широкий плащ, и все увидели ее вздувшийся живот. Теперь никто не мог сказать, что ничего не знал о ее положении.

Если бы она хотя бы в тот момент взмолилась о пощаде, возможно, король бы и смилостивился, но ее голос был спокойным и рассудительным, правда, временами дрожал от переполнявших ее чувств. Она говорила с Эойном как с равным, словно он не был королем, а она — просительницей. Она говорила с ним как с человеком, на котором волею случая оказалась корона, но в тот день Эойн был королем, который случайно выглядел как простой человек. Он отмахнулся от нее, держа в руке кубок, и вино выплеснулось из сосуда широкой дугой, оставив следы на ее плаще, похожие на дорожку кровавых слез.

— Срок уже близок, — сказала она.

— Это не моя забота, — ответил Эойн, откидываясь на спинку трона и поглаживая бороду. — Твой муж оскорбил моих лошадей, а значит, оскорбил меня. Ты должна бежать.

— Я не стану этого делать. Это верная смерть для моего ребенка и для меня.

— А для твоего мужа — если ты откажешься. — Король повернулся к предводителю своего войска и показал на Крунниука, который пытался освободиться от хватки державших его солдат. — Разрубите глупца на куски, — велел он.

Солдаты ухмыльнулись и швырнули Крунниука на землю.

Мача побледнела.

— Нет! — воскликнула она. — Дайте мне немного времени. После родов я с радостью приму участие в состязании.

— Нет, — отрезал король.

Мача в отчаянии повернулась к наблюдавшим за происходящим людям, цвету ольстерских героев, мужчинам, которым честь обязывала ее защитить.

— Неужели вы не поможете мне? — взмолилась она. — Вы же видите, в каком я положении. Каждого из вас родила мать. Захотели бы вы увидеть ее здесь, на моем месте?

Некоторые потупились, на лицах других отразились гнев и чувство вины, но никто не хотел быть первым, и среди них было достаточно тех, кто утопил свою совесть в вине, другие смолчали, надеясь разжиться на новом состязании. Мача поняла, что надеяться ей не на кого. Взгляд ее стал жестким, и она сказала, глядя на них:

— Вы не поможете мне, и не станете помогать моему мужу? Неужели вы хотите, чтобы это случилось? — Ответа не последовало. — Ну что ж… — Она повернулась к королю и согласно кивнула.

Кое-кто утверждал, что уже в этот момент ее лицо омрачила легкая тень боли. Она показала на Крунниука, при этом она выглядела сильной и гордой.

— Он не должен умереть, пока я жива и могу ему помочь. Пусть приведут лошадей. Я готова бежать.

Услышав ее слова, король громко хлопнул в ладоши.

— А твоя жена храбра, как настоящий воин! — воскликнул он, обращаясь к Крунниуку. — Как ее зовут?

Крунниук не смог промолвить ни слова, он лишь смотрел на Мачу так, словно счастье покидало его, чтобы никогда не вернуться. Она снова погладила его лицо, улыбнулась ему сердечно, а потом снова повернулась к королю.

— Меня зовут Мача, я дочь Санрайта МакИмбейта, и моим именем назовут это место.

Губы короля искривились в улыбке, но глаза остались мрачными. Она повела рукой и отбросила плащ таким жестом, словно презирала всех, кто при этом присутствовал.

Лошадей удалось привести лишь с великим трудом. Раньше они обычно с нетерпением ожидали начала состязаний, фыркали и били копытами о землю, готовясь пуститься вскачь. Сейчас они еле волочили ноги и наклоняли головы, пытаясь увернуться, поэтому конюшим лишь с большим трудом удалось поставить их на линию старта. Когда же лошади наконец оказались на старте, солнце внезапно скрылось за тучей, и неожиданная темнота снова зажгла страх в глазах животных и заставила их попятиться. Мача молча смотрела на короля, а тот еле сдерживал свое нетерпение, глядя на тщетные попытки конюших поставить лошадей на исходную позицию. В конце концов он не выдержал и начал орать на своих людей. От звука его голоса Мачу начала бить дрожь, и тогда она выпрямилась во весь рост и прокляла его. Ее голос звенел от гнева и безысходности.

— Пускай своих коней! Пусть случится то, что случится! Но знай, что от этого всех вас постигнет страшная участь, еще худшая, чем та, что уготована мне!

Ее слова поразили некоторых из присутствующих в самое сердце. Их головы прояснились — так взошедшее солнце рассеивает ночь, и они осознали, что происходит, но было слишком поздно. Несколько человек пытались что-то сказать, но их быстро оттеснили в сторону. Лошади и женщина встали в одну линию. Слезы затемнили щеки огромных животных, они склонили перед Мачей головы и стали тыкаться в ее ладони мягкими губами. Даже в этот момент все можно было остановить, ибо, когда король велел начинать, лошади отказались сдвинуться с места, но один ольстерец, который уже давно кричал, что ставит против Мачи, издал пьяный вопль, и, выхватив меч, стал бить им плашмя по спинам лошадей. Животные испуганно вздыбились, и, казалось, сейчас они точно раздавят женщину, с презрением смотревшую на людей Ольстера. «Хватит, достаточно!» — раздались крики, но Мача подняла голову и бесстрашно посмотрела на огромные копыта, зависшие над нею, и когда они с грохотом опустились на землю, она отпрыгнула в сторону и бросилась бежать, а лошади понеслись за ней, словно облака, летящие вслед за птицей.

Забыв о дурных предчувствиях, ольстерцы начали кричать, подбадривая лошадей, и, отхлебывая на ходу из кубков, побежали через центр поля на другую его сторону, чтобы увидеть конец состязания. На месте остался лишь Крунниук. Он застыл в одиночестве, глядя, как лошади гонятся за его женой, проходя первый поворот, а по его лицу катились тихие слезы, и тело сотрясалось от горя при мысли о том, что он наделал и чему не смог помешать.

Состязание уже подходило к концу. Земля летела из-под копыт лошадей. Они напоминали ожившие, скульптуры: твердые как камень мышцы и натянутые как струна сухожилия, шеи, покрытые клочками розовато-белой пены, раздувающиеся ноздри, отчаянно всасывающие сухой воздух, звенящие, как доспехи, украшения на сбруе, копыта, гулко стучащие о сухой дерн, словно грохочущий вдали водопад, и взметнувшиеся в воздух облака пыли и комья земли. И Мача, беззвучно летящая вперед над землей, едва касаясь подошвами травы, двигавшаяся ровно, не сбавляя шага, несмотря на огромный живот. Все муки отражались лишь на ее лице. Крупные слезы лились из ее глаз, оседая на волосах мелкими капельками, и рот скривился от боли.

В пятидесяти шагах до финиша у нее отошли воды. Она упала на землю с криком, пронзившим болью сжавшееся сердце Крунниука, заставившим его повернуться и броситься туда, где она лежала, прорваться сквозь толпу, как волна проходит сквозь песок, чтобы прижать ее к груди. Кто-то закричал, что Мача выиграла состязание, и люди Ольстера, мучимые стыдом, поняли, что лошади не смогли бы ее догнать. И они почувствовали еще кое-что. Как только первая волна схваток заставила тело женщины изогнуться дугой, ужасная боль пронзила всех присутствовавших, словно их проткнули раскаленным железом; они свалились на землю и там остались лежать, издавая жуткие стоны.

Мача скорчилась от боли, а потом неподвижно замерла, глядя на склонившегося над ней Крунниука. Он держал ее руку в своей, и лицо его исказилось от горя и ощущения близкой утраты. Ее ногти впились в его ладонь, оставляя следы-полумесяцы. Она дышала с трудом, но продолжала смотреть на него.

— Какой же я глупец, — прошептал он. — Я потерял тебя.

Она кивнула.

— Да, сейчас ты потерял меня. Но люди Ольстера меня не забудут, — заговорила она громче, чтобы услышали те, кто стоял рядом с ними. — В течение девяти ночей, в моменты самой великой для них опасности, девять поколений людей, защищающих Ольстер, будут страдать так, как сейчас страдаю я, — она вздрогнула от боли, ловя ртом воздух и притянула Крунниука поближе к себе. — Никогда не забывай меня, муж мой.

Потом она почувствовала, как ребенок выходит, и кровь хлынула из нее вместе с жизнью, словно тело ее было расколотым кувшином с багровым вином, который кто-то неосторожно перевернул. Крунниук понял, что жизнь ее уходит, свет померк в его глазах, и больше ни слова никогда не сорвалось с его уст.

Она родила двойню, и отсюда пошло название «Имейн Мача», то есть «Близнецы Мачи». Когда роды закончились, она повернулась к королю и прокляла его вместе с его людьми, повторив пророчество, что в течение девяти поколений в моменты самых величайших испытаний они в течение девяти дней и ночей будут испытывать муки рожающей женщины.

Близнецов закутали в шерстяные одеяла и отдали ей. Когда она с белым, как цвет боярышника, лицом и бледными, как рассвет, губами прижала их к груди, с неба спустилась черная птица и села у ее ног, так, что сидевшие рядом женщины отпрянули от неожиданности. Птица принялась клевать землю, выбирая комочки, пропитанные кровью Мачи, и то и дело задирала голову, чтобы их проглотить. Мача закричала на нее, и птица отскочила в сторону, словно от порыва сильного ветра, а потом улетела прочь. Когда женщины проводили ее взглядами и снова посмотрели на Мачу, та уже была мертва.

Страдания мужчин длились девять дней и девять ночей, как и обещала Мача. И поэтому воины Ольстера всегда жили в страхе перед великой опасностью, хотя боялись не за себя, но того, что может случиться с Ольстером, пока они будут неспособны его защитить.

Поэтому, со времен Крунниука, сына Агномана, вот уже пять поколений ольстерцев испытывают страдания и будут страдать еще на протяжении четырех поколений.

Часть меня недоверчиво посмеивалась, когда Каффа напыщенным тоном громогласно завершал свой рассказ, но другая часть с неуверенностью заглядывала в темные углы комнаты, и поэтому я придвинулся поближе к огню. Однажды в Карфагене я видел, как одна старая ведьма прокляла человека, который отказался дать ей денег. Она принялась бранить его, призывая своих предков. Он был человеком суеверным, а она действительно была похожа на настоящую ведьму. Мужчина заглянул ей в глаза и весь побелел, слушая, как она предрекает ему смерть. Вскоре этот человек слег, и мы решили, что он умрет. Тогда мы пошли в дом этой ведьмы, надеясь уговорить ее снять проклятие. Дома ее не оказалось, а у входа стоял солдат, который рассказал нам, что она привела к себе в дом офицера, улеглась с ним в постель, попыталась обобрать его, пока тот спал, а когда офицер поймал ее на горячем, набросилась на него с ножом. Она осыпала его проклятиями, а офицер только смеялся. Стражник знал эту женщину еще с детских лет, и он нам сказал, что она нарочно притворяется ведьмой, чтобы люди от страха отдавали ей деньги. Я уже хотел было посоветовать нашему больному другу встать и прекратить притворяться, но один из нас поступил мудрее и вместо этого рассказал ему, как мы, рискуя жизнью, пошли к старой ведьме и откупились от нее, отдав ей кучу денег, и теперь, благодаря нашей храбрости и щедрости, он свободен от заклятья. К вечеру он уже сидел, опираясь на подушки, и ел суп. К концу недели он смог добраться до винной лавки, где из благодарности накупил нам столько вина, сколько мы в состоянии были выпить, так что в конце концов все стали чувствовать себя счастливыми. Может быть, для того чтобы проклятья подействовали, нужно не колдовство, просто люди в них верят. А может быть, колдовство и заключается в том, чтобы заставить людей поверить — кто знает?

Как бы то ни было, я все равно продолжал следить за двигавшимися на стене тенями и еще ближе жался к огню.

16

— Я хочу съездить навестить свою мать.

Я уже привык к непосредственности Кухулина, но к этому готов не был. В Имейн Маче можно было обсуждать все — ну, разве что, кроме ужасной способности утробы Фергуса МакРота испускать чудовищной силы ветры и поразительно неверной жены Коналла, а также еще двух-трех мелочей, но даже о них можно было говорить, если участники обсуждения были готовы отвечать за последствия. Но существовала одна тема, которую никто не осмеливался затрагивать — никто не решался говорить о сводной сестре Конора. Эта тема была запретной. Дело не в том, что король прямо и недвусмысленно запретил обсуждать Дектеру, просто всем было совершенно очевидно, что лучше этого не делать.

Я посмотрел на Кухулина. Он, как всегда, загорелся своей последней придумкой и прямо дрожал от нетерпения. (Однажды я, насмехаясь над ним, сказал, что он живет вдвое быстрее любого другого. Он ответил: «Это потому, что мне отпущена половина того времени, которое есть у других». Ну разве можно быть настолько занудным?)

— Ты отвезешь меня к матери?

Я на минуту задумался, поскольку мне не хотелось действовать против воли короля. С одной стороны, навещать Дектеру вовсе не запрещалось, тем более что сообщать об этом Конору не было нужды. Кроме того, если бы мы приехали к Дектере и оказалось, что она не хочет нас видеть, то мы бы просто уехали и ничего особенного не случилось бы. С другой стороны, если бы она нас приняла, то мы оказались бы желанными гостями и Конору не на что было бы жаловаться. По правде говоря, я уже засиделся на одном месте, так что долгая поездка на колеснице помогла бы мне стряхнуть с себя пыль и паутину.

Я как раз запрягал лошадей, когда из ворот замка выскочил Оуэн и бегом направился ко мне, что было весьма странным. Я прислонился к борту колесницы и прижал руку к сердцу, изображая крайнее изумление.

— Неужели в замке пожар? — выпучив глаза, воскликнул я.

— Кухулин говорит, что вы с ним едете к Дектере, — отдуваясь, выпалил бард.

— Это правда, — подтвердил я, принимая нормальный вид. — Поедешь с нами?

Он молча повертел рукой, словно от возмущения у него перехватило дыхание.

— Ты что, взбесился? Конор оторвет тебе уши!

— Ничего не оторвет, — ответил я. — Кухулин — сын Дектеры, она обязательно захочет его увидеть. Кроме того, я всего лишь никчемный колесничий, появившийся из моря, который делает то, что ему приказывают. Поговори с нашим крошкой-героем, это его затея.

Оуэн развел руками и, не найдя слов, хлопнул себя по бедрам. Подозреваю, что в основном его волновало то обстоятельство, что для него в колеснице оказалось недостаточно места. Возможно, он и начал бы торговаться, требуя, чтобы мы как-нибудь потеснились, но в этот момент появился Кухулин, напяливший на себя все доспехи, украшения и драгоценности, которые у него были. Он тащил за собой все свое оружие и трофеи, отчего при каждом шаге издавал страшный лязг, при этом Кухулин постоянно спотыкался о свое длинное копье. Он посмотрел на Оуэна так, словно в первый раз его видел, потом прошествовал мимо него вразвалку к нашей колеснице, словно закованный в железо моряк, только что сошедший на берег. Ему едва удалось поднять ногу, чтобы забраться в колесницу со всей своей амуницией.

— Осторожнее, — крикнул Оуэн, но мы уже вынеслись из ворот навстречу ветру, мягко бившему в лицо, ощущая теплый земляной запах лошадиного пота.

Кухулин молча стоял рядом со мной с насупленным и напряженным лицом. Путь до замка Дектеры занял полдня, и за все это время он не вымолвил ни слова.

Я мог понять его чувства. Моих родителей уже не было на свете, но я по крайней мере знал, кто мои отец и мать. Я видел гибель отца — он погиб в бою, как он и мечтал, храбро сражаясь против римских захватчиков, а вскоре умерла и мать. У Кухулина же была совсем другая жизнь. Дектера отдала его приемным матерям, как только это стало возможным. Они увезли его далеко от Имейна, причем никто не знал куда, а Дектеру отослали в ее замок, при этом все говорили, что и то, и другое было сделано по приказу Конора. Только Дектере было доподлинно известно, кто отец Кухулина. Если Конор, то неудивительно, что он, будучи ее братом, удалил ее и дитя подальше, чтобы скрыть их позор. Если же Кухулин был сыном Суалдама, тогда в этом не было смысла. У ольстерцев не считалось предосудительным иметь незаконнорожденных детей, не было даже эквивалента слову «ублюдок» (так же, как и выражению «заниматься проституцией», поскольку в таких словах попросту не было нужды). Однако, если отцом Кухулина был Луг… Да… Предположить, что может прийти в голову сыну бога солнца весьма непросто.

Мы подъехали к жилищу Дектеры, когда солнце уже стояло в зените. Кухулин держался стойко, он до конца пути так и не снял с себя доспехи. Пот стекал с него сотней тоненьких ручейков, оставляя на пыльной дороге бороздки толщиной с мизинец и заставляя его кожу блестеть, как мокрый песчаник.

Появился конюх и взял наших лошадей, а другой принес нам воды. Мы напились и смыли с себя пыль. Потом мы представились стоявшему у ворот стражнику, и он провел нас внутрь и велел подождать.

Замок был средних размеров, внутри он был хорошо обставлен. На стенах висело оружие, а основной стол был достаточно большим, чтобы за ним уместилось пятьдесят человек. Кухулин оглядывался по сторонам с кажущимся безразличием, что было для него необычно, поскольку он был очень любопытен.

— Ты бывал здесь раньше? — поинтересовался я.

Кухулин покачал головой. Мне стало как-то неуютно. Я предполагал, что Кухулин отправится поговорить с матерью, а я тем временем пройдусь по кухням и поболтаю со служанками. Я совершенно не собирался выступать в роли официального гостя. Однако в замке было тихо, и я не видел никакой явной возможности потихоньку улизнуть из комнаты. Снова появился стражник и показал рукой на коридор, по которому нам нужно было проследовать.

— Сюда, — сказал он.

Я повернулся к Кухулину.

— Я подожду здесь, а ты иди, — предложил я.

Он посмотрел на меня пустым взглядом и, ничего не сказав, потащил за собой. Мы прошли по темному коридору и оказались перед открытой дверью. От пола отражались тусклые коричневато-желтые отблески огня очага. Кухулин заколебался, и я остановился рядом с ним, дожидаясь, пока он решит, что делать дальше. Он глубоко вздохнул, выпрямил плечи и вошел в комнату матери.

Дектера сидела на синей шелковой подушке в большом кресле, напоминавшем по форме чашу. На ней было длинное платье с глубоким вырезом, такого же синего цвета, как и ее глаза. Она оказалась очень красивой. Видно было, что именно от нее Кухулину достались его чудесные волосы. У нее была такая же густая темная грива, спускавшаяся гладкой волной до самого пояса. Больше всего бросалось в глаза ее спокойствие. У Кухулина эта черта тоже иногда проявлялась, когда он не был охвачен какой-нибудь всепоглощающей идеей, но по сравнению с Дектерой он казался нервной гончей, которую выгнали из дома в холодную ночь. Дектера казалась полностью расслабленной, а лицо ее было спокойным и без единой морщинки. Никогда раньше я не видел никого, подобного ей. Казалось, ей ничего не было нужно в этой жизни, вообще ничего на свете, как будто у нее уже было все, что ей требовалось.

— Добро пожаловать в мой дом. Прошу вас, входите.

Кухулин направился к ней, словно собираясь обнять, но потом вдруг остановился, не дойдя нескольких шагов, и неуклюже поклонился. Они долго смотрели друг на друга, не произнося ни слова, потом она грациозным жестом пригласила его сесть рядом с ней. Он присел на краешек кресла, словно оно могло его укусить. В комнате воцарилось молчание. Я забрался на табурет, стоявший в углу, и попытался сделать вид, что меня здесь нет.

— Лири, пожалуйста, подойди и присядь рядом с нами.

Дектера улыбнулась, и мне показалось, будто нежная рука скользнула по моему животу. Я сглотнул и направился к указанному ею стулу. Когда я устроился поудобнее, она снова повернулась к Кухулину:

— Как ты поживаешь, сын мой?

Кухулин ответил не сразу, словно хотел сначала удостовериться, что голос не подведет его.

— Спасибо, хорошо. А ты?

Она улыбнулась.

— И я. — Она наклонилась и коснулась его руки. Он уставился на ее пальцы, словно никогда не видел ничего подобного. — Хорошо, — добавила она. — А как мой брат? У него все по-прежнему?

— У него тоже все хорошо.

Еще одна, более долгая пауза. Я уже стал беспокоиться, что к ужину мы домой не поспеем. Кухулин начал ерзать на стуле. Его рот несколько раз открывался и закрывался. Потом он вдруг открыл настоящую причину нашего визита, выпалив:

— Кто мой отец?

Кухулин всегда подходил к решению проблем, используя способ Александра в истории с гордиевым узлом. Дектера даже не поморщилась, хотя прямолинейность Кухулина заставила ее глаза немного расшириться. Потом она снова улыбнулась.

— А ты сразу переходишь к делу.

Сказав то, что хотел сказать, Кухулин онемел. Он не смог бы повторить свой вопрос, даже если бы речь шла о спасении его жизни, но он никогда бы не пожалел, что его задал. Он сидел рядом с ней, совсем ребенок, полный плохо скрытого напряжения, молчал и кусал нижнюю губу. Она посмотрела ему прямо в глаза.

— А ты кого бы хотел видеть своим отцом?

Никто из нас не ожидал такого вопроса. Дектера ждала, скажет ли что-нибудь Кухулин, но, казалось, что он скорее лопнет, чем выдавит из себя хоть слово. Она слегка пожала плечами.

— Можешь считать, что это Конор. Или Суалдам. Или Луг. Найдутся люди, которые предоставят тебе целый список других подозреваемых. Вариантов очень много. Кого бы ты предпочел?

Кухулин сжал кулак и стукнул им о колено. Скорее всего, я в тот момент сидел с разинутым ртом.

— Но я хочу узнать правду. Я хочу узнать ее от тебя, чтобы не было никаких сомнений, — сказал он прерывающимся от волнения голосом.

— Почему?

— Потому что …я… — Он или не мог ответить или же просто не знал, что сказать. Кухулин сглотнул и поднял глаза. Потом он произнес, медленно и тихо, словно молитву: — Потому что, если я буду знать, кто мой отец, то пойму, кто я.

— Разве тебе недостаточно, что ты будешь величайшим воином Ольстера на все времена?

У пророчества Каффы оказались крылья, которые донесли его даже до этих мест.

— Нет, этого недостаточно, — ответил Кухулин, и костяшки его пальцев побелели от напряжения. — Недостаточно, если я не узнаю, кто я. Когда обо мне будут слагать песни, там будут такие слова: «Кухулин, сын Конора» или Луга, или кого-нибудь еще, и мне все равно, чьим сыном меня назовут, и неважно, правы они будут или нет, но для себя я должен знать правду — он впился в нее взглядом. — Я хочу знать, откуда я.

Она покачала головой.

— Тебе этого лучше не знать.

— Поверь мне, я сам пойму, нужно ли мне это.

Дектера молча сосредоточенно смотрела на него так долго, что мне показалось, будто прошел целый час. Потом черты ее лица разгладились — она приняла решение.

— Я расскажу тебе кое-что, и этого должно быть достаточно. Когда приемные матери забрали тебя от меня, они отвезли тебя в Туату. Все свое детство ты провел вместе с ними. Именно там ты научился всему, что умеешь и знаешь сейчас, именно благодаря их науке тебе известно больше, чем обычно знает мальчик твоего возраста. Кроме того, время там идет медленнее, следовательно, хотя с точки зрения человеческой жизни тебе только девять лет, сердцем и умом ты в два раза старше. Именно поэтому сейчас ты уже стал воином, и именно поэтому ты сражаешься с мужчинами, которые вдвое больше тебя, и побеждаешь их. Это все, что я могу сказать. Выводы ты должен сделать сам.

— Но…

Больше из нее ничего не удалось вытянуть. Кухулин упрашивал ее, изводил вопросами, даже пытался хитростью заставить сказать правду, но больше она не сказала ни слова. Затем она взяла меня за руку и повела нас ужинать. Во время трапезы все чувствовали себя очень неловко, Дектера говорила с Кухулином лишь тогда, когда речь не шла о личности его отца, когда же он пытался снова подвести разговор к этой теме, она принималась разговаривать со мной — так, словно кроме нас с ней за столом больше никого не было. Мне она показалась просто очаровательной, и я поймал себя на том, что мечтаю, чтобы Кухулин хотя бы ненадолго заткнулся и пошел куда-нибудь погулять, чтобы мы с ней могли познакомиться поближе. Потом я застыдился своих мыслей, еще через какое-то время решил, что стыдиться совершенно нечего, и в конце концов вообще перестал забивать себе голову всякой ерундой, а вместо этого напился. Дектера поощряла такое мое поведение, смеялась над моими шутками и вообще делала все, чтобы я почувствовал себя потрясающим парнем, в результате чего мы настолько взбесили Кухулина, что он, плюнув, пошел прогуляться.

Дектера проводила его долгим взглядом, потом повернулась и заговорила так тихо, что мне пришлось наклониться к ней поближе, чтобы расслышать ее слова. У нее оказалось очень приятное дыхание.

— Ты его друг. Позаботься о нем вместо меня, потому что сама я этого сделать не могу.

— Хорошо.

В этот момент, если бы она меня попросила, я был готов встретиться лицом к лицу с псом Куллана и оторвать ему яйца.

Лицо ее стало серьезным.

— Есть много вещей, о которых он никогда не узнает, и есть много других вещей, о которых ему станет известно, но он не поймет их. Он считает, что все это имеет какое-то значение, но в конце концов ему станет ясно, что это совершенно неважно. Однажды он перестанет задавать вопросы и просто будет недоумевать. Я бы хотела, чтобы ты помог ему разобраться во всем.

У меня не было ни малейшего представления, о чем она говорит.

— Я готов выполнить любое ваше распоряжение.

И неважно, что я не имел представления, что это может быть за распоряжение. Ее лицо еще приблизилось ко мне. Губы были влажными и совсем близко от моих.

Она рассмеялась.

— Ты хороший человек, — сказала она, — хотя и делаешь все, чтобы это скрыть.

Она заглянула в мои глаза, и мое сердце вздрогнуло, словно румпель корабля, ударившегося о скалу. В комнату вернулся Кухулин. Наверное, мы выглядели немного подозрительно. Возможно, я даже пялился с пьяным вожделением на его мать. Он скривился и дернул головой.

— Пойдем. Скоро будет совсем темно. Нам нужно отправляться в путь.

— А разве вы не останетесь? Вам уже постелили.

Я закивал, как идиот, а потом увидел выражение лица Кухулина и начал чесать затылок, делая вид, что причина кивков скорее связана с наличием паразитов, чем с желанием выразить свое согласие. Дектера слегка пожала плечами и подошла к Кухулину.

— Спасибо тебе. В добрый путь.

Он стоял перед ней, вытянувшись и опустив руки. Она наклонилась и нежно потерлась щекой о его щеку. Я был уверен, что Кухулин бросится к ней в объятья, но он вовремя спохватился и его руки даже не поднялись.

— Ты приедешь снова, — сказала она.

Я не понял, было ли это приглашением или утверждением.

Когда мы отъезжали, я оглянулся и увидел, что Дектера стоит под аркой, венчавшей вход в замок, и машет рукой. Я поднял руку в прощальном жесте, при этом чуть не свалившись с колесницы. Кухулин недовольно шмыгнул носом, но оборачиваться не стал.

— Она прощается с нами и желает нам быстро добраться, — сказал я.

Он промолчал, уставясь в опускающиеся сумерки.

— Ну и хорошо, — наконец произнес он. — Не нужно мне было приезжать. Больше мы никогда с ней не увидимся. Кем бы ни был мой отец, он великий человек — все об этом говорят. Думаю, что этого мне вполне достаточно.

Я хотел что-то сказать, вернее, я много чего хотел сказать, но у меня хватило ума промолчать. Больше он никогда не упоминал о матери.

17

Оуэн не был величайшим на свете певцом, причем он сам так считал, а он скромностью не отличался. Те, кто разбирались в подобных вещах, уверяли меня, что его игра на арфе примечательна скорее своим энтузиазмом, чем изысканностью, а я могу со всей ответственностью подтвердить тот факт, что арфа — это не тот инструмент, на котором можно играть с удовольствием. Люди, которые его слушали, делали это совсем по другим причинам. Он отличался великолепной памятью, что чрезвычайно важно, если приходится петь одну песнь в течение нескольких часов, не пользуясь записями, и, кроме того, он просто обожал рассказывать истории. А людям это нравилось. Некоторые барды становились рассказчиками только потому, что им нравилось слышать звук собственного голоса. Другие жаждали одобрительных возгласов и внимания слушателей. Оуэн же занимался этим потому, что отличался неизбывным любопытством и обожал сплетни. Он запоминал все, что ему говорили, и вплетал полученные сведения в истории, которые слышал раньше, добавлял немного выдумки, и в результате получался рассказ, достойный быть услышанным.

Я поразился, узнав, что у ольстерцев нет историков, по крайней мере в том смысле, в каком я понимал это слово, то есть летописцев, старавшихся изложить факты как можно ближе к истине. Ольстерцы вообще ничего не записывали, если не считать родословных своих королей, составленных с помощью огамических знаков, а разница между латынью и огамическим письмом — это то же самое, что и разница между покупкой овощей и их выращиванием. Оуэн и ему подобные были ольстерским аналогом историков. Иными словами, Оуэн фиксировал исторические события, но не так, как они на самом деле происходили, а, скорее так, как они должны были происходить по его мнению. Факты были тем скелетом, на котором он строил свои истории, но он рассматривал их как нечто такое, что можно было включать в свои рассказы, искажать или вообще игнорировать — по собственному усмотрению. Частенько после пары кубков вина я здорово расстраивался и выказывал недовольство этим обстоятельством.

— Это неправильно, безнравственно, это вранье, это…

— К чему такая напыщенность?

— А к тому, что…

Я не знал, что ответить. Вообще-то я должен кое в чем признаться — мне известно, что многие римские историки просто-напросто выдумывали то, что писали, или беззастенчиво приукрашивали известные им факты. Сам Гомер придумывал истории. Наверное, тот факт, что у ольстерцев ничего не записывалось, заставлял меня трепетнее относиться к правде. Я часто давал себе слово относиться с большим терпением к Оуэну, но иногда мысль о том, что мой приятель отвечает за написание истории своего народа, выводила меня из себя. В таких случаях я начинал орать, а Оуэн терпеливо пережидал, пока я выдохнусь. Подозреваю, что это устраивало нас обоих. Он думал, что я и так немного не в себе, поэтому для него было очевидно, почему я его не понимаю. Причем, я действительно не понимал.

Он спросил меня, чем же мы занимаемся в Риме, если не слушаем бардов.

— Собственно говоря, мы их как раз слушаем, у нас действительно есть барды, в определенном смысле, но они не рассказывают истории. Раньше рассказывали, но теперь больше не рассказывают.

— Тогда кто рассказывает ваши истории?

Я на минуту задумался.

— Наверное, наши писатели. Все истории мы узнаем из книг.

Я уже раньше рассказывал ему о книгах. Никакого смысла он в них не увидел. Наверное, считал, что в книгах один обман.

— И ваши барды не поют?

— Почему, поют, но не о битвах, героях и великих подвигах. Это занятие для историков и драматургов. Бардов больше волнует любовь и то, как печально находиться вдали от дома.

Оуэн явно был невысокого мнения о такого рода бардах.

— И что, люди это слушают?

— Ну, не совсем слушают, по крайней мере не так, как слушают здесь. Чаще барды просто играют где-нибудь на заднем плане, пока гости за трапезой рассказывают свои истории.

В глазах Оуэна зажегся огонек.

— Ты хочешь сказать, что один человек играет в то время, как другой поет?

— Иногда, хотя обычно — нет. Сама идея неплоха, учитывая, что хорошие арфисты вовсе не должны быть хорошими певцами, и наоборот. Нет, они просто играют музыку, пока люди похваляются своими победами и рассказывают неприличные анекдоты. Просто все выглядит гораздо культурнее, когда сопровождается музыкой.

Было ясно, что услаждение слуха толпы гуляк, которые издают пьяные вопли, пока бард поет свои песни, не совпадает с представлением Оуэна о высокой культуре. Тут я припомнил еще кое-что.

— Кроме того, если есть что посмотреть, мы можем пойти в театр.

— А это еще что такое?

Здесь я наконец смог почувствовать свое превосходство. Мне не часто выпадала возможность поговорить о том, о чем Оуэн уж точно ничего не знал.

— Люди одеваются так, как другие люди, и выдают себя за них, одновременно разыгрывая истории.

— Зачем?

Я на минуту задумался.

— Затем, что это может быть забавно или поучительно. Или и то, и другое сразу.

Судя по всему, я его не убедил и почувствовал, что обязан выступить в защиту театра.

— Послушай, это на самом деле не очень отличается от того, что делаешь ты. Ты поешь песню о каком-нибудь великом короле прошлого, рассказываешь о том, как он пал жертвой вероломства, о его ужасной кончине, о его великой любви к королеве, о том, что все, с ним случившееся, является для нас всех вдохновляющим примером, верно?

Судя по оскорбленному выражению лица, Оуэн посчитал, что я упустил некоторые нюансы, связанные с его песнями.

— Как бы там ни было, — продолжал я, — в театре люди делают вид, что они и есть эти король и королева, и разыгрывают их историю, а другие люди притворяются их убийцами, так что каждый может своими глазами увидеть, как все происходило. Ты можешь сам участвовать во всем происходящем.

Оуэн нахмурился.

— А как можно в этом участвовать, если ты только слушаешь?

— Ты можешь свистеть, аплодировать, кричать — в общем, выражать те чувства, которые вызывает у тебя пьеса.

— Когда я пою, мои слушатели тоже все это делают.

— Я знаю, но… — Я чувствовал, что у меня не хватает слов. — Ты сам-то понимаешь, что если можешь не только услышать рассказ, но и увидеть происходившее, то впечатлений будет во много раз больше?

Он покачал головой.

— Я понимаю только то, что слушателя, который должен раз за разом пропускать слова через свой ум, создавая картины, вкладывая в его голову чужие мысли, словно пичкают из рук, как малого ребенка. Что же станет с воображением, если человеку все разжевывать?

Я почувствовал, что зашел в тупик.

— Пойми, театр — это самое образное и творческое искусство на свете!

Оуэн пожал плечами.

— Для человека, который его создает, может, и творческое. Человек же, который его воспринимает, — это тот, кто черпает свои мысли из чаши, вместо того, чтобы прикоснуться к полноводному источнику. Твой театр говорит людям, что им следует думать, а мои песни учат их использовать свое воображение. Нет, не хотел бы я быть частью вашего театра.

Я попытался было объяснить ему смысл театрального действа, но никак не мог подобрать нужных слов.

— Представь себе… — сказал я, — представь сцену, а на ней жену великого героя, которая плачет над его телом. Разве это не драматично?

— Все это есть и в моих песнях.

— Ничего подобного. Это ведь твои песни, и люди знают, что поешь их ты, бард Оуэн, и именно ты говоришь: «А сейчас я поведаю вам, что сказала тогда королева». А в театре актер на какое-то время действительно становится королевой, и зрители как будто присутствуют при этом, слышат слова, которые она сама произносит.

Вот когда выражение его лица изменилось.

— Актер произносит ее слова? — медленно повторил он. — Ее настоящие слова произносит другой человек, исполняющий ее роль?

Наконец-то мои усилия увенчались успехом — до него начало доходить. Я не хотел еще больше все усложнять и рассказывать о юношах, играющих женские роли. Я закивал, испытывая облегчение. Оуэн отвернулся, улыбаясь и давая понять, что наш спор закончен. На его лице отразился живой интерес, и я стал выпытывать, что он обо всем этом думает, но он не поддавался.

— Подожди и увидишь сам, — отвечал Оуэн.

Я пожал плечами, давая понять, что меня это на самом деле мало интересует, и ушел, оставив его наедине с собственными мыслями.

Через пару дней Оуэн воплотил посетившие его идеи в жизнь. Ужин почти подошел к концу, когда он вошел, держа в руках арфу, сел на табурет и прочистил горло. Большая часть присутствующих повернулись, чтобы послушать его. Это был один из тех спокойных тихих вечеров, часто следующих за периодом празднеств, когда люди склонны к размышлениям и раздумьям. Перед этим мы как раз что-то праздновали, но что именно, думаю, все уже успели забыть, поскольку пирушке, казалось, не было конца, и присутствующие, все как один, были настроены провести спокойный; вечерок, без особого кутежа. Оуэну представилась идеальная возможность привлечь всеобщее внимание, пока люди вели себя сдержанно и не напивались до бесчувствия, что бывало нечасто. Коналл, никогда не отличавшийся сдержанностью, старался изо всех сил, пытаясь высечь искру жизни, но чувствовалось, что он уже теряет надежду, поскольку никто не обращал на него внимания. Большинство присутствовавших просто хотели послушать Оуэна и завалиться спать с сытым брюхом.

— Сыграй нам песню, бард, — крикнул кто-то из них.

Оуэн подождал, пока умолкнут одобрительные возгласы, потом выждал еще немного. Для человека, который ничего не знал об актерском мастерстве, он удивительно хорошо владел искусством паузы.

— Я расскажу вам новую историю, — начал он.

Он рисковал, поскольку люди обычно предпочитали старые истории, которые они уже настолько хорошо знали, что им не нужно было задумываться над смыслом слов, и в середине рассказа можно было даже слегка соснуть, не теряя нити повествования.

— Я расскажу вам историю о том, как Эмер впервые встретилась с Кухулином, — продолжал он. На этот раз реакция была получше. Оуэн снова потянул паузу. — Надеюсь, вам понравится то, как я расскажу эту историю, — тихо добавил он.

Никто не понял, что он имел в виду, и поэтому собравшиеся не обратили внимания на эти странные слова. Арфист взял знакомый всем аккорд, и все устроились поудобнее, приготовившись слушать. Оуэн запел. Его голос был нежнее и выше, чем обычно.

— В самый первый раз, когда я увидела его, он был серьезен, его колесничий стегал лошадей, направляя их к замку моего отца, у стен которого я сидела со своими подругами. Колесница неслась на нас в огромном облаке пыли и клочьев пены, летевших с морд лошадей, словно те внезапно взбесились, и казалось, что мы будем раздавлены под ее ужасными колесами. Но в последний момент, когда смерть наша уже как будто была неотвратима, колесничий повернул лошадей в сторону и остановился перед нами. Пыль закрыла его от нас, а вылетевшие из-под колес камешки брызнули нам под ноги и отскочили прочь. Я видела лишь его тень и плюмаж на шлеме, и ничего больше. Наступила долгая тишина, в течение которой мы ждали, пока осядет пыль и перестанут лететь камни, и тишину эту нарушали лишь проклятия и плевки моей лучшей подруги Граинны, которой досталось больше всех.

Я огляделся. Люди привстали со своих мест и внимательно слушали, причем на многих лицах застыло недоумение. Римляне не нашли бы ничего удивительного в том, что рассказчик говорит от имени своего героя и его голосом, но ольстерцы никогда ни с чем подобным не сталкивались. Оуэн, на мгновение оторвав взгляд от арфы, взглянул на меня, потом снова опустил глаза. Он знал, что сумел привлечь внимание слушателей, и продолжил:

— Герои ухаживали за мной и раньше. Они все появляются таким манером. Похоже, у них так принято, но мне это ужасно не нравилось. Я чувствовала, что Граинна тоже не испытывала особого восторга. Покрытая с головы до ног серо-коричневой пылью, она даже больше обычного была похожа на пухлую мышь.

Я сердито посмотрела на него сквозь облако пыли, стараясь не моргать и не чихать, ожидая, когда пыль рассеется. Я видела, Что он неподвижно стоит в колеснице. Хотя вместе с ним был его колесничий, мне казалось, что он там один. Он был смуглым, худощавым, совсем еще мальчик. Лошади его были великолепны. Одна — изящная серая, вторая — черная, как сердце фомора[5]. Они вскидывали над нами прямоугольные головы, похожие на огамические камни, а ноздри их раздувались, как рты огромных рыб. Их потные бока, исходя под упряжью паром, блестели, как мокрые скалы. Это были воистину королевские лошади.

Лошади героя.

Наконец пыль улеглась, и его глаза встретились с моими. Я встала и выпрямилась во весь рост. Нежная зеленая ткань моего любимого платья с тонкой золотой нитью по краю и глубоким вырезом зашуршала, касаясь моего тела. За его спиной ярко светило утреннее солнце, и его лучи падали прямо на мое лицо. Я удержалась от искушения тряхнуть головой, чтобы свет отразился в рассыпанных по плечам волосах. Он явился ко мне без приглашения, так пусть видит меня такой, какая я на самом деле.

Мне всегда нравились мужские глаза. Это самое привлекательное в мужчине, ибо лишь глаза не способны тебе солгать. Иногда его глаза скользят по твоему телу, словно их иссушила жажда, и ты — единственный источник на сотни миль вокруг. Иногда они гонят тебя от себя, словно ты выше или ниже их, или они не хотят тратить на тебя время, или ты не в их вкусе. Иногда они смотрят на тебя с легкой улыбкой любви, предназначенной для другой, а порой следят за тобой, изучая каждую твою черточку, словно ты — единственное, на что стоит смотреть в Ирландии. Я только загляну в глаза мужчины, и сразу узнаю, кто он.

Но с ним было иначе. У него были серебряные глаза — яркие огоньки на смуглом лице, но они не сказали мне ничего. Я не смогла прочитать в них хоть что-нибудь, что рассказало бы мне о нем.

Он смотрел на меня так, словно… даже не знаю, как. Я часто спрашиваю себя, что он увидел перед собой. Его взгляд был… может быть, он говорил о том, что уже знал герой. Словно он произнес, медленно кивая: «Так значит, это ты». Не так, как если бы он долго искал меня, но будто я на минуту вышла из комнаты, а он терпеливо ждал моего возвращения, чтобы можно было отправляться в путь. Так, словно между нами уже что-то произошло, словно мы уже были давным-давно знакомы, хотя мы только что встретились.

Да, мы видели друг друга впервые. Мне не нравится, когда меня воспринимают, как нечто само собой разумеющееся. Мне доводилось видеть, как более сильные мужчины, чем он, останавливали своих коней на всем скаку перед стенами моего замка, нарушая тишину прекрасного утра, проведенного мною за вышиванием. Один даже проскакал мимо, когда пара его лошадей, не обращая внимания на крики хозяина, врезалась прямо в стену, в результате чего он целый месяц гостил у нас в замке, пока мы ждали, когда он очнется. Этот маленький смуглый юноша не был для меня кем-то необычным — мужчин я видела и раньше. Великие герои приезжали свататься ко мне и с удивлением обнаруживали, что осыпание женщин пылью вовсе не открывает двери в мой дом. Он ничем от них не отличался, за исключением того, что был почти мальчиком. Красивым мальчиком, но, тем не менее, мальчиком.

Я подняла руку, приветствуя его. После короткой паузы, длившейся какое-то мгновение, он поднял руку в ответном жесте.

— Приветствую тебя, — сказала я. — Как тебя зовут и что привело тебя в наш дом?

Он кивнул головой в мою сторону:

— Ты.

Голос его был высоким, как у мальчика, и в то же время звучал уверенно, как голос взрослого мужчины. Мы с подругами часто спорили о том, какими качествами должен обладать мужчина. Когда дело доходило до голоса, наши мнения разделялись. Некоторым нравились глубокие рычащие низкие тона, которые исходят как будто из груди, а другие предпочитали более мягкие и мелодичные. Мои подруги сгрудились за моей спиной, словно стайка утят за своей матерью. Я не оборачивалась. Раздававшийся сзади шепот и смущенное хихиканье говорили мне о том, что старый трюк с колесницей подействовал на большинство моих товарок. Можно было только диву даваться, как такой хрупкий мальчик смог завоевать в качестве трофеев с дюжину отрубленных голов, висевших по бокам его колесницы. Должно быть, он обладал скрытой силой, которую, возможно, было бы интересно высвободить. Интересно любой другой, но, разумеется, не Эмер, дочери Форгалла Монаха. Кроме того, вполне возможно, что эти головы он у кого-нибудь позаимствовал или просто украл. Борода у него еще не оформилась — нет, тут я сильно преувеличиваю, борода пока была еще не более чем плод его воображения. Было трудно воспринимать его всерьез.

Он стоял в своей колеснице, словно молодой племенной бычок, позволяя женщинам рассмотреть его со всех сторон. Что ж, я не собиралась пускать в свой огород быка — независимо от его размера. Пора было дать ему от ворот поворот.

— У тебя вовсе нет имени или же в твоих краях не принято давать людям имя?

Мне показалось, что он улыбнулся.

— Меня зовут Сетанта, но мужчины называют меня Кухулином.

— Как же тогда тебя следует называть женщине?

— Это зависит от многих вещей.

— Например, от того, нравится ли ей, что ты появился у нее на пороге без приглашения, словно западный ветер?

— Она должна радоваться ветру в жаркий день.

— Только если он приносит ей прохладу, а не целую бурю.

Кухулин, похоже, был озадачен. Я тряхнула головой, отбрасывая назад волосы, и с них полетела пыль, поблескивая на солнце яркими искорками. Он понял намек и принял серьезный вид.

— Я приношу свои извинения. Я так спешил, что невзначай дурно себя повел. Может быть, вы предпочли бы, чтобы я вас покинул?

Я немного подождала, чтобы посмотреть, серьезно ли он говорит, или это лишь пустые слова. Он продолжал смотреть на меня открытым взглядом, и я поняла, что он искренен. Я приблизилась к его колеснице и показала жестом, что он может сойти вниз. Он сделал шаг вперед и мягко приземлился рядом со мной. Он оказался почти такого же роста, как я, и волосы его были настолько же темными, как мои — светлыми. Мне показалось, что все вокруг затаили дыхание, ожидая, что произойдет дальше. Я наклонилась и зачерпнула пригоршню сухой земли. Затем я протянула руку над его головой и раскрыла ладонь, просыпая между пальцами землю, которая струилась тоненькими ручейками на его голову и скатывалась по волосам. Он стоял неподвижно, ожидая, когда я закончу. Когда моя ладонь опустела, я положила ее ему на голову и погладила, словно он был моим любимым псом. Вокруг его головы ореолом взметнулось облачко пыли.

— Теперь мы квиты, — сказала я.

Наступила тишина, а потом кто-то засмеялся, — скорее всего Граинна. Выражение его лица не изменилось, но в глазах я увидела лукавое веселье. Он наклонился и, зачерпнув две пригоршни земли, подбросил ее высоко в воздух, так, что она осыпала всех присутствовавших. Мы все рассмеялись, кроме Граинны, которая сердито взглянула на него и начала оглядываться по сторонам в поисках хорошего камня. Напряжение спало. Он подошел ближе и положил руки на мои плечи.

— Ты действительно та, за которой я приехал, — тихо произнес он.

Я позволила ему постоять так еще несколько мгновений, а потом улыбнулась и отступила назад.

— Для того чтобы завоевать меня, тебе понадобится нечто большее, чем пара пригоршней пыли.

Он напрягся.

— Что же?

— Это пытались сделать многие мужчины, и каждый из них был отважным воином. Но ни один из них не добился успеха.

— Я добьюсь.

— Ты очень самоуверен.

Я привыкла к бахвальству мужчин. И все же он отличался от других. Он вовсе не казался хвастливым и тщеславным, как большинство из тех, кто приезжал, чтобы завоевать мое сердце. В его глазах жило нечто, очень мне понравившееся. И было еще что-то — ощущение неуловимой грусти, печали, окружавшее его, но не исходившее от него самого. Оно не угнетало, оно гармонировало с ним, как соль с мясом, но мне захотелось вдруг погладить его по щеке и прошептать, что все будет хорошо. Он весь светился жизнью, и все же, глядя на него, я ощутила щемящую боль, словно рядом с моим сердцем кто-то осторожно провел пучком сухой травы по струнам старой арфы.

Он поднял глаза и посмотрел на моих подруг, столпившихся за моей спиной.

— Здесь очень много людей, — заметил он. — Почему бы нам ни поговорить где-нибудь в другом месте?

Я улыбнулась.

— В этом нет нужды. Мы оба знаем, для чего ты здесь оказался, и можем говорить на языке, который понятен нам обоим. — В эту игру я прекрасно умела играть. — Мы будем использовать язык поэтов. Как ты здесь оказался?

— Я увидел прекрасную страну, — ответил он, пристально глядя мне в глаза. Он тоже был знаком с этой игрой. — В такой стране мужчина может дать отдых своему мечу.

— Ни один мужчина не будет ходить по этой стране или лежать в ее долинах, или класть свой меч, пока не убьет по сотне человек на каждой переправе между Скенменном на реке Альбин и Банхьюлином, в том месте, где река Бреа взбивает пену в его устье.

— Я сделаю это, и потом положу свой меч в этой прекрасной стране.

— Ни один мужчина не будет разъезжать по этой стране, пока, ни разу не смежив веки, не проедет от самайна[6], когда солнце уходит на покой, до имболка[7], когда овцы начинают давать молоко, и начинается весна; от имболка до белтейна[8], чей огонь зажигает лето, и от белтейна снова до самайна, когда земля увядает от печали и укрывается снегом студеной зимы.

— Я не буду спать, пока ты не будешь довольна.

— Сделай все, что я сказала, и я буду довольна.

— Считай, что я это уже сделал, — ответил Кухулин.

Мне отчаянно хотелось, чтобы что-то произошло, сама не знаю что.

Ту ночь Кухулин и его колесничий провели у нас в замке. Мы хорошо их накормили. Мой отец был в отъезде, но его брат сидел между мной и Кухулином, как я подозревала, пытаясь одновременно помешать нашей беседе и выспросить у Кухулина цель его приезда. Однако я без устали подливала вино в дядину чашу, и через несколько часов рабы унесли его почивать, так что мы с Кухулином могли наконец поговорить без помех. Мы провели за беседой всю ночь. Он рассказал мне о том, как впервые появился в Имейне, о том, что он племянник короля, и о том, как он был посвящен в воины. Он поведал мне о пророчестве, о предреченной ему славе и смерти в молодом возрасте. Я не поверила в предсказание. В нем ощущалась сила, но в то же время я видела, как кровь бежит под его нежной бледной кожей, видела, как бьется жилка в самом основании шеи, когда он рассказывал о своих планах, почувствовала аромат его пота, когда он наклонился, чтобы убрать волосы с моего лица. Он был живым, поэтому однажды ему суждено было умереть, как и всем нам. Так что частично пророчества сбудутся в любом случае, но мне было все равно. Он был не такой, как все, но такой же, как я. И он был нужен мне, как никто другой.

На следующий день Кухулин уехал, не отрывая от меня взгляда, пока его колесница не скрылась вдали. Моя мать с тревогой следила, как мы стоим у ворот и смотрим вслед исчезающей за горизонтом колеснице, но отец не видел его отъезда. Не знаю почему, но я думала только о Кухулине. До этого дня я была знакома с мужчинами, которыми восхищалась, которых желала, я знала даже таких, за которых могла бы выйти замуж. Но до сего дня я никогда не встречала мужчину, разлука с которым вызывала бы у меня ощущение утраты. Я уже страдала и ждала его возвращения, умирая от желания снова почувствовать прикосновение его руки.

На этом рассказ закончился. Оуэн взял последний аккорд и положил арфу на пол. Потом встал, подошел ко мне, забрал у меня полную до краев чашу и осушил ее залпом. Он обвел взглядом зал для пиршеств. Казалось, что все, кто еще оставался, крепко спят.

— Похоже это было на твой театр? То, как я рассказывал всю эту историю ее словами?

Я кивнул.

— Да, во многом похоже, даже очень. Откуда тебе известно в таких подробностях, какие ощущения испытывала Эмер?

Он пожал плечами.

— Я с ней после этого разговаривал и сам додумал то, что она не могла объяснить.

— Включая все, что касается других женщин, и тех условий, которые должен был выполнить Кухулин, чтобы доказать серьезность своих намерений?

Он покачал головой.

— Нет, это как раз она сама мне рассказала. Эмер очень талантливая. Если бы она родилась мужчиной, то из нее бы получился хороший бард. — Он показал рукой на спящих за столами людей. — Похоже, наши друзья еще не совсем готовы к новым способам изложения историй. Старые подходы им нравятся больше.

Я огляделся по сторонам. Более красноречивую картину храпящего безразличия трудно было себе представить.

— Похоже, ты прав.

18

Оуэн и другие барды очень серьезно подходили к роли хранителей истории своего народа, однако наибольшее удовольствие им доставляло их привилегированное положение в том, что касалось распространения старых добрых сплетен. О Кухулине и Эмер говорили все, но, рано или поздно, эти истории в приукрашенном виде снова попадали к Оуэну. Я не знаю, выдумывал ли он все полностью или старался по возможности придерживаться фактов, но мне точно известно, что от всего этого он получал огромное удовольствие. Он часто рассказывал о том, как подруги Эмер поведали своим отцам о посещении Кухулином замка Форгалла и обо всем, что там случилось, а их отцы поспешили сообщить Форгаллу о его дочери и о странном мальчике, обещавшем ей руку и сердце, присовокупив к этому всевозможные красочные подробности и непристойные замечания, которые не захочется услышать ни одному отцу. Кроме того, жену Форгалла все еще тревожил дурной сон, увиденный ею за три дня до этого, — она никак не могла его забыть. В том сне ей привиделись различные неприятные последствия встречи Эмер с Кухулином. Форгалл в течение полутора дней сидел и раздумывал, как ему следует поступить. Потом он запряг колесницу, поехал в замок Кухулина и попросил, чтобы его проводили к нему.

Кухулин принял его весьма радушно, не зная, кто он таков. Форгалл выдал себя за галльского купца, подарил Кухулину вино, золото, ткани и другие ценные вещи, а еще больше товаров продал. Вечером третьего дня, накануне его отъезда, было устроено большое пиршество. Форгалл обращался с Кухулином как со взрослым, отчего юный хозяин замка испытывал к нему все большее расположение. Хотя другие ольстерские герои восхищались достижениями Кухулина, иногда им было трудно забыть о том, что он всего лишь десятилетний мальчик.

Форгалл притворился, что пьет предложенное Кухулином вино, а потом принялся рассказывать истории об ольстерских воинах. Он с похвалой отозвался о Кухулине, Коналле Кернахе, Коналле Победоносном и еще примерно о полудюжине других, преувеличивая их славу и значение их подвигов, слухи о которых, по его словам, достигли не только Галлии, но и более далеких краев. Впрочем, в основном он осыпал комплиментами хозяина замка. Кухулин как будто не казался возгордившимся от такой похвалы, однако и не высказывал своего неодобрения услышанному.

— И еще по всей Галлии разошелся слух, — продолжал восторженно восклицать галльский купец, — что Кухулин может двигать горы, сбивая их ребром ладони. Многие галлы хотели бы иметь в союзниках в борьбе против римлян или для обороны от других врагов такого воина, а также других воинов Красной Ветви, если бы только ольстерцы решили прийти в Галлию и показать свое умение!

— Мы все — воины Красной Ветви, — ответил Кухулин, смеясь над восторженными речами своего гостя. — Мы стремимся превзойти лишь друг друга для упрочения нашей славы и славы Ольстера.

Форгалл посмотрел на него и улыбнулся, вертя в руках пустой кубок.

— Но разве не гласит пророчество, что Кухулин будет величайшим из них, хотя жизнь его и будет коротка?

Наступила короткая пауза. Все ждали, что ответит Кухулин.

— В пророчестве говорится и о том, и о другом, — наконец произнес он, не поднимая глаз.

Форгалл не отступал.

— И все же сейчас Кухулин — лишь один из многих великих воинов Красной Ветви. Разве не наступила пора твоему мастерству соответствовать твоему положению, твоим стремлениям?

— Я все еще молод. Еще есть время.

Кухулин сохранял спокойствие, но Форгалл видел, что его слова задели за нужную струну. Было совершенно очевидно, что Кухулина уже посещали подобные мысли. Форгалл решил пойти еще дальше.

— Наверняка в Ольстере не осталось ни одного воина, который мог бы тебя научить чему-нибудь, чего ты не знаешь, — он повернулся к остальным гостям, говоря о Кухулине так, словно его не было вместе с ними. — Вот если бы Кухулин продолжил свое обучение под началом Домналла Милдмэйла из Альбы, тогда бы он мог вдвое улучшить воинское мастерство, а уж если бы пошел в ученики к Скиате и попрактиковался на ее острове, где бы ему ничего не мешало, — о, тогда бы ни один воин в Европе не смог бы выстоять против него!

Форгалл говорил с улыбкой на лице, обращенной ко всем присутствующим, однако сами слова были выпущены в Кухулина, словно камень из пращи, и камень этот попал в цель. Кухулин наклонился над столом, и его раскрасневшееся лицо выражало возбуждение и решимость.

— Клянусь Лугом, ты сказал то, о чем я думал в течение последних трех месяцев: в Ольстере не осталось человека, который мог бы меня еще чему-нибудь научить! Я поеду к тем людям, о которых ты говоришь, и научусь всему, что они смогут мне показать!

Лицо Форгалла расплылось в широкой усмешке.

— Тогда будь осторожен, ведь по крайней мере один из них — женщина. Но, тем не менее, Скиата — величайший воин на этих островах.

— Мужчина или женщина — я все равно отправлюсь к ним!

— Было бы очень жаль, если бы ты этого не сделал. Впрочем, завтра ты проснешься и забудешь о своем решении.

— Не забуду. Клянусь!

Так Форгалл хитростью заставил Кухулина покинуть Ольстер и отправиться в Альбу, где его поджидало много опасностей.

На следующий день Форгалл вернулся в свой замок, где его с нетерпением ждали жена и дочь. Жена, знавшая о его плане, отвела его в сторону.

— Он согласился уехать? — спросила она. Форгалл кивнул. Впервые за несколько дней на ее лице появилась улыбка. — Значит, мой сон, возможно, не был вещим?

Сон, который приснился жене Форгалла, не давал ей заснуть с тех пор, как она его увидела, потому что она боялась, что он ей снова приснится. Ей приснилось, что Кухулин убил Форгалла, похитил Эмер и сжег дотла их замок, уничтожив при этом многих воинов. Она не давала Форгаллу покоя, пока он не согласился вынудить Кухулина покинуть Ирландию и попытать счастья в чужих краях. Ни у нее, ни у Форгалла не было причины ненавидеть Кухулина, однако она боялась его и того, что он может сделать с ее домом и семьей. Она знала, что ни у одного из мужчин, обитавших в ее замке, нет никаких шансов победить его в честной схватке. Судя по всему, лучшей возможностью было отправить его как можно дальше, в такое место, где он мог погибнуть в бою или пасть жертвой коварных обитателей Альбы.

Перед отъездом первым делом Кухулин отправился к стенам замка Эмер, где она со своими подругами грелась под теплыми лучами солнца. Подруги сгрудились вокруг нее, наблюдая, как она занимается вышиванием, а некоторые из них пытались повторить движения ее пальцев, в которых мелькала игла, проходя сквозь ткань, как дым сквозь сухие ветки, однако не могли состязаться с ней ни в скорости, ни в сноровке. Кухулин на мгновение замер, любуясь девушкой, ее волосами, падающими на лицо, белой кожей и темными глазами, проникавшими в самые потаенные уголки его души. Он хотел, чтобы во время путешествия память о ней осталась в самом его сердце.

Увидев приближающегося Кухулина, подружки Эмер приветствовали его радостными криками, а некоторые из них, взглянув на него, переводили завистливый взгляд на Эмер, ибо знали, что он обещал ей руку и сердце. Он был очень красив, когда шел к ним, пробираясь сквозь высокую летнюю траву. Его длинные черные волосы падали на плечи и обрамляли худое лицо, притеняя его, поэтому серебристые глаза сияли из темноты еще ярче. Его руки и ноги были изящны, тем не менее он двигался с грацией могучего хищника, и многие женщины, увидев его, чувствовали окружавшую его ауру мощи. Плащ развевался за его спиной, словно его несли невидимые слуги, его одежда была сшита из тончайшей материи и украшена рубинами, а у самого горла плащ скрепляла красная с золотом пряжка.

Эмер заглянула в его глаза и поняла, что он уезжает. Она провела по его безбородому лицу кончиком пальца и сказала:

— Ты не забудешь меня?

— Я буду о тебе помнить.

— Ты сделаешь то, о чем я просила?

— Я же сказал: ты можешь считать, что это уже сделано.

— Как жаль, что я могу лишь так считать, как жаль, что Кухулин уезжает, а не возвращается.

— Я оставляю свое сердце здесь, с тобой.

— А мое увозишь с собой. Пусть боги сделают гладким твой путь.

— И сделают его прямым, чтобы я мог побыстрее к тебе вернуться.

Он поцеловал ее в первый раз, потом повернулся и крикнул, требуя подать его колесницу.

Разумеется, ею управлял его верный колесничий.

19

В те дни все мои мысли были только об Эмер, и когда я спал, и когда бодрствовал. Ее образ поселился в моем сознании с тех пор, как мы покинули замок Фергалла. Я помнил во всех подробностях, как ее волосы струились по спине золотистой волной; ощущение спокойствия, окружавшее ее; то, что губы ее никогда не смыкались полностью; ее глаза, в глубине которых искрилось веселье. Я знал, какой на ощупь была ее кожа, хотя я никогда не подходил к ней достаточно близко, чтобы хотя бы попытаться к ней прикоснуться. В том волнении, которое она во мне вызывала, был смысл земного существования, и в то же время я знал, что она никогда не станет моей.

Ее любил мой друг, и, я подозревал, она тоже любила его. Я бы никогда не причинил боли ни ему, ни ей, никогда бы не позволил себе нарушить то, что возникло между ними. Я знал, что мне следует перестать думать о ней, но пока еще не вполне был к этому готов. Поэтому я напивался до беспамятства и пытался отвлечься, как только мог.

Однажды, вскоре после нашей поездки к Эмер, я лежал на траве, погрузившись в полудрему. Солнце приятно согревало лицо, делать было нечего. Это был один из тех радостных моментов, которые случаются не очень часто. Тогда хочется, чтобы время остановилось, или чтобы все шло своим чередом, оставив тебя в покое. Однако такие моменты слишком хороши, чтобы длиться долго.

Я вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Я поднял перчатку, прикрывавшую глаза, и увидел Кухулина, стоявшего у меня в ногах. Солнце светило из-за его спины, отчего вокруг его темной головы возник светящийся ореол. Выражение его лица было, как обычно, серьезным.

— Привет, — сказал я.

— Мне пора. — Он, как всегда, сразу взял быка за рога.

— Ты ведь только что вернулся из поездки.

Улыбка на его губах была яркой, как солнечный свет между двумя тучами в грозу, и исчезла так же быстро.

— Нет. Мне пора уезжать.

Из-за его манеры выражать свои мысли я снова был застигнут врасплох, как это очень часто случалось. Похоже, ему никогда не приходило в голову, что существуют и другие способы что-то сообщить, кроме как просто поставить тебя перед фактом. Он был слишком прямолинеен и полностью лишен чувства такта. Кухулин никогда заранее не готовил тебя к разным неожиданностям, никогда не пытался представить все немного по-другому и не задумывался над тем, как ты можешь воспринять его слова. Он прямо говорил то, что думал.

— Куда и зачем? — уточнил я.

Он выглядел довольным.

— Чтобы стать воином.

Я удивился.

— Но ведь ты и так уже воин. Головы твоих врагов висят в Зале трофеев рядом с головами, которые добыл Коналл и другие великие воины Красной Ветви. Ты ведь еще мальчик. Что ты хочешь доказать?

Я был вполне доволен своей речью. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Эту улыбку я хорошо знал. Она напомнила мне, как мало на самом деле мне о нем известно.

— Я должен научиться драться, как настоящий герой, — ответил он, — а потом я должен научиться драться лучше любого героя. Я освою все приемы, все искусства, все движения, а когда вернусь, то уже никто не сможет сразиться со мной и остаться в живых.

— Если ты собираешься стать таким свирепым, то, пожалуй, лучше мне быть на твоей стороне, чем противостоять тебе, — заметил я. — Можно, я поведу твою колесницу?

Я бросил в него валявшуюся поблизости веточку. Он улыбнулся.

— Я должен ехать один.

— А когда вернешься, тогда можно я снова буду твоим колесничим?

— Разумеется. Можешь не сомневаться, — он не уловил иронии в моих словах. Он вообще редко ее воспринимал. — Я научился всему, чему мог научить меня Ольстер. Теперь я поеду учиться у Скиаты. Она научит меня обращаться со своим знаменитым копьем Гай Болга. Потом я должен буду отправиться в Альбу, чтобы завершить свое обучение. И уж тогда я пронесусь по всей Ирландии и убью сотни врагов.

Я поежился. Глядя на этого худенького, увлеченного своей целью мальчика, который серьезно и как о чем-то обыденном говорил о том, что он повесит на свою колесницу сотни голов, я почувствовал себя слишком старым и мягкотелым. Кельтская часть меня восхищалась им, но римская часть испытывала лишь сожаление по поводу того, что он стал машиной смерти, сотворенной для убийств. Убийств, приносящих славу и почет, убийств по правилам, которые можно было нарушать, убийств, пусть и вызывающих чувство стыда и благородные чувства, но все-таки убийств. Римлянин сказал бы, что военное ремесло — это работа, по сути не отличающаяся от работы плотника или фермера. Работа, занимаясь которой можно завоевать славу, известность и богатство, работа, выполняя которую человек живет более насыщенной жизнью, чем в другие периоды своего существования, работа, из-за которой можно погибнуть или испытать тяжелейшие страдания, приводящие к смерти. Все это правда, но по своей сути это всего лишь работа. Цель ее — захват земель и богатств для пользы Рима и защита всего, что принадлежит империи, от любых захватчиков, которые захотят это отнять. Все очень просто. Кельты относились к этому по-другому. Крестьяне трудились на земле, потому что не умели достаточно хорошо воевать. Каждый, кто мог воевать, должен был воевать и воевал. Война, включая обучение военному мастерству и отдых между сражениями, была естественным состоянием человека. Ощутимая награда — комфорт, богатство, восхищение — приносила большое удовольствие, но была чем-то преходящим. Гораздо важнее была слава, поскольку слава означала историческую память, бардов, воспевающих твое имя каждый вечер, когда тебя уже давно не будет на свете. Римский император мог стать богом, и, таким образом, обрести бессмертие. Римский солдат не стремился к бессмертию. В лучшем случае после его смерти знавшие его люди могли иногда упомянуть его имя. Любой кельт, каким бы ни было его положение в обществе, знал, что может стать героем благодаря своим подвигам и что барды будут воспевать его заслуги перед собравшимися у очага соплеменниками, и рассказы о его геройстве будут звучать на протяжении веков.

Кельтские женщины также отличались от римлянок. Многие из них сражались плечом к плечу со своими мужчинами, но не ради наслаждения битвой, а в тех случаях, когда мужчины не могли дать отпор врагу из-за ран или болезни. Женщины редко участвовали в набегах за скотом или в захватнических походах, но те, кто нападал на их дома, встречал отпор множества женщин, которые отчаянно сражались, защищая свои семьи и семьи друзей. Римские женщины вообще никогда не дрались, по крайней мере с использованием такого оружия, какое используют воины.

Я снова посмотрел на Кухулина. Он верил, что умрет молодым и что проживет жизнь, полную славных подвигов. Вполне понятна его спешка. А что еще оставалось этому мальчику? Стать рыбаком? Возделывать землю? Пусть те, кто умеет ловить рыбу, рыбачат, и позволят тем, кто умеет сражаться, сражаться. Мальчик обладал особым талантом, и при этом было слишком много желающих посоревноваться с ним в мастерстве. Я видел в том, что он собирался делать, лишь пустую трату сил, энергии и даже человеческой жизни, но, с другой стороны, я всегда оставался чужаком везде, где бы ни оказался. Какое я имел право его судить?

— А как же Эмер? — спросил я.

— Она никуда не денется, подождет моего возвращения.

— То, что она никуда не денется, я не сомневаюсь, но будет ли она все еще твоей, когда ты вернешься?

— Сейчас она принадлежит мне, а я — ей. Она понимает, почему я должен ее покинуть.

«В этом нет сомнений, — подумал я, — но она ведь такая красивая, богатая, и у нее такая улыбка, от которой даже у каменного столба возникают похотливые мысли. Вряд ли она станет испытывать недостаток в поклонниках, пока Кухулин будет отсутствовать. Если мне не удастся переключить свое внимание, я, скорее всего, мог бы стать одним из них». У меня вдруг возникло ощущение, что Кухулин может прочитать мои мысли по выражению моего лица.

— Следует ли мне предупреждать настойчивых ухажеров, что башмаки Кухулина уже за порогом?

Он снова улыбнулся — широкой счастливой улыбкой.

— Тебе нужно познакомиться с ней поближе, Лири. Ты ей понравишься, хотя, я думаю, ты вскоре поймешь, что она не нуждается в особой помощи — ни твоей, ни кого-либо другого. Она ничего и никого не боится.

Он не понял, какие чувства я испытывал. Больше сказать было нечего, и я, прощаясь, поднял руку. И тут Кухулин удивил меня. Он наклонился, взял меня за руку и потянул, заставляя встать. Я навис над ним, как скала, но он остался стоять на месте. У Кухулина не только отсутствовало чувство такта, но и представление о правилах поведения в обществе. Я сам должен был решать, как поступить, — то ли отступить назад и просто помахать рукой, то ли приблизиться и обнять его. Я выбрал последнее, и он на мгновение крепко прижался ко мне, прежде чем повернуться и уйти, ни разу не оглянувшись. Мне показалось, что он плачет, однако, скорее всего, он просто обдумывал предстоящий отъезд.

Я повернулся и увидел направлявшегося ко мне Конора, который выглядел взволнованным. Он сделал мне знак рукой, чтобы я шел к нему навстречу, а потом вдруг заговорил, не дожидаясь, пока мы окажемся на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы можно было что-то расслышать. Я ускорил шаг и успел уловить окончание фразы:

— …и смотри, чтобы он не совершил какую-нибудь глупость.

— Что я должен сделать?

Он уставился на меня с таким видом, словно я был слабоумным, хотя на самом деле я лишь немного туговат на ухо.

— Я же сказал: отвези Кухулина к Скиате.

Я проводил взглядом спину удаляющегося Кухулина.

— Но он мне сказал, что должен ехать один.

— Что он об этом знает? — раздраженно рявкнул Конор. — Он еще ребенок. Я не ожидаю, что ты останешься с ним, когда он доберется до места, и ты уложишь его в кроватку, но ты должен позаботиться о том, чтобы он добрался туда, не потерявшись в лесу, не свалившись с утеса, не став жертвой волков или коннотцев. Доставь его хотя бы до побережья, а потом можешь возвращаться. Ты все понял?

Я молча поспешил вслед за Кухулином.

20

Путешествие заняло две недели. По дороге мы останавливались в домах местных жителей, стучась в первые же двери, у которых нас заставал закат. Оуэн часто говорил мне, что жители Ольстера считают гостеприимство более священным, чем обычаи, относящиеся к браку и правам собственности, но (что неудивительно) я ему не верил. К счастью, оказалось, что я ошибался. Вместо того чтобы отправить нас подальше, сопроводив парой стрел для придания нужной резвости, как это было бы, скажем, в Карфагене или Тоскане, нас встречали с удивительным радушием. Правда, иногда дома оказывались пустыми, но на крыльце всегда можно было найти хлеб и пиво, предназначенные для голодных путников. В обитаемых домах мы чувствовали себя давно потерянными и вновь обретенными детьми, и мне не раз вспоминалось, что ольстерцы называют свою страну «землей дружелюбных людей». Казалось, что все пространство от Имейн Мачи до острова Скиаты заселено этими рыжеволосыми галло-римлянами. Возможно, Кухулин уже знал их обычаи, но мне ничего об этом не рассказывал. Что касается женщин, эта тема его вообще не интересовала, поскольку у него уже была Эмер.

Оуэн рассердился, узнав о том, что Кухулин собрался в путь, да еще и берет с собой меня, позабыв о нем. Кипя от ярости, он обратился прямо к Конору, но тот попросил его не тратить королевское время понапрасну. Оуэн не стал настаивать и удовлетворился тем, что сообщил мне все, что он думает о Скиате, ее острове и обо всем том, что мы, возможно, встретим в пути. К тому моменту, когда мы с Кухулином покидали Имейн Мачу, я превратился, благодаря усилиям Оуэна, пожалуй, в самого информированного возницу в мире.

К утру мы добрались до вершины скалы. Жаркие лучи солнца уже подсушили росистую траву и согревали мне спину. Внизу волны лениво накатывались на берег, разбиваясь о скалы клочьями белой пены, летевшими вверх, прямо к нашим ногам. На расстоянии полета стрелы над морем возвышался темный остров Скиаты, напоминавший по форме гигантский башмак, к заднику которого мы сейчас и приближались. В верхней его точке располагалась огромная каменная крепость, господствующая над океанскими просторами, защищенная с трех сторон морем. Попасть в нее можно было только со стороны холма, на который мы сейчас смотрели. Подкрасться к ней незаметно было совершенно невозможно, так же, как и атаковать ее, если только нападающие не могли летать или же готовы были идти на любые потери. Местные жители говорили (а Оуэн, узнав, что я сюда еду, бесконечно это повторял), что крепость Скиаты была последним укреплением фоморианцев в Ирландии, прежде чем их в конце концов не сбросили в воду после битвы у Мойтиры, когда из-за моря вернулся великий бог Луг и привел народ Туата Де Дананн к победе.

Это был тот самый Луг, с которым у Дектеры состоялось свидание в день ее свадьбы, впрочем, возможно, его и не было — в зависимости от вашего мнения по этому поводу. Туата были его подданными, как и воинственные нимфы, и прочий подобный им народец. Что касается фомор, то, похоже, они относились к отвратительного вида земноводным демонам, напоминающим помесь осьминога и минотавра, причем у них полностью отсутствовало понятие о личной гигиене. Кстати, мне однажды довелось служить под началом центуриона, происходившего, как он утверждал, из этого племени.

Однако если фоморы действительно владели островом Скиаты, то, как мне казалось, они могли покинуть его лишь по своей воле или же в результате предательства, или применения магии, поскольку в других случаях нападение на остров не могло оказаться успешным. Я уж точно не последовал бы за королем, отдавшим приказ своим воинам взять подобное укрепление, даже если бы там засели фоморы. Умереть со славой — это одно, но умереть бессмысленно — это совсем другое. А ведь атака острова Скиаты была бы ничем иным, как самоубийством с применением шумовых эффектов.

Пока мы с Кухулином стояли на краю скалы, изучая остров, позади нас раздались звуки чьих-то шагов. Мы повернулись и увидели, что к нам приближается высокий рыжеволосый юноша, вооруженный боевым клинком, причем выглядел он как человек, способный им орудовать. Моя рука уже легла на рукоять меча, но тут я ощутил, что Кухулин прикоснулся к ней, останавливая меня. Он подошел к незнакомцу и приветствовал его.

— Я Кухулин, а моего товарища зовут Лири. Мы прибыли, чтобы поучиться у Скиаты.

Рыжий так же поприветствовал нас, окидывая оценивающим взглядом.

— Я — Фердия из Ленстера, ученик Скиаты, — представился он.

На его лице появилась вежливая улыбка, и он дружелюбно кивнул нам, прежде чем прошел мимо и остановился у конца моста.

Канал между островом и материком был шириной примерно в половину броска копья. Единственным средством его пересечения служил старый и узкий мост из канатов и деревянных планок. Оценивая его, я бы сказал, что видел и более искусные сооружения, выходившие из рук старушки, орудовавшей вязальным крючком.

— Достаточно ли он крепкий? — спросил я. Фердия ухмыльнулся.

— О да, — произнес он. — Он не сломается. Проблема не в этом.

— Разве? — Мне мост казался именно нешуточной проблемой.

Фердия показал жестом на мост.

— Смотри.

Я стал наблюдать. Он оказался прав. Мост постоянно менял свое положение. В какой-то момент он мог сохранять устойчивость, но затем начинал резко раскачиваться под порывами ветра, дувшего с моря. Похоже было, что близкое расположение группы высоких утесов усиливало ветровой поток, — так узкий канал, в отличие от широкого, ускоряет движение воды. Мост испытывал волнообразные вибрации подобно руке пьяного танцора, подаваясь то в стороны, то снова вниз. Я пригляделся, пытаясь найти закономерность в этих беспорядочных рывках, но через несколько минут мне стало ясно, что ее не существует, а движения моста абсолютно хаотичны, что создавало опасность для идущего по нему.

На другой стороне я заметил нескольких парней и услышал звуки, недвусмысленно свидетельствующие о том, что над нами насмехаются. Фердия улыбнулся и небрежно махнул в их сторону рукой.

— Это тоже ученики Скиаты, — сообщил он. — Мы всегда приходим посмотреть, когда кто-то идет по мосту.

— Значит, вам здесь больше нечем заняться, — сделал я вывод.

Фердия изумленно фыркнул.

— О, у нас тут множество занятий! Но мы бросаем все, когда кто-либо ступает на мост. Это превосходное азартное зрелище! Если бы я оказался сейчас на острове, то был бы с ними. Он сложил ладони вместе и крикнул:

— Кормак Малочлен! Хочешь посмотреть, как это делает мужчина?

— Фердия! А я-то подумал, что к нам в гости пожаловала девица! Что, удалось где-то научиться летать?

— Как птица. Оставайся и увидишь, как это делается!

— Когда ты полетишь вниз — это будет то еще зрелище! Такое мы просто не имеем права пропустить!

— Когда я окажусь на той стороне, боюсь, тебе самому срочно понадобятся крылья! — с небрежным видом прорычал Фердия сквозь порывы ветра.

Я не мог понять, была ли это просто бравада или же он действительно не боялся. Мне все это вовсе не казалось смешным.

— Интересно, сколько людей поплатились жизнью, пытаясь перебраться на остров, — пробормотал я и тут же выругал себя.

Если это так опасно, я не могу позволить Кухулину идти в одиночку.

— А кто-то падал с моста? — спросил Кухулин.

Фердия сообщил нам все, что ему было известно. Конечно же, сам процесс перехода представлял собой для наблюдателя захватывающее зрелище. За последние три месяца — с тех пор, как он прибыл на остров, — никто не погиб, но некоторые были близки к этому. Кроме того, существовало множество историй, относящихся к прошлым временам, повествующих о неосторожности, несерьезности или полной глупости тех, кто предпринимал попытки перейти на остров без должного уважения к мосту, и отравлялся в воду. Я лег на живот и выглянул за неровный край обрыва. Прямо под нами из бурлящего зеленого моря торчали скалы, как черные клыки. При удачном падении мимо скалы и при условии, что вы — хороший пловец и волны не слишком велики, шансы выбраться были, но я не поставил бы на это даже собственной койки.

— Эй! Фердия! Бычок ты наш племенной! Сомневаюсь, что твои ноги способны выдержать такое!

Фердия помахал рукой в ответ, довольно вымученно улыбаясь, и, взглянув на мост, глубоко вздохнул, не спеша, впрочем, ступать на него. Мне даже немного полегчало, поскольку я понял, что не у меня одного душа уходит в пятки.

— Он, судя по всему, все хорошо продумал и намеревается перемахнуть к нам одним прыжком! — раздалось с той стороны.

Прибыли еще несколько юношей, начавших демонстративно швырять в нашу сторону камни. До нас доносились их крики.

— Он еще не свалился? Давайте забросаем его камнями, когда он окажется на полпути!

— Они ведь этого не сделают? — спросил я.

Фердия пожал плечами.

— Они прекрасно знают, насколько труден переход, так что вряд ли будут мешать нам. Во всяком случае, я надеюсь, что не будут.

Наступил момент, когда мы уже не могли больше успокаивать себя тем, что наша нерешительность — это всего лишь тщательная подготовка, тем более что с острова стали уже доноситься насмешки, выкрикиваемые хором. Я собирался предложить Фердии возглавить наше шествие по мосту на том основании, что у него есть опыт, и он может продемонстрировать нам правильную технику перехода. Пытаясь заставить себя вступить на мост, я сохранял напускное спокойствие, внутренне испытывая панику, и тут меня обошел Кухулин. Я не был уверен, что смогу его остановить, так что не стал и пытаться.

Фердия крикнул ему вслед:

— Будь осторожен! Этот мост способен на любой фокус.

Кухулин не обратил на его слова никакого внимания и рысью побежал к мосту. Как только он достиг его и сделал пару шагов по узким планкам, ветер яростно затряс конец моста с нашей стороны. Кухулин почти потерял равновесие, но все же ухитрился выпрямиться. Я восхищался его ловкостью, хотя и продолжал слегка побаиваться за его жизнь.

Он повернулся к Фердии.

— Спасибо, что хотел предостеречь меня, — крикнул он. — Я вел себя недостойно и должен был набраться терпения, чтобы внимательно выслушать твои советы.

Фердия махнул рукой, давая понять, что извинения принимаются.

— Когда видишь его в первый раз, кажется, что все в порядке. Но только приблизившись к нему, начинаешь понимать, сколько коварства в нем скрыто.

Кухулин кивнул ему и снова развернулся к мосту, но теперь он уже смотрел на него со всей серьезностью. Он отошел на несколько шагов назад, внутренне собрался, приготовился и помчался вперед изо всех сил. Я понял, что он намеревался сделать, и попытался перехватить его, но опоздал. Он быстро добежал до края скалы и понесся по доскам. Ветер рывком приподнял секцию, на которую он ступил, и Кухулин, как барьерист в Колизее, взлетел вверх, опустившись на середине моста. При этом он оглянулся и открыл было рот, чтобы издать триумфальный вопль. Фердия выступил вперед и попытался предостеречь его, но было уже слишком поздно. Не успел Кухулин произнести и слова, как ветер щелкнул мостом как кнутом, и середина моста резко поднялась, катапультируя Кухулина в ту же сторону, откуда он предпринял свою дерзкую попытку. Он прокатился по доскам и свалился у самой скалы головой вперед. Я бросился к краю провала, за которым он исчез, и уткнувшись лицом в грязь, заглянул вниз. Оказалось, что Кухулин повис на опоре моста прямо подо мной, на расстоянии человеческого роста.

— Ты в порядке? — окликнул я его.

Вместо ответа он издал рычащий звук, более приличествующий животному, чем человеку, затем ловко подтянулся на балке и одним прыжком очутился возле меня. Всю его одежду и лицо покрывал слой коричневой грязи, по бледному лицу с рассеченного лба стекала кровь, но видно было, что он в ярости. Очевидно, его состояние лишь усугублялось из-за хора шутников, корчившихся от смеха на острове. Их число уже достигло примерно двадцати человек.

— Фердия! Кто твой приятель? Позволишь ли ты ему еще одну попытку, прежде чем он повзрослеет и поумнеет?

— Он оказался еще более бестолковой коровьей лепешкой, чем ты! Может, если вы возьметесь за руки, то что-нибудь получится! Можно мне прислать вам младшую сестренку, чтобы она показала вам, как это делается?

Кухулин посмотрел на меня, как бы спрашивая, не хочу ли я присоединиться к общему веселью. Я не собирался этого делать, но боюсь, свирепое выражение на его лице, вызванное колкостями, сыпавшимися градом с той стороны, вызвало у меня улыбку.

Но тут случилось нечто странное. Я впервые обратил внимание на то, что серебристо-серый цвет его глаз изменился. Его глаза в одно мгновение потемнели, как будто зашло солнце, меняя цвет от пепельного до темно-серого с тусклым красноватым свечением, шедшим изнутри, вспыхивавшим, как ночные угольки под порывом ветра. Мускулы его лица и шеи были так напряжены от злости, что кожа покраснела, а черты его лица стали почти зловещими. Он отошел от меня, подняв один палец, как бы запрещая мне приближаться, и я услышал его дыхание, клокочущее и свистящее в его горле, как лютая зима за порогом. Он повернулся, и солнце, коснувшись его волос, на мгновение как бы окружило его голову горящим ореолом. Среди болот возле замка Имейн Мача я иногда видел демонов, танцующих на кочках в сиянии пурпурного и белого огня. Такой же мерцающий огонь, казалось, закружил вокруг Кухулина.

Он отбежал от моста на расстояние, равное примерно броску копья, и затем метнул себя вперед, как камень из пращи. Вид у него был такой, будто он намеревался перемахнуть пропасть одним прыжком. Толпа на острове разразилась издевками и хохотом, предвкушая, как парень еще раз полетит туда же, куда и в первый раз, или же, что было бы еще веселее, примет неожиданную морскую ванну. Я крикнул, пытаясь предостеречь Кухулина, но опять опоздал. Его ноги оторвались от земли, и он взмыл в воздух, пролетев немыслимо большое расстояние, опустившись точно в центре моста. При этом он согнул ноги и сразу же снова подпрыгнул, так что раскачивающийся мост вместо того, чтобы отшвырнуть его назад, подбросил его вперед, позволяя после выполнения пары переворотов в воздухе спокойно приземлиться уже на острове. Воцарилось всеобщее молчание, а затем раздался рев восторга. Толпа бросилась было поздравлять его, но что-то в выражении лица новичка заставило людей остановиться в ярде от него и выражать свое восхищение на расстоянии.

Потом кто-то вспомнил о нас с Фердией, и криком напомнил остальным об этом, так что все повернулись к нам в ожидании продолжения зрелища. Фердия был прекрасно осведомлен о всех фокусах моста, так что точно знал, как следует действовать. Нужно было сделать несколько шагов, затем надежно закрепиться на месте и переждать попытки моста сбросить вас вниз, затем продвинуться еще немного вперед и снова переждать качку. Это выглядело совсем не героически, занимало много времени, требовало определенных усилий и выдержки, и вызывало неодобрительный рев толпы с острова, но зато можно было не сомневаться в результате. Я последовал за ним, в точности копируя его движения. Так же, как и он, я понимал, что никогда не смогу повторить головокружительный трюк Кухулина.

Очутившись на твердой земле, весь покрытый потом и уставший от схватки с мостом, всячески пытавшимся сбросить нас в море, я наблюдал за тем, как Фердия полушутя пытается отомстить нашим насмешникам, но они оказались не настолько глупы, чтобы остаться на месте, дожидаясь пока он надает им оплеух. Их всех как ветром сдуло, так что Фердии оставалось только пожать плечами и улыбнуться.

— Не важно, все равно мы еще встретимся с ними сегодня на поле для игры в хоккей на траве. Моя клюшка с удовольствием познакомится с их коленями и головами, не будь я Фердия МакДимейн из Ленстера. А где твой друг?

Я огляделся, но Кухулин как в воду канул. Фердия снова пожал плечами и поднял мой мешок.

— Не беспокойся, они повели его к Скиате, так что мы скоро его увидим. В любом случае остров невелик, так что на нем надолго не спрячешься. А сейчас пойдем, приведем себя в порядок после нашего путешествия.

Я отправился за ним, и мы общими усилиями очистили нашу одежду от пыли. Затем мы разделили скромную трапезу и поговорили о Кухулине, а потом я стал смотреть, как Фердия готовится к игре. Он обернул свою правую руку полосками плотной ткани, чтобы, как он сказал, улучшить хватку, и повязал полосу подлиннее вокруг головы. Показав на нее, он заметил:

— Раньше, когда я еще не знал этого простого приема, мне казалось, что по моему лицу текут реки пота. Скиата посмеялась надо мной и сказала, что рыжеволосые всегда потеют сильнее прочих, но затем повязала вокруг моей головы кусок ткани. Здесь за три месяца я научился большему, чем за предыдущие три года только по той причине, что получил способность нормально видеть во время игры!

Его открытое лицо озарилось радостной улыбкой.

Я ответил ему одобрительной усмешкой. Всегда следует поощрять даже самые малые открытия.

— Я обнаружил, что хорошее зрение помогает в очень многих вещах, — продолжил он.

Подготовка закончилась, и мы направились к травяному полю. Там уже собрались небольшими группами юноши. Они то и дело окликали Фердию. Я устроился на травяном холмике, а Фердия присоединился к кучке загорелых буянов, оживленно разговаривавших и жестикулировавших. Скиаты нигде не было видно.

— Можно я буду наблюдать вместе с вами? — услышал я вежливый голос.

Посмотрев вниз, я обнаружил рядом с собой маленького мальчика. Одна из его рук висела на грубой перевязи.

— Что с тобой случилось?

Он пожал плечами. Его неулыбчивое лицо напоминало одну из суровых статуй, которые римляне ставят перед своими общественными зданиями, чтобы поощрять гражданские добродетели.

— Я сломал ее.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Сильно болит?

Он опять передернул плечами и промолчал. Его поведение заставляло меня ощущать себя ребенком, в то же время казалось, что он — мужчина. Я спросил его о Скиате. Каменный профиль мальчика дрогнул, и он вытянул в сторону свою неповрежденную руку. Я посмотрел туда, куда он указал, и увидел женщину атлетического телосложения, идущую вдоль стены замка. Ее сопровождал Кухулин с клюшкой в руке и мешком за плечами. Они шли к нам молча, не глядя друг на друга.

— Она разрешила ему идти рядом с ней в первый же день! Но кто же он такой?

Я не ответил.

Скиата была такого же высокого роста, как и я, но шире в плечах. Толстая кожаная куртка прикрывала ее тело, которое было испещрено сотнями меток от ударов мечей; руки тоже сплошь были покрыты побелевшими шрамами. На голове у нее был плоский металлический шлем с тонкой стрелкой, прикрывающей нос, которую как бы продолжал глубокий рубец, идущий от края ноздри до подбородка. За спиной у нее торчали рукояти двух скрещенных мечей, острых как бритва. Во время сражения она вскидывала вверх и назад руки и мгновенно выхватывала из ножен оба клинка. Лезвия с лязгом сталкивались и летели вперед, а потом она бросалась в атаку, владея каждым из мечей так же ловко, как большинство мужчин орудуют одним. Поэтому оказаться перед ней в такой момент означало то же самое, что столкнуться с бешено вращающимся колесом, к ободу которого привязана целая дюжина клинков. Безусловно, Скиата была самой быстрой и сильной женщиной, которую мне доводилось встречать в своей жизни. Несомненно, ее вид мог устрашить кого угодно. Только Мейв, королева Коннота, возможно, была ей ровней. Все ученики Скиаты готовы были умереть ради того, чтобы заслужить хотя бы ничтожный знак ее одобрения. Конечно, она не была красавицей, а солнце и мечи соперников так разукрасили ее кожу, что она блестела, как полированная, тем более, что Скиата постоянно обильно смазывала кожу маслом, чтобы враги не могли ее схватить. На ее лице застыло выражение готовности к любым испытаниям. Она не боялась никого и ничего и никогда не улыбалась.

— Вот ваш новый товарищ, он пришел, чтобы остаться с нами, — сообщила она, указывая на Кухулина.

Ее голос был глубоким и резким, как звук воды, бьющейся о гальку. Однажды эфес меча ударил ее по горлу, повредив трахею. Секундой позже она убила нападавшего, который едва не остановил ее дыхание. Рану залечили, но проблемы с голосом остались. Она отступила назад, предоставляя новичку возможность самому представиться.

— Меня зовут Кухулин, и я прошу вашей защиты.

Похоже, все ждали, что скажет Фердия. Тот приветствовал Кухулина поднятием руки.

— Добро пожаловать, Кухулин. — Остальные молча слушали. — Я — Фердия. Ты под моей защитой. Надеюсь, мы станем друзьями. — Он показал своей палкой в направлении поля. — Ты играешь?

Это был риторический вопрос. Все парни играют в хоккей, одни лучше, другие хуже. Кроме того, — в руке Кухулин сжимал клюшку. Фердия предложил ему помериться с ним силами. Не исключено, что история с мостом задела его гордость, хотя внешне он казался совершенно невозмутимым.

— Конечно играю, — с готовностью сообщил Кухулин, бросая на землю свой мешок и перекладывая клюшку из левой руки в правую.

— Тогда мы, несомненно, станем друзьями! — воскликнул Фердия.

Я поймал себя на мысли, что мне все больше начинает нравиться этот рыжий, причем я не мог бы внятно объяснить, почему именно.

Фердия взял Кухулина за руку и потащил его к краю поля. Они оба подняли клюшки вверх, готовясь к подаче мяча.

Позади меня раздался скрипучий голос Скиаты. Она говорила на ходу, обходя меня. Было ясно, что она только что прибыла с тренировочной площадки. Я даже ощущал исходящий от нее запах свежего пота, а ее кожа, гладкая в тех местах, где не было шрамов, лоснилась от пота и была покрыта тонким налетом пыли.

— Я хочу извиниться в связи с тем, что Фердия забыл, как следует вести себя, — произнесла она, и ее голос в тихом и теплом воздухе разнесся над полем, достигая ушей юношей, находившихся на другом краю поля. — Даже в наших невежественных краях принято сначала предложить вновь прибывшему воду, чтобы он мог смыть с себя пыль, и пищу для утоления голода, прежде чем тащить его на игровое поле.

Ее взгляд, устремленный на Фердию, должен был выражать гнев, но Фердия в ответ только ухмыльнулся. Я понял, что он удостоился чести быть ее фаворитом, причем это вовсе не означало, что он мог рассчитывать на поблажки. Совсем наоборот: это подразумевало, что к нему предъявляются более высокие требования, чем к кому бы то ни было. Однако это также означало, что ей трудно было сердиться на него. В данном случае ее возмущение было вполне оправданным — Фердия позволил азарту побороть хорошие манеры. Он страдальчески посмотрел на Кухулина.

— Скиата права. Я забыл о правилах гостеприимства. Прошу тебя, пойдем, и я дам тебе воды и еды.

Кухулин взглянул сначала на него, в затем на Скиату.

— Вы проявили истинное великодушие, и я благодарен вам за это, — спокойно произнес он. — Однако, я не чувствую себя уставшим. Можем ли мы теперь начать игру?

Некоторое время царила тишина, вызванная неожиданностью, его слов, причем Скиата оценивающе смотрела на Кухулина, а оба юноши уставились друг на друга. Затем Фердия издал одобрительное рычание и дружески стукнул Кухулина по спине с такой силой, что тот потерял равновесие и полетел на траву. Он тут же вскочил, пробежал до середины поля и поднял мяч. Затем он отвел клюшку и одним ловким ударом послал мяч вертикально вверх. Тот взлетел и почти скрылся из виду, так что нам со Скиатой пришлось прищуриться, чтобы заметить его, а затем мяч упал точно на клюшку Кухулина. Он приметил высокого парня, прислонившегося к стойке ворот, находившихся на расстоянии примерно двух бросков копья. Кухулин снова нанес удар по мячу, но на этот раз параллельно земле, и попал прямо в ворота. Парень вытянул клюшку, чтобы помешать мячу пересечь линию ворот, однако сила удара заставила его выронить ее и вскрикнуть от удивления и боли.

Снова наступила тишина, вызванная изумлением зрителей, а затем Фердия издал возглас одобрения, который эхом подхватили остальные. Некоторые из старших юношей, не видевших то, что сделал Кухулин на мосту, равнодушные к появлению очередного юнца, прибежали, чтобы увидеть, что же случилось. Один из них по дороге поднял мяч и бросил его в нашу сторону. Кухулин прыгнул вперед и поймал его. Затем он перебросил мяч через голову первого парня и, шагнув в сторону, обошел его, поймав мяч на свою клюшку в тот момент, когда в той же точке оказались двое очень рослых юношей. Любой другой на его месте отступил бы, но Кухулин сделал ложный выпад, а затем рванулся вперед, заставив одного из парней отлететь в сторону от толчка бедром, и налетев плечом на другого. Вместо того, чтобы оказаться сбитым с ног, Кухулин поднырнул под своего более крупного противника и перебросил его через себя, заставив того грохнуться на землю. Это было повторное исполнение приема, впервые увиденного мною в день прибытия Кухулина в Имейн Мачу. Он развернулся к воротам и направил мяч точно между стойками ворот, даже не взглянув, куда полетел мяч.

Фердия издал радостный вопль восхищения.

— Он будет в моей команде!

Скиата покачала головой.

— Нет, — возразила она, — он никогда не будет в твоей команде. Если вы окажетесь вместе, вам никто не сможет противостоять. Поэтому вы всегда будете играть друг против друга, иначе игра потеряет всякий смысл.

— Ладно, против, так против, — Фердия оценивающе посмотрел на Кухулина, который ответил ему тем же. — Как думаешь, ты сможешь повторить свои трюки? — тихо спросил Фердия.

Кухулин ухмыльнулся.

— Какой именно?

— Любой из них. Или другой, если у тебя есть в запасе что-то еще.

— Можешь не сомневаться.

Рыжеволосый парень по имени Мейн, один из семи Мейнов, подданных Мейв и Эйлилла, пробежал мимо них с мячом. Фердия свистнул, и Мейн бросил ему мяч. Фердия трижды подбросил мяч клюшкой, а затем нанес точный удар, в результате которого мяч остановился у ног Кухулина.

— А теперь попробуй еще разок, — вежливо попросил Фердия. — Но теперь на твоем пути стану я.

Скиата подняла мяч, отошла на шаг и подбросила его. Мяч взмыл вверх, а когда он упал, Кухулин и Фердия столкнулись в месте его падения, причем оба выкрикивали слова, означавшие вызов на поединок. К ним присоединились остальные юноши. Толпа игроков скрылась в облаке сверкающей на солнце пыли. Скиата некоторое время наблюдала за ними, а затем с улыбкой отвернулась. В этот момент я заметил, что на земле рядом с ней сидит ворон и внимательно следит за игрой, слегка наклонив голову на бок и как бы прислушиваясь. Скиата стояла неподвижно в ожидании дальнейших действий птицы. При каждом столкновении Фердии и Кухулина ворон переминался с ноги на ногу, что могло выглядеть как возбуждение, вызванное азартом, если бы на его месте находился человек. Скиата пожала плечами и уже собиралась уходить, когда ее позвал Фердия. Она подождала, пока он подбежит поближе. Оказалось, что клюшка угодила ему в бровь. Кровь стекала с лица, пропитывая повязку на лбу и заливая глаза, так что он едва мог видеть. Скиата осматривала рану, тогда как Фердия просил ее поторопиться, стремясь побыстрее вернуться в игру. Она не обращала на это внимания и даже прикрикнула на него, призывая к терпению. Оказалось, что рана не опасна, была рассечена только кожа. Скиата оторвала полоску от своей рубашки и замотала ему голову поверх повязки от пота, чтобы избежать попадания крови в глаза.

Когда он вернулся в игру, Скиата снова посмотрела на ворона. Он все еще оставался на месте, затем сделал несколько прыжков в сторону игроков и поднялся в воздух. Ворон летел неслышно, изредка взмахивая крыльями, туда, где на поле кипела горячая схватка. Скиата увидела, что птица снизилась над Фердией, которого можно было легко отличить от остальных, благодаря его высокому росту и золотистым волосам. В тот момент он находился в самой гуще свалки. Ворон, сжав когти, сорвал с головы Фердии повязку. Затем птица сделала разворот и, дважды взмахнув крыльями, очутилась над Кухулином, у которого как раз был мяч. Когда он остановился и размахнулся, чтобы ударить по мячу, ворон разжал когти, и окровавленная тряпка опустилась на лицо Кухулина.

Я ощутил, как холодок пробежал по моей спине и услышал, что мальчики дружно смеются над выходкой птицы. Я также увидел, что Кухулин сначала вскрикнул от неожиданности, срывая повязку с лица, а затем присоединился к всеобщему веселью. Потом он стал следить за вороном, подбрасывая мяч концом своей клюшки и крикнув Фердии, чтобы тот посмотрел, что сейчас будет. Скиата поняла, что он намерен сбить мячом ворона, и хотела уже предупредить его, чтобы он этого не делал, но птица оказалась проворнее. Ворон резко развернулся над его головой и полетел прямо в сторону Скиаты. Кухулин застыл в нерешительности. Он не решался ударить по мячу, боясь попасть в Скиату. С хриплым криком ворон пролетел так близко от Скиаты, что кончик его крыла задел ее щеку. Ее рука инстинктивно схватилась за то место, где она ощутила прикосновение перьев, и она увидела на пальцах кровь Фердии.

Скиата посмотрела на пятна крови на своих пальцах, а затем на все еще хохочущих мальчиков. Фердия сказал что-то задиристое, заставив Кухулина метнуть в него окровавленную тряпку. Фердия бросил ее назад, и они сцепились в рукопашной, стараясь ткнуть повязку друг другу прямо в лицо. Наконец оба выдохлись и разошлись в разные стороны, смеясь и пытаясь восстановить дыхание. По щеке Фердии снова потекла кровь из рассеченной брови, окрасив его светлую кожу в карминный цвет. Толпа игроков продолжала веселиться, глядя, как Кухулин размахивает тряпкой. Его руки были забрызганы кровью Фердии, черными разводами подсыхавшей под его ногтями.

21

Я оставался на острове Скиаты в течение недели, наблюдая за тем, как Кухулин впервые в жизни сталкивается с ситуацией, когда его преднамеренно подвергают испытаниям. Никто из ровесников в Имейн Маче не мог с ним сравниться, но мальчишки с острова Скиаты ничего не знали о его репутации и не боялись соперничать с ним. В частности, Фердия почти ни в чем ему не уступал, да и остальные составляли ему неплохую конкуренцию. Это было для него весьма полезно. Проигрыш закаляет характер, как говорил мой отец, и ничто не может сравниться со сладостным ощущением, когда удается побить того, кто у вас выиграл. Жители Ольстера обычно соревновались обнаженными, уподобляясь грекам, — «окутанными облаками», как они это называли. Как бы то ни было, Кухулин наслаждался соперничеством с Фердией и возможностью его побить, в одежде или без нее.

Здесь были мальчики со всей Ирландии, но, похоже, соперничества между провинциями на острове Скиаты не было. Юноши быстро становились друзьями, несмотря на то, что в дальнейшем, став мужчинами, вполне могли бы встретиться уже на поле битвы. Фердия был родом из Ленстера и, естественно, являлся подданным королевы Мейв, что не мешало ему подружиться с Кухулином, который был родственником ее злейшего врага. Такого в Риме никогда не случилось бы.

Я не находил себе занятия, поскольку не тренировался с юношами, а что касается лошадей, то их на острове не было, поскольку они, разумеется, не могли пройти по канатному мосту. В сущности, я тратил свое время без особого смысла. Однако я решил понаблюдать за Кухулином, чтобы убедиться, что он действительно во мне не нуждается. По прошествии недели я вынужден был признать, что совсем не нужен ему, он вообще забыл о моем существовании. Я распрощался со Скиатой и вернулся в Имейн Мачу, стараясь останавливаться в тех же домах, где мы уже побывали по пути на остров Скиаты, надеясь, что меня там еще не забыли.

Прошел год, но вестей от Кухулина не было. Я не особо скучал без него, поскольку мы никогда не были очень близки. Вообще-то я ощущал, что двигаюсь скорее по кругу, а не откуда-то или куда-то. Также я не общался и с Эмер. Двор два раза гостил в замке Форгалла, и я тоже туда ездил, поскольку сам Конор велел мне побывать там. Пока мы с отцом Эмер выпивали, она слала мне записки с просьбой встретиться с ней. Я понимал, что она рассчитывает расспросить меня о Кухулине, но я вовсе не испытывал желания кого-либо с ней обсуждать, особенно Кухулина и тем более в ее спальне. Я ссылался на то, что пьян или болен, и приводил иные доводы, какие только мог выдумать; я посылал ей ответные записки, в которых заверял, что мне почти ничего не известно о Кухулине. Я ощущал себя мальчишкой, который страшится говорить с девушкой, потому что тайно увлечен ею, но твердо знал, что лучшее средство изгнать ее из своих мыслей — постараться не видеться с ней. Она была предназначена Кухулину, и этим все было сказано. Приглашения посетить ее прекратились, и я пришел к выводу, что она удовлетворена моими письменными сообщениями или же отнеслась к данной ситуации с пониманием.

В один из зимних дней, когда бесконечный дождь был особенно докучливым и холодным, в Имейн Мачу прибыл всадник. Это случилось как раз после одной из вечеринок, устроенной Коналлом, когда, как говорится, наступило затишье после шторма. Я сидел и пил с Улинн, высокой рыжеволосой женщиной, с которой мы подружились вскоре после моего приезда в Ольстер.

Мы пробовали стать любовниками, но ничего из этого не вышло. К счастью, провал наших любовных отношений еще больше нас сдружил. Она была сильнее меня, к тому же на протяжении трех ночей я дважды оказывался под столом раньше нее, так что мы очень хорошо ладили между собой. Во время беседы с Улинн я обратил внимание на появление всадника, но не признал его, пока он не приблизился и не назвал мое имя. Это оказался не кто иной, как Фердия. Он выглядел усталым, и мне следовало бы предоставить ему возможность отоспаться, но я жаждал услышать новости.

Он нашел в себе силы присоединиться к нам, и мы достойно отметили его приезд. Мы просидели за столом почти всю ночь, расправляясь с бурдюком вина и беседуя о Кухулине. Фердия заметно изменился с тех пор как я последний раз его видел. Он раздался в плечах и заработал тонкий шрам на подбородке (работа Кухулина), а также обзавелся бородой, которая в будущем обещала стать достаточно пышной. Его смех остался громким и заразительным, а в его взгляде и манере поведения было обаяние, притягивающее к нему людей. Правда, благодаря гостеприимству Коналла, большинство этих людей сейчас в живописных позах растянулись на полу вокруг нас.

Наконец Улинн отправилась спать, предоставив нам всласть поговорить о старых добрых временах. Фердия медленно вертел чашу в покрытых шрамами руках.

— Мы тренировались или играли каждый день до самого заката. Остальные сдавались раньше, или просто уставали, даже падали в обморок от жары, но мы держались до темноты. — Он постучал пальцем по кубку. — Для меня все было слишком легко, пока не появился Кухулин. Я был крупнее и сильнее, но он оказался быстрее, и мы доводили друг друга до полного изнеможения. — Фердия усмехнулся. — Мы бегали по полю, пока были в состоянии дышать, затем становились в центре и старались развернуть друг друга концами клюшек, после этого сражались за мячи, высоко вброшенные Мейном, затем фехтовали, используя в качестве мечей клюшки, а еще устраивали дуэль на расстоянии в двадцать шагов, стараясь попасть друг в друга мячом, потом мы…

Он замолк и пожал плечами, как бы извиняясь за то, что ему удавалось так замечательно проводить время. Я ощущал ревность, смешанную с любопытством.

— Похоже, что у вас сложились прекрасные отношения, — подытожил я.

Фердия рассмеялся.

— Даже более того, — подтвердил он. — Нам было… весело. — Он коснулся шрама на лице. — Правда, обоим иногда здорово доставалось. Казалось, он всегда догадывался, что я намерен делать, но я тоже предугадывал его намерения, так что мы гонялись друг за другом, как собака за хвостом, пока не выдыхались. Первые ночи после приезда Кухулина я спал как убитый.

— Он на всех оказывает такое же воздействие, — сообщил я.

Фердия улыбнулся.

— В день его приезда я понял, что получил то, для чего прибыл на остров Скиаты, — добавил он, устраиваясь поудобнее.

Неожиданно Коналл, храпевший неподалеку, выпустил мощные ветры, способные остановить нападение Минотавра. Спавший рядом с ним мужчина проснулся от неожиданной атаки, не совсем соображая, что же случилось, и, не желая умереть от удушья, откатился подальше, хрипло дыша, будто захлестнутый удавкой за горло. Мы с Фердией встали и вышли на свежий воздух проветриться. Латы Фердии поскрипывали на ходу, как пара сухих кремней при ударе. Ночь выдалась ясной и холодной. Мы потуже завернулись в плащи и решили пройтись.

— Продолжай, — попросил я.

Голос Фердии был низким, говорил он очень серьезно, но в его словах чувствовалось волнение, вызванное воспоминаниями.

— Мы постоянно тренировались с большим напряжением сил, раньше я едва ли счел бы такое возможным. Я чувствовал, как растет моя сила, увеличивается скорость движений, и понимал, что вместе с ними возрастает и мое мастерство. Кухулин ни в чем мне не уступал, отвечая ударом на удар и уловкой на уловку, так что иногда мне хотелось закричать от отчаяния.

— Мне тоже знакомо это ощущение. — Я криво усмехнулся, и Фердия ответил мне такой же невеселой улыбкой.

— Но чаще это вызывало у меня смех и желание снова броситься в игру, — продолжал он. — Со временем Скиата решила усложнить нашу задачу, привязывая одну из рук за спиной или нагружая нас камнями. Однако каждый раз, когда она придумывала что-то новое, мы тоже находили новые способы выкрутиться. В конце концов, она оставила своих учеников под присмотром своего помощника, и взяла нас с собой на поле боя.

Я припомнил женщину, покрытую шрамами, ее надтреснутый голос и рукояти мечей, торчавшие из-за ее плеч, как оленьи рога. Фердия очень похоже изобразил речь Скиаты:

— Сейчас игры для вас закончились, — прохрипел он. — До сих пор вы дрались палками, а теперь будете сражаться на мечах, — он снова заговорил своим обычным голосом. — Она разрешила нам тренироваться с настоящим оружием. Единственное требование, на котором она настаивала, заключалось в том, что мы должны были надевать шлемы и биться затупленными мечами. В остальном она давала мне волю и поощряла нас быть беспощадными друг к другу, как враги во время сражения. Мы рубились так, будто от этого зависела наша честь. — Он импульсивно прикоснулся к шраму на щеке. — Иногда я практиковался в одиночку, отрабатывая новые приемы, чтобы застать его врасплох, и знал, что он делает то же самое. Мы следили друг за другом, постоянно думая о том, как бы перехитрить соперника.

Погрузившись в воспоминания, Фердия стал задумчивым, ушел в себя. Его общее прошлое с Кухулином относилось к событиям, где мне не было места.

— Мы стали как братья. Юноши, с которыми я дружил до его появления, отдалились от нас. Мы в них совсем не нуждались. Ни один из них не мог с нами тягаться, ни мне, ни Кухулину не нужен был иной противник. Иногда это печалило меня, и я пытался восстановить отношения с другими юношами, но они только улыбались и спрашивали о Кухулине, намекая на то, что я уже не с ними, и что им об этом известно. Конечно, мы с ними дружили, но Кухулин стал для меня кем-то большим, чем друг.

Фердия немного помолчал.

— И что потом? — спросил я, и он засмеялся.

— Скиата наконец решила, что мы готовы изучать искусство героев. Прежде всего она заставила нас показать все, на что мы были способны и даже кое-что сверх этого, свалив, правда, все в кучу и изрядно поранившись при этом. Она только смеялась, глядя на наши потуги. Смех любого другого был бы для нас оскорблением, но ее смех воспринимался нами как поощрение, поскольку мы знали, что скоро она научит нас всему, что знает сама.

— А что это за искусство? — спросил я.

— Это особые трюки, — сказал он с улыбкой. Я попытался схватить его за шею, но он ловко увернулся. И продолжил. — Прежде всего, она показала нам трюки с яблоком. — Я слушал его в недоумении. — Бросаешь яблоко в воздух, — пояснил Фердия, — и всаживаешь в него три стрелы до того, как оно упадет, затем вращаешь его на лезвии ножа, так что кожура падает на землю, но яблоко остается на ноже. — Я старался не выглядеть скептиком, хотя выражение лица Фердии подстрекало меня к тому, чтобы не верить ни единому его слову. — Она показала нам искусство бега по кончикам острых копий, начиная со связки тупых дротиков и до боевых метательных копий, до тех пор, пока мы не стали перепрыгивать с острия копья на другое острие, не падая и не поранившись. Она заставила нас практиковать прыжок Соломона, и мы научились выполнять его с закрытыми глазами; отрабатывать ослепляющий крик, пока в ушах не начинало звенеть, а горло уже не могло издавать звуки. Мы балансировали на канате, тренируясь в фехтовании, в то время как она старалась сбросить нас с него длинным копьем, мы часами прыгали через пламя костра, пока наши ноги не покрывались кровавым потом, пузырившимся и черневшим от жара. Она обучила нас тысячам выпадов, бросков, уколов и рубящих ударов, необходимых воину, чтобы прожить достаточно долго и успеть стать чемпионом, чтобы не просто побеждать, но побеждать искусно.

Я молча ждал продолжения, но он, похоже, хотел услышать мое суждение.

— Я хотел бы все это увидеть, — наконец произнес я, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно. Фердия кивнул:

— Ты это увидишь. — Затем он вернулся к своему рассказу. — Существует традиция, согласно которой Скиата делает каждому из своих учеников подарок перед его отъездом. Последний день мы с Кухулином провели, сражаясь на посохах, пока не покрылись с головы до ног пылью и ссадинами. Скиата оставила нас одних и возвратилась только в конце дня, когда жара уже спала. — Его голос снова стал хриплым голосом Скиаты. — Фердия! — проскрипел он. — Я подошел к ней, и она вручила мне свой дар. Это была вот эта самая боевая куртка. Она сделана из роговых пластинок, отдельные элементы сплетены между собой как ткань. Я взял ее у Скиаты, она оказалась очень эластичной и свесилась из моих рук, как обычная одежда. В ней было удобно двигаться, но при движении эти костяные латы поскрипывали. Кухулин рассмеялся и стукнул меня по плечу. «Теперь ты ни к кому не сможешь подкрасться незамеченным!» — сказал он.

Фердия снова сделал паузу, но я почувствовал, что на этот раз он не ожидает моего комментария, а просто вспоминает, поэтому я тоже молчал.

— Мы выразили восхищение моей курткой, а потом Скиата вручила Кухулину копье. Я сразу его узнал, хотя никогда не видел раньше. Это было знаменитое копье Гай Болга. Кухулин тоже его узнал. Мы оба уставились на него, как идиоты, будто боясь до него дотронуться.

— Его все боятся, — заметил я. — Оуэн рассказывал мне о нем.

Посмотрев на Фердию, я подумал, каково ему тогда было. Гай Болга — это трофей, приготовленный для величайшего из воителей — чемпиона, и Скиата отдала его Кухулину. Лишиться шанса самому получить такой дар было для Фердии тяжким ударом. Когда он снова заговорил, то был, казалось, окружен дымкой отчужденности.

— Оно толщиной с мою руку, а его древко выше моего роста. Оно сделано из костей морского чудовища, выброшенного на берег острова. Его наконечник усеян сотнями острых шипов, которые, если воткнуть его в тело, впиваются в плоть и не дают возможности его извлечь. Это копье можно вытащить, только проткнув его через тело, в которое оно попало. — Именно так мне его описал Оуэн. — Оно поет, когда попадает в человека. — Он сделал глоток и устало опустил свои широкие плечи. — Кухулин взвесил его в своей руке. Скиата покачала головой и передала ему кожаный ремень. «Это копье нужно бросать с помощью ноги», — сказала она. Всю оставшуюся часть дня мы тренировались порознь, а я привыкал к своим новым доспехам. Кухулин изучал технику броска Гай Болги с использованием лодыжки. — Фердия выглядел задумчивым. — Впервые со дня его приезда мы упражнялись не вместе. Я стоял, наблюдая за его действиями. Это был именно тот случай, когда мы не могли разделить одну вещь на двоих. Я следил, как копье летает туда-сюда, снова и снова, пока Кухулин уже едва мог держаться на ногах от усталости. Я никогда не забуду пение, издаваемое копьем в полете, на одной высокой ноте, которая звучала резче, когда оно начинало удаляться, и затем, когда копье попадало в соломенную мишень, звук стихал. На следующий день я отправился домой, даже не попрощавшись.

Его рассказ подошел к концу. Мы уже обошли замок и снова очутились у ворот. Сонный часовой посмотрел на нас и пробурчал из-под своего одеяла нечто, долженствующее означать приветствие. Мне было холодно и хотелось выпить, чтобы согреть кости. Я попытался увлечь Фердию за собой в зал, но он покачал головой.

— Мне нужно отдохнуть.

Он отправился в свою комнату, а я смотрел ему вслед, пока он не свернул за угол.

22

Оуэн неоднократно повторял мне, что существует множество способов преподнести одну и ту же историю. Он подразумевал различные ораторские стили, различную направленность повествования, в зависимости от аудитории и ситуации. Раньше я полагал, что он имеет в виду степень правдивости, и не соглашался с ним. Сейчас я уже не был уверен в неправильности такого подхода. Два человека, будучи свидетелями одного и того же события, могут иметь разные точки зрения на происходящее и, соответственно, по-разному его толковать. А если при этом они преследуют различные цели, то все становится еще более сложным.

Барды повествуют о том, что, когда Кухулин вернулся после пребывания на острове Скиаты и после посещения Альбы, сжимая в руке Гай Болгу, полный впечатлений и познаний в области боевых приемов и уловок, он вначале решил немного отдохнуть, чтобы залечить свои раны и подготовиться к завоеванию прекрасной Эмер. Восстановив свои силы, он вооружился и направился к замку Форгалла, чтобы предложить Эмер стать его женой. Его даже не выслушали, отказав и в руке Эмер, и в гостеприимстве. У стен замка Кухулин поведал о том, что на острове Скиаты на него напали наемные убийцы. Кухулин их уничтожил, но перед смертью они признались, что им заплатил Форгалл. По этой причине Кухулин снял с себя обязательства по отношению к отцу своей нареченной невесты и заявил о своем праве завладеть ею силой. Барды говорили, что он стоял на своей колеснице под стенами замка и говорил с Форгаллом на расстоянии. Затем Форгалл призвал Кухулина отказаться от Эмер и уйти, поскольку ему никогда не удастся захватить ее. В течение года и одного дня Кухулин пытался преодолеть защитные сооружения, но его усилия оказались напрасными. Тогда он сообщил Лири о том, что будет атаковать замок Форгалла не по правилам людей, а как воитель-чемпион, и в конце концов погонит перед собой Форгалла, его воинов и его челядь, как пастух гонит стадо коз. Лири запряг коней Кухулина и одел его в доспехи. Вскоре колесница с серпами на колесах была приготовлена, и на рассвете Кухулин атаковал замок. Он объезжал стены замка, повернувшись левым боком к стене, до тех пор, пока защитники уже не могли больше сдерживать свое нетерпение. Некоторые из них спрыгнули со стен и бросились на него, но Кухулин совершил могущественный «подвиг грома», так что из трех сотен нападавших только троим удалось вернуться обратно. Затем Кухулин выполнил «прыжок Соломона» прямо с колесницы, очищая от врагов стены и три внутренние линии обороны. Он трижды нанес удары по трем группам бойцов по девять человек, каждый раз убивая восьмерых из них и оставляя среднего воина невредимым. Эти трое были сыновьями Форгалла. Форгалл попытался скрыться от Кухулина, но свалился с крепостного вала и сломал себе шею. Кухулин выломал дверь комнаты, где Форгалл спрятал Эмер и ее сестру, сгреб их в охапку вместе с хранившимся там же золотом и серебром, и снова перепрыгнул через три крепостные стены. Колесница умчала их прочь от замка, а все оставшиеся в живых воины бросились за ними в погоню. Лири придержал колесницу, так что преследователи стали подбегать к ней поодиночке, а Кухулин убивал их одного за другим. Возле брода у Глондата на них напала целая сотня воинов, но Кухулин уничтожил и их, побросав воинов в тяжелых доспехах на глубину, и перестреляв из пращи тех, кому удалось справиться с течением, включая Калатина, родственника Форгалла из Коннота. Кухулин повторил то же самое возле бродов Круфойта, у Ат Инфойта и у Альбина, как он и обещал Эмер при их первой встрече.

Именно так рассказывали барды, но, конечно, на самом деле все случилось несколько иначе. Бардов никогда не смущало отсутствие достоверной информации, все знали, что их там не было, а я был.

В тот день, когда Кухулин вернулся из Альбы, он потребовал, чтобы я отвез его на встречу с Эмер. Я направил колесницу к замку Форгалла. Со стен замка на нас смотрели не меньше сотни копьеносцев. Они находились на расстоянии броска, так что я был весьма доволен, когда Кухулин издал вместо приветствия воинственный рев.

— Форгалл! Ты ничтожество, способное только свиней насиловать! Где теперь твои убийцы? Где те наемники, которых ты послал убить меня?

На крепостном валу появился Форгалл и посмотрел вниз на нас с Кухулином. Рядом с Форгаллом толпилось множество его приспешников.

— Не я посылал этих людей, Страж. Ты не можешь обвинять меня из-за каждого, кто на тебя нападает.

— Вовсе не из-за каждого, ты, фальшивый галльский торгаш, а только из-за тех, кому ты за это заплатил!

Форгалл несколько секунд помолчал.

— Чего же ты хочешь? — крикнул он.

— Жениться на твоей дочери, и ни на ком другом!

Форгалл приосанился.

— Тогда тебе придется умереть холостяком, поскольку Эмер не выйдет за тебя, пока она остается моей дочерью.

Кухулин дерзко ухмыльнулся, но во взгляде его отражалась твердость кремня.

— Можно помочь Эмер остаться без отца. Можно посодействовать ее папаше превратиться в сотню маленьких кусочков, забитых в свиную задницу!

— Но будет ли его дочь после этого продолжать любить тебя? — спокойно спросил Форгалл, будто Кухулин не оскорблял его, а просто высказывал предположение.

Я прошептал Кухулину, что в словах Форгалла есть логика. Рубка в капусту отца своей невесты вовсе не лучший свадебный подарок для любой девушки. Кухулин возразил мне:

— Если Эмер известно, что ее отец организовал на меня покушение, то, думаю, она поймет мою ярость. Я не упущу этот шанс. Как бы то ни было, она дала мне обещание, а я выполнил все ее условия.

Я подумал, уместно ли сейчас втолковывать Кухулин у, что его представление о возможных действиях женщин в случае, когда мужчины ждут от них чего-то, были, возможно, слишком, оптимистичны, особенно в Ольстере. После некоторых размышлений я решил все же этого не делать. Люди Форгалла стали собираться на стенах, выкрикивая в нашу сторону угрозы, размахивая копьями и целясь из луков. Время для дискуссии было не совсем подходящим. Наступил момент удалиться, по возможности, исходя из создавшегося затруднительного положения, с изяществом и непринужденностью.

Осада замка в течение года и одного дня — это совершеннейшая чушь собачья. В действительности она заняла всего пару жарких и пыльных дней. Мы провели две ночи, пытаясь проникнуть в замок, рассчитывая выкрасть Эмер и увезти ее с собой. На вторую ночь люди Форгалла чуть не схватили нас, и мы вернулись через стену без Эмер, зато сопровождаемые ливнем стрел, свистевших в опасной близости от наших седалищ.

— Хватит этих ночных игр в прятки на цыпочках, — сказал Кухулин. — Завтра мы пойдем и возьмем ее.

— Отлично, — произнес я. — Их сотни против нас двоих. Думаю, это интересный, быстрый, но болезненный способ умереть. Может, просто отправимся домой?

Кухулин посмотрел на меня. В его глазах плясали огоньки.

— Всегда нужно играть до конца, мой друг. Всегда играть до конца.

— Вот дерьмо! — воскликнул я и приготовился к смерти.

В действительности людей Форгалла бесила вовсе не колесница, повернутая левой стороной к ним, а наши голые задницы, нацелившиеся на них. Но я полагаю, что для бардов это казалось слишком примитивным, и лучше было придумать нечто более вызывающее, чем не та сторона колесницы. К тому времени, когда я закончил подготовку колесницы, она стала выглядеть как шар, утыканный ножами, а щиты, привязанные по сторонам, издавали страшный грохот, подобный небесному грому, так что эти придурки, пытавшиеся нападать на нее, страшно пугались и падали прямо под колеса, даже не понимая, что же случилось. Лошади топтали тех, кто ухитрялся увернуться, а Кухулин несся сзади и добивал оставшихся в живых. Потом он подбежал к стене, вспрыгнул на спины лошадей и затем уже с обезьяньей ловкостью перепрыгнул через стену. Я полез вслед за ним, но значительно медленнее, отбиваясь попутно от двух солдат, которых Кухулин позабыл прикончить, и побежал за ним со всей возможной скоростью, отчетливо понимая, что мы в ловушке, и почти наверняка обречены на гибель. Я проклинал его за глупость. Впереди воины пытались нападать на него, но теряли выдержку и начинали медлить, видимо вспоминая ходившие о нем легенды, так что Кухулин успевал убить их прежде, чем они могли сообразить, человек перед ними или нет. И каждый поверженный враг еще больше устрашал воображение остававшихся в живых. Однако Кухулин действовал разумно, прикончив многих, но только не братьев Эмер.

Когда все оставшиеся в крепости воины собрались вместе и бросились на нас, он крикнул, чтобы я прыгал со стены, и мы помчались по окровавленной траве обратно к колеснице. Потом я правил ею, как лунатик, копья и стрелы гудели вокруг нас наподобие разъяренных ос, а Кухулин поражал первые ряды преследователей из своего лука, стоя в задней части колесницы, смеясь как безумец и призывая Эмер полюбоваться его искусством. Главное в этом искусстве, насколько я мог видеть, состояло в том, чтобы не свалиться на землю с подпрыгивающей, как взбесившийся от жары бычок, колесницы, поскольку кони мчались галопом по ухабистой дороге. Однако при этом он успевал сразить многих преследователей — их число неуклонно уменьшалось каждый раз, как я оглядывался. Потом им пришлось задержаться, чтобы их догнали те, кто отстал, и затем они снова устремились за нами. Когда некоторые из них догнали нас, Кухулин стал на обод повозки и начал с громкими криками скакать по нему, вышибая тех, кто пытался залезть внутрь, а затем приказал мне развернуться и направить колесницу прямо в гущу врагов. Они разумно расступились, попутно пытаясь наносить нам удары. Затем Кухулин снова издал яростный вопль, означавший, что он намерен выкинуть нечто действительно несуразное, например, напасть на толпу противников без оружия. В это время я изо всех сил сражался с лошадьми, пытаясь остановить колесницу, несшуюся в лощину. Когда я смог снова оглядеться, все, кроме Кухулина, были уже мертвы или умирали. Правду говоря, их были вовсе не сотни, но уж точно гораздо больше, чем один. Затем я заметил Эмер, стоявшую у ворот. Ее руки были сжаты в кулаки, а искусанные губы ярко выделялись на фоне побледневшего лица, как пролитое вино на мраморе. Кухулин взял ее за руку, и они вместе отправились в замок в Мюртемне, дарованный ему Конором. Мы слышали, что они поженились, но потом достаточно долго его не видели. Позже Кухулин привез ее в Имейн Мачу, и они вступили в брак уже по всем правилам, и мы разделили их радость, истребив острова еды и море вина.

В день бракосочетания я спросил у Эмер, выполнил ли Кухулин все ее немыслимые условия, но она только усмехнулась. Думаю, я все правильно понял, да и каждый, глядя на то, как она смотрит на него, понял бы, что он сделал все, что было необходимо.

Я вспомнил ее лицо и то, как они упивались лицезрением друг друга подобно томимым жаждой путникам. Ее лицо, повернутое не ко мне, а к Кухулину, заставляло меня чувствовать, как нечто драгоценное медленно отрывается где-то в глубине моей груди. До сих пор я ощущаю боль этой утраты.

О да! Должен еще раз признать, что одно и то же можно рассказать по-разному.

И было еще кое-что. Через несколько недель Каффа послал за мной. Раньше мне не доводилось бывать в его доме. Я почему-то считал, что в нем должно быть темно и немного сыро, и повсюду висят высушенные органы различных животных и прочие атрибуты колдовства, но ничего такого не увидел. В доме было сухо, тепло и весело, я не увидел ничего, что говорило бы о ремесле Каффы. Я сидел напротив старого жреца, не ожидая узнать ничего особо интересного. В сущности, я чувствовал себя в роли недалекого школяра, приготовившегося услышать лекцию на тему «я в тебе разочарован». Молодая жена Каффы принесла нам какой-то напиток, улыбнулась мужу и удалилась, оставив нас наедине.

Каффа был необычайно худым и при этом очень прямо держался — как сидя, так и стоя. Его лоб почти всегда был нахмурен и изборожден морщинами, но, когда он обратился ко мне тогда, выражение его лица было еще более мрачным, чем обычно.

— Ты вряд ли сможешь уделить мне много времени, не так ли? — сказал он, и его голос больше походил на шелестящий шепот. Это был скорее не вопрос, а констатация, но не упрек. Мне даже показалось, что при этом он слегка улыбнулся, жестом отметая мои неискренние протесты. — Не беспокойся, — добавил он. — Я не сержусь, и вообще это не важно.

Я насторожил уши. Это было нечто новое — я никогда не слышал, чтобы жрец говорил, что его религия не имеет особого значения.

Он помолчал, как бы взвешивая свои последующие слова.

— Кухулин убил в крепости Форгалла человека по имени Калатин.

Я только пожал плечами.

— Может быть. Он убил многих, и часто делал это в крепостях.

Каффа кивнул. У меня было странное ощущение, что он улыбается даже тогда, когда его лицо не меняет своего выражения.

— Жена Калатина была беременна. Когда она узнала о смерти мужа, у нее начались роды, и они были трудными. Детей оказалось трое, но они родились сразу, поскольку срослись бедрами и спинами. Роды доконали женщину, но перед смертью она успела проклясть Кухулина.

Я снова хотел пожать плечами, но потом передумал.

— Это весьма печально.

Каффа посмотрел в окно, будто услышав отдаленный призыв.

— Этого ребенка или этих детей, называй как хочешь, забрала с собой повитуха, и больше их никто не видел. Говорят, что они обладают магической силой. Это… существо родилось от мертвого отца и умирающей матери, у него три разума в одном теле, и все, что ему осталось от матери, — это проклятие Кухулину. Они нанесут большой вред Ольстеру — я это вижу.

Он сделал паузу. Я ждал, но, похоже, его охватило состояние, близкое к трансу, и он витал где-то далеко. Я прокашлялся. Каффа заморгал, и снова вернулся к реальности.

— Это должно меня беспокоить? — спросил я.

Он взглянул на меня.

— Возможно, ты так не думаешь, — он улыбнулся. — У меня был сон, и во сне я увидел, что вскоре дочери Калатина придут к тебе, — он вскинул брови. — Вижу по выражению твоего лица, что ты не особо веришь в сны.

Я промолчал, а он встал и, когда я тоже встал, положил мне руку на плечо.

— В прошлом мне приходилось ошибаться, и, несомненно, такое возможно и в будущем. Надеюсь, что я ошибаюсь и сейчас. Но, если бы я не сказал об этом тебе, мое сердце было бы неспокойно, — его рука сжала мое плечо с неожиданной силой. — Прости старика за то, что побеспокоил тебя.

Я пробормотал что-то благодарственное и ушел.

Прямо возле дверей я встретился с Улинн и почти сразу же позабыл о словах старого жреца, но вскоре мне пришлось о них вспомнить.

23

В одно прекрасное утро король проснулся после очередной оргии и бросил затуманенный взгляд на окружавший его хаос. Я очнулся на несколько минут раньше и лежал, сосредоточив все свои усилия на том, чтобы не шевелиться. Король с грохотом стащил сапог с дубового стола, заставив мои глаза приоткрыться на ширину волоса, чтобы в них попадало как можно меньше слабого света, вонзавшегося в мой мозг с безжалостностью стилета. Даже для моего отупевшего разума было очевидно: Конор не увидел ничего, что хоть чуточку порадовало бы его. Зрелище множества спящих упившихся воинов, валявшихся среди остатков ночного пиршества, раньше никогда его не раздражало, но ведь власть производит на человека совершенно необычайное воздействие. Спросите об этом хотя бы Калигулу, а также Тиберия.

Король был в ужасном настроении, но голос его вовсе не пострадал.

— Вставайте!

По меньшей мере человек двенадцать немедленно вскрикнули от неожиданности, проклиная его или умоляя не вопить так громко. Конор нахмурился и закричал снова, еще громче.

— Вставайте! Вы — вонючая немытая груда трусливых завсегдатаев сортиров. Я что — сам с собой разговариваю? Есть ли в этом зале среди вас хоть кто-то, похожий на мужчину? Луг знает, что здесь нет ни одного человека, даже отдаленно напоминающего настоящего героя. Вы — сборище тупоумных косомордых ублюдков, помесь ведьм и впавших в старческий маразм свинопасов! Никудышные невежественные осквернители ночных горшков! А ну-ка поднимайтесь!

Конор, несомненно, знал, о чем говорил, но в последней тираде не было никакой необходимости. Он стал на длинный главный стол и пошел вдоль него, рыча, как Стентор[9], и раздавая пинки всем, кто оказывался на его пути. Кутилы, заснувшие прямо за столом, существенно пострадали, но те гуляки, которые задолго до этого предусмотрительно свалились под него, оказались в относительной безопасности. Однако в то время как люди, устроившиеся возле стола, вопили и в панике пытались уклониться от его разящих сапог (причем некоторые умоляли его успокоиться, а другие огрызались), те, кто проснулся под столом, попали под град чаш с прокисшим вином и кусков жирного мяса, а в одном случае на кого-то даже и помочились сверху. Таким образом, за несколько мгновений зал наполнился какофонией голосов, а сонные и полупьяные мужчины пытались сообразить, кто их атаковал, где находится враг, где же, о проклятье, их мечи и что это за страшный шум, из-за которого невозможно хоть слегка проспаться?

Я откатился подальше от источника опасности и прислонился к стене. Моя голова раскалывалась, и я твердо намеревался сидеть не шевелясь (если меня оставят в покое), пока в ней не прояснится. Король продолжал бушевать, причем каждый его выкрик отзывался в моей бедной голове с силой мечей, ударяющих о металлические щиты, но я хотя бы находился вне пределов его досягаемости.

— Вы — разжиревшие каплуны! — гремел король. — Упившиеся ледащие ничтожные слабосильные навозные жуки! У любого мальчишки больше гордости, ума и способностей быть полезным Ольстеру, чем у всех вас, вместе взятых! Я бы не пустил вас даже в свинарник, чтобы не обидеть блох, живущих в соломе, не говоря уже о возмущении и удивлении свиней, если бы им пришлось с вами общаться! Вы — фоморские глисты! Какой вообще от вас толк? Все остальные ирландцы насмехаются над Красной Ветвью. Так называемые герои превратились в самодовольных ничтожеств! Они уже не пьют для храбрости, они пьют для того, чтобы забыть, что они — лишь тени тех, кем были раньше!

Его слова начали проникать в сознание присутствующих, и я попытался понять, к чему же Конор клонит. Калигула или Нерон могли безнаказанно проклинать даже своих лучших воинов, зная, что у тех нет выбора, кроме как молча слушать, но кельтский король — это не римский император. Он всего лишь первый среди равных. Его положение обеспечивает ему почет и уважение, но ему необходима поддержка сторонников, чтобы не лишиться этого положения. Конор оскорбил мужское самолюбие своих воинов, что во многих странах было бы достаточной причиной для поединка, но бойцы, собравшиеся в то утро в зале Красной Ветви, неоднократно доказывали, что не нуждаются в поводах для схватки, но всегда готовы к ней — хотя бы ради развлечения. С другой стороны, я всегда считал короля человеком умным и надеялся, что он знает, что делает.

— Все вы перепившиеся свиньи, жалкие трусы! Пожиратели падали, пиявки, черви, паразиты! — кричал король, почти сорвав голос. — Когда последний раз кто-нибудь из вас убил врага Ольстера? Я не говорю об убийстве в пьяной драке собутыльника. Кто из вас защитил честь Ольстера на поле битвы?

Наступила пауза, во время которой слышно было только злобное бормотание и лязг мечей, извлекаемых из металлических ножен. Через некоторое время Конор снова заговорил, но уже более спокойно, однако с таким сарказмом, который даже меня, не относившегося к воинской братии, заставлял ощущать себя весьма неуютно.

— Я не слышу никакого ответа. Может быть, вы забыли не только искусство боя, но и обычную речь? Я спрашиваю, кто из вас последним убил противника в бою? — уже почти шептал он. — Почему вы молчите? Потому что сделали нечто полезное так давно, что уже не помните, когда это было? А может, я все время спал, пока мои храбрые герои уничтожали всех врагов Ольстера, так что уже нет никакой нужды отправляться на поиски тех, кто крадет наш скот, охотится за нашей дичью, сжигает наши поля, берет в плен наших женщин? Так ли это? И разве по этой причине вы все сейчас пьянствуете здесь? — снова возвысился его голос, рука одним взмахом обвела всех присутствующих, в том числе и меня, а нога в нетерпении притопнула но столу почти танцевальным движение. — Тогда я очень рад! Идите сюда, снова наполним наши кубки и начнем пировать, потому что у Ольстера больше нет врагов и мы сможем насладиться миром и полной безопасностью.

Коналл Победоносный стукнул мечом плашмя по широкому деревянному столу. При этом раздался грохот, как будто закрывали огромную, окованную металлом дверь.

— Ты несправедлив! — проревел он, и в его голосе прозвучали ярость и обида.

Глаза героя метали молнии, а на его лбу вздулась огромная вена, извивавшаяся, как змея под сапогом. С тех пор как я почувствовал на себе тяжесть его руки в день своего приезда в Ольстер, я с осторожностью приближался к Коналлу. Его щедрость и гостеприимство были безграничны, что является качеством любого уважающего себя героя, и он мог быть весьма любезным, если вы играете в его игру и так, как он того желает, но в то же время Коналл всегда напоминал мне медведя, в бешенстве готового сокрушить все вокруг, если что-то было не по нем. Коналл едва не прикончил нескольких мужчин, считавших себя его друзьями, только за то, что они посмели предположить, что, возможно, он не был величайшим героем Ольстера всех времен. Пожалуй, Конору угрожала опасность, и я заметил, что несколько воинов подняли свои мечи, демонстрируя готовность защищать его, тогда как Коналл с угрожающим видом пробирался к королю.

— Ты прав, мы все сейчас здесь.

Коналл описал мечом дугу, чтобы включить в нее всех, при этом ударил мечом плашмя по лицу дородного воина, который без звука свалился, как пустой мешок. Коналл этого даже не заметил.

— Мы сейчас здесь, но по твоему приказу, — продолжал он. — Многие из нас только несколько дней назад вернулись с границы, и каждый из собравшихся здесь воинов убил сотни врагов. Я не потерплю таких обвинений ни от кого. Все знают, что голова каждого, кто осмелится высмеивать меня, украсит мою колесницу, а головой его жены будут играть псы.

По залу пронесся одобрительный шепот. Король стоял, уперши кулаки в бока, и окидывал всех испепеляющим взглядом.

— О, я вижу! Все в порядке, не правда ли? Ничего не нужно делать? — он выдержал эффектную паузу, а потом выбросил вперед руку с вытянутым указательным пальцем. Все, кто находился в том месте, куда он указывал, вздрогнули и отшатнулись. — Калум! Калум МакДональд! Как поживает твой отец?

Краснолицый мужчина, стоявший позади этой группы, дерзко мотнул головой.

— Он мертв, как тебе известно.

Король смотрел на него в упор.

— Ну, да. Я осведомлен об этом. А как поживают его убийцы?

— Живы, как тебе известно! А насчет тебя я не уверен! — зарычал Калум, вытаскивая меч и устремляясь в сторону Конора.

Толпа вначале стала в растерянности раздаваться, давая ему дорогу, но потом все поняли, что он задумал, и кинулись его останавливать. Его схватили, когда расстояние от него до короля не превышало длины копья, и обезоружили. Калума крепко держали, в то время как он пытался вырваться, выкрикивая проклятия.

— Ты не имеешь права, ты не имеешь права! Никто не имеет права обвинять меня…

Король никак не отреагировал на его слова. Он спрыгнул со стола и встал перед Калумом. Его рука мягко легла на плечо кричащего мужчины. Конор покачал головой и прижал палец к его губам. Вопли Калума сменились рыданиями, и он до крови прикусил свою нижнюю губу. Конор дал знак освободить его и обнял всхлипывающего воина.

Затем король развернулся и обратился ко всем присутствующим. Его голос звучал негромко и спокойно, он говорил как человек, открывавший другим непреложную истину.

— Я выбрал Калума не потому, что он один такой, или чтобы обидеть именно его. Он лишь один из многих, кому есть чем заняться. Кто из вас может сказать, что его честь ни разу не унизили, что ему некому мстить за смерть близких людей, что за ним не осталось неисполненного долга и неоплаченных обид?

Я улыбнулся сам себе. Конор поймал их всех на крючок. Его насмешки взбесили их, но в то же время они вынуждены были признать правоту короля. Каждый из них прекрасно знал: если он попытается сказать, что к нему это не имеет отношения, ему обязательно припомнят какой-нибудь давно забытый случай, пятнающий его честь, или неотомщенную смерть человека, напрямую с ним не связанного. Конор ударил по самому слабому месту. Они жили, придерживаясь определенных принципов, и эти принципы были абсолютными. Их нужно было соблюдать всем и всегда, иначе это вообще не имело смысла.

Коналл пыхтел и рычал, поглядывая вокруг из-под нахмуренных бровей, проверяя, не собирается ли кто-нибудь доставить ему удовольствие, сразившись с ним. Некоторые мужчины тоже горделиво посматривали вокруг (но только не на Коналла), как бы вызывая желающих испытать на прочность их честь, но в целом озлобление начало уже спадать. Многие, потупясь, смотрели в пол, иные переминались с ноги на ногу и посвистывали. Толпа стала рассеиваться, поскольку говорить больше было не о чем. Конор увидел, что я смотрю на него и, возможно, даже заметил на моем лице улыбку. Легким взмахом руки он показал, что я не должен высовываться.

Потом король вернулся на свое место и уселся, уперев одну ногу в стол. Затем он сделал резкий толчок ногой и стал наблюдать, как стол переворачивается, а остатки ночного пиршества и грязные тарелки разлетаются по выстеленному тростником полу.

— Так-то лучше, — удовлетворенно заявил он, вытягивая ноги.

Я уселся поблизости и стал наблюдать. Он устроился поудобнее, налил себе чашу выдохшегося пива, глотнул, скривил лицо и сплюнул. Недовольным ревом он потребовал свежего пива, не обращаясь к кому-то конкретно, затем расслабился, скрестил руки на груди и посмотрел на меня.

— Итак, мой друг, явившийся из моря, — сказал он, — чем ты намерен заняться, когда мои герои отправятся выполнять свой долг? — он произносил это не официальным, а ироническим тоном.

— Но разве все, что ты сказал, не относится и ко мне тоже?

— Не совсем. Ты ведь не коренной житель Ольстера.

— Верно, но я ведь и не житель другой страны. К тому же я ем твой хлеб, сплю в твоем замке и живу по тем же законам, что и другие.

Конор покачал головой.

— Это не так. У тебя собственные законы. Ты можешь находиться среди нас, но никогда не станешь одним из нас. Ты — германец без рода и римлянин без племени. Тем не менее, Ольстер будет твоим домом, пока я жив, но иногда я думаю о том, каким же ты видишь свое будущее.

— И ты говоришь об этом именно сейчас, напомнив своим людям о долге?

Он пожал плечами.

— Сейчас неспокойные времена.

— Особенно если король сам провоцирует своих подданных?

— Да, если хочешь. Ну, так каковы твои планы?

— Ты хочешь спросить, что я буду делать теперь, когда ты настолько взбудоражил воинов Красной Ветви, что скоро в замке Имейн Мачи не останется ни одного мало-мальски стоящего собутыльника, в то время как мертвые тела врагов Ольстера усеют все его границы, а те немногие, которым посчастливится унести ноги, будут гадать, какая чума свалилась на их бедные головы?

Король продемонстрировал мне волчий оскал зубов.

— Думаю, ты правильно понял, что здесь происходит.

Затем он оглянулся в поисках какой-нибудь выпивки, но ничего не обнаружил, и снова потребовал пива. Из-за спины высунулась рука, водрузившая перед ним большой кувшин с пивом. Это оказалась рука Улинн. Вероятно, у меня был удивленный вид, поскольку Улинн не имела никакого отношения к прислуге, но женщина только подмигнула мне и исчезла.

Конор снова скрестил ноги. Меня всегда восхищали легкость и изящество его движений. Его лицо все еще было покрыто красными и белыми пятнами — результат вчерашней попойки, — а на щеках появились следы лопнувших сосудиков, но глаза его были ясными, а взгляд — острым. Он улыбался. Со мной Конор всегда держался дружелюбно, доверял мне и вообще обращался со мной, как с единственным здравомыслящим человеком из всего двора. Он обладал харизматическим обаянием. А если восхищаешься кем-то, то, даже понимая, что он тешит твое самолюбие с определенной целью, не можешь ему сопротивляться.

— У тебя свежий взгляд на вещи, и ты сам видишь, чем мне приходится заниматься. Как это происходит в твоей стране?

Я помолчал, погрузившись в раздумья, прежде чем дать ответ.

— Там все совсем иначе — так солнце отличается от луны. Твои люди не боятся тебя, а римляне страшатся потерять свое положение и влияние при дворе, их пугает перспектива впасть в немилость.

Конор презрительно хмыкнул.

— Но какой же во всем этом толк? — воскликнул он.

Мне оставалось только развести руками и пожать плечами. Что можно сказать королю, который спрашивает вас, для чего нужна власть? Конор нахмурился, но потом его лицо посветлело.

— Ну ладно, — произнес он. — Значит, все твои приятели отправляются на войну. Но чем же займешься ты сам?

Я немного подумал, но понял, что и сам не знаю ответа. В течение многих месяцев, с тех пор, как Кухулин отправился в Мюртемн с Эмер, мои обязанности сводились к тому, чтобы избавиться от похмелья, а назавтра снова удариться в пьянство. Я мог только гадать, какой ответ желает услышать Конор.

— Я тоже пойду бить врагов Ольстера, — наконец выпалил я, довольный собственным бравым ответом.

Он улыбнулся.

— Прекрасное предложение, но ни один из героев Ольстера не захочет ничьей помощи. Враги Ольстера пожалеют о том, что родились, уже через пару дней и без твоего участия.

Я протянул к нему руки.

— Тогда что же я должен для тебя сделать?

Этот вопрос оказался правильным.

— Завтра Оуэн отправляется в Коннот.

— Но для чего? — в недоумении спросил я. Оуэн мне ничего не сказал. Но почему он не сообщил мне об этом, если, Зевс свидетель, он рассказывал мне о себе все по многу раз?

— Чтобы закончить свое обучение. Чтобы кое-что узнать. Чтобы напугать Мейв, если это возможно, рассказами о больших шарах в штанах наших страшных воителей. Чтобы наблюдать, слушать и запоминать. А потом он вернется и расскажет мне о том, что узнал.

Я пришел в ужас. Я много слышал о Мейв и знал Оуэна, и для меня это звучало так, будто мучительная смерть Оуэна была вопросом нескольких дней.

— Но разве Мейв допустит его присутствие? А если и так, позволит ли она ему все увидеть? А если позволит и он увидит больше, чем ей хотелось бы, разрешит ли она ему вернуться?

Конор самодовольно откинулся в кресле.

— О да. Конечно, он увидит только то, что она позволит ему увидеть. Но он увидит лучшее из того, что у нее есть, а только это меня и интересует. Меня не слишком волнует, сколько у нее людей, хотя я был бы не прочь, если бы она сочла возможным дать об этом знать. Вы также должны приглядеться и к королю. Я желаю знать, что за тип этот Эйлилл. Управляет ли он всем или подчиняется ей? Что их удерживает вместе? Какие настроения у них при дворе? Присягают ли вожди ей на верность? Служат ли они ей по своей воле или под угрозой силы? С ней ли еще кланы Мордах и Рорэй, или же правдивы слухи о том, что почти все они дружат с Ленстером? Узнайте, объединится ли армия Ленстера с Коннотом? И еще мне интересно, полны ли по-прежнему залы замка Мейв оружием и висят ли там на стенах человеческие головы, или она предпочитает тихую и спокойную жизнь? — Он засмеялся глухим лающим смехом. — Нет, если серьезно, я этого от нее вовсе не ожидаю. — Он улыбнулся самой этой мысли. — Но я обязательно должен об этом узнать.

Я стал быстро соображать, раздумывая, каковы шансы того, что Оуэн меня убьет. Видимо, значительно большие, чем в случае, если я поеду один, это уж точно.

— Понимаю. Так ты желаешь, чтобы я отправился вместе с Оуэном?

— Именно. Тебя они не знают, и могут захотеть произвести на тебя впечатление. Наверняка, они тобой заинтересуются и, вероятно, допустят тебя туда, где мои люди никогда не бывали, и расскажут вещи, запретные для жителей Ольстера. И, кто знает, может быть, ты понравишься Мейв. — Он хрипло рассмеялся. — Не позволяй ей околдовать себя. Она — паучиха, пожирающая самцов.

Я мрачно усмехнулся.

— Я слышал об этом и еще о многом другом. — Я замолчал, тщательно подбирая слова. Король поднял брови. Я решился задать прямой вопрос.

— А ты не боишься, что я могу рассказать ей об укреплениях Имейн Мачи? Или что они могут попытаться убедить меня остаться с ними?

Конор пожал плечами.

— Разумеется, они попытаются, и даже смогут в этом преуспеть. Если кто-то на такое и способен — это Мейв. Но Каффа говорит, что этого не случится, — он гадал на куриных потрохах. Во всяком случае, если это произойдет, он узнает. — Конор посмотрел на меня с таким видом, будто предполагал, что его мнение относительно Кэтбэда не слишком отличается от моего. — Не думай, что ты такой уж незаменимый. Конечно же, ты всегда можешь уехать, и я не буду об этом знать, если только твое отсутствие не затянется надолго. Я не хочу тебя терять, но не могу заставить остаться силой. И, кроме того, нужно подумать и о Кухулине. Полагаю, ты не хочешь потерять с ним связь. — Конор улыбнулся, и его улыбка заставила меня почувствовать, что теперь он для меня почти как брат. В его голосе звучала уверенность в моей преданности. — Кроме всего прочего, я доверяю тебе. Как ты сам говорил, ты ел наш хлеб, нашел приют под моей крышей и спал со многими из наших женщин. По этим причинам переметнуться сейчас на сторону врага было бы с твоей стороны черной неблагодарностью. Нет, я уверен, что ты останешься с нами. Да и что ты можешь рассказать этой ведьме из Коннота кроме правды — о том, что Ольстер наполнен могучими и щедро одаренными природой — во всех отношениях — бойцами, которые неутомимы в любви, как мартовские коты, и чья страсть к элю равносильна только их жажде крови и презрению к мужчинам Коннота? Если же Мейв окажется настолько глупа, что начнет с нами войну, мы быстро отправим ее домой, скулящую, как ошпаренный щенок. Можешь передать ей мои слова, если хочешь, правда, я не советовал бы это делать и даже категорически запретил бы, если бы рассчитывал, что мы когда-нибудь снова встретимся с Мейв, в чем я весьма сомневаюсь.

Я хмыкнул и немного подумал над его соображениями, но, в сущности, у меня не было никаких сомнений. Я твердо намерен был ехать. Конор прочел это на моем лице так же ясно, как он умел читать и по лицам других людей, и снова усмехнулся.

Это была его знаменитая улыбка — оскал волка, поднявшего голову над растерзанным телом только что убитой им жертвы.

24

В те времена Мейв была легендой. У каждой легенды есть свое начало и должен быть свой глашатай. Таким вестником для меня стал Оуэн.

Неудобство пребывания в чьей-то компании в движущейся колеснице состоит в том, что вы никоим образом не можете избавиться от общества своих спутников. Путешествие в Коннот заняло несколько дней, и все это время Оуэн проговорил со мной. Он стоял прямо позади меня, поэтому я, хвала Зевсу, в основном не особенно хорошо его слышал. Его рот практически не закрывался, так что мне оставалось только надеяться, что туда залетит какая-нибудь пчела и заставит его заткнуться. Проблема состояла в том, что он считал своим долгом выложить мне все, что ему было известно о Мейв и Эйлилле, а также обо всех прочих, кто приходил ему на ум, и о мельчайших подробностях их жизни, так что скоро меня уже тошнило от этой коннотской своры. Мне уже начинало казаться, что я знаю о них больше, чем они знают сами о себе, и возникало желание повернуть назад и забыть навсегда обо всей этой истории.

— У меня создается впечатление, что изучение биографии Мейв являлось существенной частью твоего образования, или, может быть, ты потратил все свое свободное время, чтобы стать так удивительно осведомленным о ней?

Я не желал демонстрировать свое раздражение, но, очевидно, сделал это, поскольку на лице Оуэна возникло обиженное выражение, и он покраснел. Создалось впечатление, что он собрался так же бесцеремонно огрызнуться, но именно в этот самый момент мы налетели на выбоину глубиной почти с колодец, так что ему пришлось сосредоточиться на том, чтобы покрепче держаться, во избежание катапультирования из колесницы. В итоге Оуэну пришлось удовлетвориться тем, что он выругал меня только за слишком быструю езду. Когда дорога снова стала достаточно ровной или, по крайней мере, менее ухабистой, я обратился к нему уже более мягким тоном.

— Расскажи мне о ней что-нибудь такое, что известно не всем.

— Что ты имеешь в виду? — сердито отозвался он, глядя куда угодно, но только не на меня.

Дурное настроение других людей всегда меня веселило, но в данном случае я постарался сдержаться и сделал вид, что сосредоточился на управлении лошадьми. В конце концов, мы ехали в одной повозке, которая была не совсем подходящим местом для ссор.

— Ты рассказал все, что мне следует знать о дворе и его обычаях, не говоря уже о людях, но в этом нет ничего нового. Не пойми меня превратно, однако я не уверен, что это в дальнейшем очень пригодится. Если бы я был жителем Ольстера, я бы и так о многом узнал. Но ты ведь бард и знаешь то, что недоступно обычным людям: барды и жрецы хранят тайны и делятся ими только с подобными себе — это всем известно. Попробуй поделиться малой толикой своих обширных знаний с чужестранцем, выброшенным по воле судьбы на ваши берега.

Он смотрел на меня настороженно. Я подумал, что удачно подбросил ему приманку в виде разумной смеси вызова и лести, но в шутливой форме, как он и ожидал. Если бы я не задел его самолюбие, он мог бы подумать, что я хочу обвести его вокруг пальца, что я в действительности и намеревался сделать. Я молча ждал, поглядывая на него краем глаза. Наконец его лицо смягчилось — мой финт удался.

— Это правда, мы — носители знания, которое не почерпнешь при обычном общении, но мой долг…

— Прошу тебя! Ведь мы должны на славу послужить королю. Если это поможет мне лучше понять Мейв, мы сможем быстрее приблизиться к нашей цели. Что же в этом плохого?

Мне уже становилось несколько стыдно за свое лицемерное поведение, но, к счастью, в дальнейших изысках уже не было нужды, поскольку Оуэн снова повернулся в мою сторону с дерзкой улыбкой превосходства и пригладил свои волосы, что делал всегда, когда намеревался совершить нечто ублажающее свое тщеславие. Ветер, будто ожидая этого жеста, тут же вернул его шевелюру в исходное положение.

— Очень хорошо. Я поведаю тебе тайну сердца королевы Мейв.

Начало прозвучало весьма интригующе.

— Прошу тебя, сделай это, — откликнулся я с искренним энтузиазмом.

Оуэн колебался, упиваясь моментом. Далеко не всегда ему предоставлялась возможность полностью завладеть моим вниманием. Пауза затянулась настолько, что я вынужден был своим ворчанием заставить его продолжать.

— Когда Мейв стукнуло всего лишь восемнадцать лет, она уже прославилась как беспощадный воин.

Он перешел на свой поэтический язык, который, как и все прочие барды, использовал при изложении своих историй. У него был свой ритм и несколько примитивный лексикон. Обычно подобный стиль повествования клонил меня в сон, но, к счастью, у меня в буквальном смысле под рукой было превосходное лекарство от сонливости — я просто заставил лошадей ускорить свой бег. Разумеется, управление быстро мчащейся колесницей могло заставить очнуться кого угодно даже при значительно более усыпляющих воздействиях.

— Она сражалась бок о бок со своим отцом на поле брани при Гленарборо и срубила не меньше голов, чем любой из его великих воинов, а также спасла его жизнь, по крайней мере в одном случае. К тому же она слыла и лучшей из охотников, так что не только охотилась наравне с мужчинами, но и всегда шла впереди, заставляя их с трудом поспевать за ней. Она всегда первой оказывалась у намеченной добычи, а порой даже опережала гончих псов. Однажды Мейв голыми руками удавила гигантского вепря, покалечившего двух воинов (я с трудом подавил улыбку). Она слыла необузданной, стойкой в битве, и считалась лучшим наездником во всей армии, будучи при этом красавицей, каких поискать. Во время стремительной скачки ее волосы развевались за ней, как шаль, сотканная из чистого золота. Даже враги, когда она обрушивалась на них, умирая, восхищались ее красотой. Ее ноги и руки были сильны и превосходной формы, груди совершенны, а спина стройна, как кипарис. Она знала многих мужчин, но не позволяла никому из них стать ее властелином.

Оуэн замолк. Я выжидал, не позволяя себе роскошь едкого комментария, так и вертевшегося у меня на языке. Это могло вызвать его раздражение и отказ продолжить свой эпический рассказ. Он облизнул губы и сделал глубокий бардовский вдох.

— Однажды Мейв с группой воинов охотилась в лесной чаще, и случилось так, что она с тремя спутниками отделилась от основного отряда. Они не смогли найти дорогу домой до наступления темноты. Все устали, лошади уже не могли идти дальше, поэтому, когда они набрели на дом, стоявший на небольшой поляне, то попросили хозяев приютить их. Живший там дровосек и его сын накормили путников и предоставили им ночлег. После ужина четверо гостей вскоре уснули крепким сном, поскольку были утомлены охотой, да и в доме было тепло, к тому же они с избытком отведали хозяйского эля. — Он снова сделал паузу.

Я позабыл об осторожности, поскольку мне становилось скучно.

— Давай дальше, что же случилось потом? — в нетерпении спросил я.

Он позволил радости, вызванной тем, что аудитория жаждет его слов, несколько исказить ритмику речи. При этом всем своим видом он продемонстрировал некоторое недовольство моими возгласами, но затем все же снисходительно улыбнулся, как бы давая понять, что от меня он другого и не ожидал, и продолжил:

— Уже настала середина ночи, когда Мейв проснулась, обнаружив у горла холодную и острую сталь. В нескольких дюймах от ее лица зловеще ухмылялась физиономия дровосека, а позади маячил его сын. Она открыла было рот, чтобы позвать на помощь, но хозяин дома с силой прижал меч к ее горлу.

— Можешь звать, кого пожелаешь, но это ничего не изменит, — заявил дровосек, — они тебе уже не помогут.

Он отодвинулся, и Мейв увидела своих товарищей, лежавших недвижимо в лужах крови с перерезанными горлами. Все они находились в позах спящих людей, и Мейв поняла, что они были убиты предательски, не имея возможности сражаться. Она села, проклиная дровосека за убийства, поправшие священный обычай гостеприимства.

— Зачем ты сделал это? — спросила она. — Теперь ты очутился вне общества уважаемых людей, вне защиты короля. Все мечи и копья будут направлены на тебя. Мои братья станут требовать у тебя кровавой платы, а заплатить вы сможете только своими жизнями.

— Я совершил это потому, что твой отец отправил меня в ссылку, лишил меня чести и назвал меня трусом, — ответил дровосек.

— Если он это сделал, значит, так оно и есть, — сказала Мейв.

Мужчина толкнул ее на пол.

— Если я таков, значит, мне нечего терять, — проворчал он. — Я прикончил его воинов, а сейчас овладею его дочерью, и мой сын тоже. Если будешь противиться, то умрешь. — Он ухмыльнулся, показывая при свете огня свои черные зубы. Его голос звучал льстиво, как у отравителя, предлагающего испить чашу вина с ядом, при этом нож продолжал оставаться у ее горла. — Покорись, и, может быть, я сохраню тебе жизнь.

— Ты совершаешь самую большую ошибку в своей жизни, — сказала она. — Ты не смеешь дотрагиваться до меня. Если бы ты попросил о помощи, я могла бы отблагодарить тебя за гостеприимство, несмотря на то что король — мой отец, и изгнал тебя. Вместо этого ты коварно предложил нам кров, а затем зарезал моих друзей и напал на меня. Ты нарушил законы чести и доверия, которые соединяют людей. Ты не мужчина!

Дровосек хмыкнул.

— Не мужчина, да? Ну, это мы еще посмотрим! — Он разорвал на ней рубашку, обнажая груди.

Она не сопротивлялась ему, ничего больше не говорила и вообще не издала ни звука. Прислушиваясь, в надежде на помощь, она почти не ждала ее, поскольку лес, казалось, вымер. Не слышно было даже шума ночных созданий, притихших, будто по мановению волшебной палочки. Она лежала на земле, окруженная мучительной тишиной. Мужчины заставили ее раздвинуть ноги. Сын держал нож у горла, в то время как отец срывал с нее одежду, пока она не оказалось почти голой. Дровосек усмехнулся и спустил свои штаны.

— Ты меня долго не забудешь, — пообещал он.

— И ты меня тоже, — тихо отозвалась она, и что-то в ее голосе и выражении лица заставило младшего из мужчин заколебаться и податься назад.

Он посмотрел на отца с немым вопросом, как бы говоря, что, может быть, не поздно попытаться исправить эту ужасную ошибку. Отец заметил в его глазах нерешительность и захохотал.

— Разве ты не хочешь ее, мальчик? Хорошенько посмотри и скажи мне, что ты ее не хочешь!

Он протянул руку и содрал с нее остатки одежды, царапнув по земле длинными, как у барсука, ногтями. Наступила длительная пауза, во время которой оба мужчины смотрели на нее, лежавшую обнаженной у их ног, беззащитную, но бесстрашную. Молодой человек прижал ладонь к губам, и отец увидел, что в его глазах загорелось желание. Дровосек громко рассмеялся и рявкнул сыну, чтобы тот держал ее.

Сам дровосек наклонился над ней и попытался поцеловать. Она вцепилась зубами в его нижнюю губу. Он отшатнулся от неожиданности и боли, оставив ей кровавый клочок своей плоти.

— Сука!

Ее руки сын удерживал разведенными, когда отец ударил ее по лицу сначала слева, потом справа. Затем он вытер губу рукавом.

— Ладно, тогда обойдемся без поцелуев, — уже спокойно произнес он. — Очень хорошо. Мы сделаем это по-простому.

Он прижал ее бедра коленями и руками, и грубо вошел в нее. При его первом толчке ей удалось подавить в себе крик, рвавшийся из горла, но потом рот все же подвел ее, и она издала единственный пронзительный вопль, который, казалось, заполнил всю хижину болью и заставил сына дровосека подскочить от страха и дернуть рукой, так что его нож уколол ее горло. Из пореза стала медленно капать кровь, образуя лужицу в том месте, где шея соединялась с грудью.

— Что это за странный звук? — заикаясь, произнес он.

— Только волки и лисы поступают так же, — проворчал дровосек. — Прижми ее к полу.

Больше Мейв не проронила ни звука, и они оба кончили. Затем они связали ее на то время, пока избавлялись от трех мертвых тел, а потом вернулись, чтобы снова попользоваться ею. Они привязали ее, распластав на стволе упавшего дерева. На этот раз первым был сын. Он набросился на нее с диким смехом, будто чувство вины заставляло его быть еще хуже. После того как они взяли ее по второму разу, они оставили ее на дереве и распили бутылку вина, потешаясь над ее беспомощностью и обещая оказать ей утром должное внимание. Вдоволь насмеявшись над ее молчанием, они погрузились в пьяный сон.

Оуэн снова сделал паузу. Я толкнул его в плечо, заставив вздрогнуть.

— Что случилось дальше? — спросил я. — Очевидно, что они не убили ее, иначе как бы она сейчас оказалась жива, но что же произошло? Неужели они так просто отпустили ее?

Глаза Оуэна неожиданно расширились, и я повернул голову, чтобы посмотреть, куда же мы едем. Колесница уже готова была столкнуться с почерневшим пнем, и я лихорадочно натянул поводья. Вместо того чтобы столкнуться с пнем, мы отскочили назад. Оуэн полетел в сторону, а я схватил его, чтобы удержать. Он раздраженно вырвался, будто это была не моя рука, а ужалившая его оса, и чуть не свалился за борт, когда колесница попала в грязь на обочине. Меня охватил приступ смеха, но я сразу же замолчал, увидев выражение лица Оуэна. Некоторые люди не обладают чувством юмора, особенно если дело касается их самих.

— Все под контролем, — заверил я Оуэна, но, казалось, мои слова его не очень убедили. — Продолжай!

— Я продолжу только при условии, что ты будешь смотреть, куда мы едем, — дрожащим голосом предупредил он меня, стараясь сохранять достоинство, которое, насколько я мог судить, явно испытало падение с колесницы, несмотря на то, что сам: он не упал.

— Согласен, только продолжай.

Оуэн выглядел серьезным.

— Этот рассказ — предупреждение всем, кто пожелает иметь дело с Мейв, — важно заявил он. — Когда на следующее утро люди из поисковой партии, привлеченные дымом, добралась до хижины, они обнаружили, что двое мужчин лежат связанными и распластанными, как морские звезды, на полу, причем совершенно голые. Они были растянуты возле очага с помощью кольев и веревок подобно шкурам животных, которые высушивают на солнце, и не могли даже пошевелиться. Впрочем, младший из двоих был уже мертв. Багровые полосы окружали его запястья и щиколотки там, где грубые веревки глубоко впились в тело, когда он напрасно пытался освободиться, а пол вокруг него был залит кровью.

Приехавшие охотники увидели, что Мейв стоит на коленях у огня в разорванной одежде, а ее волосы свисают неряшливыми космами. Она подняла взгляд на охотников, и его силы оказалось достаточно, чтобы все они застыли на месте, не вмешиваясь в то, что происходило. Мейв медленно приблизилась к дровосеку, сжимая в руках нож и меч, лезвия которых были раскалены над огнем. Она наклонилась и одним движением ножа отрезала его шары, не обращая внимания на душераздирающие вопли и кровь, брызнувшую на ее одежду. Небрежным жестом она швырнула окровавленную плоть в горшок, кипевший за ее спиной. Затем почти таким же движением она плашмя прижала раскаленный клинок к низу его живота, будто намазывая масло. Поток крови остановился, над дровосеком поднялось облако шипящего пара, наполняя помещение тошнотворным запахом горелого мяса. Крики дровосека снова разнеслись над лесом и заставили испуганных птиц разлететься с насиженных мест на мили вокруг. Затем Мейв взяла мешочек с солью и высыпала ее на еще дымившуюся рану. Острым ножом она разрезала его мужское достоинство от конца до корня, так что две половины отделились друг от друга, как кора от дерева. Потом она вернулась к очагу и пинком перевернула кипящий горшок, вылив воду на пол. В нем остались какие-то куски. Мейв собрала их и понесла туда, где лежал корчившийся от боли и непрерывно визжавший мужчина. Когда она подошла, его крики превратились во всхлипывания, и он замер, тупо уставившись на нее. Она опустилась рядом с ним на колени и раскрыла ладонь, показывая ему, что там находится. Его глаза почти вылезли из орбит, и он взвыл, моля о пощаде. Она наклонилась и, взяв немного соли, образовавшей горку на его животе, посыпала ею мясо в своей протянутой ладони. Взяв небольшой кусок, она, медленно пережевав, проглотила его. Дровосек смотрел на нее и издавал вопли, полные ужаса. Закончив, Мейв заговорила. Наблюдавшие за этой сценой воины потом рассказывали, что ее голос был сладким, будто она уговаривала любовника взять еще один леденец.

— Вначале ты меня имел, а теперь я тебя. Как видишь, по отношению к тебе я поступаю справедливо. Настала и твоя очередь. Отведай.

Она ласково улыбнулась и, зажав его нос и нажимая на челюсть, заставила дровосека открыть рот и затем запихнула туда то, что осталось от мужского достоинства его самого и его сына. Потом она зажала ему рот, не давая ничего выплюнуть. Нагнувшись вперед, она шептала ему на ухо, глядя, как он давится.

— Глотай, — тихо говорила она. — Помнишь? Покорись, и я, быть может, оставлю тебя в живых.

Я повернулся к Оуэну и прохрипел, так как горло у меня пересохло:

— И что он сделал?

Оуэн только пожал плечами.

— Какое это имеет значение? Она оставила дровосека на обед воронам, и все отправились домой.

— Но как же ей удалось спастись?

— Мейв разорвала путы, пока ее мучители спали. Она, используя тот же нож, который они держали у ее горла, когда развлекались с ней, подрезала им сухожилия, так что они не могли сбежать. Мейв связала обоих теми же веревками, которыми они связывали ее. Она отрезала их шары, отварила их и съела, заставив их владельцев разделить с ней трапезу, а потом оставила их умирать. Ну что, достаточно подробностей? Вот какова женщина, которую, как думает Конор, мы сможем заставить поведать нам ее самые важные тайны, используя только наше мужское: очарование.

Мы оба на некоторое время замолчали. Я почувствовал приступ тошноты. Мои собственные шары, казалось, от испуга спрятались где-то в области легких и, как я подозревал, не намеревались опускаться на свое место до нашего возвращения в Ольстер, чтобы остаться целыми и невредимыми.

— А какое наказание за изнасилование в Ольстере?

— Что это такое — изнасилование?

Оказалось, что этот термин Оуэну незнаком. Я пояснил. На его лице появилось оскорбленное выражение.

— Это когда один мужчина делает менее ценным что-то, принадлежащее другому мужчине.

Проблема непонимания в данном случае была связана с тем, что у жителей Ольстера не существовало представления о собственности, как о законном праве на что-то. Если нечто принадлежит тебе и вызывает восхищение у другого, то ты просто даешь ему это. Представление о браке и супружеской верности у них было тоже весьма своеобразным. Если мужчина и женщина решали ограничиться только взаимным общением, это вызывало уважение, но очень многие браки означали лишь предпочтение, но никак не обязательства. Неверность, в худшем случае, рассматривалась как шутливая проделка, и вызывала недовольство только тогда, если один из партнеров ожидал верности, которую другой не мог обеспечить.

— Таким образом, если мужчина силой заставляет женщину…

Оуэн не дал мне закончить.

— Ни один мужчина так не поступит.

Я не согласился с ним.

— Но ведь с Мейв это случилось. Не хочешь же ты сказать мне, что ничего такого никогда не происходило с кем-то еще?

Он открыл рот, чтобы отмести подобное предположение, но потом снова его закрыл. Некоторое время в нем происходила внутренняя борьба, а лицо хмурилось. Наконец он вынужден был сообщить правду.

— Да, такое случается. Но любого человека, которого поймают на этом, убивают на месте или, в крайнем случае, изгоняют, а его земли конфисковывают.

Я заметил, что он с трудом заставляет себя это говорить.

— Значит, такой случай воспринимается серьезно.

Оуэн взглянул на меня.

— Но причина этому совсем не та, что ты думаешь. Тут дело не в физическом насилии и не в том, что любой муж будет ощущать некоторую потерю ценности его супруги.

— Тогда за что же карают?

Он посмотрел на меня как на незнакомца.

— Неужели ты, прожив здесь достаточно долго, так ничего и не понял? Мужчина, который поступает таким образом, нарушает закон гостеприимства.

По этому поводу мы уже спорили раньше. В Ольстере не было такой сильной центральной власти, как, скажем, в Риме, где Август походил на гигантского паука, сидящего в середине паутины взаимозависимых систем. Король Ольстера, даже такой как Конор, избирался, и в любой момент мог быть отстранен от власти. Его высокое положение основывалось на воинской доблести, на магнетизме его личности и на том обстоятельстве, что принимаемые им решения оказывались приемлемыми для большинства из тех, кто их выполнял. Жрецы провозгласили верховенство законов, но не имели достаточных мер воздействия на непокорных, кроме тех, которые народ готов был поддержать. Таким образом, общество зависело от договоренностей между его членами, от своего рода соглашения, при котором определенные формы поведения являлись запретными и поэтому не могли иметь места. И вовсе не из-за страха наказания, но потому, что такое поведение было несовместимо с тем, как они хотели жить и вести себя. Закон гостеприимства в такой системе ценностей был главенствующим и в равной степени был обязателен и во дворцах, и в хижинах бедняков. В такой скудно населенной стране как Ольстер, с холодной и непредсказуемой погодой, отказ в крове людям, появившимся у ваших дверей, мог оказаться вопросом жизни и смерти. Эта система была простой, но она работала. К тому же она означала полное отсутствие в Ольстере коррупции и политиканства, процветающих на Капитолийском холме. В них просто не было необходимости, поскольку не к чему было стремиться. Я полагал, что положение Мейв в Конноте примерно соответствовало тому, которое занимал в Ольстере Конор.

— Она представляется мне зловещей женщиной. По крайней мере, это следует из твоего описания, — заявил я.

— Так и есть, — подтвердил Оуэн. — Мейв — как раз тот персонаж, который бардам нет никакой нужды приукрашивать. В ней достаточно и плохого, и хорошего — на любой вкус.

Я вспомнил о судьбе детей Сигенуса. Тиберий доверял Сигенусу как своему регенту, но потом узнал, что тот плетет нити заговора с целью завладеть империей. Ярость Тиберия была велика, а его месть — ужасна. Возможно, Сигенус заслужил все то, что получил, но ни мое племя в Германии, ни жители Ольстера — а римляне и тех, и других называли варварами — не поступили бы так с его семьей, как поступил Тиберий. Сын Сигенуса был достаточно взрослым, чтобы понимать, что его ожидает и по какой причине. Он выслушал свой приговор и мужественно встретил смерть. Но его сестре было только шесть лет. Она не понимала, что происходит, и умоляла, чтобы ее наказали как ребенка, если она совершила нечто плохое. Они осудили ее так же, как и брата, но возникла небольшая проблема. Законодатели указали на то, что еще не было случая, чтобы казнили девственницу Сенат вполне серьезно подошел к рассмотрению данного обстоятельства, хотя не было никаких сомнений в том, что Тиберий ожидает выполнения приговора. После обстоятельного обсуждения сенаторы согласились со следующим решением этой деликатной проблемы. Тюремщик получил указание вначале изнасиловать ее, после чего вполне законно ее убил. Изуродованные тела детей затем были брошены обнаженными на Гемонианской лестнице в качестве угощения для ворон.

Я никогда не рассказывал Оуэну о детях Сигенуса. Мне было бы трудно ответить, если бы он спросил, почему римляне смеют называть Мейв дикаркой. В день смерти Сигенуса и его семьи мне впервые стало стыдно за то, что я имею отношение к Риму. Тиберий тогда наслаждался этой расправой и падением дома Сигенуса. Однако несмотря на то, что все мы искренне ненавидели Сигенуса, я никоим образом не распространял это чувство на его семью.

Конечно, я понимал, почему Тиберий так поступил. Разве мог император, убив отца, ожидать, что дети спокойно примут его смерть и не будут стремиться к отмщению? Отказавшись от жестокости сейчас, он гарантировал бы ее в будущем, а возможно, и гибель многих людей в гражданской войне. Может, Действительно лучше было пожертвовать одной семьей, чтобы покончить с проблемой навсегда?

— Смотри! — воскликнул я. — Должно быть, это он и есть!

Оуэн посмотрел в том направлении, куда указывала моя рука. Его покрытое пылью лицо было мрачным.

— Я никогда не думал, что захочу увидеть замок Мейв больше всего на свете, включая даже собственную смерть, — заявил он, — но после путешествия в управляемой тобой колеснице понимаю, что ошибался.

Мы с Оуэном прибыли ко двору Мейв в разгар дня. Ярко сияло солнце, под жаркими лучами которого сотни воинов шлифовали свое мастерство на поле перед главными воротами. Насколько я мог судить, они не делали ничего такого, чего не умели бы бойцы из Имейн Мачи, но были ничуть не хуже их. Приемы героев не являлись исключительной привилегией Ольстера.

Хотя я и предполагал, что коннотские разведчики, само собой разумеется, уже доложили о нашем приближении, и что по этой причине нам должны были приготовить встречу, но совсем не ожидал того, что случилось дальше. Как только колесница приблизилась к воротам, к ней подошел дородный часовой и, взяв лошадей под уздцы, не говоря ни слова, повел их во двор замка. Нас молча приветствовали вежливыми жестами, затем попросили сойти с колесницы и последовать за другим человеком, имеющим уже только легкое вооружение, из чего следовало, что он был придворным. Он отвел нас в две маленькие комнаты, одна из которых была, очевидно, гостиной, а в другой находились два соломенных тюфяка. Придворный сказал только:

— Для вас.

Мы поняли, что эти две комнаты предоставлены в наше распоряжение.

Затем он указал на большие кувшины с вином.

— Лучшее коннотское, — подчеркнул он и добавил, кивнув на пару цыплят: — Только что приготовлены.

Все эти яства располагались на столе, притулившемся в углу гостиной. После этого придворный улыбнулся и молча удалился.

Озадаченный и раздраженный, я повернулся к Оуэну.

— Что здесь происходит? Неужели никто в Конноте не говорит целыми предложениями?

Оуэн заулыбался.

— О да, — протянул он. — Мужчины Коннота говорят, лишь когда в этом есть необходимость.

— И когда же она возникает?

— Когда зовут корову или женщину, если не могут сами поймать корову, или мальчика, если женщина и корова не появляются. Так же, как те люди, которых ты называешь греками.

Теперь уже я улыбнулся, вспомнив, что приводил ему поговорку римлян об афинянах: «Женщина для долга, мальчик для удовольствия, а коза для экстаза».

— Я не имею никакого отношения к грекам, — заверил я его и оглядел помещение.

В дверь постучали, появилась женщина, втаскивающая в комнату металлическую ванну. За ней вошли еще несколько женщин, они несли большие глиняные кувшины с горячей водой. Они поставили кувшины на пол возле ванны, и снова оставили нас в одиночестве, хотя мы и успели обменяться с женщинами несколькими взглядами. Я заметил, что одна черноглазая красотка встретила мой восхищенный взгляд взглядом оценивающим. Это позволило мне предположить, что женщины Коннота могли оказаться более общительными, чем мужчины.

Однако что-то меня беспокоило.

— Как могло случиться, что они совершенно не удивились нашему появлению, что комнаты для нас уже были приготовлены и даже нагрета вода?

Оуэн в ответ только хмыкнул (видимо, лаконичная манера высказываться заразительна) и, воспользовавшись тем, что я замешкался, первым залез в ванну. Я настаивал на своем.

— Я, конечно, не думаю, что наш визит явился для них неожиданностью, но, чтобы так все приготовить, они должны были знать, когда мы приедем, практически с точностью до минуты. Остается думать, что они готовы к приему гостей в любое время дня и ночи. Это просто верх гостеприимства.

Оуэн не пожелал вразумительно объяснить мне происходящее, если не считать банальностей вроде «всегда готовы ко всему» и попытался сменить тему. Я понимал, что Оуэн что-то скрывает, но он ничего мне больше не сказал, за исключением того, что Мейв — это необычная королева, и я пойму больше, когда встречусь с ней.

Мы смыли с себя дорожную пыль и пропустили по паре стаканов вина, а затем пришли к выводу, что наше самочувствие позволяет перейти к уничтожению цыплят. Этот процесс мы сопроводили выпивкой и теоретическими рассуждениями о наших шансах на успех у женщин, принесших воду. Оуэн был настроен несколько консервативно, напомнив, что мы прибыли сюда не для того, чтобы таскаться за юбками, но я заметил, что эти задачи, в сущности, сходны, в любом случае, я не намерен отвергать любые предложения. Я был совершенно уверен, что он поступит так же. После того как мы покончили с цыплятами, я был готов пойти на разведку, но Оуэн пришел к выводу, что нам лучше оставаться на месте и ждать, когда за нами придут. Оуэн знал о местных обычаях гораздо больше меня, поэтому мы никуда не пошли и решили вздремнуть. Я ощущал приятную тяжесть в желудке и был полон приятных ожиданий. Слава богам, Мейв не велела сразу же нас прикончить, а пребывание в замке становилось все более приятным занятием.

На закате солнца у наших дверей появился элегантный молодой человек. Он произнес:

— Следуйте за мной.

Юноша категорически отказался отвечать на наши вопросы. Мы с Оуэном тащились за ним, озабоченные состоянием нашей, одежды и чувствуя некоторую неловкость. Я всегда ощущал стеснение возле красивых, умеющих держаться в обществе и уверенных в себе людей, а в этом юноше сочетались все три эти качества. Он шел, плавно скользя по полу, как танцор, хотя обладал мускулатурой воина и весь был покрыт шрамами. Я с завистью смотрел на его широкие плечи и стройную фигуру, втайне надеясь, что он где-нибудь споткнется, но тут обнаружил, что Оуэн теребит мою руку, пытаясь привлечь внимание. Посмотрев на барда, я увидел, что он губами молча назвал имя королевы, и затем незаметно указал на юношу. Я понял, что он хочет мне сообщить, поскольку мы уже беседовали на эту тему в колеснице. Очевидно, это один из мальчиков Мейв — такая же вещь, какой я, по словам Сигенуса, был для Тиберия. Но чем именно — любимцем или игрушкой? Я уже знал — из разных источников — истории о сексуальной ненасытности Мейв и слышал массу шуточек по этому поводу, когда стало известно, что я отправляюсь в ее владения. «Тебе нужно съесть много хорошего красного мяса, прежде чем ты будешь готов для Мейв!» — ревел Коналл, а прочие вторили ему в том же духе. Очевидно, у королевы есть нечто вроде гарема, а этот юноша, скорее всего, один из ее молодых бычков. Доходили слухи о том, что она всегда держит под рукой пару-тройку молодых красавцев на случай, если у нее внезапно возникнет соответствующее желание.

Мне оставалось только гадать, какие из слухов были правдивыми и что из себя представлял Эйлилл, женившийся на такой женщине.

Юный Адонис дал нам знак подождать под аркой, ведущей в зал, освещенный множеством светильников. Мы заглянули туда и увидели стол, уставленный всевозможными блюдами, причем я даже умудрился уловить запах жареного мяса. За столом никого не было. Я наклонился, чтобы получше разглядеть яства, но Оуэн оттащил меня назад. Затем снова появился наш молодой богоподобный провожатый и жестом предложил войти.

Он отвел нас к центру стола, где теперь в одиночестве сидела женщина. Я резонно предположил, что это и есть королева. Пиршество было приготовлено, но никого, кроме нас, пока не позвали. Похоже было, что нас пригласили первыми, оказывая нам честь. Увидев выражение лица Оуэна, я понял, что так оно и есть. Его лицо напряглось от усилий, направленных на то, чтобы радость от такой привилегии не затмила решимость не быть ослепленным лестным приемом.

Женщина почти незаметной улыбкой поблагодарила своего Адониса, в дальнейшем она игнорировала его присутствие, Мейв оценивающе посмотрела на нас. Я спросил себя, распространяется ли привычка сводить разговоры к минимуму и на королеву.

Первое, что бросалось в глаза, — ее густые волосы. Из-под бело-золотой ленты, охватывающей ее лоб, они ниспадали, нет, даже текли, как шелк, волнами цвета спелой ржи до самого пояса. Казалось, она только что расплела тугие косы. Волосы окружали ее ореолом сияющего золота. Ее лицо было волевым, его нельзя было назвать красивым в обычном смысле, но оно обладало магнетической привлекательностью. Ее кожа излучала мощную энергию, идущую изнутри. Мейв была выше многих мужчин и находилась в полном расцвете сил, хотя пребывала в том возрасте, когда большинство женщин уже сдают свои позиции. Она всегда оказывалась в центре внимания и знала об этом, притягивая взгляды силой воли, которая была почти ощутимой, — воздух вокруг нее чуть ли не сиял. Эта женщина была готова сражаться наравне с мужчинами и не собиралась встретить смерть дома, у очага. Это была женщина, не позволявшая себе быть слабой. Мужчина, пожелавший ее, должен быть необычным человеком, чтобы обратить на себя ее внимание и удержать его.

Мейв подняла руку в приветствии, и с ее запястья к локтю соскользнула целая дюжина браслетов из чистого золота, издав звук, напоминающий отдаленный звон мечей.

— Добро пожаловать, гости из Ольстера, — сказала королева. — Мы ждали вас.

Я снова удивился, не понимая, откуда она могла знать о нашем прибытии, но промолчал. Я вовсе не собирался соперничать с жителями Коннота по части разговорчивости, мы просто условились, что говорить, в основном, будет Оуэн. Он тут же разразился речью, которую, совершенно очевидно, готовил еще с тех времен, когда Юпитер был ребенком. Мейв смотрела и слушала молча, но я был уверен, что ее глаза, постоянно испытующе пронизывавшие нас, ничего не упустили. Оуэн выжал все из представившейся ему возможности проявить свое красноречие. Когда он наконец замолчал, Мейв любезно улыбнулась и указала нам на почетные места за столом, прямо рядом с ней. Мы оба были поражены оказанной нам милостью.

Я был ослеплен харизматическим очарованием Мейв, но выкроил время и на то, чтобы как следует разглядеть Эйлилла, когда такая возможность представилась. Муж Мейв был не из тех людей, которых можно было игнорировать. По крайней мере, его смех за столом был самым громким. Он и Мейв стали королем и королевой Коннота вследствие того, что их союз объединил два соседних королевства равной силы и богатства, к тому же они быстро, жестоко и эффективно подавили всякое сопротивление их власти. Также мне было известно, что он стал королем своего племени не путем наследования, но в силу того, что его признали лучшим воином.

Противостояние Ольстеру в одиночку явно тяготило его. Решением проблемы стал брак с Мейв. Так я размышлял между делом, не развивая эту мысль дальше.

Пиршество удалось на славу. Я обнаружил, что мужчины Коннота компенсируют лаконичность речи, свойственную им, посредством непрекращающейся болтовни, находясь в пьяном виде. Также они были скоры на руку по части драки (и настолько же быстро остывали после нее), как и жители Ольстера. Еда и вино, на мой вкус, были очень хороши, и к тому же вокруг крутилось множество женщин, которые явно получили указание быть поласковее с нами, так что вечер прошел очень весело. Уже примерно через час после начала пира я ощутил, что действительно являюсь превосходным парнем, но даже в разгар празднества не забывал периодически посматривать на королеву. Она ела умеренно, пила мало и ни на мгновение не прекращала наблюдать за присутствующими. Ее взгляд скользил от лица к лицу, от оратора к слушателю, ничего не упуская, оценивая каждого мужчину, а также то, что он сказал, и чего не сказал. Я изо всех сил старался ничего не упустить, но, подозреваю, вино и женщины сумели, в основном, скрыть от меня то, что хозяева не считали нужным показывать. Я не настолько самодоволен или туп, чтобы поверить, что женщины, вешавшиеся мне на шею и прыгавшие на колени, делали это под влиянием моей неотразимой внешности и обаяния. Но я и не был таким уж глупцом, чтобы отказаться от их внимания только по той причине, что мотивы их поведения были не совсем естественными.

Только однажды я поймал прямой взгляд Мейв. При этом она улыбалась и ее лицо выражало дружелюбие, но в глазах нельзя было увидеть ничего, кроме ледяной зелени. Я улыбнулся в ответ, правда, несколько неуверенно, и отвернулся.

В ту ночь во время сна вино Мейв вызвало у меня удивительно яркое сновидение. Вначале я ощутил, что рядом со мной лежит Эмер. Ее волосы рассыпались по подушке, щекоча мои губы. Я не смел даже пошевелиться, опасаясь, что она исчезнет, и чувствовал прикосновение ее мягкой руки. Потом в моей постели оказались сразу три женщины, но ни одна из них не была Эмер. Мое тело обессилело, оцепенело; его окутал дремотный дурман. Одна из них целовала меня в губы, другая поглаживала грудь, а третья ласкала низ живота. Я оказался в центре трепещущего клубка тел, голов и конечностей, хотя и чувствовал, что здесь что-то не так. Однако я не совсем понимал, в чем же дело, поскольку винные пары почти полностью скрыли от меня картину происходящего.

Когда они прекратили возиться со мной, туман в моем сознании рассеялся, и я смог четко их разглядеть. Я увидел три головы на одном бесформенном теле, тонкие обвисшие волосы, лица с глубоко запавшими глазами, в которых мерцал зловещий огонь. Они улыбались мне, и я наконец понял, кто это. Меня удостоили визитом дочери Калатина, того самого Калатина, которого убил Кухулин в крепости, когда он увлеченно собирал головы, выполняя невыполнимое задание Эмер. Когда сестры поднялись с моей кровати, я услышал их змеиные голоса и сиплый свист, который время не в силах стереть из моей памяти.

— Ты славно потешил нас, Лири, вышедший из воды. — Я ощутил, что они смотрят на меня, и моя кожа под взглядами этих василисков покрылась холодным потом. — Тебя послал Конор, чтобы выведать, что на уме у королевы. Мы поможем тебе. Семь раз мы придем к тебе во сне, семь раз мы поделимс-с-ся с тобой тем, что знаем, и семь раз мы раз-з-зделим с тобой ложе.

Они умолкли, и я понял, что близок к тому, чтобы проснуться. Затем, будто вглядываясь в идеально отполированный щит, я увидел королеву, спавшую в своей постели, рассыпав по подушке волны золотистых волос. Свист замирал, но в моих ушах еще звучало слабое эхо их слов. «Мы раз-з-зделим…»

Проснувшись, я почувствовал себя не в своей тарелке. Видимо, я выпил слишком много, и в результате меня посетило идиотское сновидение.

Однако мои губы оказались искусанными до крови чьими-то острыми зубами, а спина исполосована длинными твердыми ногтями, но это было еще не все. Мое тело сохранило некий странный запах — запах женщины, но не теплый солоноватый аромат молодой женщины, а что-то, напоминавшее старое молоко, — затхлый кисловатый запах, вызвавший у меня приступ тошноты. Я трижды вымылся, но так и не ощутил себя достаточно чистым, пока не вышел из замка и не нашел ручей, струившийся с холма. Пришлось долго стоять в потоке воды, оттирая кожу шероховатым камнем, пока навязчивый запах не исчез.

25

Мы с Оуэном пробыли при дворе Мейв и Эйлилла более двух месяцев. Вначале мы планировали задержаться здесь максимум на две недели, но нам настойчиво предлагали остаться дольше. Я сказал «предлагали», но следует уточнить, что имелось в виду. Никакого насилия не было и в помине, тем не менее мы точно знали, что не сможем уехать, а Мейв послала к Конору гонца с сообщением, что мы на какое-то время задержимся. Мы решили не настаивать.

— Это потрясающая возможность! — восклицал Оуэн, ворочаясь в постели.

Он во что бы то ни стало хотел остаться, и я догадывался, по какой причине. Мне было известно, что эта причина невысокого роста, пухлая и шумная, с рыжими волосами, зелеными глазами и очаровательной манерой глядеть из-под челки. При виде ее невольно вспоминались теплые летние вечера. Ее звали Голлия, и Оуэн, которому в Имейн Маче женщины особо не докучали, наверстывал упущенное.

— Я в этом не вполне уверен, — возразил я, подвергая сомнению его энтузиазм в отношении нашего положения здесь, хотя и сам не совсем понимал, почему чувствую себя так неуверенно.

— Твои сомнения кажутся просто смешными, — уверял Оуэн. — Мы — уважаемые гости, нам отведены отдельные комнаты, любые наши желания тут же выполняются, женщины получили указание быть с нами особо внимательными. И все это не мешает нам утверждать, что мы продолжаем выполнять задание, с которым нас сюда послали. — В раздражении он махнул рукой. — Чего же ты еще хочешь?

— Мы прибыли сюда с важной миссией, а не для того, чтобы забавляться с женщинами Мейв и попивать ее эль.

Оуэн перекатился на живот и с сомнением посмотрел на меня.

— Неужели со мной говорит все тот же Лири, или его место занял нудный самозванец?

В ответ я только пожал плечами, поскольку он был прав. Создавалось впечатление, что мы с ним поменялись местами. Я, всегда живущий настоящим моментом, беспокоился о том, что могло случиться в дальнейшем, а Оуэн, который обычно видел проблемы за каждым углом, превосходно проводил время, закрыв глаза и уши на все происходившее вокруг. Я злился на себя за то, что не способен был расслабиться и чувствовать себя так же, как и он — так же, как я чувствовал себя обычно. Я казался себе занудой, который не в состоянии ни на шаг отступить от задания, а часть моего сознания слушала мое нытье и подсмеивалась.

— Я просто не ощущаю себя комфортно, вот и все. И не хочу здесь оставаться. Мы превратились в почетных заключенных. То, что мы прибыли сюда по своей воле и приглашены погостить подольше, вовсе не означает, что мы не попали в ловушку.

— Мы вовсе не в ловушке.

— А ты уже пробовал унести ноги?

— Но зачем, во имя богов, мне это делать?

Дальнейший разговор с Оуэном не имел смысла, поэтому я просто швырнул в него чашу. Он поймал ее с раздражающей ловкостью. Наполнив ее вином, он со смехом выпил за мое здоровье, а потом на короткое время снова стал серьезным.

— Послушай. Мы посланы сюда, чтобы разнюхать все, что сможем. Это всем известно, и Мейв — в первую очередь. Ее это мало волнует, поскольку она уверена, что произвела на нас должное впечатление, и что это ей только на пользу. Она намерена удерживать нас, демонстрируя свое богатство и могущество. Но она вряд ли допустит, чтобы мы рыскали повсюду и говорили с ее людьми, не так ли? Однако к моменту отъезда мы должны иметь ясное представление о действительном положении дел в Конноте. Ты увидишь, что, как только мы станем частью обстановки, нам будет проще беседовать с людьми, поскольку они уже привыкнут к нам. Мы будем восхищаться тем, что они позволят нам увидеть, но мы также постараемся высмотреть и скрытое от наших глаз. И вот тогда, когда Мейв сочтет, что с нас достаточно, мы, демонстрируя восторг от увиденного, заверим королеву в нашей бесконечной преданности и уберемся домой, чтобы выложить Конору хорошие новости. — Он взглянул на меня и поудобней устроился на кровати. — Как бы то ни было, мы здесь по распоряжению королевы, с чьим мнением ни один здравомыслящий человек не может не считаться. Все, что нам следует сейчас делать — это выжидать. Так почему бы не извлечь из нашего положения максимум удовольствия? И прошу тебя, перестань изображать из себя колючку в седалище.

Это было именно то, что я собирался высказать в его адрес. Какое-то время я боролся с приступом смеха, но потом мы оба разразились гомерическим хохотом.

Оуэн оказался прав. Люди Коннота были немногословны с нами, но такими же лаконичными они оставались и в беседах между собой. Фокус состоял в том, что, осушив до дна кубки, они по части краснобайства могли бы вполне успешно соперничать с греками. Впрочем, из их пьяной болтовни мало что можно было извлечь полезного. Все они смаковали подробности ссор между Мейв и Эйлиллом, знали множество историй на эту тему, и в то же время испытывали к этой паре глубокое уважение. К Мейв вообще относились почти с благоговейным трепетом. Подданные уважали в ней незаурядные способности лидера, но вдвойне восхищались тем, что этими качествами обладает женщина. Один из коннотцев с горечью утверждал, что она — это мужчина в женском обличье, но его стали высмеивать другие, шепотом рассказывая о своей зависти к Эйлиллу. Я обратил внимание на то, что некоторые из мужчин не принимали участия в таких обсуждениях. Один из жителей Коннота позже сообщил мне, что это те, кто имел счастье удостоиться благосклонности королевы. Мужчины, разделившие с ней ложе, похоже, не спешили бравировать этим обстоятельством, поскольку не видели в этом необходимости. Я лично говорил с одним из них, пытаясь поощрить его к хвастовству, но он, улыбаясь своим воспоминаниям и не отрицая самого факта, отказался посвятить меня в подробности. Оуэн сообщил мне о подобном разговоре с другим любовником Мейв. Было крайне странно, что мужчины, всегда готовые растрезвонить на каждом углу о любом своем успехе, лишь бы были слушатели, не желали говорить о любовных приключениях с самой королевой. Они улыбались, кивали, по существу так ничего и не сказав. И удерживал их вовсе не страх перед ее гневом, а гордость за нее, что, в свою очередь, позволяло им гордиться и собой.

26

На следующую ночь меня снова посетили дочери Калатина. Они получали удовольствие медленно, наслаждаясь каждым движением. Я лежал, не в силах пошевелиться, в то время как они оплетали меня холодными конечностями, прижимались к моей коже сухими губами, гладили мои волосы острыми ногтями.

Мне показалось, что прошло несколько столетий, прежде чем они удовлетворились. Они уселись возле меня на постели. И тут подул ветер, как в жаркий день где-нибудь среди голых скал. Сквозь дымку тумана я увидел Мейв и Эйлилла в их спальне. Королева лежала в постели обнаженной, а Эйлилл стоял у низкого столика, держа графин с вином. Я видел их и слышал их голоса, читал их мысли. Дочери Калатина, глядя на то, как я наблюдаю и прислушиваюсь, довольно улыбались.

— Мы вс-с-сегда выполняем с-с-свои обещания.

Очевидно, любовная игра Мейв и Эйлилла только что закончилась, и пот еще не высох на лице короля. Белое лицо королевы и ее светлые волосы образовали светящееся пятно в центре постели, как будто от них отражался свет факелов, горевших в комнате.

Мейв улыбалась. Эйлилл знал, что скоро это сияние исчезнет, и что каждую улыбку этой женщины следует прочитать, чтобы понять скрытый в ней смысл, но в данный момент он позволил себе расслабиться. Она всегда оставалась королевой Мейв, но в такие моменты он старался забыть об этом. Эйлилл присел на кровать, налил чашу вина и опрокинул ее одним махом. Подобно многим мужчинам, не знавшим меры в хмельных напитках, выпивая, он искренне верил, что всегда сможет контролировать этот процесс и даже станет более устойчивым к спиртным напиткам путем тренировки, как, скажем, солдат-новобранец учится выдерживать долгие походы. Уже много раз ему приходилось убеждаться в ошибочности своих представлений, но он был уверен, что причина неудачи состоит лишь в его недостаточном старании.

Мейв грациозно, как пантера, потянулась на своем ложе.

— Ты был очень хорош, — заметила она.

Эйлилл улыбнулся в ответ.

— Я обязан оставаться на высоте, — ответил он. — Слишком многие только и ждут, чтобы занять при случае мое место.

— Верно, — согласилась она, натягивая волчью шкуру до подбородка. Это сразу же состарило ее лет на пятнадцать. — Но ты на нем хорошо держишься. — Она игриво посмотрела на короля. — Идеальный самец.

Эйлилл ухмыльнулся. Он налил себе большую порцию вина в качестве награды за труды.

— Самец? Я что — один из твоих жеребцов?

Она окинула его пронизывающим взглядом, но тут же расслабилась.

— Вовсе нет, — возразила она. — Нет, я просто хотела сказать, что в постели ты силен как бык. К тому же ты и выглядишь недурно. О нет… ладно, ты красив, безусловно, красив и высок ростом, правда, иногда несколько надоедлив, но обычно очень хорош в компании, не слишком часто путаешь мои планы. Кроме того, ты почти так же богат, как и я, ты прекрасный воин, это даже я должна признать…

— Как мило с твоей стороны…

— …нет, ты не очень любезен и, если снова посмеешь ткнуть меня пальцем в ребра, я заставлю тебя горько пожалеть о подобной дерзости. — Она снова улыбнулась, потому что он перестал ее толкать. — Да, я в который раз убеждаюсь, что не ошиблась в своем выборе.

Эйлилл был изумлен несвойственными Мейв восхвалениями, и лишь этим обстоятельством можно было объяснить, почему он в дальнейшем позволил себе недостаточно осмотрительное поведение. В принципе, он понимал Мейв интуитивно и полагал, что выбрал ее сам. К несчастью, сейчас он был далеко от своей вотчины. Эйлилл сделал большой глоток вина, и это было ошибкой. Он не согласился с ней, и это стало второй ошибкой. Должно быть, он просто позабыл, с кем имеет дело. Толкать жену в ребра, подшучивая над ней, — это одно, но спорить с ней о том, что затрагивало ее гордость, — это было нечто совсем другое.

— Это вовсе не твоя заслуга, — брякнул он.

Ее глаза сузились, а улыбка сползла с лица.

— Что такое?

Эйлилл усмехнулся, и по его подбородку потекло вино.

— Не ты выбирала меня. Ты только полагала, что дело обстоит именно таким образом, и я позволил тебе думать, что это так. В действительности я тебя выбрал. И ты вовсе не богаче меня.

Взгляд Мейв заледенел. Она села на постели, набросив на себя шаль.

— Ты? Выбрал? Меня? — спросила она, произнося слова по отдельности, будто взвешивая каждое из них.

Он ухмыльнулся и вяло кивнул. «В точности, как деревенский дурачок», — подумала она, набирая в легкие как можно больше воздуха. Мейв заговорила с язвительностью, способной содрать бронзовые заклепки со щита.

— Ну, тогда я, должно быть, ошиблась. Нет, точно. Очевидно! Я наверняка совершила ошибку! Не имеет значения, что я вышла замуж за придурка, который способен думать только своим членом, если вообще способен мыслить, который может быть мужчиной только раз в году! Не имеет значения, что я правлю этой страной, пока он пьянствует и портит воздух в постелях у служанок. Не имеет значения, что я взяла с собой в этот брак богатство, а он — только свою особу и пару полудохлых овец, не способных принести потомство. Не имеет значения, что я делаю всю работу, а ему достаются удовольствия. Все это не имеет значения. Если великий король Эйлилл говорит, что Мейв ошибается, значит, так оно и есть! — Мейв вскинула руки и всем своим видом выразила крайнюю степень изумления. — Где же я была, полагая, что знаю, что к чему? Я обязана была постоянно спрашивать у тебя, что же мне делать, и ты бы наставлял меня на путь истинный. — Она театрально схватилась за голову. — Я — простая женщина, пытающаяся привести в порядок свои путаные мысли, в то время как рядом находился такой великий мудрец. Какой идиоткой я была, раз не уразумела этого раньше!

До Эйлилла дошло, что медовый период после акта любви оказался весьма быстротечным, даже по самым скромным меркам. Учитывая высказывание по поводу служанок, он сообразил, что ситуацию спасать уже поздно, и решил, что лучшая защита — это нападение.

— Я выбрал тебя, и я богаче тебя.

— У меня больше рабов, — ее слова звучали, как удары кнута, а голос был холодным и злым.

— У меня больше владений.

— Не намного больше, причем большая часть их — это мокрые болота, где нельзя даже пройти, на твоих владениях можно лишь с трудом прокормить эти голодающие мешки с костями, которые ты называешь скотом.

Эйлилл почувствовал себя оскорбленным. Стада были его гордостью, и Мейв прекрасно об этом знала. Именно по этой причине она их и поносила.

— Я желаю сравнить свое богатство с твоим в любой день, какой назначишь, — выкрикнул он. — И в особенности я хочу выставить свой скот против лучшего твоего — всего, что ты сможешь собрать!

Он попытался встать, но вино закружило ему голову и заставило пошатнуться, так что он снова вынужден был сесть, причем излишне быстро. Эйлилл надеялся, что Мейв этого не заметит, но она замечала все. Вид мужчины, которого она только что восхваляла, в пьяном виде упрямо спорящего с ней, и, самое главное, того, с кем она совсем недавно разделила ложе наслаждения, — все это вместе взятое внезапно привело ее в бешенство. Кто-то — нет, все они, и особенно Эйлилл, должны будут за это заплатить. Она вскочила с кровати, заставив Эйлилла осознать, что пора позаботиться о сохранности собственной шкуры, и решительно направилась к двери, с грохотом распахнув ее и громко вызывая стражу.

Через пятнадцать минут в замке царил настоящий бедлам. Никто из его обитателей не остался мирно спать в своей постели. Слуги, рабы, придворные, барды — все седлали коней, собирались отправиться в путь пешком или готовили повозки, чтобы поскорее оказаться как можно дальше от королевы. Они готовы были мчаться в самые отдаленные уголки Коннота, даже не позавтракав, лишь бы не оказаться в эпицентре урагана, бушевавшего в стенах замка.

Мейв была намерена во что бы то ни стало доказать свою правоту. Она собиралась пересчитать все, чем владела, сравнить свое имущество с богатствами Эйлилла, и, разумеется, выиграть спор. Вначале она, подгоняемая своим бурным темпераментом, промчалась по замку, как на крыльях, отдавая распоряжения и вызывая всеобщее смятение, но потом она немного остыла и стала прикидывать выгоды, которые можно было извлечь из создавшейся ситуации. Мейв стояла в центре большого зала со скрещенными на груди руками и наслаждалась царившей вокруг суматохой. Она просчитывала все заранее и, скрывая усмешку, наблюдала, как Эйлилл дает путаные распоряжения своим заспанным людям, пытаясь заставить их не бросаться всем сразу в одном и том же направлении. Все складывалось отлично, из обычной ссоры можно было извлечь много пользы для себя. Прежде всего, она выиграет спор; вассалы будут потрясены размерами их с Эйлиллом богатства; слуги с пользой для себя потренируются; прибудут вожди, чтобы представить имущество обеих сторон, и можно будет организовать большое собрание, какого не было добрый десяток лет. Это будет время возвращения к славному прошлому. Слабый Ольстер вскоре развалится даже без помощи извне, а оставшиеся от него куски можно будет прибрать к рукам без всяких усилий. Но даже если этого и не случится, сильный Коннот вторгнется в Ольстер и как победитель возьмет себе все, что только пожелает. Для Мейв и Эйлилла наступило время, когда их должны увидеть во главе своих армий, увидеть в них властителей, уверенно ведущих народ к победе. Она организует игры, пиршества и во всем будет первой. Она поведет за собой людей. Раньше веселье было важнее боевого духа состязаний, но она исправит и эту ошибку.

Неожиданно раздалось хриплое карканье, и Мейв непроизвольно подняла голову. Крупная ворона нагло восседала на балке в двадцати футах над ее головой и смотрела на нее. Что-то упало на ее плечо. Мейв нахмурилась и потянулась за луком и колчаном со стрелами. Через несколько мгновений она уже готовилась стрелять, но обнаружила, что птица исчезла. В раздражении Мейв попыталась почистить рукой запачканное плечо, но ее пальцы ничего там не обнаружили. Она взглянула и увидела на плече большое красное пятно, расплывшееся по тонкой ткани. На Мейв пахнуло холодом, и она потуже закуталась в свою шаль.

Внезапно дочери Калатина будто испарились, и я снова обрел способность двигаться. Бесцельно бродя по комнате, я вновь ощутил их запах, а также обнаружил на своем теле дюжину еще кровоточивших царапин. Я был абсолютно уверен, что увиденное мною было реальным, что Мейв и Эйлилл поссорились и что последствия этого события будут весьма далеко идущими. Накинув плащ, я вышел из комнаты. Весь замок превратился в обитель демонов, но мне посчастливилось встретить единственную группу мужчин, не охваченных всеобщим безумием. Среди них находился и Оуэн, разговаривавший с человеком из Ленстера. Это были не вассалы Мейв, а ее союзники. Соответственно, она ими не командовала, и они ее не боялись. А в это время коннотцы мчались из замка по всем дорогам, спасаясь от клокочущего гнева Мейв. Нам, жителям Ольстера и Ленстера, не оставалось ничего, кроме как ждать, поэтому мы стояли и беседовали о женщинах.

Мужчина из Ленстера высказал мнение, что ссоры между Мейв и Эйлиллом демонстрируют то, что неизбежно происходит, если женщине предоставить возможность командовать кем бы то ни было, кроме собственных рабов. Все ленстерцы были твердо убеждены в том, что самый никчемный из мужчин может управлять всем подряд более толково, чем самая наилучшая из женщин, разве что за исключением домашнего хозяйства. Я не мог с этим согласиться. Было время, когда весь мир следил за тем, как Ливия, жена Августа, правит величайшей из известных империй лучше любого мужчины, при том что она делала это даже не имея на то официальных полномочий или титула. А потом мир стал свидетелем того, как Калигула обращался с той же самой империей хуже, чем любая приличная женщина обращается со своей запачканной одеждой. Кроме того, я полагал, что случай Мейв и Эйлилла относился к совсем другой категории. Проблема Эйлилла была проста и состояла в том, что он был безнадежно влюблен в Мейв. Она тоже была в определенной степени влюблена в него, но соглашалась, чтобы он оставался ее мужем только на ее условиях. Эти условия означали для нее, в частности, всего-навсего свободу выбирать любого мужчину, которого она желала увидеть в своей постели, а также право по своему усмотрению править королевством Эйлилла, как своим собственным. Поэтому королю едва ли можно было позавидовать. Они были королем и королевой, и каждый имел свои земли и другие богатства, которые, как все знали, были равны, но Мейв оказалась более сильным партнером. Тем не менее я уважал выбор Эйлилла. Кроме того, следовало учесть, что Эйлилл вовсе не был невинной овечкой, а Мейв не была лицемеркой. Она позволяла ему совать нос в ее дела и довольствовалась лишь правом развлекаться с теми мужчинами, которые ей нравились. Впрочем, он также время от времени увлекался другими женщинами. Но эти связи были несерьезными, для него она всегда оставалась на первом месте. Эйлилл был высок, красив, богат и не слишком умен. Следует заметить, что он и не преувеличивал свои умственные способности, которых, впрочем, вполне хватало, чтобы сначала стать вожаком, а потом и королем. Он всегда преуспевал во всех своих делах. Правда, Эйлилл рассчитывал, что Мейв будет любить его одного, но вышло совсем не так, тем не менее, и здесь он был ближе к успеху, чем любой другой мужчина. Были такие, что презирали его за это, но большинство коннотцев уважали этот выбор и завидовали ему. Эйлилл не был трусом, что было необходимым качеством для мужа Мейв. Двор был полон историй об их последней схватке.

Мейв продолжала свирепствовать в зале, она была все еще в своей ночной шали, не заботясь о том, что выглядывало сверху и снизу, с распущенными волосами, спускавшимися до пояса. Ее зеленые глаза метали молнии, когда она с высоты своего немалого роста вопила, как какая-нибудь богиня грома. Эйлилл встречал ее ярость своими видами оружия, их голоса, сталкиваясь, как кимвалы, разносились по всему замку, заставляя слуг и солдат разбегаться в поисках укрытия. Иногда он заманивал ее в ловушку, иногда выжидал и слушал, отбивая ее бешеные атаки с помощью выверенной защиты, а затем внезапно контратаковал, когда она расслаблялась, не давая ей передышки. Те, кто наблюдал и понимал, что именно происходит, только одобрительно кивали. Эйлилл знал, что делает. Мейв не позволяла ни одному мужчине слишком докучать ей, поэтому Эйлилл не пытался завладеть всем ее временем и не удерживал ее. Она всегда возвращалась к нему. Он был достаточно умен, чтобы понять, что мир — это не ее стихия, поэтому чем дольше он длился, тем ужасней была последующая вспышка. Ему всегда хватало храбрости начать очередную схватку, если Мейв по каким-то причинам медлила и не нападала первой. Она буйствовала и набрасывалась на него, и в течение дня, а иногда и месяца, он стойко держал оборону, пока проклятия и оскорбления, касающиеся его чести, мужских достоинств, бесстрашия, бороды и всего прочего, сыпались на него, как камни с крутого холма в начале весенней оттепели. Затем, внезапно и без предупреждения, ураган стихал, и она смотрела на него уже с улыбкой, затем смеялась, клала руку ему на шею и прижимала к себе его голову. Вскоре по замку разносилось эхо их любовных вздохов и воцарялся мир до следующего раза, когда у Мейв случится очередной приступ злобы или Эйлилл заметит у нее признаки скуки.

Никто не сказал бы, что его задача была легкой, но Эйлилл в целом справлялся с ней неплохо, хотя даже он не всегда мог держать ситуацию под контролем. Мейв умела быть своенравной и дикой. Если ей нравился мужчина, она не делала из этого тайны. Она, конечно, не искала Эйлилла специально, чтобы показать ему его замену на следующую ночь, но и не считала нужным избегать его. Много раз ему приходилось поспешно ретироваться из ее комнаты под свист летящих предметов, брошенных вслед, с яростью в сердце, вызванной видом другого мужчины на его законном месте. Однако Эйлилл знал, что на следующий день она будет мило улыбаться, а он улыбнется ей в ответ. Должно быть, в его сердце кровоточили глубокие раны, но он оказался достаточно мудр, чтобы не показывать этого. Ей необходимо было знать, что для него важнее выполнять их соглашение и оставаться с ней, нежели прикончить своего очередного соперника. Почти всегда все завершалось мирно, и Мейв снова к нему возвращалась. Кто бы что ни говорил, но она просто хотела для себя того, что считалось привилегией мужчин. Она не ждала от Эйлилла верности, хотя и знала, что когда он кладет в свою постель очередную рабыню, то продолжает думать о ней, своей королеве. Так почему же он должен считать, что она не думает о нем, когда решает провести ночь с другим?

Жители Ленстера, сидевшие у костра, разошлись во мнениях, как между собой, так и со мной. С одной стороны, они полагали, что Эйлилл слишком слабоволен, чтобы подчинить себе жену, но, с другой стороны, большинство из них готовы были согласиться, что Мейв, скорее всего, вообще неуправляемая. У меня они интересовались, каковы женщины в тех краях, откуда я прибыл. Думаю, для них не очень важно было, правда ли то, что я рассказывал, ведь я мог сочинить все, что угодно, и они не заметили бы подвоха. Было желание поведать им о гомеровской Пентесилае, царице амазонок, убитой Ахиллесом, героем и кровожадным идиотом, или же о человеческих проделках богов, но я все же решил, что не стоит этого делать, и рассказал им о том, что знал из первых рук. Я рассказал им, как Ливия правила империей, позволяя Августу думать, что он это делает самостоятельно; о Клеопатре, одновременно соблазнившей и императора, и его главного соперника; а также историю Боудики, победившей самого великого Юлия, вести о которой дошли даже до Ирландии. Они аплодировали Боудике, но высказали сомнения в отношении Ливии. Подозреваю, что она показалась им более ужасающим подобием Мейв, хотя в этом была, конечно, доля истины. Обе они были могущественными и магнетическими женщинами, но нрав Мейв был изменчив, как западный ветер, она была подобна ребенку, стремглав несущемуся с крутого холма, в то время как сердце Ливии представляло собой камень, под которым жила змея, а сама она любила одну лишь власть. Воинам Ленстера истории о женщинах-воительницах были интересны, однако они не могли смириться с мыслью, что женщина может указывать мужчинам, что им делать. В целом они считали, что отношение римлян к женщинам было порочным. Когда я рассказывал о храмовых проститутках и блудницах Карфагена, они смеялись. Зачем же платить за то, что свободно дается и берется? Для них это было примерно то же, что плата за улыбку. Я не был в состоянии объяснить им порядок вещей, принятый в Риме, поскольку их словарного запаса для этого явно не хватало, а в их языке не было слов, позволяющих выразить то, что я хотел бы сказать.

27

Я помнил день, когда Тиберий узнал, что германцы форсировали Рейн. Рим тогда был больше всего похож на огромную бочку, полную крыс, в которую бросили горящую тряпку. Из Капитолия во все стороны помчались гонцы, а фаворитам и прихлебателям пришлось зашевелиться, независимо от занимаемого положения или должности, чтобы не лишиться всего. Все происходило так, будто мы жили на спине у гигантского спящего животного. Тиберий разбудил его, и оно стало двигаться под нами. Те, кто знал, что происходит, и был наготове, смогли с этим справиться и даже извлечь выгоду, но тех, кто паразитировал на этом теле в спокойные времена, внезапные перемены застали врасплох, и в момент встряски они разлетелись в разные стороны. Те же, кто полагал, что империя переживает упадок, став лишь тенью былого великого Рима, поняли, насколько глубоко ошибались, когда увидели Рим, готовый к войне.

То же чувство посетило меня в тот день, когда произошла ссора Мейв с Эйлиллом. Королева, стоя на ступенях замка, отпустила своим людям на подготовку три месяца. Судя по хмурым лицам подданных можно было не сомневаться, что они не считали этот срок достаточным. Однако у них был выбор: спорить или бегом отправляться выполнять приказы их госпожи, и они выбрали последнее.

Гонцы на самых выносливых лошадях помчались по всему Конноту с распоряжениями короля и королевы, но посланникам понадобился целый месяц, чтобы достичь самых отдаленных уголков королевства, а еще месяц вассалы Мейв и Эйлилла подсчитывали свое имущество и готовились к поездке на большое собрание, созываемое Мейв. Такого события не было уже на протяжении десятка лет, и Мейв знала, что никто не захочет пропустить его, частично из-за зрелищ и пиров, а частично по той причине, что неявка может вызвать ее неудовольствие, — на это никто добровольно не пошел бы. Времени оставалось в обрез. Все посланцы уже возвратились и снова отправились в дорогу с новыми указаниями. Вскоре появились первые вожди — те, кто жаждал обойти своих конкурентов. По мере приближения назначенного дня казалось, что вся страна наполнилась стуком копыт коней, несущих гонцов с письмами и устными распоряжениями, касающимися трехдневного праздника при дворе королевы Мейв.

Мейв стала часто приглашать нас с Оуэном в свои покои и рассказывать о предстоящем празднике, обещая нам величественное зрелище, на фоне которого богатство Конора покажется не более чем детскими безделушками. Мы отвечали ей вежливыми возгласами.

Подсчет (после трех месяцев лихорадочных приготовлений все называли предстоящее действо именно так) должен был состояться на третий день, после двух дней игр и состязаний. Большая часть подданных Мейв и Эйлилла прибыли за несколько дней до начала праздника и присоединилась к тем, кто уже разбил свои походные лагеря. Окрестности замка заполнили огромное количество палаток, лошадей, снаряжения и множество людей. Я прогуливался среди них, без труда находя словоохотливых партнеров для выпивки. Намечалось нечто среднее между праздником и военной операцией, подаваемой как соревнования, правда, не без намеков на междоусобицы и старые обиды. Только сумасшедший мог извлечь из всего этого удовольствие, однако, к счастью для организаторов, таких нашлось предостаточно.

Подданные Мейв и Эйлилла не разделялись на отдельные лагеря или группы. Вожди могли враждовать, но их вассалы — нет, так что каждый день происходили шумные встречи старых друзей, сопровождаемые потреблением огромного количества пива. Вначале я предполагал, что Мейв пожелает, чтобы люди Эйлилла расположились подальше, но потом стало очевидно, что это не так. В моменты, когда мое сознание не было затуманено спиртным, я начал осознавать политическую дальновидность королевы. Она знала, что ссора — явление временное, в то время как их совместное с Эйлиллом правление — процесс долгосрочный. Она хотела, чтобы их силу увидели и признали, и чтобы спектакль, связанный с демонстрацией богатств, стал подлинным чудом для всех, кто его увидит. Единственное, что заботило Мейв, — ее доля должна была оказаться несколько больше, чем у Эйлилла.

Игры и состязания представляли собой впечатляющее зрелище. Мейв сделала так, чтобы мы с Оуэном увидели тех, кто метал копье дальше всех, или прекрасно владел мечом, или был сильнее быка. Мы отклонили все попытки пригласить нас поучаствовать в состязаниях, за исключением скачек на колесницах, которые, как мне казалось, я мог легко выиграть, но из дипломатических соображений заранее решил проиграть. Это было мудрое решение, поскольку выяснилось, что реальный победитель в любом случае легко бы меня обошел.

Мейв с явным удовольствием слушала, как бурно приветствуют ее подданные, причем как ее собственные вассалы, так и люди Эйлилла. Приветственные крики звучали долго и в равной степени относились и к королю, и к королеве. Несмотря на их ссоры, все знали, что во всех важных делах Мейв и Эйлилл действуют как единое целое и говорят в один голос, а их владения принадлежат одному королевству, а не двум. Те, кто был предан одному из них, понимал, что другой является источником силы их защитника, поэтому не было никаких причин для того, чтобы сторонники одного из них не приветствовали другого.

В течение двух дней гости ели, пили, боролись, играли и пытались победить друг друга во всевозможных состязаниях. Хотя я и не был особенно хорошим шпионом, поскольку редко бывал в эти дни трезв, мне не составляло труда вести наблюдение за Мейв. Несмотря на колоссальное напряжение, которое она, должно быть, ощущала накануне подсчета, я ни разу не заметил, чтобы с ее лица спала маска любезности. Она была внимательна со всеми гостями, независимо от степени их немытости или опьянения, улыбалась и раздавала призы победителям, в равной степени щедро восхваляя своих людей и людей Эйлилла. Мы с Оуэном только одобрительно кивали и переглядывались, наблюдая, как она произносит очередную речь, превознося достоинства толстого властелина нескольких квадратных миль мерзких болот на дальнем севере страны, будто его меч является единственной защитой королевы от орд разбойников из Ольстера. Толстяк раздувался от гордости, как свиной пузырь, и, без сомнения, готов был в этот момент умереть за королеву.

— Она чудо как хороша, не правда ли? — прошептал я, делая добрый глоток из своей чаши.

— Похвала ничего не стоит, но запоминается надолго, — согласился Оуэн. — Этот толстый член наивно думает, что Мейв только ему расточает комплименты, но после завтрака она успела повторить тот же спич не меньше дюжины раз, меняя разве что имена.

— Тогда можно предположить, что ночью ей придется потрудиться как следует, — заметил я, хмыкнув. — Интересно, что мне нужно сотворить, чтобы попасть в ее список?

Оуэн удивленно уставился на меня.

— Ты ее хочешь?

Я посмотрел на него с тем же выражением.

— А ты разве нет?

Он вспыхнул.

— Ну, я… я бы сказал, не то чтобы она… знаешь ли, но… в любом случае…

Я с силой толкнул его в грудь, так что он пошатнулся и вывалился из седла. Я громко рассмеялся.

— Не притворяйся передо мной, поскольку ты с удовольствием стал бы в очередь, если бы знал, где ее занимают.

Оуэн поднялся на ноги и яростно бросился на меня с кулаками, однако размахнулся из-за спины так широко, что я успел выпить то, что было в моей чаше и отставить ее прежде, чем поднял руку и остановил его удар.

— Не будь смешным, ты можешь поранить меня, но ты ведь этого не желаешь.

Он свирепо посмотрел на меня.

— Не стоит обольщаться на свой счет.

Я предложил ему выпивку. Оуэн колебался, но, когда я шутливо ткнул его в ребра, он ухмыльнулся и вылил вино мне на голову, и я понял, что прощен. Сопровождая Мейв в ее прогулках по лагерю, мы с Оуэном постепенно поняли, что это невинное занятие преследовало вполне серьезную цель. Представители как Мейв, так и Эйлилла разговаривали с каждым, выясняя его принадлежность к той или иной стороне и размеры его имущества. Как-то раз какой-то близорукий старый придворный попытался опросить и меня. Очевидно было, что он не знает, с кем имеет дело. Выпивка ему понравилась, и вскоре мы стали лучшими друзьями. Оуэн и я работали в команде. Я постарался сделать старика счастливым, напоив его, а Оуэн, оставаясь практически трезвым, запомнил все, что тот нам выболтал. Он объяснил нам, почему Мейв и Эйлилл так жаждали понять настроения толпы. Оба хотели узнать результат заранее: королева — в силу своей нетерпеливости, а король боялся, что королевству будет нанесен ущерб при любом результате. Однако у их агентов не было ясного ответа. К началу третьего дня наш новый друг сообщил нам, что король и королева наверняка знают только одно: их богатства и владения приблизительно равны.

Утром третьего дня в толпе, собравшейся на равнине перед королевским замком, царили напряжение и возбуждение. Мы с Оуэном спрятались в задних рядах, частично из-за того, что наша одежда не соответствовала случаю, а еще мы не хотели привлекать внимание, поскольку было понятно, что в нас видели соглядатаев. Вожди и чемпионы, а также их сторонники собрались в группы. Все нарядились в свои лучшие одежды, в основном изумрудно-зеленого, красновато-бронзового и бело-золотого цветов с голубыми, белыми и ярко-красными вставками. С платформы, где восседали король и королева, хотя и вместе, но каждый сам по себе, можно было видеть весь этот буйный водоворот красок.

Метод подсчета был прост. Вначале вызывали предводителей. Каждый из них, не глядя по сторонам, выходил вперед, делал паузу, достаточную, чтобы окружающие — и мужчины, и женщины — как следует восхитились его доспехами, оружием, плащом и выправкой, а затем четко сообщал свою вассальную принадлежность, за которой оглашал перечень имущества.

На платформе за спиной у правителей стояли люди, внимательно слушавшие все, что говорилось. Я попытался найти нашего близорукого приятеля и обнаружил его храпящим позади кучи седел и упряжи. Несмотря на дружеский характер моих расспросов, он на этот раз оказался не таким словоохотливым, как в прошлый вечер, но мне все же удалось уговорить его взобраться на седла и сообщить мне, что же происходит. Наша беседа выглядела примерно следующим образом.

— О! Прекрати, ты делаешь мне больно.

— Извини, я просто пытаюсь тебя поддержать. Так лучше?

— О! Отпусти меня.

— Не дури. Я отпущу тебя, когда ты скажешь мне, чем занимаются люди, стоящие позади Мейв и Эйлилла. А если ты будешь так дергаться, я могу случайно сломать тебе руку.

— Хорошо, хорошо, не стоит быть таким… ай! недружелюбным.

— Кто они такие?

— Они выслушивают предводителя и сверяют перечисленное им, с тем, что записали информаторы. Если они сообщат своему патрону, что указанное количество чего-либо преувеличено, то, безусловно, заслужат благодарность. Такой способ позволяет обеспечить высокую точность подсчета.

— Спасибо, — сказал я, отпуская его руку, но не позволяя ему уйти. — Почему бы тебе ни провести со мной остаток дня? Возможно, ты сможешь мне еще что-нибудь объяснить.

Он застонал, потирая руку со страдальческим выражением своей морщинистой физиономии, и посмотрел на меня с подозрением.

— Только если ты пообещаешь больше не делать мне больно.

— Клянусь.

Какое-то время он неуверенно смотрел на меня, но затем принял правильно решение.

— А как насчет выпивки?

Предводители выходили один за другим с волочащимися по пыли ножнами мечей и оглашали свои списки. За этим следовала пауза, а потом их просили отойти в сторону, чтобы освободить место другим, что предводители делали с большой неохотой. Затем вызывали людей из прочих слоев общества Коннота. Жрецы вели официальный счет, а неофициальные расчеты делали все, кому не лень. Вокруг заключалось множество пари, и, разумеется, никто не хотел пропустить объявление окончательного результата.

Все эти мероприятия заняли целый день. Следовало тщательно все подсчитать. Мечи, копья, скот, земли, рабы, драгоценности, дорогая одежда — все это описывалось и учитывалось.

К вечеру большинство собравшихся расположились прямо на земле, подкрепляясь и выпивая. Мы расчетами не занимались, но примерное равенство было очевидным. Жрецы учитывали как количество добра, так и его качество. Оказалось, что, хотя у Эйлилла больше земель, у Мейв они более плодородные. У Мейв оказалось больше скота, но у Эйлилла он был более породистым. Невероятно длительный процесс подсчета злил Мейв, хотя она и старалась этого не показывать. Стало очевидным, что маска, которую она носила предыдущие два дня, начала ее раздражать. Мейв не была способна слишком хорошо скрывать свое нетерпение. Она еще могла заставить себя быть вежливой с теми, кого считала дураками, — из политических соображений, но ждать она просто не умела.

Люди вокруг нас делали замечания в отношении мрачного выражения лица Эйлилла, качали головами и озабоченно шептали, что из этого ничего хорошего не выйдет. Мы с Оуэном постоянно обменивались взглядами. Дело начинало принимать чрезвычайно интересный оборот.

В конце концов главный жрец встал и вскинул руки вверх, требуя внимания.

— Все вы видите, как могущественно и богато королевство. Слава Мейв и Эйлилла выставлена здесь на всеобщее обозрение.

Он помолчал. Все радостно загалдели, но шум голосов быстро стих. Эйлилл выглядел угрюмым, а Мейв покраснела. Жрец глубоко вздохнул, и вслед за ним вздох разнесся по толпе.

— Мы долго совещались с королем и королевой, и наш совет состоял в том, чтобы разрешить их… (жрец явно тщательно подбирал слова) их разногласия, без того чтобы доводить все до крайности, когда один должен выиграть, а другой проиграть. Однако они выразили твердое намерение завершить дело именно таким образом.

Лицо Эйлилла вытянулось, так что можно было предположить, что он надеялся на мирное завершение этой истории, хотя бы даже и на последней стадии.

— Поэтому мы объявим победителя вопреки нашему желанию этого не делать, — продолжал жрец.

Среди внимательно слушающей толпы пронесся ропот. Жрец ступил на опасную дорожку. В глазах Мейв сверкали молнии. Я шепотом спросил у Оуэна, какова ожидаемая продолжительность жизни жреца при дворе Мейв. Оуэн не уловил иронии в моем вопросе и сообщил, что жрец не пострадает, но королева терпеть не может критики, поэтому, даже высказываясь столь осторожно, жрец все же рискует. Затем до него дошло, что я шучу, и он швырнул в меня чашу. Все зашипели на нас, призывая к спокойствию. Жрец замолчал. Он наслаждался всеобщим вниманием, вероятно догадываясь, что оно будет единственным удовлетворением, которое он получит за свои сегодняшние труды. Мы понимали, в чем его проблема. Он знал, что любое его суждение не понравится половине толпы, но, поскольку это было неизбежным, решил, по крайней мере, максимально подчеркнуть важность своей персоны, поэтому тянул паузу, как только мог. Всеобщее молчание подтолкнуло Мейв к действию. Она вскочила и крикнула жрецу, чтобы тот поторопился, причем ее голос дрожал от напряжения. Жрец кивнул и простер руки над толпой. Воцарилась полная тишина, нарушаемая только отдаленным криком ворона.

— После надлежащих вычислений мы пришли к выводу, что Мейв и Эйлилл равны во всем их имуществе за одним исключением.

Мейв наклонилась в его сторону, как хищная птица, высматривающая со скалы кролика. Жрец взглянул на нее, нервно сглотнул и продолжил высоким голосом, доносимым ветром до каждой точки естественного амфитеатра, раскинувшегося перед замком.

— Белорогий бык Финбеннах — это единственное животное, или же единица расчета, которая рознит по величине имущество Мейв и Эйлилла. Во всех прочих отношениях они полностью равны. Так мы решили и надеемся, что дело на этом закончено.

Снова наступила тишина, в которой ощущалось назревание очередного скандала.

— Что это за Финбен… что за зверь такой, во имя Аида? — спросил я у Оуэна, почти выкрикивая слова, чтобы он мог меня услышать из-за шума дискуссии, начавшейся среди присутствующих.

Оуэн помрачнел.

— Финбеннах — это бык, который должен был принадлежать Мейв. Хуже того, он родился от одной из коров Мейв, но отказался жить в стаде королевы. При первом же появлении Мейв после его рождения он попытался ее атаковать, а затем проломил ограду и присоединился к коровам Эйлилла, сопротивляясь любым попыткам вернуть его обратно. Пастухи говорили, что причиной такого необычного поведения является то, что он не желает принадлежать женщине.

— Представляю, как это обрадовало Мейв, — с едким сарказмом произнес я.

Оуэн только кивнул.

— Как бы то ни было, сейчас это настоящая громадина и самый ценный производитель. Когда они последний раз пытались вернуть его в родное стадо, он потоптал и поранил рогами несколько скотников. Мейв заявила, что он не стоит таких жертв, и отдала его Эйлиллу.

— Теперь я все понял. Это была щедрость, стоившая ей победы.

По мере того как все осознали, что Мейв проиграла, шум постепенно стих, и все уставились на королеву. Она замерла на несколько ударов сердца, а затем поднялась с трона, побелев от бушевавших в ней эмоций. На Эйлилла она даже не смотрела. Король также встал и поднял руку, призывая к тишине. На этот раз стало абсолютно тихо.

— Я отдаю белорогого быка Финбеннаха моей супруге Мейв, свободно и без колебаний. То, что раньше принадлежало ей, я сейчас возвращаю.

Некоторые из собравшихся заговорили о великодушии Эйлилла, но слова тут же застряли в их глотках, когда Мейв резко повернулась к королю с дрожащим от гнева лицом. Сила ее взгляда, казалось, заставила Эйлилла отступить на шаг. Мейв ничего не сказала, но повернулась на одном каблуке, описав своим плащом широкий круг, и сбежала с платформы. Эйлилл остался в одиночестве, а его лицо и тело сжались, как у старика. Казалось, Мейв напоследок пнула его изо всех сил. Затем Эйлилл огляделся и, увидев, что все смотрят на него, несколько приосанился и последовал за ней.

После этой сцены события действительно стали развиваться очень быстро.

28

Я потащил Оуэна в сторону, где нас не могли услышать из толпы.

— Мы должны сейчас же уезжать, — прошептал я, — удирать, пока им не до нас.

Оуэн воззрился на меня с крайним удивлением.

— Ты что, с ума сошел? — спросил он слишком громко, и я сделал ему знак говорить потише, поскольку заметил, что к нам повернулись несколько голов.

— Ты сошел с ума? — спросил он снова, но уже тише. — Сейчас происходит именно то, ради чего Конор послал нас сюда. Все жители Коннота навеселе и начинают болтать не только о пиве, лошадях или женщинах, и не слишком заботятся о том, слышим ли мы их или нет. И в такое время ты намерен бежать?

В его словах был резон, хотя предчувствие говорило мне, что мы должны побыстрей уносить ноги. Оуэн хитро усмехнулся.

— Кроме того, — сказал он, — разве все это не забавно?

Я неожиданно понял, что Оуэн открыл для себя политику. Римляне воспринимают политику как нечто само собой разумеющееся, но интриги и домыслы, догадки, сбор компромата, поиск покровителей, торговля влиянием, закулисные интриги, удары в спину — все эти излишества и извращения, делающие двор местом, которое одновременно притягивает и ужасает, — все это было новым для Оуэна. Понятно, ему потребуется опыт и время, прежде, чем удастся во всем разобраться, но главное — то, что он воспринял саму идею. Теперь он уже мог разглядеть схемы и направления, о которых раньше даже не задумывался. Для меня все эти хитросплетения были уже пройденным этапом, и я не хотел больше иметь ничего общего с политическими интригами, мне нужны были только мир и спокойствие. Оуэн проклинал мою позицию стороннего наблюдателя, так как жаждал приобщиться к тому, что мне было хорошо известно и от чего я сознательно отказывался. Он напоминал мне ребенка, стремящегося совершить свои собственные ошибки, и в то же время я понимал, что он вполне самостоятельный человек. Впрочем, какое мне до этого было дело? Сейчас собственная безопасность заботила меня больше всего на свете, так что мне оставалось только пожать плечами.

— Ладно. Мы пока останемся, но только не говори потом, что я тебя не предупреждал. Стой на месте и слушай, что говорят, а мне нужно выпить. Похоже, день сегодня будет длинным.

Я оказался прав. Вооружившись кубком и бурдюком пива, я слонялся в толпе, вслушиваясь в разговоры, дружелюбно улыбаясь своей самой отрешенной пьяной улыбкой, если кто-нибудь начинал на меня косо смотреть, и предлагал выпить, если на меня смотрели подозрительно и слишком долго. В результате люди или становились моими друзьями или с отвращением отворачивались. Меня устраивали оба варианта. Несколько раз я встречался с Оуэном, но мы избегали друг друга. Порознь мы ничего не значили, но вместе превращались в шпионов.

Уже вечером, изнемогая от усталости, с заплетающимися ногами (думаю, что политика уже не казалась Оуэну такой забавной, как раньше), мы с Оуэном оказались сидящими среди толпы, на противоположных сторонах одного из больших костров, устроенных для согревания гостей ночью, до отправки их домой на следующее утро. Мы с Оуэном не подавали вида, что знакомы, и не встревали в беседу, чтобы в нас по акценту не узнали иностранцев.

— Она просто так, без драки, не сдастся.

Говоривший был дородным мужчиной среднего роста с большой бородавкой на щеке, портившей его лицо, в остальном довольно привлекательное. Он вещал тоном человека, которого не удивишь сюрпризами, приготовленными для него жизнью или его королевой. Ему отвечал мрачного вида воин с глубоким шрамом от меча на одном из предплечий.

— Ты прав, и это будет не слишком весело. Она заставит всех нас плясать на раскаленных углях, пока не успокоится.

Наступила пауза. Сзади раздался еще один голос. Было слишком темно, чтобы можно было рассмотреть говорившего, одетого в плащ с капюшоном.

— А мне жаль Эйлилла.

Это высказывание вызвало одобрительное хмыканье у многих.

— Но почему? — спросил Бородавка. — Он сам в это влез. К тому же ему от нее порой достаются и ласки, а нам — только шишки. Хотя, если честно, не думаю, что он удостаивается ее внимания слишком часто. — Все рассмеялись. — Похоже, она проводит большую часть своего времени, понося его, и оставляет в покое только тогда, когда ей под руку подворачивается кто-нибудь другой.

Снова раздался дружный смех. Мне стало интересно — подобного я раньше никогда не слышал. Я попытался представить себе группу римлян, сидящих вокруг костра и перемывающих кости своему императору, как сейчас делали эти люди, обсуждая своих короля и королеву, и не смог — это было совершенно невообразимо. Доносчики и информаторы передали бы все дословно императору еще до того, как затихло бы эхо этих слов. Люди Коннота выражали свое мнение, не опасаясь доносчиков, так же, как они не боялись и самих короля и королеву. Мейв приводила их в ужас своим кошмарным нравом и исходящей от нее угрозой, а вовсе не тем, что была их королевой. Человек в капюшоне продолжал говорить.

— Если дело дойдет до войны, пойдешь ли ты за ней?

Друг Бородавки, Мрачный, человек с рубленым шрамом, горько засмеялся, не меняя угрюмого выражения, обосновавшегося на его физиономии.

— Не будь тупицей. Мейв и Эйлилл не пойдут воевать из-за личной ссоры. В конце концов, речь идет всего лишь о быке.

Несколько голосов выразили свое согласие с этим мнением, но кто-то позади меня пробурчал, что Мейв способна на все, если сочтет, что есть угроза что-либо проиграть или потерять — спор, раба, чашу для вина, — да и вообще что угодно. Сидевшие сзади согласились уже с этим суждением. Всем было известно, что она щедра к тем, кто, по ее мнению, этого заслуживал, но необычайно проницательна в отношении надувательства и воровства. Ее гордость требовала, чтобы она никогда не проигрывала.

— Если она не собирается воевать с Эйлиллом, то что же она намерена предпринять? — спросил человек в капюшоне.

Толстяк, сидевший рядом с Бородавкой, наряженный в одежду, которая казалась заимствованной с чужого плеча, с красным лицом и кубком в руке, периодически наполняемым из большого бурдюка, громко рыгнул.

— Ей придется где-нибудь раздобыть хорошего быка, такого, который окажется не хуже быка Эйлилла. Но все мы знаем, что в Конноте лучший бык — это Финбеннах.

Для жирного и грязного неряхи эти рассуждения были весьма толковыми. Наступило молчание — все переваривали эту свежую мысль. Вывод напрашивался сам собой. Если в Конноте нет лучших быков, то ей придется поискать в другом месте. Я уставился в свою чашу, а затем поднес ее к губам. Из-за ободка я мог видеть Оуэна, яростно махавшего мне, но так, чтобы не привлекать постороннего внимания. Он напоминал сейчас пса, предпочитающего не глядеть на кость, которую ему еще не пообещали. Я тупо смотрел на него, прежде чем понял, чего он хочет, но потом кивнул в сторону, намекая на тайную встречу, и встал со своего места, как будто намереваясь пойти облегчиться. Оуэн тут же вскочил и пошел в другом направлении.

Я решил, что это ловкий финт, и мой приятель вскоре объявится, поскольку в противном случае наш разговор просто не состоится.

Я уже осушил очередной кубок пива, когда он вынырнул из тени, в точности напоминая скудно оплачиваемого информатора из тайной службы Тиберия. Если бы не было настолько темно, каждый из окружавших нас людей мог задать вопрос, куда это он, такой настороженный, пробирается. Он явно наслаждался интригой, пока я не одернул его, обозвав идиотом и заставив умерить свой пыл.

— Суть секретности состоит во внешней обыденности, — процитировал я Сигенуса, который, возможно, и был двуличным головорезом, но знал свое дело, когда надо было провести врагов и первому пощекотать им ножом ребра. — Попытайся выглядеть незаметным, и все уставятся на тебя, будто твои волосы горят. А нужно всего-навсего лишь выглядеть естественным.

Я подумал, что такой совет был весьма уместен. Оуэн, похоже, осознал свою ошибку, но было очевидно, что для него гораздо интересней бесшумно красться в тени на цыпочках. Мне понадобилось какое-то время, чтобы объяснить, на кого он еще похож, и я вспомнил старых, измученных артритом фламинго, которых Тиберий держал на озере в своих владениях на Капри.

— Значит так. Ты уже понял, что происходит? — его возбужденный голос, наверное, донесся до Капитолийского холма.

Я, как мог, постарался его утихомирить.

— Откуда мне знать? — Я допил свое пиво, стараясь привести мысли в порядок, но это не особо помогло. — Эта женщина способна на все. К тому же она полусумасшедшая, но это не помеха. В сущности, в Риме для получения высших должностей это почти обязательное условие.

— Думаю, что дело обстоит гораздо хуже, — в его голосе прозвучало беспокойство.

— Но почему?

— Они говорят, что во всей Ирландии есть только один бык, равный быку Эйлилла. Он известен как Коричневый бык из Кули и является собственностью Дейры МакФича. — Оуэн посмотрел на меня, а я озадаченно смотрел на него. Он выложил главное: — Кули находится в Ольстере. — Он снова остановился, но это не помогло. Оуэн никак не мог добиться от меня нужной реакции. Тогда он заговорил с той интонацией, которую используют при разговоре с очень глупыми детьми. — Возможность сделать Мейв очень счастливой или страшно злой находится в руках жителя Ольстера. Она отправится за быком в Кули и получит его — тем или иным способом.

Я все еще пытался сообразить, в чем же проблема.

— Сможет ли этот ольстерец просто так отдать ей своего прославленного быка? Скажем, дать его взаймы, если для нее это так много значит? — Оуэн говорил очень серьезным тоном. — Тот, кто будет принимать это решение, уже встречался раньше с Мейв и не питает никаких добрых чувств к Конноту, — этот вывод прозвучал весьма зловеще.

— Что тогда произошло?

— Дороги Дейры МакФича и Мейв уже пересекались, еще до того, как она встретила Эйлилла и стала королевой. Двух сыновей Дейры убил Фирд, брат Мейв, когда братья пытались помешать ему увести сотню голов лучшего скота Дейры. В ответ Дейра сжег дотла один из домов Фирда.

— И что было дальше? — Я чувствовал, что намечается очередная кульминация.

— В том доме тогда находилась сама Мейв, и она едва успела спастись. А ее любовник оказался не столь прытким.

Я посмотрел на Оуэна и снова увидел тревогу в его глазах.

— Значит, ты полагаешь, что он откажется одолжить Коричневого быка?

Оуэн только пожал плечами.

— Кто знает, — сказал он. — Это случилось очень давно, и жрецы вроде бы все уладили, причем Фирд заплатил за пролитую кровь, и настоящей войны тогда не было. Многое зависит от того, как она за это возьмется и кого отправит просить быка. Нам снова остается только ждать.

Я принял самый задумчивый вид, на какой только был способен.

— На месте Мейв я бы использовал для переговоров двух сочувствующих ей жителей Ольстера.

Услышав такой вывод, Оуэн рассмеялся вместе со мной.

— Она едва ли…

На мое плечо опустилась огромная рука, заставившая меня согнуться в коленях. Эта рука имела вес и размеры взрослого барсука, которого выронил высоко летящий орел.

— Лири из Ольстера?

Я резко развернулся, как хорошо натренированный воин, каковым я, собственно говоря, и был, поднял одну руку и схватился другой за меч, готовясь к схватке. Затем я замялся, сглотнул, кивнул и использовал поднятую руку, чтобы почесать ею голову настолько беззаботно, насколько это было возможно в данной ситуации. Не стоило игнорировать вопрос, особенно если он попал по адресу, а тот, кто спрашивал, имел размеры Колизея, но, пожалуй, был все же выше ростом. Он был едва ли не самым большим человеком, какого я когда-либо видел. Гигант ухмыльнулся, заставив мои поджилки затрястись, и одними пальцами развернул меня к себе, как шахматную фигуру.

— Королева просит тебя и твоего приятеля немедленно явиться к ней. Не будете ли вы столь добры пройти со мной?

Прозвучало это приглашение вовсе не как вопрос. Оуэн выглядел оскорбленным, но он сдержался, поскольку посланник был не из тех, с кем можно было спорить. С ним следовало соглашаться, приберегая свои возражения до более благоприятных времен, например когда он будет пьян и заснет где-нибудь в одиночестве, а у вас под рукой в качестве достойного аргумента окажется тяжелая дубинка.

— Но я не хочу никуда идти!

Я посмотрел на него с отвращением.

— Отлично, а я не желаю оставаться здесь! Давай лучше предстанем перед королевой и посмотрим, сколько нам удастся продержаться!

Наш визит к Мейв был не слишком продолжительным. Гора на ногах, которую она послала, чтобы доставить нас, не очень-то с нами церемонилась. Мы шли, стараясь не давать громадине слишком нас торопить, в то же время сознавая, что это практически невозможно.

Указания Мейв были краткими и четкими. Оуэн должен был отправиться с отрядом воинов, чтобы уговорить занять королеве на время Коричневого быка из Кули. Когда она обратилась к нам со своего трона, вид у нее был зловещий.

— Ты и МакРот будете говорить с ним (МакРот был герольдом Мейв и широко известным бардом). Попросите Дейру во имя мира между нами дать мне Коричневого быка взаймы на один год. В конце года я пришлю ему вместе с быком пятьдесят хороших телок. А если его будет тревожить мысль о возможности потери своего драгоценного быка, скажи ему следующее. Если он лично приедет сюда с быком, я подарю ему землю на равнине Эйла, равную по площади его владениям, а также колесницу для возвращения домой, которая стоит три раза по семь рабынь. Более того, если он пожелает, я не против провести с ним несколько часов на пуховой перине. Передай ему, что за такую услугу я всегда буду ему верным другом. Думаю, он понимает, что будет означать и какие последствия иметь его отказ.

Оуэн должен был ехать, а мне пришлось остаться. Слово «заложник» не использовалось, но мы не были настолько наивными, чтобы расценивать мое положение как-то иначе. Мейв называла меня своим гостем, но гостям не чинят препятствий в возвращении домой. Если Оуэн не вернется, то для меня не исключалась возможность порадовать собак Мейв, внеся разнообразие своей особой в их меню.

— Но что, если Дейра окажется несговорчивым? — уточнил Оуэн.

— Тогда ты объяснишь ему, насколько это важно, и будешь уговаривать его, пока он не согласится, это понятно? — втолковывал я ему. Меня ужасала возможность того, что Оуэн из принципа совершит какой-нибудь поступок, который повлечет за собой мою мученическую смерть. — Прошу тебя, сделай то, что она говорит, возьми этого проклятого быка и возвращайся за мной, хорошо?

— А ты не можешь сбежать?

Я сделал три успокаивающих глубоких вдоха и затем ответил.

— Из этого замка? Не исключено. Но тогда мне нужно отыскать свою колесницу, чтобы иметь возможность проехать весь Коннот по незнакомой дороге, преследуемый разъяренной бандой вооруженных людей, знающих здесь каждый камень. — Я посмотрел на него умоляюще. — Если ты не можешь вести себя умно, то, по крайней мере, постарайся быть здравомыслящим, ведь мы говорим о моей жизни.

Он успокаивающим жестом положил руку мне на плечо.

— Не беспокойся, старина. Я вернусь вместе с быком.

Он оказался прав только наполовину.

— Что же, во имя богов, не сложилось?

Выглядел Оуэн ужасно, поскольку явился ко мне прямо с дороги, даже не умывшись. Обычно он был требователен в отношении личной гигиены, почти как римский трибун, так что я сразу понял: у нас серьезные проблемы. Он сел на кровать с видом человека, не спавшего трое суток, как и оказалось в действительности, и при каждом его движении с его одежды сыпалась пыль. Его дорога сюда была долгой и тяжелой, что делало ему честь, но сейчас он сидел неподвижно и молчал, в чем не было никакого смысла.

Я подошел, поднял его с постели и потащил к большому сосуду с водой, стоявшему в углу, и, прежде чем он сообразил, что происходит, окунул его голову в воду. Там я продержал ее совсем немного и вытащил. Оуэн выпустил в мою сторону струйку воды и замахнулся кулаком.

— Неблагодарный!..

Я без труда блокировал удар, схватил его за руку, развернул и повел к кровати. Усадив его, я снова пересек комнату и швырнул ему полотенце, затем налил нам обоим по большому кубку пива и уселся перед ним на корточки.

— Оуэн, ты бард, а я твоя самая благодарная аудитория. Я не буду тебя перебивать, но сейчас ты или заговоришь, или, к сожалению, я вынужден буду прикончить тебя здесь и сейчас. Скажешь ли ты, во имя Зевса, что же случилось?

Он нахмурился и схватил кубок. Затем постепенно на его лице появилась легкая улыбка, и я улыбнулся в ответ. Оуэн принялся вытирать мокрые волосы. Потом он начал свой рассказ, и постепенно наши лица помрачнели, но я, как и обещал, не перебивал его.

— Мы добрались до Кули без особых проблем. Мне удалось уговорить коннотских идиотов предоставить мне возможность самому поговорить с Дейрой, с которым я пару раз встречался. Меня привели к нему, усадили рядом на пирушке, и я приступил к его обработке. Вначале он был не слишком доброжелательно настроен, но, когда я несколько раз повторил ему все доводы относительно благосклонности Мейв и все материальные аргументы, дело стало меняться к лучшему. Конечно, он много рассуждал о своей чести и гордости своих людей, и заломил непомерную цену, но я знал, что люди Мейв уполномочены заплатить ее, поэтому только улыбался, слушая его пространные речи.

Я подумал, что оказался прав в отношении того, что Оуэн открыл для себя политику и нашел в ней свое призвание.

— Мы договорились о цене, и Дейра устроил для нас грандиозное пиршество, чтобы отметить сделку. Разумеется, эти тупоголовые болваны напились, и все пошло из рук вон плохо, так что все мои усилия оказались напрасными.

Выражение, появившееся при этих словах на его лице, было мне знакомо, поскольку я раньше уже видел нечто подобное в Германии на утонченной физиономии одного грека, которого Тиберий использовал для ведения трудных переговоров с упрямыми вождями местных племен. Тогда один из генералов Тиберия решил поучаствовать в обсуждении в самый критический момент. Кислое лицо Оуэна в точности соответствовало унылому виду изощренного дипломата, использовавшего все искусные ходы, которые были в его распоряжении, и затем увидевшего, как несколько слов, брошенных придурком в военной форме перечеркнули несколько дней его титанических и вполне успешных усилий.

— Прежде чем я успел вмешаться, несколько людей Дейры уже сцепились с некоторыми из этих коннотских волов, сопровождавших меня. Все они кричали одновременно, пока не взревел сам Дейра, и все сразу заткнулись. Должен сказать, что он умеет быть убедительным. Он пожелал узнать, что происходит, и все снова заговорили, поэтому он схватил за шиворот одного из своих людей и одного из коннотских кретинов и тряс их до тех пор, пока дело не прояснилось.

Оуэн замолчал, я тоже ничего не говорил. Он жадно выпил большую порцию пива.

— Ты вполне можешь догадаться, что случилось. — Я замотал головой. — Люди из Кули убеждали посланников Мейв в том, что они должны прыгать от счастья, раз Дейра не помнит зла и дает им взаймы своего замечательного быка. Даже за чрезмерную плату это гораздо больше того, что они заслуживают. Они, видимо, слишком увлеклись, и один из коннотцев решил, что выслушал уже достаточно, и ответил, что Дейра правильно поступил, отдав им быка, поскольку в противном случае они сами бы его забрали. Можешь себе представить, что потом началось. Все схватили друг друга за горло, но Дейра все же смог предотвратить резню, поскольку его людей было в четыре раза больше. Дейра от злости едва мог говорить, но все же взял себя в руки и призвал своих людей не нарушать священный закон гостеприимства. Нас под конвоем отправили спать, а на следующее утро после завтрака, который нам неуважительно швырнули, мы немедленно отправились восвояси. Это произошло три дня назад. И вот я здесь.

Я открыл было рот, чтобы задать свои вопросы, но потом молча закрыл его. В сущности, спрашивать было не о чем. Но потом я все же задал единственный вопрос, который меня теперь волновал.

— Что же теперь будет?

Оуэн выглядел очень озабоченным.

— Не знаю, но мои спутники сказали, что она сделает именно то, о чем они заявили в Кули.

Я был ошеломлен.

— Забрать его? Но ведь это означает вторжение в Ольстер! Не начнет же она войну из-за быка? Или начнет?

Оуэн выглядел очень измученным.

— Она сделала бы это в любом случае, даже если бы не узнала о проклятии Мачи.

Я смотрел на него, не веря своим ушам.

— Что ты сказал? Но ты ведь в это не веришь, правда?

Он кивнул, и его голова почти свалилась на грудь от усталости.

— Не имеет значения, верю я или нет, — сказал он. — Но все остальные верят. Все воины попадают в свои постели и будут на них кататься от боли. Ничего не случится только с теми, кто по происхождению чужестранец, — он попытался кисло улыбнуться. — И, конечно, не пострадают женщины, дети и глубокие старики. И, разумеется, барды.

Я не видел в этом никакого смысла.

— Но ведь все в Ольстере ольстерцы по крови!

Оуэн слегка наклонился.

— Но не Кухулин, мой друг, — произнес он голосом засыпающего на ходу человека, — не Страж.

29

От Конора к нам прибыл гонец. Мы отправились в дальнюю комнату и выложили ему всю информацию, которой располагали. Конор уже знал о подсчете. Нам следовало оставаться в Конноте, пока не прояснятся намерения Мейв, а затем с максимально возможной скоростью возвращаться домой. Конор желал знать, с чем придется столкнуться Ольстеру. Это было вполне резонно, но я не был уверен, что являюсь именно тем человеком, который может выяснить все необходимое. Оуэн стоял рядом с видом человека, осознающего важность своей миссии, и со всем соглашался, так что у меня не было выбора. Мы попрощались с гонцом, и он тут же отправился в обратный путь. Тот факт, что Мейв не прикончила его и не помешала встретиться с нами, был вполне понятен. Она разрешила ему уехать, поскольку хотела, чтобы Конор знал о том, что случилось.

Гонец также привез новости о Кухулине. Тот жил в своем замке в Миртемне и проводил время на охоте и в общении со своей женой. Говорили, что на людях они почти не разговаривают, но ведь всем было известно, что они понимали желания друг друга лучше, чем любая другая пара в Ольстере.

Я не знал, привезет ли Кухулин Эмер с собой в Имейн Мачу, если Мейв окажется у ворот Ольстера. Я ощущал в своей груди потребность увидеть Эмер, несмотря на то что встречи с ней вызывали у меня ноющую боль, как от старой раны.

Мы пробыли в Конноте примерно еще две недели, усиленно стараясь разнюхать как можно больше, но выяснить что-либо сверх того, что мы уже знали, нам не удалось. Готовясь к отъезду, мы гадали, разрешат ли нам унести отсюда ноги или нет.

Раздался стук в дверь, и на пороге, не дожидаясь приглашения войти, появился мускулистый молодой человек. Это был придворный, сопровождавший нас к Мейв в день приезда. Он смотрел на нас с заносчивым видом.

— Господа, — саркастически произнес он, — королева приглашает вас составить ей компанию.

Мы с Оуэном переглянулись и молча последовали за ним.

Мейв восседала на троне рядом с Эйлиллом, уставившимся на нас с явной подозрительностью. У нее на лице блуждала улыбка, которая мне очень не понравилась. Рядом с королевой сидел огромный человек, одежда которого была покрыта пылью далеких краев. Его внешность показалась мне знакомой. Здесь же расположилась большая группа суровых мужчин, тоже со следами долгого пути на одежде. Они сидели по обе стороны главного стола и подкреплялись.

Это были люди, которых я знал, — люди из Ольстера.

Я повернулся к Оуэну. Его глаза стали большими и круглыми, как римские монеты, а раскрывшийся от удивления рот напоминал ловушку для лобстеров. Он был так же поражен, как и я. Великаном, сидевшим за столом Мейв, оказался не кто иной, как Фергус, инструктор Отряда Юнцов. Его куртка промокла от дождя, а на лбу виднелся свежий, еще кровоточивший, рубец. На его предплечьях также были видны порезы от мечей, а рукава куртки пропитались кровью. Я посмотрел на остальных. Все они были ольстерцами и несли на себе отметины недавнего сражения и дальней дороги и были такими же мокрыми и грязными, как и Фергус.

— Фергус? Что, во имя Зевса, ты здесь делаешь? — выпалил я.

Мейв хмыкнула.

— Расскажи своим друзьям, что случилось, — сказала она, — я не против выслушать это еще раз.

Фергус молча смотрел на меня. В его душе явно бушевали страсти: казалось, что он готов потерять сознание от напряжения, или заплакать, или в любой момент броситься в драку. Но тут вмешался Эйлилл, произнеся официальную речь гостеприимного хозяина.

— Мы приветствуем наших друзей из Ольстера. Они преодолели долгий путь. Для них приготовлены комнаты, где они смогут отдохнуть. Мы все встретимся здесь утром с тем, чтобы обсудить случившееся и решить, что следует сделать.

Мейв взглянула на него с досадой. Несомненно, происходящее было для нее слишком интересным зрелищем, чтобы его пропустить. Однако вид у Эйлилла был суровый, поэтому она только пожала плечами. Я заметил, что Мейв неоднократно делала так, готовясь уступить в чем-то малом. Она никогда не уступала в серьезных вопросах, хотя и по поводу второстепенных моментов пожимала плечами не часто. Эйлилл и Мейв удалились, оставив покрытых пылью гостей из Ольстера на попечение управляющего, который, казалось, всю жизнь готовился к этому случаю. Засуетились рабы, разнося одеяла и готовя комнаты, мгновенно появились новые блюда с едой и вино, и буквально через несколько минут все было должным образом организовано. Должно быть, нам с Оуэном следовало бы удивиться подобной прыти, но нам просто было не до этого, поскольку мы хотели как можно быстрее выяснить, что же произошло. Так как спутники Фергуса были слишком уставшими и злыми, чтобы отвечать на наши вопросы, мы сосредоточили свое внимание на нем самом. Прихватив с собой теплые одеяла, пару бутылок вина и блюдо с жареным мясом, мы потащили все это вместе с самим Фергусом в самую большую из приготовленных комнат. Там мы с комфортом разместили нашего гостя, заботливо укрыв его одеялами, сунули ему в одну руку кубок с вином, а в другую — кусок мяса и потребовали рассказать, что же произошло в Ольстере.

Фергус довольно долго молчал и при этом не жевал и не пил. Мы с Оуэном обменялись тревожными взглядами. Что бы ни случилось, ситуация, очевидно, было весьма серьезной. Дело в том, что мы не могли вспомнить, чтобы Фергус, если только он не спал, не делал хотя бы одной из этих двух вещей, а обычно и все вместе. Мы предоставили ему возможность собраться с мыслями, а потом я медленно поднес к его губам кубок с вином. Винные пары достигли его носа, который тут же сморщился, втягивая воздух, и Фергус одним духом опорожнил чашу. Оуэн вновь ее наполнил, и он повторил свой фокус. На третий раз Фергус выпил только половину, и мы поняли, что он может говорить.

Его голос звучал хрипло, а произносимые слова медленно просачивались сквозь туман охвативших его эмоций. Чтобы хорошо его расслышать, мы придвинулись поближе.

— Дердра, — произнес он, и мы снова обменялись взглядами. — Дердра и сыновья Осны. Они возвратились домой.

Это звучало вроде бы как хорошие новости, но, очевидно, они не были таковыми, поэтому мы сидели тихо и слушали, а Фергус МакРот рассказывал нам о гибели сыновей Осны, захвате Дердры и о том, как Красная Ветвь раскололась на два лагеря.

30

Фергус поведал нам всю эту историю с начала до конца, перемежая свое повествование проклятиями, добрыми глотками вина и частыми замечаниями, вроде таких: «О, я забыл рассказать вам…» или «А я упомянул, что?..» На следующее утро он повторно изложил при дворе ту же версию происшедшего, но она не стала от этого менее запутанной. Мы с Оуэном целый день говорили с Фергусом и другими людьми из Ольстера, и их слова каленым железом пронзали мое сознание.

После бегства Дердры и сыновей Осны Конор преследовал их более года. Осознав, что они ускользнули, он разослал своих людей во все уголки Ольстера, предлагая за свежую информацию деньги и свое покровительство. Однако до него доходили только слухи и предположения. Те, кто действительно видели Дердру и сыновей Осны, не пожелали об этом сообщить. Даже самые бедные люди, которых можно было бы простить за желание использовать возможность улучшить свое положение, с радостью оказывали им гостеприимство, ничего не требуя взамен. Красота и доброта Дердры и любовь, освещавшая их отношения с Найзи и, кроме того, сильная привязанность братьев друг к другу, их решимость оставаться вместе, несмотря ни на что, — все это трогало сердца людей. Когда люди Конора спрашивали о беглецах, им обычно отвечали, что не видели их. Если посланцы Конора оказывались слишком настойчивыми, им указывали ложный след или даже устраивали на них засады. В тех редких случаях, когда информация была достоверной, ее почти невозможно было отличить от массы ложных сведений.

Через две зимы Конор прекратил поиски. Сыновьям Осны удалось от него скрыться, по крайней мере, на какое-то время. Дердра покинула Конора, но осталась в его мечтах и мыслях, постоянно отравляя его существование. Однако Конор был королем, достаточно хорошо понимавшим необходимость возвращения к нормальной жизни в Имейн Маче. Тем не менее его посланники продолжали рыскать по стране. Он увеличил вознаграждение и ударился в пьянство, чтобы скрасить томительное ожидание. Вскоре никто из женщин уже не желал находиться рядом с ним, а никто из мужчин — не смел, поскольку первые ощущали в его постели только холод, злобу и отстраненность, а для вторых пребывание в его компании неизбежно заканчивалось в лучшем случае спором.

Еще через два месяца жрец Каффа решил встретиться с королем. Он нашел Конора пьющим за столом, мрачным от невысказанной страсти и мыслей об обидах, нанесенных Найзи. Жрец долго смотрел на короля, но взгляд Конора витал где-то в облаках. Каффа подумал о раздорах при дворе и в провинции, вызванных этой ссорой, и вспомнил, каким Конор был, когда еще находился в ладу с самим собой и своими героями. Жрец понимал, что никто, кроме него, не сможет заставить Конора сделать то, что следовало сделать.

— Хватит! — крикнул жрец, и выхватил из его руки кубок.

Конор в недоумении уставился на него, а затем попытался напасть на жреца, но Каффа обрушил на его голову свой посох, и Конор свалился как подкошенный. Жрец продержал его взаперти три дня и три ночи. Когда он пришел, чтобы выпустить Конора, тот был трезвым и вновь обрел способность мыслить здраво. Он спросил у Каффы, что ему делать.

— Отзови своих ищеек, — потребовал жрец. — Пригласи своего верного друга Осну, которого ты отказываешься видеть уже почти три года. Прими то, что Найзи и Дердра сделали свой выбор и что Дердра скорее будет жить в изгнании нищей, чем согласится быть твоей женой. Залечи раны своего королевства, поскольку это в силах сделать только ты сам.

Конор посмотрел на него.

— Ты знаешь, где они прячутся?

Каффа покачал головой.

— Нет, но если ты объявишь, что простил их, они об этом услышат. Думаю, они примут твою защиту и вернутся домой.

До Конора дошло, что он впервые за последние два года может ясно мыслить, и он решил последовать совету Каффы.

Когда сыновья Осны услышали, что Конор публично заявил о прощении, помирился с их отцом и предложил им свое покровительство, то очень обрадовались. Братья танцевали от счастья на песке вокруг маленькой рыбацкой хижины, которая была их домом почти целый год. Найзи с улыбкой повернулся к Дердре и обнаружил, что она сидит в сторонке и по ее щеке катится слеза. Он опустился возле нее на колени и ласково спросил, почему она не веселится вместе с ними.

Дердра посмотрела на него, и взгляд ее был полон любви и сожаления.

— Потому что я не верю в его прощение, — сказала она. — Он испытывает к нам неприязнь, поскольку то, что у него забрали, никогда нельзя будет вернуть. Ради чего же он так легко простил нас? Я никогда не буду чувствовать себя в безопасности под его защитой. Более того, меня страшит это покровительство.

Все трое братьев пытались уговорить Дердру, но та оставалась непреклонной. Она не поедет к Конору и не позволит сделать это Найзи. Такой ожесточенной Найзи никогда ее не видел и начал уже склоняться к ее мнению, как вдруг у Ардана возникла идея.

— Я знаю, что делать, — заявил он. — Мы попросим Фергуса взять нас под свою защиту и проводить домой. Он — человек слова, и если он согласится нас сопровождать, то нам нечего страшиться.

Братья дружно согласились, что это хороший план. Дердра спорила с ними, но мужчины решили, что если за ними приедет Фергус вместе с их другом Дабтахом и сыном Конора Кормаком, которые вместе с братьями состояли в Отряде Юнцов, то она едва ли будет продолжать настаивать на своем. Наконец Дердра встала и от безысходности развела руками, понимая, что она не сможет остановить их. Она обняла их, одного за другим, будто прощаясь перед далеким и опасным путешествием.

— Мы уедем отсюда, — сказала она, — хотя я и не доверяю королю. Но вы настроены ехать, и поэтому лучше я буду подвергаться опасности вместе с вами, чем останусь в безопасности, но без вас. К тому же если те хорошие люди, о которых вы упомянули, готовы прибыть сюда и защитить нас, возможно, все и закончится хорошо.

Она пыталась улыбаться, слушая, как они весело говорят о перспективе возвращения, а Найзи старался ее всячески успокоить, но ее глаза оставались печальными.

Ардан прибыл в Имейн Мачу один и сообщил Конору, что он с братьями и Дердрой готов вернуться и принять его покровительство. Конор обнял Ардана, всячески выражая ему свою признательность и восхваляя мужество сыновей Осны. Он говорил о своем глубоком уважении к ним, но ничего не сказал о Дердре. На следующий день Конор вызвал к себе Фергуса, Дабтаха, своего сына Кормака и еще нескольких воинов, о которых упоминал Ардан, и попросил их сопровождать Ардана туда, где их будут ждать Найзи, Дердра и Эйнли. Эскорт, возглавляемый Фергусом, отправился в путь на следующий день. Вслед раздавались громкие радостные возгласы по поводу воцарения мира среди жителей Ольстера и возвращения могучих воинов из клана Осны.

Когда отряд достиг условленного места встречи, братья Ардана горячо приветствовали прибывших. Фергус сообщил сыновьям Осны, что они теперь под его защитой, и убедил их в добрых намерениях короля. Вечером, во время пира у костра, в темноте и суматохе веселья никто не заметил, что Калум МакФотна тайком исчез. Он погнал своего коня в ночной тьме галопом, чтобы доложить Конору об увиденном.

— Ну? — спросил Конор. Его голос был тихим, но нетерпеливым, и все его тело подалось вперед, согнувшись крюком. — Мне сообщали, что она растолстела, поскольку носит ребенка, и что ее лицо стало некрасивым и покрылось морщинами от работы под ветром и дождем. Утверждали, что ее кожа и волосы огрубели, руки стали красными, а глаза потускнели от тяжелой жизни. Так ли это? Я хотел бы этому верить, но подозреваю, что все это было сказано для того, чтобы облегчить мне боль потери. Ты ее видел? Только не лги мне.

Калум кивнул, но промолчал. Конор заметил его нерешительность и понял, в чем дело. Он неожиданно прыгнул с трона и, схватив Калума за волосы, придавил его к стене. Король прижал свой меч к горлу Калума с такой силой, что порезал его кожу, отчего брызнула кровь, и сказал:

— Клянусь, что убью тебя, если ты посмеешь мне соврать. Говори!

Калум закрыл глаза.

— Она стройна как стрела и вовсе не беременна. Время сделало ее волосы более густыми и превратило девушку в прекрасную женщину. Скитания никак не отразились на ней. Каждое движение она делает с грацией танцора, так что ни один мужчина не в силах отвести от нее взгляда, а когда она отдыхает, то каждого, кто смотрит на нее, наполняет ощущение, будто она лежит в его объятиях. Когда я находился рядом с ней, я чувствовал себя мужчиной, причем казался себе лучшим из всех. И я знаю, что то же самое ощущают и все остальные. Взгляд ее темных глаз ясен и спокоен, а кожа нежна, как шейка гусенка, и в свете огня сверкает чистым золотом. Она — самая прекрасная из всех женщин, которых мне довелось увидеть в своей жизни.

Какое-то мгновение у Конора был такой вид, будто он намерен убить Калума, но затем король с проклятиями отпустил его и рухнул в свое кресло. Конор ощутил, что в нем снова вспыхнула страсть, и стал бороться с ней, вспомнив о своих добрых намерениях. Ему оставалось надеяться, что, когда он увидит Дердру, его ярость исчезнет и останется только радость от ее возвращения.

Ему казалось, будто в его тело вселились двое мужчин. Один Конор рассчитывал, что старые чувства ушли, и жаждал только мира и спокойствия, чтобы снова стать великим королем. Другой Конор видел перед собой одну лишь Дердру и думал только о том, что следует сделать, чтобы обладать ею.

К нескольким вождям, чьи владения находились по маршруту следования эскорта, были посланы гонцы с соответствующими распоряжениями. Все они отправили Фергусу приглашения на свои праздники эля. Фергус имел привычку никогда не отказываться от угощения, поэтому покинул отряд, прихватив с собой и Дабтаха. В обычной ситуации из-за отлучки Фергуса проблемы не возникли бы, поскольку можно было его подождать, но сыновья Осны поклялись, что первая пища, которую они отведают в Ольстере, будет пищей, предложенной им Конором. Это был жест доброй воли, свидетельствующий об их желании побыстрее добраться до замка короля, оказавшего им гостеприимство. Конечно же, они не могли ждать три недели или больше, пока Фергус и Дабтах будут веселиться на праздниках. Поэтому они были вынуждены отправиться вперед с оставшейся частью отряда.

Король Конор стоял на стене Имейн Мачи и наблюдал за их приближением с момента, когда стал виден шлейф пыли, выросший на горизонте подобно маленькому дереву, и до тех пор, пока они не появились у ворот прямо под ним. Осна вышел, чтобы приветствовать сыновей, и горячо обнял Найзи и его братьев. Пока они радостно вскрикивали, похлопывая друг друга по плечам, маленькая неподвижная фигурка в колеснице позади них даже не шевельнулась. Дердра смотрела вверх, на короля. На ее лице застыло озабоченно-вопросительное выражение человека, который хочет, но не смеет надеяться.

Как только Конор посмотрел на нее, он сразу понял, что Калум ему не соврал. Пролетевшие годы сделали Дердру еще прекраснее, хотя он и не верил, что такое возможно. Печаль и мольба в ее глазах заставили его вновь ощутить себя охваченным всепоглощающей страстью. Ее красота обрушилась на Конора, как морская волна на ровный песок, и достигла дальнего уголка его сознания. Туда пришла тьма и затопила его разум, поглотив желание поступать по справедливости и честно выполнять свои обещания и клятвы. Дердра мгновенно заметила, какой эффект она произвела на него, и умоляющее выражение тут же исчезло с ее лица. Она осознала, что их судьба уже решена.

Конор отпраздновал с ними возвращение, но ни разу больше не взглянул на Дердру, даже когда поднимал кубок в честь их приезда. В ту же ночь Ардан и Эйнли были зарезаны в постели спящими. Найзи успел проснуться, но был безоружен, и Эоген зарубил его мечом, не сказав ни слова. Дердру оторвали от тела умирающего и доставили в покои Конора с еще не застывшей кровью Найзи на ее ночной сорочке. Руки короля остались чистыми, поскольку убийства совершили Эоген МакДартах и его люди из-за кровной вражды, тянувшейся с незапамятных времен. Но Конор прекрасно понимал, что Эоген никогда не сделал бы этого без его, Конора, ведома и без его покровительства. Кровная месть между Эогеном и Осной была под запретом, к тому же все они были гостями Конора, но король не сделал ничего, чтобы остановить убийства. Они произошли в его доме, а погибшие находились под его защитой. Позор мог пасть только на него самого. Даже если бы он ничего не знал, он никак не покарал Эогена и отпустил его домой. Это да еще то обстоятельство, что он удерживал у себя Дердру, делало его преступником. Он стал королем, допустившим убийства под своим кровом, не сделавшим ничего для их предотвращения; более того, он не отомстил за них, а жену убитого гостя сделал своей пленницей.

— Он совершил все это, — подытожил Фергус, и остальные подтвердили его слова.

Конор содеял самое страшное преступление, какое только может совершить житель Ольстера, и был проклят.

А мы должны были вернуться к нему.

31

Мы с Оуэном знали, что должны вернуться в Имейн хотя бы для того, чтобы узнать, кто остался жив, а кто погиб. Фергус с сердитым видом согласился с тем, что нам нужно ехать. Он хотел узнать новости о своих сыновьях, но был слишком гордым, чтобы специально посылать к ним гонца. Он отвел нас в сторону, чтобы не услышал никто из жителей Коннота, и торопливо заговорил:

— Быстро отправляйтесь и разнесите весть о том, что здесь происходит. Я поссорился с королем и его родней, но не с Ольстером, и не желаю видеть свою страну разрушенной или под пятой Коннота, ее богатства — разграбленными, а людей — порабощенными. Я буду вместе со всеми воевать с Конором, но постараюсь как можно дольше затянуть их приготовления и продвижение. Если Ольстер будет вынужден сдаться, я дам людям возможность припрятать свое золото. А дойдет до драки, я обеспечу ольстерцам время для подготовки. Не мешкайте. Мейв намерена выступать немедленно, а ее армия будет идти быстрым маршем, несмотря на все мои ухищрения.

Он повернулся и ушел, не дожидаясь ответа.

Увидев, что войска Мейв уже выступили в поход, мы с Оуэном, охваченные тревогой, помчались в направлении Имейн Мачи. Фергус предупредил нас, чего следует ожидать, но мы знали, что, только увидев все своими глазами, сможем понять, насколько плохи дела. Фергус рассказал нам о возвращении в Имейн Мачу с Дабтахом, о встретившем их виноватом молчании, об отказе в его требовании увидеться с Дердрой и об осознании им случившегося. Конора обвинили в смерти Найзи, после чего последовали обмен оскорблениями, удары мечей и всеобщая свалка. Затем случился пожар в Имейн Маче, замок сгорел дотла. Погибла половина лучших воинов, причем многих из них убили их же друзья. Все это, а также понимание того, что Дердра находится в руках Конора, а сыновья Осны мертвы и мир невозможен, — все эти ужасающие факты огнем жгли наши сердца и не покидали наши мысли на обратном пути. Мы то начинали яростные, но бессмысленные споры, то погружались в полное молчание.

Мне легче было молчать, а Оуэн старался выговориться. Я предоставил ему возможность сотрясать воздух, а сам погрузился в невеселые мысли. Оуэну нравилось придумывать различные сценарии будущего и обсуждать их. Я полагал, что это напрасная трата времени, частично в силу того, что нам были известны не все факты, а отчасти потому, что к нашему возвращению все могло измениться. Мне было известно достаточно о сражениях за королевскую власть, и поэтому я точно знал: человек, попавший в такую ситуацию, имея твердую, непробиваемую точку зрения, заранее проигрывает. Победителем становится тот, кто использует любые возможности и гибкую линию поведения. Выживание состоит в приспособлении — это известный факт. Оуэн пытался предвосхитить последующие события, не зная точно, что случилось. Он хотел принять решение в отношении того, следует ли нам остаться в Ольстере или уехать, пытаясь привнести в эти рассуждения элементы моральных норм, но мне-то было известно, что может сделать с человеком мораль. Важно понять, как следует поступать, когда меняется привычный уклад, и затем производить переоценку при каждом изменении тех течений и ветров, что вас окружают. Если же вы попытаетесь противостоять тому, к чему не готовы, будете раздавлены и уничтожены. Я не был тогда готов к тому, чтобы покинуть Имейн, и хотел узнать, что он собой представляет без половины своих лучших воинов. Я хотел увидеть, стал ли Конор новым Менелаем, готовым разрушить свое королевство и пожертвовать всеми оставшимися его жителями ради темноокой Елены, или он все еще улыбается, как волк над своей добычей, и знает, что нужно делать.

Больше всего я желал оказаться там, когда вернется Кухулин. Я хотел увидеть его и ту женщину, которая всегда молчаливо присутствует рядом с ним.

Мы прибыли ранним утром. Отдохнувшее за ночь солнце отражалось в утреннем инее, а воздух был чист и спокоен. Усталые лошади, почуяв запах дома, с удвоенным усердием перетащили колесницу через последний холм. Они рвались вперед, но я натянул поводья, заставив их остановиться. Когда мы увидели то, что осталось от Имейн, Оуэн издал горестный крик.

Стены замка почернели от копоти, а в одной из них зияла огромная дыра. Главное здание было полностью разрушено, а вместе с ним и зал для пиршеств, и конюшни. Огромные ворота были повреждены огнем, но еще стояли. С того места, где мы находились, казалось, что кое-что еще можно спасти, но мы не были в этом уверены. Мы видели людей, снующих среди руин, но издали не было понятно, кто они такие.

Чем ближе мы подъезжали к тому, что осталось от замка, тем больше нам попадалось свидетельств жестокой битвы. Повсюду виднелись сломанные колесницы, похожие на раздавленные хрупкие игрушки. Под некоторыми из них еще оставались мертвые лошади. Сломанные копья валялись, как тростник на речной отмели после наводнения, а вся земля была утыкана стрелами. Мягкая почва была изрыта глубокими бороздами от колес и следами множества ног, а кое-где можно было обнаружить и отпечатки упавших тел, вдавленных глубоко в землю теми, кто продолжал сражаться. Но самих тел мы не увидели, хотя местами на траве и в следах лошадиных копыт оставалась кровь, еще не смытая росой. Огромные жирные черные вороны лениво кружили над полем, высматривая мертвечину. Когда мы проезжали мимо погибшей лошади, погребенной под обломками колесницы, целая стая вспугнутых нами ворон черной массой вылетела из разорванного брюха животного.

Оуэн побледнел, и я подумал, что его сейчас стошнит.

— Здесь побывала смерть, — тихо пробормотал он. — И воздух сохранил движения ее крыльев.

Я и сам не очень крепко держался на ногах. Сделав круг перед главными воротами, я остановил лошадей. Мы сошли с колесницы, и я тут же споткнулся, как моряк, ступивший на твердую землю после долгого плавания. Чтобы не упасть, я схватился за обод повозки и сразу же услышал радостный возглас Оуэна.

— Смотри!

Я повернулся и тут же завертелся волчком, поскольку ко мне бросилась Улинн, тормоша меня, как ребенок, приветствующий таким способом своего давнего приятеля. Мы свалились на землю, одновременно засыпая друг друга сотней вопросов. Оуэн, все еще не пришедший в себя от увиденного, стоял молча, со слабой улыбкой на лице. Улинн с трудом освободилась от меня и обняла и его тоже. Затем она расплакалась, и Оуэн расплакался, а я хотел посмеяться над ними, но в мой глаз попала пыль, от которой я никак не мог избавиться, и мои глаза тоже увлажнились, чего я от себя совсем уж не ожидал.

Через полчаса мы расположились в маленькой комнате домика, стоявшего рядом с разрушенным главным зданием. Перед нами стоял кувшин с пивом, а Улинн сидела, тесно прижавшись ко мне, так что, по крайней мере, хотя бы это было нормальным в этом мире. Однако мне начинало казаться, что на этом его нормальность и заканчивается.

— Так где же Конор? — спросил Оуэн.

Улинн откинула со лба прядь волос. У нее было выражение человека, собирающегося сплюнуть.

— Отправился к своему дружку Эогену, к ублюдку, убившему Найзи, — она действительно сплюнула, будто почувствовав свои губы оскверненными этим именем. — Конор сказал, что намерен восстановить Имейн, но пока ничего не сделано. Видимо, он слишком занят Дердрой, чтобы думать о чем-то еще.

В моей голове промелькнула сцена первой встречи Дердры и Найзи. Найзи, почти голый, стоял по колено в воде, а Дердра сидела на песке, как прекрасная русалка, встречающая рассвет. Я также вспомнил, как увидел — нет, думаю, я тогда все же шпионил за ними, хотя это и не совсем точный термин, — их на моей постели в тот день, когда они покинули Имейн. Мне вспомнилась игра отсветов пламени на их телах и то, как она гладила его лицо. Я все еще не мог свыкнуться с тем, что трое братьев мертвы, а еще недавно бурлившая здесь жизнь канула в Лету, не говоря уже о том, что Дердра оставалась узницей Конора. Но Конор был моим другом и Найзи был моим другом, так что же мне теперь делать?

— Где Кухулин?

Улинн пожала плечами.

— Насколько мне известно, он еще в Мюртемне. Не знаю, послал ли ему кто-либо весть о том, что случилось.

— Зачем ему это нужно? — спросил я. — Сыновья Осны не были его родственниками, их смерть его не касается.

Улинн выпрямилась и посмотрела на меня, удивленно нахмурясь и слегка отодвигаясь.

— А разве тебе не кажется, что случившееся уже не относится лишь к родственным отношениям? Когда король нарушает закон гостеприимства, убивает людей, находящихся под его защитой, лжет тем, кто ему верен, устраивает побоище с воинами, прослужившими ему всю жизнь, и удерживает силой женщину, которая его не любит?

Ее слова были очевидным упреком мне, но я не мог выразить охватившие меня двойственные чувства. Да, Конор совершил все эти ужасные поступки, но я хотел услышать о происшедшем от него. Если мне придется выступить против него, я должен, прежде чем перейти Рубикон, посмотреть ему в глаза.

— Кухулин — родственник Конора. Не думаю, что…

Улинн бросила на меня взгляд, в котором читалось презрение.

— Значит, ты думаешь, что все в порядке, так? Ты полагаешь, что он может оставаться безнаказанным?

Поскольку меня начинали считать предателем, я вынужден был дать какой-то ответ.

— Я всего лишь думаю, что мы не должны слишком поспешно…

Она не стала ждать, пока я закончу фразу, и стукнула по столу своей кружкой с такой силой, что коричневая жидкость вылетела из нее, как испуганный зверек, и шлепнулась на мою рубашку. Я подумал, что Улинн намерена швырнуть кружку мне в лицо, но хватило и ее слов, имевших тот же смысл.

— Я ошиблась в тебе! Я думала, что ты относишься к мужчинам, которые… Ладно, я ошиблась. Держись за своего драгоценного Конора, и он доставит тебе много радости!

Мне также, вероятно, следует упомянуть, что она дала мне пощечину, если удар кулаком можно так назвать. Я слетел со стула и сделал кувырок назад. Моя голова ударилась о стену, и в ней раздались звуки плохо настроенной арфы. Я был настолько ошеломлен, что даже не увидел кувшин, нацеленный в мою голову, и только услышал, как он разбился о стену рядом со мной. До сих пор на моей щеке остался шрам от его осколка.

Я знал, что мою позицию в отношении поведения Конора сложно было объяснить и можно было неправильно истолковать. Тем не менее я понимал, что не могу просто взять и уйти. Мне все еще хотелось знать, стал ли он Менелаем или остался Конором. Для того чтобы понять это, я обязан был прежде увидеть его.

— Тебе не кажется, что ты ведешь себя, как полный идиот?

Я совершенно забыл о присутствии Оуэна и с радостью схватился за руку, которую он мне протянул, чтобы помочь подняться на ноги. Осторожно ощупав пальцами челюсть, я подумал, что она, возможно, сломана, но, поскольку раньше со мной такого не случалось, я понадеялся, что и на этот раз все обошлось. Однако голова болела, как с похмелья.

— Как идиот? Ну, я не знаю. Я потерял хорошего друга и оказался сторонником человека, поведение которого достойно презрения. У меня болит челюсть, а одежда залита пивом. Этого достаточно, чтобы считать меня идиотом?

Оуэн кивнул. Внезапно я потерял способность верить, что все закончится добром, и уселся на скамью, ощущая себя мешком опилок, упавшим с воза.

— Оуэн! Боюсь, что все пропало. Что же нам делать?

Оуэн принял серьезный вид, поскольку обожал, когда я спрашивал его совета.

— Ты сам это сказал, — сообщил он. — Мы должны увидеть Конора.

Действительно, все оказалось так просто (и одновременно так сложно). Мы погрузились в колесницу и отправились в тот замок, где находился Конор. Когда мы подъехали достаточно близко, его люди остановили нас. Они заставили нас сойти с повозки, тщательно обыскали (несмотря на возмущенные протесты Оуэна) и сопроводили к королю. Я знал большинство из них, и некоторых достаточно хорошо, но они вели себя недружелюбно и были настороже, подозревая во всем подвох. Я видел уже подобное выражение на лицах людей во времена беспорядков в Риме. Люди, не уверенные, что сделали правильный выбор, всегда ищут тех, кто, по их мнению, думает иначе. Они для них всегда враги, пока не докажут, что являются друзьями. Мы тоже сейчас относились именно к такой категории лиц.

Король сидел в тяжелом деревянном кресле. Выглядел он ужасно. Когда он послал меня ко двору Мейв, то был человеком действия, мужчиной в самом расцвете сил, полным энергии и жизни, уверенным в себе и способным с одного взгляда оценить человека. Сейчас он выглядел измученным, несчастным и опустошенным. Его тело безвольно обвисло в кресле, и только глаза горели ярким огнем, будто его лихорадило или он длительное время был лишен сна.

Я не знал точно, какой прием нас ожидает, но предполагал, что все же дружелюбный. В конце концов, мы ведь находились при дворе Мейв и вернулись в Имейн Мачу, а не остались с изгнанниками, что подтверждало наши добрые намерения. Однако достаточно было одного взгляда на Конора, чтобы понять, что у него на этот счет другое мнение. Он пристально смотрел на нас, сидя в кресле. В его запавших глазах светились подозрительность и неуверенность. Это явно был не Менелай, но уже и не тот Конор, которого мы знали. За эти несколько недель он превратился в кого-то другого.

Он вгляделся в нас и нахмурился.

— Прочь из комнаты! — закричал он. Я с удовольствием повернулся, намереваясь выполнить его приказ. — Кроме вас двоих, — добавил он уже более спокойно и жестом предложил нам сесть.

Остальные торопливо удалились, явно радуясь возможности сбежать. Атмосфера в связи с предшествующими событиями была напряженной, и Конор выглядел человеком, готовым наброситься на любого, кто встретится ему на пути. Мы сели напротив него, а он уставился на нас из-под насупленных бровей, молча ожидая, пока мы не остались с ним наедине. Наконец дверь захлопнулась за последним из его людей, и воцарилась мучительная тишина. Мы с Оуэном неожиданно сделали одно и то же движение, стараясь устроиться поудобнее и одновременно ощущая неловкость. Конор усмехнулся. Зрелище было не из приятных, это была всего лишь тень его знаменитой волчьей улыбки.

— Итак, — произнес он, — вы вернулись.

Я ответил не сразу и говорил, взвешивая каждое слово. В данном случае прямота показалась мне правильным выбором, поскольку вряд ли Конор был в настроении ходить вокруг да около.

— Да, как видишь. А ты не рассчитывал на это?

Он откинул голову и вдруг засмеялся, но смех был колючим и лающим. Такая реакция будто сняла напряжение внутри него, поскольку он сел прямо и задумчиво произнес:

— Какие у меня основания на вас рассчитывать? Бард, которого я и пальцем тронуть не могу, и кусок дрейфующего германского бревна. Или ты римлянин? Ни один из вас не обязан быть преданным мне, у вас нет семей, нет связей. Вы можете появляться и уезжать по своему усмотрению.

Мы знали, что в действительности все было не так, хотя теоретически в его словах присутствовала доля истины. На практике же он в любой момент мог приказать нас прикончить. Он знал, что барды и в Ольстере, и в замке Мейв уже принялись за сочинение баллад о нем. Он нарушил законы гостеприимства, и, хотя при желании можно было придумать какое-нибудь преступление и похуже, но все соглашались с тем, что такого еще никогда не случалось. Поэтому убийство малоизвестного барда никак не ухудшило бы его положения, а обо мне даже никто бы и не вспомнил. Исходя из этих соображений, мы чувствовали себя довольно неуверенно. Говорил Оуэн, и мне оставалось только надеяться, что он не будет перечить Конору, чего вообще-то от него вполне можно было ожидать.

— Мы вернулись, поскольку встретили в замке Мейв Фергуса МакРота и других.

Конор неспешно кивнул.

— Да. И что?

Я постарался выглядеть благожелательным, но так, чтобы при этом не казаться виноватым.

— Рассказ о том, что здесь случилось, показался нам… приукрашенным эмоциями из-за последних событий. Мы вернулись, чтобы узнать, что же произошло в действительности.

Это прозвучало вполне убедительно, и, я бы даже сказал, искренне. В сущности, говорить правду было особенностью ремесла Оуэна. Конор сделал рукой вялый жест. У него был такой вид, будто для него ничего не имело значения. Внезапно я ощутил злость, которую тщетно пытался подавить. Конор посмотрел на меня, и я понял, что он об этом знает. Он приподнял брови, приглашая меня говорить, и я решился произнести вслух мучившие меня вопросы.

— Ты убил Найзи?

Он слегка помедлил с ответом.

— Я… разрешил это.

— И его братьев тоже?

— Да, — это он произнес уже без колебаний.

— И ты захватил Дердру против ее воли?

— С этим дело обстоит не так просто.

Я посмотрел прямо ему в глаза. Это было то же самое, что заглянуть ночью в глубокий колодец. Там царили неподвижность, темнота и тишина.

Он оглянулся, потом посмотрел на Оуэна и затем на меня. Вид у него был сконфуженный. Я не мог припомнить, чтобы когда-либо видел его таким. Оуэн взглянул на Конора, потом на меня и поднялся.

— Я предоставлю вам возможность побеседовать наедине, — официальным гоном произнес он и вышел так быстро, что я даже не успел его остановить.

Хотя, в сущности, я был рад, что он ушел. Поведение Конора тут же изменилось. Он так наклонился в своем кресле, что оказался от меня почти на расстоянии вытянутой руки, и заговорил, уставившись в пол. Его голос звучал тихо и монотонно, говорил он торопливо и сбивчиво, будто боялся, что его остановят, и он не сможет начать снова. Иногда, чтобы услышать его, мне самому приходилось наклоняться так, что наши головы почти соприкасались.

— Я стоял на стене над воротами, — произнес он, не поднимая головы. — Лири, я увидел, что она смотрит на меня. У меня было столько добрых намерений. Я обещал Каффе, я обещал самому себе, я обещал Фергусу, что ничего непредвиденного не случится, ничего — я поклялся в этом. Но потом, — тут его голос стал еще тише, — когда она посмотрела на меня, я перестал видеть и слышать. Я не слышал птиц, не видел яркого солнца — не замечал ничего, кроме нее. Она заполнила меня, Лири, она заполнила меня, и я снова стал ощущать себя восставшим из пепла. И, одновременно с этим, другая часть меня шептала, что она моя, что я, не страшась предсказания, когда-то согласился взять ее в жены, чтобы помочь своему народу, что я ждал ее, и что ее украли у меня, и, что еще хуже, украдена она сыновьями человека, который навредил моему отцу. Я ощущал полный душевный упадок, мне казалось, что я схожу с ума. Не знаю как, но я выдержал это пиршество. Они подсмеивались надо мной и говорили, что я, должно быть, устал гоняться за ними, и как они ловко скрывались от меня, а она весь вечер смотрела на него. Я уже ничего не чувствовал — ни любви, ни страсти, ни ненависти, ни боли. Я даже не понимал, дышу ли я еще или уже нет. — Его голос превратился в едва различимый шепот. — Когда поздним вечером ко мне пришел Эоген со своим планом убийства, я не сказал ничего, я ничего не сделал, не сказал ему «да», но и не остановил. Я мог это сделать, но не сделал. Я ничего не чувствовал и не мог говорить. Когда они убили его, я ничего не ощутил, и когда они привели ее ко мне, я тоже ничего не ощутил. С того дня, как он умер, мы с ней спали в одной постели, ели одну и ту же пищу, дышали одним и тем же воздухом, и я понимал, что люблю ее больше жизни, Ольстера и богов, но, тем не менее, ничего не чувствовал, кроме пустоты. Раньше, когда я оставался без нее, я всегда верил, что однажды она снова станет моей, что она хочет меня и даже любит, что ее украли, и что, когда она вернется ко мне, все встанет на свои места. Но теперь… теперь, когда я получил ее, когда у меня нет соперников, я смотрю на нее и знаю, что она ненавидит меня, а когда мы лежим рядом, я вижу в ее глазах только зимний холод. Когда я обнимаю ее, она лежит неподвижно, а удовольствие, которое я получаю, причиняет мне больше боли, чем агония, терзавшая меня все время, пока она была с Найзи. В итоге я ничего не приобрел и потерял все. Получив то, что хотел, я не имею сейчас ничего из того, что мне необходимо. — Он впервые посмотрел на меня. — Мне не нужен твой ответ, или твое сожаление, или твое осуждение. Я только хочу, чтобы ты знал.

С этими словами он уронил голову на руки, а его спина задвигалась вверх и вниз в ритме его рыданий.

Какое-то время я смотрел на него, думая, что же мне делать, потом снаружи раздался все усиливающийся шум. Я вскочил, боясь худшего. Правда, Оуэн говорил мне, что в Ольстере наемные убийцы не зарезали еще ни одного короля. Однако события здесь разворачивались по сценарию, больше характерному для Рима, а из опыта мне было известно, что свидетелей в таких случаях убирают без всяких колебаний.

Дверь распахнулась, и вошел не кто иной, как Кухулин. Он стал выглядеть старше, вырос, хотя и оставался очень худым и ниже ростом, чем большинство мужчин. Он остановился у двери, ожидая, пока Конор поднимет взгляд. Когда это наконец произошло, король казался несколько удивленным.

— Кухулин? И ты здесь? Ты со мной?

Кухулин кивнул:

— Конечно. Ты мой родственник и мой король. Я присягал на верность…

— Верность! — Конор сплюнул. — Что жители Ольстера знают о верности? Многие присоединились к нашим врагам, отправившись в Коннот. Будут ли они помогать этой адской суке в захвате Ольстера, как ты думаешь?

Я взял Кухулина за руку и вывел его из комнаты. Закрывая за собой дверь, я увидел, что голова Конора снова бессильно уткнулась в его ладони.

— Лири! Ты растолстел! — Кухулин ткнул меня в живот.

Я постарался вести себя сдержанно.

— Вовсе нет, но ты ведешь себя грубо. Впрочем, хватит об этом. Что тебе известно?

Кухулин пожал плечами.

— Найзи мертв, Дердра с Конором, Фергус и половина лучших воинов дезертировали в Коннот, Имейн Мача лежит в руинах. Я ничего не забыл? — он говорил совершенно спокойно, и это приводило меня в бешенство.

— А тебе этого мало?

Он, казалось, удивился. Я понял, что передо мной стоит совершенно не тот человек, которого я знал.

— Много всего случилось, и мне жаль, что я все пропустил.

— И?..

— И что? — он был в недоумении.

Он продолжал раздражать меня — это его качество осталось неизменным.

— Не изображай тупицу. Ты все еще с Конором или против него? — настаивал я.

Кухулин стал серьезным.

— Я ведь уже сказал тебе. Я поклялся ему в верности, как и все мы. Какой прок в верности, если я могу, как одежду, надевать и снимать ее по своему усмотрению?

— Даже если тот, кому ты поклялся в верности, уже недостоин ее?

— Ты так думаешь?

— Я хочу узнать, что думаешь ты.

— Я тебе уже говорил.

— Значит, ты с Конором.

— Я именно это и сказал.

— Против Фергуса?

— Нет, не против Фергуса. Фергус — мой друг.

— Но Фергус уже не друг Конору. Он находится у Мейв, в ее замке.

— Тогда, если он выступит против Ольстера, я буду с ним сражаться. Я буду защищать Ольстер от любого, кто на него нападет. Но пока Фергус не является моим врагом.

Это была интересная мысль. Он не был против кого-то в отдельности, но против всех врагов сразу. Мне оставалось только предполагать, что будет, когда Фергус поведет армию Мейв через горные перевалы в Ольстер, а на его пути окажется Кухулин.

— А ты? — спросил Кухулин.

— Я?

Он испытующе смотрел на меня.

— Ты с Конором?

Я пожал плечами.

— Я ведь нахожусь здесь.

Но разве я был человеком Конора? Нет. Но я был колесничим Кухулина.

32

Я видел многие армии на марше. Я видел, как неукротимый Семнадцатый легион отправлялся на войну со скифами. Я видел, как воины моего племени возвращались после того, как помогли Арминию уничтожить Вара и три его легиона. Я видел армии угрюмых иберийцев; еще ребенком я бежал рядом с толпами своевольных раскрашенных галлов из вспомогательных войск. В общем, я видел перемещения самых разных войск, и из всех мне запомнились две армии.

Лучше всего я помню то войско, в составе которого сражался мой отец. Вначале в нашей деревне собралась группа воинов. К группе из двадцати бойцов во главе с отцом почти сразу же присоединились еще несколько таких же групп и отдельные воины из близлежащих деревень. К концу дня отряд насчитывал примерно двести человек. На следующий день к ним продолжали присоединяться более мелкие группы, а потом они встретили еще один отряд примерно равный им по численности. Они знали, что такие же отряды собираются по всей стране. Как падающий дождь образует лужи, которые переполняются и выливаются ручейками, вырастающими в ручьи, а затем потоки соединяются в могучие реки, впадающие в моря, так и наши мужчины объединялись и продвигались к месту общего сбора. У них не было времени на формирование колонн и необходимости в приказах на марше. Если группа встречала препятствие, то разделялась и обходила его. Встретив на пути упавшее дерево, часть людей шла вправо, другие — влево, потом они снова объединялись. Таким образом армия кельтов двигалась по местности, не оставляя никаких следов своего прохождения, за исключением черных кругов от костров на лесных полянах.

Я также помню, как видел на марше армию Тиберия, направлявшуюся покорять некоторые из наших племен, — те, которые не приняли договор, заключенный остальными племенами. Это была карательная экспедиция, организованная для того, чтобы показать тем, кто не подчинился, что сопротивляться бессмысленно. Кроме того, те, кто покорился и через чьи земли проходили войска Рима, должны были убедиться в том, что они поступили правильно, подчинившись неизбежному. Римляне шли по стране, как изголодавшийся грабитель проходит по кладовой богатого хозяина, подчищая все, что имеет хоть какую-то ценность, и не заботясь о том, оставляют они следы своего присутствия или нет. Тиберий рассылал вперед разведчиков, выявляющих поселения, где было достаточно пищи, и затем соответствующим образом изменял маршрут. Кельтские глупости о том, что передвигаться следует так, как вода течет через лес, здесь были не в ходу. Любое препятствие на пути легионов подлежало уничтожению. Если это было невозможно, римляне прорубали путь сквозь препятствие или карабкались на него, или строили мосты и виадуки через него, показывая тем самым, что они его обнаружили, исследовали и, в конечном итоге, покорили. Направляясь куда бы то ни было, они оставляли за собой свидетельства своего пребывания. Преследуемая этим цель была проста. Продвигаясь достаточно быстро, они оставляли за собой дорогу, поддерживаемую специалистами в нормальном состоянии, строили и укрепляли базы снабжения, а также оставляли станции со сменными лошадьми. И, конечно, гарнизоны. Повсюду оставались гарнизоны, как узлы в паутине, так, чтобы на расстоянии прямой видимости при необходимости имелась поддержка. Больше всего они боялись засад и всегда вырубали лес по обе стороны дороги на расстоянии полета стрелы. Римляне чувствовали себя неуютно, двигаясь в тени деревьев. Они предпочитали уничтожить лес, чем рисковать перемещаться вблизи деревьев. Со времен Ромула, еще задолго до того, как самодовольный идиот Квинтилий Вар направил двадцать тысяч хваленых воинов Августа в огромный темный лес, где их полностью разгромили легковооруженные германцы, римляне всегда боялись сражаться не по своим правилам. После поражения Вара меры предосторожности были возведены в ранг религии. Армия римлян стала продвигаться по местности подобно огненной колеснице, прожигая перед собой путь с широкими просеками по сторонам.

Армия Мейв и Эйлилла была и похожа, и непохожа на все прочие армии. Мы поднялись на близлежащий холм и наблюдали за ней, находясь на расстоянии, не досягаемом для стрел. Мы знали, что Мейв не беспокоят наши наблюдения. Наоборот, она хотела, чтобы новость об их приближении распространилась как можно быстрее. По галльским понятиям ее армия считалась огромной, хотя армия Тиберия была значительно больше. Из рассказов Оуэна я знал, что здесь обычно армия формируется примерно так же, как собиралась армия моего отца, когда небольшие группы людей на ходу сливались в более крупные отряды. Однако Мейв, собрав всех вождей вместе во время Подсчета, не позволила кому-либо из них вернуться домой, чтобы лишний раз увидеть своих жен и детей. Таким образом, все войско выступило одновременно.

Его численность увеличилась за счет бойцов из Ленстера, присоединившихся к воинам Мейв частично потому, что издавна считали себя союзниками коннотцев, о чем большинство из них уже успели позабыть, но в основном из-за возможности получить часть добычи. Жители Коннота недолюбливали их и не доверяли им, но, несмотря на это, с их стороны глупо было бы отказываться от дармовой помощи. Кроме того, это были отборные могучие воины, закаленные в битвах, не боявшиеся никого и ничего, а война для них была таким же естественным состоянием, как дыхание. Их слава свирепых бойцов была так велика, что Эйлилл решил распределить этот отряд среди своих подразделений примерно равномерно. Кухулин с одобрением прокомментировал такое мудрое решение, несмотря на то, что это усложняло нашу задачу. Прежде всего, это помешало отряду из Ленстера получить статус элитного подразделения, укрепило решимость воинов Коннота сражаться вместе со своими союзниками, и, наконец, увеличило доверие между людьми из разных государств. Ходили слухи, что Мейв намеревалась создать для себя из воинов Ленстера нечто вроде преторианской гвардии, но Эйлилл решительно этому воспротивился. Одно дело, когда она время от времени запускала в свою постель молодого солдата с хорошей мускулатурой, и совсем другое — если бы она оказалась окруженной целой сворой потенциальных любовников, охраняющих ее спальню. По этой причине его позиция по данному вопросу была вполне понятна.

Когда вождь галлов призывал племена на войну, того, кто последним прибывал к месту сбора, хватали и казнили перед всей армией еще до начала военного похода. Это было и жертвоприношением, и заставляло всех действовать более расторопно. В данном случае в этом не было никакой необходимости, поскольку основная часть подданных боялись Мейв больше смерти.

И тут я в первый раз вспомнил о том, что Фердия был родом из Ленстера. Следовательно, он тоже находился где-то неподалеку от Мейв, связанный клятвой на верность своему вождю.

Пока мы следили за колонной, марширующей в направлении Ольстера, к нам подскакал всадник с флагом перемирия. Я был шокирован, узнав в нем самого Эйлилла. Мне трудно было представить себе, чтобы властелин Рима мог в одиночестве отправиться на встречу с тремя воинами той страны, на территорию которой он намеревался вторгнуться. Он приветствовал нас, как ни в чем не бывало, будто мы встретились для совместной охоты. Кухулин ответил ему тем же, но не сказал, кто он такой, поскольку не хотел, чтобы Эйлилл узнал его имя. Оуэн, сидя на лошади, поднял в приветствии руку, но тоже ничего не сказал. Я решил, что все они, должно быть, рехнулись, но решил подчиниться правилам, установленным большинством.

Все вместе мы довольно долго смотрели на плотные колонны войск, двигавшихся на Ольстер. Затем Эйлилл заговорил:

— Вы видите, что происходит?

Кухулин кивнул. Эйлилл торопливо продолжал:

— Я прошу вас опередить армию и отправиться к Конору с максимально возможной скоростью, чтобы убедить его в тщетности сопротивления. Объясните ему, что нет необходимости в бессмысленном кровопролитии.

Мы с Кухулином обменялись взглядами. Кухулин задал формальный вопрос.

— Что должен сделать Великий король Конор, чтобы получить мир?

Эйлилл выглядел изнуренным, измученным заботами, а его голос казался по-стариковски слабым.

— Скажите ему, что, конечно, мы потребуем дань. Скот, рабов, золото. Однако передайте ему, что наши требования не будут нереальными. — Он улыбнулся. — Ах да. Разумеется, мы также потребуем быка из Кули.

— А если он откажется?

Эйлилл описал вытянутой рукой широкий полукруг справа налево, охватывающий бесконечную походную колонну.

— Вы все сами видите, — сказал он. — Вам известны настроение и намерения королевы. Тогда мы возьмем с собой в Коннот все, что пожелаем, и вы не сможете нас остановить. К тому же, когда наша армия уйдет, на этом все не закончится. С нами идут также жители Ленстера и просто бандиты, которые вообще не ссорились с Ольстером, а просто ищут, чем поживиться. Они не уйдут вместе с нами. Они останутся, чтобы грабить и насильничать, пока их не вытеснят, а для этого потребуется много времени; и много жертв. Ценой этому будет множество сожженных домов, угнанного скота и рабов. Всего этого пока еще можно избежать. Если Конор согласится на то, о чем я сказал, граница Ольстера останется неприкосновенной. Мы сможем избежать резни, ваши земли будут спасены от огня и разорения, и на этом ссора между нами закончится. — Он сделал театральную паузу и выпрямился. — Но, если вы попытаетесь сопротивляться, то будете разбиты, ваших женщин уведут с собой, мужчинам подрежут сухожилия на ногах и заберут в рабство, ваши дети будут расти без родителей, ваши дома будут сожжены, урожай конфискован, а поля останутся мертвыми и бесплодными.

Он снова замолчал, пытаясь по нашим лицам понять, как мы реагируем на его ультиматум. Кухулин выглядел так, будто Эйлилл говорил ему о переменчивости погоды, а мне оставалось надеяться, что на моем лице не отражается то, что творилось у меня в душе.

Эйлилл продолжил свою речь:

— Я не пытаюсь вас запугать, а только излагаю факты. Такова ожидающая вас реальность и таково будущее Ольстера, если только вы не уговорите Конора подчиниться. Мне не известно, работает ли это пресловутое проклятие Мачи, о котором мне уши прожужжали дочери Калатина.

При упоминании их имени я содрогнулся, а по моей коже прошла волна холода. Эйлилл заметил мою реакцию, но не понял, в чем тут дело. Он снова заговорил.

— Не имеет значения, охватила ли мужчин Ольстера слабость или нет. Если да, значит вам уже сейчас конец. Если же нет, то еще раз советую вам посмотреть вокруг. Вы не сможете противостоять нам и умрете ни за что. — Он снова улыбнулся. — Фергус — хороший ваш друг и друг Ольстера. Он всячески пытается замедлить наше продвижение. — Эйлилл посмотрел на свою огромную армию. — Но вы сами видите, что это не имеет никакого значения. На несколько дней раньше или позже — это никак не повлияет на результат в целом. Ольстер обречен. Передайте все, что я сказал, Конору.

Мы с Кухулином какое-то время сохраняли неподвижность, а потом молча кивнули Эйлиллу. Он развернул лошадь и поскакал обратно. Мы тоже отправились в путь в полной тишине, и только через некоторое время Кухулин заговорил.

— Как ты думаешь, зачем он это сделал?

— Он сделал лучшее из того, что мог сделать, — ответил я.

Кухулин казался удивленным.

— Что ты хочешь этим сказать? Он — наш враг.

— Я знаю многих гораздо худших мужчин и женщин, которых следует считать врагами. Он всего лишь попытался остановить все это, пока дело не зашло слишком далеко.

Оуэн был мрачнее тучи.

— Я бы никогда не подумал, что муж Мейв окажется трусом, — выкрикнул он.

Копыта лошадей простучали трижды, прежде чем я ответил.

— Так вот кем ты его считаешь! Только потому, что он попытался предотвратить уничтожение множества невинных людей, ты называешь его трусом. И это все, что ты в состоянии увидеть в его поступке?

Кухулин наклонился вперед, заставляя лошадь ускорить бег.

— Оуэн прав, — прокричал он.

— Вот дерьмо! — прорычал я.

У меня исчезло всякое желание говорить с ними. В этот момент Эйлилл больше казался мне другом, чем Кухулин или. Оуэн. Эйлилл хотел остановить войну. Конечно, я знал вполне достаточно о Коноре, чтобы быть уверенным, что тот плюнет им в лицо и скорее умрет, чем сдастся, а его люди с радостью умрут в бою вместе с ним. Тем не менее Эйлилл пытался что-то сделать и был в большей степени озабочен спасением жизни многих людей, чем собственной гордыней, и это вызывало у меня уважение.

Мы намного обогнали армию Мейв и долго ехали в молчании. Пришла и ушла ночь, а на рассвете Кухулин повернул на запад, в свои владения. Прежде чем отправиться в Имейн Мачу, он хотел убедиться, что Эмер находится в безопасности.

Когда мы направили усталых лошадей вниз по холму к руинам великого замка, Имейн выглядел беззащитным. Утреннее солнце освещало коричневые стены, торчавшие на горизонте, как сломанный зуб. На валу показались силуэты двух стражников. Мы помахали им и увидели, что они движутся к тому месту, куда мы должны были подъехать. Я крикнул им, чтобы дали нам что-нибудь выпить с дороги, и мы поехали к воротам. Там мы с Оуэном слезли с лошадей и, похлопывая друг друга по плечам и улыбаясь как идиоты, стали рассуждать о горячей ванне и выпивке до того, как попадем к Конору, и вообще ощущали себя отличными парнями, как вдруг в землю рядом со мной вонзились две стрелы. Я остановился как вкопанный и посмотрел вверх. Лицо лучника разглядеть было трудно, поскольку солнце светило из-за его спины.

— Аид на ваши головы! Что это за игра такая? — завопил я.

— Возможно, Имейн захватили враги! — прошипел Оуэн.

— Возможно, у тебя репа вместо головы, — рявкнул я. — Как они могли сюда попасть, если мы их намного опередили и мчались сюда по прямой без остановок?

— Не стоит так бесноваться! Если замок не захвачен врагами, тогда скажи, если ты такой умный, почему они в нас стреляют?

Мне трудно было что-то возразить, поэтому я снова крикнул в направлении стен.

— Не стреляйте! Мы — друзья!

— Меня не интересует, с кем вы дружите! — раздался голос сверху.

Теперь уже заговорил Оуэн.

— Мы посланники и привезли важные новости для короля. Я — бард, а мой друг…

Я положил руку ему на плечо, заставив замолкнуть. Я узнал голос стражника — это была женщина.

— Улинн? — окликнул я ее.

Наступила пауза, а затем темная фигура наклонилась над зубчатым парапетом. Ее рыжие волосы спускались по плечам и цеплялись за колчан со стрелами, висевший на спине. Солнце поднялось выше, и я смог увидеть ее лицо. Также я заметил в ее руках стрелу, нацеленную прямо мне в сердце.

— Что здесь происходит?

Улинн сплюнула в сторону — в точности так, как это делал Коналл. При мысли, что они теперь вместе, я ощутил душевную боль.

— Великие воины Ольстера валяются в постели, как женщины, мучающиеся от родовых схваток, поэтому женщины Ольстера должны выполнять мужскую работу и защищать Ольстер от врагов. Именно этим я сейчас и занимаюсь.

— Мы не враги Ольстера! — негодующе воскликнул Оуэн.

Я увидел, что Улинн снова собирается сплюнуть.

— Но вы были у Мейв.

— По распоряжению Конора! Спроси у него, если ты нам не веришь. К тому же разве ты не покинула лагерь Конора?

Она пожала плечами.

— Я так и сделала. Но сейчас это лагерь Ольстера и случилось так, что и Конор оказался в нем. Как только мы отправим Мейв обратно, я уйду отсюда.

Я снова почувствовал боль в груди.

— Рад тебя видеть. Мы можем войти?

Тетива ослабла.

— Да.

Должно быть, мое лицо выражало надежду, поскольку Улинн нахмурилась.

— Учти, что ничего не изменилось.

Возникла пауза, затем прозвучала команда, и засовы были отодвинуты. Вскоре одна половина гигантских деревянных ворот открылась. Я огляделся и увидел, что внутренний двор, обычно шумный, полный животных и людей, спешащих по своим делам, был почти пуст. В дальнем его конце несколько женщин упражнялись в стрельбе из лука, а остальные неподалеку от нас тренировались биться на мечах. Ими руководил какой-то старик. Заклятие Мачи, очевидно, сильнее всего подействовало на тех, кто мог бы оказаться наиболее полезным для защиты Ольстера. Видимо, старик тоже страдал немощью, поскольку во время движения глаза его прищуривались, а губы сжимались. Кроме него; нигде не видно было ни одного взрослого мужчины.

Улинн с мрачным выражением лица спустилась к нам по ступеням.

— В замке не осталось ни одного мужчины, способного держать оружие, — сообщила она. — Вы — первые мужчины в стоячем положении, которых я увидела за всю неделю.

Видимо, я улыбнулся при мысли о том, что являюсь в округе единственным мужчиной в стоячем положении, поскольку она тут же резким тоном добавила:

— Не рассчитывайте, что мы рады вас здесь видеть. — Она посмотрела на нас с сомнением. — Колесничий и бард. Если не найдется гораздо больше таких же, как вы, а, желательно, и гораздо лучших, то с нами скоро будет покончено.

Я понимал, что сейчас не время для споров с ней.

— А где король?

Впервые за все это время она заговорила радостным тоном.

— В своих покоях. У него боли сильнее, чем у всех прочих. Каффа говорит, что на этот раз все будет хуже и тянуться будет дольше, чем раньше.

Вместе с Оуэном мы направились в комнаты короля, сопровождаемые Улинн. В каждом коридоре до нас доносились крики боли мужчин. Мимо нас прошла угрюмая женщина с кувшином.

— Теперь они с большим состраданием будут относиться к родовым мукам женщин, — весело ухмыляясь, заявила Улинн.

Мы с Оуэном молча сглотнули и продолжили свой путь.

Дверь в комнату Конора была открыта, так что я мог видеть его кровать. На ней, как пойманная гадюка, корчился от боли голый король. Две женщины пытались накрыть его медвежьей шкурой, но он сбрасывал ее, снова и снова.

— Король примет вас прямо сейчас, — прошептала Улинн и, прежде чем удалиться, посмотрела на него со смешанным выражением гнева и удовлетворения на лице.

Когда мы приблизились, боль, видимо, несколько ослабла и Конор в изнеможении вытянулся на постели. Из его горла вырывалось хриплое дыхание. Весь он был покрыт потом и издавал такой запах, будто не мылся целую неделю. Его глаза приоткрылись, и он, нетерпеливо шевеля пальцами, сделал мне знак приблизиться.

— Так, значит, это правда. Мейв идет на нас?

Я молча кивнул. Его потемневшее лицо исказила гримаса страдания.

— Тогда мы все умрем, — сказал он.

Его тело снова выгнулось, как в агонии. Я попытался ему помочь, хотя в данном случае ничего не мог сделать. Можно было подумать, что боль будет мучить его вечно, но в тот момент, когда его тело, казалось, было уже не в состоянии ее терпеть, Конор снова упал на кровать с криком изнеможения. Я решил уточнить ситуацию.

— Армия Коннота находится на марше, но Мейв пожертвовала скоростью передвижения, чтобы увеличить численность войска. Они будут у Прохода через три дня или, возможно, несколько раньше.

Он схватил меня за рубашку и притянул к себе так, что я ощутил идущий от него кислый запах и увидел отчаяние в его глазах.

— Каффа говорит, что боли пройдут через двадцать дней. Можно ли как-то их задержать?

Я только пожал плечами, не зная ответа.

— С ними идет Фергус, но его намерения двойственны. Может быть, ему удастся немного замедлить их движение, — сказал я. — К тому же многочисленность их сил заставляет войска двигаться неспешно. Скоро здесь будет Кухулин и…

— Кухулин? Но что может сделать один человек?

— То, что сможет, — произнес тихий голос.

Я повернулся и увидел в дверном проеме Кухулина. Никто из нас не заметил, как он вошел. Позади него я уловил движение и понял, что он в целях безопасности привез в Имейн Мачу Эмер. Сердце так громко содрогнулось в моей груди, что остальные, должно быть, смогли услышать этот звук.

— Пойдем, — сказал мне Кухулин. — Мы должны спешить.

Я повернулся к королю, но его в этот момент охватил очередной приступ, тем более что говорить больше было не о чем. Я последовал за Кухулином, не обращая внимания на то, идет ли за нами Оуэн. Оглядевшись, я обнаружил, что Эмер исчезла. Сейчас было неподходящее время для мечтаний о чужой жене, но, тем не менее, я чувствовал досаду из-за того, что она не задержалась, чтобы поприветствовать меня.

— Куда мы направляемся? — спросил я.

— В Ирард Куилен, — мрачно сообщил Кухулин. — Воины Коннота должны идти через Проход. Если мы встретим их там, то у нас будет шанс. Если же они минуют Проход до нашего появления, то обрушатся на Ольстер как вино, льющееся из чаши, и их уже ничто не остановит.

Я не стал спрашивать, каким образом мы сможем их остановить. Моим ценным качеством всегда было то, что я никогда не беспокоился о будущем, когда возникала какая-то проблема. Всему свое время. Кроме того, я вообще не хотел об этом слишком много думать. Тем не менее я был абсолютно уверен, что у Ирард Куилен нас поджидает смерть.

33

Мой сон в ту ночь был прерывистым и беспокойным, меня посетило очередное видение дочерей Калатина. Я не помнил, как они появились, но, проснувшись, снова ощутил исходящий от меня уже знакомый запах немытого тела и прокисшего молока. Я вспомнил первое утро, когда я проснулся после их визита и, стоя под струей водопада, ожесточенно тер кожу камнем до крови, чтобы избавиться от этого запаха. Их ноги оставили следы в песке моего разума точно так же, как их ногти оставили царапины на моей спине. Они хотели, чтобы я кое-что увидел, хотели мне кое о чем сообщить. Я видел, что Эйлилл сидел вместе с Мейв у пещеры высоко над их лагерем, и понимал, что наша гибель предрешена. Это очень понравилось дочерям Калатина, и я ощутил на себе отголосок их удовлетворенности. Пока я спал, они показали мне то, что случилось на расстоянии многих и многих миль так ясно, будто я сам шагал рядом с Эйлиллом.

Эйлилл откинул тяжелое полотно и вошел в палатку Мейв, обращаясь к ней:

— Я должен поговорить с тобой. В лагере идут разговоры об отъезде. Люди из Ленстера…

Он замолчал, обнаружив, что ее не было в палатке. Несколько рабов занимались подрезкой фитилей ламп, бросавших золотистый отблеск на богатые шелка ее кровати. Эйлилл с огорчением заметил, что постель смята на обеих половинах ложа, но без его участия.

— Где королева?

Рабыни встали перед ним на колени и склонили головы.

— Она нам ничего не сказала.

— Проклятье! Если она вернется, немедленно сообщите мне!

Они закивали, не поднимая голов. Эйлилл развернулся и вышел из палатки. Он схватил за плечо часового и повернул его к себе.

— Куда она пошла?

Стражником оказался грузный человек крепкого телосложения, с курчавой черной бородой до пояса. Эйлилл узнал в нем одного из ветеранов, из тех, кто сражался вместе с Мейв еще до появления Эйлилла. Это был Эойн МакГонелл. Эйлилл не знал Эойна лично, но смутно помнил, что одной пьяной ночью имел весьма близкое знакомство с его дочерью. Сейчас, когда он подумал об этом, сходство отца и дочери показалось ему очевидным.

— Эойн, я должен поговорить с королевой. Ты, должно быть, знаешь, куда она отправилась. Меня не интересует, с кем она, но мне нужно ее увидеть.

Эойн некоторое время изучающе смотрел на Эйлилла.

— Мы с тобой раньше не разговаривали.

— Это понятно, поскольку мы лично не знакомы, а следовательно, и не разговаривали… Я видел тебя единственный раз, причем ты находился на расстоянии десяти бросков копья, повернувшись ко мне спиной, к тому же было темно. А теперь скажи мне, где она?

Эойн улыбнулся, причем этот процесс был примечателен не сам по себе, а своей протяженностью во времени, от его начала и до конца. Затем он обернулся и посмотрел поочередно через оба плеча, чтобы убедиться в отсутствии посторонних ушей.

— Она взяла свою коробку, ее несли двое слуг, и ушла вот в этом направлении.

Он показал направление копьем. Эйлилл повернулся в соответствующую сторону и увидел в сумеречном свете небольшой скалистый холм, находившийся неподалеку.

Он положил руку на плечо Эойна.

— Благодарю тебя, я это запомню.

Дородный воин только пожал плечами.

— Не нужно меня благодарить. Да и стоит ли помнить о разговоре, которого никогда не было с человеком, с которым ты никогда не говорил?

Несмотря на всю свою озабоченность, Эйлилл рассмеялся.

Лошадь осторожно выбирала дорогу между острыми обломками скал, валявшимися у подножия холма. Эйлилла раздражала медлительность передвижения, но он едва видел, куда едет, и поэтому позволил животному самостоятельно выбирать дорогу. Один из сопровождавших его людей выругался, когда его конь налетел на колючий куст, и ветка чуть не сбросила его с седла. Другой охранник засмеялся, и Эйлилл в раздражении накинулся на них.

— Заткнитесь! Я убью того, кто издаст еще хотя бы звук!

Эйлилл снова повернулся лицом вперед, а его лошадь в тот же момент споткнулась и, упав на колени, перебросила его через себя прежде, чем он успел среагировать. Его нагрудник ударился о валун, лишив короля дыхания. Эйлилл приземлился с металлическим лязгом, разнесшимся эхом по всем окрестностям.

Эскорт Эйлилла замер в наступившей тишине, глядя на своего короля в ожидании, когда тот поднимется. Он встал, едва дыша и гадая, осмелится ли кто-нибудь засмеяться, но не услышал ни звука, кроме скрипа кожи и свиста ветра. Эйлилл взял коня под уздцы, противясь желанию стукнуть его головой об камень.

— Спешиться! — прорычал он. — Отсюда мы прогуляемся пешком.

Один человек остался с лошадьми внизу, у основания холма, а остальные отправились вслед за Эйлиллом, который торопливо зашагал вперед, раздраженный как желанием поскорее найти Мейв, так и своим падением. Примерно с середины холма они увидели впереди свет. Эйлилл жестом приказал своим людям остановиться.

— Мы должны идти с тобой. Это может оказаться небезопасно, — запротестовал ближайший из телохранителей, высокий мужчина с огромными усами, достигавшими ключиц.

— Не беспокойся, — остановил его Эйлилл. — Если там враги, то я их не боюсь. Меня очень огорчает то, что там, как я подозреваю, находится королева. Правда, в этом случае вы мне ничем не сможете помочь.

Воин понимающе ухмыльнулся и оперся на свое копье. Эйлилл пошел дальше в одиночестве.

Мейв сидела на камне в маленькой пещере, у входа, и смотрела внутрь ее. Рабы только что закончили сооружение костра внутри пещеры, недалеко от входа, и как раз выходили из нее, когда появился Эйлилл. Один из них крикнул, пытаясь предупредить королеву, но Мейв только хмыкнула, не оборачиваясь.

— Все в порядке. Должно быть, это мой муж. Никто другой не мог наделать столько шума, пытаясь подкрасться незаметно.

Эйлилл дал знак рабам удалиться, прошел мимо них, согнувшись чуть ли не вдвое, чтобы не удариться о свод пещеры, и затем сел рядом с Мейв.

— Чем ты тут занимаешься?

Мейв загадочно улыбнулась ему, причем эта улыбка не предвещала ничего хорошего, а потом наклонилась вперед и откинула крышку небольшого дубового ящика, стоявшего возле ее ног. Эйлилл узнал этот ящик и содрогнулся.

— Я могу остаться? — тихо спросил он.

Мейв только пожала плечами.

— Почему нет? Тебе пора кое-что узнать. Ты помнишь Калатина?

Эйлилл думал около минуты.

— Да. Это родственник Форгалла. Но разве он не умер в Ольстере?

Мейв утвердительно кивнула.

— Да, — она посмотрела на открытый ящик. — Я подумала, что неплохо будет пригласить сюда его семейство.

Эйлилл не понял, что она имела в виду, но достаточно хорошо знал Мейв, чтобы не торопить события. Когда Мейв находилась в подобном настроении, все довольно быстро прояснялось, поэтому он просто сидел и ждал. Мейв молча смотрела в пространство, но ничего не происходило. Он чувствовал, что кровь все еще стучит у него в висках после подъема, и ощущал сухость во рту. Тени в пещере задвигались, раскачиваемые языками пламени, и он увидел причудливые картины, бегущие по стенам. Внезапно ему показалось, что стало очень холодно. Он повернулся к Мейв. Она вся подалась вперед, вглядываясь в пляшущие огоньки. Они мерцали и становились кроваво-красными.

— Что? Ты побес-с-спокоила нас-с-с снова. Чего же ты хочеш-ш-шь? — Голос раздавался непонятно откуда, и больше походил на злобное шипение. Так шипит вода, капающая на раскаленный камень.

Эйлилл от неожиданности резко вскочил, ударившись головой о свод пещеры, и свалился на пол. Он лежал на спине, не в состоянии сфокусировать взгляд, а боль от удара затуманила его разум. Он выругался про себя, когда его пальцы ощутили на голове кровь. Мейв не обращала на него никакого внимания.

— Дочь Калатина, скажи мне, что нас ждет в предстоящей битве, — она говорила таким тоном, которого Эйлилл никогда раньше не слышал.

Свистящий голос замолк на несколько мгновений, а затем Эйлилл снова подскочил, но на этот раз успел наклонить голову. Перед ними появилась девочка в возрасте двенадцати или тринадцати лет. Он был уверен, что до этого момента ее в пещере не было, мимо него она также не проходила, но, тем не менее, теперь стояла на расстоянии вытянутой руки. Ее лицо было худым, скорее из-за неестественно тонких костей черепа. Рыжие волосы струились до пояса, а тело скрывалось под одеждой зеленого цвета. Ее глаза были глазами старой женщины, все уже повидавшей, много знавшей и много сделавшей в жизни.

Когда она заговорила, Эйлилл услышал только шипение, причем настолько слабое, что ему начинало казаться, что это лишь игра воображения, хотя он точно знал, что это не так. Тональность этого странного голоса напоминала пение ребенка. Девочка закрыла глаза и стала покачивать головой, предсказывая будущее.

— Я вижу твои армии в ярко-красном цвете. Я вижу их сквозь багровое облако, сквозь кровавую пелену.

Мейв пожала плечами.

— Это не пророчество. Мы начали войну и ожидаем, что прольется кровь, и мы знаем, что такое смерть. Скажи мне больше.

— Я вижу армию сквозь малиновый туман, залитую кровью; головы воинов Коннота опущены, а дух их сломлен.

Мейв от неожиданности и охватившей ее ярости даже выпрямилась.

— Но такое просто невозможно! Конор и мужчины Ольстера валяются в своих постелях, завывая, как женщины в родовых муках. Как может случиться, что мои армии, как ты говоришь, будут разбиты и прольется много крови? Посмотри еще раз.

— Я вижу твои армии в кровавой мгле.

Мейв встала и прошлась по пещере, разговаривая сама с собой.

— Что же это может значить? Ведь в Ольстере не осталось героев, которые смогли бы заварить такую кровавую кашу. — Она повернулась и снова села. — Это значит, что случится стихийное бедствие, да? На нас упадет гора? Как прольется эта кровь?

Последовала короткая пауза. Эйлилл увидел, что глаза девочки закатились вверх и назад, и вздрогнул. Когда она снова заговорила, свист и шипение в ее речи стали еще более заметными.

— Я вижу юношу, совершающего великие подвиги. Я вижу на нем множество глубоких ран, хотя его кожа нежна, как у девушки, а борода еще не выросла. Его тело сплошь покрыто рубцами от ударов мечей и копий, поэтому оно постоянно кровоточит, но он продолжает дерзко бросать тебе вызов. Нимб героя сияет вокруг его головы, знак победы начертан на его челе, он вырастает и меняет свои очертания, превращаясь в нечто неземное. У него честное лицо, его глаза чисты, его одежда богато украшена золотом и шелком, и он носит ее с изяществом и достоинством. Он строен как мальчик, но в битве он свирепее дракона. Его имя…

Она замолчала, будто пытаясь уловить почти недосягаемую мысль, а Мейв наклонилась, вся обратившись в слух.

— Ну! Как его зовут?

— Железный Страж Куллана. Мне не известно, что это значит. Он из Мюртемна и вооружен для боя. Скоро он как орел набросится на твои армии, и воины сотнями лягут перед ним, подобно скошенной траве. Их кровь зальет землю, а их вопли докатятся до Коннота. Много женщин будут оплакивать тела мужчин, поверженных им на поле боя, и многим племенам придется искать новых вождей. Страж будет резать людей, как серп режет снопы, и лишь немногим удастся спастись от его гнева.

— Но погибнет ли Страж?

Пауза длилась дольше, чем обычно. Эйлилл зачарованно наблюдал, как девушка закачалась. Казалось, она сейчас упадет.

— Он погибнет.

— В битве?

— Да… Я не могу…

— Когда? Когда?

Девушка рухнула на землю. Эйлилл заморгал, и вдруг обнаружил, что она исчезла, но голос остался.

— Мы не мож-ж-жем увидеть… туман окружает нас-с-с… нам не дано увидеть.

Мейв выругалась и снова села прямо.

— Погибну ли я? — спокойно спросила она.

Голос отозвался немедленно.

— Ты вернешься в Коннот, хотя многие из тех, кто идет с-с-с тобой, не вернутся.

Мейв откинулась назад, опершись о стену пещеры, и уставилась в потолок; дыхание ее было медленным. Затем ее взгляд скользнул вниз и остановился на Эйлилле. Он знал, что какое бы выражение сейчас ни приняло его лицо, оно не отразит его состояние. Наступила очередная пауза. Он не шевелился, но это уже не имело значения. Мейв накинулась на него, будто подброшенная гигантской рукой.

— Придурок! Насильник свиней! Зловонный пес!

Он вцепился в нее, когда она в прыжке сбила его с ног. Его руки обхватили ее бедра. Он ощутил ее тепло и какой-то миг надеялся, что это всего лишь ее очередная неожиданная смена настроения. Затем он увидел ее искаженное бешенством лицо, ставшее почти уродливым от бессилия и разочарования, и уклонился, когда она в него плюнула.

— Ты не мужчина! Ты разъевшийся боров, которого я должна таскать за собой, как балласт. Почему ты не оставишь меня в покое и не дашь мне надежду? Почему?

Эйлилл понимал, что сказать ему нечего. Он только парировал ее удары и выжидал. Понемногу шторм стал стихать. Она прекратила бить его и теперь колотила руками по стене. С пола он видел ее залитое слезами лицо и ждал. Она не двигалась, ее дыхание постепенно становилось нормальным. Эйлилл очень медленно и осторожно поднял коробку и закрыл крышку. Он отнес ее ко входу в пещеру и сел там, повернувшись спиной к Мейв. Примерно через десять минут он услышал, как она прокашлялась и дважды сплюнула. Сзади раздались ее шаги, затихшие рядом. Он напрягся, оставаясь неподвижным, и ощутил ее руку на своем плече.

— Пойдем, — сказала она. — Дочери Калатина рассказали все, что знали. У нас впереди много дел.

Он посмотрел на нее.

— Эти женщины всегда были такими?

Мейв глядела куда-то вдаль.

— Когда погиб Калатин, его жена была беременна. Она пережила его на месяц и потом умерла при родах, напоследок прокляв Кухулина. — Она улыбнулась. — Боль состарила ее дочерей еще до рождения. Их тела были морщинистыми, а ум — как у взрослых людей. Смысл их жизни состоит только в том, чтобы нести с собой проклятие матери.

— Они всегда выглядят, как… — Эйлилл запнулся.

— Всегда трое в одном теле, но сейчас это уже не совсем так. Когда они закончили обучение, их наставник наделил их особым даром. Большинство людей стараются скрывать свою печаль и ненависть. Они предпочитают менять свою внешность так, чтобы никто не мог видеть, что у них на сердце.

— И они выбрали облик чудовищ?

Мейв кивнула.

— Они предпочли быть честными.

— Но как же эта девочка, которую я видел… — голос Эйлилла постепенно угас.

— Это маскировка. Иногда их забавляет перевоплощение. А их естественное состояние — это трое в одном теле. — Она глубоко вздохнула. — Они родились всего несколько лет назад, но сейчас уже старше нас с тобой и имеют такую силу, о которой мы можем только мечтать. Не называй их чудовищами, тогда всех нас следует назвать монстрами. Они просто позволяют другим видеть их.

Эйлилл заколебался, но потом посмотрел на нее.

— Остановимся ли мы или пойдем до конца?

Ее взгляд блуждал где-то в пространстве, но голос звучал решительно.

— Мы пойдем, — сказала она. — Мы пойдем вперед, и мы будем жечь и разрушать, и заберем все, что у них есть. Ко времени нашего возвращения, с победой или после поражения, богатство Ольстера будет уже на пути в Коннот, — ее рука опустилась на рукоять меча. — А когда мы встретим Кухулина, то обойдем его, если сможем, а если не сможем, то нападем и раздавим его. Ведь он один, а у нас армия, в составе которой много великих воинов, включая половину героев Красной Ветви, воинов из Ленстера и партнера Кухулина по тренировкам, Фердию. Великие воины Ольстера, те, кто остался его защищать, все лежат в постелях и кричат от боли. Те из них, кто идет с нами, не страдают, поскольку они не защищают Ольстер, — так сказано в проклятье. Возможно также, что дочери Калатина ошиблись в своих пророчествах, поэтому мы продолжим эту войну.

Эйлилл долго смотрел на нее. Она любовалась пейзажем, ее золотистые волосы вечер окрасил в темные тона, а луна заставила их блестеть. Ее разум уже готовился к первой встрече с Кухулином. Эйлилл глубоко вздохнул.

— Отлично, тогда мы продолжаем идти вперед.

Когда я до крови скреб себя жесткой щеткой, то понимал, что завтрашний день может оказаться для меня последним.

34

Мы гнали колесницу так, как никогда раньше, оставив далеко позади Оуэна с его усталой лошадью.

Проход Ирард Куплен является воротами из Коннота в Ольстер. Существует еще лишь один вариант — долгий обходной маршрут. Проход — это узкое ущелье длиной около мили с глубоким ручьем примерно посередине, текущим ох Ольстера в сторону Коннота. С одной стороны ущелье ограничивают крутые холмы, а с другой — широкое и коварное болото, безопасно пересечь которое сможет разве что стрекоза. Барды знали множество историй о вторжениях в Ольстер со стороны Коннота в старые времена, и у всех у них была одна общая особенность. Пока удерживали Ирард Куилен, Ольстер оставался в безопасности. Как только его захватывали войска Коннота, они могли широким потоком растечься по центральной равнине Ольстера, как подогретый мед по блюду. Опыт тактиков многих поколений и простой здравый смысл говорили одно и то же, поэтому в качестве единственного подходящего места для обороны Кухулин мог выбрать только Проход.

Кухулин стоял рядом со мной в колеснице и, будто пытаясь усилием воли приблизить конечный пункт нашего марш-броска, вглядывался в горизонт на западе, пока ветер не выжал слезы из уголков его немигающих глаз. Ему не было необходимости подгонять меня. Я гнал коней как человек, преследуемый Эйменидами, подбадривая их своими криками. Серый из Мачи и Черный Санглин мчали колесницу, подгоняемую ветром, без видимых усилий, проносясь в такой близости от крутых склонов и валунов, что можно было к ним прикоснуться, и так напугали меня, что через какое-то время мой страх превратился в веселье, и мне стало уже все равно, чем это закончится. Когда произойдет то, в результате чего ты умрешь, тогда станешь свободным от всего. В период между пониманием этого обстоятельства и его реализацией можно успеть испытать то состояние, которое люди называют храбростью. В любом случае, на такой скорости все могло закончиться достаточно быстро. Я не хотел умирать, но единственной надеждой было добраться до Прохода первыми. Я верил, что Кухулин способен сделать почти невозможное, но даже величайший герой Ольстера не мог сдержать движение армии в десятки тысяч воинов на широком фронте. Мы должны были добраться до Ирард Куилен раньше Мейв, или же война закончится еще до ее начала.

По мере того как наша колесница в облаке пыли и под стук копыт увозила нас все дальше от Имейн Мачи по центральной равнине страны, мы обнаружили встречный поток женщин и детей, убегавших от передовых отрядов, посланных Мейв грабить фермы жителей Ольстера и добывать провиант для снабжения ее армии. Вначале мы старались всех приветствовать, подбадривая этих людей, но все беженцы отвечали нам с гневом и болью, всем было что рассказать, и Кухулин старался вежливо выслушивать людей, в то время как я торопил его вперед. Мы слышали истории о женах, тащивших своих стонущих мужей в амбары или в заросли папоротника — куда только можно было, — чтобы спрятать их от воинов Коннота. Женщины отворачивались при виде своих горящих ферм и уводимого врагом скота. Рассказывали они и о женщинах, взявших в руки мечи, чтобы защитить свои семьи и имущество от захватчиков. Они сражались до тех пор, пока в состоянии были поднять руку на врагов. Я видел слезы, катившиеся по щекам рассказчиков, сообщавших о том, как весело смеялись люди Мейв, изрубив тела этих храбрых женщин и бросив их в пылающие дома. Мы также узнали, что некоторые из мужчин, оказавшиеся в меньшей степени подверженными слабости, пытались сопротивляться и даже достигли некоторых успехов, но потом они вынуждены были отступить к холмам, поскольку их оказалось слишком мало.

Мы с Кухулином выслушивали все эти истории, полные горя. Мы видели, как воинов Ольстера, извивающихся от боли, словно угри, везли мимо нас в повозках или привязанными к лошадям, поскольку они не в состоянии были даже держать поводья. Кухулин был мрачен как туча и постоянно бормотал проклятия, а я пел коням свою песню, и все вместе мы мчались навстречу врагам. У меня появились новые ощущения, которых я раньше не испытывал. Впервые в жизни я начал думать о том, что существует нечто настолько важное, что за него стоит умереть, и это пугало меня больше чего бы то ни было. Я решил приглядеться к себе повнимательнее, поскольку чувствовал, что могу в любой момент пожертвовать собой, чтобы совершить нечто героическое, но совершенно бесполезное.

Мы остановились, чтобы выслушать еще одну историю, правда, так и не дослушали ее до конца, поскольку должны были скакать дальше. Нам довелось встретить одного из лодочников кузнеца Куллана, того самого Куллана, пса которого убил Сетанта. Он узнал нас и бросился к ногам Кухулина. Оуэн тоже слышал его историю. Я старался не слишком приближаться к Оуэну, когда тот пел, но помню песню, сложенную им в тот день.

Замок Куллана-кузнеца стал травою и пеплом, Дымом затянуты рухнувших сводов провалы, И никого не осталось в домах тех безлюдных. Падают капли дождя на столы, где пиры шли когда-то, Сквозь почерневшие балки главного зала, Крыша сгорела и виден в нее небосвод. Мужчины и женщины, что веселились здесь раньше, В рабство попали, а все их герои убиты, Стены разбиты, и стали не выше, чем детский башмак. Пес Кухулина — замка защита — Лег навсегда рядом с трупом хозяина зáмка У почерневших от крови ворот. Пали семь раз по семь воинов Мейв Рядом с его головой, и еще семь у ног. Сотня вражеских стрел пронзила его, Но, умирая, успел он загрызть еще одного — Того, кто посмел подойти к мертвому Куллану. Воины Коннота в страхе не смели приблизиться, Веря, что пес заколдован и вовсе не умер, Пока не смогли, наконец, отрубить ему голову.

Кое-что из того, что доводится услышать, проходит мимо ушей, а другое запоминается надолго. Когда мой легион сражался со скифами, нам рассказывали о том, что варвары разрезали члены пленных по длине, как огурец, а затем заливали разрезы горячей смолой, чтобы человек не умер от потери крови. Хотя мы и знали, что большинство подобных рассказов — не более, чем слухи, этот заставил меня поклясться себе, что меня не возьмет в плен ни один скиф. Более того, многие из нас были друзьями пленных, и подобные истории заставляли нас сражаться с удвоенной яростью, чтобы их освободить. Не исключено, что эти байки распространяли наши центурионы именно с этой целью.

Песня о смерти Куллана и его верного пса заставила Кухулина еще больше помрачнеть, а на его лбу, подобно ползущей под кожей змее, вздулась крупная вена. Он прошел мимо меня к лошадям и заговорил с ними на языке, который был мне непонятен, но, похоже, кони его поняли. Слушая, они пошевеливали ушами, и, казалось, его слова придали им необычайную бодрость. Они помчались вперед с такой силой, будто отдыхали целые сутки, и каждый мужчина, женщина или ребенок из людей, бежавших от армии Мейв, видел, как мы проносились мимо них навстречу бесчисленным полчищам врагов. Из уст в уста распространялись слухи о том, что единственный, но величайший герой Красной Ветви, способный сражаться, скачет прямо в пасть к неприятелю в облаке пыли. Они рассказывали всем, кого встречали, что колесницу Кухулина везут два огромных жеребца, один из них серый, а другой — вороной, что их глаза сверкают темным огнем, а из-под копыт летят искры. Люди утверждали, что колесницей героя управляет светловолосый гигант, направляющий коней одним касанием своего жезла, не применяя удил и кнута, поскольку кони понимают его без слов. С особой надеждой в голосе говорили они о том, как Кухулин — герой из героев — стоял в полном вооружении рядом со своим великаном-колесничим, наклонившись вперед в своем стремлении схватиться с врагами. Он мчался через леса, холмы и реки по дороге к Проходу Ирард Куилен, а его плащ развевался за ним по ветру, как крыло гигантской бело-красной птицы.

Оуэн снова приукрашивал события. Впрочем, мне понравились строки, где говорилось обо мне.

Мы прибыли к Проходу в полдень, третьего дня. Земля здесь оставалась гладкой, не изрытой колесницами, и мы поняли, что успели вовремя. Судя по отпечаткам копыт, тут уже проехали мелкие передовые отряды, но и только. Мы увидели лагерь основных сил армии вторжения за Проходом, на территории Коннота. Более мудрые вожди поспешили бы пройти его без остановки.

— Они пойдут прямо здесь, — сказал я. — И мы не сможем их остановить.

Кухулин поднялся в колеснице на носки, все его тело напряглось.

— Вероятно, к этому приложил руку Фергус, — произнес он с довольной улыбкой. — Мейв не стала бы останавливаться без важной причины.

Кухулин выпряг лошадей из колесницы и, похлопав их по дымящимся спинам, предоставил им возможность взглянуть на вражеский лагерь, чтобы они знали, что их усилия не были напрасными. При виде врагов лошади стали яростно кусать удила и стучать копытами. Кухулин засмеялся и отпустил их попастись, пообещав им участие во множестве сражений. Его глаза расширились от возбуждения, у него был настолько отсутствующий вид, что я уже стал гадать, не забыл ли он вообще о моем существовании. Я отвел лошадей к ручью и смыл с них пену, а затем вытер их сухой травой. Когда я вернулся, то увидел, что он разместил свое оружие вокруг колесницы так, чтобы оно было под рукой, и уселся в ожидании армии Мейв. Оуэн устроился рядом с ним. Лошадь барда была привязана к дереву и дрожала от усталости.

На этот раз я был рад видеть Оуэна, хотя и знал, что его присутствие объясняется не только дружескими отношениями. У него, как всегда, наготове было множество историй и, кроме того, его интересовали подробности нашего путешествия, он дотошно о них расспрашивал. Говоря об этом, я чувствовал, что его разум обрабатывает излагаемые события, как скульптор обтесывает глыбу мрамора. Когда наша беседа закончилась, уже стало темнеть. Мы сидели втроем, не разводя костра, подкреплялись сушеным мясом и ждали.

Воинам Коннота не было известно о нашем присутствии. Конечно, они предполагали, что мы появимся, но не знали точно, где и когда, и поэтому заранее разослали патрули, чтобы найти нас и доложить об этом. Некоторые из них нас обнаружили, но у них не было возможности сообщить о своем успехе. Часть из них мы захватили врасплох, когда они выискивали мужчин Ольстера, лежавших беззащитными в постелях, а других застали за кражей скота. В основном это были бандиты, не имеющие отношения к регулярным войскам, бесполезные в сражении и способные только грабить. Мы убили их всех, и Кухулин взял их головы в качестве трофеев. Я хотел, чтобы он разрешил нескольким из них вернуться, чтобы посеять страх в рядах противника, но он только рассмеялся и сказал, что враги в любом случае будут его бояться, и слухи не заставят себя ждать, когда люди, которые утром были совершенно здоровы, к ночи не вернутся обратно.

— О мужчине, победившем многих врагов, можно говорить как о грозном воине, но он остается человеком. Мужчина, заставляющий врагов исчезнуть бесследно, становится больше, чем простым смертным.

Во время своей краткой речи Кухулин выглядел достаточно напыщенным. Я подумал вначале, что он цитирует Цезаря, но ведь он не умел читать, да и в Ольстере вообще не было книг.

Затем у Кухулина возникла новая идея. Мы поймали лошадь, принадлежавшую одному из убитых им людей, и привязали к седлу за волосы всю быстро увеличившуюся коллекцию голов, собранную Кухулином в этих местах. Когда наступила ночь, мы заставили эту лошадь галопом помчаться во вражеский лагерь. Там раздался крик, затем еще один, после чего поднялся страшный шум, и в ночи загорелось множество факелов. Я не думаю, что воины Коннота спокойно спали после того как мимо них пронеслась лошадь со свисавшими по бокам гирляндами из полусотни голов их товарищей.

Мы с Кухулином разбили лагерь у брода, являвшегося единственным местом, где колесница могла форсировать реку, протекавшую через Проход Ирард Куилен. Кухулин попросил меня постоять несколько часов на страже, а сам лег поспать. Когда на рассвете он проснулся, мы запрягли лошадей в колесницу, надели свои лучшие доспехи и взяли с собой весь запас стрел, а затем обрушились на армию Мейв, как орлы, стремительно атакующие добычу с вершины горы. Я не считал, что обнаружить себя подобным образом было хорошей идеей, но Кухулин был настроен решительно и считал необходимым нагнать на врагов страх перед Зевсом (или Лугом, или любым другим божеством, оказавшимся поблизости). Мне было ясно, что для нас единственным спасением были скорость и неожиданность, и я заставил Серого и Санглина скакать резвее, чем когда-либо раньше. Я трижды объехал армию Коннота на таком расстоянии, что в наших щитах отражались огни их лагеря, и мы засыпали их стрелами и камнями из пращи. Потом говорили, что на каждом круге Кухулин убивал тридцать раз по три, как во время непосредственного столкновения с теми, кто при виде его вступал в схватку, так и стрелами, дротиками и мечом, когда воины бежали мимо нас, охваченные страхом и паникой, посеянными нами.

Потом мы возвратились в свой лагерь, и я несколько часов стоял на страже, но был настолько уставшим, что мои мысли, казалось, убегали от меня, как шарики ртути, а затем возвращались, как волны, разбивающиеся о берег, формируясь и распадаясь так быстро, что я не мог их контролировать.

Эйлилл осознал размеры потерь, нанесенных этой атакой, и отдал приказ своим людям отступить и перегруппироваться в отдалении, под прикрытием скал и фронтального редута, чтобы перевязать воинам раны и привести войска в порядок. Мейв в бешенстве набросилась на него, обзывая его и воинов трусами, и погнала их с помощью отборной ругани обратно к Проходу, где их уже поджидал Кухулин. Он направил на них колесницу, разделив силы атакующих на две части и сбив Эйлилла с лошади. Лучшие воины Эйлилла прикрыли его, чтобы помешать Кухулину убить упавшего короля, но Кухулин не стал снова атаковать. Вместо этого он набросился на пеших солдат, стараясь нагнать на них побольше страха. Многие в ужасе бежали при виде боевого неистовства врага, увидев его в совсем ином свете. Они говорили, что его тело корчилось в судорогах, а конечности менялись местами, что волосы на его голове встали дыбом, а густой темный фонтан крови, бивший из его головы, красным шлейфом падал перед глазами его противников. Множество людей погибли под колесами, многих раздавили копыта и разорвали зубы бешеных коней Кухулина, прокладывавших кровавую колею сквозь толпу. Те, кто продолжали сражаться, были ошеломлены яростью его атаки и падали перед ним, как колосья под серпом жнеца. Позади Кухулина оставалось множество трупов, так что никакие проклятия или лесть со стороны Мейв уже не могли заставить ее воинов в тот день снова идти вперед.

В ту же ночь Кухулин снова атаковал — так же, как и в предыдущую ночь, и опять он превратил сотни воинов Коннота в беспорядочно бегущее стадо и многих убил, а еще больше вывел из строя. На следующий день уже часть войска Коннота напала на лагерь Кухулина, но он ждал их в полной готовности и атаковал сверху, засыпав нападавших стрелами и дротиками. Он заставил их отступить, а затем кинулся за ними, стреляя в бегущих, пока не оказался на расстоянии выстрела из лука от ядра армии.

Тот же самый сценарий повторялся в течение последующих двух ночей, и каждый раз Кухулин убивал многих, а его слава непобедимого воина выросла так, что солдаты армии Мейв уже начали всерьез считать его демоном, а не человеком. В то же время сам Кухулин прекрасно понимал, что, даже несмотря на панику, охватившую лагерь противника, он не сможет достаточно долго сдерживать натиск целой армии. Поэтому, когда Эйлилл уговорил Мейв вступить в переговоры, Кухулин с радостью на это согласился.

Когда на следующий день мы отправились на переговоры, все, кого я мог видеть, отступили как можно дальше и смотрели на Кухулина с таким видом, будто он в любой момент мог превратиться в огненный смерч. Кухулин стоял перед сотнями воинов Коннота вместе со своим колесничим, единственным боевым товарищем, гордо подняв голову. Его доспехи с красно-золотой резьбой на панцире сияли в лучах полуденного солнца, слепя глаза коннотцев так, что все его тело казалось охваченным пламенем. Длинные черные волосы свободно падали на его плечи, а шаловливый ветерок заставил одну из прядей обвиться вокруг древка его огромного копья — так рука ребенка обвивает шею отца.

Нас разделяло пыльное пространство. Мейв стояла в колеснице впереди тысяч воинов, приведенных ею к воротам Ольстера, и сверлила взглядом единственного мужчину, ставшего на ее пути. Он находился в пределах досягаемости ее стрел и, если бы не развевавшийся над ним флаг перемирия, был бы уже мертв. Кухулин смотрел на нее, и тень улыбки блуждала по его лицу. Его руки и ноги были стройными, кожа — светлой, а белые рубцы, как иней, сплошь покрывали все участки его тела, не прикрытые доспехами, но лицо было не тронуто шрамами и оставалось гладким, как у девушки. Оно было безбородым, но глаза Кухулина смотрели спокойно и твердо. В нем не было заметно возбуждения или напряжения, не создавалось ощущения, что он в этот момент оценивал своих врагов или стоящую перед ним задачу. Он просто терпеливо ждал развития событий. Рядом с ним стоял его возничий, в котором Мейв, без сомнения, узнала молодого иноземца, в свое время прибывшего к ней вместе с бесталанным бардом со шпионской миссией. Разумеется, она заметила, что он был высок и светловолос, и внешне являлся полной противоположностью своего властелина. Думаю, что вместе мы представляли собой интересную пару. Как превосходный знаток в таких делах, Мейв, очевидно, заметила и то, с каким небрежным изяществом и легкостью колесничий держал поводья, учитывая габариты и темперамент лошадей, которыми он управлял.

Мейв и Эйлилл тронулись вперед, каждый в своей колеснице, и остановились на расстоянии броска копья от того места, где стояли мы с Кухулином. Наш герой окинул безразличным взглядом сначала их, а затем и все построившееся рядами войско. Он сделал почти неуловимое движение головой, которое большинство людей просто бы не заметило. Я тихо щелкнул языком, и два огромных жеребца плавно, в ногу пошли вперед, катя колесницу так легко, как будто она была сделана из соломы. Мы неспешно приблизились, остановившись от короля и королевы на расстоянии, позволявшем вести разговор. Я обратил внимание на маленькую коричневую голову, с любопытством выглядывавшую из колесницы Мейв. Увидев нас, собака прижала уши и стала лаять. Мейв с нежностью посмотрела вниз, на свою любимицу, и на ее лице появилась улыбка.

Наш герой салютовал своим противникам, и те официально ответили на его приветствие. Кухулин заговорил первым, по праву человека, находящегося на своей территории.

— Похоже, что вы потеряли нескольких людей, — заметил он.

Эйлилл усмехнулся.

— Я не люблю терять людей, — ответил он. — Но, как видишь, нас здесь много. Мы можем позволить себе потерять еще нескольких, но при этом сохранить свою силу.

Он повернулся, широким жестом охватив армию, затопившую своей массой всю долину и окружавшие ее с обеих сторон холмы. Кухулин выглядел серьезным и долго молчал, осматривая ряды врагов, будто подсчитывая их количество. Затем он пожал плечами.

— Вас много, но не бесконечно много. Если я буду убивать по сотне каждый день, то однажды никого не останется. И что вы тогда будете делать?

Мейв в своей колеснице нетерпеливо дернулась.

— Это заставляет тебя думать, что мы тебя не прикончим? — выпалила она.

Кухулин кивнул, показывая, что серьезно воспринимает ее вопрос.

— Ни один человек не может быть уверен в этом. Но я полагаю, что мой черед умереть еще не наступил. Кроме того, я готов рискнуть. Я у себя дома, и мне некуда идти. Как вы считаете, долго ли еще ваши люди захотят оставаться здесь, если кампания будет продолжаться в том же духе?

Эйлилл посмотрел на Кухулина, и я увидел уважение в его взгляде. Все мы знали, что огромное войско, пришедшее из Коннота, управлялось посредством двух принципов: вассальной преданности и возможности получения военной добычи. Воины Коннота были преданы своим королю и королеве. Люди из Ленстера были верны только самим себе, да и то в весьма незначительной степени. Наемники из Альбы и других мест находились здесь за плату, а рабы надеялись обрести в бою свободу или найти свою смерть. Единственное, что объединяло их всех — это возможность награбить добра и обзавестись богатыми трофеями. Их совершенно не интересовали проблемы Мейв или бык из Кули. Пока армия продвигалась вперед, пока можно было получать новых рабов и гнать стада в Коннот, она оставалась сплоченной. Однако если войска начнут топтаться на месте, постоянно неся чувствительные потери и не имея никаких успехов, то воины постепенно потеряют веру в победу Мейв и Эйлилла, или же у них просто закончится продовольствие. Тогда могло случиться все что угодно, и Эйлилл не знал, чего при этом можно было ожидать от армии. Однако это был не тот вопрос, над решением которого следовало размышлять в этот момент.

— Сложившаяся ситуация не является благоприятной для всех нас, — сказал Эйлилл, игнорируя яростный взгляд своей супруги. — Возможно, мы сможем найти приемлемое для обеих сторон решение.

Кухулин улыбнулся столь явной откровенности.

— Вот как? И каково же оно будет? Вы должны знать, что меня устроит только ваше возвращение домой.

Как Эйлилл, так и Кухулин знали, что существующее положение не может оставаться таким бесконечно. Даже если Кухулин сможет по-прежнему сдерживать армию, как ему удавалось это делать до сих пор, он был все же единственным воином, и его можно было обойти, выбрав другое направление наступления. Для того, чтобы попасть в Ольстер в обход Прохода, нужно было проделать долгий путь, но это было вполне возможным. А тем временем с Кухулином, раньше или позже, можно будет покончить. Проблемой Эйлилла было время. Не было гарантии, что слабость, охватившая защитников Ольстера, будет длиться вечно. Когда эта напасть закончится, армия коннотцев может быть атакована со всех сторон войсками, сражающимися с пришельцами на собственной территории. Кухулин понимал все это, и его задача состояла в том, чтобы любыми способами тянуть время. В то же время Эйлилл решил разыграть свою самую сильную карту.

— Я предлагаю следующее. Ты остаешься здесь у брода, а мы ежедневно будем посылать на бой с тобой одного из наших лучших воинов. Пока будет длиться сражение, мы будем идти вперед. Если ты будешь убит, мы, разумеется, пойдем дальше. Если будет побежден наш воин, мы остановимся в момент его гибели и будем ждать до следующего утра, до начала очередного поединка, чтобы вновь начать движение. Что ты на это скажешь?

Наступила недолгая тишина, пока Кухулин обдумывал предложение Эйлилла, а затем он улыбнулся и одобрительно кивнул.

— Согласен, — ответил он. — Это честное предложение. Хотя схватки не будут интересными, поскольку я вынужден буду убивать твоих людей как можно быстрее.

Эйлилл тоже позволил себе слегка улыбнуться.

— Тогда наш воин встретится с тобой здесь на рассвете, — сообщил он, отсалютовал Кухулину и развернул свою колесницу.

Кухулин велел мне сделать то же самое, и мы двинулись вверх по холму. Я стоял рядом с Кухулином.

Мы уже были слишком далеко, чтобы услышать разговор между королем и королевой, но Фергус рассказал о его содержании позже.

Колесница Мейв почти сразу же оказалась рядом с повозкой ее мужа.

— Для чего ты это сделал? — прошипела она. — Ты свел на нет наше численное преимущество, и ради чего?

— Чтобы сохранить союзников и убить Кухулина, которого я, впрочем, предпочел бы иметь в качестве друга, а не врага, — ответил Эйлилл ровным и тихим голосом. — А теперь заткнись. Не надо больше слов здесь и сейчас, — он замолчал и повернул лошадь.

Мейв раздраженно фыркнула.

— Мои люди обойдут его и проникнут в Ольстер, что бы ты ни говорил, — заявила она, но Эйлилл уже уехал.

Она натянула поводья, разворачивая свою колесницу. Ее резкий маневр застал собачку, сидевшую у ее ног, врасплох, и та вылетела из повозки. Мейв озабоченно смотрела, как животное шлепнулось на землю, и уж намеревалась сойти, чтобы оказать ей помощь, но собака вскочила, как ни в чем не бывало, отряхнулась и затрусила к ней.

Мейв посмотрела на склон, по которому поднималась колесница Кухулина.

— Попрощалась ли с тобой твоя мать? — выкрикнула она.

Кухулин хмуро смотрел на нее, не отвечая. В его руке была праща, а в пращу был вложен плоский камень. Его рука внезапно дернулась назад, праща дважды описала круг над его головой, вытянулась, и камень вылетел из пращи быстрее мысли. Мейв схватилась за щит, но камень был предназначен не ей. В тот момент, когда карманная собачка собиралась снова запрыгнуть в колесницу, камень угодил ей в голову с треском, который донесся до Эйлилла и заставил его оглянуться. Увидев, что случилось, он тут же повернул свою колесницу и погнал лошадей туда, где стояла Мейв.

Она в ужасе смотрела вниз на бездыханный труп собачки. На землю вытекали мозги пса.

— НЕТ!!! — ее вопль донесся до последних рядов войска, так что его услышали все.

— Это тебе за смерть пса Куллана, — тихо произнес Кухулин. — Сейчас мы в расчете, и можно начинать новую игру.

Пока он это говорил, Мейв гнала своих встревоженных коней ему навстречу. Они неслись галопом, пока не достигли каменных глыб, где затоптались на месте, а затем стали пятиться, не желая идти дальше. Несмотря на охватившее ее бешенство, Мейв увидела, что стегать их бесполезно. С криком отчаяния она соскочила с колесницы, сбросила свой плащ и побежала туда, где стоял Кухулин. Он спокойно сошел с колесницы, и я подал ему меч. Подбежав к нему, Мейв попыталась опустить свой меч на его голову, а он парировал удар. Два клинка встретились, высекая искры. Мейв снова ударила сверху, и снова встретила блок мечом. Она яростно нападала, не делая попыток защищаться, осыпая его ругательствами и пытаясь поразить, нанося удары со всех сторон. Ее меч был длиной в половину роста человека, но, охваченная бешенством, она размахивала им как тростинкой. Кухулин не отступал, встречая все ее удары, но не делая никаких попыток атаковать. Она осознала, что он не намерен причинить ей вред, и подобное унижение удвоило ее усилия. Мечи описывали широкие круги вокруг сражающихся и сталкивались со звоном молота, бьющего по наковальне. Трижды ей удавалось пробить защиту и ранить его, но недостаточно глубоко, чтобы получить преимущество, и он продолжал стоять на месте, по-прежнему не атакуя, и блокировал ее удары, держа рукоять меча двумя руками.

Никто не в состоянии был бы длительное время нападать с такой свирепой энергией. Подбегая к дерущимся, Эйлилл заметил, что усталость уже замедлила быстроту ее движений, и понял, что совсем скоро только ее злость будет заставлять ее продолжать бой, пока она не остановится в изнеможении, опозоренная и униженная. Эйлилл без колебаний бросился к ней в тот момент, когда она подняла меч для последнего удара, и схватил ее за руку. Мейв почти удалось высвободиться, но он продолжал сжимать ее кисть, и ей пришлось отступить. Эйлилл не отпускал ее, пока она пыталась отдышаться, опершись на меч. Мейв дышала, как загнанная лошадь, и с трудом сдерживала слезы бессильной ярости.

— Я никогда… не прощу тебе… этого! — прохрипела она, причем я не был уверен, кому из двоих мужчин были адресованы эти слова.

Она с ненавистью посмотрела на Кухулина, затем повернулась и медленно побрела вниз по холму. Эйлилл обернулся к Кухулину, и их глаза встретились. Какое-то мгновение мне казалось, что между ними возникло взаимопонимание. Затем Кухулин заговорил:

— Тебе еще не поздно уйти, даже сейчас.

Эйлилл улыбнулся и покачал головой.

— Теперь уже поздно, — просто ответил он. — Слишком поздно для всех нас. — Он отсалютовал своему противнику. — До завтра.

Кухулин вскинул в ответ руку, но промолчал. Он смотрел, как Эйлилл подъезжает к жене, сидевшей на земле. Слезы текли по ее лицу и падали на еще теплый труп маленькой коричнево-белой собачки.

35

Утром первого дня перемирия Мейв послала за Фрейчем МакФидайгом, который недавно делил с ней ложе. Я знаю об этом, поскольку тогда меня как раз посетили дочери Калатина и показали Мейв в ее палатке, и мне стало понятно, что там замышлялось. Я мог видеть события независимо от того, где они происходили, а платой за это были неспокойный разум и пожелтевшая, как у больного старика, кожа.

Когда появился Фрейч, Мейв подняла голову.

— Фрейч, мне уже надоел этот мальчишка. Избавь меня от него.

Фрейч отправился выполнять задание королевы вместе с девятью товарищами и обнаружил Кухулина, купающегося в ручье.

— Ты сдаешься? — соблюдая формальности, крикнул ему МакФидайг.

— Никогда.

— Тогда мы будем сражаться. — Фрейч повернулся к своим приятелям. — Я нападу на него в ручье. Бойцы Ольстера не очень уверенно чувствуют себя в воде.

Он снял одежду и побрел навстречу Кухулину.

— Если ты подойдешь ближе, мне придется тебя убить, — предупредил его Кухулин. Фрейч продолжал приближаться. — Ну что же, отлично. Выбирай вид единоборства.

— Каждый обхватит другого одной рукой, — предложил Фрейч и тут же, быстро обхватив Кухулина за пояс, попытался его бросить.

Они долго так боролись, пока Фрейч не поскользнулся и не оказался под водой. Кухулин подержал его там некоторое время, а затем вытащил на воздух.

— Итак, — спросил он, — желаешь ли ты пощады?

Фрейч посмотрел Кухулину в глаза и замотал головой.

— Я не хочу, чтобы говорили, будто я просил пощады.

Кухулин ответил ему понимающим взглядом и вскоре передал мертвое тело Фрейча его друзьям с должным уважением и почетом.

На второй день Кухулин убил героя коннотцев Орлама, сына Мейв и Эйлилла, но пощадил его возничего, поставив ему условие, что тот поступит в точности так, как ему будет сказано. Кухулин взял голову Орлама и привязал ее к спине возницы.

— Возвращайся в лагерь и не останавливайся, пока не достигнешь его центра. Если ты остановишься или отклонишься от указанного пути, то тебя догонит моя праща.

Колесничий отправился в лагерь с головой Орлама, но, увидев у его границы Мейв и Эйлилла, подошел к ним и положил голову у их ног, пояснив, что потребовал от него Кухулин. Когда он закончил, они услышали окрик, и увидели на склоне холма Кухулина, размахивавшего пращей. В то же мгновение между королем и королевой со свистом пролетел камень и размозжил голову этого человека.

Мейв не стала ждать третьего дня и послала против Кухулина одного за другим сразу трех героев. Кухулин убил их всех, но третий, прежде чем погиб, сражался очень хорошо в течение целого часа, и Кухулин заснул от усталости сразу же по окончании этого поединка, не дожидаясь, пока я перевяжу его раны.

Когда Кухулин проснулся и возвратился в свой лагерь, его атаковали трое сыновей Фрейча со своими колесничими. Они сочли личным оскорблением то, что Кухулин нанес чести Коннота такой урон. Кухулин сразил и их, однако получил глубокую рану в правую руку. Именно тогда он поклялся, что, если снова увидит Мейв или Эйлилла, то поразит их из пращи в ответ за бесчестное нападение нескольких бойцов одновременно вопреки договоренности. Таким же способом он убил белку, которую кормила Мейв, ручную птицу, сидевшую у нее на плече, и еще нескольких мелких животных, бывших ее любимцами. Каждый раз, когда такое случалось, Мейв впадала в неистовство и посылала очередных героев за головой Кухулина, причем количество нападавших постоянно увеличивалось. Иногда, правда, они отказывались биться вместе против одного, и сражались по очереди, но чаще забывали о принципах и атаковали все одновременно. Результат всегда был один и тот же: Кухулин уничтожил их всех, хотя и дорогой ценой.

Когда я заснул, меня обвили дочери Калатина, и я увидел, как Мейв сумела использовать Фердию.

На девятое утро Мейв послала за Фердией, который завтракал вместе с воинами из Ленстера. Ей пришлось трижды посылать за ним, прежде чем он пришел.

И вот полог палатки откинулся, вошел Фердия. Некоторое время они в упор смотрели друг на друга. Фердия скрестил руки на груди, заставив свои костяные доспехи заскрипеть.

— Ты хочешь, чтобы я сразился с Кухулином, — сразу же заявил он.

— Да.

— Я не могу.

— Не будешь с ним драться?

— Именно. Не буду. Он мне как брат.

Мейв улыбнулась.

— Он был твоим товарищем, когда вы тренировались вместе. С тех пор прошли годы.

— Это не имеет значения. Мы все равно остаемся друзьями.

— Но ты с ним больше не виделся.

— А разве твоя дружба ограничена временем?

Мейв сменила мотивацию.

— Он сражается за Конора.

Уверенность стала сползать с лица Фердии.

— Конор — его господин, он присягал Конору на верность.

Мейв подалась вперед в кресле.

— Присягал человеку, нарушившему законы гостеприимства, разрушившему свое королевство ради женщины, не любившей его, человеку, который сейчас в Имейн Маче сам вопит, как женщина? Разве ты сохранил бы верность такому человеку?

Фердия пожал плечами.

— Кухулин сохранил.

— Значит, он глупец.

— Возможно. Но он остается моим другом, и я не буду с ним сражаться.

Мейв встала и подошла ко входу в палатку, не глядя на него.

— Я отдам тебе Финавир, свою дочь, а также свою дружбу, — она увидела, что он покачал головой. — Ты ведь всегда восхищался ею.

Фердия невесело усмехнулся.

— Это правда. Но разве я ей нравлюсь?

— Финавир, а также земли и скот по твоему выбору. Это великая честь для тебя.

Фердия поднял указательный палец.

— Я ее недостоин. Но знает ли Финавир, что ты предлагала ее каждому воину, погибшему на том холме? В лагере говорят, что, когда предлагают Финавир, это равносильно смертному приговору.

Мейв в ярости повернулась к нему.

— Хватит! Готов ли ты сражаться с ним только ради чести?

Фердия долго смотрел на нее.

— Моя честь — это мое личное дело. Ты не можешь говорить мне о чести, когда твои люди каждый день идут на Ольстер в обход, игнорируя твое обещание, что движение армии будет происходить, только пока он будет биться.

Она густо покраснела.

— Это обещание давал Эйлилл, а вовсе не я.

Он снова скрестил руки.

— Я поклялся следовать за тобой. Я готов сражаться рядом с твоими мюнстерцами, которые всего год назад были врагами Ленстера и до сих пор нам не друзья. Я буду драться вместе со своими родственниками против своих друзей, я буду вместе с тобой воевать против Ольстера, но я не буду биться с Кухулином. Мне не нужна Финавир, не нужна твоя земля, а моя честь всегда останется при мне. Нет, я не пойду на это.

Мейв отдала распоряжение. Фердия, увидев входящих мужчин, отступил и схватился за меч, но потом, заметив, что все они не вооружены, опустил руку. Все эти люди выстроились перед ним в ряд.

Мейв спросила Фердию, показав на них жестом:

— Ты знаешь этих людей?

Фердия замотал головой, как бы стараясь прояснить сознание.

— Некоторых из них. Они — барды.

Мейв улыбнулась.

— Расскажите великому воину Фердии, что вы будете делать завтра.

Вперед вышел темноволосый коротышка.

— Завтра я поеду в Ленстер. По пути я сочиню сатирическую песню о Фердии — трусе, который отказался сражаться за свою королеву.

— Это… ты не моя королева! — выкрикнул Фердия, запнувшись от ярости.

Вперед вышел следующий бард.

— Завтра я отправлюсь в Мюнстер, чтобы спеть о том, как Фердия отказался от прекрасной Финавир, за которую готов умереть любой настоящий мужчина, поскольку Фердия понимает, что не в состоянии ее удовлетворить.

Фердия только отмахнулся от него небрежным движением руки, но тут же заговорил третий бард.

— Я тоже еду в Мюнстер, чтобы рассказать людям о предателе Фердии, который бежал с поля битвы, поскольку не смог поднять руку на своего любовника Кухулина.

Еще один бард открыл было рот, но Мейв жестом заставила его молчать. Лицо Фердии побелело, а его взгляд лихорадочно блуждал по палатке.

— Если я им прикажу, они будут высмеивать тебя в течение сотни лет, — тихо сказала она. — Всю свою жизнь они будут распевать о тебе гадости в каждой ирландской деревне. Они расскажут всем о Фердии как о бесчестном трусе, импотенте и педерасте. — Она наклонилась к нему поближе и прошептала. — Каждый будет знать имя Фердии, и о нем будут помнить еще долго после того, как забудут имя Кухулина. Ты должен быть благодарен мне за такую славу.

Фердия смертельно побледнел, а Мейв выжидала.

— Это несправедливо, — прошептал он.

— Выбор за тобой.

— Это нечестно.

Мейв промолчала и повернулась к бардам, чтобы отпустить их, но Фердия схватил ее за руку.

— Подожди!

Наступила длительная пауза, но затем его плечи опустились и, казалось, что он совсем пал духом.

— Я… я… я поеду и выполню твое желание.

Мейв улыбнулась и выпроводила бардов. Затем она обернулась и взяла в руки два кубка вина. Один из них она предложила Фердии, он взял его так, будто тот сейчас должен был взорваться.

— Не беспокойся, ты победишь, — сказала она, поднимая свой кубок. — И мое предложение относительно Финавир и земли остается в силе. Я — женщина слова.

Фердия посмотрел на нее. Его кисть медленно повернулась, и вино вылилось на пол.

— А я — человек слова, — произнес он так тихо, что она едва его услышала, затем развернулся и вышел из палатки.

Мейв проследила за ним взглядом и поднесла вино к губам. Ее язык несколько раз опустился в кубок, потом она прижала ободок кубка к нижней губе и улыбнулась своим мыслям.

Я проснулся, понимая, какое удовольствие получили дочери Калатина, поскольку это должен быть бой, которого они так долго ждали. Я знал, что они очень рады были показать мне, что час Кухулина уже близок.

36

Я давно не видел Фердию и уже забыл, какой он огромный. Он стоял на берегу ручья, словно статуя Августа (только гораздо выше), величественно положив одну руку на древко огромного копья, острие которого было устремлено в небо, а другой придерживая щит высотой с обычного человека, свободно висевший у него на боку. Солнце стояло высоко, и свет, проникая сквозь его рыжие волосы, создавал вокруг них огненный ореол, от которого было больно глазам. Он ступил на мелководье, постукивая нашитыми на куртку роговыми пластинами. Они издавали хруст, словно насекомые в жаркую ночь. Лицо Фердии было угрюмым и сосредоточенным.

Неожиданно на его губах расцвела улыбка. Когда он улыбался, казалось, что открывается дверь, впускающая свет дня в темную комнату.

— Рад снова тебя видеть, Кухулин.

Кухулин ответил ему холодным взглядом.

— Я ожидал увидеть кого угодно, но только не тебя.

— Значит, мне повезло, — со смехом воскликнул Фердия. — А почему ты не рад?

— Я не думал, что придешь именно ты.

Фердия слегка пожал плечами, и его улыбка стала несколько более напряженной.

— Я должен был прийти. Я надеялся, что тебя здесь не будет.

Выражение лица Кухулина не изменилось.

— Ты же знаешь, что я поклялся оставаться здесь до тех пор, пока все не закончится. Неужели ты в самом деле думал, что меня не окажется там, где я обещал быть?

Наступило молчание.

— Нет. Я знал, что ты будешь ждать меня здесь.

— Вот именно.

Лицо Кухулина вдруг потемнело от нахлынувших чувств. Я знал, что до этого момента он не допускал мысли, что его противником окажется Фердия, и даже сейчас не мог поверить своим глазам.

— Что же они предложили тебе такого, ради чего ты даже решился попытаться меня убить? — с горечью спросил он. — Может быть, Финавир? Они предлагали ее всем, кому ни попадя. — Он произнес имя дочери Мейв, словно сплюнул попавший в рот кусок гнилого яблока. — Многие воины умерли здесь с ее образом в душе и именем на губах.

Фердия пожал плечами.

— Это вопрос чести, — сказал он. — Если бы ты оказался на моем месте, ты бы тоже пришел.

Мне показалось, что голос его звучал неуверенно, словно он испытывал неловкость.

В тихом голосе Кухулина смешались горечь и готовность покориться судьбе.

— Я бы этого не сделал. Я бы не пошел против тебя. Никогда бы не пошел против тебя. — Он протянул раскрытую ладонь. — Значит, ты готов убить меня ради дочери Мейв и чести Коннота, по крайней мере, ради того, что осталось от этой чести? Разве это достойный поступок, Фердия? Придя сюда, ты тем самым подтверждаешь, что один из нас должен умереть. Разве это достойно брата?

Он задел Фердию за живое.

— Ты говоришь о достоинстве и чести? А достойно ли поступил Конор, когда похитил Дердру и сжег дом Красной Ветви? Достойно ли он поступал, строя козни и прибегая к обману, нарушая данное слово и убивая Найзи, его братьев и сына Фергуса после того, как оказал им гостеприимство? Много ли чести в том, чтобы называть такого человека своим королем? Да, сегодня я действительно явился, чтобы вступить с тобой в поединок, но причина, по которой этот поединок вообще стал возможен, заключается в том, что ты находишься здесь как защитник Конора. — Он понизил голос, и слова его зазвучали спокойнее. — Покинь это место, и я гарантирую тебе защиту. Ты не имеешь никакого отношения к этому спору. Твои земли не пострадают, и в один прекрасный день мы снова встретимся как друзья.

На лице Кухулина появилась жесткая кривая усмешка.

— Недостойно тебя говорить такие слова. Разве я виноват в том, что это место стало ареной для схватки? Я не нападаю на коннотских воинов, это они нападают на меня. Ольстер не вторгался в пределы Коннота, но Коннот вторгся в Ольстер. Ольстер не крал у Мейв быка, наоборот, Мейв нападает на Ольстер, чтобы похитить быка из Кули. Какие бы разногласия не возникли у ольстерских изгнанников с Конором, разве это причина для того, чтобы коннотцы вторгались в королевство Конора? Неужели это причина для того, чтобы сжигать поля Ольстера, убивать его народ, забирать имущество? Это все тоже ради чести? Или, может быть, все дело в пустой прихоти, кровожадности и гордыне королевы — ведьмы, заставляющей вас удовлетворять ее алчность? — Он немного помолчал. — А может быть, и твою? — Он сделал широкий жест рукой. — Весь Ольстер лежит в руинах и беспомощно смотрит, как твои войска сжигают дотла мою страну и превращают в рабов моих собратьев, пока мы тут с тобой разговариваем. — Я заметил, как в глазах Фердии блеснул огонек, когда Кухулин причислил его к армии коннотцев. — Великий король и воины Красной Ветви прикованы к постели и не могут даже пошевелиться. И ты ради нашей дружбы хочешь, чтобы я оставил свой пост, когда во всем Ольстере не осталось ни одного человека, который бы мог поднять меч и занять мое место? — Кухулин развел руками, и его голос зазвенел от страстного желания сделать так, чтобы Фердия понял его. — Даже если бы это было не так, и нашелся бы еще один воин, способный занять мое место, и даже если бы мне было наплевать на свою честь и я ушел бы и позволил бы другому вступить с тобой в схватку, потому что не хочу быть виновником твоей смерти, то неужели ты думаешь, чтобы я смогу бросить Ольстер, оставив его без своей защиты? — Голос его зазвучал громче, в нем слышались усталость и боль. — Нет, это ты должен уйти, ибо я нахожусь у себя дома. Мне некуда больше идти.

— Ты же знаешь, что я уйти не могу.

— Тогда мы должны драться.

Фердия пожал плечами.

— Да будет так, — ответил он.

Наступило молчание. Им нечего было больше сказать друг другу, из-за стремления соблюсти честь воина они превратились в заклятых врагов. Я подумал о всех тех римских героях прошлого, которые погибли, стремясь отстоять свою честь. Рим сохранил память о них в книгах и статуях, но сами римляне больше не хотели быть похожими на них. Фердия и Кухулин казались призраками, возникшими из римского прошлого, из времен Энея и Горация. Тиберий был бы от них в восторге. Или, по крайней мере, от образа, который они создавали.

Кухулин подошел к самой воде. Теперь они стояли лицом друг к другу на противоположных берегах.

— Итак, — промолвил Кухулин. — Как мы начнем?

Фердия поднял свои дротики — небольшие копья, используемые для демонстрации мастерства, которые в руках искусного воина поражали цель так же точно, как стрелы.

— Помнишь, как Скиата учила нас метать эти штуки?

— Конечно. Какие условия?

Они собирались вести бой по всем правилам. Все предыдущие схватки Кухулина на мелководье заключались в молниеносной атаке и жестокой рубке до тех пор, пока противник не падал замертво в воду, что позволяло остановить наступление армии Мейв. То, что мне предстояло увидеть теперь, скорее должно было напоминать танец. Мне никогда не доводилось быть свидетелем таких поединков в боевой обстановке, но Оуэн часто рассказывал мне, как это происходит. Нечто подобное римляне устраивали на Марсовом поле. Я видел подобные поединки в Германии, когда уже был у Тиберия. Такие схватки были частью воинской подготовки, но при этом мы применяли палки и находились далеко друг от друга, причем никогда не использовали настоящие копья, тем более на таком близком расстоянии. Это было настоящей глупостью, в отличие от игры в глупость, которой мы занимались во время тренировок. Правила заключались в том, что человек должен был неподвижно стоять, замерев на одном месте, проявляя невероятную храбрость, пока на него градом сыпались копья. Очевидно, участникам таких поединков требуется мужество. Я же думаю, что для этого нужно иметь еще меньше мозгов, чем у меня, поскольку уверен, что таким копьем можно снести голову в мгновение ока. Я часто думаю: то, что мы называем храбростью, — это всего лишь отсутствие воображения. Если человек трясется от страха и все равно стоит на своем, тогда это действительно храбрость. А выпячивать грудь и отказываться заранее представить себе возможность того, что ты можешь погибнуть, — это вовсе не храбрость, это просто бездумное отношение к самому себе. Я бы никогда не стал участвовать в подобных вещах. Впрочем, я был совсем не прочь посмотреть, как это станут делать другие. Это все равно, что наблюдать, как два лучших на свете гладиатора решают, какое представление они устроят на этот раз.

Фердия назвал свои условия.

— Только маленькие щиты. Ноги должны оставаться неподвижными.

Я знал, что они оба скорее умрут, чем нарушат правила. Что касается меня, то я бы, наоборот, скорее умер, чем согласился на такие дурацкие условия, но, с другой стороны, оттого-то я и колесничий, а не герой-воин.

Кухулин кивнул, принимая условия, поднял щит и вдруг замер. Он заговорил — негромко, без всякой надежды.

— Я бы не хотел стать причиной твоей смерти, брат.

Фердия посмотрел на него, потом произнес — так тихо, что его голос был едва слышен с другого берега:

— Я знаю.

И изо всей силы метнул свое первое копье прямо в грудь Кухулина.

В течение следующего получаса мелькавшие над водой копья не меньше сотни раз вонзались в землю. Лишь некоторые из них пролетали мимо, давая бойцам возможность сохранять неподвижность. Но большая часть бросков была точна. И Кухулин, и Фердия старались не пользоваться щитами, демонстрируя свою храбрость и пренебрежение опасностью, но очень часто им все-таки приходилось защищаться. Раз ноги должны были оставаться неподвижными, участники поединка не могли также подпрыгивать, поэтому копье, нацеленное в живот, можно было только блокировать щитом. При этом просто подставить щит под удар копья было недостаточно, нужно было, чтобы оно попало точно в центр. Если копье ударяло не в тяжелую железную выпуклость в центральной части щита, а в другое место, то оно могло застрять в дереве, и своей тяжестью заставить бойца опустить щит, что давало его противнику достаточно времени для того, чтобы отправить следующее копье в незащищенный участок тела.

Как только копья отскакивали от щитов и падали на землю, мы с колесничим Фердии быстро подхватывали их и следили за тем, чтобы наготове имелся достаточный запас копий для последующих бросков. Когда Кухулин откидывал руки назад, я вкладывал в его ладонь новое копье, он бросал его с такой скоростью, что его полет почти невозможно было уловить взглядом, а через мгновение мы, восхищаясь мастерством Фердии, уже видели, как он отбивает его, даже не сдвинувшись с места. Потом мы вместе с Кухулином ждали, пока колесничий Фердии подаст ему копье, после чего следовал бросок, от которого Кухулин уходил, отклоняя торс в сторону, а я — проделывая то же самое или ныряя головой вперед, в зависимости от обстоятельств, после чего танец начинался заново.

Если выпадала возможность, они использовали особые приемы, в основном перехват и «бросок паука». Во время их выполнения они пытались не только уйти от копья, но и перехватить его, когда оно пролетало мимо, и тут же бросить обратно из совершенно невероятных положений. Их глаза не отвлекались ни на мгновение, взгляды слились на одной линии, словно соединенные свободные руки бойцов в поединке на кинжалах. Я уверен, что они ни разу не позволили себе расслабиться или отвести взгляд, и не потому, что опасались какого-нибудь подлого трюка, просто они были так обучены. Мне казалось, что я слышал голос Фергуса, кричащего на членов Отряда Юнцов, отрабатывающих прием «брошенного яблока» и «хождения по ножам». Его голос постоянно звучал над заросшим травою полем, где я валялся под огромным дубом и с удовольствием глазел, как другие занимаются делом. «Опустить взгляд — все равно, что опустить руки. Так поступают только побежденные». Неплохой совет для героя, но для такого воина, как я, он не имеет большой ценности. У меня были свои приемы. Вероятно, Фергус никогда не слышал о том, что можно опустить взгляд для того, чтобы противник расслабился и опустил руки. Это позволяло использовать такой «прием» как «вспарывание живота врагу, когда он меньше всего этого ожидает».

Через некоторое время все дротики затерялись в траве, сломались, затупились или разлетелись вдребезги от ударов о железные части щитов. Противники обладали таким мастерством, что ни один из них не получил ни царапины, даже во время выполнения приемов, а я безумно устал и изнемогал от жары. Эти упражнения в бахвальстве набили мне оскомину. Демонстрация приемов предназначалась для того, чтобы вселить страх в противника, подчеркнуть легкость, с которой ты сводишь на нет его лучшие броски, а также показать свое бесстрашие и мастерство. Эти двое наблюдали друг за другом критически, как опытные наставники. Если прием удавался не совсем идеально, противник пытался повторить его более успешно. Целью поединка в бою является смерть противника, однако они относились к происходящему просто как к состязанию. Для настоящего римлянина такой подход был бы совершенно непонятен, а во мне было достаточно римского, чтобы все это выводило; меня из себя. Бой нужно выигрывать быстро, чисто и с наименьшей тратой энергии. В бою все средства хороши, главное — конечный результат. Для Фердии и Кухулина, для всего их народа — я думаю, и для моего тоже, — это было формой искусства. Кельты не создавали скульптур, не рисовали и не занимались зодчеством, но они сделали своей музой Смерть, сценой — театр боевых действий, а драмой — бой. Римлянин посчитал бы смехотворными попытки произвести впечатление на своего противника, идеально бросая в него копья и признавая его мастерство в их отражении. Римлянин бы срочно принялся за возведение земляных укреплений, за которыми можно было бы спрятаться, и организовал бы команду искусных мечников, и те перешли бы речку ниже по течению, обошли бы против ника и напали бы на него с тыла. Одновременно с этим несколько десятков наемников — парфян — непрерывно осыпали бы врагов копьями и стрелами, чтобы те не высовывались и думали только о том, что происходит у них под носом. Вот так бы поступил римлянин. Рим видел слишком много смертей, в империи умерщвлялось много мужчин и женщин, и поэтому был разработан и применен Pax Romana[10]. Для римлянина война — это работа, причем работа, которую следовало выполнять с наименьшей потерей сил и энергии. А вот такая кельтская бравада, превращение войны в нечто одновременно смертельно опасное и веселое, точную науку и непостижимое искусство, было с точки зрения римлянина чистым безумием.

И все же, должен признать, затаившаяся варварская часть меня с увлечением следила за потрясающим зрелищем. Моментами эта пустая трата сил и энергии приводила меня в восторг, почти оправдывая возможную утрату. Иногда у меня возникало чувство, что именно ради такой смерти и была создана жизнь. По крайней мере, я мог понять, почему старикам легко посылать молодых на войну.

— Это игры для женщин и маленьких мальчиков, — презрительно протянул Кухулин, глядя на валявшиеся вокруг расщепленные дротики. — Может, пора взяться за боевые копья?

Фердия кивнул и ухватился за свое огромное копье. Поставленное вертикально, оно было на голову выше его самого, а толщина древка — с мое запястье. Колесничий Фердии едва смог его поднять. Фердия же небрежно держал его одной рукой. Бойцы шагнули в воду и начали кружить друг вокруг друга, делая время от времени короткие выпады, прощупывая противника.

Я несколько минут наблюдал за их действиями, а потом почувствовал что-то неладное. Они тыкали друг в друга копьями как… да, как гладиаторы в договорном поединке, где победитель был известен заранее. Я понял, что раньше они настолько часто встречались в тренировочных боях, что теперь, сознательно или неосознанно, отрабатывали старую, хорошо знакомую схему боя: укол — финт — выпад — защита. Кухулин как-то говорил мне, что, по словам Скиаты, наблюдать за тем, как они дерутся, — все равно что смотреть за двумя сомкнутыми ладонями, каждая из которых пытается сжать другую покрепче. Теперь я понял, что она имела в виду. Это был не настоящий бой, а демонстрация боя. Так могло продолжаться целый день, а за это время войска коннотцев могли обойти нас и сжечь наши дома. Мой дом, дом Кухулина. Дом Эмер.

Мне пора было предпринять что-нибудь исключительно глупое.

— Кухулин!

Они замерли. Кухулин опустил руки и повернулся ко мне, подставив беззащитную спину Фердии, который отер со лба пот, и, опершись на копье, стал ждать, пока Кухулин освободится. Я чуть не расхохотался. Римлянин бы никогда ничего подобного не сделал. Во-первых, он никогда бы не повернулся к врагу спиной, во-вторых, не задумываясь, снес бы голову тому, кто совершил подобную глупость.

— Что?

Я даже не удосужился подняться с того места, где лежал, и принялся рассматривать былинку, а потом сделал вид, что ковыряюсь ею в зубах. Немного потянув время, я заговорил, тщательно подбирая слова и стараясь не смотреть на Кухулина. Это было для него двойным оскорблением. В этом отношении он был очень чувствительным. Я надеялся, что он не убьет меня до того, как я закончу свою речь.

— Все эти игрища мне чрезвычайно понравились, только вот я кое-чего не могу понять.

Кухулин удивленно вытаращился.

— Чего?

Я набрал в легкие побольше воздуха.

— Неужели Кухулину так нравится играть в военные игры со своим другом-предателем, пока армия Коннота, сжигая все на своем пути, направляется к его замку? А ведь его жена считает, что находится под надежной защитой!

Лицо Кухулина мгновенно побледнело, остались лишь яркие пятна под глазами, а пальцы стали нервно теребить древко копья.

— Что ты хочешь этим сказать?

Вообще-то он прекрасно знал, что я хочу сказать. Он просто хотел, чтобы я сам это сказал. В этот момент я рисковал собственной жизнью, ведь, откровенно говоря, у меня не было уверенности, что Кухулин не убьет меня раньше, чем Фердию, однако я точно знал, что этот бой — лишь имитация боя, и ни к чему не приведет. Я поднялся и, глядя с берега на Кухулина, постарался вложить в свой взгляд все презрение, на которое был способен. Он был настолько разгневан, что мне стало страшно. Я даже не пытался защититься — это было совершенно бесполезно, а постарался вспомнить, говорил ли мне когда-нибудь Оуэн что-нибудь по поводу того, разрешается ли герою убивать своего колесничего, но так и не вспомнил. Я снова сделал глубокий вдох.

— Страж Ольстера нежен как женщина… Впрочем, нет. Нет! Зачем обижать мужественных ольстерских женщин, сравнивая их с Кухулином, великим героем, увлекшимся играми со своим лжеприятелем, пока его враги жгут все на своем пути, разоряя отечество, которое он поклялся защищать? Женщины Ольстера скорее будут драться, как дикие звери, и с радостью отдадут свою жизнь, чем, стоя в стороне, спокойно уступят толпе пучеглазых выродков из Коннота хоть клочок земли или даже одного дохлого теленка из Имейн Мачи. Кухулин не женщина! Называть его так — значит делать комплимент Кухулину и оскорблять женщин! Женщины Ольстера любят свою страну, любят свой народ. Они не боятся смерти, если речь идет о защите их детей и родной земли. В таких случаях они берутся за оружие! Да они уже взялись за оружие и остаются в своих домах, залечивая раны, полученные в боях с захватчиками, надеясь, что так называемый великий герой Кухулин выиграет для них время, необходимое для того, чтобы их мужчины оправились от скосившей их болезни. Обрадуются ли они, узнав, что великого героя больше интересуют девчоночьи игры со своим другом-предателем?

Уязвленный Фердия схватился за меч. Кухулин дрожал от ярости, и я понял, что зашел слишком далеко. Пятна света, отраженного от воды, трепетали на его лице, словно огонь вокруг корабельной мачты, а на лбу выступила вена толщиной с пастуший кнут. Я вполне мог считать себя мертвецом, так что можно было продолжать.

— Но чем же занимается наш великий герой? Он играет в пятнашки со своим веселым лжеприятелем, пока настоящие друзья этого лжеприятеля угоняют скот великого героя, насилуют его жену, а после этого еще и мочатся на нее!

Дрожащая рука Кухулина отвела назад копье, готовясь к броску. Он буквально испепелял меня взглядом. Я поднял руку и заговорил еще громче. Да, мне явно хотелось еще пожить. Мне жизнь всегда очень нравилась.

— Ты думаешь, Фердии так уж интересно с тобой драться? Он пришел сюда только для того, чтобы тебе было чем заняться, чтобы ты оставался здесь и никуда не ходил! Ты думаешь, что он твой друг. Возможно, когда-то так и было. — Я наклонился вперед, презрительно выкрикивая слова ему в лицо. Еще мгновение — и он бросит копье. Я закрыл глаза. — Возможно, он говорил правду, утверждая, что не хочет тебя убивать, однако он совсем не против того, чтобы использовать твои дружеские чувства к нему против тебя, стремясь услужить своим настоящим друзьям и хозяевам!

В какой-то миг я уже решил, что Кухулин бросил копье и напрягся, готовый встретить смерть. Но меня спас Фердия. Вне себя от ярости, он шагнул вперед, разбрызгивая воду, собираясь наброситься на меня, но Кухулин услышал за спиной шум и вытянул руку, останавливая его.

— Я тебя не пропущу, — голос его дрожал, словно Кухулину не хватало воздуха.

Сам того не ожидая, я спас свою шкуру, а может, менее глупая часть меня понимала, что происходит, и заранее предугадала события. Спровоцировав Кухулина, я спровоцировал и Фердию, а Кухулин не забыл, для чего он оказался на этом броде. Его копье преграждало путь Фердии, упираясь ему в грудь. Фердия начал, возмущаться, но потом все понял. Кухулин снова овладел ситуацией. В его сознание было посеяно семя сомнения, а больше ничего и не требовалось. Он не верил в то, что я сказал, но просто отмахнуться от моих слов тоже не мог. А ведь по сути я был прав — пока Кухулин с Фердией дрались, воины Мейв сжигали наши дома и угоняли наш скот.

Я немного расслабился и почувствовал, как по ноге стекает теплый ручеек пота.

— Он врет! — прошипел Фердия. — Если Мейв нарушит свое слово, то я здесь ни при чем. Я бы никогда не стал тебя предавать, — потом добавил, уже тише, почти просительно: — Он врет, Кухулин, — и уже вяло, без всякого выражения, повторил: — Он врет.

Кухулин поднял копье, готовясь вступить в бой.

— Это неважно.

Я понял, что сделал нечто одновременно великое и ужасное. Я указал Кухулину его судьбу: спасителя Ольстера, величайшего героя в истории страны, победителя Фердии и всех воинов Коннота. Но какой ценой? Я заставил его усомниться в названном брате и чувствовал, что он никогда мне этого не простит. Даже я до сих пор себе этого не простил. Но что мне еще оставалось? Он мог погибнуть, после этого все мы были бы обречены на смерть. А тем временем люди Мейв наводняли Ольстер — не только те, кто тайком пробрался в страну вопреки данному Эйлиллом слову, но и основные войска, которые, согласно договору, могли продвигаться вглубь страны только до тех пор, пока длился поединок. Только Кухулин мог их остановить, и его необходимо было заставить это сделать. Я жалел лишь о том, что заставлять его пришлось мне и Фердии, который стоял сейчас перед ним.

Колесничий Фердии вскочил на ноги, осыпая Кухулина проклятиями и оскорблениями (некоторые из них я запомнил, чтобы применить при случае), а два героя набросились друг на друга, выкрикивая отчаянные ругательства и нанося удары мечами. На нас они напасть не могли, поэтому принялись друг за друга.

Я видел, что схватка все равно приносила им немало удовольствия: они любовались фехтовальным мастерством соперника, отказывались воспользоваться преимуществом, когда кто-нибудь из них спотыкался, позволяли друг другу поднять оброненное оружие. Когда спустились сумерки, они отшвырнули оружие в сторону, обнялись и поднялись на тот берег, откуда пришел Фердия, после чего его колесничий принес им поесть. Мы вчетвером потрапезничали, причем оба героя с дотошностью проследили, чтобы каждому из них досталось поровну всех лечебных снадобий, которые нашлись и в наших, и в их запасах. Мы с колесничим Фердии по очереди охраняли их покой, пока оба воина спали с противоположных сторон одного костра.

Они все еще оставались братьями, несмотря на то, что я поселил червя сомнения в самую сердцевину их дружбы. Я знал, что они хотят растянуть то короткое время, которое осталось до смерти одного из них. Они смирились с неизбежным, и никто из них не желал изменить ход событий, как не хотел и попусту тратить оставшиеся часы. За ужином мы с колесничим почти не разговаривали, в отличие от обоих героев, которые все время смеялись, рассказывали всякие истории и напоминали друг другу о пережитых вместе приключениях.

Как мне хотелось иметь такого друга, как Фердия! Но я бы хотел быть другом и Кухулина, в том смысле, в каком был ему другом Фердия.

Я бы многое отдал за то, чтобы избавиться от ощущения неизбежности чего-то ужасного и непоправимого, чего никогда не должно было случиться.

37

Когда они проснулись на следующий день, их тела покрывала густая роса. Кухулин и Фердия двигались медленно, осторожно расправляя затекшие суставы и стараясь не бередить саднившие раны. Я и сам чувствовал усталость, хотя и не провел весь предыдущий день, сражаясь со своим другом, пытавшимся меня убить, поэтому мог только представить себе, каково им. Свет за холмами становился все ярче, звезды исчезали одна за другой. Кухулин и я перешли на другой берег, готовясь к рассвету. Герои ни разу не посмотрели друг на друга, пока не были готовы к поединку.

Солнце коснулось воды, и час битвы настал. Пальцы Кухулина свело от холода. Потянувшись за мечом, он неловко ухватился за него и, не удержав, уронил на землю. Любой ольстерец посчитал бы это дурной приметой.

Дурные приметы и пророчества постоянно преследовали Кухулина. Ему было суждено спасти Ольстер. Это все, что сказал нам Каффа. Его подвиги должны были навечно остаться в песнях бардов. Кроме этого нам ни о чем не было известно. Чего мы не знали, — по крайней мере, я не знал, — так это того, переживет ли Кухулин этот день. Его подвиги уже стали легендой. Он в течение длительного времени сдерживал продвижение армии Мейв, и этого уже могло быть достаточно, чтобы спасти Ольстер. Кухулин мог сегодня погибнуть, и пророчество все равно сбылось бы. Правда, в пророчестве не говорилось, должен он при этом погибнуть или нет, как не упоминалось и о том, падет ли он от руки Фердии или кого-то другого. Пророчество гарантировало ему нечто вроде неуязвимости до тех пор, пока не будут выполнены упомянутые в нем условия. Теперь эти условия были выполнены, так что он стал вполне уязвимым. К тому же нельзя было отбросить вероятность того, что эта старая вонючка Каффа все перепутал, — прочитал куриные потроха вверх ногами или вообще придумал все на ходу.

Я смотрел на другой берег и думал. Мне хотелось, чтобы Кухулин победил и остался в живых, и все же… Ведь Фердия был великим воином, полным жизни, и казался бессмертным. В предыдущем бою он сражался с Кухулином на равных, отбивал его атаки, когда тот нападал, преследовал его, когда тот отступал. Он знал все его уловки, мог свести на нет все его приемы. Кухулин часто говаривал мне, что Фердия — единственный, кто мог бы встретиться с ним в бою, серьезно надеясь на победу. Единственной разницей между ними было зазубренное копье Гай Болга — у Фердии не было равного ему оружия. Но оно было мирно приторочено у седла. Кухулин никогда бы не стал использовать его в честном поединке, уж точно не против Фердии. Он должен был победить его по всем правилам или проиграть. Никаких особых видов оружия, никакой магии. Честная победа или смерть.

Они увлеченно молотили друг друга посреди брода, когда я услышал за своей спиной топот копыт. Я понял, кто это, даже не оборачиваясь.

— Привет, Оуэн, — поздоровался я.

Оуэн намотал поводья на ветку и съехал по пологому откосу вниз, к самому краю воды. Там сидел я, наблюдая за схваткой. Он уселся рядом, чуть не потирая ладони от радости, — у него был вид человека, который сделал хорошую ставку на собачьих боях, и находится в предвкушении крупного выигрыша.

— Как там Великий король? — спросил я.

Когда я увидел выражение лица Оуэна, у меня все внутри опустилось.

— Не очень. Мужчины все еще больны. Все поголовно до сих пор валяются в кроватях. Каффа говорит, что из-за предательства Конора проклятие может длиться вдвое дольше, чем раньше.

Оказывается, дела шли все хуже.

— А что насчет армии Коннота?

— Они непрерывно продвигаются вперед. Пока Фердия жив, они будут продолжать наступление. Наши люди не в силах их остановить.

— Какая жалость, что барды не могут драться.

Я тут же беззвучно выругал себя. Это было нечестно. Оуэн покосился на меня.

— Нам запрещено, — сказал он. — В отличие от колесничих.

Вполне справедливое замечание. В сущности, мы оба были посторонними на этой войне.

Над водой разносился звон мечей, ударяющихся об обитые медью щиты. Мы с Оуэном молча наблюдали за схваткой, пока солнце не прошло зенит и не начало опускаться. Противники сражались без остановки. Их ноги вспенивали воду, пока она не стала темной от ила, а на дне реки образовалась яма глубиной почти до колена. Кровоточащие раны покрывали ноги, руки, головы и все остальные открытые места на телах бойцов. Ни одному из них пока не удавалось нанести решающий удар, однако если бы на их месте оказались более слабые воины, то из-за полученных ран и потери крови они бы уже скончались несколько часов назад. Сидящий рядом на камне Оуэн начал что-то бормотать себе под нос. Он смотрел на небо, что-то шептал, а пальцы перебирали струны невидимой арфы. Я сильно ткнул его в бок, и он от неожиданности свалился с камня.

— Что ты делаешь, демон тебя побери!

— Сочиняю песню, которая поведает о событиях сегодняшнего дня.

— Может, тебе следовало бы сначала досмотреть до конца, увидеть, чем все завершится на самом деле, а потом уже сочинять?

Оуэн посмотрел на меня, улыбаясь, и это было возмутительно.

— Не может быть… — протянул он. — Неужели до тебя все еще не дошло? Я не собираюсь просто рассказывать людям о том, что случилось, пересказывать то, что мы увидели или увидим сегодня. Я хочу, чтобы они сами все ощутили. — Его руки принялись выделывать в воздухе замысловатые движения. — Я хочу, чтобы они присутствовали здесь, увидели себя на месте: Кухулина, на месте Фердии, на нашем месте. Я хочу, чтобы они почувствовали солнце, кровь, деревья и траву. Конечно, я могу просто сказать: «Фердия ударил Кухулина, а тот ударил его в ответ», и все. Не понимаешь?

— Не нужно строить из себя умника, ты, лошадиная задница! — обиженно прорычал я.

Нашу перебранку прервал особенно громкий лязг. Герои одновременно обрушили свои мечи на шлемы друг друга, в результате чего оба полетели в воду. Теперь они барахтались в мутной воде, пытаясь подняться на ноги. У них в головах, должно быть, звенело, как в свалившемся с лавки железном горшке, так что они даже не могли сообразить, с какой стороны находится противник. Я возмущенно посмотрел на Оуэна, и он понял намек. Он показал на солнце, которое опускалось все ниже, хотя света пока было достаточно.

— Хватит! — закричал он.

Призыв барда был воспринят дерущимися с явным облегчением. Противники с трудом выбрались на берег — каждый на свой, — при этом неловко отвергая благонамеренные попытки своих верных колесничих оказать им помощь.

В эту ночь они спали в разных местах, хотя и проявили заботу друг о друге, обмениваясь едой и лекарственными травами. Что-то изменилось. Они дрались до полного изнеможения, получили по дюжине ран, каждая из которых вывела бы из строя обычного человека, и все равно продолжали бой. Было видно, что они дрались как обреченные, механически, не думая о том, что делают. Так дальше продолжаться не могло. В любом случае, завтра это должно было чем-то закончиться.

Ночь выдалась холодной, и я никак не мог заснуть. Герои выпили травяные настои, которые должны были помочь им отдохнуть и, по возможности, восстановиться после безумного дня, но Кухулин все равно стонал во сне и постоянно ворочался. Один раз он даже закричал. Я не уверен, но мне показалось, что он звал жену.

Оуэн, который не мог ни спать, ни лежать, не находя себе места, бродил где-то поблизости. Разговор между нами не клеился, поэтому он решил побыть в одиночестве, тем более, что ему нужно было сочинять песню. Он сообщил, что к рассвету вернется.

Рассвет пришел неожиданно, как и предыдущий. Было холодно и сыро от росы. Первый луч солнца пронзил кроны деревьев, заставляя кору светиться золотом и серебром. Я соскользнул со ствола дерева, на котором спал, и встрепенулся, охнув от неожиданности. Кухулин мгновенно проснулся. Он сел и поморщился от боли. Мы оба уставились на противоположную сторону речки. Фердия уже стоял там, полностью одетый для боя. Кухулин выругался, гневно взглянув на меня, и отбросил одеяло. Я попытался помочь ему подняться на ноги, но он посмотрел на меня, дико вращая глазами, так что я сразу убрал руки. Мне кажется, он даже не соображал, кто я такой. Я отошел подальше и взобрался на камень, решив занять позицию стороннего наблюдателя.

Через несколько минут противники снова сошлись лицом к лицу. Возникла пауза. Они оба знали, что этот день должен был стать решающим. Кухулин стукнул древком копья о свой шлем, выказывая этим уважение к противнику. Фердия сделал то же самое. Когда он поднимал руку, полы плаща приоткрылись, и я увидел на его животе огромный плоский камень, привязанный к туловищу ремнями и придавленный по краям доспехами. Фердия хорошо подготовился к бою. Я хотел предупредить Кухулина, но они уже брели по воде навстречу друг другу. Впрочем, о чем я мог его предупредить? О том, что Фердия привязал к своему животу тяжеленный камень?

Первый удар бойцы нанесли одновременно, с размаху опустив тяжелые мечи, которые, задев края щитов, сомкнулись, издавая металлический скрежет. Щиты с грохотом столкнулись, словно две деревянные волны, и бой снова продолжился.

Оба героя не выглядели усталыми, словно они отдыхали не одну неделю. Кухулин одновременно находился везде — только что я видел, как он, твердо упершись ногами в дно, обменивался с Фердией ударами щитов, а в следующее мгновение, вывернувшись в воздухе в «прыжке лосося», он оказывался позади Фердии и опускал меч на его незащищенную спину. Однако Фердия был почти так же быстр, так же полон решимости и так же опытен в смертельной игре. Бой шел с переменным успехом. Кровь струилась по их ногам, словно красный воск по свечам, окрашивая бурлившую вокруг них воду. Кухулин был быстрее, ловчее, но Фердия был сильнее и защищался умело и изобретательно, поэтому никому из них не удавалось добиться решающего преимущества. Солнце стояло высоко в небе. Было похоже, что они будут рубиться весь день, пока от них не останется ничего, кроме двух рук с зажатыми мечами, все еще продолжающих полосовать друг друга.

Краем глаза я заметил кружащего над головой большого черного ворона, но, взглянув вверх, не обнаружил птицу.

То, что случилось в следующее мгновение, произошло очень быстро, и я даже не успел ничего понять. Что-то я успел увидеть сам, что-то потом рассказал Кухулин, а полную картину описал позднее Оуэн, расцветив ее красочными подробностями. Я так часто слышал эту историю и так часто прокручивал ее в своем воображении, что путаюсь, откуда мне известно о том или ином эпизоде, а также что из этого правда, а что — порождение фантазии. Иногда я мысленно пытаюсь разобраться в этом, но, по большей части, стараюсь вообще не думать о случившемся, опасаясь лишней головной боли.

Кухулин споткнулся. В этот момент на него обрушился тяжелый удар Фердии, и Кухулин опустился на одно колено, заваливаясь набок, в результате чего его рука, державшая меч, ища опору, оказалась под водой. Фердия решил воспользоваться ситуацией и с ревом прыгнул на Кухулина. Они оба грохнулись в воду, поднимая фонтаны брызг. Через мгновение Фердия уже вскочил и уперся коленом в спину Кухулина, нажимая всем весом утяжеленного камнем тела. Его огромные руки держали голову противника под водой, вдавливая лицо Кухулина в каменистое дно. Я увидел, что Кухулин захлебывается, его руки молотили воду рядом с ногами Фердии, ноги бились о дно, взбивая пену. Фердия был безжалостен. Его лицо стало бордовым от усилий, мышцы рук чудовищно вздулись, чуть не лопаясь, однако он продолжал держать голову Кухулина под водой, вжимая ее в речную гальку.

Все это происходило, как мне казалось, в абсолютной тишине. Даже быстрые воды ручья не издавали ни звука. Наконец Кухулин перестал шевелиться. Фердия не отпускал его, соединив возможности каждой мышцы своего тела в едином усилии. Его руки замерли, словно окаменев, а рот шевелился, бормоча беззвучные ругательства, поскольку у него не хватало дыхания, чтобы их прокричать. Он продолжал вдавливать лицо Кухулина в каменистое дно, продолжал держать его голову под водой, вцепившись пальцами в перепутанные темные волосы. Потом до него начало постепенно доходить, что Кухулин больше не шевелится. Он чуть ослабил свои усилия, не веря до конца в то, что это действительно так.

Свет на мгновение померк, словно что-то огромное на чудовищной скорости пронеслось над нашими головами. Какое-то мгновение я был уверен, что началось землетрясение. Фердия затрясся, глаза его расширились, он схватил разинутым ртом воздух и заорал, а потом изо всех сил надавил на лежавшее под ним тело.

Ручей словно взорвался, как будто что-то лопнуло в земле, прямо под их телами. Вверх взметнулся фонтан шипящей воды, закрыв обоих противников. Струи обрушились на Фердию, скатываясь по спине, кружась вокруг него прозрачными вихрями, будто в воде забились в схватке огромные змеи.

Черный провал.

У меня возникло такое ощущение, будто у меня украли минуту жизни. Я заморгал и посмотрел на свою поднятую руку. Мгновение назад я швырнул в воду зазубренное копье Гай Болга, словно повинуясь невысказанной просьбе. Оно поплыло вниз по течению к вытянутой вперед неподвижной руке Кухулина. Фердия ничего не заметил. Он полностью сосредоточился на том, чтобы удерживать под водой голову Кухулина. Когда копье Гай Болга проплывало между пальцами Кухулина, я заметил, что огромный гарпун дрогнул, словно от наслаждения. Пальцы Кухулина сомкнулись на его шершавом древке.

И тогда он пошевелился.

Фердия почувствовал дрожь его мышц. Изрыгая проклятия, он отпрыгнул назад, почти вовремя, но плащ запутался в его ногах, и с этого момента он был уже обречен.

Кухулин вырос из воды, словно вздымался из-под земли. Его лицо было сплошной кровавой маской. Вокруг головы пылал ореол с зазубренными краями, и казалось, что из земли вырвался голубой огонь, превративший его фигуру в нечто извивающееся, нечеловеческое. Не прерывая движения, Кухулин повернулся вокруг своей оси, отбивая меч Фердии, и вонзил ему в живот огромный гарпун, направляя его под углом прямо в сердце противника. Копье прошло между руками Фердии и врезалось в самую середину плоского камня, защищавшего его живот. От центра камня с шипением жира, попавшего на раскаленный металл, разбежались с дюжину серебристых трещин. Гарпун пронзил расколотый камень и рассек находившуюся под ним куртку с роговыми пластинами, с радостным свистом проникая в живот Фердии.

Все замерло.

Яркий свет заполнил Фердию сиянием, делая его прозрачным, словно он был лишь кожей, напяленной на солнце. На фоне контуров тела темнели силуэты костей, напоминая терновый куст в тот миг, когда в него ударяет молния. Во время этой парализующей вспышки я увидел, как гарпун проникает в каждую частичку его тела. В одно мгновение десять тысяч шипов пронзили его, оплели, как колючий плющ, вонзились в связки и хрящи, словно острые рыболовные крючки, терзая и иссекая его плоть. Огромный камень, которым Фердия надеялся защититься, разлетелся на куски, свалившиеся к его ногам. Об этом необычном щите напоминали лишь свободно свисавшие ремни. Фердия шагнул вперед на заплетающихся ногах, отчаянно пытаясь глотнуть воздух. У его ног лежала груда внутренностей. Раздался дикий крик, до сих пор отдающийся эхом в моей душе.

Кухулин подхватил Фердию, когда тот падал в воду, они вместе оказались в воде, обнявшись, словно влюбленные. Я хотел было подбежать к ним, чтобы чем-то помочь, но Оуэн схватил меня за плечо и удержал. Одной рукой поддерживая Фердию над водой, Кухулин крикнул мне:

— Плащ!

Я бросил ему плащ, он поймал его и обернул вокруг Фердии, прикрывая разорванный живот. Потом он плеснул воды на его лицо и нежно смыл кровь с его глаз. Фердия два раза кашлянул и посмотрел на Кухулина, не в силах вымолвить ни слова. Кухулин окунул пальцы в воду и слегка смочил ему язык. Он поднял своего друга на руки, как невесту, и понес его на противоположный берег. Золотистые волосы Фердии висели на руке Кухулина, словно шаль. На нас ложились последние тени дня, становившиеся все длиннее.

Рука Фердии медленно поднялась, пальцы почти прикоснулись к лицу Кухулина. Фердия заговорил, и его голос походил на шорох осеннего ветра в опадающей листве.

— Отнеси меня… на другую сторону. Я бы хотел умереть… на… на ольстерском берегу.

Кухулин на мгновение замер, потом молча повернулся и пошел по воде туда, где стояли мы с Оуэном. Мы отошли в сторону, чтобы не мешать, и Кухулин осторожно положил Фердию на мокрую траву. Фердия был еще жив, но его губы уже посерели, а на лицо легла тень плаща Харона.

Он попытался улыбнуться, но боль снова искривила его губы. Кухулин открыл рот, собираясь что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова. Слезы катились по его лицу, оставляя на покрытых грязью щеках кривые бороздки. Фердия снова протянул руку и коснулся его лица, беспомощно указывая на кровавые следы, оставленные на челе Кухулина речной галькой, издав звук, который мог быть захлебнувшимся смехом или просто клокотанием крови. Я опустился на колени рядом с Кухулином и заглянул в глаза Фердии. Они были пепельно-белыми, почти бесцветными.

Голова Фердии откинулась назад. Кухулин приподнял ее. Из уголка вялого рта стекала тонкая струйка крови.

Кухулин поднялся, голова его была опущена.

Я услышал за спиной какой-то шум и резко повернулся. Из-за ветвей за нами наблюдали двое коннотских мальчишек. Свет был очень тусклым и, если бы они не зашумели, мы могли бы их и не заметить. Я хотел было сделать им знак, чтобы они уходили, но в этот момент их увидел Кухулин. На секунду его глаза невероятно расширились, а в следующее мгновение он, схватив меч, бросился в их сторону. Мальчики развернулись и кинулись наутек. Я поспешил вслед за Кухулином. Когда я оказался на вершине холма, моему взгляду открылся вид заполнявших весь горизонт войск Мейв. Я был потрясен, уже успев забыть, какая у нее огромная армия. Я видел, как Кухулин догнал мальчиков, бежавших плечом к плечу. Пробежав несколько шагов буквально за их спинами, он поднял кулак и ударил сначала одного, а потом другого. Они на всей скорости полетели на землю. Кухулин схватил одного из них и рывком бросил на спину другого, после чего поставил сверху ногу и приставил острие меча к горлу верхнего мальчика. Ребятишки лежали не шевелясь. Мне было видно, что грудь верхнего мальчишки тяжело вздымалась под тяжестью ноги Кухулина.

Они успели спуститься примерно на треть холма и находились сейчас на выступе, по которому проходила овечья тропа. Кухулин несколько мгновений стоял неподвижно, потом откинул назад голову и закричал. Этот крик иглой пронзил мой мозг, — такое же ощущение я испытал, когда однажды понял, что вот-вот умру. Внезапная вспышка света со стороны раскинувшегося впереди лагеря заставила меня на мгновение закрыть глаза. Все воины Мейв одновременно повернулись к нам. Тысячи бледных лиц, отражаясь в огнях костров, вспыхнули, словно молния. Эти лица были обращены к стоявшему на холме Кухулину. Все увидели на фоне неба высоко занесенный меч, а потом — как этот меч опускается. Кухулин нагнулся и поднял отрубленные головы. Он высоко поднял свои страшные трофеи, повернулся, словно дискобол, снова развернулся и швырнул их прямо в середину лагеря. Я увидел, как головы, подскакивая, подкатились к шатру Мейв и исчезли. Кухулин повернулся и направился в мою сторону. Его лицо, бледное, цвета старых костей, было покрыто потеками крови, вылившейся на него, когда он держал в поднятой руке отсеченные головы. Кухулин остановился и молча посмотрел на меня.

— Что? — спросил я, не понимая, чего он хочет.

— Они не представляли никакой опасности. — Голос его был хриплым, скрипучим, как у старика. — Они были всего лишь детьми. Скажи мне это.

Я едва заметно покачал головой и забрал у него меч. Выпуская оружие, он качнулся, словно невидимый кукловод отпустил державшие его ниточки. Его плечи опали, голова поникла. Я взял его за руку, и мы молча пошли обратно, в наш лагерь. Перед последним поворотом тропинки он повернулся ко мне. Глаза его были мокрыми от слез, голос сиплым и тусклым.

— Это ведь неправда, верно? Я его не убил. Он там. Целый и невредимый. Он ведь жив, правда?

Я обнял его за плечи, помогая удержаться на ногах. Мы продолжили путь туда, где лежало тело Фердии.

38

Кухулин выглядел так, словно жизнь покинула его. Он был совершенно истощен. Свет для него померк. Он сидел, скрестив ноги, возле своего мертвого друга; голова его свесилась на грудь, а спина согнулась, словно старый лук. Он заговорил, не поднимая глаз.

— Лири, вытащи из него мое копье. Я не могу оставить оружие.

Я посмотрел на Фердию, который лежал, серый и холодный, с Гай Болгой в животе, и почувствовал, что мой желудок начинает протестовать.

— Я не могу.

— Ты должен это сделать. Я уже давно не брал его в руки, поскольку не хотел иметь нечестное преимущество против кого бы то ни было, а теперь впервые использовал для того, чтобы убить своего друга. — Он поднял голову и посмотрел в ту сторону, где расположились коннотцы. — Это она его послала. Мейв заставила его прийти. Он бы не пошел против меня, если бы они его не заставили. И они же вынудили меня его убить. — Я никогда не слышал, чтобы он говорил таким холодным, бесстрастным тоном. Это было более пугающим, чем его гнев. — Теперь пощады не будет никому. Я применю этот магический гарпун, которым они заставили меня убить Фердию, против любого, кто встанет на моем пути, и буду продолжать драться, пока Мейв не умрет, или у меня не окажется сил, чтобы его поднять. Вытащи его, пожалуйста.

Я стал на колени прямо перед ним. Он смотрел сквозь меня так, словно перед ним до самого горизонта простиралась неподвижная водная гладь. Его глаза были мертвы, они стали серым камнем и мокрой пылью. Расслабленное лицо Кухулина было лишено всякого выражения, лишено жизни. В первый раз с тех пор, как я его знал, он выглядел старым, маленьким и безумно усталым.

— Хорошо. Я сделаю это, если ты отойдешь. Я не могу заставить себя, пока ты смотришь.

После долгой паузы, показавшейся мне вечностью, он, наконец, пошевелился. Когда я попытался ему помочь, Кухулин замер и начал двигаться снова только тогда, когда я отпустил его руку. Он медленно, с большим трудом поднялся на ноги и, ковыляя, побрел прочь. Я проткнул гарпун сквозь тело Фердии, так как вытащить его обратно было невозможно, смыл с него кровь и, завернув в кусок лайковой кожи, приторочил у седла. Потом я накрыл тело Фердии одеялом.

Покончив с этим, я зашел за куст и блевал, пока пятна желчи на земле не покрылись яркими крапинками крови.

— Все это было для него лишь игрой. Жизнь была просто игрой. Поэтому-то он все время и смеялся.

— Что?

Я стоял на коленях, смывая с губ кисловатые остатки рвотной массы и поливая шею водой.

— Он знал, что ты его понимаешь.

Этот голос принадлежал не Кухулину — он был ниже и более бархатистым. Обращались явно не ко мне. В то же время голос показался мне знакомым. Я повернулся. Кухулин привалился спиной к дереву, а перед ним стоял самый высокий человек из всех, кого мне доводилось видеть, облаченный в доспехи, матово сиявшие медью и сверкавшие серебром в лучах заходящего солнца. У него были золотые волосы, в руках он держал копье, наконечник которого торчал выше моей головы. В другой руке у него был небольшой кожаный мешок.

Кухулин положил ладонь на руку незнакомца.

— Я этого не хотел.

Незнакомец кивнул.

— Я знаю, — сказал он.

Я узнал этот тембр. Это был голос моего отца.

— Это ведь была игра. А то, что происходило до того, как он появился, со всеми остальными, было состязанием. Я подготовлен так, что им и не снилось, и только Фердия… — Кухулин сделал жест рукой, явно ничего в него не вкладывая. — Я бы оставил их в живых, им нужно было лишь уйти, но никто не ушел. А ведь они могли это сделать, и тогда бы я их не убил. — Голос его дрогнул. — Вот только Фердия. Только он не мог уйти. Все остальные могли бы остаться в живых, если бы захотели, но не он. А мы были братьями. Почему братья должны убивать друг друга?

Кухулин разговаривал с незнакомцем так, как разговаривает мальчик со своим учителем. Он умолк, ожидая ответа. Незнакомец взял его за руку и заглянул в глаза.

— Он знал, — ответил незнакомец. — Какими были его последние слова?

— Он сказал: «Сыграй игру до конца», — раздался еще чей-то голос.

Это был Оуэн. Он появился Зевс знает откуда. Я не видел его поблизости, когда заканчивался бой, но это и не удивительно, учитывая то, что я следил за дерущимися в воде противниками, не замечая ничего вокруг. Незнакомец посмотрел на Оуэна, и мне на мгновение показалось, что Оуэну стало неловко.

— Он сказал: «Сыграй игру до конца», — повторил Оуэн тише и как-то неуверенно.

— Слова героя.

— Нет, неправильно. Он этого не говорил. Он сказал, что хочет умереть в Ольстере, — хрипло прошептал я, приблизившись к ним, чувствуя, как что-то огромное начало распирать мою грудь, — я ведь слышал голос отца.

Они на меня даже не взглянули. Наверное, просто не обратили внимания на мои слова. Кухулин посмотрел на незнакомца, а потом неожиданно рухнул на колени у его ног. Я бросился к нему и с облегчением увидел, что он открыл глаза. Его голос был ровным и пустым.

— Я дрался весь день. Мне пришлось драться каждый день с тех пор, как я пришел сюда. Я не спал на постели, как мне кажется, целый год. На мне нет ни клочка кожи, из которого не сочилась бы кровь. У меня нет сил поднять меч, не говоря уже о том, чтобы защищать брод. Я даже не могу спать в одежде, потому что она давит на меня, причиняя ужасную боль, а когда надеваю нагрудник, приходится набивать его травой и подставлять прутья орешника, чтобы металл не прикасался к телу, а иначе боль просто невыносима. — Кухулин поднял глаза на незнакомца. — Я должен драться, ибо Ольстер остался без защиты, но если я сейчас снова вступлю в бой, то погибну, и это будет гибелью Ольстера.

Незнакомец покачал головой.

— Ты должен отдохнуть, — мягко произнес он. — У меня есть травы и снадобья, и ты быстро поправишься, однако сейчас тебе обязательно надо отдохнуть.

— Но если я засну, кто будет стеречь брод?

Незнакомец впервые за все время посмотрел на меня.

— Мы с Лири, разумеется.

Я кивнул. Я не знал, чего он хотел, но, что бы это ни было, я тоже этого хотел.

Кухулин лег на землю, чуть не теряя сознание.

— Кто ты? — пробормотал он.

— Я Луг, — тихо ответил незнакомец. — Когда-то я был знаком с твоей матерью.

Он натянул на Кухулина одеяло и положил рядом уже раскрытый кожаный мешок. Я увидел, что в нем лежат какие-то пузырьки и склянки, в которых обычно держат лекарства. Мы уложили Кухулина на мягкую траву, постаравшись, чтобы ему, насколько возможно, было удобно. Луг приготовил в чаше какое-то снадобье, добавляя туда содержимое дюжины различных флаконов, склянок и пакетиков, и вылил эту адскую смесь прямо в рот Кухулину. Тот проглотил лекарство и, как мне показалось, сразу расслабился, словно лежал на мягком глубоком свежем снегу, повторявшем все изгибы его тела.

— Теперь он заснет.

Я почему-то был в этом уверен. На месте Кухулина я проспал бы целый месяц.

— Что будем делать?

Луг посмотрел на меня. У него были серебряные глаза, как и у Кухулина. Он положил руку мне на плечо.

— Ты сейчас пойдешь и приведешь всех, кого сможешь собрать. Мейв нарушила договор. Сейчас ее войска все глубже продвигаются на территорию Ольстера. Ольстерцы все еще не оправились от болезни, но действие проклятия скоро прекратится. Ты должен попытаться заставить их встать на ноги. Постарайся собрать всех, кто способен дать отпор врагу. Я останусь здесь вместо Кухулина.

— Но разве мне не следует остаться с вами?

Я знал, что он прав, но не хотел покидать Кухулина. И не хотел уходить от голоса незнакомца. Он улыбнулся.

— Не тревожься. К твоему возвращению Кухулин поправится. Я все еще буду здесь. И мы с тобой снова поговорим.

Больше мне было нечего сказать. Мы с Оуэном запрягли лошадей, и вскоре наша колесница снова покатила в сторону Ольстера.

Луг сказал правду. Я увидел колеи, проложенные армией Мейв сквозь неубранные поля. Мы проезжали мимо домов, которые они сожгли, пока Кухулин защищал брод, считая, что его стране ничего не угрожает. Они сделали крюк, обойдя стороной Ирард Куилен — брод, который защищал Кухулин. Теперь, если бы они захотели, могли бы напасть на него с обеих сторон, но, похоже, удовлетворились возможностью грабить и уничтожать все, что попадалось им на пути. Несколько раз нас замечали патрули Мейв, но Серый и Санглин были слишком быстры, чтобы нас могли догнать в гонке по прямой, поэтому мы добрались до Мюртемна в целости и сохранности. У ворот нас встретил какой-то человек. Он стоял, прислонившись к столбу, лицо его было искажено от боли, но все-таки он стоял. Это оказался Суалдам, отец Кухулина. По крайней мере, возможный отец.

— Где Кухулин?

Я удивился. У него был голос глубокого старика. Я пригляделся к нему и увидел покрытое морщинами лицо, редкие поседевшие волосы, прилипшие к потному лбу. Поэтому-то он и выздоравливал быстрее, чем воины помоложе. В бою от него уже было мало толку, поэтому испытываемые им страдания были не столь жестоки.

Я выпрыгнул из колесницы и помог ему сесть.

— Отдыхает. Он удержал Проход, но Мейв нарушила договор и наступает на нас. Я приехал, чтобы попытаться собрать людей. Нужно задержать коннотцев, пока Кухулин не восстановит свои силы.

Пока Оуэн поил лошадей, я быстро рассказал обо всем, что случилось, о гибели Фердии и о незнакомце, занявшем место Кухулина.

— Даже не знаю, что будет, когда следующий герой приедет сразиться с Кухулином и обнаружит, что это не он, — поделился я своими сомнениями.

Суалдам усмехнулся, обнажая хорошо сохранившиеся зубы.

— Первой договор нарушила Мейв, а не Кухулин. Теперь она не сможет пожаловаться, если и он изменит правила. Тем более, раз твой незнакомец убьет воина Мейв, некому будет рассказать ей, что это сделал не Кухулин. — Он хрипло хохотнул. Потом его лицо снова приняло серьезное выражение. — Но ты прав, мы должны подумать о том, что может случиться. Было бы лучше, если бы ты вернулся туда как можно раньше.

— Но кто же поднимет наших воинов?

Он приосанился и выпятил грудь.

— Я. Раз я могу держаться на ногах, то и они смогут. Дай мне одну из лошадей, и я объеду все замки, пока не доберусь до самого короля. Я не перестану кричать и проклинать их до тех пор, пока они не встанут и не пойдут со мной, чтобы вам помочь.

Я тревожился за Суалдама, но не меньше переживал и за Кухулина, поэтому позволил себя убедить. Сев на Черного Санглина, Суалдам, поскакал в сторону Имейн Мачи. Я крикнул ему вдогонку, чтобы он не попался в руки людей Мейв, но, похоже, старик полностью забыл о своих болях и даже не остановился, а просто прокричал в ответ ругательства, я лишь понял, что люди Мейв сделают с собой нечто весьма болезненное и невозможное с точки зрения анатомии. Вообще я за него не особенно беспокоился. Старик был хитрым, когда-то он слыл отличным воином, а Санглин был ничем не хуже любой из лошадей Мейв, скорее всего, гораздо лучше, поэтому не исключено, что Суалдам сможет остаться в живых.

— Я скоро вернусь! — прокричал за моей спиной знакомый голос, и я увидел, как, мелькнув мимо меня, Оуэн исчезает вдали вслед за Суалдамом.

Я даже не стал кричать, призывая его вернуться. Он ни за что не согласился бы пропустить перебранку между Суалдамом и воинами Имейна, и на его месте я бы тоже захотел это услышать.

Я оседлал Серого и направился к броду, стараясь не попадаться на глаза патрулям Мейв. Для этого мне пришлось несколько раз делать крюк. Объезжая очередной холм, я наткнулся на колонну каких-то людей, двигавшихся мне навстречу. Я втянул голову в плечи, пригнулся и поднял хлыст, приготовившись изо всей силы врезать своему скакуну, чтобы тот помчался так, как ему еще не приходилось скакать за всю свою жизнь.

— Лири! Постой! Это мы!

От удивления я слишком резко повернулся в седле и чуть не свалился. Голос принадлежал Мордаху, самому младшему сыну Конора. Ко мне бежали несколько мальчиков из Отряда Юнцов. Они сгрудились вокруг меня, их лица, покрытые пылью, горели от возбуждения. Мордах ухватил меня за ногу, словно желая убедиться, что я не плод его воображения.

— Лири! Я так и знал, что это ты.

Я посмотрел на него.

— Разрази меня гром! Что вы здесь делаете, ребята?

Мордах ухмыльнулся.

— Мы тренировались в полях и встретили Суалдама, и он сказал нам, что Кухулин в опасности. Мы отправились к нему, решив, что сможем помочь.

Я окинул их взглядом. Самому старшему из них было лет пятнадцать, а большинству из них — Намного меньше. Я покачал головой и постарался, чтобы мои рассуждения звучали убедительно.

— Было бы лучше, если бы вы отправились домой. О Кухулине есть кому позаботиться, а повсюду шныряют люди Мейв.

Я повел себя как глупец, разговаривая с ними так, словно они были детьми римских сенаторов, игравшими в войну в Палатинских садах. Эти мальчики уже участвовали в настоящих сражениях. На счету некоторых из них было больше убитых врагов, чем у кое-кого из взрослых. Мордах поднял голову, и я увидел, что его взгляд полон решимости. Мальчик был очень похож на своего отца.

— Мы не дети.

«Дети, дети», — подумал я, просто не такие, какими я раньше представлял детей. Я улыбнулся.

— Извините, пожалуйста, простите меня. Мне прекрасно известны храбрость и другие достоинства Отряда Юнцов. — На лице Мордаха появилось довольное выражение. — Здесь весь ваш отряд?

Он показал на мальчиков, столпившихся за его спиной. Их было человек пятьдесят.

— Остальные примерно в получасе езды отсюда. Мы разделились — так легче оставаться незамеченными.

Я согласно кивнул. В этот момент я заметил большую группу мальчишек, появившуюся из-за небольшого леска, который находился приблизительно в миле от нас.

— Вон они!

Вскоре основная часть Отряда уже присоединилась к нам. Всего их оказалось, наверное, человек триста. В основном это были сыновья королей — в Ольстере король был кем-то вроде вождя, поэтому Конора называли Великим королем. Среди них также были мальчики более низкого происхождения, по различным причинам им позволили присоединиться к Отряду. Все они были хорошо обучены, вооружены до зубов и рвались в бой. И все были немыслимо юными. Они не подчинялись никому, кроме своего наставника, а он в этот момент, вне всякого сомнения, валялся в постели, корчась от боли. Похоже, в качестве своего предводителя они выбрали Мордаха. Пытаться убедить их вернуться домой было бессмысленно, поэтому я начал раздумывать, как их лучше всего использовать.

— Я предлагаю вам рассредоточиться среди камней на нашей стороне Ирард Куплен. Если коннотцы еще не попытались это сделать, то, рано или поздно, они обязательно нападут на Кухулина с тыла. — Я не видел смысла рассказывать им о Луге, ведь от его присутствия опасность не уменьшалась. — Если они появятся, нашпигуйте их стрелами.

Мордах немного подумал и решил, что мое предложение вполне здравое.

— Хорошо, — согласился он. — Мы последуем за тобой в Ирард Куилен и будем защищать вас с Кухулином от неожиданностей. Позовешь нас, если мы понадобимся на другой стороне Прохода.

Я улыбнулся.

— Можешь не сомневаться.

Мы выступили в направлении Ирард Куилен. Я был вполне доволен собой — мой план казался неплохим. Осталось лишь его осуществить, и, возможно, это позволило бы ребятам остаться в живых.

Да, так могло бы произойти.

Мы почти добрались до Прохода, когда услышали за спиной топот копыт, грохочущих по высохшей земле. Коннотцы все-таки решились взять Кухулина в клещи. Мы оказались на открытом пространстве, и укрыться было негде. Я смотрел с пологого склона на несущиеся на нас колесницы, которые уже были настолько близко, что можно было рассмотреть, в какой они покрашены цвет, и подсчитать головы, покачивающиеся над бортами, и я понял, что нам конец. Я повернулся к Мордаху, чувствуя, что должен взять командование на себя, и закричал: «Бегите!» Он не послушался и схватил меня за руку, другой рукой вынимая из ножен меч. Он ударил им плашмя по спине Серого. Лошадь, испуганно заржав, поскакала в сторону Ирард Куилен. Мордах увлек меня за собой.

— Бери половину людей и все бегите к камням! Мы их задержим! — крикнул он.

Мордах не стал дожидаться моих возражений. Махнув рукой, он подал Отряду сигнал разделиться. Половина ребят повернулись и побежали в направлении камней, остальные развернулись лицом к приближающимся колесницам, а я остался как дурак стоять посередине. Мордах отчаянно подавал мне знаки, чтобы я бежал к камням вместе с остальными мальчишками. Я очнулся и опрометью бросился за ними.

Добежав до первой гряды валунов, я обернулся, чтобы посмотреть, что происходит сзади.

Мордах выстроил своих ребят тремя параллельными квадратами. Обычно так делают римляне. Они стояли, ощетинившись выставленными вперед копьями, ожидая приближения издававших дикие вопли коннотцев.

Я взобрался на камень и уже оттуда увидел, как первые колесницы врезались в передние ряды Отряда Юнцов. Их копья заставили многих лошадей свалиться на землю. В результате стоявшие в колесницах воины вылетели из повозок, и стоявшие в задних рядах мальчики легко с ними расправились. Я увидел, как Мордах нырнул под клинок, рассекший воздух на уровне его плеча. Он тут же ударил своим мечом по колеснице, которая проносилась по флангу каре. Лошадь остановилась как вкопанная, и возницу выбросило на землю, где он остался неподвижно лежать. Мордах собрал своих ребят, они перегруппировались и вновь встали плотными рядами. Мордах повернулся к ним, махнул над головой мечом, и они бросились в атаку на коннотских пехотинцев, подоспевших, чтобы поддержать свои колесницы. Обе группы с грохотом столкнулись, издавая металлический скрежет. В первый момент преимущество было на стороне Отряда Юнцов, но коннотцы все прибывали, и вскоре стало ясно, что Мордаху спастись не удастся. Один раз я успел заметить его светлые волосы, когда он подпрыгнул вверх и, держа меч двумя руками, обрушил его на противника, но потом потерял его из вида в хаосе боя. Земля была завалена телами убитых коннотцев, однако их было слишком много. На короткое время в гуще схватки образовался просвет, и я увидел окруженного врагами Мордаха, который стоял, опустившись на одно колено, спиной к спине с другим мальчиком. Под многочисленными ударами он упал на землю, затем все снова заполнилось телами и сверкающими мечами, и больше я его не видел. Бой закончился внезапно. Из Отряда Юнцов не осталось никого, кто еще мог стоять на ногах. Мы смотрели, как коннотцы бродили по полю, добивая раненых. Я шагнул вперед, не в силах оставаться на месте, ухватился за рукоятку меча, но чья-то маленькая рука схватила меня за руку. Я повернулся и увидел серьезное детское лицо. Передо мной стоял с обнаженным мечом мальчик со сломанным плечом с острова Скиаты.

— Они знали, за что сражаются. Они погибли за Ольстер. Не пытайся им помочь, за это придется заплатить смертью Кухулина.

Я несколько мгновений стоял в нерешительности, а потом понял, что все равно сражавшиеся мальчики были мертвы. Я вытащил меч и стал ждать.

Коннотцы перегруппировались. Их было больше, чем нас, но ненамного. Они не стали нападать, поскольку в этом не было нужды; им необходимо было перевязать раненых и дождаться подкрепления.

Часом позже прибыли их товарищи. К этому времени мое войско выбрало нового предводителя, он разделил группу пополам, используя ту же тактику, которую применил Мордах. Тех, кто собрался вокруг нового командира, было совсем мало. Он отсалютовал нам, а потом повернулся, готовясь встретить вражескую атаку. Когда коннотцы выдвинулись в нашу сторону, он со своим отрядом бросился им навстречу. Две волны столкнулись и разбились на отдельные группы сражавшихся — по двое или один на один. Я смотрел, как наши мальчишки один за другим падают на землю, и мне казалось, что мое сердце сейчас разорвется. Я знал: когда настанет наша очередь, я буду драться с коннотцами до тех пор, пока все они не будут перебиты или пока не погибну сам.

Когда бой закончился, уже наступили сумерки. Оставшиеся со мной мальчики понимали, что на рассвете последует решающая атака. Они сидели среди камней, разговаривали о чем-то вполголоса и затачивали оружие. Я сидел в стороне, не находя в себе сил к ним присоединиться. Мне было ясно, что нужно помочь им укрепить свою решимость, а еще лучше было бы попытаться их спасти, но вместо этого они спокойно сидели и обсуждали предстоящий бой, а я не мог ничего сделать, кроме как жалеть себя и проклинать свою бесполезность. В ту ночь мне казалось более важным не подвести этих ребят, чем спастись. Единственный раз в жизни я поборол инстинкт самосохранения и думал лишь о том, чтобы достойно умереть.

Солнце поднялось очень рано. Атака началась на рассвете, как мы и предполагали. Когда коннотцы пошли вперед, я оглянулся на Проход, остававшийся за нашими спинами.

Там, на фоне восходящего солнца, стоял Луг, подававший мне сигнал возвращаться.

Я заколебался, повернулся лицом к приближающимся коннотцам, потом снова оглянулся на Луга. Я не знал, что делать. Тогда тот же мальчик, который удержал меня, когда я хотел помочь Мордаху, снова посмотрел на меня и заговорил мягко, но настойчиво, его голос дрожал от волнения.

— Возвращайся, Лири! Возвращайся и помоги Кухулину! Мы задержим этих скотокрадов, а к тому времени, когда они оправятся, вы легко с ними разделаетесь.

— Но я не могу…

Лицо мальчика зажглось радостным светом.

— Иди! Вспомни наши имена, когда будешь рассказывать бардам о сегодняшнем дне!

При этих словах каждый из мальчишек издал пронзительный клич, в котором смешались вызов и боевой восторг, и все как один, бросились вперед, предоставив мне возможность и дальше топтаться в нерешительности. Я, словно парализованный, смотрел, как мальчики налетели на врага, в большинстве случаев успевая убить кого-нибудь, прежде чем погибнуть, однако все равно погибали слишком быстро. Первоначальная ярость обоюдной атаки постепенно улеглась, и бой превратился в серию поединков. Потом я увидел, что противники на короткое время разделились, словно по обоюдному согласию, для того, чтобы перевести дух. В этот момент я заметил того мальчика, который сказал, чтобы я возвращался и защищал Кухулина. Он стоял впереди, его правая окровавленная рука безжизненно свисала, все еще цепляясь за меч, а в левой поблескивал нож.

Он встретился со мной взглядом. Невредимая рука чуть приподнялась в прощальном жесте.

Обе группы снова врезались друг в друга, издавая боевой клич. Я стоял, не в силах пошевелиться, и дрожал, словно пораженный чумой, проливая тихие слезы. На мое плечо легла чья-то рука, и раздался голос:

— Пойдем, Лири, скоро все будет кончено.

Я беспомощным жестом махнул в сторону схватки. Слезы ручьем потекли по моему лицу, словно прикосновение руки открыло во мне их скрытый источник. Луг кивнул.

— Они делают это ради Кухулина. Мы не должны их подвести.

Он, двигаясь, словно бесплотный дух, увел меня прочь от места сражения. Я лишь однажды оглянулся назад. Трава была покрыта трупами, застывшими в самых разных позах, словно чья-то гигантская рука бросила их на поле, как игральные кости. Многие из них были еще слишком малы, так и не успев стать взрослыми мужчинами. Отряд Юнцов прекратил свое существование.

К броду мы возвращались бегом. Я издал крик облегчения, увидев Кухулина, который стоял возле дерева, одетый лишь в плащ. Тело его покрывали порезы и шрамы, но серые тени усталости под глазами исчезли, и его лицо снова ожило. Я боялся, что убийство Фердии погубило что-то в его душе, но сейчас он выглядел почти так же, как в былые времена. Он выслушал мой рассказ о встрече с Суалдамом и о том, как Отряд Юнцов защищал Проход с тыла. Лицо его помрачнело, и в глазах замерцал зловещий огонь, когда я рассказал, как Отряд выиграл для него время ценой жизней мальчиков. Кухулин разразился проклятиями, вспомнив всех своих богов, и потянулся за оружием. Его ярость и гнев были неподдельны. Когда Кухулин вступил в Отряд Юнцов, Мордах уже был там, к тому же в высокой траве у каменной гряды остались лежать и другие его товарищи, жизнь которых оборвалась, едва успев начаться.

Мы помогли ему облачиться в доспехи. Я впряг Серого в колесницу, брошенную коннотцами, а Луг собрал все оружие. Кухулин с особой тщательностью облачился в одежду, которую мы принесли, и, осмотрев оружие, сам сложил его в колесницу. Я привязал ножи ко всем частям колесницы, включая колеса, пока она не стала похожа на металлического ежа, а потом завалил повозку стрелами, камнями для пращи и метательными копьями. Оружия оказалось так много, что в колеснице едва осталось места для двоих. Отступив от колесницы, чтобы полюбоваться своей работой, я увидел, что Луг и Кухулин прощаются, положив друг другу руки на плечи. У меня екнуло сердце и, забыв о достоинстве и правилах приличия, я подбежал к Лугу и схватил его за руку. Он ответил мне улыбкой.

— Не уходи, — попросил я.

— Кухулину уже лучше. Я вам больше не нужен.

— Мне нужен. Мне. И сейчас, и потом.

— Значит, когда я понадоблюсь, ты снова увидишь меня, — пообещал он, повернулся и пошел навстречу восходящему солнцу.

Я крепко сжимал его ладонь, но она выскользнула из моих пальцев, словно паутина. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез в заполнившем все пространство белом сиянии. Мои глаза на какое-то время ослепли, и Кухулину пришлось развернуть меня и проводить за руку к колеснице. Мы забрались в нее, и я взялся за вожжи. Кухулин вдруг заговорил, но слова его предназначались не мне.

— За то, что вы вторглись в Ольстер. За то, что вы напали на мой дом. За то, что вы убили моих друзей и сожгли их жилища. За то, что вы заставили меня убить друга. — Он глубоко вздохнул, голос его стал тише. — За то, что вы виновны в гибели Отряда Юнцов. Клянусь, что за все это и за многое другое я не перестану преследовать вас, пока вы не покинете Ольстер или я не умру. Ни один захватчик не будет чувствовать себя в безопасности, пока я жив. — Он повернулся ко мне. — Поезжай к коннотцам.

— А в каком направлении ехать-то?

Кухулин улыбнулся, но глаза его остались холодными. Вокруг его головы яркими звездочками замелькал боевой огонь.

— Мы окружены, — напомнил он, — так что направление вряд ли имеет значение.

Когда я стегнул вожжами по бокам лошадей и мы помчались по холмистой равнине туда, где должны были находиться люди Мейв, в моих ушах звучал голос Луга, а перед глазами стояло лицо Мордаха.

39

Бардам особенно нравится описывать сцену прибытия Суалдама в Имейн Мачу. Я слышал этот рассказ множество раз, в самых различных версиях.

По дороге Суалдам довел до полного изнеможения три группы коннотцев, пытавшихся его догнать, и, тем не менее, когда он остановил Черного Санглина у стен Имейн Мачи, конь был таким же свежим, как и тогда, когда они только отправлялись в путь, и хвост его торчал вверх так же, как борода самого старика. Мокрые бока Санглина блестели на солнце — перед отъездом Суалдам снял с него все украшения, чтобы избавиться от лишнего веса, оставив лишь серебряный налобник, защищавший голову лошади, и медальоны на поводьях. Суалдам поднялся на стременах и, задрав голову, заорал:

— Проснитесь, люди Ольстера! Кухулин остался один и нуждается в вашей помощи!

В ответ не раздалось ни звука, если не считать карканья ворон. Старик подъехал к воротам, отворил их пинком ноги, пересек двор и, оказавшись перед входом в пиршественный зал, без малейших колебаний направил коня прямо внутрь. Он остановился в самом центре и, подняв голову, закричал:

— Что, здесь некому помочь Кухулину? — Его голос, отражаясь от высокого сводчатого потолка, разносился по всему зданию. — Неужели все герои в Имейн Маче спят? Неужели здесь остались одни трусы? Ну, что такое? Что с вами стряслось? Вы что…

Из боковой двери появился Каффа. Глаза его были красными, тело перекособочилось из-за терзавшей его боли.

— Перестань орать, старый дурень, — просипел он. — Ты сам прекрасно знаешь, что стряслось. Остается только ждать, делать больше нечего. Кухулину придется справляться одному.

Суалдам смерил его презрительным взглядом.

— А ты думаешь, я не мучаюсь? Тем не менее мне удалось проскакать половину Ольстера, постоянно натыкаясь на патрули Мейв, для того чтобы позвать людей на помощь! Возможно, ольстерские герои смирились с болью и страданиями, возможно, они смирятся и со смертью Кухулина, посчитав ее справедливой ценой за еще несколько лишних часов спокойного сна, но только не я!

Суалдам развернул лошадь и вонзил в нее шпоры. Санглин взвился от боли, опустился на передние ноги и дважды лягнул задними кучу валявшихся в углу доспехов. Шлемы, кирасы и щиты с грохотом разлетелись по всему помещению, словно горсть монет, которую богач бросает уличным мальчишкам, желая посмотреть, как они будут за них драться. Дикий звон разлетелся по всему замку и эхом вернулся назад.

Каффа пришел в бешенство.

— Ты думаешь, что это как-то поможет, кроме того, что всех разбудит?

Глаза Суалдама зажглись яростным блеском.

— Если разбудит, то, по крайней мере, я буду считать, что не зря потратил время!

Друид только скривился.

— Теперь, когда ты добился своего, уходи. Герои вступят в бой тогда, когда снова будут чувствовать себя хорошо.

— Значит, герои будут валяться в постели, хныча, как малые дети, требующие теплого молока, пока мой сын проливает свою кровь за Ольстер? Эти герои только спят да жрут, а потом опять спят. Неужели они будут тут храпеть и набивать свои утробы, в то время как весь Отряд Юнцов уже сражается на равнине Ирард Куилен? Не будет этого, пока я жив!

Из-за спины Суалдама раздался негромкий хриплый голос:

— Что за шум? Что случилось с Отрядом Юнцов?

Суалдам развернул лошадь и увидел перед собой Конора, который, согнувшись, как старик, еле стоял, опираясь на копье. Суалдам выпрямился в седле, а подковы Санглина, словно почувствовавшие его нетерпение, ударили о каменный пол, выбивая искры.

— Пока мы говорим, Отряд Юнцов ведет бой с людьми Мейв. Они собрались защищать Кухулина и наверняка наткнулись на коннотцев. Я встретил ребят по дороге сюда, и они были полны решимости.

— Значит, ты не знаешь, что с ними произошло потом?

— Я знаю, что они отправились на помощь Кухулину. И еще знаю, что коннотцы полностью наводнили местность в районе Прохода. И мы оба знаем, что они никогда не сдадутся. — Суалдам сделал многозначительную паузу. — Да, — уже более тихим голосом добавил он. — Мне кажется, я знаю, что с ними произошло.

Какое-то мгновение Конор молчал, потом спросил:

— А Кухулин?

Суалдам сглотнул, и его плечи обвисли, как у старика.

— Когда я покидал Лири, Кухулин еще был жив, но раны покрывали его тело, словно окровавленный плащ. Мейв нарушила соглашение, заключенное с ним, и сейчас ее войска жгут все дома между Имейн Мачей и Ирард Куилен. Может, Кухулин еще и жив, но вряд ли сможет защитить даже себя самого, не говоря уже о том, чтобы дать отпор армии Мейв. Если отряда Юнцов больше нет, тогда, возможно, и он уже мертв.

Конор со стоном перехватил повыше древко копья и попытался выпрямиться. Приступ боли прорезал на его лице две глубокие складки, и он сдался.

— Как ты сам видишь, — кисло заметил он, — сейчас мы мало чем можем ему помочь.

Рядом с королем появился Коналл с торчащими во все стороны волосами. Его длинная борода сбилась в ком и напоминала рыжий мох. Жестокие страдания заставили его забыть о гордости — последние дни он провел, валяясь в постели в луже собственного пота. Увидев его, Суалдам заорал так, что его лошадь испуганно встала на дыбы.

— Коналл Победоносный! Разве не так тебя когда-то называли?

Коналл ощетинился.

— И до сих пор называют.

— Разве вы с Кухулином когда-то не давали друг другу клятву отомстить за того, кто умрет первым?

Коналл кивнул и сразу же согнулся от боли. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог ответить.

— Давали.

— Тогда пришла пора вылезти из постели и выполнить данную клятву.

Коналл дико вытаращился на старика.

— Кухулин мертв?

— Если еще нет, то близок к этому.

Коналл попытался сделать несколько шагов вперед, потом беспомощно махнул рукой, надеясь, что Конор и Каффа его поймут, застонал от боли и опустился на одно колено, словно собирался о чем-то просить.

— Я не могу, — прохрипел он таким голосом, будто передразнивал самого себя.

Суалдам с досадой выкрикнул что-то и взбешенно дернул поводья. Черный Санглин, привыкший к ласковому обращению Лири, заржал от боли и забил копытами о каменный пол. Суалдам сунул руку за спину, выхватил копье и стал бешено крутить его над головой.

— Тогда я вернусь назад один и скажу Кухулину, что не смог выполнить поручение. Я скажу ему, что Ольстер все еще пребывает во сне, и тогда мы умрем вместе! — закричал он и потянул за поводья, разворачивая лошадь мордой к двери.

Совершая этот маневр, он забыл о копье и заехал тупым концом по нежному носу коня. Санглин встал на дыбы, изогнув спину так, что старик, бормоча проклятия, съехал с седла и, чтобы удержаться, был вынужден ухватиться за луку. Лошадь дернулась влево, одновременно лягая задними ногами и откидывая назад голову. Суалдам подлетел вверх и снова упал в седло. Защищенная доспехами верхняя часть головы лошади с громким треском врезалась в нижнюю часть щита Суалдама, а его острый верхний край вошел под металлическую застежку шлема и разрезал шею Суалдама, как лезвие меча. Голова Суалдама упала назад, прокатилась по полу и остановилась у ног Конора. Он опустил глаза и увидел, что губы старика все еще продолжают шевелиться. Король вместе с Коналлом едва успели отскочить от испуганной лошади, на спине которой раскачивалось обезглавленное тело Суалдама. Оно некоторое время еще держалось в седле, орошая стены фонтаном крови, потом медленно соскользнуло по спине лошади и с грохотом упало на пол. Лошадь повернулась и вылетела из зала.

Трое мужчин молча смотрели на обезглавленное тело. Конор оперся на копье и опустил прижатую к животу руку. Очень медленно, с большим трудом, ему удалось выпрямиться. Он сделал шаг и прислонился к стене, вытирая со лба обильный пот. По его подбородку стекала тонкая струйка крови из прокушенной нижней губы. Коналл и Каффа на какое-то мгновение замерли в нерешительности, потом постарались выпрямиться и последовали за Конором, покидавшим зал. Оказавшись во дворе, король пнул стоявший перед ним табурет, который проехал по земле и остановился, стукнувшись о заросшую мхом бочку, до краев наполненную дождевой водой. Он стал на табурет, а потом шагнул в бочку. На несколько мгновений его голова скрылась под водой, а потом вынырнула с такой силой, что во все стороны полетели брызги. Король подождал, пока с лица стечет вода, и заговорил.

— Разбудите всех, — негромко приказал он. — Всех. Через час мы выезжаем.

Говорят, что именно в этот момент все ольстерцы перестали испытывать страдания от заклятия Мачи.

По мере того как герои Имейн Мачи продвигались на запад вслед за колесницей Конора, их дух становился все крепче. К тому времени, когда они встретились с армией Мейв, к ним присоединились все поголовно мужчины — из каждого замка, каждой деревни, с каждой фермы и из каждого дома. И рядом с ними ехали многие из их женщин. Две армии встретились на равнине Мюртемна, и там произошла величайшая битва из всех, что знавала Ирландия. Не было никаких тактических ходов, никаких маневров, никаких резервов и прочих воинских хитростей. Армии атаковали друг друга в полном составе, лоб в лоб, как две реки в весенний разлив, встречающиеся в узком ущелье. Людские тела громоздились по всей равнине, будто торф, приготовленный для сушки, окруженные мертвыми лошадьми и разбитыми останками заляпанных кровью колесниц. Некоторые трупы лежали по отдельности, укрывая землю, как первые осенние листья, так близко друг от друга, что те, кто был еще жив, спотыкались о них в бесконечном танце отступлений и атак, или, поскользнувшись на багровой траве, падали рядом с ними. Мертвецы, покрывавшие равнину, хрустели под копытами лошадей, словно снег.

Людская масса перемещалась то в одну, то в другую сторону. Иногда битва в отдельных местах замирала на короткое время, будто по какому-то молчаливому соглашению. Тогда падающие от изнеможения люди ненадолго забывали о противнике и думали лишь о том, чтобы втянуть воздух в иссушенные легкие. Затем они снова с криками и проклятиями набрасывались друг на друга.

Мы с Кухулином вступили в бой, спустившись с гребня холма, возвышавшегося над равниной. Перед этим мы встретились с большим отрядом коннотцев, которые двигались отдельно от основных сил. Может, они заблудились или просто отстали, может, занимались мародерством или дезертировали. Это не имело никакого значения. Кухулин налетел на них как смерч, не теряя ни секунды. Многие из них погибли на месте, остальные бросились наутек, надеясь успеть добраться до своих соплеменников. Мы последовали за ними, рассчитывая, что они приведут нас к лагерю Мейв. Ждать пришлось недолго. Вскоре ветер принес с собой металлический грохот, свидетельствовавший о насильственной смерти, и резкие запахи страха, свежей крови и раздавленной копытами травы. На губах Кухулина расплылась улыбка. Его темные волосы вытянулись, словно вороново крыло, скользящее по теплому воздуху, а солнце отражалось в доспехах и драгоценностях так, что он сиял как зеркало. Колесница щетинилась копьями, а колеса — острыми ножами. Серый, томясь от ожидания, бил копытом землю, шерсть на его спине поднялась вдоль всего позвоночника, словно щетка. Потом мы услышали топот копыт по земле и, обернувшись, увидели Черного Санглина, который галопом скакал к нам.

— А где же Суалдам? — удивленно спросил я, придержав жеребца за луку седла.

Я тихо заговорил с дрожащей лошадью; мое дыхание коснулось ее носа, и она начала постепенно успокаиваться. Кухулин заметил на седле капли крови.

— Теперь Мейв придется заплатить нам еще за одну смерть, — сказал он. — Запряги Черного рядом с Серым, и мы начнем собирать кровавую дань.

В этот момент в клубах пыли, заволакивавшей ближайший к нам край поля сражения, появилась колесница, которая двигалась по кругу, словно птица с перебитым крылом. Одно из колес было разбито вдребезги. Лошадь, охваченная страхом, в панике постоянно лягала задними ногами поврежденный возок, пока постромки не оборвались и она не смогла освободиться. Мертвый колесничий лежал, свесившись через переднюю стенку возка. Огромного роста воин успел выпрыгнуть в тот момент, когда копыта в щепки разнесли деревянный борт рядом с тем местом, где воин только что находился. Он некоторое время постоял, словно парализованный, мотая головой, потом повернулся и направился обратно, к месту сражения.

В этот момент я запрягал Санглина. Кухулин вытащил метательное копье из колчана, прикрепленного к боковой стенке колесницы, прошел мимо меня и бросил его в человека, выбравшегося из разбитой колесницы. Копье полетело вверх, описало кривую и со свистом пронеслось над плечом воина, заставив его отпрыгнуть назад. Я удивленно посмотрел на Кухулина.

— Ты промахнулся.

Кухулин молча стоял, ожидая, пока воин поймет, откуда прилетело копье и повернется к нам лицом. Тот задрал рыжую бороду и отпрянул, увидев Кухулина.

— Кухулин! — его крик походил на рев спаривающегося быка.

— Коналл! — Кухулин поднял руку в приветствии.

Коналл отчаянно завертел мечом, приглашая Кухулина присоединиться к драке. Тот принял приглашение. Он сделал несколько шагов вперед, окидывая взглядом всю панораму сражения.

Те, кто находились ближе всего к Коналлу, услышали его крик, и некоторые из них явились на призыв. Казалось, не прошло и минуты, как все уже знали о присутствии Кухулина. Ольстерцы выкрикивали его имя, и этот крик пронесся над их, рядами как яростный боевой клич, после чего их мечи начали подниматься и опускаться на головы врагов с удвоенной силой. Коннотцы передавали друг другу это имя шепотом, как испуганные дети, или вообще ничего не говорили, а только в страхе оглядывались через плечо.

— Готов? — спросил Кухулин.

— Готов, — ответил я, затянул последний ремень на упряжи и похлопал Санглина по спине.

Кухулин вскочил в колесницу и занял место рядом со мной.

— Вперед, — скомандовал он.

— А куда?

— Куда хочешь, — ответил он. — Только смотри, чтобы нас не подстрелил какой-нибудь лучник. Не хочу умереть раньше, чем мы туда доберемся. Нам еще нужно успеть кое с кем поквитаться.

Я натянул вожжи, лошади дернулись и поскакали вниз по склону. Один из коннотских воинов заметил нас и велел своему колесничему двигаться нам навстречу. Когда наши колесницы поравнялись, Кухулин нырком ушел от меча коннотца и воткнул в него копье.

— Поезжай по кругу! — заорал он.

Я резко повернул, поставив повозку на одно колесо, и Кухулин сбил колесничего на землю ударом кулака. Кухулин успел подхватить вожжи и бросил их Коналлу, который вскочил во вражескую колесницу, сияя довольной усмешкой.

— Где Мейв? — крикнул Кухулин, пытаясь достать копьем воина, повисшего на лошадях Коналла.

Коналл перегнулся и опустил меч на голову коннотца. Кухулин схватил копье и швырнул его прямо в Коналла, который от неожиданности замер с выпученными глазами. Копье пронеслось над его плечом и вонзилось в горло воину, который собирался напасть на Коналла сзади. Коналл развернул колесницу, сбрасывая с ее задка мертвое тело.

— Эта стерва засела вон там, — сказал он, показывая в сторону солнца окровавленным мечом. — Король поклялся, что или сегодня же заставит ее убраться из Ольстера, или погибнет, охотясь на нее.

— Найди себе колесничего и следуй за нами, — закричал Кухулин. — Поедем охотиться вместе с королем.

Я щелкнул вожжами, и колесница Кухулина помчалась на коннотцев, сверкая ножами на бешено вращающихся колесах, превращавших ее в беспощадный жернов смерти.

40

В тот день ольстерцы убили тысячи врагов, но и оставили на поле боя многих своих собратьев. Атака, возглавленная Кухулином, стала началом отступления коннотцев, длинной и медленной похоронной процессии, оставлявшей мертвецов на каждом ярде своего пути. Мы неустанно заставляли людей Мейв двигаться назад, к границам Коннота. Кухулин не давал им возможности устроить привал. Если они успевали разбить лагерь, он поджигал палатки, убивал воинов, пытавшихся вызвать его на поединок, бросал камни в самую середину воинских колонн и осыпал коннотцев стрелами, заставлял менять направление движения так часто, что через некоторое время они стали испытывать лишь одно желание — как можно быстрее убраться из Ольстера. На колеснице Кухулина целыми гроздьями висели головы, словно ракушки на камне в часы отлива. Ольстерцы собрали большую часть золота, захваченного Мейв во время вторжения и выброшенного ее людьми, пытавшимися таким образом ускорить свое отступление. Кроме того, удалось вернуть значительную часть краденого скота, который ее пастухи перегоняли в Коннот. К тому времени, как армия Мейв пересекла границу Коннота и Кухулин перестал ее изничтожать, от нее осталась едва ли десятая часть. Многие воины были убиты, многие предпочли бежать под покровом ночи, чтобы добраться домой — хотя и потерявшими честь, но живыми.

Ольстерские воины триумфаторами вернулись в свои замки, где их встретили накрытые столы и радостный смех. Обиды, возникшие по поводу поступка Конора в отношении Дердры, не были забыты, однако победа, одержанная в сражении, и скорбь потерь примирили бывших врагов. Во время тех событий брат пошел против брата, и многие теперь жалели о случившемся. Некоторые изгнанники предпочли возвратиться в Ольстер к своим семьям, а не в Коннот, не желая больше выступать против своих соплеменников. Фергус и его близкое окружение все еще отказывались возвращаться. Они с Конором задолжали друг другу, а за такие долги полагалось расплачиваться кровью, и, если бы они встретились, расплата была бы неминуемой.

Вся страна праздновала победу. Мы прославляли храбрость тех, кто погиб, с особенной горечью вспоминая мальчиков из Отряда Юнцов, принесших себя в жертву. Проходили дни, и все больше воинов собирались в Имейн Маче, чтобы рассказать, как они выгоняли коннотцев из Ольстера. Лишь один Кухулин продолжал неумолимо преследовать врагов, не зная сна, носясь по стране, словно меч, постоянно наносящий удары, пытаться добраться до сердцевины отступающей армии Мейв.

Королеву Мейв мы с Кухулином так и не смогли догнать. Это удалось сделать другим нашим воинам, но большинство из них погибли. Ее солдаты охраняли Мейв, как пчелы королеву-матку, и отчаянно защищались. Мы обыскали каждую долину, попадавшуюся нам на пути, проверяли каждый слух, но, хотя не раз натыкались на отдельные отряды, саму ее так и не смогли найти. Несколько раз мы подбирались к ней совсем близко, но нашей встрече постоянно что-то мешало. То опускался туман, то ломалось колесо, то ее не оказывалось там, где она была буквально десять минут назад.

В одну из ночей я спал, стоя в своей колеснице, и мне приснилось, что Мейв спрятали дочери Калатина и мы никогда ее не найдем, никогда не сможем пробиться сквозь окружавший ее туман. Я рассказал об этом Кухулину, постаравшись убедить его, что мои видения правдивы, и он, хотя и с большой неохотой, решил прекратить поиски.

Мы вернулись в Имейн Мачу, где уже долгое время продолжались бесконечные празднования. Мы пили, ели, занимались любовью, охваченные бездумным желанием забыть, переиначить или хотя бы приглушить воспоминания о том, что с нами всеми произошло. Но только никаким распеванием героических песен, никаким вином или буйством разгоряченной плоти нельзя было вернуть Отряд Юнцов или заставить меня забыть маленькую ладонь на моей руке и голос мужчины-ребенка, который убеждал меня бежать, пока сам он будет сдерживать врага. Никакие хвастливые похвальбы Коналла, Бьюкала и сотен других воинов не могли скрыть того бесспорного факта, что теперь Кухулин стал величайшим из воинов. И никакие торжества по поводу одержанной победы не могли изменить того, что Мейв все еще была жива, и что теперь к первоначальным причинам ее ненависти к нам добавились позор поражения и жажда мести.

Возможно, хуже всего было то, что символ позора Ольстера оставался с нами в Имейн Маче и каждый день напоминал нам, что Великий король не был человеком слова, а может быть, вовсе и не был королем. Найзи был мертв, а Дердра оставалась пленницей Конора. Он уже год удерживал ее у себя, и в течение этого времени она принадлежала ему. За этот год никто не видел на ее устах улыбки. Она ела ровно столько, сколько нужно было, чтобы не умереть, и почти не смыкала глаз. Она целыми днями сидела в своих покоях, молча уставясь в окно, если Конор не давал ей каких-нибудь указаний, которые она выполняла ровно в той степени, в которой ей было велено — ни больше и ни меньше. Конор постоянно пытался добиться ее расположения, посылая к ней музыкантов для услаждения ее слуха, и женщин, в обязанности которых входило выполнение любой ее прихоти. Часто он сам сидел с ней и вел приятные разговоры, но она всякий раз отвечала ему ровным тоном; голос ее был лишен страсти, лишен жизни.

— Не пытайся угодить мне. Ты никогда не сможешь сделать так, чтобы я рассмеялась или легла с тобой в постель. Ты убил во мне надежду, и теперь я все равно что мертва. Ты расколол свое королевство и натравил друг на друга своих соплеменников. Моя душа жила любовью к Найзи, а теперь его нет, и пал он от твоей руки, несмотря на то что убил его твой пес Эоген. Я бы предпочла один поцелуй мертвых губ Найзи, один прощальный взгляд, один-единственный звук его голоса тебе, всему твоему королевству со всеми его героями и их великими подвигами. Для меня ничего больше не существует на этом свете. Можешь делать со мной, что хочешь, ибо я не могу этому помешать, но не пытайся сделать меня счастливой. Если бы ты пощадил Найзи, то ради него я бы даже согласилась стать твоей женой. Не никогда, никогда не думай, даже на миг, что хоть что-нибудь из того, что ты делаешь, говоришь или даришь мне, может сделать меня счастливой.

Если бы она кричала, визжала, выплескивала на него свою ненависть, я думаю, он бы знал, что делать, но ее ровный голос и безразличие приводили его в замешательство. Конор стал злым и раздражительным. Женщина, которую он желал, была в его власти, но она его не хотела. Одним угрюмым пасмурным днем, после того как он все утро тщетно пытался ее развеселить, Конор разозлился и спросил ее:

— Кто больше всего тебе ненавистен?

— Ты, — ответила она. — Ты и Эоген МакДартах.

— Тогда будешь жить целый год вместе с Эогеном, — заорал он, — потому что мне ты уже надоела!

— Нет! — ответила она, но король лишь рассмеялся, еще больше убеждаясь, что принял правильное решение.

Конор знал о ее клятве никогда не принадлежать одновременно двум мужчинам. Когда ее забрал Конор, Найзи был уже мертв. Но поселиться в замке Эогена при живом Коноре означало нарушить клятву. Конор, обезумевший от любовных страданий и гнева, хотел причинить ей боль и обесчестить. Он стал настаивать, надеясь, что страх нарушить клятву заставит ее стать покладистее. Конор послал к Эогену гонца с приказанием явиться в замок и забрать Дердру, хотя мысль о том, что она окажется в объятиях другого мужчины, терзала его сердце не меньше, чем ее безразличие.

В то же время он был немало удивлен ее спокойствием и тем, что она почти без каких-либо возражений села в колесницу Эогена и отправилась с ним в его замок. Он чуть было не остановил своего подручного, но прежде чем он раскрыл рот, колесница сорвалась с места и унеслась на огромной скорости, словно Эоген предполагал, что так может случиться. Он продолжал гнать лошадей, даже когда они отъехали на достаточное расстояние, — ему хотелось побыстрее оказаться с ней наедине.

— Наверное, ждешь не дождешься, когда мы наконец будем вместе? — крикнул он, не поворачивая головы.

— Я никогда не буду с двумя мужчинами одновременно, — ответила она так тихо, что он едва расслышал ее слова.

Эоген расхохотался.

— Меня это устраивает! — закричал он. — Стоит тебе лишь раз побывать в моей постели, и ты ни за что не захочешь возвращаться назад!

Его смех эхом разнесся по полю.

Они въехали в узкий проход, местами напоминавший арку. Скала треснула, образовавшаяся щель была ровно такой ширины, чтобы можно было проехать на колеснице. Эогену так не терпелось добраться домой, что он не стал резко снижать скорость. Колеса высоко подпрыгивали на камнях, заставляя боковые части возка раскачиваться, чуть не касаясь скалы. Он снова рассмеялся и оглянулся через плечо посмотреть, насколько Дердра восхищена его мастерством возничего.

Она смотрела на него так, словно он находился где-то совсем далеко, а когда колесница проносилась мимо большого выступа в стенке прохода, неожиданно качнулась в сторону. Ее голова ударилась о камень, и она, не издав ни звука, исчезла за бортом колесницы. К тому времени, когда Эоген остановил лошадей и подбежал к ней, Дердра Печальная была мертва.

В тот день что-то умерло и в наших сердцах, словно пока она была жива, что-то хорошее и чистое согревало всех нас, а после того, как мы позволили ей умереть, от огня жизни остался лишь холодный пепел. И я знаю, что теперь я лишь тень того человека, которым ощущал себя, когда она была жива.

41

Дочери Калатина на какое-то время оставили меня в покое, и те видения, которыми они меня терзали, теперь не тревожили мой сон. Но однажды холодной ночью, когда на ветвях лежал тяжелый снег, они открыли мне, что хрупкий мир, воцарившийся в Ольстере, вот-вот снова нарушится, а чтобы я получше запомнил эту новость, они наслали на меня лихорадку, которая наполнила мои кости ледниковой водой, а суставы — песком. Мне так и не удалось до конца избавиться от этой лихорадки, она мучает меня до сих пор.

Высасывая из меня тепло, дочери Калатина представили мне видение воинов Коннота, пирующих в главном зале замка Мейв. Огромное помещение буквально кишело ими, и Мейв показалось, что они слишком громко кричат, слишком уж стараются показать, что ничуть не изменились, а остались такими же, какими были в любую другую из многочисленных подобных ночей в прошлом.

— Наши воины сильны духом как никогда, — заметил Эйлилл, обращаясь к королеве.

Она очень медленно повернулась к нему и заговорила. Ее голос звучал ровно, бесстрастно:

— Они так громко кричат, потому что их сердца разрываются от стыда. Они беспрерывно наполняют свои чаши, потому что не могут смотреть друг другу в глаза. Они пьют, чтобы забыть. Их похвальба — ничто, их крики рождены тщеславием, их мужество — пустые слова. Каждый из них — лишь оболочка воина, а внутри у них — пустота.

Эйлилл замер, глядя на жену. Она говорила, опершись подбородком на руку, отчего ее речь была несколько невнятной. Он разглядел тусклые волосы, кожу, которая уже начала обвисать, морщины на шее. Мейв повернулась к нему, и он увидел, что огонь в ее глазах постепенно гаснет, как фонарь на рыбацкой лодке, уходящей в море в спокойную ночь. Впервые он подумал, что она стареет, но ей, пожалуй, на это было наплевать. Ему вдруг показалось, что рядом с ним незнакомый, чужой человек.

Он никогда в жизни еще не испытывал такого ужаса.

Весь вечер Эйлилл наблюдал за ней так, словно никогда раньше ее не видел. Он смотрел, как она пьет, — так, словно ей было все равно, пить или не пить. Она бездумно отхлебывала из кубка — не для того, чтобы получить удовольствие, и не для того, чтобы напиться, а просто потому, что перед ней стояло вино. Ночью, когда они ложились спать, он смотрел, как она бросает на пол снятую одежду и залезает в постель, не расчесав перед сном волосы, даже не взглянув на него, чтобы убедиться, что все еще его привлекает. Всю ночь Эйлилл пролежал без сна, глядя на ее завернутое в одеяло тело и чувствуя, что душу скребет холодная рука с длинными ногтями.

Утром Мейв осталась лежать в постели. Когда слуги принесли ей поесть, она схватила тарелку и швырнула ее в них, но швырнула вяло, не целясь, без взрыва, обычно сопровождавшего ее дурное настроение.

Эйлилл наблюдал за ней в течение трех дней и ночей, и за все это время она его почти не замечала. Когда он садился возле нее и брал ее руку в свои ладони, она смотрела на него пустыми глазами. Когда он пытался с ней заговорить, она смотрела на него так, словно видела первый раз в жизни, и отказывалась что-либо обсуждать.

На третью ночь он сидел у ее кровати и смотрел, как она спит. Комнату освещал только огонь камина, бросавший на вышитые золотом гобелены, висевшие на каждой стене, длинные тени. Его лицо осунулось от тревоги и утомления, спина сгорбилась, голова поникла, наполняясь тяжестью дремы. И вдруг он очнулся, чувствуя, что случилось нечто странное.

В комнате стало холоднее. Эйлилл выпрямился, подумал, что, должно быть, открылась дверь, но она была плотно закрыта. В углу комнаты сиял тусклый свет. Он встал и направился к нему. Там стоял окованный серебром сундук. Из него сквозь щели между досками проникал мягкий голубой свет. Эйлилл осторожно приподнял тяжелую крышку.

Внутри оказалась маленькая шкатулка. Эйлилл сразу же ее узнал. Он уже видел ее в ту ночь, когда Мейв ходила в пещеру. Шкатулка светилась эфемерным голубым светом, пульсируя в такт с его сердцем.

— Что ты хочешь от нас-с-с?

Голос донесся из-за его спины. От неожиданности Эйлилл подскочил и резко повернулся. Тяжелая крышка сундука больно ударила его по пальцам. Он выдернул руку, еле слышно пробормотав ругательство. Перед ним стояла та же девушка, которая была в пещере, но сейчас она выглядела гораздо привлекательнее, чем ему тогда показалось. Он украдкой бросил взгляд на пострадавшую руку. Два ногтя уже начали чернеть. Боль заполняла руку, поднимаясь все выше. Девушка потянулась к нему и взяла за руку. Рука сразу же безжизненно повисла. Эйлилл ощущал только сильный холод. Боль ушла, но рука осталась беспомощно висеть. Старушечьи глаза на молодом лице вбили его собственный взгляд к задней стенке черепа.

— Ты разбудил нас-с-с. О чем ты хочешь с-с-спрос-с-сить?

Эйлилл покосился на Мейв. Сон ее был беспокойным, она ворочалась, вскидывала руку на лоб. Он показал на нее здоровой рукой.

— Она больна. Я боюсь, что она умрет.

Девушка, не отводя взгляда от Эйлилла, придвинулась ближе. Как она это сделала, он не понимал — ее ноги оставались неподвижными и даже не касались пола. Он изо всех сил постарался не отшатнуться. Она издавала тошнотворный сладковатый запах. Так пахнет теплая шкурка только что убитого кролика. Когда ее полные кроваво-красные губы снова зашевелились, между ними показались черные зубы.

— Она не умрет. Ей еще многое надо с-с-сделать. Но вот ты должен помочь нам, а мы поможем ей.

Эйлилл снова посмотрел на жену и почувствовал комок в горле.

— Я не знаю, кто вы, но сделаю все, что вы хотите, и заплачу любую цену, какую вы назначите. Сделайте так, чтобы она снова была здорова.

Девушка только улыбнулась, обнажив черные пеньки зубов.

В течение следующих трех дней Мейв продолжала лежать в постели, а тем временем посланцы Эйлилла постоянно сновали через главные ворота замка. Вечером третьего дня Эйлилл вошел в опочивальню Мейв и грубо сдернул с нее одеяла. Она захныкала и попыталась снова натянуть их на себя. Он вырвал их у нее из рук и швырнул на пол. Мейв свернулась калачиком и заплакала.

Эйлилл раньше никогда не видел, чтобы она плакала от жалости к себе. От этого плача сердце у него начало раздуваться — он уже думал, что оно вот-вот разорвется. Он наклонился и взял ее на руки, как жених невесту. Она обхватила его шею, словно спящий ребенок, и успокоилась в его объятиях. Эйлилл завернул ее в тяжелую шаль и осторожно вынес во двор замка.

Со всех четырех сторон двор сиял ярким огнем факелов и жаровен. Вдоль трех стен стояли ряды молчаливых людей. Свет танцевал на их темных доспехах и заставлял длинные рыжие бороды блестеть полированной бронзой. Они, не издавая ни звука, смотрели, как Эйлилл несет Мейв на круглую платформу, установленную перед четвертой стеной. Он осторожно опустил Мейв на стоявший на платформе небольшой стул, потом вышел вперед и обратился к своим людям.

— Воины! Ваша королева хочет услышать вас.

Он отошел в сторону. Вперед вышел убеленный сединами воин. Он обнажил меч, подняв его высоко над головой в приветственном жесте. Эйлилл, напряженно наблюдавший за женой, увидел, что ее взгляд устремился вверх. Воин опустил меч и повернул его рукояткой вверх, словно собираясь снова вложить в ножны. Но вместо этого он ухватился за рукоять обеими руками и вонзил его в доски платформы у самых ног Мейв. Меч задрожал, словно струна арфы под рукою барда.

— Веди, — угрюмо произнес он, — веди, куда пожелаешь. Я последую за тобой.

Он отступил назад. Другой занял его место, поприветствовал королеву поднятым мечом и воткнул его рядом с первым.

— Веди, — повтори он. — Я последую за тобой.

В течение следующего получаса воины один за другим подходили к Мейв, приветствовали ее, а затем присягали ей на своих мечах, не ставя взамен никаких условий. Мечи торчали перед ней, словно металлические деревца, неожиданно выросшие из досок у ее ног. С каждым новым мечом ее тело медленно выпрямлялось. Некоторым из воинов, тем, кого знала лично, она кивала и даже, явно оценивая, окидывала взглядом тех, кто был помоложе. Наконец церемония закончилась. Каждый из присутствовавших присягнул на верность Мейв. Все, кроме одного. Эйлилл подошел к платформе и стал лицом к жене. Поднялся ветер, жаровни пылали ослепительным пламенем. Король вытащил меч и поднял его над головой.

— Веди! — сказал он, вложив в голос всю свою страсть.

Он опустил меч с такой силой, что клинок пронзил доску, воткнулся в землю и, задев острием большой плоский камень, высек искру, которая пролетела между ними, как комета. Его меч зазвенел еще громче, чем другие. От этого звука у Эйлилла зашевелились на затылке волосы. Он наклонился к Мейв.

— Веди, — тихо повторил он. — Веди хоть в преисподнюю, мы последуем за тобой.

Он заглянул в ее лицо. Глаза Мейв горели живым огнем. На обеих щеках появился румянец. Она протянула руку, коснулась его лица и чуть заметно кивнула. Это был знак признательности и уважения, предназначенный ему одному. Потом она встала, шагнула вперед и выбросила вверх руки. Ее воины разразились радостными криками, и каждый орал до хрипоты от счастья видеть выздоровевшую королеву среди целого леса обнаженных мечей.

Я знал, почему дочери Калатина показали мне эту картину. Мейв должна была снова пойти на Ольстер. Не завтра, и даже не этим летом, но скоро.

42

Прошло два года. Восход сменялся закатом, пшеница вырастала и падала под ударами серпов. Время шло, и я перестал воспринимать образ Дердры как былую реальность, хотя иногда какая-нибудь тень, звук или дуновение теплого ветерка напоминали мне о тех местах, где я когда-то стоял и наблюдал за ней. Жизнь шла своим чередом, если не считать, что вино уже было пролито, кувшин раскололся. Кувшин можно было починить, налить в него новое вино, и жизнь продолжалась бы, как и раньше, однако прошлого уже нельзя было вернуть. Вино было не таким крепким, только лишь на вид казалось таким, как раньше, и то потому, что его не пробовали.

А потом, после двух лет, проведенных в попытках научиться воспринимать случившееся равнодушно, последовало новое испытание.

В комнате было темно. Окна закрывали тяжелые портьеры, воздух был едким и спертым. Конор устроился поудобнее в своем кресле и смотрел на меня поверх чаши, словно я был во всем виноват. Меня это не очень беспокоило. Теперь он почти на всех смотрел таким взглядом.

Он сделал большой глоток явно не первой в то утро чаши, и, оторвавшись от нее, уставился на меня с недовольным видом. Его уже нельзя было назвать красавцем. Когда-то худощавое лицо становилось все более одутловатым, тусклая кожа отвисла, темные волосы и борода пестрели сединой и свисали слипшимися сосульками. Когда я впервые с ним познакомился, он мылся три раза в день и весь словно светился. Теперь у него был такой вид и от него так разило, будто он неделю не снимал одежду.

— Куда это ты уставился? — недовольно поинтересовался он.

Комок белой слюны вылетел из его рта и шлепнулся возле моей ноги. Я замялся. Конор, конечно, был уже совсем не тот, что когда-то, однако и сейчас вряд ли кто-нибудь осмелился бы ему перечить.

— Ты за мной посылал.

Мои слова прозвучали как утверждение. Сначала он пришел в недоумение. Его взгляд, который когда-то сверкал жизнью и злобой, как у матерого волка в брачный период, теперь бесцельно скользил по комнате, как у умирающего старика. Потом он пришел в себя, точнее, снова стал тем, что от него осталось.

— Да, садись.

Я хотел было сказать что-нибудь высокопарное, имея в виду, что я предпочел бы постоять, но потом передумал, отчасти потому что на самом деле был не против присесть, а отчасти потому что не хотел его злить раньше времени, учитывая, что он все равно рано или поздно должен был разозлиться.

Устраиваясь на стуле, я заметил, как он осторожно потрогал бок, и тихо зашипел сквозь желтые зубы, словно на его грудь надавил огромный кулак. Он прикусил губу. Я ждал, когда он заговорит. Конор посмотрел на меня и понял, что я все видел.

— Не волнуйся, — прохрипел он, — ничего смертельного. — Он откинулся назад и громко выдохнул, словно боль отпустила его. Потом его губы раздвинулись в свирепой усмешке. — Не смертельно, но еще хуже.

Я не мог взять в толк, о чем он говорит.

— Хуже?

Он наклонился вперед, тыкая пальцем в мою руку, словно пьяный, рассказывающий непристойную шутку.

— Хуже. По крайней мере, для Ольстера, — он снова ткнул меня пальцем и издал короткий смешок. — Рассказать тебе о будущем? Рассказать кое-что, что я знаю и чего никто мне не говорил?

Я кивнул. Кивнуть можно было, не опасаясь. Он усмехнулся и наклонился еще ближе. Я почувствовал его дыхание — тяжелое и зловонное, как у старого пса после обильного обеда.

— Мейв собирается снова на нас напасть.

Я пожал плечами и равнодушно ответил:

— В этом можно не сомневаться. Но до того дня, когда она действительно решится на это, еще ой как далеко.

Он покачал головой, и сосульки волос затряслись перед его угрюмым лицом.

— Не далеко и не близко. Это происходит сейчас.

— Сейчас?

Он кивнул.

— Она уже выступила против нас. — Он снова откинулся на спинку кресла, осушил чашу и рыгнул. Крутя в руке пустую чашу, он продолжил: — А знаешь, откуда мне это известно?

Я пожал плечами, но в этот момент его лицо напряглось от боли, и я сразу все понял и выругал себя за глупую недогадливость. Конор застонал, наклоняясь вперед, пока грудь не уперлась в колени, потянулся и так крепко схватил меня за рукав, что у меня онемела рука. Боль постепенно отпустила его, и он снова начал дышать.

— Эта стерва Мача напоминает нам о наших прегрешениях, — пояснил он и захихикал, прежде чем снова согнуться пополам.

Боль была настолько сильной, что он свалился с кресла и рухнул на пол, прежде чем я успел его подхватить. Я опустился рядом с ним на колени, не зная, как ему помочь. Он корчился на полу, лицо исказилось, будто в глаза светил слишком яркий свет, изо рта между приступами боли доносились слова:

— Она никогда… не забывает… напомнить мне… нам… об угрожающей… опасности. Во время… вели… чайшей опасности… сказала она. Поверь мне… Мейв идет на нас!

Боль отхлынула, и он, скорчившись, остался лежать на полу. Воздух наполнился резким запахом пота.

Вот так. Снова страдания Мачи. Я всегда знал, что Мейв вернется, но не ожидал, что так скоро. Прошло всего два года с тех пор, как Кухулин изгнал ее армию из Ольстера, искал ее в каждой долине и под каждым деревом, но так и не смог найти. Говорили, что дочери Калатина спасли ее от копья Кухулина и помогли в целости и сохранности добраться домой. Я этому верил, иначе Кухулин обязательно бы ее нашел.

Я поднял Конора, положил его на кровать и отправился искать кого-нибудь из жрецов. В конце концов я обнаружил одного из них в кухне, где он увиливал от работы. Увидев меня, он испуганно съежился и, подвывая, начал причитать о том, что Ольстер обречен. Я не мог избежать искушения и выпустил пар, взяв его за шиворот и подгоняя пинками до самой двери, ведущей в королевские покои. Я показал на скрючившегося на кровати короля.

— Дай ему что-нибудь от боли. Пусть он заснет. Кроме того, неплохо бы его помыть.

Я подождал, пока он перестанет бросать на меня возмущенные взгляды и наконец начнет доставать из мешка свои снадобья, и повернулся, собираясь уходить. Но тут меня остановил голос Конора, звучавший на удивление энергично. Я подошел к нему, не обращая внимания на жреца, который склонился над глиняной миской, каменным пестиком растирая в порошок какую-то вонючую дрянь.

Конор поднял глаза. Его взгляд стал более ясным, а голос окреп. Он ухватил меня за рукав.

— Отправляйся в Коннот, — прошептал он.

Я рассмеялся.

— Вы думаете, я смогу убедить ее повернуть назад? Я в этом сомневаюсь.

— Нет, ты прав, назад она не повернет. Ничто не заставит ее отклониться от своей цели. Сделай все, что сможешь, чтобы ее задержать. Потом найди Фергуса и его людей и скажи: пусть они возвращаются. Скажи им, что будущее Ольстера — в их руках. Скажи, что я отправлюсь в изгнание, скажи, что я умер, говори все что угодно, но не допусти, чтобы они выступили на стороне Мейв. Даже если они не согласятся сражаться за Ольстер, ты обязан убедить их в том, что они не могут пойти против своей страны. — Голос Конора дрожал от напряжения — он непременно хотел донести до меня, насколько важно его послание.

— А ты это сделать? — Я посмотрел на него и увидел перед собой лишь тень того человека, каким он когда-то был. — Ты действительно отправишься в изгнание? Или ты хочешь, чтобы я им соврал?

Он сглотнул.

— Нет, это не ложь, — тихо прошептал он. — Если Фергус вернется домой, я не останусь в Имейн Маче. Скажи ему об этом. Ольстер теперь принадлежит ему, я не стану ему мешать. Скажи, что Конор, хотя и расколол Дом Красной Ветви, но не станет причиной его окончательного уничтожения. Скажи Фергусу, что я готов погибнуть, сражаясь с врагами Ольстера, а если Ольстер будет спасен и я останусь жив, то больше не буду королем. — Его пальцы сжались еще сильнее. — Я приму его волю, какой бы она ни была, даже если это будет означать мою смерть. Скажи ему это. Скажи!

Наверное, я мог бы его не послушаться. В конце концов, он был не в том положении, чтобы заставить меня что-либо делать, а те, кто еще сохранял ему верность, пребывали в таком же ужасном состоянии, как и он. Но все же я не хотел оставаться в стороне и спокойно смотреть, как Мейв будет грабить и предавать огню Имейн Мачу, и не хотел, чтобы Кухулину пришлось снова защищать Проход. Кроме того, была весна. Стояла идеальная погода для прогулки на колеснице. И на этот раз мне не придется брать с собой Оуэна.

Конечно, ехать по стране, готовящейся к войне, — это несколько иное, чем поездка в мирное время. Возможно, разница в том, что видишь слишком мало молодых лиц, гниющие на полях посевы, оттого что некому за ними ухаживать. Возможно, все дело в подозрительных взглядах, которыми встречают тебя местные жители, не зная, друг ты или враг. Возможно, причина в напряженности, делающей более резкими морщины на лицах немногочисленных женщин, которые думают только о том, вернутся ли домой их братья, мужья и сыновья. Возникало странное ощущение — смесь возбуждения, страха и сдержанности. Я уже два раза проделывал путь в Коннот и обратно. В первый раз люди, которых я встречал, были неразговорчивыми, правда, потом я узнал, что это для них характерно. Когда я ехал в Коннот во второй раз, лишь начинали ходить слухи о грядущем вторжении в Ольстер, которое снова готовила Мейв, и, хотя женщины были встревожены, тем не менее, тогда их мужчины все еще оставались с ними.

На этот раз все уже было известно наверняка. Я смотрел на их лица и видел перед собой своих германских соплеменников, ожидающих возвращения близких после поражения, нанесенного германцам Тиберием. Многие из них ждали своих родных до самой смерти.

Я находился в двух днях пути от замка Мейв, когда на пороге дома, где я остановился на ночлег, появились вооруженные всадники. Они вытащили меня из постели и затолкали в колесницу, даже не дав выпить чашки молока. Когда я начал возмущаться, их начальник, одноглазый ветеран, многозначительно взялся за рукоять меча и пробормотал какие-то слова, которые я, к счастью, не разобрал. Я решил, что проявил достаточно независимости, и в дальнейшем вел себя смирно. Мы ехали вместе целый день, и я не услышал от них ни слова.

Везде, где мы проезжали, были видны следы лихорадочной подготовки. Несколько раз мы видели людей, которые рубили деревья для копий и стрел. Дважды мы обогнали длинные колонны хорошо вооруженных солдат, двигавшиеся в том же направлении, что и мы. В каждом доме занимались засолкой дичи и делали другие запасы — верный признак того, что зимой здесь не останется мужчин, которые могли бы охотиться.

Мы остановились на привал у небольшого ручья. Я прислонился спиной к дереву и ел отдельно, в стороне. Возле меня поставили сторожа, а может быть, он просто выполнял обязанности часового, охраняющего лагерь, поскольку я не думаю, что они допускали возможность моего побега. Поразительно, но оказалось, что мой охранник был не чистокровным коннотцем. Кроме того, ему надоело стоять столбом, ничего не делая, поэтому мы постепенно разговорились.

— Ты разбираешься в лошадях, — сказал он.

— Разбираюсь, — подтвердил я. — А ты?

Следующие два часа он рассказывал мне о своей лошади, оставшейся дома. Я поощрял его словоохотливость и даже умудрился задать несколько вопросов по поводу того, что может ожидать меня в замке Мейв. Чем больше я узнавал, тем сильнее меня охватывало уныние.

В замок мы прибыли около полудня. Солнце припекало, и мне пришлось постоянно вытирать со лба пот, заливавший глаза, чтобы все получше рассмотреть. Когда мы оказались на вершине холма, через который проходила широкая дорога, ведущая к замку, я, не обращая внимания на свой эскорт, натянул поводья, придерживая коня.

Равнина, окружавшая замок Мейв, была настолько густо усеяна палатками, что трава почти не проглядывала. Дым от тысячи костров окрасил небо в серый цвет. У меня защипало в глазах, и выступили слезы. Я сразу настолько пал духом, что, казалось, даже услышал грохот этого падения. Уже сама численность этой армии была достаточно устрашающей, к тому же такое количество войск означало лишь одно: вторжение неминуемо. Ни один замок, пусть даже это был замок королевы Коннота, не в состоянии был прокормить такую массу людей длительное время. Вскоре им придется или выступать в поход, или умирать голодной смертью.

Моя миссия была пустой затеей. Если бы даже мне удалось найти в этой толпе Фергуса и несколько сотен его людей, что было весьма сомнительно, и если бы они меня послушали, смогли бы всех простить и вернулись бы в Ольстер, вряд ли здесь заметили бы их отсутствие.

Одноглазый ветеран провел меня в главный зал замка, в котором развернулась бурная деятельность. Каждые несколько секунд через зал пробегали гонцы. В центре восседала сама королева. Когда я вошел, она, несмотря на то что я находился довольно далеко, а между нами сновало множество людей, подняла взгляд, заметила меня и улыбнулась.

Меня отвели в другое помещение, дали воды и вина. К тому времени, когда появилась королева, я воздал должное и тому, и другому.

Мейв сделала мне знак подождать. Я ощущал себя каким-то маленьким животным, которое заперли в одной клетке с волчицей. Королева прошла в дальний конец комнаты, сунула руку за штору и достала обитую медью шкатулку. Она поставила ее рядом с креслом, на которое тут же уселась, затем взглянула на меня и снова улыбнулась, жестом предложив мне сесть.

— Я так и думала, что мы встретимся снова, — сказала она.

А я надеялся, что не встретимся. Мне показалось, что она выглядела моложе, чем во время нашей последней встречи. Судя по одежде, она уже собралась воевать — ни единого украшения, кроме изящной золотой короны, не дававшей волосам падать на лицо, длинный меч на кожаном поясе. Ножны потускнели, на их металлических частях виднелись вмятины, оставленные щитами и черепами врагов. Ее меч явно был настоящим оружием, а не просто украшением.

— Ты приехал, чтобы забрать у меня Фергуса. Тебе поручили все здесь вынюхать, а потом донести обо всем Конору, не так ли?

Я чуть не задохнулся. Очевидно, моя миссия не была ни для кого секретом. Таким образом, терять мне было нечего, поэтому я просто ответил:

— Да.

Она сделала жест, как будто одарила меня несметными богатствами.

— Можешь их забрать, если они пожелают уйти. И можешь ходить среди моих воинов, сколько захочешь. Поговори с ними. Сосчитай их, если нужно.

— Для чего это тебе?

Она снова улыбнулась. Эти ее улыбки уже начали меня здорово тревожить.

— Я хочу, чтобы ты вернулся и рассказал Конору, что его ждет. Пусть он знает, что на этот раз, после того как моя армия перейдет через холм и направится к границам Ольстера, его королевство уже ничто не спасет. Оно будет развеяно, как сухие листья на ветру.

— Ольстерцы один раз уже нанесли вам поражение. Это может повториться снова. Почему в этот раз ты так уверена в своей победе? — Я надеялся, что мой голос и вид не выдавали моего смятения.

Мейв запрокинула голову и рассмеялась — искренне, во весь голос.

— Потому что в этот раз мы учтем собственные ошибки. Потому что в этот раз у меня есть союзники. Потому что… Ах да! Потому что у меня есть друг… добрые друзья. Кстати, и твои друзья тоже.

— Друзья? Вы имеете в виду Фергуса?

Она похлопала рукой по стоявшей рядом шкатулке.

— Да, друзья, — повторила она. — Нет, не Фергус. Другие. Подруги. Подруги, которые знают все. — Слово «все» прозвучало как шипение, и я понял, кого она имеет в виду. Кровь застыла у меня в жилах. Мейв откинулась на спинку кресла. — Защитники Ольстера поражены болезнью Мачи. Ничто не сможет нас остановить. Скольких воинов вы сможете собрать?

Она замолчала, ожидая моего ответа, но я не ответил. Мы оба знали ответ — одного. Мы могли выставить против них только одного воина, который не валялся в постели, держась за живот, а также его колесничего, несколько стариков и пару бардов. У нас теперь даже не было Отряда Юнцов.

— Если хочешь, можешь идти, — продолжала она. — Погуляй среди моих людей, узнай, кто мои союзники. Или оставайся здесь, и я сама все тебе расскажу. — Она снова выпрямилась, наморщила лоб и начала перечислять, загибая пальцы. — Я разослала гонцов по всей Ирландии, в Олбани и на острова, предложив разделить нашу славу всем, кто пожелает к нам присоединиться. Славу или добычу — и то, и другое — отличная награда. — Ее глаза вонзились в меня, словно железный штырь в рассыпающуюся глину. — Любой человек в Ирландии, который хочет поквитаться с Кухулином за чью-либо смерть, может присоединиться ко мне. Легейд, король Мюнстера, сын короля Кюроя, убитого Кухулином, привел с собой мюнстерских воинов, жаждущих выступить против Ольстера. Эрк, король Мита, чей отец также пал от руки Кухулина, тоже здесь со всеми своими людьми. Здесь и король Ленстера, причем не с небольшим отрядом, как в прошлый раз, а со всеми своими вассалами. Здесь собрались вожди со всех уголков Ирландии и даже с территорий, находящихся за ее пределами, — кто-то явился с десятью воинами, а кто-то — с тысячью. Здесь есть и воины из Олбани, а также люди с дальнего севера, которые ничего не боятся, люди, считающие боль своим другом, а смерть — приключением.

Она помолчала, давая мне возможность осознать значение сказанного, потом продолжила:

— Здесь также много тех, кто пришел разжиться награбленным, людей без чести, которые не хотят упустить возможность оказаться на стороне победителя. Я ничем им не обязана, но использую их. Они не привыкли драться, как настоящие мужчины, и не станут этого делать, но их помощь нам пригодится. — Она смотрела на меня так, как иногда смотрел Тиберий, когда рассказывал о некоторых вещах, которые люди делают друг с другом на войне, — откровенно и без обиняков. — Я приведу их с собой в Ольстер и спущу с поводка, отдав лишь единственный приказ — брать, что им захочется, а остальное уничтожать. Они сожгут дома и поля Ольстера дотла, они заберут все ценное, а остальное превратят в свой нужник.

Мейв наклонилась, пригвоздив меня взглядом, словно жука кинжалом.

— Эти люди никчемны — пена на гребне войны, — но для меня они очень полезны. Они не входят в состав моей регулярной армии. Здесь есть и много мужчин и женщин, людей чести, которые не хотят для себя ничего от этой войны. Они живут лишь для того, чтобы увидеть смерть Кухулина и Конора, прежде чем умрут сами. Они будут идти со мной без отдыха, без передышки до самой Имейн Мачи, и Кухулин умрет, а Конор станет кормом для ворон. — Она рассмеялась. — Ну вот, видишь? Я открыла тебе всю мою стратегию. Мне ни к чему притворяться. Мы дойдем до Имейн Мачи и убьем Конора и Кухулина. Ты не сможешь этому помешать. Возвращайся и скажи Конору, что его дни сочтены.

Ее лицо раскраснелось, в глазах сверкал огонь, но она полностью владела собой. Ее буйный нрав никуда не делся, просто она его обуздала. Эта ее новая способность владеть собой испугала меня больше, чем когда-то ярость, отличавшая ее. Я попытался сделать вид, что меня не особенно встревожили ее заявления.

— А что, если Кухулин остановит вас и будет сдерживать до тех пор, пока воины Ольстера не оправятся от недуга, как это случилось в прошлый раз?

Я даже не смог найти в себе достаточно наглости, чтобы мой вопрос прозвучал более убедительно. Впрочем, вряд ли бы это помогло.

— Как я уже говорила, у нас есть горький опыт.

Она подхватила кубок и чуть наклонила его — так, что вино пролилось на темный деревянный стол, образуя нечто вроде круга. Рядом она таким же манером изобразила еще один круг.

— Это Ольстер, а это Коннот, — пояснила она, показывая на две лужицы. Мейв прикоснулась пальцем к луже, изображавшей Коннот и провела кончиком по столу к границам лужи — Ольстера. — Эрк поведет людей самым коротким путем из Мита к Проходу Ирард Куилена, где нас, как и раньше, будет ждать Кухулин. Там Эрк со своими людьми останется, и они будут нападать на Кухулина ежедневно, пока он не погибнет или не отступит. — Она подняла голову. — И на этот раз не будет никаких глупых поединков один на один. Если Кухулин отступит, они пройдут через Проход и вторгнутся в Ольстер. Если он пойдет вперед, то они отступят и заставят его выйти из Прохода. Если он останется там, защищая Проход, то они разобьют лагерь и будут ждать. — Она провела еще одну, более широкую линию, правее первой, но сделала ее чуть длиннее. — Фергус, если он пойдет со мной, а также Легейд с ленстерской армией, обойдут холмы справа и атакуют ольстерцев с востока. Если Кухулин выйдет им навстречу, тогда Эрк свободно пройдет через Проход и направится прямо в Имейн Мачу. Если Кухулин останется на месте, Легейд пошлет половину своего войска, чтобы они напали на Кухулина с тыла, а сам возглавит вторую половину и поспешит навстречу Эйлиллу, который будет наступать с севера. — Удивление, появившееся на моем лице, явно ее порадовало. — Ах да, — тихо добавила она и провела еще одну, более широкую кривую, обогнувшую западную границу Ольстера и, словно, перевернутый крюк, вонзившуюся в самое его сердце. — Эйлилл уже выступил. К тому времени, когда Легейд доберется до ваших границ, Эйлилл пройдет через весь Ольстер, разрезав его пополам.

Я лишился дара речи. Если Эйлилл уже выступил, тогда это означало две вещи. Кухулин, а с ним и Ольстер, оказались в западне, и огромная армия, лагерем стоявшая у стен замка, — лишь часть всех войск Мейв. Я уставился на лужицу вина, изображавшую Ольстер, в края которой вонзались три линии. Поверхность стола оказалась немного наклоненной. Вино медленно перетекало из Ольстера в Коннот.

Приговор Мейв был окончательным.

— Ваш король беспомощен и потерял уважение своего народа. Ваши воины не могут ни удержаться в седле, ни поднять меч. Если мы захотим, они найдут свою смерть, так и не поднявшись с постели. Ольстер уже почти наш, а мы ведь еще даже и пальцем не пошевелили. — Она помолчала, давая мне возможность обдумать ее слова. Я представил себе Конора и его неподвижное тело, приколотое к кровати копьями коннотцев. — Ваша единственная надежда — это Кухулин. Имея одну армию, мы в прошлый раз чуть его не победили. Теперь у меня две армии, и каждая из них больше, чем та, с которой я ходила на Ольстер два года назад. Я говорю это тебе для того, чтобы ты понял, что вы уже проиграли. Я знаю, что ты считаешь Кухулина почти богом, но он всего лишь человек, и его можно убить. Подумай об этом.

Она неожиданно подалась вперед и зашептала мне прямо в лицо.

— Подумай! Неужели ты все еще считаешь, что Кухулин сможет победить такое количество воинов! Если да, то скажи мне, и я не стану смеяться. Я видела, на что он способен, и я знаю, что возможно, а чего не может быть никогда. Я не верю, что ему удастся нас победить. Да, конечно, многие погибнут, но он будет одним из них. Те, кто пойдут со мной, чтобы умереть, будут счастливы, если он умрет вместе с ними. А когда не станет Кухулина, то придет конец и Красной Ветви. Имейн Мача погрузится в молчание, ее очаги остынут, и вороны будут беспрепятственно летать меж ее стен.

У меня возникло такое чувство, будто меня только что присудили к пожизненному заключению за преступление, которое я не совершал. Мейв снова откинулась на спинку кресла.

— Говори. Ты думаешь, что Кухулин сможет победить такую армию, как моя?

— Нет, разумеется, я так не думаю. Он погибнет, пытаясь это сделать, и, вероятно, я погибну вместе с ним, хотя не хочу ни того, ни другого. Я говорю от имени короля, — продолжил я, стараясь, чтобы в этих словах ощущалось должное достоинство. — Что вам нужно?

На ее лице появилась удовлетворенная улыбка.

— Не так уж много.

— Что?! — заорал Кухулин.

Я попытался его успокоить, но он расхаживал вокруг меня кругами, словно был лошадью, а я — его объездчиком. Эмер стояла в тени недалеко от нас. Кухулин возбужденно почесал подбородок.

— Чего, говоришь, она хочет?

— Чтобы Конор отправился в изгнание. Ей нужны Фермана и Тирон. Дань в течение следующих десяти лет. И ты.

Он замер.

— Я?

Я заметил, что Эмер подалась вперед, намереваясь что-то сказать, но осеклась и снова замерла.

Я кивнул.

— Ты.

Он снова принялся расхаживать по комнате.

— Меня она заполучить не сможет. Это ведьма, насквозь пропитанная ядом, и я поклялся защищать от нее Ольстер. Почему она решила, что я соглашусь явиться в ее замок, чтобы подвергнуться унижениям и насмешкам?

Мне ничего не оставалось, как пожать плечами.

— Потому что это единственный способ не допустить уничтожения Ольстера.

— Я скорее умру.

— Это вариант, о котором она также упомянула, — кивнув, сказал я.

Краем глаза я увидел, что Эмер снова встрепенулась. Она подошла к Кухулину, бесшумно ступая по полу.

— Ты считаешь, я именно это и должен сделать?

Я не знал, что ответить. Он уставился на меня без всякого выражения.

— Я не страшусь смерти, — сказал он.

Это было всем известно. Я промолчал.

— Ты считаешь это странным, — продолжал Кухулин.

Я нахмурился.

— Нет, не странным, так как я знаю многих людей, которые относятся к этому точно так же. Непостижимым — да, но странным я больше это не считаю.

За дверью раздался стук конских копыт, и через несколько мгновений в комнату влетел гонец, исходивший потом, но ухитрявшийся при этом сохранить некоторое достоинство.

— Король желает вас видеть, — провозгласил он, обращаясь к Кухулину. Потом он перевел взгляд на меня. — Вас обоих.

Когда мы вышли из комнаты, Эмер догнала нас и пошла рядом с Кухулином. Он повернулся, чтобы что-то ей сказать, но потом передумал. Она была его женой и просто шла рядом с мужем. Даже если раньше вы никогда их не видели, то все равно догадались бы, что они муж и жена. Взгляды, которыми они обменялись, заставили меня ощутить сладкую боль, вызванную гордостью за них и одновременно чувством непричастности к тому, что их связывало. Я смотрел, как она идет рядом с ним, и в моей груди все выворачивалось, будто я падал в пропасть.

Конор каким-то образом ухитрился приподняться с кровати, держась рукой за стену, и теперь пил, словно измученная жаждой лошадь, пытаясь умерить боль.

— Так-так, — пробурчал он. — Наконец-то мой единственный оставшийся на ногах воин соизволил ко мне явиться.

Его сарказм был чересчур злым и казался неуместным. Конор был слишком суров и несправедлив. Когда отчаявшийся человек думает, что все пропало, он проявляет склонность к безрассудству, стремится к саморазрушению. Конор вел себя как человек, который в пух и прах проигрался и теперь стоит на мосту над глубокой рекой и подбрасывает единственную оставшуюся золотую монету, проверяя, не захочет ли и она с ним расстаться.

Кухулин смотрел на него, и на его лице все сильнее проявлялась обеспокоенность, но, кроме этого, еще и какое-то более сложное чувство. Я вдруг осознал, что Конор не очень ему нравится. В этот момент я, наверное, понял, почему так почтительно Кухулин разговаривал с Конором в первый раз. Дело было не в самом Коноре и не в том, что он был королем. Просто Конор символизировал нечто такое, что Кухулин считал очень важным. Он поклялся ему в верности. Нарушить клятву значило для него потерять честь. То, что сам Конор повел себя бесчестно, не означало, что Кухулин мог забрать назад свое слово. Не имело никакого значения, что сделал Конор. Это уже относилось к области философии. Несомненно, кто-нибудь из греческих философов мог бы обратить огонь своей логики, критикуя позицию Кухулина, и развеять его доводы, как дым. Даже я понимал, что если человек всегда подходит ко всему с позиции абсолютных принципов, это рано или поздно приведет его к весьма странным выводам, однако во всем этом была какая-то прямолинейная простота, которая мне нравилась. В Кухулине не ощущалось божественной искры, поэтому все, что он делал, совершалось из стремления быть верным самому себе. Данное им слово было тем, на чем он держался. Для него оно было и началом, и концом, и вообще всем на свете.

— Так-так, — повторил Конор, вертя в пальцах ножку кубка, — о чем же мне тебя попросить?

Кухулин вытянулся, словно стоял перед строем.

— Лири сказал, что Мейв потребовала, чтобы я стал ее игрушкой в обмен на мир.

— Это один из… вариантов, которые она нам… предложила? — Конор надолго приложился к кубку, потом снова заговорил, с трудом проталкивая слова сквозь разбухшее горло. — И что мой герой думает по этому поводу?

Все присутствующие уже знали ответ.

— Если я когда-нибудь и отправлюсь в замок Мейв, то или в виде трупа, или под влиянием магических чар, ибо по своей воле никогда туда не пойду.

Конор закивал, делая вид, что раздумывает над словами Кухулина.

— Да… Я почему-то думал, что ты ответишь именно так. Что ж, тогда, наверное, тебе пора собираться в путь? — К нашему удивлению, он повернулся к слуге, который стоял в углу. — Накрывайте столы. У нас будет праздничный обед. Вино, еда. Давай!

Слуга, не ожидавший таких указаний, кивнул и опрометью выскочил из комнаты.

— Что это значит? — с явным раздражением спросил Кухулин. — Нам нужно немедленно готовиться к бою. Мы с Лири должны…

Конор остановил его успокаивающим жестом.

— Все в порядке, не волнуйся. У нас будет достаточно времени и возможностей для того, чтобы подраться. Не тревожься, у меня есть план.

Он с трудом поднялся с постели, допил остатки вина и, часто шаркая, как бодрящийся старикашка, направился в главный зал, откуда уже доносилось звяканье тарелок. Кухулин наклонился и прошептал мне на ухо:

— Иди с ним. Я к вам присоединюсь, как только проверю оружие и лошадей. Выезжаем сразу после обеда.

Я замер в нерешительности, но потом последовал за Конором. Когда я догнал его, король взял меня за руку, удерживая возле себя. Спустя несколько секунд он обернулся и увидел, что комната пуста. Он кивнул, словно подтвердилось то, о чем он уже догадывался.

— Я так и думал, что он не очень хорошо к этому отнесется, — криво усмехаясь, произнес Конор. — Иди в зал, я скоро приду.

Он подозвал к себе Эмер и двинулся дальше по коридору. Я открыл было рот, собираясь что-нибудь ей сказать, но она покачала головой и, не говоря ни слова, последовала за королем.

Я находился в полной растерянности, поэтому поступил так, как мне велели. Я вошел в зал и замер от удивления. Там было полно народа. Все были одеты в свои лучшие наряды, обвешаны драгоценностями, и судя по всему, замечательно проводили время. Слуги постоянно вносили огромные блюда, на которых громоздились всевозможные яства. Все время прибывали новые гости, а вино лилось, как весенний ливень.

Похоже, они ожидали моего появления. Я вдруг понял, что большинство из них мне знакомы. Кроме того, я заметил, что в основном здесь находились женщины, а кроме них — немногочисленные барды и жрецы. За столами сидели и несколько старых вояк, о состоянии которых говорили редкие судороги на лицах, заставлявшие их криво улыбаться, а также несколько мальцов, лишь недавно оторвавшихся от соски и явно неспособных принести особой пользы. Здесь не было ни одного воина, и самого Конора тоже.

Вскоре и я присоединился к веселью, поскольку считал, что хорошая пирушка уместна всегда, а разве могло найтись для нее более подходящее время, чем то, когда будущее неопределенно и с большой вероятностью сулит смертельную опасность? Именно сейчас так необходимо было поднять настроение и забыть о тревогах, откупорив бутылку вина. Как однажды заметил великий Юлий, склонный к помпезным заявлениям: «Между уверенностью в том, что катастрофа неминуема, и ее наступлением вполне можно успеть опрокинуть чарку-другую». Вообще-то, может, это сказал и не он. Но мысль все равно была здравой.

Разумеется, если вы не Страж Ольстера. Кухулин вошел с отсутствующим видом и сначала, похоже, даже не понял, что происходит. Он приблизился ко мне, уставился на мое лицо, зажатое между почти соприкасающимися грудями женщин, сидевших у меня на коленях, и сказал:

— Лошади уже… — И только потом до него дошло, что вокруг творится.

У него был такой вид, словно кто-то замахнулся на него кулаком, собираясь ударить, и его ладонь легла на рукоять меча, прежде чем он взял себя в руки. Одна из женщин встала и прижалась к нему. Он ловко избежал ее объятий, взял меня за руку и выдернул из-под моих подружек.

— Что здесь происходит? — прошипел он.

Я пожал плечами.

— Когда я пришел, они уже сидели за столами. Я к этому не имею никакого отношения. Впрочем, вино весьма недурное.

В подтверждение своих слов я сделал хороший глоток и предложил ему отведать вина. Он раздраженно уставился на кубок, явно собираясь швырнуть его на пол, но тут одна женская рука взяла его под локоть, другая легла на плечо, и буквально в мгновение ока наш герой оказался в окружении улыбающихся женщин, предлагавших ему вино и многое другое. Он попытался от них отделаться.

— Извините, но…

Женщины приняли несчастный вид и стали укорять его за дурные манеры. Разумеется, этим они поймали его на крючок. Он не мог отказаться от их гостеприимства, или, по крайней мере, должен был сделать вид, что его принимает. Одним из основных преимуществ статуса воина-героя было то, что люди постоянно оказывали ему гостеприимство, и честь обязывала его уважить каждого. Кухулин иногда считал это отрицательной стороной своего положения, но в этом он не находил поддержки.

— Поедим, а потом сразу же уходим, — прошипел он мне, прожевывая кусок мяса, который щедрая рука затолкнула ему в рот. Обладательница руки набрала в рот вина и сделала вид, что она — кувшин, а рот Кухулина — чаша, после чего он перестал проявлять ко мне интерес.

Несмотря на решимость как можно скорее отправиться в путь, Кухулин не так уж плохо отнесся к тому, что множество привлекательных женщин оказывали ему такое внимание, поэтому вскоре им удалось уговорить его выпить еще пару кубков вина, расстегнуть несколько застежек на куртке, съесть куриную ножку, рассказать несколько историй и вообще слегка расслабиться. Меня не нужно было так уговаривать, к тому же я еще больше наслаждался весельем при мысли о том, что это, может быть, последняя пирушка в моей жизни. В конце концов, я больше не смог выдерживать прикосновения шаловливых ручек, схватил под локоток свою новую подружку, которую звали Найм, и мы, хихикая, отправились на поиски более спокойного местечка.

Как только мы оказались в коридоре, сразу же натолкнулись на Эмер и Конора. Рука короля лежала у нее на плечах. Конор уставился на меня затуманенными от боли глазами и указал на Эмер коротким движением головы.

— Мне обязательно нужно завести себе жену, — тяжело дыша, вымолвил он, — чтобы в такие моменты можно было на нее опереться. Своей нет, так пришлось позаимствовать у Кухулина.

У Эмер был утомленный вид, но свет ее глаз все равно освещал каждый уголок моей души. Она искоса посмотрела на меня. Конор перевел взгляд на Найм, которая попыталась сделать вид, что оказалась здесь случайно, и почти по-приятельски ухмыльнулся, хотя при этом и морщился от боли.

— Развлекаетесь?

Я поднял кубок, выказывая свое одобрение происходящему.

— Неплохая пирушка.

— Кухулин наслаждается ею так же, как и ты? — грустно улыбнувшись, спросила Эмер.

Я не знал, что ответить, и принялся мямлить что-то насчет законов гостеприимства, условностей и его стремления поскорее уйти (что частично соответствовало истине). Вдруг она протянула руку и приложила палец к моим губам. Он был сладким на вкус.

— Все в порядке, — тихо сказала она. — Для меня лучше, если он будет сидеть в безопасности с одной из моих подруг на коленях, чем мерзнуть в одиночестве на поле боя.

У меня защемило сердце.

— Пока я жив, он никогда не останется в одиночестве.

Я не мог оторвать от нее глаз. Эмер находилась так близко, что можно было рассмотреть за ее ушами светлые волоски, выбившиеся из прически. Я ощутил коричный привкус ее дыхания и втянул его в легкие, словно медведь, вдыхающий аромат первого дня весны.

Конор положил руку на мое предплечье. Его ладонь была горячей и сухой, а в ноздри мне бил кисловатый запах пота его страданий, но его хватка была крепкой, как и прежде.

— Ступай. Постарайся, чтобы он подольше не смог тебя найти.

Наконец до меня начало доходить.

— Вы хотите его задержать?

Эмер кивнула.

— Если он отправится навстречу Мейв один, то погибнет. Нам необходимо задержать его до тех пор, пока остальные воины не смогут к нему присоединиться.

— К тому времени, как это случится, большая часть Ольстера окажется во власти захватчиков.

Конор открыл рот и сразу же прикусил губу стараясь сдержать боль. Прошло несколько секунд, прежде чем он снова смог говорить. Слова со свистом вырывались из его горла.

— Ему одному не победить. Без него мы тоже не сможем нанести поражение Мейв. Выбора не остается. Нужно сделать так, чтобы она подумала, будто победа у нее в руках. Мы придержим Кухулина до тех пор, пока Коналл и остальные не будут достаточно сильны, чтобы выступить вместе с ним, и тогда мы все вместе нападем на Мейв, и, возможно, выиграем. Это наш единственный шанс.

Мне показалось, что за последний час Конор стал выше ростом, словно мысли об Ольстере заставили его забыть о жалости к себе и снова превратили его из слезливого пьяницы, погубившего то, что было для него дороже всего на свете, в короля. В этот момент его прихватил очередной приступ боли, ноги его подкосились, и он качнулся вбок, с трудом удержавшись за стенку. Впрочем, он тут же улыбнулся и помотал головой, отказываясь от наших попыток помочь ему. Он сполз по стене на пол, прижал руки к животу и затих, ожидая, когда боль пройдет. Найм побежала в зал, чтобы принести ему еще вина.

Эмер осталась стоять рядом со мной. Я смотрел на нее так, как никогда не позволял себе смотреть раньше. Она была везде, и во мне тоже. В течение долгих лет я не мог думать о ней не как о жене моего друга. Теперь же я впервые признался себе в своих истинных чувствах. Я не видел вокруг ничего, кроме ее лица, сияющего в свете факела. Я заглянул в глаза Эмер. Ее ничем не сдерживаемая грудь, прикрытая легкой тканью платья, находилась так близко, что если бы я вдохнул побольше воздуха, моя грудь прикоснулась бы к ней. Мне хотелось скользнуть пальцами в ее густые волосы, нежно отклонить назад голову, а потом коснуться ее губ своими губами. По моему телу пробежала дрожь, и она это почувствовала.

Эмер дотронулась мягкой ладонью до моей щеки. Не в силах удержаться, я взял ее руку и прижался к запястью лицом. Она посмотрела прямо мне в глаза.

— Мы должны сделать все возможное для того, чтобы его защитить, — сказала она.

Течение горячей реки, наполнившей мои жилы, замедлилось, поток начал остывать. Голос Эмер оставался таким же ласковым, но в нем появилась сила и решимость, которых я раньше не замечал. Я почувствовал щекой, как дрогнули кончики ее пальцев.

— Сейчас не время думать о себе. Мы должны удержать его здесь, в безопасности, пока не появится возможность победить. — Она высвободила руку, и ее ладонь скользнула мне на грудь. Это был интимный жест, но он лишал меня надежды. — Все мы знаем, что однажды ему суждено умереть. Я к этому готова. Я готова к его смерти, готова с того самого дня, когда впервые с ним встретилась, но не к такой смерти. Я не хочу видеть, как он умирает, но больше всего не хочу, чтобы его смерть была напрасной. Помоги мне сделать так, чтобы он избежал этого.

— Я сделаю все, что в моих силах, — только и смог вымолвить я.

— Я знаю. — Она подняла глаза и улыбнулась так, что у меня сжалось сердце. — Он никогда не принадлежал мне целиком. Даже когда мы оставались вместе, он всегда был где-то еще. А теперь его совсем у меня отнимут. — Эмер удивленно приподняла бровь. — И они еще называют меня счастливой.

Конор, ухватившись за стену, поднялся и стал рядом с Эмер, кривя серое от боли лицо. Он указал на Найм, которая тихо ждала за моей спиной. Я даже не слышал, как она подошла.

— Бери свою подружку, найди какое-нибудь укромное место, где никто, особенно Кухулин, не станет вас искать, и не выходите оттуда столько, сколько сможете. — Он улыбнулся. — И возьмите с собой поесть!

Я посмотрел на Найм, и на какую-то секунду мне показалось, что я никогда ее не видел. Она застенчиво улыбнулась. Я перевел взгляд на Конора, который показал жестом, чтобы мы поскорее уходили, потом на Эмер. Когда мы покидали их, я заметил, что Эмер направляется в главный зал. Зайдя за угол, Найм остановилась и сказала:

— Я наблюдала за тобой и Эмер. Я все поняла и не стану обижаться, если ты передумал.

Какое-то время я молча смотрел на нее, потом потянул тесемку, удерживавшую на плечах ее платье. Оно скользнуло вниз и упало на пол.

Мы нашли свободную комнату и занимались любовью, казалось, целый день, двигаясь так медленно, что иногда вообще замирали и тогда просто молча смотрели друг на друга. Когда все подошло к концу, это было похоже на падение с утеса, полет в вечность. То тепло, которое зажгла во мне Эмер, вместе со сладостной истомой перетекло в мою подругу, и мы заснули в объятиях друг друга.

То ли я перебрал вина, то ли съел слишком много устриц, но мне приснился странный сон. Мне казалось, что я бодрствую. В комнате находилась какая-то девушка, хотя дверь оставалась запертой. У нее были длинные рыжие волосы и тонкое полотняное платье. Когда она двигалась, ее босые ноги не переступали, а скользили, не касаясь земли. У нее было бледное лицо, почти бескровное, а печальные глаза светились мягким красноватым блеском.

Найм тихо застонала во сне. Я сел на кровати, стараясь ее не будить. Незнакомая девушка наблюдала за мной, не говоря ни слова.

— Кто ты? — спросил я и поежился.

Мне показалось, что в комнате стало очень холодно. Она неожиданно улыбнулась, и между бледными губами показались черные зубы.

— Мы с-с-снова встретилис-с-сь, Лири, — прерывисто говорила она, в паузах между словами со свистом втягивая воздух.

— Я не помню…

Девушка снова улыбнулась.

— О да, мы уже знакомы. Вне всякого сомнения. Даже больше, чем просто знакомы, гораздо больше.

Кривая черная улыбка на лице юной девушки казалась ухмылкой старой волчицы, выслеживающей больное животное. Причем она улыбалась так, словно знала меня, как будто раньше я часто бывал в ее комнате.

— Ты помнишь ту ночь… когда мы к тебе пришли? Ты был вес-с-сьма энергичен.

Мне больше не было нужды копаться в памяти, потому что она сама мне обо всем напомнила. Она исчезла, а на ее месте появилось нечто, и это нечто, извиваясь и шипя, скребя когтями одеяло, вползло на кровать. Искривленное бесформенное туловище, перекрученное так, что почти ничем не напоминало человеческое, с тремя головами и шестью руками. Оно заползло на меня, руки впились в мою спину, губы принялись шарить в паху и вдруг я почувствовал знакомый сырой запах лежалого мяса и прокисшего молока. Неожиданно оно заполнило мой мозг — я знал его так же хорошо, как самого себя. Я знал, что оно сделало, откуда оно взялось и почему оно должно было победить.

Оно почувствовало, что я признал его, и издало короткий смешок. Потом чудовище снова зашипело, плюхнулось на пол и опять превратилось в девушку. Я до сих пор продолжаю ощущать холод в тех местах, где меня касалась кожа чудища, и знаю, что теперь никогда больше не смогу почувствовать себя чистым.

— Мы… дочери Калатина. Теперь ты нас-с-с вс-с-спомнил.

Я задрожал от холода и страха. Она приблизилась.

— Кухулин… убил нашего отца, это случилось до нашего рождения. Еще в утробе матери мы чувс-с-ствовали… мы знали о его смерти. Мы ощущали боль нашей матери до самого момента рождения. И в этот же момент мы пережили ее смерть. — У нее были черные глаза рептилии, холодные и немигающие. — Тебе нас-с-с жалко?

О боги, конечно нет. Я почувствовал желание в запахе ее дыхания и отпрянул.

— Да, мне вас жалко, — соврал я. — Нельзя, чтобы ребенок оставался без отца, без матери.

Она усмехнулась и свесила голову набок, словно у нее была сломана шея. Ее голос стал высоким и скрипучим, что, очевидно, следовало рассматривать как кокетливое заигрывание.

— Верно. Впрочем, это не важно. Скоро Кухулин умрет, и мы с-с-сможем отдохнуть. — Она ткнула в мою сторону черным изгрызенным ногтем. — Мы показали тебе то, что… с-с-с-случится, то, что тебя… ожидает. Ты хочешь умереть вмес-с-сте с-с-с ним?

А какой у меня был выбор? У меня появилось неприятное ощущение человека, знающего, что мне придется выступить в качестве жертвы.

— А Кухулин обязательно должен умереть? — спросил я.

Ее голова резко наклонилась, и на меня, словно из сырой могилы, дохнуло смрадом.

— О да, — прошипела она. — О да.

— Тогда я тоже умру вместе с ним.

Я говорил совершенно искренне, хотя никогда не думал, что скажу это. Однако лучше стоять плечом к плечу с Кухулином под ярким солнцем, хоть и против всей армии Мейв, чем торчать в темной спальне с таким чудовищем.

Она подскочила так, словно я отвесил ей пощечину, при этом ее конечности закачались, как у тряпичной куклы. Она приблизилась ко мне и наклонилась над кроватью. Найм зашевелилась во сне. Девушка посмотрела на нее и ухмыльнулась, давая мне возможность рассмотреть ее гнилые зубы с близкого расстояния. У меня возникло такое ощущение, словно все мои кости превратились в лед.

— Была ли она столь же… хороша, как мы?

Она выпрямилась, поднесла руку к тесемке, стягивавшей платье у шеи, и распустила ее, так же, как незадолго до этого я поступил с платьем Найм. Ее одеяние свалилось к ногам.

Груди девушки были морщинистыми и сухими, как водоросли на прибрежном песке, серое увядшее тело покрывали красные мокрые язвы. Она засмеялась, сжимая груди в ладонях и предлагая их мне. Потом шагнула вперед и попыталась прижать мое лицо к своему животу. Я закричал и отшатнулся, отпихивая ее тело. Она засмеялась, покачивая бедрами перед самым моим носом, словно танцовщица, а потом подцепила ногой свое платье и набросила его мне на голову. Оно свалилось на меня прежде, чем я успел что-нибудь предпринять. Меня окутал соленый могильный запах смерти. Платье липло к голове и рукам, будто мокрое. Я отчаянно пытался от него избавиться. Потом я почувствовал прикосновение ее рук, ударил наугад, услышал крик боли и испуга, и тут понял: что-то не так. Я легко стянул с головы одеяло. Найм лежала на полу, схватившись за плечо.

— Что… Ты не ушиблась?

Я огляделся. Дочери Калатина исчезли.

— Да нет, вроде все в порядке, — ответила Найм, с трудом забираясь обратно в постель. — А ты всегда во сне молотишь людей руками и выбрасываешь их из постели?

Я прижал ее к груди, она рассмеялась и почти сразу заснула. Я лежал до самого рассвета, обнимая ее, и, не смыкая глаз, ожидал, когда придет солнечный свет и заставит холод уйти из моих костей.

43

Когда я наконец добрался до пиршественного зала, то понял, что пирушка закончилась совсем недавно. По всей комнате лежали спящие женщины — некоторые прикорнули в углу, другие растянулись под столами, третьи — на стульях. Кухулин тоже спал. Он раскинулся в кресле, по форме напоминавшем чашу; голова запрокинулась назад, словно ему сломали хребет, челюсть отвисла, из разинутого рта доносился булькающий храп. Судя по всему, он был мертвецки пьян. Я еще никогда не видел его в таком виде и, честно говоря, думаю, что он до такой степени никогда и не напивался. Мимо, держась за голову и прихлебывая воду из чашки, проковыляла одна из нескольких все еще бодрствующих женщин. Я ухватил ее за руку.

— Как вам удалось заставить его так напиться?

Она слабо улыбнулась и покачала головой. Ее лицо тут же сморщилось от боли.

— Мы и не заставляли, — пояснила она. — Эмер подлила в его чашу столько снотворного снадобья, что этого хватило бы, чтобы свалить двоих обычных мужчин, но он даже ничего не почувствовал. Только после того как он выпил еще три чаши, можно было догадаться, что снотворное хоть как-то на него действует. Одному Лугу известно, сколько ему пришлось выпить, прежде чем заснуть.

Я усмехнулся.

— А что же дальше? Вы сможете поддержать ему компанию?

Она показала в сторону прохода, который вел в спальные покои.

— К счастью, мы развлекаем его по очереди, — сказала она и ушла.

Сразу после этого в зал тихо вошла группа женщин, они выглядели свежими, выспавшимися. Женщины разошлись между столами и принялись будить спящих. Вновь прибывшие заняли места за столом и стали ждать, тихо переговариваясь друг с другом. На моем лице появилась непроизвольная улыбка. Когда Кухулин проснется, его вновь будет окружать приятное общество, и все начнется сначала. Конор и Эмер продумали все заранее. Каждый день, проведенный Кухулином в Имейн Маче, на сутки приближал тот час, когда воины Ольстера смогут занять свое место рядом с ним в боевом строю.

Глаза Кухулина внезапно раскрылись, словно его что-то вспугнуло, а потом снова закрылись, ослепленные слишком ярким светом. Он снова приоткрыл их, на этот раз более осторожно. Одна из женщин пригладила ему волосы и уселась ему на колени, другая принесла чашу с вином, еще одна принялась растирать ему плечи. Я отступил назад, прячась за колонну. Кухулин приподнялся, качнулся и снова упал в кресло, подчиняясь мягкому давлению нежных рук. Я увидел на противоположной стороне зала Эмер. Она только что появилась в дверях и начала подавать знаки одной из женщин, находившихся ближе ко мне. Та взяла деревянный поднос с хлебом, водой и медом и отнесла его Кухулину. Он набросился на еду так, словно несколько дней ничего не ел. Окружавшие его женщины макали пальцы в кувшин с медом и слизывали прозрачные желтые капли, ожидая, пока Кухулин закончит трапезу.

Кухулин вытер рот тыльной стороной ладони и поднялся.

— Где Лири? Нам нужно ехать. Нам предстоит долгая дорога.

Эмер отчаянно замахала руками, показывая, чтобы я не высовывался. Я подался назад, прячась за колонну, но продолжал его видеть. Женщины обступили Кухулина, начали уговаривать остаться, обещали привести меня, предлагали еду, вино и кое-что еще. Однако он осторожно отстранил их и как раз собирался что-то сказать, как вдруг главная дверь зала распахнулась так, что створки с грохотом ударились о стену, заставив всех подпрыгнуть. В открытый проем влетела черная тень, взмыла вверх и опустилась на потолочную балку. Вслед за тенью ворвался ветер, погнав по полу вертящуюся массу травы, сухих веток, желудей и пыли. Одна из женщин вскочила и побежала к двери, собираясь ее закрыть.

— Оставайтесь на месте! — взревел Кухулин, вытаскивая на ходу меч, и бросился вслед за ней.

Неожиданность, с какой он это сделал, и ярость, прорвавшаяся в его крике, заставили всех присутствующих на несколько мгновений замереть. Пока мы, разинув рты, смотрели на Кухулина, он в мгновение ока подхватил женщину, собиравшуюся закрыть дверь, рывком отбросил ее назад, ударом ноги закрыл дверь и принялся рубить ветки и пыль так, словно эта куча мусора была его злейшим врагом.

Я кинулся к нему. Уже подбегая, я увидел, как солнечный луч скользнул по клинку и, отскочив, прорезал пыль, как луч света — темноту, и в этот миг я на какую-то секунду увидел то, что увидел Кухулин, и услышал то, что услышал он. Дюжина воинов нападали на него со всех сторон, снаружи доносился боевой крик сотен других, пытавшихся войти в здание. Я услышал шипение дочерей Калатина, затем они принялись хохотать над нами. Потом луч сместился, мой взгляд снова вернулся в реальность, и я увидел на полу лишь кучу пыли и сухой травы.

— Вернись назад, Лири! — закричал Кухулин. — Найди мне щит!

Я встал перед ним с раскинутыми руками, показывая пустые ладони. Пытаясь говорить как можно спокойнее, я произнес:

— Здесь не с кем драться. Здесь никого нет. Это всего лишь иллюзия. Ты видишь? Со мной ничего не происходит.

Его глаза недоверчиво сузились. Он видел сражающихся вокруг меня воинов, а я проходил сквозь них с совершенно пустыми руками, явно не проявляя никакой тревоги. Он знал, насколько трепетно я подхожу к вопросам собственной безопасности, и это придало еще большую убедительность моим аргументам. Кухулин понимал, что я не стану рисковать ради того, чтобы произвести на него впечатление. Он опустил меч. Несомненно, Кухулин был озадачен. Я чуть не рассмеялся, однако его растерянность вызывала скорее жалость, чем смех.

— Лири… что это? — спросил он, сделав шаг вперед и заглянув через мое плечо. Пыль внезапно осела, и он освободился от власти иллюзии. — Что случилось?

В первый раз за все время нашего знакомства я обнял его и крепко прижал к груди.

— Не волнуйся. Они нарочно прислали видение, чтобы сбить тебя с толку.

— Кто «они»?

— Дочери Калатина.

— Калатина? Но я ведь его убил. Какое отношение ко всему этому имеют его дочери?

Кухулин никак не мог взять в толк, о чем я говорю. Он рассеянно повел плечом, освобождаясь от моих объятий, подошел к столу, взял кубок с вином и осушил его одним глотком. Он раньше никогда так не делал — я бы это заметил. Потом он с размаху бросился в кресло и сразу же погрузился в сон.

Рядом со мной появился Конор. Он держался совершенно прямо, хотя складки в уголках рта выдавали терзавшую его боль.

— Что случилось? Дочери Калатина? — Я кивнул. — Каффа говорил мне, что они снова вернулись в Ирландию.

Я передернулся, вспомнив те видения, которые они на меня насылали.

— Их сила растет, — заметил я. На лице Конора отразилась тревога. — Теперь они научились повелевать природой. Они заставили его увидеть атакующее войско с помощью кучки сухих листьев. А может быть, он устал и в каждой тени видит убийц. Может, все дело в плохом вине.

— Нужно спрятать его в таком месте, где дочери Калатина не смогут его найти, — решительно сказал король.

Я промолчал. Дочери Калатина могли найти кого угодно и где угодно.

Над нашими головами раздался пронзительный крик. Я поднял голову и увидел сидевшего на балке ворона. Я потянулся к луку, но птица уже слетела вниз и вылетела в окно как раз в тот момент, когда я вкладывал стрелу в тетиву.

— Там, где его не сможет найти эта проклятая птица, — сердито уточнил Конор.

Через некоторое время Кухулина, который еще не пришел в себя, вынесли во двор и положили в салазки, привязанные к колеснице. Я спросил Оуэна, куда его везут. Он назвал какое-то место, но это название мне ни о чем не говорило.

— Гленн-на-Бодар?

— Это переводится как «Глухая Долина».

— Ну, и что дальше?

— Говорят, что если человек находится в этой долине и все жители Ирландии соберутся возле него и прокричит его имя, то и тогда он ничего не услышит.

Я был согласен, что в таком удаленном и уединенном месте Кухулин будет находиться в большей безопасности, чем в Имейн Маче или в своем собственном замке. Возможно, дочери Калатина не смогут нас найти хотя бы в течение нескольких дней, а этого будет достаточно, чтобы Коналл и кое-кто из его товарищей успели встать на ноги и набраться достаточно сил, чтобы взять в руки мечи. Возможно. Вообще, делать все что угодно было лучше, чем просто рассиживать в Имейн Маче, скармливать Кухулину снотворные порошки и надеяться, что воины оправятся от болезни раньше, чем появится Мейв. Мы собрали самое необходимое, погрузили этот скарб на спины лошадей и в колесницы, после чего все, кто мог забраться в колесницу или удержаться в седле, направились в Глухую Долину, разумеется, вместе с Кухулином, лежащим на салазках. Конечно же, большая часть воинов не могла даже пошевелиться, их пришлось оставить в Ольстере. Я очень за них волновался и требовал, чтобы мы забрали их с собой. Когда завоеватели входят в дом своего врага, всегда кровь проливается, а при отсутствии надлежащего сопротивления проливается кровь еще легче и обильнее, потому что обычно это кровь больных и беззащитных. Оуэн уверял меня, что в Ирландии даже такие люди, как Мейв, с уважением относятся к соблюдению определенных правил приличия. Но я помнил, что Мейв говорила о мародерах, примкнувших к ее армии. И все же забрать с собой всех больных мы не могли. Мы попрощались с ними и направились в Глухую Долину. Конору удалось взобраться в седло, но быстро ехать он не мог, и прибыл на место лишь много часов спустя.

Гленн-на-Бодар оказалось неплохим местом для того, чтобы отдохнуть от жизни. Если бы мне нужно было поехать куда-нибудь и на некоторое время сделать вид, что все идет великолепно, когда на самом деле все обстояло плохо, и мой дом пылал огнем, Глухая Долина прекрасно подошла бы для этой цели. Она зеленела высокой травой, в ней было тепло, уютно, и действительно очень тихо. В течение двух дней все было спокойно. Кухулин постоянно подкреплялся достаточным количеством, особого напитка, приготовленного друидом, чтобы чувствовать себя довольным. При этом все остальные по очереди следили за тем, чтобы ему не было скучно.

На третий день я заметил на дереве ворона. А когда появлялись вороны, Кухулин видел призраков. На этот раз я выпустил в птицу стрелу, и, думаю, что для колесничего мой выстрел был весьма недурен — стрела пролетела совсем близко от цели, хотя ворон насмешливо каркнул и улетел за холм. На следующее утро, перед самым рассветом, явились и дочери Калатина.

Кухулин вздрогнул и проснулся, тут же потянувшись за мечом. Я удержал его руку. Он принялся крутить головой с диким выражением на лице.

— Отпусти меня! Ты разве не слышишь?

Я ничего не слышал.

— Да ничего нет, это просто ветер…

А потом я действительно что-то услышал, хотя звуки доносились издалека. Судя по выражению лица Кухулина, нас окружал безумный хаос, но я смог что-то расслышать, только когда полностью расслабился и застыл в полной неподвижности. Звуки доносились, словно из-за горизонта — как если бы кто-то негромко шумел на противоположном берегу большого озера в жаркий день. Звуки в голове Кухулина были настолько громкими, что и я смог их услышать.

Кухулин выдернул руку.

— Я не виноват, если все, кроме меня, глухие! — закричал он и начал собирать оружие. — Отвезешь меня? Я должен их остановить!

К этому времени все остальные уже проснулись и сгрудились вокруг нас. Они принялись что-то быстро говорить Кухулину, пытаясь его успокоить. Я взял его за руки.

— Посмотри, все здесь… ни с кем ничего не случилось, никто не ранен… Я здесь… нет никакой опасности…

— Но я ведь слышу их… Я их вижу!

Он вытянул руку в сторону катившегося на нас облака пыли, листьев, веток, сухой травы, поднятого ветром, — тот же трюк, на который он попался в прошлый раз. Кухулин, раздвигая толпу, пошел вперед с поднятым мечом, собираясь защитить нас от этой кучи мусора, но Оуэн оказался проворнее. Я понял, что Кухулин собирается сделать, и в мгновение ока преградил ему дорогу.

— Смотри! — закричал я прямо ему в лицо, и мой крик на секунду отвлек его, заставив остановиться.

За это время Оуэн успел вбежать в кружащееся облако пыли. Стоя среди летающих веток, он начал смеяться, прыгать и скакать, словно на танцах.

— Вот видишь?! — заорал я. — Нет никакой опасности!

Оуэн продолжал беззаботно отплясывать. Кухулин слегка расслабился, на его лице отразилось сомнение. Неожиданно Оуэн согнулся, отворачиваясь от нас и прижимая руки к лицу, словно на него напал осиный рой, и я почувствовал, что мышцы на руках Кухулина напряглись. И снова расслабились, когда Оуэн вдруг выпрямился и продолжил свою пляску, только теперь движения барда были более медленными, а руки висели, как плети. Он остановился и замер, будто в ожидании. Потом Оуэн поднял голову и посмотрел на нас.

— Я жив! — закричал он.

Ветер стих, пыль и сухие ветки опустились на землю, укрывая пространство вокруг него ковром.

Кухулин смотрел на него, недоверчиво прищурив глаза.

— Вот видишь? — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал сочувственно и одновременно строго. Я продолжал держать Кухулина обеими руками, встряхивая при каждом слове. — С ним ничего не случилось. Это все наваждение, которое они на тебя наслали, чтобы свести нас всех с ума и заставить тебя пойти на верную смерть. Давай, возвращайся ко всем и поспи. А возможность подраться у тебя появится очень скоро.

Кухулин тряхнул головой, закрыл лицо руками и позволил себя увести. То, что он слышал собственными ушами и видел собственными глазами, никак не укладывалось у него в голове, и он выглядел человеком, находившимся на грани безумия. Я не знал, сколько он еще сможет это выдерживать. В конце концов, наступает такой момент, когда человек бросается в бой только лишь для того, чтобы убежать от собственных мыслей.

Оуэн все еще стоял внизу. Я подождал, но он не двигался. Я спустился с холма и позвал его.

— Прекрасная работа. Теперь с ним все в порядке.

— Лири?

Оуэн стоял спиной ко мне, но я почувствовал: что-то здесь не так. Его голос звучал напряженно, чересчур тихо, что совершенно не походило на его обычную восторженную болтовню.

— Что такое?

— Где Кухулин?

— Он вернулся в лагерь. Что с тобой такое?

— Ты не мог бы…

Он, не поворачиваясь, протянул ко мне руку; его тело оставалось неподвижным, держался он неуверенно, как человек, ступивший на лед и не знавший, куда сделать следующий шаг, чтобы не провалиться.

— Что такое? Что стряслось?

Я быстро подошел к нему. Когда я взял его за руку, он повернулся. Его глаза были забиты пылью. На нижних веках дрожали лужицы крови, смешанной со слезами, от них по щекам стекали тонкие ручейки.

— Лири, я ничего не вижу, — прошептал он.

— Что?..

— Я танцевал и… Я танцевал, а потом пыль и сучки завертелись вокруг головы как насекомые и начали жалить меня в глаза. — Он прижал ладони к моей груди. — Больно. Мне пришлось отвернуться. Я чуть не позвал на помощь. Кухулин заметил?

Я покачал головой.

— Нет.

Оуэн улыбнулся.

— Это хорошо, — произнес он. — Отведи меня куда-нибудь, чтобы я мог промыть глаза.

44

Мы больше не пытались прятаться. Дочери Калатина знали, где мы находимся, и должны были вернуться. Конечно, не исключено, что они могли прекратить свои фокусы с листьями и палками и просто привести войска Мейв туда, где мы скрывались. Конор считал такой вариант маловероятным, и я был с ним согласен, хотя моего мнения никто и не спрашивал. Мейв знала, что у нее достаточно времени, чтобы вдоволь с нами наиграться перед тем, как прикончить Кухулина, поэтому особо не спешила, растягивая удовольствие.

Конор обвел взглядом долину.

— Могло быть и хуже, — заметил он. — Сюда ведет только одна дорога, а ее можно защитить без особого труда. Кухулин мог бы и без посторонней помощи удерживать вход в долину в течение долгого времени, а на этот раз у него есть еще и мы. — Конор улыбнулся, словно сказал что-то забавное.

«Но на этот раз нет Луга, который мог бы ему помочь», — подумал я. Когда тебе по-настоящему нужен бог, его никогда рядом не оказывается.

— Конечно, если Мейв готова пожертвовать половиной армии для того, чтобы сюда проникнуть, тогда нам конец, однако…

При этих словах Конор неожиданно охнул от боли и согнулся пополам, пытаясь расслабить скрутившийся от колик живот. Мы уже настолько привыкли к этим приступам, что просто ждали, когда он придет в себя, делая вид, будто не происходит ничего особенного. Через несколько секунд он медленно распрямился, отхлебнул вина и продолжил:

— Если этой стерве наплевать на потери, тогда мы долго не продержимся, но я думаю, что она хочет расправиться с Кухулином без особых хлопот, после чего ее вояки разбегутся по всему Ольстеру, как крысы по амбару. Раз есть такая возможность, она подождет, пока дочери Калатина сделают за нее всю работу.

Говорил он ровно и четко. С тех пор как началась война, Конор снова превратился в прежнего короля. Он постоянно пил, чтобы приглушить боль, впрочем, как и все остальные, но в течение всего этого времени я ни разу не видел его пьяным. Его борода была расчесана, кроме того (к всеобщему облегчению), он снова начал мыться. Его взгляд стал почти таким же ясным, как прежде, такими же быстрыми стали и его мысли. На его лице появилось несколько лишних морщин, как и у всех нас, но выглядел он хорошо. Даже вернулась его знаменитая усмешка, больше похожая на оскал. Я снова почувствовал в нем прежнюю силу, и это меня радовало. Что бы он ни сделал в прошлом, теперь он был нужен Ольстеру сильным, причем больше, чем когда-либо. Если кто-нибудь и мог найти выход из этой ситуации, то это был именно Конор.

Такая же разительная перемена, только наоборот, произошла и с Кухулином. Он ходил с неухоженными волосами, в грязной одежде, кожа его потускнела. Он очень много пил, чего никогда раньше не делал, а в глазах появилось какое-то отупение, совершенно ему не свойственное. Друиды до сих пор продолжали время от времени давать ему снотворное, но, похоже, от этого он только делался более раздражительным и пил еще больше.

Я присел возле него. Кухулин покосился на меня, нахмурился и, ничего не сказав, допил вино, остававшееся на дне кубка.

— Тебе уже достаточно, — сказал я. — Почему ты так много пьешь?

Он скривился.

— Здесь все пьют.

— Но они пьют из-за страданий, вызванных проклятием Мачи, чтобы справиться с болями. А ты ведь не болен.

— Вы держите меня здесь, а тем временем Ольстер пылает в огне. Не думайте, что мне это нравится.

Я попытался воззвать к его рассудительности.

— Ты ведь знаешь, почему так происходит. Если ты нападешь на них в одиночку и погибнешь, это будет просто бессмысленной жертвой. Нам нужно подождать, пока остальные воины смогут встать на ноги и прийти к тебе на подмогу.

Я замолчал. По выражению его лица было видно, что мои доводы его не убедили.

— Даже если бы мне было наплевать на свое честное имя, — зарычал он, — а мне на него не наплевать, тем более что в этот самый момент меня поднимают на смех по всей Ирландии, то мне не наплевать на мою страну, на мой дом и на мой скот. Все они — игрушки в руках Мейв, она может играть с ними, как ей заблагорассудится. И я с этим тоже должен смириться?

— Ты все это вернешь, — промямлил я, — все. Вот увидишь.

Кухулин отвернулся от меня, чтобы я не видел его покрасневших глаз, и кто-то молча налил еще вина в его кубок. Он апатично отхлебнул и медленно повертел кубок. Кухулин выглядел ужасно несчастным. Ему было все равно, жив он или мертв. Конечно, огромное количество снотворного зелья, которое он проглотил за последние несколько дней, достаточное для того, чтобы убить любого другого (по клятвенному заверению жреца), вероятно, не способствовало улучшению его настроения. Однако именно бездействие и неуверенность, вызванные видениями дочерей Калатина, да еще мысли о том, что в Ольстере хозяйничает армия Мейв, несомненно, привели к тому, что он чувствовал разлад с самим собой. Смысл жизни Кухулин видел в битве, и если ему не позволяли драться, то он просто не знал, чем себя занять. Он скорее готов был сражаться с химерами, чем сидеть с нами, ничего не делая. Даже Эмер не знала, что ему сказать. Она сидела в сторонке, и вид у нее был очень несчастный.

Покинув его, я испытал облегчение и одновременно чувство вины за испытанное облегчение, после чего вообще перестал испытывать какие-либо чувства и пошел искать Оуэна. Бард сидел возле старого пня, уставившись на противоположный берег реки, пересекавшей долину посередине. Он услышал мои шаги и слегка наклонил голову набок.

— Лири?

— Это я.

Он показал на широкую повязку, Скрывавшую его голову. Влажные пятна отмечали те места, под которыми скрывались его глаза. Друиды смыли с них пыль и удалили мелкие щепки, а потом положили на кровоточащие глазницы припарки из трав, закрепили зеленую кашицу лоскутами ткани, да еще и забинтовали сверху.

— Мне сказали, что, вероятно, как только эту штуку снимут, я смогу немного видеть.

Я вспомнил, как он стоял передо мной, по его щекам текла кровь, и он спрашивал, смотрит ли на него Кухулин, а сам ничего не видел и молча терпел боль, потому что не хотел, чтобы Кухулин узнал о том, что случилось. Я почувствовал, как веки начинает щипать от подступающих слез, и, чтобы скрыть свою неловкость, прокашлялся.

— Для того чтобы почесывать себя между ног, зрение ни к чему, а больше тебе ничего и не нужно, — резко пробурчал я. — По крайней мере, теперь ты не сможешь бренчать на этой дурацкой арфе.

Он хохотнул и попытался двинуть меня рукой, но промахнулся на целый фут.

— Ладно, можешь меня оскорблять, пользуйся случаем, — сказал он. — А когда я сниму эту штуку, ты мне за все заплатишь.

Со стороны входа в долину донесся чей-то крик. Я повернулся.

— Что там? — насторожившись, спросил бард.

Я увидел какого-то человека, который, тяжело передвигая ноги, двигался в нашу сторону в сопровождении одной из женщин, охранявших вход. Она трусцой бежала за ним, держа копье примерно в футе от его лопаток. Я увидел, что Кухулин лениво повернулся к ним и вдруг вскочил на ноги.

— Ронан!

— Кухулин!

Человек, тяжело дыша, вскарабкался на возвышение и бросился к ногам Кухулина, хватаясь грязными руками за его лодыжки и пытаясь что-то сказать. Кухулин поднял его и, положив руки ему на плечи, стал терпеливо ждать, пока тот переведет дыхание. Я узнал одного из бывших рабов Кухулина. У него были безумные глаза, покрасневшие от усталости и недосыпания.

— Каслдилган сожжен… Мюртемн захватили. Забрали весь скот, рабов. Колесница Мейв беспрепятственно разъезжает по твоим полям.

Он сглотнул и закашлялся. Кто-то принес ему воды, он в конце концов отдышался и рассказал о случившемся. Его рассказ подтвердил наши худшие опасения. Все, что представляло какую-то ценность, сожгли или вывезли из Ольстера. Рабов угоняли целыми сотнями. Дома героев превратились в пепел. От Имейн Мачи остался всего лишь холм, покрытый дымящимися развалинами, — весь город был уничтожен до основания.

Я посмотрел на Эмер. У нее был такой вид, словно ей только что дали пощечину. Она, не отрываясь, уставилась на Кухулина. Тот повернулся к Конору.

— Только не требуй, чтобы я остался, — тихо произнес он, — потому что я не хочу, чтобы наша последняя встреча закончилась ссорой.

Их взгляды на несколько мгновений скрестились, потом Конор едва заметно пожал плечами. Кухулин повернулся ко мне. На его горле выступила вена, пульсировавшая, как умирающая змея. Его глаза ярко сверкали.

— Выкатывай колесницу, запрягай лошадей, возьми все стрелы и копья, какие сможешь найти. Мы едем убивать коннотцев.

В первый раз за последние дни он выглядел достаточно бодрым и совершенно трезвым. Я хотел было возразить, но он уже не слушал. Кухулин пошел к реке, чтобы помыться перед дорогой, а я отправился выполнять его указания. Я запряг лошадей и почти закончил загружать в колесницу оружие. Набрав целую охапку стрел, я от неожиданности чуть их не выронил, внезапно увидев стоявшую возле лошадей Эмер.

— Он погибнет. — Было видно, что она очень напряжена.

— Если это будет зависеть от меня, то не погибнет, — возразил я, едва узнавая собственный голос. — Никто из нас сегодня не погибнет. Какие жуткие мысли! В конце концов, я ведь тоже с ним буду, я буду управлять колесницей. Если погибнет он, то погибну и я, а мне этого вовсе не хочется.

Эмер стояла на расстоянии поцелуя. Я вдруг почувствовал в груди огромный камень, всей тяжестью давивший на легкие так, что мне стало трудно дышать. На ее лицо упал светлый локон, и моя рука потянулась, чтобы его поправить. Движение было очень естественным, и я, только в последний момент сообразив, что делаю, замаскировал свои неосознанные намерения, сделав вид, что собирался прогнать летающее между нами невидимое насекомое.

В основании ее шеи, словно попавшее в силки животное, дернулась мышца.

— Мы всегда за ним присматривали — мы с тобой. Я могу что-нибудь сделать, чтобы его остановить?

От ее нежного голоса будто легкая струйка защекотала мою спину, наподобие теплого любовного пота. Я покачал головой, не в силах разлепить губ. По ее лицу пробежала легкая тень, потом она приподняла плечи и вздохнула.

— Тогда не буду и пытаться, — тихо сказала она. — Не хочу, чтобы он видел меня несчастной. — Эмер повернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед, глядя, как она поднимается на пригорок и спускается к реке, где плескался ее муж, окруженный толпой женщин, наблюдавших за ним со сдержанным восхищением. Мне показалось, что мое сердце наполнилось теплым вином, которое поднялось в горло и заставило меня непроизвольно сглотнуть.

«Интересно, — подумал я, — знает ли Кухулин, что я люблю его жену?»

Я доверху набил колесницу всем оружием, какое только смог найти, привел лошадей, проверил подпруги и попытался надеть упряжь. Серый принялся топать на меня копытами так, как никогда раньше не делал. Он противился моим попыткам надеть на него уздечку, мотал головой, и один раз мне даже пришлось резко отскочить в сторону, чтобы он не сшиб меня с ног. Я, как всегда, заговорил с ним тихим ласковым голосом, стараясь его успокоить. Он несколько раз замирал, словно в нерешительности, потом наконец медленно наклонил шею, позволяя мне накинуть на голову уздечку. Когда я затянул последний ремешок, из его глаза упала большая слеза и шлепнулась на мою руку. Она была красная, как кровь. Я встревоженно приподнял его голову, чтобы посмотреть, откуда она появилась, и не нашел никаких повреждений, однако на веке возникли еще две красные слезы и тоже скатились на землю. Я подождал несколько минут, уже собираясь выпрячь Серого и найти ему замену, но кровотечение, похоже, остановилось.

Когда я, полный сомнений, направил нагруженную колесницу к реке, его приятель, Черный Санглин задрожал. Было похоже, что он сильно испугался.

Кухулин уже стоял на берегу, а Эмер помогала ему одеваться. Когда колесница поднялась на небольшую возвышенность, ведущую к реке, показалось солнце. В завесе света, опустившейся на реку, я увидел героя Кухулина во всем его великолепии.

Его доспехи ослепительно сияли, словно искрящаяся в лучах вечернего солнца вода. Эмер вымыла его темные волосы и заплела их в косу, свисавшую через левое плечо. Увидев, как я останавливаю перед ним лошадей, он усмехнулся мне так, как не усмехался уже в течение нескольких недель. Я поприветствовал его, вскинув руку, коротко улыбнулся Эмер и после этого постарался вообще на нее не смотреть.

— Забрось-ка и эти штуки, — сказал он, показывая на свое оружие. — Сегодня нам предстоит убить не одного коннотца.

Я улыбнулся и показал на огромную связку копий, уже погруженных в возок.

— Колесница развалится.

Кухулин покачал головой.

— Наша не развалится, — возразил он.

Я выполнил его приказ. Ось согнулась, как лук. Друид подобрал три копья, валявшихся на земле, и подал их мне. Я засмеялся и кивнул на кучу копий, уже сваленных в возок.

— Тебе не кажется, что у нас их и так уже достаточно?

Жрец жестом подозвал меня поближе и, понизив голос так, что кроме меня его больше никто не мог услышать, прошептал:

— Не теряй их из виду, — он положил руку на мое плечо. — Каждое из них сегодня убьет короля.

В этот момент Кухулин как раз забирался в колесницу. Он услышал последнюю фразу и замер.

— Всего только троих? — спросил он. — Но в армии Мейв их больше! Впрочем, я думаю, то, что не сделаю сегодня, можно сделать и завтра. — Он повернулся ко мне и закричал так, чтобы его слышали все. — Может быть, нам удастся еще прикончить и какую-нибудь королеву, а?

Он занял свое место рядом со мной, сияя, как новая монета. Эмер поднесла ему кубок вина. Он засмеялся, поднял кубок, показывая, что пьет за ее здоровье, поднес его к губам и вдруг замер, явно озадаченный.

— Это вино? — спросил он.

— Разумеется, — подтвердила Эмер.

Я заглянул ему через плечо. Кубок был полон красной жидкостью, гораздо более густой и темной, чем вино. Он вернул кубок Эмер, она посмотрела в сосуд, опустила в него палец, после чего попробовала каплю на язык.

— Хорошее, — заметила она.

Когда Кухулин снова принял кубок из ее рук, я заметил, что вино как будто изменило цвет и стало гуще. Кухулин тоже это заметил. Он спокойно вернул кубок жене, даже не поднеся его к губам. Она снова взяла его, явно испытывая недоумение. Когда она заглянула в сосуд, вино снова стало более светлым. Ничего не понимая, она молча отхлебнула из кубка и снова вернула его Кухулину. Ее глаза расширились, но все еще оставались спокойными. Она чувствовала, что происходит что-то странное, но не представляла, что это было.

Кухулин взял кубок и посмотрел в него. После секундного колебания он поднял его, давая понять, что пьет за здоровье всех присутствующих, и поднес к губам. Он осушил его одним глотком, потом передал мне, вытирая рот. Я заметил, что он, словно ненароком, бросил взгляд на тыльную сторону ладони, потом быстро опустил руку — так, чтобы никто из людей, столпившихся вокруг колесницы, не мог ее увидеть. Тыльную сторону ладони пересекало смазанное пятно, как от пореза.

Эмер положила руку на борт колесницы, и Кухулин наклонился, чтобы поцеловать жену, однако я видел, что ему ужасно не терпится наконец отправиться в путь. Мне захотелось снова ощутить ее прикосновение, но лошади уже еле сдерживали нетерпение, и как раз в тот момент, когда я протянул руку, чтобы обменяться с Эмер прощальным рукопожатием, колесница дернулась вперед. Я полуобернулся, пытаясь изобразить веселый смех, и помахал ей рукой, но она на меня не смотрела.

Мы направились к узкому проходу, которым начиналась долина. На часах стоял мужчина, принесший дурные вести, вернувшие Кухулина к жизни. Когда мы проезжали мимо, Кухулин радостно приветствовал его, и тот отсалютовал ему. Когда он уже остался позади, я обернулся. Мужчина исчез. Позади никого не было, кроме старой вороны, которая быстро снялась с места и полетела в сторону горизонта.

В течение нескольких минут Кухулин молча смотрел на дорогу. Я пустил колесницу не очень быстро, опасаясь утомить лошадей.

— Я хочу, чтобы ты защитил ее, когда меня больше не будет, — неожиданно произнес Кухулин.

Мое сердце забилось, как дубинка в дубовую дверь. Я сжал поводья.

— Кого?

— Эмер. С тобой она будет в безопасности. Пожалуйста, позаботься о ней вместо меня.

Чтобы я ни сказал, это означало бы признаться слишком во многом.

— Ты не умрешь. Ты еще нас всех переживешь.

Он чуть повернул голову.

— Завтра меня уже не будет. — Он помолчал, а когда заговорил снова, его голос прозвучал неожиданно мягко. — Мне будет легче уходить, осознавая, что ты останешься здесь. Ни на кого, кроме тебя, я не смог бы ее оставить.

— Ты можешь рассчитывать на меня, — замявшись, ответил я.

Он улыбнулся, глядя на горизонт, а потом положил свою тонкую руку на мое плечо.

— Я всегда на тебя рассчитывал.

Мы ехали все дальше и дальше. У первого брода мы увидели женщину, стоявшую посреди ручья, в самой мелкой его части. Она стирала белье. Белая ткань кружилась в воде вокруг ее ног, словно тянущиеся к нам руки русалки. Когда мы проезжали мимо, Кухулин крикнул ей:

— Постараемся тебя не обрызгать! — и засмеялся неестественно громким смехом.

Женщина повернулась, и я увидел, что у нее очень белое лицо, словно никогда не видевшее луча солнца. Она ничего не ответила, но продолжала смотреть на нас, а потом снова вернулась к работе.

— Ты слишком старательно стираешь свою одежду! — снова закричал Кухулин.

Она распрямилась и снова посмотрела на нас.

— Это не моя одежда, — ответила она. — Не моя. Это одежда Кухулина.

Она вытащила из воды рубашку, и я увидел, что с одной стороны она вся испачкана кровью, а от груди до бедра зияет разрез.

Я не знал, что и сказать. Кухулин посмотрел на меня и расхохотался, увидев выражение моего лица.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я не верю в дурные приметы.

Он так естественно это произнес и так быстро отвернулся, что я даже не понял, шутит он или нет. Я надеялся… Не знаю, на что я надеялся. Я был просто жутко напуган. Мы оба почти наверняка должны были умереть. Нас сопровождали именно такие дурные приметы и знамения, о которых я всегда говорил, что в них не верю. Кухулин же, который в них верил, — по крайней мере, мне так казалось, — смеялся как идиот, и постоянно покрикивал на лошадей, заставляя их двигаться быстрее, словно ему не терпелось оказаться на месте. Я снова посмотрел на бледную женщину, и она неожиданно мне улыбнулась, обнажив черные зубы. Кухулин нетерпеливо ударил древком копья в пол колесницы, и я щелкнул вожжами, чтобы лошади побыстрее вынесли нас на берег.

Следующий поворот дороги оказался слишком крутым, я чуть было не перевернул колесницу. Когда мы снова выехали на прямой участок дороги, в воздухе запахло дымом костра, и я уже испугался, что где-то поблизости стоят лагерем люди Мейв. В это время раздался резкий неприятный женский голос:

— Кухулин!

Но я никого не видел. У меня возникло ощущение, что последующие события, какими бы они ни оказались, по крайней мере, уж точно не улучшат моего настроения.

— Я Кухулин. Кто меня зовет?

— Мы. Остановись и поешь с нами.

Мы проехали еще несколько ярдов и увидели их. Мое ощущение меня не обмануло. Их было трое — трое старух, одетых в лохмотья. Каждой из них было не меньше семисот девяноста девяти лет, и я понял, что ничего хорошего от них ждать не следует. Они сидели вокруг вялого огня, над которым был установлен самодельный вертел. На вертеле поджаривалась собачья туша. Я бы с радостью попытался убедить себя, что это маленький теленок или поросенок, но они, как будто нарочно, оставили голову, чтобы мы наверняка знали, что это именно собака.

— Только не это! — пробормотал я.

— Не побрезгуйте, поешьте с нами, — снова крикнула та ведьма, которая сидела ближе к нам, подзывая нас костлявыми руками.

Она ухватилась за палку и потыкала в почерневшее мясо. Горячий жир закапал в огонь, пламя ярко вспыхнуло, и мы почувствовали резкий запах горящей плоти. Лошади принялись встревоженно топтаться на месте, явно испытывая желание поскорее покинуть это место, и я чуть было не отпустил поводья. Одна из старух, должно быть, прочитала мои мысли, потому что вдруг вскочила и стала перед нами. Когда она подняла руку в приветственном жесте, лохмотья распахнулись и я увидел сморщенные груди, висевшие, как пустые кошельки.

— Поешь с нами, Кухулин.

— Я не могу, — ответил он.

Его голос звучал как-то странно, и я повернулся к нему. Он уставился в костер так, словно это были врата Харона.

Старуха уперлась руками в бедра и презрительно процедила:

— Герои не всегда были такими высокомерными! — После чего шагнула вперед, а ее товарки вскочили со своих мест и присоединились к ней. — А говорили, что Кухулин не гордый. Неужели он стал настолько великим, что вкушает лишь лучшие яства с серебряной тарелки? Неужели простая пища в обществе бедняков уже недостаточно для него хороша? Разве законы гостеприимства уже ничего не значат? — Она пренебрежительно махнула рукой. В ее голосе звучало приглушенное, но хорошо мне знакомое шипение. Я понял, с кем мы столкнулись.

— Вы пригласили нас, и этого достаточно, — ответил я. — Но принять ваше приглашение Кухулину мешает вовсе не гордость. А есть он не обязан.

В моей руке оказалось копье, и я поднял его повыше, чтобы они могли его увидеть, но они не обратили на копье никакого внимания. Та, что демонстрировала нам свои прелести, плюнула лошадям под ноги. Лошади, и так уже достаточно встревоженные, испуганно отпрянули от нее. Я уже собирался было спрыгнуть на землю и убрать старую каргу с дороги, но Кухулин схватил меня за руку.

— Нет, причина не в этом, — сказал он. — Мне запрещено. Это гейст.

Моему терпению пришел конец.

— Это смехотворно! Ты герой Ольстера, герой всей Ирландии. Почему ты тратишь время впустую на препирания с этой сушеной летучей мышью, когда тебя ждут армии, с которыми можно померяться силой!

Кухулин ответил мне с грустной улыбкой:

— Гостеприимство обязывает. Ты уже должен это знать.

Румянец полностью исчез с его лица. Куллан наложил на него обет, запрещавший принимать в пищу собачатину. Предлагать Кухулину жареную собаку было все равно, что угощать Ромула и Рема волчатиной, все равно, что предлагать человеку кусочек его собственного ребенка. Для Кухулина нарушить гейст означало согрешить, нарушить требования богов, даже еще хуже — согрешить против самого себя. Но, с другой стороны, законы гостеприимства считались у ольстерцев священными, и герои никогда не отказывались от угощения, в противном случае они не могли считаться настоящими воинами. Итак, пока Мейв предавала Ольстер огню, мы должны были решать возникшее противоречие между двумя нормами общественного поведения. Старая карга все еще преграждала нам дорогу. Я взялся за кнут, но Кухулин снова мне помешал. Он поднял руку в просительном жесте.

— Не могли бы вы освободить меня от этой обязанности? — обратился он к старухе.

Та отошла в сторону и махнула рукой, показывая, что мы можем ехать.

— Убирайся! — закричала она. — Убирайся и забери с с-с-собой наши проклятия! Мы расскажем об этом дне многим бардам, и они всем поведают о чрезмерной гордыне Кухулина, который оказался с-с-слишком великим, чтобы разделить трапезу с обычными людьми!

Шипение в ее голосе было таким же, как в ту ночь, когда она забралась в мою постель, которую я делил с Найм. Мне не нужно было повторять дважды. Я щелкнул вожжами, и колесница сорвалась с места. Кухулин перехватил вожжи и резко их натянул. Лошади встали на дыбы, и колесница остановилась.

— Погоди, — сказал он и слез на землю.

— Неужели ты позволишь морочить себе голову?! — закричал я. — То, что они пытаются сделать, совершенно очевидно, они… — Он не останавливался. — Кухулин! Не делай этого! Я знаю, кто они такие, это…

Он поднял руку, заставив меня замолчать.

— Все в порядке, — сказал он. — Я тоже знаю, кто они такие. Все нормально. — Он помолчал и распрямил плечи. — Вообще-то говоря, это не имеет значения.

— Имеет! Ты…

Он сделал это. Кухулин подошел к костру, схватил заднюю ногу собаки левой рукой, оторвал ее, и поднес ко рту все еще шипящий жиром кусок. Он усмехнулся старухам и вонзил зубы в мясо. Женщины принялись хохотать, чуть не захлебываясь от восторга. Его рука безжизненно повисла, и мясо вывалилось из ослабевших пальцев на землю. Он схватил правой рукой пылающую ветку и завертел ее над головой, осыпая старух целым дождем искр и горящего дерева. Они завизжали, обожженные огнем. Внезапно вспыхнувший ослепительный свет заставил меня прикрыть глаза и заслониться рукой, а когда я снова посмотрел, то не было уже ни старух, ни костра, ни собаки.

Кухулин забрался в колесницу, и я заметил, что его левая рука продолжает висеть, словно плеть, и вдобавок он приволакивает ногу, словно в ней усохли мышцы. Я пришел в ужас.

— Что с тобой? Почему ты?..

Теперь он выглядел гораздо спокойнее. Улыбнувшись, он ответил:

— Друг мой, со мной все в порядке. Поехали дальше.

Голос его был мягким, но в нем чувствовалась решимость. Никаких больше криков о том, чтобы рассчитаться с коннотцами, никакого отчаянного желания побыстрее вступить в бой. Просто: «Поехали дальше». Я дал команду лошадям, и они неспешно поскакали вперед. Продолжая управлять колесницей, я краем глаза увидел, как он взял правой рукой левую, поднял ее и отпустил. Она упала так, словно в ней были перебиты все кости и рассечены все мышцы. Именно этой рукой он взялся за собачью ногу, а собака была его символом. Поэтому рука, которая осквернила его символ, должна была понести наказание. Я мог потратить весь день, объясняя Кухулину, что на самом деле он совершенно здоров, но это все равно ничего бы не изменило. Он отведал собачатины, и его рука, защищавшая его в бою щитом, больше не действовала.

Некоторое время мы ехали молча. Ярко сияло солнце, а по обеим сторонам дороги проглядывали первые весенние цветы. Подумав о наступающей весне, я представил буйство цветов, жужжание насекомых, и, несмотря на ситуацию, в которой мы оказались, погрузился в мечтательную полудрему. Я вспоминал весну в Италии, где насекомые жужжали весь день напролет, и постоянно мелькали в воздухе. Теперешнее ощущение было таким же.

Впрочем, жужжание становилось очень громким, слишком громким. Я встрепенулся и посмотрел на Кухулина. Он стоял прямо, словно его спина обо что-то опиралась, и смотрел вперед, как фигура на носу корабля.

Насекомые исчезли. Вместо них нас окружали звуки, явно издаваемые людьми. Я слышал повелительные окрики, визг ободьев, задевающих твердые кочки, скрип металла, трущегося о металл, резкий цокот копыт на камнях и сотни других звуков, которые производят люди, движущиеся походной колонной. Я огляделся по сторонам. Нас окружала густая стена деревьев, и никаких людей видно не было, и тем не менее мы находились среди них.

— Коннотцы? — спросил Кухулин, приподнимая бровь.

Я пожал плечами.

— По крайней мере, не ольстерцы.

Все ольстерцы валялись в своих постелях, корчась от боли. Люди, передвигавшиеся в таком количестве, были врагами, откуда бы они ни шли. Кухулин улыбнулся и ухватил целую пригоршню дротиков. Он прислонил их к стенке колесницы и прижал ногой. Потом достал пращу и повесил на шею мешок с сушеными мозгами, чтобы их можно было быстро доставать. Я знал, что у меня самого вряд ли будет время для непосредственного участия в бою, но, тем не менее, на всякий случай позаботился, чтобы под рукой было несколько копий.

— Готов? — спросил Кухулин.

Я кивнул.

— Куда?

Он поднял омертвевшую руку здоровой рукой, используя ее в качестве указки, и рассмеялся.

— Вперед. Рано или поздно мы встретимся с ними.

45

Когда меня в последний раз посетили дочери Калатина, это привело к тому, что я всю оставшуюся жизнь стал ощущать холод в костях. Я чувствовал этих чудищ внутри себя, чувствовал, как сердце сжимают их худые жесткие пальцы, но мне ничего не оставалось делать, как только неподвижно лежать и смотреть сон, который они мне навеяли.

Мейв нетерпеливо барабанила пальцами по ручке кресла. Эйлилл сидел рядом с ней, он был совершенно спокоен, являя полную противоположность возбужденной жене.

В комнате было холодно. В углу стояла окованная серебром шкатулка, а перед королевой и ее мужем замерла рыжеволосая женщина, та самая, которую Эйлилл встретил в пещере во время первого похода на Ольстер. Она говорила, не поднимая головы.

— Ты с-с-снова позвала нас-с-с. Чего ты желаешь?

— Где Кухулин?

Рыжеволосая женщина подняла голову и склонила ее набок, словно прислушиваясь, затем посмотрела на Мейв бледными глазами с красной каемкой.

— Мы выманили его из Глухой Долины. Сейчас он направляется к тебе с человеком из моря, с-с-своим колесничим. Они уже вступили в бой с королем Ленстера в лесс-су, к с-с-северу отсюда, и твои с-с-союзники остались лежать с-с-среди деревьев, с-с-словно красные ос-с-сенние листья.

Мейв сцепила пальцы и подалась вперед, нетерпеливо спросив:

— Он умрет сегодня?

Наступило молчание. Рыжеволосая женщина какое-то мгновение колебалась, а потом подняла руку, будто пытаясь сдвинуть невидимый занавес.

— Нам… не дано этого увидеть.

Мейв снова откинулась на спинку кресла. На лице Эйлилла появилась саркастическая усмешка.

— Тогда что же вам дано увидеть? — спросил он.

Рыжеволосая бросила на него такой взгляд, что он смущенно заерзал. Потом она улыбнулась, обнажая черные зубы.

— У него есть три копья.

Эйлилл вопросительно приподнял бровь.

— Всего три? В таком случае мы весьма быстро с ним расправимся.

— Замолчи! — оборвала его Мейв. — Продолжай. Что это за копья?

Женщина устремила взгляд в пространство, и ее глаза подернулись туманом.

— Три копья. Три копья, которые убьют трех королей.

Эйлилл натужно рассмеялся.

— Каких-то определенных королей или просто первых трех, которые попадутся ему под руку? — спросил он.

Мейв в ярости повернулась к нему.

— Если ты не заткнешься, то я убью тебя прежде, чем такая возможность предоставится Кухулину!

— Здесь с-с-собралось много королей, — продолжила рыжая. — Кто из них погибнет с-с-сегодня… — она сделала паузу и кокетливо посмотрела на Мейв, — завис-с-сит от тебя.

Мейв прижала руки к груди, словно сжимая драгоценный подарок. Тело рыжеволосой стало прозрачным, и она постепенно слилась с полумраком, царившим в дальнем углу комнаты.

Эйлилл сделал вид, что сожалеет о своем поведении.

— Что это значит? — спросил он.

Мейв погрузилась в свои мысли, настолько возбужденная словами рыжей, что даже забыла выругать мужа за глупость.

— Это значит, что я могу выступить против него, и он умрет, или же могу ничего не делать и позволить событиям развиваться своим чередом.

— Так как же тебе следует поступить?

Мейв повернулась. Эйлилл узнал это выражение своенравного упрямства — точно таким же было ее лицо, когда она в первый раз отказалась выходить за него замуж.

— Найди мне трех друидов, — сказала она.

— Любых или каких-то определенных? — уточнил он.

— Любых троих, которые мне не нравятся, — с мрачной улыбкой ответила Мейв.

* * *

На этом видение исчезло, и оно стало последним, которое явили мне дочери Калатина. Больше они никогда не вторгались в мои сны и никогда не делили со мной постель. Но с тех пор каждый раз, засыпая, я опасаюсь, что снова их увижу, и внутри меня навеки поселился холод, не покидающий меня ни на минуту.

Наша колесница остановилась у ручья. Мы были слишком утомлены, чтобы говорить. Лошади, окутанные паром, поднимавшимся от их разгоряченных спин, опустили головы в ручей и жадно пили, разбрызгивая воду. Кухулин вышел из колесницы и, хромая, зашел в воду по колено. Он зачерпнул воду правой рукой и плеснул в лицо несколько пригоршней, потом по-собачьи закрутил головой, чтобы стряхнуть капли. Он погрузил в ручей меч и потер его об икру, смывая с него кровь. Вымыв меч, насколько это было возможно, учитывая его состояние, Кухулин опустил в воду омертвевшую левую руку и омыл глубокую рану на плече. Тем временем я держал головы лошадей, не давая им слишком много пить, поскольку потом это сказалось бы на резвости их хода. Кухулин, рассекая воду, прошел мимо и сел на камень, торчавший на мелководье. Он посмотрел на отражение моего лица в воде рядом со своим. Мой озабоченный вид вызвал у него кривую усмешку.

— Рука здорово болит, — признался он. — А ведь она не может держать щит, поэтому не должна испытывать боль. Не очень-то справедливо, как считаешь?

Не дожидаясь ответа, он продолжил смывать кровь с плеча, осторожно касаясь его пальцами.

Я так ничего и не ответил, просто молча смотрел, как он моется. Вокруг его лба танцевали солнечные зайчики. В течение всего утра, пока мы бились с врагом, он, выгибая свое тело в самых невообразимых позах, помогавших ему уходить от копий и мечей и наносить совершенно невозможные удары, казался каким-то фантастическим чудовищем. Сегодня он был не похож на себя. Обычно во время боя он превращался в зверя, рожденного убивать, он рубил и колол, охваченный жаждой боя, которую могла удовлетворить лишь смерть врага. Теперь в нем появилось какое-то спокойствие, какого я раньше никогда не замечал. Он сдерживал свое неистовство, управлял им, словно сберегая силы. Впрочем, такая экономия энергии не особенно облегчила судьбу воинов Мейв, которые устилали землю везде, куда ни кинь взгляд. Я откинулся на траву. Мышцы рук и спины ныли из-за того, что целый день пришлось совершать маневры и отбивать удары. За все утро мы ни разу не останавливались отдохнуть, потому что везде встречали людей Мейв, вступали с ними в бой, убивали, убивали и снова убивали, пока наконец не наступило затишье, словно никто больше не осмеливался бросить нам вызов. Сейчас ее армия стояла в стороне под жарким полуденным солнцем, чего-то выжидая.

Кухулин закончил мыться, напился воды, зачерпывая ее пригоршнями, с трудом поднялся и принялся поправлять доспехи. Потом он медленно пошел обратно к колеснице, волоча левую ногу, словно к ней было привязано что-то тяжелое, и с трудом забрался в возок.

Я отвел лошадей, которым так и не удалось напиться всласть, подальше от ручья, чтобы они не тянули нас к воде, и мы взобрались на вершину небольшого холма. Перед нами веером раскинулись боевые порядки армии Мейв, занимая всю равнину. Во главе войска ехала сама королева. Когда враги увидели Кухулина, наступила внезапная тишина. Я окинул взглядом бесконечные ряды воинов, стоявших в полном молчании; слышны были лишь хлопанье знамен на ветру да топот копыт. Потом Мейв обнажила меч, и все ее воины последовали ее примеру. Скрежет металлических клинков о металлические ножны разорвал тишину, как кусок полотна.

— И что мы будем теперь делать? — спросил я.

Прежде чем Кухулин успел ответить, раздался звук горна. Это было приглашение вступить в переговоры. Мы стали ждать. Из передних рядов выбежали несколько человек и направились к нам. Колесница Мейв замедлила ход и остановилась на расстоянии, достаточном для того, чтобы можно было услышать голос королевы.

— Интересно, чего они хотят, — задумчиво промолвил Кухулин.

— Возможно, они снова хотят, чтобы ты дрался с ними один на один, со всеми по очереди, — предположил я.

Он улыбнулся.

— Легейд, сын Кюроя, — произнес Кухулин, обращаясь к ближайшему из тех, кто стоял перед ним. — Я не ожидал увидеть тебя здесь. Неужели постель твоей матери утратила для тебя всю свою прелесть?

Легейд разъяренно подался вперед.

— Да — по сравнению с возможностью улечься в постель с твоей женой, после чего вся армия переспит с ней по очереди, — ответил он. — Ты будешь сдаваться?

Я узнал в нем молодого жеребца, которого мы вспугнули в ту ночь, когда Мейв позвала нас к себе. Вспомнив об этом эпизоде, я рассмеялся. Легейд взбешенно набросился на меня.

— Что это тебя так развеселило?

Я ответил ему, продолжая улыбаться:

— Ты развеселил, кто же еще? И воспоминание об одной ночи в замке Мейв два года назад.

Легейд залился краской и заорал Кухулину:

— Сдавайся!

— Кому? Тебе?

— Да.

— Не сегодня.

— Тогда когда?

Кухулин презрительно рассмеялся.

— Тогда, когда твой рот поменяется местами с твоей задницей, чтобы дыхание не было таким зловонным.

Легейд вспыхнул и отошел в сторону. За его спиной возникла легкая суматоха, потом вперед вышел какой-то друид. Лицо его было красным, словно он был пьян, кроме того, он принял позу кулачного бойца, намеревающегося запугать противника, если не учитывать того, что кулачные бойцы обычно не раскачиваются, будто тростник на ветру.

— Дай мне одно из твоих копий! — заорал он.

Кухулин окинул его таким взглядом, словно перед ним было какое-нибудь мелкое животное, которое издавало невероятно громкий для его размеров рев. Он лениво сплюнул в сторону и облокотился на борт колесницы.

— С какой стати?

— Я требую, чтобы ты мне отдал его в качестве подарка. А если не дашь, то я сочиню на тебя сатиру.

Я положил руку на плечо Кухулину и дал жрецу совершенно искренний совет:

— Дрожи и бойся.

Друид вскипел и разъяренно ткнул в мою сторону пальцем.

— Я и на тебя напишу!

Я изо всех сил постарался показать, что его обещание меня просто убило.

— В этом нет нужды, — мягко ответил Кухулин. — Я уверен, что твое сочинение может полностью разрушить мою репутацию, а на это я пойти не могу.

Друид удивился.

— Значит, ты дашь мне копье?

— Конечно.

Друид облегченно улыбнулся и шагнул вперед. Кухулин взял одно из трех копий и швырнул его прямо в друида. Копье пронзило шею наглеца, убив его и еще троих человек, стоявших за ним.

— Ну, как вам подарочек? — поинтересовался Кухулин.

Легейд наклонился и вытащил копье и сразу же совершенно неожиданным движением метнул его в Кухулина. В спешке он не успел как следует прицелиться: оно не попало в Кухулина, зато попало прямо в грудь его верному колесничему.

Мне показалось, что меня ударил великан. Я качнулся и упал на пол колесницы. Кухулин склонился надо мной.

— Прости, — прошептал он. — Оно предназначалось мне. Вытащить его?

Я покачал головой, взглянув на свое отражение в его доспехах. На моих губах вскипала розовая пена.

— Нет. Это единственное, что не дает мне развалиться на части. Продолжай, со мной все будет хорошо.

И тут весь мир провалился в кромешную тьму.

46

Кухулин встал над телом своего друга и снова оказался лицом к лицу с Легейдом.

— Теперь у тебя всего одна рука, и ты лишился колесничего. Теперь ты сдашься?

Кухулин замотал вожжи вокруг пояса и покачал головой. Вперед вышел еще один друид.

— Я тоже требую копье, — прокричал он.

— Я сегодня и так уже раздал подарков больше чем достаточно, — ответил Кухулин, — и они обошлись мне слишком дорого.

— Ты не человек чести, — глумливо заявил жрец. — Барды Ирландии будут слагать легенды о твоем скупердяйстве!

— Ну уж нет! — воскликнул Кухулин.

Он швырнул второе копье с такой силой, что оно пронзило друида и убило еще троих человек, стоявших за ним. Лицо Кухулина исказила ярость, когда он увидел, что Легейд вытаскивает копье, явно для того, чтобы бросить его назад. Он ждал, выпрямившись во весь рост. Легейд опять промахнулся, и копье вонзилось в бок Серого. Конь заржал от боли и опустился на одно колено. Когда он попытался подняться, из раны струей хлынула кровь. Кухулин выпрыгнул из колесницы и бросился к лошади.

— Не бойся, старина, — нежно промолвил он. — Ступай, найди себе место поспокойнее.

Его меч рассек упряжь, и лошади оказались свободными. Серый неуклюже потрусил вперед, помахивая свисавшим из бока копьем. Черный тихо заржал и побежал вслед за ним.

Вперед, перешагнув через тела двух своих предшественников, вышел третий друид.

— И я требую копье.

Кухулин сунул руку в колесницу, доставая третье копье.

— Я почему-то так и думал, что ты именно его попросишь.

Друид почти вплотную приблизился к нему, и тут Кухулин узнал в нем ольстерца, одного из изгнанников.

— Понимаешь, я обещал, что попрошу, — сказал тот.

Кухулин кивнул.

— Понимаю. Мейв умеет оказывать на людей такое влияние.

Друид не понял.

— Вынуждает давать обещания?

— Вынуждает умирать раньше времени, — ответил Кухулин, и выбросил вперед руку.

Копье пронзило горло друида и убило троих человек, стоявших позади него.

Легейду лишь с трудом удалось вытащить скользкое от крови копье. Он нацелил его на Кухулина, словно пику. Кухулин продолжал стоять возле колесницы, пренебрежительно глядя на противника. Их глаза на секунду встретились, а в следующее мгновение Легейд бросился на Кухулина, направив острие копья прямо ему в грудь. Когда наконечник был уже на расстоянии руки от его тела, Кухулин попытался отбить его щитом — движение, которым он защищал себя тысячу раз.

На этот раз рука его не слушалась, да и щита в ней не было.

Копье вонзилось ему в бок и сломалось. Сила атаки была такова, что Легейд оказался вплотную к Кухулину, и рука героя метнулась к его горлу, словно змея, схватила за кадык, и резко вывернулась — так, что треск ломающихся хрящей услышала даже Мейв в своей колеснице.

Легейд свалился на землю, хватаясь за горло и тщетно пытаясь вдохнуть. Кухулин внезапно упал на колени. Он зацепился здоровой рукой за край колеса и рассеянно смотрел, как его внутренности сворачиваются кольцом между ног. Колесница Мейв покатилась вперед. Королева остановилась перед Кухулином, посмотрела на его рану и улыбнулась.

— Итак, ольстерец, пришла твоя смерть.

Кухулин поднял голову.

— Полагаю, не намного раньше, чем твоя, — хрипло выдавил он.

Эйлилл выпрыгнул из колесницы и приблизился к умирающему герою. Лицо его было угрюмым.

— Я не нахожу в этом радости, — промолвил он. — Могу ли я что-нибудь для тебя сделать?

Кухулин посмотрел на него благодарным взглядом и показал в сторону ручья.

— Я бы хотел пойти туда и попить. Если подождете меня, то я… скоро вернусь, — его голос почти превратился в шепот.

Мейв скривилась.

— А если не вернешься?

Кухулин улыбнулся.

— Тогда вы будете знать, где меня найти.

Он наклонился, распахнул плащ и, завернув в него все, что выпало из живота, прижал к груди, словно женщина ребенка. Он встал, почти полностью выпрямившись, и сказал, обращаясь к Эйлиллу:

— Запомни, если я не вернусь, то ты должен прийти и поискать меня. Я далеко не уйду.

Эйлилл кивнул, и Кухулин медленно заковылял к ручью, не обращая внимания на крики Мейв, обрушившейся с ругательствами на Эйлилла.

Кухулин подошел к ручью в том месте, откуда его нельзя было увидеть, и, придерживая плащ, опустился на колени, чтобы попить. Потом встал, огляделся по сторонам и наконец увидел то, что искал. Он медленно подошел к вкопанному в землю столбу — единственному напоминанию о мосте, который стоял здесь много лет назад. Кухулин сел, прислонившись к столбу, расстегнул пояс, накинул его на столб, снова застегнул, и медленно поднялся, скользя спиной по дереву. Его пронзил приступ жестокой боли, ноги подогнулись, но закрепленный на столбе пояс удержал его. Он взял омертвевшую руку, завел ее под плащ, в котором находились его внутренности, и закрепил пальцы на противоположном боку, чтобы рука не упала. Потом вытащил меч и стал ждать.

— Он слишком долго там возится!

Эйлилл посмотрел на Мейв так, словно не мог поверить, что она действительно это сказала.

— Слишком долго для чего?

— Слишком долго для меня!

Она хлестнула лошадь, и та резко снялась с места.

— А куда, по-твоему, он мог деться? — раздосадованно крикнул Эйлилл, но она не обратила на него внимания.

Эйлилл побежал вслед за ней, а рядом, хрипя раздавленным горлом, еле поспевал Легейд.

Кухулин висел, привязанный поясом к столбу, голова его упала на грудь. Он не шевелился. Казалось, что у его висков мерцает неясный свет. Его правая рука безжизненно свисала, хотя все еще сжимала меч. Увидев, что он не пытается убежать, Мейв остановила колесницу. Легейд пробежал мимо нее, выхватывая на ходу меч.

— Не надо, это ни к чему, он уже… — попытался остановить его Эйлилл.

Но Легейд его на слушал. Он хотел получить трофей, плату за то, что его лишили голоса. Даже не успев остановиться, он ударил по руке Кухулина. Клинок отсек кисть, но пальцы не выпустили меч. Удар Легейда был настолько сильным, что меч Кухулина описал круг, заставив на мгновение вспыхнуть быстрые воды ручья ослепительным светом. Лезвие меча задело кисть Легейда, и его меч и рука упали на землю рядом с мечом и рукой Кухулина. Разрез был настолько чистым, что Легейд не сразу понял, что произошло, и, воодушевленный победой, развернулся к остальным, поднимая над головой руку. Потом, озадаченно подняв голову, он увидел бьющую фонтаном кровь и только тогда ощутил боль.

— Ради Луга, перестань шуметь, — поморщившись, приказала Мейв, когда Легейд, визжа от боли, упал на колени. — Отруби ему голову.

Легейд в ужасе поднял глаза, но Мейв уже говорила не о нем. Она показала мечом на мертвое тело Кухулина. Свет, мерцавший вокруг его лба, исчез. Он выглядел совсем маленьким, и с гладкими, лишенными волос щеками казался мальчиком. Эйлилл тихо шагнул вперед, преградив ей дорогу. Острый конец ее меча уперся в мягкую кожу между его глазами.

— Никто его не тронет. Никто не тронет его голову.

Мейв молчала. Воины нервно переминались с ноги на ногу, не зная, что делать. Она резко запахнула плащ, спрыгнула с колесницы и решительным шагом направилась к Кухулину.

— Клянусь Лугом, я сделаю это сама!

Она занесла меч и уже собиралась опустить его на шею Кухулина, но в этот момент Эйлилл перехватил ее запястье. Несмотря на это, Мейв попыталась опустить меч, но потеряла равновесие и чуть не упала, поворачиваясь вокруг своей оси. Меч выпал из ее онемевших пальцев. Она приблизилась вплотную к Эйлиллу и прошипела:

— Что с тобой случилось?

Эйлилл смотрел ей в глаза совершенно бесстрастным взором, но в его голосе звучала решимость.

— Он всегда оставался человеком чести, даже после того, как мы каждый день стали нарушать нашу с ним договоренность. Он останется таким, как есть.

Мейв рассмеялась.

— Ты думаешь, он не стал бы привязывать твою голову к своей колеснице? Швырять в меня твои мозги из своей пращи? — Она оттолкнула его и забралась в колесницу. — Если только у тебя достаточно большие мозги, чтобы стоило ими швыряться!

Эйлилл не ответил, лишь молча смотрел, как она развернула лошадей, вспахивая колесами мягкую землю, и умчалась прочь. Проводив ее взглядом, он наклонился и крепко перетянул ремнем кисть Легейда, останавливая кровотечение.

— Отведите его к друидам, — сказал он, обращаясь к одному из своих людей. — Пусть посмотрят, может, им удастся его спасти.

— А что нам делать с ольстерцем? — спросил один из его вожаков.

Эйлилл оглянулся на мертвое тело и заметил, что на него упала какая-то тень. На вершине столба, поддерживающего Кухулина, сидел ворон, а тени извивались и танцевали вокруг головы мертвого героя. Эйлилл отвернулся.

— Закройте ему голову, чтобы птицы не выклевали глаза.

— И все?

— Это все, что ему нужно. Его друзья скоро его найдут.

Эйлилл повернулся, и в этот миг ему показалось, что в их сторону с берега метнулась огромная черная туча. Его люди закричали и подняли мечи, готовясь защищаться, но сам Эйлилл стоял неподвижно и ждал.

Черный Санглин ударил его грудью, и Эйлилл отлетел в сторону, его голова резко откинулась назад, и он упал среди камней, выступавших на мелком участке ручья. Он неподвижно замер, уткнувшись лицом в воду. Его люди подбежали, чтобы ему помочь, но конь в мгновение ока оказался в самой их гуще и принялся молотить в воздухе острыми копытами, словно ножами, привязанными к вращающимся колесам, и вырывать зубами куски мяса из их тел. Когда наконец им удалось поднять короля из воды, он почти захлебнулся.

Говорят, что в тот день от трех копий погибли три короля: Серый из Махи, который был Королем лошадей, Лири, Король колесничих, и Кухулин, величайший из героев.

47

Коналл опустился на колени у ног Кухулина, и кровь Кухулина закружилась в воде возле его бедер, пока поток не унес ее вниз по течению. Коналл наклонил голову, чтобы никто не видел его лица. Другие воины стояли поодаль и ждали. Наконец Коналл поднялся и пошел к своей колеснице. Лицо его было угрюмым, но видно было, что он полностью владел собой. Колесница снялась с места и помчалась в ту сторону, где находилась армия Мейв. Оставшиеся воины сняли тело Кухулина со столба и положили его на носилки. Они отвезли его к Эмер в Мюртемн, а потом поскакали догонять Коналла.

В тот день какая-то часть Кухулина перешла в Коналла, говорили, что он превратился в ужасное чудовище, которое повело ольстерских воинов в самую гущу армии Мейв, осыпало коннотцев градом смертоносных ударов, при этом не ощущая ни усталости, ни полученных ран, пока коннотцы, наконец, не дрогнули, и не бросились прочь с поля боя, преследуемые ольстерцами. Фергус и изгнанники отказались принимать участие в битве на чьей-либо стороне. Они стояли на вершине холма и наблюдали, как Коналл убил семь королей, бесчисленное количество простых воинов, а потом без отдыха преследовал отступающих коннотцев, пока в Ольстере не остались лишь чужаки, лежавшие на холодной земле, а их товарищи укрылись в глубине своих земель, зализывая раны. Все это Коналл сделал в память о Кухулине, как и обещал.

Когда коннотцы были разбиты, Коналл снова привел воинов Красной Ветви к руинам Имейн Мачи. Там они узнали, что Эмер приказала построить для Кухулина глубокую усыпальницу, поместить туда все его имущество, а также камни, на которых огамическим письмом были вырезаны его имя и родословная.

Эмер стояла рядом с телом Кухулина у открытой гробницы. Все мужчины и все женщины, которые могли передвигаться, пришли, чтобы услышать ее поминальную песню. Она повернулась к ним спиной и подняла руки. Ее голос возвысился и поплыл над долинами, воспарил над деревьями, прокатился по берегу моря.

Я была мягким воском, растопленным Силой жаркой любви твоей несравненной, Но наступило время прощанья, и ты ушел. Не спеши уходить от меня, Ведь не долго мне одной суждено оставаться. Ты подарил мне пряное вино нашей любви Из ладоней рук твоих, Теперь твои пальцы тверды и холодны. Красные лужи на земле Отмечают места, где пролилась твоя жизнь. Гавань моего счастья и приют моей души, Ты летел быстрее мысли вдоль берегов                                           серебряной реки рассвета, Через темные леса, через серые камни и вереск, На равнины, где льется кровь и бьются люди, Где ольстерцы выкрикивают твое имя,                                               подбадривая друг друга, И поднимают окровавленные руки,                             чтобы потом снова продолжить бой. Ты был железом, что скрепляло их щиты, Ты был рукой, что правила конями, Ты тенью был, что пролегала меж ними и их страхами, Ты перед рассветом охранял их сон. Ты был горизонтом моего взгляда,                                               дыханием моего сердца. Ты был моим сном,                                прижимаясь ко мне теплой спиной. Теперь твое закрытое и холодное лицо                                                   ожидает моего конца, Я вижу, как огонь твоего лба гаснет,                                                  мигает и рассеивается, Он прикасается к моему сердцу и уходит. Твое имя и мое навеки сольются в одно. Наши последние вздохи смешаются и охладятся                                                              на твоей щеке. Лучше эта сырая земля и твой холодный огонь, Чем теплые объятья солнца                                             без твоего прикосновенья. Лучше закончить нашу короткую песню вместе, Чем оставаться одной и слушать,                                         как поэты поют песнь о тебе.

Наступила долгая тишина, словно все мужчины и все женщины перестали дышать. Эмер опустила руки. Она проводила взглядом тело, которое заносили в гробницу, подождала, пока выйдут воины, несшие тело Кухулина, затем вошла сама. Она легла подле Кухулина и прикоснулась губами к его губам. Наполнив легкие его холодным дыханием, она сделала свой последний вздох и отдала ему свое дыхание.

Коналл вошел в гробницу и остановился, наблюдая за ними, словно чего-то ждал. Потом он поклонился и оставил их. Вход завалили огромным камнем, и гробница оказалась запечатанной навсегда.

48

Копье не прикончило меня, хотя и знаменовало конец Короля колесничих. Единственное, что я умел делать более-менее хорошо, так это управлять лошадьми, а после того как копье повредило мне грудь, я больше не мог этим заниматься. Или все же третьим королем был не я, а Эйлилл, который в определенном смысле тоже умер в тот день, хотя его сердце продолжало биться. А может быть, просто мир стал таким, что уже нельзя даже положиться на пророчества.

Я долго лежал на земле, поскольку в спешке обо мне забыли сначала те, кто побежал смотреть, как умирает Кухулин, а потом те, кто решал, следует ли пускаться вдогонку за Мейв. Было бы неплохо, если бы кому-нибудь все же пришло бы в голову проверить, действительно ли я умер.

Следует сказать, что если бы не Оуэн, я бы, вероятно, умер. Почти слепой, изнемогающий от боли, он бродил среди трупов и сломанных колесниц и выкрикивал мое имя. Услышав его голос, я попытался отозваться, но в груди сразу полыхнуло огнем. Я почувствовал его руку на плече и, должно быть, именно тогда потерял сознание.

Очнувшись, я почувствовал себя точно так же, как в первый раз, когда я оказался в Ольстере, — я лежал, уставившись в потолок, и ощущал, что мне тепло и уютно. Потом я пошевелился, и мне показалось, что у меня в венах вместо крови — раскаленное железо.

Оуэн и Улинн сидели возле меня целый месяц, пока я не обрел способность двигаться, а потом они заставили меня ходить, правда, сначала это трудно было назвать хождением. Наверное, я обязан им жизнью. Мы с Улинн часто беседовали о том, что случилось, нередко заканчивая разговоры далеко за полночь. Похоже, она меня простила. Я собирался попросить ее остаться, даже выйти за меня замуж, но однажды она без всякого предупреждения поцеловала меня в щеку и ушла из моей жизни. Я пытался ее остановить, но она просто помахала рукой, даже не оборачиваясь. Она так и не вернулась.

Мы с Оуэном остались одни. Жизнь шла своим чередом, оставляя нас на обочине, и лишь иногда кто-нибудь заезжал к нам и рассказывал о том, что происходит вокруг. Коналл и другие великие воины пытались наладить жизнь в Ольстере, и в течение какого-то времени казалось, что все будет в порядке. Но потом между ними произошла ссора и все герои покинули Имейн Мачу и отправились по своим замкам, и вместо когда-то большого королевства Ольстер превратился во множество маленьких удельных владений, достаточно сильных, чтобы сохранить то, что они имели, но недостаточно могущественных, чтобы расширить свои владения.

Конор, верный своему слову, отправился в изгнание, оставив в наследство Фергусу сомнительный подарок — раздробленное королевство. Фергус умер через два года, положив свое здоровье на выполнение безнадежной задачи сохранения целостности Ольстера, а те малочисленные изгнанники, которые все еще оставались в Конноте, так и не вернулись домой. На следующий год коннотцы снова появились в Ольстере, но на этот раз это было не мощное вторжение, а обычный набег за скотом. Они очень удивились, не встретив никакого сопротивления. Коннотцы осторожно пересекли границы Ольстера, в любой момент ожидая ловушки, однако никакой ловушки не было. Взяв все, что хотели, эти негодяи спокойно отправились домой. Две недели спустя все коннотские мужчины, способные поднять меч, направились к ольстерской границе, хотя Мейв с ними не было. Коналл собрал всех, кого смог, и выступил против них.

Говорят, что когда Коналл со своей маленькой армией стоял на поле перед коннотскими войсками, которых было во много раз больше, к нему подъехал старый король Конор, вернувшийся из изгнания, и смиренно спросил, нельзя ли ему к ним присоединиться. Среди воинов Ольстера были люди, с которыми он в свое время поступил несправедливо, и даже убил любимых и близких некоторых из них, но, говорят, что все они отнеслись к нему очень тепло, и он занял место в их рядах. Говорили, что потом Коналл повернулся к своему небольшому войску, словно собираясь произнести речь перед атакой. Однако те, кто это утверждал, очевидно, не знали Коналла, если думали, что он будет разговаривать вместо того, чтобы драться. Он несколько секунд раздумывал, потом молча улыбнулся, вставил в пращу сушеную голову и запустил ее в ближайшего коннотца, разбив ему при этом череп и сбросив с лошади. Потом ольстерцы, издавая боевой клич, бросились под его предводительством на огромную армию неприятеля.

Прежде чем битва завершилась, полегло немало коннотцев. Когда же все закончилось, в живых не осталось ни одного ольстерского воина. Коналл, Бьюкал, Конор, еще сотни других — все были мертвы. Красная Ветвь прекратила свое существование, и я потерял лучших товарищей, которых можно было желать. Все, кто оставался в Имейн Маче, в том числе и мы, приготовились к вторжению, которое, впрочем, так и не состоялось. Из Коннота к нам постепенно начали доходить новости. Мейв была уже не королевой-воительницей. Эйлилл недвижимо лежал на кровати с открытыми глазами и вываленным языком; одна сторона его головы была мягкой, как свежевыпеченный хлеб. С тех пор как Черный Санглин сшиб его в реку рядом с телом Кухулина, он так ни разу и не заговорил. Ходили слухи, что Мейв заперлась в своем замке, кормила мужа с ложечки и общалась с духами. Возможно, после того как он оказался в полумертвом состоянии, она, наконец, поняла, что потеряла. Возможно, теми духами, с которыми она якобы разговаривала, были дочери Калатина. После гибели Кухулина они потеряли смысл жизни и в ожидании смерти составляли компанию королеве. Они больше не тревожили меня своими видениями, и я спал так же хорошо, как спит любой старик.

Ольстера теперь не существует. По стране рыщут грабители, но все ценное уже давно украдено, и сейчас мы слишком бедны, чтобы беспокоиться по этому поводу. Похоже, никому даже в голову не приходит нас завоевывать, поэтому у нас нет ни законов, ни правительства, ни власти. Так долго продолжаться не может. Страна, которой никто не управляет, подобна крыше без стропил: в конце концов все может провалиться в пустоту. Сейчас, возможно, кому-то это покажется даже забавным, но я уверен, что рано или поздно это приведет к скверному результату. Когда это случится, меня здесь уже не будет.

Слава Ольстера умерла еще тогда, когда изгнанники уехали в Коннот. Лишь один Кухулин не давал Ольстеру погибнуть. Когда он ушел, уже ничто не удерживало страну от распада.

Тем временем мы с Оуэном стали кем-то вроде местных знаменитостей благодаря тому, что знали Героя из Героев, поэтому нас не забывают. Мы будем жить, пока не умрем. Теперь же мы рассказываем друг другу истории о том, что действительно происходило. О том, что происходило, когда нас здесь еще не было. И вот так мы сидим — старый бард и старый колесничий — и иногда разговариваем о былых днях, а иногда — что в последнее время случается все чаще — не разговариваем. По большей части мы даже не спорим.

Оказывается, рассказывать истории не так легко, как я думал раньше.

Примечания

1

Тарпейская скала — в Древнем Риме скала, с которой сбрасывали осужденных на смерть. (Здесь и далее примечания редактора, если не указано другое).

(обратно)

2

Вулкан — в древнеримской мифологии бог огня и кузнечного искусства.

(обратно)

3

Огам — система письменности, использующая огамический алфавит, представляющий собой набор вертикальных или горизонтальных столбиков, из которых выступают короткие или длинные черточки.

(обратно)

4

Ариадна на Наксосе — в древнегреческой мифологии Ариадна, дочь критского царя Миноса, помогла афинскому герою Тесею выйти из лабиринта, а Тесей вскоре оставил ее на острове Наксос, следуя приказу бога Диониса, явившегося Тесею во сне.

(обратно)

5

Фомор — демоническое существо, которое ирландцы считали наиболее ужасным из темных сил, «нижний демон».

(обратно)

6

Самайн (ирл.) — буквально: конец лета. Кельтский Новый год, празднуется 31 октября. (Прим. переводчика).

(обратно)

7

Имболк — кельтский праздник, отмечается 1 февраля. (Прим. переводчика).

(обратно)

8

Белтейн (ирл.) — буквально: яркий огонь. Кельтский праздник, который отмечается 1 мая разжиганием костров. (Прим. переводчика).

(обратно)

9

Стентор — в греческой мифологии («Илиада») воин, способный кричать так же громко, как кричат одновременно пятьдесят человек.

(обратно)

10

Pax Romana — договор о мире между народами, входившими в состав Римской Империи. (Прим. переводчика).

(обратно)

Оглавление

Благодарности

Предисловие

СТРАЖ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg