«Орлы златого века Екатерины»

Орлы златого века Екатерины (fb2) - Орлы златого века Екатерины 2967K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Чопорняк

Алексей Чопорняк Орлы златого века Екатерины

ПОЭМЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ

История – хороший человек – ВОТ СМЫСЛ ПОСЛОВИЦЫ ФРАНЦУЗСКОЙ, НО СПРАВОСТИ ЕДВА ЛИ ТЫ НАЙДЕШЬ В ИСТОРИИ, В ОСОБЕННОСТИ РУССКОЙ. Не с вами нам историю судить, — Ведь у нее свои законы. Но суждено в истории нам жить — Иль Геростратом иль Наполеоном. И потому мы взгляд не можем оторвать От века золотого Катерины. Орлами окружить сумела вкруг себя, Достигнув императорского чина. Из них мы остановим выбор лишь на двух — На большее едва ль запал у нас найдется. Но галерея образов-екатерининских орлов Отсюда только лишь начнется.

АРХИСТРАТИГ СУВОРОВ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЭМА

ПРОЛОГ

Кто властвовал над миром, Чинился на пирах, Давно уж обратился В забытый всеми прах. Но прах великих предков Нам дорог, мил и свят И их потомки наши Забвенья не простят. Пусть тень великих предков Россию осенит, В них оживет история, И прах заговорит. Знаком ли вам вот этот лик? Бесследно не исчез он в мире теней, И для друзей и для врагов России Суворов грозен и велик, Какой же исполинский гений Был этот немощный старик! Суворов – это символ, Суворов – Талисман, Он Богом и историей Нам и России дан. Легендами овеян Его был каждый шаг, Великий полководец, поэт или чудак? Словесности изящной ценитель и знаток Ценил превыше власти Солдатский котелок, Когда в кругу бивуачном, В ночи, в дыму костра Похваливал кашицу кипящего котла: –  Помилуй Бог, кашица превыше всех похвал, Вкусней ее, признаюсь, я в жизни не едал. Богатырям солдатам был сам отец родной, С ним шли в огонь и воду, А он за них горой, Он вызывал насмешку вельможи на пирах, Зато врагов России бивал он в пух и прах. Природою тщедушен, хил, бледен и костляв, Имел неукротимый, кипучий дух и нрав. Отцовское наследство – заношен плащ до дыр, Под ним подчас скрывался Наш чудо-богатырь, И в юности и в зрелые года он с ним, как с старым другом, Не расставался никогда. Носил его в бою, в походе, И в дождь, и в зной, и при любой погоде, Когда под пулями на скакуне он мчался Сквозь визг картечи, стоны, крики, дым И чудом оставался он цел и невредим, то плащ тогда казался небесной парой крыл, Как будто на дракона мчался сразить его копьем Aрхангел Михаил.

ПРЕДКИ

Хоть шведская текла кровь в жилах, Суворовых людей служилых, Был род известен на Руси Кого ты только ни спроси, Как слуг царевых преданных и верных В делах своих нелицемерных, И в жертву каждый был готов принесть к подножию российского престола Свое здоровье, жизнь и честь. Иван Парфентьевич, прапрадед, Под Дубной был убит в расцвете лет, В войне, теперь уже забытой, России с Речью Посполитой, А сын его родной, прадед Суворова, Оставшись круглым сиротой, Хоть в люди выбился, но так или иначе, В чинах высоких не достиг удачи. Не по протекции отца, В приказе царского дворца Свой хлеб снискал в поту лица Он в скромной должности – подьячий, В трудах всю жизнь свою провел, Двор на Никитской приобрел. Иван Григорьич, дед родной, Царю Петру до гроба состоя нелицемерно преданным слугою, Преображенским тайным ведая приказом, В первопрестольной в корне истреблял Крамольную стрелецкую заразу, Цареву следуя строжайшему наказу, И не ослушавшись ни разу, Допрос с пристрастием учинял, Что значит, пытки применял. Царь Петр, заслуг не забывая, Слуг преданных своих любя и сберегая, Монаршей милостью своей не обделял, Живейшее участие в судьбе их принимая, Суть дела живо понимал. И, как отец родной, по-царски щедро мог наградить, А за вину отеческой рукою зело и зло поколотить дубинкой резвою своею, Зато измены не прощал и самочинно головы срубал преступникам, изменникам, злодеям. И дед Суворова отцу, тогда еще безусому юнцу, Отеческих не нарушая правил, Блестящую протекцию составил. Тот по его прошению Петром Был взят к на службу Денщиком. В его обязанностей круг Немногочисленных услуг Царю входило оказанье. Не ждал Василий приказанья И не боялся наказанья, Поскольку вскоре знал наперечет И что царь ест и что он пьет, Когда ложится и встает, Тем более что Петр К себе особого не требовал вниманья — Едва ли был чета всем нам, Ведь он любил все делать сам. И вскоре он Петра стал настоящей тенью, В царевы тайны посвящен, Не раз он с честью выполнял его особы порученья, Чем заслужил петрову похвалу И первую завистников хулу, И не по щучьему веленью или чьему-нибудь хотенью — Bcей статью глядя молодцом — Стал при дворе значительным лицом, Признанье вскоре получил решительный талант, Василий – царский адъютант. Способности его раскрылись рано, По указанию Петра с французского он переводит труд Вобана. И все ж при всех своих талантах Ходил он долго в адъютантах, Был далеко совсем не прост Его карьерный и служебный рост, С кончиною Петра и вовсе удален был от двора. И лишь екатерининским указом вчерашний и опальный адъютант В Преображенский полк лейб-гвардии сержант По должности назначен. И все ж был тот служебный рост бесспорною удачей. Нет внятных для того причин, Но первый офицерский чин Он получил совсем в преклонны лета, Уж при дворе известен, в высшем свете И признан был – как ныне говорят – в авторитете. Хоть в гвардии он службы срок Ко времени тому отмерил уж немалый, Да и служака был удалый, Служебный взлет — Пусть не покажется нам странным — Свой пережил совсем немолодым, уже седым — При воцарении императрицы Анны Иоанны Не дрогнул он под пристальным Императрицы взором, С достоинством проверки все прошел И был назначен обер-прокурором. Империи законов прокурор Василь Иваныч наш Сувор почти что десять лет Стоял на страже — И был, быть может, чересчур суров, И все ж не наломал притом ни разу дров, — Не допускал казны и государева имущества растрат и распродажи, Отечества был верный сын — Прихватизации, Что обокрала нас – бы он не допустил. А по указу императрицы Елизаветы Совсем в преклонные уж лета С учетом возраста, заслуг И прочих жизненных причин Он выслужил и генерал-майорский чин, И в чине этом в бозе он почил. Ну что ж, всему свой час и срок, Весь мой рассказ пока лишь был пролог, Душой я тороплюсь и сам того не скрою, Скорее перейти к повествованью о герое Вы не ошиблись, это он, Суворов – гений всех времен.

МАЛЕНЬКИЙ ГЕНИЙ

Средь ночи к бабке-повивалке В окошко кто-то постучал, И чей-то голос прокричал: «Вставай, Матвевна, барин ждет, Стоит коляска у ворот». Она в ответ: «Да погоди, Зайди, хоть дух переведи». А ей: «Уж нечего годить Приспело барыне родить». Помчались вскачь. Вот барский дом, Все фонари горят кругом. Уже навстречу ей бегут, Куда-то за руку ведут: «Cюда, направо, в эту дверь И вверх по лестнице теперь. Уж роды начались, молись, За ремесло свое берись, Роженице помочь поторопись». Недолго роды продолжались, И крики радости раздались. На божий свет явиться Она младенцу помогла, К себе на руки принимала, Высоко в воздух поднимала И показала всем кругом: «Герой-то наш, гляди, с пером!». То знак судьбы? Судите сами, Через неделю в сельском храме Новорожденный был крещен И Александром наречен. Вот годы детские прошли как сон, И вскоре уж подросток он, В свою мечту он с детства погружен. Заглянем же в усадьбу родовую, Чтоб Сашу юного понять, Нам детство нашего героя Подробнее придется описать Хоть барчуком был Саша по рожденью — Отец имел трехсот крестьян — В его примерном поведенье Едва ль усмотришь ты изьян. Здоровьем крепким одарен Природой вовсе не был он. Был тощ, хил, бледен и костляв, Зато имел неукротимый нрав, Но и поныне тайна свята, Кто первый искру заронил И сердце в нем воспламенил Одним желаньем – стать солдатом. Чтоб ворогов России побеждать, Он начал волю закалять: В любую бурю-непогоду Он окна настежь растворял, Под тонким одеялом спал, Проснувшись, делал упражненья — Ряд гимнастических движений, Водою ледяною обливался, Народ дворовый на него глядел и удивлялся. С безусой юности и до последних дней Режим столь строгий соблюдал, Чем современников немало изумлял. Как дворянину быть прилично, Любил  Отчизну безгранично И для нее без лишних слов Был жизнью жертвовать готов. Любил леса, поля и горы, Ее безбрежные просторы, По бездорожью напрямик Скакать на лошади привык. Нередко даже и во сне Он скачет в поле на коне. Вся жизнь была дана ему — Полет во сне и наяву. Благодаря своей судьбе Был предоставлен сам себе, Крестьянских сверстников любил И дружбу крепкую водил. В их играх, спорах или драках В походах в чащах, буераках Всегда участье принимал Случалось, умывался кровью, Никто его не донимал Слепой родительской любовью. А вот почти что ничего Не знаем мы о матушке его. В семье дьячка его рожденье, Она звалась Авдотья Федосеевна, Кротка, благочестива и тиха, Зато нашла лихого жениха. К причастию христовым тайнам и дарам Детей водила в сельский храм И с детских лет считала нужным привить им навыки церковной службы. глубоко веруя, что в воспитанье главно — Быть христьянином православным, Причем на деле, а не на словах — Все дети пели на хорах. Но пробил грозный час, и судеб рок Перешагнул родительский порог. Авдотья Федосевна еще одну дочурку родила, А вскоре вслед за тем и померла, Покинула душа измученное тело И птицей в поднебесье отлетела. Однажды в гости приезжал к отцу в усадьбу Ганнибал, Его старинный друг, в отставке генерал, Арап и крестник он Великого Петра. Тут, как на зло, оказия случилась, И колесо у брички отвалилось, А до усадьбы оставалося лишь полверсты с вершком, И старику пришлось идти пешком. Дорога тут выходит на бугор, И перед ним открылся вдруг простор: Необозримые леса, луга, поля, Вдали течет река – весь мирный сельский вид, А солнце, как назло, нещадно так палит. И видит он ватагу ребятишек, По виду по всему – сражение мальчишек, Игра в войну, их крики нарушали тишину, Царившую кругом, и барский дом Уже вдали виднелся за холмом. Сраженье не на шутку разыгралось, И партии одной так здорово досталось, Что улепетывать куда глаза глядят пришлось, Надеясь лишь на русское авось. И вдруг какой-то мальчуган На лошади верхом, Рубаха надувалась пузырем, Наперерез бегущим поскакал, Крича им что-то, – он не разобрал — Те бег замедлили, остановились, опомнились И в бой опять пустились, А юный полководец то и дело команды подает направо и налево И в бой свои войска решительно ведет. Противник вдруг запнулся, дрогнул, отступил И по полю рассеян был. –  Вот так баталия идет! – промолвил генерал. — Какой сражения внезапный поворот! Оно, конечно, не Полтава, Но полководцу и войскам К лицу и честь и слава! И вскоре генерал, сняв сапоги, отдав их казачку, идет пешком И, утираясь клетчатым платком, В усадьбу друга входит босиком. Ему навстречу уж спешит хозяин, Старый друг Василий, Уж не в расцвете лет, Но в крепости еще и в силе. Они обнялись И троекратно тут облобызались. Под сенью лип друзья за праздничным столом Уж чарки пенные за здравие друг друга подымают И о делах давно минувших дней, Деяниях Великого Петра за чаркой вспоминают. –  А где же Александр, наследник твой? –  Гуляет, наверное, в войну опять играет, Не повзрослеет все никак Все мнит себя стратегом, вот чудак! А вот и он, идет хромает Велю его позвать. – Повремени, пусть отдыхает, Попозже сам к нему зайду. –  Позвольте, с вами я пойду. Старик Степан, Суворова дворовый дядька, Во флигелек к нему дорогу показать собрался, И разговор такой меж ними состоялся: – Давно ль у барчука ты дядькой служишь? Да по тебе видать – что вовсе и не тужишь. Или, может быть, придирчив, строг? –  C пеленок, почитай. Помилуй Бог, душонка ангельская, барин. Совсем наоборот, какой там строг, уж слишком добр, не то что наш сосед-татарин. Жалеет нас, дворовых, не по-барски, и щедр бывает чересчур, по-царски, Не требует услуг, ни одевать ни раздевать Себя не позволяет – солдатом хочет быть, Он это твердо знает. Тогда за мною, говорит, Уж будет некому ходить. Одна беда – уж больно много книг читает, Лишь голову себе напрасно забивает.

(Входит к Александру).

–  Позволь обнять тебя, мой юный друг! Баталии я нынче был свидетель И полководческих твоих заслуг, И за победу, думаю, лишь только ты в ответе. В стратегии, я вижу, искушен. Ба! Сколько книг кругом! Как будто вижу сон! Не верю я глазам своим: Плутарх, Корнелий, Непот, Конде, Монтекукуле, тут же и Тюренн И Македонский Александр и Юлий Цезарь, сам Ганнибал. Неужто всех их залпом прочитал?! — Когда меж ними речь зашла тут о сраженье под Полтавой, То Александр о нем подробно рассказал И битвы план при этом показал, План этот был начертан им самим, И Карл Двенадцатый в нем выглядел не гений Поскольку допустил в нем целый ряд Ошибочных движений. –  И где же ты все это прочитал? –  Нигде я не прочел, я думал, размышлял. –  Мой мальчик, – Ганнибал тут заключил его в свои объятья, – в познаниях своих ты выглядишь таков, что превзошел всех наших стариков. Признаться, одного я не могу понять при этом, Но как все это может быть, Что, будучи в столь малых летах, стратегий тайные пружины ты cмог так глубоко постичь. Повержен, поражен, расстроган! Отмечен ты перстом судьбы и Богом! — С словами этими тут Сашу он поднял И крепко в лоб его поцеловал. Старик и мальчик – тот как будто в этот миг подрос — тут оба не смогли Сдержать счастливых слез. — –  Но кем ты хочешь стать? Поэтом, дипломатом? –  Дражайший дядюшка, мечтаю стать солдатом! –  Солдатом? Удивил! А знаешь ли, мой друг, Что выбрал ты из всех земных наук Труднейшую! Как много требует она уменья, знаний, мук, Разлук, переживаний и даже – крови и страданий! И в слякоть, в дождь, в пургу и в летний зной Ты должен быть готов вступить с врагами в бой. –  Моя заветная мечта — служить России свято, скорее взрослым стать, Надеть мундир солдата. Царю, Отчизне, Богу готов служить И, если надо, на поле брани голову сложить. –  Но мне сказали, будто ты здоровьем хил. –  Не верьте, дядюшка, тому, кто это говорил, А лучше посмотрите, да уж потом свое вы мнение скажите.

(Кувыркается, идет на руках, прыгает и встает на ноги).

–  Да ты и в самом деле молодец! Не сомневаюсь, Что из тебя лихой получится боец! Теперь пойдем, заждался нас отец, Мы засиделись тут. Ведь нас уже в гостиную зовут. Верь, слово, данное тебе, я не сдержать не смею, Не будь я Ганнибал, коль батюшку уговорить я не сумею, Однако нам пора, пусть осенит нас тень Великого Петра!

(Обращается к Василию).

–  Ты нас заждался, старина, И полон кубок мой вина Теперь послушай: cыну твоему, как ты просил, Строжайший я экзамен учинил, Скажу тебе по чести и без лести, Он в знаниях горазд И превосходит всех нас вместе, Он скоро всех нас превзойдет в умении и силе, Гораздо дальше нас с тобой пойдет, Слова мои попомни, друг Василий! Я верю, что Великий Петр, когда бы был он в этот миг средь нас, На сына твоего орлиный поднял глаз — Запишем мы его в гвардейский полк, Из парня, верю, выйдет толк, Ну не испытывай терпенье, Твое он ждет благословенье!

(Обращается к Александру).

Вставай скорее на колени, Проси, как если бы стучался в двери рая!

(Александр становится на колени перед отцом).

–  Благословите, батюшка! –  Благословляю!

КАПРАЛЬСТВО

Да, прав был Ганнибал-старик, Как Сашина судьба переменилась вмиг. В благословении отца таилася большая сила, И тень Великого Петра отрока осенила. О Ганнибале пусть навеки память будет свята, Не дрогнула отцовская рука, Так в одночасье отрок стал солдатом В Семеновском лейб-гвардии полку. Поклонимся же в ноги старику! Но должен я упомянуть Открыто, без утайки, Суворову солдатской лямки И вовсе не пришлось тянуть, Поскольку он, документально знаем точно, Три года прослужил заочно, В казарме дня и одного не жил И в караулы не ходил, Трудясь, осваивал военные науки В имении отца, не покладая руки, — Параграфом петровского устава Дворянский недоросль имел на то незыблемое право — Но не забыт Суворов был полком, Поскольку в списках значился отпускником, Свою действительную службу Наш юный полководец и поэт Начнет лишь в восемнадцать лет, Явившись рано утром в штаб полка, Прибытье доложив отпускника. Он поражает всех примерным рвеньем, Солдатских в освоении наук стараньем и уменьем. Уставы назубок все знал И вскоре он уже капрал. Самим уж фактом своего рожденья, Дворянского происхожденья, Суворов был герой с пером, Капрал с фельдмаршальским жезлом Пока что в ранце за спиною, Хранимый Богом и судьбою, И твердо знал, что поздно или рано Найдет его на поле бранном. За время своего капральства Суворов не перестает Донельзя удивлять свое начальство, Не похвалы подчас встречая – укоризны, По-прежнему ведет спартанский образ жизни, Минуты времени он даром не терял, Все силы службе отдавал. Примерным рвением он в службе отличался И в экзерциции – науке строевой – он вскорости С бывалыми солдатами сравнялся, Ни в чем не уступая им, — Наверно, потому и был непобедим. В заботах и трудах армейских ежедневных Суворов трудится не покладая рук И с тем же рвением и тщанием отменным, Весь день свой расписав буквально поминутно, В шляхетском корпусе кадетском сухопутном Проходит полный курс наук. Искусно воинское дело разумея, Ружье он называл Любимой женушкой своею, Всегда с ним неразлучен был, когда и ел, и пил, и спал, Никто еще такого не видал. В казарме, на плацу, в походе И в дождь и в зной – в любое время года С солдатами своими не разлей вода, Все общее у них – и радость и беда, По службе строг и никогда Не вел себя за панибрата, Любил и уважал он русского солдата. Зато вне службы он С солдатом друг и брат, За промах укорит, успеху рад, Напрасно время тратили друзья, Его к застолью зазывая, Ему дороже кущи рая Была солдатская семья. Зов сердца – не указ начальства, — вот главный смысл его капральства. Как раз тогда он начал постигать азы своей науки побеждать. Однажды полк, как верный пес, Охрану Петергофа нес, Суворов – раннею весною это было — тут заступил на пост у Монплезира. Императрица Елизавета С немногочисленною свитою своею Гуляла по аллеям парка. Уж грело солнышко И становилось жарко, Хотя прохладный дул весенний ветерок. Осталося для нас загадкой, Чем юноша привлечь императрицу мог. Наверно, так оно и было, Свой взор она на нем остановила Быть может, потому что не зевнул И лихо взял на караул. –  Гвардеец бравый, вижу я, А как фамилия твоя? –  Капрал Суворов Александр. –  Сharmant, charmant. Не сын ли обер-прокурора Василия Иваныча Сувора? –  Так точно, сын его родной. –  Не скрою, слышать очень рада. За службу вот тебе награда, Возьми на память, — В знак милости кивнула И рубль серебрянный капралу протянула. –  Стараться рад, но должен отказаться от наград, Устав брать часовому на посту подарки запрещает.

(Елизавета – сопровождающей свите).

–  Хоть молод он еще, Но службу крепко знает. Чтоб совесть у тебя была чиста, Возьмешь мой сувенир, как сменишься с поста, Служи и впредь мне верою и правдой, Старайся честь свою не уронить, Достоин будь отца, чтобы его ничем не огорчить, Тебя я постараюсь не забыть. С улыбкою к ногам его награду положив, Со свитою своею удалилась. У Александра сердце колотилось, Еще чуть-чуть, оно б остановилось! Елизаветы рубль, поцеловав, он спрятал на груди своей И бережно хранил реликвию До самых до последних дней, С слезами на глазах об этом вспоминая, Императрицы память оживляя.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

В отличие от сверстников своих, Уже полковников и даже генералов, Суворов, долго проходив в капралах, Довольно поздно получил Свой первый офицерский чин. Румянцев, будущий его начальник, По возрасту почти совсем еще был мальчик, Стал генерал-майор от роду Всего лишь двадцати двух лет, А Салтыкову генерала эполеты Легли на плечи На двадцать пятом от рожденья лете. Суворов не был огорчен, казалось, тем И не завидовал нимало. –  Вы не печальтесь, батюшка, — Говаривал, бывало, Наш Александр отцу не раз, — Настанет, верю я, мой час, Придет и мой черед, Я иль погибну Иль через всех их перепрыгну, – Он слов на ветер не бросал И обещанье, данное отцу, сдержал. Фельдмаршалом Суворов стал, Чей чин пожалован ему на самом пике славы Екатериною за взятие Варшавы. Нет, не в тиши безмолвной кабинета, Не в келье одинокого поэта Суворова военный гений Ковался на полях сражений. И вот свое крещенье получит он лишь в тридцать первый от рожденья год. Он за фортуной гнался по пятам, И случай вдруг явился сам. В огне войны пылает пол-Европы, Уж бороздит поля не плуг – окопы, Уж за сраженьем следует сраженье, Как мы б сейчас сказали, Идут жестокие бои на пораженье. А на границах западных России, Как призрак, вдруг грозный Фридрих появился, То был судьбы бесспорный знак, Талант Суворова раскрылся. Как Фридрих изьяснялся сам: «Не могут орды дикие России Сопротивляться благоустроенным войскам». Суворов был крещен в сраженье Кунерсдорфском, В нем русские войска с неслыханным упорством Стояли насмерть под губительным противника огнем И каждую отстаивали пядь, Но не хотели отступать. Сам Фридрих вынужден потом признать, Что русских можно перебить, но невозможно победить. Итогом Кунерсдорфского сраженья Явилось Фридриха с позором пораженье. О боевом Суворова крещенье Подробностей для нас история, увы, не сохранила. И все ж, сомнений нет, сражался он с врагом С присущими ему бесстрашием, стойкостью и пылом. Героя боевой медалью награжденье — не лучшее ль сих качеств подтвержденье? Гласила надпись на медали: «Победы в честь над прусаками». Такой решительной победой Для наступленья на Берлин Путь русским настежь открывался, Суворов в том ничуть не сомневался. Ведь карта Фридриха на поле боя бита, Все войско наголову разбито, Пропало все! Один! Совсем один! И орды русские вот-вот нахлынут на Берлин, К тому же, Фридриху ждать помощь ниоткуда И можно лишь надеяться на чудо. Как тут быть? И хочет на себя он руки наложить. Объята паникой вся прусская столица — Глаза у страха велики, И обывателю давно уже не спится: «Нам в скорости наступит всем капут, коль штурмом русские на нас пойдут». В предчувствии неизбежного конца Тут Фридрих королеве шлет гонца, Повелевая ей как можно поскорее Из столицы со всем семейством спасаться бегством за границу, Не ожидать, когда вернется сам, Архивы переправить все в Потсдам. Нежданное спасение приходит, Вдруг войско русское без выстрела назад отходит. Все радостно друг другу восклицают: «Неужто русские без боя отступают!» На площадях, в гаштетах и трактирах, будто братья, Друг другу все кидаются в объятья. Что отступленье? Отступленье! Суворова осталось втуне мненье. Не слишком ли большая честь, Чтоб мнение Суворова учесть? полковника был очень низок чин, И наступленье на Берлин не состоялось без указания причин. Но слишком рано Фридрих ликовал, Свое спасение торжествовал, И долго все еще его в кошмарных снах Преследует перед Россией страх. Он принял вид душевного недуга, И в том Суворова бесспорная заслуга. Отчаянной отвагою томим, Он рейды по тылам врага Кавалерийские лихие совершает И Фридриха опять В глубокое унынье повергает. Пусть смерть витает над Суворова главою, Свинцовый град за рядом косит ряд, Бросает в пекло, прямо в гущу боя Суворов свой стремительный отряд! Нет, не числом – отвагой и уменьем За поражением врагу наносит пораженье. Тщеславьем самолюбие тешить Суворову, признаться, недосуг, Но все о нем заговорили вдруг. К нему лицом капризная фортуна повернулась Теперь уж навсегда, не изменяя боле никогда. И что греха таить! Тут недругов сердца Червь зависти давай себе точить, Что тут поделаешь? Их хоть косой коси! Завистников всегда хватало на Руси!..

ОДИН ИЗ ЕКАТЕРИНИНСКИХ ОРЛОВ

Как быстро мчат года! Так было, есть и будет так всегда. За днями дни проходят чередою И в Лету все уносят за собою: Людей, событья, имена, Народы, страны, племена, Счастливые, лихие времена. Еще вчера победоносная война, В сильнейшем будучи разгаре, Сегодня вдруг прекращена. Причина: Императрицы Елизаветы Внезапная и горькая кончина Наследника возводит на престол. В России царствует неслыханный доныне произвол, Противно русским нравам и укладу Сплошь онемечивание всего и вся Ведет страну к упадку и распаду. Петр Третий меньше чтил отца и матерь, Но Фридриха всегда был пылкий почитатель: Войск обучение он заменил муштрой, Он, внук родной Великого Петра, Всех верных слуг его отставил от двора, Но, в довершение всех бед, Своею собственной рукою Перечеркнул плоды побед, Добытых столь мучительной ценою — в боях пролитой русской кровью! Вот час расплаты настает, В столице вновь гвардейский совершен переворот И император вдруг пленен, И, ползая буквально на коленях, Мучительно и слезно просит он Ему взамен империи оставить Болонку, скрипку, арапа и Воронцову-фаворитку, Нежданно смерть его в постели застает: Вполне достойная причина, Чтоб на престол взошла Екатерина. Век золотой ее правленья настает В стране, которую еще вчера считали полудикой, Громадной мощию безликой На гвардии штыках она взошла не пьедестал Истории под именем Великой. По воле божией она – российская царица, Но по характеру – бесстрашная орлица, Скликает под имперский кров России преданных сынов, Екатерининских орлов. Царицы ясен всем воинственный был норов, Все вскоре поняли без лишних разговоров, Один из них, конечно, был Суворов, Пока что для России в ожидании грядущих Невзгод, тяжелых испытаний, бед Во время мирное ковал он меч побед. Суворов уж не мальчик, Он дослужился до полковничьего чина, Не пройдена еще и жизни половина, А на груди медали, боевые ордена, А за плечами семилетняя война, Сраженья, контузии, раненья, Пока все это – лишь плацдарм для наступленья. –  Куда вы все торопитесь? Вас разве гонит кто? — Спросила как-то в разговоре с ним Като (Для подражанья потомству и недостойный, может быть, пример, Но это прозвище Екатерине присвоил в переписке с ней Вольтер – хоть для него и смело, но при дворе оно хождение имело), –  Нет, государыня, совсем наоборот, я за своим героем гонюсь который год. –  Но кто же ваш герой, позвольте нам узнать, от любопытства я сгораю. –  Его ничуть я не скрываю – Гай Юлий Цезарь! За ним на крыльях я лечу, С ним славу разделить военную хочу! –  И что ж, догоните его? –  С твоею помощию, матушка-царица! –  Наверно, оттого вам по ночам не спится? Когда же, скоро? –  Когда вы в дело пошлете верного слугу Сувора. –  А не хотите ли остаться в Петербурге, при дворе? –  Не слышу, матушка, оглох совсем, кхе-кхе, ну не могу никак остановиться, кхе-кхе, простыл совсем, мне б надо подлечиться. Горячим чаем, может быть, перцовочку развесть, Вот кашель одолел, как есть попариться бы в баньке да и на печь залезть, Я б вылечил до разу Любую ни на есть заразу! — Такого от него никто не ожидал ответа, Грубейшего нарушенья этикета, Среди придворных вдруг раздался возмущенья ропот, По зале волны негодования, насмешек, колких слов разнесся шепот: –  Как опрометчиво императрице возлагать надежды На неотесанного дерзкого невежду, Ей этого еще не доставало, — Но государыня была мудра И укорять Суворова не стала. –  Я понимаю вас, – немного помолчав, к нему тут обратясь, Заметила Екатерина, — Болезнь – весьма серьезная причина. Настаивать себя я не считаю вправе, Да и на что бы было то похоже, Таких орлов, как вы, негоже В столь душной тесной клетке запирать, Орлам положено летать! — И разговор на этом смолк, Суворов был отправлен в Суздаль в полк. Командовал полком семь долгих лет – тебе ни поражений ни побед. То лишь на первый взгляд. Здесь в Ладоге, в уединенье готовится он к будущим сраженьям. Ведь сабля, коль не вынимать ее из ножен, И заржаветь однажды может. Суворов был, конечно, прав, Коль взялся он за воинский устав, В нем получили отраженье — Итог войны, победы, пораженья. Он нам известен в точном изложенье И назывался Суздальским учрежденьем, Его локальное названье и значенье Нас не должно ввести нисколько в заблужденье. Поскольку он соединил собой Все ключевые звенья жизни полковой, И в мирном времени теченье и в боевом и ратном обученье Солдату свято помнить надлежит: Одной безумною отвагой В бою ему победы не добыть. Непобедима воинская рать, Лишь овладев наукой побеждать. Не предавать ее забвенью, небреженью, Невниманью, Не только в памяти незыблемо держать, Но упражненьем ежедневно подкреплять. А экзерциция – солдатское ученье строевое — Не менее важна, чем тактика веденья боя. Устав дает нам ориентир, Что значит ротный командир, — Отец родной, родная кровь — К солдатам истинну любовь нелицемерную имеет, Дотошно службу разумеет Их держит в строгом послушанье, К ним неусыпное вниманье и попеченье – День и ночь И знает, чем и как помочь. И в лагере, в квартире, где случится, Пусть крепко ротному не спится, Порядок добрый соблюдать, За рядовыми наблюдать, Чтоб в провианте был достаток Чтоб хлеб печен был вкусен, сладок, День всякий – теплое варенье Солдат имел без принужденья, На ужин свежее варить, Котел почистить и помыть. Служа примером командирам ротным, командуя полком пехотным, Его Суворов часто по тревоге подымал В любое время суток, При любой погоде водил его и днем и ночью И вплавь и вброд, Через леса, холмы, овраги — чтоб впредь Любую трудность, препятствие любое солдат сумел преодолеть.

НАУКА ПОБЕЖДАТЬ

Чутьем Суворов угадал И на полях сражений Противника разгромом доказал, Что главною причиной неудач и пораженья Была инерция шаблонного мышленья. Эпохи той бездарности венец, Торжествовал в ней прусский образец, Всеобщим пользуясь почетом и вниманьем, Он был единственный предмет, Достойный слепо подражанья. И вся манера обученья войск Основана была не на уменье и сноровке И не на каждодневной тренировке, А на зубрежке и муштре, И превращала храброго солдата В бездушного тупого автомата. Был напрочь изгнан из души Господь-создатель, Взамен шпицрутен стал В ней главный стержень, воспитатель. Вербовщиком за марки-гульдены Задешево солдат приобретен И в пушечное мясо превращен: «Вы что, собаки, жить хотите вечно?!» — В бою кричал солдатам Фридрих бессердечно. Побои, зуботычины и униженья — Вот смысл тогдашнего солдатского ученья. Пусть лучше пулей неприятеля убитым, Чем палкою капрала быть побитым. При Фридрихе военная наука, Шагая напрямик, зашла в тупик. Бездушное тупое отношенье, Бесчеловечность поведенья — Будь то капрал иль генерал — Себе по отношению к солдату позволял. Вся суть Суворова ученья — Сломать шаблонное мышленье И равнодушное к солдату отношенье, Чтоб русский православный дух В душе солдата не потух. Солдат не механизм, не автомат, Он чудо-богатырь И черт ему не брат. Внуши ему, что на скаку Он может подковать блоху, И будет армия таких солдат В сто крат сильней, чем прусский автомат. Какому быть солдату надлежит? Cуворовский наказ и ныне не забыт. Быть надлежит солдату решиму, храбру, тверду, Благочестиву, справедливу и не горду, Напрасно кровь не проливать И обывателя зазря не обижать, Он поит нас и кормит, Солдат российский не разбойник. Молись ко Господу, Ведь он наш генерал. Священник должен объяснить в беседе, У Господа – наш ключ к победе, Сломи врага неудержимым натиском в атаке. А суждено тебе на поле брани в драке И буйну голову сложить За матушку царицу, дом Богородицы, За русскую державу — Святая церковь будет вечно поминать И к Богу возносить моленья, Чтоб упокоил он тебя в своих владеньях. Кто победил, остался жив, Тому и честь и слава. Суворова особенная стать Воплощена в науке побеждать. Сей катехизис, как урок, Солдаты знали назубок. Его стратегия военного искусства Объединяет веру, разум, волю, чувства, Отвагу, смелость, глазомер — таков российский гренадер. В плечах косая сажень, чудо-богатырь, Три, пять на одного – какая малость! Десятерых поднять на штык случалось. В любую бурю-непогоду Пройдет бесстрашно сквозь огонь и воду, Оставшись цел и невредим, Не побежден, непобедим! Илья Попадичев, Суворовский столетний ветеран, Что больше у него – крестов, медалей или ран — Не знаю, Но на груди его суворовскую летопись побед И славу русского орудия читаю: Очаков, Кинбурн, Козлуджи, Прага, Измаил и Альпы, наконец, — Вот мужества российский образец, Вот крепости и горные вершины, Которые наш чудо-богатырь Под скипетр императорской державы покорил. Орел двуглавый, с ветром и стихией споря, Простер свои крыла от моря и до моря. И вот теперь, спустя полвека, Уж весь как лунь седой, Суворова-отца, родного человека Он вспоминал с сердечной теплотой: –  Мы взяли Прагу приступом, штыками, Лежала Прага перед нами. Построившись, полки стояли молча, Суворова мы с нетерпеньем ждали, В глубокой тишине не кашлянул никто, Не звякнули медали. Вот наконец под крики громкие «Ура» Суворов, наш отец, на скакуне верхом Перед полками появился, Лавиной крик «Ура» за ним катился, Тут он к нам с краткой речью обратился: «Ребята! C нами Бог! И Прага1 взята! И Богородица хранит российского солдата, Победа силы нам утроит: Она ведь дорогого стоит! Ура, ребята, всем ура, И каждый здесь из вас, В строю стоящий, На деле доказал на настоящем, Что не умеет отступать, Что овладел суворовской наукой побеждать. За одного ученого противник двух своих дает, Мы не берем, Он трех дает – опять мы не берем, Он четырех дает – возьмем, Пойдем и все равно противника побьем! Суворов твердо знал и много раз Примером личным доказал: Победа или пораженье, А иногда исход сраженья зависит от того, удастся ль Взять врага в штыки при наступленье. Науки побеждать заслуженный венец И подражанья образец И заповедь для каждого солдата и капрала, Что пуля – дура, штык же молодец, Народною пословицею стала. Как принял ты врага на штык, Упрись в него ногой, тащи свой штык назад — К нему враг не привык, Штыку твому не рад. Вокруг тебя опять врагов ватага, Ты уши прижимай, Не отступай ни шага, Ты смотришь вправо – видишь влево, Ты смотришь влево – видишь вправо, Второго, третьего на штык ты подымай, Преследуй и гони врага До полного в сраженье перелома, До полного врага разгрома.

ЗАШЕВЕЛИЛИСЬ ПОЛЬСКИЕ ПОВСТАНЦЫ

Из года в год могущество России растет стремительно, врагов ее пугая, Их втайне меж собой враждой соединяя. Блистательная Порта уж не за пазухою ли держит камень? Восстания вспыхнувший шляхетский пламень Прекрасный повод ей дает, Чтоб дать событьям пагубный России ход. Как раз в Подолии, в заштатном городишке Баре, где даже на постое не стоят солдаты, Вдруг разразилися дебаты Смутьяны – шляхта и магнаты — конфедерацию мятежную создали И на волне народного волненья Вооружили срочно ополченье, Ни слова никому не говоря, Законного чтоб свергнуть короля. О помощи тот молит русскую царицу. Как ей быть? Ответ ее: не медля гидру раздавить — Послать Суворова в шляхетскую столицу, Чтобы волненье погасить. А тут еще казаки, запорожцы, как на зло, Преследуя отряды польской шляхты, Ворались в приграничный городишко Балту, в чей-то дом, И учинили там погром, Разграбив между делом лавки турок местных, Исчезли в направленьях неизвестных. Султан турецкий, брызгая слюною И топая от ярости ногою, Велел издать указ, Не медля, чтоб на Русь идти священною войною, как повелел аллах, И зачитать его в мечетях, на базарах, площадях. Уж в церкви полковой молебствие кончалось, Все знали, черной тучей вновь Опасность на Россию надвигалась, Прервался мирной жизни ход, Событья приняли внезапный поворот. Знать, снова надевать солдатам надо ранцы, Закопошились польские повстанцы! И снова флейта песнь походную поет, И снова барабан тревогу бъет. Уж не войны – восстания пожар, Седлай же своего коня, гусар! Не отставать, ровнее строй держать! Вперед идет суворовская рать! И суздальцы, весь полк, его обоз За тридцать дней без малого проходят тыщу верст. До Польшы уж рукой подать, Костелы всем отчетливо видать, Тут полк на краткий отдых становился, К войскам Суворов с речью обратился: –  Богатыри мои, солдаты! Варшава перед вами И Богородицы покров над всеми нами, Противник наш – конфедераты — Католики, шляхта, магнаты Высоко знамя мятежа Над всею Речью Посполитой подымают И ненависть к России разжигают, Ужасный чинят произвол, Единоверцев, малороссов унижают, Их хаты, урожай сжигают, В храм православный не пускают, Ругают, бьют и оскорбляют. Спасения ища, несчастные, страдающие наши братья С надеждой раскрывают нам свои объятья, Спасем же их от недругов, спасем! Не отдадим на поруганье, на стыд, позор, на растерзанье, Не пустим инославных на порог! Мы победим, мы русские солдаты! С нами Бог! — Но усмирение бушующей шляхетской фронды Велось Суворовым в войне без линий фронта. Однажды, по пятам преследуя повстанцев в глубь лесов, Суворовский отряд – отчаянная горстка храбрецов — Недалеко от Бреста Панов в Орехово нагнал, Но сам едва в засаду не попал, Был окружен Превосходящим численно врагом, Дежурный офицер уж предложил сдаваться. –  Сдаваться? – Cуворов гневно закричал. — Напротив, будем драться! Арестовать! Под суд его, под суд! — Велел тот час поджечь Ореховку гранатой. Тут гренадеры взяли на штыки И в бегство обратили конфедератов. И лишь немногие при этом уцелели. Главарь Пулавский Казимир, Каким-то чудом избежавший плена, Ксаверий, брат его родной, Смертельно ранен выстрелом в упор, Вступивши в поединок с ротмистром Кастелли. Но стычки постепенно приняли характер затяжной И обернулись партизанскою войной. Суворов из конца в конец По Польше рейды совершает, Врагов Отечества уздою усмиряет, Бунтовщиков он гонит по пятам, Существенный урон наносит тут и там, А по ночам в палатке полевой Свеча Суворова не гаснет до рассвета. Знакомьтесь, рассужденья о войне с конфедератами Стратега и поэта. Из опыта известно подтвержденье, Что лучшая защита – нападенье, Бунтовщиков гнать по следам горячим, Да разве может быть иначе? Не нанесешь противнику урон — жди нападенья от него Со всех сторон. А кто они, твои конфедераты? Как мы сейчас сказали б, демократы, Весьма разноколиберный народ, А то и вовсе разношерстный сброд: Паны со всею челядью своей, Охотники из бывших егерей, Наемники из разных стран И кое-кто из горожан, Два-три еврея С поставками гешефтами владея, И даже был один цыган. Бунтовщики, судьбу свою кляня, Суворова боялись как огня. Поднявши на штыки, как на рога, И нанеся стремительно удар кавалерийский, Суворов по пятам преследует врага И не дает ему минуты передышки. Усеяв поле трупами врагов, Своих солдат он чудом сохраняет, Царица Богородица покров Над головами русских простирает. А уцелевших ляхов ветр судьбы К корчме под вечер к придорожной прибивает, Где пуншем гордый лях Под сладкий стон зурны Плод горьких поражений заливает. А кони во дворе не досыта накормлены стоят И теплою попоной не накрыты, И долго будет свет еще в корчме гореть, Туманами и росами укрытой. А утром надо вновь седлать коней И снова уходить им от погони, И панночка, прильнувши у дверей, Услышит, как заржут прощально кони. Ах, кони, кони, кони вы мои, И жизнь моя – поводья на ладони, Зачем одни остались мне верны? Зачем меня несете от погони?

ИЗМАИЛ

Во всей истории сражений По неприступности рвов, башен, стен, По мужеству участников и драматизму схватки, По напряженью сил, Наверное, не встретишь битвы И ревностной за павших в ней молитвы, Какой была за крепость Измаил. И Измаил отныне Мрачною скалою, Огромной тучей грозовою, Как призрак полуночный, нависая Над бездною, над кручею Дуная, Расплатою России угрожая, Возвысился Османскою твердыней, Он как кинжал, приставленный к подбрюшию России, Захватывает дух, когда отсюда глянешь вдруг Ты на десятки верст вокруг. Султан Селим – и полководцы рядом с ним Надежды все свои связали с нею, С непобедимой крепостью своею. Cредь драгоценостей, как жемчуг самый крупный, Он крепостью казался неприступной Английских мастеров, французских инженеров Строительный фортификационый гений Стал воплощеньем лучших достижений. Семикилометровый мощный вал, Что гребнем чуть не в тучи упирал, Всю крепость ограждал собою, Высокой неприступною стеною С глубоким у ее подножья рвом, До самых до краев заполненным водою. И семь одетых в камень бастионов Собой напоминали семь голов дракона, И даже у людей бывалых и служилых При виде сем кровь замерзала в жилах. Несокрушимость Измаила — Речной флотилии турецкой мощь и сила И крутизна дунайского обрыва — Чтоб под прицелом день и ночь держать Дунайскую речную гладь. Но и ее пришел черед — На Богородицы покров Отчаянной отвагой русских храбрецов Флотилии турецкой мощь и сила Во глубине дунайских вод Бесславную нашла себе могилу. Но Измаил по-прежнему и грозен и силен, И пушками бендерский бастион Поспешно многократно укреплен, Над водами Дуная сохранив господство — Над русскими бесспорно превосходство. К тому ж осада Измаила затянулась Двукратная попытка крепость штурмом взять Тяжелой неудачей обернулась, Так русский в воздух поднятый кулак Для нанесения врагу смертельного удара Вдруг опустился и обмяк, С Россией раньше так не раз бывало, Когда решимости у ней не доставало. Я был бы тут отметить рад: Когда в армейском руководстве Дела идут на лад, То это чувствует тотчас любой солдат И, применяя всю свою сноровку, Мастерство, уменье, Настойчиво готовится к сраженью. Зато ему сполна хватает лиха, Когда в войсках царит неразбериха, Три главных высших командира, осадой ведая, — Имен не буду называть, Чтобы на память их хулы не навлекать — Из тайной гордости, боязни Злых языков публичной казни — Чтоб невзначай не уронить честь русского мундира, Ведут себя надменно, горделиво. Тут – кстати иль не кстати – и у меня хромает стих, В отдельности взять каждого из них — Не скажешь ничего, Чтоб опорочить было чем его: Заслуженный и честный воин И похвалы вполне достоин, Но могут ли они Вступить с врагом в смертельный бой, Коль не поладят меж собой? Раз в руководстве нет согласья Знай – безвозвратно улетит Победы птица, радости и счастья! Несчастье слабую всегда отыщет точку, Не даром говорят, что беды не приходят в одиночку. Казалось бы, сама природа На осаждавших Измаил Вдруг ополчилась непогодой: В степь бессарабскую к дунайским берегам Пришел декабрь с жестокими ветрами — Барьера нет для них на сотни верст вокруг — С насквозь пронизывающими холодами, К тому ж, кругом шаром хоть покати, дров нету ни шиша В костер подкинуть, кроме камыша, И замерзает тело и душа. Одна шинель, и не во что теплей одеться, Когда спиртного нет, чтоб внутрь принять Или хотя бы растереться. Лишь трубочкой, солдатской острой шуткою иль прибауткой он попробует подчас согреться, Никак нельзя солдату унывать, Чтоб в душу грусть-печаль не допускать. Но как не приуныть, пошли болезни Помрет, случится, новобранец — Тяжелый слишком для него Солдатский оказался ранец — С кадилом и молитвой в дальний путь по чину отпоет его священник полковой. Шинелькою своей его накроют И тут же здесь в сырой земле зароют. А по степи воловьей тягой, Телегу волоча по ямам и оврагам, Из местных маркитант Солдатский доставляет провиант С большими перебоями и опозданьем, Что скоро обернется голоданьем. Насупротив, сорокатысячный турецкий гарнизон Накормлен и напоен, тепло одет, здоров, За крепостной стеной надежно прячась от ветров По горло обеспечен провиантом, снаряженьем, На русских с нескрываемым презреньем С несокрушимой смотрит высоты, Как сможешь потерпеть такое униженье ты? Кто тут решенье принимает? Потемкин, генерал-фельдмаршал понимает: триумвират осадных генералов, изжив себя, Быть должен упразднен во что бы то ни стало И, более того, он даже одиозен, И покоренья Измаила план, сомненья нет, Для них был слишком грандиозен. Он твердо знал, такая сверхзадача Лишь по плечу Суворовой удаче. И ордером 13 – 36, подписанным в Бендерах, Во властной для него манере, Чтоб его назначить командующим всеми корпусами под крепостью осадными войсками, И никак иначе. Суворов, стремглав сто верст с конвоем проскакав По зимней степи снежной, поседелой, Осадный лагерь заполночь нашел наполовину опустелый. Тем, что в пути застал, войскам, Тотчас велел он развернуться, Отдав приказ назад немедленно вернуться. Весть о прибытии вождя Мгновенно птицею весь лагерь облетела, И ликованию здесь не было предела, И на устах у всех звучало лишь одно: –  Штурм, братцы, будет штурм — Ведь сам Суворов прибыл к нам — Знать, жаркое начнется дело! — И в тот же день с солдатской быстротой, Уменьем и сноровкой Суворов проводит смотр своим войскам И укреплений Измаила рекогносцировку. Сколь трудный выбор перед ним стоял: Осаду снять с измаильской твердыни И не дерзать достойный туркам дать отпор, Cвободу рук им развязав отныне, Тем русских обрекая на позор. Такого униженья Суворов допустить никак не мог, Ему одно лишь оставалось — Штурм предпринять в предельно сжатый срок. Победы легкой тут не ожидать, Cлов нет, сильна суворовская рать, Но турок чуть не вдвое больше, Пусть даже грубо посчитать, К дунайской «Орду-калеси» Уж дважды русские ходили в наступленье И каждый раз терпели пораженье. И вот теперь уж близко, на подходе, На расстоянии дневного перехода Любимый им фанагорийский полк Идти за ним готов в огонь и воду И в дождь, и в зной, и в непогоду. Суворов это знал и верил им, Фанагорейским храбрецам своим. К тому ж установилась тут сухая теплая погода, Светило солнце, ветер стих, Благоволила им, казалось, и сама природа. Весь лагерь ожил вдруг как муравейник, Суворовский солдат – не трус и не бездельник, Шутить не любит он И досконально знает вдоль и поперек Ему порученное дело И за него берется рьяно, дерзко, смело. Там далеко в степи, Подальше от враждебных глаз — Как мы сказали бы сейчас — Раскинулся учебный полигон, Под говор топоров, в заснеженной пыли, Как будто бы из-под земли Растет ну прямо на глазах макет – измаильский бастион, Точь в точь как настоящий он, Высоким валом обнесен И опоясанный глубоким рвом. И до ночной поры стучат здесь топоры И вырастает вражеский редут, Где чучела сидят – турецки янычары, В чалмах, широких шароварах, Сюда участники грядущего сраженья Фашины, лестницы несут, Конечно, и Суворов тут как тут. Примером личным он солдата обучает, На подвиг воодушевляет, Сам вяжет лестницы, стреляет, Фашины под ноги бросает, По лестнице карабкается вверх И в янычара штык вонзает И тут же влезть другому помогает. На турок здесь готовится охота За взводом взвод идет, за ротой рота, Саперы, егеря, пехота, Никто не тратит время зря, Такая вот у них работа! Стремительно час штурма приближался, Суворов верен слову оставался. Чтоб поголовного избегнуть истребленья, Последний шанс дает он туркам для спасенья, Вручив через казаков – депутатов Айдозле сераскиру ультиматум. «Сюда я с войском прибыл, Чтобы Измаил Свое существование как крепость прекратил, Даю вам сутки всем на размышленье, Не более, оружие сложить — Тогда и воля и спасенье. Но чтоб от верного уничтоженья вас избавить, Через Дунай всех обещаю переправить. Мой первый выстрел – уж неволя Вам остается, штурм и смерть — Такая ваша доля». И к вечеру, когда погас светила свет, Суворову сераскир дал ответ: «Скорей Дунай в своем течении замрет, Вспять потечет, на землю небо упадет, Скорее встанут предки из могил, Чем сдастся русским Измаил. А русские собаки пусть в крепость сунуть только нос посмеют — подохнут все, от голода и стужи околеют». Ответ тот был зачитан в каждой роте — Осталось войску приступить к решительной работе. Осталось три часа до схватки, Но, прежде чем заговорит картечь, Дыханье затаив, совет военных В походной низенькой палатке Суворова такую слышит речь: –  Нет, не забыли мы, конечно, — Два раза русские пытались крепость штурмом взять — И оба раза тщетно, безуспешно. Теперь же в третий раз нам пораженье не терпеть, Осталось победить иль умереть И голову сложить Здесь, под ее стенами Мне в этой схватке вместе с вами. Пусть слово каждого из вас Залогом станет в этот час, — Ответ Суворов долго ждать не стал, Ответ единогласно прозвучал: –  Штурм, штурм, Победа или смерть — одна для нас отрада — Другого выбора здесь никому не надо! План предстоящего сраженья Одновременно брал в прицел Три фаса крепости – три главные удара направленья, И каждое из них – трех штурмовых колонн движенье, Их в центре крепости пересекая, Но всех важней удар — От берега Дуная. Сражение должно пройти две фазы И не споткнуться ни на чем ни разу: Одна – чтоб захватить весь крепостной обвод: Вал, бастионы, трое крепостных ворот, Вторая – центр крепости и всех ударов здесь пересеченье — Остатков гарнизона плен, уничтоженье. Чтоб оценить суворовский военный гений, не хватит слов, эпитетов, сравнений, Суворов – он один во многих лицах — Непредсказуем он, никто с ним не сравнится, Он композитор, дирижер военного оркестра, суфлер и исполнитель и главный за кулисами театра военных действий зритель. Талант Суворова соединял мгновенно фантазии полет и математики расчет одновременно. Войска пошли на штурм в морозной предрассветной мгле С знаменьем крестным на челе, И Богородицы покров скрывал суворовских бойцов От вражьей пули и ветров, Но Измаил не спал, он с напряженьем штурма ждал, час штурма выдал перебежчик из черноморских казаков, чем после заслужил железа и оков. За два часа, в 5.30 до рассвета Взвилася в ночь сигнальная ракета, Войска пошли на штурм. Поэту Мгновенья эти так близки И дороги о них воспоминанья, Как будто видишь пред собой: Идет в глубокой тишине за строем строй, Храня молчанье С примкнутыми штыками, С знаменами и бунчуками, У них Россия за спиной, «Не правда ли, Москва за нами!» Над Измаилом тишина, Хранит молчание луна, То в облака ныряя, То вновь из них всплывая, Змеилася в ее лучах серебряная гладь Дуная — Обманчивая мирная картина, И слышна вдалеке лишь заунывная молитва муэдзина. Но разорвалась тишина — пришла кровопролитная война, Из башен стен и крепостных валов Вдруг разразилась канонада — Неужто Измаила эскапада? Теперь кто помнит день вчерашний, Когда дошло до рукопашной? Но никогда б не взять османской той твердыни, Она, наверное, стояла б и поныне, Когда б не шквал артиллерийский огневой, буквально разметавший все перед собой, Поколебав врага сопротивленье, Его надежду на спасенье И проложив пути войскам для наступленья. Хоть крепость крепкий оказался тот орешек, И в стенах не пробито бреши, Проломы сделаны в ограде, Что окружала крепость палисадом, Туда и хлынули войска, Как бурная кипящая река. И вот уж под ногами ров с водою, Над головами стены неприступною горою громоздятся, Но руки делают – глаза боятся, Работая ударно, быстро, споро, Под вражеским огнем Вперед пошли помощники-саперы, Фашины побросав во рвы, Уж вяжут лестницы и ставят их на стены — Нам не забыть навеки этой сцены — Уж смельчаки по лестницам карабкаются вверх как обезьяны, Как будто бы на пальму за бананом, Все это зло, напористо и рьяно, Пусть сверху на головы льют кипящую смолу, Не брагу, Уже не погасить кипящую в сердцах отвагу. Пронзенный пулею, сорвался кто-то вниз, Другой смельчак уже ступает на карниз. Какие б ни были в России времена, Нам не забыть героев имена. Теперь уж, турок, ты пощады не проси, Когда на приступ в бой своих бойцов ведет герой, Наш генерал-майор Ласси. И первым, кто вступил на крепостную стену, Был прапорщик лейб-гвардии Измайльского полка (я, к сожаленью, имени его не знаю) князь Гагарин. Его однофамилец в наши дни — Бывают все же чудеса на свете, И рады мы тому как дети — Стал первый в мире космонавт Простой советский русский парень, — Конечно, Юрий наш Гагарин! И вслед за смельчаком, не тратя время зря, На вал взошли екатеринославцы-егеря, Сквозь толпы яростно рычащих янычар Себе прокладывая путь — Их командир майор Леон Неклюдов – не забудь! Сей храбрый офицер и подлинный герой измайльского сраженья Глубокого достойный уваженья, Ни жизни не щадя, ни сил В той жаркой схватке тяжелое раненье получил. Несокрушимой смелостию русских храбрецов Сжимается вокруг Измаила кольцо. Наращивая мощно наступленье, — Чем в главном предопределив исход всего сраженья, — Вступил в жестокий бой без дураков Морской десант – флотилия дунайских моряков. Причалив к берегу на парусных судах, на шлюпках, чайках и дубах, Оружие высоко над головой подняв, Десантники бросались в ледяную воду, В атаку шли на штурм, не зная броду. Настилом здесь служил для них огонь картечный, Что через реку с острова Чатал османскую твердыню доставал, В ней сея смерть и разрушенье, Бушующих пожаров наводненье, Служа девизом в схватке быстротечной: «Могущество османов тут не вечно!» А наверху на крепостном валу Смертельная мгновенно схватка закипела. Построясь на валу в порядок боевой, Екатеринославцы за разом раз В штыки бросаясь, Вдоль крепостного вала пядь за пядью продвигаясь, Ведут последний бой, Отбрасывая янычар перед собой. Засевши в Табии, толпа головорезов-янычар, От гренадер-фанагорийцев С ожесточенной яростью оборонялась, И чаша тут весов в разгаре боя Чуть в пользу турок не заколебалась. У турок тут не выдержали нервы, Айдос Мехмет-паша немедля бросил в бой последние резервы, И с криками «Алла, Алла» кидаясь в схватку вновь и вновь, хотели турки с крепостного вала сбросить русских в ров. Кутузов окружен, ему уж нет спасенья, Ждет неизбежное его, казалось, пораженье, Но нет! Еще не пробил роковой последний час: Ему чрез вестового Передают суворовский приказ: «Назад ни шагу! C нами Бог и крестная святая сила! Ведь русских Богородица всегда хранила, Вас назначаю комендантом Измаила». Уверенность Суворова в победе Сильнее, чем волшебный эликсир, Вдохнула в наступавших мужество, придав им новых сил. Воспрянули войска, Мгновенно пламенный порыв их охватил, Фортуна вновь лицом к ним повернулась, Тут гренадеры вновь ударили в штыки, И контратака янычар позорно захлебнулась, Их полным пораженьем обернулась! Сбылось Суворова пророческое предсказанье, Как крепость Измаил навеки прекратил Свое существованье!

ИТАЛЬЯНСКИЙ ПОХОД

Мятежный карманьольский дух Республиканского волненья В душе француза не потух, Дремавший до поры, проснувшийся вулкан Тут начал огнедышущея лавы изверженье. Святой традицией веками освящен, Вдруг рухнул, пошатнувшись, трон, Трон венценосного Людовика правленья. Король, застигнутый событьями врасплох, И волею судьбы лишившись свиты, армии и трона, В мгновенье ока оказавшись вне закона, Судьбу свою безжалостно кляня, пытаясь скрыться наудачу, Был при попытке бегства схвачен, Решением Конвента осужден И гильотиною в Париже усечен. И вот уже республиканская зараза Ползет по миру как проказа, В сей исторический момент Повсюду верх берет плебейский элемент, И зверь встает из бездны вод, Кипит, безумствует народ. И, возглавляемый народных масс кумиром, Меч Франции, занесенный над миром, Уж угрожает странам и царям, монархам, тронам И государям. Суворовский военный гений Не мог не разглядеть в нем тлеющий очаг Грядущих европейских битв и потрясений. Суворов превосходно понимал И гениально прозорливо предсказал, Что не далек тот день и час, как мы сказали бы сейчас, Когда Наполеон как полководец, как стратег и воин У современников оценки высшей будет удостоен, В истории таких имен предельно мало, С Наполеоном рядом ставит он Лишь Гая Юлья Цезаря и Ганнибала, Но восходящая звезда Наполеона Несет с собой в мир не лавры и не розы, Тая в себе смертельную угрозу монархиям, российскому Отечеству, самой его судьбе и трону – подумать страшно – в грязь уронит русскую корону! О, как шагает мальчик широко, Пора, пора остановить его! О вы, воззрите ад, Над коим царствует Безбожного безумье человека, Еще сильнее став в исходе века. Сей ад распастя челюсти свои Вплоть до альпийских гор, Повсюду сея страх И жесточайший воцарив террор. При воплях сонма жертв Столь тщетных, бесполезных, Воздвигнет новый Рим, Чье основание близ бездны! А чем же дышит наш герой, Своею старческой порой Затерянный В глуши лесов новогородских, В именье родовом отцовском, Где он бывал еще подростком? Суворова, подумал бы сосед, Забыл, казалось, белый свет, И что его звезда навеки закатилась, Быть может, в думы и воспоминанья погружен, Забвенья он вкушает сладкий сон? Что время тут навек остановилось? Отнюдь! Соседу это лишь казалось — На деле все совсем иначе оказалось! Поэта в нем по-прежнему душа жила, И в старческой груди Героя сердце билось! Но никому судьбы не обмануть и время вспять не повернуть! И вот уж по проселочной дороге, Осеннюю разбрызгивая грязь, В Кончанское, именье родовое Забытого опального героя Стремглав летят фельдъегерские дроги. Депеша императора – не шутка, В Кончанское курьер с рескриптом императорским, чуть не загнавши лошадей, все ж прискакал лишь, почитай, на третьи сутки. Пренебрегая этикетом, Бежит, торопится с пакетом И видит перед домом, на лужайке под ветлою Престранную картину пред собою: Опальный наш герой, почти что в неглиже, Без кушака и шапки С крестьянскими детьми играет в бабки. Курьер, врасплох застигнутый судьбою, Все ж быстро справился с собою, Оправив свой мундир, Отдавши честь, отвесивши поклон, Фельдмаршалу пакет вручает он. Суворов, разорвав пакет нетерпеливо, Посланье развернув, читает торопливо: «Сам Франц Иосиф, римский император, Считая вас талантливым солдатом, К себе вас требует направить, Что б армию союзную возглавить И подвиги ее в веках прославить. Vivat! Седлайте же коня! Не отнимайте славы у меня! Молюсь, чтобы Господь На произвол судьбы Россию не оставил! Да будет с нами Бог! Ваш император Павел». Суворов тут, письмо облобызав, Cлез радости при этом не сдержав, Велит служить молебен в сельском храме. Всю службу на коленях простояв, Пел, плакал и молился. А за окном как из ведра осенний дождик лился, И в этот час денщик его как раз Поспешно исполнял Суворова приказ: –  Час собираться, другой – немедля отправляться Беру с собой я четырех товарищей-друзей, Мне приготовить восемнадцать лошадей, Взять денег на дорогу – не более 250 рублей, Бежать Егорке к Фомке, что старостой у нас, И в тот же час Чтоб эту сумму нам доверил и на слово без записи поверил, Ведь еду не на шутку иль прибаутку, Служил я здесь дьячком, пел басом, Теперь же еду вторить Марсом. Давайте же мы с вами ретроспективный бросим взгляд На те деяния геройских наших предков, Когда нас с вами не было не только в детках, Но даже в отдаленных временем проектах — На двести с лишком лет назад, Чтоб юный Бонапарт с самим Суворовым Померялся бы силой, И чей из них военный выше гений, Не суждено узнать им на полях сражений. Еще вчера наполеоновских солдат миланцы криками «виват!», букетами цветов, улыбками встречали, подбрасывая вверх, их на руках качали, Уж не зато ль, что до краев земли На острие штыков своих солдатских Те им несли свободу, равенство и братство В обмен на кровь, террор и святотатство? — Ну как не уловить тут родственную связь С всеобщим современным европейским панибратством? Но час возмездья бьет и неизбежная расплата настает: Командуя союзными войсками, Cуворов, будто ферзь на шахматной истории доске, В свой новый отправляется поход, Cвой знаменитый италийский, Увенчанный историей и славою альпийской. В далеком будучи египетском походе, Сквозь зной, через зыбучие пески пустыни переходе, Наполеон не смог или не захотел Померяться с судьбою или пожертвовать собою, И, уклонившися от боя, C Суворовым он в поединок не вступил По–рыцарски, с открытым поднятым забралом, Взамен он бросил на него как свору гончих псов талантливых плеяду генералов: Моро, Массена, Макдональд, Жабер — Сколь назидателен истории пример — И каждый молод, полон сил И мучим жаждой подвигов и славы, Из-под венца готов идти На смертный бой кровавый, Чтобы полмиром овладеть И победить иль умереть. Жабер, помянем мы для рифмы тут Монтекукулли — Из-под венца на поле брани прискакал И насмерть был сражен шальною пулей. На этом можно было бы и нам поставить точку — Суворов всех их перебъет поодиночке. Апрельскою весеннею порою южной С своею армией стотысячной союзной Италии перешагнув захваченной порог На перекрестке европейских всех дорог, Суворов Рымникский, фельдмаршал-генерал, Своею армией смертельную угрозу для безбожников- французов создавал. Две армии сошлись лицом к лицу На смертный бой на рубеже реки С названьем кратким Адда, Что ждет ее участников – позор или небесных врат награда? Суворов вопреки тогдашних правил Готовый план сражения представил, Но прежде чем заговорит картечь, Его обращена к генералитету речь: –  Стремительность, расчет и натиск В бою солдата только красит, Медлительность погубит всех до одного, Так вырвем же из рук врага оружие его, А вместе с ним и славу и победу, Обрывистые речки берега не снизятся И ширина не сузится ее, Перелетим на берег тот, Как птицы совершают перелет, Отбросим мы врага Отчизны за порог, Нас ждет победа, слава – c нами Бог! И голос тот, казалось всем, был громче меди, В его словах – несокрушимая уверенность в победе. Чтобы врагу отрезать путь для отступленья, Удары он планирует по разным направленьям, То делая отнюдь недаром, Чтобы внимание отвлечь врага От главного, внезапного удара. И в бой союзные войска пошли без колебаний, И все его слова сбылись как предсказанья. И на понтоны погрузясь, Всех войск громада Под проливным дождем Форсирует ту водную преграду, Пылает ярость, гнев кипит Удар, еще удар – и враг разбит, И с поля боя, оружие бросая, прочь бежит. За первой следуют другие Блестящие и славные победы, Как говорит солдат, ведь ложка дорога к обеду, Да, с нами русский Бог, Победа неразлучна с нами, Освобождение Италии, казалось бы, не за горами. Коса на камень, к несчастью, тут нашла мгновенно, Неповоротлив, туп, тяжел, медлительный Австрийский был совет военный. Победоносному Суворова препятствуя движенью, Согласованья требует он всех военных положений, Такому обороту дел Суворов был отнюдь не рад, Кригсрат матерый, ни на есть постылый бюрократ, Суворова победы – хотел того иль нет — Приводит их к нулю и сводит их на нет, И если Суворов все же побеждает, то скорее кригсрату вопреки, Как это было при сражении у Треббии-реки. Не трудно разыскать на карте италийской место то, Где Треббии приток впадает в реку По. Сражение то вошло в историю суворовских побед и мировых сражений как образец военных достижений, решение блистательно поставленной задачи, как воплощенье полководца самых лучших качеств. Когда то, более двух тысяч лет тому назад — Коль бросить нам ретроспективный беглый взгляд — Здесь знаменитый карфагенский полководец Ганнибал блестящую победу одержал Над сонмом непоколебимых римских легионов, Став всех времен военной тактики Непревзойденным эталоном. На этот раз соперник у Суворова Макдональд, Опасный и коварный враг, искуснейший стратег и тактик, в сраженьях искушенный практик, Он целым рядом ложных слухов и движений Сумел Суворова ввести сначала в заблужденье, Что не торопится вступать с Суворовым в сраженье. На самом деле он, имея веские к тому причины, блестящий скрытный марш-бросок чрез Апеннины совершил и к наступленью на север италийский путь открыл. C Суворовым он вскоре ждал пересеченья, К тому ж Моро торопится к Макдональду навстречу, На сближенье – тот самый, что Суворовым, как помним мы, под Аддою Изрядно битый, но к сожаленью, не добитый, — Но что еще сильнее союзной армии командующему действует на нервы, Подтягивал сюда Макдональд двух корпусов свои резервы. Если удался бы ему тот изощренный план с расчетом дальним, То оказался бы Суворов вместе с войском меж молотом и наковальней. Разведки войсковой тут поступило донесенье, что накануне наступленья Макдональда армейский левый фланг Усилен срочно польским легионом С Домбровским Яном во главе, Суворову еще по польской экспедиции знакомым. Не тот ли самый красавчик-мальчик, Что с Тадеушем Костюшко во главе восстаньем польским заигрался и вскоре в руки к нам попался? Наказывать его тогда нам был какой резон? И к маменьке своей Обратно был отпущен он, Чтоб передал поклон ей от Сувора, Сказав, что сам он – ждите – будет скоро. Зато теперь особого вниманья нашего Его заслуживаает ранг — Удар мы завтра нанесем сюда – на левый фланг. Макдональд, Cуворову под Треббьей проиграв Тяжелое кровопролитное сраженье, Уж много лет спустя о том сраженье вспоминал И имя полководца называл C глубоким чувством уваженья — Не побоюсь сказать – почтенья. И от Суворова он отличался лишь одним – Суворов был непобедим! И сколько раз, как говорят, назло надменному соседу, Он пораженье превращал в победу!

ЧЕРТОВ МОСТ

Легендой в памяти народной суворовский остался тот поход. Швейцарский через Альпы переход был столь суров, тяжел, опасен и непрост, что символом его стал Чертов мост. Такого подвига история еще не знала: По мужеству, опасности, страданьям, по выпавшим на долю храбрецов Cуровым испытаньям Его лишь можно было бы сравнить С походом два тысячелетия назад через Альпы здесь же Ганнибала. Над бездной пропасти повисший саженей пять примерно в ширину и шестьдесят в длину помост носил зловещее названье «Чертов мост», поскольку он собой соединял Вершины, кручи неприступных скал. Под ними бешеный поток, клубясь, струился И, словно дикий зверь, с бессильной яростью О камни бился. Стоящий перед входом на него Французских войск форпост Успел взорвать под самым носом русских этот мост, Возникший под ногами войск суворовских провал Едва все наступленье не сорвал, Победу враг уже торжествовал, Но русский в деле доказал солдат, Что для него на свете нет преград И что сам черт, что, видимо, построил этот мост, ему не брат. По бревнышку сарай, что близ моста стоял, Саперы тотчас разобрали И бревна намертво шарфами офицерскими связали, И на живую нитку сшитый этот мост Им заменил тот взорванный помост. Под барабана дробь, за взводом взвод, За ротой рота, идут вперед саперы, егеря, пехота. В ответ на дерзкую, отважную атаку Француз не менее отважный дал отпор, Открыв губительный огонь картечию и пулями по наступающим в упор, И вдруг – не чудо ли случилось? — Откуда-то с вершины круч Лавина грозная скатилась, Блеснув штыками, с криками «Ура» Багратиона в тыл к врагу прорвались егеря, Как будто выследил добычу лев, Обходный тайный совершив маневр. Сопротивление врага недолго длилось, И воды Рейса вражьей кровью обагрились. Об камни острые разбиты ноги в кровь Бушует, злобствует, звереет непогода, Солдатский ранец переносит вновь Все тяготы суворовского дальнего похода. Суровый пейзаж: вершины горные, Где круглый год ни лед, ни снег не тает, Куда орел едва ли залетает, И ветра ледяного свист в ушах, И цепенеют здесь от ужаса и сердце и душа, Во мраке не узнать лица, Где крик сорвавшегося в пропасть вдруг бойца Бесследно вмести с ним навеки исчезает. Массена, Суворовым разбитый в Альпах Наполеоновский известный генерал Уж много лет спустя признался откровенно: За легендарный тот альпийский переход Он все свои победы отдает мгновенно. И впрямь, нет равных этому походу, Суворов победил врага и покорил природу, Непроходимый путь прошел И старческую немощь превзошел.

ХОТИТЕ ЗНАТЬ СВОЕГО ГЕРОЯ?

Хотите знать меня, Хотите знать героя? Ну что ж, портрет вам свой открою: Кисть живописца пусть изобразит Черты лица мого воочию, Но внутреннее человечество мое Сокрыто тайной, словно темной ночью, На поле брани вновь и вновь Ручьями проливал я кровь. Уста сомкнув, Невольно ужасаюсь, и, Вспоминая реки пролитые крови, Содрогаюсь, Но видит Бог, я ближнего свого Любил как брата моего, Хоть никого не сделал я несчастным, Но покаянье приносил всечастно. Я насекомое старался пощадить И не боялся я ни сглазу ни проказы, И приговор, чтоб смертию преступника казнить, Подписан не был мной ни разу. Отчизне беззаветно я служил, До гробовой доски Ей сыном преданным и верным был. Цари не раз хвалу мне воздавали и почестями щедро осыпали, А для солдат, богатырей моих, Родным отцом любимым ими был, И воду и в огонь я с ними в смертный бой ходил, Но до конца я буду честен перед вами, Сказав, в истории скрижалях Победы громкие мои Начертаны солдатскими штыками. Поступкам и делам моим Друзья, глазам своими не веря, удивлялись А недруги в клеветах и злословьях изощрялись. Не царедворец я, но при дворе бывал, Царям глаза на правду открывал, Как некогда любимый шут Петра Балакирев, звериным языком Эзопа, И выходкам моим смеялась вся Европа И потешалась надо мной порой, Не понимая, иль не желая понимать, Что, может быть, смеется над собой. Пел петухом, сонливых пробуждал, На клиросе церковном пел я басом И батюшке кадило подавал, А грому на полях сражений вторил Марсом, Солдат своих в атаку поднимал. Бывал велик, бывал, случалось, мал И в счастье знал приливы и отливы, Его по-разному из нас нередко каждый понимал, Но я всегда считал себя счастливым. В бою мне смерть на поле брани много раз То пулей, то ядром, то саблею глядела, Но в гущу боя я кидался смело, Не отводя от смерти глаз. Военный материал всей жизни полководческой моей От первых до последних дней И мыслию и вражеским огнем Нерасторжимым образом в судьбу мою вплетен, И нераздельны меж собой Оригинальный человек и самобытный воин, Жить друг без друга каждый недостоин. Я по пятам всю жизнь мою За славой, как за синей птицей счастия, гонялся, Но все ж в опале царской оказался И понял лишь на самом склоне лет, Что все на свете суета сует, Что истинный покой души И сладость арфы струн Эола Возможна у подножья лишь Всевышнего престола.

ТАКОВ СУВОРОВ ЧЕЛОВЕК

Да, несомненно! Суворов гений был военный! Но ведь и человек он необыкновенный! Сказать, что «был» – язык не повернется, Он просто на минуту вышел, он сейчас вернется! Непредсказуем и разнообразен, как сама природа, В любое время дня, в любое время года, То солнца луч, то град, то гром, то зной, то дождь, то снег, Таков Суворов человек! Чтобы его изобразить, Ну так и хочется его с Везувием сравнить, Он прост как правда, он простой солдат, Солдатам он в походе трудном друг и брат. Невзгоды и лишенья он все те же, что они, Не унывая, переносит И лишнего себе глотка воды иль сухаря, Бывало, не попросит. И спит, плащом укрывшись с головой, Он вместе с ними на земле сырой, А утром вместе с ними примет бой! И смерти вместе с ними будет он в лицо смотреть, Чтоб вместе победить иль умереть! И с ними у него одна судьба, Над головой у них одна звезда, Он с ними неразлучен никогда! России верный гражданин, Ее родной любящий сын, Все упование на Бога возложивший, Молитвенник и верный христианин, Столь беззаветно до гробовой доски Отечеству свому служивший, Не раз говаривал друзьям своим, бывало: –  Я забывал себя всего, Коль дело шло о выгоде и пользе Отечества мово. И в будний день и в день пасхальный, Не изменив себе вовек, Суворов был в своих привычках натурально, И даже я б сказал, патриархально, Исконно русский человек. Весь круг церковного служенья Знал как таблицу умноженья, Привыкши с детства петь в хорах, Служил дьячком на совесть, не за страх. И подавал священнику дымящее кадило, И с ним всегда был Бог и крестная святая сила. Привычек страстных иль греховных не имел, Простую пищу только ел, Заморскому вину пусть с этикеткой редкой Предпочитал перцовки рюмку закусить натертой редькой, Глотком воды, разделенный по-братски, Он запивал сухарь солдатский. В дворце или в гостях случится ночевать, Он никогда не ляжет на кровать, Он спит себе, плащом укрывшися в углу, Охапку сена бросив, на полу. Всех высших титулов, наград и званий удостоен, Он был солдат, простой российский воин. Наверно, более свого фельдмаршальского чина Собольей шубой дорожил, подаренной еще Екатериной, он шубу эту, правда, не носил, Зато в карете он ее всегда с собой возил. Терпеть не мог высокомерье, лесть, Сбивал с противника он метким словом спесь, Зато во дни Великого поста лишь для молитвы открывал уста. И всякий день Великого поста Божественные службы им Иль в храме иль в дому Коленопреклоненно совершались, Российские царицы и цари в молебнах восхвалялись. Словечки меткие его еще при жизни В пословицы вошли и афоризмы, Хотя бы несколько из них Включить позвольте в этот стих. –  Товарища в несчастье не бросай, Сам погибай, а друга выручай, — своим суворовцам говаривал, бывало, Пословица давно народной стала. –  Молитву чти без сокращений, А правду говори без украшений; Все тот же я и дух не потерял, Меня обманет всяк, в своем кто интересе. Коль надобно, последнюю рубашку я б отдал, Нагой останусь – через то не мал; Министров кабинет мне строго прописал, Чтоб крепостей я более не брал; Когда б я не был полководцем, тогда б писателем я стал; Мне смертей пятьсот в бою к победе преграждали путь, И каждый раз в глаза я смерти не боялся заглянуть; Сколь славен русский Бог и сколь велик, Мы с именем его стезями древней славы пойдем во имя Родины святой, царя, державы; Отечество кто любит, кто не лицемер — Тот лучший человечеству дает любви пример; Победы легкие вредят И сердцу русскому не льстят; Мы русские, душой мы не робеем — Все крепости возьмем, Преграды одолеем, На свет природа лишь одну Россию создала, Весь мир пред ней благоговеет, Она одна соперниц не имеет; И тщетно движется пусть вся Европа на Россию, чтоб Найти там Фермопилы, Леонида и свой гроб, — В штыки врага берешь Так черт тебе не брат — На деле докажи, что русский ты солдат. — –  Уж лучше голову долою снесть, чем уронив, свою утратить честь; Своей души секрет я вам открою, Живу я непрестанною мечтою. Его портрет всегда напрасен, Он прост как правда, Он прекрасен. Уныния, усталости не зная, Он каждый миг неутомим, Как света луч, неуловим И потому непобедим.

ЛЕГЕНДА

Передаваема из уст в уста, Легенда от крестьян еще суворовских господских, Гласит: среди лесов глухих новогородских, Средь непролазных топей и болот Покоится седой валун тяжелый, вход Под ним в пещеру тесную ведет. В пещере той старик как лунь седой, Cклонивши голову на грудь, Не просыпаяся ни ночию ни днем, Здесь спит уж много, много лет глубоким сном. Здесь вековая тишина царит на много верст кругом, И даже зверь глухие те места неслышно стороной обходит, Лишь, пролетая, ворон каркает порою Да бледная луна над камнем тем таинственно на небосвод восходит. Тот богатырь, кто в склепе тайном почиет И дни и ночи напролет, Не кто иной, как наш отец родной, Не кто иной, как сам старик Суворов, — И кто бы там ни вел досужих разговоров Он будет спать еще немало лет, но пробуждения однажды час его пробьет, И лишь тогда внезапно он проснется, Покуда русская земля суворовскому бранному коню По щиколодку кровью не зальется. Тогда очнется он от сна могучей власти И Родину свою спасет от злой напасти. B преданье том находят отраженье К Суворову народные любовь и уваженье, И мы, когда Суворова заветы свято соблюдали, Победу у врага из рук всегда в сраженье вырывали. Народ, который мыслью и душой с Суворовым един, — такой народ непобедим. Внемлите, недруги России, Ей не вставайте поперек, Cуворов – память поколений, Живой истории урок. Пароль победы нам Суворов завещал: Бог нас ведет – ведь он нам генерал!

ЛОМОНОСОВ ПОЭМА

ПРОЛОГ

Когда бы с вами мы могли Могущество Творца воистину прославить, Мир Ломоносова в своей душе представить, — Хотя бы на единый миг, хотя бы на одно мгновенье, То, верно, мы б застыли в изумленье. Как божие бездонное творенье Пред нашим взором в этот миг, — Наверно, словно бы в полете птичьем Раскрылся безграничный мир во всей его красе, многообразье и величье. «Открылась бездна, звезд полна, Звездам нет счета, бездне – дна». Точней и образнее всех о Ломоносове, — Сам гением Державина согрет, поэзии российской солнце – Пушкин – отозвался: «Наш первый русский он университет», Осмелимся добавить от себя: таким для нас он навсегда остался. Не жажду славы утоляя, Любовию к Отечеству пылая, Геракл России, исполин, Ее родной любящий сын Россию навсегда прославил И уважать ее Величество заставил. И ныне, на постаменте, в кресле, в раздумии глубоком восседая в Московский перед входом Университет, Он, пристальным туда входящих взором провожая, Науки патриарх, – как будто вопрошает, Достойный ли туда течет науки цвет? И лишь теперь, спустя с его рожденья триста лет Нам гений Ломоносова во всем его величии раскрылся И по масштабности и глубине, пожалуй, только с Винчи Леонардо он сравнился, Они вдвоем – родные будто братья, Два неразрывных близнеца, Их гений отразил извечную гармонию вселенной И всемогущество Творца.

АРХАНГЕЛЬСКИЙ МУЖИК

Архангельск! На самой на окраине земли Великий Ледовитый океан Здесь с севера Россию омывает И сам Архангел Михаил — С своим небесным воинством ее от вражьих полчищ охраняет. Суров и неприветлив этот край страны родной Пойди теперь, узнай, кто был заброшенный сюда судьбой тот самый первый поселенец — пришелец из глубин страны или варяг, норвежец, или немец — Как знать, но смелости ему не занимать! Сегодня здесь, в сиянье северных широт У Белого, его по самой кромке, моря, С штормами и ветрами споря, Живут поморы – особый Совсем теперь уже немногочисленный и исчезающий с лица земли народ. Чтоб слова смысл раскрыть «помор» – на то особый нужен разговор. У всех окрестных северных народов Поморы слыли за искусных мореходов, Студеные моря бесстрашно бороздили И до Шпицбергена, до Колы, И до Гренландии, случалось, доходили. Помор своей судьбы не выбирает — Рождается, живет и умирает — Порою случается, что даже слишком рано — под ветра свист, под шум седых валов, под грозный ропот океана. Великий Ледовитый океан ему навек в наследство Богом дан, Рыбачья шхуна, парус, сеть, весло – вот вечное помора ремесло, И с измальства, пожалуй, слишком рано — Дитя родное океана – он начинает понимать, Что океан – отец его и мать. Издревле не пришел для них черед, Всегда поморы вольный был народ, И рад бы тут отметить снова — Ошейника не знал он крепостного. Поморы были самый тот народ, С которого ведь начинался русский флот, Царь Петр здесь, помнится, три раза был, Все побережье, скалы исходил, Везде бывал, все оглядел, во все вникал, С поморами подолгу толковал На пристанях, в трактирах, площадях Народу собиралось просто страх, Чтоб на живого поглазеть царя. Конечно, Петр сюда-то приезжал не зря! Ведь Ломоносова отец, Михайлы, тот, Он тоже был заядлый мореход, И, как гласит молва, Когда царь Петр на пристань приходил, Тот на своем на галиоте «Чайке» был. –  Как звать? –  Василий, Дорофеев сын. –  Владеешь шхуной сам? –  Один, Сам выстроил всю до последнего гвоздя! Который год как, море бороздя, Походы дальние с ней вместе совершаем, Все берега на ощупь, бухты знаем! –  А сколько груза взять на борт готов? –  Да тысяч эдак пять пудов. –  Изрядно! Такое слышать мне отрадно. А чем живешь? Какое дело ты ведешь? Готов ли дом, семью на срок оставить, Чтоб строить царский флот, Россию-матушку прославить? –  По побережью я торговлю развернул, маршруты дальние нередко совершаю И до Шпицбергена, бывает, доплываю, Замены здесь пока что нету мне, Я это твердо понимаю, К тому же, с измальства я грамоте не учен И строить крупные суда не больно-то научен. У нас есть шхуны большие размеров Вам завтра подобрать готов надежных корабелов. Все выполнил, все точно, как сказал И как царю дотошно обещал! И вскоре Петр отбыл домой, Российских первых корабелов команду увозя с собой. Что там ни говори, А Ломоносовы, весь род, — Как на подбор, все рослый, статный был народ, Отец не робкого, как говорится, был десятка И средь поморов не последнего достатка. В семье потомственной поморской — Уж ты со мной, прошу тебя, не спорь — Пример отца, не чей-нибудь заморский Всегда играл особенную роль. И наш Михайло не был исключеньем, Копировал отца Во всем своем он поведенье, Соседи даже говорили: «Смотри, малец, во всем ну вылитый отец». И было в чем, тогда еще юнцу, Родному подражать отцу. В отца Михайло уродился, Он рано матери лишился И впечатленья детских лет – потеря матери — На всю оставшуюся жизнь Неизгладимый в душе оставят горький след. Но ей достанет благородства Несть бремя тяжкое сиротства, Переживаний ранних сила Ему лишь волю закалила — Михайло вырос парень ражий, В плечах – ни дать ни взять – косая сажень, Был настоящим молодцом, Ни ростом, силой, ни умом — Ничем не уступал отцу Ему все впору, все к лицу, Что сеть плести или вязать канат — Занятию любому рад, Обдумает все тщательно, с умом, И выполнит искусно, с мастерством. Он в малом был во всем велик, Был настоящий он архангельский мужик, Лицо как профиль отчеканенной медали — Уж девки на него заглядываться стали, Любое дело для него под стать, Но прежде чем задание какое дать, Отец всегда подробно объяснит, покажет, Не крикнет, подзатыльника не даст Попросит, не прикажет, В Михайле жизни смысл единственный его — Наследнике имущества всего. В отце он видел не наставника, но друга — Бесспорная отцовская заслуга. Ничто, казалось бы, разлук тогда не предвещало, И все ж судьба отцу «прости» сказала, Но это будет позже, а пока Все силы, душу он вложить готов, чтоб овладеть искусством рыбака. В профессии любой, наверно, есть — И вслух их стоит только произнесть, — Как вспышка молнии, волшебные слова, От коих тотчас же кружится голова, И кто бы там ни вел досужих разговоров — Cлова такие есть и у поморов, для их волненья есть серьезная причина — Два слова эти – нерест и путина. Так было раньше, есть теперь — Ты мне, читатель, на слово поверь — Прости ему – помора век не так уж долог — В мгновение одно Вдруг оживает весь поселок И вся рыбацкая артель — Да и кого ты ни возьми — И стар, и млад, И каждый вдруг ожил, чему-то каждый рад — И всяк на свой манер Другому в чем-нибудь покажет свой пример. Подслушаем соседей голоса, настала новая в их жизни полоса: –  Вон Ломоносовы баркас уж весь свой просмолили И мачту тоже новой заменили, Спускать уж на воду хотят. –  Когда ж это все они успели? –  Когда-когда, еще на прошлой на неделе. –  Вот чудеса! А мы не штопали еще и паруса! И вот работа закипела, и каждому теперь найдется дело: Смолят канаты, шьют паруса, Распутывают и на шестах на берегу развешивают сети — И каждый рад, что пригодится, может быть, и он, и он за что-нибудь в ответе. Поморы зорко вглядываются в море, там вдалеке, на гребне волн, как будто в ссоре, друг с другом чайки поднимают перезвон. Со всех сторон слетаются, кружат, Помора глазу много говорят. Одна махнула вдруг крылом, Как взмах весла, И в клюве уж добычу понесла. Повсюду море закипело, Как будто бы почуяв суши твердь Идет на нерест косяками сельдь Волненья долгожданная причина — Путина началась, путина! На море штиль, на море тишина, На север вновь пришла полярная весна Забот теперь помору полон рот, Вот-вот начнется рыбный ход.

ВРАТА УЧЕНОСТИ МОЕЙ

И все же я б хотел вернуться К тебе, Архангельск, русский порт, Чтоб на былое оглянуться, К минувшим нравам трепетной рукой Неблагодарного потомка прикоснуться И чтоб о память предков, как о камень преткновенья, не споткнуться, Не гнать коня во весь опор, Продолжить начатый не мною разговор. Закован льдом полярной ночью, В подлунное сиянье погружен, Архангельск спит, и чудный сон Как будто видит он воочию. Как полог, вдруг разверзлись небеса, Божественные зрит он чудеса: И ангелов небесных сонм Бесчисленными шелестя крылами Спускается сюда со всех сторон, Как солнца луч над нашими главами. Вдруг свет божественный округу осиял волнами, Вселив благоговейный в душу страх, И Богородица предстала перед очами С предвечным у нее младенцем на руках И с сонмом ангелов, трепещущих крылами. Здесь ангелы всех рангов и чинов, Как воинство небесное святое, И Богородицы блистательный и чудный плат Вдруг осенил, покрывши, спящий град. Как будто сам Архангел Михаил С всем воинством своим Его в минуты эти посетил, Взяв всех, своим идущих чередом, и всех, когда-то живших в нем от века, Живущих ныне в нем, и будущего века Потомков, предков, праотцев, сих человецев всех архангелогородцев, Всех, всех, всех жителей его, Не исключая никого, святых и грешных, По воле божьей, благодати, Архангельск весь от века взят Под Богородицы священный плат. Пробел семейных хроник прошлых лет Бессилен возродить историк и поэт, И все же я потщуся снова Забытый образ воскресить Елены Ивановны Сивковой, Покойной матушки его, Не упуская ничего. Сам православный христинин, Василий Дорофеев сын, В Денисовке своей немалые пожертвованья свои В постройку каменного храма заложил, В котором дьяконом Иван всевышнему служил И к небу в нем молитвы возносил, И сколько он сокровище свое, Елену, единственную дочь свою, От глаз назойливых ни прятал, Василий высмотрил ее, Взял да на святки и посватал. А вскоре и Михайло уродился. В фамильном храме дедом, у матери он сидя на руках, как в облаках крестился, Даров святых впервые причастился. И Ломоносовых семейный жизни ход был строго вписан весь В церковный обиход. В семействе том царила тишь и гладь, Не побоюсь сказать, и божья благодать, И разве в нем не божья сила По буковкам Псалтири Михайлы Детским пальчиком водила И материнскими усты церковной грамоте учила? Михайло наш, Архангельска окрестный житель, В отрочестве не раз с отцом по разным по делам его И вдоль-поперек весь город исходил, Знал весь его, как будто сам в нем жил, Во всем его любил: с базарной сутолкой, церквами, избами, верфями, пристанями, Трактирами и площадями, случалось посещать и кабаками, где щи и кашу уплетая и, обжигаясь, чай горячий пил. С отцом тогда еще он за границу не ходил И, с интересом вслушиваясь в чужие речи Голландских и норвежских рыбаков, английских, датских моряков, Хотя притом не понимал ни слова, Но с жадностью ловил всю переменчивость Лица, движения людского, Притом не принимая во вниманье, Все это было выше пониманья — картечи русских самобытных слов. И сам Архангел Михаил — Его небесный покровитель — Работал ли Михайло, ел иль спал — Ни на минуту никогда его не покидал. Благоговейная пытливость и вниманье — Пусть отрока еще, не мудреца, Пытается проникнуть в тайны мирозданья, постичь величие Творца. С отцом Михайло с детских лет Походы дальние морские совершает, Морских течений тайный след, Движения ветров законы постигает, Под парусом идет за горизонт И бороздит окрестные просторы, А челн то в бездну падает, то в вихре брызг Взмывает к небу в водяные горы. Его внимания ничто не ускользнет — Движение светил, теченье вод, В познанье сущего презрев земной удел, Гармонию он уловить стремится высших сфер. Конечно, Михаил отважным был уже тогда матросом, И все ж, кто был предтечею учености его, Для нас осталось непростым вопросом. Стоял ли кто у врат учености, Куда подростком Михаил, С трудом преодолев стесненье робости, В лаптях крестьянских приходил? Была ли в нем та радость узнавания, Предназначения Творца, Когда предчувствие познания Коснулось юного лица? Кто, распахнув в науку двери, «Врата учености моей», Пусть в силы собственные веря, В тени стоять остался тех дверей? Их имена теперь забыты, Патиной времени покрыты, И редко кто-нибудь из нас Их имя вспомнит в добрый час. С почтеньем, даже в пиетете Рискну назвать фамильи эти. Один из первых Леонтий был Магницкий, Под мышкой с арифметикой своей. Другой – Мелетий сам Смотрицкий, C грамматикой, подругой букварей. И все ж, труды их даром не пропали: Науки храма двери распахнув Для Ломоносова, Как говорится, глазом не моргнув, Они теперь уж навсегда Превратники науки русской стали. И все ж пейзаж неполон будет наш, Ведь там был третий персонаж, Недаром Троицу Бог любит И никогда ее не губит. Печатью гения отмечен, Он для Михайлы был предтечей. Немного славных есть имен, Таких, как Полоцкий Симеон. Его стихирную Псалтирь Михайло зачитал до дыр, Ее, покинув край родной, Он нес в котомке за спиной. В Москву вела его Псалтирь, В Заиконоспасский монастырь, Где академия была И книжной мудростью цвела, Объединив трех христиан: Латинян, греков и славян, Где бысть Михайло суждено в науку прорубить окно.

ОТЕЦ ОТЕЧЕСТВА, ОТЕЦ ОТЧИЗНЫ

Петра реформы будто плуг Россию вдоль и поперек перепахали, Явив собой внезапный поворот, Истории российской круто изменивши ход, Весь быт российский, весь ее уклад Переиначивши на европейский лад. Петр в мастерах нужду всегда имел, В ремеслах и в трудах Был жаден, зорок, цепок, хваток. По миру мастеров искал, зажечь, привлечь, сманить умел, И сам испытывал их ум, пробел и недостаток. Ведь были те соратники Петра Родов незнатных, звания самого простого, Их называли всех тогда и не иначе как «птенцы, что из гнезда Петрова». Петр каждого их них на деле проверял И лишь потом дела вершить большие доверял. Работал вместе, рядом жил, Пил, веселился вместе с ними и кутил, Отцом посаженным на свадьбе был. Простонародью непривычен государь, Что не в короне, не в порфире, не в чинах и орденах, А с топором в руках и с трубкою в зубах. Он одевался как матрос, Пил водку как солдат, Кафтан, манеры на немецкий лад — Уж не антихрист ли ваш брат? Заставить нацию учиться он хотел. Себя считал отцом Отечества, отцом Отчизны, Алфавит новый дал, За парты сесть велел, В трудах не знал усталости и укоризны. По цареву указу Демидов на Урале пушки льет, На Балтике расправил паруса российский флот. Не только подлеца казнила власть, Невинная, случалось, кровь лилась. Пришлось крестьянам спины гнуть, Немалого пришлось хлебнуть На государевых работах лиха, даже мук, Но нам, потомкам, осуждать Отечества отца, Признаться, не с руки, признаться, не досуг. Вернемся к нашему герою, Пусть наш герой не царского двора, Неутолимая в нем та же жажда знаний, неукротим в нем тот же дух Петра! незавершенные петровские дела В наследство, видимо, ему достались, Они с кончиною Петра бесхозными остались. Дух созиданья, возрожденья дух С кончиною Петра в России не потух, Он не унесен был его могилой. На почву благодатную упав, как огнь, В душе Михайлы вспыхнул с новой силой. И на Великого Петра он был поистине похож — Телесно и душевно схож — Что пищей послужило для легенды неудачной, Что, будто был он сын Петра внебрачный. Крайний русский север, Быть в твоих просторах, жизнь свою проживши, Мне не довелось. Не судьба родиться, жить среди поморов, Дом родной покинуть, не проливши слез. Сквозь пургу и холод, ветер и метели Не шагать с обозом с рыбой тыщу верст. Но себе представлю – пусть в воображенье: Через всю Россию вдаль идет обоз, Явственно до боли в тот момент я вижу: Вместе с ним, с Михайло, рядом шел Христос! Мы говорили, что Псалтирь Михайлу привела в Заиконоспасский Монастырь И, пользуясь всеобщею любовью всенародной, Была ему звездою путеводной С избранного пути ему чтоб в жизни не свернуть, как вел Колумба Млечный путь, Той самою звездой, что помогла волхвам в конце пути В хлеву Христа-младенца обрести. Пройдя с обозом с лишком тыщу верст, Михайло голодал и мерз И спать ложился, где придется, На лавке, ежели найдется, А не найдется – на полу, охапку сена бросивши в углу, а ночь последнюю – ну что же — В санях, на рыбе, под рогожей.

В ТРАКТИРЕ

Вы помните, ночною первою порой В первопрестольной наш герой Проспал на рыбе под рогожей. Доподлинно, то промысел был божий. Мороз в ту ночь стоял нешуточный, декабрьский, лютый, злой, Такой, что по лесу деревья, лопаясь, трещали. В первопрестольной – на улицах, на рынках, площадях Костры, дымясь, горели и пылали, Чтоб запоздалый путник, Застигнутый врасплох пургой и непогодой, Мог отогреться у костра Назло и вопреки безжалостной природе. К утру Михайло так продрог, Что под рогожею согреться уж не мог, И у костра, что на базарной площади пылал, Где разный люд московский, отогреваясь, вкруг него стоял, Он долго окоченевшие свои ладони согревал. Когда в тот ранний час Михайло у костра отогревался, Хоть сам себе в отчаянье не признавался, Вдруг кто-то за спиной его окликнул, Он обернулся, от удивленья чуть не вскрикнул: В том незнакомце, кто его по имени назвал, Степана, земляка свого он тотчас же узнал. –  Михайло, ты? Неужто? Ты как в первопрестольной оказался? — Михайло тут ему во всем признался: –  В санях на рыбе под рогожей спал. –  Да ты же весь продрог, прозяб, устал, Тебе бсейчас горячего покрепче чаю, Пойдем-ка, брат, в трактир, я угощаю!

(Сидят за столом в трактире).

–  Эй, половой! –  Чего изволите? –  С головизной вчерашних миску щей, Да понаваристее чтоб, погорячей, Да пару расстегаев пожирней, Баранок дюжину И малый самоварчик чаю!

(Половой через некоторое время возвращается c подносом, ставит заказ на стол, уходит).

–  В первопристольной чем думаешь заняться: торговлей, ремеслу, быть может, обучаться? –  Я знаю, без меня добро, отцовским кровавым потом нажитое, В чужие руки попадет как вервие пустое. Отцовский дом покинув, за тыщу верст в столицу я пришел Не для того, чтобы в торговле иль в ремеслах отличиться, А чтобы грамоте и разуму-уму учиться, Чтоб книги древние доподлинно читать, Чтобы священником иль дьяконом, Как дед родной мой, стать. Но Ломоносову Михайле, Крестьянского помора сыну, По царскому указу Везде, куда б он ни пришел, К ученью путь заказан. Не знаю, как и быть, Не можешь ли мне чем-то подсобить? –  Послушай– ка, минут в пятнадцати ходьбы от дома Есть Заиконоспасский монастырь, Там у меня монах один знакомый, А при монастыре, я слышал, есть Спасская латино- греческая школа. Монах, ведь он – слуга у божьего престола, Он наш земляк и должен нам помочь, Тебя он не прогонит прочь. Но только ты от всех скрывай, Под пытками и то не признавай, Что ты крестьянского помора сын, А говори, что ты-де потомственный, мол, холмогорский дворянин, А чтоб обман никто не распознал, Скажи что паспорт, дескать, свой в дороге потерял. К заутрене звонят, Уж скоро в божий храм потянется народ… Пора и нам, эй, половой, Подай-ка, братец, счет.

ЗАИКОНОСПАССКИЙ МОНАСТЫРЬ

О той минуте лишь во сне мечтать Михайло мог, когда перешагнет он Спасских школ заветный тот порог, Архимандриту в собственной рукой написанном прошенье Михайло скрыл крестьянское свое Происхожденье И показал, что будто он дворянский сын, Отец его-де, холмогорский дворянин, И в скорости – чтоб не сказать нам, в тот же час — Был принят отрок в первый класс. Из нашего из близкого далека Нам на Михайлу хочется взглянуть, тогдашнего отрока, Он в жизни первый раз за парту сел, Но прежде тысячу преград преодолеть сумел. Что ж, постараюсь, буду краток, хоть не уверен, что восполню знаний недостаток: Сам факт его поморского рожденья, Крестьянского происхождения На внешности, характере его, Привычках жизни всей Неизгладимый наложил особый отпечаток. Он, будучи не хилым от рожденья, Поморского происхожденья, С лицом, обветренным студеными ветрами, Дубленым стужею, метелью, холодами, Всю жизнь свою связавшим с морем, Во внешности, привычках всех своих Остался навсегда помором. Средою сверстников своих Он, будучи гораздо старше их, Пренебрегать не собирался, Но чаще все ж особняком держался И обликом своим, манерами, а, главное, глубоким рассужденьем, феноменальной памятью и ненасытной жаждой знаний отличался. Учеников одним из первых вскоре признан был И до последних школьных дней Из лучших лучшим оставался. Пусть неизменная ему в учении сопутствует удача, И все ж он не по возрасту подчас бывает молчалив и даже мрачен. Никто из школьных сверстников его не знает и даже не предполагает, какие муки грудь его как звери хищные терзают. Покинув отчий дом Отцовской воле вопреки, Нанес отцу незаживающую рану, Тот в письмах упрекает непрестанно: Добро, отцом кровавым потом нажитое, Теперь по ветру все пойдет как вервие пустое, И как последствие разлуки все перейдет в чужие руки. Его он призывает наконец очнуться И в отчий дом к нему вернуться, Чтоб снова в море вместе с ним ходить, А если Бог сподобит – то женить. Хоть угрызенья совести, тоска и боль В душе его на время замирают, Цепь непрерывная лишений и невзгод как неусыпный червь не затихает. Виновен он иль нет, Cудить не нам, И мы его не вправе попрекнуть, Он свой особый выбрал путь, С которого ему теперь уж не свернуть.

КОРАБЛЬ ПЛЫВЕТ

С кончиною Петра Россия имидж свой, кураж не потеряла, Великою она в глазах своих соседей стала, Ведь с каждым днем могущество, потребности ее Все более растут, и по лицу России заводы, фабрики дымятся там и тут. Ей все нужней и все важней ремесленники, мастера и инженеры, а не салонные манеры. Ба, знакомые все лица! Студенты русские На горных мастеров учиться едут за границу, Багаж свой в трюмы судна загрузив, На посошок по рюмке пропустив. Средь них я узнаю и нашего героя И удивленья своего, признаюсь вам, не скрою, Как мог недворянин, Необразованный крестьянский сын, Покинув отчий дом, Без покровителей, друзей, без средств В первопрестольной после длительных скитаний оказаться И в ней не только без следа не потеряться, Но по ступенькам Спасских школ До высших степеней познания подняться? Плывет, плывет корабль в чужие страны, На нем Михайло со товарищи плывут, Давно уже сокрылся с глаз Кронштадт В сырой осенней мгле туманной, А волны за кормой бегут, бегут, бегут, Давно, давно уж он не видел моря, Не слышал чаек столь привычный уху крик, Зато картины детства, радости и горя В душе своей он возвращать привык. Как часто бороздил с отцом морские он просторы, Как часто меж суровых, мрачных скал Отцовский челн, ныряя в водны, горы, Каким-то чудом не разбившись, проплывал. А разве не летит сейчас над ними птица счастья Туда, за горизонт, в заморские края, Что ждет их там – не бури ли ненастья или студенческая шумная семья? Быть может, плаванья дней первых новизна, Морских валов могучих крутизна, Дорожных любопытство впечатлений И каждодневных моря наблюдений Кому-то и наскучит вскоре, Но только не Михайле, море Ведь с детских ранних лет его родной стихией было И много тайн душе его открыло. Ведь тот, кому случается бывать иль проплывать, иль пролетать в далеких северных широтах, непременно Приходится на собственной, как говорится, шкуре испытать внезапную подчас погоды перемену. И это знают хорошо поморы, моряки и птицы: В мгновенье ока здесь погода может резко вдруг перемениться. Вот и на этот раз наметанный Михайлы глаз Тотчас же уловил внезапную в природе перемену И все вокруг, вода и небо вдруг, Буквально на глазах зловеще потемнело, По гребням волн барашки белые как будто закипели, Срываясь ветром то и дело, И бури вихрь, как разьяренный вепрь, В стихию водную ворвался, В сердцах команды, пассажиров сея страх, Но капитан не растерялся. Он зычным голосом команды подает, Как командир, своих бойцов в атаку в бой ведет. Не глядя вниз, матросы по вантам стремительно карабкаются ввысь, Качаяся над бездной непрестанно И быстро убирают фок-мачты паруса Под зорким взглядом капитана. В душе Михайлы проснулся вновь помор Без лишних слов отчетливо он понимает: Корабль, лишившись наконец фок-мачты парусов, Свой курс и управление теряет. Три дня, три ночи шторм бушует не переставая, Тревожное все это время Михайло на верхней палубе провел, Свой добровольный пост не покидая, Спускаясь в каюту лишь на несколько минут вздремнуть И чашку кофия горячего хлебнуть. Он понимал: корабль, лишенный управленья, Добычей станет кораблекрушенья И рано или поздно девятый вал его накроет, Корабль, команду и пассажиров всех его На дне морском навеки успокоит. Но волей божией, молитвами святых, Всевышнего веленьем Удалось все же кораблю избегнуть чудом кораблекрушенья. Во всех превратностях судьбы Архангел Михаил Героя нашего и спутников его от гибели в пучине моря сохранил.

МАРБУРГ

Огранка русского алмаза, Героя нашего рассказа, Ученого, художника, поэта В Германии произошла, В стенах Марбургского университета. Михайлу нашего, конечно, самого, И всех товарищей его, Впервые видя русского медведя, Встречала, любопытство не тая, Студенческая шумная семья. Марбургский тех времен универстет Переживал, бесспорно, свой рассвет, Фундаментом служа познаний прочных Наук естественных и точных. И сам студент марбургский По самой по своей природе Необычайно противоречив, К профессорам почтителен и вежлив и с дамами галантен и учтив, Всегда он щегольски одет по самой по последней моде И при хорошей и плохой погоде В камзоле бархатном и нитяных чулках И в туфлях на высоких каблуках. Напудренный парик, при шпаге, Немецкий «бурше», так сказать, Готовый честь свою хоть кулаком, хоть шпагой отстоять, исполненный самоуверенности, дерзости, отваги. Дух вольности, царивший здесь отнюдь не напоказ, В кругу студенческих общин и братий, Содействуя подчас укорененью ссор, бранных слов, скандалов, стычек И прочих вредных и дурных привычек, Служил не раз предметом местных жителей угроз, протестов и проклятий. Cлучалось, что Михайлу со товарищи его сокурсники, поссорившись, не раз побить пытались, но кулаков его крутых отведав, разбегались. Михайлу видим мы из близкого далека Как рыцаря без страха и упрека, Ведь всякий раз, когда его характер, нрав судьбой на прочность проверялся, Он храбрым и бесстрашным оставался. И много лет спустя, уж будучи профессор в возрасте почтенном, он все еще здоровьем крепким обладал И силою весьма отменной. Однажды раз прогулку совершал приморской петербургскою аллеей парка в поздний час, вдруг из кустов тремя матросами внезапно атакован был и чуть ли не врасплох захвачен, Но все же и на этот раз ему сопутствует удача. Один из них, в лицо удар ужасный получив, В кустах тотчас же в страхе скрылся, Другой, поверженный крутым поморским кулаком, На землю трупом повалился. А третьему, вне всяких норм и правил, Михайло наш до пояса раздеться повелел, скрутил, связал, одежду в узел завязал и полуголого в кутузку в тот же час доставил. Однако же вернемся в Марбург, в университет, Где после долгих, долгих лет Невзгод, лишений, неудач и бед Фортуна, счастливый случай и успех — два близнеца, ее родные братья, Раскрыли для Михайлы со товарищи его Гостеприимные свои объятья. Нет слов, чтоб описать В нем первых лекций впечатленье. С большим трудом Михайло смог скрывать Свои восторг, волненье, восхищенье. И все ж среди профессоров Плеяды славной Христиану Вольфу нету равных. Он, Лейбница любимый ученик, Теперь уж убеленный сединами, Обремененный званьями и степенями, Глубоко в тайны мироздания проник. Казалось, дни и ночи напролет Готов он развивать перед студентами своих замысловатых рассуждений ход. Но все же – пусть знает твердо каждый то студент, Для физика всего нужней – эксперимент, Особенно считал он важным, Чтобы студент сам от начала до конца Сумел поставить тот эксперимент, Зато как будет он потом доволен, горд и рад, когда получит свой искомый результат! В лабораториях и на студенческих скамьях, Конечно же, на совесть, не за страх студентов многих обучал старик, Но Ломоносов был его любимый ученик. И впрямь, от однокурсников и сверстников своих Не только возрастом и ростом отличался, Он подлинным их лидером являлся. Бесстрашен, смел, сметлив, Умом пронзителным и памятью прекрасной обладая, Он покорить сердца сумел товарищей своих и сам того, быть может, не желая. Но что разительней всего Из всех товарищей его Особо выделяло, Так это умудренность, опытность не по годам, то философское начало, что позже навсегда его мировоззреньем стало. Он видит в Господе любящего отца, Во всем подлунном мире пытаясь волю проследить Создателя, Творца. Отсюда тот исток неутолимой жажды знаний, итог – разносторонность, глубина и широта его познаний. Как исповедь, та истина гласит, нам Ломоносов в откровенье говорит: Две книги нам дает Господь, Одна из них – нам данное в единстве мирозданье Для созерцанья и познанья Всевышней воли нас любящего Отца, Вседержителя и Пантократора, Творца. Другая же – благая весть – ключи от неземного рая, Ученого того достойно осмеять, Кто циркулем стремится Волю божью измерять. Cвященник тоже должен знать предел, чтоб математику постичь Псалтирью не посмел. Гармония трех жизненных начал, В единстве взятых: веры, мудрости и знанья, Всевышним нам дана как три волшебные ключа познанья, Чтобы проникнуть в тайны мирозданья, Не враждовать они должны друг с другом — вовсе нет! Так мыслит юноша, ученый и поэт. Немецкого мастера алмаз Рукой искусной ограненный, Воочию убеждает нас: Михайло в Марбурге Сформировался как ученый. Вольф Христиан останется нам мил — Ведь он, должно быть, первый заронил Михайле в сердце ген науки — Какой же чудный возрастили плод его заботливые руки! И все ж не должно нам кривить душой, Что было бы конечно, грех большой, Погрешность наша в том иль нет, Не идеален наш портрет. И все ж случатся в судьбе Михайлы – и не раз — Что он не может справиться подчас С всеопьяняющей, внезапно на него нахлынувшей свободой – и, что еще сложней, — С своей кипучею поморскою природой. Не зная ни усталости ни скуки, Весь жар своей души он посвятил науке, Она одна властительница дум его была, Все ж первая любовь его подстерегла. Христиана Цильх, единственная дочка пивовара, Чью комнату снимал российский наш студент, Сперва любовницей, потом его женою стала. Не зная с детства ни любви ни доброты, Казалось, навсегда любимой матушки забытые черты Он в юной девушке небесной красоты, Как драгоценную жемчужину, находит И на язык любви их переводит. Но Парки времени свивают нить, Ее ни удлинить ни сократить, И что случайностью нам кажется порой, Лишь неразрывно связано с судьбой. Михайлы время пребывания в Марбурге истекло, Его ждет Фрайбург, горных инженеров ремесло. Прощай Марбург, прощай, Мне дорог твой уют, провинциальный и старинный, И ты, универстетский мой приют, Мне столько лет гостеприимный!

ССОРА

Михайлы время пребывания в Марбурге истекло, Казалось бы, ничто невзгод не предвещает, Его ждет Фрайбург, недра гор и инженера ремесло, Но как оно на деле обернется – он пока еще не знает. Прощай Марбург, прощай! Отныне Герой повествованья моего Вкусит всю горечь, всю изнанку жизни на чужбине, Как видно, было то судьбой предрешено! Прощальный поцелуй за Эльзой вслед шлет Ганс (Ведь у меня она такая недотрога!), И катит прочь нагруженный почтовый дилижанс, Все дальше от родимого порога. Но кто же там в углу, В дорожном рединготе, Надвинув шляпу на глаза, Уж задремал и видит первый сон? Как птицу узнаем тотчас мы по полету, Героя своего, Михайлу, – это он! Судьба ступает снова с ним в единоборство, Едва ли не согнет его в бараний рог, И, несмотря на весь свой стоицизм, на все свое упорство, Он вновь всего лишен, Он снова одинок, Судьба, быть может, все перечеркнет, Иль даст ему еще последний шанс. Все дальше катится проселочной дорогой Нагруженный ковчег, Дорожный дилижанс. Провинциальный Фрайбург, Захолустный городишко, Где там теперь след Ломоносова сыскать? Но эту от себя прогнали мы не мысль, А так себе мыслишку — Ведь и ему в судьбе Михайлы Роль было суждено свою сыграть. Хотя ни медь, ни бронза, ни гранит Там памяти о нем не сохранит. Войдем теперь в Михайлы положенье, Напрячь придется нам свое воображенье Поступим так, как англичане по старинке, Попробуем надеть его ботинки. И с удивленьем обнаружим с вами — В науке шагал он семимильными шагами. Без малого всего лишь за три года Он в Марбурге весь точных курс наук прошел, Учителей своих едва ль не превзошел, Сам Вольф, авторитет научный, так тот и вовсе не скрывал старик, Михайло был его любимый ученик. Студенческий камзол стал для него заметно тесен, Уж в Петербурге он известен. В поэзии была та проба сил — Императрице Анне Иоанне свою он оду посвятил. И, характерно, наш поэт, отдавши должное российским государям прошлых лет, Иоанна Грозного при этом не забыл, Кто незаслуженно потомками освистан был. В той оде воплощен чудесный миг недосягаемой мечты И новый образ неведомой доселе красоты. Кому случалось быть хотя бы раз В горах Швейцарии саксонской, Тот в памяти своей хранит навеки тот пейзаж. Над пропастью в горах влачится пыльный дилижанс двойной упряжкой конской — Во Фрайбург, к Генкелю, герой стремится наш. –  Ну чем же, собственно, ваш Фрайбург знаменит? — вы спросите кого-нибудь из местных, Тот примет равнодушный вид людей природы бессловесной, А, может, все-таки он вам ответит, когда вам повезет и солнышко посветит. –  Чем знаменит? – вопрос прохожий повторит — Да тем, что Генкель в городишке этом жил, Здесь он работал, здесь творил. Сюда ваш Ломоносов запросто к нему ходил, Ведь тот его искусству горному учил! Наш Генкель был тогда уже на склоне лет, Еще не дряхл, но стар и сед, Но был ли он ученый – вот вопрос, Cвой приговор ему Вернадский произнес: «Он химик старого был склада, И для него одна была отрада — Он минералов, фактов собиратель кропотливый, Но вовсе не исследователь пытливый. Все лучшее, что он постиг когда-нибудь и знал, Пятнадцать лет тому назад он написал». И все-таки, хоть был он стар уже и сед, Непререкаемый в профессии своей имел авторитет. Не смеем утверждать, что Академия российская наук для Генкеля была напрасный звук — Он принадлежностию к оной дорожил, И как умел, так ей служил. К тому же, вовсе не был он Талантами природой обделен: Старательный, усердный, педантичный, Он горный инженер, бесспорно, был приличный. И все ж не будем наводить мы тень На тамошний плетень — В науке был уж он вчерашний день. Нам остается лишь гадать, Какие именно причины там явились, Но отношенья у него с Михайлой не сложились. Догадка есть, скорее, лишь поверье — В Михайле видел он всего лишь подмастерье, Был мелочен, придирчив, скуп, А иногда по-стариковски просто глуп! И сам, чтоб руки не марать, Велел ему он грязную работу выполнять, то бишь сулему растирать: Солдату, дескать, надо пороху понюхать — То показалось оскорбительно михайловому уху, Тот понял это так: Студенческой он не достоин платы, Его бы надо поскорей отдать в солдаты! Михайлу то обидело всерьез, И так он долго бремя на себе придирок и насмешек нес. Манерой Генкеля, обычно грубою, задетый, Не задержался с дерзким он ответом, И все ж, что развалилось обученье все до срока, То объясняется причиной более глубокой. Давно уж уяснил Михайло наш И потому пошел на абордаж: Наш Генкель был педант, Лишен фантазии полета, И для него вся жизнь была, Хоть скрупулезная, но все ж Рутинная работа. На этом в общем-то понятном нам примере Нам удается проследить, Каким был пушкинский Сальери. К талантливу сопернику младому Преодолеть бывает зависть выше сил, Из-за нее и Моцарта Сальери отравил, И Каин Авеля убил. К тому ж еще какой-то выскочка, мальчишка, Cебе воображает слишком, Он все умеет, знает все, о чем б вы ни спросили, Всего лишь недоучка он Из этой варварской и лапотной России! По сохранившемуся до сих пор поверью От Генкеля ушел Михайло прочь, не попрощавшись, хлопнув дверью!

МЫТАРСТВА НА ЧУЖБИНЕ

Подробно б я мытарств описывать не стал Что наш Михайло на чужбине испытал, Конец счастливый ведь бывает только в сказке. А здесь не обошлось без тяжкой и мучительной развязки. Михайло наш, коль выражаться современным языком, Стеченьем неблагоприятных обстоятельств, Отчасти в силу и своих природных качеств Студенческий утратив статус, Буквально в одночасие за рубежом Становится ничем, простым бомжом. Теперь он у разбитого корыта очутился Без денег, без поддержки, без друзей, И все же опыт юности своей, когда Россию он с обозом всю прошел пешком — Ему сегодня вот как пригодился! –  Во Фрайбурге мне нечего почти что было есть, Тем более чему-нибудь учиться, — Он скажет много позже, чтоб других не огорчить, И чтобы самому не очень огорчиться. Он был Иосиф, страждущий в изгнанье, На Бога возложивший упованье На мастера хотя и обучившись, Студенческого статуса лишившись Он стал теперь беспаспортным бродягой, Ведь паспорт стал его теперь пустой ненужною бумагой. И все ж душой принадлежа К петровскому орлиному гнезду, Он верить продолжал в свою звезду. Как с близким другом или братом, Искал он встречи с русским дипломатом, Мечтал – пускай с одной котомкой за спиной — Вернуться поскорей в Россию, в дом родной. Все ж неудачи, случайности на каждом здесь шагу его подстерегали, От цели удалив все дале, дале! Ни в Лейпциге ни в Касселе Он дипломата не застал И уж отчаиваться стал. И все ж упрямо шел вперед, Надеясь на судьбы счастливый поворот, И уповая на счастливый случай, на удачу, Но обернулось все иначе. Пристанище в ночи – пустой сарай иль сена стог – вот все, что он себе тогда позволить мог. Весь день в лесу в каком-то проплутавший, Голодный, весь продрогший и уставший, Под вечер вышел к незнакомому поселку, Но мало от того случилось толку. Смеркалось, осенний дождик моросил, Порывистый, внезапный налетал холодный ветер, Его пронизывал насквозь – недоставало сил, Он был один как перст на белом свете! И хоть камзол его заношен был уже до дыр, Решил он заглянуть на огонек В гаcтштет, то бишь в трактир. И на последние гроши Бокуврст он заказал и кружку пива И при свече уселся у окна — А ветер за окном все громче завывал – уныло, сиротливо, А рядом шумная солдатская компания была, смеялась, чокалась, пила, гудела, ела, Из них один был в офицерском чине, Не знаю, по какой причине Он сдержанным и молчаливым оставался, Почти не пил И с трубкою своей не расставался Он долго в сторону Михайлы все смотрел, потом прощенья попросив, C ним рядом сел. –  Wo kommst du her, Mein lieber Herr? Mein Freund hat heute den Geburtstag, Na, komm zu uns, zu unsrem Tisch Und nimm mit dir dein Sack und Pack! — (Откуда идешь, дружище? У моего друга сегодня день рожденья, Иди к нам за наш стол, Да бери с собой свою котомку и все свои пожитки!) На их столе уж пиво пенилось игриво, Над только что принесенным Eisbein-ом (свиной ногой) чудесный ароматный запах вился, Не думая, Михайло согласился –  Wir alle machen die Bekanntschaft, Mein lieber Herr, mit dir, Na, Kellner, noch eine Runde Bier!» (Теперь мы все становимся твоими друзьями, Эй, кельнер, всем еще по кружке пива!) Кто пел, кто ел, а кто уже храпел, Михайло вскоре быстро опьянел, Он с голодухи жадно ел и пил, А кельнер все еду и пиво подносил Наутро он пришел в себя, Хоть с болью головной, За трапезою братской — На нем уж был мундир солдатский. –  Что это значит? – удивленно он спросил, Cдержавшись, сколько было сил. –  Вчера ты дал свое согласье, Ты согласился в одночасье Товарищем всем нам по службе стать, Мой друг свидетелем при этом был. –  Не помню, я ничего не говорил. –  Не говорил? Подай-ка свой рюкзак сюда, Как говорится, горе не беда! Своею собственной рукою ты договор о службе прусским гренадером в двух экземплярах подписал и нам один отдал! И только после этого простого объясненья Тут до Михайлы вдруг дошел весь ужас положенья: Он обманул свою природу, Он сам продал свою свободу! Он – вор, он настоящий вор! Все кончено, он прусский гренадер! –  Не унывай, дружище! Считай, тебе ведь крупно повезло: Уж скоро сядешь ты в седло, Мы все такому обороту рады — И скоро будешь ты у нас правофланговым на параде!

ПОБЕГ

Всех новобранцев в крепости держали под надзором, У входа – караульный пост. Он бегство не считал позором, Он выбирал свободу – иль погост. Чтоб бдительность начальства усыпить, Михайло сделал вид, что он с своей судьбой смирился, Все требования устава выполнял И даже в службе отличился. Но в глубине души замыслил он побег, Ко времени тому уже порошей выпал первый снег, В окно из крепости он видел поле, дальний лес, Но времени осталось у него в обрез И приходилось торопиться, Ему уж по ночам не спится, Он все проверил, рассчитал, В одежде он пораньше ляжет спать, Укрывшись с головой, Чтоб вида не подать. Побега день настал. С трудом дождавшися полночи, Он, убедившись, что казарма спит глубоким сном, На цыпочках прошел к окошку босиком. Луна в окно светила. Да, с нами Бог и крестна сила! В окошко, вещи взяв, едва протиснувшись, пробрался, На вал с трудом, с усилием взобрался, Спустился в ров с водой, Бесшумно переплыл его, И караульный на посту не заподозрил ничего Вот шаг, другой – и вот он в чистом поле, Ну, наконец-то он опять на воле. Он, спотыкаясь, нередко падая и поднимаясь, бежал куда-то в темноту что было сил, К тому же дождик тут опять заморосил, Волненья пыл заметно охлаждал, И вот он до Вестфальской уж границы добежал. Рассвет забрезжил. И он еще ускорил бег и без того предельно быстрый, И в это время до слуха тут его донесся пушечный тревожный выстрел. За ним погоня началась азартно, с нетерпеньем, Но наш герой, искусно обманувши пограничных караулов бденье, вступил в вестфальские владенья. Он в безопасности теперь, но все еще дышал, Как загнанный преследуемый зверь!.. Тот день в судьбе скитальца оказался переменным, И вскоре на пороге дома своей невесты он стоял В одежде все еще военной.

ВЕЩИЙ СОН

Исход счастливый из его скитаний на чужбине Не потому ль произошел, что им оставленный отец молился эти годы все, как он считал, о непутевом, о своем заблудшем сыне? Михайло мучился от мысли непрестанно, что бегством из дому нанес своему отцу незаживающую рану. Разрушив все отцовские надежды, Весь его уклад, все упованье, Он причинил отцу своему невыразимые страданья. Отец остался брошен, одинок, А сын в первопрестольную ушел, Не заплатив оброк! Но ведь и сын все эти годы не менее отца страдал, Он все подробности при этом вспоминает, переживает, тем более, что о судьбе отца он ничего не знает. Михайло, всю жизнь свою отдав науке, Родине, Отчизне, Богу, Вину перед отцом свою, быть может, искупил, Хотя б частично, хоть немного. Все эти годы не менее страдал он от разлуки с любящей, преданной ему Кристиной, Своею драгоценной половиной! Дорога в дюнах все еще длинна, И испытаний чаша все еще не выпита до дна! А денег у него как не было, так нет, И не на что купить обратный для него На Родину билет. А где их взять, не знает, К тому ж от Генкеля на просьбу на свою Отказ он получает. На просьбу о деньгах откликнулся Шумахер И, видимо, не зря, Михайло вскоре поднимется на борт плывущего в Россию корабля. Корабль плывет, а он в каюту все нейдет, Туда вернувшись, под утро в сонную дремоту погружен, Он видит странный и – как оказалось позже — вещий сон. Он очутился вдруг на острове, затерянном в волнах, далеком, пустынном, мрачном, одиноком, Где, кроме скал и грохота прибоя, Ни глаз ни слух ничто не различал. Предчувствием каким-то тягостным томим, В молчании глубоком, он тихо, медленно идет По полосе прибоя одиноко, И вдруг, внезапно видит пред собою Отцовский челн, тот самый галиот, Который, как помните вы сами, Был сделан до последнего гвоздя Отцовскими руками. Волной морской на скалы выброшен И бурей вдребезги разбит, Теперь совсем уже скелет и инвалид, Из коего обломок мачт и сломанный штурвал торчит. Но что же там чернеет впереди? Михайло невольно ускоряет шаг, Подходит ближе, ближе, Он видит чей-то бездыханный труп, Его пытаясь разглядеть, Склоняется к нему все ниже, ниже, Пред ним он, стоя на коленях, узнает — Уж нет сомненья боле, Знакомые и близкие до боли Черты лица родного, им любимого отца. Так вот где он нашел свою могилу! Здесь, вместе со своим челном, Когда то смело море бороздившим, И вместе с ним теперь навек почившим. И в этот миг Михайло вдруг проснулся, В поту холодном он очнулся И долго уж потом уснуть не мог. На палубу поднявшись, У борта долго он еще стоял, Пока совсем уж не продрог, Пока не заалел восток.

ЭПИЛОГ: ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Позднее он расскажет сон свой землякам — Архангельским и холмогорским рыбакам. И в тот же самый год они на остров тот, конечно, приплывут, И там – о чудо – труп отца его найдут, И там его и похоронят. И там на берегу, над одинокою отцовскою могилой Поставят дубовый, камнями укрепленный крест, И издали он будет виден всем окрест, И морякам, и чайкам, и пассажирам, рыбакам — Всем, кто здесь когда-нибудь иль пролетит иль проплывет. Корабль уж к пристани кронштадтской пристает, Причалить капитан команду подает. И вот нога Михайлы Уже ступила на российский берег! Он жив, он полон сил, энергии, Опять он счастлив! Разве в это кто поверит? Его ждут новые дела, открытья, испытанья, Увы, при этом неизбежные и муки и страданья. Как гладиатор, с судьбой Михайло бился Не жалея сил, И наконец судьбу он победил! Вернулася к нему былая мощь и сила Когда нога его на землю русскую ступила!

1

Пригород Варшавы.

(обратно)

Оглавление

ПОЭМЫ

  ПРЕДИСЛОВИЕ

  АРХИСТРАТИГ СУВОРОВ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЭМА

    ПРОЛОГ

    ПРЕДКИ

    МАЛЕНЬКИЙ ГЕНИЙ

    КАПРАЛЬСТВО

    БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

    ОДИН ИЗ ЕКАТЕРИНИНСКИХ ОРЛОВ

    НАУКА ПОБЕЖДАТЬ

    ЗАШЕВЕЛИЛИСЬ ПОЛЬСКИЕ ПОВСТАНЦЫ

    ИЗМАИЛ

    ИТАЛЬЯНСКИЙ ПОХОД

    ЧЕРТОВ МОСТ

    ХОТИТЕ ЗНАТЬ СВОЕГО ГЕРОЯ?

    ТАКОВ СУВОРОВ ЧЕЛОВЕК

    ЛЕГЕНДА

  ЛОМОНОСОВ ПОЭМА

    ПРОЛОГ

    АРХАНГЕЛЬСКИЙ МУЖИК

    ВРАТА УЧЕНОСТИ МОЕЙ

    ОТЕЦ ОТЕЧЕСТВА, ОТЕЦ ОТЧИЗНЫ

    В ТРАКТИРЕ

    ЗАИКОНОСПАССКИЙ МОНАСТЫРЬ

    КОРАБЛЬ ПЛЫВЕТ

    МАРБУРГ

    ССОРА

    МЫТАРСТВА НА ЧУЖБИНЕ

    ПОБЕГ

    ВЕЩИЙ СОН

    ЭПИЛОГ: ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg