«Сказание о Луноходе»

Сказание о Луноходе (fb2) - Сказание о Луноходе 962K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Леонидович Струев

Александр Струев Сказание о Луноходе

© А. Л. Струев, 2007

© «Н.Оріанда», оформление, макет, 2007

Королю охоты,

Четырежды Герою Советского Союза,

Герою Социалистического Труда,

Генеральному Секретарю Центрального

Комитета Партии,

Председателю Президиума Верховного

Совета СССР,

Верховному Главнокомандующему,

Маршалу Советского Союза,

Светлой памяти

Раба Божьего

Леониду Ильичу Брежневу

посвящается

1

Через долгие годы побед, сквозь миллионы безжизненных километров, по безвоздушному пространству Вселенной – когда-то – ты достигнешь иных миров и там послужишь людям, неутомимый трудяга науки! Но сначала твои колеса пробегут по Луне, по лунной дороге, предсказанной учеными, обшаренной вдумчивыми телескопами, обследованной скрупулезными космическими спутниками. Протянув к солнцу упругие антенны, ты будешь катить вперед, перемалывая лунный грунт, такой однообразный и далекий. Ты нужен нам, посланник Земли! Ты – вера в будущее! Сбывшаяся мечта инженеров! Храни тебя Господь!

2

Они шли по невообразимо огромному коридору, пол которого скрывал красных тонов бухарский ковер. Работа ковра была настолько ручная, что полностью поглощала шум идущих ног. Этот гигантский коридор, где с легкостью уместился бы железнодорожный состав, делал людей маленькими, беспомощными и ничтожными. По украшенному сверканием хрустальных каскадов кремлевскому коридору можно было попасть к Нему. Чарующая красота хрусталя замирала на отделанных капом стенах и благородно вздрагивала на отполированных прикосновениями ручках дверей, выполненных из массивной бронзы. Этому торжественному коридору, казалось, не будет конца.

Остроносые туфли человека повыше, с твердым, хорошо поставленным голосом, поблескивали черным лаком. За долгие годы они изучили на этом ковре каждую ворсинку, знали всякую шероховатость, помнили любой бугорок, но и они старались ступать плавнее. В конце коридора величественно возвышались двери. Перед посетителями они бесшумно, точно сами собой, распахивались, приглашая войти, и пропускали вовнутрь.

В приемном зале воздух был прозрачнее и гуще, с каким-то еле уловимым запахом полного спокойствия и умиротворения. Этот запах поселился здесь очень давно, в незапамятные времена, быть может, еще при царях, и не хотел выветриться ни при каких обстоятельствах. Ни долгие проветривания зимой, ни замена громоздкой золоченой мебели на золоченую менее громоздкую, ни смена обоев, расшитых переливчатыми жар-птицами на шитые рубиновыми узорами с ослепительными звездами, – ничто не смогло истребить этот чуть сладковатый запах могущества и абсолютной власти.

Министр поздоровался с темноволосым, аккуратно причесанным мужчиной лет пятидесяти, сидящим за чересчур длинным столом с молчаливыми рядами телефонных аппаратов, очень красивых, цвета слоновой кости. Обворожительная Наташа вышла навстречу и предложила присесть. Стулья для посетителей были самые простые, обычного красного дерева, с твердыми деревянными сиденьями, без подлокотников, но сидеть на них было настолько удобно, что то и дело хотелось подняться и походить. На таком стуле нельзя было переложить ногу на ногу или вольготно развалиться, можно было лишь замереть и ждать.

– Как Он? – одними губами спросил Министр, придерживая папку с документами на коленях.

Наташа очаровательно улыбнулась:

– Пока не вызывал.

Министр с укоризной посмотрел на нее, потом на зама, который послушно сопровождал и теперь на листе бумаги быстро вычерчивал внешний вид Лунохода, каким его представлял. В детстве зам с отличием окончил художественную школу и до сих пор грешил рисованием.

– Вот, Сергей Тимофеевич, – протягивая листок, сказал зам. – Как, сгодится? Или еще подработать?

– Ладно, ладно! – отмахнулся Министр и сунул рисунок в карман. – Если что – дорисуют.

Министр переживал, все думал, вовремя ли пришел к Нему? Хорошее ли у Него настроение? Тогда, год назад, стоя на Красной Площади, Он спросил: – Как дела, Сережа?

Министр ответил:

– Хорошо.

– Что ж, зайди, расскажешь! – отвернулся и ушел.

Прошел год, и тут, вчера, под вечер, этот звонок, по самому белому, самому пронзительному, самому инфарктному телефону, по которому можно разговаривать только с Ним.

– Ждет! – раздался ответственный голос секретаря. Сергей Тимофеевич похолодел.

«А теперь не знаешь, с чего начинать, что говорить?» – замерев на стуле в приемной, нервничал Министр.

«Может, Он спросит, что это за мысли были тогда, год назад, на Красной Площади? Может, нахмурится, и захочет получить ответ, почему так давно не показывался на глаза, ведь Он же сказал тогда: „Заходи, расскажешь!“ Может, потребует перечислить новые победы, рекорды. Назвать лучших, кто отличился?» – вопросы давились у Сергея Тимофеевича в голове и приводили сознание в исступление.

После того зловещего звонка Министр вызвал зама и велел подготовить справку, где потребовал изложить самые значимые успехи, перечислить, что нового создано за последний год.

– Подготовьте информационную справку-отчет. Срочно! Сейчас же! – сорвался на крик Министр.

Справка заняла три стандартных листа. Сергей Тимофеевич пробежал их глазами и понял, что показывать этот отчет Ему невозможно. Он знал, что подобные отписки, с теми же названиями, ссылками и абзацами, были и год, и пять, и десять лет назад и что ничего нового в них нет, а общие фразы казались настолько однообразными, общими и абстрактными, что делалось жутко – а что скажет Он?! Жажда мешала сглатывать. Чудной зам-Колька наивно моргал и ждал указаний.

Министр выпил успокоительный сбор и приказал собрать толковых людей. К следующему утру сформировали автобусы. Они были переполнены научными работниками, инженерами, передовиками, молодежью. Не считая русских, туда втиснули, четырех украинцев, белоруса, узбека, литовца, нанайца, еврея, двух женщин, поляка и полярника, для так необходимой в каждом серьезном деле красивой отчетности. И наплевать, что это было никакое не партсобрание, а обычное рабочее совещание, на котором процентное отношение пожилых к молодежи, мужчин к женщинам, людей с высшим образованием к неграмотным, инвалидов к спортсменам не имело ровно никакого значения, однако и сюда Органы приволокли кого положено, включая человека, изменившего пол! Все люди здесь были досконально проверенные, надежные. Собирали их всю ночь – вертолетами, вездеходами, самолетами, санями. На полную мощность работали передающие станции Великой Страны. В условиях повышенной секретности делегатов доставляли в автобусы. Один автобус, абсолютно такой же, как другой, бубня на холостых, стоял во дворе Кремля, а второй – у собора Василия Блаженного. Этот дублировал первый и наоборот. Каждый пассажир автобуса имел на всякий случай замену (дублера) в резервном. Если Ему захочется говорить со специалистами, талантливыми учеными, молодежью – они будут под рукой, срыва не произойдет. Прежде чем попасть в автобус, каждый проходил экспресс-диспансеризацию. В соборе Василия Блаженного расположилась авторитетная медицинская часть, пристально осматривающая всех, кто не имел допуска и был вызван в Кремль по необходимости. После тщательного врачебного осмотра в специальной комнате каждого догола раздевали и ставили под синюю лампу, чтобы на теле ни одной вредоносной микробы не осталось. Перед обеззараживанием заставляли снимать даже идентификационную табличку на цепочке, а ее ни при каких обстоятельствах снимать не позволялось, потому что без такой таблички ты сразу превращался в ничто, без имени, без звания. Одежду тоже обрабатывали как положено, сначала дымом, а потом едкой химией. Пройдя полное очищение и получив продезинфицированные вещи, посетитель допускался в Кремль. Однако в этот раз двоих, с очень бледными, изможденными лицами, из медкомиссии выпихнули в шею.

– Рановато вам, ребята, с таким здоровьем в Кремль соваться! Сначала оздоровитесь, по морозцу трусцой побегайте, на турнике подкачайтесь, каждое утро по двести приседаний – прыг, скок! прыг, скок! – да по сто раз на каждой ноге, чтобы пот поры пробил, чтобы на лице улыбка торжествующая засияла, чтобы щеки огнем здоровым заполыхали, а уж после этого в автобус лезьте! – выпроваживая болезных из здания поликлиники, приговаривал усатый вахтер.

– А ты, морда, куда смотрел?! – глядя на старшего по автобусу, зло сплюнул видный мужчина с набриолиненным проборчиком. – Откуда здесь эти доходяги взялись?! Прозевал?! – и пригрозил здоровенным кулаком. – Так бы и въебал промеж глаз!!!

Строго в Кремле.

3

Колька-зам так ничего путного и не придумал. «О чем можно доложить Ему? О чем?!» – перелистывая блокнотик с заметками, переживал Министр.

Страна жила по четкому плану, который на очередные пять лет утвердила Палата. От скрупулезно распланированной работы нельзя было отвлекаться. Государственный план не подвергался сомнениям и принимался за данность. А мысли, посетившие вдруг умную голову, например и такие, как сделать что-либо лучше, никак не озвучивались и никем не учитывались. Считалось, что такие «несвоевременные мысли» могли лишь испортить настроение в отрасли, вызвать никчемное беспокойство и, в конце концов, создать предпосылки, противоположные оптимизации принятых обязательств. Если такие шальные мысли вдруг появлялись, Министр обычно записывал их в блокнотик, давал отлежаться, а если и после упрямые мысли продолжали будоражить, оформлял их как положено и отсылал наверх экстренным спецсообщением. Когда в сообщении обнаруживалось что-либо ценное, это «что-либо» включалось в следующий пятилетний план. Но чаще туда ничего не включалось, потому что подходящих мыслей не попадалось, и жизнь шагала по ранее установленным правилам, и ни у кого не оставалось шанса что-либо напутать, нарушить размеренный ритм.

Пока ехали до Красной Площади, Министр все повторял, не глядя на зама:

– Думай, Колька! Думай!

Только у самых ворот, когда «Чайка» закатывала в Кремль, заметив вытянувшихся по стойке смирно регулировщиков и переодетых в милицейскую форму особистов, которые при виде правительственного лимузина взяли под козырек, заму-Кольке, глядя на их необъятные тулупы, несусветные рукавицы, высокие каракулевые папахи и безразмерные валенки, пришла мысль о Луноходе.

– Может, попробуем Луноход смастерить? – заикаясь, предложил он.

Сергей Тимофеевич поправил бриллиантовые звезды на пиджаке и машинально пригладил волосы.

– Прокатимся по Луне, туда-сюда, туда-сюда! И науке хорошо, и нам польза! – продолжал зам.

– Попробовать можно, – тихо согласился Министр.

– Так давайте, Сергей Тимофеевич! Вот и доложите, что так, мол, и так, хотим, мол, Луноход сделать!

4

Обворожительная Наташа фотогенично сидела за изящным столиком-бюро и смотрела в окно. На дворе пушились снежинки, и тысячи кремлевских дворников-снегочистов деловито суетились вокруг. Они подбирали пушинки снега и укладывали в непрозрачные полиэтиленовые мешки. От глобальной упаковки снегу не получалось, загромождая улицу, образовывать сугробы. Набитые до отказа пакеты грузили на удобные санки и саневожатые утаскивали их в подземную лабораторию. Там из снега приготовят воду. «Кремлевская» – самая дорогая и самая популярная вода в столице. Он ее пьет! Знакомые бутылочки с яркими этикетками «Кремлевской», всегда охлажденной, с легкими шипящими пузырьками, стоят у Него на столе. И когда Он отвечает на вопросы известных журналистов, можно увидеть эти ровненькие бутылочки, застывшие около Его правой руки, занятой карандашом или отбиванием на зеленом сукне ритма вдохновенного марша. Вот и сегодня дворники-снегочисты, с синими повязками на рукавах, указывающими на их профессиональную принадлежность, упаковывали снег слаженно и четко. Упаковка снега стала для них делом привычным. За долгие годы их бесшумные действия были отработаны до автоматизма. Все знали, как Он ценит тишину, все понимали, как тишина помогает Ему трудиться, поэтому в Кремле старались побороть никчемный звук и сохранить покой любой ценой. Следуя кремлевскому примеру, за тишину боролась вся Великая Страна. Специальные тишайшие калоши для бесшумной ходьбы и удивительные маски-намордники, чтобы не отвлекаться на ненужные разговоры, получили практически все школьники и пенсионеры. Где только возможно, перешли на полноценный ручной труд. Так, у дворников-снегочистов не стало лопат и скребков для уборки дорог. Руки и фен – вот их главное оружие, их нехитрый инвентарь, и этого великолепно хватало! Он не допускал, чтобы от работы отвлекали посторонние звуки, любил, чтобы повсюду царила всепоглощающая тишина.

Здесь, в Кремле, старались трудиться аккуратно и беззвучно, потому что только в полном спокойствии голос приобретал совсем иное звучание. В величавой тишине каждое произнесенное Им слово становилось Святым-Голосом-Словом. Из Кремля Голос-Слово управлял страной, обращался к планете, еще немного, и этот священный звук поглотит пространство! Привычная для зимы снегоуборочная техника применялась в исключительных случаях, и только тогда, когда Он отдыхал на даче. Для поддержания тишины даже хрипатых ворон в Кремле пришлось истребить. За воронами настала очередь вечно толпящихся, гортанно урчащих, замызганных городских голубей. Всех разносчиков инфекции уничтожали специально пойманные в заповедных краях ястребы. Использовать на зачистке орлов не позволила цензура. Когда-то орел был изображен на гербе государства – это раз, потом орел – это прежде всего кровожадный хищник, властвующий в небе, – это два! А когда орел парит над головой, небо никак не назовешь мирным, – это три, а мы исключительно мирное государство – это, собственно, четыре. Вот и получилось, что орлов в Кремль не допустили. По предложению Первого секретаря Общества защиты живого все орлы были уничтожены в радиусе пятисот километров от первопрестольной. Для убийства ворон и голубей ястребов выпускали исключительно по ночам. За хорошие харчи и уход птицы не желали улетать из Кремля. Под Боровицким мостом, в гараже особого назначения, напротив комнаты по изучению стратегии вождения спецавтомобиля, наскоро сколотили нары, где прекрасно разместилась целая стая этих беспощадных хищников. Под управлением заслуженного орнитолога, бурята Сергея Сергеевича Котова, который с малолетства болел птицами, ястребы чувствовали себя как дома, а на занятиях, под его руководством на совесть вырабатывали агрессию и ярость.

Все шло своим организованным чередом. Мы думали о Нем, Он думал о нас – каждый час, каждую минуту. Только бы не нарушить размеренный ритм вокруг, только бы ничто не навредило Его светлым мыслям, подобным восходу солнца! В этом благостном стремлении пришлось переустроить даже кремлевские часы – их сделали совершенно бесшумными. Вместо боя Куранты переливались всеми цветами радуги, рождая пленительную симфонию чувств. Курантами можно было восторженно любоваться, умиленно вздыхать, записывая светопреставление на DVD или мобильник. Все, что отвечало требованиям нового времени и соответствовало понятию бесшумный, носило приставку «особый» или «особое». В магазинах этот товар пользовался повышенным спросом. Радиоприемники научились делать с таким звуком, для восприятия которого требовалось сначала приложить ухо к динамику и замереть, чтобы ОРП (особый радиоприемник) не шелохнулся, и только затем включать звук на полную! Но если в комнате, где находился этот ОРП, не было достаточной тишины, его звук становился неуловимым и бессмысленным, и новости приходилось читать в утренней сводке, витринно выставленной в каждом доступном углу. Многие усмехнутся:

– Зачем нам такие радиоприемники? А некоторые, посмелее, скажут:

– Что за недоразуменье!

Зря торопитесь, господа-товарищи! Поспешность никогда не доводила до добра. Ученые Народной академии медицинских наук доказали, что когда вокруг громыхают и шумят, человек утрачивает физическую гармонию, теряет ощущение единства с окружающим миром, а впоследствии и с самим собой. Внешне он выглядит вроде бы так же, а на самом деле гораздо хуже. У него пропадает настроение, он становится раздражительным и нервным, неряшливо одевается, опаздывает на работу, его сманивают пагубные увлечения – пустые разговоры, курение, чтение стихов. От пагубного воздействия вредных привычек у многих портится зрение, подскакивает артериальное давление, у особо беспечных открывается язва, и самое страшное – пропадает аппетит. А если человек не способен правильно питаться – это неизбежно приведет к смерти. Научно доказано, что шум – наш враг. Естественный звук лишь иногда, очень редко, замечателен и безвреден. В последнее время к таким явлениям, как «полезный звук», обратилась церковь, определив все полезные звуки как чудеса. К чудесам стали относить дуновение ветерка, плескание (но никак не шторм) морской волны, легкий шум дождя, легкий, я подчеркиваю! Не легкий шум дождя к чудесам категорически не относится! Церковное издательство выпустило объемный «Письменник чудес», где подробно рассказано о каждом чуде в отдельности.

В речи на ужине по случаю учреждения нового государственного праздника – Дня Совести Он еще раз обозначил слово – святым, то есть обладающим и тайной, и открытием, и откровением одновременно. А чтобы донести это Великое Слово до всех, поделиться со всеми его радостью, вокруг должна царить тишина, чтобы в этой зачарованной тишине Великое Слово завораживало и проникало в глубь каждого сердца. Смысл этого открытия принадлежит именно Ему. Странно, что ни один человек не мог разглядеть такой простой истины. Способностью видеть, чувствовать, понимать неведомое Он и отличается от нас. Такая же способность угадывается и в Его Дорогом Сыне.

«Молчание – золото!» – учит Он.

Раньше никто не обращал внимания на выражение «молчание – золото», а теперь его повторяют повсюду. Мы счастливы, что родились и живем в одно время с Ним!

Однажды при вручении награды передовик, с навернувшимися от счастья слезами, отважился назвать Его учителем, но Он запротестовал:

– Какой же Я учитель? Я всего-навсего подмечаю, что творится вокруг, а потом рассказываю людям. Не больше и не меньше. А если мои слова идут на пользу – тем лучше! Я всегда радуюсь, когда помогаю, просто веду.

– Вожатый! – выкрикнул передовик и показал на Вожатого.

Вожатый заулыбался и приложил палец к губам:

– Т-с-с-с! Тишина!

5

Как-то в больницу с расстройством психики попал опытный дипломат. Его привезли с приема в иностранном посольстве. Как выяснили врачи, на прием набилось битком народа, поголовно иностранцы, наших было – по пальцам сосчитать, и все исключительно по служебной необходимости. Одни подавали напитки и разносили закуски, другие их готовили, третьи мыли посуду, а самые ответственные, рассевшись в разных местах, слушали. Что там творилось! Вертеп, ужимки, хихиканья! Но самое страшное – все говорили одновременно! Сегодня это любимое занятие иностранцев – тараторить не умолкая.

– Не мог я эту трескотню выдержать! – всхлипывал седой дипломат. – Не мог! В голове точно помутилось! Гоголь-моголь какой-то! Говорили, говорили, говорили! Ничего не запомнишь, ни слова не разберешь! – хватаясь за сердце, жаловался он. – А мне отчет сдавать! Потом со всех сторон грянула музыка, приглашенные пытались друг друга перекричать! От этого гудежа я чуть не подох!

После принятия лекарств, в тишине палаты дипломат немного успокоился, а под утро крепко захрапел.

– Нельзя шуметь! Молчание золото! – повторяет Вожатый.

В недалеком будущем, когда на земле воцарится тишина, любые слова обретут священный смысл: и слово Вожатого, и слово министра, и слово начальника, матери, возлюбленной, товарища по работе. Слово станет осмысленным и одушевленным. Только тогда мы научимся по-настоящему понимать друг друга, только тогда раскроется значение каждой буквы, заложенное в алфавит природой. Меньше разговоров, больше дела!

Сегодня каждый может написать Ему письмо и непременно получит ответ на золоченой, приятно пахнущей бумаге.

Такую переписку обязательно публиковали и распространяли по предприятиям, с тем чтобы в перерыв трудящиеся могли поделиться полюбившимися местами, читая по очереди.

6

– Шо, Сережа, расскажешь? Как твой космос?

Министр хотел встать.

– Сиди, сиди! – Вожатый замахал, утопая в слишком мягком, слишком резном кресле.

– Ракеты строим, спутники, и станция у нас самая большая межпланетная, – с одышкой начал Министр. – С двадцатью космонавтами по космосу летает.

Под Его пристальным взглядом голос срывался, фальшивил. Министр вдруг понял, какое у него глупое выражение лица.

– Что-то ты грустный, Сережа? – заметил Вожатый. – Устал?

Министр побледнел.

– Не устал…

– А что не докладуешь как положено, жизнь не радует?! Где огонек? – Вожатый встал и подошел совсем близко. – Огонька в тебе нет, Сережа! А мне надо, чтоб все пылало, все! Чтобы – ух! А ты… – и Он вернулся в свое массивное гобеленовое кресло.

– Наверное, думал всю ночь, что мне рассказать?

– Думал, – признался Министр.

– Ну так рассказывай, радуй! Или ничего не придумал? – нахмурился Вожатый и, отхлебнув чай, позвонил в золотой колокольчик.

Звон был мелодичный, точно медовый, у этого золотого, инкрустированного бирюзой колокольчика. Казалось, колокольчик и ласково звонил, и настойчиво требовал: «Сюда! Сюда!»

На звон появилась Наташа.

– Остыл чаек, Наталочка! Замени, пожалуйста, и мне, и Сергею Тимофеевичу. А ему еще бараночек с собой положи, пусть дома погрызет, он любит!

Наташа улыбнулась и исчезла. Через минуту она вынесла на серебряном подносе два хрустальных стакана, вставленных в подстаканники с благородной кубачинской чернью. Ему она положила пять кусочков сахара и с восхитительной улыбкою размешала, а потом, улыбнувшись сдержанней, чуть обнажив ровные жемчужные зубки, обернулась к Министру.

– Ваш чаек! – слегка присев, устанавливая перед Министром стакан, проговорила Наташа. – А бараночки я вам после передам.

– Люблю, знаешь, чтоб чай обжигал! – отхлебывая, проговорил Вожатый. – Что это за чай, если нельзя обжечься? Я, Сережа, во всем порядок люблю, и в чае, и в космосе, и в людях. Так устроен! – подняв указательный палец, строго заключил Он.

Министр стоял, руки по швам.

– Да ты садись, садись, в ногах правды нет! – велел Вожатый. – Ну, докладывай, что твои обормоты сочинили, что напридумывали? Или старое новыми словами переписали? Они умеют!

Министр обрадовался, что выкинул никудышную справку, и, хлопая себя по карману, извлек листок с рисунком.

– Луноход, – выдавил он. – Машина такая, чтобы по Луне ездить.

– А что, там кого-то подвезти понадобилось? Кто-то заблудился? – взглянув в упор, спросил Вожатый.

– Никого, – сглотнув, ответил Министр.

– Так зачем Луноход?

Министр пожал плечами.

– В голове у тебя, Сережа, Луноход ездит, и мысли твои гоняет, чтобы не застаивались, понял?

Министр оробел.

– Пойди расскажи кому – засмеют! У нас, чтобы людям легче жить стало, транспорт потихоньку на оленей переводим, а ты – Луноход! Может, приснилось тебе это, Сережа, в страшном сне?! – прищурился Вожатый. – А может, внук подсказал? У тебя же внук?

– Внук.

– Сколько лет?

– Восемь.

– Точно! – кивнул Вожатый. – Мальчик тебе это так, по-детски брякнул! У тебя, поди, весь дом моделями ракет да спутников заставлен, разве Лунохода недостает, вот внук и фантазирует, а ты – мне! Нехорошо, нехорошо!

Министр уже не пил чай и не откусывал ароматную клубничную пастилу, которую ему с улыбкой придвинула очаровательная Наталья Сергеевна. Только Вожатый мог называть ее по имени – Наталочка! Министр не знал, куда спрятать глаза, вспотел, как мышь.

– Вот когда ты пауков в установках пытал, я тебе не препятствовал, когда собак в спутниках жег, я тебя не ругал, когда в космос обезьяну отправил – хвалил! За человека век тебя люди помнить будут! А с Луноходом ты перестарался, переврал сам себя! Дурак ты стал, Сережа, набитый дурак, и уши холодные! – и, наклонившись к Министру, потрепал его за ухо. – Нет, уши у тебя не холодные! – улыбнулся Вожатый, откидываясь в свое уютное кресло, и вдруг задремал.

Сергей Тимофеевич не смел пошевелиться, не мог тронуться с места. Не дай Бог скрипнуть чем-нибудь, громыхнуть! А так хотелось встать и быстро отлить, освободить мочевой пузырь, который резало, может, со страха, а может – еще с войны. Министр всегда хотел писать, когда нервничал. Но сейчас он не смел шелохнуться: «Пусть спит, пусть спит!»

У Министра спеклись губы так, что он не мог нашептать колыбельную! Одна мысль пульсировала в сознании: «Не потревожь! Не потревожь!».

Вожатый спал, похрапывая, присвистывая, седая голова чуть набок, и вдруг, так же внезапно, открыл глаза и уставился на Сергея Тимофеевича. Тот не двигался, как завороженный.

– Сгинь! – выкрикнул Вожатый и, резко наклонившись вперед, вскинул перед собой обе старческие руки. – Сгинь! Пропади!!!

Сергея Тимофеевича передернуло, он шарахнулся как ошпаренный.

– Ха-ха-ха! Слабак! Слабак! – хохотал Вожатый. – Что, напугал тебя, Серега? Хоть я тебе попугаю! А то вся страна непуганых идиотов! Кхе! Кхе! – закашлялся Он.

Министр не проронил ни слова.

– Что, я тут вздремнул немного?

– Вздремнули, – подтвердил Сергей Тимофеевич.

Вожатый развалился в кресле, утирая выступившие от смеха слезы.

– Забавный сон снился, – продолжал Он, устраиваясь поудобнее в своем королевском кресле. – А знаешь, начинай свой Луноход строить, для чего-нибудь он нам сгодится. Для чего – секрет! – понизив голос, добавил Вожатый. – А секреты не выдают!

Министр кивнул.

– Ну, ступай, Сергей, ступай, действуй! Держи меня в курсе, каждую неделю рапортуй, – и рука, украшенная драгоценными наградными перстнями и одним Партийным с десятикаратником, на прощанье взмахнув, потянулась за сладенькой пастилой.

– Слушаюсь, товарищ Высший Разнокомандующий! – отчеканил Министр.

– Не шуми! – отмахнулся Высший и приложил палец к губам. – Тишина – забыл?

Министр попятился.

– Ступай, ступай! Пусть зам твой его подрисует, – указывая на листок с изображением Лунохода, заметил Вожатый. – Он же у тебя художник. Ну вот, как дорисует, сразу мне на стол, другим не давай – загубят. У твоих мудаков от пустого сидения в кабинетах глаза замылились, а этот еще не окуклился, взгляд свежий!

Сергей Тимофеевич, пятясь, выскочил из кабинета и всю дорогу до министерства ехал, не проронив ни звука. Сладкие колечки хрустящих кремлевских баранок и полкило ароматной пастилы лежали рядом в золотистом пакетике, перевязанном элегантной муаровой ленточкой с розоватым отливом.

«Луноход, Луноход, Он не низок не высок!

Луноход, Луноход!» – внутри Министра напевал счастливый голос.

7

Из министерства поступила команда – «Отбой!». В тот же момент автобусы с передовиками развернулись на Красной Площади и выехали из Москвы. В назначенном месте они совершили остановку и были расформированы. Пассажирам выплатили установленные командировочные, организаторов премировали, а еврея, женщину и молодого инженера представили к государственным наградам. Счастливцы получат по золотому кольцу, а может быть, по широкому Партийному перстню из благородного матового золота. В Газете появилось соответствующее информационное сообщение.

Он думает о нас, мы думаем о Нем.

В следующий понедельник на имя Вожатого поступил шифрованный рапорт: «Приступил к реализации проекта „Олунение“. Создана рабочая группа численностью 81 722 человека. Выделены необходимые помещения, оборудование, транспорт, продовольствие и прочее, и прочее, и прочее. Полный государственный контроль. Рисунок луномашины прилагаю. Министр».

Часы на Спасской башне, переливаясь мерцающими радужными огнями, подобными отблескам северного сияния, осветили два ближайших переулка, часть Калининского проспекта и начало улицы Грановского. Еще одна рабочая неделя началась. Еще один вымпел на кремлевской стене возвестил об открытии очередного стратегического проекта. В роддомах столицы в этот час появилось на свет сто пятьдесят два малыша. По просьбе родителей семьдесят семь мальчиков нарекли именем Лун, семьдесят пять девочек получили имя Луна. По случаю старта нового госпроекта у Мавзолея на Красной Площади прошел многотысячный митинг. Его открывал и закрывал Сергей Тимофеевич. Докладчиков было восемьдесят пять, и каждый жестикулировал на совесть. Виртуозными, харaктерными движениями выступающие давали понять, как важен лунный проект для человечества, какая значимая польза получится при освоении далекой Луны. Под конец митинга вспыхнуло многоцветие салюта. Мерцая и переливаясь, свечение озарило город, захлестнув темноту торжеством и величием Родины. Запрокинув головы, люди застыли в немом восторге. Когда дым от залпов рассеялся, на подсвеченном мощными прожекторами небе двадцать два моторных аэроносителя развернули огромное полотнище с Его моложавым, всегда уверенным лицом. От порыва ветра гигантское полотно с изображением Вожатого шевелилось, и казалось, что Он улыбается нам, стоящим внизу, и ничто не скроется от Его пристальных, мудрых глаз.

В тот день на Красной Площади побывало немало иностранных туристов и зарубежных корреспондентов. На память о посещении Москвы доверенные лица Главинтуриста вручили гостям города нагрудные значки с Его волевым профилем, выполненным из чистого золота, проголодавшимся раздали бутерброды с осетриной холодного копчения, завернутые в хрустящую пергаментную бумагу, выдали бесплатные пригласительные в Большой и снабдили обязательными планами центра с жирно выделенными красными маршрутами, по которым иностранцам разрешалось ходить. Только интуристам позволяли смеяться и в голос разговаривать на улице, только они пока не носили бесшумных калош и тесных намордников и не научились, как мы, улыбаться одними глазами, распознавая настроение встречного по осанке и морганию ресниц. Но это было лишь «делом времени». Так обещал Он. А все, что Он обещал, обязательно сбывалось. И когда иностранцы толпились, разглядывая Его величественные монументы, сотрудники Органов – органавты бесстрастно отсекали от них всех наших, а если кому-то все-таки удавалось приблизиться к группе туристов, такого гражданина брали в «коробочку», лишая возможности слушать. После «коробочки» уши ныли целую неделю и их то и дело приходилось продувать носом, как делают пловцы-ныряльщики. «Коробочка» еще долго давала о себе знать. А что делать – улица! Именно на улице особенно сложно поддерживать надлежащий порядок, именно там труднее всего сохранять тишину.

Театр мимов давал в Большом очередное эпохальное представление. В спектакле было занято около трехсот артистов, два оленя и белоснежные голуби.

8

Утро туманное, утро тревожное. В кабинете на Мытной, в кряжистом тридцатидвухэтажном здании с облицованным шершавыми глыбами розового гранита цоколем, люди в темных костюмах, при галстуках обсуждали новое задание – создать машину для Луны, такую, чтобы она могла свободно передвигаться по далекой лунной поверхности. Макет поверхности Луны, выполненный из картона, занимал пол секретной лаборатории.

– Вот тебе на! По Луне ездить?! Кому это понадобилось?! – переглядывались сотрудники.

– Кому? – медленно протянул тот, кто занимал табурет у двери, – не твово ума дело! Может, Сам на ней поедет! – и он показал глазами на Портрет.

Весь отдел затрясся от смеха.

– Сам! По Луне! – беззвучно покатывались ученые. – Он только по Кутузовскому и по Рублевке ездит!

– Хватит! Работать! – пригрозил строгий голос с табурета, и сотрудники углубились в работу.

Разносчики приказов сбились с ног, шныряя по коридорам секретного Конструкторского бюро на Мытной, столько распоряжений поступало сверху. Курьер помоложе, со свежими циркулярами под мышкой, сигая через две ступеньки, всякий раз натыкался на уборщицу Нюру, которая мыла лестницу, и чуть было не опрокинул ведро с грязной водой. Намордник на лице мешал отругать глупую бабу, а Нюра в ответ панически крестилась и громко охала.

– Куда летит, окаянный! Ну видит же, что мою, а он, как юла заводная, – прыг да прыг!

Лифтами в здании КБ предпочитали не пользоваться в целях экономии электроэнергии. Чем больше электроэнергии сэкономим, тем больше продадим за границу, а чем больше продадим за границу, тем ощутимей выгоду получит казна, а чем ощутимей выгоду получит казна, тем сильней и могущественней станет государство, а значит, и мы заживем гораздо лучше и замечательней.

С КБ на Мытной, собственно, и начиналась космическая наука. Все этажи здесь были заняты учеными. На одном – кандидаты наук генерировали идеи, на другом – доктора наук их домысливали; на остальных этажах профессора с лауреатами, почесывая умные головы, рассчитывали предельные нагрузки и готовили рабочие чертежи. А на первом этаже, как положено, расположились проходная, гардероб и всеми обожаемая столовка. Словом, предприятие как предприятие.

9

Николай Иванович пришел домой поздно. Поужинал, принял душ, насвистывая в неряшливой, узкой ванне, и как подкошенный рухнул в постель. Ему жутко хотелось спать, но сон не шел – нестерпимо ныли руки. Целый день мастер хуячил листы железа, молотком, со всей дури. Хотел поскорее сделать чертову будку-шкаф для хранения инструментов, а то проклятые инструменты как попало валялись по цеху, неуклюже лезли под ноги, а когда надо – хер их найдешь! После бесцельных поисков ключа на шестнадцать Николай Иванович так расстроился, что задумал смастерить удобный шкафчик для инструментов, в рост высотой, с полками, как положено, и, главное, с навесным замком, и тут же принялся дубасить молотком по железу, чтобы железные листы перед сваркой стали ровнее и выглядели не такими уродливыми.

– Все-таки шкаф делаю, – бормотал он. – Хорошо, что у нас никто ничего не пиздит! – размечая железо, бурчал Николай Иванович. – Ну что, что беспорядок в цеху? – работая с линейкой, продолжал размышлять он. – Плохо, но не смертельно! Сейчас шкаф этот, сраный, добью и все, на хуй, в шкаф! Будет порядок! – повысив голос, закончил слесарь.

Он аккуратно разложил на полу до неузнаваемости избитые, практически идеально ровные железные листы и, надев защитную маску, начал варить. Веселые искорки от сварочного аппарата сыпались в разные стороны. Николай Иванович прихватывал железо и по-детски радовался очертанию будущего шкафа. Под конец смены от работы отвлек Михалыч, он, грызя ногти, сообщил, что завтра первым поездом завод уезжает в Москву.

«Чего это вдруг – в Москву? – задумался Николай Иванович. – Зачем понадобились?»

В конце концов он громко храпел в собственной кровати, подперев неудобную подушку кулаками, но это не мешало мастеру спать как убитому – так умаялся за день, и неудивительно, ведь с железом работал! Прямо над кроватью, со стены, на него доброжелательно взирало сердечное лицо Вожатого. Он улыбался Николаю Ивановичу, а Николай Иванович бесхитростно похрапывал в ответ.

10

Сергей Тимофеевич пригласил зама-Кольку и пять самых доверенных, самых знающих специалистов министерства, тех, с кем начинал работать еще в далеком сто пятьдесят седьмом. Эту проверенную пятерку Министр дополнил двумя помоложе, до мозга костей технарями, до маразма зацикленными на науке, следовательно, подвоха ждать от них не приходилось. В огромном министерском кабинете было даже уютно, на всех окнах приспущены элегантные французские шторы, невесомыми белоснежными сборками оттенявшие массивную дубовую мебель, обитую приятной коричневой кожей с золотым тиснением. Присутствующие нервничали, да и сам Министр почему-то не мог успокоиться, все время расхаживал мимо принесенной в кабинет черной грифельной доски, на случай, если кому-то из присутствующих захочется блеснуть формулой или эффектным графиком. На длинный стол выставили несколько бутылочек «Кремлевской» и подали бараночки. У большого руководства всегда так полагалось, однако бараночки здесь были не такие изящно продолговатые, как в Кремле, и совершенно без мака. На стол хотели поставить еще изюм с орешками, но Министр злобно махнул рукой и тарелочки с лакомствами исчезли, не успев появиться перед глазами собравшихся. Участники совещания стоя прослушали Гимн, после чего расселись за необъятным столом, во главе которого возвышался Сергей Тимофеевич.

– Поближе, поближе подсаживайтесь! Нечего с краев жаться! – велел Министр.

Помощник зарядил слайдоскоп и стал проецировать на экран слайды, сначала с изображением лунной поверхности, а потом искусственной, в точности повторяющей лунную. Эту искусственную поверхность создали в КБ Иванова на Мытной.

– За один день сработали! – похвалился соседу мужчина в клетчатом пиджаке. Он и оказался Ивановым с Мытной, точнее Ивановым-24. Все секретные ученые такого высокого ранга звались Ивановыми и отличались лишь цифровым индексом, приставленным к фамилии.

– Здорово! – разглядывая искусственную поверхность, отозвался сосед Иванова-24, Иванов-11.

– Вот что, ребята, – показав рисунок луномашины, проговорил Сергей Тимофеевич, – начинаем строить Луноход, такой, как видите на картинке.

Все заинтересованно подались вперед.

– С чего начнем?

Ближе к Министру, сразу за замом-Колькой, сидел очень толстый пожилой человек с залысинами, одетый в светлый мешковатый костюм, украшенный красным, в белый горошек, галстуком. Этого полного мужчину отличали еще унылые усы, сиротливо свисающие вниз, и платочек в цвет галстука, выглядывающий из нагрудного кармана пиджака. Человек этот негромко кашлянул в кулак и, не поднимая глаз, заговорил:

– Ничего сложного в поставленной задаче не вижу. Возьмем за основу обычную автоконструкцию, ну, как модель, что ли. Например, вездеход, которым успешно пользуются лесники, модели «Тайга-П». «Тайга-П» имеет гусеницы и солидный вес, значит, с Луны не улетит. Перекрасим, подшаманим, переделаем ближе к заданному, – усатый кивнул на рисунок, – и чем не Луноход?

Сергей Тимофеевич не перебивал.

– Сиденье – прочь! Все эти ненужные детали вместе с мотором – к чертям собачьим! – с остервенением продолжал усатый. – За основу возьмем двигатель, что был в последнем лунном проекте у империалистов. У меня в сейфе на него вся техдокументация хранится. Среди астронавтов один наш затесался. Все ценное в туалете перефотографировал и с оказией переслал, и чертежи, и таблицы, и образцы полимеров. Листы со схемами пронумеровал, не перепутаешь, школьник разберется. Аккуратист был, ей-Богу! Любо-дорого смотреть! К каждой странице пояснительная записка! Очень жалею, что его после полета на Подземку услали, сейчас бы он нам ой как пригодился!

– Не пригодился! Сами с головами! – отрезал Сергей Тимофеевич и строго оглядел присутствующих.

– Так что, – продолжал усатый, почесывая нос, – ничего сложного не вижу, мелочи доработаем.

– Слышали, что сказал академик? – Министр еще раз обвел присутствующих придирчивым взглядом.

Никто не отвечал.

– А задача какая? – сверкая золотыми зубами, спросил худощавый человек в роговых очках, сидящий между Ивановым-11 и Ивановым-5.

– Что? – обернулся Министр.

– Я, говорю, задача какая? – повторил тот же голос. – Для чего мы Луноход строим?

Министр нахмурился.

– Секретно, – тихо произнес он. – Государственная тайна!

Все присутствующие понимающе закивали, даже тот, кто спрашивал. Диспут продолжался еще долго, пока каждый по два раза не высказался и пока окончательно не выяснили, будет ли Луноход иметь коричневый цвет, как вездеход «Тайга-П», или будет выкрашен в благородный золотистый, декларирующий уверенность в завтрашнем дне и процветание. Каждый из присутствующих получил свое задание в конструировании машины, но главное, на этом совещании у Лунохода появилось имя – «Вожатый». Голосовали единогласно. Закрывая совещание, снова прослушали Гимн. Усатый пытался подпевать, нелепо дергая усами и прижимая правую руку к нагрудному карману с платочком. Остальные беззвучно шевелили губами, а некоторые чуть раскачивались.

– Главное, чтобы из-за моря не подглядели, как мы его делаем, не разобрались, что к чему, а то скандал! – напоследок проговорил Сергей Тимофеевич.

– За это не беспокойтесь, ручаюсь! – высовываясь из-за портьеры, бил себя в грудь Конопатый. В министерстве он представлял Органы.

Министр никогда не доверял органавтам. На слова Конопатого он ничего не ответил и устало махнул на дверь:

– Все свободны, и ты тоже!

11

После работы Сергей Тимофеевич ехал на дачу в Барвиху. На лесистой извилистой Рублевке оленьи упряжки встречались реже, чем в городе, а автомобили практически не попадались. Служебные сани милиции и дружинников, как положено, через каждые пятьдесят метров, бороздили лес, то и дело выскакивая на проезжую часть для разворота. Грибников-топтунов на Рублевке в любую погоду было видимо-невидимо! Они, как обычно, слонялись по лесу, с головы до ног укутанные в серо-зеленые плащ-палатки, с плетеными корзинками в руках, прикрытыми сверху такими же неказистыми крышечками. В лесу органавты выдавали себя за грибников, а в городе за обыкновенных прохожих.

Видите, у витрины магазина маячат двое в одинаковых серых пиджаках и сандалиях? Они уже с полчаса что-то бессмысленно разглядывают и озираются, прически одинаковые, ежиком, а двое других, одетых точно так же, топчутся у светофора, никак не решаясь перейти дорогу, вроде слепые. Это они – топтуны. Их можно безошибочно распознать по невыразительным, бесцветным лицам, которые ни за что не запомнишь и не опишешь. Школа! Топтуны никогда не ходят по одному, обычно парами. В лесу, через который петляет Рублевка, их не сосчитать.

«По грибы, по ягоды!» – как говорится.

Если вытряхнуть их плетеную корзинку, ни одного гриба там не найдешь, ни весной, ни летом, ни осенью, ни тем более зимой, даже сушеного! Зато в ней можно обнаружить портативную рацию, пистолет-автомат с запасными обоймами, нож, предназначенный не только для резки, но и для метания в цель, и фонарик на динамо-машине, чтобы мог работать без источника питания и никогда не подвел. Еще топтуну выдавалась миниатюрная упаковочка сахара, с двумя кусочками, как раньше в поездах. Если проголодался, загулял в лесу без обеда, сахарок пососи и – порядок! Можно и дальше как ни в чем не бывало блукать. Такой джентльменский набор полагался всякому органавту, заступавшему на охрану общественного порядка, только у тех, кто не был занят «по лесу», вместо корзины имелся вместительный кожаный портфель, а вместо непромокаемой плащ-палатки на плечи или через руку был наброшен серенький демисезонный плащ.

В грибники-топтуны попадали особо подготовленные, толковые ребята. Именно на них лежало самое важное – обеспечение проезда через рублевский лес спецавтотранспорта. Работа в лесу имела свои преимущества и свои недостатки. С одной стороны, свежий воздух, летом ягоды, осенью орехи, с другой – плохая видимость дороги и пространства в целом, а главное, опасность попасться начальству на глаза. При появлении на дороге любой правительственной машины грибники-топтуны бросались врассыпную, неуклюже прятались за деревья, забивались под коряги и замирали, как в колдунчиках, пока проезжающий автомобиль не скрывался за поворотом. Им строго-настрого запрещалось выдавать свое местоположение. Вожатый всегда раздражался, заметив не успевшую замаскироваться охрану, и тогда всем доставалось по первое число.

– Вам, сволочи, в цехах въебывать надо, а не на природе жопы студить! Понабрали дармоедов, за деревьями леса не видят! Лучше бы сталеваров больше стало или врачей! – горячился Он. – Такие увальни, что спрятаться не умеют! Чучела! Кому вы нужны!

А как услышать выразительный шепот с надрывом: «исчезни!», если шапка-ушанка под подбородком крепко-накрепко тесемками затянута?! Как приказ разобрать, когда целый день топчешься на морозе, зуб на зуб не попадает, и только одно желание – отогреться, чтобы пальцы, окоченевшие до бесчувствия, не отморозить. Не стоишь, а пританцовываешь, точно на эстраде! Стоило кому-нибудь шарахнуться в сторону, все, как подорванные, бросались кто куда:

– Едет! Едет! – и замирали без движения.

Только прилежишься, только пригреешься на снегу, в плащ-палатку с головы до ног завернувшись, только дремать, посапывая, начнешь, а тебя уже командир валенком тупорылым пинает:

– Отбой! Вставайте, разгильдяи! Проехал! – И опять по лесу слоняешься как тень.

Такая непростая работа у органавта-топтуна. Не зря органавт к празднику двойной паек и сухари ванильные получает.

– Вы, бездари, должны не бесполезно маячить, а правительственные проезды обеспечивать! Караулить, если кто чужой к Рублевке подберется! А в городе – слейся с толпой и замри! А вы, мудачье, как истуканы на виду вошкаетесь, какой с вас толк?! Как вы врага словите, если вас, мудозвонов, невооруженным глазом видно?! Затаись, подкарауль, а потом – цап! Хватай и волоки в комендатуру! – орал после взбучки красномордый начальник спецохраны. – И чтоб запомнили, как кто по дороге едет – замри! Вроде тебя нет! Чтоб как пеньки сидели! – наставлял командир.

12

Проехав Барвиху, «Чайка» Министра свернула на боковую дорожку и вырулила к высоким воротам, которые перед машиной торопливо распахнулись. Люди в маскировочном камуфляже, с автоматами наперевес, заученно козырнули, и «Чайка» подъехала к дому. Просторный трехэтажный особняк из бруса розовой лиственницы красовался на обрывистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где река давала плавную петлю, огибая владения бывшего Юсуповского дворца. Из светлых, во всю стену окон здания открывался живописный вид на пойму. Аж дух захватывало, как хорошо – тишь да гладь!

– А-у-у! Я тут! Я дома! – прогремел Сергей Тимофеевич – А-у-у! Ирка! Левка!

С криком «Деда!» из ближней комнаты к Сергею Тимофеевичу кинулся внук.

«Растет! – любовно прижимая пацана и целуя в вихрастый чуб, радовался Сергей Тимофеевич. – Скоро его в Суворовское отдавать. Надо, надо! Пусть ума набирается. Дисциплина, коллектив!»

Хорошо, что обучение внука договорились проводить на дому. В неброском здании у самого забора, построенном для размещения обслуживающего персонала – дежурных водителей, врачей, поваров и охраны, Сергей Тимофеевич распорядился подготовить комнаты для преподавателей и двух-трех учеников. Не хотел Министр отрывать от себя Левку, так любил внука, что сердце щемило. Сергей Тимофеевич подошел к окну и залюбовался – белоснежная зима повсюду, и в поле, и на реке белым-бело, а силуэты деревьев, словно в сказке, очерчены блестящей серебристой изморозью. Где-то совсем далеко, на другом берегу, среди деревьев, желтоватым пятном проглядывало размашистое здание Юсуповского дворца. Сергей Тимофеевич всегда натыкался глазами на княжеский дворец. Его можно было хорошенько разглядеть лишь зимой или поздней осенью, когда опадала пышная листва. Странно, что дворец не снесли, не сровняли с землей, как тысячи красивейших построек старой, еще дореволюционной эпохи. Повезло дворцу, и собору Василия Блаженного повезло, уцелели. Министр помнил, как много лет назад Наставник Москвы положил на стол Вожатого план города с обозначенными черными крестиками зданиями, определенными под снос. Своим великолепием и размахом эти здания могли заронить в головы трудящихся вопрос о старой эпохе – такая ли отсталая была эта никудышная старина? Все ли, как утверждают воспоминания, было отвратительно однообразно, и отчего тогда такая красота в старинных постройках удивительная сохранилась? Не очень верилось, что жизнь при таких красотах убогая и чумазая проходила!

«Странно, что Он распорядился не взрывать Кремль, – промелькнуло в голове у Министра. – Московский Кремль сегодня у всех в мире ассоциируется именно с Ним, с Вожатым, с Его абсолютной властью и непререкаемым авторитетом, простирающимся более чем на одну треть земного шара».

Внук позвал деда ужинать. На ужин Клавдия Ивановна велела потушить кролика в сметане, так, чтобы он, часа четыре потомившись в духовке, пустив сок, сделался настолько мягким и ароматным, что каждую косточку, от которой мгновенно отставало пропитанное парами и приправами чуть розоватое мясцо, хотелось любовно обсосать, а потом тянуться за следующим кусочком. Клавдия Ивановна самолично налила Сергею Тимофеевичу рассольника на почках, до невозможности прозрачного, с мелко нарезанными солеными огурчиками, на нежирном говяжьем бульоне. Сергей Тимофеевич особо уважал первое, поэтому готов был есть его даже на ужин. Хозяйка распорядилась принести «что поспело» из оранжереи, насобирать к столу спелых авокадо, выбрать помидорчиков покрасней и огурчиков потоньше и похрустящей, надергать кинзы, петрушки, тархунчика, лучка и обязательно молоденького чесночка, ведь от чесночка – одно здоровье. Может, Сережа зеленушку попробует!

За столом сидели Левка, Клавдия Ивановна, сам Сергей Тимофеевич, а напротив – их дочь, рыжеволосая, полногрудая Ирка. Сергей Тимофеевич ел и неодобрительно смотрел на нее. Мужа дочь уже с год как выгнала, а может, он сам от нее сбежал – кто их, молодежь несознательную, разберет! Теперь Ирка неприкаянно слонялась по институту, где с подачи отца, он звонил ректору, в свои тридцать пять заведовала кафедрой филологии и, можно сказать, искала приключений. Время от времени про дочь осторожно докладывал Конопатый, представитель вездесущих Органов:

– Очень выделяется. Ведет себя вызывающе и втихаря курит!

– Курит! – охнул Министр.

Органавты ходили за ней по пятам и все фиксировали. Эти неприятные сообщения Министра очень огорчали, а самое главное, Ирка не хотела замуж. Левка прекрасно жил на попечении деда и бабки, под их заботливым крылом и почти не вспоминал про непутевую маму, а мама каждый вечер заводила серебристый «Хорьх», с красным проблесковым маячком на крыше (такие машины, с красным маячком, под страхом ссылки запрещалось останавливать), и уезжала на Николину Гору, в свой уютный одноэтажный коттедж, где ее поджидали такие же расфуфыренные подружки из высшего общества и смазливые мужики из интеллигенции.

«Чем они там занимаются?!» – от этих мыслей внутри Сергея Тимофеевича холодело.

– Ничем хорошим! – вздыхал он. – Ничем!

Огласки больше всего боялся Министр. Боялся, что в конце концов про Ирку, про ее вольный образ жизни доложат Ему. Глядя на непутевую дочь, Сергей Тимофеевич даже есть перестал. Что ей ни скажешь – все как с гуся вода!

– Я уже взрослая, папа, не учи! – хмурилась дочка.

«Побить ее, что ли?!» – но рука на Ирку не поднималась.

Товарищ Фадеев, бывший помощник Вожатого по особым поручениям, был назначен Редактором Государственной Газеты. Газета в стране выходила всего одна и выставлялась для прочтения на каждом оживленном углу, не считая общественного транспорта, где газетными вырезками заклеивалось любое свободное место.

– Мал золотник, да дорог! В одной Газете мы про все сразу и напишем, коротко и ясно! – говорил Вожатый. – А двадцать газет – что за бессмыслица? Раньше хоть на папиросы бумага расходилась или еще куда, а сейчас в стране никто не курит, понимают, что вредно для здоровья, и бросили! – улыбался Он.

В печатной версии Газету выпускали незначительным тиражом и рассылали кому положено. Товарищ Фадеев, не жалея сил, искал новые сенсационные материалы. Хотел, чтобы каждый номер не оставлял читателя равнодушным, а захватывал, как в допотопных кинофильмах. Кинофильмы давно уступили место слайдопросмотрам. Слайдотеатры радовали самыми разнообразными показами. Каждая неделя начиналась с новой темы, если прошлую посвящали социальным вопросам, значит, следующая обязательно коснется политических, потом расскажут про животных, про природу или про то, как воспитывать детей. Слайдопросмотры окончательно вытеснили кино в связи с его полной бесполезностью и бессмысленностью. В конце концов кино отказались снимать, последний кинорежиссер устроился подавальщиком в столовую Дома офицеров, а просторные киностудии приспособили под оленьи хозяйства. Без оленей в городе – хоть кричи! – и тут олени нужны, и там – просят, а где животных держать? Вот заброшенные киностудии и пригодились. Перед слайдотеатрами вывешивали красочные афиши с названием будущих показов и фамилиями дикторов, которые сопровождали слайдопросмотры эффектной жестикуляцией. Народ валил на сеансы, разбирая в буфете жареные семечки, сметая «Нарзан», «Набеглави» и лимонад «Буратино». Но слайдопросмотры ни в какое сравнение не шли с очередным выпуском Государственной Газеты. Газета выходила раз в три дня, и там публиковалось все самое актуальное, но главное, Газета затрагивала особо острые темы. В каждом выпуске передовица взрывалась злободневной наболевшей проблемой. Статьи товарища Фадеева никому не давали поблажек, они обличали всякий противный партийной дисциплине поступок. Обличали и бичевали. Даже мелочь, такую, как бестолковая улыбка в общественном месте или нестандартная прическа, товарищ Фадеев считал антипартийной и опасной. Как правило, после его выводов к фигурантам, невзирая на их положение и заслуги, подключались Органы. Вожатый ласково называл Фадеева – «Рупорок». Редактор был счастлив и лез из кожи вон: – Погодите, суки, я вам устрою!

Скоро он так заработался, что собственным примером начал искоренять вещизм.

– Тяга к вещам страшнее любого предательства! – высмаркивая нос, утверждал Редактор.

Кончилось тем, что он перестарался. Два месяца товарищ Фадеев проходил в одном и том же измятом костюме. А однажды, собираясь на улицу, отказался надевать пальто и шапку и, подняв воротник пиджака, стремглав пробежал от подъезда к машине. В довершение Редактор пересел с правительственной «Чайки» в обычную оленью упряжку и пробовал в сопровождении ста саночников и ста грибников-топтунов передвигаться по городу.

– Ты что, сдурел?! – строго выговорил Вожатый. – Заканчивай фокусы! Забыл, что ты руководство?!

В тот же день товарища Фадеева пересадили обратно в правительственный лимузин. Выдали длинное, серого драпа с бобровым воротником пальто, высокий, тоже бобровый, пирожок на голову, уютные меховые полусапожки, шерстяной шарф в мелкую клеточку, перчатки лайковой кожи на кролике и пятнадцать добротных костюмов. За считанные минуты Редактор преобразился. Партийный приказ – не шутка, его следует неукоснительно выполнять, и товарищ Фадеев каждый день щеголевато показывался в собственном кабинете в элегантном костюме, обязательно в белоснежной сорочке при галстуке, но лохматый, как черт. Демонстрируя свое отношение к излишествам, он отказался причесываться. Но даже после такого перевоплощения Фадеев не сделался лучше. Писать он продолжал исключительно огрызком карандаша, а ел самые дешевые рыбные консервы.

– Я вам не какой-нибудь барин! – любил повторять он.

Как-то Редактор выговорил Сергею Тимофеевичу:

– Смотри, довыпендривается твоя Ирка! Ходит в иностранщине выряженная! Кто она – артистка?! У нас заслуженные и те сами шьют, а твоя все модничает, все одним местом крутит! Она ж у тебя учитель! – выпучив глаза, почти кричал Фадеев. – Смотри, допрыгается! И никто тогда не поможет ни Ирке, ни тебе!

После разговора с Редактором Сергей Тимофеевич выкинул из дома последний проигрыватель, утопил в реке оставшиеся диски, которые нет-нет да и прослушивал перед сном, а иногда, когда пропускал лишнюю рюмочку, не выдержав, и подпевал в голос.

– С дури, с дури! – вспоминая про такие откровенные вечера, вздрагивал Министр.

Он еще сильнее сосредоточился на работе, запустил в неведомый космос очередную серию космических кораблей, один лучше другого, вывел на орбиту сверхновый Носитель Флага Республики. Этих Носителей Флага по космосу было расставлено уже три.

«Надо больше, гораздо больше!» – писал в передовице товарищ Фадеев и словно грозил Сергею Тимофеевичу: довыделываешься, умник!

И хотя Флаги на орбите становились все значительней, все ярче, страх за себя, за Левку, за непутевую дуру Ирку не покидал Министра. Перед глазами стоял страшный пример. Два года назад был вышвырнут из кабинета Секретарь Совета по Национальной Безопасности. Его грубо схватили, с лацкана пиджака содрали бриллиантовые звезды отличия, и товарищ Фадеев самолично впихнул неуклюжего простофилю в рейсовую телегу, на которой разжалованный добрался до дома. На следующий день консьержка в подъезде не пустила опального прогуляться по двору:

– Сиди дома, филин! – захлопывая перед носом дверь, злобно выкрикнула румяная баба. – Сиди, доходился!

И скорая помощь, с обаятельной Татьяной Павловной, врачом первой категории из спецбольницы, не приехала, как обычно, померить давление и проследить за приемом необходимых лекарств. А наутро к подъезду подогнали грузовик и велели сдавать квартиру.

– Вам новая будет. Собирайтесь, у вас час остался!

Квартиру ему подобрали в райцентре, в ста километрах от Тулы, и всех туда переселили, и родственников, и друзей, в три комнаты, без уборной и отопления. А все из-за сына! Снюхался с иностранкой и сбежал за границу. Предал Родину. Фадеев требовал всю «насквозь прогнившую семью и окружение» вздернуть на деревьях вдоль Рублево-Успенского шоссе, чтобы никому из проезжающих на госдачи чиновников неповадно было. Вожатый запретил.

– Что они, фрукты? Ты в какое время живешь, серость! Забыл, какой год на дворе?! У нас жизнь меняется, ни притеснений, ни репрессий, ни голодовок! Полная свобода личности. У тебя же в Газете про это написано!

Редактор угрюмо молчал.

– Значит – спокойнeе! В Тулу, значит, в Тулу, на новое место работы, а не куда-нибудь! Не надо сор из избы выносить, а то мусором так страну загадите, что живого места не останется! Чтоб ни-ни! – пригрозил Вожатый.

Фадеев, поджав губы, с ненавистью смотрел перед собой:

– Я б его, собаку!

– Пусть живет под Тулой, сапожником по специальности работает! – обрывая Редактора, проговорил Вожатый и не спеша стал расхаживать по кабинету. – Что про нас простой народ скажет, если уже министры ополоумели! – с горечью закончил Он.

После этого случая товарищ Фадеев стал еще придирчивее к руководству и советовал Вожатому упразднить само название министр.

– Слово очень неподходящее, с гнильцой! – доказывал редактор. – Других слов не подберем, что ли, не обзовем, что ль, их по-другому?

Но Вожатый возразил:

– Для политики «министр» даже очень хорошее слово, достойное и уважительное. Оно так или иначе подразумевает, что министр – человек воспитанный, образованный, авторитетный, можно сказать, благородный. Все считают, что кого попало в министры не возьмут, поэтому министр на официальных приемах выглядит совсем убедительно, и получается, что ответственность в министре за поступки вроде бы должна быть тоже особая. С министром всегда дело иметь приятней и договариваться веселей, чем с каким-нибудь неизвестным уполномоченным или, как ты предлагаешь, полпредом. А название «главдруг», товарищ Фадеев, совсем говно! – резко заметил Вожатый. – А вот Секретаря Совета Безопасности у нас больше не будет, обойдемся без него. Сам как-нибудь справлюсь! Теперь я безопасность! – заключил Вожатый.

Как ни пытались скрыть скандал с Секретарем Совета Безопасности, но шила в мешке не утаишь, обслуга уже гудит! Быстрее всех шофера кремлевские в курсе – «Малый Совнарком» – так эту братию величают. Еще не успели наверху подумать, а они уже перешептываются, а за ними и горничные, и дворники-снегочисты, и врачи с машинистками наперегонки загалдели, а дальше – и не удержать! – поскакало-поехало. Ползут, ползут слухи, слухами обрастают, и иностранные газеты уже пописывают, рассусоливают, что, мол, никакой свободы личности у нас не наблюдается, что абсолютная диктатура кругом, полная изоляция от окружающего мира. Хорошо, в стране нашей хождение иностранных газет запрещено. Ни одну иностранную газету ни в киоске, ни в библиотеке не встретите. Хотите почитать, так езжайте за границу, а там хоть учитайтесь! Мы не возражаем. Даже в Министерстве иностранных дел и Комитете защиты мира иностранную подписку ликвидировали, а подшивки за прежние годы сожгли во дворе. Иностранные журналы мод из ведомственных ателье подчистую повыкидывали. Ни про животных, ни про рыб зарубежных научных трудов не сохранилось. Если хоть одно незнакомое слово в тексте попадалось, этот экземпляр сразу на помойку несли.

– Наши рыбы по-иностранному не понимают! – улыбался товарищ Фадеев. – По-нашему они чирикают!

И к иностранным языкам подход теперь стал особый – это ж не физика, в самом деле!

– Если хотите с нами разговаривать, учите, господа-товарищи, наш родной язык. Он ничем не хуже вашего. То-то!

С иностранными газетами проще, чем со слухами, бороться оказалось. Эти же слухи доносили, что под Тулу ни один чемодан опального Секретаря Совбеза не доехал, а Органы руками развели.

– У нас в описи только люди обозначены, рост их, значит, возраст, особые там приметы, а никаких чемоданов и котомок никогда и не значилось! Какой нам от них прок, что мы – почта?! – вспылили органавты.

Спасибо, Тульский Наставник распорядился самое необходимое из детского дома выделить и опальному отвезти, а от себя лично отрез шерсти положил и банку сметаны отправил, злых языков не побоялся.

– Отец за сына не отвечает! – сказал, передавая сукно и сметану, Тульский Наставник, но Вожатый ему это на Кремлевском приеме припомнил, пожурил. Тот на коленях три часа у кресла Вожатого голым простоял, только тогда простили. Но все мы Тульского за тот поступок еще больше зауважали. Один Фадеев шипел:

– Развели панибратство! Скоро от Партии ничего не останется! Я бы этого Тульского под лед!

Все в руководстве боялись и ненавидели желчного, мстительного Фадеева, с железными, накачанными, как у культуриста, мускулами, хитро прищуренными глазками и очень больными почками, отчего его желтое вытянутое лицо выглядело болезненным и еще более неприятным. Когда Редактор произносил тосты, прославляя Вожатого, когда подобострастно тряс начинающей лысеть головой с всклокоченными остатками черных волос, в выражении его бегающих свинячьих глазок сквозила неприкрытая ненависть ко всему, и, может быть, – страшно подумать – даже к Нему! Для чего Он подпустил Фадеева так близко? Отчего доверился?!

– Это вы тут, лирики мечтательные, а Фадеев сказал и – сделал, и неважно, чтo я ему приказал. Неважно, понравилось ему мое задание или нет. Я поручаю – он исполняет, это главное. Фадеев не будет, как вы, рассусоливать, сопли жевать! Что обо мне скажут? Что подумают?! Он приказ получил и уже выполняет, порядок поддерживает и меня от пустых дел освобождает. Кто о стране думать должен и меры принимать? Я. Обо всех людях без исключения заботится – кто? Я! Какая на мне за все за это ответственность лежит, знаете?! Что не так – на меня спишут, а вы, как были ни при чем, так ни при чем и останетесь! О вас даже никто не вспомнит! Хари разъели и смотрят! Добренькие. Один я плохой! – все больше раздражался Вожатый.

– Ненавижу этого Фадеева! – скрипел зубами Сергей Тимофеевич. – Все больше у него власти, все больше безнаказанности!

С тяжелыми думами Министр поднялся из-за стола и, тяжело ступая, пошел на второй этаж, в спальню. Задержавшись на лестничном марше, Министр взглянул в окно и увидел, как охрана закрывает ворота, выкрашенные в цвета государственного флага, за которыми только-только скрылись огни серебристого «Хорьха» дочери.

– Уехала к себе, вертихвостка! – Сергей Тимофеевич устало отвернулся.

На другой стороне реки, освещая территорию Юсуповского дворца, вспыхнули сотни уличных фонарей. Министр еще раз вздохнул и, преодолев последний марш, через холл прошел в просторную спальню. В уютной спальне ему всегда становилось легче. Сергей Тимофеевич выпил брусничного морса, заботливо оставленного женой в хрустальном стакане на тумбочке, и начал переодеваться ко сну.

13

В Юсуповском дворце по-прежнему жили военные. Сразу после Победы в этот дворец, с многочисленными вспомогательными зданиями, церковью, колоннадой, оранжереями и театром, заехал Командующий Армией и поселился в тех же апартаментах, что и прежние хозяева.

– Не будем ничего трогать! – устало проговорил он и закрыл за собой дверь.

На главном фасаде дворца появилась бронзовая табличка, где четкими буквами значилось: «Ставка Командующего». Положено. Любое строение в государстве имело информационную табличку, которая сообщала, что в этом здании находится, чтобы никто по незнанию ничего не перепутал. На всех зданиях такие таблички имелись, и на жилых домах обязательно, на них так и писали – «жилой», ставили порядковый номер и буквы, обозначавшие регион и принадлежность.

Во дворце все было под руками – и удобство, и величие, и простор. У Командующего получалось здесь и жить, и работать. Однажды Командующий велел переоборудовать чайный домик, оранжерею и флигель в помещения для приезжающих на доклад военкомов и адмиралов. Причем переоборудовали эти помещения на совесть. Замечательно получилось! Вот, как говорится, круг замкнулся – и Командующему хорошо – в Генштаб не ехать, бензин народный не палить, и военкомам удобно – можно дух после доклада перевести, досыта покушать и как следует выспаться.

Когда Командующий выехал из Юсуповского на новое место жительства, военные так и не собрались покинуть дворец. К хорошему быстро привыкаешь, вот и они, не торопясь, заложив руки в карманы, прогуливались по парку, вдыхая пьянящую свежесть подмосковного воздуха, любовались неспешной Москвой-рекой. Зимой раскрасневшиеся приходили с лыж; летом по цветущим аллеям их уносил велосипед. Велопрогулки начались с двух стареньких, еще княжеских «Соlnaсо». Потом харьковчане сделали с десяток их точных копий, и военкомы с адмиралами ездили по парку гурьбой, неторопливо переваливаясь из стороны в сторону, нажимая на податливые педали. Еще при Командующем сытные завтрак, обед и ужин организовали строго по расписанию, а фрукты и выпечку в положенные часы адъютанты получали на пищеблоке и подобострастно разносили по апартаментам. Березовый сок был по сезону, а свежевыжатый свекольный, натертую со сметанкой морковку, замоченный чернослив с курагой, «Ессентуки», «Моршинскую» и шиповник без труда можно было разыскать в холодильнике. Атласные шелковые простыни и тучные махровые полотенца меняли два раза на день и обязательно выкладывали в спальне аккуратной стопочкой. После плескания в горячей, пахнувшей целебными травами ванной у отдыхающего наступало полное умиротворение. Так и получился отличный военный санаторий на дворцовой основе! Врачей для контроля над здоровьем пациентов пригласили знающих, преимущественно гражданских, а медсестричек и горничных старались выбирать посимпатичней и помоложе, чтобы утомленный глаз командования радовали, потом, как принято, весь персонал, без исключения, аттестовали. Не положено в военном учреждении штатским разгуливать. А вокруг – тишина, чистота, порядок, все улыбаются – что еще служивому человеку для полноценного отдыха и лечения недостает? Само все завертелось, пошло-поехало. Одни генералы уезжали, другие приезжали, процедурные кабинеты теснили никчемные залы с диванами, аляповатые гостиные, бессмысленную музыкальную и бывшую библиотеку. После перепланировки на их месте получились отличные медкабинеты, и все бы ничего, да только княжеские вещи стали исчезать безвозвратно. Как выяснилось, их отдыхающие на память разбирали, на сувениры, как говорится. Кто в Ульяновск память о лечении повез, кто в Алма-Ату вазу с изображением лошади прихватил, кто в Праге над софою юсуповскую безделицу повесил. Нехорошо получалось. Спасибо, главный военврач спохватился, все добро, что еще оставалось, в кучу сгреб, подробнейшую опись составил, на каждую вещицу металлическую бирочку с номерком гвоздиками пришпандорил и – порядок! С такой бирочкой далеко не убежишь! Электронные детекторы враз поймают, и тогда – поминай, товарищ, как звали! За расхищение народного достояния не посмотрят на рубиновые звезды, трибунал к чинам не приглядывается, рубит под корень трибунал наш, как топор! Однажды ветеринара из штата Вожатого с хрустальным лебедем застукали, из Кремля выносил. Он начал было объяснять, что хотел того лебедя в рабочий кабинет в виде эмблемы приспособить, что лебедь имеет прямое отношение к зверям, но когда зубы ветеринару выбили, сразу сознался – что скрал! В Подземку его, бедолагу, отправили, а из Подземки, как известно, ни живой, ни мертвый не возвращается.

Потом главный военврач из толковых мужиков и бывшей учительницы организовал в санатории музейное отделение, чтобы за хламом этим бесценным приглядывали, за картинами в золоченых рамах, статуями увесистыми, коврами, тонким шелком тканными, люстрами, хрусталем сверкающими, и за мебелью пузатой, несуразной, на вывернутых ногах. На одну такую «мебель» пограничный полковник долго пялился – и с той стороны посмотрит и с этой подойдет, смех разбирает, какая уродина! То ли стул, то ли полка, то ли хер знает что! Подставка под цветок оказалась, с Франции, с хаты Людовика XIV! Долго над ней с ребятами хохотали.

– Глупыши! – ласково зевал главный военврач. – Ничегошеньки вы не рубите! Здесь место историческое, особое, не последние люди жили, хоть и князья недобитые. В искусствах очень понимали. Что ценного – себе! И – та, и – эта! Сюды! Сюды! Разбирались, хитрые морды! Вот вам, ребята-музейщики, их добро для народа и сберегать! – подытожил главный военврач.

Музейщиками он стал величать сотрудников вновь созданного при санатории музейного отделения. Музейщики взялись за развешивание по этажам живописных полотен. В столовую, понятно, с едой несколько гигантских шедевров приволокли. Зайцы, там, застреленные, фазаны, дробью сраженные, рядом с медными кастрюлями и кухонными ножами бездыханно лежат – это первая картина; на другой – раки ярко-красные, сваренные, вперемежку с разнообразной выловленной рыбой и желтыми лимонами на обеденном столе художественным воображеньем разбросаны, здоровенная ракушка посередине красуется, а вдалеке – море синее перекатывается, романтика! Третья картина, во всю стену, – сплошь фрукты. Арбузы, дыни, виноград, до лучезарности спелый, из блюда сочными гроздями вываливается, персики аппетитные – прямо изобилие вкусноты! Как глянешь – литр желудочного сока выделяется! А для пациента желудочный сок означает правильное пищеварение и глубокий послеобеденный сон, то есть полную релаксацию, которая военному человеку на отдыхе, как воздух пернатым, необходима. Остальные картины развешивали куда придется, главное, чтобы крепко на стене держались, чтобы гвоздь под тяжестью с куском штукатурки не выскочил, обои расписные не попортил. Вот только с голыми бабами главврач, от греха подальше, живописные произведения в подвале на ключ запер:

– Чего мужиков дразнить?!

Правда, одну картину, уж больно хорошенькую, сразу сердцем приметил. Там молoдушка-красавица перед озерцом на траве-мураве голышом разлеглась и на солнышке ласковом греется, неизвестно только, до или после купания, автор никакого намека на это не оставил, а она, ладушка, неглиже лежит, светлым личиком улыбается, титьки вверх! Чудо небесное! Главный военврач только взглянул на нее – обомлел, без лишних слов картину к себе в кабинет отнес и в платяном шкафу схоронил. Безо всякой металлической бирочки это произведение в конце концов оказалось, и из списка-описи картинку ту чья-то ответственная рука самолично вычеркнула, все равно никакой пользы от такой живописи пациенту не получится. Вот так!

Еще музейщики следили за сохранностью многочисленных беломраморных скульптур, расставленных в ухоженном парке поместья. В зиму на каждую уличную фигуру надевали добротный футляр, сколоченный из сосновых досок, чтобы карарский мрамор ото льда, снега и надругательства студеного ветра защитить, а к весне этот деревянный ящик аккуратно снимали и бережно бархатистой тряпочкой статуи протирали, чтобы отдыхающие возвышенным искусством вволю любоваться могли.

– Нате вам красоту, обследуйте!

Непростое дело – ухаживать за сокровищами! Разумеется, на музейщиков легло и украшение Новогодней елки, и, само собой, – самодеятельность, ведь пациентов требовалось не только скрупулезно лечить и калорийно потчевать, но и как следует развлекать, потому как от настроения комсостава боеспособность Армии в целом зависела. Отсюда, из военного санатория, берет начало знаменитый на всю страну Театр мимов.

Луга и поля перед Юсуповским, тянувшиеся в пойме Москвы-реки, приспособили под сельское хозяйство. По ведомости они и числились как «подсобные», в помощь, так сказать, санаторию. Располосовав плугом землю, солдатушки стали выращивать картошечку, сажать морковку, капустку, лучок. Полк солдат работал в санатории на домедицинских работах, но, чтобы со стороны не просматривалось связи с вооруженными силами, всех солдатиков предусмотрительно переодели в белые халаты, аккуратные медицинские шапочки и стали уважительно называть медбратьями. Эти братья подметали пешеходные дорожки, убирали территорию, протапливали баню, пели на воскресных службах в церкви и возделывали подсобные поля.

– Какая ни есть, а польза! Ведь без фосфатов и другой дряни садим! – доедая картофельное пюре, объяснял проверяющим главный военврач. – Когда чистый продукт ешь, рот сам улыбается! – хитро подмигивал он.

14

Огромное пространство за городом Загорском целые четыре месяца обносили высоченным забором под колючей проволокой. На однотипные бетонные секции крепили громоздкие ослепительные фонари, чтобы и ночью все выглядело как на ладони, каждая былинка проглядывала. По распоряжению Министра за этим забором будет развернуто главное производство. Отсюда Луноход домчит до Луны! Ну, это образно, на секретном объекте машину как следует обкатают, проверят, а потом, на совесть смазав агрегаты и законопатив щели, оттранспортируют на космодром, загрузят в ракету и – ту-ту! Как говорится – в небо, к звездам! Вывеску на повороте с Ярославского шоссе поставили с неброским названием «Молокозавод». Не очень-то это огороженное и подсвеченное со всех сторон, тянувшееся сколько хватит глаз пространство соответствовало гражданскому названию «Молокозавод», но так требовала конспирация, этика секретности, так сказать. Внутри огороженной по периметру территории оказались и лес, и поле, и озеро. В самой непролазной чаще под корень вырубали деревья и кустарники, заливали надежные фундаменты и возводили гигантское сооружение, в стенах которого должно произойти таинство технического рождения. На площади в восемнадцать квадратных километров разместился секретный комплекс, где в рост семиэтажного дома строился павильон-полигон. В нем будут полностью воссозданы суровые лунные условия. Руководство комплексом поручили прославленному космонавту Игоревскому. Он двенадцать раз на бреющем пролетал над Луной и мог до мельчайших подробностей разглядеть ее сложный, не тронутый цивилизацией рельеф. Космонавт сделал один миллион пятьсот тысяч двести тридцать два лунных снимка, сам просмотрел их и разложил по ящикам. По соседству с «Молокозаводом» разместили «Хлебозавод». На «Хлебозаводе» будут варить смесь, которая при остывании имитировала бы лунную поверхность. Для правдоподобия в некоторых местах ее придется присыпать углем или речным песком. При изготовлении смеси химики учитывали каждую мелочь, каждый незнакомый элемент. Сразу за «Хлебозаводом» сколачивали вытянутые друг за другом «Коровники». В герметичных «Коровниках» планировали производить сжиженный азот. Холодно ночами на Луне, ух, холодно!

Температура опускалась ниже минус двухсот семидесяти градусов по Цельсию. Вечная мерзлота по сравнению с космическим морозом – юмор. Жидкий азот использовался как раз для поддержания на испытательном полигоне лютой зимы. Итак, сначала павильон должны были охладить до минус двухсот семидесяти трех, брызгая на стены и крышу леденющий азот, причем охладить требовалось равномерно во всем объеме – и сверху, и снизу, и изнутри. Над тем, как это осуществить, ученые долго головы ломали, но наутро придумали. Заморозят, значит, все кругом, а потом начинают потихоньку отогревать, будто солнце восходит, но через определенное время опять приступают к охлаждению. Все точь-в-точь, как на Луне, где холодная лунная ночь сменяет жаркий лунный день. В этом гигантском ангаре, по лунной мерзлоте и лунному теплу, и будет передвигаться рабочая модель Лунохода, Луноход-близнец, так сказать.

Автохозяйств при спецпредприятии утвердили четыре. Первое непосредственно для обеспечения строительства: грузовики, краны, миксеры, экскаваторы – числа им нет! Шныряют по дорогам, везут кирпичи, гвозди, доски, асфальт, железо. Би-би! Би-би! Принимайте! Второе – автобусное хозяйство, для развоза многих тысяч квалифицированных строителей. Куда без рабочих рук денешься, кто заменит? Рабочие руки и тут и там необходимы. Третье автохозяйство осуществляло опасные перевозки. Сотни новеньких цистерн для сжиженного азота, выкрашенных в броский оранжевый, весь двор заставили. Таким цистернам повсюду зеленый свет включали – холод надо бесперебойно подавать на объект, и чтобы без опоздания! Заморозил – отогрел, заморозил – отогрел, заморозил – отогрел! Так здесь работать положено, не иначе. Последнее, четвертое автохозяйство, обеспечивало остальное. Всеми автохозяйствами управляла единая диспетчерская, расположенная на верхотуре многоярусного подземного гаража. Транспортную службу решили не засекречивать, так и стали называть – автобаза.

– Чего засекречивать-то, все равно дурак догадается, что тут автохозяйство, кругом одни машины! – сказало начальство.

Загорск бурно развивался, жилые кварталы лепили друг к другу, как лепят дети куличи в песочнице, всем прикомандированным без проволочек предоставляли жилье.

– Только стройте, только не срывайте сроки! – умоляли прорабы.

– У нас не Куба какая-нибудь, где под каждым листом тебе готов и стол и дом! – шутил Вожатый. – И не картонные коробки вместо спальни, как в Индонезии! У нас каждому – по квартире благоустроенной! Каждому, даже непутевому, квартира полагается, потому что и непутевый является равноправным членом общества. Закон!

Из отдаленных районов на стройку свозили молодых женщин и мужчин. Приехавшие быстро образовывали семьи, рожали детей и, что называется, – в добрый путь, товарищи! Мужчины и женщины, не состоящие в браке, носили на запястьях разноцветные игривые ниточки, а замужние и женатые – строгие проволочные браслеты. Для контроля и поддержания порядка в городе Загорске была создана спецкомендатура, а для контроля за спецкомендатурой – особый отряд органавтов. Если на проезжающей мимо машине увидите номер с буквами ООО, знайте – это они, органавты. Органы были представлены в любом учреждении: и в аптеке, и на заводе, и на катке, и на космодроме, и в ветлечебнице, на фабрике, в школе, в булочной и просто на улице – везде и всюду! Некоторые предлагали ввести представителя органов в семьи, где насчитывалось больше пяти детей. Но Вожатый не позволил.

– Семью не тронь! Семья – ячейка общества! Читайте классиков! – возмущался Он.

Одним словом, весь этот огромный организм под Загорском должен был поставить к назначенному сроку спецпродукцию, а именно – Луноход. Утвержденный руководителем спецпредприятия космонавт Игоревский постоянно перебирал секретные фотографии и требовал воспроизводить лунную поверхность как можно точнее.

– Машина-то по Луне должна ехать, не по полю! – нервничал космонавт.

Чувствовалось, что Игоревский слишком сильно переживает за дело, даже сверхсильно. Поэтому он часто срывался и уходил в штопор. Работы в Загорске не прекращались ни днем, ни ночью, ни в выходные. Срок был поставлен четкий, и к установленному дню Луноход должен был под торжественный Гимн проехаться в стенах так называемого Молокозавода по созданной учеными «Новой Луне», а потом его на ракету и – в космос, на ту самую далекую Луну! Принимайте!

15

Он приказал запустить Луноход – к Празднику Его восемьдесят пятого дня рождения. Вообще-то, каждый год Вожатому отмечали пятьдесят – звездный юбилей. И это никого не удивляло, за тридцать лет эти юбилеи стали доброй традицией. К юбилеям готовились загодя, украшали цветными ленточками городские проспекты, у подножия Его золотых монументов и перед гигантскими портретами, величиной с многоэтажный дом, рыхлили чернозем и высаживали цветы, которые наутро распускались и благоухали, броскими разноцветными красками разрисовывали серые асфальтовые дороги. Его героические статуи высились не только у зданий местных администраций и вокзалов, они красовались повсюду – на площадях, в скверах, парках, перед школами, заводами, больницами. Со всех сторон на вас смотрело умудренное опытом, просветленное лицо – в магазинах, ученических классах, в детских садах, на производстве, в квартирах, на транспорте. В последний год рядом с Вожатым стало появляться изображение Дорогого Сына. Специальное министерство занималось изготовлением таких плакатов, барельефов, бюстов, статуй, значков, открыток, сувениров, всего, что было связано со священным именем. Минспецинформ утверждало художественное или фотоисполнение образа, тираж, определяло стилистику, размер, наклон, подсветку, благоустройство. Присутствие Вожатого стало обязательной принадлежностью всякой комнаты, но Его изображение нельзя было повесить куда вздумается, портрет устанавливали в строго определенных местах. Сначала сотрудники министерства выезжали и просматривали предназначенное к размещению помещение. Если это была обыкновенная квартира в жилом доме, беседовали с жильцами, с соседями, с участковым, после на каждую комнату, включая балкон и коридор, заводили паспорт-сертификат. В паспорте указывался почтовый адрес помещения, принадлежность, размер и исполнение размещаемых изображений. К паспорту-сертификату обязательно прилагался подробный план. И все это для того, чтобы не задрать Образ слишком высоко и не опустить предельно низко. Портрет старались разместить так, чтобы на каждого члена семьи, включая детей, он оказывал благоприятное воздействие. В Тетрадь Регистрации заносили психологическую оценку проживающих. Из их числа назначался «сопровождающий», то есть тот, кто каждое утро должен производить осмотр портрета, стряхивание специальными кисточками соринок и пыли, а раз в год – бережно протереть Вожатого суконкой. В ведомство Минспецинформа передали службы бюро технической инвентаризации, чтобы работа с вездесущими изображениями шла более целенаправленно, можно сказать, по науке. Если изображение Вожатого размещалось в крохотной спальне или в неудобном коридоре, оно, как правило, было черно-белым, тридцать сантиметров на сорок. Другое дело – школьный класс или кабинет терапевта в районной поликлинике. Там эти изображения были цветными и выглядели подчеркнуто торжественными, – от метра на шестьдесят до полутора на метр, и менялись каждые три месяца, чтобы усиливать благостное впечатление. Очень важно, чтобы изображения Вожатого соответствовали временам года. Например, если наступала зима, Вожатый смотрел с фотографии одетый в теплое твидовое пальто с каракулевым воротником, на голове аккуратно сидел изящный, под цвет воротника, меховой пирожок; летом – Он загорелый, искренне улыбался в свободной белой рубашке с короткими рукавами, а глаза Его, синие-синие, светились продолжением безоблачного бирюзового неба; осенью Вожатый одевался в строгий темный костюм с неброским однотонным галстуком, который эффектно выделяла ослепительная сорочка; а вот весной Он носил любимый темный пуловер и аккуратную короткую стрижку. Актовые залы, помещения столовых, фойе слайдотеатров украшались величественными, в полный рост, позолоченными статуями Вожатого. Три из них отлили из самого настоящего золота. Одну установили перед Мавзолеем, прямо на Красной Площади, другую в Кремле, напротив Успенского собора, а третья вознеслась в небо на Площади Армии, как раз перед входом в «Музей жизни», где в незапамятные времена находился Центральный военный театр. Подземные туннели, станции метро, городские переходы, лестничные клетки жилых и административных зданий удивляли волевыми барельефами. Все было четко продумано и определено. Даже в автомобиле или в санях оленьей упряжки Его мини-портрет, заламинированный в непромокаемый пластик, должен был улыбаться выше иконки со святыми. В непроходимой тайге на каждую тысячу верст насчитывалось сорок тысяч вездесущих изображений, пятьсот из них – плакатного формата, остальные, миниатюрные, выполненные на нержавеющем металле. Их, отступив на полтора метра от земли, приколачивали к стволам деревьев или устанавливали на стационарных железных креплениях, а вот с биг-бордами приходилось труднее. Инструкция требовала, чтобы плакат просматривался с полуокружности радиусом не менее пятидесяти метров и находился в видимости звериных троп, тогда увлеченный охотник, крадучись за добычей, увидав Вожатого, восхищался и вспоминал о Родине. Морские платформы применялись для показа Вожатого на воде. Сейчас судостроители ломали головы над конструированием подводной версии. Массовое производство воздушных змеев и плакатная аэроавиация делали Вожатого обитателем небес. На смену воздушным змеям и аэропланам приходили надежные дирижабли с автономной подсветкой. Воздушные плакаты обязательно делали люминесцентными, чтобы в грозу, в ослепительном сверкании молний они производили впечатляющий эффект. С рождения каждый ребенок получал стальную цепочку с титановой пластиной. С лицевой стороны этой нестираемой пластинки неподдельно улыбался Он, а на обратной были нанесены сведения о владельце – фамилия, имя, отчество, пол, число, месяц, год и место рождения, порядковый номер в Книге Регистраций, опознавательные коды родителей.

Минспецинформ занимался и обслуживанием вездесущих изображений, что было делом принципиально важным и по-настоящему трудоемким. Леса, пустыни, болота, реки, озера, моря, горы, небо, заводы, квартиры, тоннели, общественные здания, технические и инженерные сооружения, узлы коммуникационных линий, шахты – везде присутствовал Он и вдохновлял людей. Сотни тысяч сотрудников министерства вдумчиво, по плану, осматривали каждый закуток, каждую лазейку и обустраивали месторасположение Вожатого. Его лицо помогало преодолевать трудности. Заглядывая в наполненные правдой глаза, хотелось взбодриться и веселее шагать по жизни. На одном из плакатов Вожатый сердечно улыбался, обнажив белоснежные зубы, на другом дружески помахивал открытой ладонью и тоже улыбался, на следующем – стоял в полный рост, а над Его головой лучилось весеннее солнце, озаряя мирное, пронизанное беспредельной голубизной небо. При въезде на Кутузовский проспект Он летел над городом в строгом двубортном костюме с Большой бриллиантовой Звездой Республики в петлице. Такую награду кроме него носил его Брат – Командующий Армией и Флотом, по совместительству Главный школьный учитель, и Любимая Сестра Татьяна, которая вот уже пять лет как приняла монашество. Саввино-Сторожевский монастырь под Звенигородом стал ее духовной резиденцией. Святая Татьяна получила Большую Звезду Партии за исцеление многих тысяч больных. Лечила она наложением на нездоровое место своих Чудесных Рук. Совершенно случайно выяснилось, что ее руки лечат. Однажды у Вожатого захворала собака, забилась под стол и загрустила, от прежней щенячьей веселости не осталось и следа. Целые сутки собака не показывалась наружу, а когда ее вытащили, не хотела даже кусаться! Тут-то и подоспела Татьяна. Стоило ей дотронуться до щенка, как тот взвизгнул и, виляя хвостом, убежал на двор. С этого-то все и началось. Потом Любимая Сестра исцелила окоченевшего на морозе снегиря, который, отогревшись в ее чутких ладонях, открыл глаза и начал чирикать, потом под воздействием благостных рук слепая лошадь стала узнавать конюха и кивать головой, а дальше и не упомнишь! В прошлом году многие тысячи чудесно исцелившихся в сопровождении товарища Фадеева подошли к стенам Кремля, заполонили Александровский сад и Манежную площадь и стали требовать, чтобы о Татьяне узнала страна. На пятый день Вожатый выслушал пришедших и присвоил Сестре высочайшую Правительственную награду. Но сколько бы ни делала Сестра благостного, сколько бы Любимый Брат ни принимал ответственных военных решений, нигде, ни в одном месте вы бы не увидели их портретов. Гражданам запрещалось хранить дома любые изображения, включая фотографии родных и близких. Архивная комната в каждом районе была завалена письмами, вырезками из газет, фотографиями, если как следует порыться, обязательно отыщешь своих. Но порядок есть порядок – места проживания посторонними предметами не захламляй! Если нюни распустил, по близким соскучился – шагай в архивную комнату и ковыряйся. Может, и себя маленького, в обнимку с родителями на карточке отыщешь, но домой уносить ничего не смей, не положено! Только Вожатый мог разделить с нами одиночество, лишь Он ласково улыбался на ночь и молча, одними глазами, желал доброй ночи! И незачем путать Его с другими! А если гражданину захотелось узнать что-нибудь новенькое, пролистнуть познавательную энциклопедию, повертеть в руках замысловатый глобус – на здоровье! – зайди в библиотеку или в музей и там усердствуй – никаких секретов от народа у Партии не существует! Изучай, товарищ, что нравится, листай, мысли, для того и музеи с библиотеками предназначены. А вот бесконтрольное творчество дома или на работе в обеденный перерыв не дозволяется, не глупи!

Трудиться в музейной комнате было наиболее приятно, там и объяснят что к чему, и расскажут, откуда что появилось, и усадят за удобный стол с уютной настольной лампой – вникай, радуйся! Музей – место популярное. Каждый член Партии обязательно посетит музей в один из выходных. Тут же, в специально оборудованном зале, можно, выдавив на мольберт краски, погрузиться в искусство, усаживайся, святодействуй! Краски, карандаши, фломастеры, бумага, холсты – все под руками, и, главное, твои рисунки никуда отсюда не денутся, они будут храниться в удобных картонных папках, бережно разложенных в шкафу. Так что не волнуйся, товарищ, твори, наслаждайся, но домой ничего не волоки – не полагается! А телячьи нежности, это не для передовиков производства, лиризм у нас в труде гудит! И кому понадобились эти слащавые семейные фотографии, одна глупее другой? Детей и так тискаешь регулярно, когда раз в месяц их доставляют из интерната, жену каждый день можно не только лицезреть, но и ощупать, ворочаясь в постели. Да разве в этом смысл жизни – розовые сопли и охи-ахи с домочадцами?! Существуют на земле вещи куда поважнее!

Какая была радость, когда Вожатый разрешил по праздникам выставлять на подоконник вазочку с алыми цветами из папье-маше, а на Новый год включать на окне гирлянду с разноцветными лампочками! По случаю Нового года на улицах за неделю устраивали иллюминацию и зажигали фонари, а сугробы поливали из леек подкрашенной водой, придавая снегу государственные цвета. Спасибо Ему за эту красоту!

Последние пятнадцать лет Вожатого изображали исключительно в штатском, а раньше Он всюду красовался в военной форме, с золотыми погонами и маршальским жезлом в руках. Пока мир на земле, зачем Ему настороженно всматриваться вдаль, приосанясь в форменном кителе с сияющими звездами, кого пугать? Вот Он и нарядился попроще, наш Вожатый. И пусть так, все равно Он – как свет в окошке, как воздух после грозы, как лучший друг, который чуть что поспешит на помощь, твой защитник, твоя надежда. Возлюби Его! Смотри, Он протягивает к тебе руки и улыбается! Возлюби! Возлюби!

Его не переставали называть самым скромным и самым справедливым, потому что скромность Вожатого граничила с аскетизмом. Одни отремонтированные парусиновые туфли, в которых Вожатый появился в Москве, застыли на массивном мраморном постаменте в «Музее жизни», а другие – у Него на ногах! В этих парусиновых туфельках Вожатый до сих пор прогуливается по Красной Площади. Другой летней обуви у Него нет.

– А мне и не надо! – усмехается Он. – Зачем? В детстве, когда пас коров, ходил босиком!

Его улыбка помогает преодолевать трудности, подбадривает, когда приближается старость. Что бы мы делали без Него? Очевидцы рассказывали, что в день, когда Он в своих еще целых парусиновых башмаках появился у города, зазвонили колокола в церквях, а пересохшая Москва-река переполнилась водой и там забурлила рыба. Видимо-невидимо рыбы! Рыбы на отмели плескалось столько, что ловить ее можно было чем угодно, да хоть руками! Именно тогда Вожатый начал рыбачить, сначала обыкновенным ведром, потом острогой, неводом, артелью. Каждый день к Нему присоединялись новые и новые люди. Удить с Вожатым считалось невообразимой удачей. Если ты ненароком вставал рядом, то вместо скользких налимов и чахлых уклеек клевали благородные осетры и бестер. Сейчас Минрыбхоз с гордостью носит Его славное имя, а бамбуковая, еще ученическая удочка, хоть и сломанная, починена и используется для выноса Партийного Знамени. Он первый приучил мальков к концентратам, первый изготовил эти питательные смеси, добавив к химикатам жмых и отруби. Он самолично опробовал питательные смеси сначала на карасях, а уже через год стал широко применять в животноводстве и внедрять в общественное питание. Он первый произвел мирное сцеживание икры таким образом, что рыба после сцеживания продукта оставалась живой и могла быть вкусно пожарена. А сама река – какая она стала! Название ее внесено в Реестр Чистоты заглавными золотыми буквами. Желающий в любой момент мог утолить жажду и улучшить пищеварение, выпив стаканчик прохладной водицы. Мало того, из ста опрошенных, тех, кто действительно пил эту исключительную речную воду, девяносто девять получили от питья настоящее удовольствие, а один полностью опьянел! Пачки одноразовых стаканчиков регулярно развозят по берегам Москвы-реки сотрудники Госводоинспекции. То, что Вожатый пришел в Москву, – больше чем счастье, ведь до него люди не могли поднять от угнетения головы. Скудоумные, грязные, неухоженные! Всмотритесь в их лица на фотографиях прежних лет! Загляните в библиотеки, до Него в городе не существовало ни одной парикмахерской, да что там парикмахерской, обыкновенного мыла б не встретили! Он провел в квартиры электрический свет, отопление, очистил от нечистот и отмыл улицы, починил разбитые дороги, увеличил рождаемость, победил неграмотность, прекратил кражи и хулиганство. Вожатый позволил держать в квартирах домашних животных, и не только овец и коров, но даже бесполезных кошек и лохматых собак! Последних строго-настрого запрещалось съедать, разрешалось давать им имена и ради развлечения – гладить!

16

– Отсталые времена, отсталые люди! – вспоминая о далеком прошлом, размышлял Вожатый. – Кто приходил раньше к власти, думаете, личности? Пустозвоны, хорьки! Что у них были за мысли? Самые примитивные, плотские. Чванство, зазнайство, стяжательство. Что они хотели – увеличить мощь страны? Красоту и силу нации? Вздор! Воровство – вот их главный девиз. Набивание собственных карманов! Местечковые, скудоумные интересы. А где государство? Где забота о детях?! В их шикарных многокомнатных виллах? Во дворцах что ли? В сверкании длинных лимузинов или в вилянии жоп их сисястых любовниц?! – усмехнулся Он. – На лошадях они скачут! На горных лыжах по Швейцариям раскатывают! Куршавель и Монблан им подавай! Выродки! Воровство и разврат – вот их главное отличие! Наркомания, СПИД, птичий грипп – и не перечислишь всего, чем общество из-за них переболело. Еле выходили!

Такие вот отличительные черты тех темных времен, – продолжал Вожатый. – Лишь бы побольше денег, лишь бы построить дворец, как у султана Брунея! Лишь бы купить новую яхту, выкрашенную, элегантней, чем у принца Монако. Весь мир чуть не угробили, негодяи! Да хер с ними! В истории я не оставил им места. Так от козлов натерпелись, что не дай Бог! Зато теперь порядок, – заглотнув пригоршню анисовых монпансье, выговорил Он.

Хочу, чтобы про тех бесов ненароком никто не вспомнил. Дурной пример заразителен, а человек слаб, очень слаб! – качал головой Вожатый. – Пусть эти аборигены вымрут со всем своим блистающим прошлым, провалятся в жопу! – выругался Он. – Можно набить сундук драгоценными камнями, золотом, платиной, открыть секретные счета в банках, – не успокаивался Вожатый. – А дальше что? Для чего все это? Гроб с деревянными карманами? Не бывает! Никто еще ничего туда не уволок! То-то! – и Он откинулся в кресле, выискивая глазами Наташу.

Почему меня любят? – снова заговорил Вожатый. – Потому что я честный! Что у меня есть – ничего! Зато у народа – все! Каждой семье в месяц двести литров бензина выдают, а тем, кто отказался от машины, олень и бесплатный корм полагается. Потом, одежда. Всем, каждый год, три костюма или три платья, и не так, абы что, а на выбор, из перечня образцов! Ткни пальцем и забери, что понравилось. Раз в три года – пальто и меховая шапка. Заметьте, все за счет государства! – распалялся Вожатый. – Детсад – бесплатно. Поликлиника, больница, школа – бесплатно. Свет, газ, вода в квартирах – бесплатно. Пользуйся – не хочу! Общественный транспорт – бесплатно, езжай во все стороны! На одних проездных сколько экономии, и, главное, никто никого не обманывает, ни одного зайца в вагоне не встретите! Кому я плох? Депутатов – нет. Выборы краевых Наставников раз в десять лет. Народ выбирает из двух кандидатов, одобренных мной, то есть налицо конкурс, демократия! И дармоедов поэтому почти не осталось! Кому я не нравлюсь? Учебники, школьную форму – все дает страна.

Но работать должен каждый! – погрозил Вожатый. – Даже Я работаю. Нам тунеядцы не нужны! Некоторые кричат, что свободы у нас нет, а что, ею голод утолишь, этой свободой? Отпросился с работы, пошел к друзьям, самогона нажрался и человека зарезал! Это, по-вашему, свобода? Вам такая свобода нужна? Не нужна. Я-то знаю!

А что у нас преступность победили, дети слова такого не знают, как преступление, на это что скажете?! – прищурился Вожатый. – А было тяжело порядок наводить, чтобы людям головы просветлить. Головы у нас, ох, упрямые! Скоро и тюрем не останется, очень скоро, уж вы мне поверьте! Построим новое общество. Академик Цендер под Туапсе уже двадцать лет работает, каждый год по сорок тысяч детей в «Школу будущего» набирает. Посмотрите, чего там добились! Талантливые, умные, преданные делу Партии дети, светлые лица! Силища! Родину любят, друг друга любят, а ведь простым вещам учим!

Жалко, мне не дождаться, когда в мире долгожданный праздник начнется, старый уже, не доживу!

У кресла появилась Наталья Сергеевна и протянула Вожатому стаканчик с водой и пакетик с таблетками.

– Нужно принять! – попросила она.

Рядом встал лечащий врач и преданными глазами уставился на пациента.

– Уже горстями приносят, – отмахнулся Вожатый.

– Пожалуйста! Вы же знаете, что это необходимо, – настаивала Наталья Сергеевна.

– Улыбаться необходимо! – расплываясь в улыбке, ответил Вожатый. – А это, – указывая на лекарства, добавил Он, – мертвому припарки, – но, посмотрев на Наташу, махнул рукой. – Ладно, давай!

Заглотнув всю горсть, Он отпил из стакана немного водички.

– Проскочили! – поглаживая живот, проговорил Вожатый и, развернувшись к врачу, поинтересовался, – неужели помогают?

– Вы сами знаете, что без лекарства нельзя! – серьезно ответил тот.

– Если б не Наталка, давно бы эту дрянь выбросил, – вздохнул Вожатый. – Жизнью жить надо, смеяться надо, дышать полной грудью, а не порошки три раза на день принимать! Когда завод кончится, ни одна микстура не поможет, сколько ни глотай. Я-то знаю! – закончил Он.

Вожатому принадлежала идея «обостренного» и «необостренного сознания». При «необостренном сознании» в людях процветает приспособленчество, лживость, идет моральное разложение; мужчины пьют, воруют, играют на гитаре, распевая преимущественно блатные матерные песни; девушки бросают учебу, шатаются по вечеринкам, могут прямо в подъезде заняться сексом, в них постепенно умирает чувство врожденного материнства, они пропадают в сомнительных компаниях, где и табак, и алкоголь, и наркотики. А начинается вроде бы с малого, с танцев, с пустых разговоров, а где танцы и пустые разговоры – там настоящий разгул!

Не допустим! – сказал Вожатый. – Никому не дадим пропасть, ни одному человечку!

Жестко пришлось поступать, но ради пользы государственной справились. Во многом нам помогла борьба за тишину. А вот носители «обостренного сознания», это когда каждый человек – целостная сбалансированная личность, пусть и обезличенная в некотором смысле, зато полноценная для общества. Здесь идея управляет людьми, каждый готов с гордостью умереть за дело. Страшно подумать, что кто-то может произнести нехорошее слово, опоздать на работу, не выполнить приказ, оклеветать Партию!

Обостренное сознание должно быть у каждого! И мы его получим, как бы не мешали! – пообещал Вожатый.

17

В Столовой лечебного питания, на улице Грановского, шел неторопливый обед. Обед подавали на мейсенском довоенном фарфоре, с изящными серебряными приборами. Артист за ширмой нашептывал лирический текст, что подхлестывало аппетит. При этом через ширму вы прекрасно слышали голос артиста, а он вас – совершенно не слышал! Такая замечательная конструкция была предусмотрена администрацией.

Повара в Столовой лечебного питания отличались большой искусностью. Не то что они поездили по белу свету и научились хитростям маринада или искусству изготовления сложнейших соусов, от которых перехватывало дух и щекотало желудок, нет, эти кудесники могли приготовить и подать птицу, кролика, свинью или теленка так, что животное еще не успело умереть окончательно, а продолжало агонизировать, и съесть его надо было успеть, пока оно билось в конвульсиях. Получалось, что вы кушали блюдо практически заживо. Вкус у такого продукта непередаваемый! Каждый кусочек был теплым, и не только потому, что готовился в симпатичной кастрюльке, а еще и потому, что ткани животного не успевали окоченеть и сохраняли температуру живого организма. Этот нетронутый смертью деликатес обладал исключительными свойствами, он являлся сверхпитательным, очень полезным и, главное, лечебным. Химические элементы в нем оставались биологически активны и усваивались фактически моментально. На закуску в Столовой лечебного питания предлагался богатый выбор салатов. Эти молекулярные смеси прекрасно стабилизировали пищеварение. Измельченные до взвеси овощи и фрукты, смешанные в точных пропорциях, заполняли полупрозрачные мейсенские чашечки. Украшенные сверху листиками то петрушки, то укропа, то сельдерея, они в большом разнообразии предлагались к столу. Предварительно главный диетолог пробовал все на вкус, и если закуски не имели пикантного оттенка, слегка подсаливал их и немного перчил. Обычно посетитель охотно съедал четыре-пять таких салатиков, а затем переходил к первому. Суп здесь готовился на талой воде антарктических льдов. Воде этой было, по меньшей мере, сто миллионов лет, а в те далекие времена на планете не то что вредного производства, которое могло отравить воздух и испортить воду, самого человека в помине не существовало! И значит, такая вода, полученная из антарктического льда, залегающего в вечной мерзлоте, не имела нехороших примесей и, соответственно, не могла принести вреда. А добавление в суп щепотки стволовых клеток и чуточку, может, двух-трех капель крови новорожденного кенгуру давало первому блюду замечательную антибактерицидную стойкость. Лечебное питание полностью очищало и укрепляло организм, растворяя вредные ферменты, намертво связывало и выводило противные шлаки. Но главным в обеде являлось конечно же непревзойденное второе.

В потреблении второго блюда самым важным была скорость поедания. Мы уже говорили, что кушать мясо приходилось очень быстро, пока животное или птица окончательно не погибли. За поведением подаваемого к столу продукта внимательно наблюдали официант и доктор. Как только кушанье на тарелке замирало, опытный врач кивал официанту и тот, предупредительно накрыв останки салфеткой, с извинениями их уносил. По желанию гостя ему могли предложить новое второе блюдо или же он переходил к десерту. Недоеденные обеды в обязательном порядке уничтожались. Утратив на тарелках девственность, составляющие обеда уже не обладали лечебной ценностью и не могли послужить на пользу здоровью.

В Столовой лечебного питания на первое место ставилась исключительно полезность блюда, а уже потом калорийная ценность и привлекательный вид. Каждый такой обед был дороже дорогого, потому что он заведомо продлевал жизнь. Чтобы приготовить аналогичный обед, требовалась многолетняя скрупулезная практика и умопомрачительные инвестиции. Шутка ли, пробурить в вечной мерзлоте многокилометровые шахты для добывания реликтового льда, из которого лаборант получит воду для супа? Руководители многих дружественных держав упросили Вожатого поделиться с ними секретами лечебного питания, и особо преданным Он нет-нет да и посылал своих чудо-поваров на месяцок-другой покухарить:

– Пусть шакалов подразнят!

Да и в противоположном лагере не на шутку заинтересовались, заерзали из угла в угол – никто у нас раньше времени помирать не собирается! Короли, президенты и диктаторы стали особо интересоваться молекулярным питанием. Через подставные компании и посольства они пытались овладеть секретами лечебной рецептуры – да не тут-то было, руки у вас коротки до наших харчей дотянуться, господа короли! За огромные деньги стали покупать они антарктическую воду. Тридцать лет назад Антарктиду включили в состав Великой Страны, обнесли колючей проволокой и теперь никого туда не пускали, чтобы не мешались при бурении ледяных скважин. Добывание реликтовой воды давало колоссальную прибыль. Ученые утверждали, что скоро научатся получать из этой воды доисторический кислород!

К Столовой лечебного питания были прикреплены около сотни семей. Главы семей были люди неслучайные, известные, занимавшие высокие посты. Хотя Партия и государство с равным вниманием заботились о всех соотечественниках, среди них встречались такие, кто постоянно испытывал колоссальное мозговое напряжение. Эти люди день и ночь помогали Вожатому по работе. А любые умственные нагрузки, как известно, разрушают организм быстрее, чем интенсивный физический труд. Недосыпания, постоянные стрессы, расстройство пищеварения, все это нужно было чем-то компенсировать. Именно этих трудяг и прикрепляли к Столовой лечебного питания. Вожатый сам решал – кого и каждый год с карандашом в руках просматривал список. Подобрав помещение поближе к Кремлю, повара начали с обыкновенных диетических обедов – отварная свеколка, картофельное пюре, телячьи паровые котлетки, бульон из домашней курицы, а в результате получилась Столовая лечебного питания Народной академии медицинских наук. Получая лечебное питание, человек на глазах оздоровлялся, хорошел; на лице разглаживались морщины, волосы становились гуще, зубы ровнее, стабилизировалось расшатанное нервное состояние, налаживалась работа сердца, улучшалась потенция, восстанавливался кислотно-щелочной баланс. Некоторые даже ходить стали по-другому, имеется в виду стул. Вот что значит наука! В книге «О вкусной и здоровой еде» даются основы питания. Не прочитав ее, не научившись правильно жевать, проглатывать и отхлебывать, вообще неуместно говорить о лечебном питании. Ну а здесь, в стенах этой замечательной Столовой, можно было откушать, забыв ополоснуть перед едой руки, и – ничего, такая польза наблюдалась во всем, что вас окружало. Даже скатерть на столе казалась до того белоснежной, что, глядя на нее, приходилось щуриться. Продегустировав закуски, похлебав первое и отведав второе, можно было перевести дух и осадить деликатесы зеленоватым коктейлем, приготовленным из водорослей, произрастающих в акватории острова Боро-Боро, куда за тысячи миль устремляется забеременевшая океаническая рыба, чтобы на восходе солнца отложить в кристальную воду живительную икру. Микроэлементы такого бодрящего коктейля, смешиваясь в животе с безвкусной антарктической водой, добавляли пище тот необходимый минеральный набор, который улучшал сопротивляемость организма, стимулировал иммунитет, а вкусовые ощущения делал выразительными и гармоничными. Вот это были обеды! С чем их сравнить? Разве только с радостью поэта, написавшего на одном дыхании поэтический шедевр, или с восторгом ученого, совершившего гениальное открытие! А повара в ответ лишь скромно улыбались, поблескивая малыми золотыми звездами в петлицах опрятных поварских курток. Они благожелательно кивали посетителям, которых знали в лицо, и любезно протягивали им симпатичные фото зверей, из которых на обед можно приготовить восхитительные котлеты. Один только товарищ Фадеев отказался от Столовой лечебного питания и, чавкая, жрал свои рыбные консервы, вымазывая томатное содержимое жестяных банок черствой горбушкой ржаного хлеба.

– Дурак! – пожимал плечами Вожатый.

Брюханов, директор Столовой лечебного питания, составил рецепт бисквитных пирожных, ароматных-ароматных, приготовленных на основе свернувшегося молока не рожавшей алтайской коровы. Этими легкими пирожными удавалось сохранить фигуру самым заядлым сластенам. К счастью, их было немного. Несколько лет назад, кажется двенадцать, эти сластены внезапно появились в стенах кремлевской столовой. Посетители, прямо скажем, были удивлены, столкнувшись в зале с прелестными молоденькими девушками. Скоро выяснилось, что эти девушки были «назначены» Младшему лечащим врачом и сами по себе являлись лекарством. В целях сохранения медицинской этики для этих улыбчивых красавиц отвели отдельный обеденный зал, поменьше и сбоку, к которому пристроили неприметный вход. Часто из этого зала доносился звонкий девичий смех, а иногда настороженное ухо улавливало аккорды мелодии!

– Музы! – пожимали плечами сотрудники Столовой. Под таким названием девушки проходили по дополнительному списку.

– Он человек тонкой нервной организации! – упоминая Сына Вожатого, с придыханием излагал начальник Спецлечкомиссии. – Нам надо его укреплять!

Младший поселился в десяти километрах от столицы, в местечке с выразительным названием Архангельское, в изящном миниатюрном замке из белого камня. Замок на самом деле был не маленьким, но и не громоздким. Добраться туда можно было по Калужскому шоссе. Одной стороной замок смотрел на вековой парк, а другой – выходил в бескрайний яблоневый сад или, вернее, сады, которые ухоженными каскадами спускались вниз до разлива реки Десны. На этом удивительном месте, среди садов и заповедного леса, двадцать лет назад стояли дачи высших правительственных чиновников и работников предприятия «Газдом», но однажды по Высочайшему распоряжению за считанные дни все было приведено в первоначальное состояние. Специалисты Тимирязевской сельхозакадемии восстановили справедливость. На месте угловатых правительственных дач, коробкообразных гаражей, серых асфальтовых дорог и автостоянок, которые были в одночасье снесены бульдозером, ботаники заново разбили прекрасные сады и высадили тысячи многометровых деревьев, привезенных со всех концов Великой Страны, чтобы украсить это и без того счастливое место. Парки, сады и немыслимое количество дивных цветов – вот тот райский уголок, где вознеслось белокаменное пристанище Дорогого Сына.

– Ну прямо дом Герды! – осматривая владения, шутил Отец, ласково похлопывая Сына по плечу.

Здесь было тихо и уютно. Подъезд к замку охранялся надежнее, чем шоссейный проезд к столице. Тридцать две бригады мотопулеметчиков, полторы тысячи грибников-топтунов и два локаторных взвода прослушивания ежеминутно прочесывали окрестности и сканировали эфир – может, кто-то что-то сболтнет, ненароком проговорится соседу! Тревожные, чуткие уши локаторщиков напряженно вслушивались и подрагивали.

В давние времена в одной из комнат этого очаровательного дворца доживала свои последние деньки престарелая женщина, первый нарком просвещения, молчаливая старушка с выцветшими глазами навыкате. До последних дней она любовалась восторженной природой и прудом, подступавшим к окнам с южной стороны. Пруд, точно зеркало, отражал то бирюзово-голубое небо, то клубящиеся необъятные облака, то манил желтизной кувшинок и очаровывал ослепительной чистотой белоснежных лилий, около которых осторожно вышагивали прирученные еще баронессой фон Мек грациозные фламинго. Тогда снесенные теперь дачи еще не начали строить, и людей здесь встречалось, впрочем, как и сегодня, бесконечно мало.

В пруду Младший велел развести лебедей и прелестных китайских уток мандаринок, а на берегу распорядился выстроить деревянный домик для павлинов в виде восточной пагоды с разноцветными оконцами. Павлины, поражая размерами и красотой своих невероятных хвостов, свободно разгуливали по парку и делили установленную государством трапезу с бесчисленными белками, бурундучками, воробьями, снегирями, синицами, щеглами – всех и не упомнишь! На лужайках весело паслись тонконогие лани, они совершенно не боялись грибников-топтунов, в плетеные корзинки которым хозяйственники добавили по две сладкие морковки, одну – для животных, другую – чтобы съел сам. Справедливость!

– Во всем должна быть справедливость! – учит Вожатый.

Иногда Младший в сопровождении муз приходил покормить грациозных косуль. Кормление всегда было делом веселым – восторги, хохот! А вот грибникам-топтунам в приказном порядке приходилось отворачиваться, потому что у Младшего с музами часто начинались игры в жмурки или и того хуже. Юноша был очень привязан к милым дамам и не только под действием инстинкта продолжения рода, но и вот почему: с малолетства мальчик воспитывался кормилицей, Сестрой отца Татьяной, двумя нянями и поваром – тетей Мотей. Такое женское начало не могло не отразиться на психике ребенка. По существу, в этом и состояла причина его нервных переживаний и беспокойств. Вожатый постоянно пропадал на работе, поздно возвращался, а иногда и совсем не приходил. Государство не имело право делить Его с семьей. Тогда было тяжелое время, очень скверное и непредсказуемое. Сестра отца и кормилица постоянно нервничали, ожидая трагических известий. При малейшем шуме женщины вздрагивали, готовые схватить самые необходимые вещи и обратиться в бегство. Доведенное до кульминации беспокойство передавалось малышу, он, как губка, впитывал все. Мальчик стал часто плакать, писаться по ночам и жалобно требовал близких:

– Вы тут? Вы не ушли?!

Кормилица и Сестра стали, по существу, его единственными друзьями, баюкали, нянчили, кормили, пытались смешить. Вот почему сейчас юноше так недоставало женского общества. Только женщины были способны его успокоить, вселить веру в будущее, дать сон. Именно поэтому в Архангельском и в Столовой лечебного питания появились счастливо улыбающиеся музы – девушки, скрашивающие одиночество скромного молодого человека.

18

Высшим и единственным законодательным органом Республики являлась Палата Сидения. Заседателям Палаты выпадала честь первыми услышать выводы Вожатого и передать их стране. Сидения начинались с нуля часов и продолжались до бесконечности, то есть они не прекращались никогда, ведь никто точно не знал, когда Вожатый войдет в двери. Заседателям приходилось, тревожно поглядывая на вход, ожидать Появления в любую минуту.

– А вдруг?! А может!.. – переглядывались в вызолоченном зале.

На Сидениях дежурили по четверо, каждые шесть часов. Из миллиарда трехсот семидесяти четырех миллионов, проживающих в Великой Стране, в Палату Сидения выбирали всего шестнадцать. Порядок выборов был простой и понятный, как в лотерее. В каждом селе крутили барабан с бумажками. На бумажках были написаны фамилии проживающих. Вытащив из барабана бумажку, где значилась чья-то фамилия, определяли сельского кандидата в Заседатели. Потом на районных выборах, при помощи того же барабана и тех же бумажек, из победителей сел все тем же нехитрым способом выбирался кандидат от района. Точно так же голосовали в городах. Дальше из победителей районов и городов выуживали кандидата от целого Края, а Краев у нас, как известно, сто семьдесят семь. Вот из этих ста семидесяти семи избранных Вожатый, уже безо всякого барабана, а просто из перламутровой коробки доставал шестнадцать бумажек с именами счастливцев и зачитывал вслух. Эти шестнадцать и становились Заседателями Палаты. Заседатели Палаты Сидения выбирались пожизненно, чтобы уже никому не морочить голову с выборами. Надо отметить, что выбиралось сразу два состава – основной и запасной. То есть Вожатый вытаскивал из перламутровой коробки сначала первые шестнадцать карточек, так сказать первого состава, а потом еще шестнадцать – второго. Это делалось вот почему. Если из основного состава Палаты кто-то тяжело занедужил или, не дай Бог, преставился, ему уже была готова замена. Высшая форма надежности! Высшая форма демократии! Или другая ситуация: кто-то из Заседателей, придя на дежурство, вдруг начинал хлюпать носом, кашлять, чихать, застенчиво высмаркивая сопли, – а может, он всех здоровых перезаразит?! Тогда кто работать будет? Или, например, подвел желудок, а ты уже на Сидении, а здесь что делать прикажете?! А все разрешалось предельно просто – только крикни, и из коридора сию же минуту появится сменщик из второго состава, который, ни слова не говоря, хлопнет тебя в знак приветствия по руке, мол, смена пришла, и с умным видом заберется на твою лавку, а занедуживший, раскланявшись, уходил поправляться.

Заседателям разрешалось разговаривать между собой и даже с Ним, но при условии, если Вожатый спросит первый. Сидения являлись главной государственной работой. Часто в этих Сидениях рождались незаурядные мысли и гениальные решения, без которых не могло обходиться общество, но такие светлые мысли посещали исключительно Его голову. На одном из Сидений Вожатый предложил новый порядок проведения спортивных соревнований.

– Состязания, соревнования, рекордсмены! – раздраженно начал Он. – Мы не имеем права выделять в спорте победителя, подумаешь, чемпион! Чествование всегда приводит к зазнайству, к чинопочитательству, к ханжеству. Кто получил медаль? Какую? А почему я не получил?

Чемпионы, чемпионы! – недовольно ворчал Вожатый. – Может, этот хваленый чемпион давно сделался инвалидом и даже не сумеет подпрыгнуть на месте! А его по-прежнему ставят в пример, хвалят, тянут в президиум, зачем?! Глупости! В спортивном мероприятии, которое по недомыслию обозвали соревнованием, теперь сможет принять участие каждый желающий и любой разделит со всеми остальными радость победы. В этом смысл! – обращал внимание Вожатый. – Не останется больше недовольных, обиженных, будет лишь радость и счастье, общий успех победы, а не горечь поражения! – заявил Он.

Торжественно и немного резко звучал Его голос в мемориальном зале. Каждая интонация поддерживалась убедительным взглядом и выразительным жестом.

– Мечты сбываются! – еле сдерживая слезы восхищения, шептал один Заседатель Палаты другому.

– Рекорды завоевывают разные люди, – продолжал Вожатый. – Сегодня один перепрыгнул перекладину, завтра – другой, и получается, что абсолютного победителя не существует, а значит, рекорды, по существу, принадлежат человечеству. И не надо кивать на первого, в следующий забег он подвернет ногу или окажется дисквалифицированным, нажравшись запрещенных таблеток! В любом случае ничего не изменится – новый рекорд будет поставлен! Только вот на кой хер он сдался? Что от него, мяса в магазине прибавится, от твоего рекорда?! – нахмурив брови, спрашивал Вожатый.

Ты человек, а не лошадь и не муравей, у тебя есть мозги, вот и подумай, какая нам разница, кто первый бросит камень?! Главное, чтобы камней хватило на всех, и все смогли бросать до умопомрачения и быть счастливыми! В этом суть спорта!

Зал взорвался аплодисментами.

– Предлагаю слово соревнование заменить на более подходящее – игра. И никаких выскочек, так-то!

Вожатого безоговорочно поддержали. Новые спортивные игры стали проводиться повсеместно и по любому поводу, и не только спортивные, но и трудовые. Скоро они превратились во всенародные праздники, гуляния. На этих форумах спорта можно было встретить всех, от мала до велика. На игры приходили целыми семьями, школами, цехами. С песнями, с добрыми улыбающимися лицами на стадионах вышагивали тысячи людей. Все знали, что сегодня обязательно установят новый рекорд и все без исключения примут участие в завоевании этого рубежа. Это будет и их успех! На стадионах стало не протолкнуться. Повсюду начали строить спортивные сооружения. Игры роднили людей, а не разобщали, как раньше, – одна команда против другой, один спортсмен против другого. Говорят, в древности соревнования вызывали настоящую агрессию, бурю негодования, зависть, нескрываемую ненависть между участниками, а некоторые заканчивались оскорблениями, потасовками, кровью. Судей тоже не стало, кому сейчас они могли понадобиться? Что судить? Посвистеть в судейский свисток теперь может каждый.

Свистки и свистульки самых причудливых форм и размеров очень нравятся детям и продаются повсюду, хотя в последнее время их стали делать бесшумными. К спорту отнесли производственную гимнастику, турпоходы, прыжки с парашютами, разгадывание загадок и кроссвордов, а вот горные лыжи были категорически из спорта исключены. Бессмысленный травматизм горных лыж не имел права на продолжение.

– Что за глупое времяпровождение, они кто – пограничники?! – возмутился Вожатый. Сколько об этом писали, говорили:

– Внимание! При спуске можно подвернуть ногу, расшибиться! Соблюдайте скоростной режим! Следите за детьми!

Но желающих съехать с горы меньше не становилось. Стремительный, захватывающий спуск, поражающий работу человеческой мысли, пьянящий обжигающий глинтвейн, бессмысленная толкотня в баре перед гостиницей притягивали людей так, как манят мух свежие нечистоты. А где пьянство, глупые хихиканья, там разврат, травматизм и смерть! Объясняли, убеждали, не доходило! Пришлось горные лыжи запретить. Как первый десяток фанатов вместо Домбая на Подземку уехал, сразу про лыжи забыли, словно их и не существовало на белом свете. Бесцельные шахматы из спортивного перечня тоже вычеркнули. Никчемная трата ума!

– Тугосидение! – окрестил шахматы Вожатый. – Ни сноровки, ни мысленного итога. Кому польза от того, что Петров за две недели выиграл партию у Сидорова и теперь будет полгода восстанавливаться в санатории? Что они там нового придумали, в этих шахматах? Куда ходить деревянной фигуркой? Стыдно!

А вот, к примеру, разгадывание кроссвордов было включено в Спартакиаду народов. Составление кроссвордов возложили на Редакцию Государственной Газеты, а распространение – на Минспецинформ. Но самое модное спортивное увлечение горожан – конечно же тренажеры! Тренажерные залы оборудовали в каждом мало-мальски пригодном подвале, и люди могли часами тренировать мускулы и сбрасывать лишний вес. Правила игры в теннис, пинг-понг, футбол, баскетбол, хоккей были переделаны до неузнаваемости, хорошо, что в футболе оставили мяч, а в хоккее шайбу. Но даже после этого в такие игры старались не играть. А например, сквош, художественная гимнастика, спортивная ходьба, прыжки на месте, вращение хула-хупа, лечебные упражнения – имели секции при каждом крупном предприятии. Регулярно проводились личные зачеты. Занимаешься в тренажерном зале или дома, на спортивном коврике, все показатели – фиксируй, может, нет-нет да какой-нибудь рекорд и побьешь! В результате полностью отпала необходимость соревнований. Зачем мыслящему человеку бежать наперегонки, надрываться, гробить здоровье, скакать, распихивая локтями соседей, лягаться и нервничать? И все для достижения бессмысленного рекорда, который в дальнейшем будет обязательно побит другими! В конце месяца каждый гражданин подавал в Спорткомитет рапортичку с личными достижениями, и статисты, подведя итоги, вывешивали на главном табло лучшие результаты, но обезличенно, просто все знали, какой на этот месяц лучший результат.

Оздоровительный бег – да! Оздоровительное катание на коньках – обязательно! Оздоровительная легкая атлетика – годится! Но ни в коем случае не соревнования! Лучше пусть с рвением изучают моторы, физику, химию, биологию, на это не жалко ни времени, ни сил, ни народных средств. Эти занятия пойдут во благо обществу. А если ты поставил рекорд в гребле на каноэ, кому от этого стало лучше? Уж точно не тебе. Уж точно, после сорока станешь инвалидом, заклинит спина и коленные суставы разбухнут, как гнилые яблоки, и, кашляя, в конце концов, задохнешься, лежа на диване, угробленный гормонами. Штангист к пятидесяти годам не может нормально ходить, все время перебинтовывает изувеченные коленки. Крабообразное движение, избыточный вес, артриты. А хоккеисты? Горе ты мое, горе!

– Люди должны не гробить себя, а учиться жить красиво! – учит Вожатый.

Газета подсказывает, что человек каждую минуту должен совершать визуальные открытия, любоваться окружающим миром: горами, морями, парками, друг другом, техникой и от этого становиться еще лучше, еще совершенней. Любование не требует перенапряжения сил. Чтобы яснее распознать красоту, нам предлагают посетить слайдосеансы. Слайдосеансы помогут сориентироваться, что замечательно, а что нет, улучшат настроение, настроят на лирический лад.

«Останови глаза на прекрасном, а то подохнешь и не узнаешь, что такое весна!» – пишет в передовице товарищ Фадеев.

Почти сразу после прихода к власти Вожатый начал реформу Партии. В Палате Он выступил с большим заявлением. Долгие годы вступить в Партию было не легко, сначала требовалось хорошо себя показать, поишачить как проклятому и не раз и не два, а дни и ночи – без выходных и без праздников повкалывать на общественной работе. Потом, когда ты уже примелькался и зарекомендовал себя как активист, нужно было получить одобрение на подачу заявления в Партию, да так, чтобы тебя в последний момент не завернули и не косились, что подал заявление с бухты-барахты, не взвесив, готов ли до конца служить отечеству, или надо еще над собой поработать, получше разобраться в собственных вредных наклонностях. Это поначалу в Партию принимали кого попало, попросился – и взяли. Потом опомнились, после трех чисток весь мусор из Партии повыкидывали, или почти весь, и начали партийную дисциплину крепить, проникновение случайных элементов ограничивать, но не вышло, опять разболтались – формализм, показуха, очковтирательство. Дожились до того, что стали в Партию по социальной принадлежности брать, если рабочий или колхозник – милости просим, а если врач, учитель или, не дай Бог, интеллигенция – отвали! Студенту тоже тяжко пробиваться приходилось, на каждый вуз разнарядку установили. В этом году три человека берем, в следующем всего два, потому что в вузах не пролетарии потеют, а зубрилки заумные штаны просиживают, а если ты не рабочий, а шибко грамотный, то чего тебе в пролетарской Партии делать, ехидничать? Только вот без Партии никуда по работе не продвинуться, начальником не стать, и не мечтай. Какой из тебя начальник, если ты почти враг, то есть беспартийный?! Хотели сделать из Партии авангард, а получили касту недоделанную – ни то ни се! Одни лозунги, пустопорожние выступления, пьянство да воровство казенных денег. Такого бюрократизма, как в партийных инстанциях, нигде не встречалось. К бюрократизму в последнее время и зазнайство прибавилось, а показуха такая – словами не передать! Подача заявления в Партию согласовывалась во всевозможных инстанциях, тебя постоянно приглашали на разные собеседования, о чем-то таинственно спрашивали, пожимали плечами, покачивали головами, но, когда давали рекомендацию, обнимали как родного, словно ты вдруг в корне изменился. До этого счастья надо было прожить целую предпартийную жизнь. В первом классе ты еще не умеешь читать, а тебя уже зачисляют в октябрята, учат ходить под знаменем, в четвертом под барабанную дробь принимают в пионеры, с красным галстуком на шее щеголяешь, но хулиганить при этом меньше не получается, потому что пацанята всегда на подвиги готовы, а пионервожатая выскочила замуж и кроме ненаглядного Петеньки для нее ничего на белом свете не существует! В четырнадцать лет самых достойных из пионеров отбирали в привилегированный комсомол, потому что в комсомол только самые-самые попадать должны, а как только самых достойных заграбастают, за ними всех подряд волокут, чтобы по количеству новых членов в райкоме отчитаться и похвалу старших товарищей заслужить, такая была практика. Ну, а после комсомола можно уже и к Партии примеряться. Вожатый отменил этот никчемный порядок.

– Сплошной формализм! – подытожил Он. – У нас должно быть все по справедливости; появляясь на свет, человек сразу будет становиться полноценным членом Партии, прямо с рождения. С младенчества его будут воспитывать в духе партийных традиций и дисциплины – только Партия и никого вокруг. Если ты будешь размышлять – вступать тебе в Партию или нет, идти на партсобрание или не идти? – это уже демагогия получится! Какая же это Партия, если каждый мудак начнет рассусоливать, кто прав, а кто виноват? Партия не терпит возражений! На хер! Получается, если ты сомневаешься, значит, существует что-то другое! Так получается?! – насторожился Вожатый. – У нас Партия – как воздух человеку, как рыбе вода. И ты должен получить этот воздух-воду сразу, заглотнуть и, наслаждаясь, дышать до смерти, – закончил Он.

Перед Партией все равны. Ей все одинаково дороги. Никто сегодня не сможет похвастать, что стал членом Партии на год раньше другого или что ему подписал рекомендацию не сослуживец по работе, а Наставник целого края! Только смерть может вырвать человека из партийных рядов, но, мертвый, ты уже ничего не сможешь сделать для народа, никак не пригодишься для Партии! Вся идеология была заново переписана. Но Вожатый не успокоился, Он повел дальше.

– Не надо путать людей! Не усложняйте жизнь!

В Газете развернулась глобальная полемика – как сделать жизнь понятней и проще. Снова выручил Вожатый, совсем с другой стороны посмотрел на вещи.

– Какое молоко вы предпочитаете, обычное или топленое? – как-то спросил Он у Заседателя Палаты.

– Я больше люблю топленое, – наивно ответил Заседатель.

– Любите! – снисходительно улыбнулся Вожатый. – Я говорю о воздействии молока на организм, – и еще раз снисходительно улыбнулся.

Все растерянно переглядывались.

– Получается, что по существу, по полезности, – уточнил Вожатый, – это одно и то же коровье молоко! Одно и то же! – со значением констатировал Он. – Понимаете?

Мало кто Его тогда по-настоящему понял. А Вожатый уже повел борьбу с излишествами. Кампания «За чистый вкус!» развернулась повсеместно.

– Какая принципиальная разница между простым и топленым молоком? Ряженкой, кефиром, ацидофилином, сметаной, простоквашей или хваленым йогуртом, в чем отличие? С точки зрения диетолога, это принципиально одинаковые продукты, никакой разницы, кроме упаковки. Несущественные различия во вкусе – сюда клюкву добавили, туда эссенцию подмешали, а сюда ничего не положили. И что? Полезность-то везде одинаковая! Надо упрощать!

Не будем путать людей! – велел Вожатый. – Оставим на прилавках молоко, кефир и сметану. Вполне достаточно и разнообразно! Другого молочного в магазины не привозить! – распорядился Он.

И взаправду сделалось лучше, никакой путаницы в молочном отделе. После того как все лишнее с прилавков повыкидывали, в супермаркете места стало – хоть отбавляй!

– Зачем нужен тростниковый сахар или сахар кусочками, если есть сахарный песок? Кому понадобились тысячи видов конфет и столько же видов печенья? Совсем заелись! Ходят, витрину разглядывают, морду морщат, – какое печенье вкуснее, это вот – с дырочками, или вот то – ромбики с заварным кремом! Бесстыдство! Птичье молоко он сегодня не возьмет, а трюфеля с раковыми шейками – заверните! Топчутся, пальцами тыкают, выбрать толком ничего не могут, и то нравится, и это вкусно.

Никуда не годится! – отрезал Вожатый и поставил все на свои места. – Зачем нам тысячи видов конфет? Как в таком глупом разнообразии санэпидемстанции работать? Как за качеством продукта проследить? Кто доброкачественность гарантирует?! Кооператоры раньше в торты какой только дряни не подбрасывали – жрите, мудоебы, мы вам еще говна напечем! Хватит! Закончили! Светофор имеет три цвета, а не пятьдесят три! Так должно быть во всем! Поправить! Навести порядок! – распоряжался Вожатый.

Кампанию «За чистый вкус!» развернули во всех городах и селах.

– Ясность, четкость, простота – наше золотое правило! Начинайте с мелочей. Упрощайте, сокращайте, и жизнь станет понятной и радостной! Все большое начинается с малого! Не засоряйте людям головы! – повторял Он.

И пошло дело. Нас словно ледяным душем окатило, как же мы раньше в таком хаосе жили, организмы гробили! За считанные недели все никчемное разнообразие вычистили, излишества повыкидывали, и задышалось по-новому – легко и непринужденно. Чуть дух после зачистки универмагов перевели, тотчас приступили к реформе школьной программы. По поручению Вожатого академик Цендер из Туапсе значительно ее упростил.

– Объем знаний рядового гражданина должен быть минимален – только основы! – предупредил Вожатый.

– Если человек не будет ученым, на черта ему высшая математика? Эти заумные алгоритмы, функции – «синус-косинус» рабочему на хер? – спрашивал Он у академика Цендера. – Основы физики, химии, биологии, географии – вкратце, для общего представления. На две трети сократить геометрию, урезать высшую математику. Пение, рисование, физподготовка, устройство родной страны, грамота и основы счета – вот главные дисциплины! Иностранные языки и историю из обучения долой! Образование за четыре года и точка! Педагоги сами определят, кому продолжать учиться, кто талантлив и морально устойчив, а кто – осел. У кого действительно проявятся способности, сможет изучать хоть квантовую механику, а основная масса пусть следующие шесть лет сосредоточится на прикладных занятиях – строительстве, легкой и пищевой промышленности, военном деле, машиностроении, сельском хозяйстве.

Школе придали новый статус, максимально военизировали. Учителям стали присваивать воинские звания. Тогда-то руководство школами и принял Любимый Брат, который уже командовал Объединенными войсками.

Реформы коснулись самых простых вещей. Казалось, кому какое дело до одежды, мебели, шрифта на вывесках, а вышло, что есть дело, даже очень есть! Разнообразие мебели свели к минимуму, четыре вида кроватей, без учета медицинских и детских, восемь видов столов и журнальных столиков, семь разновидностей стульев, двенадцать расцветок ковров и ковровых дорожек, десять вариантов настольных ламп, включая торшеры, шесть типов настенных светильников, не считая уличных, разумеется. Люстры были представлены двенадцатью моделями, зеркала девятью и так далее. Разнообразие.

– Даже слишком, – качал головой Вожатый. – Перестарались!

Скоро добрались до формы котлет, булочек, макарон, дизайна консервных банок, фасонов одежды, обуви, моделей мужских и женских стрижек. Самой популярной, «всенародной стрижкой» считалась стрижка «под ноль» – это когда все волосы на голове срезала машинка парикмахера. Такая нехитрая прическа устраивала и женщин, и мужчин. Мужественность мужской стриженой головы пришлась очень по вкусу женщинам, а мужчин привлекала беззащитность, а где-то сексуальность женской. Священники первое время сопротивлялись, не желали стричься «под ноль». Но когда Вожатый отправил Мелитопольского митрополита и двух пожилых епископов на пенсию, охи и ахи в церкви сразу прекратились, подстриглись как миленькие, никому не захотелось уезжать на Поселение.

– Церковь у нас по ошибке от государства отделили! Как же это получается, если церкви в городах наших и в селах колхозных расположены, граждане республики туда молиться приходят, а они, церкви эти, чужие? Ошибочка вышла! Это наши церкви, товарищи, а значит, и священники в первую очередь наши, а уже потом Божьи! По какому закону и кто от нас церкви отделил? В этом еще разобраться надо!

И с церковью разберемся! Это я вам, ребята, обещаю! – кивал Заседателям Палаты Вожатый. – Со всеми потихоньку разберемся!

Всё кругом сделали установленным и определенным. Особым Постановлением Палаты для стариков образовали специальные Поселения, где престарелые люди, заботясь друг о друге, доживали последние дни, не доставляя трудящимся хлопот. Эти изолированные колонии размещали как можно дальше, а если кто из старичков-старушек туда не доезжал, задыхался в забитом до отказа поезде или помирал в тряском кузове грузовика, что ж поделаешь, судьба, возраст-то нешуточный! Правительство снабжало поселян всем необходимым: продуктами, лекарствами, одеждой, стройматериалами, горючкой, но полностью отрезало от окружающего мира. Старики перебивались в колониях, как могли. Сами следили за чистотой, поддерживали порядок, распределяли еду, медикаменты, делили теплые вещи, хоронили умерших.

– Пусть живут, не докучая своей убогой беспомощностью, а мы будем им что надо подбрасывать, – пообещал Вожатый.

Товарищ Фадеев как-то посетовал:

– Органавты абсолютно за старичьем не приглядывают, а там хватает здравомыслящих людей. Что они говорят? Что думают? Что замышляют? Не ждать ли оттуда беды?

– Беды?! – отмахнулся Вожатый. – Это тебе все кажется, а когда кажется – креститься надо! Людям по семьдесят-восемьдесят лет, дунь и рассыпятся. Они еле ноги тягают, а ты – беды! – но на всякий случай добавил, глядя на Редактора. – Сократи снабжение лекарствами, и они только и будут думать, где взять таблетки!

Достигшие семидесятилетнего возраста на следующий день после торжественного юбилея и искренних поздравлений отбывали в колонии-резервации; правда, по показаниям врачей туда отправлялись гораздо раньше. Инсульт, инфаркт, нарушение мозгового кровообращения, да мало ли что еще, – и путевка на Поселение на руках. От стариков легко могли избавиться, не взваливая на плечи государства такую обузу, как их содержание, достаточно было одного безболезненного укола, но Вожатый изменил эту практику.

– Пусть живут, заслужили! Когда вы, хорьки, постареете, будете мне ноги целовать, что я уколы смертоносные отменил.

В Поселениях за Уралом насчитывалось свыше ста миллионов содержантов. Заборы, опутанные колючей проволокой под током, сторожили органавты со свирепыми овчарками, но ни один старичок к колючке не подобраться – мина вещь беспощадная.

19

Пятого сентября опубликовали Указ «Об обязательном Дне секса».

– Кто выдумал «День секса»? Что за нелепость? – недоумевала интеллигенция.

– А то, что население катастрофически падает и скоро наше государство будет зависеть от рождаемости Туркмении и Узбекистана, знаете? Хер вам, дорогие! Туркменами и узбеками все дырки не заткнешь! Будем рожать, еще как будем! Родина без армии не останется!

И Он опять появился на плакатах в парадной маршальской форме.

В первый понедельник каждого месяца на всю страну наваливался секс. Результаты не заставили себя долго ждать. Газета регулярно публиковала статистику забеременевших и печатала на развороте улыбающиеся мордашки новорожденных. Это было Его очередное стратегическое решение. Всенародный День секса считался для всех обязательным.

– Чтобы там ничего мхом не покрылось! – среди своих шутил Вожатый.

Через год и рождаемость на должный уровень вывели, и неблагополучные семьи укрепились. Лепетом и весельем детворы наполнились городские улицы. Хорошо!

– От семьи до Родины один шаг! – наставлял Вожатый. – Ни семью, ни Родину мы в обиду не дадим!

Уже сорок шесть лет народ жил по Его правилам.

– Меньше засоряйте людям головы! – не уставал повторять Вожатый. – Меньше отвлекайте от поставленных задач!

20

Обращаясь ко всем участникам проекта «Олунение», Вожатый похвалил Сергея Тимофеевича и коллектив под Загорском. В своем выступлении Он отметил смекалку рядовых тружеников, обратил внимание на вдумчивость и последовательность ученых, на энергичное руководство. В адрес предприятия была направлена приветственная Правительственная телеграмма. Правительственные телеграммы имели достойное сопровождение. Сначала пронзительно звучал горн: «Та-та-та-та! Та-та-та-а-а!!!» И так три раза. Потом воздух прорезала зажигательная барабанная дробь, потом десятки барабанов и десятки горнистов исполнили овацию вместе! И все это не понарошку, а по-настоящему – трубили, били, вышагивали – мороз по коже! При виде парада частей Сводного Телеграммного полка мгновенно собиралась толпа. Текст телеграммы вывешивался на дверях учреждения или квартиры, куда была адресована телеграмма, а рядом с текстом замирали знаменосцы в парадной форме почетного караула с расчехленными знаменами родов войск. Если Правительственную телеграмму присылал Он, почетный караул стоял вместо суток неделю. Сопровождение такой телеграммы обходилось государству в копеечку, особенно если Вожатый отправлял ее за границу, куда вместо двух десятков горнистов и двадцати барабанщиков прибывал отдельный Зарубежный батальон Телеграммного полка с показательным симфоническим оркестром и особая рота Кремлевского салюта. Красивее Кремлевского салюта на земле ничего не существовало. Целая феерия! Когда давали такой салют, не только дух захватывало, у слабонервных случался сердечный приступ, а неосторожная женщина могла от восхищения забеременеть, и это не обязательно должно было совпасть со всенародным Днем секса.

21

Последние восемь лет Любимый Брат, Командующий Армией и Флотом, жил в бункере под землей. Брата переселили под землю из просторных покоев Юсуповского дворца по необходимости. Так получилось, что проживание во дворце не пошло Командующему на пользу. Каждое утро военачальника начиналось с приема военкомов, а заканчивалось почти всегда одинаково – к часу Брат уже не мог подняться от чрезмерного употребления алкоголя. Он сидел, выпучив стеклянные глаза, и бессмысленно пускал слюнявые пузыри. Мятое, ничего не выражающее лицо с невидящими воспаленными глазами и стойкая вонь вокруг, где бы Брат ни находился, пронизывала все, наполняя пространство отвратительным запахом, таким, как будто собака наделала в углу на паркетный пол и эту гадкую лужу долго не убирали. Иногда в таком печальном, расхристанном виде Брат показывался в собственной приемной, где, ожидая аудиенции, толкался с десяток генералов, а он, весь вонючий, измятый, с расстегнутой ширинкой, босиком, нечленораздельно мыча, появлялся из-за дверей. Ничего не могли с ним поделать ни врачи, ни Вожатый. К часу Брат был невменяемым, и его старались уложить в постель. Первые три года обходились капельницами и таблетками, пытались знакомить с женщинами, но на них он совсем перестал реагировать, впрочем, как и на мальчиков, про которых навязчиво упоминал бритый наголо широкоплечий адъютант. В таком жутком состоянии Брат выезжал в город. По дороге правительственный кортеж мог несколько раз останавливаться, и Командующий, шатаясь, расталкивая охрану, выбирался отлить, справляя нужду прямо у обочины, на виду у прохожих. Пару раз, выпрыгивая из машины, он падал и мочился в штаны. После того как фотография спившегося Командарма попала в иностранную прессу, Вожатый распорядился перевести Брата в подземный бункер, строительство которого только-только закончили – на случай ядерной атаки.

– Пусть там спивается и ссытся в катакомбах, чтоб глаза мои его не видели!

Брат, по существу, был человек неплохой, бесхитростный, от природы неглупый, поэтому Вожатый и доверил ему командование. С пьянством Брата и командование, и управление школами стало Его заботой. Ни капельницы, ни обереги Святой Татьяны, ни молитвы оптинских старцев не могли вывести из кризиса. Пользуясь своим высоким положением, Брат заставлял подчиненных тайком приносить в бункер спиртное. Он залпом опрокидывал содержимое бутылки, а потом истерически хохотал, отталкивая ординарцев и тыкая пальцем на подоспевшего дежурного врача. От имени Брата продолжали издавать приказы и циркуляры по армии, за его подписью присваивались очередные воинские звания и вручались награды пограничникам.

– Пусть думают, что нас много – Я и Брат! – тяжело вздыхал Вожатый. – Пусть боятся!

Вожатый велел подыскать человека, похожего на Брата, и сделал с ним несколько снимков для Газеты, чтобы больше верили, что в государстве все хорошо. Любимая Сестра Татьяна, которой Вожатый хотел передать управление образованием, а может, впоследствии и войсками, со страхом отказалась.

– Какой из меня военный! Это ты у нас маршал, вот и командуй.

– Теперь и Армия, и Безопасность, и школы – все на Мне! Кругом одни разгильдяи, один Я, как лось двужильный, вкалываю! – жаловался Он грациозной Наталье Сергеевне.

– Вы справитесь, – прижимаясь плотнее, шептала девушка. – Справитесь, я знаю!

– Иди, иди ко мне, лань моя! – целуя Наталочку, приговаривал Вожатый.

С большим трудом Вожатый упросил Святую Татьяну временно принять шефство над школами и воспитательными домами.

– А командующего искать буду, устаю один. Сын еще не укрепился, а то бы его!

22

Несколько месяцев назад Любимая Сестра сделалась большим ценителем искусств. Не было музея, где бы она ни побывала, ни пересмотрела экспозиции, ни перерыла художественные запасники. Любуясь замечательными портретами, чудными натюрмортами, безмятежными пейзажами, она поняла, или скорее почувствовала, как эти художественные шедевры благотворно влияют на человека. Польза от них получалась поистине удивительная. Святая Татьяна заметила это по настроению, которое после счастливых часов, проведенных наедине с картинами, делалось у нее приподнятым и восторженным на целый день. И чем больше она посвящала себя искусству, тем легче становилось у нее на душе. Через месяц перестало щемить сердце, прекратились позывы в уборную и тошнотворная изжога, которая, как когтистая жаба, царапала желудок, – отпустила, а дальше Сестра заметила, что не только она, целительница, может своими благостными ладонями унять головную боль или нытье суставов, но и, как ни странно, эти бессловесные полотна в золоченых рамах, особенно если их расположить почаще, делали то же самое. С этого дня началось ее новое чудодейство. Лечение картинами стало ее главным общественным занятием. Теперь кроме двух грузовиков с автоматчиками за «Чайкой» Святой Татьяны обязательно пылил грузовик с картинами и автобус с музейным персоналом. Картины расставляли или развешивали в помещении, куда бы ни приходила Любимая Сестра, и пространство это сразу начинало работать, оживало, наполняясь восхищеньем и радостью! В восторженной тишине комнат картины словно разговаривали с присутствующими, от них точно исходило ангельское пение и делалось так хорошо, что тишина не давила, как обычно, не высасывала, а расслабляла.

– Прав Брат, что борется за тишину, ох, прав! – крестилась Любимая Сестра.

23

Обезличивание общества – вот главная тема иностранных газет: «Безликое, бессловесное общество биомеханизмов!».

– Врут! – отмахивался Вожатый. – Нельзя им верить! Любое полноценное общество обязательно будет единым, цельным, как кулак, здоровым организмом, без вредных мыслей, лишних эмоций, без зависти, без фальши. У нас все сознательное население трудится во благо страны! – рассадив вокруг себя журналистов, объяснял Он. – Разве такое общество можно назвать безликим? Эти зачумленные иностранцы давно не заглядывали на рабочие стадионы, они битком забиты, а туда никого палкой не гонят. А слайдозалы – два-три свободных места, и то раз на раз не приходится! На последних рядах влюбленные целуются, это, по-вашему, бессловесные биоорганизмы?! Показатель нравственных расстройств? Все врут, сволочи!

Вожатый так ненавидел иностранщину, недобитых врагов, что не мог без ожесточения говорить о загранице.

– Да, мы не размениваемся на мелочи, не отвлекаемся на сюси-пуси, но в этом и заключается наша сила! Зачем нам отвлекаться? Люди одеты, обуты, сыты, заняты делом, рождаются дети, счастливые лица вокруг! А почему? По кочану! А они за морем только бубнят. – Он сделал паузу и внимательно оглядел присутствующих. – Завидуют, сволочи, что им остается делать! Мы сильны, потому что не умничаем, не спорим с пеной у рта, какую пластинку слушать, не паясничаем перед зеркалом, соображая, какой костюм надеть, не выбираем, какими духами нынче подушиться и как эти дурацкие духи называются! Не гадаем, что приготовить на ужин, мечтательно загибая пальцы, – продолжал Он. – Никчемные вопросики! Жри, что дают!

А посмотрите, что творится у них! Демонстрации, забастовки, стычки, убийства! В столицах баррикады на улицах, и это в Европе, где все должно быть чинно-благородно, цивилизованно, как они выражаются! Так вот хер вам! Езжайте в Париж, в Лондон и полюбуйтесь, что там делается! А голод, а эпидемии в Африке? А войны в Азии, которая никак не может поделить с соседями границы?! Копайтесь лучше в своем дерьме, дорогие прорицатели, а нам не мешайте! – отмахнулся Вожатый и отхлебнул «Кремлевской».

«Обезличивание общества!» – пишут они, а разве двуличным легче? Сказал – одно, подумал – другое, сделал – третье! Где тогда правда? – разводил руками Вожатый.

Заседатели Палаты завороженно глядели на оратора, двое из них подобострастно кивали, третий, примостив на коленях тетрадку, пытался конспектировать, а еще один с ходу запоминал.

– Говорят, что мы историю уничтожили. Почему у нас истории нет? Да мы сами история! Здоровые дети – вот наша история! – раздраженно проговорил Вожатый. – Человек собственной жизнью живет, ею до краев полон, все про себя знает и никогда себе не соврет! У каждого в сердце своя история, что вам еще надо?! А как напишут в толстых учебниках, никакого отношения к реальным событиям не имеет! Вымысел, вздор! Как нравится, так в своем учебнике и распинайся! Вот и получается, – вставая, продолжал Вожатый, – что никакой истории не существует! Так чего ж ее зубрить?! Зачем к ней цепляться? Если ты начнешь вспоминать какой-нибудь случай, расскажешь первый раз подробно, потом, через неделю, покороче, потому что нет настроения, потом еще сто пятьдесят раз будешь пересказывать с разными подробностями кому попало, а те, в свою очередь, станут передавать дальше, в конце концов, все перепутается, переврется и, кроме пустой болтовни и вранья, ничего не останется, а тем более исторической правды! А если начистоту, то история отвлекает, мешает заниматься настоящим делом. Даже молоко вскипятить спокойно с историями не получится, сбежит!

Я радуюсь, когда процветают науки, когда ученые совершают открытия. Меня озноб пробирает, когда читаю «Вестник Академии точных наук». Сколько новых химических соединений нашли применение в металлургии, в фармакологии, в пищевой промышленности. А Народная академия медицинских наук? Сколько болезней отступило перед знаниями врачей! А Тимирязевская сельхозакадемия! Они не только знают, как собрать урожай, но и как управлять погодой! Им точно известно, когда пойдет дождь – утром, вечером или в обед, или не пойдет вообще, и какое количество осадков выпало за месяц! Разве это не замечательно? Педагогическая академия под руководством академика Цендера формирует новый подход к воспитанию не только детей, но и взрослых! Их-то, заскорузлых, тоже надо воспитывать, еще как! Наука служит народу, а история, по существу, миф, мираж, недоразумение! Сегодня Я есть, значит Я – история, а завтра кто знает, что произойдет! – усмехнулся Вожатый. – Вот и пойми эту историю, на кой хрен она сдалась!

24

Они сидели на диване, Он и Доктор. Доктор жил в уютном кирпичном коттедже, сразу за теннисным кортом. Каждый день Доктор приходил к Нему и засиживался до позднего вечера. Так и сегодня, расположившись в гостиной, они собирались слушать музыку и разговаривать.

– Где Наталья Сергеевна? – поинтересовался Доктор.

– Пошла поплавать. В бассейн привезли свежую воду из Красного моря. Ей нравится плавать в Красном. Каждую среду я отправляю в Египет грузовой самолет. За неделю вода портится. Хочу заставить привозить вместе с водой и рыб. В коралловых рифах рыбки удивительной красоты попадаются. Будет с рыбками плавать! – довольно проговорил Вожатый.

Доктор улыбнулся.

– Вчера поручил архитектору Пасохину к обратной стороне дома пристроить бассейн с коралловыми рифами, чтобы полная иллюзия Красного моря возникала, – оживившись, добавил Вожатый, – Наташе должно понравиться.

Доктор кивнул. Эта держалась у Вожатого целые двенадцать лет.

«Слишком долго», – подумал Доктор.

Прежнюю, Марину, пришлось отравить. Стала слишком самостоятельной, всюду совала нос, думала, что за два года приворожила Его к себе, и красавицу понесло, раскомандовалась. Под конец спуталась с одним слащавым подавальщиком из внутренней обслуги. Когда Вожатый просмотрел фотодокументы, так разволновался, что выбил Фадееву два передних зуба, а Маринку приказал зарезать. Убийца замер за шторой в девичьей спальне, и если бы не глоток отравленного морса, персидские ковры и шелковые портьеры пришлось бы долго отмывать от крови и мочи.

«Нечего сказать, разбирается в людях, – ехидно скривился Доктор, – а алчную дуру Маринку не разглядел!»

С полгода Вожатый слонялся как неприкаянный, напрочь забыв об охоте в любимом Завидово, и ни разу не слетал на отдых в Забайкалье, пока в Архангельском, у сына, не наткнулся на эту лапочку. Сын отдал ее Отцу без тени огорчения.

– Да забирай!

Вожатый еще с год присматривался к девушке, определив в кремлевскую канцелярию. Наталья Сергеевна оказалась родом из Ялты, город такой рабочий на Черном море. Там построен крупнейший в мире завод по добыче из морской воды сероводорода, кроме завода и бараков ничего интересного в Ялте нет – выжженная химией пустыня, ни листика, ни травинки. А море такое гадкое и вонючее, что страшно к нему приближаться. Из окрестных гор рудоуправление делает щебенку и продает туркам. Турция забирает и этот вонючий сероводород, из которого производит шелковые ткани. Только никакого отношения к шелку эти ткани не имеют. Тысячи паромов между Турцией и Ялтой шныряют туда-сюда, перевозят грузы и загрязняют окружающую среду. Когда в Ялте грузовой порт расширили, понаехало туда со всех закоулков торгашей и всякого сброда, бегают, суетятся, решают, кому что продать и куда морем перевезти. В то время последние коренные жители из Ялты уехали и Наташа с ними. В Ялте она в хореографический кружок при школе ходила и на новом месте в Дом культуры пришла, хотела на бальные танцы записаться, тут-то ее на конкурс и заграбастали. Тогда по всей стране для Младшего стали девушек отбирать.

В комнату, виляя хвостом, вошла собака – полосатый датский дог – и с глухим звуком улеглась у ног хозяина. Дежурный офицер доложил, что приехал Фадеев.

– Впусти! – разрешил Вожатый.

Фадеев появился в дверях, держа в руках свежий выпуск Газеты. Он на полусогнутых подошел к Вожатому и прильнул к Его холеной, украшенной драгоценными перстнями руке.

– Благословите! – почти шепотом попросил Редактор.

– Прими! – дотрагиваясь до лба десятикаратником, проговорил Вожатый.

Последнее время стало хорошим тоном просить у Него благословения.

– На кой вам церковь? Только я в этой стране могу благословлять и отпускать грехи! Вот когда помру, тогда к попам шагайте, а сейчас, если узнаю, что где-то кого-то без меня благословили, уж не взыщите, на березе вздерну!

Фадеев перекрестил лоб, приложил пальцы к тому самому месту, куда только что дотронулся многокаратным бриллиантом Вожатый, а потом поднес их к губам и восторженно поцеловал, но Вожатый продолжал недовольно смотреть.

– Долго ты паясничать будешь, нечесаным ходить? – глядя на взлохмаченного Редактора, проговорил Он. – У тебя на голове скоро колтуны заведутся!

– Обещание дал, обет что ли, – протягивая Вожатому Газету, ответил Редактор.

– Кому обещание-то?

– Себе. Что выдержу шесть лет без причесывания и стрижки, – скаля вставные зубы, отвечал Фадеев. – Это меня укрепляет. Я от этого сильнее духом становлюсь!

– Укрепляет! – передразнивая, выдавил Вожатый. – Ну-ну, садись!

В знак приветствия Фадеев кивнул Доктору и уселся на краешек стула.

– Ну, докладывай!

– Разрешите про Луноход матерьялец собрать. Чует мое сердце, завалит Министр работу. Не доверяю я ему!

– Это не твоего ума дело! Сергей Тимофеевич вселенную как свои пять пальцев изучил. Его жизнь от начала до конца с космосом связана, – отрезал Вожатый, – а материал сделай, это неплохо – про наши успехи написать. И, эта, – Он строго посмотрел на Фадеева, – причесываться начинай, не юродствуй, а то на обезьяну похож! Хоть и костюм на тебе Вrioni, а все дурак дураком! Причесывайся, понял, а то благословлять больше не стану!

Вожатый встал, не спеша подошел к малахитовому украшенному позолоченной бронзой камину и стал разводить огонь. Взглянув в сторону Фадеева, Он продолжал:

– Завтра на охоту поедем, ты, Доктор, Наталочка, Сергей Тимофеевич и Котова с птицами прихватим. А то работаешь, работаешь, – отстраняясь от ярко вспыхнувшего пламени, проговорил Вожатый, – а отдыхать кто будет, Пушкин?

Он вернулся на диван и, обращаясь к Доктору, попросил:

– Подай-ка сундучок!

Доктор поднялся и, отодвинув штору, взял с подоконника инкрустированный слоновой костью хьюмедор с сигарами. Вожатый откинул крышку:

– Пожалуйста!

В этот момент дежурные офицеры на входе вытянулись по стойке «смирно». В зал вошла Наталья Сергеевна.

– Иди ко мне, солнышко! Садись! – усаживая девушку рядом, засветился Вожатый. – Ты как раз вовремя подоспела. Ну что, наплавалась, рыбонька?

– Здорово! – зажмурившись, ответила Наташа. – Целый час плавала и совсем не устала.

На Наталье Сергеевне было расшитое серебром полупрозрачное бирюзовое платье, серебряные сандалеты на невысоком каблучке, усыпанные замечательного цвета сапфирами. Золотистые волосы мягкими локонами спадали на высокую грудь, прикрывая глубокое декольте. На изумительно тонких, грациозных пальцах не было ни одного кольца, зато чувственную шею украшало необыкновенное ожерелье белого золота, с огромными, темно-васильковыми камнями, которые поблескивали таинственным огнем. В Индии такие сапфировые ожерелья надевали на невесту магараджи в день свадьбы. Вожатый ласково поглаживал Наталочку и, казалось, что-то нашептывал ей на ушко. Потом резко повернулся к Фадееву и почти крикнул:

– Чего сидишь, давай!

Фадеев подскочил, скинул пиджак и ринулся к роялю. Через минуту по залу плыла чарующая музыка Чайковского. Под пальцами Фадеева клавиши «Стейнвея», точно птицы, взмывали и падали. Он играл, отдаваясь музыке всем своим измученным болезнью почек телом. Играя, Фадеев перевоплощался, переживая каждую ноту, каждый оброненный инструментом звук. Пианист парил над клавиатурой, как ветер над морем, он трясся и замирал, будто хотел своими отчаянными движениями сделать ноты еще чище, еще пристальней, еще опасней. Он чуть не рыдал, переживая музыку, и, закончив одну вещь, молниеносно переходил к другой, и дальше, и дальше, и дальше! Когда Фадеев, обессиленный, свалился на пол, не удержавшись на вертлявом крутящемся табурете, Вожатый хлопнул в ладоши, и офицеры охраны вынесли изнемогшего Редактора из комнаты.

– Этот ничего не сможет утаить, – обращаясь к Доктору, произнес Вожатый, – все отдаст, лишь бы я позволил ему играть!

– Да. Когда-то он был хорошим пианистом, – согласился тот и потянулся забрать хьюмедор. Вожатый только сейчас выбрал сигару, не очень толстую и не очень длинную, и осторожно разминал ее пальцами.

– Разучились кубинцы сигары делать. «Больше, больше давай!» Вот и зашились, умники. А сигары дело тонкое, неспешное, – проговорил Вожатый и, вспомнив про Фадеева, заметил:

– Золотые руки! – потом мягко, словно кот, притянул поближе свою Наталочку.

– Фадеев просит разрешения проводить один фортепьянный концерт в год, на день моего рождения, – продолжал Он, – говорит, что это должно понравиться народу. Но я не разрешаю, рано. Пусть пока нам играет. Выпусти такого к людям, так они станут его на руках носить, а мы тогда кем окажемся?

Наталья Сергеевна улыбалась. Цвет ее волшебного платья совпадал с изумительным цветом ее нежно-голубых, никем неразгаданных глаз. Движения, улыбка, взгляд, красота и женственность – все вместе производило головокружительное впечатление, точно гипноз. Под действием этого сладостного гипноза, несомненно, находился и Вожатый.

«Из нее бы получилась отличная королева, из этой куколки. Грациозная, женственная, ослепительная и, как ни странно, – своя, и ведь сумела приспособиться к кровожадному убийце! Раньше Он первый начинал насиловать и полночи глумился над женщинами, захватив какой-нибудь непокорный городок. Убийства, пытки, издевательства – его отличительные черты. Это сейчас Он послушный, делает вид, что лапа, что скучает! Не верю, ни одному его слову не верю и ни за что не поверю», – переводя взгляд на собеседника, думал Доктор.

Вожатый перестал разминать сигару и как-то чересчур смачно откусил у нее кончик. Он не любил обрезать сигары, всегда отгрызал им концы, находя в этом какой-то особый смысл, придававший курению свое непередаваемое очарование, и наконец закурил.

– Как сын? – поинтересовался Доктор.

– Ничего, – попыхивая, ответил Вожатый и, обращаясь к Наталочке, попросил, – пойди погуляй, ласточка, мы чуть-чуть потрепемся.

Наталья Сергеевна встала, вежливо кивнула и вышла, оставив в комнате еле уловимое благоухание духов. Дрова в камине уютно потрескивали. Доктор с любопытством разглядывал стены, которые плотно, в несколько рядов, были завешаны картинами Пабло Пикассо.

– Откуда вся эта красота появилась? – поинтересовался он.

– Сестра, – ответил Вожатый. – Вчера привезла. Теперь она так лечит. Вот и я лечусь! – усмехнулся Он и покрутил около виска пальцем.

Доктор заулыбался, потом сделался серьезным.

– Вы правда хотите, чтобы Сын занял ваше место?

– Другого выхода не остается. Если я не передам Сыну власть, на второй день после моих похорон его вынесут вперед ногами. Растерзают, как бешеную собаку!

– Думаете, осмелятся?

– Сразу! – оживился Вожатый. – Они этого и ждут в глубине души – расправы. Караулят, когда я коньки отброшу, выродки! Ненависть, как и любовь, – совсем рядом. Была любовь, один шаг в сторону, и уже вместо любви – ненависть получается. Так нехитро наш мир устроен. Сколько лет пытаюсь его переделать – не получается. И копится эта ненависть гремучая незаметно, точно радиация, и ничего с ней не поделаешь. Чем шире улыбка, тем больше потенциальной ненависти в человеке.

– Но не все же такие, кто-то вас любит?

– Уж не ты ли? – с ухмылкой проговорил Вожатый. – Не надоел за столько лет? – и отвернулся, пыхая своей ароматной сигарой.

– Любовь, по существу, привычка, – растворившись в облаках дыма, продолжал Он, – сначала по-настоящему любишь, потом – из жалости, потом – делаешь вид. Ритуал. Молодежь, к примеру, с рождения знает, что меня любить положено, и любит рефлекторно, – уточнил Вожатый. – А старичье, – губы Его вытянулись в узкую ниточку и чуть дрогнули. – У них от меня оскомина и озноб! Ты вот сильно меня любишь?! – зло спросил Вожатый и с неприязнью посмотрел на соседа, точно плохой следователь на допросе, а потом хмуро наклонился поближе и прошептал: – Не отвечай, все равно не поверю.

Доктор молчал.

– Так во лжи и живу, в окружении притворства и лицемерия, – откидываясь на уютные диванные подушки, продолжал Вожатый. – За долгие годы Я всем порядком надоел. Если бы повсюду не развешивали Мои портреты, не читали Газету, где в каждом предложении Меня восхваляют и возносят до небес, если хоть на чуть-чуть ослабить партийную дисциплину, порядок сразу провалился бы в тартарары! Сейчас мир и спокойствие держатся исключительно на моей неприкасаемой власти, на любви и одновременно ненависти ко мне.

– Выходит, мир и спокойствие – есть Я, – забираясь на диван с ногами, заключил Вожатый. – Убери меня, и сразу начнется хаос, дележ власти, сведение личных счетов, и как покатится – не остановишь, не уймешь! Человеческий фактор, – подытожил Он. – Никуда от него не деться! На волю вырвется беспощадный Клим Чугункин с дубиной в руках. А сейчас эти Климы, сами того не понимая, укрепляют и поддерживают мою тоталитарную власть, даже те, кто в душе Меня люто ненавидят. Все равно получается, что они за Меня.

Вожатый запрокинул голову и снова выпустил облако дыма.

– Эти бессмысленные здравицы в Мой адрес, трудовые рекорды! Все верят, что надо поступать именно так, что так правильно, так положено. В результате и стране хорошо, и Я необходим. Повсюду Мои бесконечные цитаты, которые не повторяет разве немой. Но ненависть все равно копится, тут ничего не поделаешь! Когда-то она прорвется, как гнойник. Вот если б случилась война или землетрясение, или страшная эпидемия, чтоб полмира унесло на хер! Это был бы праздник мне на старости лет! Горе сплотило бы нацию, и ненависти к власти совсем не осталось. Суровое испытание бедой развеяло б подсознательную ярость, а Я бы превратился в доброго волшебника, Я и Мой Сын. Вот о чем думать надо! – вставая и подходя к камину, заключил Вожатый. – Несчастья компенсируют ненависть, в этом печальная правда.

Он протянул к огню руки:

– Жарко горит!

Доктор сидел, прикрыв глаза, но Вожатый знал, что он слушает.

– Самую большую опасность жди от ближнего окружения, – возвращаясь к разговору, продолжал Вожатый. – Почему, ты думаешь, Я ни с кем не общаюсь, в гости не зову? Люблю одиночество? Вранье! Просто боюсь предательства. Боюсь, что отравят или задушат, как взбесившуюся собаку, или что похуже придумают, проглоты! Читаю жизнеописания правителей, исторические летописи – с души воротит! Все одно и то же – кровавая бойня за власть, беспощадная, слепая; брат на брата, сын на отца, хуже зверей! Тут поневоле превратишься в саблезубого людоеда. Если не ты, то тебя, – закон!

Доктор открыл глаза и не торопясь перебирал граненые агатовые четки, которые всегда лежали в кармане.

– Посмотри вокруг, – кивая, говорил Вожатый. – Внимательно посмотри, и всех желающих Мое место занять сразу разыщешь! Взять хотя бы нашего Фадеева, он в очереди первый будет. А начистоту, всем охота!

– А Сын? – спросил Доктор.

– Возможность сохранить Сына – продумать его восхождение на Мой престол. Про престол это Я образно, у нас же демократия! – усмехнулся Вожатый.

– А заграница? Не думали поселить Сына за границей?

– Заграница! Думаешь, там лучше?! Пустое! Они только делают вид, что добренькие, а загляни к ним в душу – остолбенеешь! Еще злее, чем мы, еще беспощаднее! Палец дай, они руку отгрызут, черти!

– Но ваш Сын, по существу, ничем не занят. Наслаждается в окружении обворожительных девушек, мечтает. Музы, охи-ахи, любовь! Что он знает о жизни? Откуда ему взять государственное мышление, непреклонную волю, необходимые знания? Трудно будет управлять.

– Мне труднее было. Думаешь, просто было передушить ближайших соратников, которые выучили тебя наизусть и каждую минуту к нападению готовились, охраной с ног до головы обложились и с топором за пазухой спать ложились?! Не просто. Потом тысячи недовольных пересажать, страну из разрухи на железные рельсы поставить, думаешь, легко было?! Не легко. Но все это после, а сначала, когда Я пришел в город и начал рыбачить, чтобы не подохнуть с голоду, Я даже не умел читать! Зато теперь академики заикаются, когда им вопросы задаю. А почему? Потому что Я стремился все узнать, хотел Сам во всем разобраться! Слушал, учился, даже тому, чему не надо было, и поумнел. Испытания даются, чтобы их преодолевать, чтобы в процессе выживания стать еще сильнее. Если выдержал испытание, значит победил! Мой Сын должен пройти через самое опасное – вседозволенность. Ты правильно подметил, он парит в небесах, наслаждается, но так надо, потом не будет разменивать на мелочи драгоценное время, на все эти сомнительные удовольствия, надуманные капризы, заглядываться на очаровательных красоток. Зато врагам не получится подманить его смазливой потаскухой, завлечь замысловатой побрякушкой, сбить парня с панталыку! Вся эта сладость вокруг как спасительная прививка, чтобы болезнь прошла легче, чтобы не тронула, не изувечила в будущем. Хочу, чтобы Сын уцелел. Это почище, чем распотрошить кинжалом брюхо врага! Верю, он справится, сможет. Сын – мое продолжение, мое генетическое повторение. А Я сильный, очень сильный, и он, получается, тоже, – прищурился Вожатый.

Высокие напольные часы гулким, мелодичным боем пробили десять. За окнами гас закат.

– По праздникам поют песни в Мою славу, – наклонившись ближе к Доктору, говорил Вожатый, – надо сделать так, чтобы запели о нем – вся страна, без исключения! В этом нам поможет тишина. Без тишины никто наши песни не услышит и ни хрена в них не поймет. Без тишины все потонет в общем бессмысленном гомоне и словоблудстве. Неслучайно за тишину ведется борьба, и мы ее в конце концов получим, как бы ни мешали! А как получим, как установим повсеместно, дадим песни в голос, наши песни, наши стихи! Сотни поэтов и композиторов, вывезенных в твою любимую заграницу, за хорошие деньги сочиняют песни, которые как заклятье грянут со всех сторон! Они нам черта лысого напридумывают! Лучшие люди планеты будут плакать от наших стихов! В тишине мы так гаркнем, что мир содрогнется! Двадцать тысяч певцов, двадцать тысяч музыкантов уже слова и ноты разучили, к выступлениям готовятся. Их не смущает, для кого они будут петь, чуть больше денег, и умники уже ручные, заискивающе улыбаются, шутят.

– Всем правит бабло, – со вздохом согласился Доктор, – оно и побеждает.

– Дикий мир! – пожал плечами Вожатый. – С одной стороны это хорошо, а с другой плохо. Так и живем. И что тогда их газетенки? – вспомнив про полчища артистов, музыкантов и композиторов, продолжил Вожатый. – Насрать! Мы знаем, правда не всегда хороша, а что делать? Придет время, и Святой-Голос-Слово восславит Сына, и все пойдут за ним! Слепое, стадное чувство, присущее человеку. В тишине Святой-Голос-Слово должен вселить в сердца веру в наследника. И церковная молитва, которую с сегодняшнего дня можно будет повторять про себя и ни в коем случае вслух, не перепутает мысли, не вскружит голову.

Вожатый недовольно посмотрел на позолоченные иконы в углу. На правой был изображен Он, на соседней – Сын.

– Церковь! На хер ее обрядность, колокола, пение! Чтобы задурить людям головы, одурманить! В Кремле куранты молчат, а они звонят к заутрене! На хер! Не звонить! Не галдеть! Больше всего Я переживаю за церковь, не подведет ли? Попы благословляют все Мои поступки. Двадцать лет назад Меня и Сына причислили к лику святых, руки Мне целуют, жополизы! Но по глазам вижу – затаились! Ждут, сволочи! А этот жирный митрополит к Наталочкиной ручке полез, придурок! На бабу так зыркает, монах недоебаный, что плюнуть противно! Нечего сказать – служитель культа! Недаром царь Петр упразднил патриарха и назначил руководителем Священного синода гражданского человека, неспроста! Знал, что на церковь нельзя положиться. И без патриарха, с обер-прокурором, слава Богу, почти триста лет прожили! А Ивана Грозного от церкви отлучили, помнишь? Самого Ивана Грозного не побоялись, дьяволы! А Ленин начал церковь бить? Не добил, как ни старался. Расстреляли бедолагу отравленными пулями. Если б не болезнь, он бы ее дотерзал! Вот и Я думаю, что с церковью делать? Ничего пока не решил. А у Меня, ты знаешь, если что, рука не дрогнет, не забоюсь! Кому нужен мертвый Туркменбаши? Мне не нужен! – и Вожатый тихо, одними губами, как учит тишина, засмеялся.

Доктор встал и подошел к элегантному шкафчику. Это оказался бар. Он открыл одну из дверок и, подхватив пузатую матовую бутылку, плеснул по чуть-чуть в два низких стакана. Один протянул Ему.

– Пожалуйста!

Вожатый принял стакан.

– Лед?

– Нет.

– За здоровье! – поднял Доктор.

– За наше! – уточнил Вожатый.

Они чокнулись.

– За победу над врагами! – вскинув стакан, добавил Вожатый и одним залпом осушил содержимое.

«Старик, а выпить не дурак!» – отметил Доктор.

– Позовите Наталью Сергеевну! – сняв телефонную трубку, приказал Вожатый.

Виски теплой приятной волной обволакивало грудь и разливалось внутри. Они снова выпили.

– Хорошо! – проговорил Вожатый, закатывая глаза. – Давно не пил виски, уже вкус стал забывать. Все водка да водка!

– Сорокалетнее.

– Чувствуется.

– Меня тоже растерзают, если с Вами что случится, – вздохнул Доктор, наливая еще.

– Обязательно! – подтвердил Вожатый. – Но ты не бзди, ты же со Мной! – и Он весело рассмеялся, а потом вдруг замолчал и посерьезнел. – Растерзают, если Сына на моем месте не окажется.

– Верно, – согласился Доктор, и они снова чокнулись.

Вернулась Наталья Сергеевна. Платье на ней теперь было черное, приталенное. На шее таинственным перламутром южных морей поблескивал крупный жемчуг. Такой же жемчужный браслет украшал запястье. Ей все было к лицу: и молочные жемчуга, и таинственные изумруды, и глубокие сапфиры, и искрящиеся солнцем бриллианты.

«Хороша!» – болезненно оценил Доктор и отвернулся, чтобы не терзать израненное жгучими страданиями сердце. Доктору до сих пор нравилось на нее смотреть, восхищаться плавными движениями, изящным наклоном головы, обворожительным чудом длинных ресниц.

Отобрали Наташу, как и остальных красавиц, после многочисленных конкурсов, медицинских осмотров и психологических тестов. Дальше с полгода воспитывали, учили этикету, танцам, всякому разному и только потом допустили в штат к Младшему. Царям скучнее невест выбирали, по знатным домам бояре проедут, девчат соберут, разденут, облапят и уже можно в кремлевские палаты везти.

Наталочка была у Младшего обыкновенной музой, пока Вожатый ее не приметил и у Сына не забрал, тогда ей только семнадцать исполнилось. Но даже тогда она выделялась среди остальных девушек неподдельной веселостью, отзывчивостью, озорным огоньком в глазах. Почему-то Сын ее пропустил.

Наталья Сергеевна сидела прямо, как балерина, но вместе с тем легко и непринужденно, с крохотной сумочкой из ребристой кожи крокодила на коленях и в таких же черных крокодиловых туфельках. Она обязательно ходила с сумочками, всякий раз с новыми, утверждая, что без сумки – это не женщина! Смешная.

– Ну что, воробушек, кино смотреть будем? – ласково спросил Вожатый.

– Там Фадеев плачет, – ответила Наташа, указав пальцем на дверь.

– Плачет! – пожал плечами Вожатый. – Кто обидел?!

– Обрили его, налысо! – заулыбалась Наталья Сергеевна. – Такой смешной, как цыпленок!

– Говорил, дураку, причешись! Уговаривал, а он как клоун лохматый, разгуливает, людей пугает! Он, видите ли, обет дал! Слушать никого не желает! Вот и доходился, умник. Хорошо, что только подстригли, а то бы, – и Вожатый выразительно провел ладонью по горлу, – того! Ну да ладно, слезами горю не поможешь. Заводи кино! – приказал Он.

Доктор нажал кнопку, из потолка выполз огромный, во всю стену экран. Проектор вспыхнул. Фильм начался.

25

Николаю Ивановичу так и не удалось справить ящик для инструментов, уехал в Москву и домой больше не возвращался. Ночевал он сначала в душном спецприемнике, куда со всех концов прибывали специалисты по строительной специальности. Целую неделю с прибывшими беседовали, составляли длинные списки, в конце концов, эти непомерные списки умудрились потерять, потом пришлось их заново составлять и снова всех опрашивать, но теперь, для страховки, списки печатали в нескольких экземплярах. Наконец мастер получил направление и на попутной подводе укатил в подмосковный Загорск. Николай Иванович не был из досрочно освобожденных, которые отбывали на сельхозработах или на ударных промышленных гигантах. За трудовые показатели на родном заводе он был награжден двумя партийными кольцами и грамотой замминистра. Это дало ему значительные преимущества при распределении. Николай Иванович был направлен на «Молокозавод» мастером второй бригады по монтажу лунного грунта. Там, с присущей ему энергией и фольклорным огоньком, Николай Иванович подгонял бывших заключенных, с которыми сам, без стеснения, что он, видите ли, начальник, а они – мудачье, прихуячивал один кусок грунта к другому. Он иногда даже обедал с ними, хлебая из общего котла щи с концентратами, и, прищурившись, перекуривал в каптерке, хотя это и запрещалось, но без лишних разговоров – не любил попусту лясы точить. В бригаде мастера уважали, между собой называли Иванычем. Так получилось, что бригада Николая Ивановича умудрилась собрать свой лунный пол на полтора месяца раньше установленного срока, тогда как другие только-только начали наносить на лаги клей, а непосредственно полом даже не пахло. За такое дело поздравил мастера начальник цеха, а после размещения фотографии на доске почета – сам начальник спецкомендатуры. В довершение приехал космонавт Игоревский и стал Иваныча обнимать и называть родненьким. Сердечный человек был космонавт Игоревский, даже не верилось, что такой интеллигент мог в космос летать! Через неделю Николая Ивановича перевели на другую должность, предоставив узкий кабинет с окном во всю стену и с черным телефоном – звони кому хошь, но только по служебной надобности – то-то! Так Николай Иванович оказался у космонавта помощником по «авралу». Нужен был космонавту такой помощник, который без лишних слов мог с работягами побазарить и договориться. В работе над Луноходом точность нужна, деликатность нужна и жесткая воля, само собой разумеется! На это дело Иваныча и поставили. В своем теперешнем кабинете Николай Иванович расположил кровать, так как аврал случался по два раза на день: то там заволынили, то здесь прозевали, как тут рабочее место оставишь! Теперь Иваныч дневал и ночевал на работе.

В пятницу на объект нагрянул Фадеев с корреспондентами и фотографами. Редактор делал сенсационный репортаж о рождении Лунохода. Наряду с героическими победами на производстве ему как воздух требовался замаскировавшийся враг. Фадеев велел выискать врага хоть из-под земли! Игоревский в этот день нажрался до чертей и летал по своей многокомнатной квартире в Ударнике, гоняя прислугу и родственников. Его первый заместитель, заика Иванов-7, сбежал от корреспондентов Фадеева, как от чумы, скороговоркой заикаясь:

– Я сек-е-ет-ный, сек-е-ет-ный! По-о-чь! По-о-чь!

Фадеев рыскал по «Молокозаводу», желая разоблачать. Очки вспотели, лысая башка, взбрызнутая после стрижки едким одеколоном, лоснилась и поблескивала, и тут газетчики тесным кольцом окружили хмурого, задолбанного Иваныча, ворвавшись в его неказистый кабинет. Сидя на кровати, невыспавшийся Николай Иванович отдавал распоряжения по служебному телефону, совершенно не обращая ни на кого внимания. Из-за резких матерных слов Фадеев запретил записывать разговор, но и остановить Иваныча не получилось.

– Я, блядь, на работе! – отстраняя рукой объективы, прорычал Иваныч.

– Этого парня народ хвалит! – подсказал Фадееву пожилой мужчина в массивных роговых очках, который считался правой рукой Редактора по скандальной хронике. – Работяги о нем хорошо отзываются. Это он грунт на полтора месяца раньше поставил, да еще под звездное небо потолок в ангаре выкрасил, чтобы замыслу соответствовало, теперь небо там, как на Луне, смотрится. Незаменимый человек!

И тут одна заграничная сучка с фотоаппаратом сквозь наших спецкоров протиснулась и – магнитофон к морде:

– Лаз, лаз! Пловелка, пловелка! Лаз, лаз, дваз!

Все так и ахнули! Хорошо, рыжая бестия из дружественной страны оказалась.

– Тсказитэ, тсто ви тут дэлаэтэ? – на ломаном произнесла иностранка. – Как эта звязано з козмозом? – и собралась уже фотки щелкать.

– Связано, не связано, гражданочка, – отстраняя объектив, ответил Николай Иванович, – не скажу, не положено! У нас здесь тишина, ты что, забыла?! – и он приложил палец к губам.

Полгода только и говорили что о Луноходе. После налета на секретный объект журналистов Фадеева все чаще в Газете рассказывалось о «человеке – золотые руки», главном мастере – Николае Ивановиче, а про когда-то знаменитого на всю страну космонавта Игоревского никто не вспоминал. И тут разразился страшный скандал. На испытаниях рухнула сконструированная учеными поверхность. Искусственную лунную поверхность продавил вездеход «Тайга-П», который тоже здорово пострадал. В этот же вечер в кабинет к Конопатому, на третий этаж Министерства, впихнули Иванова-24 с Мытной. Разговор длился пять часов. Иванов из кабинета не вышел, его лифтом отправили в подвал, а оттуда подземным ходом оттранспортировали в «лес», в Ясенево, где с ним поутру новые товарищи с другими интонациями потолкуют.

– Пусть, сука, ночью подумает, что к чему! – нервничал Конопатый, который от Органов был прикреплен к космическому ведомству, и получалось, что он недоглядел!

Туда же, в «лес», вывезли остальных сотрудников секретной лаборатории. С них пока отобрали подписку, отпечатки пальцев и анализы. Космонавт Игоревский с ходу получил от Конопатого в зубы.

– Подумаешь, он Луну видел! Сидит, щеки надувает, паскуда! Угробили поверхность?! – не унимался Конопатый.

Николай Иванович зашел в кабинет делово, и по нему никак не было заметно, что парень нервничает. Да он и не нервничал.

– Давайте поскорей, а то мне работать! – совершенно искренне высказался мастер, усаживаясь под яркую лампу, направленную непосредственно в лицо.

Двое здоровяков, справа и слева, подступили ближе, чтобы по команде заломать визитера и прикрутить к железному стулу эластичными кожаными ремешками. Когда Иваныча спросили: «С чего это поверхность обвалилась?» – Николай Иванович посмотрел на голос – лампа ослепила совершенно – и ответил:

– С чего, блядь, с чего?! Я им тогда говорил, не те болты берете, уебы! Точите другие, толстые, эти дохлые – лопнут! Игоревский не поверил, а я клещами тот хлипкий болт перед его мордой надвое переломил! – в сердцах сплюнул Иваныч.

– И что?

– Что, блядь, что?! Все, на хуй, рухнуло! Я когда болты ломал, ему как с гуся вода! Он мне опять про свои полеты втирать начал, а потом в планетарий потащил, как будто я пацан голожопый. Он всех в планетарий тащит, когда нажрется, даже уборщицу Катьку туда водил. Игоревский говорит, что уборщицам тоже полезно про звезды знать.

В столе у Конопатого лежала большая рубиновая звезда космонавта. Игоревскому она больше не понадобится.

– Но я, – продолжал Николай Иванович, – не растяпа, как космонавт. Я человек ответственный. Собрал бригаду, с которой на объекте начинал, подтащил еще двух с родного фрезеровочного, и стали мы болты новые точить, хорошие, вместо тех, хлипких. По ночам старые болты из пола выкрепляли, а на их место усиленные ставили. Две трети болтов заменили и оставшуюся треть сработали б, только вездеход на испытание грунта на неделю раньше приволокли, с опережением графика! Хотели, сами знаете, отрапортоваться, что проект на ура идет! Вот и отрапортовались, уебы! Обвалилась под гусеницами земля! Я о том, что они на испытание вездеход привезли и в ангар запустили, последним узнал. Не добежал, твою мать! Не сумел предупредить! Ну а там, что рассказывать, доехала «Тайга-П» по моим железным болтам до края, а как на каркас с негодными шурупами попала, то и рухнула вниз! Тяжелая ведь, сука, на гусеницах! – вздохнул Николай Иванович. – А по переделанной поверхности как по маслу прошла! Поехали прямо сейчас, и сами посмотрите, там повсюду следы остались! – облизывая сухие губы, попросил Иваныч. – Поехали, ребята!

– Почему не сообщили об угрозе обрушения руководству? – строго спросил Колька-зам. Он тоже принимал участие в допросах.

– Как это – не сообщил? – огрызнулся Николай Иванович. – Я Игоревскому в планетарии все уши прожужжал! Два стула сломал, демонстрируя, что будет, думал – дошло!

Конопатый вынул из ящика письменного стола «Казбек» и протянул Николаю Ивановичу.

– Закуривай, товарищ!

Они втроем закурили.

26

Сергей Тимофеевич, не перебивая, выслушал Конопатого.

– Ничего не хотите добавить? – строго спросил Министр у зама-Кольки.

Колька-зам глупо таращился и пожимал плечами:

– Чего ж тут добавлять?

– Никому ничего не сообщать! – приказал Министр. – Поверхность отремонтировать! «Тайгу-П» починить. После ремонта Луноход обкатать на совесть. Этого мастера назначаю главным. Игоревского, – он запнулся и отчеканил, – в Под-зем-ку! Пусть оттуда звездами любуется, засранец! Там космонавтов уже много собралось, – и вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью.

Конопатый отдавал честь – Министр-то строгий! Колька-зам стоял руки по швам и шептал:

– Обошлось! Обошлось!

Кулак ему жгла большая рубиновая звезда Игоревского, которую Министр поручил от имени руководства вручить Николаю Ивановичу при назначении.

Знаками отличия в государстве являлись звезды. Звезды носили на лацкане пиджака, слева. Малая Серебряная Звезда указывала, что ты низовой начальник. Большая Серебряная, – что ты руководитель районного масштаба, Малая Золотая полагалась руководителям крупных городов, Большая Золотая Звезда ставила в один ряд с важными краевыми начальниками. Малую Рубиновую носили важные государственные чиновники. Большая Рубиновая украшала академиков, Заседателей Палаты Сидения, заместителей Министров и всех к ним приравненных. Величественные Бриллиантовые Звезды сверкали на груди Наставников Краев и Государственных министров. И, наконец, ослепительная Звезда Республики, с пятнадцатикаратным бриллиантом по центру, обрамленная лучами из драгоценных самоцветных камней, присваивалась героям.

27

Некоторым Он исправлял возраст, фактически продлевая жизнь. К примеру, вам стукнуло шестьдесят шесть, и вдруг спецкурьер доверительно вручал гербовый пакет с новеньким, еще пахнувшим типографской краской паспортом, по которому вам значилось всего сорок лет. Получалось, что до семидесятилетия по паспорту ни за что не дотянуть и умереть доведется не в старческом спецприемнике на краю земли, а в собственной благоустроенной квартире. Эти волшебные паспорта Вожатый вручал периодически, зачастую Его выбор был непредсказуем. Такими царственными жестами Он укреплял собственные тылы, порождая угодничество, безграничную преданность и даже слепой фанатизм.

В юбилейный год для высшего руководства стали организовывать поездки по обмену опытом. С одной стороны поездки эти расширили кругозор, а с другой – стимулировали власть на местах, чтобы там не впадали в маразм от бесконтрольности и вседозволенности, государство-то – ой-е-ей какое великое! Конца и края ему нет!

– Сиднем сидишь, командуешь и потихоньку с глузду съезжаешь, – бурчало начальство на периферии.

Проверяющие и те без удовольствия за тысячи километров ехали.

– Поневоле охуеешь, если всю жизнь на отшибе и лица нового за двадцать лет не увидел! – выступая перед партхозактивом, отметил Вожатый.

Поездки по обмену опытом устраивались с размахом, хлеб да соль, школьницы в пояс кланяются, концерты, торжественные заседания, настроение приподнятое. Потом долго вспоминали, как что было, и органавтам удобно, в процессе неформального общения можно получше распознать человека, присмотреться, а это, товарищ, всегда пригодится!

Группы из высших руководителей начали комфортабельно колесить по Великой Стране. У некоторых получалось съездить в командировку аж по три раза! За шесть лет такие поездки стали доброй традицией, вошли, как говорится, во вкус. И тут грянула беда. Автобус, в котором разместились три Государственных министра и двенадцать краевых Наставников, в жуткий снегопад сорвался в пропасть на Кавказе. Страшная трагедия! Театр мимов в Большом посвятил их памяти потрясающее шоу, зрительный зал рыдал взахлеб. Пятнадцать городов получили имена погибших сынов Отечества, но эти города надо было еще построить. Пятнадцать партийных организаций зачислили героев в свои непоколебимые ряды посмертно. Увековечив память погибших, поскорбев, Вожатый велел возобновить поездки.

– Не время сейчас останавливаться! Надо продолжать перенимать опыт. Командировки не развлечение, а дело государственное! Поскорбели и будет!

Но в самом узком кругу, за вечерним чаем, откусывая ароматную пастилу, Он самодовольно ухмылялся.

– Самые говорливые попались! Теперь трепитесь на здоровье! Долго я вас, блядей, высматривал, пока в один автобус набил, экскурсии по стране гонял, народные деньги тратил, но не жалею, не напрасно! Всю гниль партийную одним махом вычистили.

И опять зачастили по городам да по селам делегации под проблесковыми маячками. Опять Газета стала взахлеб рассказывать о невероятных успехах в провинциях. То на Камчатке новый химический комбинат отгрохали, в мире равного не найти, то в Финляндии завод по производству питательных концентратов запустили, чтобы население Африки от голодной смерти уберечь и посредством продовольствия Африку к Великой Стране приблизить, то в трудолюбивом Вьетнаме математическую школу новейшими компьютерами оборудовали, чтобы одаренные дети еще талантливей становились, то на Орловщине чудо-вишня высотой с два девятиэтажных дома вымахала и одна урожай, как колхозный сад, выдала!

Трагедию на Кавказе стали потихоньку забывать. Парторганизации, куда навечно зачислили погибших, расформировали, личные дела сгрузили в архив, а там – черт голову сломит! Наклонившись поближе, Вожатый посетовал Доктору:

– Опять наши умники рассуждать начали. Не сидится спокойно, особенно некоторым. Стал министром и сразу разговаривать научился! Вот чудеса где!

Доктор понимающе кивнул.

– Зазнались, сволочи, – продолжал Вожатый, – приработались, вошли во вкус! Мысли поганые в бошках елозят! Что прикажешь с ними делать?! Ждать, когда они нам шею свернут?! Потерпим месяцок-другой, а там надо будет новую партию на тот свет, к героям готовить! Мне до полного комплекта трех пустомель недостает. Трех, остальные известны. Ну ничего, разыщем! Я нет-нет да и пролистываю на ночь отчеты локаторщиков, а там сплошной негатив. Очень лихо некоторые языками молоть научились, считают, совсем Я старый стал, немощный, из ума выжил, не знают, паскуды, как у меня по ночам руки чешутся, чтобы им, негодяям, шею свернуть! – сощурив глаза, с угрозой проговорил Вожатый.

Сначала думал не всех болтунов в экскурсию. Стариков на Поселение, пьяниц, а их, сам знаешь, с лихвой – в больницу подлечиться, а уж в больнице – залечат, будьте любезны! Только самых отпетых в круиз.

– И что? – поинтересовался Доктор.

– Вот тебе и что! Хотел распихать кого куда, вроде жалко их, дармоедов, а после чтения рапортов не хочу с ними цацкаться! Пускай все прокатятся. Собаке – собачья смерть! Ты с Фадеевым детали додумай. Голова гудит от них, от пустозвонов. Только в этот раз старайтесь поделикатнее, чтобы на самом деле в пропасть сгинули или сгорели по-настоящему, а не как тогда – из пулеметов без передыху так бацали, что из автобуса решето сделали! Что за дикость?! Надо было культурно: «Извините, можно вас на минуточку?» Отвел в сторонку и пулю в лоб, но так, чтобы тихо, а вы?! К тому же автобус казенный попортили, нехорошо! – со вздохом пожурил Вожатый.

– А может, не в круиз? Есть и другие способы, – заговорил Доктор. – Давайте отправим их в долгосрочную загранкомандировку, вроде бы на переговоры, – предложил он. – В Газете эту тему разовьем, со всех сторон обмусолим, покажем, какая трудная обстановка в мире, что союзники в нашей помощи позарез нуждаются и что уже сформирована специальная делегация мир спасать. И всех этих ублюдков в ее состав включим, чтобы граждане страны знали, какие авторитеты за море отправляются, и портреты их с трудовыми биографиями пропечатаем, под заголовком «Послы мира». Чем плохо? – увлеченно продолжил Доктор. – Уверен, что никто ничего не заподозрит. А иностранцы пусть пиздят! Будем в Газете регулярно репортажи о сложной дипломатической работе публиковать. Красота! А вместо загранкомандировки всех выродков в Подземку отвезем. В Подземке мы специальный отсек для начальников оборудовали. На добыче философы долго не протянут, ну хоть драгоценных камней у Партии прибавится.

– Можно и так! – не возражал Вожатый. – Пусть в Подземке друг с другом впечатлениями делятся, времени хватит наговориться. Ну а что у нас на приисках? Как дела?

– Кимберлитовые трубки в Архангельске побогаче африканских, вы это знаете, бриллианты исключительной чистоты попадаются, а вот Якутия – выдохлась, роем-роем, просеиваем-просеиваем – и ничего. Сворачиваться там надо, – докладывал Доктор. – Зато в Гватемале на новый алмазный клондайк наткнулись, скоро по-настоящему добычу развернем. Прогнозы там замечательные. Представитель Де Бирса зеленый ходит, понимает, какую жопу мы им готовим. И на Урале все великолепно, сапфиров с изумрудами не сосчитать, вот где богатство! Там сокровищ больше, чем во всей Индии, оказалось.

– Хорошо! Очень хорошо! – кивал Вожатый. – Нам эти камушки позарез нужны. Мы через эти камушки к мировому господству идем. К ми-ро-во-му! – отчеканил Он. – А за такое господство потомки нам все простят. Да Бог с ними, с потомками, пусть сами потом разбираются!

Вожатый замолчал и медленно потянулся к вазе с фруктами. Двумя пальцами очень бережно оторвал от грозди вытянутую фиолетовую виноградинку и положил в рот.

– Это другое дело, сочная! – похвалил Он, – а вчера лежалый виноград подсунули, точно резиновый. Разве ж это виноград? Сколько раз говорю – проверяйте, пробуйте – ни хрена, хоть палкой дубась! Если фрукт ешь, надо чтобы у него вкус был, аромат, чтобы солнце в нем сладостью наливной проглядывало, а от лежалого говна потихоньку в корову превратишься, в жвачное животное – никаких вкусовых ощущений. А они – «фрукты поданы!» Какие фрукты, сено! Вы их сначала пробуйте, бездари! Что с ними делать?! Такие у нас и министры попадаются, вот что обидно! – нахмурился Вожатый и взял еще виноградинку.

– Да, этот совсем другой! Хорош! Хорош! – раскусывая сладкую ягодку, кивнул Вожатый. – Ты тоже бери, угощайся!

Доктор положил себе целую гроздь и стал по одной виноградине кушать.

– Что завтра делать будем? – поедая «дамский пальчик», поинтересовался он. – Завтра же праздник?

– Отдыхать будем, – отмахнулся Вожатый, – а праздник и без нас отгуляют. Идем-ка лучше спать! Смотри, уже ночь на дворе.

– Спокойной ночи! – вставая, поклонился Доктор и нараспев добавил: – Утро вечера мудренее.

– Мудре-не-е-е! – поднимаясь, передразнил Вожатый. И напоследок бросил: – Пока!

К праздникам, а их в году было целых пять: Чистый день, так в народе называли День Рождения Вожатого; Всемирный День Молодежи, который был приурочен ко Дню появления на свет Дорогого Сына, и никто не мог толком объяснить, почему этот праздник называли еще и «всемирным»; потом справляли долгожданный Новый год, который, как ни удивительно, продолжали повсеместно бурно отмечать, затем – Праздник Великой Победы, когда восставшее население, под руководством Вожатого, скинуло прогнивший режим и провозгласило Республику, а теперь и новый праздник добавился – День Совести. Смысл этого праздника заключался в том, что люди друг другу должны были все, как на духу, рассказывать, вроде исповеди, и потом, расцеловываясь, всем все прощать. Замечательный праздник! Кроме праздников у граждан было четыре выходных дня: весной, летом, зимой и осенью, строго, как записано в Конституции. В праздники и выходные никто на работу не приходил, все отдыхали и радовались.

28

Доктор был маленький, хилый, казалось, его можно взглядом убить, голос тоненький, как у птенчика. С таким здоровьем к горлу душить не бросишься, поэтому и живет при Вожатом, поэтому допущен. Он был специалистом по уничтожению. Придумывал разные комбинации-многоходовки, после которых на земле становилось меньше людей.

«Надо дать им побольше воздуха!» – как образно выражался Вожатый, отдавая омерзительные приказы.

Доктор был убийца и мыслитель. Тень всего самого страшного, непредсказуемого, черного, как копоть от подожженной резины. Его холодные глаза никогда не улыбались. В заношенном портфеле Доктор носил коробку с ядом. Когда-то эту коробку он позаимствовал у заведующего кафедрой органической химии в медицинском университете, стянув из ящика профессорского стола, потом потихоньку стал этим сокровищем пользоваться, испытывать. Позже яды пригодились по-настоящему, из-за них-то Доктор и загремел в тюрягу. В битком набитой тюремной камере Доктор познакомился с Вожатым, их нары стояли рядом. Среди уголовников Вожатый пользовался непререкаемым авторитетом, неизвестно почему, видимо, из-за силы своего взрывного характера, не терпящего пререканий, природного ума и красноречия, которым Он мог ошеломить любого. Вожатый вступился за хилого докторишку, не дал в обиду, стал опекать. С тех пор они неразлучны. С виду могло показаться, что эти двое близкие друзья, ходят вместе, обедают за одним столом. Все чинно, благообразно, за исключением одного: у Вожатого никогда не было друзей и никогда не будет. Несмотря на такие особые отношения, Доктору запрещалось покидать спрятанный в сосновом лесу президентский дворец. Кованые ворота резиденции распахивались для него лишь тогда, когда он сопровождал Вожатого, сидя на бархатистом сиденье «Чайки». Доктор много работал, вынашивая чудовищные замыслы, которые иногда не нравились даже Ему.

– Мы же гуманисты! – вскидывая обе руки, восклицал Вожатый. – Ты что, очумел? А люди? А общественное мнение? Такие дела надо делать тихо, чтобы комар носа не подточил!

На подхвате держали Фадеева, скорого в грязных разборках. И все бы ничего, но однажды Доктор потерял аппетит, перестал спать, ходил, нервно теребя волосы, отказался творчески мыслить.

– Что это с ним? Не заболел ли? – забеспокоился Вожатый.

– Не знаю, – пожал плечами Редактор.

На всякий случай пришлось припрятать смертоносную коробку с ядами, а то чем черт не шутит! Скоро выяснилось самое неприятное – Доктор изнывал по обворожительной Наталье Сергеевне!

– Что в голову себе втемяшил, умник?!

У нас прямо руки опустились. Чего теперь с ним делать? Вожатый даже опешил:

– Лет-то ему уже за шестьдесят, а он, ну прямо как школьник желторотый, ебальником хлопает!

Чтобы Доктор вообще перестал реагировать на женщин, по приказу Вожатого ему отрезали мужское достоинство. Под истошные вопли несчастного член по-зверски отпилили прямо в соседней комнате, а потом повезли зашивать в ближайшую сельскую больницу. Это был единственный случай, когда Доктор без сопровождения Вожатого покинул мраморный особняк.

– Не жалко вам? – поинтересовался Фадеев.

– Пусть лучше о стране думает, а не о том, что между ног болтается! И как это богатство использовать! – огрызнулся Вожатый.

С митрополитом, который все-таки добрался до холеной ручки Натальи Сергеевны и слюняво облобызал, обошлись гораздо хуже. Насмерть забили палками, во дворе, прямо перед Георгиевским монастырем. Ребята Фадеева молотили так, что превратили церковника в отбивную котлету. Жирный фарш потом алчно пожирали одичавшие уличные псы.

«Бессмертный подвиг! Митрополит принял удар антихриста!» – заглавными буквами пропечатала Государственная Газета.

– Не допустил дьявола! Спасены, спасены! – голосили слезливые бабки.

На улице накрапывал дождик.

29

Младший постоянно пропадал с музами в Архангельском и редко появлялся на людях. Не всякий кремлевский прием видел Дорогого Сына рядом с Отцом.

– Не часто сопляка на партийных форумах встретишь! – ворчали седовласые начальники и на следующий же день получали казенное предписание «на Поселение».

– Ту-ту, ребята! Счастливого пути! – лыбились органавты.

Но больше всего соратников раздражала она – раскрасавица Наталья Сергеевна. Пол-Москвы закрывали, если королева решала выезжать. Тысячи оленьих упряжек распихивали по переулкам. Санки с людьми часами простаивали под дождем или на морозе, ожидая проезда кортежа, окруженного несметной охраной.

– А кто она – потаскуха! – завистливо шипели вслед.

– Сколько партийных колец можно изготовить из ювелирных украшений этой особы!

На мизинце левой руки каждый член Партии носил неброское серебряное колечко. Наградами Партии, квадратными перстнями из белого, желтого и черного золота, с камнями и без камней, отмечали самых достойных.

– На Монетном дворе золота в обрез, а Наташка драгоценностями переливается! – в кулуарах охали жополизы.

Стоимости многокаратных бриллиантов, сапфиров, изумрудов, рубинов, украшающих стройные округлости, позавидовал бы Персидский падишах, таким небесным сиянием блистала удивительная Наталья Сергеевна.

– Погоди, доберемся до тебя, сучка! – пожирали глазами предатели, а она в ответ лишь бесхитростно улыбалась и, вежливо кивая, проходила мимо.

– Здравствуйте, уважаемая Наталья Сергеевна! Как вы себя чувствуете? Как спалось? – еще ниже кланялись подхалимы, продолжая заискивающе улыбаться и люто ненавидеть.

А сопливые музы? Смазливые девки тоже с головы до ног увешаны самоцветами! На какую ни посмотришь – килограмм драгоценностей болтается!

– Сколько наград недополучили труженики?! – недоумевали партийцы.

– Вожатый уже ничего не видит! – возмущались одни.

– Не хочет видеть! – перешептывались другие.

Поговаривали, в резиденции Дорогого Сына постоянно грохочет музыка, шампанское льется рекой! Слышали слово такое волшебное – шам-пан-ско-е! Оно тонко искрится, очаровывает, наполняет блаженством бокал, кружит голову! А после шампанского куда только тебя, грешного, не несет! Пляски до упаду, вечера со свечами, сигарный дым, алкоголь, карты, бесстыдные женщины, развратные иностранные кинофильмы… А все иностранцы, враги недобитые, виноваты! Пакистанец миллиардер Хаз через день к Сыну наезжает. Он и фильмы эти поганые привозит, и пресловутые изыски от Кутюр; платья покроев немыслимых, с пикантными разрезами, джинсы, задницу обтягивающие, с переливчатыми стразами, кофточки-не-кофточки, кроссовки редкой страусиной кожи с мохеровыми шнурками и трусики пикантные, воздушными кружевами исполненные. Тут и необъятные меховые манто из нежнейшей шиншиллы, голубой норки и царственного горностая, и украшения лучших ювелирных домов в эксклюзивных кожаных коробочках! Мешки барахла шофера пакистанца туда-сюда тягают. Как ни приедет Хаз в гости, после него увесистые журналы глянцевыми обложками обслугу обескураживают; срамные проспекты, правительством запрещенные, где девки полуголые исподнее белье или распластанную модель спортивного суперкара демонстрируют. На журнальных столиках в гостиных все это аляповатое безобразие разложили, чтобы муз-дурех окончательно с ума свести. Они, пустышки, только и делают, что журналы цветастые пролистывают, на фотографии смазливых девок и мускулистых мужиков, в пух и в прах разряженных, любуются:

– А это на ней что? Какие туфельки, ты только глянь! Какое пальтишко! Смекаешь?! Вот это мода!

– Видишь, опять меха и толстые каблуки носят?! А бриджи короткие, как в прошлом году, ни на ком не найдешь.

Тьфу!

Такая у Сына в доме затхлая обстановка. В последний раз Сын заговорил с Хазом про новый роллс-ройс «Фантом». На весенней женевской автомобильной выставке его англичане показали. Когда на автомобиль этот смотришь, аж дух захватывает!

– Скажи, Хаз, как мне такую машину достать?

– Эсли Отес позволыт, – благосклонно отвечал Хаз, – в лушем видэ сдэлаэм. У мэня там свой селовек ымееца.

Иностранная зараза заполонила подмосковный замок, закрутила наследника и еле уловимым, отравляющим кошмаром, преодолевая неприступные стены, калеча партийное сознание, начала просачиваться наружу. Кто-то себе пустую бутылку из-под джина Веfitоr под рубахой умыкнул, кто-то выброшенную баночку из-под «Кока-колы» в лесу подобрал и в голенище сапога засунул, а самый отчаянный – толстенный журнал за пазуху запихнул и как ни в чем не бывало со смены утопал. Страшно!

– Им можно, а нам нет? А мы чем хуже?! – все чаще раздавались настырные голоса.

– Вам, выродки, нужно ямы глубже копать, а не гундеть! Что, козлиная рожа, допрыгался?! – тыча кирзовым сапогом в когда-то сытое брюхо, ухмылялся органавт-надзиратель, перелистывая конфискованный журнал.

– Теперь с лопатой в руках рассуждать будешь, паскуда! – и в зубы, чтобы кровью харкал. – Дошло, мразь?!

Протоколы оперативных локаторщиков ложились на стол в семь утра, а уже в восемь преступников собирали по городу тяжелые грузовики с железными решетками на окнах и, ревя неприхотливыми моторами, увозили на Подземку. Там всем работа найдется. Кто поздоровей – с месяц протянет, хилый недели не проживет. Мерли в Подземке, как мухи, но народа там меньше не становилось. Порядок в стране надо исправно поддерживать, а то никакой страны в руках не останется, одно недоразумение будет.

30

Летом Волгу-матушку не переплыть, а сейчас – безграничный белый простор, сколько хватит глаз! Смотришь и радуешься, дух захватывает – велика Россия!

Сергей Тимофеевич ехал в третьей машине. Во второй везли Вожатого с Натальей Сергеевной и Доктором, в первой неслась личная охрана, высунув наружу скорострельные огнеметы и чуткие локаторы, а в последней «Чайке» мягко покачивался Редактор Фадеев. Его «Чайка» была выкрашена в безобразный красный цвет.

«Мразь законченная!» – глядя на несуразную фадеевскую машину, одними губами ругнулся Сергей Тимофеевич.

Завидев его огненную «Чайку», не то что прохожие – органавты шарахались. Руководитель Органов Петр Иванович Львов, хоть и был человек недалекий и прямолинейный, Редактора кровно ненавидел, а теперь вынужден был приспосабливаться – его Службу и Минспецинформ подчинили Фадееву.

– Ты особо туда не лезь, но курируй! – наставлял Вожатый. – А то, я гляжу, они совсем на казенных харчах разъелись, жируют, в голове – ветер, а работу кто за них делать будет, опять Я?

Из служб, приписанных к Органам, только орнитолога Котова вывели из подчинения Фадеева и прислугу Натальи Сергеевны на особом положении оставили, лишь хозяйке своей прислуга подчинялась. А прислуга Натальи Сергеевны – шутка ли! – двести пятьдесят шесть человек уже составляла.

– Их не трогать! – распорядился Вожатый. – Всем им, как представителям зарубежных миссий, зеленые карточки раздай, чтобы никто из наших балбесов не привязывался. Ясно?!

С такой карточкой человек мог хоть в лицо органавту плюнуть, а сделать в ответ тот ничего не мог, только улыбнуться мог бесхитростно: «Мол, плюйте, пожалуйста!» – да рожу обиженную скорчить.

Вереница машин свернула от реки к лесу и, проехав несколько минут, остановилась у бревенчатого резного терема, высокого, необычайной красоты. Крыши в виде луковиц; точенные причудливыми узорами деревянные колонны красное крыльцо поддерживают; расписано все разноцветно-затейливо, зверями невиданными, чудо-птицами с лебедиными шеями, витиеватыми орнаментами наподобие диковинных цветков. Точно из сказки появился здесь главный дом усадьбы. Стоит чудо-терем на берегу Волги-матушки, а со всех сторон дремучие леса поднимаются. Так и хочется повторить за поэтом сердечные строчки: «Тут русский дух, тут Русью пахнет»! И еще, вместо оленей здесь патриархальных лошадок оставили. Запрягут в санки Савраску, языком прищелкнут и…

– Ну, пошел, родимый! Но-о-о! – и Савраска уже тянет, уже бежит, колокольчик задушевно заливается.

Завидовского охотничьего поместья в сто восемьдесят тысяч гектаров для охоты вполне хватало. Раньше охотохозяйство было поменьше, но в позапрошлом году специальным распоряжением к нему присоединили угодья ГлавУПДК – главного управления по обслуживанию дипломатического корпуса. С целью усиления охраны государственных тайн дипломатам запретили выезжать из столицы за окружную дорогу. А если все-таки такая необходимость случалась, к посольству подавали транспорт с непрозрачными стеклами, в котором дипломатов доставляли в назначенное место. Нечего им по сторонам глазеть!

– От них одно вредительство! – перешептывались органавты.

Вот и не довелось дипломатам больше охотиться, на Волгу-матушку завистливо пялиться! А лесу дремучему зачем без дела стоять? Так оба хозяйства в одно и соединили.

Завидово расширялось и хорошело. Слово-то какое плавное – За-ви-до-во – как песня! Четыре бригады владимиро-суздальских мастеров-кудесников строили здесь все; и терема несказанной красы, и чyдные беседки, и дорожки с горбатыми мостиками. Волшебники по дереву эти ребята были, и как у них все ладно выходило, с любовью! Не один месяц архитектор Пасохин завидовскую бригаду формировал.

В последний год Вожатый редко охотился, все больше гулял, вдыхая густой волжский воздух. А ближе к вечеру любовался своими ружьями, раскладывая их на широком обеденном столе. Они все заслуживали внимания, с богатой, часто драгоценной отделкой, исполненные лучшими оружейными мастерами, и нашими и зарубежными. Это поистине были шедевры оружейного дела. Каждое Вожатый получил в подарок. Одно – подарил гетман Бессарабии, другое – комендантэ Эквадора. Вот то, длинное, предыдущий Шведский король. От каждого президента было по ружью, а от закадычного друга, мультимиллиардера Хаза из Пакистана, который разрабатывал все наши неисчерпаемые недра, красовался целый арсенал. Некоторые ружья были подарками от благодарных трудящихся. В память о посещении ижевского и тульского оружейных заводов стволы стояли. Находились в коллекции ружья и от охотников-сибиряков, и от благородных дагестанцев. По углам расставили миниатюрные пушечки – подарок гордых грузин, ружья они только учились делать, а вот по мини-пушкам равных Грузии не было! У каждого мало-мальски уважающего себя человека должно быть ружье. Другое дело, что с ружьем надо обращаться бережно. Обычно граждане сдавали свое оружие на хранение в милицию, а если понадобится ружьишко, к примеру, на стрельбы сходить или на военные сборы поехать, заглянул в отделение милиции и получил в лучшем виде, только подпись в журнале поставь.

В Завидовских теремах, внешне очень напоминавших царские постройки в Коломенском, и дышалось по-особенному, легко и приятно. Это потому, что архитектор Пасохин в каждую светлицу эвкалиптовое дерево приволок. Все предусмотрел, хитрец! Помимо эвкалиптовых деревьев в здании тут и там фонтанчики журчали, а в одном месте, при входе в столовую, пузырился настоящий водопад с озерцом. Пасохин развел было в озерце уток и форель, да ястребы бурята Котова ночью налетели и живую природу напрочь уничтожили! Такой шухер навели, думали, Вожатый проснется и всех поубивает, а Он, когда вниз спустился, от души хохотал и Котова велел к награде представить:

– Вот парень, везде свою работу знает, и ничего его не смущает! Гундели со всех сторон – тренируй птиц! Мало работаешь! И вот, получите! Они у него в гараже так озверели, что скоро сторожевых псов жрать начнут! Ну, молодчина, Котов!

Сергей Тимофеевич несколько лет не был в Завидове, но здесь ничего не менялось, все та же простоватая поленовская мебель из цельной древесины, все те же красные восточные ковры с причудливыми узорами, даже дулевский чайный сервиз на столе и скатерть с вышитыми по краям лепестками и ягодами оставались прежними. Только эвкалипты выглядели попышней, и улыбчивая Верочка, состоявшая при доме, казалась менее разговорчивой и суетливой. Рассказывали, мужа ее, егеря, под Новый год кабан запорол, а там – кто знает, что в лесу приключилось.

Доктор с Фадеевым неторопливо разговаривали за бильярдом и попеременно охали, закладывая в лузы шары. Это, наверное, остался единственный бильярд в стране, остальные беспощадно уничтожили органавты, когда развернулась кампания «За чистый спорт!». Вожатый раньше и сам неплохо играл, а теперь нет-нет ударит разок-другой и отмахивается:

– Не идет сегодня. Идите вы к черту со своим бильярдом! Ведь знаете, вещь запрещенная и меня тянете! А если кто узнает? – отшучивался Он.

Обед подали в три. Перепелиный суп был превосходен! Наваристый, с белыми грибами, а перепелочки из супчика съедались в один миг. Их ложечкой подцепишь, пар клубится – вкуснятина! На второе предложили поросеночка, запеченного в русской печи, нашпигованного гречневой кашей со шкварками и потрошками. Объедение, а не каша! Даже Наталья Сергеевна не побрезговала, попробовала.

– Если бы не полезность, я бы от Столовой лечебного питания отказался, – доедая дымящуюся кашу, проговорил Сергей Тимофеевич. – До того вкусна простая русская еда!

– Щи да каша – пища наша! – улыбался Вожатый. – Лечебное питание по-настоящему омолаживает и укрепляет, а это, – и он кивнул на заставленный яствами стол, – сплошной вред – ожирение, отдышка, дополнительная нагрузка на сердце, гипертония. Если такое каждый день жрать, дорогой мой, – продолжал Вожатый, обращаясь к Министру, – недолго порадуешься!

– Яд! Самый настоящий яд! – фыркнул Фадеев и отставил в сторону тарелку.

Он смолотил уже три куска поросенка и съел бы еще, если бы не слова Вожатого. Редактор делал вид, будто слова эти поражали своей глубинной правдой.

«Вот прикидываться научился, собака!» – насупился Министр.

До поросенка Фадеев навернул две тарелки перепелиного супчика, отведал хрустящих соленых груздочков со сметаной, съел заливное с осетринкой, попробовал нежнейшее казы, приготовленное из годовалого жеребенка, и вывалил на тарелку кусманище куриной кулебяки.

– Тебе, голодающий, все можно! – весело проговорил Вожатый. – Ты со своими рыбными консервами любому фору дашь. Посмотри, как у тебя морда от фосфора сияет, точно фонарь! Ешь, товарищ Фадеев, ни в чем себе не отказывай!

Редактор кивнул и пододвинул поближе тарелки с отварными перепелками.

– Я, с вашего разрешения, перепелочек доем. Очень хороши! – заглатывая сочную тушку, приговаривал он.

– Ешь, ешь! А то скажешь, что тебя не кормили! – смеялся Вожатый. Он был доволен.

Подали чай. Сергей Тимофеевич положил в блюдечко чуть-чуть меда. Мед был душистый, на луговом разнотравье, прозрачный, как янтарь.

– И мне, пожалуйста! – попросила Наталья Сергеевна.

Сергей Тимофеевич выложил на другое блюдечко две ложечки светящейся сладости и передал на противоположный край стола.

– Пожалуйста!

– Когда-то самым лучшим кушаньем для меня был кусочек черного хлебушка, намазанный сливочным маслом и присыпанный сахарком. Восхитительно вкусно было! – закатила глаза Наталья Сергеевна.

– А я в детстве сырых улиток глотал, так жрать хотелось, и побегами молодой елки закусывал. Вот и все лакомства. Голод был, мор, – вспоминал Вожатый.

– Наставник Москвы меня вчера своим медом угощал, говорил, что мед у него самый правильный, потому что пчелы особые, с узкой мордочкой, – начал Фадеев, – а при собирании нектара все дело в этой самой пчелиной мордочке, чем уже мордочка у пчелы, тем лучше мед получается. Я попробовал, действительно вкусный мед оказался, за чаем целое блюдце смолотил. Пока ел, Московский Наставник настоящую лекцию прочитал: «Просыпаюсь, значит, в пять утра и сразу столовую ложку меда заглатываю, у меня на тумбочке всегда баночка припасена, – объяснял Московский Наставник, – и горсть орехов вдогонку, фундук или грецкие, за ложкой меда обязательно съедаю, а иногда две горсти. Но дело не в орехах, а в меде, в нем вся польза заключается. От всех болезней мед человека оберегает, такая в нем силища природой заложена. Зимой на работе чихают, кашляют, температура ломает, а я хоть бы хуй, хожу, улыбаюсь! Потому что по утрам мед ем. Ученые даже растерялись, к какому разряду пчелу отнести – к насекомым или к животным? Вроде маленькая, с крылышками, жужжит, дура, а ведь какое спасение от болезней производит мед этот! Вот и решили отнести пчелу к животным!» – закончил пересказ Фадеев.

– У Наставника Москвы медом не только желудок с жопой пропитались, но и мозги под действием меда слиплись! Совсем ополоумел! – подытожил Вожатый.

Все рассмеялись.

– Он такой здоровяк, что кулаком лошадь прибьет. В свои пятьдесят четыре он шестьдесят раз отожмется, по канату сигает, как обезьяна, и зубы сеном чистит, чтобы эмаль до конца жизни сберечь. Это ему те же ученые посоветовали, что пчелу к животным приписали.

– Да-а-а! – протянул Вожатый, передразнивая Наставника Москвы. – Пчелы, они животные полезные! – и, оборачиваясь к Министру, спросил:

– Ну, как наш Луноход?

– К назначенному сроку будет, – спокойно ответил Министр. – Не подведем.

– Хорошо, – кивнул Вожатый. – Всем нос утрем! Ну, пойдемте на улицу, после обеда немного пройтись полагается.

Гости поднялись и чинно отправились к выходу. День выдался солнечный, такой яркий, точно весна рядом.

Наталья Сергеевна шла впереди, в широкой собольей шубе до пят, с распущенными золотистыми волосами, как королева из сказки. Он шагал чуть сзади, утопая в меховом пальто, покрытом сверху темным сукном, а изнутри подбитом невесомым мехом снежного барса, густым и пятнистым, который выглядывал на отвернутых рукавах и светился на широком откидном воротнике. Вожатый осторожно придерживал любимую за локоток и что-то увлеченно рассказывал. Сопровождающие, Доктор, Фадеев и Министр, не без любопытства смотрели им вслед.

– Вот, сучка, такого людоеда приручила! – сплюнул Фадеев, не обращая внимания на соседство Сергея Тимофеевича.

Министр злобно посмотрел в его сторону, он по-своему любил старика, хоть и боялся.

– Не ссы, Тимофеич, не продам! Мы все колдуна ненавидим! – подмигнул Редактор. – Если бы я захотел, давно б тебя к окуням отправил, хватило бы твоей непутевой Ирки, а я тебя как товарища защищаю! Когда органавтов мне подчинили, я у Львова твое личное дело забрал да и сжег потихоньку, страницу за страницей. Сейчас заново о тебе пишу, про то, какой ты хороший. Знаешь, сколько на тебя гадости накопали – обделаешься! – подтолкнув локтем Министра, проговорил Фадеев. – А для тебя, Тимофеич, я плохой, а они хорошие! В деле твоем пухлом все было: и про твои похождения, как ты по девкам скакал, особенно про ту, рыженькую, Котичек звали, помнишь? И про песни твои пьяные под граммофон, и про проклятия в адрес нашего папочки. Но я – молчок! Вдобавок, ничего уже в той папке не осталось! Так что ты, старичок, на ус мотай и кумекай, кто тебе дружок! – закончил Фадеев и как ни в чем не бывало пошел догонять остальных.

Сергей Тимофеевич застыл как вкопанный.

«Что же это творится?! Где правда?! – думал он и не шевелился. – Уж и не знаю, кому верить!»

– Эй! Догоняйте! – услышал он издали голос Доктора. – Мы ждем!

– Сергей Тимофеевич, идите к нам! – звала Наталья Сергеевна.

Вечером пили чай у камина. Разговор зашел о продовольствии. Хотя производство продуктов было полностью упорядочено и сельское хозяйство уверенно шло в гору, очень опасались за хлеб. Третий год зерно миллионами тонн завозилось из-за моря, а своего недоставало. Засуха последних лет значительно сократила урожаи.

– Соедините меня с Караваевым! – приказал Вожатый.

– Министр хлебопродуктов Караваев на проводе! – через секунду послышалось в трубке.

– Привет, Караваев! – и Вожатый переключил телефон в режим конференц-связи, чтобы все присутствующие могли слышать разговор. – Ну, как дела, не спишь еще? Не поздно?

– Спасибо, Вашими молитвами. Не сплю, не сплю!

– Как с хлебом?

– Бьемся! Каждую тонну выдираем, но с планом не справляемся – засуха.

– Что предлагаешь, Караваев?

– Полить бы нам поля, хоть как, хоть с воздуха, хоть из пожарной машины! Вода земле нужна! Была б вода, тогда бы мы хорошие урожаи брали, а сейчас – все гибнет, жжет жара! Если дадим воду, не только себя прокормим, будем зерно, как в старину, за рубеж посылать.

– Ты про раньше забудь, ты говори, что сейчас делать?! – кипятился Вожатый.

– Вот я и говорю, – продолжал Караваев, сопя в трубку. – Все некачественное зерно с полей подбираем, оно оленям на комбикорма пойдет, а вот хорошего, чтобы людям дать, почти не остается. Заводы по производству концентратов скоро остановятся!

– Ладно, все с тобой ясно, Караваев. Пока! – и Вожатый положил трубку. – Слышали? Знаете, сколько в прошлом году зерна из-за границы завезли?

И, не дождавшись ответа, сказал:

– Десять миллионов тонн.

– А в позапрошлом?

– Восемь, – выпалил Фадеев.

– Восемь с половиной, – поправил его Вожатый.

– Каждый год ситуация с зерном ухудшается. Казахстан засухи жрут, дождей мало, Арал мелеет. В Армении жуткая нехватка воды, создали специальный комитет по наполнению водой озера Севан, а толку – чуть! В скалах туннель рубят, хотят через горы воду пустить, но пока прорубят, драгоценное время упустим.

Все молчали. Вожатый ходил туда-сюда.

– Будем реки разворачивать! – останавливаясь, произнес Он. – Русла менять. Енисей, Лену, Обь! Дадим Стране воду! Пиши распоряжение! – Он кивнул Фадееву и начал диктовать:

– Первое. Создать министерство мелиорации и водного хозяйства. Академии Точных наук разработать концепцию разворота сибирских рек. Минфину – подготовить график финансирования…

Диктовка продолжалась полтора часа. Необходимо было принять экстренные меры по спасению урожая. Вожатый распорядился выстроить от водохранилищ к засушливым районам цепочки из заключенных, чтобы они, передавая друг другу ведра с водой, поливали пересохшую землю.

– Сколько их надо, столько из Подземки и берите, так и передайте Караваеву, пусть цепи почаще расставляет, а ты, Фадеев, органавтами надежную охрану обеспечь, чтобы заключенные не разбежались! Хлеб в этом году обязаны спасти! Только на заключенных не экономьте, ставьте плотнее, чтобы полив от души шел!

Он выпил чашечку шоколада и расположился с Доктором у камина. Фадеева посадили за рояль. Наталья Сергеевна лежала на оттоманке и под звуки Шопена разглядывала картины. В этот раз завидовские апартаменты были украшены шедеврами Валентина Серова. Повсюду его картины висели, иногда в два ряда, а иногда – в три.

– С одной стороны, вроде ничего в них особенного нет, а под музыку даже здорово! – проговорил Вожатый и подмигнул Сергею Тимофеевичу. – А ты что на картины не любуешься? Лечись, пока возможность есть. Сестра моя уже на двадцать лет помолодела, старая перечница! Говорит, что искусство душу омолаживает. Скажу ребятам, чтобы ей новый паспорт выписали, – усмехнулся Вожатый. – И Я омолаживать могу!

– Последнюю неделю совсем плохо сплю, – пожаловался Доктор. – Ворочаюсь по ночам, сна нет. Встану, похожу, чай успокаивающий выпью, а засыпаю под утро, в четыре, в пять. Просыпаюсь, голова – чугун.

– А я, как ложусь, в минуту отрубаюсь, и сразу сновиденья прут, – оживился Фадеев. – Все сны как на подбор – приключенческие. Каждый до мелочей помню. Раньше сон просмотрел, а как проснулся, начисто забыл, теперь же все в голове вертится.

– Сегодня что снилось? – поинтересовался Вожатый.

– Сегодня, – поднимаясь из-за рояля, ответил Фадеев, – снилось вот что. Знаете, в Австралии есть дикие племена, которые своих умерших не хоронят, а высушивают вроде мумий. У них мертвецы высушенные, скукоженные на корточках сидят. Приснилось мне, что я на такое кладбище попал, хожу, мумии разглядываю. В одном месте остановился, смотрю, сидит скрюченный высушенный скелет, ноги поджал, головка маленькая, облезлая, глаза пустые, присмотрелся – так это же я! Мороз по коже!

Фадеев обвел всех осатанелым взглядом. Вожатый и Доктор переглянулись.

– Ну? – спросил Вожатый.

– И, значит, сижу я такой спекшийся на корточках, вдруг откуда ни возьмись появляется около меня свинья, здоровая свинюка, хрюкает, рылом водит и ко мне свою морду курносую сует.

– Сожрала тебя свинья? – усмехнулся Вожатый.

– Хуже. Обнюхивала, обнюхивала, потом как-то изловчилась, схватила передней лапой в охапку и на трех ногах, вместе со мной, поскакала, паскуда, быстро-быстро! Унесла меня с собой.

– Куда унесла-то?

– В хижину заброшенную. Затащила в хижину, поставила на пол, а сама исчезла, и тут мне на голову с потолка змея свалилась – омерзительная, скользкая, шипит, извивается! Я с детства знаю, чтобы змея не укусила, надо замереть, будто тебя нет. Замер. Обвилась вокруг головы, дрянь, ворочается, а потом, подлюка, с головы на шею переползла и затаилась, даже не шипит. Греется на мне, соображаю; но я – ни звука, не то чтоб пошевелиться! Так она и лежала не двигаясь, долго-долго, пока из-за сундука скорпион не выскочил. Огромный скорпион, с кошку величиной. Выскочил и сразу ко мне. Тут змея на него и набросилась, жуткая драка завязалась. Здесь я проснулся, – закончил Фадеев.

– Крепкий сон! – покачал головой Доктор. – И такие каждый день, не поверите! – Будешь теперь нам свои сны рассказывать, – наливая чай, проговорил Вожатый. Фадеев вернулся за рояль.

31

Охота получилась сказочной. Убили четырех оленей, зубра, лося и кабана. С самого раннего утра, заложив в сани лошадок, Вожатый с Натальей Сергеевной первыми выехали на заимку. Лошадкой правил Котов:

– Но-о-о!!! Пошла!

Санки весело летели по снегу. За Вожатым чередой катили остальные, каждый в своих санях. Мороза совсем не чувствовалось, с неба срывался легкий снежок и пушился повсюду. Минут через двадцать лес расступился, и охотники выехали на полянку, в центре которой стояла кормушка, доверху набитая соломой. Сюда-то, на кормление, каждый день приходили лесные звери. Здесь и располагалось главное место охоты. Для удобства стрельбы, напротив кормушки, среди деревьев, соорудили домик на сваях, так, чтобы он метра на три-четыре был выше земли. В него вела добротная рубленая лестница с перилами, по которой Вожатый не спеша поднялся наверх и, обтрусив от снега унты, толкнул входную дверь и вошел. Домик с виду выглядел игрушечным, а на самом деле оказался довольно просторным, с небольшой гостиной, крошечной спаленкой, завешанной шкурами диких животных, на случай, если Ему доведется вздремнуть. В другом конце расположилась комнатка для Натальи Сергеевны, коли ей вдруг захочется побыть одной. При спаленках имелись туалеты, а сразу за прихожей разместили еще один туалет, гостевой. Дом огибала широкая терраса под крышей, по которой были заботливо расставлены массивные кресла, с них-то и били зверя. Отсюда как на ладони открывалась полянка с кормушкой. Сидишь в креслице с ружьецом в руках и ждешь, когда зверь у кормушки появится. Тихо все сидят, не разговаривают, зверь чуткий, малейший звук спугнуть его может. Самая утомительная охота на тетеревов. Тетерев очень птица осторожная, не так повернулся, скрипнул – и не жди удачи, уйдет, стервец. Кабаны, олени, косули тоже настороженные, так что на охоте – молчок, превращаешься в изваяние и караулишь. Но как зверь ни чуток, как ни хитер, все равно от охотника не уйти, выследит охотник, настигнет, и никому спасения не будет, ни лисице, ни лосю, ни медведю косолапому, ни тетеревам осторожным. Расчехлят охотники ружья, зарядят и идут по следу, облавы по лесу устраивая. Опытные егеря точно на Вожатого гнали. Стоит Он в засаде, ждет, а загонщики зверя в чаще поднимают и на него ведут, а Вожатый – не промахнется, не из того теста слеплен. Но годы, годы! Они берут свое, возраст нешуточный. Уставать стал Вожатый – в снегу часами сидеть, глаз не сомкнувши, готовый в любую минуту стрелять. Уже не по силам Ему стало по лесу бегать, или в неудобной засаде добычу подкарауливать, вот и понаделали тогда таких домиков-лабазов перед кормушками, чтобы охота понятней шла. Из такого укрытия стрелять можно и днем, и ночью, потому как ночью полянку электрические лампочки освещают. Щелкнул выключателем, и вся полянка на виду!

И в этот раз расположились охотники на террасе, в удобных креслах развалились, выжидают. Котов загодя, не жалея, зерно около кормушки разбросал, потом круги дал – аж до самого леса! А напоследок по краю полянки от души прошелся, да так, чтобы и под дальние деревья попало. Каждый день егеря здесь такое проделывают, зерно рассыпают, чтобы зверь привыкал, питаться к кормушке без страха приходил, а егеря из засады в тетрадь все по минутам записывают: когда кто сюда покушать заходит. В 5.11 – косуля появилась; в 5.30 – олениха с оленятами; в 6.03 – кабан-секач; в 6.38 – четыре молодых оленя; в 7.15 – лосиха кормится, 8.02 – кабаний выводок. Изо дня в день у кормушки одно и то же повторяется, в той же последовательности, минута в минуту. Во как природа устроила! Как будто у зверей в голове будильник тикает. Котов перед охотой каждый раз егерьские записи просматривает и наверняка знает, на какую заимку Вожатого вести.

– Кого стрелять будем? – уточняет он.

Лось нужен, значит, ехали туда, где лоси ходят, а если кабан, то к кабанам. По всему хозяйству таких охотничьих домиков-вышек штук тридцать расставлено было. Когда строили их, архитектор Пасохин много ночей не спал, кумекал, ведь велено было, чтобы все домики разные получились, друг на друга непохожие. Особый приказ Вожатого! Его Наталья Сергеевна о том попросила, а что Наталья Сергеевна сказала – закон. Так с этими домиками Пасохин намучился, мама дорогая! Но сделал капитально, ни одного повтора. Даже Наталья Сергеевна похвалила.

Вечерело, сумерки сгущались. Вот-вот Котов зажжет электрический свет, но не торопится, знает, когда включать. Луна на небе яркая, полная, небо безоблачное, лишь стволы у ружей холодной сталью поблескивают. На террасе каждый в своем кресле замер, ждут. Ружья на удобных подставках покоятся, чтобы руки не устали. Надежные ружья, проверенные, не дадут осечки, не подведут. Только не у всех они настоящими патронами заряжены, как у Вожатого и у Натальи Сергеевны. Это для того сделано, чтобы никто вперед них добычу не подстрелил. Получалось, что у гостей патроны холостые были, только у Котова – надежные, боевые. Он прямо на снегу, под домиком, тулуп расстелил, залег на него, притаился и винтовочку свою баюкает. За столько лет на службе Котов точно знает, какого зверя Вожатый бить будет, а какого Наталья Сергеевна приметит, и страхует, если что – его пуля зверя нагонит и к ногам положит, чтобы, не дай Бог, ни Он, ни она не расстроились! А то какая ж это охота!

– А эти, – глядя на гостей, ухмылялся Котов, – пусть хлопают, воздух сотрясают. Целься, не целься – не попадешь!

Если гостей Вожатый к себе на вышку не приглашал, а отправлял на другие, по соседству, им все равно холостые в ружья заряжали, а то, не ровен час, настреляют больше, чем Сам. А может, по неосторожности и в соседа пульнут. Случаи такие на охоте, правда, редко, но случались. Развернулся: «Что?! А?!» – и саданул соседу в пузо. Бывало, бывало! А тут ЧП не положено, тут Вожатый охотится.

Первым выстрелом завалили кабана, визг умопомрачительный. Пуля Вожатого насквозь зверя прошила, но не убила, а Котовская, через секунду, точно в глаз, чтоб не мучился. Сердобольный человек этот Котов! Фадеев одновременно холостыми пальнул.

– Опять мимо? – прищурился Вожатый.

– Рука дрогнула, – не моргнув, отозвался Фадеев, а ведь знал, гад, что патроны у него дохлые. Сергей Тимофеевич тот даже стрелять не пытался – что толку?

Молоденькую косулю Вожатый бил по ногам, чтобы не ушла. Котов сразу понял, что не придется ее добивать. Как только животное со стоном забилось в кустарнике, все поспешили вниз. Котов быстрее молнии сбегал к санкам и уже нес четыре металлических кружки и серебряную чашечку для Натальи Сергеевны. Одним точным ударом Вожатый перерезал подранку горло. Кровь из раны фонтанировала теплотой, растапливая снег. Вожатый сначала набрал крови в чашечку для Наталочки, потом наполнил кружку себе, потом до краев Сергею Тимофеевичу, а дальше передал Доктору и Фадееву. Котов лакал прямо из раны, кружки у него не оказалось. Когда с птицами живешь, чему только от них, пернатых, не научишься! Глаза после кровушки светились блаженством. Фадеев выпил одним махом и зарычал низким криком:

– А-а-а-а!! Давно свежатинки не пробовал! Сплошные витамины. Куда там японцам с их сушами, никакого сравнения!

– Свежая кровь слишком дорогое удовольствие, если каждый день стакан выпивать… – начал Доктор.

– Плох тот охотник, который крови не попробует! – не дал ему договорить Вожатый. – Кровь для затравки пьется, чтобы аппетит раздразнить, вечером устроим настоящий пир. Мы, Фадеев, не вампиры, чтобы кровью питаться, это вон Котов может запросто на кровь перейти, потому что он по своей физиологической и духовной организации намного ближе к дикой природе, и птицы поэтому его слушаются.

Из сказанного Котов ничего не понял, но на всякий случай кивнул и заулыбался.

После охоты Вожатый со всеми добычей делился. Стянут трофеи к деревянным столам, егеря туши разделают, а Он делит. Фадеев, например, сердце и печеночку уважал, значит, ему сердце и печеночка обязательно доставались. Доктору шею или задок молоденького олененка заворачивали. Если задок с травками запечь – песня! Еще ему Вожатый обязательно яйца срезал, аж с полмешка этого добра после охоты получалось, и мешок с яйцами Доктору самолично передавал.

– На вот, может, на что сгодятся! – ухмылялся Вожатый, а все вокруг сдержанно лыбились, вспоминая, как доктору пилой хуй оттяпали.

Доктор брал мешок и тоже улыбался в ответ, мол, что шутка понравилась, а сам от злости зубами скрежетал. Один бурят Котов считал, что потеря у мужика яиц ничего плохого не означает, потому как такая потеря на работе никак не сказывается, а может, еще и лучше для работы становится, что у тебя яиц нет. Сколько коней буйных, чтобы спокойнее в санках ходили, от маршрута не отвлекались, Котов чикнул? Скольких кабанчиков оприходовал, чтобы мясо мочой и вонью мужицкой не отдавало, и ничего, только на пользу шло. В сельхозакадемии как учили – сперму от рекордсмена отбирать и, в колбочках заморозив, хранить до использования, чтобы отборное поголовье в стране формировать, а не хлюпиков недоделанных. Исключительно от элитных самцов сперму отбирали, чтобы показатели колхозные повышались, а все остальное – барахло, только жрут, мычат и ссутся, а значит, и достоинство мужское им ни к чему. Если в кабанчике веса недостает, а конь хромоногий, зачем такую глупость плодить? К этим выводам пришла сельхозакадемия. И у людей, значит, надо ко всему научно подходить, с расстановочкой. Поэтому, считал Котов, Доктора никто обрезанием яиц не обидел, а даже наоборот, помог. Ему теперь куда легче жить стало.

– Если вдруг до меня очередь дойдет, так я только спасибо за такое скажу! Насколько мне свободней и чище на душе станет, – размышлял Котов, – да только никак до меня ветеринары не доберутся!

А кому детей надо, так шагай в детский приют и любого забирай, детей без родителей в приютах хватает. Вожатый сам троих усыновил, один на подводной лодке вокруг Земли ходит, второй Академию точных наук возглавляет, толстенный учебник по коррозии металлов сочинил, третий, младший, – полярник, руководит добычей реликтовой воды. Замечательные ребята, никогда не скажешь, что они Вожатому не родные.

После охоты бурят Котов заботливо чистил ружья, любовно их осматривал, поглаживал и ставил на место. Обычно после охоты ему тоже перепадало – требуху, кишки, легкие, обрезки он уносил птицам, а в этот раз Вожатый подбросил кабанью лопатку, лосиные мозги и голяшки с копытами. Будет пировать!

Когда санки подъезжали к дому, сразу поняли, что в Завидово приехала Татьяна. Еще издалека были слышны песнопения и звоны. Святую Татьяну повсюду сопровождали певчие, оглашая окрестность церковными гимнами. При появлении Любимой Сестры били в колокола, Вожатый позволил. Теперь церковные колокола звонили не только по государственным праздникам, а также при появлении Вожатого, Дорогого Сына и Святой Татьяны. В последнее время оглушительный звон возвещал о присутствии несравненной Натальи Сергеевны.

Войдя в переднюю, все поразились обилию зеркал, расставленных повсюду. Комнаты – столовая, гостиная, бильярдная, холл, лестницы, коридоры и даже туалет – были заставлены всевозможными зеркалами. Откуда только их набрали! Некоторые уж точно вытащили из старомодных трюмо, другие – из платяных шкафов. Были здесь и совершенно новенькие, и в рост, и маленькие, самые разнообразные. Вожатый неодобрительно огляделся вокруг:

– Картины еще куда ни шло, а это зазеркалье к чему?!

– Оборотней ловлю, – объяснила Святая Татьяна. – Глядишь, вроде человек идет. Человек как человек с виду, как мы вроде, а в зеркало глянь, а он там не отражается! Получается, оборотень, а хуже – вампир! Взмахиваю платочком, монашки псалмы начинают петь, и нету нечисти проклятой, пропадает. Одного намедни словила, – тяжело вздохнула Сестра.

Этот «один» оказался Мишка-плотник, который приходил подремонтировать в трапезной стулья. Чтобы удобнее было мастерить, Мишка решил разложить инструмент, гвозди и досточки по полу. Для сохранности, дабы ничего вокруг не попортить, а особенно старинные зеркала, пришлось ему сдвинуть все сестрины мебеля в стороночку. Он комоды с зеркалами бережно-бережно передвигал, а одно, уж совсем древнее, возьми да и лопни! И не просто лопнуло, а все на пол мелкими брызгами просыпалось. Когда Татьяна в комнату вошла, Мишка как раз осколки веником заметал. Смотрит Святая Татьяна, зеркала ее не на месте, а одно – пустое, лишь рама угловатая маячит. Хотела уже на Мишку заругаться, а бабка-монашка, что рядом ходит, как заверещит:

– Бесы! Бесы! – и пальцем в Мишку-плотника тыкает. – Нечистый! Нечистый! Спасите! Господи, помилуй!

Этого беса автоматчики из сестриной охраны в минуту скрутили, а что дальше делать, не знают. Мишка перепугался. Бабка-монашка разохалась, рассказывает, что раньше бесов на костре жгли, что огонь беса по-настоящему сжирает и зло навеки рассеивает. Любимая Татьяна думала сначала своими чудодейственными руками человека из бесовского плена вызволить, но забоялась. А вдруг с руками что произойдет, почернеют или дрожь проймет, или пальцы скрючит?! Пока размышляла, посадили Мишку в клетку собачью, там где овчарок держали. Думали-гадали, как с ним, с бесом проклятым, быть. В конце концов, набрали святой воды и пошли его через решетку кропить. Два ведра воды на Мишку вылили, а он дурак, плачет:

– Простите за зеркало! Пнул случайно, вот оно и развалилось! Простите, отработаю!

– Боится костра, ирод! – шепчет бабка-монашка. – Огонек, огонек, ему нужен! Огонечек!

А он, дурак, тут как на решетку бросится и как заорет что есть дури – морда перекошена:

– Прости, Христа ради, матушка! – и руки к Любимой Сестре выворачивает. – Прости, любименькая!

Святая Татьяна с бабкой от решетки к стене шарахнулись, бабка головой о стену со страха – ба-ба-ах! – и ногу Святой Татьяне по неосторожности отдавила, та ей оплеуху по затылку с разворота залепила:

– Гляди под ноги, дура неуклюжая!

– Во бесится! – переведя дух, проговорила Татьяна. – После воды совсем озверел! Не любят бесы нашу водицу святую! А этот, видать, совсем заколдованный, сколько льем, а вода ему нипочем!

– Не очищает! – с дрожью в голосе подтвердила монашка-приживалка и печально прищурилась.

Святая Татьяна совсем передумала накладывать на Мишку свои чудодейственные руки:

– Завтра к обеду пусть костер строят, придется жечь! – распорядилась она.

Весь вечер и все утро перед стенами Саввино-Сторожевского монастыря сооружали деревянный помост из бревен, палок, хвороста и дощечек.

– Ух, вспыхнет! – переглядывались строители. – Давно такими кострами в монастыре не баловались!

– Кабы такой кострище все тут не подпалил! – почесал затылок старичок с полешком.

– Ветра нет, не подпалит! – заметил другой.

Но Любимая Татьяна, посмотрев на приготовления, заругалась:

– Вы что так близко к монастырю дрова сложили? Спалить все захотели, изверги?! Разбирайте и к реке несите. Там костер делайте!

Разобрать-то с грехом пополам разобрали, а переделывать уже никому не хочется. А тут грузовики из Костромы прибыли, картины из Костромского музея на осмотр привезли. Полдня Святая Татьяна эти картины самолично осматривала и сортировала, что куда вешать. Она уже на глаз могла определять, от какой картины сколько пользы будет.

– Вот эта, с лесом, мощная! От нее так и идет, ее к Брату везите! Та-а-а-к, а это – «Море». Не очень, «Море». Не пойдет. Его в сторону! – качала головой Татьяна. – А это что?

Так, так, так! «Черешня со сливами». Тоже пустая, не годится! Никудышная «Черешня со сливами» затесалась. Ну-ка, ну-ка, что дальше у нас?! Ага, вон та, большая! Видите? Тяните ее сюда! Та, та, правильно! – подсказывала она грузчикам, – ее, ее, вытаскивайте! Ставьте осторожненько! Та-а-ак! «Парусники». Ну-ка, ну-ка! Хорошие «Парусники». Их мне в спальню. Сильные, очень сильные «Парусники»! Прямо с ходу лечат!

– А можно мне вон те «Сливочки» забрать? – сложив на груди ручки, загундосила монашка-приживалка, показывая на «Черешню со сливами». – Я этими сливочками ревматизм лечить стану!

– Они же пустые! – махнула рукой Святая Татьяна. – Возьми лучше «Речку», смотри, какой там мостик с детьми!

Бабка всхлипнула и, часто-часто заморгав, запричитала:

– Сливочки, мои сливочки…

– Вот неугомонная! – нахмурилась Татьяна. – Ладно, бери свои «Сливы» и «Речку» в придачу забирай, хоть польза будет!

Бабка-монашка прытко выскочила вперед, схватила в одну руку «Сливы», в другую «Речку» и как вихрь умчалась с глаз.

– Вот заводная! – проговорила Святая Татьяна.

Тут настоятельница доложила, что Брат вчера в Завидово уехал.

– В Завидово! Со своей цацой! – фыркнула Татьяна. – И мы туда двинемся, навестим Брата. Скажи, чтобы собирались, через час выезжаем! – приказала Любимая Сестра.

И, слава Богу, через час уехали! Настоятельница выпустила из острога перепуганного Мишку-плотника, приказала все доски и дрова, из которых сооружали костровище, немедленно убрать и мусор с дорожек подмести, а то щепками да ветками весь двор монастырский загадили. Мишку-плотника в кухне до отвала накормили:

– Ешь, парень, ешь! Натерпелся, чуть заживо не сгорел! – и поднесли рюмочку водочки, – прими, голубчик!

Мишка с удовольствием опрокинул стопочку и попросил еще. Налили. И вторую опрокинул. После третьей Мишка согрелся в сухой монастырской одежде и, если б не строгая церковная дисциплина, затянул бы песню душевную, а может, даже сплясал.

– Пришел в себя, обормот? – пожурила настоятельница.

– Спасибо, матушка! – благодарил плотник. – Если что вам подремонтировать потребуется, только свистните, я зараз!

С тех пор стали называть его Мишка-оборотень.

Пока Сестра рассказывала про бесов, Вожатый, не перебивая, ходил по этажу, недовольно оглядывая зеркала и демонстративно отворачиваясь от богомолок, которые девственными голосами пели.

– Столько вокруг нечисти, что помилуй, Господи! А колдуны эти, а ведьмы! – не унималась Сестра.

– Колдуны! Ха! Ведьмы! Ха, ха! И всего-то рассусоливания. Глаза от удивления раскрыли – верят! А когда от рака дохнут, где колдуны? Куда на метле улетели?! Да чего там рак, сопли детские вылечить не можем, неделю сопливые ходим, носом шмыгаем, а вы – колдуны! Вот если тебе по харе врезали, зубы посчитали, безо всяких колдунов поймешь, что по роже схлопотал. Или наш Доктор в кофеек яду прыснет, и – аля-улю! – поминай как звали! И безо всяких колдунов! Это вам не шутки! А то – колдуны, ведьмы! Дети, ей Богу!

Сестра недовольно насупилась.

– Ты бы, Сестра, в гостевой дом шла и барахло свое туда забрала, – имея в виду зеркала, проговорил Вожатый. – И этих, – Он помолчал, подбирая нужное слово, – артистов. А к восьми на ужин ждем. Одна приходи, без дворни, по-семейному посидим.

Татьяна молчала.

– Котов! – крикнул Вожатый, – проводи Татьяну в гостевой и хлам этот туда отправь! – кивая на богомолок, приказал Он.

На ужине Татьяна не появилась, обиделась на Брата.

– Рано обижаться стала, – раздраженно проговорил Вожатый, – я еще не помер! А потом кто в доме хозяин?! Я. Забыла, дуреха. Если зову – надо идти. Ну что ж, мы про все-е-е напомним! – протянул Он, – про все! Я потому и живу долго, и управляю долго, и обедаю с аппетитом, потому как мне Бог дал! А я уж тут, на месте, остальным раздаю, по заслугам распределяю, а не просто так.

В комнате повисла гнетущая тишина.

– Увлеклась Татьяна, увлеклась! Завтра вези ее, товарищ Фадеев, в Звенигород, в Саввино-Сторожевский монастырь, пусть попостится, подумает. Картины все до единой в музеи возвратить, строго по описи, что где брали! А зеркала, – Он помолчал размышляя, – зеркала перебить и на свалку! Лично проследи, товарищ Фадеев, потом доложишь. И вот еще что, колокольный звон в ее честь – долой, пусть в тишине ходит. За стены монастыря никого не выпускать и никого к ним, «просветленным», не впускать. Так-то. А то устроили клоунаду!

Вожатый хмуро сидел за столом.

– Ладно, будем ужинать, – угрюмо проговорил Он. – Несите, что там у вас?!

– Баранью ногу на огне запекали, – дрогнувшим голосом проговорила завидовская Верочка, – велите подавать?

– Подавай, подавай! – зло проворчал Вожатый.

– А ты не спи! – обратился Он к загрустившему Доктору. – Лучше разлей, тяпнем перед едой, может, настроение улучшится.

– Водку?

– А что?! Конечно, водку под такую закуску. И груздочки тебе соленые, и селедочка с лучком! – оглядывая стол, отозвался хозяин. – Мне что-то квашеной капустки захотелось! Давай-ка ее сюда, проверю, как тут капусту солят, не разучились?!

Доктор пододвинул глиняную миску с квашеной капусткой. Вожатый прямо рукою ухватил из плошки капусты, отправил в рот и смачно захрустел. Капустку в Завидове квасили в стоведерных дубовых бочках. Крупно шинковали, перемешивали с тертой морковкой, потом солили, а для сладости добавляли наливные антоновские яблочки. Перед подачей к столу капусту от души заправляли домашним подсолнечным маслицем. Такое маслице и само по себе человека с ума сведет – слышишь, какой аромат?!

– У-у-у!!! Хороша! – хрустя, нахваливал Вожатый. – Завтра щи сделаем. Лучше русских щей ничего на свете не бывает. Щи, если в печи потомить, да еще с белыми грибками! – Вожатый зажмурился, – аж слюнки текут! Ну, наливай, наливай! – торопил Он.

Доктор щепетильно, точно по край, разливал настоянную на целебных травах водочку. Когда процедура была закончена, он плотно закрыл запотевший хрустальный графинчик и поставил рядом. Вожатый поднял рюмку.

– Ну, ребята, за нас! Дай Бог нам здоровья! – громко сказал Он и одним глотком опустошил рюмку.

Сергей Тимофеевич и остальные тоже выпили.

– На дне не оставляй, там самое зло! – пригрозил Доктору хозяин.

– Хорошо пошла! – кривясь, выдавил Фадеев. – И мне капустки! – и как бешеный стал наворачивать. – Мощная вещь!

Верочка стала раскладывать по тарелкам кушанья.

– Закусывайте, закусывайте! – оглядывая стол, распоряжался Вожатый. – Семгу попробуй, Сергей Тимофеевич, малосольная, очень рекомендую. Верка сама делает!

Напряжение за столом несколько спало, но Вожатый до конца не успокоился.

– А родственнички мои допрыгались! – грозно подняв голову, проговорил Он. – Братца тоже в Саввино-Сторожевский вези, – обращаясь к Фадееву, приказал Вожатый, – пусть в святой компании потрется, и келью ему потеснее, понеудобнее выбери, может, оздоровится на монастырских харчах, забулдыга! От командования Брата отстраняю. Вот где они у меня! – и с ожесточением хлопнул себя по шее. – Что ни день, то новые чудачества!

Выпили еще. Вожатый долгим взглядом обвел присутствующих и остановился на Министре. Под пристальным взглядом тот чувствовал себя неуютно.

– Тебя, Сергей Тимофеевич, с этого дня Командующим назначаю и маршалом делаю! Принимай войска!

– А как же космос? – растерянно проговорил обалдевший Сергей Тимофеевич.

– А что космос? И космос за тобой останется. Надо со всем управляться. Я же успеваю! Поищи человека понадежней, пусть помогает. Что у тебя, ни одного толкового парня на примете нет?

– Найду! – пообещал Сергей Тимофеевич.

О таком назначении он даже не мечтал. Нешуточное дело – командовать сорока миллионами солдат Народной Армии. А Народная Армия не шутка – в ней и пограничные войска, и наступательные, и войска тыла – в простонародье милиция, а еще и флот с авиацией, такая громадина!

Поднявшись из-за стола, глядя в неподвижные зрачки Вожатого, Министр громко произнес:

– Служу Отечеству!

– Молодец! – похвалил Высший Разнокомандующий. – А теперь садись, забыл, что ужин у нас? А вы что смотрите? – добавил Он. – Наливайте! Поздравлять Сергея Тимофеевича будем! Теперь он у нас сила!

32

Сергей Тимофеевич прибыл в Кремль в назначенное время. На этот раз один, без сопровождающих. В знакомом кабинете было предельно тихо, только собака, полосатый датский дог, утомленно вздыхала и, заметив вошедшего Министра-Командующего, дружелюбно забила хвостом в знак приветствия. Сергей Тимофеевич наклонился и поласкал ее за ухом. В этот момент из боковой двери появился Вожатый.

– Здорово, Серега! – проваливаясь в любимое кресло, проговорил Он. – Садись, садись, не стой! Я тут поговорить с тобой собрался, обсудить кое-что. Ты не смотри, что я старый, здесь, – и Вожатый постучал пальцем по лбу, – еще кое-что осталось! Садись, садись! Скажи мне, Сережа, этот Луноход по Луне ездить сможет?

– Обязательно сможет, для того и делаем.

– А грузы возить сможет?

– Смотря какие, это же не грузовик.

– В том-то и дело, – многозначительно сказал Вожатый. – Нам как раз грузовик нужен.

– Грузовик? – переспросил Сергей Тимофеевич.

– Именно. Будем на Луне склады строить, на обратной ее стороне, чтобы никто не догадался, что там творится.

Сергей Тимофеевич не перебивал. Вожатый чуть-чуть раскачивался в кресле и не спеша говорил:

– Тяжелое время сейчас, Сережа! Как ни стараюсь, а чует мое сердце, загубят планету. С такими командирами недолго нам чистым воздухом дышать. Сейчас главное – как можно больше продовольствия, лекарств, воды, стройматериалов и топлива твоим Луноходом в надежное место вывезти. К апокалипсису готовиться надо! – понизив голос, произнес Он. – Пока я жив, будем на Луне склады строить, стратегические запасы заготавливать. До конца года тебе надо минимум две межпланетные станции в космос поднять и продумать, как на Луне работы организовывать. Всю схему!

Министр-Командующий хотел встать.

– Да сиди ты! – недовольно рявкнул Вожатый. – Думаешь, для чего я все тут упрощаю, в государстве нашем? Оленей внедряю, потому, думаешь, что дурак? Нет, не дурак! К опасностям людей готовлю, уже сейчас их натаскиваю, чтобы не растерялись, в панику не ударились, когда страшное время наступит. Думаешь, я стариков хуй знает куда просто так загнал, чтобы под ногами не мешались? Нет, Сережа, я на резервациях научную модель выстраиваю, как общество в экстремальных условиях вести себя будет, как выживать! Академик Цендер на основе Поселений труд огромный про поведение человека написал. Когда беда грянет, ох как нам это исследование пригодится! Я, знаешь, многое за свою жизнь перевидал, и очень плохим успел побывать, и очень хорошим, а понял одно, самое главное – хрупок наш мир, Сережа, так хрупок! Уронишь и уже не соберешь! Думаешь, я для чего государства слабые скупаю, направо-налево ресурсы кровные раздаю, электроэнергию по всей стране экономить заставляю, от газа в быту отказались и по старинке, то угольком, то полешком квартиры протапливаем? Зачем все эти Гваделупы в должники записываю? Потому, думаешь, что добренький стал? Хрен вам! Не добренький. За долги, за несметные сокровища продают мне правители свои страны, а сами с моими денежками по курортам, по красивейшим местам планеты разъезжаются, кокаином и праздником наслаждаться. Я ли не знаю, как заебала их каждодневная работа, так называемое государственное строительство как замучило! Если б ты знал, как они рады от меня денежки взять и на все четыре стороны съебаться! И примеры живые перед глазами – бывший Президент Хорватии, потом финн этот престарелый, Кокуусекаун! Эти двое самые шикарные тусовки в своих дворцах закатывают, модельными девушками любуются, старые пердуны! Но, глядя на них, верят мне остальные правители, в слове моем никто не сомневается, ни принцы с премьерами, ни председатели с госсекретарями, знают, что не наебу, что честный, хоть и политика моя им не по душе. А что делать, ребята, какой уж есть, извините!

Вожатый кашлянул.

– Многие на мои предложения почему соглашаются? Потому что у них на сердце покоя нет, потому что надо или постоянно к выборам готовиться, или свободу упрямую, которая все время под власть подкапывается, колючими пулями душить, а у многих кишка тонка – живого человека к стенке поставить, поэтому и позитива у них маловато, один страх за будущее и одни выборы мрачной тенью перед глазами маячат. Они только говорить и обещать могут. Так уже народ свой словоблудством утомили – до омерзения! Поэтому от людей им веры не будет. Простым людям порядок нужен, хозяин необходим! С хозяином надежней. Когда в стране хозяин есть, тогда все хорошо, полная ясность тогда. А когда ребята без конца передергивают, то так, то эдак повернут, и закон государственный за их чудачествами не проглядывает, это уже на мошенничество смахивает. Пришел порулить на четыре года, в лучшем случае на восемь, и уже к отставке готовься, вещи пакуй, кому это понравится? Мне над ними смеяться хочется! Восемь лет – разве это срок для правителя? За это время что успеешь, хуй пососать?! Даже осмыслить по-настоящему не сможешь, откуда что получается! Смотрю на них и смеюсь. Какое же это государство, если там мафия существует, бандиты по улицам разгуливают? Если в школах торгуют наркотиками, и как ни стараются организаторов разыскать – не получается, не спектакль ли?! Если дети беспризорные по улицам бегают, сумки у прохожих вырывают? Нищие от голода мрут? А в больницах ни лекарств, ни оборудования, ни специалистов, простынки не штопанной чистенькой не разыщешь, одни стулья колченогие да линолеум под ногами обосанный к подошвам липнет! Лампочки и те в коридорах больничных потырили! Это, по-твоему, государство?! – обращаясь к Сергею Тимофеевичу, распалялся Вожатый.

– А кормят больных такими помоями, что свинья жрать не станет! – продолжал Он. – Не государство, милые, это, и даже не подобие! Попробуй у нас кого-нибудь тронь, словом оскорби, так выебут, что отец родной не узнает! Ты давно на улице человека с сигаретой встречал? Уже и не вспомнишь когда! Боятся. Знают, что после сигареты будет. Плохо будет, очень плохо! Никому такое в голову не придет – на улице закурить! А этим, – Он махнул вдаль, – им только деньги подавай, и делай, что хочешь, хоть на голове посреди улицы голым кукарекай. Поэтому нам с ними легко, с соседями нашими, обо всем договориться можно, – подытожил Вожатый, – а что смеются над нами, пусть! Смейтесь на здоровье! Пусть пальцами тыкают, мол, отсталые, мол, в моде, в изысках ничего не понимаем, перетерпим! Когда время придет мосты и электростанции взрывать, горло им, негодяям, резать, тогда посмотрим, как закудахтают! – зло прищурился Он.

Солдата они оружием новейшим увешали, сапоги непромокаемые дали, форму теплую маскировочную и думают – он воин. Хер вам! Кукла он никчемная. А воин – голый из оврага выполз, весь в дерьме, и всех этих куколок по одному передушил. Солдат духом силен, а не сапогами! Помните, корейский корабль в океане крушение потерпел, одного матроса американцы в море заметили и шлюпку спасательную за ним выслали? Кореец неизвестно сколько в океане пробарахтался, из сил выбился, почти тонет, а американцы его еле-еле в свою лодку затащили. Не хотел к американцам! Потому как враги они корейскому народу, а для корейского патриота лучше смерть, чем американцы. Идеология. Вот где сила! Сетью рыбацкой моряка выловили.

Вожатый протянул руку и потрепал пса.

– Лежи, лежи! Скоро гулять пойдем.

Псина лизнула холеную руку хозяина и развалилась на мягком ковре.

– Я иногда жалею, что себе член, как Доктору, не отрезал, – продолжал Вожатый, – сколько бы полезного людям сделал. Генетиков прошу – работайте, изобретайте, чтобы народ половое влечение не испытывал, на физиологию не отвлекался. Разведка вражеская на этом, знаешь, сколько очков заработала? – хмыкнул Он и добавил. – Правда, и наша не отстает.

Министр внимательно слушал.

– Мне стабильность в мире нужна, вот зачем я страны покупаю. Пока все не скуплю, не успокоюсь. Эти мерзкие войны на земле, отчего по-твоему?

Сергей Тимофеевич пожал плечами.

– От личных амбиций. Кто круче, выясняют. А на народ, на планету – насрать! Как ни крути, Серега, а кому-то надо о человечестве подумать, как его сохранить, а все эти, – и Он махнул рукой, – пусть катятся к чертовой матери! Сколько живу, сколько себя помню, от человека одна гадость. Человек хороший только тогда, когда его вконец заебали, а как ему хорошо, жди от него всяческой мерзости! Без надзирателя, без жестокой команды ему не обойтись – погибнет. Человек не динозавр, двести миллионов лет рядом с соплеменниками не протянет. Вся история сраная, которую я запретил, – сплошные войны и насилия, бесконечная драка за власть. Только идеологически сильное общество, такое, как мы строим, сможет выжить. Так что, Серега, работы у тебя через край, и армия, и космос, – вставая, проговорил Вожатый. – Сейчас склады на Луне – первое дело. Когда тут огонь заполыхает, только в этих складах спасение человечеству, только так жизнь на земле сбережем!

Из приемной доложили, что приехал Фадеев.

– Пусть заходит. Сейчас расскажет, как дела международные обстоят. Послушаешь, – кивая Министру, сказал Он.

Фадеев говорил четко, обстоятельно, обращаясь к Высшему Разнокомандующему, только в самом конце доклада мельком взглянул на Министра.

– Через год истекают обязательства Руанды и Бангладеш. Для них это конец, они никогда не смогут рассчитаться с нами за воду и за питательные концентраты. Албания задолжала сто миллиардов, Филиппинское королевство за долги официально забираем, финальные бумаги с королем подписали в Гааге. На следующей неделе Сергей Тимофеевич в Манилу внутренние войска посылает, – докладывал Фадеев. – Королю подыскали остров и четыре поместья в разных частях света: под Лондоном, в Португалии, Сардинии и на Шри-Ланке. Сейчас формируем его золотые счета в швейцарских банках и в Лихтенштейне.

– Понимает, сволочь, что бумага говно, и в золото все переводит. Ну, ну! – недовольно протянул Вожатый, – Когда он нам страну передает?

– К 3 марта договорились.

– Ладно. Если обманет, вырубай им свет и наглухо закупоривай воду. Коммуникации-то у нас в кармане!

А без водички под тропическим солнышком недолго пропрыгаешь, пить-то ой-ей-ей как хочется!

– Слушаюсь! – отчеканил Фадеев.

У Великой Страны все соседи назывались союзниками, а прочие страны – сочувствующие. Периодически кто-то из союзников или сочувствующих вливался в Великую державу, расширяя государственные границы.

– Пока все страны нашими не станут, не успокоюсь! Это только кажется, что есть друзья, – разъяснял Вожатый, – поэтому мы всем верим и не верим одновременно. Политика! – подняв палец, заключил Он.

Фадеев закончил доклад, сложил документы и убрал их в пухлый портфель.

– Получается, еще одно государство присоединили. Замечательно, замечательно! – после затянувшейся паузы выговорил Вожатый. – Вели МИДу новые карты мира отпечатать и по парторганизациям разослать. За пятьдесят лет основательно границы наши расширились, надо, чтобы люди об этом знали. А для сравнения и старые карты в почту положи, тогда сразу понятно станет, с чего все начиналось. Пусть народ просвещается и знает, что мы здесь не водку жрем, а работаем!

Фадеев кивнул.

– А кто к нам добровольно войти хочет, такие страны есть? – поинтересовался Высший Разнокомандующий.

– Пока только Исландия, – ответил Фадеев.

– Значит, есть такие страны! – и Вожатый хлопнул себя по коленям. – Неплохо, очень неплохо! – повышая голос, проговорил Он. – Но недостаточно! Этакими темпами еще долго нам мировое содружество возводить, чтобы на земле мир и счастье восторжествовали. А все проклятые империалисты под ногами вошкаются! – хмуро процедил Вожатый.

Сергей Тимофеевич и Фадеев не перебивали.

– Ладно, ребята, идите! – устало проговорил Он. – Ты, Сергей Тимофеевич, обмозгуй, что я про Луну говорил, потом посоветуемся, – и взмахом царственной руки отпустил подчиненных, а сам задремал в своем замечательном кресле.

Проснулся Вожатый от мягкого прикосновения Натальи Сергеевны, которая заботливо прикрывала Его тонким верблюжьим пледом.

– Наталочка! – целуя девушке руку, трогательно прошептал Вожатый. – Не уходи, посиди со Мной!

– Поспите еще немного, Вам надо! – ласково попросила Наташа.

Он, как послушный ребенок, закрыл глаза и, причмокивая, задремал, а она еще долго сидела рядом и согревала Его сухую старческую ладонь своими теплыми, украшенными ослепительными кольцами пальчиками.

33

Вожатый распорядился заново возвести когда-то снесенные по Его указанию здания. В Москве предстояло отстроить Третьяковскую галерею, Пушкинский музей, Дом Пашкова, который красовался когда-то напротив Кремля, сотни уникальных дворянских особняков на Остоженке и в Замоскворечье, тысячи церквей и соборов. Особо пришлось повозиться Пасохину с монастырями. Через несколько лет совсем омолодилась Москва, на Ленинградском проспекте путевой дворец Петра I, как затейливая игрушка, засверкал, каждый кирпичик виден. Особой красотой пленял Новодевичий, по-парадному смотрелись дворцово-парковые ансамбли Царицыно и Кусково, а величественный и неповторимый собор Христа Спасителя по-настоящему завораживал.

– Вот где чудеса, так чудеса! Думали, глаза больше такой красоты не увидят, а оно вона как! Все Вожатый! – любуясь на чудоносного Спасителя, охали горожане. – Еще вчера под открытым небом в теплом бассейне на месте храма купались, под воду подныривая, январскому снегу радовались, и вот – смотрите!

– Сделали не хуже, чем было, даже лучше! Теперь никто не скажет, что эти здания не в наше время построены были, – после обстоятельной экскурсии заметил Вожатый.

С какой стороны московскую улицу на фотку ни снимай, обязательно в кадр либо церковь с золотой маковкой попадет, либо дом красивый. Радуйтесь, москвичи! Жалко, Наставник Москвы до такой красоты не дожил, царство ему небесное! Он-то больше других Москву любил. Москву, мед и Вожатого, вернее наоборот, – Вожатого, мед и Москву.

– Умер пасечник, – вспоминая про него, говорил Фадеев. – Не помогли пчелы медоносные, пошел в тренажерный зал штангу жать и – до свиданья! Он каждый день перед завтраком в зал ходил. До ста тридцати килограммов на штангу наворачивал, рекорды бил. Жмет что есть мочи и во все горло с перекошенной мордой выкрикивает: «Пятьдесят два! Пятьдесят три! Пятьдесят четыре!..». Так до пятидесяти пяти не досчитал, бедолага, тромб оторвался, и – тополя! «Мама» сказать не успел. Теперь ему ни штанга, ни пчелы с узкой мордочкой, ни сено пропаренное под подушкой не пригодятся, – закончил Фадеев.

– Говорил я, не надо рекордов! Учил, бросьте эти состязания к дьяволу! Не слушают! Хуже ослов! – сокрушался Вожатый. – Жалко Московского Наставника, недалекий был человек, а преданный. Врага мог голыми руками задавить и ни разу не подвел. Такая в нем любовь к Родине жила. Царство ему небесное! Ну да ничего, и без него как-нибудь справимся!

С каждым днем преображалась Москва. В заново отстроенном храме Христа Спасителя воскресные службы с факельным шествием проводить разрешили. Да и в Загорске, по соседству с секретным предприятием, стали монастырь старинный потихоньку восстанавливать; невиданной красоты постройки – храмы многокупольные, изящные часовенки, колокольни стрельчатые узорные, строгие семинарские корпуса; границы монастыря стенами величавыми укрепили. Пусть народ православный радуется, молитвы Господу воздает, Вожатого под благовест добрым словом вспоминает! Поговаривали, что город Загорск скоро в Сергиев-Посад переименуют, но, слава Богу, до этого не дошло!

Но хоть и поднимались на пустырях здания, хоть и мостили розовым гранитом дороги, хоть и хорошела Москва, хмурился Вожатый:

– Засрем город! Загадим!

– Да где же загадим? Смотрите, красотища какая! Ни соринки, ни былинки, как в операционной, порядок сногсшибательный! – удивлялись Заседатели Палаты.

– Не в этом дело! – недовольно отрезал Вожатый. – Для кого мы город восстанавливаем, для иностранцев недобитых что ли? Для наших людей, для своих граждан стараемся, а им иностранцы вшивые прохода не дают, покой смущают! Увидит простой человек, как по улице пугало выряженное вышагивает, потом только и шепчутся – во что иностранец одет, какие у него ботинки-не-ботинки! Какая сумка на плече несуразная, какого фасона шарф болтается, и с какой самодовольной харей он в переулке озирается! Преклонение перед иностранщиной, как перед божеством, пошло, как будто они не люди вовсе или мы перед ними второй сорт. Что за глупость! И ничем эти мысли дурацкие из головы обывателя не вышибить, хоть режь! Поэтому, я думаю, надо нам новую столицу искать, подальше, понезаметней, туда все посольства и дипломатические миссии переведем. Вот там пусть щеголями и разгуливают! Долго я об этом размышлял, «за» и «против» взвешивал и, в конце концов, на Суздали остановился. Суздаль государственной столицей объявим.

Вожатый выдержал паузу и оглядел Заседателей Палаты.

– Ну что, дошло наконец, корифеи?! – вспылил Он. – В новую столицу и Министерство иностранных дел, и вашу Палату Сидения, и ГлавУПДК откомандируем, будете там работать, дипломатов выслушивать, пусть они в Суздале шастают, меж собой трутся, а в Москве послам делать нечего, не пускать! – приказал Вожатый. – И туристов иностранных чтоб в Москве-матушке не видел! Кто хочет на Россию полюбоваться, милости просим в Суздаль! Пускай Пасохин там малые копии городов наших выстроит, как в Китае придумали, вот вам и все путешествия! Или в непролазную тайгу заграничных туристов везите, уссурийских тигров с цаплями от истребления спасать. Очень они за морем про зверей диких стали беспокоиться. Смотрите, как бы вам самим раньше времени не передохнуть!

Турпутевка в Россию стоила двадцать тысяч рублей золотом. На эти деньги можно было построить восемнадцать пятикомнатных коттеджей, и все равно ездили, сволочи!

– А что вы удивляетесь? Разведчики! – пожимал плечами Вожатый. – Врагам нашим без разведки не обойтись, вот и засылают к нам лазутчиков под видом туристов, мол, мы, дураки, не разберемся! В Таруханский край их везите или в Монголию, Богом забытую! Пусть по пустыням или по чащам непролазным потопчутся: экотуризм в мире сейчас самая популярная фенечка!

На следующий день Государственная Газета известила население о переносе столицы. Запаковав чемоданы, Пасохин выехал в Суздаль. Ему было поручено разработать новый генеральный план будущей столицы, разместив на нем необходимые правительственные учреждения. А еще предстояло выстроить гостиницу экстра-класса в противовес пятизвездному «Хаяту» и шикарному «Мандарин Ориенталь», которым Вожатый тоже места в Суздале предусмотрел.

– Пусть свои гостиницы ставят, пусть! А вот посмотрите, в нашу «Россию» очередь стоять будет. За полгода номера заказывать придется, лишь бы в княжескую роскошь окунуться! Мы-то знаем, как правильные гостиницы делать. Это у них, за рубежом, все к стандартам вычурным подогнано. Кровать двуспальная полкомнаты занимает, тумбочка со встроенным будильником и выключателями, чтобы с освещением посетителю вконец запутаться, блокнотик с пластмассовой ручкой на журнальном столике выложен, полы ковром однотонным затянуты, и конфетка в блестящей оберточке на подушке перед сном полагается, каждый раз одна и та же, что на пятый день есть противно! А жратва? Кошмар! Сгубят, в конце концов, их стандарты похожестью исключительной. По всему миру иностранцы гостиницы-близнецы громоздят, и разницы между ними, как ни старайся, не найдешь, зашел в номер, и ощущение такое, что ты уже здесь был! А наша «Россия» явление будет! Самый маленький апартамент в сто пятьдесят метров, мебелью ручной работы из инкрустированного палисандра обставлен – закачаешься! Потолки четыре сорок, как я люблю, кровать соболиными шкурами застелена, печь изразцовая в полстены с лежанкой двухместной, вот где изыски! Просторный балкон c видом на дремучий лес, журчащим фонтаном благоустроен, который зимой в ледяной каток превращается! Живая музыка из-за ширмы льется, а не звукозапись убогая. На каждый номер персональный повар, массажист и собственный дворецкий полагается, во как! По первому зову прибегут к тебе артисты и концерт дадут. Иностранщина и не представляет, на что мимы с акробатами способны, когда в раж войдут! В каждой комнате райские птицы дивными голосами питюкают. Ванная переливчатым перламутром отделана, и ощущение такое, когда купаешься, что ты в гигантскую ракушку забрался! Где вы еще к такому великолепию прикоснетесь? Только у нас в «России»! Пасохин уже планы этажей прорабатывает, на следующей неделе будет нам с Натальей Сергеевной показывать.

И опять угадал Вожатый. Суздаль ну прямо совсем под столицу подошел. Город старинный, архитектура уникальная, в мире таких городов-музеев с самобытным деревянным зодчеством, сколько ни ищи, ни в жизнь не найдешь. Улицы ухоженные, площади точно игрушечные, домики аккуратно покрашены, резьба по дереву просто сумасшедшая, рот от восхищения откроешь, и местечка на стене живого не отыщешь, где крохотулечку затейливую вместить можно! Такие ажурные кружева на деревянных фасадах повсюду исполнены. Монастыри один на другой глядят, величавостью поражая, даже Кремль белокаменный имеется! Современных построек, сколько ни оглядывайся, не разыскать, они далеко в стороне запрятаны, чтобы туристов от древнего облика не отвлекать. Народу на улицах мало, а вместе с тем население – в сто тысяч, есть кому работать и, главное, все на виду. Рядом современный аэропорт из стекла и бетона выстроили и новый железнодорожный вокзал в виде пещеры со сталактитами влепили, ну, силища! И как талантливый Пасохин древнерусскую архитектуру со зданиями сегодняшнего дня совместил, в голове не укладывается! Правду говорят – талантище! Прозрачные панорамные автобусы из Тольятти приволокли, по городу они раскатывают, пассажиров, красотой завороженных, по гостиницам везут. Каждому посольству – административное здание и жилой дом на собственной территории, чтобы поменьше иностранцы под ногами у честных людей путались. Чего еще для дипломатии не хватает? А экология в Суздале! Мамочка дорогая! Воздух как слеза, ни производства, ни дурного ветерка, ни соринки – только дыши! А МИД такой забубухали, что посол Аргентины сначала думал, что его на экскурсию в царский дворец привезли, а когда объяснили, что это наш новый МИД, он даже немного растерялся. Чиновников Вожатый велел одеть в одежды дорогие, зимой они носили меховые бобровые шубы и шапки высокие, летом – шитые серебром и золотом парчовые камзолы разных цветов. Даже швейцар на воротах гостиницы «Россия» больше смахивал на седовласого генерала, а не на халдея, которого в разведшколе учили предвидеть события не только по полету птиц, но и по надменной харе посетителя. На каждом углу продавали пьянящую медовуху, сладкие пряники, жарили румяные пирожки с мясом и с капустой, шутили скоморохи. Медведи под дудочку пляшут. Столица! Суздальского мэра возвели в ранг Наставника, и теперь его отполированная черная «Чайка» лоснилась на солнышке рядом с «Чайкой» Министра иностранных дел и «Победами» Заседателей Палаты Сидения. Здесь же расквартировали роту кремлевского салюта и взвод почетного караула, который взял под охрану входы в правительственные учреждения и мэрию. На сорока гектарах Пасохин мечтал выстроить резиденцию для Самого, но Вожатый отказался и занял скромные патриаршие покои в Покровском монастыре:

– Мне и тут хорошо будет, и Наташа согласна. Мы редко в Суздаль заезжать будем, переночевали и домой, зачем огород городить!

34

Весь экспорт и импорт шел через миллиардера Хаза: металлы, уголь, химия, лес, ткани, поставки обеззараженной воды, газ, электроэнергия, питательные концентраты. Кое-кто предлагал Вожатому создать собственную структуру, был же когда-то вездесущий Внешторг? Но Вожатый только отмахнулся.

– Занавес! – многозначительно сказал Он. – Самое важное – не открыть занавес, страну от вторжения чужестранцев уберечь. Как нагрянут сюда ироды, – пиши пропало! Пусть лучше Хаз торгует, его люди, его пакистанцы. Мусульмане по девкам бегать не будут, а то им сразу одно место отсекут, как нашему Доктору. Одежда у них скромная, не вызывающая, ведут себя уважительно и смахивают на жителей Средней Азии, что у нас по базарам толкутся. А с Хазом мы обо всем договоримся. К чему нам новое министерство – здания, люди, расходы? Чтобы навыки торговые получить, у наших бездарей годы уйдут, а потом, как освоятся, дурить всех без разбору начнут, и нас в том числе, я-то знаю! – проговорил Вожатый. – А Хаз до мелочей все знает, а ежели что, товарищ Фадеев к нему подъедет и на месте подрегулирует.

Выходило, что внешнеторговое ведомство негласно возглавлял миллиардер Хаз. Имелось у нас и Министерство иностранных дел, и министр работал, и замы, но было Министерство скорее для вида, посольства в других странах из иностранных граждан комплектовались, из тех же хазовских пакистанцев. Получалось, что посольствами тоже Хаз заведовал. Под Иваново семьдесят тысяч пакистанцев на постоянное место жительства направили, чтобы они потихоньку в нашей стране ассимилировались. Через этих пакистанцев Хаз со всем управлялся – и с импортом, и с экспортом, и с посольствами. У пакистанцев дисциплина, как в армии, что старший сказал – то и делают. Такого понятия, как ослушание, у них много веков не существует, молча кланяются и выполняют. Язык русский, когда приехали, совсем не знали, сейчас уже лучше, учат, по слогам читают, хмыкают, язык-то для них чудной! И еще один плюс в пакистанцах – народ не шумный, трудолюбивый, не завистливый. Под офисы товарищ Хаз занял особняк Рябушинского на улице Алексея Толстого и дом Максима Горького, что стоит на повороте с улицы Качалова рядом с Большой Никитской, а поселился в одном из президентских гостевых особняков на Воробьевых горах, там красивейший вид на Москву-реку и на Лужники открывается. Ездил Хаз исключительно на «Чайке» из кремлевского гаража, чтобы в глаза трудящимся иностранной техникой не бросаться. Пересев на правительственную «Чайку», Хаз как в воду глядел. Когда Вожатый всех дипломатов велел на «Москвичи» и «Запорожцы» пересадить, иностранцы чуть с ума не посходили, раскудахтались, загалдели. Это теперь, в Суздале, им можно на любой машине раскатывать, хочешь на «Порше» гоночной рули, хочешь на «Мицубиси» верткой, а если непривередливый, можешь и на «Шкоде» скромно проехаться. Немцы, конечно, своему послу тут же черный «Мерседес» S-класса приволокли, а англичане шикарный роллс-ройс «Фантом» выписали. Но за Суздаль – ни-ни, не выезжать! В Москве иностранных машин всего шесть осталось: прима-балерина Сверчкова на голубоватом «Мерседесе-купе» разруливала, это раз; выдающийся на весь мир химик, академик Серегин, который помогал Вожатому питательные концентраты изобретать, на заднем сидении плавного «Кадиллака» покачивался – два; патриарх престарелый на стареньком сером «Вольво» по православным церквям путешествовал – три; космонавт-герой товарищ Волкова в зеленом джипе «Лексусе» улыбалась – четыре; художественный руководитель всемирно известного Театра мимов на шоколадном «Ланд-Крузере» по городу гонял, это – пять; и конечно же Ирочка, дочка Сергея Тимофеевича, на хищном вытянутом «Хорьке» регулировщиков на перекрестках не слушалась – это шестая иностранная машина. Вот и все заграничные автомобили, оставшиеся на улицах огромного города. Увидев редкую машину, около нее мгновенно собиралась толпа, даже олени – еж их мать! – ряхи рогатые к иномаркам разворачивали, будто в технике разбираются. Когда объявили, что все дипломаты свои иностранные автомобили из страны вывезти обязаны, кто-то из аккредитованных персон руками замахал:

– Мы дипломаты, у нас дипломатическая неприкосновенность, значит и машины наши неприкасаемы! Зря, что ли, мы межправительственные соглашения подписывали!

Но товарищ Львов, начальник органавтов, по распоряжению товарища Фадеева две первые попавшиеся на дороге иномарочки – стоп!!! Кранчиком подцепил и в Москву-реку одним движением отправил. Бултыхнулись туда как миленькие, только пузыри веселые из глубины побежали – буль-буль-буль!

– Не шутим мы, голубчики-иностранцы, поверьте!

Хорошо, что в утопленных машинах людей не оказалось. С перепугу, пока помощники госавтоинспектора «Форд» бельгийского консула к крану цепляли, пассажиры пулей повыскакивали. Один из них со страха паспорт свой дипломатический в бардачке позабыл, потом еще долго с сачком у берега бегал, думал, всплывет. Два дня сроку на вывоз иностранной техники установили, и за эти два дня все дочиста дипломаты повывезли. Даже покрышек уезженных или дворников поломанных от «Фольксвагена», да чего там дворников, отвертки никчемной крупповской, зробленной на неметчине, не оставили! Зато на улицах – прелесть! Ни один фанфарон скалозубый девушкам не бибикает: «Хелло! Дарлинг! Куда тебя подвезти?!» То-то!

На следующее утро едет товарищ Львов по городу, радуется, по сторонам на транспортное однообразие любуется, и вдруг навстречу ему – «Мерседес» голубоватый, серебристым блеском переливаясь, выруливает, и номер четыре единицы, как издевательство, на переднем бампере в хромированной рамочке красуется. Львов на водителя зверем как заорет:

– Стоп!!! Тот по тормозам.

– Кто едет, мать его так! – в сердцах выругался Львов, а остановить «Мерседес» поостерегся, перестраховался на всякий случай. Бог его знает, что в машине сидит?!

– Прима-балерина Сверчкова, сожительница миллиардера товарища Хаза! – докладывают сотрудники, отвечающие за безопасность дорожного движения.

Призадумался товарищ Львов: балерина Сверчкова, понимаешь, это тебе не хуй собачий, это личность деликатная, тут понимать надо! Пришлось товарищу Фадееву по правительственной линии о происшествии докладывать:

– Так мол и так, на Калининском проспекте, прямо на меня, прямо вот сейчас, в эту самую минуту, выскочил «Мерседес» с номерами один-один один-один, товарищ Сверчкову-приму везет. Что с ней, товарищ Фадеев, делать? Как с «Мерседесом» иностранным поступать? – и не успел договорить, как из соседнего переулка, с улицы Грановского, старенький «Вольво» патриарха под зеленым церковным флагом против движения прется, а за ним «Лексус» космонавта-героя-женщины товарищ Волковой пристроился, сиреной оленей любопытных распугивает.

– Тута, эта-а-а… – заикаясь, докладывал товарищ Львов. – Еще два транспортных средства заграничной сборки попались! – срывающимся голосом закончил он.

– Что-о-о?!! – заорал в трубку Фадеев. – У вас там автопробег что ли?! Ты в своем уме?!

– Так точно! В своем! – отрапортовал Львов.

Фадеев трубку от ярости бросил, телефон казенный сломал – иномарки по Москве шныряют, как птицы по небу! Велели все без исключения упразднить, а на эти никто руку поднять не осмелился! Что за народ! Пришлось самому в Кремль ехать, Вожатого беспокоить. Вожатый список находившихся в личном пользовании иностранных автомобилей к глазам поднес, изучает.

– Так что тебе, товарищ Фадеев, неясно? – снимая тонкие золотые очки, спросил Он.

– Как с машинами иностранными, оставшимися в городе, поступать?

– Как? – переспросил Вожатый. – Никак не поступать! Все эти машины с моего разрешения получены. Ты что, забыл? К тому же среди них ни одного иностранца нет. Эти граждане – наша гордость, пусть они спокойно ездят. А вот с дочкой Сергея Тимофеевича поговори, «Хорьх»-то я папе на день рождения дарил, а не для того, чтобы эта зазноба по магазинам раскатывала.

Фадеев понимающе кивнул.

– Ладно, иди!

Тем не менее Вожатый считал, что с иномарками недоработал, надо было все их – на хуй! Никому ничего не оставлять. Миллиардер Хаз сам на «Чайку» попросился, а для своей возлюбленной все-таки «Мерседеса» выклянчил, а если балерине «Мерседес» разрешили, то и патриарху, и другим заслуженным товарищам машины оставить пришлось. Нехорошо получилось.

– Недоделанное дело! – переживал Вожатый.

Главный идеолог страны, Редактор товарищ Фадеев, водителям личных заграничных автомобилей, органавтам-секретчикам, строгий приказ дал:

– Если кто из толпы обывательской спросит: «Как машина? Сколько выжимает?» – убедительно и четко отвечать: «Полное говно! Еле едет, сука, хоть поленом ее еби! Это только на вид она охуительная! Ждем не дождемся, когда на родимый „Москвич“ переберемся!» – И целый перечень инструкций, как себя водителю в подобных случаях вести, приложил.

35

В самом сердце Москвы целый квартал жилых домов снесли, и все ради того, чтобы Московский зоопарк увеличить. Хотели сначала в два раза его расширить, а вышло в пятнадцать, зато зоопарк получился – всем зоопаркам зоопарк! Между улицей Горького и Красной Пресней, с одной стороны, Садовой-Кудринской и Бутырским валом – с другой, он раскинулся. С какого конца ни заходи, сразу в дикой природе окажешься. С этого края зашел – в вечнозеленые джунгли угодил, с противоположного шагнул – в выжженной солнцем Сахаре оказался; следующий вход – Арктика; а в последние ворота направился, понятное дело, все как у нас: леса, поля и топи. Целый день с детями за руку по зоопарку бродишь, мороженое с ромовой бабой грызешь, а весь зоопарк ни за что не обойдешь, ноги отвалятся! Вот бегемоты толстозадые в озере мутные пузыри пускают, подальше пятнистые жирафы-великаны неспешно вышагивают, молодые побеги с эвкалиптов кушают, левее антилопы армейским табуном пронеслись, кровожадного льва перепугались, на соседней поляне неуклюжий носорог топчется, глазки ма-а-аленькие, размышляет, чего бы поделать – побегать или похавать сперва? Рогом из стороны в сторону водит, нервничает. А что вы хотите – Африка! Если дальше потопаете, через полтора километра в другом климатическом поясе на пингвинов наткнетесь. Сидят пингвины толпой на айсберге, переглядываются, крыльями-ластами помахивают, замороженную рыбу за обе щеки наворачивают, а головой при этом вертеть туда-сюда не забывают, остерегаются – вдруг морской леопард из глубины вынырнет и за ноги – цап! Здесь хоть и зоопарк, а все, как в жизни, рот раззявил – и сожрали за милую душу! Когда пингвинов на льдине совсем мало останется, из соседнего морозильника новых подвезут. Но людям никаких забот и опасностей в зоопарке нет – ходи, глазей, отдыхай!

Помимо зоопарков во всех крупных городах морские аквариумы завели. По миру рыб всяческих в океане отлавливают и к нам волокут. За последние годы такое многообразие морское развели, что ихтиологи в рыбах попутались, за голову схватились: «Что за рыба у кормушки плескается – ну черт его знает!» Морские аквариумы поначалу куда любопытней зоопарков были, пока зоопарки в приказном порядке не расширили и зверям вольную не дали.

– Надо людям нашим развлечений больше устраивать. Аквариумы, зоопарки, стадионы, залы тренажерные, слайдотеатры, самодеятельность, чтобы эмоциями хорошими сердца переполнялись, а не гнусной пошлятиной! Тогда и в семьях, и на производстве порядок будет! – подсказывал Вожатый.

У нас – все для народа, ничего для людей не жалеем. Только так прогрессивное общество устроено, а ведь все Он, наш Вожатый! Дай Бог Ему многие лета! Мно-о-о-гия ле-е-е-е-та-а-а!!!

36

– А с водкой что делать? – поинтересовался товарищ Фадеев, – ведь по любому поводу рюмку в рот тянут!

– Водку пусть пьют. На фронте бойцам каждый день положенные сто грамм наливали. Ничего плохого от водки не произойдет, даже для желудочно-кишечного тракта водка хороша, можно сказать, полезна, а для головы так просто замечательна! Вот если водку у человека отобрать, тогда беда! В одночасье взбунтуется. Водку не трогать! С водкой и нашего брата переносить легче, а когда тяпнешь, в сердцах и власть поругать можно. И пусть ругают, мы за это не обижаемся! – разъяснил Вожатый.

Районы Строгино, Крылатское и Рублево целиком под снос пошли, ни одну постройку там не пожалели, и все ради того, чтобы ботанических садов в городской черте прибавилось. На месте снесенных районов такие леса тимирязевцы забубухали – заблудиться можно. Если компас в карман брезентовой куртки не бросил, долго будешь среди деревьев аукать. А лес, как известно, – сплошное здоровье. Сейчас мощные легкие Москве необходимы, чтобы всякую дрянь на кислород перерабатывать. Экология-то у нас ни к черту! А раз подпортили экологию, значит, пришла пора лесные массивы восстанавливать! Вот и начали городские кварталы кокошить, места для зелени отвоевывать.

В предыдущую пятилетку с транспортными заторами в столице борьба велась, а мы, как с чем-нибудь бороться начнем, никогда вовремя себе «Стоп!» не скажем, остановиться не можем, словно нас кто сглазил! Так и тогда получилось, все, на хрен, забетонировали, обетонили, заасфальтировали, эстакадами и мостами хитроумными простор городской урезали, а теперь – спасай!

37

Левка давно спал. Сергей Тимофеевич сидел в столовой и мелкими глоточками пил обжигающий чай. Накануне скорая помощь увезла Клавдию Ивановну в больницу – тяжелый сердечный приступ. Кремлевские доктора уверяли, что все обойдется. Но пока легче не становилось, так и лежала супруга Министра под капельницей, в реанимации. Вошла Ирка и присела рядом. За окнами совсем стемнело. Напротив, в Юсуповском, вспыхнули бледные фонари, но в столовой никто света не зажигал, так и сидели в полутьме. Благоухание жасмина заполонило комнату. В распахнутые окна вместе с дурманящими запахами цветов и трав проникала успокаивающая прохлада Москвы-реки, доносилось пронзительное стрекотание насекомых, пение ночных птиц, гортанное кваканье лягушек, плескание крупной рыбы. Лето кругом.

– Я беременна, папа, – тихо призналась Ирка.

– Беременна?! – повторил Сергей Тимофеевич и уставился на дочь.

– Да.

Сергей Тимофеевич одним залпом допил чай и резко отодвинул чашку.

– Беременна! – еще раз проговорил он.

Ирка не отвечала.

– От кого? – спросил Министр.

– Не от Володи, – называя имя бывшего мужа, ответила Ирка. – Я буду рожать, папа. Я его люблю, и он меня тоже.

Сергей Тимофеевич внимательно смотрел на дочь и ничего не отвечал. Он не знал, что в этом случае говорить.

«Может, закричать? Садануть кулаком по столу? Глупости. Беременна! Хочет рожать!» – мысли как шальные носились в голове.

– Я хочу замуж, папа, – повторила Ирка. – Он тоже хочет ребенка, – добавила она.

– Докрутилась! – протянул Министр, разглядывая полупрозрачную кофточку и приталенную короткую юбку дочери.

Ирка молчала.

– Замуж! – невесело протянул он.

– Да. За отца моего ребенка, – и она погладила себя по еще не округлившемуся животику. – Я очень его люблю, папа, давно.

– А он-то рад! – хмуро улыбнулся Сергей Тимофеевич. – Министерскую дочку окрутил!

– Не говори так, папа, ты ничего не знаешь!

Они смотрели друг на друга.

– Он не женат, папа. Никогда не был женат. Он сказал, что искал меня всю свою жизнь.

– Всю свою жизнь! – передразнил Министр. – Сколько ему лет-то?

– Сорок восемь.

– Сорок восемь! – хмурился Сергей Тимофеевич. – В твоем институте ошивается?

– Нет. Я хочу его пригласить завтра, можно? Жалко мама в больницу попала. Вот бы она обрадовалась. Я ей давно все рассказала, – счастливо заулыбалась Ирка.

Сергей Тимофеевич ничего не ответил. Он тяжело поднялся из-за стола, собираясь уходить к себе, Ирка встала за ним.

– Папа, ну что, можно? Мы завтра вместе придем?

– Можно! – устало кивнул Сергей Тимофеевич и медленно пошел наверх в спальню.

38

У Сергея Тимофеевича просторный кабинет на Старой площади, с видом на сквер. Машины давно по центру не снуют, только правительственные очень редко пулей проскакивают. Повсюду оленьи упряжки толпятся, правда, под землей гудит тесными вагонами трудолюбивое метро. Метро самый главный, самый надежный и самый народный вид транспорта, трамваи с троллейбусами, конечно, тоже выручают, но только все меньше с каждым годом они на столичных магистралях оленьим упряжкам и самокатам проезд загораживают. А метро уже от Серпухова до Коломны протянули и дальше во все стороны подземка понеслась: Егорьевск – Ногинск – Александров – Кимры– Дмитров – Клин – Волоколамск – Можайск – Обнинск, – все глубокими тоннелями изрыли, а значит, и оленям с самокатами простора больше!

В Министерство Обороны Министр взял замом Конопатого. Хоть и туповатый, но преданный, за двадцать лет ни разу гадости не сделал, хотя органавты его очень против Министра настраивали, верный мужик оказался.

– Если человек в тебе врага не ищет, веди его за собой, и ничего, что он таблицу умножения не усвоил, главное, на него в трудный момент положиться можно, потому как не предаст. А без умножения как-нибудь проживем! – наставлял Вожатый.

Многому Сергей Тимофеевич у Вожатого научился, многое на вооружение взял, и очень многое в жизни пригодилось. С тех пор как Сергей Тимофеевич принял командование Объединенными войсками, прошло без малого пять лет. Усталость за это время на Министра навалилась огромная. Работа, работа, работа, работа… Армейские дела отнимали практически все время, а приходилось по-прежнему вести космос и хоть изредка прогуливаться с внуком. Формально космическое ведомство возглавлял непутевый зам-Колька, но с каждым днем Министр все больше в нем разочаровывался. Глупый, дурак и уже со своим мнением лезет, а знаний нет, к тому же в последнее время разважничался.

– Откуда только у воспитанника детдома такая кичливость и зазнайство? – негодовал Сергей Тимофеевич. – Разве я когда-нибудь себе такое позволял? Этот выскочка больше важничает, чем в суть дела вникает! Никакого проку с него! – переживал Министр.

Руки чесались отправить зама-Кольку на экскаваторный завод. А тут еще Сергея Тимофеевича назначили Секретарем Совета Безопасности. В среду вместе с Вожатым в Кремле обедали. Вожатый много вспоминал, рассказывал, как начинал, как с врагами и с замаскированными предателями боролся, как первый раз самолично человека застрелил, что потом чувствовал, как страх переборол и веру в свое предназначение понял, как народ на подвиги повел.

– Устал я, Сережа, – под конец выговорил Вожатый. – Работаю много, а помощников нет. Сплю плохо, мысли путаются, одна на одну лезут, покоя не дают, перегрузка многолетняя. Разве что на тебя, Сережа, могу положиться. Чувствую, что ты свой, не подведешь, тебе одному верю, – и внимательно, без улыбки, посмотрел Министру в глаза.

– Рад стараться! – торопливо отчеканил Сергей Тимофеевич.

– Хватит дурачиться, говори нормально! – отмахнулся Вожатый, – со мной эти штуки брось! Мы, Сережа, с тобой по душам общаться должны, а не очки друг другу втирать, согласен?

– Согласен.

– Ты же не дурак, вижу. И из меня дурака не делай, а то – прибью!

Сергей Тимофеевич похолодел.

– Шутка! – усмехнулся Вожатый. – Сколько тебе лет?

– Пятьдесят три.

– Молодой. Тебя работой не испугаешь. Я в твои годы мог горы своротить. – Вожатый задумался. – По-другому бы ничего не получилось, – тихо добавил Он. – А сейчас, чтобы пожить на денек подольше, мне больше отдыхать положено, с книжкой в постели нежиться или в бассейне с минеральной водой киснуть. Для меня, Сережа, каждый день – богатство! Значит, тебе за меня и вкалывать. Ну что, готов? Будешь помогать, не забоишься?

– Буду! – вставая, подтвердил Министр.

– Вот и договорились! Итак, с этого дня возлагаю на тебя обязанности Секретаря Совета Безопасности. Второе лицо в государстве будешь. Вто-ро-е! – многозначительно протянул Вожатый. – Иди, трудись!

39

Николай Иванович не любил пиджаки. Поверх теплого, крупно вязанного свитера носил толстую кожаную куртку, а на голове кепку. Сегодня, правда, пришлось нацепить под свитер галстук.

– Душилка! – называл его Николай Иванович. Но без душилки в этот раз не обойтись, к Министру вызвали.

С тех пор как Николай Иванович принял руководство Лунным проектом, многое изменилось, прежде всего отношение к рабочему люду. Кормить стали лучше, спецовки выдавали удобные, добротные, слесарный инструмент качественный, и в каждой бригаде свой инструментарий завели – железный шкаф под замком, чтобы плоскогубцы с молотками бесхозно под ногами не валялись и чтобы никто ничего не спер. В городе за счет предприятия выстроили четыре детских садика, ясли, молочную кухню, школу и закрытый бассейн с тренажерным залом. По праздникам, на торжественных собраниях Иваныч лично вручал передовикам подарки – кому велосипед подарит, кому часы настенные с бесшумной кукушкой, кому одеяло шерстяное, теплое-претеплое, кому книги, правда, из-за книг у Николая Ивановича случился неприятный разговор с представителем органавтов:

– Что, блядь, расчитались?! Вам, блядь, работать активней надо! А вы, блядь, за книги! Умничаете?!

– Ты, блядь, не шуми, блядь! Я, блядь, сам, блядь, как проклятый, блядь, въебывал! – возразил органавту Николай Иванович и резко продолжал:

– Ничего плохого, блядь, в книгах, блядь, нет! Они же, блядь, у нас, блядь, в государстве изданы, не в Америке, на хуй!

Больше к этому разговору не возвращались, и книги потихоньку стали расходиться. Иногда и Николай Иванович секретаршу просил на ночь страничку-другую перелистнуть, пока задремлет. Под книгу всегда засыпалось приятнее.

– Все в тебе хорошо, Николай Иванович, – говорил Сергей Тимофеевич. – Одно плохо, очень крепко ты материшься!

– А они, товарищ Министр, без мата не поймут. Не доходит, – пожимая плечами, отвечал Николай Иванович. – У вас, товарищ Министр, ко мне претензии по работе имеются?.. – он хотел добавить вездесущее «блядь», но сдержался.

– По работе у меня к тебе претензий нет, – ответил Сергей Тимофеевич. – Справляешься.

Лунный проект подходил к концу, усовершенствованный, доведенный до ума Луноход гонял по «Новой Луне» и днем и ночью. Грузовая модель с легкостью перевозила тяжести, до одиннадцати тонн в кузов накладывали! Другая, пассажирская, могла доставить к месту дислокации отряд космонавтов количеством до двенадцати человек, помимо них в кабине находились пилот, то есть водитель Лунохода, радист-механик и органавт с оружием. Без органавтов в космосе тоже не обошлось – порядок! В экстренном случае органавт мог заменить водителя и подсобить механику. Это тоже была заслуга Николая Ивановича.

– А то сидят, блядь, губки бантиком, еле дышат! У нас, блядь, на Луне, блядь, каждая рука на учете!

В официальных документах органавт значился как запасной пилот. Николай Иванович настоял, чтобы космические органавты кроме оружия как минимум двумя толковыми специальностями владели.

– В космосе, блядь, человека застрелить в последнюю очередь потребуется, а болты закрутить или свет, блядь, в кабине наладить – дело первой необходимости! – в сердцах доказывал он.

Двадцать на совесть испытанных, обкатанных Луноходов необходимо было отправить в космос. Первую машину планировали доставить на Луну как и рассчитывали, приурочив к Чистому Дню – Дню Рождения Вожатого.

После осмотра и испытаний Вожатый остался очень доволен: и грузы тяжелые куда положено довезли, и с пассажирами на полной лунной скорости погоняли, и все ребята целы-невредимы, правда, один нос расквасил, когда из кузова Лунохода в атаку выпрыгивал, а главное, портреты на блестящем корпусе удачно получились, стильно, порадовали Разнокомандующего. Приятно было видеть с каждой стороны машины приветливое лицо Вожатого, пронумерованное внизу чуть заметным классификатором Минспецинформа.

Взглянув на свой портрет в космическом скафандре, Вожатый усмехнулся:

– Похож! Это чтобы инопланетяне меня перепугались – а вдруг приеду! – шутил Он.

После испытания Министр устало сидел в своем служебном кабинете под огромным, во всю стену, портретом Высшего Разнокомандующего, запечатленного в военной парадной форме с золотыми погонами и бриллиантовыми орденами. На фоне выразительного портрета кисти классика живописи Нагабелдяна утомленный Сергей Тимофеевич выглядел простоватым и не таким внушительным. На показательных испытаниях Министр перенервничал и никак не мог успокоиться. Ему еще предстояло поблагодарить разработчиков, заглянув в секретное КБ на Мытной, а потом торопливо мчаться в Барвиху. В восемь на дачу приедет Ирка с будущим мужем.

– Ну, что, пора ехать, – вздохнув, сказал Министр и встал.

40

Сергей Тимофеевич недовольно поглядывал на часы. Было почти восемь вечера. Он ждал дочь. Стол был скромно сервирован под чай. Пирожные, фрукты и сушеные экзотические сладости Сергей Тимофеевич распорядился не ставить – еще неизвестно, что из разговора получится. Левку ординарец только-только привез из уголка Дурова и возился с ребенком в детской, на втором этаже. Не надо, чтобы мальчик при разговоре взрослых присутствовал. Министр неторопливо расхаживал по комнате. Он снял маршальский мундир и надел свободный парусиновый костюм, не хотел смущать будущего зятя.

«Может, в этот раз Иркин брак сложится, – думал Сергей Тимофеевич. – Ведь девка хорошая, не подлая, любящая!»

Он жалел свою Ирочку, мечтал, чтобы жизнь у дочки в конце концов наладилась. С прошлым, Володей, было не все гладко, ленивый, амбициозный, абсолютно никчемный тип. Маленького Левку он однажды побил.

– За непослушание надо с детства наказывать, а то, когда вырастет, на голову сядет! – излагал супруг.

После этого случая дед забрал внука к себе, а с Володей прекратил всякое общение. Ирка прожила с мужем еще полгода и как-то вечером приехала к родителям в Барвиху и осталась.

– Не могу с ним больше! – пожаловалась она матери и взахлеб разрыдалась.

– Намаялась с негодяем! – ворочаясь на постели, жалел дочь Сергей Тимофеевич.

Министр не спеша налил в чашку свежезаваренного жасминового чая и, откусив шоколадный грильяж, в котором ни за что не мог себе отказать, стал не торопясь прихлебывать. Нравился Сергею Тимофеевичу этот твердый хрустящий грильяж, Министр мог полкило за вечер умять, исключительные конфеты – «Красный октябрь!». Он развернул уже третью и отхлебывал подостывший чаек. Ирка все не ехала, мысли Министра вернулись к работе. Сегодня он освободил зама-Кольку от обязанностей руководителя космического ведомства и определил директором экскаваторного завода:

– Пусть экскаваторы строит, мелиорацией земель занимается. Мелиорация тоже дело ответственное, от мелиорации наши урожаи впрямую зависят. Может, на гражданке сумеет себя с хорошей стороны показать. Может…

Да только знал Сергей Тимофеевич, не удержится Колька-зам на экскаваторном, выпрет его Караваев, он лоботрясов на дух не переносит. Строгий мужик, никому поблажек не дает, как пить дать, выгонит выскочку Кольку. Ну и черт с ним!

– Где же Ирка?! – поглядывая на двери, забеспокоился Министр.

За окном послышался звук подъезжающей машины, и не одной. Сергей Тимофеевич насторожился: – Что за сюрпризы?!

Яростно скрипнули тормоза, потом хлопнуло сразу несколько дверей, и отчетливый топот бегущих ног развеял всяческие сомнения. Министр ясно видел, как в окнах замаячили тени рослых органавтов из спецохраны, он чувствовал, как они окружили его угловатый патриархальный дом, рассыпались по просторному парку, слышал, как жалобно повизгивают цепные псы, предчувствуя недоброе, различал, как чьи-то крикливые голоса, ближе к гаражам, что-то властно спрашивали у растерявшихся дачных охранников, и снова эти бoрзые шаги, уверенные, непримиримые. Краем уха Сергей Тимофеевич уловил, как Левку укладывали в постель, как внук хохотал, капризничал, не желая ложиться. Его звонкий голос раздирал деду сердце и звал поцеловать. Министр представить себе не мог, что когда-нибудь придут и за ним. Он давно считал себя неприкасаемым, вне круга, вне подозрений. Маршал повернулся спиной к входу и расстегнул ворот рубахи. Душно! Он отчетливо слышал их шаги. Шаги, шаги!

– Да черт с ними, пусть забирают! Хорошо, что Клавы дома нет, – вспомнив про больную жену, вздрогнул Сергей Тимофеевич.

Министр озлобленно напрягся, вслушиваясь в проклятую тишину, от которой становилось жутко, и снова эти шаги! Шаги, шаги! Идут! Командующий зажмурился.

– Папа! – пронзил комнату голос дочери.

Министр не шелохнулся.

– Папа, это мы приехали.

Сергей Тимофеевич резко обернулся – посреди столовой стояла Ирка, а рядом с ней, бережно поддерживая дочь за локоток, возвышался Фадеев.

– Ты как здесь?! – оторопел Министр.

– Здравствуйте, Сергей Тимофеевич, – первый раз в жизни Фадеев назвал его по имени и отчеству. – Извините, что опоздали, – подходя ближе, проговорил Редактор. – Не мог из Кремля вырваться. Не обижайтесь! – и протянул Министру сухую сильную ладонь.

– Это мой Саша, папа! – улыбаясь, проговорила Ира и прижалась к мягкому плечу Фадеева. – Я его так люблю!

41

Хаз лежал на кровати, уставившись в зеркальный потолок, и любовался своим голым, совсем не одряхлевшим для неполных шестидесяти, а скорее спортивным торсом. Через отражение в зеркале он самодовольно оглядывал спальню из желтоватой карельской березы, китайские кремовые ковры из шелка, с пышными пунцовыми розами, но больше всего он радовался ей, ненаглядной черноволосой красавице.

– Чиравница! Лейла! – вздыхал он.

Нина расчесывала густые, чуть вьющиеся волосы, спадающие ниже талии. Балерина сидела перед туалетным столиком, совершенно голая, обворожительно манящая, соблазнительная, сочная, как созревший у моря персик!

– Чуда! Чуда! – приговаривал Хаз, продолжая платонически любоваться.

– Иды суда! – поманил девушку пакистанец. Загадочно улыбаясь, Нина обернулась, встала и пришла к нему на кровать.

– Ласкай меня, любимый! – прямо в ухо прошептала девушка и долгим поцелуем прильнула к Хазу, который, закрыв глаза, гладил ее бархатное, белоснежное тело.

– Лейла! Лейла! – сквозь поцелуи повторял он. Нина была все ближе и ближе, все горячее, все слаще! Хаз прижал ее изо всех сил, откинул с лица черные пряди волос и хищным поцелуем впился в сладкие девичьи губы, потом в шею, потом целовал грудь, живот, ниже, и ниже, и ниже… Нина отдавалась Хазу горячо и страстно, извивалась змеей, возбуждала возлюбленного вскриками и смелыми прикосновениями, так, что миллиардер стонал и плакал, кончая в ее обжигающем желаньем дыхании, а она билась в его цепких руках, вырывалась и просила:

– Еще, любимый! Еще! Еще!!!

За такую женщину, за свою ненаглядную Нину он был готов на все. Сегодня Хаз принес ей подарок – бесценный рубиновый гарнитур, состоящий из ослепительного колье, массивного, пронизанного чешуйчатым золотом браслета, чересчур объемного перстня с высоким, виртуозно ограненным искрящимся красным кристаллом, и сережек, спадающих витиеватыми гирляндами, пронизанными отблесками заката. Это была необыкновенная вещь, непривычная для утонченных ценительниц Cartier или переливчатого Sсhopard. Пакистанец заказал этот набор у лучшего ювелира Бирмы, ювелира в пятнадцатом поколении, а каждый рубин подбирал сам, часами разглядывая на свету игру камней. Нина нацепила все сразу и, не одеваясь, красовалась перед Хазом, разрешая прикасаться к бедрам, целовать соски и гладить живот. В сумраке спальни рубины таинственно переливались. Любуясь подарком, девушка крутилась между зеркалом и мужчиной.

– Ну, как я? Как?! А? А?! Нравлюсь?

– Шахиня! – вздыхал Хаз. – Шахиня! Лейла!

Отражая приглушенный электрический свет, драгоценности на ее белоснежном теле играли, вспыхивая лучезарным огнем, завораживали, а балерина смеялась, кокетничала и закатывала глаза. Он притянул ее ближе и попробовал овладеть девушкой еще раз – не получилось. Перед сексом Хаз старательно втирал в головку члена маслянистые пахучие смеси, приготовленные на основе редких индийских трав, известных на Востоке своим сверхъестественным действием. Только с этими волшебными мазями у него наверняка получалось. Иногда за ночь он делал это целых два раза!

Усыпанная рубинами Нина неподвижно лежала на широченной кровати и ждала, когда Хаз перестанет ее домогаться. Чтобы не обнаружить слабость, миллиардер некоторое время возился рядом, а потом затих и чуть не заснул.

– Ну што, лубымая, поэдэм навэстым нашэго друга! – оставив бесполезные попытки овладеть женщиной, предложил Хаз и, набросив халат, вышитый сказочными драконами, ушел в ванную.

Другом Хаз называл Сына Вожатого.

42

В Архангельском ничего не менялось, очарование цветов и августовская истома заполнили все вокруг. Воздух был бесконечно прогрет солнцем, все благоухало и цвело. Было так хорошо, что хотелось превратиться в беззаботную бабочку и порхать над клумбами и лужайками.

– Что в мире, дорогой Хаз? – расцеловав пакистанца, спросил Сын.

– В мырэ, – ослепительно улыбаясь белыми, точно с картинки, зубами, отвечал Хаз, – тыхо. Лэто кругом. Лубов!

Они немного прошлись вдоль пруда.

– Сваришь кофе? – попросил Сын.

– Сдэлаю, обызатэлно сдэлаю! – подобострастно склонился Хаз. – Я вам и кофэ, и сладосты, и фрюкты сюшеные прывез, и фысташка ныжнэйшый из собствэнного сада, – гордо добавил он. – Фькюс – утoнченный, обызатэльно покюшайтэ, и дэвочки пуст пошолкают, полакамяца! Оны у вас самы, как фысташки, такиэ аппэтытныэ! – залился румянцем пакистанец.

Дорогой Сын кивнул:

– Угостим.

– Нэсы подаркы, Али! – высовываясь в открытое окно, выкрикнул Хаз. – Нэси скорэй!

Через минуту в гостиной стояли две плетеные корзины со сладостями, орешками, сушеным кишмишом, курагой и инжиром. Рядом лежал кофе. Пакистанец раскрыл упаковку.

– Понухайтэ! Самий лутший, ароматний, ныгдэ такой нэ найдош! Как пахнэт, э-э?! Как пахнэт?! – качал головой Хаз. – Понухайтэ, понухайтэ!

Все по очереди подходили нюхать, даже неприступная Нина не удержалась.

– Ну, говоры?! Как? – спрашивал Хаз.

– Пахнет! – смеялись красавицы.

– Благодат! – по-русски определил пакистанец. – Сэйчас будэм эго готовыт.

Недолго повозившись, Хаз поставил кофе на огонь. Ловко орудуя турками на раскаленном песке, он несколько раз приподнимал их, не давая напитку окончательно вскипеть и пролиться, и, подержав на весу, чтобы содержимое подстыло, ставил обратно. В конце концов, доведя кофе до кипения, Хаз одним движением подцепил все турки сразу и убрал с огня. Придирчиво вглядываясь в бурлящую кипятком струю, он разлил кофе огненно-горячим и дымящимся в крохотные фарфоровые чашечки.

– Ну што, всэм хватыло?

– Не всем! – раздалось несколько обиженных голосов.

– Тогда я ставлу эшо! – и снова принялся за дело.

Музы и Дорогой Сын были довольны. Всякий раз, когда Хаз появлялся в Архангельском, его просили приготовить кофе.

– Вот и второй порциа поспэл. Тобэ, тобэ и тобэ! – протягивал чашечки хихикающим красавицам обрусевший пакистанец. – Тобэ подлыть? А тобэ? – спрашивал он. – Тут эшо ест. На здорове! – изящно подавая напиток, кивал Хаз. – На здорове!

Кофе оказался терпкий и очень сладкий.

– Сахаром ныкогда кофэ нэ ыспортыш, – объяснял пакистанец. – У мэня дома всэгда с сахаром пют. Чем болше сахара, тэм луше.

– Только у тебя так вкусно получается! – похвалил Сын. – Мне никто вкуснее кофе не делал.

– С дэтства готовыт эго лублу, эшо дед учил – как молот, как варит, как разлыват и как пыт! А што ви смэётэс? – многозначительно выговорил Хаз. – Ви всэ нэправилно кофэ пёте, точно чай глотаетэ! А это – кофэ! Его кушат надо, смаковат, язычком под нёбом ласкат, чтобы усю тонкост у напытка принат, и радост, и блаженство!

– Как ты смешно говоришь – кушат! – улыбаясь, проговорила одна из девушек.

– Смишно?! – ухмыльнулся Хаз. – Я слова русский пока нэ всэ запомныл, постояно пютаю – кюшать-мюшать, балтать-малтать, зелень-мелень! – хитрил пакистанец. Ему совсем не хотелось затевать разговор с музами, сегодня ему нужен был только Сын. На днях миллиардер узнал, что Дорогого Сына Вожатый вот-вот объявит преемником. И он хотел еще больше расположить молодого человека к себе.

Любимому Сыну Хаз привез два чемодана одежды, самой разнообразной, и рубашки, и костюмы, и куртки, и трикотаж, и обувь, и ремни – все очень дорогой дизайнерской фирмы. Последние годы Сын предпочитал исключительно ZiLLi.

– Это мне? – кивнув на объемные чемоданы, поинтересовался наследник.

– Тэбэ, уважаемый! – подтвердил Хаз. – Ис Милана. Сам Жанино пэрэдал, очэн бэспокоица, чтоб на этот рас вэщи подошлы и, главноэ, понравылыс. А то в прёшлий рас кюртка замшивий мала оказалас! Жанино так расстроылса, дажэ эго дэтышкы расплакалыс! Одэжда чэловэка радоват должна, а нэ огорчат, особэно такых, как ви! Ви-то у нас в одэждэ лучшэ чем кто разбыраэтэс! Скоро модэлэры за совэтом к вам ездыт будут, такой у вас замэчатэлный фькус! Это всэ знают! – сюсюкал Хаз.

– Да, помню ту куртку, – вздохнул Дорогой Сын. – Мала оказалась, я ее Отцу подарил, Ему в самый раз пришлась. Правда, Отец иностранные вещи не любит. Может на охоту сгодиться.

Цокая языком, Хаз со всем соглашался. Сын раз без особого интереса взглянул на объемные чемоданы.

– Здесь полдня мерить надо, – заметил он. – Сегодня не стану, настроения нет. Может, завтра с утра…

– Как угодно, как угодно! – кланялся Хаз. – А эта… Распакуй! – приказал он слуге и сам принялся ворошить корзину, выкладывая на диван содержимое. – Вот, понухайтэ, совершэнно новий сорт кофэ, очароватэльный запах! Ви такой эшо нэ пробовалы, моэй мамочкэ нравица, а здэс чай зэлоный – восэм разновидностэй фьсяких, от очэн тэрпкого до кысловато-мэдового и эшо с розовамы лэпэсткамы. На рынкэ в Исламабаде брал у знакомого чэловэка, он всу жизн чаэм торгуэт, и отэц эго торговал и дэд, – объяснял Хаз. – Это товар! – восхищенно похлопывая пакеты с чаем, нахваливал пакистанец. – Каждый сорт свой нэповторымый прывкус имээт, нэ пэрэпутат, а этот обызатэлно на молоке завариват, безо всакой воды, «Масала» называэца, послэ нэго сэрце так и ходыт, так и поёт, а сны какиэ – ой-ой-ой! – качал головой Хаз.

– А вот, – поглаживая картонную коробочку, обернутую в пергаментную бумагу, ласково произнес пакистанец, – халва!

– Халва? – переспросил Любимый Сын.

– Да, халва. Ви эшо нэ пробовалы наша халва! – не уставал суетиться Хаз. – Бэз халва – нэт достойного чэловэка, ны уважэныя нэт, ны радосты, и празника задушэвного ныкогда нэ случица. Старыки без халва умират нэ хотат. А здэс – лукум, утром скюшал, словно дэвочку поциловал! Э-э! – не умолкал Хаз.

Четыре здоровенные чемодана с Louis Vuitton, Gucci, Lorа Рiano u Bottega Veneta с трудом запихнули во вторую машину. Они целиком предназначались очаровательным музам. На них, что ни надень, все было к лицу – молодость! Девочки не имели каких-нибудь особенных привязанностей и носили все подряд. Щеголяя друг перед другом нарядами, они хоть как-то убивали однообразное время. Здесь, в уютном белом замке, текла своя размеренная жизнь, нетронутая ни политикой, ни заботами, ни своевольными капризами природы.

«Оранжерея» – называл Архангельское Хаз.

Пока миллиардер делил между смеющимися девушками одежду, помогая примерять и одновременно советуя, кому что к лицу, Любимый Сын, усадив Нину в лодку, катал ее по озеру. Кроме них в лодке никого не было, Сын сам сидел на веслах, а балерина расположилась напротив, на корме. Обхватив деревянные борта руками, она немного откинулась назад. Ее черные волосы вызывающе диссонировали с белоснежным кружевным платьем и шляпой с широкими полями. Когда Нина сняла свою элегантную шляпу и грациозно встряхнула головой, волосы иссиня-черными локонами рассыпались по плечам. Они так переливались на ярком солнце, что невозможно было оторвать взгляд! Сын залюбовался:

– Какая ты красивая, Нина!

Нина ничего не ответила, чуть улыбнулась и подставила лицо под ласковое солнце. На ее слишком обнаженной груди яркими рубиновыми искрами вздрагивало замечательное ожерелье, подаренное любовником.

– Давно тебя не было, я уже начал тосковать! – тихо проговорил Сын и заглянул в глаза красавице.

– Я думала, в окружении стольких привлекательных женщин ты не скучаешь, – ответила Нина.

– О тебе думаю! – не отводя взгляда, сказал Сын.

Нина опустила ладонь в воду, вода, приятно журча, с каждым взмахом весла обдавала прохладой холеные длинные пальцы с благородным полупрозрачным маникюром.

– Смотри, какие красивые лилии! – сказал Сын, показывая на белоснежные цветы.

– А вон та, чуть розоватая, просто прелесть! – жеманно наклонившись вперед, указала балерина.

Сын резко развернул лодку, один гребок, и он уже срывал тот самый бутон, опустив руки в воду по локоть. Дорогой Сын насквозь промочил рукава рубашки, ему хотелось, не попортив, сорвать розовый цветок.

– Это тебе! – произнес он.

Нина поднесла лилию к лицу и, зажмурившись, понюхала. В этот момент она стала еще пленительней, еще желанней.

– Станцуешь мне? – попросил Сын.

Балерина не отвечала. Он положил руку ей на колено и несмело погладил. Глубокий разрез на юбке позволял свободно двигать рукой то верх, то вниз.

– Не надо, Хаз увидит! – взмолилась девушка. – Он меня убьет!

43

Во всем государстве были ликвидированы кафе, бары, рестораны, закусочные, рюмочные, даже привокзальные буфеты. Все, что можно было купить в окошечках моментального питания, – это безалкогольные прохладительные напитки, семечки, мороженое, ромовые бабы и булочки с маком за полторы копейки. Зато в каждом квартале появилась аккуратная «Кулинарная», совмещенная со столовой. Типовые общественные кулинарии-столовые во всех уголках России имели полностью идентичный внешний вид и внутреннее устройство: планировку, набор посуды, мебели, штор, объявлений, одинаковый ассортимент блюд и напитков. На праздники предлагалось пять дополнительных угощений, утвержденных Правительством.

– Не надо никого путать, засорять людям головы! – напоминал Вожатый. – Если на Камчатке будут угощать крабами, в Исфаре пловом, а в Венгрии подавать острый паприкаш, через год в государстве начнется полная неразбериха. Скажете, еда, ничего особенного, а вот хер вам! Еда очень важный элемент в жизни гражданина, и ест он не раз в год, как удав, а каждый день лопает. Любому человеку и завтракать, и обедать, и ужинать полагается. Люди у нас, не смотрите, что заебаные, в еде толк понимают, сразу разберут, где лучше готовят, а где – хуйня! На Калининском проспекте, у моста, столовка была, там – все несъедобное, отрава! А на Масловке, в подвальчике у Зины, вкуснотища, не оторвешься! По забегаловкам раньше каждый день мужики слонялись, закусывали, все подряд наворачивали, выясняли, где вкуснее. После обеда, как с папироской на лавку завалятся, так и начнут под домино рассусоливать, гастрономию обсуждать, до головокружения, до драки! Сначала о котлетах с борщами попиздят, дальше начальникам кости промоют, а потом станут существующий порядок ругать. И зачем это надо?! Поэтому мы все эти бессмысленные заведения закрыли, бары с ресторанами, и единый порядок питания по всей стране установили. Сейчас в любой столовой поел, рюмочку хлопнул, и никаких эмоций, везде все одинаково, хоть глаза закрой! Поэтому ни одной вредной мысли во время питания в голове не заведется. Куда ни зашел перекусить, не то что еда, стулья одинаковой обивкой встречают, а значит, и на душе у человека спокойно, никакая пакость не отвлекает. Почему я учу – врага в плен не брать, а сразу к стенке везти? А для того, чтобы вредных разговоров от врага не наслушаться, чтобы гражданин в правде государственной не усомнился, чтобы людей трудовых меньше искушений подстерегало! Жалко, что настоящих партийцев у нас недостает, чтобы населению головы прочищать, принципиальных товарищей маловато. Смотришь, вроде с виду и ничего, и объективка хорошая, и работает много, и это сделал, и тут справился, а как выдвинешь на ответственный пост, чуть присидится, чуть приработается, зажиреет – и уже на лиризм тянет, и никакой идеологии! Один Фадеев дисциплину держит, хоть и человек говно.

– В природе разные болезни случаются, – продолжал Вожатый, – то сердце схватит, то желудок, точно половую тряпку, вывернет, да так, что морда зелеными пятнами покроется, то радикулит в самый неподходящий момент стрельнет, ни согнуться, ни разогнуться, ни вперед, ни назад, словно тебя гадюка парализовала, или вдруг железа какая закупорится болью нечеловеческой. Но все эти болезни ерунда! Самые страшные у нас в голове заводятся, сознание будоражат. Болезни мозгов лекарствами не лечатся. Втемяшил себе в голову, что прав, что знаешь, как надо, и хоть кол на голове теши, хоть молотком дубась, не выбьешь! Помню, когда я казино разогнал и карты игральные запретил, долго еще по подпольным квартирам рулетку гоняли, а почему? Голова! Все она, бестолковая! – вздохнул Вожатый.

– На Подземку тогда игроков грузовиками возили, пока под ноль всех деляг не уничтожили. Академик Цендер уговорил троих катал ему отдать, для проведения научных опытов. В Туапсе, в школу будущего повез, хотел их инстинкты изучить, понять, как мозги у них картежной игрой поражены и что с ними, с виртуозами колоды, можно придумать. Академик то голодом жуликов морит, то жаждой испытывает, то обыкновенного сна лишает, а они, паразиты, чуть ученый отвернется, сразу к картишкам тянутся, играть хотят, а ведь знают – что запрещено! Год с ними как с писаной торбой Цендер возился, все что угодно обещал, только бы добровольно от карт отказались: и выпивку, и женщин, и рыбалку – а, блядь, нет! Ни хера у него в Туапсе не получилось! Когда мне через год о результатах эксперимента докладывал, чуть не расплакался от досады, – вспоминал Вожатый. – Академик, а дурной!

– Ты, Цендер, не так им про карты объяснял, говорю, неправильно акценты расставил. Смеются они над тобой, умником сентиментальным, и по ночам на тебя дрочат! Послал к нему на помощь Фадеева.

Он, как в комнату этих бездельников шагнул, одного прямо с порога, точно куль с дерьмом, из нагана изрешетил, всю обойму в дармоеда ушастого захерачил! А потом на глазах у остальных велел органавтам у застреленного голову отрезать. Вот это было зрелище! Это тебе, брат, не какой-то «Крестный отец» по телевизору!

«Смотрите, бляди! Если карты не бросите, что с вами сделаю!» – лютовал Редактор.

Потом этой головой органавты на школьном стадионе два матча отыграли. Крепкая голова у преступника оказалась! Через год Цендера спрашиваю: «Ну что, как твои игрочки поживают, поигрывают?» «Что вы! – замахал руками Цендер. – И не притронутся! Такие ребята золотые и безотказные оказались, словно их кто-то подменил!»

– Потому что объяснили тварям доходчиво, в этом секрет! – ухмыльнулся Вожатый. – Вот я и говорю, людей надежных, преданных, на земле все меньше становится, положиться не на кого! А страна великая, а Я все сам да сам! Трудновато.

44

Вожатому делали педикюр, он задумчиво смотрел через голову мастера на благоухающие цветением липы. Лето в самом разгаре. Буйство зелени, жужжание насекомых, ласкающий теплый ветерок. Вчера Он заменил в резиденции обслугу – надоели до невозможности! Просыпаясь каждое утро, Вожатый слышал с улицы треп садовников и охранников, расставленных вдоль газона.

– Хуже собак! – выругался Он и приказал всех разогнать, а заодно и шоферов, вечно сующих нос куда не следует, а за ними и официантов суетливых, а потом и громко вздыхающих, неповоротливых уборщиц, постоянно забывающих протереть пыль за диваном!

– Новый штат за два часа не наберут! Сегодня первый день без дармоедов тишиной наслаждаюсь! Побуду денек-другой один. И хорошо, чуть дух от пустозвонов переведу.

В это утро Вожатый выглядел замечательно.

– Первый раз за всю жизнь по-настоящему выспался – вот что такое тишина: умиротворение, покой! Весь мир ожил, а раньше ничего вокруг не замечал, ничего не слышал, кругом пиздеж стоял! – обращаясь к Доктору, жаловался Вожатый.

– Вот и отлично, – поддержал Доктор. – Даже я от них подустать успел. У меня хоть дом подальше, а разговоров и там хватает. Позавчера двое траву косили, чего только не наслушался – та, та, та, та, та!!! Как пиявки, языками друг к другу присосались, никакого спасу нет!

Вожатый кивнул.

– Окно откроешь, – и пропадите вы пропадом! – гундосят без умолку, – продолжал Доктор. – Какая уж тут тишина!

– Да, нелегко за тишину бороться, очень нелегко. Повсюду пустозвоны замаскировались, – подтвердил Вожатый.

– Так что и меня замучили, – говорил Доктор, – здорово, что Вы их к чертям прогнали. Пока новых наберут, пока они пообвыкнутся, освоятся, месяц, а может, два пройдет, но потом все равно, разгалдятся, посмотрите!

– Точно, – подтвердил Вожатый, – проверенное дело. Надо всех периодически – на хуй!

– Как круговорот воды в природе, – с улыбкой добавил Доктор.

– Охрану вместе с парковыми рабочими тоже выгнал, и эти говорливые, пожрать и языком почесать – больше ничего не надо! Смысл жизни в разговорах нашли, как в том анекдоте: «А поговорить?» Помнишь?

Доктор заулыбался.

– Теперь будем с тобой в тишине сидеть!

– Не думали набрать охрану из женщин? – предложил Доктор.

– У одного уже была охрана из баб, трое забеременело. Вот тебе и охрана! – хмыкнул Вожатый. – Ладно, пойду пройдусь, ты тут сам без меня прохлаждайся, а мне свежим воздухом дышать положено, а потом – бассейн.

45

Фадеев достал высокую медную турку и решил сварить себе и Доктору кофе. Миниатюрная плитка стояла тут же на террасе. Как делать кофе, Редактор подглядел у Хаза и за пару месяцев превратился в заядлого кофемана. Он делал кофе исключительно, как будто всю жизнь только этим и занимался. Смышленый! Сначала Редактор не торопясь смолол кофейные зерна на медной ручной мельнице, добавил туда, как советовал пакистанец, пару зернышек пахучего кардамона, что придавало напитку неповторимый вкус, потом залил в турку чистейшую антарктическую воду и поставил на раскаленный песок.

– Уже подходыт! – по-хазовски приговаривал Фадеев.

Доктор сидел в кресле-качалке и щурился на летнее солнце, слепившее дворец через широкие, во всю стену, окна. Он слегка покачивался, мелодично поскрипывая сухой плетеной лозой, из которой было сделано кресло-качалка, и наблюдал за товарищем.

– Приятно пахнет! – потянув носом, отметил Доктор.

– Заканчиваю, заканчиваю! – пообещал Фадеев.

– А где Сам?

– В «Красном море» с Натальей Сергеевной плавает. Вожатый теперь без нее ни шагу.

– Это хорошо! – пожимая плечами, проговорил Доктор. – Уж лучше пусть со своей Наталочкой в бассейне дельфина изображает, чем нам голову морочит!

– Вконец заебал! – не удержался Фадеев. – Вот, пожалуйста! – переливая кофе в чашечку и передавая товарищу, сказал Редактор.

Потом налил себе и уселся напротив. Доктор пил медленными глотками, смакуя. Фадеев выпил быстро и подлил себе еще.

– В турке на четыре порции, тебе налить?

– Не надо. Сердце берегу.

Фадеев выпил вторую чашечку.

– В январе у Хаза юбилей, шестьдесят отмечать будем, – напомнил Доктор.

– Я бы ему, вору, юбилей в Подземке отметил! – хмуро отозвался Фадеев. – Хитрый он, морда пакистанская. За наш счет так обогатился, пиздец! За что его только Вожатый любит. Я бы его, хитрожопого… – и он с ненавистью посмотрел на соседа. – И ведет себя, как хозяин! Рассуждает, руками водит, надувается.

– За столько лет при власти повадкам вельможным выучился, посмотришь – будто принц какой, – согласился Доктор. – А сам – мудак мудаком, до сих пор деньги на счетах пересчитывает!

Фадеев не отвечал.

– Вожатый ему наверняка царский подарок сделает. А мы что?

– Мы люди маленькие, – отмахнулся Редактор.

– Маленькие не маленькие, а подарок делать придется, на всякий случай, не дай Бог, обидится, паскуда!

– Рано пакистанцу на нас обижаться! – хитро подмигнул Фадеев. – Мы ведь друзья, – и заговорщицки добавил, – пока друзья.

Доктор не спеша цедил кофе и не отвечал.

– У меня при Подземке цех ювелирный работает, – продолжал Фадеев. – Собрал я там человек двести талантливых парней. Они из серебра древнерусские вещицы шуруют, один в один, комар носа не подточит! С эмалью делают, и простое серебро, и дутое, и с чернью, и с позолотой, закачаешься красота какая! Чекухи, металл клеймить мы еще год назад опробовали, сейчас любой именник тебе жахнем, хочешь – Овчинников, хочешь – Карл Фаберже, хочешь – братья Грачевы. Вот и Хазу какую-нибудь серебряную хрень изобразим: или ладью под фрукты затейливую, или кубок с крышкой, весь в филигранной работе. Хаз русские шедевры уважает. Я с Оружейной Палаты на образцы гору добра перетаскал, чтобы ребята точные обмеры сделали и все до мелочей совпадало. А ювелиры мои – просто молодцы, потренировались с месяц и пошли клепать. Получается даже лучше, чем в оригинале, вот что значит современная технология!

– Технологии технологиями! – потянулся Доктор, – но вещь-то новодельная будет, сразу в глаза бросится, что подделка. А пакистанец, сам знаешь, какой капризный, ему старину подавай!

– Старину! – хмыкнул Фадеев. – Зароем это серебряное корыто в землю. Месяцок-другой оно под дождиком полежит, в сырой землице потомится, а лучше на то место еще и нассать, чтобы как следует серебришко пробрало. Отлежится, соками родимыми пропитается и превратится в самую что ни на есть старину, в твой любимый ХVIII век, и ни за что от оригинала не отличишь! Хоть куда ее показывай, ни один эксперт в подлинности не усомнится. Я уже таких опытов хер знает сколько переделал, не дурак же, понимаю, что ошибаться в таком деле нельзя. Главное, что по художественному исполнению охуительно получается. Мастера великие мои парни, это главное! Начеканим такого говна и по всему свету раздаривать будем, и экономия, и венценосным мудилам приятно. Завтра тебе в подарок что-нибудь принесу.

– Я что, тоже мудло?! – встрепенулся Доктор.

– Да это я так, к слову!

– Ладно, тащи! – разрешил он.

– А Хаз, по-моему, страшной болезнью болен, неизлечимой, – заговорщицки сказал Фадеев и опять подмигнул. – Только никто об этом, кроме нас с тобой, не догадывается.

– Может, и болен, – отставляя пустую чашечку, ответил Доктор. – С людьми болезни в самое неподходящее время случаются.

– Наставник Москвы, помнишь, какой здоровяк был, а не уберег Бог, окачурился! – вспомнил Редактор.

– Не уберег! – согласился Доктор и закурил.

Они с минуту молчали, глядя друг на друга.

– Слышал, что сынишка за хазовской балериной увивается? Проходу ей не дает?! – спросил Фадеев.

– Знаю! – кивнул Доктор и стряхнул в инкрустированную пепельницу пепел.

– С каждым разом все больше ей знаков внимания оказывает, – продолжал Фадеев. – Хаз пока не врубается, что происходит, музам шмотки раздаривает, радуется, мудозвон, а Нинка с наследником в лодке по озеру путешествует.

– Хаз от нее ни за что не откажется, – заметил Доктор. – Ни за какие коврижки! Двух головорезов к ней приставил, чтобы стерегли.

– Головорезов! – хмыкнул Фадеев. – Камеру надо было к жопе пристегнуть, а потом просмотреть. А он за деревьями леса не видит, этот Хазмаз!

– Мы Дорогого Сына никому обижать не позволим, – очень серьезно проговорил Доктор. – Никому!

46

Вожатый вызвал Пасохина. Время на часах было девять, ужин давно убрали, а архитектор все не шел.

– Где Пасохин?! – раздраженно спросил Вожатый в телефонную трубку. – Нашли? Ну?!

В трубку что-то обстоятельно отвечали.

– Понятно, понятно! – получив разъяснение, удовлетворился Вожатый.

За столом сиротливо стояла нетронутая тарелка архитектора.

– Вы его не беспокойте, пусть в себя приходит! Пускай отлежится как следует, если необходимо, пригласите врачей, – закончил Он и положил трубку.

– Что с ним, заболел? – участливо спросила Наталья Сергеевна, которая тоже с нетерпением ждала Пасохина.

– Напился в стельку, лыка не вяжет! У гениев такие срывы периодически случаются. Как гений, жди от него чудачеств – то напьется до невменяемости, то в окно от чужой жены выпрыгнет, ноги переломает, а то в дамской одежде на каблуках вышагивает: «Здравствуйте, я ваша тетя!» – и такие находятся! – со вздохом разъяснил Вожатый. – Пасохин тоже слабак оказался, мозговой нагрузки не выдерживает, в конце концов его на стакане клинит. Если начнет пить-гулять, за уши от бутылки не оттянешь. Потом неделю болеть будет, это известно! Ну да ладно, потерпим, правда, Наташенька? Пасохин-то у нас один, – миролюбиво закончил Вожатый.

– Он хороший! – ласково отозвалась Наталья Сергеевна. – Пирожные можно убирать, а фрукты пока оставьте! – подсказала она нерасторопному официанту.

Новая прислуга никак не могла освоиться в доме.

– Мне очень Пасохинские сады понравились, прямо изумили, – продолжала Наташа, – только он мог такое чудо выдумать!

Автобусы, тяжелые грузовики, трактора, бронемашины так засрали выбросами отработанных газов атмосферу, что в безветренные дни в Москве становилось трудно дышать. С каждым днем транспорта в городе делалось больше и больше. Вожатый велел на окнах городских домов вывешивать ящики с цветами: растения, хоть и маленькие, а кислород регулярно вырабатывали, но это не спасало, цветы вяли, рассада на клумбах чернела, слишком большое содержание СО и тяжелых металлов присутствовало в воздухе. Чтобы лучше организовать сообщение, интенсивно строились широченные транспортные артерии и грандиозные многоярусные развязки. Вырубая под корень лирические московские бульвары, уничтожая многовековые скверы и тенистые парки, неумолимо шагала всеразрушающая строительная техника: экскаваторы, грейдеры, катки, асфальтоукладчики. Собственно Пасохин и запроектировал основные столичные развязки и скоростные магистрали, обетонил и заасфальтировал тысячи тысяч квадратных километров, а сколько еще местных проездов понаделали? Когда архитектор впервые услышал, что он самый отчаянный вредитель и что это он всю живую природу в Москве погубил, искренне рассмеялся:

– Так сажайте больше деревьев, вот проблему нашли!

– Куда же мы их садить будем, когда везде асфальт и эстакады бетонные? На голову себе?!

Тут-то и придумал Пасохин подвесные сады над Москвой. Теперь над каждой дорогой деревья зеленели! На каждом уличном фонаре по штамбовому деревцу расцветало, над всяким дорожным знаком куст многолетний топорщился, над сложнейшими перекрестками и невероятными кольцеподобными площадями в шахматном порядке, чтобы солнце вглубь проникало, целые перелески на металлических конструкциях зашелестели. По удобным лесенкам поднимались туда горожане, прогуливались с детьми и сослуживцами, целовали ненаглядных возлюбленных. Среди деревьев отлично уместились детские площадки, крутились беззаботные качели с каруселями, рядом сколотили деревянные песочницы – куличи дошкольникам лепить, и живому уголку с пушистыми зверями, деткам на радость, место нашлось. Повсюду скамеечки для отдыха заботливо расставили – красота! А кислорода в городе столько стало – хоть обдышись! Особенно хорошо было весной, когда цвела сирень. Тимирязевцы ко Дню Великой Победы вывели особый вид плакучей сирени. Белые, сиреневые, фиолетовые и красные соцветия на одном растении завивали гирляндами края подвесных садов, кудрявились над Москвой и по-настоящему восхищали. А запах?! Нет ничего лучше запаха благоухающей в средней полосе России сирени. В кои-то веки на рассвете зазвенел в гуще подвесных садов-парков соловей, залился переливами! Появление в городе птиц не прошло незамеченным. По распоряжению Вожатого школьники смастерили и расставляли на подвесных скверах миллионы скворечников и дуплянок. Чуть солнце, со всех сторон наваливались птичьи распевки, щебетание, попискивание, тютюканье, трели задорные, мамочка дорогая, как хорошо!

– Молодец Пасохин! – похвалил Вожатый. – Такую радость людям устроил! – и представил архитектора к награде.

Помимо правительственной награды Пасохину подарили особняк за городом в Серебряном Бору и автомашину «Победа» персональной сборки, директор Горьковского завода лично «Победу» в Москву пригнал. Тогда же Пасохинских детей зачислили в привилегированный детсад, а его самого пожизненно прикрепили к Столовой лечебного питания. Пусть гений организм укрепляет, здоровьем запасается.

Дети у него, погодки, росли одаренные, мальчик и девочка. С малолетства отцу помогали, сначала просто раскрашивали, когда еще в детский сад ходили, а потом, по окончании начальной школы, и проектировать самостоятельно научились.

– А говорят, что на детях Бог отдыхает, что только внукам от нас мозги передаются, – высказался Доктор.

– Опять все наврали! – вспылил Вожатый.

– Это как воспитывать, – заметил академик Цендер. – Дети в нашем государстве все талантливые, надо только помочь талантам раскрыться.

47

Фадеев расставил на доске шахматные фигуры и жестом показал, что все готово к игре.

– Ну, ходи! – махнул Вожатый.

Редактор пошел. Первые десять ходов заученно следовали один за другим. Фадеев, нахмурившись, задумался.

– Смотри-ка, мыслит!

– Когда ни вас, ни нас не будет, думаете, удержится в государстве порядок, не переколотят ваши скульптурные монументы? – заложив ногу на ногу, спросил Доктор.

– Кроме смутных воспоминаний и вздора мало что от нас останется, – с сожалением ответил Вожатый. – Мы только в своей жизни сильны, и то за нее до одури бороться приходится. А завтра сдохнем, и управлять страной станут другие. Малышня подрастает, скоро они миром командовать начнут, по-своему. Как мы с тобой ни стараемся, ничего им не пригодится. Закон!

Игроки сделали еще несколько ходов. Фадеев сосредоточенно изучал позицию. Вожатый встал и начал разгуливать по комнате. Доктор, зажмурившись, пригрелся на солнышке и, казалось, заснул. Огромные двери на террасу были распахнуты, и теплый ветерок, бережно касаясь штор, скользил по коврам, пеленал украшенные благородным хрусталем люстры, пронизывал беззаботной свежестью людей.

– Вам шаг! – объявил Фадеев.

Его противник находился в противоположном конце комнаты у огромного аквариума, разглядывая пузатых золотистых рыб, иногда он слегка постукивал по стеклу, пытаясь испугать самых ближних.

– Король Е-6, – не отрываясь от аквариума, произнес Вожатый.

Фадеев смотрел на доску и понимал, что отчаянные попытки атаковать ни к чему не приводят, а еще больше ослабляют его и без того невыгодную позицию.

– Лучше сдавайся! – не отрываясь от удивительных рыбок, посоветовал Вожатый. – Через три хода тебе пиздец!

На мгновение воцарилась тишина.

– Сдаюсь! – со злостью опрокидывая фигуры, выкрикнул Фадеев и, подскочив, выбежал на улицу.

За долгие годы ему удалось выиграть всего четыре партии.

– Почему вы запретили шахматы? – успокоившись и вернувшись в дом, спросил он.

– Чтобы мозги побольше отдыхали, поменьше по мелочам напрягались. Нам голова не для шахмат, для дела необходима.

48

Клавдию Ивановну хоронили тихо, без помпы. На Новодевичьем. У могилы застыли Сергей Тимофеевич и Фадеев, крепко обхвативший беременную Ирку, которая беззвучно рыдала и время от времени звала:

– Мама! Мама!

В стороне стоял подтянутый Конопатый в генеральской форме Объединенного штаба Армий, а чуть дальше – невзрачный Николай Иванович в своей потасканной кожаной тужурке. Ветер трепал непокрытые головы, только Ирка была закутана в шерстяную черную шаль. Было не холодно и ясно, где-то недалеко, за тополями, хрипло каркали вороны. Местечко на кладбище выбрали хорошее, рядом с могилкой Никиты Сергеевича Хрущева.

«И меня когда-то сюда положат», – с тоской подумал Сергей Тимофеевич, вдыхая тягучий кладбищенский воздух.

Ирка завыла.

– Прощай, Клава! – проговорил Министр и кивнул рабочим, держащим наготове перевязи для гроба.

– Можно? – на всякий случай переспросил Николай Иванович.

– Давайте! Давайте! – торопил Министр, ему хотелось скорее закончить эту печальную процедуру, уехать домой и забыться.

Рабочие деловито заелозили, уминая горы недавно вырытой коричневой земли. По щиколотки увязая в грязи, они накинули свои прочные перевязи-ленты, заерзали у края могилы, и гроб, покачиваясь, плавно поплыл вниз, в выложенную живыми гвоздиками глубокую яму. Тихо и жалобно заиграла музыка, и монастырский хор, пронзительностью и чистотой останавливающий сердца, высоко и торжественно воспел.

– Прощай, Клава! – еще раз, совсем тихо произнес Сергей Тимофеевич, взял горсть холодной липкой земли и бросил в могилу. – Прощай, дорогая!

Министр чуть не разрыдался. Вытирая рукавом выступившие слезы, он отвернулся и пару раз громко, как бы стряхивая душившее горе, кашлянул. Конопатый поднес фляжку с коньяком:

– Выпейте, товарищ Министр!

Сергей Тимофеевич сделал большой глоток. Коньяк обжег рот и, согревая горло крепостью и многолетним ароматом, разлился в груди. Он отхлебнул еще, потом еще и нетвердой походкой направился к выходу, отчетливо слыша, как Ирка громко всхлипывает:

– Мама, мама! Ма-моч-ка!!!

Ангельские голоса монахов летели над кладбищем, над залитым солнцем Новодевичьим погостом, над невзрачными холмиками могил, над затертыми беспощадным временем массивными надгробьями и торжественными усыпальницами, над останками победителей и побежденных, героев и предателей, богатых и нищих, больных и здоровых, представших перед Господним судом. Монахи пели и верили в добро, во всепрощение, в торжество вселенской любви, в счастье и мир, и радостны были их просветленные лица, провожавшие в последний путь преставившуюся рабу Божью Клавдию. Николай Иванович, в своей потертой кожаной куртке, стоял в стороне и плакал, он вспоминал о своей рано ушедшей из жизни маме, хорошей-хорошей, так заботливо отпаивающей его, ребенка, парным коровьим молоком, ласково повторявшей целуя:

– Пей, Колюнечка, пей, солнышко! Пей, чтобы рос большой и сильный! Пей, мой любименький, мой родной!

Ему так ее недоставало, его мамочки, всю безрадостную и долгую трудовую жизнь. А монахи пели и пели. И уже Фадеев увел свою всхлипывающую жену, и Конопатый хмуро прошагал к машине, а Николай Иванович все стоял и беззвучно плакал.

49

Одновременно с секретным производством Николай Иванович принял руководство Загорском. Город стал составной частью Лунного проекта, поэтому и сочли целесообразным передать управление в одни руки. У Николая Ивановича все работало как часы, – что, где, кто, зачем, кому, сколько, где взять – и город вздохнул. В магазинах появилось сливочное масло, колбаса и апельсины, наладили бесперебойную работу общественного транспорта, школы и детские сады стояли опрятные, дети гуляли накормленные, учителя преподавали знающие, дороги подремонтировали, в подъездах вкрутили недостающие лампочки, стали регулярно убирать лестничные марши, а лютыми зимами расчищать перед парадными снег и посыпать песком, чтобы сапоги меньше на морозе скользили. Вот только на сельское хозяйство времени не находилось. Не понимал Иваныч в сельском хозяйстве ничегошеньки, но, слава Богу, земля сама родила, урожаи давала хорошие.

Однажды Николай Иванович завернул в Лавру, которую несколько лет назад стали восстанавливать, из руин поднимать, обошел все вдоль и поперек и распорядился подсобить монахам цементом и досками, потом выделил списанный грузовичок и мотороллер с кузовом. Каждый понедельник, объезжая город, он стал заворачивать к монастырю. Настоятель, иеромонах Тихон, худющий-худющий, с длинной, седой, всегда растопыренной в разные стороны бородой, благодарил и кланялся в пол:

– Спасибо, сыночек! Храни тебя Господь! Бог все видит, все знает. Он и в страшное время защитит, и тяжелые болезни не допустит! Верь, сыночек, верь!

Когда монастырь получил от Николая Ивановича сорок подвод кирпича, цистерну бензина, гвозди и столярные инструменты, Тихон бросился Иванычу в ноги.

– Неужто все это нам, во храм Господень?! – припадая к ботинку Николая Ивановича, лепетал настоятель.

– Что вы?! Хватит! Оставьте, в самом деле! – отдергивая ногу, пятился Николай Иванович. – Я же просто помогаю, от души!

Тихон плакал и крестился:

– Спасибо, сыночек! Спасибо…

Когда они, запершись в трапезной, пили пустой чай и наблюдали, как строится главный собор, Тихон осторожно спросил:

– А как же нам молитвы творить? Без молитв православным нельзя, в них вся сила наша, а ведь вслух читать запретили!

– Тихонько, тихонько читайте, – так же шепотом ответил Николай Иванович. – Никто и не услышит!

Весна на дворе, все сверкает после однообразной, скупой на цвета зимы, небо розовеет и не гаснет, а в воздухе разлита долгожданная свежесть, неподдельная радость и готовая родиться любовь. Распустились первые желтенькие цветочки, самые долгожданные и бесценные. После однообразия огрубевших сугробов и лютого пристрастия холодов они выглядят такими солнечными! Кажется, что это они своими упрямыми, пахнувшими нектаром головками прогнали северные холода и колючие ветра. Птицы весело поют. Прохожие улыбаются. Вес-на!

Николай Иванович позволил монахам расчищать стены в храме. Стены эти снизу доверху были закатаны грубой масляной краской. Пятьдесят лет назад, когда из церквей делали то склад, то хлев для скотины, всю красоту небесную замалевали скучной однотонной серостью, а кресты посбрасывали и порушили. Теперь стены собора оживали; за слоями заскорузлой пузырившейся краски проявлялись лики святых угодников, проглядывали образы Матери Божьей и Спасителя.

Через месяц Николай Иванович принес домой иконку, завернутую в тряпицу, и спрятал на верхотуре платяного шкафа. Эту иконку, озираясь и крестясь, втиснул ему в руки настоятель Тихон.

– От всех бед Николай Чудотворец защитит, в любые невзгоды выручит, прими Христа ради!

Николай Иванович целовал икону, целовал руку растрепанному, счастливому в своем бесконечном служении Тихону, обнимал настоятеля и восторженно плакал.

– Не подведу, не предам! – крестясь, шептал он.

50

– В субботу Вожатый на разговор вызывает, – сообщил Фадееву Доктор.

– Ничего об этом не знаю, – насторожился Редактор. – Ты с чего взял?

– Наталья Сергеевна рассказала.

Фадеев и Доктор переглянулись.

– По нашу душу разборка будет!

– По нашу, жопой чувствую! Хорошо, если просто выговаривать начнет, – тревожно отозвался Фадеев, – а то черт его знает! Последнее время на меня волком смотрит, а что я не так делаю?!

– Весеннее обострение, – пожал плечами Доктор. – Погундит, погундит и успокоится, лет-то Ему уже сколько, забыл?

Фадеев задумчиво смотрел перед собой.

– Может, рассказали, как мы Его промеж себя ругаем? – хмурился Редактор. – Вот привязался!

– Не гунди! – отрезал Доктор. – Не в первый раз. Завтра в Суздаль на прием поедем, там все прояснится. Я по одному взгляду определю, что у Него на уме и за что нас на ковер тащат.

– Завтра… – протянул Фадеев и уселся напротив Доктора. – Замучил совсем, колдун. Силы мои на исходе!

51

Торжественный прием по поводу запуска Лунохода начинался в семь часов вечера. Около трех наметили выезд в Суздаль. По случаю праздника столицу украсили живыми цветами и фруктами, чтобы иностранцы нашему изобилию завидовали. Зарубежным корреспондентам разрешили сделать по три снимка города и одну цветную фотографию на торжественной церемонии в Государственном Доме Приемов.

Минспецинформ миллионными тиражами выпустил открытки с изображением Лунохода на фоне безжизненного лунного пейзажа, с лаконичной надписью: «Вожатый в космосе!». Впервые за много лет открытки раздавали всем желающим, люди уносили их домой и бережно ставили, кто на письменный стол, кто на подоконник, кто у кровати, кто хранил сокровище за пазухой, поближе к сердцу.

– Какая красота! – глядя на глянцевые открыточки, восхищались горожане.

Открытки печатали на разноцветной бумаге, один миллион на зеленоватой, другой – на голубой, третий – на сиреневой, и снова, и снова, снова. Эти разноцветные карточки усиливали ощущение грандиозности праздника. Счастливцам удавалась собрать полную серию из всех возможных цветов. Такую серию можно было обменять на живого оленя. В народе только и разговоров было, что об этих сногсшибательных открытках. День празднования объявили всенародным гулянием.

– Подготовка к приему закончена, все готово! – восторженно доложил окрыленный успешным пуском Сергей Тимофеевич. Взгляд его карих глаз потеплел, а когда он улыбался, морщинки на лице делали Министра моложе и обаятельней.

Кроме Кремлевского салюта, запланированного на кульминацию церемонии, Вожатый санкционировал проведение в городе грандиозного симфонического концерта. Дирижировать оркестром должен был Фадеев – его одели в настоящий фрак и белоснежную манишку.

Накануне торжества у Вожатого разболелось горло, еще с вечера присутствовало тупое, саднящее ощущение. Нос пока дышал, но где-то в гортани неприятно царапалась болезнь.

– Проклятая простуда! В самый неподходящий момент! И ведь не перенесешь на другой день прием этот чертов! Вот смех, запустили на Луну машину, дело сделали, а приему, по существу формальности, столько значения придаем! – негодовал Вожатый. – Хер знает что! Ох, люди, люди! Сами себя запутываем, покоя не даем!

Мощной ракетой Луноход был доставлен на далекий спутник Земли. Спускаемый аппарат прилунился без происшествий и опустил на лунные камни широкую металлическую платформу, по которой Луноход скатился на грунт. Из его плоской крыши выползли навигационные приспособления, раскинулся перепончатый зонт из сотообразных солнечных батарей, и сначала медленно, но потом быстрее и быстрее Луноход покатил вперед.

– Поехали!

– Ту-ту-ту! Ту-ту-ту! – поступал на Землю далекий сигнал.

– Едет! Едет! Ура!!! – настроив приемники, через которые транслировался сигнальный звук, закричали ученые.

Кое-кто вскочил со своего рабочего места и начал пританцовывать, некоторые коллеги обнимались, а Иванов-24, с Мытной, разрыдался, как ребенок. Накануне пуска он был полностью реабилитирован и отпущен из Ясенево.

Сергей Тимофеевич с придыханием докладывал в трубку:

– Луноход идет по Луне! Жмет что есть мочи!

– Приезжай! – сухо отозвался Вожатый, горло резало больше и больше. После обеда он один раз чихнул.

52

В процедурной шел осмотр. Вожатый открыл рот и послушно тянул:

– А-а-а-а!..

Направив на пациента свет, Лечащий врач внимательно осматривал зев.

– Ну что ж, понятненько, понятненько! Так, так! Еще раз – а-а-а!!! – попросил врач.

– А-а-а-а-а!!! – послушно отозвался Вожатый.

– Все обложено, и даже на язычке герпес выскочил, это ж надо так подстыть! Будем лечиться.

– Ингаляция? – поинтересовался Вожатый, сглатывая после неприятного прикосновения металлическим шпателем.

– Обязательно! – подтвердил врач, он уже готовил смесь для ингаляции. – Попробуем хлорфилипт, потом прополис, а затем я антибиотиком обработаю. Не беспокойтесь, все будет хорошо, главное, что температуры нет.

– Нельзя мне болеть! – пожаловался Вожатый. – Нельзя и не люблю!

– А кто любит? Присаживайтесь сюда и дышите сначала ртом пять минут, а потом носом, вот часы песочные перед вами ставлю, – придвигая ингалятор ближе, попросил врач. – Когда все закончим, и в Суздаль поедете, но только там не перенапрягаться, поздравите всех и – в постель! Главное, поменьше разговаривать.

Ингаляцию Вожатый не досидел, прибыл Сергей Тимофеевич и в подробностях рассказал о запуске.

– Едет! Катит, засранец, по Луне! – восхищался Вожатый, хлопая Министра по плечу. – Молодчина, Тимофеич! Это только начало! Всем нос утрем! Фадеев, неси рюмки, выпьем! Где Наташа? Зовите ее сюда! Хватит ей прихорашиваться, когда праздник такой!

Все засуетились, забегали. Доктор с Фадеевым наперегонки побежали к бару.

– Что пить будем? – на ходу спрашивал Доктор, – виски?

– Волоки виски, и водку, и коньяк, все волоки! За этот подвиг как следует выпить надо.

Доктор нес бутылки, Фадеев расставлял рюмки.

– Началось! – ликовал Вожатый, – наша Луна будет, хер кого туда пустим! Да, победили! Победили! – мечтательно повторял Он. – Ну и зададим перца негодяям. Дожил! Дожил!

Все радовались, разливали и с азартом чокались:

– Поздравляем!

– Поздравляем!

Вожатый торжествовал:

– За победу, за народ наш!

– За Вас!

– За Вас! – раздавались голоса.

– За ученых! За тебя, Сергей Тимофеевич! – поздравлял Вожатый.

– Спасибо! – чуть не плача от счастья, отвечал Министр. – Спасибо, спасибо! А я – за Вас!

Вожатый выпил до дна и устало уселся на диван. Он подставил рюмку для следующей порции и, вздохнув, откинулся на мягкие подушки. Дышать стало трудно, и голова кружилась, перед глазами побежали разноцветные круги. В груди неприятно заныло.

– Что-то жмет, жмет! – пожаловался Вожатый, показывая Доктору на сердце. – Хватает! Что это, что?.. – и, устремив к кому-то слабую морщинистую руку, охнул и как подкошенный рухнул на пол.

Мгновение – и Вожатый лежал бездыханный. Доктор пытался делать искусственное дыхание. Сергей Тимофеевич оторопел. Фадеев выскочил в коридор за бригадой реанимации. Побледневшая Наталья Сергеевна застыла чуть в стороне, уже без мужа, а правильнее, без отца, ведь Он, по существу, был ей отцом. Сергей Тимофеевич, утирая ладонью навернувшиеся слезы, оказался рядом. Он и она стояли не шелохнувшись, наблюдая за отчаянными попытками вернуть Вожатого к жизни.

«Что же теперь будет? Как же мы? Что делать? Что?..» – Министр видел, как конвульсивно анестезиологи старались оживить улетевшего на небеса Вожатого, на полу уже не было Его, величественного и всевидящего. Обмякшее бренное тело выглядело изношенным, маленьким и чересчур хилым, и всем было ясно, что ничем и никак Ему не помочь, не вернуть, не заставить вздохнуть. Он уже не откроет глаз и строгим голосом не призовет к порядку.

– Прими, Господи, душу его грешную! – снимая парадную фуражку, проговорил Сергей Тимофеевич.

И только тут Министр взглянул на нее, на Наталью Сергеевну. Прямая, бледная, но твердая, как натянутая струна, один на один с бессердечным отчаянием, девушка стояла у окна и не шевелилась. Они встретились глазами и долго молча вглядывались друг в друга. Она в бессилии кусала губы, очаровательный подбородок задрожал, Наташа глубоко вздохнула и, глядя на Сергея Тимофеевича, разрыдалась.

– Не плачь! – подходя совсем близко, прошептал он. – Не надо! – робко попытался утешить Сергей Тимофеевич и слегка тронул женщину за локоток. – Держись!

Она всхлипнула, он сжимал ее руку все сильнее.

«Какая она беззащитная, какая замечательная, какая мужественная, какая она…»

– Ну не надо, не надо, Наташа! Успокойся, Наташенька! На-та-шень-ка! – нараспев повторял Сергей Тимофеевич.

Она вздрогнула и устремила к нему свои бездонные, полные слез глаза, и он погрузился в них, пропал в этом бесконечном омуте скорби, надежды, желания, радости и любви.

– Иди же ко мне, Сережа, пожалей! – тихо попросила женщина и всхлипнула.

Внутри у Министра точно что-то оборвалось, он подался к ней и крепко-крепко обнял.

– Успокойся, успокойся, родная, не плачь! Прошу! Все обойдется, все будет хорошо! Верь мне!

– Ты не обидишь меня, не обидишь? Скажи?! – умоляла Наташа.

– Что ты! Никогда! – обещал Сергей Тимофеевич, целуя ее тонкие пальцы и все сильнее прижимая к груди. Она не шевелилась в его сильных объятиях, а только дрожала.

– Не предашь? – тихо спрашивала она.

– Не предам!

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Никогда?

– Никогда.

– Мой! – прошептала Наталья Сергеевна.

Сергей Тимофеевич целовал ее заплаканные глаза и сам плакал, грустил и радовался. Теперь у него есть она!

– Выйдешь за меня? – вдруг спросил он.

– Выйду! – тихо ответила женщина.

– Жизнь только начинается! – вздрогнул Министр, и электрические искорки счастья пронзили его замороженное усталостью сердце.

– Господин Секретарь Совета Безопасности! – громко обратился к Министру Фадеев. Его голос перекрыл другие звуки и вернул Министра к реальности. – В девятнадцать часов в Суздале начнется правительственный прием по случаю запуска Лунохода. Вам, как исполняющему обязанности главы государства, его открывать и принимать поздравления гостей. Когда прикажете подавать кортеж?

– Подавай сейчас! – не отрываясь от Наташи, отчеканил Министр.

– Слушаюсь! – отрапортовал Фадеев.

– Поедешь со мной, любимая? – спросил Сергей Тимофеевич и с нежностью посмотрел в глаза девушке.

– Ты хочешь?

– Да.

– Тогда поеду.

Он улыбнулся и погладил милую по щеке.

– Ты будешь меня любить? – снова спросила она.

– Обещаю!

– Можно мне перевезти в Москву маму?

– Конечно, любимая, обязательно! – снова улыбнулся Сергей Тимофеевич и потрогал золотистые, мягкие волосы девушки.

– Мы построим себе домик? Свой домик? – заглядывая в глаза, спрашивала Наташа.

– Дворец! – пообещал он.

– Дворец! Дворцы будем строить, дворцы! – смеясь сквозь слезы, сказала Наталья Сергеевна, а то, что сказала Наталья Сергеевна, – закон.

53

«Никогда не говори – я, – отмахнулся Вожатый, – говори – мы, есть мнение, они подумали. А то заладил – я, я! Нескромно, и в конце концов решат, что ты мудак!» – внезапно вспомнил Министр последний разговор с Вожатым.

«Его будет недоставать! – подумал Сергей Тимофеевич. – А может, и нет» и, резко распахнув двери, вышел из резиденции.

На бездыханное тело никто не обращал внимания. Его переложили на диван и прикрыли тяжелой скатертью, снятой с обеденного стола. Огромная праздничная скатерть нелепо топорщилась, переливаясь в электрическом свете вышитыми государственными гербами и лучистыми золототкаными звездами. Он пропал и растворился под диковинной тканью, как будто и не было его никогда на свете, и все сразу забыли его.

На второй день после прощания Вожатого ночью вытащили из Мавзолея и втихаря сожгли. Старики рассказывали, что в Луноход переселилась его неспокойная душа. Только там, на Луне, в беспредельной вечности недосягаемых звезд, душа Его обрела покой. Он видит все, что творится внизу, а Луноход с гордым названием «Вожатый» бесстрашно мчится в неизведанную молчаливую даль.

Когда-то «Вожатый» укажет, где залегла железная руда, куда запрятались апатиты, отметит сигнальной лампой места, где не обнаружено ничего. Пройдет время, и он разыщет под землей воду, обязательно разыщет, а теперь он в пути, не отвлекай его, не морочь, он занят, очень занят, он спешит.

54

Жизнь миллиардера Хаза унесла нелепая случайность, водитель груженого «Краза» не справился с управлением и со всего хода налетел на готовую отъезжать от Большого Театра правительственную «Чайку». Тормоза у грузовика отказали, бывает же такое! «Кразу» ничего, а «Чайке» беда – все в лепешку, и водитель, и пассажир.

– Откуда только в центре города этот «Краз» взялся? – загалдели обыватели.

– Объясняют же – случайность! – разводили руками органавты и покрикивали на толпу. – Расходитесь! Расходитесь! Не стойте! Нам еще мостовую замывать, чего мешаетесь?!

Один из органавтов, постарше, с трудом открыл исковерканную грузовиком дверь, отдуваясь, пробрался в салон покалеченной «Чайки» и, кряхтя, склонился над бездыханным пакистанцем, прислушался – а может, задышал? И вдруг с силой ударил в спину лежащего лицом вниз трупа остро заточенным металлическим штырем. Прямо в сердце угодил, а пакистанец даже не шелохнулся. На всякий пожарный случай органавт ткнул в тело еще разок, но уже без особого усердия, ведь убедился, что человек помер.

Кольку-зама публично судили за разбазаривание государственных средств. Это произвело настоящий фурор. И главное, виновный в преступлении не был, как положено, публично четвертован на Красной Площади, а был приговорен всего к трем годам принудительных работ в Заамурье. После нашумевшего процесса Полевой Трибунал переименовали в Справедливый Народный Суд и поговаривали, что судей скоро будут избирать общим голосованием. Мировая пресса захлебнулась хвалебными статьями в адрес и.о. Президента, Высшего Разнокомандующего Объединенными Войсками, боевого маршала Сергея Тимофеевича. Сегодня в Московском Кремле, куда вновь переселилось Правительство, Палата Сидения единогласно утвердила его на должность руководителя государства, убрав от слова Президент двусмысленную приставку и.о., с этого же дня Председателем Палаты Сидения был назначен Николай Иванович, его трудовой путь, от рабочего до Председателя Палаты, был изложен в Газете сразу после биографии вновь избранного Президента. Все утро престарелый Патриарх срывающимся от приятного волнения голосом благословлял новообретенного Президента, напутствовал его молодую красавицу жену, а иеромонах Тихон святил место будущего президентского особняка в живописном Петрово-Дальнем. Проект поместья был поручен главному архитектору Пасохину, он пообещал не только запроектировать и выстроить парадное здание, уникально вписанное в подмосковный ландшафт, но и поработать непосредственно с рекой, развернув русло Москвы-реки к югу, чтобы из окон дворца открывался грандиозный вид на лесные дали.

55

Сергей Тимофеевич развалился в резном, слишком огромном гобеленовом кресле и размышлял. Осторожный стук в дверь вывел его из состояния приятной медитации.

– К вам Пасохин, – доложил обходительный, аккуратно причесанный референт.

– Пусть заходит!

– Здравствуйте, Сергей Тимофеевич! – проговорил всегда немного смущенный архитектор. – Разрешите?

– Привет, привет! Заходи, садись, давно жду. Ну как, сделал?

– Обязательно сделал. В марокканском стиле.

– В марокканском… Что ж, поглядим-посмотрим, восток, значит? Восток дело тонкое! – пошутил Президент.

– Я принес чертежи фитнес-центра, который должен выходить на розарий, в нем вся загвоздка заключалась. С этими помещениями непросто пришлось, я и так крутил, и так поворачивал, чтобы в заданные размеры вписаться, боялся, диванная, где планируется курительная с бильярдом, на первый этаж не влезет, но втиснул! – широко заулыбался архитектор. – Вот, посмотрите, какая приятная комната получилась, семьдесят два квадратных метра. По-моему, достаточно?

– Ага! – согласился Сергей Тимофеевич, наклонившись над планом, в котором мало что понимал.

– Видите, как все замечательно устроилось?

– Вижу. А тут что? – ткнул пальцем Президент.

– Лежанку с подогревом для римского массажа поставили. Мраморную, – уточнил Пасохин.

– А она зачем?

– Наталья Сергеевна попросила, – ответил Пасохин. – Так и сказала – обязательно мраморную лежанку предусмотри.

– Ну и отлично! – согласился Президент.

– А сюда зеркала по ее заказу установим, во всю стену. С зеркалом пространство еще больше казаться будет.

– Правильно, – кивнул Сергей Тимофеевич. – Значит, понравился ей проект?

– Понравился! – убедительно ответил архитектор. – Ну и хорошо, тогда займемся бомбоубежищем.

56

Сохранив за собой прежние посты, Фадеев принял руководство Министерством иностранных дел. Пакистанцев не тронули, двоюродный брат Хаза возглавил у Фадеева департамент внешней торговли. Бывшего Секретаря Совета Безопасности вернули из ссылки, полностью оправдали и утвердили послом в далекую Америку. Тульского Наставника перебросили в Москву, хороший хозяйственник и человек хороший, как ни странно, он живо интересовался пчелами, поэтому во внутреннем дворике здания Московской администрации, на улице Горького, велел поставить парочку ульев. Новый Президент упразднил Поселения, старики со слезами благодарности на глазах возвращались в родные семьи.

После похорон брата Любимая Сестра попросилась в далекий монастырь, на Соловки.

– Мне там молиться лучше, и здесь никому мешать не буду, – объяснила женщина, но лучше бы она этого не делала, через полгода монахиня Татьяна скончалась от неизвестной болезни, говорят, отравленный комар укусил. Очень редко в разгар лета такие комары в тех краях попадаются. Вот и ей не посчастливилось, цапнул, иуда, спящую – и хана! Два дня по всему району власти комаров травили, чтобы случаев подобных больше не повторялось. Вроде справились, больше никто не умер, а Татьяну-мученицу завернули в саван да и похоронили на церковном кладбище. Вот как случается.

Пустой «Роллс-ройс» Дорогого Сына обнаружили под Смоленском. Куда делся сам Сын, с кем и зачем он ехал, так и не смогли разузнать, правда, злые языки поговаривали, что он с балериной Сверчковой за границу на постоянное место жительства выехал, а там кто его знает, куда им ехать заблагорассудилось. Фадеев с Иркой перебрались в уютное Архангельское, на реку Десну.

– Как колдун помер, ни одного сна приличного не снится! – пожаловался жене Фадеев. – Вырубаюсь и точка!

Ирина накапала мужу успокоительного пустырника. Она-то знала, что после ее травок и силач отрубится, не то что задерганный работой муж.

– Казенные деньги так и сыплют, гады, направо-налево! – переживал Фадеев. – А экономить кто будет?! Вот моду взяли – строить, каждый себе теперь усадьбу выстроить норовит! Всем бы ебальники разбил, казнокрады! – залезая в беломраморный бассейн, ругался он. – А все твой папа потакает, всех балует, я б их!

– Ты, Саша, поплавай, попарься, а потом на массаж! – строго сказала мужу Ирина. – Не забывай, у тебя режим! И не ругайся больше, чтоб в последний раз мат от тебя слышала, а то обижусь!

– Ладно! – ворчливо пообещал Фадеев, похлопывая ладонями по теплой воде. – Режим, режим!

– И не больше пяти минут в сауне сиди! Как время на часах кончится, – указывая на часы, сказала Ирина, – сразу выходи! Как поплаваешь и пропаришься, меня зови, будем дочку кормить!

Услышав про маленькую дочурку, Фадеев сразу посветлел, заулыбался и, мурлыча под нос сентиментальный мотивчик, равномерно взмахивая руками, поплыл.

57

В мае Сергей Тимофеевич проводил парад на Красной Площади. Стройными рядами шла кавалерия, за ней, печатая шаг, вышагивала пехота, потом прогромыхали танки. Замыкал торжественный марш строй Сводного духового оркестра. От восторженной музыки сердце подпрыгивало и рвалось в небеса. Теперь каждое утро страна пробуждалась под задушевные песни радиоприемников. На улицах установили репродукторы, откуда, захлебываясь, лилась зовущая на подвиги песня.

Утро красит нежным светом Стены древ-не-го Кремля! Просыпается с рассветом Вся Великая Страна! Холодок бежит за ворот, Шум на у-ли-цах сильней, С добрым утром, милый город, Сердце родины моей! Кипучая, могучая, Никем не по-бе-ди-ма-я, Страна моя, Москва моя, Ты самая любимая!

1 октября 2006 – 15 августа 2007

Ливадия, Крым

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg