«Сын чекиста»

Сын чекиста (fb2) - Сын чекиста 3472K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Павел Александрович Гельбак

Эдуардас МЕЖЕЛАЙТИС НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВСТРЕЧИ...

Странный феномен. Чем дальше уходят от нас в прошлое некоторые события нашей жизни, тем ближе они нашему сердцу. И люди — тоже. Память человеческая — подлинный возмутитель спокойствия: вспашет, взборонит, взметет тебе душу, и воскреснут давно канувшие в былое страницы. Встанут перед глазами лица людей, с которыми свела нас судьба в самые трудные минуты бытия, зазвучат их голоса. И захочется записать все — даже с первого взгляда незначительную беседу, дружеский совет, как будто бы незаметную услугу. Все это в какой-то мере важно и весомо для нас.

Вот и сейчас — перелистываю рукопись моего старинного друга Павла Гельбака и вдруг вспоминаю...

...Ранняя осень первого года войны. Отступление, отступление... По пятам наседают фашистские танки, висят над головой стервятники с черными крестами. Литва полностью оккупирована врагом — там льется кровь мирных жителей, кровь наших близких... А моторизованные дивизии Гитлера рвутся все дальше в глубь страны. К Москве. К Ленинграду...

Это было в Москве. В комнате собралось немалое число комсомольцев. Русских, украинцев, белорусов. И несколько литовцев. Сидел я, помнится, понурым и грустным: все не шел из головы роковой день — 22 июня. Ночью в каунасской типографии я как редактор подписал полосы молодежной газеты и вернулся домой. А на заре — первые бомбы. Старушка мать пугливым взглядом проводила меня за порог и спросила: «Когда вернешься?» — «К обеду», — отозвался я и помахал рукой.

Так мы и расстались...

— Познакомься, — пробудил меня от раздумий голос близкого друга. — Это Павел Гельбак, секретарь Горьковского обкома комсомола. Журналист, молодой писатель. Будет у вас о чем поговорить!

Мы пожали друг другу руки. Началась сердечная, задушевная беседа. Мой собеседник был стройным, высоким, с интеллигентным, немного аскетическим лицом. Мне, комсомольцу-подпольщику, нравились такие молодежные вожаки — скромные, развитые, хорошо подготовленные к своей работе.

Павел понял мое настроение.

— Не унывай! — сказал он. — Все будет хорошо. Не взять фашистам Москвы! Дорогу им преградят наши воины, наша молодежь. А скоро придет и ваш черед. Слышал я — в Горьковской области, где я работаю, будет организовано литовское соединение Красной Армии. Наши ребята тоже вам помогут в меру своих сил. И пойдете вы воевать. За Литву. За Советскую страну. И одержите победу — вместе со всей Красной Армией. И мы еще с тобой встретимся в освобожденном Вильнюсе!

В освобожденном Вильнюсе? Трудно было тогда поверить в близость такого свидания...

В тот вечер мы долго толковали с Павлом о журналистике, о фронте. Читали друг другу стихи. Пели боевые песни. Расстались поздно. Я думал — навсегда.

...Хваленая гитлеровская военная машина откатилась от Москвы, как от крепчайшей гранитной скалы. Под Горьким на Волге действительно сформировалась литовская дивизия и пошла в бой. Шла через Тулу, через только что освобожденное родное гнездо великого писателя земли русской Льва Толстого — Ясную Поляну. Сражалась на Орловщине. Вместе с легендарными богатырями всех народов страны выстояла в смертном бою на Орловско-Курской дуге. Приехал я в дивизию, к своим отважным землякам. И шел бок о бок с ними по омытым кровью полям. На запад. Вслед за отступающим, но яростно огрызающимся врагом. Во фронтовом огне, под гром советской артиллерии, казавшийся мне лучшей музыкой, позабыл я про все на свете — даже про те слова друга, Павла Гельбака, в тот далекий осенний вечер. Только исписывал свой журналистский блокнот — строчил фронтовые репортажи и очерки. Хотел запечатлеть все, что увидели мои глаза, запечатлело мое сердце. С фронта я привез немало стихотворений, которые и послужили основой для небольшого моего первого поэтического сборника.

Самые тяжелые годы оставались позади. Всходило солнце Победы. И вот я уже в Вильнюсе. В освобожденном Вильнюсе! И над исторической горой Гедиминаса развевается победное знамя. Но кругом зияют руины. Следы гитлеровского варварства и вандализма.

Шел я раз на работу мимо этих развалин — и вдруг оклик:

— Привет!

Я остановился как вкопанный.

— Павел? А ты откуда? Каким ветром тебя занесло?

— Говорил я тебе — встретимся в освобожденном Вильнюсе. Вот и встретились. Кстати, нет ли у тебя боевого стихотвореньица? О победе. О восстановлении Вильнюса.

— Да на что тебе стихи?

— Как бы тебе сказать... Организую республиканскую газету на русском языке. А для первого номера обязательно нужно такое стихотворение.

— Значит, опять возвращаешься на газетное поприще?

— Видишь ли... У меня в семье есть представители самых различных профессий. Медики и производственники. Солдаты и офицеры. Летчики и моряки. Тянуло и меня к морю. И пошел я в училище морской авиации. Работал в военной газете. Потом в «Комсомольской правде». Занимался там делами рабочей молодежи. Понравился мне труд журналиста. Война идет к концу. Пора возвращаться к корпусу и петиту. К нашему газетному оружию. Наверно, теперь уж на всю жизнь,

— «Война идет к концу», — повторил я его слова. — А что делать с этим наследством? — Я кивнул на развалины.

Павел помолчал, огляделся, дружески усмехнулся, и я вновь услышал, как тогда, давно, ранней осенью первого года войны:

— Не унывай! Все будет хорошо! Возродим и превзойдем. Когда-нибудь своего Вильнюса не узнаешь. Но надо мобилизовать массы. Нужна боевая газета. Будет стихотворение?

— Обязательно!

И мы скрепили наш разговор крепким рукопожатием.

Вскоре вышел первый номер газеты «Советская Литва». Редактором ее был Павел Гельбак. Вот уже три десятилетия, как мой старый друг занимается нелегким журналистским, публицистическим трудом в нашей республике. За это время в газетах и журналах опубликовано много его художественных очерков, красочных репортажей, страстных публицистических выступлений. Все это написано с поистине юношеским, комсомольским пылом. Павел влюблен в свою профессию. И о трудной, но такой увлекательной работе своих собратьев по перу он рассказал в двух повестях — «Ночи бессонные» и «Дни беспокойные»[1], появление которых было для нас радостной неожиданностью. Теперь мы уже знали, что наряду с «корпусом и петитом» он успешно испытывает свои силы и в области художественной прозы. В периодической печати стали появляться небольшие увлекательные рассказы журналиста Павла Гельбака. А вскоре мы читали его роман «Мой сверстник», увидели пьесы «Так начинается жизнь», «Источник силы», «Крутые ступени» и другие. О них заговорили читатели и зрители, появились в печати рецензии. Помню, и я, прочитав повесть о журналистах «Дни беспокойные», не мог удержаться и написал автору благодарность за то, что он вспомнил в ней Человека, которого порою забывают. А Человек все равно останется главным жителем планеты Земля. Повесть порадовала и тем, что в ней я встретил новую, мало знакомую по литературе область, обжитую интересными людьми.

Павла Гельбака приняли в Союз писателей. В республике сплотилась группа литераторов, пишущих по-русски. Возникла русская секция при писательской организации Литвы. И первым ее руководителем стал Павел Гельбак.

Не прерывая своей тесной и задушевной связи с журналистикой, которую Павел Гельбак считает своим основным, кровным делом, он между тем подарил нам уже не одну увлекательную книгу. По собственному признанию, Павла прежде всего волнуют судьбы наших сыновей и дочерей, нашей молодой смены. За плечами у него большой жизненный опыт. Есть о чем побеседовать с молодыми читателями. И этой теме воспитания молодого советского человека, этой, сказал бы я, главной теме посвящены и роман «Сын чекиста», и пьесы, как, впрочем, в основном и вся публицистика Павла Гельбака.

Немало лет промчалось с наших первых тревожных встреч. Но разве могу я забыть те далекие встречи, которые так согревали сердце, те дружеские ободряющие слова, которые тогда мне так были нужны? Эти встречи, эти слова незабываемы. Но и теперь наши встречи и беседы с Павлом всегда интересны и содержательны. К таким встречам я причисляю также и каждую его новую книгу.

Эдуардас МЕЖЕЛАЙТИС, лауреат Ленинской премии

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Светлой памяти моей матери,

Евгении Александровны Ткаченко,

посвящаю.

Автор

ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ

Возле ног матроса — бескозырка. Пробившийся сквозь оттаявшие стекла луч солнца поблескивает на потускневшем золоте ленты.

— «П-ры-у-т», «Прут», — по складам читает надпись на ленте бородатый казак в выцветшей гимнастерке с потемневшими следами от погон на плечах. — Чегой-то не пойму. Это вы, что ли, прете? — спрашивает он матроса.

Молчит матрос. От ворота тельняшки вниз, к животу, змеится кровавый ручеек. Матрос смотрит в окно. Там, согретые солнцем, медленно тают сосульки: кап!.. кап!.. Видна крыша сарая, на ней хлопочут, суетятся воробьи.

Казак рассуждает:

— Слово-то какое чудное придумали — «Прут». А куда прут — сами не ведают! Жизня, видать, вам ничего не стоит. Да и то сказать, что за жизня у матроса? Полосатая шкура да соленая вода.

Матрос следит за воробьями. Вот они испуганно взметнулись. На солнышко вылез серый, с белыми лапками кот, глянул на улетевших воробьев и лениво, с безразличным видом потянулся, будто вовсе не нужны ему эти непоседы птицы.

Бесшумно открылась дверь. Вытянулся по струнке казак. На пороге высокий военный, судя по выправке — офицер. Он еще не стар, хотя сквозь тщательный зачес сквозит лысина.

Офицер окинул быстрым взглядом пленного, прищурился:

— На «Пруте» ходил, матрос?

Пленный продолжает смотреть в окно. Кот неосторожно ступил в лужицу и отряхивает лапку. Офицер присел к столу, заглянул в бумажку, спросил:

— Арсений?

Как от удара, вздрогнул матрос: «Откуда знает имя?» Офицер медленно читает:

— Рывчук. Что за фамилия? Хотя кто вас, одесских, разберет. И греки, и немцы, и поляки, и итальянцы... Сам черт вас туда со всего мира натаскал!

«Откуда мог узнать имя и фамилию? Я ж не брал с собой в разведку никаких документов». Матрос все смотрит в окно. Сосульки уменьшаются и уменьшаются. Уже с них не капает, а льет. Вот одна с треском сорвалась.

Поймав наконец взгляд матроса, офицер говорит:

— Февраль, а смотри, как тает! Весна, а ты, матрос... Незавидная у тебя судьба... Кого же ты ждешь, сына или дочку?

Арсений упирается взглядом в лицо допрашивающего. «Ну откуда он все знает?»

Офицеру доставляет удовольствие играть с жертвой.

— Екатерина Юзко... Так, кажется, зовут вашу супругу, или кем она вам приходится?

— Что с ней? — Веревки впиваются в руки.

— Ну, заговорил... Так-то лучше.

— Что с ней? — Пересыхает во рту, дрожат ноги, в белый блик расплывается окно.

Кап!.. Кап!.. Кап!.. — тают сосульки. Нет, это копыта чавкают в рыхлом снегу... Кап!.. Хлюп... Кап!.. Хлюп... Уходит отряд...

— За что будешь умирать, матрос? Сам не знаешь... А ведь наш атаман Григорьев — народный герой, командир дивизии.

«Где слышал это? Недавно... Совсем недавно...» И вдруг Арсений вспоминает вкрадчивый голос Перепелицы:

«Григорьева кто ж не знает? Это ж такой человек... Герой! Зря мы с тобой мотаемся, браток. Послушай, что народ говорит об атамане. Он же наш, красный...»

...Арсений и Перепелица медленно едут по лесной тропинке. Перепелица говорит без умолку. Арсений настороженно слушает. Не любит он своего напарника по разведке. Хотя и носит Перепелица морскую форму, а чужой какой-то! И слова у него чужие.

— Не доверяет Гонта людям, — жужжит Михайло Перепелица. — Зачем он нас послал? Так может снарядить разведку и в саму Москву. Чтобы и там навести справки о самом товарище Ленине.

— Приказал командир, выясним... — перебил Арсений.

— «Команди-ир», — передразнил Перепелица. — Когда, матрос, из тебя муштра выветрится? Своим умом надо жить. А командиры, что они, умнее нас с тобой? Я так думаю. Всем отрядом надо податься к атаману Григорьеву. Он за Советы горой стоит... Правда, коммунистов да комиссаров с той земли, где Христа распяли, не любит...

— Подлюга!

Арсений скособочился в седле, чтобы удобнее было схватить Перепелицу за грудки. Тот испуганно пришпорил коня, вырвался вперед; находясь на почтительном расстоянии, сказал:

— А ты дурной! Я ж пошутковал... Надо знать, с кем в разведку идешь.

...Журчит, журчит в ушах вкрадчивый голос. Но это уже не Перепелица, это офицер убеждает матроса:

— Атаман Григорьев обратился к украинцам со специальным «Универсалом». Слушай! Это и к тебе, матрос, обращается атаман: «Святой труженик! Божий человек! Взгляни на свои мозолистые руки и оглядись вокруг. Ты царь земли! Политические спекулянты обманули тебя разными хитростями. Они использовали комиссаров из московской «обжорки» и той земли, где распяли Христа...»

Вот, значит, откуда Перепелица набрался мудрости! И не допрашивающему офицеру, а Михайле отвечает матрос:

— Брехня! Все брехня!

— Мерзавец! — стучит кулаком по столу григорьевец. — «Универсал» атамана брехней называешь?

— Брехня! — упорно повторяет Арсений.

— Большевик! К стенке мерзавца! К стенке!..

Подталкиваемый прикладом, матрос выходит на крыльцо.

От прогретых солнцем деревянных ступенек поднимается пар. Черная лоза винограда, свисающая с крыши, задевает Арсения по волосам. Бескозырка-то осталась там... Воробьи снова деловито возятся у лужи. Куда-то спрятался кот. Под ногами жидким месивом расползается снег. Тяжело идти. А тут еще руки за спиной туго стянуты веревкой. Впереди чернеет рощица. «Наверное, там и прикончат».

Вспомнилось сегодняшнее утро. Вместе с Перепелицей подскакали они к небольшой деревеньке. Спешились. Подкрались к сараю, осмотрелись. Солдаты с красными лентами на шапках тащат гусей, свиней, уводят скот.

— Вот какие подлюги твои разлюбезные григорьевцы. Полюбуйся!

Совсем близко от сарая седоусый крестьянин спросил у мародера:

— Яки ж вы красные, коли мужика грабите?

Бандит ткнул крестьянина кулаком — залились кровью запорожские усы.

Над самым ухом Арсения просвистела пуля. Рывчук обернулся: в руках Перепелицы винтовка.

— Ты что же это, гад, делаешь?! Разведку выдаешь!

— Не стерпел, браток!

Из деревни затрещали выстрелы.

— Полундра! Скачи к отряду, Перепелица. Я их задержу.

Арсений сбросил бушлат, в одной тельняшке кинулся на снег, беря на мушку первого из бежавших к сараю бандитов...

— Погоди трохи, — просит Арсения конвоир, останавливается, зажимает между ног винтовку, скручивает цигарку.

— Закурить хочешь?

Ноздри с жадностью втягивают запах крепкого самосада. Рывчук кивает. Казак вставил цигарку в его припухшие губы, чиркнул спичкой. Затем они молча идут по тропинке, попыхивая цигарками. Останавливаются на опушке. Конвоир разрезает веревки на затекших руках матроса.

— Может, помолишься?

— Обойдется... — отвечает Рывчук и вдруг видит за кустами черный бушлат, полосы тельняшки. «Это же Михайло Перепелица! Выручать пришел!»

Арсений кидается на конвоира, но, оглушенный ударом по голове, валится в снег. Перед ним возникает искаженное злобой лицо Перепелицы, черное дуло нагана.

— Расстрелять как следует не можешь, сволочь! — кричит Перепелица казаку.

Хлопает выстрел. Снег возле левого бока Рывчука медленно начинает краснеть. Михайло Перепелица смотрит на окрашенную кровью тельняшку.

— Так-то спокойнее! — говорит он и приказывает казаку: — Закопай за кустами.

— Слушаюсь, господин поручик!

Не знали в отряде Гонты, кого пригрели у себя. Если бы могли они заглянуть в церковные книги Варваринского прихода (небольшой деревенской церкви на Украине), то прочли бы такую запись: «В день 12 октября 1894 года у отца Евграфа родился сын, нареченный Пантелеймоном...»

Случилось так, что накануне родов у матушки Маланьи по телу пошли чиряки. Дабы избавиться от хворобы, матушка приложилась к лику святого Пантелеймона, слывущего исцелителем людских недугов. Через неделю-другую чирьи прошли. В благодарность за «чудесное исцеление» матушка назвала младенца Пантелеймоном.

Попович приверженности к святому Пантелеймону не питал. Позднее, когда обстоятельства сложились так, что прапорщик Пантелеймон Воскобойников оказался при дворе гетмана Скоропадского, он без колебаний переименовал себя в Богдана, а заодно изменил русскую фамилию Воскобойников на Сагайдачный. Когда карьера Богдана Сагайдачного при дворе незадачливого гетмана оборвалась по не зависящим от него обстоятельствам, попович-поручик вместе со штабс-капитаном Григорьевым подался в Красную Армию. По совету атамана Григорьева он натянул на себя матросскую форму, на бескозырке которой сверкало грозное слово «Гремучий», и заодно прихватил более простонародное имя и фамилию: Михайло Перепелица.

Григорьев направил своих ставленников во многие отряды Красной Армии. Так в отряде Гонты в форме матроса появился попович-поручик Воскобойников-Сагайдачный-Перепелица.

...Партизанский отряд Гонты метался в степях Украины, пытаясь пробиться к регулярным частям Красной Армии. В отряде большинство матросы, списанные с боевых черноморских кораблей. После того как в Бирзуле были разбиты красные и станцию захватили французы, отряд оказался отрезанным и все дальше уходил от моря, в степи Украины.

В одной из деревень командир отряда Гонта узнал, что в Елизаветграде рабочие подняли восстание, с помощью партизан окрестных сел изгнали петлюровцев, удерживают город и ждут подхода регулярных войск Красной Армии.

Эти вести порадовали Гонту. Отряд находился в районе Знаменки — рукой подать до Елизаветграда. Вплотную к Знаменке — большому железнодорожному узлу — подходил лес. Это было удачно. Осталось выяснить обстановку в самой Знаменке. Слухи были противоречивые. Одни говорили, что туда стянул своих головорезов Петлюра. Другие, наоборот, утверждали, что в Знаменке, как и в Елизаветграде, рабочие подняли восстание, петлюровцы разбиты, а на станции уже Красная Армия. Третьи предупреждали: петлюровцы в Знаменке «перекрасились», выдают себя за Красную Армию, а руководит ими петлюровский атаман Григорьев.

Для выяснения обстановки Гонта послал в разведку Арсения Рывчука — смелого матроса, который был близко знаком с самим Мыколой Ласточкиным, прославленным организатором коммунистического подполья в Одессе. Вместе с Арсением в разведку командир отправил и Михайлу Перепелицу, примкнувшего к партизанам после разгрома красных под Бирзулой. Разведка задерживалась. Не дожидаясь ее возвращения, Гонта вел отряд к лесу, где можно было надежнее укрыться, принять оборону.

...Катюша Юзко понимала, что стала обузой для отряда. Какой она боец в таком положении? Не зря Гонта оставлял ее вместе со своей женой Оксаной в одной из деревень. Было бы, конечно, спокойнее... Но, по расчетам Арсения и Кати, до родов оставалось еще недели две. И вот поди же...

Схватки начались, едва Арсен ушел в разведку. Лежа на санях, Катя до крови искусала губы, чтобы не закричать. Только Оксана Гонта и заметила, как ей плохо.

— Не до часу тебя разобрало... — сказала Оксана, склонив над ней усыпанное веснушками лицо.

Споткнулся гнедой, дрогнули сани. Катю пронзила боль. Она всем телом напряглась, и над степью взметнулся крик новорожденного: «Уа, уа!..»

Вспорхнул с куста ворон. Сделав круг, снова опустился на ветку, склонив голову, прислушался: не повторится ли странный крик? И крик повторился.

— Уа, уа!.. — кричал ребенок в неопытных руках Оксаны.

— Хлопец? — обессилевшая Катюша улыбнулась. — Добрый матрос будет!

— Уа, уа!..

Прядая ушами, топтался на месте гнедой. Ворон, привыкший к стонам умирающих, ржанию коней, звону сабель, выстрелам, к крови и смерти, продолжал вслушиваться в звонкое «уа!», возвещавшее о рождении человека.

И люди, подавленные горькой необходимостью отступать, тоже прислушивались к крику новорожденного, и многие улыбались. Командир отряда с лицом, обезображенным шрамом, ударил нагайкой по сапогу и радостно выругался. И кто знает, быть может, рождение человека больше любых слов вселило уверенность не в одну отчаявшуюся душу, заставило поверить в победу.

Дружнее захлюпали по талому снегу копыта, над отрядом тихо поплыла песня. Только вместо Дуни отряд пел: «Эх, Катя, Катя, Катя-я, Катя, душенька моя!..»

...Прошел день, на исходе второй, а разведка все не возвращается. Даже сладкое чувство материнства не может отогнать у Кати беспокойных мыслей: «Почему так долго нет Арсения? Сколько раз он попадал в переделки и всегда находил выход из положения. Как-то в лесу, натолкнувшись на отряд беляков, зарылся в опавшие листья, без движения пролежал сутки, но вернулся невредимым и привез нужные сведения. А то еще раз пошел в разведку и...»

Из леса выскочил всадник. Отряд остановился. Михайло Перепелица подскакал к командиру. Еще не зная, что произошло, Катюша инстинктивно прижала к себе сына, будто хотела защитить его от надвигающейся беды. Она медленно слезла с саней и, с трудом переставляя ослабевшие ноги, сделала шаг, другой...

— Тю, дурная! Ты що?.. — налетела на нее Оксана.

— Арсений не вернулся?..

К женщинам подскакал командир, за ним Перепелица. Дыхнув махоркой, Михайло склонился над ребенком.

— Назовешь-то как? — спросил он.

— Владимир. — Катерина пыталась заглянуть в глаза Перепелицы, прочесть в них ответ на свой молчаливый вопрос.

Но лицо матроса было спокойно, а ресницы прикрывали опущенные на ребенка глаза.

— Это как Ленина? Молодцом! — похвалил Гонта.

— Арсений так хотел...

Перепелица вздохнул и медленно снял бескозырку.

— Сынка-то он и не увидел...

Пошатнулась Катерина. Оксана подхватила ребенка и со злостью сказала Перепелице:

— Дурень! Разве можно так сразу?..

Командир обнял вздрагивающие плечи Катерины, подвел ее к саням, сказал жене:

— Оксана, нам надо уходить... Дороги на Знаменку нету. Ты с Катериной поезжай туда. — Командир кивнул на юг.

— Тю, и не думай!

— Ей тут в лесу не можно... Уезжайте... С ребенком вас не тронут.

Катюше хотелось заплакать, завыть! Тяжелый комок стоял в горле, в голове неотступно билась гнетущая мысль: «Арсений не вернется... Сына не увидит... Сын-сирота». Будто издалека доносились слова Гонты об отступлении, о Елизаветграде...

— Доброго вам пути, Екатерина Сергеевна, — впервые назвал Гонта ее по имени-отчеству.

— Спасибо....

Прижавшись к груди мужа, прощаясь, плакала Оксана.

ДОМА

Мария Александровна, мать Катерины, проснулась среди ночи. Вдали ухали орудия, а комната была наполнена привычными ночными шумами. В сенях скреблась кошка; муж, отвернувшись к стене, с присвистом дышал и жалобно постанывал. «На левом боку спит... Надо бы разбудить», — подумала Мария Александровна, прислушиваясь к канонаде. «Кто же это наступает? — гадала она. — И где Катерина?» Мария Александровна легла на спину. Свет месяца пробивался сквозь щели в ставнях. У окна на швейной машине белел кусок материи. Неоконченная работа...

— А-а-а-а... — застонал муж.

— Да перестань ты! — Мария Александровна раздраженно посмотрела на Якова Амвросиевича Свистунова — человека, которого называла своим мужем, но никогда не любила.

Овдовев, Мария растерялась. Первый ее муж, Сергей Юзко, слесарь с завода Эльворти, хотя и не слыл красавцем, но был человеком, на плечо которого можно было опереться. Руки у Сергея были золотые, и на заработки его — хотя и небольшие — можно было прожить.

Катерина была третьим ребенком в семье, но первые двое умерли. Потом на свет появился брат Петя, и Катюша, в три года ставшая старшей сестрой, ухаживала за маленьким. Вначале ее обязанности были несложны: покачает люльку, попрыгает перед плачущим братишкой, соску ему подаст. Постепенно обязанности усложнялись, но и Катюша росла. Отец и мать были всегда заняты. Отец на заводе, а мать, склонившись над зингеровской машинкой, строчила наряды мещанкам с Быковой — так называлась окраина, раскинувшаяся за Ингулом.

На Быковой же, в покосившемся от старости домике свекрови, и жила Мария с мужем и детьми. Комнатки были крохотные, низкие, и Сергей, высокий, широкоплечий, никогда не распрямлялся, чтобы не задеть потолок. Почерневшая рама, словно крест, пересекала окно.

За окном проходила нехитрая жизнь быковчан: девочки становились невестами, парни — женихами, умерших несли на кладбище, буйно заросшее жасмином и сиренью. На Быковой выросла и Мария, здесь же, догоняя ее ростом, тянулась вверх Катюша.

В августе 1914 года Сергея взяли в солдаты, а уже в начале 1915-го почтальон принес бумажку, в которой сообщалось, что рядовой Сергей Юзко «пал за веру, царя и отечество».

Жизнь становилась все тяжелее и тяжелее. Дорожали продукты. Быковские модницы все реже приносили заказы, а тут еще Петя чуть что — болел. Сколько на врачей да на лекарства расходовалось!

Как-то свекровь, с которой и раньше дружбы не было, заявила Марии:

— Забирай своих босяков и геть отсюда! Мертвого из могилы не поднимешь, а без него и вы мне не надобны!

Мария стала думать, как жить дальше. И тут одна из быковских модниц, принеся заказ, жарко зашептала:

— Кончай со своим вдовством, Мария! Такой самостоятельный мужчина... Ресторан... Красавец!

И модница познакомила Марию с «красавцем» — официантом богатого ресторана на Дворцовой — Яковом Амвросиевичем Свистуновым.

Многие годы Яков Амвросиевич бегал с подносом между столиками, расточал сладкие улыбки, угодливо сгибал спину перед клиентами. Ресторан посещали окрестные помещики, офицеры из юнкерского училища, местные богачи, врачи, адвокаты, заезжие знаменитости. Они не скупились на чаевые, а деньги Якову Амвросиевичу были очень нужны. Ему мечталось рядом с гостиницей «Палас» увидеть вывеску: «Ресторан Я. А. Свистунова». Он даже придумай название для ресторана: «Фортуна». Это слово он услышал однажды от одного образованного клиента, и оно волновало его своим неведомым смыслом.

С тех пор как началась война, чаевые росли. Посетители ресторана стали больше пить, швыряли деньгами. С Ковалевки, где жил рабочий люд, Свистунов перебрался в центр, на Миргородскую, где его соседями по дому стали инженер, аптекарь, зубной врач, мадам Жабо — хозяйка мастерской женских нарядов. В новой квартире не хватало только хозяйки. Присматриваясь к женщинам, чтобы выбрать себе спутницу жизни, Свистунов остановился на Марии. Ему нравились ее розовые щеки, волосы, словно вороново крыло, грустные карие глаза. Устраивало его и то, что она вдова, хлебнула горя — значит, попусту деньги мотать не станет. Знал Свистунов, что Мария неплохая портниха. Даже представлял себе не без удовольствия, как неподалеку от мастерской мадам Жабо появится вывеска: «Модная мастерская дамских и детских нарядов М. А. Свистуновой». Правда, у Марии двое детей. Но дети не маленькие — за собой присмотрят, прислугу нанимать не придется.

Мария, согласившись на замужество, не ждала для себя радостей. Она надеялась лишь на то, что Свистунов поможет ей вывести детей в люди.

Итак, свадьба состоялась.

Еще в ушах молодой звучали поздравления, а жизнь уже дала трещину: в город ворвалась гражданская война. Случалось, что власть в Елизаветграде менялась по нескольку раз в день. Уходили белые, приходили красные, их сменяли зеленые. Дворник из дома на Миргородской, где жили Свистуновы, хранил в подвале целую кучу знамен, и по утрам держал совет с другими дворниками: какое знамя вывесить, какую власть приветствовать, чтобы, не дай бог, не ошибиться.

В подобных условиях содержать ресторан было немыслимо. Ресторан на Дворцовой закрылся. Его хозяин Хрущицкий уехал в деревню переждать лихую годину, да, по слухам, там и умер.

Яков Амвросиевич замуровал в стену собранные чаевые и решил дожидаться, пока все не утихнет. А тогда... Ну что ж, раз нет в живых Хрущицкого — тут Яков Амвросиевич тяжело вздыхал — может, хозяином ресторана на Дворцовой станет он, бывший официант Яшка.

А пока на Миргородской появилась вывеска: «Модная мастерская дамских нарядов М. А. Свистуновой». Мария принимала заказчиц в самой большой комнате квартиры с тремя окнами. Чаще всего заказчицами были девицы, которые не терялись в военных условиях и не отличались приверженностью ни к одной власти.

Работы было много, и Мария предложила Катюше стать ее помощницей. Дочь отказалась. Она предпочитала работать в мастерской мадам Жабо и не зависеть от отчима. С его приходом в семью глухая стена встала между нею и матерью. Только младший братишка связывал Катю с семьей. Следуя примеру сестры, он отказался называть отчима отцом и, по словам матери, совсем отбился от рук. Целыми днями Петя с товарищами бегал по улицам, а возвратившись домой, к ужасу Якова Амвросиевича, приволакивал стреляные гильзы, осколки снарядов, от одного вида которых отчима бросало в дрожь. И он злобно шипел: «Выбрось! Сейчас же выбрось! Во время обыска найдут, и меня расстреляют! Брось в нужник!»

Но Петя не торопился выбрасывать свои сокровища.

Вскоре Катюша поступила на курсы сестер милосердия, но закончить их не успела, так как ушла с отрядом черноморских моряков на фронт. Покидая родной город, она даже не попрощалась с матерью, а Петю подстерегла на улице и сказала ему об этом.

Узнав, что падчерица сбежала с красными матросами, Яков Амвросиевич перепугался. Любой стук в дверь вызывал у него дрожь в коленях. Какая бы власть, кроме красных, ни появлялась в городе, Свистунов считал, что она пришла только затем, чтобы его расстрелять.

Однажды Яков Амвросиевич услышал, что красные «экспроприируют» имущество буржуазии. Значит, если его не расстреляют белые из-за падчерицы, то красные «экспроприируют» из-за денег. Он перепрятал свои сокровища в печку. Почему? Он и сам не знал.

Ночами Яков Амвросиевич стал спать беспокойно. Часто просыпался в холодном поту, стонал.

...Сон не шел. Мария повернулась на другой бок. Ей показалось, что скрипнула входная дверь. Она прислушалась, потом отбросила одеяло, нашарила туфли, вышла на кухню и тихо окликнула:

— Сынок! Сынок!

Тишина. Чиркнула спичкой, дрожащий огонек вырвал из темноты пеструю наволочку подушки, старенькое лоскутное одеяло. Лежанка была пуста. «Куда же это Петя среди ночи?» Вышла в сени. Так и есть — входная дверь не заперта.

На крыльце она снова окликнула сына.

Послышались робкие шаги.

— Мама, — тихо позвали из темноты.

— Катюша! — Мария Александровна бросилась к дочери.

— Осторожно. Ребенка не придуши.

— Ребенка! Чей ребенок-то?

— Сын мой... Сын... — плотнее прижала к груди дорогую ношу Катя.

Женщины тихо вошли в дом.

Где-то ухнуло орудие, близко застрочил пулемет. Мария Александровна торопливо перекрестилась, всхлипнула:

— Петенька-то нынче ночью ушел...

...Доктор Финкельштейн дремал, уткнувшись носом в меховой воротник. К вечеру подморозило. Сани, которые еще недавно с трудом тащились по раскисшей дороге, сейчас скользили легко. Доктор устал и был зол. Десять лет он женат и десятый год не может посидеть за праздничным столом в день рождения Эсфири. Такова профессия. Больные ждать не могут.

— Лев Абрамович! — окликнул доктора возница Авдей и остановил лошадь. — Дывися, дывися...

— Ну что там?

Финкельштейн высунул нос из воротника и увидел человека на снегу: рука с растопыренными пальцами выкинута вперед, на тельняшке расплылось ржавое пятно. Доктор поморщился.

— Нашел чем дивиться! Сейчас вся степь словно морг!

— Та що вы кажете, Лев Абрамович? Який же вин труп!

— Трогай лучше... Нечего по сторонам глядеть... Смотри, совсем стемнело.

Авдей крякнул, расправил вожжи и обернулся к доктору.

— Так, кажете, трогать?..

— Нет, тут будем ночевать! Человека дома ждет горячий пирог с мясом...

— Н-но!

Лошадь рванулась. Но Финкельштейн вдруг вытянул из рукавов шубы длинные пальцы с коротко обрезанными ногтями и ткнул кучера в спину:

— Беда мне с тобой! Человек замерзает, а он кричит: «Но!»

Авдей натянул вожжи. Доктор проворно спрыгнул с саней. Проваливаясь по колено в снег, подошел к матросу.

Григорьевцы, занявшие Знаменку, отдыхали. Гремел военный оркестр, повизгивали девицы, истошно мычали уводимые со двора коровы, причитали женщины. Двое в коротких шинелях, из-под которых виднелись синие шаровары, волокли по грязному снегу усатого железнодорожника.

К вечеру шум в городе стих, и к доктору Финкельштейну начали собираться гости. Эсфирь старалась быть веселой, но глаза ее не могли скрыть тревоги: Левушки до сих пор нет. Для некоторых теперь убить человека проще, чем выпить стакан воды. А ее сумасшедший Лева убежден, что в это проклятое время он должен спасать человечество. Ну какое ему дело, что на каком-то хуторе печник сломал ногу?

Раньше Эсфирь не беспокоилась о муже. Он больше десяти лет практиковал в этом местечке. Его здесь знали все, и он знал всех. Кто тронет врача, если он почти у каждого щупал пульс, каждому прописывал лекарство? А сколько их он оперировал, спасая от верной смерти! Даже во время погрома ее Леву не решились тронуть. Квартиру доктора погромщики обошли, словно запретный островок. Другое дело теперь.

Но спасибо гостям, они не давали Эсфири сосредоточиться на тревожных мыслях.

— Директория снова смазывает пятки, — уверял присутствующих розовощекий зубной врач Войтинский.

— Нет, нет! Директорию поддерживает генерал д'Эспре. Это Европа! — гудел высокий худой аптекарь, откидывая падающий на лоб длинный хохол, одиноко свисающий с лысой его головы.

— Зеленый, Ангел, наконец, Григорьев бегут, как крысы с тонущего корабля. Давно ли Петлюра гордился своим Верблюжьим полком? А сейчас где он? С кем? — наскакивал на аптекаря тугим животом Войтинский.

Споря, гости с нетерпением поглядывали на уставленный закусками стол, принюхивались к аппетитным запахам.

Разглядывая расставленные на столе яства, аптекарша с раздражением думала о своем муже: «О политике он говорить мастер, а вот курицу достать не может! — Аптекарша метнула гневный взгляд на мужа. — Берет за лекарства керенки, петлюровские банкноты с трезубцем на углах. А недавно ему сунули за йод совсем непонятную бумажку и сказали, что это деньги батьки Махно. А куда эти деньги? Печку топить! А у этой Эсфири, скажите пожалуйста, глаза грустные! Муж задержался — значит, привезет не одну, а две курицы».

Ванда Войтинская, молодая жена зубного врача, раскрыв тоненький томик стихов Надсона, с надрывом стала декламировать:

Не говорите мне: он умер — он живет! Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает, Пусть роза сорвана — она еще цветет, Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает!..

Эсфирь побледнела и с ужасом посмотрела на Войтинскую. «Он умер... Он умер!.. Он умер...» — звенели слова.

— Надсон — мой любимый поэт! — с жаром констатировала Войтинская и подняла глаза на именинницу. — Эсфирь, что с вами? На вас лица нет...

— Я просто устала, Ванда Станиславовна. А когда вы прочли эти....

Она не договорила. Распахнулась дверь, и на пороге появился доктор Финкельштейн. Он сощурился, обвел близорукими глазами собравшихся и сказал:

— Простите, господа! У меня больной...

— Левушка! — метнулась к нему жена.

— Приглашай гостей к столу. Я буду через полчаса.

Так же неожиданно, как появился, доктор исчез.

— Прошу к столу, — пригласила Эсфирь.

Гости рассаживались за праздничным столом, стараясь не шуметь. Аптекарша, выбрав выгодную позицию, потянулась за румяной куриной ножкой и, благополучно доставив ее на тарелку, вспомнила и о своем благоверном. Она отвалила на тарелку мужа добрый кусок щуки. Запасшись закуской, кто-то провозгласил тост, и гости, поднявшись, нестройно прокричали здравицу в честь хозяйки.

Пока гости расхваливали кулинарные таланты именинницы, Финкельштейн с Авдеем уложили матроса на кушетке в кабинете. Матрос был без сознания. Разрезав окровавленную тельняшку, Финкельштейн осмотрел рану.

— Спирт... Что ты топчешься как медведь? Дай ту бутылку... Вон ту... — обрабатывая рану, ворчал доктор.

— Будэ жыты чи ни? Дывиться, яка здорова людына...

— Здорова людына... Стреляли с близкого расстояния... Полюбуйся! — Доктор взял руку матроса и показал кровавые полосы у запястья. — Связан был...

— Невже?

— Матросу повезло. Вырвался из могилы — теперь сто лет проживет.

...Строчит пулемет... Так-так-так!.. Строчит, будто швейная машинка. И пули, как строчка, ложатся на чудесный зеленый шелк, устлавший лесную опушку. Пулемет содрогается в руках Катерины. Из леса выскакивают люди и, вскинув руки, изгибаются в глубоком шве, простроченном на зеленом шелке. Что это за люди? Вон тот, в красных шароварах, наверное, гайдамак. А этот, в обшитом галунами мундире, белогвардеец. А это еще кто?.. Скачет на белом коне на них. «Стреляй же, стреляй!» — слышит Катя голос Арсена. Руки Кати тяжелые, непослушные. Конь уже занес копыта над головой Арсена, и он совсем как младенец плачет «уа-уа»...

Кто-то вцепился в плечо Катерины, трясет ее...

Тускло горит керосиновая лампа, кричит Вовка, мать, склонившись над швейной машинкой, строчит цветастый капот. Яков Амвросиевич отпускает плечо падчерицы.

Катерина вскакивает, берет из люльки сына. Он тянет растопыренные пальчики к материнской груди, начинает мерно посасывать. Катерина думает о судьбе сына, о том, что никогда не будет отец носить его на плечах, некому будет Вовке сказать дорогое слово «папа». Она подносит розовые пальчики ребенка к губам.

«Счастливым будет наш сынок... Счастливым...» — слышит она голос Арсена.

Ни Катерина, ни Арсений, с детства узнавшие тяжелый труд, не могли себе представить, какой же будет эта счастливая жизнь их сына. Счастье всякий раз представлялось им по-другому. Маленькая Катюша мечтала о кукле, такой, как у соседской девчонки; и когда однажды отец принес ей куклу, она почувствовала себя счастливой. Во время работы у мадам Жабо она мечтала о том, чтобы есть досыта, высыпаться, думала, что будет счастливая, когда избавится от капризов и придирок «мадам». Но по-настоящему счастливой почувствовала себя Катюша, полюбив Арсена и узнав, что и он ее любит. В мечтах своих о счастье сына Арсений и Катюша видели какие-то сказочные города, высокие светлые дома, улыбающиеся лица, и среди этих лиц угадывалось лицо их сына. Кем он станет? Инженером? Доктором? А может, капитаном?.. Одно было ясно — их Владимир будет образованным, сильным, красивым. Но счастье его было в чем-то значительно большем, что словами высказать было невозможно. Поэтому, наверное, Арсен уверенно говорил: «Счастливым будет наш сынок... Счастливым. Потому что, знаешь, здорово счастливыми будут люди этак лет через двадцать. Красиво станут жить».

Целует Катерина пальчики сына и думает: «Нехорошо его отчим называет. Пусть Вовка с ее материнским молоком впитает любовь к отцу, которого никогда не увидит...»

— Расти, сынок! — шепчет Катерина.

На улице слышен глухой гул голосов, тяжелое шарканье ног, цокот копыт. С кастрюлей в руках появляется Яков Амвросиевич и испуганно шипит: «Гасите свет!» — и сам задувает лампу.

— Всего ты боишься, Яков!

— Не всем быть такими храбрыми, как твоя дочь.

Он смотрит на улицу сквозь щели в ставнях. Серый рассвет скудно освещает разбитые плиты тротуара, булыжник мостовой, тонкие ноги гнедого жеребца, тяжелые, облепленные грязью сапоги солдата, босые покрасневшие ноги, торчащие из рваных галифе, стоптанные детские ботинки. Яков Амвросиевич переводит взгляд на головы конвоиров и арестованных и вдруг испуганно выдавливает: «Там... там...» — и тычет рукой на улицу. Приникает к щели и Мария Александровна.

— Петюша! Петенька!.. — Крик заполнил комнату, забился в углах.

Вскочила с кровати Катерина, метнулась в сени. Дорогу загородил отчим.

— Куда? Не смей! Всех погубишь! — Под прокуренными усами отвисла дрожащая губа.

— Пусти! — Катерина со злостью оттолкнула отчима, выбежала на крыльцо.

— Петя! Петро!..

Арестованные уже прошли. Один из конвоиров обернулся.

— Это кого ты гукаешь, красавица? Не меня, часом?

Оглянулся и Петро, улыбнулся сестре.

— Брат... — пояснила Катерина конвоиру.

— Этот пацан? В тюрьму гоним... Может, там побачишь его... А зараз уходи.

— Егоров! Что за разговоры! — прикрикнул старший.

Катерина взглядом проводила удаляющуюся колонну и вдруг почувствовала непреодолимое желание лечь за пулемет и стрелять. Что им сделал мальчишка? Сжались в кулаки пальцы, напрягся каждый мускул. Катерина поняла: чувство материнства, убившее в ней на время солдата, прошло. Больше она не могла оставаться только матерью! Больше не могла отсиживаться в. закрытой ставнями квартире отчима! Растерянность, безразличие, пришедшее с известием о гибели Арсена, сменились жгучей жаждой деятельности. А как быть с Вовкой? Не возьмешь же с собой!

Открывая дверь в дом, вспомнила озорное, немного растерянное лицо братишки. Что сказать матери? Раньше, когда у нее не было сына, Катерина не понимала постоянного беспокойства матери о детях. Сейчас поняла. Что Вовка? Пеленки пока мочит ее Вовка! А Петю вон в тюрьму повели...

По комнате с испуганно выпученными глазами метался Яков Амвросиевич. Пахло валерьянкой. На полу, возле окна, лежала Мария Александровна. Лицо ее посинело, она тяжело дышала.

Катерина попыталась поднять мать с пола. Отчим замахал руками.

— Не смей! Не смей трогать! Нельзя беспокоить... Не успел вовремя капли дать...

Яков Амвросиевич схватил из шкафа черный шарф и накрыл голову Марии Александровны.

— Ты что? Задохнется она...

— У нее это не первый припадок... Сейчас успокоится.

Действительно, Мария Александровна стала дышать спокойнее, прошла синева. Отчим и Катюша перенесли ее на кровать.

Пришла заказчица, затараторила:

— Только что видела кошмарный случай... Мальчишку гнали вместе с арестантами. А он юркнул в толпу. А конвоир догнал его возле пожарной, на углу и... зарубил. Кошмар!.. Кровищи! Я вся дрожу...

— Замолчите! — Катерина рукой прикрыла рот женщине. — Уходите, прошу вас.

— Как уходите! Приезжает знакомый мужчина! А я без платья.

— Вон!

Катерина захлопнула за растерянной заказчицей дверь и бессильно прислонилась к стене.

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Придя в сознание после операции, Арсений осмотрел незнакомую комнату. Пробивающийся сквозь окно свет луны выхватывал из темноты кусок стола. С трудом подняв руку, он ощупал холодную клеенку кушетки, затем бинты, опутавшие грудь. Перед глазами вновь возникло перекошенное злобой лицо Перепелицы, подмигнул черный глазок нагана...

— Кто здесь? — глухо бросил в темноту Арсен, прислушался, опять спросил: — Где я?

Темнота молчала. Затем за стеной послышались звуки рояля и женский голос запел: «На тебя заглядеться не диво, полюбить тебя каждый не прочь...» Арсен приподнялся на локтях, хотел опустить ноги на пол и... опрокинулся навзничь.

Белыми простынями стелется поле. Снег набился в рот, снег залепил глаза. Видно, лень было казаку копать могилу в промерзшей земле. Жжет, горит внутри. Нет, это пылает не во рту. Это топка паровоза. Грохочет, мчится поезд. Бьют орудия. Французы накрыли эшелон. Летят щепки от разбитых вагонов, стонут раненые. Спасение в скорости! Только в скорости! А поезд замедляет ход... Хлопают ружейные выстрелы вслед убегающему машинисту. Испугался, шкура! Умолкли орудия, из-за насыпи гремит победный клич. Мечется от вагона к вагону командир эшелона — ищет, кто поведет паровоз. Не раздумывая, Арсений прыгает на землю, пригибаясь, бежит к паровозу. До флота он работал кочегаром, на эсминце — машинистом.

Полыхает в паровозном котле пламя, на черном лице кочегара сверкают только зубы да белки глаз.

«Не дрейфь, браток!»

Арсений переводит реверс. Вагоны лязгают буферами.

«Даешь, браток! Жми!»

Близится крик бегущих в атаку французов. Полыхает пламя в топке. Пересохли губы.

«Пей, браток...» — кочегар протягивает Арсению кружку. Вода прохладная, светлая. Пить!.. Свистит ветер в ушах. Пить!..

Так было...

И опять вернулось сознание к Арсению Рывчуку, когда Лев Абрамович, проводив гостей, зашел его проведать. Матрос схватил его за руку.

— Скачи в отряд, браток. Предупреди: Перепелица предатель. Не теряй время. Люди погибнут. Перепелица не матрос, а... — И матрос снова впал в забытье.

Финкельштейн с беспокойством посмотрел на жену, которая стояла у изголовья. Матрос не слышал, как доктор с женой решали его судьбу. Эсфирь предложила отправить матроса на хутор, но Финкельштейн не согласился: раненый не выдержит длинного пути, он нуждается в постоянном наблюдении врача. Оставлять больного у себя Финкельштейн тоже не решался. Квартира врача в такое время отнюдь не тихий уголок. Какая бы власть ни пришла — все нуждаются в хирурге. Стали перебирать знакомых. Одни, оказывается, скупые; другие болтливые; третьи трусливые; у четвертых квартира неподходящая; у пятых за больным ухаживать некому. Наконец была названа фамилия Войтинского. Зубной врач живет в отдельном особняке. Человек он покладистый. Ухаживать за больным есть кому. Помимо жены, у Войтинского живет сестра — старая дева. Да! Другого выхода нет.

Так была решена судьба Арсена. Войтинские устроили его во флигеле. Ухаживать за матросом взялась Ванда Войтинская.

До того как стать женой зубного врача, Ванда жила с матерью, вдовой офицера — преподавателя Елизаветградского юнкерского училища — поляка Ганьковского. Отец умер, когда Ванде шел пятнадцатый год. Девочка обожала отца, потом боготворила память о нем. Мать постоянно рассказывала дочери подробности из его биографии, и образ отца постепенно обрастал множеством романтических деталей. Мать вспоминала рассказы отца о Франции, где Ганьковский провел свои молодые годы на службе в русском посольстве. Во Франции он заразился «французским революционным духом», на всю жизнь полюбил героев Коммуны. Отец был горд тем, что его земляки-поляки сражались на баррикадах Парижа. Впечатлительная Ванда стала мечтать о героях Коммуны, тайком читала вольнодумные стихи декабриста Рылеева, плакала над судьбой мужиков, описанных Раймонтом. Любимыми героями ее стали Чайльд Гарольд, Дубровский, Овод. В ее девических грезах рисовался возлюбленный, который придет, возьмет ее за руку и поведет по жизни. Он будет таким же смелым, как д'Артаньян, таким же справедливым, как Овод. Ванда станет его верной подругой и, если понадобится, не побоится Сибири, каторги.

Но жизнь Ванды текла плавно, как вода в степном ручейке. Зубной врач Войтинский, избранный матерью в мужья Ванде, имел в Знаменке приличный домик и обширную практику, но не походил ни на одного из романтических друзей Ванды. С круглым животиком, облысевший, Войтинский напоминал Ванде разве что Санчо Пансу — верного оруженосца Дон-Кихота.

В мире свершались большие события, гремели орудия, лилась кровь, женщины плакали над могилами солдат, в далеком Петрограде свергли царя, шла гражданская война, а Ванда жила в домике мужа, словно в зачарованном замке, отгородившись книгами от мира.

Появление во флигеле раненого матроса оживило мир девичьих грез Ванды. Матрос, имени которого она далее не знала, представлялся ей таинственным героем, сошедшим со страниц книги. Может быть, Оводом?

Матрос метался в бреду, выкрикивал какие-то непонятные слова, ругал Перепелицу, звал Катерину и все порывался что-то сообщить командиру. Ванда гладила больного по черным сбившимся кудрям, клала на горячий лоб пузыри со льдом.

В отсутствие Ванды за раненым присматривала Ядвига Войтинская — сестра доктора. Оставшись старой девой, она отдала брату всю свою неизрасходованную любовь и ласку, но с появлением в доме раненого матроса уделила и ему место в своем сердце.

Однажды, когда Ванда сидела и читала книгу у постели раненого, он открыл глаза, оглядел комнату и остановил взгляд на красивом лице сидящей у его кровати молодой женщины. Женщина была в серой пуховой кофточке, в темной юбке. «Без халата. Значит, я не в лазарете».

— Где я, сестрица? Кто ты? — спросил он.

Ванда хотела ответить, что она жена доктора Войтинского, но почему-то покраснела и сказала:

— Я друг. Ни о чем не беспокойтесь...

Стараниями доктора Финкельштейна матрос возвращался к жизни. Арсений Рывчук побледнел, у него часто болела голова, звенело в ушах. Ему было тяжело не только говорить, но и думать. Но он был жив! И знал, что поправляется.

Выручило матроса воловье сердце, как сказал доктор Финкельштейн, умолчав, что, кроме богатырского здоровья, ему помогли умелые руки врача и заботы Ванды Войтинской.

Как-то Ядвига принесла Рывчуку букетик подснежников.

— Весна, сестрица... — Арсен благодарно пожал загрубевшую от домашней работы руку Ядвиги.

Та улыбнулась и тихо скрылась за дверью.

Лиловый букетик неожиданно вызвал бурю в душе матроса. Рывчук привык смотреть на окружающий мир глазами труженика. Тучный колос пшеницы, голубеющий лен, пряный запах гречихи были ему близки и дороги. Они радовали, обещали хороший урожай. Он не мог понять обывателя, который нежился под лучами солнца, когда земля просила дождя. Он презирал людей, которые восторгались васильками, засоряющими рожь. И вот теперь его растрогали слабенькие, беспомощные, бесполезные цветы. В дом словно ворвался кусочек леса, словно пришла сама весна.

Весна! Сколько же времени он провалялся?

Днем, как всегда на минутку, забежал к Арсению ворчливый доктор Финкельштейн. Приложив к груди матроса холодные пальцы, спросил:

— И долго вы думаете отлеживаться на кровати, герой? Марш во двор!

— Что вы, доктор! — испугалась Ванда. — Он еще такой слабый...

— Не беспокойтесь. Тот, кто вырвался из могилы, проживет сто лет!

Ванда стала сопровождать больного на прогулках.

Больше, чем пробуждающаяся природа, чем весеннее солнце, пьянила Арсения Рывчука близость Ванды. Он ловил взгляд ее больших глаз, любил ее голос. Без Ванды он скучал. Арсен был уверен, что это не любовь, а благодарность за заботу. Ванда не для него. Она из другого, чуждого ему мира, она оставалась непонятной.

Прогулки ускорили выздоровление. Рывчук почувствовал, как прибывают к нему силы, и у него появилось непреодолимое желание вернуться в строй. Ванда отвечала на его вопросы о происходящих событиях, но сама мало в них разбиралась. Для нее все власти были как бы на одно лицо: все стреляли, арестовывали и причиняли всяческие неудобства в жизни. Ванда сказала, что город месяц назад заняли красноармейцы и командует ими штабс-капитан Григорьев.

Григорьев?! И Рывчук будто снова услышал вкрадчивый голос: «Святой труженик! Божий человек! Взгляни на свои мозолистые руки и оглянись вокруг. Ты царь земли!» Нет, его, Арсения, не проведешь. Он слышал различных ораторов. И анархистов, и социалистов, и боротьбистов, и черт знает каких еще. Но однажды он услышал матроса Ласточкина — вожака коммунистов Одессы. Ласточкин рассказывал собравшимся о Ленине, о большевиках. С тех пор Арсений Рывчук ходил только на те собрания, куда ходил Ласточкин, гордился, когда тот его замечал, давал какое-нибудь поручение. Ведь Ласточкин говорил о том, что вынашивал в сердце сам Арсений: о земле для крестьянина, о том, как облегчить жизнь трудовому люду, о мире. Арсений был в Одессе и Елизаветграде, под Вознесенском и под Знаменкой — и всюду, куда забрасывала его военная судьба, воевал честно, ибо верил, что правое дело на стороне тех, за кого Ласточкин. А Ласточкин был коммунистом.

Никогда Рывчук не выбирал друга с первого взгляда, сердце его не сразу раскрывалось навстречу другому сердцу. Но если он выбирал товарища, то был верен ему до конца. Так и с убеждениями. Медленно впитывал ум Арсена слова правды. Каждое поразившее его слово, как горячий уголек, перекидывал он с ладони на ладонь. Огонь обжигал, а он любовался его светом. После этого слово проникало в сердце. Так он замкнул в сердце слова о большевиках, сказанные Ласточкиным, его рассказы о Ленине. Слово «большевик» стало для него компасом, который указывал путь в жизни. Арсений уверовал — только большевики принесут счастье народу.

Ванда Войтинская тяготилась разговорами о политике. Она любила пересказывать Арсению прочитанное, охотно декламировала стихи. Постепенно она вводила Арсения в увлекательный мир книг, населенный людьми, совсем не похожими на тех, кого он знал.

Однажды Арсений рассказал Ванде о Катерине.

Вечером обычно приходил Войтинский. Он, словно шарик, катался по комнате, рассекая воздух короткими ручками, и говорил, говорил, говорил о политике. Он принадлежал к той породе людей, которые, следя за происходящими событиями из окна своего дома, считают себя непревзойденными крупнейшими государственными мыслителями. Он ошеломлял Арсена множеством самых разнообразных, причудливо перемешавшихся в его голове сведений, неожиданными вопросами, фантастическими сообщениями о событиях, будто бы происходящих в мире. Арсению нелегко было дать правильную оценку всему, что говорил ему доморощенный политик, а тем более возразить ему.

Рывчук не был силен в грамоте, весь свой политический багаж он приобрел на митингах, проходивших на корабле и в Одессе, в беседах с товарищами матросами и особенно с Ласточкиным. Сердцем, рассудком понимал он, где правда, не соглашался со скоропалительными выводами Войтинского, но не находил убедительных слов для возражения. Разговаривая со своими товарищами, матросами, красноармейцами, Арсений, может быть, и нашел бы нужные слова. С Войтинским он терялся.

Однако эти разговоры были все же полезны. Войтинский держал Рывчука в курсе происходящих событий. Он подробно рассказывал ему о григорьевцах, которые все еще занимали Знаменку и окрестные местечки. Войтинский знал, что царский офицер Григорьев служил в войсках Центральной рады, потом служил гетману Скоропадскому, затем директории, а теперь командует второй заднепровской дивизией Красной Армии.

Арсений не понимал: как такой контре, как Григорьев, доверили командовать дивизией Красной Армии? К весне под командованием Григорьева армия уже насчитывала 40-45 тысяч солдат. Григорьев чувствовал себя безграничным хозяином в центре хлебородной Украины, на участке Александрия — Елизаветград — Новый Буг. Александрия была вотчиной атамана. Здесь он родился, здесь жила его семья, сюда частенько жаловал он сам, чтобы развлечься и отдохнуть. Атаман щедро одаривал александрийцев добром, награбленным в других местах. Вокруг григорьевцев начали группироваться мелкие банды, рыскавшие по хуторам и селам степной Украины.

Пока не было активных действий, григорьевцы охотились за «ненадежными» и списывали их в расход как врагов Советской власти. Не обошла банда и особняк зубного врача Войтинского.

Арсен только что вернулся из сада, как во флигель влетела бледная Ядвига.

— Бегите! Пришли эти...

— Сколько их?

— Двое. Видно, офицеры. Один высокий, черный, с усами... Второй среднего роста, чуть выше меня, толстый...

Слушая эти ненужные подробности, Арсений соображал, как быть. Бежать? Бессмысленно. Схитрить! Он схватил лежавшую на столе салфетку, завязал щеку, вышел во двор и неторопливо направился по дорожке к подъезду. Ядвига догадалась и встретила его на крыльце.

— Мне бы к доктору... Сил нет больше терпеть... Так и крутит, так и крутит, проклятый.

Увидев выглянувшего в окно усатого офицера, Ядвига сказала:

— Чего со двора влез? Здесь не ходят! Видишь, на дверях вывеска? Написано по-русски: «Зубной врач».

— Может, он сделает такую божескую милость? Ну просто спасения нет!

— Иди, иди...

Оказавшись за калиткой, Арсений не спеша пошел к вокзалу. Надвинув пониже на лоб картуз с лакированным козырьком, он смешался с толпой мешочников. Недурно было бы сейчас укатить в Елизаветград, навести справки о Катерине, об отряде. Облюбовав молчаливо стоящего у мешка человека в очках, Арсений спросил:

— Когда поезд будет на Елизаветград?

— Какие сейчас поезда? Мне надо в Кременчуг, и вот маюсь...

— Мне тоже в Елизаветград, — подошла женщина в клетчатом платке. — Говорят, утром туда солдат повезут. Обещали паровоз. — Женщина схватила Арсения за руку, потащила за угол. — Опять документы проверяют. А какие теперь документы?

Арсений увидел солдат, окруживших старика в шубе, островерхой шапке, с чемоданом в руках, и предпочел не задерживаться.

Ночью он оказался за городом, на дороге, ведущей в Елизаветград. Здесь Рывчук встретил попутчиков — мужчину, закутанного в женский шерстяной платок, пожилого железнодорожника, толкавшего перед собой тачку с узелками, полную даму в беличьей шубке, накинутой поверх длинного бархатного платья, и с кошелкой в руке. Спутниками Арсения были елизаветградские обыватели, которых голод погнал в дорогу. Они бродили по окрестным селам, выменивая костюмы, пальто и другую одежду на хлеб, сало, масло, мясо. Сейчас они торопились обратно в город, где их ждали голодные семьи. Но не только это подгоняло спутников. На рассвете они услышали канонаду в районе Знаменки. А это значит, что по дороге скоро пойдут войска. То ли будут наступать, то ли отступать. И тогда прощай сало и масло! Возвращайся домой с пустыми руками. Да хорошо, если сам вернешься!

Когда рассвело, мужчина, обвязанный женским платком, пробасил:

— Господа, дорога становится небезопасной...

Железнодорожник молча свернул на едва приметную тропинку, убегающую от шоссе к лесу. Тачка сразу потяжелела, колесо застряло в выбоине. Арсений встал рядом с железнодорожником и нажал на ручку. Колесо запрыгало, завертелось, оставляя позади узкую, словно змея, извилистую колею. Женщина в шубке приподняла намокшее от росы платье и заспешила по вихляющему следу тачки.

Тропинка довела спутников до небольшой рощицы.

— То добре, що мы оттуда ушли, — сказал железнодорожник. — Подывись туда. У тебя глаза моложе.

Прикрыв ладонью глаза от лучей весеннего солнца, Рывчук оглянулся. По дороге, где они недавно шли, мчался небольшой отряд всадников. «Разведка, — решил Арсен. — А вдруг свои? Красные? Да нет! Откуда они тут возьмутся? Вокруг одни григорьевцы».

— Пошли от греха подальше, — сказал железнодорожник.

И путники, подстегиваемые страхом, быстро двинулись к Елизаветграду.

В Чрезвычайной комиссии шум и суета. По коридору пробегали военные. У окна Арсений увидел Ивана Савченко — рабочего с завода Эльворти, ныне руководителя елизаветградской Чека, и его заместителя, латыша Андрея Ванага. Его Арсений знал давно — служили в одном флотском экипаже. Это Ванаг привел Арсения впервые на организованный большевиками митинг.

Узнав друга, Ванаг крепко обнял его. Рывчук взмолился:

— Осторожней, медведь! Человек с того света вернулся, а ты жмешь...

— Ранен?

— Расстрелян! — И Арсений, не упуская подробностей, рассказал все, что с ним произошло.

— Да... Не жизнь у тебя, а сплошной кинематограф! Что дальше надумал?

— Чего думать-то? Вернусь в отряд. Этого гада, Перепелицу, своими руками разорву. Из-под земли достану!

— Что ж, программа у тебя правильная. Я попробую разузнать, где твой отряд. А ты пока напиши нам заявление об этом Михаиле Перепелице.

Войдя в свою служебную комнату, Ванаг дал Арсению лист бумаги, ручку, придвинул чернильницу и, сказав: «Пиши», вышел.

Матрос прислушался к удаляющимся шагам друга, опустил перо в чернильницу и тяжело вздохнул: непривычное это дело — заявления писать. Когда Ванаг через полчаса вернулся, Арсений успел написать всего несколько строк. Прочитав написанное, Ванаг усмехнулся:

— Не больно ты красноречив, браток!

— Откуда мне эту премудрость знать! Где отряд? Узнал?

— Не так это легко. Попросил товарищей выяснить. Говорил я с Савченко. Он наш начальник. Мы решили предложить тебе: иди-ка ты к нам, в Чека. Люди позарез нужны.

— В Чека? Тоже мне сыщика нашли!

— Нам не сыщики нужны, а свои люди. Большевики.

— Я беспартийный.

— Знаю! Ты свой брат, матрос. Резолюции служишь, — наступал Ванаг. — Тут такие дела, отдыхать не придется! Иди, говорю.

— Не знаешь, что на Знаменке за сражение произошло? — спросил Арсений.

— Маруся к григорьевцам пожаловала. На бронепоезде прикатила.

— Что еще за Маруся?

— Неужто не знаешь?

— Не доводилось встречаться.

— А я вот встретился. Атаманша решительная! Сама к нам в Смольный прискакала на белом коне.

— Куда?

— В Смольный! Это мы так бывшее юнкерское училище называем. Там у нас ревком. Боевая бабонька! И красивая...

— Ты в нее, часом, не влюбился?

— Только и дел мне было влюбляться! Явилась Маруся на вокзал, увидела солдат в рваном обмундировании. А те на барахолке гимнастерки на хлеб выменяли. Пожалела она их, повела к военкому: «Открывай цейхгауз, приодень красавчиков!» Военком, конечно, послал ее подальше, а она своей нежной ручкой весь шпалер в него разрядила. Хороший товарищ был военком. Боевой. Ну, пришлось угомонить красавицу.

Ванаг рассказал Арсению об обстановке, сложившейся в Елизаветграде. Город расположен в центре Украины, на бойкой магистрали, соединяющей Харьков с Одессой. Кто ни пройдет, обязательно ущипнет. Недавно в городе одновременно уживались ревком с Красной гвардией, петлюровская рада, сотня Ивана Карася, городская управа, земская управа и даже чудом сохранившийся комиссар Временного правительства. Сейчас власть в руках Советов. Но в них и большевики и меньшевики. Меньшевики еще сильны в Союзе металлистов. А союз популярен среди рабочих. Обстановка сложная, а в городе только горстка надежных войск. Против Маруськи они выстоят. А с Григорьевым не сладят. У того более сорока тысяч. Они как-никак Красной Армией зовутся. Разве мужик сразу распознает, что это бандиты, а не красноармейцы? Тут и пролетарий не сразу раскусит! В Одессу Григорьев пожаловал контрреволюцию громить. Но вместо подавления контры его «доблестные» войска бросились по портовым складам да по магазинам шарить. Еле их ревком выпроводил. Скоро, верно, в Елизаветград пожалуют. Придут григорьевцы — быть грабежам. Как их не пустить? Как задержать? Пятнадцать эшелонов движется!

Недавно прибыл первый эшелон. Городские большевики выслали ему навстречу Савченко, Ванага и двух коммунистов из конной сотни. Вышли те за Балашовский мост, остановили эшелон. Вылез начальник эшелона — морда кирпича просит, в руках нагайка. Первым словом мать поминает, вторым — бога. Чекисты стоят, ждут, пока выговорится. Наконец бандит умолк. Савченко тихо так предлагает: «Разоружайтесь». А тот вместо ответа приказал пулеметы наводить. Тогда Савченко говорит: «Товарищ Ванаг, отдайте команду, пускай мост взрывают».

Заранее предупрежденные кавалеристы стали для вида какие-то провода соединять. Бандит на попятный. Даже нагайку бросил: деваться некуда! А Савченко предлагает: «Оружие сдайте. Мимо Елизаветграда мирно проследуете — и мост останется, и домой попадете». В эшелоне много донских казаков было. Им Елизаветград не нужен был: от награбленного барахла вагоны ломились. Покидали они винтовки, две пушки оставили, пулеметы. И тихо, мирно мимо города проследовали. С первым эшелоном прошло. А с другими как? Взорвать мост — невелика хитрость. А как потом с Одессой связь поддерживать? Григорьевцы все равно придут. Пешком. Ингул им не шутка форсировать. Надо искать другой выход. Григорьев себя правителем Украины считает, «Универсал» написал, по городам и деревням рассылает.

Ванаг достал из ящика стола «Универсал». Рывчук отмахнулся:

— Знаю. Читали мне... Божий человек, чтоб его!

Ванаг вдруг рассмеялся. Он только сейчас разглядел нелепый наряд друга. Пальто доктора Финкельштейна делало Арсения смешным: выпирала грудь, в плечах разошлись швы, длинные руки торчали из коротких и узких рукавов.

Ванаг достал из шкафа бушлат с двумя рядами надраенных пуговиц, маузер в деревянной кобуре. И стоило Арсению ощутить на плечах привычную форму, как он сразу почувствовал себя в строю.

Определив Арсена в семью елизаветградских чекистов, Ванаг тем же днем повел его участвовать в деле.

В Елизаветград из Киева прибыл некто в кожаной тужурке, с красным бантом на груди, с длиннющим мандатом, подписанным самим председателем Совнаркома Украины. В мандате было сказано, что товарищ Решетенко является уполномоченным Всеукраинского комитета по эвакуации и что ему предоставляются чрезвычайные полномочия. Ну что ж, раз такими полномочиями человек наделен — надо помочь. Местный Совет ему еще одну бумагу дал, помощников выделил на станции вагоны грузить. И вдруг в Чека пришел со станции грузчик и спрашивает:

— Куда этот типчик золото вывозит?

— Какой типчик? Какое золото?

Грузчик Христом-богом клянется, что уполномоченный никакой не Решетенко, а сын киевского протопопа поручик Колосков.

— Не путаешь? — спрашивает Савченко.

— Не могу я путать! В дворниках у них работал. С малолетства знаю...

— Брать надо! — предлагает Ванаг.

— Как возьмешь? Мандат-то какой! А если грузчик ошибся?

Судили-рядили и решили обыск устроить. Вот на это дело и отправился с Ванагом Арсений.

Решетенко застали в номере гостиницы. Он угрожал, мандатом размахивал, а Ванаг спокойно спросил:

— Кому вы, гражданин Колосков, в Полтаву вагоны отправлять собирались?

— Вы что, пьяны? Читать не умеете? Какой я Колосков? Решетенко моя фамилия!

А Ванаг стыдит:

— Нехорошо, гражданин Колосков, от отца родного отказываться. Ваш батюшка, киевский протопоп, обидеться могут.

Колосков — руку под подушку, а Ванаг как гаркнет: «Руки вверх!» — и приказал: «Товарищ Арсен, обыщи!»

Арсен взял пистолет из-под подушки, в чемодане пачки денег, золото, драгоценности обнаружил. Начал кожанку проверять, в кармане под подкладкой что-то твердое прощупал и, подпоров подкладку, извлек карточку «Союза русских офицеров» на имя поручика Колоскова и какие-то стихи: ни рифмы в них, ни смысла.

В Чека Колосков во всем признался. Драгоценности он, оказывается, Деникину отправлял. Помог и стихи понять — это был зашифрованный приказ генерала Деникина...

— Вот и крещен ты в чекисты! — поздравил Ванаг Арсения, когда они закончили допрос Колоскова.

— Подличает контра. Какой мандат достал! — не переставал удивляться Арсений Александрович. — От самого Совнаркома.

— «Липа». Типичная фальшивка! — ответил Ванаг. — Если бы враг в открытую шел, пожалуй, и чекисты не нужны были бы. Вот и твой Перепелица...

— Неужели уйдет от нас подлюга?

— Больше месяца ты в Знаменке провалялся. Он это время не сидел сложа руки. Может, концы прятал. А может, где под боком еще подличает. Переменил фамилию, и теперь не в матросскую форму, а в рабочую спецовку рядится. Не исключена возможность, что с григорьевцами отсиживается.

— Что же мы за Чека, когда не можем такого оборотня схватить?

— Схватить! Больно прыткий ты, Арсен. Вот и про отряд Гонты ничего не известно. Есть предположение, что его разбили в Черном лесу григорьевцы.

— Всех перебили! — ужаснулся Арсений.

— Я же говорю — это предположение. Мы его уточняем.

Захлестнувшая Арсения тревога заставила его рассказать другу о Катерине, поделиться с другом своим горем.

— Если с отрядом что стряслось, и она не ушла. Тяжелая была, на сносях. Уже вот-вот родить была должна. Куда она такая уйдет?

— Из Елизаветграда, говоришь, она? Родственников разыщем, — успокоил Ванаг. — Ты адрес ее знаешь?

— Не говорила. Не дюже она жаловала свою родню. Отчим у нее. Родной батько на фронте погиб. Мать за какого-то официанта выскочила.

— А фамилию-то ее знаешь?

— Катерина Юзко.

— Вот и расспросим про нее у заводских. Найдем!

Поиски Катерины оказались не такими легкими, как поначалу казалось Ванагу. Старые рабочие завода Эльворти помнили Сергея Юзко. Знали, что до войны жил он на Быковой. А куда девалась потом его жена с детьми — не знали. Но обещали по возможности выяснить.

Пока Ванаг наводил справки у заводских, Арсений попытался встретиться с кем-нибудь, кто раньше служил в ресторане. Одна женщина, работавшая на кухне ресторана Хрущицкого, сказала ему, что был в ресторане официант Яшка Свистунов. Года два назад он женился на вдове с двумя детьми. Кухарка назвала улицу Миргородскую, на которой якобы поселился Свистунов с женой.

— Ресторан закрыт. Что сейчас делает Яшка, не знаю. Болтали, что его падчерица с матросами ушла. Так что у него теперь на один рот меньше.

— Погибла? — переспросил Рывчук.

— Всякое болтают, матросик. Мало ли людей нынче гибнет! Смерть разъелась. Это людям харча не хватает. А ей, безносой, только успевай косой махать да зубами щелкать.

Арсений Александрович решил, не откладывая, разыскать официанта Свистунова.

С того дня как болтливая заказчица сообщила о гибели Петра, в доме Свистунова все пошло кувырком. Мария Александровна часами сидела, уставившись в одну точку. Она перестала воспринимать происходящее вокруг. Равнодушно отнеслась и к тому, что Катерина, оставив сына на ее попечение, ушла разыскивать свой отряд. Только когда Вовка кричал, требуя внимания, Мария Александровна оживала. Пеленая внука, кормя его, она улыбалась, что-то тихо напевала, разговаривала с ним, но при этом называла Вовку Петенькой. Яков Амвросиевич прислушивался: «Рехнулась баба. Совсем рехнулась». Приходили заказчицы, ругались, забирали обратно материал, а Мария Александровна лишь виновато улыбалась.

Все заботы по дому перешли к Якову Амвросиевичу. На базар была снесена каракулевая горжетка — его свадебный подарок Марии. Горжетка стоила дорого, но сейчас Яков Амвросиевич сумел сбыть ее юркому молодому человеку всего за два фунта сливочного масла и пачку обесцененных зеленых кредиток. Только дома Свистунов обнаружил, что в брусок масла был засунут творог. А Вовке нужна была манная каша, да и ему с женой есть надо было. Яков Амвросиевич теперь постоянно ощущал сосущую боль под ложечкой: «Голодные колики», — как определил он.

Голод был непривычен для официанта. Чего-чего, а еды ему всегда хватало!

По вечерам, согреваясь под толстым ватным одеялом, Свистунов мечтал теперь не о собственном ресторане, а о свиной отбивной с косточкой, о картошке-пай! О том, чтобы купить еды на припрятанные сокровища, он и не помышлял.

Яков Амвросиевич расправил на столе страницу старой газеты, в которую было завернуто так неудачно купленное масло. Это был «Одесский листок». Сквозь жирные пятна с трудом угадывались слова. Шевеля сизо-желтыми усами, Яков Амвросиевич стал читать ноту, направленную Директорией французскому командованию в Одессе:

«Директория признает совершенные ею ошибки и просит помощи у французского командования в борьбе против большевиков».

Он прочитал, что Директория отдает себя под покровительство Франции и надеется, что теперь большевикам придет конец.

— Как ты думаешь, большевики долго продержатся? — спросил Свистунов у жены.

— Сколько надо, столько и продержатся. Принеси пеленки.

— Пеленки, пеленки! Никогда с тобой ни о чем не поговоришь!

— Мальчик-то мокрый...

Поднимаясь со стула, Яков Амвросиевич глянул в окно — и обмер. На противоположной стороне улицы стоял высокий мужчина и пристально глядел на их окна. Что ему надо? Спрятавшись за занавеску, Свистунов стал наблюдать. Через бушлат от левого плеча к поясу тянулся желтый ремень. На нем в деревянной коробке висел огромный пистолет. Видать, какой-то начальник большевиков. Что ему нужно?

— Принесешь ты пеленки? — Мария Александровна спустила с кровати все еще стройные ноги. — Дай туфли, я сама принесу.

— Сейчас я... Тут какой-то... — Яков Амвросиевич заторопился на кухню.

В дверь постучали. Свистунов похолодел. «Конец! Сейчас все экспроприирует». Вытерев пеленкой пот, он обреченно открыл дверь и увидел не грозного матроса, а заказчицу.

— Входите, входите, — засуетился Свистунов.

Заказчица впорхнула в комнату и радостно затараторила:

— Мария Александровна, дорогая моя, мы гордимся вашим мужеством. У меня есть знакомый комиссар. Он хочет видеть меня в скромном ситцевом платьице работницы. Боже, этим мужчинам так трудно угодить! Сергей Валерьянович, тот любил шелк! И сверху и снизу — шелк. А этот называет шелковое кимоно отрыжкой прошлого и требует ситец. Эпоха — с ума сойти можно! Посмотрите. Не правда ли, хороший ситчик?

— Я больна...

— И слушать не хочу! Не могу же я шить у мадам Жабо! Комиссар говорит — она типичный эксплуататор и ее нужно к ногтю!

Яков Амвросиевич представил себе, как давят ногтем мадам Жабо, и внутри у него все затряслось. А заказчица продолжала атаковать Марию Александровну. Она пообещала за шитье два фунта пшена и в придачу банку консервов. Это было целое состояние, и Мария Александровна согласилась.

Угодливо улыбаясь, Яков Амвросиевич проводил заказчицу до двери.

— Прошу, мадам, — пропустил вперед женщину Яков Амвросиевич.

— Вы старомодны, товарищ! — Заказчица окинула Якова Амвросиевича презрительным взглядом и вдруг кокетливо и призывно заулыбалась.

У крыльца стоял человек в бушлате. Это ему улыбалась женщина, это для него зажглись ее глаза.

— Слушай, папаша, ты здесь живешь, что ли? — донесся до Якова Амвросиевича глухой голос.

— Здесь. — И Свистунов, словно кролик на удава, уставился на матроса.

— Официант Свистунов?

— Да, да! — обреченно закивал Яков Амвросиевич.

— Екатерину Юзко знаешь?

Как утопающий хватается за соломинку, так Яков Амвросиевич ухватился за имя падчерицы.

— Она большевичка! Воевала вместе с вами, — затараторил он. — Мы как ее родственники имеем право на ваше доверие...

— Что с ней?

Яков Амвросиевич прислушивался лишь к голосу своего страха.

— Героически погибла в боях против контры...

— Погибла? Катерина погибла! — изменился в лице матрос.

Официант перекрестился.

— Упокой, господи... — И, спохватившись, добавил: — Мы как родственники погибшей героини вправе рассчитывать на ваше покровительство, товарищ комиссар.

Матрос ссутулился и, не прощаясь, медленно пошел вниз по Миргородской.

Когда позеленевший от страха Яков Амвросиевич запирал дверь, Мария Александровна спросила:

— Кто это приходил?

— Да тут один... в бушлате!

Укачивая внука, прислушиваясь к его мирному посапыванию, Мария Александровна лениво размышляла: зачем приходил человек в бушлате?

ДОРОГИ ФРОНТОВЫЕ

Миргородская улица убегала от нарядной Дворцовой к Ингулу. Чем ближе к реке, тем беднее были домишки. Через Ингул, который в этих местах никак нельзя назвать могучим, был перекинут мостик, который елизаветградцы почему-то назвали Кладки. Пройдя по шатким доскам Кладки, Арсений остановился у круто вздымавшейся дорожки. Там, на холме, начиналось царство крохотных белых мазанок с подслеповатыми окнами, окруженных вишневыми садами. Это была Быковая — Нижняя и Верхняя Быковские улицы. Ноги сами привели его на эту окраину. И вот сейчас, прощаясь с Катериной, он пришел на улицу ее детства, о которой она часто ему рассказывала.

Потом незаметно для себя Арсений оказался за оградой кладбища. Свежая зелень, черные кресты, гранит памятников, возвышающихся над могильными холмиками, склепы и часовенки. Переходя от креста к кресту, от памятника к памятнику, Арсений читал надгробные надписи. Кто только не населял этот мертвый город! Годовалый младенец и старый бомбардир, участник Крымской войны и купец, фармацевт и поп, нищий и помещик. И разница была лишь в том, что могилу одного украшала массивная каменная плита, а могилу другого — деревянный полусгнивший крест.

«Не говорите мне: он умер — он живет», — подумал Арсений и удивился, откуда пришли к нему такие непривычные слова. Ну конечно! Они навеяны книгами, которые читала ему Ванда. Живет? Он посмотрел на оползшую, провалившуюся могилу, покосившийся крест с неразборчивой надписью. В чьей памяти живет хозяин этой могилы? Кем он был? Его тоже что-то волновало, он тоже о чем-то мечтал, на что-то надеялся. Нет! Засыпанные землей надежды не сбываются!

Матрос снял картуз, постоял у безвестной могилы и как бы простился с Катюшей.

Начальник елизаветградской Чека Савченко протянул Рывчуку бумажку:

— Читай, браток.

Арсен медленно, вдумываясь в каждое слово телеграммы, прочел:

— «Всем рабочим, всем крестьянам и красноармейцам Украины. Бывший начальник дивизии советских войск атаман Григорьев изменил рабоче-крестьянской революции. Прикрываясь хорошими словами, он поднял мятеж против Советской власти. Момент серьезный. Стать под ружье. Совнарком Украины».

— Они уже на вокзале, — уточнил Ванаг. — Три эшелона проследовали, задержался один Верблюжий полк. На станции бузу поднимают. Поехали?

По мере приближения к вокзалу тревога нарастала. У елизаветградского «Смольного» патрулировали кавалеристы конной сотни. У завода Эльворти ходили с винтовками за плечами рабочие. Лавочники поспешно заколачивали досками окна витрин.

На вокзале шум и суета. Зал набит до отказа. Солдаты, мешочники, мужики, бабы. Над головами повисло облако махорочного дыма. Воздух плотный, пропитан запахом пота, давно не мытого тела.

Член Елизаветградского исполкома, представитель Союза металлистов меньшевик Якобинский, взобравшись на скамейку, надрывался от крика.

— Дорогие товарищи! Солдаты славной революционной Красной Армии! Мы, металлисты, — он ударил себя рукой с зажатым в ней красным платком по груди, — горячо приветствуем вас в нашем городе!

— Хватит трепаться!

На скамейку вскочил высокий григорьевец в ладно сшитой бекеше, перекрещенный кожаными ремнями — на одном боку шашка, на другом пистолет, на затылок сбита смушковая папаха с красным дном. Небрежно отстранив Якобинского, он спросил:

— Отвечай! Почему в городе власть жиды захватили? Вам, металлистам, такой исполком нужен?

— Командир Верблюжьего, — шепнул Арсению Ванаг.

— Браты украинцы! — крикнул григорьевец. — Пока мы на фронтах свою драгоценную кровь проливали, тут жиды и коммунисты власть захватили. Гоните в три шеи ваш исполком! Избирайте новый! Мы поможем.

— А может, и нам дашь слово сказать? — На скамейку поднялся Кравченко, рабочий с Эльворти. Он снял картуз, не торопясь пригладил растопыренными пальцами непокорные волосы. — Я такого же христианского вероисповедания, как и ты. Меня рабочие в исполком выбрали! И Якобинского. Хотя он и меньшевик. Есть среди членов исполкома евреи? Есть! Такие же, как и мы, рабочие. Фельдман десять лет на каторге за народное дело цепи носил. Так почему ж ты его из исполкома предлагаешь вон? Чем ты, гражданин хороший, от царского держиморды отличаешься? Зачем звезду на лоб напялил?

— Командир, дозволь мени! — Юркий, с плутовато бегающими глазами григорьевец вскочил на скамейку. — Я тоже хочу спросить. Тут, значит, товарищи распинаются, свои рабочие руки показывают. А пусть они нам ответят, почему, пока мы с контрой на фронтах воюем, они в деревнях наших батьков силой в коммунию загоняют? Это как же получается? Вы хотите шесть часов работать, а крестьянину надо по двадцать часов шею гнуть, чтобы хлебец вам вырастить! Жрать-то вы все горазды! К черту такой исполком!

— Согласны! Решительно согласны! — поддакнул Якобинский. — Вот и резолюция готова. Разрешите огласить? — склонился он к командиру Верблюжьего полка.

— Валяй!

— «Заслушав мнение наших доблестных защитников и находя необходимым единодушно и решительно стать на защиту действительной власти крестьян, мы, рабочие Елизаветграда, признаем неотложным переизбрание Совета и его исполкома».

— Продажная шкура! — не выдержав, говорит Арсений.

Ванаг сжимает его руку, шепчет:

— Молчи! Иди в город, собери ребят. Будьте в боевой готовности.

Григорьевцы расползлись по городу, как тифозная вошь. На улицах появились какие-то подозрительные типы, у закрытых лавок бушевали мешочники. На Петровской двое солдат прикладами выламывали дверь табачного магазина. Их дружки стояли с мешками наготове.

— Эй, вы! Прекратите! — не удержавшись, крикнул Арсений.

— Это еще что за цаца?

— Прекратите грабеж!

— Ах ты, морская галоша! — осклабился мужичок с мешком в руках. — Табачка для народа пожалел?

Рывчук вынул маузер.

Григорьевцы с перекошенными злобой лицами стали наступать на матроса. Прижавшись к стене, чтобы не зашли со спины, Арсен выстрелил в воздух и сразу же почувствовал сильный удар по плечу — будто кто ножом полоснул по незажитой ране.

Плохо пришлось бы Рывчуку, если бы не подоспела подмога. Возвращавшиеся с вокзала чекисты отбили его у григорьевцев и отвезли на Дворцовую, в Чека.

В городе начался погром. Верблюжники выпустили из тюрем уголовников и контрреволюционеров. Меньшевики услужливо передали командиру Верблюжьего полка список с адресами местных большевиков и поддерживающих их рабочих. Григорьевцы окружили здание Чека.

Несколько часов чекисты сдерживали натиск разъяренных бандитов. Арсений лежал рядом с Ванагом и не спеша, целясь, как на учении, стрелял в наступающих григорьевцев. Когда патронов осталось мало, Савченко приказал отходить. Ванаг вывел защитников Чека через известный ему тайник на Петровскую улицу. За закрытыми ставнями притихли обыватели. Над улицами летали перья из вспоротых перин.

Три дня бесновались в Елизаветграде григорьевцы, три дня длился кровавый погром. Около четырех тысяч человек было убито. Заглянули григорьевцы мимоходом и в квартиру Свистунова и, не сказав спасибо, забрали обнаруженные драгоценности.

Григорьев, обнаглев от легких побед, строил планы захвата Киева, мнил себя верховным правителем Украины. В его руках оказались не только Знаменка и Елизаветград, но и Екатеринослав, Николаев и другие города.

Владимир Ильич Ленин запрашивал из Москвы Реввоенсовет Южного фронта о мерах, принятых для подавления григорьевского мятежа. Большевики собирали силы, готовили войска. Арсений Рывчук и Андрей Ванаг оказались в одном из отрядов. Им пришлось выбивать из Елизаветграда захмелевший от крови Верблюжий полк григорьевцев.

Хмурый и озлобленный, ходил Арсений по улицам разграбленного города. Ну ладно, когда его расстреливали, было понятно: он солдат, противник. А чем провинилась вон та девчушка, прижавшаяся к худому седобородому старику? Они так и умерли — обнявшись.

Человек в буденовке сорвал со столба григорьевский «Универсал» и наклеил объявление:

«Кто доставит живым или мертвым Григорьева, получит сто тысяч рублей, а за голову каждого его помощника, а также Зеленого, Струка и Ангела — по 50 тысяч...» — прочитал Арсений.

Матрос зашагал по Дворцовой, думая о том, с каким удовольствием он доставил бы командованию штабс-капитана Григорьева, и при этом совсем не думал об обещанной награде.

На углу Ингульской группа красноармейцев читала воззвание партийного комитета:

«Товарищи рабочие!

Наша партия вышла из подполья на широкий путь легального строительства.

Пролетариат на опыте двух лет революции убедился в том, что Коммунистическая партия большевиков является единственной, все время верно стоящей на защите его прав, ибо она состоит из передовых элементов рабочего класса. Наша партия в авангарде Революции, и каждый рабочий должен считать честью быть в ее рядах.

Рабочие! Мы зовем вас в Коммунистическую партию. Все в ее ряды!

Елизаветградский комитет Коммунистической партии (большевиков)».

Вместе с красноармейцами Арсений Рывчук зашел в партийный комитет. Арсений писал заявление и хотел выразить в нем гневные чувства, переполнявшие его в этот момент, хотел написать о том, что всю жизнь будет беспощаден к врагам Советской власти. Но нужных слов не находилось. И Арсений Рывчук непослушными пальцами вывел одну-единственную фразу: «Прошу принять меня в большевики».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

УРОК ГРАММАТИКИ

На углу Дворцовой и Миргородской беспризорный мальчишка выстукивает ложками о колено. Детский голос плывет над вечерней улицей:

...Эх, позабыт, позаброшен С молодых, юных лет, Я остался сиротою, Счастья-доли мне нет!..

Мальчугану лет восемь, а может, и все десять. На нем ватная куртка со взрослого плеча, подвернутые штаны, чтобы не волочились по земле, на глаза нахлобучена островерхая буденовка с поблекшей звездой. А во что обуты его ноги, вытанцовывающие в такт песне, разобрать невозможно.

Рядом с беспризорником Вовка выглядит франтом. На нем пальтишко, перешитое из мамкиной шинели, бумазейные брючонки из лоскутка, оставшегося от халата заказчицы, желто-коричневые ботинки на толстой подметке, полученные в АРА. На ботинках железные подковки, подбитые собственноручно Яковом Амвросиевичем.

Вовка шмыгает носом и, как воробышек, нахохлившись, прыгает с ноги на ногу. Он, конечно, мог бы пойти домой. Там, на русской печке, ого как жарко! Маманьке с завода целую подводу дров привезли. Но идти домой неохота. Бабка больна, у нее все кости крутит. Яков Амвросиевич жалуется, что у него грудная жаба, хотя жабы у него нет, Вовка ее не нашел: заглядывал под рубаху, разглядывал седые волосы на дряблой груди Якова Амвросиевича и никакой жабы нигде не обнаружил. Мамы дома нет. Она у него ответственная — женделегатка! Она даже шинель носила! А у других и батька есть, да шинели нет. Поэтому ее даже взрослые мужики слушаются. Мать, потому что ответственная, поздно приходит домой. А Вовке без нее дома скучно, вот и мерзнет на улице. Голос беспризорника жалостливый, но ложками он стучит здорово. Вовке уже шесть лет исполнилось, а он так стучать ложками не умеет.

Беспризорник поет, что никто не придет на его могилку, потому что он сирота, что раннею весною только соловей прилетит и песни ему будет петь. У Вовки даже в носу начинает щекотать, до того песня жалостливая! Вообще-то он не любит беспризорников. Уж больно они озорные — то шапку с головы стащат, то по шее дадут, то требуют: «Пацан, чеши к махане, стибри чего пошамать». Вовка обижается: какой он пацан и почему маму обзывают «маханей»? Вот вырастет, тогда он им покажет, какая она «маханя». А этого, что поет, беспризорники Шкилетом зовут. За то, что сильно худой. Родных у него нет, живет он в развалке трехэтажного дома инженера Сикорского. Говорят, там в подвалах целая «малина». Но Вовка не верит — зимой малины не бывает.

Шкилет поет, а мимо прогуливаются парни и девушки. Раскрасневшиеся на морозе, они толкаются, повизгивают, заглядываются на разукрашенные морозом витрины колбасной Гольдштейна, кондитерской Войцеховской. Из пивной, что открыл рядом с цветочным магазином какой-то нэпман, слышится брань. По Дворцовой, дребезжа и надрываясь звоном, продирается сквозь толпу трамвай. Из трамвая на ходу спрыгнул пацан, юркнул в толпу, скользнул мимо Вовки, дотронулся до Шкилета и растворился в темноте. Раздался крик:

— Держи, лови!

Трамвай остановился. Из него вышла Ванда Войтинская.

— В ридикюле денег немного; а вот документов жалко, — объясняет она.

— Не беспокойтесь, мадам. Я вам сейчас ридикюль представлю в чистом виде, — говорит рослый краснолицый сын владельца колбасной с Дворцовой.

Он размахивает палкой, на которой вместо ручки приделана серебряная женщина с рыбьим хвостом. Шуба у него распахнута, она на меху. Рядом, зябко кутаясь в манто, подпрыгивает Манечка — дочь цветочницы. Ее ноги в фильдекосовых чулочках и туфлях-лодочках замерзли, и она просит своего кавалера:

— Пойдем, Кока! Холодно. Зачем тебе искать ридикюль?..

Но Кока не слушает Манечку. Он старается угодить своей тяжелой палкой с женщиной-рыбой на рукоятке по буденовке Шкилета.

— Отдай ридикюль, чмур! — кричит Кока. — Я видел, как ты его спрятал, шкура!

— Не смейте бить ребенка! — перехватывает Кокину палку парень в расстегнутой тужурке, из-под которой видна тельняшка.

— Это не тот мальчик... — растерянно говорит Ванда. — Это другой...

Но ее никто не слушает.

— Пусти палку, хламидник! — неистовствует Кока.

— Ты что сказал? — наступает парень. — Это я хламидник? Я?! А ты нэпманская рожа...

Назревает драка. Шкилет, пользуясь замешательством, сует Вовке ридикюль и шепчет:

— Припрячь пока...

Вовка неловко сует ридикюль в карман пальтишка. Но в кармане и без того тесно. Там лежат всякие нужные вещи — стреляные гильзы, гайка, пустая коробка от папирос «Сальве», обертки от конфет, проволока, кусочек ремешка. Вовку хватает за руку широкоскулая девица с телячьими глазами и ехидно говорит:

— Такой маленький, а уже воруешь?!

Сквозь толпу протискивается милиционер. Девица сует ему под нос ридикюль. Вовку волокут в милицию. Кока, запахивая шубу, зло бросает:

— С пеленок воровать начинают...

В милицию вваливаются целой оравой. Милиционер крепко держит за руку Вовку. Дежурный окидывает толпу взглядом, долго вертит в руках женскую сумочку с блестящими застежками, почему-то вздыхает, кладет ридикюль на стол и спрашивает:

— У кого ридикюль сперли?

— Вот у этой гражданочки, — торопится объяснить Кока. — А я, значит, приметил...

Дежурный окидывает взглядом сына колбасника — от белых бурок до каракулевой кубанки с зеленым верхом, перекрещенным золотыми шнурками.

— Ваши показания, гражданин, нам пока без надобности... Садитесь и ждите.

— Нужна тебе была эта шмара! — шипит Коке Манечка и злобно поглядывает на Войтинскую.

Ванда красива, поэтому Кока и ввязался в эту историю.

— Гражданочка, ваш ридикюль? — обращается к Ванде дежурный.

— Мой, мой! — торопится Ванда. — Но этот мальчик его не брал.

Дежурный огрубелыми пальцами отдирает от пера соринку, пододвигает к себе стопку бумаги и крупными, прыгающими в разные стороны буквами пишет протокол допроса. Войтинская называет дежурному свое имя, отчество, фамилию. Говорит, что приехала из Харькова. В Елизаветграде у нее мать-старуха...

Вовка постепенно успокаивается, в комнате тепло, его клонит ко сну. Но спать ему не дают.

— Эй, пацан! — толкает его милиционер. — Как тебя зовут?

— Володя.

— Ты чей? Как фамилия твоя будет?

Вовка хочет назвать фамилию Якова Амвросиевича, но вдруг вспоминает, что это дедушка — Свистунов, а он Рывчук. Мать не раз говорила: «Ты у меня Рывчук».

— Бабкина — Свистунова, а я Рывчук, — отвечает Вовка.

«Рывчук... Рывчук! И похож! — Ванда вскакивает. — Неужели это сын Арсена?»

— Скажи, Вова, у тебя есть папа? — ласково спрашивает она мальчика.

— Батько? Мой батько матрос был. Вот кто!

— Матрос? Твоего отца Арсений звали? Да? — чуть не кричит Ванда.

Вовка совсем не удивлен: его отца все должны знать!

— Что же это вы, гражданочка? Выходит, знакомый мальчик ридикюль-то свистнул. Уж вы как-нибудь промеж себя договоритесь... — И милиционер почему-то облегченно вздыхает.

У освещенного подъезда милиции Ванда вглядывалась в лицо Вовки. Боже, как похож на Арсена! Те же глаза, нос. Как бы обрадовался Арсен, если бы она привезла Володю в Харьков! Да, но мать этого ребенка жена ее мужа. Как это дико: у ее мужа есть жена!

Когда Арсения перевели в Харьков, вслед за ним поехала и Ванда. Ока любила. Впервые по-настоящему любила. Уйдет Арсен, и жизнь ее будет пустой. Воскресить для мальчика отца — значит потерять мужа. Арсений перестрадал гибель Катюши и сына. Зачем воскрешать мертвых? Зачем ломать жизнь живым? Нет, она никому не отдаст своего счастья!

Ванду вывел из задумчивости детский голос:

— Тетя, а тетя... Можно, я домой пойду?

— Конечно! Вот только зайдем в магазин, я тебе конфет куплю...

Высокий потолок расписан яркими красками: упитанный амур, хитро прищурившись, целится из лука. Кончик стрелы направлен в угол, где стоит узкая железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом.

Здесь когда-то веселилась харьковская знать. В пышных нарядах вальсировали жены и дочери заводчиков, купцов, банкиров. Кружились в вальсе блестящие офицеры и дельцы. Комната гостиной в доме крупного сахарозаводчика. В двадцать втором году ее по ордеру получил Арсений Рывчук. Комната Рывчуку не понравилась. Куда матросу этакая махина? Зал, да еще с колоннами!

Кровать, взятая по ордеру, затерялась в комнате, как ореховая скорлупка в море. Под чудом уцелевшей от конфискации люстрой Арсений поставил небольшой кухонный стол, приобретенный на барахолке за несколько миллионов рублей, которые тогда ласкательно называли «лимончиками».

Позже в комнате появилось несколько стульев, старых, как ушедший в прошлое старый мир. На их спинках были вырезаны затейливые гербы бывшего владельца. Вместе со стульями в комнату Арсения перекочевал из кладовой учреждения мраморный умывальник, который даже пылкая фантазия завхоза не могла приспособить к деловой обстановке канцелярии. Умывальник был огромный, в его бак вмещалось несколько ведер воды, которую приходилось таскать из колонки с угла улицы. «Роскошную» обстановку дополняла «буржуйка» — печурка, сколоченная из листов жести. Она посажена на четыре кривые ножки, в одной из ее стенок дверка. От «буржуйки» к окошку, изгибаясь, вьется черная труба. Стена, возле которой проходит труба, густо закоптела, а на паркете рядом с «буржуйкой», как язвы, чернеют выжженные места. Обычно Ванда по нескольку раз в день топила «буржуйку». Растопив, она садилась возле нее на стул и смотрела в огонь. Пламя, пожиравшее дрова, казалось ей то диким зверем, то мятущейся душой грешника.

Из Елизаветграда Ванда вернулась в смятении. Ни слова не сказала она мужу о встрече с Вовкой. Она ужасалась тому, что молчала, и все-таки молчала.

На окнах мороз нарисовал волшебные цветы и звезды, за стенами дома беснуется ветер. Зябко кутаясь в платок, Ванда стоит у стола, в руке у нее книга. Рука дрожит. От холода? Арсений Александрович, накинув на плечи бушлат, склонился над тетрадкой. Он сжимает деревянную ученическую ручку сильными, огрубевшими пальцами.

— Как выделяется прямая речь? Ты помнишь? — спрашивает Ванда, и голос ее слегка дрожит.

— Помню.

— Тогда пиши: «Овод приподнялся, опираясь на колено врача, и широко открытыми глазами посмотрел на распятие...»

Ванда медленно прошла от стола к «буржуйке» и отчетливо повторила прочитанную фразу. Скрипя пером, Арсен шевелил губами.

«— Падре, ваш бог... удовлетворен?..» — диктовала Ванда.

«— ...Ваше преосвященство!

Монтанелли поднял глаза:

— Он мертвый...

— Да, ваше преосвященство. Не уйти ли вам отсюда? Это тяжелое зрелище...

— Он мертвый, — повторил Монтанелли и посмотрел на лицо Овода. — Я коснулся его, а он мертвый...»

Арсен перестал писать. Он снова остро переживал сцену расстрела Артура, которую знал почти наизусть.

Закончив ежедневный урок русского языка, Ванда похвалила мужа:

— Ты способный ученик. Очень способный!

— А учительница-то какая! — Рывчук закружил жену по комнате.

Ванда обвила руками шею Арсения, прижалась к его небритой щеке.

— Скажи, ты очень любил Катерину?

Арсений Александрович остановился и осторожно опустил Ванду, помешал кочергой в печурке. Начавший было угасать огонь вновь взметнулся, в печке загудело.

— Сколько лет прошло. Стоит ли вспоминать?

— Ну а если бы она оказалась жива?

— Если бы да кабы...

И Ванда еще раз поняла, что рассказать Арсению о встрече с его сыном свыше ее сил.

ГОРЕ НАРОДНОЕ

Вовка сидел на печке, когда Яков Амвросиевич вернулся из магазина. Его глаза казались еще более выпученными, усы щетинились, как пики. Оглядев комнату, он почему-то шепотом позвал:

— Мария!

Вовка заинтересованно свесил голову с печи, а Мария Александровна тревожно спросила:

— Фининспектор?!

— У них умер Ленин! — свистящим шепотом выпалил Яков Амвросиевич.

— Ленин? Да откуда ты узнал, Яков?

Вовка хорошо знал: Ленин — это самый главный большевик. Он видел картинку, на которой был нарисован Ленин на броневике, а рядом с ним матрос. Может, отец? В каждом матросе Вовке виделся отец; он тосковал по отцовской руке, которой никогда не знал.

Пока дед и бабка шептались, обсуждая новость, Вовка вытянул у матери из ящика листок копировальной бумаги, что ему строжайше запрещалось, взял у бабки большие портновские ножницы и стал вырезать буквы. Недавно Вовка по складам впервые прочитал несколько вывесок, и теперь самым любимым занятием его стало вырезать из бумаги буквы. Буквы Вовка вырезал довольно быстро. Послюнявив их, он приклеил буквы к печной трубе. От этого занятия и губы, и нос, и подбородок у Вовки стали лиловыми. Из остатков копировальной бумаги вырезал еще что-то, что должно было обозначать серп и молот, и, послюнявив, наклеил все над буквами.

После посещения григорьевцами домика на Миргородской Яков Амвросиевич вдруг почувствовал себя пролетарием и успокоился. Видя, как важно прохаживались по улицам новоиспеченные буржуи-нэпманы, заглядывая в окна вновь открытых кондитерских и ресторанов, Яков Амвросиевич завидовал. Но при этом сердцем чуял: если по домам, наводя ужас, ходят фининспекторы — новым буржуям не жить. Ленин все равно не даст им дышать. Не для того он кашу заваривал!

И вдруг неожиданное известие: Ленин умер. Может, теперь все изменится? Нет Ленина, и все пойдет иначе? Он мечтательно поднял глаза вверх, но вместо вывески «Фортуна». Ресторан Свистунова» увидел измазанное лицо Вовки и налепленные вкривь и вкось фиолетовые буквы на свежепобеленной трубе.

— Ты что же это наделал, хламидник? — замахнулся он на Вовку.

— Не трогай сироту! — вступилась Мария Александровна и погнала внука в сени мыть руки и лицо.

Остановили свой бег трансмиссии. В цехе, где всегда царил шум, гнетущая тишина. Глотая слезы, Катерина читает Обращение Пленума ЦК РКП(б) «К партии. Ко всем трудящимся»:

— «Нечеловеческая, неудержимая жажда работы, неустанная мысль, беспощадная растрата своей энергии сломили этот богатырский организм и погасили навсегда жизнь любимейшего из любимых — нашего Ильича».

Громко всхлипывает женщина, и сразу же из разных концов цеха ей отвечает приглушенное рыдание. Пробегают по спине мурашки, подкатывает комок к горлу, и, не в силах больше владеть собой, Катерина по-бабьи начинает голосить. Слезы капают на портрет человека с высоким лбом, немного приподнятой левой бровью и прищуренным глазом.

К Катерине подходит Семен Ягодкин, берет у нее газету и продолжает чтение:

— «Но его физическая смерть не есть смерть его дела. Ленин живет в душе каждого члена нашей партии. Каждый член нашей партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина...»

Имя Ленина Катерина впервые услышала от Арсена. Именем, которое носил Ленин, она назвала сына.

Над цехом несется приглушенный голос Семена. Но, может быть, потому, что в цехе непривычная тишина, или потому, что так напряжен слух, каждое его слово звучит, словно набат, бьется о закопченные стекла окон, низко клонит непокорные головы парней и девчат, рабочих, помнящих баррикады 1905 года.

— «Он ушел от нас навеки, наш несравненный боевой товарищ, а мы пойдем бесстрашно дальше. Пусть злобствуют наши враги по поводу нашей потери...»

Катерина поднимает голову, смотрит на товарищей. Как жить дальше! Ведь еще недавно на полях войны скрещивались клинки, содрогалась от выстрелов земля. Своей кровью утверждал народ ленинскую правду. Неужели найдутся люди, которые будут сегодня радоваться смерти Ленина? И ответила себе: найдутся!

— «Несчастные и жалкие! Они не знают, что такое наша партия! Они надеются, что партия развалится, — продолжает читать Семен обращение. — А партия пойдет железным шагом вперед. Потому что она — Ленинская партия. Потому что она воспитана, закалена в боях. Потому что у нее есть в руках то завещание, которое оставил ей товарищ Ленин...»

Рывчук пришел домой в полночь. На столе лежали длинные, как скатерть, листы бумаги. «Буржуйка» не топлена, и в комнате холодно. Порыв ветра, ворвавшийся в открытую дверь, заиграл пламенем в керосиновой лампе. На стене замелькали причудливые тени, отбрасываемые огромной, свесившейся с потолка люстрой.

— Это правда? — поднялась навстречу Арсению Ванда.

Не ожидая ответа на вопрос, она сняла полотенце, покрывавшее чайник, чашки, тарелку, на которой лежала очищенная таранка, вареная картошка, кусок черного хлеба.

Арсений Александрович весь день не ел, но и сейчас не чувствовал голода. От затылка распространялась к вискам боль и словно острием кинжала вонзилась в лоб. Казалось, еще немного — и треснет череп, и уйдут, наконец, из головы горестные, неотвязные мысли.

— Вот газета за двадцать второе, а в ней нет ни слова. Нет даже бюллетеня о здоровье... — сказала Ванда.

Газета была пухлая — десять огромных страниц — и содержала много интересного. Первую полосу заняли доклады Наркоминдела и Наркомзема XI съезду Советов РСФСР. На второй странице печатались стихи Владимира Маяковского о 9 января и сообщения из капиталистического мира. Два газетных столбца занимала беседа с наркомом иностранных дел Литвиновым об отношениях СССР со Швецией. Литвинов высказал предположение, что в ближайшее время наступит полоса признаний Советского Союза капиталистическими странами, и одной из первых среди них будет Швеция.

На других страницах публиковались советские новости. Корреспонденты из Киева, Одессы и Чернигова сообщали, что постепенно начинают сближаться «ножницы» — уменьшается разница в ценах между сельскохозяйственными и промышленными товарами. В Баку пошел первый советский трамвай. На улицах Петрограда бушует метель. В пути из-за снежных заносов застряли поезда, идущие из Москвы в Питер. В Туркестане произошло землетрясение. В Крыму от урагана пострадало 824 здания.

Несколько страниц в газете занимали объявления. Нэпманы, не считаясь с затратами, огромными буквами набирали свои фамилии и сообщали, что «Яков Рацер доставляет топливо на дом», «В. Карташев с большой скидкой продает имеющиеся в громадном выборе суконные, шерстяные и шелковые ткани», что «Сахарин в кристаллах в оригинальной упаковке рассылается по всей России». Здесь же были объявления о сдаче в аренду предприятий и магазинов. Кино и театры рекламировали «Садко», «Сердце не камень», «Принцессу Турандот», «Женщину с миллиардами», «Героя арены» и «Принцессу устриц».

Когда набирались эти строки, печатались эти объявления, сердце Ленина уже перестало биться. Еще накануне был день как день, люди были заняты своими будничными делами, никто из них не помышлял, что горе подкралось к порогу страны. Ведь всего несколько дней назад Владимир Ильич устраивал комсомольскую елку для детей в Горках! Говорили, что ему лучше, что здоровье пошло на поправку. И вдруг в экстренном выпуске газеты неумолимые, жестокие слова медицинского заключения: в шесть часов вечера начался приступ; в шесть часов пятьдесят минут наступила смерть от кровоизлияния в мозг...

Арсений склонил голову на большие натруженные руки, не стыдясь горячих, бегущих по щекам слез.

В Ленине воплощалась для Арсения вера в будущее, вера в то, что мир будет разумно переустроен, и ради этого не страшны сейчас никакие лишения. При социализме, к строительству которого звал Ленин, каждый труженик сможет, наконец, жить человеческой жизнью.

Как теперь без Ленина страна будет строить социализм? Как мудро надо работать тому, кто примет из остывших рук Ильича знамя коммунизма!

Арсений знал: смена капитана на корабле, застигнутом штормом, всегда таит опасность. Много было затрачено сил, чтобы вывести корабль в море, объединить команду, уже виден желанный берег, но, чтобы пристать к нему, надо умело обойти рифы, потягаться силой со штормом, не выброситься на скалу. И только опытный капитан сумеет в шторм привести корабль к берегу.

ЛЕНИНСКИЙ ПРИЗЫВ

Похороны Ленина были назначены на двадцать седьмое января. Над заснеженной, завьюженной страной рыдал траурный марш. Казалось, даже природа разделяет человеческое горе. В стремительном беге застыли черноморские волны. Было непривычно глядеть на огромные замерзшие гребни, не успевшие лизнуть скованный морозом берег. По железным дорогам, словно сквозь снежные тоннели, продирались поезда.

И все же в эти небывало лютые морозные дни невозможно было находиться в тепле за плотно закрытыми дверями. Каждого тянуло на улицу, к людям. Из-за морозов в школах прекратили занятия, но и ребят не загнать в дом.

Переполненные поезда идут к Москве. В них едут делегаты от всех городов страны на похороны Ильича. Из деревень едут на санях в города крестьяне: проверить страшную весть.

В Москве на улицах разложены костры. Сорокаградусный мороз, а у людей, идущих проститься с Ильичом, одежонка на рыбьем меху, а башмаки на резиновой подошве.

В девять часов утра из Дома Союзов вынесли цинковый гроб.

Живой человеческой рекой льется похоронная процессия вокруг площади Свердлова, по Историческому проезду к Красной площади. Здесь, на пахнущий свежеоструганным деревом постамент поставили гроб, покрыли флагами ЦК РКП(б) и Коминтерна. Перед гробом склоняет голову народ.

В Харькове, так же как и во всех городах страны, развеваются тысячи красных, окаймленных черным крепом знамен. Сжатая толпой, Ванда Станиславовна читает лозунги: «Ленин умер, но ленинизм живет!», «Боритесь, как Ленин, и, как Ленин, вы победите!». Вначале Ванда шла рядом с мужем. Но вот Арсений Александрович остановился поздороваться с кем-то, Ванда выпустила его руку, и толпа тут же увлекла ее. Она попыталась пробиться к мужу, уткнулась в овчинный полушубок какого-то мужика, вдохнула едкий запах махорки. Ее начало подташнивать. В последнее время Ванда остро ощущала всякие запахи. Колыхнулась людская масса. Ванда оказалась в полутемной арке ворот. Здесь тоже много людей, но нет толкотни. Дышать стало легче, прошла тошнота.

— Ходим, хлопцы, до ВУЦИКа! Там речи кажуть, — предложил паренек в стеганом замасленном ватнике.

И Ванда Станиславовна пошла за ним.

Площадь и прилегающие к дому ВУЦИКа улицы заполнили колонны рабочих паровозостроительного завода, Всеобщей электрической компании, завода Гельферих-Саце. Над ними колыхались красно-черные знамена, увитые крепом портреты Ленина.

На балконе Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета группа людей в шинелях, кожаных куртках. Выступает пожилая женщина. Большой клетчатый платок сбился на плечи. Ветер треплет коротко остриженные волосы, и не поймешь, то ли от инея они побелели, то ли от нелегкой жизни — многих лет тюрем, каторги, лишений...

«Ленин неусыпно следил за ходом развития украинской революции...» — долетает до Ванды фраза, порывом ветра выхваченная из речи. А потом она слышит лишь невнятный гул толпы да отдельные слова говорящей. Но вот женщина отходит в глубь балкона, и на ее место встает человек в ватнике, в серой солдатской папахе. Он резким движением сдергивает с головы папаху, и его сильный голос перекрывает гул толпы. Теперь Ванда слышит каждое слово. Рабочий паровозостроительного завода от имени своих беспартийных товарищей заявляет:

— Товарищи, браты! Харьковские паровозостроители всем заводом решили вступить в созданную Лениным Российскую Коммунистическую партию большевиков...

В четыре часа в Москве прах Владимира Ильича перенесли в деревянный склеп.

На телеграфе молодая женщина в темной, заштопанной на локтях кофточке, роняя слезы на аппарат, передает во все города Украины только что принятое из Москвы сообщение:

«Встаньте, товарищи! Ильича опускают в могилу».

Застыла в скорбном прощании страна. Опущены головы, затуманены слезами глаза.

Тишину морозного дня взрывает гудок. Это прощается с Лениным Харьковский паровозостроительный завод. Его поддерживает гудок ВЭКа, гудок завода Гельферих-Саце. И вот уже весь Харьков пронизывают рыдающие вопли гудков.

И снова на проводе Москва. Точка-тире-точка-точка-точка — передает телеграф: «Ленин умер — ленинизм живет!»

Ленинизм живет!

Колыхнулись знамена, отгремели залпы прощального салюта, умолкли гудки. Прошли минуты скорбного молчания. Но вот в тишине раздается приглушенный голос: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» Песню подхватывает второй, третий: «...любви беззаветной к народу...», и вскоре вся площадь, улицы, весь город в едином порыве поет: «Вы отдали все, что могли, за него...»

Вместе со всеми поет Ванда.

А потом люди расходятся — каждый возвращается на свое место, к своему делу.

Только теперь Ванда чувствует, как она замерзла. Ее знобит, ноги в валенках окоченели. Потертая беличья шубка, оказывается, совсем не греет. Домой! Быстрей домой!

Ванда переходит мост над замерзшей мелководной Лопанью и выходит на Конторскую. Возле самого дома она встречает мужа.

— Ох, как хорошо, что я тебя встретила!..

Арсений Александрович берет жену под руку, и они медленно поднимаются по широкой мраморной лестнице. Опираясь на сильную руку мужа, Ванда успокаивается и даже как будто согревается. Она задерживает мужа на площадке и говорит:

— Знаешь, у нас будет ребенок...

Арсений Александрович наклоняется и целует ее.

— Спасибо... Он у нас будет Владимир.

Ванда вздрагивает. Перед ней возникает лицо Вовки, его широко открытые глаза, разглядывающие яркие обертки конфет.

— А если дочь? — спрашивает она.

— Тогда Владлена.

Арсений Александрович растапливает «буржуйку».

«Владимир или Владлена?» — думает Ванда. По ее телу разливается блаженное тепло, и, утомленная волнениями дня, она засыпает.

Екатерина Сергеевна, идя на работу по улицам просыпающегося города, непроизвольно повторяла запомнившиеся ей строки:

Я в Партию иду. Я — сын Страны Советов. Ты слышишь, Партия? Даю тебе обет: Пройдут лишь месяцы — сто тысяч партбилетов Заменят ленинский утраченный билет.

Последние дни ей часто приходилось слышать эти стихи. Их учил Вовка, чтобы вместе с другими пионерами прочитать на рабочих поминках.

Как незаметно вырос сын! Два дня назад его приняли в пионеры-ленинцы. Правда, в школу он еще не ходит. Но Вовка так трогательно просил, чтобы и ему повязали красный галстук, а под конец громко сказал:

— А у меня батька матросом был!

— У кого это батька матросом был? — спросил секретарь заводского партийного комитета Иван Савченко.

— Вот Володя мой, в пионеры хочет вступить. Отец у него и правда был революционным матросом, — ответила за сына Екатерина Сергеевна.

Партийный секретарь подошел, провел широкой ладонью по мягким волосам Володи и, как бы вспоминая что-то, прищурил глаза.

— Не похож он на тебя, Юзко!

— Вовка — вылитый отец! — с гордостью ответила Катерина,

Иван Савченко посмотрел на вожатого, подмигнул ему; тот снял с себя пионерский галстук и передал его секретарю. Савченко торжественно повязал Вовке пионерский галстук и сказал:

— Помни, в какие дни в пионеры вступаешь... — Он задумался, подыскивая слова, понятные Вовке, и закончил свое партийное напутствие так: — Будь настоящим ленинцем, браток!

Вовка шепотом ответил:

— Я буду, дядя! Честное слово, буду...

А потом Савченко, обращаясь уже ко всем ребятам, сказал:

— Мы, коммунисты, верим, что вы, ребята, крепко будете держать знамя Ильича. Однажды мне посчастливилось слышать Ленина. В Москве это было... В конце девятнадцатого года. К комсомольцам Ильич обращался. Значит, к молодежи... Вам, сказал, коммунизм надо будет строить. Учитесь, учитесь... — Савченко помолчал, как бы извлекая из сердца запавшие в него ленинские слова. — Еще Ленин сказал тогда: в любом деле, ребята, в любом городе, в любой деревне проявляйте свою инициативу, свой почин...

И вот ее сын учит стихи о Ленине, о партии. Стихи, которые, Катерине кажется, написаны для нее.

На рабочих поминках в заводском клубе будут принимать в партию рабочих завода «Красная звезда». И ее, Катерину Юзко, тоже. Об этом сказал председатель завкома Кравченко — старый друг ее отца. После того как Сергей Юзко погиб на фронте, он не забывал его семью. Часто заходил в домик с подслеповатыми окнами на Быковой, утешал мать, приносил гостинцы ребятам. Досужие быковские кумушки судачили о том, что вдовьей жизни Кравченко приходит конец, но Мария Александровна выбрала другого, и встречи с Кравченко прекратились.

После возвращения с фронта Катерина стала искать работу. На бирже труда выстраивались огромные очереди. Катерине было легче, чем другим. Она имела справки от командования Красной Армии, у нее были фронтовые заслуги. В конце концов на кусок хлеба для себя и Вовки она заработала бы. Но не только ради куска хлеба искала Екатерина Сергеевна работу. Привыкнув жить в коллективе, она искала созвучный своим убеждениям коллектив. И тогда Кравченко помог ей устроиться в механический цех «Красной звезды». Вот уже более двух лет стоит Катерина у станка, следит за тем, как сверло ввинчивается в металл, как тонкой струйкой стекает белая, пахнущая мылом и ржавчиной эмульсия.

На заводе Екатерина Юзко как-то незаметно для себя стала активисткой. И тут не обошлось без Кравченко. На первых порах поручал он ей сходить проведать больную работницу, проверить в рабочей столовой, все ли повара кладут в котел, что полагается. Иной раз посылал поговорить с женщинами-работницами, объяснить им какой-нибудь спорный вопрос. Перед этим он сам беседовал с Катериной, советовал, что сказать. Потом предзавкома Кравченко поручил Катерине вести канцелярию заводского комитета профсоюза, и после работы в цехе Юзко торопилась в завком. Хоть и не сильна она была в грамоте, но все же покрепче, чем сам Кравченко. Он откровенно признавал: писание для него «дуже потогонная работа». В его здоровенных пальцах ручка с пером прутиком кажется.

— Наше дело ответственное, — поучал предзавкома Катерину. — Ты думаешь: вот лежат бумажки. Нет! Это тебе, дочка, не бумажки, а живые люди. Это к тебе с доверием рабочий человек пришел. И ты, будь ласка, разберись и вынеси ему свое справедливое рабочее решение.

Вчера, советуясь с Катериной о том, как провести собрание, посвященное памяти Ленина, Кравченко вдруг спросил:

— Ты обращение Пленума читала?

— Читала.

Сдвинув на кончик носа очки, Кравченко откашлялся, пододвинул ближе к лампе газету:

— Еще раз прочитать не грех. Дело важное. Слушай.

И Катерина слушает. Она догадывается, к чему затеян с ней этот разговор, почему коммунист Кравченко, читая, так медленно выговаривает каждое слово: оставляет время подумать.

— «На них, на стоящих у станка и машин, ставит партия свою ставку. С помощью всех рабочих в партию войдут лучшие, наиболее стойкие, наиболее преданные, наиболее честные и смелые сыны пролетариата».

Катерина понимала, что коммунист не похож на простых людей. Коммунисты — это Котовский, Щорс, Чапаев, Ласточкин, Кравченко, Савченко. Люди исключительной принципиальности, люди большие и светлые, не знающие ни страха, ни колебаний в борьбе. Коммунисты ясно видят намеченную партией цель, И не только сами твердо идут к этой цели, но умеют вести за собой других. Сможет ли она быть настоящей коммунисткой? Правильно ли она живет?

— Ну а ты, дочка, как? Решилась?

— Думала я об этом, Петр Александрович. Думала... Да вот сомнения берут. Достойна ли?

— Понимаю тебя, дочка. Мы, старики, в партию еще при царе вступали. Для себя тогда одно только беспокойство было. Подполье... Тюрьмы... Сибирь... За идею страдали, за народное счастье боролись.

Собираясь с мыслями, Кравченко провел ладонью по газетному листу, прислушался к дыханию завода.

— В партии, дочка, дисциплина строгая, железная. Одним словом, пролетарская. Нелегко бывает подчиниться, чего уж там. Когда в партию идешь, проверь свое сердце — сможешь ли всю жизнь отдать людям и все сделать, чтобы им светлее на свете жить стало...

— Боязно мне, батько...

— Иначе и быть не может, дочка. В партию вступить — дело серьезнейшее. Ты меня батькой назвала. И правильно! Я тебе рекомендацию в партию дам. Потому что верю в твое сердце. Оно не безразлично к горю народному, не равнодушно к его радостям. В гражданскую ты пошла воевать, потому что сердце тебя послало. А есть у нас и такие, что на фронте в героях ходили, а сейчас и не болит у них душа, когда наши большевистские порядки, ими же завоеванные, нарушаются.

Катерина слушала и думала. Нет, горе других она умеет чувствовать. Сможет ли она свою жизнь примером для других сделать? И, будто угадывая ее мысли, Петр Александрович ободряюще закончил:

— Я верю в тебя, Катерина.

К рабочим поминкам по Ленину юные ленинцы подготовили коллективную декламацию стихотворения комсомольского поэта Безыменского. Окружив портрет Ильича, пионеры читали:

Весь мир грабастают рабочие ручищи, Всю землю щупают, — в руках чего-то нет,

Паренек в синей рабочей блузе спросил их:

— Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь?

И все декламирующие ответили:

И голос скорбный мне ответил: — Партбилет...

Вовку как самого маленького поставили впереди, и Катерина видела, как он вместе со всеми усердно произносил скорбные слова о ленинском утерянном партбилете, а когда спрашивал «рабочий», Вовка беззвучно шевелил губами — на всякий случай он выучил и этот текст.

Катерина сидела в первом ряду и тоже, как Вовка, шевелила губами, декламируя про себя:

Я слушал Партию и боль ее почуял, Но сталью мускулов наполнилась рука. — Ты слышишь, Партия? Тебе, тебе кричу я! Тебя приветствует рабочий от станка!

Юных ленинцев у портрета Ильича сменили рабочие, вступающие в партию. Катерина стояла у портрета и чувствовала на себе взгляды всего зала.

Секретарь парткома Иван Савченко говорил о решении Пленума Центрального Комитета принять в партию по ленинскому призыву сто тысяч рабочих от станка. Заводской коллектив рекомендовал в партию первую группу наиболее достойных. Потом Иван Савченко называл фамилию, вступающий шагал вперед, и партийный секретарь спрашивал у присутствующих, нет ли отводов, а зал в ответ разражался рукоплесканиями. Рабочий возвращался на свое место. Вот шагнула вперед и Катерина, увидела в первом ряду восторженные глаза Вовки. Ей отводов тоже не было, и она тоже стала членом партии.

Прошло несколько дней. Кажется, ничего не изменилось в жизни Катерины — так же утром она торопится на завод, потом в завком, потом домой. И все же в ее жизнь вошло что-то большое, светлое, что заполняло ее всю. К ней опять пришла та легкость и радость, что словно на крыльях носила ее тогда в отряде, когда рядом еще был Арсен.

Беспричинно улыбается, сидя в опустевшем завкоме, Екатерина Сергеевна. Только что закончилось заседание. Сизые облака дыма плывут под потолком, бьются о стекла, за которыми по-весеннему сияет солнце, и постепенно выползают в форточку. На заводском дворе солнце отражается в веселых, сверкающих лужах. Екатерина Сергеевна подошла к окну, сорвала с рамы пожелтевшую, пропитанную клеем газетную ленту.

Сохранившиеся на ней слова: «девятая кавалерийская», «юго-восток от Радомышля», «банда Тютюнника», «село Звиздаль». Этих отрывочных слов было достаточно, чтобы оживить в памяти события недавнего прошлого.

...Девятая кавалерийская дивизия Григория Ивановича Котовского получила приказ ликвидировать перешедшую из Польши банду петлюровского атамана Тютюнника. У того было около полутора тысяч отборных головорезов, вооруженных пулеметами, гранатами и артиллерией. Командованию Красной Армии на Украине стало известно, что Антанта готовит в помощь Тютюннику вооруженные отряды в Румынии, Венгрии и Чехословакии, сформированные из сбежавших за границу предателей. В обозе отряда Тютюнника тряслись петлюровские «министры», в его штабе был представитель польского командования, непосредственно связанный с Пилсудским.

В тот год на Украине рано, в ноябре, ударили морозы, закрутили метели. Кони проваливались в глубоких снегах, плохо одетые красноармейцы обмораживали щеки, ноги, руки. Катерине и Оксане больше приходилось возиться с обмороженными, чем с ранеными.

Тютюнник все время ускользал от преследовавшей его дивизии. Стояла вьюжная, морозная ночь. Дивизия окружила занесенное снегом село Звиздаль.

Утром началась решительная битва. Снег побурел от крови. Свыше полутысячи, и в их числе нескольких «министров» Петлюры, захватили в плен котовцы. Победа была внушительная, но Григорий Иванович ходил мрачный: Тютюнник исчез в заснеженной степи. Посланные вдогонку эскадроны вернулись ни с чем.

Катерина хорошо помнит ту зимнюю ночь, когда котовцы, упоенные победой, распевали песни, плясали с деревенскими девчатами, тайком, чтобы не узнал Котовский, пили найденную в «министерском» обозе пахнущую мятой польскую водку. Катерина в тот час сидела в полутемной избе и глядела на застывшее лицо подруги. Оксана Гонта, ее боевая подруга, погибла в бою под деревней. Она прикрыла собой раненого командира, и ее полоснула сабля сбочившегося с седла бандита.

Сколько дорог вместе пройдено! Сколькими ночами, прижавшись друг к другу, делились боевые подруги своими радостями и горестями!..

Катерина зябко передернула плечами, с силой толкнула раму. Звякнули стекла, окно распахнулось. Волна тугого, сладкого, весенне-пьяного воздуха ворвалась в комнату и разогнала остатки дыма, смягчила боль воспоминаний.

Веселый ветерок подхватил со стола бумажки, швырнул на пол, закружил по комнате. Катерина нагнулась, стала собирать рассыпанные листки.

— Можно к вам, Екатерина Сергеевна?

На пороге, сверкая кожанкой, стоял Михайло Перепелица.

— Ой, Перепелица!

— Узнала? — И Перепелица, не щадя нового галифе, опустился на колени. — Давай помогу, подружка ты моя дорогая! Встретились наконец. От всего отряда нас только двое и уцелело...

ОБИДА

Вовка с нетерпением ждал наступления теплых дней. На нем пионерский галстук, а кто его видит? Ну конечно, в первый день, вернувшись из клуба, он сразу всем мальчишкам во дворе сообщил:

— А я уже ленинец!

— Ври больше! — усомнился Васька Петренко, сын дворника.

— Вот! — Вовка вытащил кончик красного галстука из-под пальтишка.

— Тебе кто дал? — закричали одинаковыми голосами близнецы Борик и Мишка и дружно потянулись к галстуку.

— Не лапай! — Вовка отстранил грязные, в цыпках руки братьев.

У близнецов матери нет — умерла. А батька вечно занят. Он чинит кресла, матрацы, диваны. Возле подвала, в котором живут братья, всегда висит золотистая на солнце туча пыли. А у подвала чего только не найдешь: и поломанные пружины, и гвоздь с медной шляпкой, и красивые кусочки дерева. Да разве перечислишь все те необыкновенные вещи, которые позарез нужны в сложном мальчишеском хозяйстве!

Галстук произвел впечатление. Даже Зиночка, дочь инженера Верещагина, в которую влюблены мальчишки всего двора и поэтому колотят ее по поводу и без повода, с уважением посмотрела на Вовку и сказала:

— Ты уже совсем большой стал.

Каждое утро Вовка первым делом теперь глядит в окно: какая погода? Сегодня, наконец, солнце. Значит, можно выйти во двор без пальто. К тому же спрашивать разрешения не у кого: бабка к заказчице ушла, Яков Амвросиевич — на базар, мать — на завод. Вовка торопливо надевает парадные брюки из «чертовой кожи», белую рубашку, повязывает пионерский галстук и, выпятив грудь, выходит во двор, а затем на улицу.

С Ингула еще дует холодный ветер, но солнышко пригревает по-весеннему. Подбежала Зюрочка, рыжая лохматая дворняжка, завиляла хвостом, уставилась Вовке в глаза. В другое время он пустился бы с ней наперегонки, а сейчас лишь почесал между ушей. Девчонки, мелом размалевав тротуар, играют в «классы». Вовка, сопровождаемый Зюрочкой, направился к ним.

Зина Верещагина, ловко проскакав на одной ноге по всем квадратам-классам, остановилась у полукруга, на котором мелом написано «пекло», и уставилась на Вовку.

— Простудишься! Разве можно без пальто?

— Не простужусь! — успокоил Вовка.

— Это он галстуком хвастает! — закричала длинноногая Нинка в коротеньком пальтишке, из-под которого виднелись штопаные-перештопаные чулки. — Горишь!

«Горишь!» относилось к Зине.

Неизвестно откуда появившийся Костя Буржуй, тряся лохмотьями, проскакал на одной ноге по «классам» и достал из кармана кисет. Сопровождавший его Шкилет подобострастно чиркнул спичкой. Костя пахнул дымом в лицо Вовке и приказал:

— Скидывай галстук!

Земля качнулась под Вовкой. Костька Буржуй — это тебе не Шкилет. С ним шутки плохи. Он и ножом может пырнуть. Бежать? Ленинцу бежать от какого-то беспризорника?!

У стены притихли девочки, сочувственно глядя на Вовку. Костя Буржуй зло прищурился и грязною рукою вцепился в галстук.

Вовка яростно стукнул кулаком по грязной Костькиной лапе. И сразу что-то ударило его по ногам, он взлетел в воздух и шлепнулся на тротуар. На его грудь больно надавило голое колено, вылезшее из рваных брюк, черные от грязи пальцы стали развязывать узел пионерского галстука.

Вовка вонзил зубы в грязную руку. Костька взвыл от боли и свободной рукой принялся колотить Вовку по голове. Вовка не разжимал зубов.

Шкилет тревожно свистнул. На Дворцовой показались Володька Вялых, а с ним еще двое ребят. Костька Буржуй выпустил галстук и рванулся. Вовка не разжимал зубов.

— Пусти! — Костька с силой толкнул Вовку ногой в грудь.

У Вовки захватило дыхание, из носа потекла кровь. Она капала на руки, на белую рубашку.

Буржуй и Шкилет скрылись.

— А ты, оказывается, молодец! — подбежав, похвалил Вовку Вялых.

Но Мария Александровна и Яков Амвросиевич не восторгались доблестью Вовки, они видели только печальные последствия его мужества: распухший нос, ссадину под левым глазом, содранную кожу на локтях. Парадные брюки Вовки треснули на самом видном месте. А рубаха! Из белой она стала серой, была вымазана в крови, разорвана.

— Нечего сказать, отличился! — ворчала бабка. — Придет мать, пусть любуется на своего пионера...

К вечеру Вовка занемог. Болела голова, звенело в ушах, трудно было глотать. Мария Александровна поставила градусник и ахнула — тридцать девять и две! Она достала из висящего над кроватью шкафчика скипидар. Это лекарство она применяла при всех заболеваниях и уверяла, что помогает оно безотказно.

В этот вечер Катерина вернулась домой раньше обычного. Ее сопровождал Михайло Перепелица. Он выставил на стол бутылку, вкусно пахнущую колбасу, соленые огурцы. Мария Александровна принесла с кухни квашеную капусту. Яков Амвросиевич, довольно улыбаясь, пригласил гостя к столу.

Мария Александровна многозначительно поглядывала то на дочку, то на гостя. Охмелевший Перепелица хвастался своими ратными подвигами, наводя ужас на Якова Амвросиевича. Катерина почти не слушала его, сидела возле Вовки, положив руку на его пылающий лоб.

К кровати подошел Перепелица. Пьяно улыбнувшись, сунул Вовке кулек конфет, потрепал по волосам.

— Ну чистый Арсен! Такой же забияка.

Оттого, что человек в военном костюме назвал имя отца, Вовка улыбнулся ему и вскоре, успокоенный, уснул.

Михайло Перепелица приехал в Елизаветград, чтобы встретиться с Катериной. В Чернигове он разговорился с одним чекистом, и тот в беседе назвал имя Арсения Рывчука. Перепелица насторожился, но безразлично спросил:

— Кто такой?

— Матрос. На «Пруте» ходил. В девятнадцатом вместе в Елизаветграде в Чека работали, в двадцатом служили в отряде особого назначения...

Сердце у Перепелицы замерло. Имя, фамилия, название корабля сходится. Но при чем Чека и отряд особого назначения? При чем девятнадцатый и двадцатый год? Не воскрес же из мертвых матрос?

Перепелица решил разведать в Елизаветграде, что за Рывчук работал в Чека, предварительно узнав, что теперь в Чека нет никакого Рывчука. Вот почему он разыскал Катерину. Это было нетрудно. В укоме партии ее хорошо знали, а один из работников рассказал, как нелегко ей живется одной с сынишкой.

— А муж-то где? — спросил Перепелица.

— Беляки убили!

Перепелица обрадовался.

Утром, проводив Катерину до завода, Михайло Перепелица пообещал:

— Я зайду еще...

— Не надо! — С языка Катерины готово было сорваться обвинение: «Ты-то остался жив! Даже ранен не был! А его не защитил».

Перепелица улыбнулся.

— Эх, Екатерина Сергеевна!.. — И застыл в картинной позе.

Проходивший в замасленной спецовке рабочий обхватил Катерину за плечи:

— Опоздаешь, Катюша!

Катерина обрадовалась: Семен Ягодкин вовремя прервал ненужное объяснение.

— Прощай, Перепелица! — сказала она. — Выходит — не судьба!

Насвистывая «Кирпичики», старательно обходя лужи, Перепелица зашагал от завода. Вот оно что! Кавалер у Катюши, только и всего. Проходя мимо уличного продавца, звонко зазывающего купить «сливочный, наливочный, сочный, молочный» ирис, он купил его сразу целый ящичек и, продолжая насвистывать, завернул за угол, на Миргородскую.

К утру температура у Вовки спала, но встать ему не разрешили. Он лежал на кровати и следил, как вертится колесо швейной машины. Бабка старая, не может быстро ногами нажимать. А Вовка смог бы! Ух, как у него колесо бы завертелось! Да разве бабка даст?

Яков Амвросиевич открыл кому-то дверь. Вошел вчерашний военный. Не снимая кожаной куртки, подошел к Вовкиной постели.

— Проснулся, кореш?

— Ага!

— Получай, браток, гостинец! — И Перепелица отдал Вовке ящик с ирисками.

— Куда же ему столько? — вмешалась Мария Александровна.

— Пускай поправляется.

Нет, этот военный определенно неплохой человек! Он все больше и больше нравился Марии Александровне и Якову Амвросиевичу. Свистунов не без сожаления пожал протянутую на прощанье руку, сказав:

— Так скоро? Погостили бы еще!

— Боюсь... Катерина Сергеевна недовольна будет, — и Перепелица вздохнул. — Прощай, сынок, — кивнул он Вовке и вышел.

Едва за Михаилом Перепелицей закрылась дверь, как Яков Амвросиевич не без ехидства осведомился у бабки, не короля ли ждет ее дочка? Если это не жених, то какого черта Катерине нужно!

— Вовка, ноги мыть, спать пора! — кричит Мария Александровна. — Вовка! Долго я тебя буду звать?

Уж эта бабка! Хочешь не хочешь, а идти нужно.

Вовка вылезает из-под лестницы, где прятался, говорит ребятам «мне чура» и идет домой мыть ноги.

Вода теплая, прикосновения бабкиных рук ласковые. Ногам щекотно от шершавого полотенца.

— Зина, домой! — доносится со двора.

Вовка чувствует освежающую прохладу простыни, запах полыни. Полынь на полу, под кроватью — это чтобы блох не было.

Пока Мария Александровна возится с внуком, Яков Амвросиевич разворачивает газету «Известия». Газета сравнительно свежая, только вчера заказчица принесла в ней ситец на платье. И он начинает читать объявления.

Акционерное общество «Транспорт» продает невостребованный багаж. Товарищества Н. Низовский, С. Фионов и К° — пишущие машинки. Кто-то продает скаты и буксы, рябину и клюкву, винты и шурупы, болты и гайки, суконные и шелковые ткани, пианино и рояли, запасные части к французским автомобилям «ситроен» и механическую прачечную. Но официанта Свистунова больше всего интересуют объявления о ресторанах: «Кафе-ресторан «Яр». Обеды лучшего качества из четырех блюд. Ежедневно с 11 часов вечера концерт-кабаре. Торговля до 3 часов ночи». «Ресторан «Ампир», 40 дежурных блюд. От 12 часов ночи концерт-кабаре. Ресторан открыт до 5 часов утра».

Якову Амвросиевичу слышатся звуки оркестра, ласковый баритон куплетиста, звон тарелок, видится пена в бокалах с шампанским. Он вздыхает, выносит на улицу стулья и ставит их у подъезда. Когда наступает вечерняя прохлада, приятно посидеть на воздухе, посудачить с соседями, поглазеть на гуляющую публику.

К Якову Амвросиевичу подходит дворничиха, усаживается на ступеньку крыльца.

— Не желаете ли угоститься?

Яков Амвросиевич охотно берет семечки и говорит:

— Знаешь, кто получил главный выигрыш по третьему тиражу?

Матрена, конечно, не знает. Она даже не знает, что бывает такой тираж, но это не смущает Якова Амвросиевича, и он продолжает:

— Шпицын какой-то. Из Екатеринослава. Недавно его сократили с завода — значит, попросту выгнали. В кассе у них не было денег, так этому самому Шпицыну вместо денег облигацию дали. Он, конечно, и чертыхался, и плевался. А тут тираж. И что ты думаешь? Проверяет свою облигацию, а ему главный выигрыш выпал — сто тысяч рублей золотом!

— Дом, наверное, купит, — говорит Матрена. — Куда же еще такую уймищу денег девать?

— А может, ресторан, — вздыхает Яков Амвросиевич. — И назовет он ресторан «Фортуна»... И будет в этом ресторане концерт-кабаре.

— Опять ты о своем? — выходит из дверей Мария Александровна. — Если уж тебе ресторан покоя не дает, шел бы работать официантом.

— Я? — возмущается Яков Амвросиевич. — Чтобы всякий пьяный жлоб... — И вдруг смолкает.

По улице идет Катерина под руку с незнакомым мужчиной. Вот это да!

Катерина подходит и как-то буднично говорит:

— Познакомься, мама. Это Семен Ягодкин, мой жених.

Мария Александровна всплескивает руками. Яков Амвросиевич поднимается со стула, картинно хватается за грудь, а дворничиха, сплюнув прилипшую к губе подсолнечную шелуху, протягивает жениху короткопалую руку.

Вовка разметался на кровати: одеяло сползло на пол, одна нога вытянута, другая поджата, руки согнуты в локтях — и во сне бежит мальчишка!

Екатерина Сергеевна постояла над сыном, вздохнула, позвала Семена. Тот подошел, весело обнял Катерину, взглянул на Вовку и сказал:

— Не беспокойся! Не обижу твоего пацана.

— Нашего сына, — поправила Катерина.

— Не привык еще,

— Привыкай!

— Жить-то где будете? — зажигая лампу, спрашивает Мария Александровна.

Катерина смотрит на Семена — об этом они еще не говорили. И вообще, хотя Семен сватался давно, решение пришло к Катерине после того, как приезжал Михайло Перепелица.

С Семеном Катерина работала в одном цехе. В цехе ценили умение Семена быстро исправить любую поломку станка, изготовить нужную деталь. Казалось, не было такой машины на заводе, которой бы он не мог управлять, не было такого инструмента, который не слушался бы его руки. Встречались Катерина и Семен после работы в клубе, на собрании партийной ячейки. Лишь изредка, по большим праздникам, видела она его выпившим — веселья у него и без водки хватало. Многие девчата заглядывались на него. Это и было, пожалуй, одной из причин, почему Екатерина Сергеевна не торопилась ответить на сделанное ей предложение. Выйдешь за такого, а потом наплачешься.

Но сейчас, когда улицы благоухали ароматом цветущих акаций и на каждом шагу встречались парочки, Екатерина Сергеевна вдруг ощутила, что годы уходят и молодость уходит. Долго ли еще ей цвести? Зачем самой от своего счастья отказываться?

— Пойдем в кино, — как-то пригласила она Семена.

Тот обрадовался.

Вышли на Дворцовую. Над кинотеатром «Олимп» огромная афиша кричала:

«Сегодня! Нам удалось получить для постановки в Елизаветграде только на три дня кинофильм «Красные дьяволята» в 2-х сериях, 13-ти частях.

Вся мировая пресса говорит об этой картине.

Картина «Красные дьяволята» превосходит в постановке все прошедшие картины фабрики ВУФКУ — «Остап Бандура», «Помещики», «Слесарь и канцлер» и др.

Несмотря на колоссальные затраты, для полного впечатления картины администрация театра пригласила симфонический оркестр в составе 18 человек под управлением Зупермана. Начало ровно в 7 часов».

Потолкавшись возле кассы и убедившись, что билеты достать невозможно, Семен предложил пойти в «Ампир». Пройдя квартал по Дворцовой, Катерина и Семен перешли на другую сторону улицы и увидели не менее красочную афишу. Зрителю предлагалась грандиозная художественно-историческая картина «Дворец и крепость». Указывалось, что съемки фильма сделаны на местах исторических событий, в подлинной обстановке в Зимнем и Аничковом дворцах, в Павловске и Петергофе, Царском Селе и Петропавловской крепости. Зрители увидят подлинные костюмы царей, кареты и т. д. Все документы сняты с подлинников.

Объявление, вывешенное над кассой, сообщало, что сегодня на фильм «Дворец и крепость» билеты продаются только членам профсоюза и красноармейцам.

В дружных рядах членов профсоюза Катерина и Семен прошли в зал. Погас свет, и на экране началась трагическая история офицера Михаила Бейдемана, заточенного в Алексеевский равелин.

Рука Семена легла на плечо Катерины. Она не отстранилась. Услышала шепот Семена:

— Люблю я тебя, желанная...

Из кино шли медленно. Молчали. Прошли до Большой. Вернулись к плацу, который теперь назывался площадью имени товарища Буденного, и снова повернули назад. У скверика Семен спросил:

— Женой моей будешь?

Катерина вместо ответа прижалась к крепкому плечу...

Яков Амвросиевич расстилает белую скатерть, вопросительно глядит на падчерицу.

— Может, ради такого случая?

— Конечно! — рванулся было Семен.

— Не надо. Не сейчас! — решила Катерина. — После зарплаты распишемся, тогда и погуляем. Завтра рано на работу.

Семен выпил стакан чаю с вареньем и ушел. Мария Александровна забросала дочь вопросами: кто он? где живет? сколько зарабатывает? есть ли родные?

Вопросы, вопросы, вопросы... А что может Катерина ответить? Ей бы самой кто сказал, каким Семен станет мужем. И Катерина задумчиво отвечает:

— Он человек хороший! Я его люблю, мама.

На кухне Яков Амвросиевич прямо из кастрюли ест холодный борщ и недоумевает: «Как же по такому поводу не выпить? Никакого понимания нет. Голодранцы! Тоже, наверное, большевик...»

Вовка проснулся рано.

Храпит во сне дед. Бабка отвернулась от него к стене, будто обиделась. Мама тоже спит. Волосы разбежались по подушке — как ручейки во все стороны текут. Спит и улыбается. Видно, хороший сон видит. Вовка сползает с кровати, шлепает босыми ногами по полу и тихонько, чтоб не скрипнула, закрывает за собой дверь.

Во дворе ни души. Под лестницей, где он вчера прятался, спит, свернувшись клубочком, Зюрочка. Хвостом нос закрыла.

— Зюрка! Зюрка!

Собака открыла глаза, лениво шевельнула хвостом и, решив, раз Вовка встал, то и ей вставать пора, потянулась, зевнула, деловито побежала к воротам, оглянулась, словно приглашая Вовку с собой.

На улице никого. Только тетка Матрена шаркает метлой. Она поглядела на Вовку и перестала мести, сочувственно провела рукой по его волосам и вздохнула:

— Не спится? Дите малое, а тоже понимает. Легко ли будет чужого человека отцом называть?

Вовка согласился, что нелегко, хотя ничего не понял. Поеживаясь от утренней прохлады, сопровождаемый Зюрочкой, он свернул на Дворцовую. Сколько богатств хранит улица в ранний час, когда люди еще спят! Вот валяется обертка от конфеты с красивой картинкой. Кто-то бросил коробку от папирос «Сальве», под деревом лежит значок «Добролета» вместе с булавкой. А это что блестит? Вовка нагибается. Вот это да! Самые настоящие десять копеек! Серебро! На них можно купить вон сколько всего...

— Ты что тут делаешь?

Вовка вздрагивает и сжимает в кулаке серебряный кружочек. Володька Вялых в трусах, белой рубашке, на груди галстук, сбоку болтается привязанная за веревочку бутылка с водой, в руках сверток.

— Мы в поход идем. Всем отрядом, — сообщает Володька.

— А я?

— Ты еще маленький!

— И нет! Я тоже пионер-ленинец.

— Мать разрешит?

— Я сейчас! Подожди...

— Валяй!

Вовка бежит домой. В комнате по-прежнему сонное царство.

— Мама, мама! Ну проснись! — тормошит Вовка маму. — Я в поход иду... С пионерами... Хорошо?

— Хорошо, хорошо, — сонно отвечает Катерина.

Вовка быстро повязывает красный галстук, отрезает краюху хлеба, наливает в бутылку воду. Искать веревочку времени нет. И все равно он не сумеет так привязать бутылку, как Володька. Ладно. Сойдет и так! И Вовка выскакивает на улицу...

Никогда еще Вовка не ходил так далеко. Подумать только, идут, идут, а конца городу нет.

Вовка понял, что город — это не только Дворцовая, Большая улица, плац и Быковая.

Наконец дома кончились. Отряд промаршировал вдоль забора с непонятной надписью «Марат», потом мимо деревьев, которые ребята называли почему-то «посадкой». Кончилась посадка, а дорога все вьется, все вьется. Зеленеют поля, поднимается к солнцу пыль. Шагают по дороге босые загорелые ноги.

Мальчишки снимают рубашки. Галстуки алеют прямо на голом теле.

— Голову закрой! А то солнечный удар хватит! — говорит веснушчатая Наталка и ловко завязывает рубаху на Вовкиной голове.

Вовка хочет возмутиться — что он, девчонка! — но видит, что все ребята повязали рубахи на головы, и... смиряется.

В носу щекочет от пыли, пересохло в горле, бутылка и краюха хлеба кажутся тяжелыми-претяжелыми, болят ноги, а солнце припекает все сильнее,

— Привал! — кричит вожатый.

Ребята валятся на зеленую траву у запыленных придорожных кустов, развязывают свертки, прикладываются к горлышку бутылок. Вода теплая. Дома Вовка такую ни за что бы не пил! А здесь пьет и пьет. Наталка сует Вовке вкусное яйцо, сваренное вкрутую — как Вовка любит. Обмакнешь его в соль — ну, кажется, нет ничего вкуснее!

— Ребята, послушаем беседу о «Добролете», — предлагает вожатый. — Давай, Вася!

С травы поднимается небольшой, чуть выше Вовки, мальчонка. Он, видно, не часто бывал на солнце и теперь сразу весь поджарился.

— Ребята! — выкрикивает Вася и обводит всех взглядом. — Я хворал долго. Маменька мне книги приносила, газеты. Я читаю больше про авиацию, про «Добролет»...

И Вася рассказывает о том, как красные летчики в гражданскую войну летали на «гробах», воевали как герои. Но не все летчики хотели драться за Советскую власть. Среди летчиков много «белой кости» — значит царских офицеров. А теперь у нас много красных летчиков, из рабочих, но мало самолетов. А потому надо помочь кто чем может.

— Соберем деньги на строительство пионерского самолета! — кончает Вася.

Вожатый спрашивает, не хочет ли кто-нибудь задать вопрос.

— Я хочу, — решительно говорит Вовка. — А разве можно на гробах летать?

Вася недоуменно хмурит лоб, а ребята покатываются со смеху.

— А ты попробуй, попробуй! — восторженно вопит курносый мальчишка.

Вовка смущен. Хорошо им! Небось в школе все объясняют! А ему откуда знать?

На дороге поднимается пыль — появляется телега. На ней важно восседает парнишка. Он лихо держит вожжи и громко понукает лошадь. За телегой бежит лохматый пес.

— Эй, извозчик! Прокати! — кричит курносый мальчишка.

Возчик оборачивается и показывает язык.

— Панков, ты зачем задираешь посторонних? — спрашивает вожатый.

— Куркуль он! Вот кто!..

— Не все крестьяне кулаки.

— По морде видать! И язык как лопата!..

Неподалеку от утопающей в вишневых садах деревеньки отряд разбивается на две группы. Одной руководит Панков, другой — Володька Вялых. Вовка и Наталка попадают к Володьке. Наталка просит, чтобы ее назначили сестрой милосердия. Но ее и Вовку назначают охранять «штаб» группы. А что охранять, когда в «штабе» лежат одни бутылки с водой да свертки с едой?

— Вы охраняете штаб непобедимой бригады «Красных дьяволят», — объявляет посерьезневший Вялых. — Смотрите, чтобы ни одна собака сюда нос не сунула!

Вялых отводит ребят за кусты, подальше от «штаба», и начинает «военные действия». Вовка с завистью смотрит, как ребята, пригибаясь, перебегают от куста к кусту, от пригорка к пригорку. Словно маки, пламенеют на зеленом поле красные галстуки.

Группа Вялых скоро скрывается за бугром.

Панков уводит свое «войско» в небольшую рощу. У него там тоже «штаб».

Вовка вдруг вспоминает об утренней находке и достает из кармана гривенник.

— Вот, деньги нашел.

— Как это нашел?

— Очень просто! На улице...

— Вот ты их на пионерский самолет и отдай, — советует Наталка.

— Я теперь каждое утро буду находить. И все отдам!

Наталка срывает ромашки и заплетает венок.

Вовка вдруг слышит позади тяжелое дыхание и инстинктивно втягивает голову в плечи.

— Стой! Стрелять буду! — воинственно кричит Наталка.

В кустах раздается приглушенный смех.

— Из чего это ты стрельнешь?

Из кустов выходит возчик — тот самый, что показывал с подводы язык. За ним два хлопчика поменьше. У всех лохматые головы. Из рваных штанов выглядывают грязные ноги. Возчик, заложив руки в карманы, наступает.

— А ну, стрельни!

Вовка хватает бутылку с водой, замахивается. Стекло блестит на солнце. Один из хлопчиков взвизгивает и валится в кусты. Второй тоже кидается наутек.

— Тю, дурные! Цэ ж бутылка!

Возчик пытается схватить Вовку за руку, но под ноги ему кидается Наталка, и он оступается и падает.

— Тикай, куркуль! — победно вопит Вовка.

— Який же я куркуль! Сам у куркуля работаю! Вон скотину пасу.

Вовка непримирим.

— Катись отсюда! Тут штаб «Красных дьяволят»! — говорит он, не выпуская бутылку из рук.

Наталка снисходительна к побежденному. Она добродушно улыбается. И знакомство, начавшееся войной, заканчивается миром.

Из-за кустов выходят дружки пастушка. Они расспрашивают о жизни городских пионеров. Наталка рассказывает и приглашает деревенских ребят на пионерский костер, который разожгут вечером.

Пастушки идут опекать свое стадо.

— Тебе влетит! Зачем их позвала? — говорит Наталке Вовка.

— И совсем не влетит! Слышал такое слово — смычка? С деревенскими ребятами дружить надо. Вот!

...Вечером, когда спадает жара, на лесной поляне вспыхивает костер. Весело потрескивает сушняк, дым поднимается к небу, огонь ворчит, лижет котелок. В золе печется картошка. Никогда в жизни Вовка не ел еще такой вкусной картошки! Хрустит на зубах обгорелая корочка, обжигает рот белая пахучая сердцевина.

Сидя у костра, перебивая друг друга, ребята делятся впечатлениями о прошедших сражениях.

— Я как прыгну!..

— Я как дам!..

— А я незаметно подполз...

Слушая, Вовка досадует: а он весь день проторчал на этой поляне, охраняя бутылки.

— А на нас бандюги напали! — говорит вдруг Вовка.

— Какие бандюги? — настораживается вожатый.

— Обыкновенные! Куркули...

— Не выдумывай! — обрывает его Наталка. — Никакие они не бандюги и не куркули! К нам приходили деревенские ребята знакомиться. Я их на костер пригласила, — успокаивает она вожатого.

— Что же они не идут? — спрашивает кто-то из пионеров.

— Значит, еще не доверяют... А может, их хозяева не пустили? — предполагает вожатый. — А то, что ты, Наталка, их пригласила, хорошо! Нам надо с деревенскими ребятами дружбу поддерживать.

У костра тепло. Незаметно подползает дремота. Сквозь сон Вовка слышит, как ребята поют:

Дым костра, углей сиянье-янье-янье, Серый пепел да зола-ла-ла. Дразнит наше обонянье-янье-янье Дух картошки у костра-ра-ра!

На поляне затухает костер. Затихают ребячьи голоса.

Спит и Вовка, уткнувшись в чью-то спину.

А дома у Вовки в это время пахнет валерьянкой. Яков Амвросиевич хватается за грудь. Катерина вспоминает:

— Он меня о чем-то спрашивал, а я спросонья не поняла, о чем.

Дворничиха Матрена дополняет:

— Такой скучный был. Я его спрашиваю, рад ли, что новый отец объявился? А он, сердешный, только вздохнул... Ну а потом с каким-то мальчишкой и убежал.

— Надо бы в полицию... в милицию заявить. Сходила бы, Катерина, — говорит Яков Амвросиевич.

КАРУСЕЛЬ

В двадцать четвертом году погода словно взбесилась. Зимой морозы доходили до сорока градусов. И это на юге! Весной Ингул, который летом и курица перейдет вброд, вышел из берегов, смыл Кладки, мосты, разлился по Старому базару. Словно какие-то диковинные суда, задрожали на волнах рундуки и лавчонки. Вода заливала одну улицу за другой, пока с любопытством не лизнула нижние этажи в центре города. Даже гордо возвышающийся собор увидел отражение своего купола в водах Ингула. Не успела угомониться река, как над городом нестерпимо запылало, будто топка вагранки, солнце.

В тени тридцать пять, а на солнце и все пятьдесят.

Поднимут люди глаза к небу и видят чистую-пречистую голубизну. Ни тучки, ни облачка.

— Все сгорит!

— Не миновать голода!

— Опять пухнуть будем!

Зюрочка забилась под лестницу, в тень, тяжело дышит, глаза сонно прикрыты. «Зюрочка! Зюрочка!» Хвостом вильнет, а сама ни с места. Куда же побежишь в такой рыжей шубе! Вовке в трусах и то жарко, места себе не найдет. А тут еще мама женится. Бабка и дед с ног сбились. Такая жарища, а они печку топят! Давно в доме так вкусно не пахло. В кадушке бутылки плавают, горлышки с белыми головками повытягивали, как утки.

Вдруг порыв ветра приятно обнимает, тело. По двору летят вихорки пыли, клочки газеты, высохшая полынь. Начинает быстро темнеть. Тревожно зашептались листья на шелковице, загалдели галки, захлопал крыльями петух. Треснуло, раскололось небо — словно из орудий бабахнули. Хлынул ливень. Вовку будто из пожарного шланга поливает. Хорошо!..

Снова трах-тара-рах! Падает старый тополь, обнажая корни. Вовка мчится в дом.

— Страсти господни... Светопреставление... — крестится бабка.

По окну барабанит крупный град. Вовка приплюснул нос к стеклу. Прыгают, прыгают мячики-градины. Вода заливает тротуары, плывут щепки, ящики, коробки.

В большой комнате накрывают стол. Бабка расставляет жареные круги колбас, рыбу, окорок, селедку. Поблескивают на столе бутылки, рюмки, которые бабка позанимала чуть ли не у всей улицы.

— Эта свадьба станет в копеечку! — укоризненно говорит Яков Амвросиевич. — На две недели вперед все потратили. На что жить будут?

— Ну чего ты ворчишь? — не выдерживает бабка. — Селедку уксусом полил?

— Полил. Пойду хрену натру...

Приходит Катерина. Мокрое платье, с волос по лбу, по щекам, по носу текут струйки воды.

— Хороша невеста! — вздыхает Мария Александровна.

— Я по лужам шлепала как маленькая, — смеется Катерина и идет переодеваться за перегородку.

На улице продолжает лить. Вовка злорадствует: вот промокнет Семен Ягодкин и не придет. Простудится! И не будет тогда свадьбы. Сами всю колбасу съедим. И холодец, и селедку.

Семен не приходит, а приезжает на извозчике вместе с братом, черным литейщиком Кузьмой Ягодкиным. Кажется, нет такого местечка на лице Кузьмы, куда бы не набился чугун. И сам он огромный, твердый — словно не живой, а чугунный. Вслед за мужчинами просовывается в дверь большой острый живот. Валентина Ягодкина — жена Кузьмы. Глаза ее испуганны, щеки ввалились, а под глазами старательно запудрен синяк.

— На свадьбу идти, а тут такая неприятность. Об косяк ударилась, — жалко улыбается она.

Не успевает дверь за женихом и его родней закрыться, как к крыльцу, разбрызгивая лужи, подкатывает автомобиль. Из него выскакивают, накрывшись плащом, Иван Савченко и Петр Кравченко. Становится шумно, говорливо.

Катерина и Семен Ягодкин, обнявшись, подходят к Вовке. Семен достает из кармана пугач и пробки — мечту мальчишек.

— Это тебе, сынок!

Вовка прячет руки за спину, чтобы они, жадные, не схватили подарка.

— Не надо мне пугача! — Вовка выскакивает на кухню и слышит вдогонку:

— Дай ему по заднице — сразу за отца признает, — поучает Кузьма младшего брата.

В черном небе вспыхивает молния, озаряет оконное стекло, приплюснутый к нему мальчишеский нос и сползающие по стеклу капли не то дождя, не то слез...

С утра до вечера надрывается хриплый голос шарманки. Белые и черные кони без устали парят по кругу. Гордо изогнулись их шеи, в стремительном беге вскинуты ноги.

На конях восседают краснолицые няньки, фабзаучники в измазанных спецовках, франтовато одетые жиганы и нэпманские отпрыски.

Бегут мальчишки, упершись грудью в огромный дрючок карусели, высоко взлетают их грязные пятки.

Возле статной девушки вьется кавалерист, шпорами позвякивает.

— Прошу, Гапка, угощайся.

— Нам без надобности. У самих деньги есть. Хозяйка гривенник дала. «Иди, — сказала, — Гапка, покрутись, может, жениха себе выкрутишь».

Медленнее движутся кони, струится пот по замурзанным мальчишечьим лицам. Наконец хлопцы бросают опостылевший дрючок и, гордые заработанным правом, охватывают босыми ногами крутые бока деревянных коней. На их место к дрючку бросаются десятки новых добровольцев. И снова мелькают грязные пятки ребят; закусив удила, скачут сказочные кони. Гапка по-мужски села на коня; задралась юбка, оголив тугие икры. Кавалерист, лихо перегнувшись с соседней лошади, обхватил девичью талию. За ними гонится, да никак не догонит белый конь, пришпоренный низкорослым прыщеватым парнем.

Идут со смены рабочие завода «Красная звезда» — в мазуте, в масле, только зубы сверкают. Остановились, глазеют.

— Эх, Катюша, прокачу! — говорит Семен.

Ветер свистит в ушах, волосы треплет. Искрятся любовью глаза Катерины. Ее обняла сильная рука Семена. И как она раньше могла проходить мимо него! Мимо своего счастья...

Возвращаются домой рука в руку. Катерина с досадой подумала: «Опять Петр Александрович ворчать будет. Просил в завком прийти, а я...» У ворот дома толпа. Не с Вовкой ли что? Катерина рванулась вперед. Семен удержал за руку:

— Кузьма озорует. Вальку учит. Пройдем. Нехай их!

Вечерние сумерки раскололись безнадежно тоскливым криком:

— А-а-а-у-у-а!..

Словно и не женщина воет, а тоскует о свободе загнанный в клетку зверь.

— На сносях Валя-то... — расталкивая зевак, Катерина кинулась к калитке.

Перекрывая тоскливый вой, раздалась мужская ругань, вслед за ней дрожащий от гнева мальчишечий голос крикнул:

— Не смей бить тетю Валю! Вот тебе!

Посредине двора, выпятив живот, лежала Валентина в изодранном платье. Рядом топтался Кузьма, закрыв черными пальцами лицо. По руке его медленно стекала струйка крови. На крыльце в воинственной позе стоял Вовка и побелевшими губами повторял:

— Еще мало! Еще дам...

Кузьма разглядел наконец своего обидчика, шагнул к нему и замахнулся кулачищем. Но перед ним выросла Катерина. Литейщик выругался, оттолкнул невестку. Катерина не отступила, с размаху ударила Кузьму в подбородок, да так, что тот пошатнулся.

— Только тронь Вовку!..

Кузьма с пьяным упорством снова было сунулся к крыльцу огреть Вовку, но охнул, согнулся пополам: Екатерина ударила его под дых и приказала:

— Иди проспись! И больше не безобразничай!

Кузьма послушно свернул к своей половине дома и неожиданно трезвым голосом сказал:

— Вот что, Сенька! Чтобы тебя и этой твоей... не было в моем доме! К чертовой матери!

Подошел Семен, губы сжаты, брови насуплены. Еле слышно прошептал:

— Я просил, Катя, не вмешивайся. Дом-то не наш, Кузьмы!

— Вы слышали, что произошло в Харькове?

— Неужели вы ничего не знаете о взрыве?

— В Харькове-то половина города разрушена!

Слухи ползут, обрастают, как снежный ком. Чем дальше от Харькова, тем невероятнее слухи.

— По улицам текли ручьи крови...

— Боже мой, боже мой! Хотя бы война, а то...

— Взорвался арсенал!..

— Со всей России туда бомбы свозили.

— Это руки Антанты. Верьте мне...

Находятся очевидцы, которые «собственными глазами видели» над Харьковом самолеты, сбрасывающие бомбы величиною с дом.

Сообщения газет по сравнению со слухами весьма прозаичны. В семиэтажном здании Наркомпрода приютился охотничий магазин. Предприимчивые дельцы запасли там тридцать пудов пороха. В три часа дня на площади имени Розы Люксембург произошел взрыв. Посыпались стекла в домах, прилегающих к площади. Здание Наркомпрода охватило пламя. Установить причину взрыва в охотничьем магазине не удалось. Все его служащие погибли.

Взрыв в охотничьем магазине имел непосредственное отношение к семье Рывчука. Ванда Станиславовна возвращалась домой. Она медленно поднималась по лестнице, когда раздался грохот, зазвенели стекла, качнулись под ногами ступеньки. Ванда почувствовала, как у нее будто что-то оборвалось внутри, боль пронзила тело, затуманила сознание. Она вскрикнула, схватилась за живот и потеряла сознание.

Соседки подобрали ее на площадке, внесли в комнату. Через час, когда Арсений Александрович пришел из института, его встретила соседка из нижней квартиры и поздравила с дочкой.

Ванда лежала на кровати. Всегда цветущее лицо ее сейчас пугало своей белизной. Арсений Александрович растерянно следил за проворными руками акушерки, пеленавшей маленькое тельце.

— Красавица! Красавица! — приговаривала акушерка. — Вся в отца. Счастливая будет. — Затем акушерка собрала свой чемоданчик и многозначительно сказала: — Мне пора, папаша...

— Ах да! Одну минутку, — засуетился Рывчук и достал из стола несколько бумажек. Это были последние деньги: невелики достатки у студента.

Акушерка пересчитала деньги, на прощанье сказала:

— Роженица должна сытно есть. Вон какая она бледная, а ребенка кормить надо! Не будет мать хорошо питаться — и ребенок будет голодать.

Арсений Рывчук сел на край кровати и гладил растрепавшиеся волосы жены.

Чувство нежности переполняет Арсения Александровича. Как тяжело Ванде, должно быть, жить с ним! Вечная нужда. Накормить ее досыта он и то не может! А она не ропщет. Как бы он хотел, чтобы она не знала нужды! Но что может студент! Если бы он остался работать в Чека, то получал бы приличную зарплату, они бы лучше питались. Но Ванда настояла, чтобы он пошел на рабфак, а потом в институт. Может быть, временно бросить учебу и пойти работать? Надо же дочь растить!

Арсений плотнее укутывает жену серым солдатским одеялом. Слезы навертываются на глаза Ванды. Как хорошо ей сейчас! Вот если бы еще рассказать Арсению о том, что не дает покоя, признаться о встрече в Елизаветграде. Прошел год с тех пор, а она все молчит. И вдруг Ванда поняла, что молчать больше не может. Она сама стала матерью!

— Арсений... у тебя есть сын... В Елизаветграде... Зовут его Володей. И Катерина... Я видела твоего сына.

— Ну что ты выдумываешь? — Арсений Александрович положил руки на влажный лоб жены, подумал: «Наверное, бредит. А что, если не бредит? Сын... Володя. А тут дочь... Да нет! Не может этого быть! Напугалась, бедная, бредит».

— Спи, родная, — успокоил он жену.

В ПЕРВЫЙ КЛАСС

— Бабка, а бабка, я в школу опоздаю!

Мария Александровна повернулась, взглянула на ходики.

— Спи ты! Шести еще нет!

У человека новая жизнь начинается, а она — спи! Вовка подходит к окну. Верно, в школу еще никто не идет. Вон только тетка Матрена шаркает метлой о каменные квадратики тротуара. На спинке стула — наутюженные брюки, рядом алеет на белом полотне рубашки пионерский галстук.

Одевшись, Вовка вспоминает, что надо умыться. Он снимает галстук, рубашку, брюки, чтобы не забрызгать. Вода холодная, плеснул на руки, мазнул возле подбородка — ух, как неприятно! Только снова оделся, вспомнил: ботинки не чищены. Но раздеваться опять не стал.

Ботинки, купленные на толкучке, почти новые, только на левом носок острый, а на правом круглый, да еще кверху задрался. На левом ботинке дырочки для шнурков, а на правом — крючки. Яков Амвросиевич сказал, непарные они, поэтому вдвое дешевле стоят.

Вовке это даже нравится: вроде как две пары ботинок купили. С левой стороны посмотришь — «джимми», а с правой — «бульдоги».

Ботинки подозрительно блестят. Наверное, Яков Амвросиевич вечером почистил. Просили его! Разве он сумеет начистить по-настоящему! Густо наваксив щетку, Вовка проводит ею по узконосому ботинку. Увлекшись чисткой, прижимает ботинок к себе. На белой рубашке образуется черное пятно. Возка решил было раздеться, положить все как было и лечь в постель. Пускай потом разбираются, кто измазал! И вдруг вспоминает: «Пионер никогда не врет». А если застирать? Вовка мочит пятно, трет его мылом. Пятно становится еще больше.

— Ты чего это?

— Да вот...

— Эх ты! Не возюкай! А то и вовсе не отстирается. — Бабка отбирает у Вовки рубашку.

— В чем же мне в школу?

— Найду что-нибудь!

Бабка добрая. С тех пор как Вовка ушел от Семена Ягодкина, она его не бранит. Так, пожурит иногда. А перед заказчицами хвастается: «Вот какой герой! Вступился за бедную женщину, не испугался литейщика!» Мама тоже Вовку тогда похвалила. «Молодец!», — сказала. Она даже в заводской газете написала про то, как Кузьма Ягодкин над женой издевается. Завком профсоюза тогда показательный суд устроил. Вовка на суде все как есть рассказал. Его и суд похвалил: «Молодец, парень! Настоящий пионер!» Только отчим был недоволен. «Всю жизнь, — сказал, — нам испортил».

Екатерина Сергеевна и Семен сняли угол у одного рабочего. С детьми угол не сдавали, и пришлось Вовке переселяться к бабке. Плохо, что он с мамой врозь живет. Но она каждый день прибегает.

Наскоро поев, Вовка, необычайно серьезный, степенно выходит на улицу. Рубашка на нем хоть и не новая, но белая, и пионерский галстук повязан. Через плечо ремень, на нем сумка — из маминой гимнастерки сшита: «военная» сумка! В ней букварь, ручка, карандаш, еще задачник для первого класса. К сумке привязана бутылочка с чернилами. После получки мама обещала купить чернильницу-невыливайку.

— Тетка Матрена, а я в школу иду! — Вовка замедляет шаг, чтобы дать дворничихе Матрене разглядеть его получше.

— Иди, иди, родимый...

В этот день и улицы какие-то особенные! Ни флаги, ни портреты, правда, не вывешены. И все-таки улицы очень радостные, как на Первое мая или на Октябрьскую. На улицах полно ребят. Старшеклассники идут, вспоминают, кто как провел летние каникулы.

Вовке тоже есть что вспомнить. Он участвовал в пионерском походе. Вот только знакомых ребят не видно. А что, если пойти по другой улице? Напрямик до школы три квартала, а кругом мимо плаца — пять. Авось кого-нибудь встретит!

На плацу курсанты-кавалеристы занимаются: через барьеры прыгают. Надо поглядеть...

Школьный двор почему-то пуст. Вовка задирает голову и читает: «Четвертая школа имени В. И. Ленина». Тяжелая парадная дверь открывается с трудом. Блестят разноцветные кафели пола, до блеска натерты перила лестницы. Тишина. Вовка медленно поднимается по ступенькам. Вот и дверь, на которой написано: «Первый класс». Вовка открывает ее, и, будто по команде, к нему обращается множество любопытных глаз. Седая учительница в просторной вязаной кофточке тоже на него смотрит и спрашивает:

— Как твоя фамилия?

— Рывчук.

— Почему опоздал, Рывчук?

Вовка молчит, краснеет.

— Садись на заднюю парту и впредь приходи вовремя.

Так начинается школьная жизнь Володи Рывчука.

Интересно в школе! Вовка даже погоревал: кто это воскресенья придумал?! И после воскресенья Вовка особенно торопится в школу. На зеленой сумке теперь у него болтается маленький мешочек, в нем чернильница-невыливайка.

На углу Вовка догоняет Ваську Петренко, сына дворничихи Матрены, — тот тоже в школу спешит, но у него к поясу привязан обычный пузырек с чернилами.

— А у меня вот! — показывает Вовка чернильницу-невыливайку.

— Подумаешь!..

— Ни в жизнь не выльется! Гляди!

Вовка опрокидывает чернильницу и начинает ее трясти. Чернила не выливаются, но вот брызги попадают на брюки Вовке, на рубаху Ваське, на тротуар.

Собравшиеся вокруг первоклассники оживленно обсуждают достоинства и недостатки чернильницы. В стайку школьников врывается лохматый парнишка и выпаливает:

— В крепости аэроплан упал! С места не сойти, если вру!

Забыта чернильница. Самолет упал! Такое не каждый день случается.

— Айда поглядим!

— А в школу?

— Да мы быстро,

Крепость не за углом, до нее идти и идти. Парнишка, принесший известие о самолете, бежит впереди. Значит, не соврал. Ребята бегут за ним. Вот уже позади оживленные городские улицы. Впереди валы старой крепости, маленькие чугунные пушки, окопы. Ребята поднимаются на вал и видят: аэроплан врылся носом в землю, вокруг него толпа. Человек в шлеме и кожаной куртке — Вовка сразу догадался, что это летчик, — никого близко к аэроплану не подпускает.

Кто-то говорит, что теперь летать не опасно, в случае чего можно с парашютом прыгнуть.

— А что это за штука «парашют»? — спрашивают у летчика.

И он начинает объяснять устройство парашюта, для ясности сравнивая парашют с зонтиком.

— «Добролет» будет организовывать массовую подготовку парашютистов, — говорит летчик. — Многие из вас станут летчиками и парашютистами. Только вот не вмажьтесь, — обращается он к мальчишкам, — как я...

Лицо летчика озабочено. Вовке его жаль. Разбить самолет — это не чернила на штаны вылить. Тут влетит так влетит!..

Ребята возвращаются домой. Какая там школа! Скоро обедать. Всю дорогу только и разговору, что об авиации. Вовка говорит, что на шкафу у них лежит старый зонтик; если взять его, бабка даже не заметит.

— Выноси! — решает Васька. — Попробуем!

Вовка вбегает в комнату и бросается к шкафу. На нем свернутые в трубку и перевязанные тесемками выкройки, под ними зонтик.

— Пришел? — слышится из кухни голос бабки.

— Знаешь, бабушка, у крепости аэроплан разбился.

— Да ну?.. Как же это?

Но Вовки уже и след простыл. Раскрыв зонтик, он носится по двору. Васька канючит: «Дай я! Дай я!» Длинноногая Нинка спрашивает:

— Что это ты с зонтиком носишься, когда солнце светит?

Вовка разъясняет, что это не зонтик, а парашют. Васька, попросив зонтик, прыгнул с забора. Правда, с забора они и так прыгали. Забор невысокий, а под ним песок. Но с зонтиком прыгать интересней.

— А я с крыши прыгну! — заявил Вовка.

— Ну и хвастаешь! — усомнилась Нинка.

— Не веришь? Давай на спор!

С крыши весь двор как на ладони, даже Дворцовую видно. Вон извозчик проехал, возле кино «Ампир» толпа. На соседнем дворе кто-то доски строгает. Длинноногая Нинка кажется маленькой. С земли доносится Нинкин писк:

— Слабо прыгнуть! Слезай... Проиграл...

Вовка раскрывает зонтик. Васька бледнеет.

Выставив вперед зонтик, Вовка на карачках спускается к самому краю крыши. Внизу раскачиваются пышные зеленые шапки деревьев. Прыгать с такой высоты Вовке боязно, а не прыгать нельзя. Тогда хоть во двор не показывайся!

Вовка зажмуривает глаза и решительно бросается вниз. Ветер с силой рвет из рук зонтик, навстречу мчится шелковица. Зонтик прогибается, вырывается из рук.

Подбегают Васька, Нинка, запыхавшиеся близнецы. Вовка хочет подняться, но земля уходит из-под ног, и он падает. Еще раз пытается встать и опять падает. С правой ногой произошло что-то неладное. Она подгибается в неположенном месте.

— Ой! Вовка ногу сломал! — догадывается Нинка.

Близнецы Борька и Мишка, обгоняя друг друга, мчатся за бабкой. Мария Александровна выбегает в халате, на шее болтается сантиметр.

Вовку несут в комнату, кладут на кровать, Яков Амвросиевич спешит за доктором. До Вовки доносятся его слова: «Допрыгался, скаженный! Вот отрежут ногу...»

Вовка холодеет от ужаса. Никогда ему не быть летчиком, матросом, солдатом! Неужели всю жизнь придется ковылять на деревяшке?

Приходит врач. Он осторожно дотрагивается до ноги холодными пальцами, многозначительно хмыкает и говорит:

— Перелом. Немедленно в больницу!

В больницу едут на трамвае. Извозчика еще надо искать, а трамвайная остановка рядом с домом. Яков Амвросиевич несет Вовку на руках. Пассажиры уступают им передние места, расспрашивают, любопытствуют, что да как. Молодой парень подбадривает:

— Не дрейфь, пацан! Парашютистом будешь... Эх ты, жертва «Добролета»!

Лев Абрамович Финкельштейн, главный хирург больницы, уже давно перебравшийся из Знаменки в Елизаветград, осматривая Вовкину ногу, говорит:

— Хорошо, что у нас нет небоскребов! А то такие прыгуны с зонтиками ломали бы себе не ноги, а головы. Да... Есть осколки. Надо оперировать.

Вовка всхлипывает. Его перекладывают в тележку и везут в операционную.

— Маску! — коротко бросает хирург сестре.

— Ты умеешь считать? — спрашивает Вовку хирург. — Как тебя зовут?

— Не буду! Не хочу!

— Первый раз слышу, чтобы мальчика звали Небуду, Нехочу.

Вовка вертится, хочет сбросить маску, но его голову и ноги держат сильные женские руки.

— Не буду! Не буду! — все глуше, но упрямо повторяет Вовка.

А потом язык перестает его слушаться, перед глазами расплываются и гаснут звезды...

...Вовка пришел в себя в палате. Болела голова, тошнило. Он попытался поднять правую ногу, но не ощутил ее: значит, отрезали. Пощупал — нога оказалась на месте, в каких-то твердых бинтах.

— Пить! — просит Вовка.

— Сестра, можно дать ему немного воды?

Вовка узнал голос матери, повернул голову. Она сидела возле кровати в белом халате, совсем как доктор.

— Смочите ему губы, — отвечает сестра.

Катерина мокрой ваткой провела по запекшимся губам сына. За больничным окном ночь, таинственно шепчутся каштаны, в палате полумрак. И видится ей другое лицо, такие же припухшие губы, такой же слегка вздернутый нос с широкими ноздрями, большой матовый лоб, и на нем удивленно приподнятая левая бровь. Сколько лет прошло! А каждая черта лица в сердце запечатлелась. «Ой, что это я, при живом муже о мертвом вспоминаю?» — пугается Екатерина Сергеевна и приникает губами к пахнущему хлороформом лбу сына.

КОГДА ПРОБУЖДАЮТСЯ МЕРТВЫЕ

У ворот больницы Екатерину Сергеевну поджидает Семен.

— Ну как?

— Да вроде ничего. Заснул.

На черном бархатном небе светятся большие яркие звезды. Каждый из супругов думает о своем. Ягодкин о том, что завтра рано на работу, а он не спит из-за чужого ребенка, у которого не хватает в голове заклепок. Катерина — о том, что Семен, наверное, никогда не станет отцом для ее сына, что Вовка похож на Арсена не только лицом, но и характером: такой же смелый и отчаянный.

От калитки отделяется мужской силуэт и тихо зовет:

— Катюша! Катерина!

Задрожали ноги, бешено заколотилось сердце Катерины.

— Арсен! — вскрикивает она. — Арсен!..

Ягодкин удивленно смотрит, как его жена обнимает какого-то мужчину. Она, кажется, плачет.

— Что это значит? — спрашивает Семен Марию Александровну, стоящую у забора.

— Да вот муж ее объявился.

— Муж?..

Первым овладевает собой Арсений Александрович. Он отстраняется от Катерины и протягивает руку Ягодкину Семену:

— Арсений Рывчук.

Семен Ягодкин пожимает протянутую руку и думает: «Мало было пасынка, так теперь еще убитый муж объявился! Черте что! Как Катерина к нему прильнула! — Семен сжимает кулаки. — Нет, браток, если тебя расстреляли, так нечего воскресать! Нечего в чужие семьи лезть!»

Арсений Александрович, сбиваясь и торопясь, рассказывает, как искал Катерину, как Яков Амвросиевич уверил его, что она погибла, как узнал о разгроме отряда Гонты. И вот так получилось, теперь у него новая семья, жена, дочь.

— Так что вам от моей жены надо? — вмешивается в разговор Семен.

Арсений Александрович не отвечает и стискивает руку Катерины. А та, опустив глаза, не отнимает руки. Семен, уже не владея собой, кричит:

— Уходи! Уходи, Рывчук! Нечего тебе здесь делать! Чужую жизнь ломать!..

Вместе с Арсеном к калитке идет и Катерина. Семен бросается к ней, загораживает дорогу, но она молча отстраняет его и уходит,

— Чего раскричался? Дай им поговорить! — До плеча Семена дотрагивается Мария Александровна.

— Как это поговорить? О чем? Да жена она мне или нет!

— Раз так вышло — пусть поговорят, — утихомиривает Семена Мария Александровна.

Катерина и Арсен долго ходят по ночным улицам города. Улицы кажутся шире, чем днем, тишина наполнена скрытым смыслом. Город спит, дома спят, и над каждым домом витают сны. И встреча их похожа на сон.

Катерина и Арсен говорят, говорят, говорят...

Екатерина Сергеевна неожиданно вспомнила:

— Перепелица приезжал. Если бы не он, может, и тебя дождалась бы, замуж не вышла бы.

— Кто? Перепелица?! — воскликнул Арсений Александрович.

— Михайло, матрос, который с тобой в последнюю разведку ходил, — уточнила Екатерина Сергеевна. — Вспомнил? Свататься ко мне приезжал. Только я ему на дверь указала. Невзлюбила я его после того, как он без тебя из разведки вернулся. А как уехал Перепелица, я пуще прежнего о тебе затосковала. А потом словно помутнение какое нашло. Вот и уступила Ягодкину. Все лучше Перепелицы. Надоело быть ни девкой, ни вдовой.

Арсений Рывчук слушал и не слушал, что говорила Катерина. Так, значит, предатель жив! Безнаказанным ходит по советской земле! Может, опять пакостит. А коммунист Рывчук о нем и думать забыл! Написал заявление в Елизаветградское чека — и баста!

— Я думал, что этот гад тоже погиб. А он, подлюга, жив, оказывается!

— Что это ты так зол на него, Арсен?

— Так он меня тогда в Знаменке предал. Собственноручно в меня стрелял...

Екатерина Сергеевна ужаснулась.

— Пока он на воле, мы с тобою не имеем права спать спокойно. Елизаветградское чека тогда его следов не обнаружило. Потом ГПУ Украины объявило его розыск. Но на след не напали. Ну и решили — погиб или за кордон сбежал.

— Может, потом и бежал... — растерянно прошептала Катерина.

— Хоть под землей, нам надо найти предателя!

— Будем искать вместе.

Арсений с благодарностью пожал руку Катерины.

Ночь на исходе. Светает небо. Вот и ворота дома, в котором живет Катерина с каким-то Ягодкиным. Завтра Арсен увидит Володю. Своего сына.

— Катя, ты сыну обо мне рассказывала? — спрашивает Арсений.

— Ты Вовкина гордость. Революционный матрос! Он себя только Рывчуком называет. Так я его и в школе записала.

— Может, мне его с собой забрать?

— А ты не подумал, как мне будет без сына? У тебя-то дочь есть!

— Одно другому не помеха.

— А Ванду ты спросил? И легко ли вам будет с двумя детьми на студенческую стипендию жить? В спешке такого, Арсен, не решишь! — Подумав и уже взявшись за щеколду калитки, Катерина спросила: — Ну а Ванда-то твоя хорошая?

Арсений Александрович молчит. Все эти дни он как в бреду. С одной стороны Катерина — первая любовь, кажущаяся сном, светлое, чистое юношеское чувство. С другой Ванда — жена, как бы часть его самого... Необходимая как хлеб, как воздух!

Екатерина Сергеевна женским чутьем угадывает — ее место в сердце Арсена занято, теперь он любит ту, другую. Да и сама она не свободна. Впервые за эту ночь вспоминает она о Семене! Он-то за что страдает?! Ведь любит ее!

— Переночуешь у нас? — спрашивает Катерина.

— Нет, я пойду.

— Дочку-то как назвали?

— Владлена.

Луч солнца, первый утренний луч, скользнул по калитке, лег на лицо Арсена. Губы его плотно сжаты, щеки ввалились, глаза запали. «А ведь я и сейчас его люблю. Знает ли о том Арсен?» — думает Катерина.

С красными, заплаканными глазами пришла Катерина Сергеевна в цех. Семен ходил между станками насупленный, невыспавшийся. Визжит металл. Сверло все глубже и глубже врезается в его тело. Будто слезы, капля за каплей струится вода. Семен сердится. А разве она виновата? Еще полгода назад она была свободна. Зубами, руками вцепилась бы в своего мужа. В отца Володи. Интересно, какая она, Ванда? Наверное, мещаночка с накрашенными губками, в модной юбке. Такие нравятся. Арсен говорит — она ему жизнь спасла. Для себя спасла, мужа себе выходила. А Яков Амвросиевич? Похоронил он меня... Эх, если бы не он. А может, нет? Ведь Ванда Арсену жизнь спасла...

Вжж-ж-жик!.. Сломалось сверло. Катерина рванула на себя суппорт, остановила станок.

— Полегче! Станок деликатных чувств не понимает, — говорит за спиной Семен,

Катерина молчит, и Семен чувствует ее немой укор.

— Ладно, работница, иди! Иди отдохни. Сегодня тебе нельзя работать... Все сверла поломаешь.

Катерина вытирает паклей руки. Все-таки он хороший, Семен-то! Любит ее, переживает... Крестный, Петр Александрович, посоветуй, как быть. Ты же в партию меня рекомендовал! Останови, чтобы, как Вовка, вместо парашюта с зонтиком не прыгнула...

В завкоме профсоюза отложены текущие дела. По-бабьи плачет Катерина Сергеевна. Петр Александрович Кравченко сосредоточенно покручивает ус. Кто заглянет — уходит. Такого еще не было, чтобы Катерина слезами обливалась.

— Чего я тебе могу посоветовать, Катерина? — говорит наконец Кравченко. — Дело тут сложное... У него семья, дочка. Да и у тебя тоже. Семена куда спишешь? И завком тоже решения по этому делу не примет...

Заводской гудок зовет к станкам. Обеденный перерыв кончился.

У больницы прохаживается Рывчук. Нетерпеливо поглядывает в сторону завода. Что это Катерина замешкалась?

А вот и она. Запыхалась. Арсен протягивает ей руку, участливо глядит в заплаканное лицо.

«Уродиной я, наверное, стала. Нос от слез распух», — думает Катерина Сергеевна и поправляет выбившиеся из-под косынки волосы.

Рука, что лежала под щекой, онемела, будто ее иголками колют, а пальцы, как деревянные, не двигаются. Володя всхлипнул.

— Позвони. Нажми кнопку! — раздается голос.

Оказывается, Вовка не один в палате. Рядом на койке лежит старик с забинтованной головой. Если бы не седая щетина, торчащая под носом, можно подумать, что это женщина, повязанная платком. Возле окна парень в полосатой кофте опирается на костыль. На кровати, у самых дверей, мужчина с рыжими опущенными усами. Со спинки кровати на крученом шнуре свисает груша с кнопкой,

Вовка нажал кнопку.

В окне видны зеленые кроны каштанов и крыша одного из заводских цехов. Совсем близко загудел паровоз. Харьковский пришел!

В палату входит доктор Финкельштейн и направляется прямо к Вовкиной кровати. Спрашивает: не капризничает ли он, не прыгает ли с кровати, не спрятал ли под подушкой зонтик?

— Нет, не спрятал! — уверил доктора Вовка.

— Знаю я таких! Опять прыгнешь, а мы тут отвечай, — ворчит Лев Абрамович и вдруг говорит: — Взгляни-ка на меня!

Вовка удивился: чего уставился?

— Тебя в девятнадцатом не расстреливали григорьевцы? — спрашивает доктор Вовку.

— Н-н-нет, — отвечает Вовка и на всякий случай отодвигается к стене. Кто знает, что этому чудному доктору надо!

— Уж очень ты похож на одного матроса, — улыбается Финкельштейн. — Мне ему тоже когда-то операцию делать пришлось.

— И он жив? — спрашивает Вовка, и сердце его

учащенно бьется.

— Жив-здоров! И ты очень похож на него. Не веришь? Убедись сам.

Доктор кивает на дверь. В дверях стоит мать, а рядом высокий мужчина в черном бушлате. Рванулся Вовка всем телом и тихо сказал слово, которое, несмотря на все старания матери, так и не сказал Семену Ягодкину:

— Папа!..

— Сынок!..

Матрос склоняется над кроватью, гладит коротко остриженные волосы на круглой мальчишеской голове, вглядывается в глаза, прячет в своих руках маленькие руки сына.

— Я знал, что ты найдешься! Я ждал тебя, — говорит Вовка.

Палки гулко бьют о тротуар. Прохожие оборачиваются: «Такой маленький, а уже калека». Непривычно Вовке на костылях — они врезаются под мышки, пальцы устают сжимать перекладины. Мать предлагала поехать до вокзала на трамвае, но Вовка не хочет. Три недели пролежал он в больнице, но кость срослась неправильно.

На днях пришло письмо из Харькова: отец просил, чтобы Вовка приехал к нему, он его столичным врачам покажет.

Идет Вовка на вокзал, стучит костылями по тротуару. Рядом мать с рюкзаком в руках, который бабка специально сшила, чтобы весь немудрящий багаж Вовка мог за плечами нести. Руки-то костылями заняты! Дошли наконец до вокзала. Оглянулся Вовка, прощается с Елизаветградом.

Не раз слышал он, как взрослые сетовали. Что Елизаветград! Вот другие города — это да! Но Вовке жаль расставаться с городом.

Гудит паровоз. Замедляют бег вагоны. Перрон окутывается паром. И вот уже стоит поезд. На вагонах белые таблички: «Одесса — Харьков».

Мать просит проводницу:

— Вы уж присмотрите за сыном. В Харькове его отец встретит. Телеграмму я дам...

Бом!.. Бом!.. — плывет медный звон над вокзалом.

Мать торопливо целует Вовку в губы, в глаза, в нос и говорит то, что говорят в таких случаях все матери:

— Ты там поосторожней, сынок! Не простудись...

Проводница устраивает Вовку возле окна, на нижней полке. Раздается гудок паровоза, вздрагивают на столике бутылки из-под пива, медленно проплывают за окном колокол, часы, дежурный в красной фуражке. Мать бежит за поездом, машет рукой. Вот и вокзал скрылся, и водокачка, и город позади. В горле у Вовки першит.

Чего только не увидишь из окна быстробегущего вагона! А если к тому же ты по железной дороге первый раз в жизни едешь, то и вовсе невозможно от окна оторваться!

Тополя выстроились у обочины дороги. Впереди тополиной шеренги высокий стройный тополь в зеленой шапке, сбитой набекрень. Наверно, командир. Тряхнул он головой, и кажется Вовке, что все тополиное воинство тоже приветливо кивнуло ему вслед.

Колеса вагона весело постукивают — переговариваются. За окном блестит река. По реке пароходик баржу тянет — точь-в-точь как на картинке в учебнике. Старик в лодке сидит. Рыбачит. А поезд бежит и бежит. Вот уже и реки не видно. И неизвестно, поймал ли что-нибудь рыболов.

Белые волы с черными латками на спине тянут огромный воз сена. Высоко на сене тетка лежит, на поезд глядит. Мелькает скелет разрушенного ветряка. У ветряка, как у птицы, опустились к земле перебитые крылья.

Чух-чух-чух!.. — замедляют бег колеса. Проплывает длинная, похожая на сарай станция. Проводница кричит:

— Кто на Кобыляки? Выходи!

Вовка берет костыли и заглядывает в соседнее купе. Красные от водки мужчины вразнобой поют про то, что настало время распрягать коней и ложиться отдыхать. Военный в гимнастерке с перекрещенными ремнями взглянул на Вовку.

— Ты откуда едешь, парень?

— Из Елизаветграда в Харьков, к отцу.

Военный уставился на Вовку, силится что-то вспомнить.

— Ты же... Постой... Сын Катерины?

— Ага.

— Так к кому ж ты едешь?

— К отцу.

— Екатерина Сергеевна замуж вышла, что ли?

— Ага, за Семена Ягодкина.

— Вот оно что... Выходит, в Харькове он проживает?

— Не! Он с мамой, в Елизаветграде. Я еду к родному батьке, — с гордостью поясняет Володя.

— К Арсению Рывчуку? — пугается Перепелица.

— К нему. К кому же еще?!

Когда Вовка проснулся утром, пассажиры уже укладывали вещи, толпились в тамбуре. Приближался Харьков. Проводница помогла Вовке надеть рюкзак и предупредила, чтобы не спешил. Отец подождет.

Не успел Володя сойти на первую ступеньку вагона, как его подхватили сильные руки. Отец! Рядом с ним женщина с большими грустными глазами...

— Знакомься! Это тетя Ванда, — сказал Володе отец.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВОВКИНЫ БЕДЫ

На великих украинских шляхах, по базарам, всюду, где собиралось хотя бы несколько селян, с любовью и надеждой называлось имя народного героя Устыма Кармелюка. Бандуристы и кобзари, слепые люди-странники не уставали произносить это имя, которому было суждено оставаться навеки овеянному славой...

Остап Панасович оглядел застывших за партами учеников. Мохнатые брови насуплены, так что еле видны щелочки глаз. Под большим, как картофелина, носом усы, свисающие ниже подбородка. Надень на волосы черную смушковую с красным дном шапку, засунь в рот люльку, извергающую клубы дыма, стяни живот широченным красным поясом, прицепи саблю в позолоченных ножнах — и готов запорожский казак.

Новый учитель истории Остап Панасович Ключеренко словно сошел с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» или со страниц повести Гоголя «Тарас Бульба».

В Елизаветграде он появился недавно. До этого, говорят, работал в Харькове, в Наркомпроде и даже писал книги. Он увлеченно рассказывал ребятам историю родной страны, и в класс словно живые входили Гонта, Зализняк, Максим Кривонос, Богдан Хмельницкий, Богун, Наливайко, Сагайдачный.

С третьей парты у окна влюбленными глазами смотрит на учителя Вовка. Среди вступивших в класс славных сынов Украины он видит удивительно знакомое лицо. Кто же это? Легендарный Устым Кармелюк? Или преданный Богдану Хмельницкому бесстрашный Богун? Это отец! Вовка связывает с отцом все самое лучшее и светлое, что есть в человеке! Его отец тоже герой. Честный и сильный! К тому же батька большевик!

Летом, во время каникул, Вовка снова ездил в Харьков...

Вовка отгоняет посторонние мысли, вслушивается в голос учителя.

— Славные рыцари нашего народа, идя на священный бой с врагом-супостатом, мечтали об одном: чтобы на многострадальной Украине все — от селянина до профессора, от кочегара до премьера — были украинцы, чтобы на земле, политой кровью наших дидов и батьков, перестала звучать иноземная речь и как музыка звенел родной украинский язык.

Остап Панасович широким шагом проходит между рядами парт. В него впиваются карие и синие глаза. Он останавливается у парты, проводит рукой по непослушным вихрам белобрысого паренька.

— Может, и из вас кто хочет прославить Украину ратными подвигами? — Учитель смотрит на Вовку.

Тот не в силах сдержать счастливую улыбку.

— Многих своих сынов помнит Украина — удачливых и неудачливых. Были Хмельницкий и Мазепа, Богун и Выговский, Боженко и Григорьев. Об одних добрая слава осталась в народе, о других — дурная. Но у всех у них билось в груди щирое украинское сердце.

Вовка даже привстает с парты. Не ослышался ли он? Григорьевцы отца его расстреливали, а их атамана в один ряд с Хмельницким да Боженко учитель ставит?

— Атамана Григорьева, например, называют бандитом, — будто угадывая мысли Вовки, продолжает учитель. — Верно! Он много лютовал. Много крови людской пролил. Хотя тогда была война, а во время войны кровь что вода. Но Григорьев от своего щирого сердца называл в «Универсале» украинцев «святыми тружениками», «божьими людьми», «царями земли». Как и коммунисты, он звал народ брать власть в свои мозолистые руки.

— Брехня! — Щеки Вовки пылают, его кулаки сжаты, голос дрожит. — Усе брехня!

Хлопцы и дивчата поворачиваются к Вовке. С ума сошел Рывчук, не иначе! У Остапа Панасовича краснеет не только лицо, даже шея. Учитель дергает себя за запорожский ус и не кричит, а шипит как гусак:

— Геть з классу. Геть!..

Хлопает крышка парты, Вовка идет к двери. Его догоняет приказ учителя, чтобы завтра в школу он пришел вместе с матерью. Открывая дверь, Вовка через плечо бросает:

— Не було б лиха, Остап Панасович! Моя мама с саблей на атамана Григорьева ходила.

Класс притих. Урок испорчен. Развеялась, улетучилась романтика прошлого. Сегодняшний день с его ожесточенной классовой борьбой ворвался в шестой класс «Б».

— Мама, тебя вызывают... — Вовка не заканчивает фразы.

В завкоме шумно. Люди окутаны клубами табачного дыма, о чем-то спорят. Мать кричит в телефонную трубку:

— Не прячься за объективные причины! А я тебе говорю, что этот номер не пройдет!

На полу растянулся заводской художник Константин Гольдштейн, которого все называют просто Кока. Его длинные ноги в узких коротких брючках, в стоптанных брезентовых туфлях упираются в дверь. На кумачовом полотнище Кока выводит белой краской: «На штурм...»

Что надо штурмовать, он еще не успел написать, но Вовка и сам знает, что без штурма не обойтись. Последнее время он почти не видит матери. Завод «Красная звезда» в прорыве. В январе завод задолжал две тысячи тракторных сеялок, а в первую декаду февраля долг увеличился до трех тысяч.

— На носу весна! — кричит мать. — Вторая весна сплошной коллективизации, а мы в галошу сели.

До самой Москвы докатилась дурная молва о заводе. В «Правде» напечатали заметку:

«Рабкоры выяснили, что срыв программы на «Красной звезде» происходит по вине механического, кузнечного и столярного цехов. Заводской комитет профсоюза (председатель завкома товарищ Е. Ягодкина) формально руководит ударничеством. Недавно ряд цехов объявил себя ударными. Сегодня мы констатируем: некоторые из них не заслуживают этого имени...»

Из-за этой заметки дома идет грызня. Отчим злится, что мать дни и ночи на заводе пропадает, «грехи замаливает». Мать попрекает отчима за отставание механического цеха — Семен Ягодкин ходит там в заместителях начальника. А Семен зубы скалит:

— Ты мне дома жена, а не общественное мнение...

Ох этот Семен! И чего только мать нашла в нем? До чего он старорежимный экземпляр! Чуть мать задержится, сразу допрашивать начинает: «С кем была? О чем говорили? Кто домой провожал?»

— Мам, а мам, — напоминает о себе Вовка, когда Екатерина Сергеевна кладет трубку.

— Извините, товарищи.

Екатерина Сергеевна встает из-за стола и, переступив через длинные ноги художника, выходит в коридор. Глаза ее ввалились, лицо посерело, а на висках выступила седина. Хочется пожаловаться матери на учителя, который бандита Григорьева произвел в герои, рассказать о своих мальчишеских горестях. Но у матери взгляд отчужденный. И Вовка, понурив голову, тихо говорит:

— Меня из класса выгнали.

Лицо Екатерины Сергеевны покрывается красными пятнами. Она хватает сына за воротник пальто, встряхивает и так же, как в телефон, кричит:

— Номер не пройдет! Я тебя... — Она размахивается.

Но рука не достала Вовку. Закусив губу, засунув руки в карманы пальто, покачиваясь из стороны в сторону, как ходил Арсен, сын, не оглядываясь, пошел к выходу. Хлопнула дверь.

Екатерина Сергеевна расстегнула ворот кофты. «Что же это я? Даже не узнала, за что выгнали!» Нервно чиркнула спичкой, сломала. Еще раз чиркнула, закурила папиросу и вошла в завком.

У стола, дымя самокрутками, стоят бригадир ударной бригады из механического Владимир Вялых и секретарь заводского комитета комсомола Николай Дыбенко. Он в юнгштурмовке, перекрещенной кожаной портупеей. Из рукавов торчат узкие и длинные кисти рук, ноги, запрятанные в защитного цвета галифе и гетры, напоминают ходули.

Вертя в руках карандаш, Николай Дыбенко рассказывает Екатерине Сергеевне о мероприятиях, намеченных комсомольской организацией на время штурмовой декады. Комсомольцы объявили себя мобилизованными; ударники клянутся не покидать цеха, пока не выполнят по полторы нормы; решено учредить ордена лодыря и прогульщика и вручать этот позорный знак при всем честном народе.

Находясь под впечатлением ссоры с сыном, Екатерина Сергеевна не очень внимательно слушает комсомольского секретаря.

Бригадир Владимир Вялых вклинился в разговор:

— Орден — это, конечно, здорово! А вот деталей не хватает — это хуже. Темпы снижаются...

— А что поделаешь? Смежники задерживают.

— В кладовой детали есть. Да там сам черт ногу сломит!

Вялых предлагает привлечь для наведения в кладовых порядка ребят из соседней школы. Труд невелик — детали рассортировать. А польза производству будет большая. И школьники пусть к заводу привыкают.

— Ты в какой школе учился? — спрашивает Екатерина Сергеевна бригадира.

— В Четвертой имени Ленина.

— А тебя когда-нибудь выгоняли из класса?

— Случалось, — чистосердечно признался Владимир Вялых. — А что?

— Насчет школьников ты предложил правильно. Пускай помогут заводу. Это лучше, чем по улицам гонять.

Басовитый заводской гудок возвестил об окончании дневной смены. Кока вывесил над проходной полотнище, призывающее штурмовать прорыв и достойно встретить вторую большевистскую весну коллективизации.

В завкоме плавают тучи сизого табачного дыма. Екатерина Сергеевна «снимает стружку» с профгрупорга литейного цеха Виталия Глебова. Замасленная красноармейская гимнастерка, хранящая следы различных нашивок, свидетельствует, что ее хозяин недавно демобилизовался из армии.

— Все правильно, Екатерина Сергеевна. Да что я могу сделать? Ты попробуй поговори хотя бы со своим сродственником — Кузьмой Ягодкиным! Литейщик он хороший, ничего не скажешь. А сейчас запил и второй день на работу не является...

Уходит Глебов. Но дела не уходят — их ох как много! Екатерине Сергеевне надо позвонить в партком. Вечером собрание городского актива. Взгляд Екатерины Сергеевны падает на толстую папку. «Это тебе, дочка, не бумажки, а живые люди...» — до того явственно слышит она голос Петра Александровича, что даже оглядывается. Но в завкоме Кравченко нет. Теперь она на его месте. Ей, стало быть, и разбирать заявления.

Екатерина Сергеевна раскрывает папку. Члены профсоюза в завком пишут о своих нуждах, рассказывают о горестях, о неполадках, увиденных хозяйским рабочим глазом, излагают результаты долгих раздумий — предлагают какое-нибудь усовершенствование, изобретение.

Екатерина Сергеевна читает заявление, написанное на листке, вырванном из ученической тетради по арифметике. На нем ровными мелкими буквами написано: «Поскольку мы оба работаем на «Красной звезде» и зарегистрировались в загсе, то нуждаемся в квартире. Без комнаты, как известно, строить семейную жизнь неуютно».

Председатель завкома обмакивает перо в чернильницу и размашисто пишет: «Директору завода. Завком профсоюза ходатайствует...» Пишет и представляет, как директор разведет руками: «Ты что ж, Катерина, сама разве не знаешь, что у нас никаких комнат нет?»

Вот еще заявление, написано на серой оберточной бумаге испуганно прыгающими во все стороны буквами: «Прошу дать мне талон до Церабкоопа на штаны, ибо скоро уже грешное тело прикрыть будет нечем». Под заявлением старательно выведенная фамилия старого плотника из столярного цеха. Катерина представляет себе его лицо с хитринкой. Прижимистый мужик. В сундуке небось лежит костюм, справленный еще на свадьбу. Но ордер дать надо. Старик работает хорошо — другим пример.

А вот заявление посложнее: «Администрация механического нам не оплачивает за вынужденный простой, который вовсе произошел не по вине рабочих, а потому, что нам с кузницы не передали вовремя поковок». Рабочим надо оплатить. А вот кто виноват в простое? Механический или кузнечный? Кто в механическом виноват? Кравченко или Ягодкин?

Пальцы, измазанные фиолетовыми чернилами, барабанят по пухлой папке. Право, Екатерине Сергеевне было легче, когда ее пальцы колола игла в мастерской мадам Жабо, или когда они стягивали бинты на ранах солдат, или пускали в ход станок. Тогда все было просто и ясно. А сейчас? Никак не выплыть из потока просьб, заявлений, жалоб. В пору самой кому-нибудь жаловаться. А кому? Придет она домой усталая, выжатая — ей бы отдохнуть, забыться, услышать ласковое слово. Но Семен зверем глянет: «Пришла, наконец, ответственная!» И начнет долдонить одно и то же: «Ну какая ты жена, если с другими мужиками видишься чаще, чем с родным мужем? Да и какая мужу радость, если его жена вся табаком пропахла?» И так каждый день. Чужие они друг другу, хотя и живут под одной крышей. Не любит она Семена...

Резкий телефонный звонок обрывает мысли. Екатерина Сергеевна поднимает трубку.

— Ты что же это, дорогуша, на актив опаздываешь? — слышит она голое секретаря парткома. — Приходи. Тут нам обоим баню устроят! Чего ж мне, одному отдуваться?

Куда идти? Домой? Володе все наперед известно. Отчим схватится за ремень, станет орать, что не хочет жить под одной крышей с босяком. Босяк — это он, Вовка. Мать будет сидеть молча, прижав к вискам пальцы, измазанные чернилами. Глаза у нее будут усталые, сонные. Почему у мамы всегда сонные глаза? Сначала она будет безучастно смотреть на мужа и сына, потом ткнет красным огоньком папиросу в пепельницу и начнет чистить их — и одного и другого. Семен это называет: «Гайки завинчивает».

Нет, домой неохота. Эх, махнуть бы сейчас в Харьков! К батьке! Он внимательно выслушает: за что из класса выгнали, что там учитель говорил. Если Вовка прав, отец его ругать не станет. Да, хорошо бы поехать к отцу. Да как? Деньги на билет мать не даст, нечего и думать. У бабки тоже не разживешься. А если без билета? Ездят же люди зайцем? А что ребята в школе подумают? Драпанул Рывчук! Струсил! Обидел хорошего учителя и убежал. Значит, и к батьке ехать нельзя. Разве что письмо написать? Начисто все, как было, выложить. Пускай рассудит...

Вовка сворачивает на бывшую Миргородскую — ныне улицу Калинина, — к бабке. Она-то обрадуется. Достанет из буфета банку крыжовенного варенья. Бабке очень хочется знать, как живет Катерина с мужем, что у них происходит дома. Прямо вопроса не задает, а все вокруг да около: здоровы ли? Почему не заходят? Будто сама не знает почему? Матери некогда. А Семен бабку с дедом иначе и не называет, как «отрыжка мещанского прошлого». Не жалуют Семена и бабка с дедом. Пришел Семен как-то к теще навеселе, прицелился сесть на табуретку, а попал в таз с водой. Приходит к теще в гости, а сам на ногах не стоит. А Катерина хвасталась, что муж у нее непьющий! Яков Амвросиевич, профессиональным взглядом официанта определив степень опьянения, раскрыл дверь и привычно крикнул: «Полиция!» Это происшествие и рассорило Семена Ягодкина с родней Катерины.

Верно, сразу, как поженились, Семен не пил, даже брата Кузьму за пьянство осуждал. А в последнее время и сам пристрастился. Все чаще домой пьяный приходит. Вовке жалуется, что, мол, нет у него семейной жизни: вроде женат, а жены дома никогда нет. А Вовке совсем не жаль отчима. Он «отрыжка мещанского прошлого» еще почище Якова Амвросиевича! Отец бы гордился, что жена на заводе уважением пользуется, а Семен из-за этого водку хлещет.

Вовка судит обо всех и обо всем прямолинейно и безоговорочно. В определении людей он признает два цвета: «красный» и «белый». «Красный» — значит наш. «Белый» — старорежимный. В газетах, которые мать приносит с завода, ясно пишут: «Кто не с нами, тот против нас», Вовка любит рассматривать в газетах карикатуры на «чужаков». Все художники рисуют «чужаков» с глазами, как у Якова Амвросиевича, — выпученными и злющими. И это правильно! Яков Амвросиевич — «чужак». Не зря он такой трус, всех боится, а сам шепотком всех ругает.

Незаметно для себя Вовка впитал лозунги, которыми пестрели в те годы газеты, слова, которыми обильно была пересыпана речь матери, постоянно готовящейся к докладам и лекциям. Все эти слова, мысли, полные большого значения, определяющие смысл жизни, существо происходившей в те годы ожесточенной классовой борьбы, Вовка понимал прямолинейно, по-своему. Вот и сейчас стоит он и думает, заходить или не заходить к классово чуждому деду?

Из-под ворот выползает на улицу желтый мохнатый клубок. Усиленно виляя хвостом, пес бросается к Вовке, становится на задние лапы, повизгивает, пытается лизнуть ему нос. Мохнатый Шарик, очевидно, от своей матери Зюрочки унаследовал не только пышную шерсть, но и привязанность к Вовке.

Но у Вовки нет настроения возиться с собачонкой. Шарик обиженно отходит. И тут происходит невероятное: мелькает длинная палка, раздается испуганный визг, здоровенный рябой парень в ковбойке тянет на веревке пушистый комок. Второй собачник стоит у повозки, на которую водружена будка с решеткой, и говорит:

— Ой, Иване! До чего ловко ты ее сцапал...

— Открывай! — мрачно бросает рябой и на петле поднимает в воздух Шарика.

За решеткой, понурив голову, сидит мохнатая дворняжка, в ее шерсти зеленеют репейники, мечется по будке белый с черными пятнами фокстерьер; не смирившись с неволей, зло скалит зубы похожая на волка овчарка. Шарик испуганно жмется в углу, жалобно скулит и умоляюще глядит на Вовку: «Защити! Я же тебя выбежал встречать!»

— Отдай! Это моя собака, — подходит к собачнику Вовка.

— Катись ты!..

Вовка, не помня себя, кричит:

— Отдай! А то худо тебе будет!

— Шарика, Шарика поймали! — выскакивают со двора ребята.

Свистит кнут, грохочет телега, зло рычит овчарка. Вовка бросается вперед и, схватив лошадь за узду, останавливает ее.

— Выпусти собаку! — требует Вовка.

Собачник ругается. Собирается толпа, с перекрестка спешит милиционер. Пока собачники спорят с Вовкой, мальчишки по-своему распоряжаются судьбой собак. Они вытягивают щеколду, запирающую дверь будки. Первым выскакивает фокстерьер, за ним выкатывается на руки ребятам Шарик, прыгает через головы своих спасителей на мостовую овчарка.

Рябой собачник видит улепетывающих с Шариком мальчишек и замахивается на Вовку кнутом.

— Только тронь! — выставляет вперед грудь с красным галстуком Вовка. — Я выпустил твоих собак, да?

— Заберите цього фулигана, товарищ милиционер! — жалуется рябой.

— Не вижу состава преступления, — говорит милиционер и предлагает: — Разойдись, граждане!

Собачники понукают лошадь, и телега отъезжает. Понурив голову, слезящимися глазами смотрит через решетку будки дворняга. Она так и не воспользовалась возможностью обрести свободу.

ШТУРМ

Екатерина Сергеевна вышагивала по заводскому двору впереди галдящего шествия. В руках у нее портфель-чемодан.

К окнам цеховых конторок приплюснулись носы, смотрят беспокойные глаза. Не у одного цехового начальника в эту минуту щемит сердце, мелькает тревожная мысль: «Неужели к нам?»

Несколько неприятных минут переживает и Семен Ягодкин. Шествие продвигается к механическому цеху, и Семен Ягодкин больше не сомневается: идут к нему. Надо же такому случиться! Именно в эти дни штурма он остался один. Начальник цеха Петр Александрович Кравченко слег в больницу. Точно знал старый хрыч, когда заболеть! Теперь позора не оберешься. Катерина тоже хороша. Нет, чтобы помочь, поддержать в трудную минуту! Ишь вышагивает! Целую ораву за собой ведет, чтобы все над мужем надсмеялись.

Семен переводит взгляд на стену конторки, где висит график выполнения плана механическим цехом. Красная линия лишь в конце небольшим гребнем взмыла вверх. Это было вчера. В первый день штурма цех впервые выполнил план. Сегодня красная линия снова упадет. Несколько рабочих не вышли на работу, а один токарь, неплохой мастер, пришел пьяный и сейчас отсыпается за ворохом стружек.

Но шум стихает. Значит, пронесло! Семен вытирает выступивший на лбу пот. Нет, все-таки Катерина молодец! Она-то понимает, что Семен может хорошо работать. Он и сам бы рад покрасоваться, походить в передовиках. Да что сделаешь с прогульщиками да лодырями! Один плана не вытянешь. Семен подходит к окну.

Шествие направляется к литейному цеху. Правильно! Давно пора сказать литейщикам: «Да как же вам, братцы, не стыдно! Из-за вашего литья и в механическом брак растет. Молодцы завкомовцы!» — одобряет Семен.

Парни в юнгштурмовках, с кимовскими значками на груди распахивают закопченные двери литейного. В цехе полумрак, лишь багровым заревом пылает топка вагранки. Литейщики понуро смотрят на гостей. Начальник цеха Борис Сергеевич Пидсуха, здоровяк лет сорока, безуспешно пытается спрятаться за низкорослого Виталия Глебова. Профорг литейного, вытянув руки по швам, растерянно улыбается.

Катерина перешагивает через опоку и протягивает руку профоргу.

— Здорово, герой! А ты куда прячешься, Пидсуха?

— Что же это, Екатерина Сергеевна! Помилуй! — Пидсуха всплескивает руками. — Ну, ей-богу, разве мы одни виноваты?

Шутки, одна злее другой, обрушиваются на литейщиков. Катерина извлекает из портфеля разрисованную бумагу и спрашивает:

— Константин Ивангора есть?

Из толпы, засунув руки в карманы замасленных брюк, вышел парень.

— Ну я Ивангора. Чего тебе?

— По поручению завкома тебе, Ивангора, как наиболее отличившемуся симулянту на заводе я должна вручить орден «Симулянта».

Парень хватается за ворот рубашки: трещат пуговицы, обнажается грудь атлета, разукрашенная татуировкой.

— Измываются над рабочим человеком, легавые!

— Ну ты, блатной, полегче! — рванулся к нему профорг литейщиков. — Кто это легавые?

Рабочие загудели. Почуяв недоброе, парень сник.

— Что же это, товарищи? Ведь я не контра какая-нибудь! Зачем прошлым попрекать? Ведь я...

— Силища-то какая! А все плачет — хворый, — сказала Екатерина Сергеевна и развернула карикатуру.

Художник изобразил здоровенного парня, размахивающего огромными кулаками над головой маленького, щупленького врача. Под карикатурой подпись: «Ивангора доказывает, что его руки слабость разобрала».

Все дружно засмеялись.

— Вылитый Костя Буржуй!

— Да, похож здорово!

Парень попытался укрыться за спинами литейщиков, но рабочие подталкивали его вперед:

— Не стесняйся, Ивангора!

— Получай орденок, знатный симулянт!

Катерина опять достала из портфеля какой-то сверток, обвела глазами присутствующих, встретилась с хмурым взглядом Кузьмы Ягодкина.

— Прошу вас, литейщик Ягодкин...

Кузьма не пошевелился, у него лишь насупились брови да отвисла нижняя губа.

— Сюда, пожалуйста, Кузьма Платонович. Пускай народ вами полюбуется.

В руках у предзавкома пол-литровая бутылка. Вместо казенной наклейки «Водка» на ней наклеено фото Кузьмы Ягодкина.

— Чего же вы робеете? Получайте орден «Прогульщика» № 1!

Парень в юнгштурмовке хохотнул и умолк, будто поперхнулся. В цехе воцарилось недоброе молчание. Литейщики недоуменно глядят на предзавкома: зачем смеяться над старым кадровиком? Бутылка дрожит в руках Катерины. Смущенная и раздраженная молчанием рабочих, она сама делает шаг к деверю и говорит:

— Чего стоишь? Получай заслуженную награду!

Шарахнулись в сторону рабочие, прикрыв голову руками, присела Катерина. Поллитровка, пущенная рукой Кузьмы, описала дугу, ударившись о вагранку, разлетелась на мелкие осколки.

— Запомни, Катька! Ты еще пеленки мочила, когда я в литейный пришел... — Кузьма скрежетнул зубами и, словно слепой, пошел к выходу.

Семен Ягодкин вначале было испугался за жену — изуродует ее Кузьма, а теперь ему стало жаль брата. Напрасно Катерина все это затеяла... И рабочие ее не поддержали, да и Кузьма не чужой человек.

— Молчите! Считаете, зря обидела? — спросила Катерина у притихших литейщиков.

— Нехорошо получилось, Катерина Сергеевна, — вступился кто-то из стариков.

— Человек он, конечно, пьющий. Зато мастер — другого такого не найти, — поддержал его второй голос.

— Его вам жалко! А завода не жалко? Славы нашей не жалко? Что мастер он хороший — не спорю. А скажите по совести, часто он в цех приходил со свежей головой?

— Неужели и выпить больше нельзя? — озадаченно спросил широкоплечий неразговорчивый формовщик Бутенко.

Именно потому, что он, никогда не раскрывающий рта на собраниях, вдруг заговорил, все повернулись к нему. Катерина потеряла нить мыслей, гнев ее прошел, и она безразлично ответила:

— Как пить...

На выручку поспешил Виталий Глебов.

— Ба, молчальник заговорил! Ты сам не первый день на заводе, руки у тебя — дай бог каждому! А вот что-то не приходилось мне видеть тебя в цехе пьяным. Значит, знаешь, где можно выпить, а где нельзя.

— Выходит, дома можно, — уточнил Бутенко.

— Мы говорим о работе, — уклончиво сказал Глебов.

— Нет, ты ответь: можно пить или нельзя? — наступает на профорга сосед Бутенко.

Разговор ушел в сторону от производственного плана, усиленно обсуждается проблема выпивки: можно или нельзя? Катерина переходит в наступление:

— Пьяницу пожалели, а рабочую честь забыли? Обязательства недавно принимали, а как выполняете? Не стыдно вам, литейщики? Всякую попытку срыва плана, проявления недисциплинированности мы обязаны и будем расценивать с политической точки зрения как проявление оппортунизма на практике.

Семен Ягодкин стал пробираться к выходу. На дворе закурил. Он думал о жене, о сложных отношениях, которые между ними установились. Не такой представлял он себе их семейную жизнь. Ему казалось, что вместе с женой в дом придут уют, ласка, спокойная, уравновешенная жизнь — все то, чего так не хватало ему, холостяку. Катерина была красивая, работящая, рассудительная. А что получилось? Уйти бы ей с этой работы. Да разве уйдет? Сколько он упрашивал. И ведь любит он ее. Хотя и не получилась семейная жизнь такой, как мечталось, а любовь не остыла. Может, он ее за то и любит, что непохожа она на других женщин. Смелая, гордая, самостоятельная. У всего завода на виду.

— Семен? Ты чего это? Опыт приходил изучать?

— Так, маленько... — Семен смотрит на усталое лицо жены и сочувственно спрашивает: — Голова болит? Ты бы сегодня пораньше домой пришла, отдохнула...

— А ты иди к Кузьме, поговори. Человек он не конченый. Литейщик отличный.

— Не станет он со мной разговаривать, Катя.

— Екатерина Сергеевна! Телеграмму принесли, — позвала секретарша завкома Оксана.

Семен уныло посмотрел вслед удаляющейся жене, натянул кепку до самых бровей и заторопился в цех.

Десятый день штурмуют на «Красной звезде». Завком не успевают проветривать. Запах табака пропитал стены, столы, стулья. Табачный дым стал такой же постоянной принадлежностью завкома, как и краски, разложенные на полу, рулоны обоев, бумага и длинные ноги художника в узких брюках и стоптанных туфлях.

Заводской художник, некогда блиставший на Дворцовой сын колбасника Кока, привык к своему месту на полу между столом председателя и дверью. Он считает, что вся тяжесть штурма легла на его плечи. Если бы не он, не его талант художника, не было бы никаких штурмов, ударных бригад, орденов лодырей и симулянтов.

В дни преуспевания нэпманов Кока гулял с шикарными девушками и жил нетрудовыми доходами. Нетрудовые доходы лопнули, колбасное предприятие отца, конвульсивно дернувшись в цепких объятиях фининспектора, приказало долго жить. Костюмы, уцелевшие от распродажи за неуплату налогов, были снесены на «толчок», шикарные девушки испарились вслед за костюмами. Вот тогда Кока и вспомнил о данном ему богом таланте, начал малевать афиши, извещавшие о чемпионатах французской борьбы. Особенно ему удавалась фигура любимого борца елизаветградцев Данилы Посунько — чемпиона мира и его окрестностей, как однажды окрестили Посунько на манеже.

Потом цирк пригласил художника с более пролетарским происхождением, и Кока остался не у дел. Судьба занесла его на «Красную звезду» в трудную для завкома минуту. На заводе была настоятельная нужда в наглядной агитации. Екатерина Сергеевна не приняла «чужака» в штат. Но и не отпустила позарез нужного заводу художника. Она поручила Коке писать лозунги, рисовать карикатуры на «чужаков», пролезших на завод, лодырей и прогульщиков. За этот труд Кока получал талон на обед в заводскую столовую и иногда ордер на носки в Церабкооп. В конце концов в завкоме к Коке привыкли.

Как-то раз Екатерина Сергеевна, оглядев продукцию Коки, недовольно хмыкнула. Кока тоскливо подумал, что останется без обедов, но предзавкома его не выгнала, приволокла из библиотеки пыльные комплекты «Бегемота», «Смехача», «Лаптя», «Крокодила».

— Бескрылый ты человек, художник! Не можешь из головы рисовать, так хотя бы с журналов срисовывай!

Кока набросился на журналы. И дело пошло на лад.

Однажды председатель завкома веером разложила перед Кокой пачку фотографий.

— Вот этих изобрази.

— В каком же виде их изображать? Этот что? Пьяница? А эта симулянтка? — Кока ткнул пальцем в фотокарточки.

— Ты мне брось контру разводить! Это лучшие ударники завода.

Пятый день Кока рисует ударников. Вот этот парень с непокорным вихром, взметнувшимся над широким лбом, — Владимир Вялых — придумал какое-то приспособление к станку и стал обрабатывать вдвое больше деталей, чем раньше. Видать, башковитый парень! Кока решает облагородить его лицо и рисует на портрете вместо широкого, упрямого юношеского лба высокий лоб мыслителя.

— Это кто же? — склоняется над портретом Екатерина Сергеевна.

— Владимир Вялых.

— Что-то непохож...

Попробуй успей сделать портреты похожими, если ударников на заводе все больше и больше! И Кока спрашивает:

— Много ли еще этих ударников?

Екатерина Сергеевна смеется. Кока не понимает, чем он развеселил эту женщину с усталыми глазами. Ему не понять, что, если ударников на заводе все больше и больше значит, завод выходит из прорыва. Звонит телефон. Екатерина Сергеевна снимает трубку. Улыбка не сходит с ее лица на протяжении всего разговора, и, заканчивая его, она говорит:

— Хорошо, товарищ директор! Сейчас изобразим. — Кладет трубку и обращается к Коке: — Пиши: «Могучею волной социалистического соревнования вынесем десять тысяч тракторных сеялок на колхозные поля».

В дверь тихо стучат. Входит Ивангора.

— Вот заявление принес, — говорит он.

Екатерина Сергеевна пробегает глазами старательно выстроенные в ряд корявые буквы.

— Читай, — возвращает она Ивангоре бумажку. — Твое заявление — ты и читай.

Сбиваясь и краснея, Ивангора читает:

— «Я, рабочий литейного цеха Константин Ивангора, все время к работе относился беспечно, попросту говоря, халтурил, а в самый напряженный момент штурма сделал прогул и без всякой на то уважительной причины. Кроме того, пошел к врачу и поднял хай, чтобы он мне выдал больничный лист. Чем поступил как настоящий симулянт и опорочил свое рабочее звание. Так что мне по заслугам вручили позорный орден «Симулянта». Сейчас я понял, что совершил большие ошибки, подрывал трудовую дисциплину.

Обещаю перед целым рабочим коллективом больше не допускать подобных явлений, не совершать прогулов и не болеть на симуляцию. Буду настоящим ударником. К сему подписал: Константин Ивангора».

Дрожит бумажка в здоровенных руках парня. Испытующе глядит на него предзавкома. Удивленно — Кока. Такого еще не было: с подобными заявлениями в завком не приходили. Лицо парня кажется Коке знакомым. Где-то он уже его встречал. Ба! Да это же Костя Буржуй — гроза улицы, признанный вожак городских беспризорников.

— В газете напечатаем твое заявление, — говорит ему предзавкома. — Согласен?

— Может, так просто...

— Обязательно в газете! Пускай все знают, что Константин Ивангора стал человеком.

Екатерина Сергеевна улыбается Ивангоре и обещает снять с него орден «Симулянта». Парень доволен, он уверенно перешагивает через лежащего на полу художника и скрывается за дверью.

За окном заливается пионерский горн, раздается дробь барабана. Пионеры Четвертой школы имени Ленина пришли на заводской субботник.

СТРАЖИ ШКОЛЫ

Многие годы у школьного подъезда несут бессменную вахту стройные тополя. Весной, когда начинает пригревать солнышко, они одеваются нежной листвой и, заглядывая в окна классов, шепчут нетерпеливым школьникам: «Скоро, скоро!» Хлопцы и девчата угадывают в их шепоте веселые игры в Черном лесу, освежающие купания в Ингуле. Никаких учебников! Никаких уроков! Осенью, когда листья усыпают дорожки, а черные, промокшие ветви жалобно стучат в окна, Вовке хочется впустить тополя в класс: пусть обсохнут, обогреются.

На своем веку многое видели через окна бессменные стражи-тополя. Видели они, как, наморщив лоб, первоклассник подсчитывал, сколько будет три раза по три; потом видели они его уже юношей, бойко объясняющим у доски, что такое синус и косинус. Они были свидетелями детских слез, озорных шуток, веселого смеха, слышали первые любовные вздохи, робкие признания. На школьных тополях множество замысловатых иероглифов. Выцарапанные гвоздем, стеклом, вырезанные ножом пронзенные стрелами сердца, голуби, несущие в клюве конверты, инициалы, имена, таинственные уравнения «Коля + Таня = Любовь»...

Владимир Вялых, ударник завода «Красная звезда», член завкома комсомола, хорошо разбирался в таинственных иероглифах. Там, вверху, на ветке, летом скрытой от глаз шумящей листвой, а сейчас, покрытой набухающими почками, есть и его признание. На одном из школьных вечеров он неожиданно увидел, что Наташа Виноградова из седьмого класса «Б» не похожа на других девочек. И мелкие веснушки, густо обсыпавшие вздернутый носик, и веселые ямочки на щеках, и блестящие зеленоватые глаза — все в ней привлекательно. Даже маленький рост Наташи, за который одноклассники дразнили ее «малявкой», нравился Володе Вялых. Он, солидный старшеклассник, поймал себя на том, что беспрестанно поглядывает на маленькую Виноградову. Однажды его взгляд перехватила Наташа, и ее зеленые глаза удивленно задержались на лице комсомольского вожака. Потом она покраснела, и ее маленькие ушки запылали.

Поздно вечером, когда сторожиха погасила огни у школьных дверей, Володька забрался на тополь и на его ветке вырезал бесхитростную формулу своих чувств: «Н+В = ДНВЖ». Таинственное «ДНВЖ» обозначало: «Дружба на всю жизнь».

Дружбу Наташа и Володя понимали по-разному. Наташа еще только играла в «дружбу с мальчиком», а Володе ночами снились зеленые, как лесные озера, глаза, русая коса с алой лентой; он просыпался и долго не мог заснуть, повторяя на все лады одно и то же имя: «Наташа, Наталка, Наточка, Нату!» Это имя пело и звучало, как музыка, вызывало беспричинную тоску. Помимо школы, они встречались редко — жили в разных концах города. Володя стеснялся провожать Наташу домой, стеснялся пригласить ее в сад или пройтись по главной улице. Увидят, пойдут толки: «Жених и невеста». Потом Володя окончил девятый класс, ушел на завод, и они перестали видеться.

Остановившись у заветного тополя, Вялых почувствовал непреодолимое желание взобраться на дерево и поглядеть на доверенную ему когда-то тайну.

Во дворе было тихо, из классов сквозь закрытые окна доносился ровный далекий гул. Вялых вскинул руки, схватился за ветку и подтянулся.

— Вы что это, гражданин, деревья ломаете?

Владимир разжал пальцы и шлепнулся на землю. Перед ним стоял мальчишка в красном пионерском галстуке.

— Я не ломаю... — смутился Вялых. — Я просто так... Я в этой школе учился...

— Если в класс хочешь заглянуть, взберись по водосточной трубе.

— Дельный совет! — послышался знакомый голос.

— Наташа!

— Она совсем не в пятом «А» учится, а в восьмом «Б». Он за углом. Зачем на дерево лез? — удивился пионер,

— Прости, друг. Больше не буду.

— Прославленный ударник, герой штурма — и вдруг по деревьям лазит, — за шуткой Наташа постаралась скрыть смущение.

— Такой уж прославленный!

— Твой портрет вырезали из заводской многотиражки и к школьной стенгазете приклеили.

— Ну это ни к чему! А я к вам по делу.

Прозвенел звонок, хлопнула дверь, посыпались на улицу школьники. Крик! Толкотня! Наталку оттерли от Вялых. Его окружили старшеклассники.

— Товарищ Вялых, а мы тебя ждем!

— Пошли, Володя! Пора начинать собрание!

Увлекаемый друзьями, Вялых украдкой смотрел по сторонам: ему хотелось условиться с Наташей о встрече.

В повестке дня собрания стояло:

«Об укреплении связи школы с заводом;

об организации отрядов легкой кавалерии.

Докладчик по тому и другому вопросу — представитель завкома комсомола товарищ Вялых».

Худощавый девятиклассник в очках в роговой оправе — председатель собрания — пригласил Владимира к столу. Вялых откашлялся, поглядел на клетчатую рубашку девятиклассника, на комсомольский значок и красный галстук на его груди и официальным тоном произнес:

— Ребята! Товарищи! Значит, заводская комсомольская организация надеется на вас...

Вначале сбивчиво, а потом уже уверенно Володя Вялых рассказал о заводских делах, о том, как рабочие выводили «Красную звезду» из прорыва, что в дни штурма отличились многие родители учеников Четвертой школы. Кстати, и сами школьники неплохо помогли заводу.

Ребята слушали внимательно, лишь председатель то снимал, то снова надевал очки. Вялых понимал, почему нервничает председатель. Вожаки школьной ячейки комсомола просили рассказать о работе «легкой кавалерии», а он говорит о прошедшем штурме. Ловя ускользающую мысль, Владимир вытер вспотевший лоб и продолжал:

— А теперь о «легкой кавалерии». Она нам очень может помочь. Мы сами на заводе кое-что сделали. Сейчас, когда в деревне происходит раскулачивание, кулаки и их подпевалы прут на заводы. В цехах они бузят против Советской власти, пытаются скрыть свою кулацкую душу под рабочей блузой. Но и мы не глупенькие! «Легкая кавалерия» сумела разоблачить нескольких чужаков, пролезших на завод. Вот, например, был такой случай: один тип пробрался в кузнечный цех. Пришел он с биржи труда. В отделе кадров рассказывал: надоело, мол, шею гнуть на мироедов-кулаков. Справку соответствующую о своем батрацком происхождении к анкете приколол. Заводские «кавалеристы» решили проверить, написали в деревню, ну и выяснили: никакой он не батрак, а самый настоящий куркуль. Выходит, нам надо быть бдительными.

Председатель перебил докладчика и рассказал о столкновении Вовки Рывчука из шестого класса с преподавателем истории. После того как отец Рывчука сообщил об этом «учителе», восхвалявшем бандита Григорьева, куда следует, его из школы удалили.

Все повернулись к Рывчуку. Вовка низко опустил голову и рисовал на листе каких-то чертиков.

— Молодец, тезка! — похвалил Вовку Вялых. — И дальше так действуй!

Володя Вялых передал просьбу заводской комсомольской организации «легкой кавалерии» школы о помощи в борьбе с симулянтами и прогульщиками на заводе. Запьет человек, справку у врача выпросит, что болен, а тут прискакала «легкая кавалерия», факт пьянства засвидетельствовала — акт в завком. А там уж найдут управу на симулянта.

— Тут можно и по шее получить! — встревожился кто-то. — Опять-таки собаки могут быть во дворе...

— Не по существу! — рубанул воздух рукой председатель и снял очки. — Кто боится собак или по шее получить, не надо в «легкую кавалерию» вступать.

Совет избрал штаб «легкой кавалерии», в который вошел и Владимир Рывчук.

На первом заседании штаба было решено: кроме помощи заводу, провести проверку социального происхождения некоторых старшеклассников, чтобы ни один классово чуждый элемент не сумел проникнуть в вуз.

На следующий день был составлен список учеников, у которых «не все ясно с биографией». В числе старшеклассников, подлежащих проверке, была и Наташа Виноградова из восьмого «Б».

Готовясь к рейду на квартиру Наташи Виноградовой, Вовка очень волновался. Наталка совсем не походила на врага. Разве у врага такие глаза бывают! Потом она же комсомолка. Даже Володя Вялых с ней дружит! Пойти рассказать ему, что ли? А вдруг скажут: разгласил тайну штаба?

Подходя к дому на улице Луначарского, где жила Наташа, Вовка старался придумать, как бы половчее начать разговор, чтобы не обидеть Наташу. Посланная вместе с ним пионерка из седьмого «А» Люся Петренко всю дорогу без умолку тараторила, мешала сосредоточиться и вдруг неожиданно спросила:

— Правда, что из-за тебя сняли с работы Остапа Панасовича?

Вовка не успел ответить: из калитки вышла Наташа Виноградова. Вовка, потупившись, произнес:

— Мы к тебе.

— Я в библиотеку собралась.

— Иди, пожалуйста, — вмешалась Люся. — Мы и без тебя управимся.

— Как это у меня и без меня? — удивилась Наташа.

— Очень просто... Нам надо тебя разоблачить...

— Замолчи ты! — прикрикнул на Люсю Вовка.

— Это как — разоблачить? Интересно!

— Наташа, ты не лезь в бутылку... Тут такие дела... — начал рассудительно Вовка.

Но Люся Петренко не дала ему закончить. Она знала, что Наташа Виноградова дружила с Владимиром Вялых, и решила ее уколоть:

— Владимир Вялых из заводского комсомола поручил нам проверить, классово чуждый ты элемент или нет?

И болтушка добилась своего. Наташа покраснела, побледнела, потом выкрикнула:

— Скажи своему Вялых, что я княжна!

Люся вытащила из портфеля тетрадь и, примостившись на скамейке, стала торопливо писать.

— Видишь, она шутит? — остановил ее Вовка.

Наташа распахнула калитку и крикнула старушке, разбрасывающей курам крошки:

— Скажи им, бабка, правда ведь я княжна?

— Княжна, княжна, — заулыбалась бабка.

— Как ваша фамилия? — поспешно спросила ее Люся.

— Это моя родная бабушка. Мать моего отца. Фамилия ее Шаховская... Слышали, князья Шаховские? — ответила за бабушку Наташа.

— Какая я княжна? Мой муж был фармацевтом, — замахала руками бабка. — Выдумаешь тоже! Вот ты у нас княжна, это верно. Ручки белые, глазки ясные...

Люсю Петренко не интересовали глазки и ручки Виноградовой, она и так многое узнала и подсунула подписать Наташе бумажку. Наташа порвала бумажку и показала «кавалеристам» на калитку.

— Вот они, княжеские замашки! — возмущалась по дороге Петренко.

— Никакая она не княжна! А ты дура, — злился Вовка.

— Из-за классово чуждого элемента ты меня дурой обзываешь?

Вовка не знал, кто такой фармацевт, и, не сумев переспорить настырную Люсю, акт подписал. Говорилось в этом акте, что комсомолка Наталия Виноградова назвала себя княжной, является внучкой фармацевта и вообще чуждым элементом.

Председатель «легкой кавалерии» прочитал акт и похлопал Вовку по плечу:

— Молодец, парень! Я сразу увидел, что у тебя есть нюх!

— Это не у меня, а у нее, — Вовка кивнул головой в сторону Петренко.

— Ладно! Не скромничай!

Так повелось: когда Вовку начинали одолевать сомнения, он садился за письмо отцу. Он старался держать отца в курсе всех своих дел и забот. Вернувшись домой после злополучного визита к Наташе Виноградовой, Вовка сел за письмо. Вначале написал об отметках, о том, что в классах они теперь занимаются бригадным методом. В бригаде ему поручили готовить уроки и отвечать учителю по литературе, а другие хлопцы учат математику, историю, ботанику.

На этом письмо пришлось прервать, так как пришли ребята из бригады прослушать урок об Иване Франко и его «Бориславских рассказах».

На второй день Вовка снова взялся за письмо. На этот раз он написал о заводе:

«Мы теперь часто ходим на завод. Наш отряд шефствует над механическим цехом, где работает мамин муж. Мне разрешали работать на бормашине. Очень даже интересно. Железо толстое, а все-таки слушается меня, и дырка получается такая, как надо. Мы после работы нарочно не вымыли руки и даже лицо. Когда шли по улицам, пацаны нам завидовали, думали, что мы фабзайцы.

Позавчера послали нас с одной девчонкой как «легких кавалеристов» проверить социальное происхождение нашей восьмиклассницы — комсомолки Наташи Виноградовой. Я эту Наташу давно знаю. Она очень хорошая дивчина. А председатель наш говорит, что она контра. Пришли мы проверять, а Натка сразу полезла в бутылку и такого наговорила!.. Во-первых, назвала себя княжной. И заставила свою бабку это подтвердить. И бабка сказала, что дед у нее фармацевт, а батька был унтер-офицер. Ну а девчонка, что была в бригаде со мной, сразу написала про все в акте. Наталка как дура порвала акт и выгнала нас. В общем, папа, акт девчонка переписала, я его подписал вместе с ней, и мы отдали его в комсомольскую ячейку. Наш председатель «легкой кавалерии» это дело решил провернуть побыстрее.

Хорошо, что директор школы про это узнал и разъяснил всем, что фармацевт — это тот, кто лекарства приготовляет. Ну а что касается унтер-офицера, так это не настоящий офицер. Тем более что батька Наташи сейчас коммунист и послан на стройку пятилетки на Волгу. Еще в акте было написано, что она называла себя княжной Шаховской. А она это выдумала. Есть такая книжка «Исход Никпетожа». Может, читал? Это продолжение «Дневника Кости Рябцева». Так в этой книжке говорится о Викторе Шаховском, который был сыном князя, а потом, когда окончил школу, застрелился. Вот Наташа вспомнила эту историю и стала нас разыгрывать. Но на ячейке ей даже выговор не объявили, только на вид за это поставили.

Я это к тому написал, что сам не умею разобраться в вопросах классовой борьбы. Я акт подписал, хотя и не верил, что Наташа чужак. У меня, видно, сознательности еще маловато. Как ты думаешь, папа?

Целую тебя и Владлену. Привет тете Ванде».

Владимир лизнул языком край конверта и запечатал письмо. Когда опустил его в почтовый ящик, позавидовал письму. Через два дня оно окажется в руках у отца. А когда же он встретится с отцом?

ДРЯЗГИ

— Разве это базар? Это черт знает что!

— И не говорите! За эти синенькие с меня содрали, как за родного отца.

Соседи с Миргородской — дворничиха Матрена и Яков Амвросиевич — стоят посреди Старого базара и жалуются на тяжелую жизнь. Их, как островок, обходит народ, разглядывающий оскудевший рынок. Кучка помидоров, мешок с картошкой, ведерко с вишнями, кувшин с ряженкой, десяток синих баклажанов, кабачков. У мясных ларьков, поджав хвосты, бродят голодные псы.

— И это в базарный день! — Яков Амвросиевич топорщит усы, хватает за руку дворничиху. — Вы помните, Матрена...

В памяти Якова Амвросиевича встают голосистые елизаветградские базары, когда еще от собора слышались шум толпы, ржание коней, когда по всей набережной, задрав оглобли к небу, стояли в ряд подводы, когда рундуки ломились от продуктов, радуя глаз покупателя яркостью и богатством плодов щедрой украинской земли.

— И все это колхозы! Мужик не едет в город — боится, — дворничиха размахивает баклажаном перед самым носом Якова Амвросиевича.

Тот испуганно оглядывается по сторонам: нашла место, где ругать колхозы!

— Кому штаны? Совсем новые штаны!

Над ухом Якова Амвросиевича надрывается Костя Ивангора. Прочитав свое письмо в газете, он решил это дело отметить. Вот и продает теперь брюки, полученные по ударной книжке в Церабкоопе.

Базарная волна бросает ему навстречу Коку. Третий раз выдает ему Катерина Сергеевна талоны на носки, но Кока давно привык считать носки вовсе не необходимой частью туалета, а верной статьей дохода.

Ивангора хватает Коку за руку.

— Это ты, маляр? Опять будешь меня пьяным малювать, душа с тебя вон?

— Как прикажут! — разводит руками Кока и хмыкает. — Ненадолго тебя, браток, хватило!

— Какой же я тебе браток, гнида ты контрреволюционная?

Яков Амвросиевич опасливо втягивает голову в плечи и ныряет в толпу. Он быстро обегает рундуки, покупает свежую картошку, синенькие, помидоры, огурцы, стакан подсолнечного масла. Переливает масло в пузырек и прячет в карман, чтобы, не дай бог, не разлилось, и выбирается из толпы на Большую улицу.

На Большой у газетного киоска длинный хвост. Это приводит Якова Амвросиевича в недоумение.

Странно! Никогда еще Яков Амвросиевич не видел очереди за газетами. Почему вдруг сегодня очередь? Может, война? Или у большевиков что случилось? Начать разговор на эти щепетильные темы с незнакомыми людьми он боится, но и уйти, не узнав, в чем дело, любопытство не позволяет.

Когда подходит его очередь, Яков Амвросиевич сует киоскеру копейки и получает номер «Правды». Ему не терпится. Он отходит в сторону, ставит корзину на землю, между ног, надевает очки и принимается разглядывать газету. На первой странице пестрели диаграммы, рассказывающие о росте добычи угля в Донбассе, об увеличении выплавки чугуна и стали на украинских заводах, о выпуске комбайнов на заводе «Коммунар», о добыче торфа. Заголовки призывали: «Обеспечить в июне дальнейший быстрый рост угледобычи!», «Покончить с беспризорностью ночных смен!», «Равняться на ударников!», «Проявлять бдительность в подборе кадров!» На второй странице были напечатаны портреты мужчин и женщин в косынках. Над портретами огромные буквы возвещали: «Страна должна знать своих героев».

На третьей странице были сообщения, которые опять не вызывали интереса: «Сталинградский химкомбинат пущен», «Зерновые фабрики — товарищам колхозникам», «Ударник — центральная фигура нашей литературы», «Выше уровень организаторской работы среди молодежи».

Якову Амвросиевичу стало жалко копеек, отданных за газету. Скучающим взглядом он уставился на карикатуру, где был изображен какой-то взъерошенный старичок с маленькой шапочкой на лысой голове. Из-под очков глядели злые глаза. Надпись под карикатурой гласила: «Современный социал-фашист», а подпись уточняла, что изображен художником не кто иной, как Карл Каутский. «Каутский... Каутский... Каутский...» Яков Амвросиевич порылся в памяти, но так и не вспомнил, кто это. От карикатуры взгляд скользнул вправо. «Таблица выигрышей 2-го тиража займа «Пятилетка в 4 года», — прочитал Яков Амвросиевич. Так вот почему за газетой стояла очередь.

Супруги Свистуновы, конечно, не покупали облигаций. Но однажды судьба в виде бесцеремонной заказчицы, у которой не хватило денег оплатить заказ, навязала им одну облигацию. Посылая вслед нахальной дамочке тысячи проклятий, Яков Амвросиевич спрятал облигацию в шкафчик для лекарств. И вот в газете опубликован тираж. Кто-то ведь выиграет! А почему не он?

«Вдруг выиграю пять тысяч? Или хотя бы тысячу рублей? Катну тогда с Манечкой в Одессу, к морю. И ей хорошо отдохнуть. И мне подлечиться надо».

Схватив корзинку, Яков Амвросиевич поспешил домой и сразу кинулся к шкафчику с лекарствами.

— Тебе плохо? — не отрываясь от работы, спросила жена.

— Выигрыши... Где облигация? Вот она...

Мария Александровна перестала строчить на машинке и с удивлением смотрела на мужа. От волнения и спешки у него на лбу выступил пот. Водя желтым, обкуренным пальцем по столбцам цифр, Яков Амвросиевич дышал хрипло, со свистом и бормотал:

— Разве оставила бы эта шаромыжница выигрышную облигацию?

Мария Александровна потрогала лоб мужа.

— Ты болен, Яков?

— Манечка... — У Якова Амвросиевича вдруг отвисла нижняя губа, он пытался что-то сказать, но язык ему не подчинялся. Его дрожащий желтый палец уперся в цифру 79778.

Мария Александровна взглянула на цифру, на зажатую в руке мужа облигацию. На ней стояла та же самая цифра.

— Неужели выиграли? — еще не веря своему счастью, спросила она.

— Пять тысяч! — прохрипел наконец Яков Амвросиевич...

К вечеру Яков Амвросиевич заболел. Он молча лежал на кровати, уставившись в потолок. Ему мерещилась то вывеска с заманчивой надписью «Фортуна», то тонкогубое лицо фининспектора, то обгоревшая по грудь императрица на сторублевке. Его терзали кошмары: счастливую облигацию схватил Вовка и грозился отдать се на строительство какого-то самолета. На груди его словно лежал тяжелый камень. Не хватало воздуха. Яков Амвросиевич задыхался. Склонившийся над постелью больного врач щупал пульс, смотрел на свои старые потертые часы и сокрушенно качал головой,

В комнате пахло лекарствами. Молоденькая сестричка суетилась, впрыскивала больному камфару и еще какие-то лекарства. Мария Александровна стояла у постели мужа и вытирала слезы. Ей впервые стало жаль этого человека, которого она столько лет называла своим мужем и никогда не любила.

— Манечка!.. — услышала она шепот умирающего. Мария Александровна склонилась над мужем. Яков Амвросиевич разжал руку, из которой выпала облигация со счастливым номером — 79778.

После похорон Якова Амвросиевича Мария Александровна почувствовала себя совсем одинокой. Ни большая квартира, ни деньги, о которых всю жизнь мечтал официант Яков Свистунов, не принесли ему счастья. Не нужен был выигрыш и ей. Жизнь прошла — трудная, безрадостная. Впереди старость и одиночество.

— Катерина, — сказала дочери Мария Александровна, — одна я не могу. Переезжайте ко мне. Квартира большая.

— Уживешься ли ты с Семеном, мама?

— Чего нам делить? Ближе тебя и Вовочки у меня никого нет...

Володя охотнее матери и отчима переезжал к бабушке. В этой квартире за массивной парадной дверью, украшенной разноцветными стеклами, ему был известен каждый угол, в этом доме жили его друзья. Но именно ему, Владимиру, меньше других пришлось оставаться под этим гостеприимным кровом.

Поздним вечером, когда Вовка, лежа в постели, дочитывал «Трех мушкетеров» Александра Дюма, раздался звонок в дверь.

— Вова, ты еще не спишь? Открой, — попросила Екатерина Сергеевна.

— Кого это в такой час несет? — спросонок буркнул Ягодкин.

— Здесь проживает Владимир Рывчук? — спросила незнакомая женщина.

— Я Рывчук.

— Вам телеграмма, молодой человек, — почтальонша протянула огрызок карандаша и белый листок бумаги. — Распишитесь, молодой человек. Не забудьте поставить дату и время.

— Какое время?

— Когда телеграмму получили.

— Который же сейчас час?

— Двадцать три пятнадцать, — не глядя на часы, ответила почтальонша, не ведая, что в 23 часа 15 минут для Владимира Рывчука начиналась новая жизнь.

Телеграмма была из Харькова, от отца. Он сообщал, что закончил институт, получил диплом, ждет Вовку, чтобы отправиться в путешествие. Больше года назад, когда Володя приезжал к отцу на каникулы, они проложили на карте маршрут путешествия в боевую юность отца с матерью. Из Харькова они отправятся на поезде в Одессу. Оттуда пешком на Бирзулу, Ново-Украинку, Елизаветград, Знаменку...

Екатерина Сергеевна сидела рядом с сыном и затуманенными от слез глазами глядела на телеграмму, белеющую на красной обложке романа Александра Дюма.

Вовка, не замечая слез матери, оживленно рассказывал о подробностях предстоящего путешествия. Он, то и дело подкрепляя сказанное, с гордостью произносил: «Папа говорил... Папа обещал...» Он не понимал, что ранит сердце матери.

— Теперь я никогда больше не расстанусь с папой. Он обещал, как только кончит институт, получит назначение — возьмет меня к себе. Навсегда! — сказал он восторженно.

— А как же я?

— Чего ты? — не понял сын и, увидев слезы на глазах матери, которая никогда ранее не плакала, с мальчишеской щедростью предложил: — Бери отпуск, мама, езжай с нами. Ведь тебе полагается отпуск!

— Отпуск, пожалуй, дадут, — грустно произнесла Екатерина Сергеевна.

— Вот и хорошо! Папа будет рад. Я знаю, как он будет рад, когда мы втроем...

Екатерина Сергеевна прижала голову сына к груди и, наконец овладев собой, сказала:

— Разбилась жизнь — черепки не соберешь, не склеишь. Поедете, Володя, вы вдвоем с отцом. И пусть вам в дороге светит солнце!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ОТЦОВСКАЯ ТАЙНА

Ветер шлифует лед на Волге, сметает к берегам снег. Ноги в подбитых кожей бурках скользят по гладкой поверхности реки. Спрятав лицо в меховой воротник кожанки, Арсений Александрович Рывчук подставляет колючему ветру спину. Третий год работает он на заводе в приволжском городке, и вот решил побывать в общежитии молодых рабочих. Пошел пешком той дорогой, которую дважды в день преодолевают они. И ходят не в кожанках, а в ватниках! Не в бурках, а в ботинках. Пока дойдут до цеха — не до работы, отогреться бы! Да, надо обязательно пустить к общежитиям автобус.

Вчера, в последний день ноября, завод выполнил годовой план. Арсений Александрович позвонил наркому и доложил о победе. Серго Орджоникидзе скупо похвалил. Как ни скупа похвала, а все-таки приятно, когда тебя хвалит человек, в чей авторитет безгранично веришь.

После сдачи завода в эксплуатацию два года назад машиностроители не выполняли плана. Объясняли это трудностями роста, освоением нового производства. Нарком, посетив завод, сказал: «Завод у вас новый — порядки старые. Никуда не годные!»

Теперь порядки новые. Но полноценные условия труда рабочим еще не созданы. А в этом тоже скрыты большие резервы, чтобы поднять производительность труда. Если пустить автобус к общежитию, рабочие не будут мерзнуть, а потом отогреваться по полчаса. Они сразу будут приступать к работе.

— Здравствуйте, товарищ директор.

— Здравствуйте, товарищ Орушкин. Вы мне как раз и нужны. Пройдемте в общежитие... Поглядим, как кадры живут, — предложил Рывчук.

— С превеликим удовольствием! Я сам собирался идти к вам по этому вопросу, товарищ директор. Мы и с председателем завкома уже толковали, как устроить, чтобы кадрам поинтереснее в общежитии было.

Задыхаясь от ветра, начальник отдела кадров Захар Иванович Орушкин с энтузиазмом излагает свои планы.

— У общежития разобьем площадку, вокруг высадим каштаны. Как думаете, привьются здесь каштаны? На откосе поставим монументальную скульптуру...

— Зайдем-ка лучше в общежитие!

Снег засыпал крыльцо, через щели в двери запорошил коридор. В первой комнате возле железной «буржуйки» сгруппировались молодые рабочие. Один вслух читает, остальные слушают.

— Здорово, орлы! — гаркнул Орушкин.

— Здравствуйте...

— Пустите нас погреться или как?

— Что-нибудь на заводе случилось? — спросил читавший.

— Это почему же? — в свою очередь, спросил Рывчук.

— А с чего бы за здорово живешь к нам директор и начальник отдела кадров пожаловали?

— За два года, что здесь живем, такого не бывало!

— Ты брось критику разводить! У директора только и делов, что по вашим общежитиям ходить... — Длинная шея Орушкина покраснела, а щеки побледнели.

Как и предполагал Арсений Александрович, общежитие оказалось заброшенным участком заводского хозяйства. В комнатах было холодно, грязно, неуютно. «Ведь я еще год назад просил председателя завкома заняться общежитием», — с досадой подумал Рывчук.

Из общежития шли молча. Когда подходили к заводу, Рывчук зло сказал Орушкину:

— Печки топить надо! Двери утеплить! Душ устроить! А вы о скульптурах думаете!

— Позвольте, газеты пишут: искусство — в быт.

— Не позволю!

Рывчук жестко поговорил и с председателем завкома. Вечером, дома, ему неуютно в жарко натопленных комнатах. Вовка и Владлена играют в «тише едешь — дальше будешь». Обычно Арсений Александрович не прочь поиграть с ребятами, но сегодня игра казалась ему пустым и даже вредным занятием.

— Уроки сделали?

— Да, папа, — хором ответили Вовка и Владлена.

— Чай горячий. Будешь ужинать? — спрашивает Владлена.

А Вовка, лукаво усмехаясь, говорит:

— Пляши, отец. Письмо из Москвы.

Окончив семь классов, Вовка приехал жить к нему. С сыном у него сложилась крепкая мужская дружба. Вот только с Вандой сын в подчеркнуто официальных отношениях. Тем более удивительно, что не Владлена, а именно сын сообщил ему о письме из Москвы.

— Давай почитаем, что мать пишет...

— Читай, отец, а я позанимаюсь. Техникум не школа...

Вовка гордится, что он не школьник, а студент строительного техникума. Правда, в школе мечтал он быть военным моряком или чекистом, как когда-то отец. Но в поселке был только строительный техникум. А Вовке так хотелось пожить с отцом!

Арсений Александрович углубился в чтение письма от Ванды. Она поехала в Москву на совещание жен инженерно-технических работников и с восторгом описывала свои впечатления от столицы.

«Четвертый день я в Москве. Боже, до чего прекрасен этот город! Хожу как зачарованная, не успеваю удивляться. Правительство щедрой рукой раскрыло перед нами все богатства столицы. Заседаем мы в Кремле, ходим в лучшие театры, музеи, встречаемся с подругами на московских заводах. И знаешь, может быть, это и смешно, но, предъявляя мандат, я горжусь и надуваюсь, словно индюк: подумать только, я делегат Всесоюзного совещания! Правительство находит время говорить с нами — значит, мы нужны стране!..

Совещание проходит интересно.

А вчера председательствующий объявил: «Слово предоставляется заместителю директора завода «Красная звезда» Екатерине Сергеевне Ягодкиной».

И вот я увидела Катю. Когда она поднялась со своего места и шла к трибуне, я вдруг почувствовала, что у меня дрогнуло и защемило сердце. Ведь перед этой женщиной я так виновата! И вот твоя Катерина поднимается на трибуну, спокойная, словно на нее и не смотрят сотни глаз. Так вот она какая, женщина, которую ты любил! Немного припухлые губы, русые волосы слегка подернуты сединой, вздернутый нос, строгие, умные глаза. Да, она красива. Очень красива! Чувствуется, что к трибуне она привыкла.

Вечером я встретила Катерину Сергеевну в вестибюле гостиницы. Я обняла ее и сама не помню, что лепетала. Кажется, просила прощения, называла твое имя, свое, наших детей. Она сначала было нахмурилась, а потом просто сказала: «Ты что же перед всем народом концерты устраиваешь? Пойдем поужинаем вместе, там и поговорим».

Мы поднялись наверх, в ресторан, заказали ужин. Я видела, что Катя меня разглядывает, и мне так хотелось хоть немного понравиться ей.

«Вот ты какая! — наконец сказала Катерина Сергеевна. — А я тебя иной представляла... Ну рассказывай... Счастлива ли ты?»

Я рассказала о нашей семье, о Вовке, Владлене, о том, как тебя уважают на заводе, о том, как ты заставил меня заняться рабочей самодеятельностью. Катя сидела, подперев кулаком подбородок, и внимательно слушала. Я все говорила и говорила, в своем эгоизме забывая, что причиняю ей боль. Спохватилась, хотела я ее утешить, сказала: «Вы ведь тоже замужем...» — «Муж есть, а Арсена нет! — ответила сна. — Ну да хватит об этом. Пойдем спать...»

Так вот, знай, мой хороший: такая женщина, как Екатерина Сергеевна, любит тебя. Я сердцем это поняла. И может, именно потому, что я люблю тебя, я должна уступить ей место? Фу, какая ерунда лезет в голову! Во мне заговорила Ванда прошлых лет. Что ж теперь поделаешь? И я виновата, и жизнь тоже. Теперь у каждой из нас своя семья, свое дело в жизни. Но всякие глупые мысли в ту ночь были, и я о них тебе честно пишу. А думать мне в ту ночь нужно было совсем о другом. Утром я должна была говорить с трибуны. С трибуны! Ты знаешь, какая у тебя жена трусиха? Я никогда бы в жизни не рискнула подняться на трибуну, но меня попросил об этом нарком — товарищ Орджоникидзе. Я нервничала, голос мой дрожал. В конце я «сморозила глупость», как говорят ребята в нашем клубе. Вместо того чтобы выкрикнуть «Да здравствует!», я обратилась к президиуму и сказала: «Товарищ Орджоникидзе, я буду счастлива, если вы разрешите мне пожать вашу руку».

Серго вышел мне навстречу, обнял и сказал: «Спасибо, дорогая, за внимание».

Как видишь, трибун из меня не вышел.

Письмо мое получилось длиннющим, ты устанешь читать. Но читай, читай! Я впервые от тебя уехала. Всегда уезжал ты и никогда меня не баловал такими длинными письмами.

В Москве пробуду еще с недельку. Без вас я очень скучаю... Нарком намекнул, что в конце заседания нас ждет сюрприз. Поговаривают об орденах. Таких, как Екатерина Сергеевна, обязательно надо наградить!

В Москве купила у букиниста томик Валерия Брюсова. У него есть такие строки:

Интереснейший из романов! Книга, что мне не дано прочитать! Край, прикрытый прослойкой туманов! Храм, чья стройка едва начата!

Правда, хорошо? Мне очень понравилось. Как хочется знать свое будущее, будущее наших детей...

Целую тебя, мой муж, мой товарищ, мой самый любимый.

Твоя Ванда.

Поцелуй за меня Владленочку и Володю».

Арсений Александрович положил письмо на стол, накрыл ладонью. Вот как неожиданно произошла встреча двух женщин, которые безгранично ему дороги.

В комнату вошла Владлена.

— Ты что же это, отец? Чай остыл!

— Подогреем.

— Что мамочка пишет?

— Велела тебя поцеловать.

— Раз мама просит, так ты уж, пожалуйста, поцелуй. — Владлена прижалась щекой к губам отца.

НА ПРАКТИКЕ

Студенты строительного техникума ехали на производственную практику, которую они с нетерпением ожидали вот уже два года.

Шум и суету вагонной жизни, бойкий перестук колес заглушает переделанная молодыми строителями песня летчиков. Вместо привычного для уха «Все выше! И выше! И выше!..» они с особым вдохновением выводят:

Построим! Построим! Построим! На месте тайги и болот Советской республики город, А с городом новый завод!..

Поезд идет на юг страны, к горам, к морю — на солнечный Кавказ. Владимиру Рывчуку немного обидно. Большинство студентов осталось на стройках Поволжья. Поехало в Сибирь, на Урал. В канцелярии техникума, выдавая путевку, секретарша сказала: «Вам повезло, Володя. Кавказ — это мечта. Курорт!»

«Ну и посылали бы туда больных лечиться! А мне практику проходить надо. Строить! Понимаете? Строить!»

Девушка не поняла, почему разозлился Рывчук: ей лично Кавказ нравился больше Сибири.

В стройуправлении пятерых практикантов — в их числе Владимира Рывчука — послали на стройку межколхозной электростанции в горах.

Это не Днепрогэс, но все же!

Строительная площадка вовсе не походила на курорт. По крутым узким горным дорогам скрипели арбы, груженные строительным материалом. Уныло опустив головы, их тянули медлительные волы. Эта стройка не считалась ударной, поэтому материалами ее снабжали в последнюю очередь. Кроме того, не хватало квалифицированных рабочих рук.

Практикантов приняли гостеприимно, отвели палатку, сытно накормили.

Над горами висело раскаленное солнце. Высокое небо словно выцвело. Узкая, бурная весной горная речушка сильно обмелела, сейчас лениво журчала, выбирая между камнями дорогу полегче. Ее можно было перейти вброд в любом месте, и она не была помехой для работы строителей.

Практикантов послали на строительство дамбы. Работать было тяжело. Пот заливал лицо, грудь, жег глаза. С непривычки ныли руки, дрожали от напряжения ноги. Хотелось пить. Но чем больше пили, тем сильнее мучила жажда.

Неожиданно потемнело. Ущелье, словно крышкой, накрыла черная туча. Пронесся шаловливый ветерок, обдавая прохладой разгоряченные тела.

— Эге-гей! — радостно закричал Владимир. — Дуй, ветер! Дуй! Никого я так не люблю, как ветра-ветровея!

Сверкнула молния. Залпом мощной артиллерийской батареи раскатился в горах удар грома — и сразу хлынул дождь. Теплый, обильный. Это был первый дождь за месяц практики. Он принес прохладу, снял усталость.

Сначала практиканты веселились, подставляя дождю разгоряченные спины, но постепенно смолкли. Дождь густой сеткой закрыл берег, и речушка вдруг заревела, забурлила, с гневом ударяясь о камни, переворачивала их и несла вниз. Кто-то тревожно бил в металл; кто-то, надрываясь, кричал:

— Кончай работу-у! Э-эй! На дамбе-е!..

Вовка видел, с каким трудом добирается к их участку широкоплечий грузин-десятник. Течение сбивало его с ног. Он падал, цеплялся пальцами за камни, поднимался и снова брел.

— Дорогие генацвали, — задыхаясь, десятник схватил протянутую ему Владимиром руку, — несчастье! Большое несчастье! Взбесилась река!

Практиканты еще не понимали, что могло так обеспокоить десятника.

— Надо уходить! Немедленно уходить, генацвали!

— А работа?

— Мы тоже не трусы, мальчики!

Дамба стала уже островком. От берега практикантов отделял теперь не узкий ручеек, а широкий бурлящий поток, по которому стремительно неслись бревна, доски, ящики, камни...

— К берегу! — крикнул кто-то из практикантов и бросился в воду.

Его сбило течением, перевернуло, ударило о камни.

— Ой, дорогой! Погибнешь? — всплеснул руками десятник.

Володя Рывчук бросился в воду. Он отлично плавал, считался чемпионом техникума, и неудивительно: плавать его учил отец — черноморский матрос. Но на Волге, не говоря уже об Ингуле, никогда так бешено не неслась вода. Поток закружил, завертел, понес прямо на пороги.

«Спокойней, Вовка, спокойней!» — говорит себе Рывчук и идет наперерез волнам.

Он видит мелькающую голову товарища, его испуганные глаза, широко открытый рот... Володя хватает товарища за руку, кричит:

— Обними меня! Держись!

Плыть тяжело. Обессилевший парень тянет на дно.

Главное, не сбить дыхания, не испугаться. Взмах руки, еще взмах, еще... С берега бросают веревку. Наконец ноги коснулись земли. Паренек пытается улыбнуться посиневшими губами.

— Ты, оказывается, молодчага, парень! — хвалят Володю рабочие.

Он глядит в их потеплевшие глаза и все еще не понимает, что спас жизнь товарищу. «А как же те, на дамбе?» — думает Володя.

Но по волнам уже несется большая черная лодка. По тому, как уверенно взмахивают веслами гребцы, как они обходят пороги, чувствуется, что им не внове такие переправы. Кажется, что лодка только пляшет на волнах, а не движется вперед. И все же, несколько раз нырнув в волнах, лодка наконец подходит к дамбе.

У каждого, наверное, свое увлечение. Один собирает коллекцию марок, другой — старинные монеты, третий — конфетные обертки. Вовка знал одного мальчишку — Василия Китаенко, — который коллекционировал... театральные афиши. Он вставал чуть свет, чтобы не прозевать, когда их расклеивают по городу — афишу лучше всего срывать, пока еще не высох клей — и, спрятавшись где-нибудь, терпеливо ожидал. Появлялся расклейщик с рулоном афиш и ведерком в руке, мазал кистью рекламную тумбу или щит, приклеивал афишу и шел дальше. Едва он скрывался, из засады выскакивал Китаенко, хватался за край еще влажной от клея афиши — р-р-раз! — и экспонат был в его руках. Василий рассказывал Вовке, что не раз ему доставалось. Однажды расклейщик даже измазал ему клеем лицо. Доставалось и от матери за рубашки, выпачканные клеем. Но страсть к коллекционированию афиш у Василия не проходила.

Владимир тоже коллекционирует. И коллекция у него тоже необычная. Он вырезает из газет и журналов портреты героев и статьи о героических подвигах советских людей. Работа эта трудоемкая — в стране много героев, а отец выписывает две московские и одну местную газету да еще иллюстрированный журнал. Но неприятностей у Вовки по этому поводу не бывает. Иногда только мачеха поворчит: «В доме не найдешь ни одной целой газеты — все изрезаны». Но сама она не прочь полюбоваться Володиной коллекцией. Она до сих пор, уверяет отец, питает слабость ко всякого рода героизму, и Володя очень ее понимает.

На первой странице альбома Владимир старательно выписал слова Максима Горького из рассказа «Старуха Изергиль»: «Когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, — те просто лентяи, или трусы, или не понимают жизни».

На второй странице альбома портреты трех стратонавтов — Федосеенко, Васенко и Усыскина. Рядом с героями стратосферы портрет удивительно красивого человека с веселыми, умными глазами и большой бородой. Это Отто Юльевич Шмидт — герой челюскинской эпопеи.

Владимир был сыном героического века. В его альбоме заняли свое место фотографии пяти лыжников — бойцов Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, совершивших переход на лыжах из Иркутска в Москву. Вслед за лыжниками фотографии железнодорожного машиниста Томке и его молодого помощника, которые предотвратили крушение курьерского поезда на станции Ярославль. А сколько в альбоме портретов летчиков и танкистов, автомобилистов и конников, пограничников и простых рабочих!

Приехав домой после практики, Владимир первым делом стал просматривать газеты и журналы, разыскивая новые материалы о героизме и мужестве. В газетах широко комментировалась трагедия в Индийском океане. Владимир вырезал и наклеил в альбом снимок французского парохода «Жорж Филиппар» и портреты героев-матросов с танкера «Советская нефть».

Сорок советских моряков по сигналу «SOS» вступили в единоборство с огнем и спасли с пылающего парохода «Жорж Филиппар» четыреста тридцать семь человек, покрыв славой флаг советского торгового флота.

Вырезав из «Правды» статью о подвиге матросов танкера «Советская нефть», Владимир хотел уже выбросить изрезанную полосу газеты, когда его внимание привлекла небольшая заметка «Из зала суда». В заметке скупо сообщалось о трагедии, разыгравшейся в открытом море. Действие происходило на Каспийском море. Действующими лицами оказались команды двух советских судов. На одном из танкеров Каспийского пароходства ночью произошел взрыв нефти, возник пожар. Моряки бросились за борт горящего танкера. Они ждали, что им окажет помощь команда находившегося невдалеке буксира того же пароходства. Но случилось невероятное: буксир развернулся и ушел в открытое море, оставив терпящих бедствие товарищей на произвол судьбы. Оказалось, что на капитанском мостике буксира стоял классовый враг, бывший белый офицер, которого судили.

— Ты читал? — Владимир протянул отцу газету.

— Да. Что тебя удивляет?

— Но ведь капитан был не один на буксире. Была еще и команда. Как они могли ему позволить?..

— Думаю, что не позволили. Заметка короткая, не все в ней сказано. Ведь буксир вернулся к месту катастрофы. Значит, что-то заставило капитана изменить ранее принятое решение. Страна у нас, Вовка, большая, живут в ней разные люди. Среди них затаились и враги Советской власти. Тут же ясно написано, что капитан — бывший беляк. Я тебе не рассказывал, мал ты был, а сейчас могу сказать. В годы гражданской войны пошел я в разведку с одним моряком. Фамилия его была Перепелица... Михаилом звали. Вместе в боях участвовали, кашу из одного котелка ели. А на поверку он оказался предателем. Не только меня предал, но и других.

— Что же с ним сталось? — нахмурив брови, спросил Владимир.

Арсений Александрович внимательно посмотрел в лицо вдруг повзрослевшего сына.

— Я его искал, — ответил отец, — может быть, недостаточно энергично... Впрочем, писал всюду, куда только мог. Никаких следов. Вначале думал, что на войне погиб. Потом, когда Катерина сказала о встрече в Елизаветграде, снова искал. Думаю, что он за границу сбежал...

СПЕЦИАЛЬНОЕ ЗАДАНИЕ

Поздним летом 1936 года в альбоме Владимира все чаще и чаще стали появляться названия испанских городов.

На одной из страниц альбома он наклеил вырезанный из иллюстрированного журнала большой портрет Долорес Ибаррури — бесстрашной Пассионарии. Наверху страницы справа он тщательно нарисовал сжатую в кулак руку и написал красной краской боевой лозунг испанской революции: «Но пасаран!» — «Не пройдут!» Другую страницу альбома занимали мудрые, как поговорки, выдержки из многочисленных выступлений Долорес Ибаррури.

На стене, над своей кроватью Возка повесил географическую карту Испании, которую перерисовал из того же иллюстрированного журнала, сильно увеличив. Карта была расцвечена малюсенькими красными флажками, наколотыми на булавки, которые перекалывались каждый день в строгом соответствии со сводками, публиковавшимися в газетах. В последнее время Вовка часто видел отца, задумчиво разглядывающего карту. Отец стал очень замкнутым, немногословным, прислушивался почему-то к каждому стуку в дверь, стремительно снимал телефонную трубку, едва раздавался звонок.

Беспокойно поглядывала на отца и мачеха. Случалось, отец с мачехой, уединившись от Вовки и Владлены, о чем-то подолгу шептались. Вовка не привык к тому, чтобы в семье от него были тайны, его раздражала и та глухая стена, за которую вдруг скрылся отец, который раньше так охотно с ним общался.

Вечерами, которые стали более длинными, Вовка прислушивался к шепоту отца и Ванды, доносившемуся из спальни, и мечтал о различных приключениях. Он видел себя чекистом, выслеживающим Михаила Перепелицу; ему казалось, что он слышит его вкрадчивый голос, предлагающий полакомиться ирисками. Он представлял, как неожиданно сталкивается лицом к лицу с предателем. Перепелица сопротивляется, пытается скрыться, но безуспешно. Побеждает Вовка.

Но чаще фантазия уносит Вовку в далекую Испанию. Вовка видит себя среди защитников испанской революции. Он то идет в атаку, то мчится на танке, то летит на самолете. Как-то Вовка спросил отца:

— Отправили бы меня в Испанию, если бы я послал письмо Ворошилову?

От неожиданности Арсений Александрович даже растерялся:

— Ты? В Испанию? Да что ты умеешь?..

— Сражаться! — гордо ответил сын.

Арсений Александрович объяснил, что испанскому народу сейчас нужны не просто солдаты, а опытные специалисты — инженеры, летчики, танкисты, артиллеристы, военачальники. И такие люди есть не только в Советском Союзе, но и в других странах. Многие хотят помочь революционной Испании отстоять свою свободу и независимость, бороться против фашистов...

— Наркому обороны Ворошилову писать не нужно, — закончил Рывчук. — Партия и Советское правительство сами знают, кого удостоить этой высокой чести...

— А как же правительство узнает, кто хочет ехать? — не сдавался Вовка.

— Специалисты, командиры Красной Армии, которые готовы выполнить свой долг, могли подать рапорт командованию.

— Вот видишь! — обрадовался Вовка.

— Но это к тебе никакого отношения не имеет! — жестко закончил разговор отец.

Вовка включил репродуктор. Диктор с болью в голосе сообщал: «Бильбао угрожает серьезная опасность. Фашистские самолеты беспрерывно бомбардируют столицу Бискайи, превращают ее в развалины, убивают женщин и детей...»

— Вот слышишь! Слышишь! — запальчиво сказал Владимир.

Отец ничего не ответил.

Диктор продолжал читать: «Самоотверженные защитники Бильбао, испанские горняки показывают примеры беспредельной храбрости и героизма, но им трудно сдерживать натиск превосходящих вражеских сил. Фашисты бросили сейчас на Бискайю свои лучшие дивизии, танковые части и авиацию».

Диктор умолк. Вовка выключил репродуктор. Отец подошел, обнял Вовку, неопределенно сказал:

— Вот так-то, сынок... — И вышел из комнаты...

Больше отца Володя не видел. Ванда Станиславовна объяснила: «Папу срочно вызвали в Москву. Обещал позвонить по телефону, сказать, когда вернется».

Отец позвонил из Москвы через два дня, сказал, что получил специальное задание, уезжает надолго, писать, очевидно, не сможет.

— В Испанию! — догадался Владимир.

— Не выдумывай! — ответила Ванда Станиславовна. — В наркомате ему предлагали ехать в Сибирь, на стройку нового завода, имеющего большое оборонное значение...

На завод из Москвы приехал новый директор. Он не принимал дела от своего предшественника и оказалось, что некоторые порядки, заведенные ранее Рывчуком, пришлись ему не по нраву. Несколько раз он неодобрительно высказался о том, что одобрял прежний директор. По заводу поползли слухи. Одни говорили, что «Рывчука с треском сняли»; другие утверждали, что его послали строить новый, весьма важный объект; третьи, ссылаясь на достоверные источники, сообщали, что Рывчук оказался не тем, за кого себя выдавал, и им заинтересовались органы безопасности...

Все это выводило из равновесия Ванду Станиславовну, сделало агрессивным Владимира. Он раздражался, грубил, чуть что лез с кулаками. Ванда Станиславовна ходила на прием и к новому директору, и в партком завода с просьбой пресечь слухи.

Впервые в жизни Владимир назвал мачеху матерью. Он чувствовал, что сейчас, когда отец далеко, он должен заменить его, помочь этой женщине, которую любит отец. И в то же время он чувствовал, что не может оставаться дома. Денег, что оставил отец, ненадолго хватит. Ванда Станиславовна пойдет работать. Сколько она заработает, не имея никакой специальности? Прокормила бы только себя и Владлену. Надо их избавить от лишнего рта. И Владимир твердо решил ехать в Москву, навести справки об отце, добиться, чтобы и его направили добровольцем в Испанию. Он уже не маленький — скоро восемнадцать лет!

В комнату с ревом вбегает Владлена. Измазанными чернилами пальцами трет глаза, по щекам ее стекают фиолетовые слезы.

— Мальчишки в школе сказали, что нашего папу турнули в Сибирь... что он был плохим директором.

— Не верь! — стиснул кулаки Владимир.

Пальцы лениво перебирают струны гитары, надломленный голос поет:

Я совсем ведь еще молодая, А душе моей — тысяча лет...

Владимир сидит в кино. Рядом ни друзей, ни знакомых. Вообще-то ему не до кино: нет денег, нет желания развлекаться. Покупка билета в кино нанесла чувствительный урон бюджету московского почтальона. Придется отказаться от починки ботинок... В поисках отца Владимир побывал во многих столичных учреждениях, но толку не добился. Он даже не представлял, как много в Москве учреждений, в которые мог обратиться Рывчук. Всюду множество посетителей...

...На экране мелькают кадры, проходит чужой и непонятный мир уголовников. Владимир презирал людей, ищущих легкой наживы, они чаще всего и оказывались за решеткой. Отец учил: человек познается в труде. В нашем обществе каждый должен трудиться. Тот, кто ищет легкого хлеба, ничего не добьется в жизни, тюрьма станет его домом.

— Ты мне веришь? Ты меня знаешь? — допытывался у своих партнеров по воровским набегам герой фильма Костя-капитан.

Молодой Рывчук ловит себя на мысли, что последнее время и ему часто хотелось задавать людям эти вопросы: «Ты мне веришь?», «Ты меня знаешь?» Ведь и он теперь не может ответить людям на вопрос, где сейчас находится его отец.

Поступая на почту, Владимир Рывчук в графе анкеты о социальном положении написал: «Мать работает на заводе сельхозмашин в Кировограде. ИТР». Начальник почты все же спросил про отца, и Володя, краснея, ответил, что мать с ним не живет еще с девятнадцатого года. Формально он сказал правду. Но за этой правдой скрывается презренная ложь: он вроде устыдился отца, предал его... Это не так, совсем не так! К чему же тогда эта ложь? Неужели он начинает плыть только по течению, поступаться своими убеждениями?

Почему Владимир стал почтальоном? Этого он сам не мог объяснить. Снова поплыл по течению. Вначале хотел поступить на одну из московских строек. Ведь он как-никак студент третьего курса строительного техникума! К тому же на любом заборе объявления: «На строительство требуются рабочие». Но на стройке можно было встретиться с бывшими выпускниками техникума, а этого он вовсе не хотел. К тому же и профессия строителя его не увлекала.

На улице Владимир увидел старичка, согнувшегося под тяжестью кожаной сумки. В ней лежали пахнущие типографской краской газеты, журналы, письма. Возможно, недалек тот день, когда такой же старичок-почтальон принесет желанное письмо от отца. Владимир машинально пошел за почтальоном, зашел в почтовое отделение и неожиданно для себя попросил принять его на работу. Старый почтальон и приютил у себя приглянувшегося ему юношу.

...В зрительном зале загорается свет. Сеанс окончен. Из кино Володя попадает на людную площадь. Торопятся пешеходы, звенят трамваи, гудят машины, перекрывая шум улицы, надрывается громкоговоритель:

«Дело идет о жизни и будущем наших детей. Здесь нет места никаким колебаниям, никакому малодушию. Мы, женщины Испании, должны требовать от наших мужей мужества. Мы должны внушать им мысль, что надо уметь умирать с достоинством. Мы предпочитаем быть вдовами героев, чем женами трусов!» — Передается речь Долорес Ибаррури, обращенная к женам защитников Мадрида.

У репродукторов толпа.

Девчонка в испанской шапочке, напоминающей пилотку, шагает по улице, через плечо висит ремень, на нем — железная кружка-копилка. Это пионеры собирают средства в помощь детям героической Испании. Володя шарит в карманах, достает отложенные на ужин деньги, бросает в кружку. В конце концов один раз можно обойтись и без ужина. Правда, сегодня не было и обеда...

— Вы на следующей остановке сойдете?

Арсений Александрович, не жалея локтей и плеч, продирался к выходу. Вагон трамвая переполнен, и в его адрес раздаются нелестные замечания:

— Полегче, дядя...

— А еще мужчина!

— Осторожнее...

Арсений Александрович не думал выходить на следующей остановке, но случайно в окно увидел сына. Почему Вовка в Москве? Может, обознался? Нет, нет. Это сын!

Пробираясь к выходу, Арсений Александрович не знал, правильно ли поступает. Его предупредили, что больше ни с кем, ни с родными, ни с друзьями, он не имеет права встречаться. Встреча неизбежно вызовет вопросы: где пропадал? какое получил назначение? — он же дал подписку, что никому, ни при каких обстоятельствах не даст на них ответа. А сын спросит, обязательно спросит! Он и так догадывался.

В Центральном Комитете партии Арсению Александровичу сказали: «Ваша просьба удовлетворена. Партия уверена, что вы сможете наладить инженерную службу в республиканской авиации. Будет трудно. Очень трудно. Но посланные нами самолеты всегда, в любую минуту должны быть готовы к боевому вылету...»

Закончились инструктажи, заботы о запасных частях к машинам, подбор помощников. Настало время прощаться с Москвой. Когда уже, кажется, все мысли были там, в далекой стране, опаленной революционными битвами, он увидел сына. И, забыв обо всем, ринулся к нему. Сердце подсказывало — юноша совершил какой-то опрометчивый шаг. Надо увидеть, узнать, предостеречь. Отчетливо понял: Ванде с ее мягким характером с пасынком не совладать. Надо писать Катерине. Пусть снова берет сына под свое крыло. В восемнадцать человек становится совершеннолетним. Но не всегда у него хватает ума и выдержки, чтобы утвердиться в жизни. И часто один неверный поступок влечет за собой другие, тоже неверные, скороспелые. А потом искалечена жизнь.

Рывчук выпрыгнул из трамвая. Побежал в одну сторону. Вернулся. Метнулся в другую. Сын словно растворился в сутолоке московской улицы...

Вечером с одного из аэродромов Москвы поднялся в небо самолет, на борту которого вместе с Рывчуком находились советские авиаторы, отправляющиеся в Испанию.

Осень в Москве выдалась дождливой. Не успеет Владимир начать утреннюю разноску почты, как в ботинках уже хлюпает вода. Давно надо бы поставить новые подметки! А теперь, верно, и ставить не станут — совсем развалились ботинки. О новых пока думать не приходится.

Капли дождя выбивают однообразную дробь по брезентовой сумке, и она кажется набитой не письмами, а кирпичами. Почтальон может промокнуть, но письма он должен вручить адресатам сухими.

Оставляя на лестнице мокрые следы, Владимир Рывчук обходит этажи большого московского дома. В квартиру № 5 он принес письмо от стариков родителей из колхоза, в девятую — письмо от дочери, проходящей практику в Сибири, в тридцатую — извещение сберкассы о том, что на облигацию хозяина квартиры пал выигрыш. В шестнадцатую, видно, пришло неприятное письмо. Молодая женщина, мельком взглянув на конверт, зло сказала: «Бросил дочь, так нечего и письма писать!»

В квартире № 19 не работает звонок. Владимир стучит и одновременно разглядывает дощечку. На ней выгравировано «А. Ванаг». Дощечка начищена до блеска, перед дверью лежит аккуратный коврик — видно, в квартире чисто, тепло, уютно.

Дверь открывает старушка. От нее вкусно пахнет пирогами.

— Вам заказное...

— Заходи, заходи.

— Я лучше здесь постою. А то еще наслежу...

— Наследишь — вытрем. Еще и уборки-то не было.

Владимир старательно вытирает о тряпку мокрые ноги. Пока старушка ищет очки и расписывается, он греет у батареи озябшие руки.

— Ты бы разделся, пообсохнул. А я чайком напою, — приглашает гостеприимная старушка. — От сына письмо. На курорт поехал, а меня не забывает... Господи, до чего же ты мокрый!

Старушка стягивает с Вовки пальто, вешает на спинку стула возле батареи, здесь же, на полу, ставит сумку. Стесняясь своей неказистой одежды, стараясь оставить как можно меньше следов на полу, Владимир проходит в комнату, где его ждет стакан крепкого чая, тарелка с румяными пирожками, а в розетке — подумать только! — варенье из крыжовника. Вместе с чаем разливается по телу тепло, клонит ко сну.

Старушка читает письмо, потом бережно прячет его в конверт и говорит:

— Сынок у меня добрый, хороший. Сами мы из Латвии, а всю жизнь в России прожили. Погляди, каким героем был мой сын. Орел! Правда ведь орел?

Владимир поднимает глаза — за стеклом знакомая фотография. В черном морском бушлате — отец, он обнимает человека в кожаной тужурке. Такой же снимок есть в альбоме Арсения Александровича.

Какая неожиданная встреча с отцом! «Отец! Отец!» — хочет крикнуть Володя, но лишь с силой сжимает кулаки, до боли закусывает губу.

— Да тебя никак лихорадит? — беспокоится старушка.

— Не беспокойтесь... Это сейчас пройдет... Скажите, кто это?

— Я же тебе толкую — Андрей... Сынок мой!

— А второй кто?

— Его друг. В гражданскую вместе в Чека работали.

Товарищ... Вместе в Чека работали... Может, это редкая удача! А что, если этот товарищ Андрей поможет разыскать отца? Интересно, кем он сейчас работает, товарищ Ванаг?

— Что это ты так уставился на фотографию? Постой! Да ты никак похож на этого матроса!

Владимир вздрагивает. Как и всегда, ему приятно, что люди видят его сходство с отцом. Но сейчас он мотает головой.

— Что вы! Ничего общего! Вам просто показалось! — Собираясь уходить, он украдкой еще раз искоса бросает взгляд на знакомую фотографию и как бы между прочим спрашивает: — А когда ваш сын приедет?

— Через десять дней у него отпуск кончается.

Перепрыгивая через ступеньки, Владимир обегает этажи, нажимает кнопки звонков, стучится в двери, заученно произносит:

— Здравствуйте. Вам письмо.

На ступеньках остаются его мокрые следы...

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Десять дней!

Владимир истомился от ожидания. Скорее бы возвращался из отпуска друг отца — Андрей Ванаг! А пока остается только одно: набраться терпения и ждать.

Раньше, бывало, закончив вечернюю разноску, Владимир брел в скромное убежище старого почтальона. Там он выпивал стакан чая с хлебом и торопился лечь спать. Отдыхали утомленные беготней по лестницам ноги, под одеялом было уютно и тепло, и он быстро засыпал. Теперь мысли о предстоящей встрече с Андреем Ванагом гнали прочь сон. Ночь, всегда такая короткая, казалась бесконечной.

С детства Владимир привык к коллективу. Вокруг него всегда были друзья — в пионерской организации, в классе, на улице, во дворе, в походе, в комсомольской ячейке, в техникуме, на строительной площадке во время практики. И время проходило быстро, незаметно. Собственно, он никогда не задумывался над тем, что такое время. Это только теперь, когда он остался один на один со своими тревогами, он понял, что такое время!..

На участке, что обслуживает почтальон Рывчук, есть студенческий клуб. Всякий раз, оставляя в канцелярии клуба письма, газеты и журналы, Владимир с завистью читал афиши о вечерах молодежи, концертах самодеятельности, диспутах и лекциях. В клубе, наверное, весело. А что, если он изменит свой маршрут? Если почту для клуба оставит на конец разноски?

Доставив в библиотеку письма и журналы, Владимир Рывчук вместе с пальто сдал на вешалку брезентовую сумку и по просторной мраморной лестнице поднялся наверх.

Тепло. В коридоре из-за неплотно прикрытых дверей доносится разноголосый шум.

Владимир заглядывает в полуоткрытую дверь. Высокий худой студент, размахивая воображаемой бутафорской шпагой, читает:

Нет, я не буду скромен, И нос мой не велик. Мой нос огромен!

Идет репетиция в драматическом кружке.

В конце коридора дверь в зал. Здесь много народу, чего-то ждут.

— Товарищи! Заходите быстрее. Сейчас будет выступать Сазонкин.

Кто такой Сазонкин, Владимир не знал, но вошел в зал и сел на свободный стул последнего ряда.

Человек в защитной гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в синих галифе остановился перед трибуной и, усиленно жестикулируя, начал:

— Еще недавно носителей галстука приравнивали к классовым врагам, а посетителей оперетты — к разложившимся перерожденцам. Многие третировали парней и девушек за чистую сорочку, красивую шляпу, одеколон...

Владимир усмехнулся. Вот уж действительно актуальная тема! Есть о чем дискуссии разводить! А впрочем... Давно ли он сам сидел вот так же на собраниях в техникуме? Три месяца назад и его мог бы интересовать внешний облик молодого человека.

— Хочу сказать и о комсомолках-девушках, — продолжал оратор. — Мы имеем ряд явлений, когда комсомолки теряют необходимые элементы кокетства, которые должны быть у любой женщины.

— Ерунда! — выкрикивает из рядов одна из девушек.

— Что ерунда? — удивляется Сазонкин.

— Необходимые элементы кокетства — ерунда!

— А я утверждаю... — не сдается оратор, — что мы находимся на таком этапе развития...

Сазонкин покидает трибуну. Его место занимает белокурая девушка. Знакомый голос... Да и лицо-Владимир с трудом сдерживает возглас: «Наташа! Виноградова! Наталка!» Кто бы мог подумать, что вот так неожиданно он встретит в Москве землячку!

— Было время, наш вузовский трибун, присяжный оратор Сазонкин, — говорит Наташа, — уверял, что «галстук является отрыжкой мещанского прошлого». Сейчас он придерживается противоположных взглядов. Почему? Флюгер повернулся! В общем, девушки, торопитесь занять очередь у зеркала, пудрите носы, мажьте губы, а то, чего доброго, Сазонкину неприятно будет с вами пройтись... Ну, это все шутки! А вот другое — серьезно. Сколько раз мы еще будем предоставлять слово Сазонкину?

В зале дружно захлопали. Рывчук пересел ближе к тому месту, куда прошла Виноградова, и, когда все двинулись к выходу, встал и окликнул ее:

— Здравствуй, Наташа!

— Вовка! — удивилась и обрадовалась Наташа. — Какой же ты стал... верзила! Настоящий великан!

А Владимир вдруг онемел. Он не мог выдавить из себя ни слова и только переминался с ноги на ногу.

— Ты чего на меня уставился? Рассказывай! Где учишься? Давно ли в Москве?

Владимир ждал и боялся этого вопроса. Ему не хотелось признаваться, что он работает почтальоном. Густо покраснев, он соврал:

— Окончил строительный техникум. Теперь на стройке.

— Молодчина! У вас, строителей, хватает работы. Устаешь?

— Да, конечно... — И вслед за Наташей Владимир протянул гардеробщице номерок.

Гардеробщица вместе с пальто подала ему и брезентовую сумку.

— Это чья же? — удивилась Наташа.

— Видишь ли, я... Старик, у которого я живу, почтальон... Я ему помогаю...

Быстро бежит время, когда идешь с девушкой, которая тебе нравится. Еще, кажется, и поговорить не успели, а она уже беспокойно поглядывает на часы и протягивает руку.

— Ну до свидания. А то закроют двери общежития.

Только когда хлопает дверь и Наташа скрывается в полутемном подъезде, Владимир вспоминает, что забыл договориться о встрече, не узнал, где она учится. Тусклая лампочка отражается в черном стекле вывески. «Общежитие медицинского института», — читает Владимир. Значит, медичка! На каком, интересно, курсе? Может, уже без пяти минут врач?.. А он всего-навсего почтальон! Сегодня соврал. А завтра? Нет, всегда нужно говорить правду...

Домой Владимир добрался к двенадцати. Осторожно постучал в дверь. Послышалось шарканье ног, кряхтенье, наконец, ключ щелкнул в замке.

— Где ты пропадаешь? — зевая, спрашивает старик. — Я уже забеспокоился, не случилось ли чего.

— Знакомую девушку встретил...

— Ложись. Завтра вставать рано...

И вот десять долгих дней прошли. Дверь в квартиру № 19 открыл высокий военный в форме пограничника. На его зеленых петлицах алели два ромба. Сколько раз, ожидая этой встречи, Володя повторял все, что должен сказать другу отца, а сейчас все слова улетучились. Он с трудом выдавил:

— Вот газеты я вам принес, получите.

— Почему ты их в ящик не бросил?

— Я думал, так лучше.

В дверь выглянула знакомая старушка.

— Вот, сынок, почтальон, о котором я тебе говорила. Правда, похож на того матроса?

— Ты Рывчук?

— Да.

Вовка почувствовал, как сильная рука прижала его к карману гимнастерки, медная пуговица со звездочкой вдавилась в щеку. С этой минуты Владимир понял, что больше не одинок в Москве, что Андрей Ванаг не забыл отца.

Владимир рассказывал сбивчиво, волновался, перескакивал с одного на другое. Ванаг внимательно слушал, изредка задавал вопросы.

— Значит, Арсену дали трудное задание, — резюмировал Андрей Ванаг. — Не имеет он права вам сообщить о себе. Вот и молчит. Мог бы — написал. — Круто меняя тему, спросил: — Что ты думаешь? Так и будешь бегать с сумкой почтальона?

— Помогите уехать в Испанию.

— Ни больше, ни меньше! — засмеялся старый чекист.

— Вот и вы, как все, — обиделся Володя. — Кого я только не просил в Москве! Все отказывают.

Ванаг, как в свое время отец, объяснил Володе, что испанской революции нужны люди знающие, специалисты, а не те, кому и винтовку-то не доводилось в руках держать.

— Что же с тобой делать? — вслух размышлял Ванаг. — Пока поселишься у меня. Начнешь готовиться к экзаменам. Будешь поступать в пограничное училище, которым я командую. Надеюсь, оправдаешь доверие, станешь чекистом, таким же боевым, как и твой отец.

Дребезжит колокольчик. Из темной лаборатории, щурясь на свет, выглядывает голова фотографа:

— Одну минутку, товарищи.

Стуча сапогами, скрипя новыми ремнями, в фотоателье вошла группа курсантов-пограничников.

— Ребята, выбирай невест! — крикнул высокий курсант и показал на рекламную витрину, где, как нарочно, были собраны сплошь фотографии женщин. Здесь красовались блондинки, кокетливо склонившие на плечо голову, брюнетки с задумчивым взглядом, девушки, сверкающие жемчугом зубов, строгие матери семейств и благообразные старушки.

— Рывчук! Говори, какая тебе по душе? Познакомлю! — не унимался ротный балагур.

Владимиру показался неуместным тон приятеля, и он досадливо пожал плечами. Так же, пожалуй, кто-нибудь станет скалить зубы, глядя и на снимок Наташи. Он круто повернулся к стене, увешанной фотографиями ребят различных возрастов. Голенькие младенцы, лежа на животе, с трудом тянули вверх головки. Какой-то карапуз сидел в кресле, ухватившись пухлой ручонкой за большой палец ноги; глазенки испуганно вытаращены. Девочка в нарядном кружевном платьице подняла глаза к потолку. Очевидно, «дядя фотограф» щелкал пальцами и уверял, что сейчас появится птичка.

— Рывчука не интересуют представительницы прекрасного пола! — раздался над ухом голос балагура. — Он осваивает вторую ступень — изучает продукт любви.

— Может, ты выберешь другой объект для своих острот?

На стене возле стола фотографии военных. Красноармейцы по стойке «смирно» застыли на фоне неправдоподобно роскошного южного пейзажа и сказочных замков. Краснофлотцы, сбив набок бескозырки, демонстрировали могучую грудь, обтянутую тельняшками. Летчики снимаются обычно в позе, которая позволяет видеть на левом рукаве трафарет — пропеллер и крылья. На конях, неестественно вскинувших передние ноги, по-лебединому выгнувших шею, гарцуют кавалеристы. Имеются даже снимки, увековечившие отважных авиаторов в полете. Правда, самолеты подозрительно маленькие, а головы пилотов несоразмерно большие.

— Это что же такое, братцы? Пограничников обидели! Почему не нарисовали границу? Диверсанта? Разъяренного пса, натянувшего поводок? Бойца с наганом в руке? Ну а в дырку для головы мы бы свое мужественное лицо вставляли. Пожалуйте сюда жалобную книгу!..

Слова «жалобная книга» возымели неожиданное действие — из лаборатории немедленно высунул голову фотограф.

— Что вы, что вы, товарищи! Минуточку... Кончаю проявлять!

Курсанты дружно прыснули. А Володя был далеко отсюда. В кармане лежало полученное сегодня из Кировограда письмо от матери. Она поздравляла его с поступлением в пограничное училище, наказывала честно служить Родине и не посрамить имени Рывчука, стать настоящим чекистом-пограничником. Одновременно она сообщала, что забрала в Кировоград Ванду Станиславовну и Владлену. Владлена теперь учится в той самой Четвертой школе имени Ленина, где учился и он.

Мать ругала Владимира за долгое молчание, за то, что он ничего не писал Ванде Станиславовне, заставил их волноваться, называла его черствость эгоизмом молодости и требовала, чтобы такое никогда больше не повторялось. Писала — ему пора понять, что не один живет на свете и близкие люди беспокоятся о нем, ночами не спят...

«...До последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству...»

В тексте присяги слово «Народ» написано с большой буквы, и Владимир только так и представлял себе это слово. Народ — это великая сила. Не случайная встреча с Ванагом, старым другом отца, привела его в училище, а Народ доверил своему сыну защиту границ Родины, и он готов служить своему Народу. Ради его счастья он вынесет любые лишения.

Сегодня, после принятия присяги, курсант Рывчук впервые получил увольнение в город. Сразу пошел к фотографу. Он представлял, как обрадуются мать, Ванда Станиславовна и Владлена, когда увидят его в форме пограничника.

— Следующий! — Фотограф пригласил Рывчука за занавеску. — Как прикажете? Во весь рост или только бюст?

Владимир подошел к высокому стулу на фоне пышного пейзажа и вытянул руки по швам.

— Во весь рост!

На улице он нарочно отстал от товарищей. Ему не стоило большого труда найти в общежитии Наташу Виноградову.

— Смотри, Иришка! Пропавший земляк объявился! — обрадовалась Наташа.

Владимир смутился — его оценивающе оглядывала Наташина подруга.

— Вот он какой! — сказала Ирина и протянула Вовке руку.

Присутствие Ирины стесняло Владимира, и он пригласил Наташу пройтись. Но и на улице разговор не клеился. Владимир чувствовал, как пылают у него щеки. Хотелось снять фуражку, обмахнуть разгоряченное лицо, Наташа, обычно веселая и оживленная, сегодня тоже притихла и только время от времени лукаво поглядывала на него. Наконец в запорошенном снегом скверике они уселись на скамейку.

— Видишь ли, Наташа... Я должен признаться...

— ...что тогда я тебе все наврал!

— Ты знаешь?

— Когда мой земляк неожиданно исчез, как, по-твоему, я поступила? Я пригласила Иришку, и мы пошли искать старого почтальона, которому... ты помогал. Пошли мы в наше почтовое отделение и нашли старика. Он сказал, что почтальон Владимир Рывчук уволился с почты и поступил в военное пограничное училище...

— Прости, Наташа. Мне было плохо и одиноко... Теперь я расскажу все.

— А я тебя так ждала! Верила, что придешь!

Они сидели, прижавшись друг к другу, не замечая, что держатся за руки. Сидели и молчали. Где-то далеко сквозь вечернюю мглу продирались огни автомашин, люди спешили с работы — город жил своей жизнью. И кто знает, вспоминали ли они минувшее или мечтали о будущем?

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЖИЗНЬ МЕНЯЕТ КУРС

Трамвайная остановка против проходной автозавода. У красных вагончиков толпа. Сдерживая напор людей, рослый рабочий ухватился рукой за поручни и предупредительно пропустил вперед Наталью Рывчук.

— Братки, полегче! Тут доктор...

Говорливый поток разлился по вагону, наполнив его острым запахом краски, металла, пота. Наташа поискала глазами рабочего, который пропустил ее вперед. Он растворился в многоликой массе людей, возвращающихся домой после трудового дня. Наверное, отец какого-нибудь ее маленького пациента. Да, но отныне она не врач заводской поликлиники. В сумочке трудовая книжка, в ней сделаны все необходимые записи, поставлены печати. Почти год Наталья Васильевна ждала этого дня. Больше того — настойчиво добивалась увольнения. А вот теперь ей не по себе. В поликлинике автозаводского поселка она выстукивала, выслушивала своего первого больного, волнуясь, ставила первый диагноз, на рецепте впервые расписалась: «Врач Виноградова». Здесь живут люди, которым она облегчала страдания. Этих людей не забудешь, не выбросишь из сердца. Ведь они были первыми, кому понадобились ее знания, ее врачебная помощь. Но вот из штаба погранотряда прислали литер на имя жены лейтенанта Рывчука. Как странно! Была Виноградова — и вдруг Рывчук.

Дома царил беспорядок, сопутствующий сборам в дальнюю дорогу. Невелик у нее заработок, а всякой всячины набирается — в трех чемоданах не уложишь. Хозяйке надо оставить кастрюльки, чашки, тарелки. Тетради-конспекты, многие книги тоже незачем с собой тащить.

Из стопки тетрадей Наташа выхватила толстую в коричневом переплете. На первой страничке старательно раскрашенные васильки и гвоздики. Ароматом далекого детства повеяло со страниц старого дневника: пионерские походы, рейды «легкой кавалерии», выступления «Синей блузы», школьный спектакль «Женитьба», и она в роли невесты. После спектакля ей прочили карьеру артистки. Наталья Васильевна прочитала: «Сегодня в спектакле извлекли из сундуков вечности женихов наших бабушек. Как можно выйти замуж за одного из таких кретинов? Не представляю!

Когда ложилась спать, задумала: пусть мне приснится будущий жених. Но сны по заказу не приходят. И мне никто не приснился. Неужели останусь старой девой? Нет, это мне не угрожает. У меня будет муж, и я даже знаю, каким он будет. Волевой, сильный, смелый. Мы станем вместе работать, ходить в кино, заниматься спортом. Муж — это большой, большой Друг.

Однажды, еще в начале учебного года, мне приснилось, будто я падаю в пропасть, а меня поймал на руки Володька Вялых из девятого «Б» и так легко, словно веса во мне нет, несет в гору. И мне совсем не страшно, а даже приятно. Нелепый сон. И все-таки я могу сказать по секрету дневнику: если бы я кого и полюбила из наших мальчишек, то только Вялых! Он настоящий!

А Володька меня? Нет, он хвальба, воображала первый сорт. Ему какая-нибудь девчонка улыбнется, а он уж воображает, рад-радешенек. Однажды, когда мы были с ним вдвоем на сцене, он вдруг бухнул: «Ты чего на меня глаза пялишь? Втюрилась, что ли?»

Откуда он мог узнать? Я его отчитала так, что не скоро забудет. Воображала несчастный!..»

В комнату ворвалась Ирина Лисовская.

— Ой, какой разгром ты учинила! Значит, проводы не устраиваешь? Зажимаешь? Если бы я была на твоем месте, Натульчик, ой и банкет бы отгрохала!.. Да, чуть не забыла! Там меня кавалер сопровождает. Можно позвать?

— Ты что? — испугалась Наташа. — Сама видишь, что здесь творится!

— А, ерунда! Со мной «трибун вузовского масштаба».

— Сазонкин? Что-то он за тобой как тень ходит? Не жениться ли собрался?

— Смеешься! Разве можно за такого, как Сазонкин, замуж выходить? Не человек, а флюгер!

Дверь отворилась.

— Коллеги, имейте совесть... Взываю к вашему нежному сердцу. Вы тут судачите, а я стою один как перст на лестничной клетке.

— Входи, Сазонкин, — пригласила Наташа. — Мы как раз о тебе вели разговор.

Сазонкин прижал к груди руку.

— Я счастлив. Но предупреждаю, что содержание этой бутылки может испариться, как девичьи грезы. Мы с Иришей не прочь осушить ее за твой отъезд.

Наталья Васильевна расставила рюмки. Достала из шкафа печенье, конфеты, халву.

— За твой отъезд! — подняла бокал Ирина. — За счастливую супружескую жизнь! Только бы войны не было. На самую границу едешь.

Сазонкин сразу подхватил тему о войне.

— Пока существует капиталистическое окружение, война неизбежна. Это я ответственно заявляю. Вполне категорически. Но в данный момент могу гарантировать: войны не будет. А почему? В данный исторический момент нашим дипломатам удалось обезвредить козни империалистов. Вы посмотрите, что произошло! Освободительный поход на запад Украины и Белоруссии, провозглашение Советской власти в Прибалтике — все это факторы, внушающие непоколебимую уверенность...

— До сих пор не пойму, Вячик, — прервала поток сазонкинского красноречия Ирина, — зачем ты пошел на медицинский? Тебе бы лекции читать! А так талант пропадает.

В дверь постучали. Вошла квартирная хозяйка,

— Вы меня извините, доктор. Вижу, гости у вас, но... у соседей беда стряслась... Сынок в яму свалился.

— Вот она, наша собачья должность! — поднялся из-за стола Сазонкин.

— Мы сами ее выбирали. Ира, когда будешь уходить, захлопни дверь, — попросила Наталья Васильевна.

...Мальчишка больше испугался, чем пострадал. Не было ни переломов, ни серьезных ушибов.

— До свадьбы-женитьбы все заживет. — Наталья Васильевна похлопала его по тугой щеке.

В комнату вошел военный в форме морского летчика.

— Я позвонил в поликлинику. Сейчас придет врач.

— Не надо, сынок, — ответила мать пострадавшего. — Вот врач уже смотрела. Говорит: ничего страшного. Спасибо ей. Это соседка наша. Знакомься, Володя.

Наташа замерла: «Это же Вялых! Легок на помине! Только-только о нем вспоминала».

— А ведь мы с вами встречались, товарищ Вялых. Легко же вы своих знакомых забываете.

— Наташа! Наталка! — Летчик привлек к себе Наталью Васильевну, поцеловал. — Вот здорово! Ну и встреча! Мать, да это наша кировоградская Наталка Виноградова! Из Четвертой школы. Тебя сам бог послал, чтобы скрасить мне отпуск.

— А ты не изменился. По-прежнему считаешь, что мы, грешные, существуем только для того, чтобы вам, сильным мира сего, жизнь украшать.

— Вы садитесь, доктор. Сейчас чайку вскипячу, — засуетилась старушка.

— Извините. Недосуг мне. Дома гости ждут. Проводы у меня...

— Ну, тогда я тебя провожу. На правах земляка. — Вялых надел фуражку с эмблемой, сверкающей позолотой.

Наташа не застала дома ни Ирины, ни Сазонкина. На столе лежала записка: «Пошли в кино смотреть «Истребители».

— Может, и мы пойдем в кино? — предложил Вялых. — С летчиком посмотришь фильм о летчиках. Лучше усвоишь.

В кинотеатре билетов на ближайший сеанс не оказалось. Долго в этот вечер Наташа и Владимир бродили по горьковским набережным, вспоминая далекий родной Кировоград, его улицы, шумящие листвой каштанов, школу и своих друзей.

— Ты, наверное, уже женат? Обзавелся детьми? — спросила Наташа.

— Представь себе, девчат много, а на должность жены не подберешь. Плохих не хочу, а хорошие не любят.

— Какие перемены! В школе ты во всех девчонок влюблялся...

— Не во всех, а в некоторых. Помнишь, даже на школьном тополе вырезал: «Н + В = ДНВЖ». Помнишь? «Наташа плюс Владимир равняется дружба на всю жизнь».

— И в это время строил глазки Тамарке из девятого «А».

Вялых самодовольно засмеялся.

— А я так и думал, что ты ревнуешь. Но сейчас Тамары нет, а тебя послал мне сам всевышний.

— Господь бог опоздал. В субботу я уезжаю к мужу, на границу. Да ты его знаешь. Это твой тезка — Володя Рывчук.

Наташа почувствовала, как дрогнула рука Вялых. Квартал за кварталом шли молча. Прощаясь, Вялых с наигранной беспечностью сказал:

— Не везет. Опоздал... А ведь ты моя первая любовь, Наталка. В субботу приду на вокзал.

— Зачем?

Вялых не ответил, молча козырнул и пошел прочь.

Скорый из Горького прибывал в Москву в одиннадцать утра. Это время устраивало Наталью Рывчук. Она знала, что на вокзал придет встречать мать ее мужа. До одиннадцати часов они успеют выспаться в это воскресное утро. Выспаться для москвичей, работающих в правительственных учреждениях, не так просто. По установившимся порядкам в наркоматах и в более высоких учреждениях работают до поздней ночи. Свекровь в одном из писем, отвечая на вопрос Наташи о театральных новинках, призналась: «В театрах не бываю. Возвращаюсь со службы в два-три часа ночи. Случается, и на рассвете...» Почему? Какая нужда в ночных бдениях? Этого Наташа не могла понять.

Может быть, так и нужно работать тем, кто стоит у руля государственного корабля? И все же пусть хотя бы в воскресенье свекровь выспится. Не будет вставать из-за нее чуть свет.

За окном вагона мелькают подмосковные дачные поселки, огражденные белоствольными березами, стройными елями. На домах частокол радиоантенн. Пассажиры укладывают чемоданы, собирают разбросанные вещи. В дверь купе заглядывает Владимир Вялых.

— Наташа, тебе не понадобится грубая физическая сила?

— Нет, нет! — испуганно отвечает Наталья Васильевна Рывчук. — Я сама... Меня будут встречать...

Вялых неожиданно поехал в Москву тем же поездом, что и Наташа. Хотя на курорт в Гагры он должен был отправиться только через неделю, вдруг в субботу пришел на вокзал с чемоданом.

— Куда собрался? — спросила его Наташа.

— Еду с тобой.

— Это как же?

— Хочу побродить по музеям, побывать в театрах. Совсем не знаю Москвы. Вот и решил не упускать удобного случая. Нанимаю тебя в гиды.

— В Москве мне некогда будет с тобой встречаться. Во вторник уезжаю к мужу.

— До вторника пропасть времени!..

Затем на перроне появились Ирина Лисовская и Вячеслав Сазонкин, и разговор прекратился. Пока Наталья Васильевна раскладывала в купе вещи, Вялых разговорился с Лисовской. В окно Наташа видела, как Ирина смеется, теребя его китель. Словом, они еря времени не теряют. А какое ей, в конце концов, дело! Но ведь мог Вялых стать ее мужем? Вот бы мучилась, ревновала к каждой смазливенькой. Володя Рывчук совсем иной человек. Год они не виделись, а Наташа уверена — он ее ждет и ни с кем не флиртует, как этот красавчик с Иркой.

Когда прощались, Ирина шепнула на ухо:

— С таким попутчиком хоть на край света!

В вагоне Наташа спросила у Вялых:

— Понравилась тебе Ира?

— Веселая.

— Вот и остался бы в Горьком.

— А мне и с тобой не скучно.

Хотя у Натальи Васильевны и не было причин скрывать от свекрови знакомство с Владимиром Вялых, ей все же не хотелось вместе с ним появляться на перроне.

Наташа вышла в коридор, Вялых стоял у окна. Белый китель ладно облегал его фигуру. Он действительно был красив.

— Прощаемся в вагоне, Володя.

— Но вечером, надеюсь, встретимся?

— Не обещаю...

— Я буду ждать у подъезда Большого театра...

В перестук колес ворвался голос диктора:

— Граждане пассажиры, скорый поезд из Горького прибывает в столицу нашей Родины — Москву!

Навстречу поезду бежит перрон Курского вокзала. Среди толпы Наталья Васильевна увидела знакомую фигуру свекрови. Еще в Кировограде Наташа, как, впрочем, и все другие девчонки из Четвертой школы, была влюблена в эту женщину. Ей сопутствовала слава отважной участницы гражданской войны, умелого организатора рабочих «Красной звезды». Первой среди женщин города правительство отметило ее орденом Ленина.

Вот уже второй год Екатерина Сергеевна работала в Москве, возглавляя одно из управлений Наркомата сельскохозяйственного машиностроения. Гордясь своей свекровью, Наташа вместе с тем с болью и сочувствием думала о ее неудавшейся личной жизни. По словам Володи, мать любила его отца — Арсения Александровича Рывчука и еле терпела человека, с которым впоследствии связала свою судьбу, чью фамилию носит.

Странными были ее отношения и с «соперницей».

Арсений Александрович, отправляясь в Испанию, написал Екатерине Сергеевне, что получил специальное задание и, возможно, долгое время будет оторван от семьи, просил позаботиться о его семье. Екатерина Сергеевна настояла, чтобы Ванда Станиславовна и Владлена переехали жить к ней в Кировоград. Позднее, когда Арсений Александрович вернулся из Испании и был послан по специальному заданию на Дальний Восток, его семья снова осталась у Екатерины Сергеевны. Как утверждал Владимир, они жили душа в душу, словно любовь к одному и тому же мужчине не разъединяет соперниц, а сближает, делает подругами. Во всяком случае, эта странная дружба с годами крепла. Получив назначение в Москву, Екатерина Сергеевна решительно порвала с Семеном Ягодкиным и упросила поехать с собой Ванду Станиславовну...

Екатерина Сергеевна крепко, по-мужски обняла невестку.

— Здравствуй, красавица. Знакомься. — Она кивнула в сторону женщины с бледным тонким лицом, обрамленным седыми волосами, — Твоя вторая свекровь — Ванда Станиславовна. Люби ее и жалуй. Везет же девке! Сразу две свекрови.

Екатерина Сергеевна легко взяла чемодан и пошла к выходу, на ходу продолжая разговор.

— Молодец, что приехала в воскресенье. Сегодня весь день наш. Отправимся на дачу в Мамонтовку. Девичник устроим. Ох и визгу будет!..

На вокзальной площади Екатерину Сергеевну ожидала «эмка» — машина, хорошо знакомая Наташе по Горьковскому автозаводу. Едва свекровь положила в автомобиль чемоданы, как на площади послышались звуки динамика.

— Слушайте важное сообщение. — Взволнованный голос в репродукторе продолжал: — ...Германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы...

— Что же это, Катерина? — растерянно спросила Ванда Станиславовна.

Замер носильщик в белом фартуке, перекинув через плечо на ремне чемоданы. Открыв дверцу машины, высунул голову шофер. Какой-то старик снял пенсне и беспомощно моргает. На ступеньках вокзала застыл Вялых.

Радио разносит над вокзальной площадью, над Москвой, над страной страшную весть:

— Подвергли бомбардировке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие. Убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий...

— Война... — почему-то шепотом произносит Екатерина Сергеевна и облизывает пересохшие губы.

«Война! — рвется крик из сердца Наташи. — Они атаковали границы! Володькина застава у самого логова фашистов».

Екатерина Сергеевна садится в машину и коротко бросает:

— В наркомат! Потом отвезешь их домой.

— Не домой. Меня лучше сразу на Белорусский вокзал, — просит Наташа.

— К нему, пожалуй, дочка, сейчас не попадешь. Жизнь меняет курс, — отвечает Екатерина Сергеевна.

ПЕРВЫЙ БОЙ

— С Вильнюсом связи нет. — Военный комендант Белорусского вокзала вернул Наталье Рывчук документы.

— Поймите, товарищ комендант, мне обязательно надо попасть на границу. Там муж, — объясняет Наталья Васильевна.

— Граница сегодня плохое место для семейных встреч...

— Отправьте меня воинским эшелоном! Я настаиваю...

— Ничем не могу помочь. К мужу все равно не успеете. Границу перешли фашисты...

С вокзала Наталья Васильевна направляется в первый попавшийся военкомат. Кабинеты, коридоры и даже прилегающий двор Ленинградского райвоенкомата Москвы заполнены народом. Проходит не менее двух часов, прежде чем Наталью Васильевну Рывчук принимает один из офицеров. Он просматривает ее документы, ставит отметки в списках и приказывает:

— К семи ноль-ноль, товарищ военврач, приходите с вещами. Отправитесь вместе с танкистами.

— Благодарю, — по-граждански ответила Наталья Васильевна и заспешила на квартиру свекрови.

Угасает тревожный, перевернувший всю жизнь первый день войны. Екатерины Сергеевны и Владлены нет дома. В одиночестве сумерничает Ванда Станиславовна. Наташа прямо с порога заявляет:

— Завтра отправляюсь на фронт с танкистами!

— На фронт, — вздыхает Ванда Станиславовна. — Так все неожиданно... Фронт! Война! Вы знаете, было время, когда я завидовала Екатерине Сергеевне: ей довелось участвовать в гражданской войне. Завидовала и кляла себя за то, что в бурное время отсиживалась в тихой гавани мужниной квартиры... Девчонка Владлена и то пошла в военкомат. А что ей делать на фронте? Чем она может помочь солдатам?

— Сколько же ей лет?

— Семнадцать только. Но дома ее не удержать. — Ванда Станиславовна неожиданно спрашивает: — Может, и войны никакой нет? Просто так... учебная тревога. На границе немного постреляют, и вскоре все успокоится. Помните, как было на Хасане или на Халхин-Голе?

В комнату влетает Владлена. Она раскраснелась, ее глаза пылают гневом.

— Олухи царя небесного! Это я для них маленькая?! Ну ничего! Все равно своего добьюсь!

— Ты хотя бы познакомилась с Наташей, — останавливает ее Ванда Станиславовна.

— Ой, правда! Здравствуйте! Наташа, я лучше с тобой на «ты» буду. Ведь мы родственники! Подумай только, весь день торчала в военкомате, а они не берут на фронт! Ты знаешь, Наташа, я тебя такой и представляла. Другой и не может быть у Вовки жены! — Владлена включила приемник.

— С рассветом двадцать второго июня 1941 года, — читал диктор, — регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии...

— Совсем забыла! — всплескивает руками Ванда Станиславовна. — От Володи сегодня пришло письмо. Вернулись с вокзала — нашла в почтовом ящике.

Письмо написано давным-давно... Три дня назад... Владимир предупреждает родителей о приезде Наташи, просит сердечно встретить ее. Строчки прыгают перед глазами. Наташа подходит к окну, распахивает. Береза тянет свои зеленые ветви в комнату. На ветвях сидят воробьи, весело щебечут. Для них войны нет!

Танковая бригада генерала Запрудина была остановлена в пути. Танки были построены в боевые порядки. Командование фронтом приказало перерезать вражескую коммуникацию на участке Заречье — Старая крепость. Командующий фронтом объяснил генералу Запрудину значение операции. Его бригада во взаимодействии с другими соединениями должна зажать в кольцо крупную танковую группировку противника. До этого дня генералу Запрудину приходилось командовать танковыми сражениями лишь во время экзаменов в училище и академии да участвовать в маневрах войск округа. Решения, принимаемые им на учениях, были неожиданными, смелыми, нравились преподавателям и командирам. А как будет в бою? Одно за другим подразделения докладывают о своей боевой готовности. Наступает решительная минута. Запрудин отдает приказ.

Окутавшись выхлопными газами, сотрясая воздух ревом моторов, десятки машин устремляются к реке, скатываясь с крутого берега. На лугу, укрытом зеленым ковром, сходятся, перекрещиваются, разбегаются в разные стороны широкие гофрированные борозды. Командиры по радио докладывают обстановку. Линзы бинокля шарят по противоположному берегу. Тихому, спокойному. Все больше и больше верится в успешный исход боя — фланговый удар обязательно должен удаться!

Белые барашки залпов заволакивают противоположный берег — у немцев не хватило выдержки, они поторопились себя обнаружить. Причинить ощутимый ущерб советским танкам с такой дистанции нельзя. Танки генерала Запрудина с ходу проскакивают заболоченную прибрежную полосу и узкую в этом месте реку. Из лесочка вырываются вражеские машины. Густое облако пыли скрывает место боя. Лишь рев моторов, непрерывное уханье орудий сотрясают землю. Командиры докладывают о первых победах и первых жертвах. Генерал Запрудин идет к тридцатьчетверке. Увидев у командного пункта военврача, приказывает:

— Берите свою машину, доктор, и туда... Поближе к бою...

— Есть, товарищ генерал! — козыряет Наталья Васильевна.

Там, где легко прошли танки, забуксовала санитарная машина. Наталья Рывчук выскочила из кабины и плюхнулась на землю за редкими прутьями верб.

Из танка, стоящего на пригорке, вырывается черный столб. Врач отчетливо видит выведенную под красной звездой на башне цифру 28. Открывается люк, на землю один за другим вываливаются три танкиста. Один быстро ползет в кусты, другие замешкались.

«Раненые, — догадывается Наталья Васильевна, — надо ползти навстречу». И вдруг ощущает, как страх прижимает ее к земле.

— Сестра! Сестреночка! — кричит из кустов танкист.

— Ну что ж, пошли, доктор, — буднично-спокойно говорит лежащий рядом с Натальей Васильевной санитар.

Наташа заставляет себя приподняться на локтях, ползет к горящему танку.

— Сестричка! Сестричка! — слышит Наталья Васильевна голос танкиста, лежащего у самой машины. Она вскакивает и, чуть пригибаясь, бежит к человеку, ожидающему ее помощи. Сумка с красным крестом больно бьет ее по боку.

— Что с тобой, дорогой? Куда попало?

— Командиру плохо... В голову осколком...

Наталья Васильевна склоняется над лейтенантом, в багряных отблесках горящего танка обрабатывает рану, делает перевязку.

Санитар предлагает:

— Товарищ военврач, давайте поначалу оттащим их. А то как рванет танк — и поминай как звали!..

— Одну минутку, сделаю укол... А вы тащите туда... в кусты... другого.

Санитар взваливает на себя танкиста и, медленно извиваясь, ползет по зеленой траве, И вдруг фонтаном брызнула к небу земля. Наталья Васильевна инстинктивно накрыла собой второго раненого. По спине, голове больно бьют комья земли. Оглянулась. На том месте, где только что полз санитар с танкистом, зияет глубокая воронка. Рывчук взваливает на себя лейтенанта и ползет в кусты. Правильно говорят: в минуту опасности силы удваиваются.

Более ста метров успела проползти со своей ношей Наталья Васильевна, прежде чем за спиной раздался взрыв. Танк под № 28 окончил свою боевую биографию,

...Бой затихает. На зеленой траве белоснежный операционный стол. На нем стонет парень, раненный осколком мины. Сестра привычными движениями подает Наталье Васильевне щипцы, зажимы, ножницы, салфетки, тампоны. Воедино сливается множество искаженных болью лиц. Строгие, измученные страданиями глаза с надеждой смотрят на врача. Уже темнеет, а раненые все еще ожидают своей очереди на операционный стол.

Ночная прохлада окутала прифронтовой лес. Над башнями сосен вспыхнули звезды. Наконец последняя машина с ранеными уходит в госпиталь, Наталья Васильевна ничком падает на пружинистую постель из веток и листьев. Перед глазами мелькают рваные раны, оголенные кости, искаженные болью лица, бушует пламя.

— Доктор, доктор, — тормошит Наталью Рывчук адъютант комбрига. — Дорогая, черт вас возьми! Проснитесь же наконец.

— Что? Что случилось?

— Генерал ранен.

Командир бригады генерал Запрудин в разгар боя был ранен в левую руку. Адъютант, как мог, перевязал ему рану.

— Ерунда какая-то! Взгляните, доктор, что это у меня за царапина, — извиняющимся тоном говорит генерал.

— Ах, Дмитрий Дмитриевич, что же вы сразу за мной не прислали.

— Воздух!.. — вбегает в палатку лейтенант.

— Никак не угомонятся черти. Мстят за сегодняшнее. Видела, доктор, как немцы драпают?

— Нет, некогда было, — чистосердечно призналась Рывчук.

Генерал рассмеялся.

— Ей некогда смотреть, как бегут немцы...

Очнулась Наталья Васильевна в госпитале, куда была доставлена вместе с тяжело раненным осколком бомбы командиром бригады.

МОСКВА НЕЗНАКОМАЯ

Санитарка принесла обмундирование в палату. Гимнастерка, юбка отутюжены и вычищены. Наталья Рывчук с благодарностью посмотрела на старую женщину.

— Спасибо, Николаевна.

— Ты здесь будешь одеваться или в ординаторскую пойдешь? Там никого нет.

В палате вместе с Рывчук лежат еще три женщины. Подруги повернули к Наталье Васильевне головы. В их глазах она прочла чувство затаенной зависти: сейчас ты выйдешь, встретишься с друзьями, а мы остаемся...

В ординаторской Рывчук, сбросив опостылевший больничный халат, длинные, не по росту, полосатые брюки, взглянула в зеркало. Поблекли щеки, потухли глаза, заострился нос. Лиловый шрам змеей извивается от плеча к локтю. Второй такой же тянется от бедра к колену.

— Что пригорюнилась? — строго спросила Николаевна. — Раны зажили — и слава богу! Красотой тебя бог не обделил.

Наташа горько усмехнулась.

— О таких красавицах у нас говорят: «Як выгляне у викно, то три дни собаки брешуть...»

— Ты, оказывается, хохлушка. А я думала, волжанка.

Мария Николаевна не признавала ни чинов, ни рангов: она называла всех раненых сынками и дочерьми. Прикосновение ее старой, морщинистой руки к горячему лбу больного, случалось, действовало лучше лекарства. «Мама», — не раз шептали раненые, увидев на пороге палаты Марию Николаевну.

— Куда пойдешь, дочка? — спросила санитарка, помогая Наталье Васильевне натянуть рукав гимнастерки на непослушную руку.

— Куда? Отдохну дня два — и на фронт. Куда же еще? Война идет.

— Фронт! На трамвае с фронта в госпиталь привозят. Фронт к самой Москве подошел. Если негде будет ночевать, приходи ко мне. На всю квартиру одна осталась. Сыновья воюют, невестки с внуками в Сибирь выехали. Там тихо. Сказывают, даже свет на улицах зажигают... Так ты приходи, не стесняйся.

— Спасибо, Николаевна, на добром слове. В Москве квартира свекрови пустует.

Гимнастерка с бесцветными полевыми петлицами, на которых алел прямоугольник и поблескивала изогнувшаяся у чаши змея, придала Наталье Васильевне молодцеватый вид. Затянув на талии широкий командирский ремень, она попыталась пристукнуть каблуками, но почувствовала боль в ноге и сморщилась.

— А ты не хорохорься, — проворчала Николаевна.

— Разрешите следовать для прощания с больными в палату?

— Следовай.

Попрощавшись с подругами, Наталья Васильевна направилась к начальнику госпиталя профессору Сергею Павловичу Губаревскому. До войны он руководил кафедрой хирургии в институте, который она закончила. Губаревскому не было и сорока, когда он стал доктором наук.

Начальник госпиталя обнял Наташу за плечи.

— Недурно тебя заштопали?

— Спасибо, профессор.

— Пройдись... Превосходно! А рука как? Чудесно! Две недели на поправку хватит?

— Что вы. Много!

— Ты на всякий случай оставь адресок. Возможно, и искать придется.

— Я, как окрепну, отправлюсь в свою бригаду...

— Ты останешься в нашем госпитале.

— Я буду ходатайствовать перед генералом Запрудиным.

— И напрасно. С Дмитрием Дмитриевичем я уже говорил. Генерал считает, что тебе сейчас на фронте нечего делать.

— Все равно добьюсь назначения в танковую бригаду, — упрямо сказала Наталья Васильевна. — Даже если это не по вкусу генералу Запрудину.

— При чем здесь вкус? — Сергей Павлович снисходительно улыбнулся и протянул руку своей воспитаннице: — Адресок-то все-таки оставь в регистратуре. Наш госпиталь могут неожиданно эвакуировать.

— Дай тебе бог счастья! — услышала Наташа напутствие Николаевны, но не оглянулась — дурная примета.

Наталья Васильевна дошла до угла и лишь тогда скосила глаза на госпиталь. За железной оградой в глубине палисадника серел пятиэтажный дом с широкими окнами.

Под ногами шуршит ковер из опавших листьев. Она идет той же дорогой, по которой не раз ходила с Владимиром Рывчуком на стадион «Динамо». Тогда непрерывный людской поток двигался по Ленинградскому шоссе. Как пусто сейчас!

На углу улицы «Правды» и Ленинградского шоссе, у заводского клуба огромный плакат: рабочий в спецовке держит винтовку. Внизу подпись: «Грудью встань на защиту родной Москвы!» От кондитерской фабрики идет женщина с тазом в руках. В тазу дышит рыхлое тесто.

— Куда это, мамаша?

Женщина внимательно посмотрела на военврача и сокрушенно вздохнула:

— Тут такое дело выходит, сестричка. Эвакуируется наша фабрика. Из Москвы уходим...

Широкие витрины магазинов заложены мешками с песком, заколочены досками. Девушки в защитных гимнастерках ведут аэростат воздушного заграждения. Топает колонна ремесленников в черных шинелях. У каждого в руке чемоданчик, сундучок или корзина. Тоже, наверное, эвакуируются.

Наконец Наталья Васильевна добирается до Красной площади. На стенах Кремля, на камнях мостовой художники нарисовали домики, деревья, надели «маску» на Мавзолей, «погасили» рубиновые звезды кремлевских башен.

На доске объявлений приказ Государственного Комитета Обороны. Несколько человек стоят читают. Остановилась и Наташа. Рассудок никак не хотел поверить в написанное: в столице вводится осадное положение. Курносый солдат водит ногтем по мокрой от клея бумаге и тихо читает:

— «...Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Краской Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие».

Наталья Васильевна оглянулась на Кремль. На закамуфлированных стенах холодно синеют окна. Кажется, за каждым из них сидят люди и думают о спасении Родины. Наталья Васильевна ни разу не была в Кремле. Зная Москву, она не знала ее сердца. Когда она с подругами замедляла шаг у Спасских ворот, неизменно слышала вежливое предупреждение: «Останавливаться нельзя. Проходите, девушки». Как всегда, у ворот стоят часовые. Значит, правительство не покинуло Москвы, готовится к обороне. Москва примет бой!

С Красной площади Наталья Васильевна идет на Софийскую набережную, где в двух комнатах старинного особняка жила семья свекрови. Она знает, что никого не застанет дома. Еще в начале октября к ней в госпиталь приходили прощаться обе свекрови и Владлена. Они уезжали в Сибирь. Екатерина Сергеевна была назначена директором эвакуированного с Украины крупного завода. Ванда Станиславовна сказала тогда, что она горда тем, что своими руками будет собирать самолеты, на которых наши славные летчики полетят громить фашистских изуверов. Когда свекрови, попрощавшись, вышли из палаты, Владлена нагнулась над койкой Наташи и жарко зашептала:

— Ты знаешь, почему она это говорила? Не для тебя — для меня говорила. Все уговаривает как маленькую, что и на заводе, дескать, можно фронту помогать, и в тылу надо ковать победу. А я тебе завидую. Ты уже на фронте побывала. Кровь пролила. А я что? За материнской юбкой в Сибирь потащусь, подальше от пуль. Тетя Катя была моложе меня, когда против беляков на коне скакала.

Вспомнив Владлену, Наташа улыбнулась. Как у нее перепутались интонации Ванды Станиславовны и Екатерины Сергеевны! Две наставницы у девочки. И такие разные. Удастся ли матери удержать ее на заводе?

Наталья Васильевна нажимает кнопку звонка.

«Конечно, если Володя жив, он может прислать письмо только по адресу матери. Другого адреса он не знает. Не знает он, что родные эвакуировались, что я была ранена». Дверь открывает соседка Ягодкиной. Она долго разглядывает Наташу и сокрушенно качает головой:

— Ах ты, боже мой, боже мой! И такие девушки воюют!

— Я невестка вашей соседки...

— Как же, знаю, милая... Знаю. Говорили они про твою долю разнесчастную...

— Письма есть?

— Нет, милая, нет. Какие теперь письма? Война поразметала, пораскидала людей. За Уральские горы твои сродственники укатили. Заходи ко мне, чайком побалуемся. Сахарку только нет, но заварка сохранилась. Потом и управдома сыщем. У него ключи от квартир эвакуированных хранятся.

Управдом оказался несговорчивым. Окинув взглядом Наталью Васильевну, он отрицательно мотнул головой.

— Никак не могу! Прав мне таких не дадено, товарищ капитан, или как вас там по званию величать. Я бы с превеликим удовольствием ключики передал — заботы меньше. Да только без доверенности прав не имею.

— Нельзя так нельзя, — вздохнула Наташа.

— Ох и жмот ты, Егорыч! — обозлилась соседка. — Человек с госпиталя! Где твоя сознательность?..

— Спасибо за чай, — поблагодарила соседку Наталья Васильевна. — В случае письмо придет, сохраните. Я на днях зайду.

— Сохраню, милая, сохраню...

С Москвы-реки дул холодный, сырой ветер. Прикрытые колючими ветками елок, по улице движутся грузовики. Сосредоточенно, без песен и улыбок сидят в кузовах солдаты.

Куда ж идти? Раненая нога болит. Много пешком ходила, натрудила. Придется воспользоваться гостеприимством Николаевны. За стеклом витрины сереет газета. В ней тревожные призывы, заголовки: «Защитники Москвы! С вами весь советский народ!», «Всем сердцем с Москвой», «Район работает на оборону», «Москва у всех на устах».

Еще в голове не созрело определенное решение, но Наталья Васильевна уже направилась обратно на Красную площадь, а оттуда к Арбату. Из бюро пропусков Наркомата обороны она долго и настойчиво звонила по разным телефонам отдела кадров Главного военно-медицинского управления, пытаясь найти человека, который мог бы решить ее судьбу. Наконец нашла. Сказала: «Хочу на фронт». В ответ услышала: «Вы направлены в распоряжение профессора Губаревского».

От злости перестав хромать, Наталья Васильевна вышла из наркомата, решила завтра начать новую телефонную атаку, а если понадобится, то и прорваться в кабинет к более высокому начальству.

— Виноградова!

Не сразу поняла, что обращаются к ней. За последнее время редко вспоминали ее девичью фамилию.

— Наташа, ты что, друзей не узнаешь?

Человек в защитной гимнастерке, перехваченной широким офицерским ремнем, в синем галифе с малиновым кантом, в до блеска начищенных шевровых сапогах взял военврача за руку. Отложной воротничок гимнастерки покрывал пушистый ворот свитера. Из-под лакированного козырька военной фуражки выбивался чуб.

— Сазонкин? Ты? Вот кого не ожидала встретить в прифронтовой Москве!

— Ну как воюем, военврач? С какого фронта пожаловала к нам в столицу?

Сазонкин не давал Наталье Васильевне рта раскрыть. Он задавал вопросы и, не слушая ответов, торопливо рассказывал о себе. За несколько минут Наташа узнала, что Сазонкин переведен из Горького в Москву на ответственный пост в Наркомздрав, что он женился и жена его не кто иная, как Ирина Лисовская.

— Окрутил-таки девку. Ну и ловкач ты, Сазонкин!

Сазонкин понял это по-своему и стал оправдываться:

— Мы с Ирочкой тоже на фронт рвались. Ты не думай. Да, видать, не судьба, забронировали. Перебраться поближе к фронту, в Москву — вот и все, что нам удалось.

Квартира Сазонкина на Арбате была обставлена отлично.

— Когда это вы успели обарахлиться? — спросила Наташа подругу.

— У Вячика были сбережения. А тут подвернулся один тип. Он эвакуировался, вот мы и закупили у него оптом всю мебель, — объяснила Ирина. — Ну, к столу, к столу. Гостей баснями не кормят.

На столе появились бутылка вина, тарелки со всякой снедью. Чокнулись.

— За нашу победу! — с пафосом выкрикнул Сазонкин.

Пригубив вино, Ирина спросила:

— От твоего никаких вестей?

Наташе почему-то неприятно было говорить о муже, и она вместо ответа спросила:

— Который час? Сейчас, наверное, передают сводку.

— Ирочка, включи громкоговоритель. К сожалению, нам не доверяют приемников, — вздохнул Сазонкин.

— ...Под Москвой сбито четырнадцать немецких самолетов, — читал диктор сводку Информбюро.

Смакуя вино, Сазонкин с апломбом рассуждал:

— Гитлеровцы начали выдыхаться. Уже закончился период заманивания противника в ловушку. Я не устаю сейчас напоминать о доблестном примере Кутузова. Да, он сдал Наполеону Москву! Ну и что ж? Каждый школьник знает, кто остался победителем.

Невелика цена оптимизму Сазонкина. Но хотелось верить в сладостный обман. Думать, что все идет по заранее намеченному плану. Что отступление — только хитро расставленная ловушка для врага.

Вдали били зенитные орудия, но тревогу не объявляли. Очевидно, на подступах к Москве захлебнулся очередной воздушный налет. Наташа встала.

— Ну я пошла.

— Куда же? Ночуй у нас. Места хватит, — пригласила Ирина.

— Скоро начнется комендантский час. Задержат! — предупредил Сазонкин.

— Не страшно. В комендатуре тоже можно переночевать. Прощайте...

А с утра Наталья Васильевна Рывчук снова штурмовала кабинеты Главного управления. Однако успеха не добилась. Никто не стал отменять ранее подписанного приказа. Вечером она пришла в госпиталь и доложила профессору Губаревскому:

— Прибыла для дальнейшего прохождения службы.

— Вот и хорошо! — улыбнулся Сергей Павлович.

НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

Москва праздновала двадцать четвертую годовщину Октябрьской революции. К вечеру небо заволокли тучи. Пошел снег. Фронтовой город окутала тьма. Бум!.. Бум!.. Бум!.. Бум!.. — ухают зенитки. Прожекторы тревожно ощупывают небо.

Наталья Васильевна Рывчук заступила на дежурство вечером 6 ноября. Смениться она должна была в праздничное утро. Но все врачи, сестры, санитарки, все, без кого мог обойтись в праздничный день госпиталь, отправились на строительство оборонительного рубежа. Москвичи единодушно приняли резолюцию: 7 ноября выйти на общемосковский субботник по строительству оборонительных сооружений на подступах к городу. Наталья Васильевна хотела после ночного дежурства тоже отправиться на строительство.

— Зачем ты поедешь на рубеж? — спросил Губаревский. — С такой рукой, как у тебя, лопату не поднимешь!

Он был прав. Хотя и зажили раны, но правая рука слушалась еще плохо. И Рывчук осталась дежурить в госпитале.

Дежурство было трудное. Еще накануне вечером пошел кувырком весь установленный в госпитале порядок. В красном уголке собирались раненые — все, кто мог передвигаться. Тяжело раненные потребовали наушники. Все ждали важных сообщений.

Семь часов вечера. В репродукторе слышится характерный шум зрительного зала. Заглушая гул далекой канонады, могучим валом плещутся аплодисменты, грохочет «ура». Высокий мужской голос объявляет открытым торжественное заседание организаций рабочих и интеллигенции, командиров и политработников. Слово для доклада предоставляется Сталину. Он говорит о войне, которая прервала мирный труд советских людей, объясняет, причины неудач на фронтах, утверждает, что разгром фашистов неизбежен.

Потом зачитывают приветствие: «День и ночь работают фабрики и заводы Москвы, обслуживая нужды фронта. Трудящиеся столицы создают вокруг города укрепленные рубежи и готовы к отпору зарвавшегося врага. Москвичи готовы пойти на любые жертвы во имя интересов Родины и своей Москвы».

Передача торжественного заседания окончена. Дежурный врач выключает репродуктор. Раненые возбуждены, оживленно комментируют доклад. Из полуоткрытых дверей палат слышны громкие голоса.

Наталья Васильевна идет по коридору, плотнее прикрывает двери в палаты. В конце коридора у зашторенного окна группа раненых. Вспыхивают огоньки сигарет.

— Пора отдыхать, товарищи, — прерывает разговор Наталья Васильевна.

— Сейчас, доктор! Вот только докурим и...

Наконец госпиталь затихает. Молчат телефоны, не слышно звонков из палат. Можно спокойно отдохнуть. Однако в эту ночь долго не спится Наталье Васильевне. Она выходит то в коридор, то, погасив в ординаторской свет, поднимает штору и вглядывается в московскую ночь, словно хочет разглядеть светлое, желанное будущее — конец войны. Многих тогда не окажется за праздничным столом. Будет ли с нею сидеть Владимир? Ее муж. Будет ли?..

В сентябре она подала заявление в Управление пограничных войск с просьбой сообщить о судьбе мужа — лейтенанта Владимира Арсеньевича Рывчука.

Пожилой полковник пообещал:

— Выясним. Обязательно выясним. Сами понимаете, военврач, что дело сложное. Связей с заставами нет.

Всякий раз, когда у Натальи Васильевны выпадал свободный от работы день, она ездила к многоэтажному зданию погранвойск. Здесь к ней уже привыкли. Полковник встречает ее как старую знакомую, называет по имени-отчеству.

— Пока ничего утешительного, Наталья Васильевна, сообщить вам не могу. Но не отчаивайтесь! Проверку продолжаем... Видите? — Полковник похлопывал худой сморщенной рукой по коричневому картону папки. — Личное дело лейтенанта Рывчука у меня на столе. Мы послали запросы по всем каналам.

Но все каналы молчали.

Добивалась сведений о сыне и Екатерина Сергеевна, звонил в управление и профессор Губаревский. Во время последующей встречи полковник недовольно сказал:

— Зачем же вы это делаете, дорогая Наталья Васильевна? Мы не бюрократы. Обстоятельства задерживают с ответом. А вы новые бумажки шлете. Генерал после звонка вашего профессора приказал немедленно выяснить судьбу лейтенанта Рывчука. Разве я и так не старался? Я понимаю, конечно, ваше самочувствие. Муж. Близкий человек. Но наберитесь терпения! Свекрови тоже напишите, что мы стараемся найти след лейтенанта...

Неверный свет луны пробивается сквозь черные, перекрещенные белыми полосками оконные стекла госпиталя. Голова становится тяжелой, и врач Рывчук засыпает. Проходит, кажется, всего несколько минут, а ее уже тормошат:

— Доктор! Доктор! Раненого матроса привезли...

Наталья Васильевна медленно поднимает голову с одеревеневших рук.

— Как же это я уснула, Николаевна?

— Намаялась ты! Вот и уснула.

— Где раненый?

— В приемном покое. С Ленинграда летели соколики. На праздник в Москву были приглашены, и вот подбили, проклятые, матросика.

— Иду, Николаевна. Только лицо ополосну.

В приемном покое ожидают три морских летчика. У одного из них китель наброшен на плечи, а грудь неумело перебинтована. Сквозь бинты просочилась кровь.

— Как же это вас угораздило в праздник-то? — обратилась к раненому врач Рывчук.

— Наташа?!

— Володя!..

— Ну, теперь мы спокойны! — улыбнулся один из летчиков. — Вялых попал в надежные руки...

— Все могло кончиться хуже. Ну что ж, придется делать операцию. Чем раньше вскрыть рану, тем лучше. Терпя!

Стремительными струйками бежит из крана вода. Белой пеной укутаны пальцы хирурга. Наталья Васильевна шевелит пальцами правой руки. После ранения в них еще не появилась та гибкость, эластичность, которые нужны хирургу не менее, чем музыканту. Она волнуется. Это ее первая операция после госпитального лечения. Ранение кажется легким. Но и это не успокаивает. Легких операций не бывает. Особенно трудно оперировать близкого человека, друга.

— Сестра, маску.

— Ты меня хочешь оперировать под общим наркозом?

— Так будет лучше.

— Не надо. Я терпеливый.

— Здесь командую я, Володя. Считайте, больной.

— Раз, два, три... — начинает считать Вялых.

Двадцать минут продолжалась операция. Росинки пота покрыли лоб, раненая рука плохо слушалась. «Спокойней, спокойней!» — уговаривала себя Наталья Васильевна. Порой ей казалось, что ее онемевшей рукой водит профессор Губаревский и тихо шепчет: «Основательней дренируй... Смотри, чтобы не осталось затеков...», «Не забудь сделать контрапертуру...»

Вялых уже лежал в палате, когда вернулся с оборонительного рубежа профессор Губаревский. Он выслушал рассказ Наташи о том, как прошла операция, осмотрел новичка, спросил у нее:

— Значит, рука становится послушной?

— Не очень. Но я не решилась вас ждать. Я что-нибудь сделала не так?

— Так, Наташа! Все так! Лучше бы и я не обработал рану.

Сбрасывая халат у себя в кабинете, Сергей Павлович, между прочим, спросил:

— Ты знаешь, Наташа, кого оперировала?

— Конечно. Старшего лейтенанта Вялых.

— Этот офицер — прославленный ас Балтики. Мне звонили из ВВС. Сам командующий интересуется его здоровьем.

— Бог ты мой, какая важная персона! — всплеснула руками Наталья Васильевна, разыгрывая притворный испуг. — Если бы знала, не прикоснулась бы!

Напротив кровати окно. Владимир Вялых подолгу в него смотрит. На фоне грязно-серого, нелетного неба хаотическое нагромождение веток, сбросивших листву. Разбегаясь в разные стороны, они образуют загадочные лабиринты, замысловатые фигуры. Если дать волю фантазии, можно увидеть и парусник, и самолет, и оленьи рога, и голову коня. Иногда на ветках появляется пушистохвостая белка, неизвестно как оказавшаяся в госпитальном саду. Белка поддерживает передними лапками еловую шишку, грызет ее, роняя на землю шелуху. Вот, кого-то испугавшись, она бросается наутек, легко переносится с ветки на ветку, с дерева на дерево. И снова томительное созерцание веток, пляшущих под порывами холодного осеннего ветра.

В палате четверо.

В дальнем углу комнаты лежит танкист Игорь Снегиревский. Он с головы до ног покрыт бинтами, малейшее движение причиняет ему мучительную боль. Но Игорь не стонет, не жалуется. Он погружен в свои невеселые думы и большую часть дня молчит. На вопросы товарищей отвечает неохотно, односложно. Сильнее, чем боли, Снегиревского донимают мысли об уродстве, на которое он теперь обречен. Как-то во время обхода профессор продиктовал сестре новые лекарства, которые надо давать раненому. Игорь резко перебил:

— Не надо, профессор! Не хочу!

— Это почему же, молодой человек?

— Разве можно послевоенную счастливую жизнь такой мордой, как у меня, поганить? Дети бояться будут...

— Ерунду говорите! А еще боевой офицер!

Танкист весь день молчал, а вечером, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Когда помру, пусть в гроб кладут забинтованного...

Сосед Вялых по палате кавалерийский майор Утятин — человек немолодой, бывалый, смелый, неплохой командир. Жизнь он прожил трудную, хлопотливую. В ней мало оставалось времени для книг. Попав в госпиталь, майор Утятин решил наверстать упущенное. Он буквально пожирал книги, удивлялся прочитанному, торопился изложить товарищам все, что второпях познал сам.

Капитан Диглис немногим разговорчивее, чем обгорелый танкист. У него своя большая беда, которая поглощает все его внимание. Капитану ампутировали ногу. Он ничего не знает о судьбе своей семьи, оставшейся в небольшом литовском городке вблизи прусской границы. Ему странно, как это люди могут говорить о чем-то постороннем, кроме войны. А говорить о бедах, которые принесла война, невесело. Вот он целыми днями и молчит, уткнувшись лицом в подушку и слушая радио, благо наушники подвешены к изголовью каждой кровати.

В коридоре слышатся торопливые шаги. Майор откладывает книгу. Диглис поворачивается к двери, на локтях приподнимается Вялых. Лишь Снегиревский продолжает лежать на спине, безучастно уставившись в потолок.

— Здравствуйте! Как спали? — спрашивает Наталья Васильевна, входя в палату.

Дежурный врач подходит к постели Снегиревского, снимает со спинки кровати табличку с температурной кривой.

— Продолжаете хандрить, лейтенант? Напрасно! Все будет хорошо! Нужно, конечно, время.

— Я не нуждаюсь в утешениях, доктор.

— Ну а ты как? — Этот вопрос уже к Вялых.

— Превосходно! У тебя легкая рука! Если еще раз ранят, буду оперироваться только у тебя.

— Звонил командующий ВВС. Интересовался твоим самочувствием.

— Сам командующий? — громко переспрашивает Вялых. Ему хочется, чтобы все в палате слышали, кто им интересуется. — Ну и что тебе сказал командующий?

— Будет он со мной разговаривать! Он звонил профессору.

— Ну а профессору что сказал?

— Вот этого я не знаю, Володя.

— А твои как дела? Была в погрануправлении?

Наталья Васильевна вздыхает.

— Была. Пока все то же. Ответа нет. Полковник говорит, что послал письмо бывшему командиру погранотряда, в котором служил Володя. Генерал командует сейчас войсками НКВД на каком-то фронте.

— Надо надеяться, Наташа!

— На что надеяться?

— На чудо...

— Чудо! Вы говорите о чуде? — вмешивается в разговор капитан Диглис. — Чудес на свете не бывает! В тех местах, доктор, осталась и моя семья. Очевидцы говорят, что немцы превратили пограничный район в зону пустыни.

Владимир посмотрел на Наташу. Щеки ее побледнели. Он нашел ее руку, пожал.

— Не надо думать о плохом...

Наталья Васильевна подошла к кровати Диглиса, взяла его руку, стала считать пульс.

— У вас, капитан, дело пошло на поправку. Температура нормальная. Наполнение пульса хорошее.

— Благодарю, доктор, за хорошие слова. Только я, признаться, не заметил, что нога у меня снова начала отрастать.

— А что вы мне скажете, доктор? — спросил майор.

— Я выписала лекарства. Сестра принесет.

Когда Наталья Васильевна вышла из палаты, Вялых обратился к Диглису:

— Капитан, к чему вы сказали доктору о зоне пустыни? Вы знаете, что у нее на границе остался муж?

— А вы сами-то, старший лейтенант, верите, что муж ее жив?

— Нет! Не верю! — честно признался Вялых. — И все-таки всякое может случиться...

Как только кончилось дежурство, Наталья Васильевна пошла в Управление погранвойск. Полковник обрадовался ее появлению.

— Вот и хорошо, голубушка, что вы пришли! А я уже хотел вам звонить. Сейчас в управление прибыл с фронта генерал, который может кое-что сообщить о вашем муже. Вы тут поскучайте, голубушка, а я его найду.

Полковник вышел и спустя несколько минут вернулся с полным генералом, от которого сильно пахло одеколоном. Очевидно, полковник вытащил генерала прямо из парикмахерского кресла.

Генерал, словно прицеливаясь, прищурил левый глаз.

— Вы хотели со мной поговорить, военврач? К вашим услугам.

— Я жена лейтенанта Рывчука, генерал. Мне сказали, что он служил под вашим командованием.

— У меня в отряде, как вы понимаете, много лейтенантов, но Рывчука я запомнил. За несколько часов до начала войны он привез с заставы перебежчика. Я их отправил в центр.

— Что же с ним случилось?

— Мы с вами солдаты, военврач, и знаем, что такое война. Когда управление отряда отступало, мы видели на дороге разбитую машину, на которой уехали офицеры с перебежчиком. Прямое попадание...

— Погиб?

— Я все написал полковнику. Застава, на которой служил ваш муж, три часа оказывала героическое сопротивление наступающим армиям. Спастись никому из защитников заставы не удалось. Все до одного пали смертью героев. Не только у вас горе... У многих...

Подошел полковник.

— Примите, доктор, мои соболезнования. Вот справка. Возьмите ее, Наталья Васильевна.

На ведомственном бланке четко отпечатаны строки. Наталья Васильевна пошатнулась. Был человек — осталась похоронная...

Вот и исполнилось двадцать пять — четверть века.

Выстроившиеся чередой двадцать пять Наташиных лет таят в себе трудные дни. В детстве она носила одно и то же платьице, пока окончательно из него не вырастала. В студенческие годы ей было не до нарядов. После женитьбы они с Владимиром Рывчуком не успели создать своей семейной квартиры — началась война. А теперь вот ей больше никогда не суждено увидеть человека, которого она назвала своим мужем, с которым прожили они вместе всего один месяц и были счастливы.

— Доктор! Профессор начинает обход, — выводит ее из задумчивости молоденькая сестра.

— Иду! — На ходу завязывая тесемки на белом халате, Наталья Васильевна торопится в палату.

День рождения Натальи Васильевны прошел в обыденных госпитальных хлопотах. Она обходила палаты, выслушивала больных, выписывала лекарства, радовалась, что у танкиста Игоря Снегиревского здоровье пошло на поправку, и огорчалась, что у полкового комиссара поднялось давление.

Наталья Васильевна уже собиралась идти домой, когда регистраторша Марина протянула ей телефонную трубку.

Звонила Ирина Сазонкина. Она поздравила Наташу с днем рождения и предложила по этому поводу устроить маленький «сабантуй».

— От кого ты узнала, что у меня день рождения? — полюбопытствовала Наташа.

— Он сам тебе сейчас скажет.

— Наташенька! Поздравляю с днем рождения! Желаю счастья, здоровья, успеха!..

— Вялых? — удивилась Наташа. — Почему ты у Сазонкиной?

— Случайно встретились в метро.

— Откуда ты ее знаешь?

— Разве забыла, что знакомила меня с Ириной дважды — в Москве и в Горьком? Наташенька, давай встретимся. Мне кажется, твоя подруга внесла дельное предложение. Мне бы очень хотелось этот вечер провести с тобой.

— Спасибо, Володя.

— Так ты придешь?

— Не знаю... Не обещаю...

— Я тебя очень прошу. Передаю трубку. Ирина хочет тебе что-то сказать.

— Что ты мучаешь такого хорошего парня? — засмеялась Сазонкина. — Приходи. Будем ждать.

— Постараюсь...

Повесив трубку, Наталья Васильевна решила: «Не пойду!», но тут же подумала: «А почему, собственно говоря, не идти? Вялых настоящий друг».

На этот раз стол Сазонкиных был накрыт весьма скромно.

— Бедность не порок, но, признаюсь, большое свинство, — заметил Сазонкин. — Еще в начале месяца отоварили карточки, и вот теперь вынуждены оставаться наедине со своим хорошим аппетитом. Но наши лишения ни в какое сравнение не идут с вашими, — Сазонкин обратился к Вялых. — Вы, фронтовики, знаете, что такое настоящие трудности. Преклоняемся перед вашим мужеством! Перед вашим долготерпением! — Сазонкин чопорно поклонился Вялых.

Как и в прошлый раз, говорил в основном Сазонкин. Говорил на любую тему. Он упивался своим красноречием. Но в этот вечер, против обыкновения, это почему-то не раздражало Наталью Васильевну. Ей было приятно сидеть молча, чувствуя на себе внимательный взгляд Владимира, смотреть, как он разговаривает, улыбается...

Улучив минуту, Ирина шепнула ей на ухо:

— Хочешь, я уведу сейчас Вячика? Останетесь вдвоем.

— Ты что, с ума сошла?! — зарделась Наташа. — Не смей!

Вскоре после этого разговора Наталья Васильевна стала прощаться.

— Ну, пора домой. Завтра рано вставать...

Владимир Вялых пошел ее провожать.

Они шли по заснеженным улицам Москвы, не замечая ни мороза, ни порывистого ветра, забирающегося под шинель.

— Ваши пропуска.

Вялых непонимающе посмотрел на лейтенанта с красной повязкой на рукаве шинели. Неужели наступил комендантский час?

— У меня пропуска нет.

— Придется пройти в комендатуру.

— Может, отпустите, товарищ лейтенант? — неуверенно попросил Вялых. — Мне-то ничего. Я в отпуске. А она врач. Ей завтра на дежурство в госпиталь...

— Раз в госпитале работает, должна пропуск иметь.

— А у меня и в самом деле есть пропуск! — вспомнила Наталья Васильевна, расстегнула шинель и достала из кармана гимнастерки удостоверение личности и пропуск, разрешающий свободное передвижение по Москве после 24 часов.

Возвращая документы, лейтенант удивился:

— Что же вы раньше, товарищ военврач, не показали пропуска?

Вялых предъявил отпускное свидетельство и удостоверение личности офицера.

— А пропуска у меня нет. Я только из госпиталя.

— Ну что ж, военврач может быть свободной, а вас, старший лейтенант, мы возьмем с собой.

— Это исключено! — воинственно вмешалась Наташа. — Считайте, что я как врач сопровождаю раненого.

— Кто из вас раненый, сразу не поймешь! — пошутил лейтенант.

Солдаты, сопровождавшие офицера, засмеялись.

— Угадал, лейтенант, — ответил Вялых. — В самое сердце, прямой наводкой.

— Раз такое тяжелое ранение, тогда, пожалуй, не задержим. Как вы думаете, ребята?

— Точно, товарищ лейтенант! — дуэтом ответили солдаты.

— Мой совет, старший лейтенант, патрулю больше на глаза не попадайтесь.

Владимир и Наташа молча идут по московским улицам. Двое в военных шинелях...

ВРЕМЯ ИСПЫТАНИЙ

— Я тебе не потатчица! Съезжай с квартиры, бесстыжая! — решительно сказала Наташе Николаевна.

Наталья Васильевна ничего не ответила. Что скажешь Николаевне и другим, непременно желающим вмешаться в ее личную жизнь? Да, широкий офицерский ремень уже не сходится на талии! А гимнастерка, словно парус, топорщится над юбкой, обтянувшей живот! Ну и что? Разве обыватели в силах понять, что плод, зреющий в ее теле, — это плод великого чувства, которое сильнее смерти и страха смерти. Родить ребенка от любимого человека великое счастье! Она будет работать до последнего дня, останется на своем посту и не откажется от счастья материнства, даст жизнь новому человеку, когда кругом гуляет смерть.

Сложив вещи в чемодан, Наталья Васильевна направилась к двери. На пороге она обернулась, спокойно поблагодарила за предоставленный приют. Сердце Николаевны защемило. Вправе ли она выпроваживать на улицу женщину в таком положении? Уже миролюбиво она сказала:

— Куда же ты сразу с чемоданом? Подыщи сначала квартиру, а потом и вещи отвезешь.

Наталья Васильевна молча положила на комод ключ от входной двери и ушла.

Наталья Васильевна пришла в госпиталь с чемоданом в руках.

— Никак в декретный собралась, доктор? — спросила регистраторша Марина Юрлакова. — Не рано ли? Вялых вроде совсем еще недавно из госпиталя выписался.

— Рано, Мариночка, рано! — не обращая внимания на тон регистраторши, ответила Рывчук. Счастливая улыбка блуждала по ее лицу. — Я постараюсь не бросать работу до самого последнего дня.

«Блаженненькая, — снисходительно подумала о враче Марина. — Чему улыбается? Другая не знала бы куда глаза деть от стыда. А эта ишь как сияет! Но почему это она с чемоданом?»

— Уж не в госпитале ли жить собираетесь, доктор?

— Нет, в госпитале неудобно. Надо где-нибудь квартиру найти.

— Чуть не забыла. Письмецо вам, доктор.

Наталья Васильевна нетерпеливо схватила письмо, сложенное треугольником, и стала читать:

«Милая, дорогая, любимая женушка, ненаглядная моя девочка!

Теперь мы с тобой, Наталка, одно целое. Не беда, что нас временно разделяют сотни километров. Мы можем очутиться даже на разных планетах, но будем слышать биение сердца друг друга. Когда я поднимаю руку, прося у дежурного по аэродрому разрешения на вылет, читаю книгу, смотрю фильм, всегда ты рядом со мной. Я слышу твое дыхание, вглядываюсь в твое лицо, когда мне надо принять трудное решение — советуюсь с тобой. Я засыпаю и просыпаюсь с мыслью о тебе.

Выходит, правы мудрецы, утверждая: «Разлука для любви — что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает сильней».

Прошу тебя, не беспокойся обо мне. Ничего, уверяю тебя, ничего страшного со мной не произойдет. Не хвастаясь, скажу, что никогда еще, вылетая на задание, не чувствовал себя так уверенно, как теперь. Впрочем, летаем-то мы с тобой вдвоем. Вот и сейчас ты вместе со мной закрепляешь парашют, поднимаешь руку. Мы летим в бой. Когда вернемся, будем вместе мечтать. Я еще раз перечитал твое письмо. Думаю над твоими словами: «...Скоро я тебе сообщу новость. Быть может, в жизни нашей произойдет большая перемена».

Что же это за новость? Какую перемену ты ждешь? Я боюсь верить... Ведь это же замечательно! Ты станешь матерью, а я отцом. Скажи, верную догадку подсказало мне сердце? Впрочем, зачем спрашивать, когда твердо знаю, что большое счастье врывается в нашу жизнь. Все равно, кто будет: дочь или сын. Я уже люблю его или ее.

Одно меня огорчает, что в этот момент я не могу быть рядом, чтобы каждому, кто посмеет искоса на тебя посмотреть, бросить в лицо: «Она — моя жена. Самая законная! Потому что нас обвенчала любовь...» Зря я тогда не настоял, чтобы мы зарегистрировались.

Береги себя. Береги себя ради меня, ради нашего ребенка.

Целую крепко.

Твой Владимир».

Наталья Васильевна перечитала письмо, прижала к губам листки. Ей хотелось плакать и смеяться в одно и то же время.

— Спасибо, Мариночка! Спасибо! — Она порывисто пожала руку регистраторше.

— Любит?

— Очень!..

— Везет же людям! — вздохнула Марина. — Куда же вы с чемоданом, товарищ капитан? Оставьте здесь, после работы я его к себе занесу. Вдвоем станем жить. У меня приличная комната.

Наталья Васильевна порывисто поцеловала Марину и, спрятав письмо, направилась в ординаторскую.

...Подходил к концу хлопотливый госпитальный день, когда санитарка, открыв дверь в ординаторскую, сказала:

— Доктор Рывчук, вас в вестибюле ожидают.

«Он!» В развевающемся широком халате Наташа сбежала с лестницы. Издали увидела за круглым полированным столом, под развесистой пальмой девчонку в матросской форме.

— Вы от него? — с тревогой и надеждой спросила Наташа.

— От себя, Наталка! От себя!

— Владленочка! Сбежала все-таки!

— И не в пехоту, а на флот! Как отец в гражданскую... Курсы специальные окончила, — похвасталась Владлена.

— Молодчина! Как мать? Екатерина Сергеевна?

— По-прежнему трогательно дружат... Постой, а ты чего это такая толстая? Ну-ка покажись!

— Не надо, Владленочка...

— Надо! Похоронную получила и сразу же Вовку забыла?..

— Не забыла, но так случилось... Встретила человека, с которым давно дружила...

— Гадкая! За что тебя такую Вовка любил?

— Не суди строго... А когда ты отправляешься на фронт? Или в Москве останешься служить?

— Не твоя забота! Прощай! Надеюсь, что ты хотя бы догадалась фамилию сменить.

— Нет, Владленочка! Не меняла я фамилию, — ответила Наталья Васильевна. — Рывчук я!

Когда за Владленой захлопнулась дверь, Наталья Васильевна с облегчением вздохнула: вот и не надо писать свекрови, объяснять. Девочка это сделает. Дописана еще одна страница жизни Натальи Рывчук. А может быть, и в самом деле стоило сменить фамилию?

Совсем еще недавно Наталья Васильевна считала регистраторшу Марину Юрлакову взбалмошной, глухой к чужому горю женщиной. А сейчас, пожалуй, не было в госпитале для нее ближе человека, чем Марина. Все плохое, что говорили о девушке, оказалось несправедливым, очень далеким от истины. Просто, чувствуя к себе недоброжелательное отношение, Марина платила окружающим тем же: грубила, высмеивала их недостатки. Часто делала это неловко, неумно. Вот и ходила о ней дурная слава, от которой не так легко избавиться.

Когда началась война, Марина пыталась попасть в школу летчиков. Ее не приняли. Не попав в школу летчиков, Марина пошла работать в госпиталь. Сестрой ее не взяли, не было необходимых знаний, и она согласилась стать регистратором.

— В любви, Наташенька, мне не повезло, — однажды откровенно призналась подруге Марина. — Дура я, гордая. Понравится парень, я начинаю от него бегать, чтобы, не дай бог, чего не заметил. Ну и он, ничего не подозревая, преспокойно ухаживает за другой.

— Неужели у тебя никогда не было настоящей любви? — удивилась Наташа.

Марина долго молчала.

— Как не быть? — наконец ответила она. — У каждого своя любовь есть. У тебя вот с избытком — две любви. А у меня маленькая, крохотная, половинчатая, ворованная.

— Почему половинчатая? Да еще ворованная?

— Одним словом, с фронта писем не жду. Другая их получает... Давай спать, доктор.

И больше никогда ни Марина, ни Наталья Васильевна не возвращались к этому разговору. Рывчук так и не узнала, кто с фронта пишет другой, а не Марине, и кто эта другая. Зато о себе Наталья Васильевна рассказала подруге все. Марина жадно слушала ее исповедь, огорчалась превратностям ее судьбы.

Взявшись опекать Наталью Васильевну, Марина делала это самозабвенно. Старалась, чтобы у ее новой подруги и постель была поудобнее, и одеяло потеплее, и лучший кусок ей достался. Если Наташа протестовала, Марина поднимала подбритые брови и решительно заявляла:

— Не для тебя стараюсь. Для него!..

Подруги были уверены, что Наталья Васильевна обязательно родит мальчика, как две капли воды похожего на Владимира Вялых. Над своей кроватью Наталья Васильевна повесила фотографию Вялых. Он был в кожаном пальто с меховым воротником, в морской фуражке, сбитой на затылок. Она могла часами рассматривать эту фотографию, мысленно вести разговор с любимым, засыпая, желать ему «спокойной ночи», просыпаясь — «доброго утра». По мнению Марины, об этом она слышала от своей матери, — если беременная женщина постоянно смотрит на фотографию любимого человека, запечатлевает не только в памяти, но и в сердце его черты, ребенок обязательно будет похож на него.

— Вот увидишь, будет вылитый отец! Точь-в-точь как на этой фотографии! — уверяла Марина.

— Надеюсь, он родится без морской фуражки? — шутила Наташа.

Вся почта, приходящая в госпиталь, обычно попадала к Марине. Если приходило письмо Наталье Васильевне, она сразу же находила подругу и приносила ей желанную весть. На всех конвертах был один почерк. Теперь Наталье Васильевне писал только «он». После встречи с Владленой прекратились письма из Сибири, от матери и мачехи Владимира Рывчука. Наташа написала Екатерине Сергеевне, пыталась объясниться с нею, но свекровь не ответила. Это Наталью Васильевну огорчало. Но зато как радовали ее письма Вялых! Он писал часто. Марина, вручив подруге письмо, любила наблюдать, как та его читает.

Но сегодня Марина не спешила отдать письмо. Оно было не от «него». Адрес на конверте написан незнакомым почерком, на марке стоял штамп города Горького. Марина знала, что в этом городе живет мать Вялых. Возможно, она получила какие-нибудь недобрые вести о сыне? Или недовольна тем, что Владимир связал свою судьбу с вдовой? Лучше не торопиться вручать письмо...

За день Наташа несколько раз заглядывала в регистратуру, и Марина прекрасно понимала зачем. И все-таки она выдержала характер и только поздно вечером, когда обе уже собирались спать, сказала:

— Тут тебе какое-то письмо пришло. Из Горького...

— Из Горького? — удивилась Наташа. — Ну-ка давай...

Дрожащими пальцами она распечатала конверт. Но уже первая строка письма ее успокоила: «Дорогая доченька, желанная наша...» — писала мать Вялых. Она настаивала на приезде Наташи в Горький. Обещала, что не пожалеет сил, ухаживая за внуком.

Наташа прочла письмо и расплакалась. Марина обняла подругу.

— Недобрые вести? Что случилось?

— Все хорошо, Мариночка. От счастья плачу. Володя написал про меня матери. Она приглашает к себе... Какой же он у меня хороший!

РАСТЕТ СЫН

На нижегородском базаре шумит многоликая толпа. Отороченная золотом одежда бояр и рядом грубо-тканые куртки простолюдинов, лохмотья нищих. На фоне зубчатых стен кремля маячат хоругви, поблескивают секиры стрельцов. В центре возбужденной толпы мужчина с большой, развеваемой ветром бородой. Он стоит на бочке, требуя внимания, вскинул над толпой руку. Под массивной позолоченной рамой — текст речи Козьмы Минина: «Люди посадские, люди торговые, люди ратные! Поднимать надо весь народ. Не за один свой город, не за Нижний Новгород, а за всю землю русскую... Буде отечество и православная вера любезна вам, то не пожалеете ничего; поднимем ратных людей; отдадим все наше имущество им на содержание, но если и того недостало, продадим дома наши, заложим жен и детей и вызволим отечество из общей беды».

Наталья Васильевна вглядывается в лица, изображенные на полотне художником.

Исчезает борода с лица Козьмы Минина. На бочке с призывно поднятой рукой стоит лейтенант-пограничник. На его мальчишеском лице сурово сведены брови. Как недавно это было! Они шли под руку с Владимиром Рывчуком по Кооперативной улице, поднимались к кремлю. Владимир встал у стены, так же картинно поднял руку и, сильно окая, подражая говору волжан, сказал: «Граждане нижегородские! Жен заложим, детей продадим...» «Вот она, эстафета веков! — думает Наталья Васильевна. — Народ всем жертвует во имя Родины, всем, самым дорогим — жизнью любимых людей...» Нет больше в живых славного мальчика, не по возрасту серьезного Володи Рывчука. Странно! Она никогда не вспоминает Володю как мужа. Она вспоминает его как товарища детских игр! Сейчас она удивляется: как могла согласиться стать его женой, зная, что где-то на земле живет ее единственный Владимир Вялых!

Уже несколько дней от Владимира нет писем. Свекровь вздыхает, а Наташа бодрится. Ее любовь сильнее смерти. Да, да! Ее любовь настолько сильна, что сможет одарить счастьем детей и внуков Владимира Вялых. Большой Владимир уже и сейчас продолжает жить в своем сыне — маленьком Вовочке Вялых. Еще девчонкой Наташа стала задумываться о таинстве рождения, жизни и смерти человека. Она не верила в бога, но не могла, не хотела понять, что со смертью человек перестает существовать, совсем уходит в небытие, словно никогда и не жил на свете. Это казалось чудовищной несправедливостью. Позднее, когда уже стала врачом, Наталье Васильевне не раз приходилось облегчать страдания больных в последний час их жизни. Она хорошо знала причины, вызывающие смерть. И все-таки, когда теперь думала о любимом человеке, не верила, что может найтись сила, которая убьет ее Владимира. Он будет жить! Пройдут годы, и их Вовочка станет в точности таким, как сейчас отец. Но будет еще счастливее. Если, конечно, человек может быть счастливее, чем она с мужем.

На кармане гимнастерки расплывается пятно. Увлекшись созерцанием картины, отдавшись мыслям, Наталья Васильевна забыла, что пришло время кормить. Маленький Владимир Владимирович, наверное, надрывается в крике.

В двухэтажном деревянном домике, где в окна глядятся багряные листья клена, ее встречает мать Вялых.

— Как Вовочка? — сбрасывая гимнастерку, спрашивает Наташа.

— Чего ему, касатику, сделается? Покричал маленько. Я ему пустышку дала. Лежит чмокает.

Хорошо Наталье Васильевне в семье свекрови. Она не только за Вовочкой, но и за невесткой ухаживает, как за маленьким ребенком. Владимир прислал матери аттестат. Наташа получает хороший оклад, офицерский паек, детскую карточку на сына. Во время войны, когда людям в тылу приходится не только много работать, но и систематически недоедать, недосыпать, мириться с лишениями, материальное положение семьи Вялых вполне обеспеченное.

Но скоро должен настать конец сравнительно спокойной жизни молодой матери. Подходит к концу декретный отпуск. Через несколько дней военврач Рывчук обязана явиться по месту службы. Как же поступить с сыном? Больше всего хотелось бы не разлучаться с ним. Но она не вольна в своих поступках. Сегодня она служит в тыловом московском госпитале, а завтра может оказаться на передовой. Не тащить же ей сына на фронт!

Марина Юрлакова в ласковых, дружеских письмах уговаривает Наташу привезти Вовочку в Москву. Вдвоем, мол, выходим. Легко сказать — выходим! А кто будет оставаться с Вовочкой, когда они уйдут на работу в госпиталь? Нет, везти сына в Москву нет резона! Разумнее оставить мальчика в Горьком у свекрови, которая, конечно, сделает для внука все, что сможет.

Две недели спустя военврач Рывчук вернулась в Москву. В госпитале ее радостно встретила Марина Юрлакова.

— У нас новость. Губаревскому присвоили генерал-майора медицинской службы, — сообщила Марина.

Войдя в кабинет начальника госпиталя, Наташа козырнула.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Здравствуйте, капитан, — поднялся из-за стола Губаревский. — Ну как прошли роды?

— Благодарю, товарищ генерал. Все в порядке.

— Сын или дочь?

— Сын.

— Ну что ж, поздравляю! — вздохнул почему-то Губаревский и уже официально добавил: — Приступайте к исполнению своих обязанностей, товарищ капитан.

— Есть приступать к исполнению своих обязанностей, товарищ генерал!

В утренней сводке Совинформбюро сообщалось: «В течение ночи на фронте ничего существенного не произошло», а к вечеру страна узнала, что советские войска на Западном фронте вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанных большим количеством авиации.

Рано утром, когда в госпитале дежурила Наталья Васильевна Рывчук, привезли доставленного с места боев в Москву боевого генерала. Он был ранен осколком в живот. Требовалась немедленная, очень сложная операция. Наталья Васильевна позвонила на квартиру Губаревскому.

— Начинай операцию немедленно, — приказал Сергей Павлович. — Дорога каждая минута!

— У него изношенное сердце. Я боюсь, профессор.

— Надо рисковать, Наташа. Скажи, чтобы вызвали всех хирургов. Сегодня предстоит горячий день. Я сейчас выезжаю. Но ты не жди.

Во время операции всегда рядом с Натальей Васильевной находится ее учитель, хирург-виртуоз Губаревский. Сейчас всю ответственность за жизнь заслуженного генерала Наташа принимала на себя.

В операционной ее ждали молодой врач, досрочно выпущенный из медицинского института, и сестры. Наталья Васильевна почувствовала на себе страдальческий, просящий взгляд генерала: «Все, что угодно, только прекратите мучение».

Ассистент сделал укол, сестра наложила маску. В операционной резко запахло эфиром. Наталья Васильевна стала убирать клочья разорванных мышц. Шли долгие минуты... И вот, наконец, в операционную тихо вошел профессор. И сразу пришла уверенность.

Долго, очень долго длилась эта сложнейшая операция. Наконец ассистент прекратил подачу наркоза. Оперированного увезли в палату. Взволнованная и уставшая, Наталья Васильевна вопросительно посмотрела на профессора.

— Товарищ генерал, разрешите обратиться к капитану Рывчук?

— Обращайтесь!

— Наташа, звонит бабушка. Вовочка заболел, — сообщила расстроенная Марина.

Не спрашивая разрешения, Наталья Васильевна выбежала из операционной.

Марина Юрлакова настояла на том, чтобы Наташа привезла сына и свекровь в Москву. Весь свой досуг Марина отдавала теперь малышу и называла себя его крестной мамой.

«СЛАВНОЮ СМЕРТЬЮ ПОЧИЛ...»

Наталья Васильевна, увидев гостью, растерялась. Она по-прежнему любила мать Володи Рывчука, хотя и не искала с ней встречи. Сердце матери ревниво. К чему ненужные объяснения? Они могут ранить Екатерину Сергеевну. Ей и так в жизни много испытаний выпало.

— Вы в Москве? — вместо приветствия спросила ее Наталья Васильевна.

— Как видишь! Ну, может быть, хотя бы в комнату пригласишь...

— Да, да! Конечно! Пожалуйста, входите...

В комнате беспорядок: всюду валяются игрушки, одежда Вовочки. Он с Мариной только что ушел гулять. Наталья Васильевна с облегчением подумала: «Хорошо, что ушли. Не будет посторонних при тягостной встрече».

— Может, чайку попьете? Я быстро! — Наташа пошла к дверям.

— Подожди ты с чаем... — Екатерина Сергеевна внимательно посмотрела на портрет Вялых. — Он?

— Я вам писала... Вы получили мое письмо? Правда, ответа я не дождалась...

— Письмо? — Екатерина Сергеевна зажгла папиросу, сделала две затяжки и ткнула ее в пепельницу. — Сама пришла... Наркомат в Москву вызвал. Посылает на фронт бригаду посмотреть нашу продукцию в действии... Так какого ответа ты от меня ждала?

Действительно, какого ответа могла она ждать от свекрови?

— Мы еще со школы были знакомы... Он хороший человек... — Наташе и самой неприятен ее извиняющийся тон.

— Знаю! Володька Вялых на «Красной звезде» работал. Он товарищ моего сына... Однако засиделась я у тебя...

— Что вы! Только минутку побыли... Может, все-таки чайку попьете?

Екатерина Сергеевна молча вышла в коридор, надела пальто.

— Чья это комната?

— Подруги. Вместе в госпитале работаем.

— Тесно, небось, вам тут с ребенком?

— Ничего. В тесноте, да не в обиде...

Екатерина Сергеевна достала из кармана бумагу.

— Вот тебе доверенность. Переходи в мою квартиру. Мы не скоро в Москву вернемся.

— Ну что вы! Зачем?

Но Екатерина Сергеевна уже затворила за собой дверь.

На кладбище районного центра — свежезасыпанная могила. У ее изголовья вместо памятника снятый с самолета пропеллер. В него вмонтирована фотография Арсения Александровича Рывчука. Под ней лаконичная строчка: «Погиб смертью героя в боях за Родину».

Не думала Екатерина Сергеевна, когда рвалась на фронт, что такой печальной будет последняя встреча с любимым. Прибыв на фронт с группой работников наркомата, Екатерина Сергеевна попросила, чтобы ее направили в бомбардировочный полк, в котором служил Рывчук. Фронтовики обрадовались — бомбардировщики базировались в районном центре, на почтительном расстоянии от линии фронта. Там товарищ из наркомата будет в большей безопасности, чем на передовой.

Командир и замполит полка приняли Екатерину Сергеевну любезно. В конце беседы, смутившись, она попросила встретиться с одним старым знакомым, который служит в этом полку.

— Пожалуйста. Сейчас вызовем. Как фамилия? — охотно согласился подполковник, командир части.

— Рывчук... Арсений Александрович...

— Печально... Очень прискорбно... — забарабанил пальцами по столу подполковник. — Инженер полка Рывчук позавчера погиб, отражая налет «юнкерсов» на аэродром.

— Геройски погиб! — подхватил замполит. — Четыре «юнкерса» появились над аэродромом, когда мы готовились к вылету. Военинженер из зенитного пулемета открыл огонь. Один из «юнкерсов» упал на взлетную площадку. Взрывной волной Арсения Александровича швырнуло на турель пулемета. Ему пробило грудь. В кармане гимнастерки инженера полка рядом с партийным билетом лежало письмо к сыну. На конверте не было адреса...

Потом Екатерина Сергеевна беседовала с техниками, мотористами, с теми, кто служил под началом инженера полка Рывчука. Его называли любовно «батей», своей партийной совестью.

У могилы Екатерина Сергеевна словно окаменела. В который раз она хоронит любимого, а он не умирает. Он продолжает жить в ее сердце, в мыслях. И эта могила не вырвет его из сердца.

— Любовь бессмертна! — неожиданно для себя вслух произносит Екатерина Сергеевна банальную фразу и оглядывается: не слышал ли кто?

Странно, наверное, выглядит со стороны женщина с седыми волосами, с лицом, испещренным морщинами, произносящая эти высокопарные слова. А что в этом странного? И Екатерина Сергеевна уже громко говорит:

— Бессмертна, любимый!

НА БАЗУ НЕ ВЕРНУЛСЯ...

Приказ был предельно краток: «Краснознаменному истребительному авиационному полку прикрыть группу бомбардировщиков, идущих на задание к Клайпеде».

Взревели моторы, порывистый ветер погнал волну по зеленому полю. Одна за другой уходили на задание машины.

Полет проходил спокойно. Над Клайпедой бомбардировщики появились неожиданно. Зенитки открыли огонь, когда бомбардировщики уже отбомбились. Владимир Вялых видел, как взметнулись в порту огненные столбы.

Самолеты возвращались на базу по другому маршруту. Под крылом виднелись лесные квадраты, затерявшиеся среди деревьев дома, поблескивали озера, как нитка жемчужного ожерелья, извивался среди лесов Неман.

И вдруг сигнал тревоги. Владимир замечает слева строй немецких бомбардировщиков «Ю-87» в сопровождении «мессершмиттов».

Советские истребители вступают в бой.

В оптическом прицеле Владимир Вялых видит «юнкерс» и нажимает на гашетку. Словно ненависть сердца, несутся к бомбардировщику трассирующие пули. «Юнкерс» взмывает вверх, затем резко падает вниз. Его окутывают клубы черного дыма, сквозь которые пробивается пламя.

— Чертям кланяйся! — кричит Владимир и ловит в оптический прицел второй «юнкерс».

В этот момент раздается оглушительный треск, и будто невиданный великан наступает могучей ногой на хрупкое тело «ястребка». Горло Владимира обжигает едкий запах пороха и бензина. Он машинально отстегивает ремни, отодвигает фонарь кабины, напрягает усилия и выбрасывается из истребителя. Пальцы нащупывают кольцо парашюта. Владимир рвет кольцо. Глаза впиваются в быстро приближающиеся кроны могучих деревьев... «Наталка, родная... Неужели сына не увижу?!» Владимир подтягивает тросы, парашют скользит. Меж лесных великанов — небольшая полянка. Вот бы на нее и приземлиться! Почему не слушается правая рука?

Ощетинившиеся ветви дерева яростно рвут надувшийся шелк. Развесистый дуб захватывает в объятия пришельца с неба. До земли близко, а Владимир не может вырваться из парашютного плена. Обрезать тросы! Но правая рука не повинуется, не может достать из кармана нож. Отстегнуть парашют! На аэродроме это так несложно. А сейчас почему-то не хватает сил. Все вокруг слепящее, белое. Белые круги перед глазами, белые хлопья снега, белые ветви деревьев, белый шелк, белая могила, белая смерть,,,

В очередной сводке Совинформбюро лаконично было сказано о воздушных боях, количестве сбитых самолетов противника и о не вернувшихся на свою базу советских соколах.

Командир Краснознаменного истребительного авиационного полка приказал вывесить листовку, привезенную комиссаром. Писарь приколол ее к стене канцелярскими кнопками. Листовка, словно магнит, притягивает к себе каждого заходящего в штаб. Люди подолгу разглядывают снимок, снова и снова перечитывают рассказ о подвиге летчика.

На войне, да еще среди моряков и летчиков трудно кого-нибудь удивить подвигом. Смелость, риск, самоотверженность в бою — качества, само собой разумеющиеся у людей, избравших профессию летчика. Бывалые воины не умеют расточать похвалы, глубоко в сердце прячут горечь утрат, память о погибших друзьях. Прочтет однополчанин листовку, нахмурит брови, вздохнет, скупо скажет: «Настоящий летчик! Вот и в последнем бою здорово врезал «юнкерсу»...»

Молодые матросы, девушки-связистки допытываются подробностей — не обстреляны еще, не обвеяны морскими ветрами.

Какие подробности можно вспомнить, когда в воздухе такое светопреставление творилось!

— Что же все-таки случилось со старшим лейтенантом? — расспрашивает Владлена молоденького, летчика.

— Старшему лейтенанту Вялых на этот раз не повезло: снаряд угодил в его машину. Может, и успел он выпрыгнуть с парашютом на землю, захваченную врагом...

— Был человек — и нет человека! — пригорюнилась связистка. — А дома писем ждать будут... Надеяться на встречу... И никто не сможет ответить, где его могила...

— Это вы точно заметили. Сколько времени прошло, а каждый день на его имя письма приходят. И все один и тот же почерк. Видать, жена. Надо бы ей ответить. А как про такое напишешь?

Летчик вынул из планшета письмо и показал Владлене.

Та едва поверила своим глазам: на конверте стоял обратный адрес Наташи... Володиной жены... Вялых! Вот, оказывается, кто так быстро вытеснил из ее сердца память о муже.

Наконец и лейтенант обратил внимание на фамилию отправительницы письма.

— Совпадение какое! Тоже Рывчук... — удивился он. — Родственница, что ли?

Владлена помедлила с ответом и попросила:

— Дайте мне ее письма... Я отвечу Наташе...

— Вот и хорошо! — обрадовался лейтенант. — Только вы уж, пожалуйста, посердечнее напишите, каким замечательным, храбрым человеком был ее муж.

— Постараюсь...

И все-таки письмо не удалось, получилось сухим и бездушным:

«Наталья Васильевна, очевидно, я поступила опрометчиво, согласившись написать тебе это письмо. Но кто-то должен был его написать. А мы ведь все-таки знаем друг друга. И я тебе говорю честно: «Ты любила достойного человека!»

У нас в части все уважали старшего лейтенанта Владимира Вялых и сильно переживали, когда он не вернулся с задания. Я тебя понимаю: тяжело терять такого человека!

Вырасти здоровым его ребенка. Покажи ему листовку. Пусть знает, какой герой у него был отец!

Привет и слова утешения от сослуживцев старшего лейтенанта».

Владлена подписалась, склеила большой конверт, вложила в него письмо, потом листовку и нераспечатанные письма Наташи. И вдруг она представила, как Наташа будет читать письмо, и содрогнулась. Нелегко за год дважды овдоветь! Впрочем, может, и на этот раз она быстро найдет утешение?

И Владлена понесла на почту свой увесистый пакет.

СОПЕРНИКИ

Утро было золотисто-солнечным. Владимир Рывчук вышел босиком из палатки. По мокрой от росы траве побежал к озеру, нагнулся, чтобы умыться, и... рассмеялся. Вода была голубой-голубой, а на ее глади плыли, словно дымки невидимых пароходов, легкие облачка. Прелесть-то кругом какая!

Разбежавшись, Владимир нырнул в обжигающую тело холодную воду. Вынырнул и услышал добродушно-ворчливый голос Руденаса:

— Ай, тюлень какой! Всю рыбу распугаешь. — Парторг партизанской бригады Грома, насадив на крючок червяка, взмахнул удочкой и стегнул голубую гладь озера. — Слышал о твоих успехах. Поздравляю!

Лейтенант Рывчук поблагодарил за поздравление, но заметил, что отличился не столько он, сколько его орлы.

Диверсионная группа, возглавляемая Владимиром Рывчуком, первой в бригаде Грома начала «рельсовую войну» против врага. Диверсию произвели километрах в десяти от большой узловой станции. И что самое ценное — пустили под откос эшелон с оружием, не имея ни грамма взрывчатки.

Владимир до мельчайших подробностей помнит эту ночь. Время овеет ее романтикой, героизмом, а сейчас все кажется ему простым: отвинтили гайки, поддели ломом рельсы... Они не знали расписания. С минуты на минуту мог появиться патруль, пойти поезд. Но им повезло: только убрались с насыпи и углубились в лес, услышали шум приближающегося поезда. А затем раздался взрыв, второй...

Искупавшись, Владимир Рывчук подсел к парторгу, заглянул в ведерко: ни одной рыбешки!

— Невелики твои успехи на рыбном фронте, парторг!

— Да я только пришел, — оправдывается Руденас и неожиданно спрашивает: — Ты откуда родом будешь, лейтенант?

— С Украины... Из Кировограда. Слыхал про такой город?

— Вчера мы тут одного ангела, распятого на дубе, нашли. Так он тоже кировоградский.

— Что еще за ангел?

— Летчик... Смелый парень! Мы видели, как он вел воздушный бой. Ну а потом самому пришлось прыгать с горящего «ястребка». Ему повезло. Приземлился вон на том дубе, а мы его и подобрали. А то бы кончился. Без сознания был...

Рывчук решил проведать героя. А вдруг знакомый?

Вдали от других землянок партизаны расчистили в лесу большую поляну. На ней разбили похожие на шатры палатки из белого парашютного шелка. Кстати, парашюты раздобыли у немцев, организовав нападение на грузовую автомашину, идущую на аэродром. Легкое дуновение ветерка перебирает пышно спадающий шелк. Владимир приподнимает полог.

Склонившись над нарами, медицинская сестра тихо напевает пионерскую песню:

Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы, пионеры, — дети рабочих...

— Что за концерт? — удивляется лейтенант.

— Вот он просит. Я уже все песни спела, какие знаю, а он все: пой да пой.

— Это и есть ангел, распятый на дубе?

— Он самый, — кивает сестра.

— Как себя чувствует?

— Раны легкие. Крови много потерял.

— Товарищ, а товарищ, подойди ближе, — просит раненый.

Рывчук подходит:

— Чего тебе, ангел?

— А я тебя узнал, партизан Вовка Рывчук.

Рывчук всматривается в лицо летчика.

— Вялых?..

— Вот где довелось нам встретиться, тезка...

Прошло несколько дней, как Владимир Вялых вышел из партизанского госпиталя. Перебросить его на Большую землю пока не было возможности, и Рывчук предложил ему вступить в его диверсионную группу.

По установившейся в бригаде Грома традиции, на боевые задания командиры подразделений посылали лишь того, кто перед лицом товарищей произнес и собственной подписью скрепил Торжественную клятву партизана. Сегодня Владимиру Вялых вместе с группой молодых парней, пришедших в отряд, чтобы избежать отправки на работы в Германию, и двумя солдатами, сбежавшими из эшелона военнопленных, предстояло принимать клятву.

После крепкого послеобеденного сна Вялых проснулся с чувством приподнятости, обычно предшествовавшей большому, важному событию. В лесу пряно пахло старыми листьями, сырым мхом. Десятки других нежных, тонких, едва уловимых запахов наполняли воздух. Вялых упивался чарующей прелестью леса. Рядом с ним лежал на спине, подложив руки под голову, Рывчук и мерно посапывал. Вялых сорвал длинную травинку и стал ею водить по его лицу. Рывчук попытался отмахнуться от «назойливой мухи», но она продолжала донимать. Он зевнул и открыл глаза.

— Чего дурачишься, Вовка? — беззлобно спросил он.

— Хватит дрыхнуть! Я партизанскую клятву сегодня принимаю, а ты спишь как сурок, — ответил Вялых и подумал: трудно ему будет принимать клятву, если он не сможет честно смотреть в глаза другу.

Надо же такому случиться! Оба полюбили одну женщину! Рывчук считает Наташу своей женой, а в партийный билет Вялых вложена ее фотография.

— Хочешь, тезка, я исповедуюсь перед тобой?

— Ты? Передо мной?

— Чему удивляешься? — спрашивает Вялых.

— Валяй рассказывай, раз приспичило... Только сначала выслушай меня.

Владимир Рывчук рассказал Вялых о том, как за несколько часов до войны по приказу командира погранотряда он и еще один офицер отправились на аэродром, чтобы доставить в центр перебежчика — немецкого коммуниста. До аэродрома они добраться не успели. Угодили под бомбежку. Пока отлеживались в кустах, в машину попала бомба. Они долго бродили в лесах, окруженных немцами, наконец натолкнулись на группу окруженцев, которые потом и составили партизанский отряд Грома. Теперь это бригада. Все трое — офицер из погранотряда, он и немецкий коммунист — до сих пор в этом отряде.

Закончить рассказ Рывчук не успел — раздалась команда. Новое пополнение выстраивается под развернутым Красным знаменем бригады. На столе — лист бумаги с текстом партизанской клятвы. Под ней каждому из вступающих в отряд предстоит поставить свою подпись. Вялых, вытянувшись по стойке «смирно», впился глазами в знамя. Вслед за комиссаром новички хором повторяют слова клятвы:

— «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды партизанского отряда, клянусь быть верным Советскому правительству и Коммунистической партии...»

Взволнованно-торжественно звучат приглушенные голоса. И кажется, не только партизаны, притихший лес, но и вся страна, весь народ слушают.

— Клянусь, что буду бить беспощадно фашистов и их агентов, не щадя ни крови, ни жизни своей.

В ушах еще звучат слова партизанской клятвы, а Рывчук и Вялых уже отправились на выполнение боевого задания. Им приказано разведать подступы к казармам батальона карателей, установить места, где стоят посты, время смены часовых.

Городские подпольщики предупредили Грома, что каратели стягивают силы, готовят нападение на партизанскую бригаду.

С высокого холма древний город кажется нанесенным на полотно кистью талантливого художника. Неповторимо прекрасный, измученный, истерзанный оккупантами город! Среди зеленых развесистых кленов и лип, нависая друг над другом, спускаются в ложбину двускатные черепичные крыши, сверкают на солнце позолотой крестов купона церквей.

Ночь разведчики провели на кладбище. Под ночлег они облюбовали усыпальницу древнего шляхетского рода. Она величаво возвышалась на гребне холма. Ее круглый купол увенчан крестом. На мраморной доске, прикрепленной под крышей, высечено: «Уповаем на бога». Причудливые портики, стены облицованы розовыми и зелеными плитками кафеля, в ажурных переплетениях окон вставлены веселые разноцветные стекла. Все это резко отличает усыпальницу от других скорбных склепов кладбища. С двух сторон холма к усыпальнице ведут широкие гранитные ступени. С боков лестниц, от самой вершины до подножия холма, теснятся, прижимаясь друг к другу, как бедные родственники в приемной ясновельможного пана, могилы горожан.

Рывчук и Вялых подробно изучили местность вокруг усыпальницы, прочли надписи надгробных плит, осмотрели каменные фигуры святых, застывших у изголовья усопших. В этом месте кладбища, видно, хоронили только именитых горожан. К вершине холма карабкались памятники, установленные на могилах чиновников, духовных лиц, офицеров, купцов. Могилы городской бедноты с унылыми деревянными крестами терялись среди кустов жасмина и сирени в оврагах, жались к заборам.

Укрывшись за одним из памятников, разведчики стали наблюдать за контрольно-пропускным пунктом у ворот казарм карателей, расположенных на окраине города, вблизи кладбища. После двенадцати ночи на наблюдательном пункте остался Вялых, а Рывчук отправился в усыпальницу поспать.

Воздух в склепе, кажется, напоен смрадом. Рывчук оставляет дверь открытой и ложится на ложе из ветвей. Усеянное звездами небо, рог месяца, зацепившийся за крыло ангела. Бронзовый ангел парит над могилой Изы Салиновичувны, скончавшейся в возрасте сорока пяти лет в году, когда родился Владимир. Скульптор вдохнул в ангела жизнь: наделил его трепетными крыльями, одухотворенным лицом. Кажется, небожитель, устав в дальнем полете, лишь на секунду прикоснулся краями невесомой одежды к черному мрамору пьедестала.

Тих полуночный час. Но тишина эта обманчива. Под покровом ночи где-то сейчас ползут к железнодорожной насыпи партизаны, а в вагонах мчащегося поезда гитлеровские офицеры видят последний в своей жизни сон. Где-то на стартовых дорожках рулят самолеты, готовясь к вылету на ночную бомбежку. К кому-то врываются жандармы. Кого-то ведут на расстрел. А где-то, очень далеко, в ярко освещенных ресторанах танцуют пары. Даже не верится, что люди сейчас могут танцевать, нюхать цветы, ложиться в постель на чистую простыню, под мягкое одеяло.

Рывчук слышит шаги, голоса — мужской и женский. Он выходит из склепа, тихо спускается по ступеням. Под сенью крыльев ангела устроились жандарм со своей дамой.

— Не трогайте меня, будьте снисходительны... — просит женщина.

— А зачем на кладбище со мной шла?

Рывчук прыгнул, всем телом навалился на жандарма, выхватил из его кобуры пистолет.

— Руки вверх! Ни с места!

Привлеченный шумом, появился Вялых.

— Я ни при чем, — хныкает женщина. — Отпустите меня.

Едва наступили сумерки, отряд партизан во главе с командиром бригады Громом выехал на задание. Гром приказал всем отправляющимся на задание партизанам надеть форму немецких солдат. Рядом с Громом в кабине трофейного грузовика сидит жандарм. Перепуганный каратель сообщил, что их командир, некто Воскобойников, послал его в соседний гарнизон, чтобы привести подкрепление. До отправления поезда оставалось несколько часов, и он попросил у своей дамы свидания, которое так печально для него кончилось. Жандарм, спасая свою шкуру, сообщил пароль, который был установлен в отряде карателей на наступающую ночь.

Уже совсем стемнело, когда машина с партизанами поравнялась со старым кладбищем. Шофер, громко сигналя, остановил грузовик у контрольно-пропускного пункта.

— Пароль? — спросил часовой.

Подбадриваемый дулом парабеллума, жандарм бодро сказал «эч».

— А, Казимир! — узнал часовой. — Быстро ты обернулся!

— На машине ехали...

— Сейчас вызову разводящего...

С машины спрыгнули партизаны. Схватили часового, зажали ему рот. Дорога в казармы была свободной.

— Теперь показывай, где почивает начальство! — приказал жандарму Гром.

— Здесь, — кивнул тот на добротный дом, крытый железной крышей.

И вдруг началась перестрелка. Очевидно, партизаны не сумели бесшумно захватить карателей в бараках. Испуганный жандарм прижался к стене.

— Теперь всем нам капут! — сказал он.

— Вызови командира! — приказал ему Гром. — Скажи, что твои дружки перепились. Начали стрельбу.

— Сейчас! Сейчас! — Жандарм забарабанил кулаком в дверь.

— Что такое? Кто там?

— Сержант Казимир! Спасайтесь, господин...

Партизанская пуля оборвала жизнь предателя-жандарма.

— За мной! — приказал Гром Вялых и Рывчуку.

Под их дружным напором распахнулась дверь. Вспыхнули карманные фонари, осветили смятую постель. Из полуоткрытой двери шкафа высунулось дуло пистолета. Вялых рванулся вперед, заслонив собой Рывчука, и со стоном рухнул на ковер.

Расколотые партизанскими пулями дверцы шкафа раскрылись, на пол вывалился грузный человек в нижнем белье. Рывчук зажег карманный фонарь, склонился над командиром карателей. Он не узнал в человеке с посеревшим лицом, по-звериному оскалившему зубы, через которые сочилась на подбородок кровь, Михаилу Перепелицу. Человека, который предал и расстреливал его отца, а потом продал Родину.

Операцию Вялых делали при свете керосиновой лампы. Причудливые тени партизанского хирурга и медицинских сестер, как диковинные великаны, двигались по стене, по потолку палатки. Свет лампы выхватывает из темноты развороченные мышцы груди, пальцы хирурга в желтых резиновых перчатках. Руки хирурга проникают все глубже в тело летчика. Вот они наткнулись на кусок вырванной из гимнастерки ткани, вынули осколок кости, на ощупь следуют по отверстию, пробитому пулей. Где же пуля? Где? Канал ведет к позвоночнику.

— Пульс учащается, — сказала сестра и протянула хирургу шприц.

— Делаем переливание крови, — приказал хирург.

— Возьмите у меня. У нас одна группа...

Кровь, взятая у Владимира Рывчука, ненадолго вдохнула жизнь в слабеющий организм. До утра Вялых лежал в забытьи. И все это время от него не отходил Рывчук. Утром, когда лучи солнца заглянули в палатку, Вялых открыл глаза и спросил друга:

— Ты слышишь мотор?

Рывчук утвердительно кивнул, хотя в лесной тишине раздавалось лишь щебетанье птиц да шелест листвы.

— Самолет! Это за мной... — Вялых начал метаться, судорожно вцепился пальцами в бинты, стянувшие грудь. Лицо его стало землисто-серым.

Рывчук взял в свои руки холодеющую руку друга.

— Володя, мне надо тебе сказать... — вдруг тихо, но внятно произнес Вялых.

— Тебе нельзя говорить... Потом...

— Будет поздно... — Вялых засунул руку под подушку, вытащил помятую, в пятнах крови фотокарточку, потухающим взглядом посмотрел на нее. — Возьми!..

С фотографии на Рывчука смотрело лицо жены.

— Наташа?!

Вялых судорожно жал его руку.

— Мы очень любили друг друга... У нас ребенок. Прости ее... если сможешь...

На обратной стороне фотографии знакомым Наташиным почерком было написано: «Любимому мужу, моему Володе. Помни свою Наталку».

В палатку вошел врач, посмотрел на Вялых, поднял веко и сложил руки на груди умершего,

«ВЕРЬ, СЫН...»

Адрес завода, на котором директорствует Екатерина Сергеевна, Владимиру Рывчуку сообщили в наркомате. Поезд в далекий город на Урале, где лейтенант Рывчук рассчитывал провести свой десятидневный отпуск перед началом занятий в спецшколе, уходит на рассвете.

Сегодня Владимир Рывчук провел день в учреждении, чей адрес не печатается в справочниках, а название не пишется на вывесках. Сюда лейтенанта направили из штаба партизанского движения. Человек, выписывавший направление, сказал:

— Партия и командование оказывают вам большое доверие, лейтенант!

В кабинетах, где принимали Рывчука, его биографию знали лучше, чем он сам. Последний, у кого Владимир был на приеме — высокий худощавый человек, — подробно расспросил его о том, как он вместе с немцем Гансом вел разведку в тылу врага, задал несколько вопросов на немецком языке. Владимир ответил тоже на немецком. Человек хмыкнул.

— Недурно! — И неожиданно сказал: — Я с твоим отцом, Владимир, в Харькове в Чека служил.

Хозяин кабинета помолчал и уже официальным тоном добавил:

— Мы предполагаем, лейтенант, послать вас на выполнение специального задания... Трудного задания... Возможно, вам придется работать в стане врага...

— Готов к выполнению любого приказа!

— Две недели вам хватит, чтобы встретиться с матерью, уладить все свои дела?

— Вполне, товарищ начальник!

— В добрый путь! Надеюсь, что сын чекиста Арсена Рывчука окажется достойным отца.

До отхода поезда на Урал остаются вечер и ночь. За это время предстоит выдержать еще одно испытание — встретиться с женой. Он долго разыскивал адрес капитана медицинской службы Натальи Васильевны Рывчук, а оказалось, что найти ее проще простого. Живет она по хорошо известному адресу — на московской квартире матери. Это обескуражило Владимира.

Сколько бессонных ночей за время, минувшее после смерти Вялых, провел Владимир, готовя себя к этой встрече! Бессчетное количество раз он продумывал каждое слово, которое скажет бывшей жене. Да, бывшей! Хотя их брак формально еще и не расторгнут. Нужно ли подвергать себя испытанию? Нужно! Об этой встрече просил Вялых. К чему лукавить перед собой? Он и сам много ждет от свидания с Наташей, которую все еще любит...

На звонок вышла соседка Екатерины Сергеевны.

— Да, капитан Рывчук живет здесь. Но ее, кажется, еще нет дома. В комнате нянечка.

В комнате была не нянечка, как предупредила соседка, а Марина Юрлакова и маленький Вовочка.

— Мне нужна Наталья Васильевна, — поздоровавшись, сказал Владимир. — Не скажете, скоро ли она придет домой?

— Скоро.

— Могу я ее подождать?

— Конечно, можете. Я и сама на этой квартире гостья. — Марина бесцеремонно разглядывала обветренное лицо пограничника. — Вы давно знаете Наталью Васильевну?

— Школьные знакомые...

— Что же вы стоите, школьный знакомый? Садитесь.

Владимир сел, положил на стул зеленую фуражку.

— А вы не очень разговорчивы, лейтенант, — заметила Марина. — Вы что, с фронта?

— С фронта. — Владимир поднял глаза и только сейчас увидел висящий прямо перед ним на стене фотопортрет. Вялых помнили в этой комнате!..

Проследив за взглядом Владимира, Марина спросила:

— Вы, наверное, и его знали, раз учились вместе с Наташей?

— Да.

— А это их сын. Не правда ли, похож на отца?

Рывчук заставил себя посмотреть на малыша, прижавшегося к коленям женщины.

В комнату вошла Наталья Васильевна, на ходу расстегивая китель. Увидев гостя, отшатнулась, прижалась к косяку двери:

— Вовка!..

Рывчук встал со стула.

— Ты, Вовка, совсем седым стал!..

— Возможно. — Владимир начал расстегивать карман гимнастерки, пуговица не слушалась, тогда он с силой рванул клапан кармана, достал бережно завернутые в целлофан партийный билет Вялых и фотографию Наташи.

— Он просил передать тебе, — тихо сказал Владимир. — Он очень любил тебя и... ребенка. Теперь его нет. Мы похоронили Володю в лесу, возле штаба партизанской бригады.

Одинокая слеза блеснула на реснице Натальи Васильевны, сорвалась и медленно покатилась по щеке.

— Так уж случилось... Он погиб, а я остался жив. — Владимир взял со стола фуражку. — Я обещал... Если понадобится моя помощь тебе и ребенку, дай знать. Прощай...

Наталья Васильевна слышала, как сбегал по лестнице Владимир Рывчук.

Пригородный лес неожиданно подвергся ожесточенной атаке ветра. Он взъерошил листву на величавых дубах, сбил набекрень папахи кленов, заставил сгибаться не только стройные березки, но и мачтовые сосны. В черном небе вспыхнули молнии, загрохотал гром.

— «Люблю грозу в начале мая», — продекламировал Владимир.

— Бежим, сынок! — крикнула Екатерина Сергеевна и легко побежала в сторону видневшихся вдали огней большого завода.

Крупные капли дождя, пробившись сквозь густую листву, обжигали лицо. Хлынул ливень.

— Сюда, сынок! Быстрее! — Переводя дыхание, Екатерина Сергеевна прижалась к шершавой коре дуба.

Звонким, молодым голосом, словно бросая вызов непогоде, мать запела: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год...» Песню она оборвала так же внезапно, как начала. Спросила, прижав руку к груди сына:

— Скажи, ты счастлив?

— Я счастлив, что увидел тебя, мама... Познакомился с твоими друзьями.

— В восемнадцатом году, в такую же ненастную ночь, мы с Арсеном стояли под дубом в Нерубаевском лесу. Мы ждали твоего рождения. В огне и боях клокотала Украина, а Арсен грезил о каких-то светлых городах и предсказывал, что ты их будешь воздвигать и станешь очень счастливым!

— Немного счастья отмерила жизнь моим сверстникам! — вздохнул Владимир. — Сколько их, рожденных в боях одной войны, приняли смерть на полях другого сражения...

— И все-таки, несмотря ни на что, вы поколение счастливых!

В эту радостную для матери и сына ночь было переговорено обо всем. То и дело слышалось: «А помнишь, мама?», «А знаешь, Вовка?»

Стало светать.

Сын поцеловал мать в мокрую от дождя щеку.

— Ты у меня самая лучшая мать на земле! Такая молодая! Такая красивая!

Екатерина Сергеевна довольно хохочет.

— Комплимент от сына особенно приятно услышать. Хотя ты и сболтнул насчет молодости и красоты. Но я счастливая мать! Мне повезло. Не во всех семьях бывает, когда родители и дети несут в сердце одну веру, исповедуют одни убеждения, вместе идут в бой, одержимы одной великой идеей. Смешно! Но сегодня мне вдруг показалось, что это не ты, а Арсен со мной. Что не с тобой, а с твоим молодым отцом я сегодня свиделась...

Дома, за чаем, Ванда Станиславовна и Екатерина Сергеевна говорили о каких-то хозяйственных делах. Потом мать звонила на завод, кого-то отчитывала за нерадивость. А Владимир все никак не мог отделаться от очарования лесной прогулки. Ему казалось, что он по-новому увидел мать. Какой знал ее в далеком восемнадцатом году отец — молодой, сильный, счастливый.

Когда утром Владимир проснулся, ни матери, ни мачехи дома уже не было.

На столе лежала записка. «До свидания, сынок. Ты славно спал, и мы тебя не будили. Завтрак на столе, обедать приходи на завод».

Подписи не было. По почерку Владимир определил: писала Ванда Станиславовна.

Владимир подумал о силе любви этих двух уже немолодых и таких разных женщин-соперниц к его отцу. Захотелось еще раз прочитать письмо от отца, которое тот ему написал за несколько дней до гибели.

Владимир открыл ящик письменного стола. Письма на том месте, где он вчера его положил, не было. Наверное, мать или мачеха взяли письмо с собой. Они рассказывали, что уже не раз читали письмо молодым рабочим. Ведь то, что писал отец ему, как бы адресовано было и сыновьям других фронтовиков.

Владимир закрыл глаза и решил повторить текст письма. Ведь там, куда он поедет после окончания отпуска, нельзя держать никаких личных бумаг. Значит, надо вобрать в сердце слова отцовского наказа.

«Я всегда верил в Партию, в ее мудрость, — писал отец. — Эта вера меня спасала в самых трудных обстоятельствах. Верь, сын, в торжество нашего великого дела!»

— Верю, отец! Верю! — словно клятву, торжественно произнес Владимир Рывчук.

Вильнюс

СОДЕРЖАНИЕ

Эдуардас Межелайтис. Незабываемые встречи... Перевод Капланаса И. (5)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Человек родился (11)

Дома (20)

Выздоровление (30)

Дороги фронтовые (48)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Урок грамматики (57)

Горе народное (64)

Ленинский призыв (68)

Обида (78)

Карусель (93)

В первый класс (100)

Когда пробуждаются мертвые (106)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вовкины беды (117)

Штурм (127)

Стражи школы (134)

Дрязги (141)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Отцовская тайна (149)

На практике (154)

Специальное задание (160)

Старые знакомые (168)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Жизнь меняет курс (179)

Первый бой (187)

Москва незнакомая (193)

Нежданная встреча (200)

Время испытаний (211)

Растет сын (217)

«Славною смертью почил...» (221)

На базу не вернулся... (223)

Соперники (227)

«Верь, сын...» (235)

Примечания

1

Эти повести издательством художественной литературы Литвы «Вага» выпущены однотомником под названием «Мы — журналисты».

(обратно)

Оглавление

Эдуардас МЕЖЕЛАЙТИС НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВСТРЕЧИ...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg