«Елизавета I»

Елизавета I (fb2) - Елизавета I (пер. Евгений Абрамович Цыпин) 3321K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эвелин Энтони

Елизавета I

Из энциклопедического словаря,

Изд. Брокгауза и Ефрона.

Т. 22. СПб., 1890

ЕЛИЗАВЕТА — королева английская, дочь Генриха VIII от второго брака его с Анной Болейн: родилась в 1533 г. в Гриниче.

Детство и юность Елизаветы прошли в условиях крайне тревожных; самое право её на престол было весьма неустойчиво. Вскоре после её рождения акт 1534 г. назначил её наследницей престола, если Анна умрёт, не оставив мужского потомства; но позднейший акт, 1537 г., изданный после казни Анны Болейн, изменил это распоряжение. Генрих VIII женился в третий раз на Иоанне Сеймур, первые же два брака его и дети от них, Мария (от первого) и Елизавета, были объявлены незаконными. В 1544 г. право Елизаветы на престол было восстановлено: по акту этого года в случае смерти Эдуарда (сына Генриха VIII от Иоанны Сеймур) без потомства престол должен перейти сначала к Марии, затем к Елизавете. Царствование Эдуарда VI, благоприятное успехам протестантизма, сменилось страшной католической реакцией в эпоху пятилетнего царствования Марии. Соперничество и подозрительность последней требовали от Елизаветы крайней осторожности, тем более что на Елизавету возлагались надежды протестантов. В их среде по поводу брака Марии с Филиппом Испанским организовано было открытое восстание в пользу Елизаветы; хотя она и не была причастна к заговору, ей пришлось выдержать двухмесячное заключение в Тауэре (1554), откуда она была отправлена на жительство под строгим надзором в Вудсток и затем в Гатфилд. Постоянные опасения за судьбу свою с юных лет развили в Елизавете большую осторожность, чёрствость, скрытность и хитрость (она усердно, например, соблюдала католические обряды). Замкнутая, однообразная жизнь Елизаветы немало содействовала тому, что она получила хорошее образование, развившее под умелым руководством Роджера Эшема её природный ум. Она свободно читала и говорила по-латыни и порядочно по-гречески, знала французский и итальянский языки, была начитанна в классической литературе. В конце 1558 г., по смерти Марии, она сделалась королевой Англии.

Главным делом 45-летнего царствования Елизаветы было окончательное установление протестантизма как государственной церкви. Связанные с этим событием вопросы и интересы являлись преобладающим фактором в жизни Англии в эпоху Елизаветы, порождая со стороны католиков борьбу против Елизаветы, не раз выражавшуюся в форме заговоров, а со стороны правительства вызывая более или менее крутые меры преследования врагов установленной церкви, как католиков, так и сектантов. Особенно сильный толчок мерам против католиков дала булла Пия V, отлучавшая Елизавету от церкви, низложившая её с престола и освобождавшая подданных от покорности ей. Происки католиков в значительной мере обусловили также тот острый характер, какой получила борьба Елизаветы с Марией Стюарт. На почве религиозных интересов сложилась и международная политика Елизаветы и Вильяма Серила (впоследствии лорда Берлея), её главного советника с начала царствования до смерти его в 1598 г. Отсюда — помощь французским гугенотам и война с Францией в 1562 — 1564 гг. с целью вернуть потерянный при Марии Кале, что, однако, не удалось. В ещё большей мере религиозные вопросы определили отношения между Англией и Испанией. Первоначально Филипп II искал сближения с Англией и предложил Елизавете вступить с ним в брак. Отказ Елизаветы и торжество реформации возбудили в Филиппе вражду, которая ещё более усилилась вследствие помощи, оказанной Англией (1585) Нидерландам в их восстании против испанского владычества, а также ущерба, нанесённого ею испанским владениям в Вест-Индии. Наконец, казнь Марии Стюарт (1587) довела Филиппа до крайней степени раздражения, и он решил послать против Англии «Непобедимую Армаду». Неудача этого предприятия упрочила силу Англии и славу Елизаветы. Война с Испанией продолжалась до конца царствования Елизаветы. Из различных проявлений внутренней политики Елизаветы следует особенно отметить зарождение основ государственной организации призрения бедных в акте 1601 г., главные положения которого сохраняют силу до настоящего времени. В 1566 г. основана первая биржа в Лондоне. В сфере отношений между различными общественными классами в эпоху Елизаветы впервые отмечается подъём значения торгово-промышленного класса и обнаруживаются признаки упадка влияния родовой знати и духовенства: в 1601 г. в палате общин насчитывается уже 80 членов купечества. В истории развития английского парламента царствование Елизаветы довольно знаменательно. Правда, она стремилась управлять по возможности без содействия парламента и с особой ревностью оберегала свои королевские прерогативы. На парламент она смотрела лишь как на орудие обложения и созывала его только под давлением необходимости в денежных средствах, так что за 45 лет парламент созывался всего десять раз. Палата общин, однако, неоднократно и с успехом заявляла о своём праве касаться не только финансовых вопросов, но и вообще государственных интересов; не раз в ней решительно отстаивалась свобода слова и независимость членов её, как представителей народа; в сессию 1571 г. впервые заявлен принцип, по которому каждый член палаты общин является служителем не одного только своего избирательного округа, но вообще всего королевства. Хотя Елизавета и её министры имели преувеличенное представление о правах короны, нижняя палата проводила резкую грань между прерогативой и правами народа. Вообще в царствование Елизаветы обнаружилось немало признаков постепенно приближавшегося конца преобладания королевской прерогативы. Эпоха Елизаветы занимает видное место в истории английской литературы, будучи связана с именами Спенсера, Марло, Шекспира, Франсиса Бэкона, Кемдеиа, Гукера.

Из личных качеств Елизаветы историки отмечают её ум, энергию, осторожность и бережливость, с которой, однако, мирилось желание окружать себя блеском. Натура гордая, властолюбивая и холодная, Елизавета дорожила своей свободой и, не желая жертвовать ею, решительно и много раз уклонялась от вступления в брак; унаследовав от матери красоту и стремление нравиться и не отличаясь особенно строгой нравственностью, она в разное время, до преклонных лет, имела фаворитов, с которыми, однако, в случае необходимости не стеснялась поступать круто, как это было, например, с графом Эссексом.

Елизавета была последней королевой из династии Тюдоров.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Елизавета Тюдор была величайшим из всех правителей Англии, и я постаралась рассказать о первых тридцати годах её царствования как можно точнее. Многие диалоги в этой книге и все приведённые в ней цитаты из писем подлинные; для большей связности повествования я соединила Северный мятеж с заговором Ридольфи и изменила обстоятельства, при которых он был раскрыт, а также сократила рассказ о длительных переговорах по поводу брака с Алансоном. Точная причина смерти Эми Дадли не известна никому; изучив дошедшие до нас немногочисленные косвенные свидетельства, я выдвинула собственную версию, но это всего лишь версия, подтвердить которую фактами невозможно. Однако принято считать, что в смерти Эми виновен Роберт Дадли. Это первая загадка в биографии Елизаветы Тюдор; вторая, и ещё более неразрешимая, — насколько далеко она зашла в физических связях с мужчинами. Каковы бы ни были психологические травмы, полученные ею в ужасном детстве, когда её домогался собственный отчим, полагаю, она осталась незамужней потому, что для неё властолюбие поистине было сильнее зова плоти. Беспощадная, циничная, одарённая блестящим умом, она остаётся одной из самых замечательных женщин в истории человечества. Я попыталась представить её, а также её родственницу и противницу, несчастную Марию, королеву Шотландскую, настолько правдиво и беспристрастно, насколько только могла.

Эвелин Энтони.

Лондон, 1960 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Стоял ноябрь, самый печальный из месяцев английской зимы, когда злобный ветер уже успел сорвать с деревьев последние жёлтые листья, а земля раскисла от дождей. До конца 1558 года оставалось лишь два месяца; то был год бедствий и смут, и этим он походил на всё царствование королевы Англии, которая ныне лежала больная в своём лондонском дворце.

Мария Тюдор правила уже шесть лет[1], и большинство её подданных надеялись, что её болезнь будет смертельной. Страна до предела обнищала, её разрывали на части религиозные междоусобицы, война с Францией не принесла ей ничего, кроме унижения и разгрома, а сама королева была больной фанатичкой, тело которой изнуряла водянка, а душу грызла безысходная тоска.

В тридцати милях от Лондона, в графстве Хертфордшир, сводная сестра королевы Марии Елизавета стояла у окна своей комнаты в усадьбе Хэтфилд, окидывая взглядом мокнущий под дождём парк и оголившиеся деревья. Этот вид был ей знаком едва ли не с рождения; в детстве она играла в этой самой комнате, а по этому парку каталась на своём первом пони. Хэтфилд был единственным местом, которое она могла назвать родным домом. У Елизаветы было очень мало привязанностей, и всё же она любила эту старую усадьбу из красного кирпича, с которой её связывали воспоминания о детстве. Долгие часы проводила она здесь в одиночестве, предпочитая лучше побыть наедине с собственными мыслями, чем оставаться в обществе женщин, которые прислуживали ей и доносили королеве Марии о каждом её шаге. Елизавета была не такой высокой, как казалась: иллюзию высокого роста создавали очень стройная фигура и безукоризненная осанка, а черты бледного лица поражали скорее своей необычностью, чем красотой в общепринятом смысле этого слова; нос с горбинкой, глаза прикрыты тяжёлыми веками. То были странные глаза — большие, блестящие и чёрные как агат. Елизавета унаследовала их от своей матери Анны Болейн[2], о красоте которой некогда шла очень дурная слава, но светлой кожей и огненно-рыжими волосами она напоминала своего отца — гиганта-деспота Генриха VIII[3]. Спускались ранние зимние сумерки, вышивать или читать стало уже невозможно; в доме стояла мёртвая тишина, а Елизавета стояла и пристально смотрела на струи дождя за окном.

С Хэтфилдом было связано столько событий прошлого, столько самых ранних её воспоминаний, смутных и путаных, принадлежало этому старому дому, где она появилась на свет, будучи наследницей английского трона. Когда она была двухлетней крошкой, к ней уже была приставлена многочисленная свита: слуги, пажи и фрейлины. Иногда здесь появлялась странная темноволосая женщина, от которой сильно пахло духами, — Елизавета знала, что это её мать; ещё в её памяти сохранилось воспоминание о светловолосом великане, таком тяжёлом, что под его шагами дрожал пол; он поднял её и поставил на окно. Когда она научилась сама взбираться на подоконник, все фрейлины и пажи вдруг куда-то исчезли, а её стали называть просто леди Елизаветой. Избалованная девочка стучала кулачками, недоумённо требуя объяснить, куда подевалась её челядь и почему те немногие, что остались, обращаются к ней по имени и без поклонов. Никто не был в силах объяснить ей, что она больше не принцесса, что её отец развёлся с матерью и своим указом объявил Елизавету незаконнорождённой.

Мать её больше не навещала, а когда гувернантка леди Брайан тихо сказала ей, что Анна Болейн умерла, Елизавета лишь непонимающе вытаращила на неё глаза. Для ребёнка слово «смерть» было лишено всякого смысла. От неуверенности девочка всё больше раздражалась, но чем больше вопросов она задавала, тем менее понятными были ответы. Лишь много лет спустя, когда она уже могла выглянуть из окна, не залезая на подоконник, служанка шёпотом рассказала ей, как именно умерла её мать-королева. Елизавета пронзительно вскрикнула, подбежала к умывальнику, и её стошнило. Долгое время по ночам она с криком ужаса просыпалась от кошмаров, в которых ей снился отец, стоящий с высоко поднятым окровавленным топором в руках.

Она помнила, как её сводная сестра Мария, старая дева двадцати двух лет, однажды пришла к ней посреди ночи, зажгла свечу и сидела у её постели, пока она не заснула. Мария не любила Елизавету, но её странные поступки озадачивали девочку; она дарила сестре подарки на Рождество и новый год и уверяла её, что отец — хороший, добрый человек и заслуживает любви своих детей, хотя и она и Елизавета знали правду о его делах.

А когда их отец наконец умер, Мария каждое утро ходила к мессе и молилась за упокой грешной души, наверняка оказавшейся в аду, — если, разумеется, у этого человека вообще была душа. Елизавете всегда было трудно понять Марию.

Затем Мария влюбилась в короля Испании Филиппа[4] и вышла за него замуж вопреки воле своего народа. И всё же, будучи замужней женщиной и королевой, чью власть никто не ставил под сомнение, она вряд ли знала о политике и страстях человеческих столько, сколько её сестра. Любовь рано пришла к Елизавете в образе громогласного красавца, который после смерти короля Генриха женился на её мачехе Екатерине Парр. Елизавета жила в их доме, и в тринадцать лет её полудетское тело стало предметом хитроумных домогательств лорд-адмирала, а незрелые чувства были опалены страстью — страстью опасной и роковой, ибо затеянная адмиралом интрига привела его на эшафот, а девочке, которую он использовал как орудие своих честолюбивых замыслов, пришлось опасаться за свою жизнь.

Лорд-адмирал не совратил её до конца; когда он овдовел, ей было пятнадцать лет, и он рассчитывал на ней жениться. Поэтому телом Елизавета оставалась девственницей, но её невинности пришёл конец, а казнь лорда адмирала и та опасность, которую ей пришлось пережить, едва не лишили её способности испытывать нормальные человеческие чувства. В несколько дней она стала взрослым человеком — преждевременное и ужасное превращение; она лгала своим обвинителям в глаза, она подавила свои чувства и вынесла смерть человека, которого любила, не пролив ни слезинки. Благодаря своей хитрости она сумела избежать всех расставленных ей ловушек. В пятнадцать лет она познала, сколь коварны мужчины и сколь жестоки могут быть родные; королём в то время был её брат Эдуард[5], но Эдуард подписал бы ей смертный приговор с той же лёгкостью, с какой он отправил на казнь адмирала, который был ему роднёй по крови и другом. Елизавета спаслась, но пережитое ею потрясение было столь сильным, что четыре года после этого её мучили болезни.

Когда она наконец поправилась, ей было девятнадцать и она отчаянно хотела жить, жить полной жизнью — а для этого ей был открыт лишь один путь. Она хотела пережить свою сестру Марию и унаследовать после неё престол.

И она уже знала то, что глупенькая простушка Мария Тюдор сумела познать лишь ценой собственного счастья и преданности своего народа — в сердце государя не должно быть места любви.

   — Госпожа!

Елизавета медленно обернулась. В дверях стояла её фрейлина Фрэнсис Холланд. В руках она держала свечу; колеблющееся на сильном сквозняке пламя освещало её взволнованное лицо.

   — В чём дело? Я как раз собиралась позвонить и позвать тебя; камин почти догорел, и мне нужен свет.

   — Госпожа, внизу, в Большом зале ждёт сэр Вильям Сесил. Он желает видеть вас по срочному делу.

   — Сесил? — Тонкие брови Елизаветы удивлённо поползли вверх. Вильям Сесил был секретарём Марии Тюдор, но в то же время это был её добрый друг. В течение злосчастных последних шести лет, когда любящая старшая сестра превратилась в ревнивую государыню, видевшую в Елизавете соперницу в борьбе за трон, Сесил несколько раз тайком помогал ей советами.

   — Могу я его просить, госпожа?

   — Нет, пока я не смогу принять его подобающим образом, а не как нищенка: в нетопленной тёмной комнате!

Попроси его подождать, а сама прикажи подбросить в камин дров, принести свечей и горячего питья. И поспеши!

Двадцать минут спустя вошедший Сесил увидел Елизавету безмятежно восседающей за вышивкой в кресле с высокой спинкой у пылающего камина. Она подняла на него глаза: бледное лицо с тонкими чертами было совершенно бесстрастным.

   — Какой приятный сюрприз, сэр Вильям. Простите, что не смогла принять вас сразу, но я не привыкла к посетителям. Я приказала подать горячего пунша. Ехать сюда из Лондона в такую погоду совсем невесело, и вы, должно быть, продрогли до костей.

   — Вы очень любезны, ваше высочество.

Сесил был худощав, его волосы рано поседели; проведя едва ли не всю жизнь за письменным столом, он сутулился. Он выглядел старше своих тридцати восьми лет, с тихим, почти лишённым интонаций голосом; ничто в его внешности не говорило о том, что это один из немногих людей, ум которых позволил им сохранить свои должности как в царствование протестанта Эдуарда VI, так и при Марии, вновь ставшей ревностно насаждать католичество. Елизавета бросила взгляд на входную дверь. Она была закрыта, но принцесса знала: за ней шпионят.

   — Насколько я понимаю, вы приехали с ведома королевы, сэр; прежде чем мы сможем продолжить наш разговор, вы должны меня в этом заверить.

   — Госпожа, королева не в состоянии чем-либо ведать. Я приехал сообщить вам, что она умирает.

   — Умирает? Что вы сказали?

   — Она назначила вас своей преемницей. Я приехал известить вас об этом прямо от неё. Ваше восшествие на трон Англии, госпожа, теперь вопрос дней, а возможно, и часов. Молю Бога, чтобы ваше царствование оказалось счастливее того, что ныне подходит к концу.

   — Как вы безрассудны, Сесил, — медленно проговорила Елизавета. — Мне кажется, она уже умерла...

   — Пока ещё нет. — На мгновение тусклые глаза Сесила блеснули, и Елизавета увидела вспыхнувший в них огонь ненависти. — Но это должно случиться с минуты на минуту, и все мы ждём не дождёмся этой минуты.

   — Садитесь, сэр, и умерьте ваш ныл. Не забывайте: она ваша государыня и моя сестра.

   — Она мне не государыня, — отрезал Сесил. — Я служил ей, потому что хотел жить и не хотел гореть на костре, подобно моим друзьям. Что же до ваших с ней кровных уз, госпожа, то она забыла о них настолько, что едва не лишила вас жизни.

Елизавета улыбнулась; то была циничная улыбка, которая придала её узкому лицу плутовское выражение.

   — У неё были веские причины желать от меня избавиться. Если бы я была на её месте и слышала своё имя из уст всех до одного мятежников, боюсь, я бы не ограничилась одними угрозами. Ладно, налейте нам обоим пунша и расскажите мне обо всём подробнее.

Слушая рассказ Сесила о болезни Марии, о том, как она впала в кому, что предвещало близкую смерть, Елизавета размышляла о Сесиле. Почему он всегда был её заступником? Какие надежды возлагал он на её возвышение, если действовал в расчёте на него даже тогда, когда такая возможность казалась делом отдалённейшего будущего? Если она действительно хочет довериться ему, — а именно таково было её намерение, — на этот вопрос нужно получить ответ.

   — Расскажите мне, — задала Елизавета неожиданный вопрос, — что сейчас делается при дворе?

   — Все готовятся приехать сюда, как только им оседлают коней, — ответил он.

   — Королева мертва или, точнее, умирает — да здравствует королева! Бедняжка Мария. Да не допустит Бог, чтобы я увидела, как крысы бегут с моего корабля ещё до того, как он пошёл ко дну!

   — Её не любят, — вполголоса произнёс Сесил. — А людей нельзя называть крысами за то, что они отдают предпочтение восходящему солнцу, а не заходящему.

   — И что же мне нужно сделать, чтобы меня полюбили, Сесил? Что я такое для вас и для всех, кто сейчас мчится сюда, чтобы показаться мне на глаза? А чем была для вас я все те годы, когда вы помогали мне и делали вид, что верно служите моей сестре?

   — Вы были в моих глазах единственной надеждой Англии, — произнёс Сесил. — Видя, какую твёрдость вы проявили, спасая свою жизнь, я считал вас единственной правительницей, которая сможет с такой же твёрдостью спасти государство — и не только его, но и протестантскую веру. Довольно с нас королевы-папистки, которая к тому же была наполовину испанкой и вышла замуж за человека, подобного Филиппу Испанскому, против воли своего народа.

   — Неужели, Сесил, вы начисто лишены жалости? А что, если я покажусь вам ещё менее приятной особой, чем моя сестра, — последуете ли вы за мной туда, куда я поведу, или будете изображать преданность мне и тайком подлащиваться к кому-нибудь другому?

Сесил покачал головой:

   — Я бы не смог так поступить, если бы даже и захотел. Кроме вашей кузины Марии Стюарт, других наследников престола нет, а она католичка. Ваша дорога — единственная, которая не ведёт в Рим.

   — Боже милостивый! — сухо проговорила Елизавета. — Вот уж не думала услышать из ваших уст шутку! Что ж, мне кажется, я вижу перед собой честного человека! Дайте руку, друг мой, и поклянитесь, что будете верно служить мне. Клянитесь, что всегда будете говорить мне правду, какой бы она ни была — приятной для меня или нет, клянитесь, что ваш совет никогда не будет продиктовал страхом. Клянитесь, что из всех своих подданных и советников я смогу положиться хотя бы на одного, и его имя Вильям Сесил.

Он преклонил перед нею колени — неловко, ибо не отличался изяществом манер, — и поднёс её руку к губам. На мгновение их глаза встретились, и, хотя её пристальный взгляд, казалось, проник в самые потаённые глубины его мыслей, он не дрогнул.

   — Клянусь.

   — Да будет так, — произнесла Елизавета. — Теперь вы мой, Сесил. Я ревнивая госпожа; если вы отступите от этой клятвы, я не оставлю вас в живых. С этого дня мы будем работать вместе, вы и я.

Им было суждено работать вместе, а клятве Сесила оставаться в силе почти четыре десятка лет.

В Лондоне, где в Уайтхоллском дворце лежала при смерти королева, царившее при дворе замешательство передалось простому народу, и толпы черни, запрудившие набережную Темзы и ведущие из города дороги, провожали приветственными криками всё возраставший поток придворных, которые в надежде на милости новой королевы спешили засвидетельствовать ей своё почтение. Выражать ненависть к Марии-папистке и её супругу-испанцу Филиппу стало наконец безопасно, и вырвавшиеся из-под спуда чувства народа были так сильны, что всем жившим в Англии испанцам было рекомендовано не выходить на улицы и забаррикадироваться в своих домах на случай нападения. Католические священники и слуги королевы Марии теснились вокруг её смертного одра и беспокойно перешёптывались о том, что же их ожидает. Все знали, что новая королева будет благоволить к протестантам; никому не было ведомо, не отплатит ли она за гонения на протестантов преследованием католиков.

Немало англичан-католиков ненавидели засилье испанцев при дворе и сожалели о фанатичных преследованиях еретиков в царствование умирающей королевы; для них новое царствование обещало освобождение от испанского влияния и прекращение войны с Францией, которую обезумевшая от любви Мария начала для того, чтобы доставить удовольствие своему мужу. Не будь любовь королевы к Филиппу Испанскому столь слепой, народ, возможно, оплакивал бы её — это признавали даже люди из её ближайшего окружения.

Мария оказалась жертвой собственного фанатизма и коварства мужа. Филипп знал, как использовать в своих интересах страсть женщины. Она начала своё царствование милостиво, простив двоюродную сестру, которая была провозглашена королевой и капитулировала перед войском Марии, процарствовав девять злосчастных дней.

Возглавлявший этот мятеж герцог Нортумберлендский Джон Дадли был казнён, но остальных его родных Мария пощадила. Тем не менее, когда через шесть месяцев разразился новый мятеж, оставшиеся в живых члены семьи Дадли были заключены в Тауэр. Уязвлённая неблагодарностью тех, кого она помиловала, Мария покарала мятежников с беспощадностью, напомнившей о том, что она дочь старого короля Генриха. Джейн Грей и её супруг Гилдфорд Дадли были обезглавлены, сотни других — повешены; ожидалось, что Роберт Дадли, которому было тогда всего двадцать лет и который страстно хотел жить, также разделит их судьбу.

Он был редкостный красавец и в этом пошёл в своего отца-герцога, который славился своими успехами в атлетических состязаниях. Роберт Дадли был жгучим брюнетом со смуглой кожей и сверкающими чёрными глазами; ему было присуще ненасытное желание любой ценой возвыситься и пробиться во власть. В семнадцать лет он женился на богатой наследнице, но за год брака она ему наскучила, и как только могилы его родных поросли первой травой, он смело обратился к королеве Марии и попросил освободить его из темницы. В своём хитроумном послании он объяснял своё участие в бунте молодостью, незнанием жизни и влиянием отца и сумел затронуть в сердце Марии чувствительные струны; от природы она была мягкосердечна, и, помня собственную юность, омрачённую заточением и одиночеством, королева приказала освободить Дадли. Когда он пошёл ва-банк, появившись при дворе и заявив, что у него, как у сына изменника, нет в кармане ни гроша, королева дала ему должность и вернула некоторые из земель, принадлежавших его семье.

Дадли не ощущал к ней никакой благодарности; железное здоровье и безжалостный нрав не позволяли ему испытывать ничего, кроме презрения к усталой старой женщине, которой он наврал с три короба, а она всему поверила. Он принял её милости, постарался казаться приятным, а когда стало ясно, что королева смертельно больна, продал часть своих земель и тайком послал вырученные деньги Елизавете в Хэтфилд. Старая королева, несомненно, умирала от водянки; её истерическая убеждённость в том, что она беременна, давно уже перестала кого-либо обманывать. Ребёнком Роберт Дадли был знаком с юной принцессой Елизаветой и виделся с ней один или два раза до того, как после скандала с лордом-адмиралом она исчезла с политической сцены.

В детстве они были закадычными друзьями, и ему доводилось слышать, что она постоянно нуждается в деньгах. Она должна была стать новой королевой Англии, и Дадли надеялся, что она не забудет его помощь и отблагодарит за неё.

Этим ноябрьским утром он, едва узнав о смерти Марии, во весь опор поскакал в Хэтфилд. Уже много дней он держал на подставах свежих лошадей и, не позволяя себе заснуть, бродил по Уайтхоллскому дворцу в ожидании вести о кончине королевы Марии. Он хотел попасть к новой королеве, когда волнение и радость от вести о внезапном возвышении ещё не улеглись и можно рассчитывать на её щедроты. У него, Дадли, есть веские основания претендовать на её дружбу, только бы успеть прибыть к ней до того, как все должности будут розданы и на его долю ничего не останется. Мария умерла в шесть утра, и все придворные уже неслись верхом и в экипажах к Елизавете.

Роберт пришпорил коня и пустил его галопом; до Хэтфилда оставалось не больше двух миль. Дадли начал что-то мурлыкать себе под нос. Он был взволнован, будущее представлялось ему в самом радужном свете. Он сумел избежать последствий отцовской измены; его надоедливая жёнушка Эми осталась в Норфолке; женщина, для которой жизнь приняла такой удачный оборот — его ровесница, и ничто не препятствует ему при желании связать свою судьбу с ней. Как-то раз в царствование королевы Марии они одновременно оказались узниками Тауэра; если ему представится такая возможность, он напомнит ей об этом.

Он свернул с дороги к усадьбе Хэтфилд и осадил коня у ворот. Старый дом из красного кирпича походил та улей; из окон доносился шум, двор был заполнен лошадьми и слугами. Дадли сумел пробиться через открытую дверь в Большой зал, но застрял в наполнявшей его до отказа толпе. Елизавета сидела на стуле, стоявшем на возвышении, на котором обычно ставили главный обеденный стол; вокруг неё стояли Вильям Сесил, лорды Сассекс и Арундель, герцог Бедфордский. Пустив в ход локти и кулаки, Дадли продрался через толпу и наконец оказался в переднем ряду придворных, ожидавших, пока их представят королеве. Теперь ему удалось рассмотреть её во всех подробностях; она сидела совершенно неподвижно, прямая как стрела, на ней было платье из чёрного бархата с кулоном, усыпанным жемчужинами и алмазами, голова в ореоле рыжих волос. Дадли с удивлением отметил, насколько она похорошела. Несмотря на величественную позу, её глаза сияли счастьем, от радости с лица не сходила улыбка. После минутного колебания Дадли подошёл к самому возвышению и упал на колени.

   — Лорд Роберт Дадли, ваше величество! Моя жизнь и владения у ваших ног.

Он взглянул ей в лицо и понял, что она его узнала.

   — Добро пожаловать, лорд Роберт. Явились получить свой долг?

Это была не Мария, которая могла зайтись криком от гнева, а через минуту залиться сентиментальными слезами. Перед ним сидела уверенная в себе, невозмутимая молодая женщина, которая смотрела на него с явной иронией. Но Дадли был таким же толстокожим, как и его отец; он не покраснел и не смутился.

   — Королева не может быть ничьей должницей, — ответил он без промедления. — Пусть Бог дарует вам здоровье и долгую жизнь, а мне — возможность быть вам полезным.

Елизавета улыбнулась:

   — Мы с вами старые друзья, милорд. Было время, вы меня не забыли, и вы увидите, что я умею быть благодарной; оставайтесь в Хэтфилде, и я подыщу вам какую-нибудь должность.

Он поцеловал ей руку, отметив, как нежны её длинные пальцы, и отступил в толпу, где дождался, пока она встала и поднялась по лестнице вместе со своим секретарём и пэрами. Её походка была медленной и грациозной, она то и дело останавливалась, чтобы улыбнуться и поговорить с теми, кого ей ещё не представили, и Дадли следил за ней с восхищением. Это была умная женщина и хорошая актриса, она знала, как нравиться людям, не теряя при этом достоинства — редкий дар, которым её сестра Мария не отличалась.

Когда Елизавета остановилась на верхней ступеньке лестницы и помахала рукой, раздались возгласы: «Боже, храни королеву!» Затем она вместе с советниками исчезла в своих покоях. Дадли отлучился, чтобы утолить голод и жажду, и вернулся в Большой зал. Поздно вечером, когда он уже начал думать, что напрасно ждёт и Елизавета о нём забыла, паж пригласил его к королеве на личную аудиенцию.

28 ноября по узким кривым улочкам английской столицы медленно двигалась пышная процессия. Она начала движение у Криплгейта, где одетая в амазонку из пурпурного бархата королева оставила свою алую с золотом колесницу и села на великолепного белого коня. Подобрать чистопородного коня такой масти стоило немалых трудов; на нём было алое седло, уздечка украшена чеканным золотом и самоцветами, стоившими сотни фунтов. Коня с поклоном вывел вперёд новоназначенный конюший королевы. Он был одет в красное с серебром, на рукоятке шпаги и камзоле сверкали рубины. Это был вульгарный, кричащий костюм; так одеваться мог только Роберт Дадли. Только Дадли мог потратить столько денег на лошадиную сбрую и уговорить Елизавету оставить неуклюжую колесницу у Криплгейта и въехать в Лондон верхом, заявив ей, что она слишком хорошая наездница для того, чтобы прятаться в носилках. Советники королевы возражали против этого новшества, которое пришлось им не по вкусу — как, впрочем, и сам Дадли: получив свою новую должность, он повсюду лез с советами и вмешивался не в свои дела.

Королева, однако, была к нему весьма щедра; должность приносила ему значительный доход и вынуждала всё время быть рядом с Елизаветой. Она при всех поблагодарила его за блестящую идею, отмела все возражения и поручила организацию своего въезда в столицу Роберту Дадли.

Он подал ей руку, чтобы помочь сесть на коня, и она ему улыбнулась. Затем королева подала знак, и процессия тронулась.

Лорд-мэр Лондона, правитель столицы, которая представляла собой не только важный центр английской торговли, но и независимое государство в государстве, ехал во главе процессии вместе с рыцарем ордена Подвязки, главой королевских герольдов, который держал в руке сверкающий золотой скипетр. За ним следовали наёмные стражники в мундирах из красной парчи с золочёными топориками в руках, а следом выступали королевские герольды; на груди и спине их красных, обшитых серебряным позументом кафтанов был вышит золотом вензель новой королевы — Е. R.

Граф Пемброкский шёл пешком и нёс церемониальный меч королевы в ножнах, сплошь усыпанных жемчужинами. Между ним и медленно выступающим конём королевы оставался промежуток. Дадли наблюдал за ней сзади; её узкая фигура по-прежнему была прямой и стройной. В последние дни, проведённые в Хэтфилде, он видел её весёлой и спокойной; она отвела ему роль забавного компаньона для часов досуга, и хотя Дадли был гостем её ужинов для узкого круга и играл с ней в карты по вечерам, ему не было известно ничего о той Елизавете, которая проводила целые часы, запёршись с советниками. Он уже понял, что у неё два лица, и то из них, которое видят он и ему подобные титулованные шуты, забавлявшие королеву своей лестью, нисколько не похоже на тот образ, который она являет за закрытыми дверями Сесилу. Дадли внимательно следил за тем, как она поворачивается в седле, чтобы взмахом руки приветствовать толпу, сквозь которую продиралась процессия. А что это была за толпа! Ему ещё не приходилось видеть, чтобы улицы Лондона были так забиты народом и так обильно разукрашены. Гобелены, драпировки, яркие флаги свисали из всех окон и были натянуты поперёк узких улочек между покосившимися домами. Сточные канавы, обычно забитые помоями и зловоннейшими отбросами, были вычищены, и всё же смрад стоял такой, что Елизавета, как с улыбкой заметил Дадли, время от времени подносила к ноздрям коробочку с благовониями, которая висела у неё на поясе.

На каждом углу играли музыканты, их мелодии смешивались с приветственными криками толпы, которые становились всё громче. Процессии часто приходилось останавливаться, чтобы королева могла принять цветы или подарки и выслушать длинные приветственные речи; несколько раз она задерживалась, чтобы поговорить с простыми лондонцами, которые преграждали путь её коню. Чем дальше углублялась процессия внутрь Лондона, тем отчётливее слышались приветственные пушечные залпы, а когда всадники повернули за угол и выехали на Марк-Лейн, Елизавета подняла руку, и процессия остановилась. Впереди вздымались серые стены и башни Тауэра, который стоял посреди неподвижных вод глубокого рва подобно огромному драгоценному камню в сверкающей оправе. Подъёмный мост крепости был опущен; Елизавете был виден комендант Тауэра, который стоял вместе с йоменами-охранниками в алых кафтанах с кирасами; в тени массивных копий внизу решётки ворот они казались яркими цветными пятнами. Никогда ещё Тауэр не выглядел таким величественным и отчуждённым; было странно, что место ужаса и пыток так красиво, — впрочем, это была не только темница, но и дворец. Но Елизавета считала его темницей, и ею Тауэр для неё останется навсегда.

На неё нахлынули воспоминания, и на несколько мгновений великолепная кавалькада, сверкающие ливреи, сановники, приветственные крики и трубные звуки куда-то исчезли. В её ушах отдавались лишь размеренные залпы: это пушки Тауэра салютовали новой королеве. А ведь не прошло и шести лет, как она прибыла сюда через другие ворота по воде, под проливным дождём; тогда столица, ныне бьющая через край жизнью, затихла — её жители молились в церквах. Она прошла через Калитку Изменников узницей, арестованной по приказу своей сестры Марии — та подозревала её в заговоре, целью которого было цареубийство; тогда ни она, ни те, кто её сопровождал, вроде Сассекса или Арунделя, которые теперь следуют за ней в процессии, — никто не верил, что она выйдет из Тауэра живой.

Остановка затягивалась, свидетели торжества Елизаветы начали осознавать её значимость, и когда она обернулась, то увидела, что её воспоминания отразились на их лицах. Её голос звучал отчётливо и благодаря своему низкому тембру разносился далеко; слова королевы услышали не только Дадли, Пемброк и Сассекс:

— Иные из тех, кто был государями этой страны, становились узниками в этой крепости; я, бывшая узницей этой крепости, ныне государыня этой страны. Их падение было делом Божьего правосудия — моё возвышение свершилось благодаря Его милосердию. Клянусь перед Богом быть столь же милосердной к своему народу, сколь Бог был милосерден ко мне.

Стоило последним всадникам процессии въехать в ворота Тауэра и королеве исчезнуть из виду, как толпа разбилась на группы, окружившие музыкантов; все принялись петь и плясать вокруг уличных водоводов, в которых вместо воды тек эль. Всю ночь напролёт лондонцы праздновали коронацию новой королевы, теснясь вокруг пылавших на улицах костров; кто-то нашёл человека, который держал дрессированного медведя, и вытащил бедного зверя на улицу, чтобы тот танцевал перед толпой. То было грубое, пьяное празднество; там и сям вспыхивали драки — это обнаруживался какой-нибудь сторонник покойной королевы Марии. Великолепные занавеси и драпировки поспешили подтянуть в окна, подальше от жадных рук, а мародёры набросились на панно и гирлянды, разорвали их в клочки и растащили по домам. К рассвету следующего дня Лондон походил на поле брани — повсюду на улицах валялись пьяные или изувеченные в драках люди, однако произошедшие бесчинства свидетельствовали о большой популярности новой королевы. Слова, которые она произнесла, въезжая в Тауэр, передавали из уст в уста, всячески приукрашая; те, кто обратились к королеве и удостоились ответа, многие дни зарабатывали себе на жизнь, рассказывая за плату всем желающим, как это было. Лондонцы были столь же сентиментальны, сколь грубы; то, что нашлась государыня, которая, судя по всему, проявила к ним интерес, воодушевило их и сделало образцовыми верноподданными. Она составляла резкую противоположность своей сестре Марии — та проезжала сквозь толпу, не улыбаясь и ни единым жестом не показывая, что ей известно об её существовании.

Узнав обо всём от осведомителей, Сесил обрадовался. Примкнув к Елизавете, он пошёл ва-банк. Как он уже сказал ей, кроме неё претендовать на английский престол могла лишь католичка Мария Стюарт[6], которая, к счастью, находилась во Франции и была супругой наследника французского престола; и всё же осторожность не позволяла Сесилу почивать на лаврах.

Тем не менее реальность превзошла все его ожидания. Елизавета обладала даром трогать людские сердца — ему это казалось странным, ибо, познакомившись с ней поближе, он обнаружил, что она холодна и скрытна. Она преподносила ему всё новые загадки, и ему это не нравилось, ибо Сесил предпочитал классифицировать своих ближних; однако для Елизаветы он никак не мог подыскать подходящего ярлыка. Она целыми вечерами играла в карты и танцевала, нацепив на себя драгоценности Марии, но при этом многие часы просиживала на заседаниях совета, ни разу не пожаловавшись на усталость и не попытавшись отложить то, что поскучнее, на следующий день. Внешне казалось, что она действует по наитию, но, поработав с ней рядом, Сесил понял, что она взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. Она могла выражаться на редкость просто и ясно, как перед въездом в Тауэр, но если нужно, была способна говорить и писать загадками. Сесил знал, что она умна, умнее, чем он предполагал, считал, что она падка на лесть — и всё же сомневался, обманывается ли она на этот счёт. Он строил множество догадок относительно Елизаветы, которой решил служить до конца своих дней, но ему было трудно сказать о ней что-либо с уверенностью.

На следующее утро после въезда королевы в Лондон один из её пажей вошёл в покои, отведённые Сесилу в главном здании Тауэра, с вестью о том, что королева желает видеть своего секретаря.

Его впустили в её кабинет — крохотную, скудно обставленную комнату с узким окошком, которое давало очень тусклый свет. Елизавета сидела за столом, на котором горели две свечи, и писала. На ней был свободный пеньюар из синего бархата, волосы схвачены сеткой из золотых нитей, унизанных жемчужинами. Принимать его и других членов совета в пеньюаре уже вошло у неё в привычку. Сесил про себя думал, что незамужней женщине не подобает такая небрежность, но не решался ей это сказать. С каждым днём он обнаруживал, что не решается сказать Елизавете всё больше.

   — Доброе утро, господин Сесил, — если только вы в силах различить в этой крысиной норе, утро сейчас или полночь! Иногда мне кажется, мои предки были кошками, если они могли читать и писать в таком сумраке.

   — У вашего величества устают глаза? — Сесил знал, что Елизавета близорука и страдает головными болями. Впрочем, нельзя было отрицать, что комната освещена недостаточно.

   — Я устала от этого места. Здесь чертовски холодно и сыро. Не могу дождаться, когда мне будет можно переехать на Уайтхолл; в Тауэре можно держать лишь преступников. Присядьте на эту табуретку, Сесил. Я просматривала государственные расходы, и мне требуется ваше мнение на сей счёт. Если Тауэр мрачен, то моя казна являет собой ещё более мрачное зрелище. Оказывается, я унаследовала обанкротившийся престол — взгляните-ка на эти цифры. — Он углубился в чтение, а она продолжила: — Торговля совсем захирела; война, которую моя сестра вела с Францией, поглотила все свободные средства до последнего пенни и к тому же оторвала людей от их занятий. Наша монета настолько обесценилась, что за границей над ней смеются. Таково мнение сэра Томаса Грешема, и я его разделяю целиком и полностью.

   — И как же он предлагает поступить, госпожа? — Грешем был гениальным финансистом; Елизавета выбрала себе министра финансов не менее удачно, чем конюшего. Странно, что у неё было столько общего с обоими этими людьми, которые не имели ничего общего между собой.

   — Изъять из обращения обесцененную монету и восстановить прежний курс. Сократить расходы и расширить торговлю. До тех пор, пока это возымеет действие, он берётся съездить во Фландрию[7] и взять для нас деньги в долг. Чтобы получить кредит, он расскажет там какую-то историю, которую сочинил, и не сомневается, что она поможет ему добиться своего.

   — Я составлю об этом билль и представлю его парламенту. Вы знаете, госпожа, я мало что смыслю в финансах и готов во всём согласиться с Грешемом.

   — Если вы несведущи в финансах, Сесил, — сказала Елизавета, переворачивая страницу, — значит, учитесь. Деньги — это кровь государства. Без них нельзя пи подкупать, ни вести войну, ни держаться с другими на равных. Сразу же после коронации все расходы на содержание двора должны быть урезаны.

   — Могу ли я предложить, госпожа, начать ещё до коронации и сократить ассигнования на погребение покойной королевы? — Сесил едва сдерживался, слушая, как она проповедует экономию и велит ему учиться бухгалтерии, как какому-то счетоводу, и в то же время предлагает расходовать деньги без счета на похороны Марии Тюдор. — Сорок тысяч фунтов — чрезмерная сумма, даже для монарха, — добавил он.

Елизавета подняла на него глаза и положила перо:

   — Вы хотите, чтобы я похоронила родную сестру как нищенку? Не знаю, чрезмерна эта сумма или нет, но я готова потратить её на это погребение. Избавьте меня от ваших придирок, мне надоело смотреть, как вы и остальные трясётесь над каждым пенни.

   — Но если вы готовы ограничить собственные расходы, зачем тратить столько денег на эти... эти похороны? Ради Бога, госпожа, по крайней мере, позвольте мне вас понять — почему королева Мария должна покоиться в более роскошной могиле, чем любой другой государь, правивший в Англии?

   — Потому, — медленно отчеканила Елизавета, — потому, друг мой, что она воздержалась от того, чтобы отправить в могилу меня. Я не желаю больше препираться относительно цены на её гроб. Она была дочерью моего отца и при жизни — королевой нашего государства; таковой она пребудет и после смерти.

Мария пощадила её; такова была причина, по которой, как сказала Елизавета Сесилу, она устроила ей похороны, обошедшиеся почти во столько же, во сколько её собственная коронация. Но было и ещё кое-что, о чём она умолчала. Елизавета хорошо помнила своё детство в Хэтфилде и сестру, которая была к ней добра и приходила успокаивать, когда её мучили кошмары. Расшитая жемчугом шапочка и детское платьице из синей парчи — она до сих пор хранила эти свидетельства щедрости Марии, которая опустошила свой тощий кошелёк, чтобы купить маленькой Елизавете дорогой подарок. Нет, Сесил вряд ли это поймёт; она и сама понимала это с трудом. Елизавета знала лишь одно — теперь её очередь сделать Марии подарок и похоронить её со всей пышностью и блеском римской католической церкви, которые она так любила, а Сесил и остальные могут отправляться ко всем чертям.

Секретарю Елизаветы было непонятно, что происходит в её душе, она казалась совершенно спокойной и хмурилась, глядя на какие-то бумаги перед собой, по-видимому, совершенно забыв о споре относительно похорон Марии. И всё же он понимал, что она вновь сумела навязать ему свою волю.

   — Какой вы молчаливый, Сесил, — внезапно проговорила Елизавета. — Послушайте, у меня тоже могут быть человеческие чувства; не осуждайте меня за это.

   — Боже упаси! — Он кашлянул и переменил тему. Женские чары оказали на него куда больше влияния, чем он предполагал, и это его смутило.

   — Со мной виделся герцог де Фериа, госпожа. Он снова просит вашей аудиенции. Желает получить заверения в вашей неизменной дружбе с его государем, королём Филиппом.

   — Не беспокойтесь, он их получит. Более того, Филипп получит их от меня лично. Прошлой ночью я набросала черновик письма своему дорогому зятю — вот, прочтите.

Это было длинное письмо, написанное её каллиграфическим почерком. Сесилу приходилось читать другие, не менее длинные письма Елизаветы, смысл которых она умела скрыть настолько, что понять, что она имеет в виду на самом деле, становилось абсолютно невозможно. Однако это письмо поражало своей ясностью.

Она начала с того, что рассказала Филиппу о своём возвышении, попутно напоминая, что обязана ему за заступничество перед покойной королевой. Как писала Елизавета, Филипп не единожды защищал её от напраслин, которые возводили на неё враги. Последний абзац Сесил прочёл вслух:

   — «Единственная причина, заставившая меня написать Вашему Величеству, — желание показать Вам, что я не забываю, как безгранично добры Вы ко мне были... Я сумею доказать свою благодарность Вашему Величеству, сделав всё, что она мне подсказывает, для Вашей пользы и в Ваших интересах...»

Сесил положил письмо и взглянул на королеву. Она улыбнулась ему через стол — та же кривая усмешка, от которой Дадли всегда делалось не по себе.

   — Слова, — сказала Елизавета, — слова, и не более; они ничего не стоят, а значат ещё меньше. Я не желаю, чтобы он понял, что его влияние в Англии умерло вместе с моей сестрой. Когда это до него наконец дойдёт, я уже буду настолько сильна, что смогу ему сказать: если ты был так глуп, что поверил этому письму, можешь его съесть — все десять страниц!

   — Если вы ему обязаны всем, о чём здесь упоминаете, неудивительно, что он ожидает продолжения союза с нами.

   — Я ничем ему не обязана. Если бы Мария сумела родить ребёнка, мне пришёл бы конец. Он знал: ей долго не прожить, а я унаследую престол. А теперь, друг мой, ему приходится поддерживать меня, желает он того или нет!

   — Хотя ему известно, что вы протестантка, госпожа? Я был свидетелем того, каково его религиозное рвение — небеса Англии почернели от дыма, когда он сжигал ни в чём не повинных мужчин и женщин. Для чего ему поддерживать вас, если он знает: вы противостоите всему, что ему дорого?

Елизавета встала и начала ходить по комнате взад и вперёд; её длинный пеньюар волочился по полу, а пальцы одной руки сжимались и разжимались — этот жест всегда говорил о том, что она встревожена или взволнованна.

   — Религиозное рвение для этого человека — не более чем политика. Его бога зовут Филипп, и он молится этому богу в храме, который воздвиг себе сам! Не стоит делать далеко идущие выводы из того, что он сжёг несколько чудаков и пуритан — это ошибка не его, а моей сестры!

   — Госпожа, неужели вы считаете епископа Латимера и архиепископа Кранмера не более чем чудаками? — Одержимость горестной судьбой погибших при Марии мучеников-протестантов, чью участь он мог разделить, была слабым местом Сесила. Сейчас это задело Елизавету за живое; она обернулась и на мгновение дала волю своему темпераменту:

   — Не втягивайте меня в ваши религиозные дрязги! Латимер, Ридли, Кранмер и прочие — какая, чёрт побери, разница, как мне их называть? Эти трое святош жгли католиков, а затем настал и их черёд! Вот и всё, что я желаю об этом знать. Запомните, Сесил, раз и навсегда: я не фанатичка — мне всё равно, как молятся люди и молятся ли они вообще. Это дело их совести, и я вмешиваюсь лишь тогда, когда под угрозой оказывается мой трон. Я протестантка потому, что народ хочет, чтобы я исповедовала эту веру; а кроме того, католики считают меня незаконнорождённой, безо всяких прав на престол. Надеюсь, теперь вы меня поняли и позволите мне закончить разговор об испанских делах, которые действительно заслуживают внимания, вместо того чтобы перебивать вопросами, не стоящими выеденного яйца?

От полученного выговора кровь бросилась Сесилу в лицо, но он промолчал; ему было нечего сказать. В напряжённом молчании он ждал, пока злобные огоньки в глазах королевы не потухли и она снова не принялась ходить взад и вперёд по кабинету.

   — Филипп женился на моей сестре лишь по одной причине: чтобы предотвратить её брак с французом, который повлёк бы за собой объединение Англии и Франции. Как-то вы говорили, — она внезапно указала на него рукой, — что помимо меня на английский престол имеет право одна-единственная женщина — моя кузина Мария Стюарт. Католичка — да-да, Сесил, я вижу, как это слово готово слететь с ваших губ. А кроме того, наполовину француженка по крови и супруга французского дофина. Если Бог, судьба или мои враги покончат со мной, то Мария, нынешняя королева Шотландии, а в будущем королева Франции, становится единственной претенденткой на мой трон. Попомните мои слова, если это произойдёт, вам не сносить головы! — Елизавета рассмеялась и саркастически посоветовала своему секретарю: — Так что заботьтесь обо мне хорошенько, Сесил, как о себе самом... простите, теперь уже я отвлеклась. Так вот, союз между Англией, Францией и Шотландией, объединёнными под властью одной женщины, означал бы конец власти Филиппа в Европе. Для начала ему пришлось бы распрощаться с Нидерландами, на которые давно зарится Франция. Против него сложился бы такой могучий союз, что вся мощь Испании не смогла бы ему противостоять, если бы английская и французская армии хлынули через её границы. Вот почему я могу сказать вам, что он на моей стороне — это в его интересах, и другого выхода у него нет. Я отправлю Филиппу это письмо — нам оно не повредит, а видимый знак его дружбы с нами заставит Францию немного повременить. Мы, Франция и Испания — это треугольник, Сесил, и слава Богу, в этом треугольнике Англия, как мне кажется, является основанием, на котором держится равновесие двух остальных сторон.

Елизавета пробыла английской королевой всего лишь двенадцать дней, однако такое понимание сильных и слабых сторон своего положения сделало бы честь и искушённому государственному мужу. Это было настолько удивительно, что Сесил простил ей шпильку о том, что её преемница его казнит. Но был один вопрос, который она упустила из виду или, скорее, которого намеренно не коснулась.

   — Если, как вы говорите, Филипп женился на вашей сестре, чтобы не дать ей выйти замуж за француза, за кого он позволит выйти замуж вам, госпожа?

   — У него есть много родственников, — холодно ответила Елизавета. — Он может даже предложить самого себя; а я обдумаю все предложения по очереди.

   — Но никого не выберете?

Увидев на лице своего секретаря, обычно серьёзном и бесстрастном, удивление и тревогу, она рассмеялась:

   — Сесил, Сесил, плохо же вы меня знаете, если спрашиваете об этом! Неужели вы думаете, я отдам себя этой испанской треске и умру от пренебрежения, подобно моей сестре; неужели вы полагаете, я буду настолько глупа, что выйду за одного из его кузенов и навлеку на себя войну, которую мне в этом случае объявит Франция под предлогом защиты интересов Марии Стюарт? Послушайте, Сесил, я отлично понимаю свою ценность на брачном рынке и постараюсь извлечь из неё максимум пользы: испанские женихи, французские женихи, католики, протестанты — пусть явятся все, а я время от времени буду пугать их каким-нибудь англичанином.

   — Но когда вы всё же сделаете свой выбор? — настаивал Сесил. — А вы должны его сделать, госпожа, — ради вашей собственной безопасности и безопасности государства вы должны будете на что-то решиться.

   — Если я захочу выйти за англичанина, то нет, — резко оборвала его Елизавета. — Это, может быть, решит будущее. Но иностранцы мне не по нутру.

   — И какой же англичанин мог бы надеяться получить вашу руку? — Спокойный тон, которым Сесил задал королеве вопрос, не выдал его тревоги. С момента восшествия Елизаветы на престол он, Арундель, Сассекс и другие лорды были озабочены вопросом о её браке. Они так увлеклись, рассматривая возможные последствия союза с тем или иным иностранным царствующим домом, что возможность того, что королева изберёт себе в супруги англичанина, просто не пришла никому из них в голову. А между тем тот, кто женится на Елизавете, автоматически станет самым влиятельным человеком в государстве, и жизнь Сесила, жизни его друзей и советников будут зависеть от него не меньше, чем сейчас от самой Елизаветы. Англичанин! Сердце Сесила подпрыгнуло, как раненый олень, при мысли, что королева уже выбрала себе жениха или давно сговорилась о браке с тайным любовником. Он может поклясться именем Божьим, что ему приходит на ум лишь один человек, который в последние двенадцать дней получал от неё постоянные знаки внимания. Дадли, Роберт Дадли! Этот хитрый, своекорыстный выскочка!

   — Вы уже кого-то выбрали, госпожа?

   — Успокойтесь, друг мой. У меня нет от вас тайн. Я не вижу вокруг никого, кто бы вызвал у меня желание выйти замуж. Сомневаюсь, что такой мужчина вообще существует. Вместо «когда» я выйду замуж — будет ближе к истине сказать: «если».

На этом аудиенция закончилась; Сесил поцеловал королеве руку и поспешил в свои покои, где его ждала неотложная работа. Покончив с ней, он распорядился установить за Робертом Дадли надзор и ежедневно сообщать, где и когда тот встречался с королевой и сколько длились эти встречи.

Посол Филиппа Испанского в Англии был весьма ловким дипломатом. Испанский идальго дон Хосе Мария Хесус де Кордова, герцог де Фериа был одним из красивейших и честолюбивейших людей среди тех, кто приехал в Англию в свите мужа Марии Тюдор. Он сочетал присущие его народу мужество и любезность с приятным остроумием и пытливым умом — в этом состояло его отличие от большинства придворных Филиппа, которые своей чопорностью и высокомерием вызывали у всех в Англии отвращение. Он влюбился в красивейшую из придворных дам английской королевы, Джейн Дормер, и женился на ней. Таким образом он связал себя с Англией; благодаря этому он получил должность посла и сохранил её и после восшествия Елизаветы на престол.

Он получил у королевы длительную аудиенцию, во время которой она отзывалась о Филиппе в самых лестных выражениях и обещала сохранить дружбу с Испанией на вечные времена. Как впоследствии писал де Фериа своему государю, Елизавета так старалась быть с ним любезной, что эта любезность лишь усугубила его опасения относительно её подлинных намерений. Это была на удивление трезвая оценка; он испытал на себе всё воздействие личного обаяния и ораторского искусства Елизаветы, и всё же её искренность внушала ему сомнения. Елизавете не удалось одурачить испанского посла, но сам испанский король, по-видимому, не сумел устоять перед её чарами. Де Фериа не на шутку встревожился, когда король в одном из посланий упомянул о полученном от Елизаветы дружеском письме, в котором она выражала ему свою признательность и благодарила за оказанные в прошлом услуги; в ответном письме он умолял Филиппа не придавать большого значения каким бы то ни было словам английской королевы, ибо он уверен: Елизавета лжёт. Всё будет зависеть от того, какого мужа она себе изберёт, а пока что всё зависит от первых законов, которые она издаст после своей коронации.

Впрочем, был момент, когда казалось, что эта коронация вообще вряд ли состоится. Католические епископы, чувствуя, что новое царствование чревато возрождением протестантской веры, отказались совершить этот обряд. Затем — неизвестно, как этого удалось добиться: подкупом, угрозами или надеждой на будущий компромисс, — епископ Карлейльский согласился короновать Елизавету. Это была первая попытка духовенства воспротивиться королеве, и она потерпела неудачу. 15 января она была коронована в Вестминстерском аббатстве с пышностью и торжественностью, которых не постыдился бы и папа римский, а десять дней спустя впервые открыла парламент. Предостережения де Фериа наконец подтвердились. В тот день он наблюдал за происходящим и потом, сидя в своём кабинете в испанском посольстве, написал королю Филиппу горькое письмо, содержавшее подробный рассказ о вероломстве новой английской королевы. По пути в парламент навстречу ей вышла процессия монахов Вестминстерского аббатства во главе с аббатом и со свечами в руках. Елизавета остановила свою карету и велела им убираться прочь с дороги; мне не нужны факельщики, громко заявила она, я и так всё отлично вижу...

Сцена у входа в парламент была лишь предвестием того, что произошло внутри.

Свояченица короля Филиппа, которая на словах души не чаяла в своём зяте и навязывалась в друзья католической Испании, провозгласила себя верховным правителем английской церкви — эвфемизм, который обманывал лишь тех, кто очень крепко зажмуривал глаза, чтобы не видеть истины; то было притязание, столь же еретическое, как и титул её отца в Законе о главенстве короля над церковью, стоившем жизни стольким дворянам. Елизавета уничтожила католическую реставрацию, которую вела её сестра, установив такую форму богослужения, которая сочетала в себе наихудшие черты протестантизма, и в то же время коварно удалила из официального требника все наиболее оскорбительные выпады в адрес папы римского.

Епископы, которые пытались предотвратить коронацию Елизаветы, расплачивались теперь за своё неповиновение тюремным заключением. Вместо того чтобы подняться на защиту своих священнослужителей, английские простолюдины одобрили этот вопиющий акт произвола, чем ещё раз подтвердили, насколько этот народ закоснел в ереси.

По мнению де Фериа, в душе новой английской королевы не было никакой веры; она обрушилась на католичество хладнокровно, руководствуясь соображениями целесообразности, и её действия нельзя было оправдать даже личными убеждениями. Она публично отреклась от монахов и их свечей, но в то же время зажигала свечи в своей молельне, он видел это собственными глазами.

Испанский посол умолял короля Филиппа опасаться этой женщины; кроме того, он напомнил своему государю, что она окружила себя мужчинами наихудшей репутации и к тому же нетвёрдыми в вере; все они поголовно еретики: богатства, полученные после упразднения монастырей при Генрихе VIII, настолько вскружили им голову, что они готовы пожертвовать спасением своей души, лишь бы воспрепятствовать возвращению церкви её земель.

Кроме того, язвительно писал де Фериа Филиппу, ходят слухи, что по части нравов королева Елизавета пошла в мать. Всё время, свободное от коварных козней, имеющих целью уничтожение Божьей церкви, она проводит в обществе одного из своих царедворцев — некоего лорда Роберта Дадли, конюшего. За прошедшие со дня её воцарения недели предпочтение, которое она оказывает ему, стало насколько очевидным, а её отношения с ним настолько вызывающе фамильярными, что его почти наверняка можно считать её любовником.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ранней весной 1559 года королева пребывала в Виндзоре. Благодаря ей старый серый замок совершенно преобразился и, утратив свою мрачность, стал полем разнообразной энергичной деятельности; здесь размещался королевский двор, место, где встречались самые талантливые, богатые и влиятельные люди во всём государстве. По дорогам из портов и столицы сюда стремился бесконечный поток придворных, ибо государыня вершила дела своего королевства всюду, где бы она ни пребывала, и лорды из государственного совета кочевали вслед за ней с места на место.

Атмосфера, царившая при дворе, была весёлой, но в то же время и деятельной. Женщина, которая его возглавляла, привносила в неё свою энергию и стремительность. Каждый день здесь появлялись новые люди и что-то происходило. То была жизнь, где каждый царедворец играл свою роль — от Сесила и советников королевы, которые едва поспевали за своей неутомимой госпожой, и до скромных поваров и буфетчиков, которым дважды в день приходилось кормить более пятисот человек. Елизавета вставала рано, посещала богослужение, которое не походило ни на католическую мессу, ни на простой молебен, который предпочитали более радикальные дворяне-протестанты, публично завтракала, давала аудиенции, вела обширную переписку, а затем обычно отправлялась на охоту, которая продолжалась дотемна.

Елизавета всегда обожала ездить верхом; теперь, когда в её распоряжении оказались лучшие верховые кони страны, она могла предаваться и другой своей страсти — охоте. Она была великолепным стрелком; как правило, ей удавалось поразить оленя стрелой прямо в сердце. Порой она разнообразила свой досуг соколиной охотой, а бывали дни, когда она в обществе некоторых избранных любителей верховой езды мчались по аллеям парка, пока лошади не выдыхались от бешеной скачки. Все знали, что у королевы беспокойный нрав; большую часть времени она проводила на ногах и в седле; по вечерам или в плохую погоду Елизавета танцевала или устраивала для своих придворных импровизированный маскарад. Однако работать она любила не меньше, чем развлекаться. Остроумцы, поэты, лучшие танцоры и музыканты всегда могли рассчитывать на место в кругу её приближённых, а фрейлины, которые прислуживали ей — графини Уорвик, Линдсей и Эссекс, леди Сидней и Дакр — были не менее одарённы и образованны, чем их госпожа. Елизавета не переносила зануд и фанатиков, люди с косным мышлением её раздражали. Острота языка, живость мысли и приятная наружность — таковы были качества, необходимые для того, чтобы привлечь её внимание, и Роберт Дадли был одарён этими качествами в избытке.

Первоначально королева увлеклась им вполне невинно. Ей правилось бывать с ним, эти встречи давали приятное разнообразие после общения с рассудительными и здравомыслящими людьми, в обществе которых она проводила половину своей жизни. Дадли был молод и пылок, он мог говорить с ней о детстве, воскрешая в памяти немногие сохранившиеся у неё счастливые воспоминания. Он никогда её не раздражал, ни в чём ей не перечил; хотя он всегда соглашался с тем, что она говорила, это не выглядело как угодничество, у них были одинаковые вкусы и одинаковое чувство юмора, не признававшее никаких авторитетов. Роберт так хорошо танцевал, что, когда она желала блеснуть своим талантом по этой части, лучшего партнёра было не найти; владел клавесином в достаточной степени, чтобы играть с ней в четыре руки. Их общение было настолько естественным и непринуждённым, что Елизавета не сумела осознать всю ложность основ, на которых оно было построено. Её положение было исключительным; она могла приказать любому, кому пожелает, развлекать себя, преклоняться перед собой, сопровождать себя, и никто не был вправе ей отказать. Лишь этой весной, когда её отношения с Дадли давно уже стали предметом всеобщих сплетен, Елизавета обнаружила, что сама не в силах отказать Роберту.

В тот вечер они вернулись в замок с охоты. День выдался замечательный — было холодно как раз настолько, чтобы бешеная скачка бодрила и доставляла удовольствие, — и, сменив охотничий костюм на платье из тёплого красного бархата, она вышла в Длинную галерею. Платье было ей к лицу; щёки, обычно бледные, разрумянились, чёрные глаза сверкали. Первым человеком, который, спешно переодевшись сам, подошёл к ней, был Роберт Дадли; чем бы она ни была занята и сколько бы ему ни приходилось ждать, он всегда приветствовал её первым. В галерее было много народу; придворные дамы сидели на подоконниках или толпились вокруг двух каминов, которые горели в обоих концах Длинной галереи. Их голоса сливались в негромкий гул, который смолк при её появлении.

Елизавета с улыбкой протянула Дадли руку:

— Отведи меня к окну, Роберт; я не хочу толкаться в толпе.

   — Я тоже, — не раздумывая, ответил он. — Какое редкое удовольствие побыть с тобой вдвоём, госпожа, хотя бы несколько минут.

Елизавета рассмеялась:

   — Ты всегда рядом со мной — тебе ещё не надоело такое однообразие? — Она села на широкий подоконник, разметав вокруг себя ярко-красные юбки; лучи заходящего солнца придавали её волосам медный оттенок.

Дадли преклонил колени на полу у её ног, отвечая ему, она смотрела ему в лицо и заметила в его глазах выражение, которого раньше ей не приходилось видеть. Они всегда смеялись, лучились энергией, от них не ускользало ничто вокруг; теперь, казалось, маска упала и на неё смотрела душа этого мужчины, страстная, отчаявшаяся, на что-то решившаяся.

   — Ты бы мне не надоела, доживи я хоть до ста лет, госпожа. Иногда я не могу понять, что для меня большая мука — видеть тебя каждый день и стремиться к тебе, ни на что не надеясь, или пытаться найти в себе мужество, чтобы навсегда тебя покинуть.

Елизавета напряглась, и её лицо стало медленно бледнеть.

   — Что ты сказал: навсегда меня покинуть?.. О чём ты? — повторила она. — Ты не можешь меня покинуть без моего разрешения!

   — Но как же я могу остаться?

   — Ради Бога, не мог бы ты перестать говорить загадками и выложить всё начистоту?! — Эта вспышка заставила его насторожиться, но и ободрила. Дадли был опытным любовником: такое выражение ему не раз приходилось видеть на лицах других женщин, когда он заговаривал о том, что ему нужно их покинуть...

   — Я не могу остаться здесь, — негромко произнёс Дадли, — потому что люблю тебя.

Внезапно она отвернулась; её выдавали только руки. Она сжала кулаки с такой силой, что перстни врезались в ладони.

   — Все подданные обязаны любить королеву, — каким-то неестественным тоном проговорила она. — Не говори глупостей.

   — Я люблю тебя как женщину, — ответил Дадли. — Скажи, что ты меня прощаешь, и позволь мне удалиться.

Елизавета медленно повернулась к нему лицом.

   — Я люблю тебя как женщину, — повторил он.

Он не позволил ей ускользнуть, отмёл предложенную уловку, которая давала ему возможность сохранить прежние отношения.

   — У вас есть жена, милорд, неужели вы о ней забыли?

   — Совершенно. С того момента, как я увидел тебя в Хэтфилде, она перестала для меня существовать.

Казалось, они скрестили шпаги и искусно фехтуют словами и чувствами, как противники, бьющиеся не на жизнь, а на смерть. Он отчаянно пытался достигнуть недостижимого, поставив на карту своё будущее, состояние, а возможно, и жизнь, а она знала: он понимает не только ценность награды, но и тяжесть наказания в том случае, если он неправильно её оценил.

   — Но если ты её забыл, какой смысл к ней возвращаться?

Её сердце так бешено билось, что она коснулась рукой груди, будто желая его успокоить; однако в мыслях, которые по быстроте не уступали её любимым ловчим соколам, Елизавета желала только одного: пусть он парирует этот выпад, если только сможет...

   — Мне нет смысла вообще куда-либо идти и что-либо делать, пока не исполнилось желание моего сердца, — ни минуты не раздумывая, ответил Дадли. — А поскольку это для меня невозможно, оставаясь при дворе, я только обесчещу своё имя. Я не способен скрывать свои чувства, госпожа. Не проси меня об этом, это свыше моих сил. И не проси меня остаться здесь, где я ежечасно вижу тебя, касаюсь твоей руки, как несколько минут назад. Я знаю одно: я отдал бы свою жизнь за то, чтобы заключить тебя в объятия.

   — Не только свою, но и мою. Я женщина, а королева, в отличие от короля, не вправе заводить любовников.

Спиной он заслонял её от толпившихся в галерее придворных; он взял её за руку — она была холодна, как лёд. Внезапно он припал губами к её ладони.

   — Пойдём со мной, — прошептал он. — Тебе ничего не грозит... Я знаю, чего ты боишься. Пойдём со мной, всего лишь на час...

   — Именно это мне уже говорил другой мужчина. — Елизавета выхватила руку, пытаясь преодолеть пронзившую её предательскую дрожь, которую вызвали у неё слова Дадли и которая испугала её так, что она чуть его не ударила. — Он поплатился за это головой, а я едва не взошла на эшафот вместе с ним. Поднимись с колен, глупец. — Она встала, и внезапно вокруг стало тихо: смех и разговоры смолкли, все вскочили на ноги. — Можете быть свободны, милорд.

Елизавета, минуя его, прошла на середину зала и поманила леди Уорвик. Обернувшись, она бросила Дадли через плечо:

   — Но только до вечера. Вчера я проиграла тебе в триктрак и хочу отыграться.

Леди Уорвик взяла вышитую шёлковую туфлю и надела её королеве на ногу. Тайком она наблюдала за своей госпожой. Этим она занималась уже несколько недель; впрочем, это не мешало ей прислуживать королеве с таким усердием, что Елизавета внезапно спросила, не думает ли она найти кого-нибудь под кроватью. Леди Уорвик покраснела; она не сомневалась — если Дадли и бывал в королевской опочивальне, то отнюдь не под кроватью, а под балдахином. Все говорили, что он здесь бывает, хотя никому не было известно, как и когда им удаётся встречаться незамеченными. Но не это интересовало леди Уорвик; она пыталась убедиться, правда ли нечто гораздо более важное, о чём ходят слухи и чего не в силах скрыть даже такая незаурядная женщина, как королева. Если Елизавета беременна, это не сможет ускользнуть от леди Уорвик. Королева явно нервничает и стала такой раздражительной, что даже дала бедной леди Дакр пощёчину, когда та уронила флакон с духами. И всё же она не только не пополнела, но даже, пожалуй, похудела, и было незаметно, чтобы её тошнило или у неё появились капризы относительно еды. Нет, ребёнка она не ждёт, леди Уорвик может в этом поклясться... Внезапно королева сердито взмахнула ногой, и туфля полетела в угол.

   — Не эту! — раздражённо воскликнула Елизавета. — Они жмут; найди мне другую пару, женщина, и перестань ползать как сонная муха. Меня ждёт депутация.

   — Это опять насчёт вашего брака, госпожа? — Этот вопрос леди Дакр, ещё не забывшая, как скора на расправу королева и какая тяжёлая у неё рука, задала с почтительного расстояния. Она запирала шкатулку с драгоценностями. Елизавета выбрала для себя массивное ожерелье из жемчуга с изумрудами и такую же брошь величиной с детский кулак. На её чёрном с золотом платье драгоценные камни сверкали и переливались.

   — Именно. Они надеются уговорить меня выйти замуж за инфанта Карлоса. Как вам понравится ещё один супруг королевы родом из Испании? Полагаю, куда больше, чем мне!

   — Стыд и срам! И зачем они только беспокоят ваше величество? — щебетала леди Дакр, не замечая злобного взгляда, направленного ей в спину. — Зачем докучать вам разговорами о браке, пока вы сами не захотите выйти замуж? Видит Бог, я, к примеру, жалею, что не осталась в девицах!

Внезапно Елизавета расхохоталась. Бедная леди Дакр! Её сочувствие было совершенно неподдельным. Она была нелестного мнения о браке вообще, поскольку неудачно вышла замуж за грубияна гораздо старше себя и могла найти убежище от его издевательств только при дворе, где её защитницей была сама королева.

   — Только будь умней и помалкивай об этом при муже, — проговорила королева. — Иди сюда.

Леди Дакр несмело подошла и преклонила колени. К её немалому удивлению, Елизавета ласково потрепала её по щеке.

   — Ты умудрённая опытом пожилая матрона девятнадцати лет, а я всего лишь старая дева двадцати шести, — сказала она. — Если ты отговариваешь меня от вступления в брак, придётся тебе поверить. Ты дала мне оружие против тех, кто меня преследует... Ладно, милые дамы, дайте-ка мне веер и перчатки. Пора мне идти защищать свою невинность. — И она подарила чересчур любопытной леди Уорвик такой взгляд, что у той перехватило дыхание не хуже чем от удара.

Инфант Карлос был уже вторым по счету женихом из Испании, если вспомнить, что до этого Елизавете предложил свою руку сам Филипп. Хотя она этого ожидала, его предложение вызвало в ней настоящую бурю гнева и отвращения. При мысли о том, чтобы согласиться на брак с человеком, который женился на Марии и, разбив её сердце, свёл до срока в могилу, Елизавета сначала рассмеялась, а потом плюнула от возмущения такой наглостью. Как писал не отличавшийся галантностью искатель её руки, она не должна надеяться, что он будет проводить всё своё время вместе с ней, даже если она от него забеременеет. Елизавета показала это письмо Роберту; читая, он обнял её одной рукой и поглаживал талию — эта ласка ей очень нравилась. Увидев, как он рассердился, закончив чтение, она обрадовалась; теперь ей представилась возможность успокоить его и уверить, что ему нечего бояться ни со стороны Филиппа, ни кого бы то ни было ещё... до тех пор, пока она может противостоять своим советникам и парламенту. На сей раз Испания предлагает инфанта, и то, что она до сих пор не вышла замуж, равно как и её очевидная для всех связь с Робертом Дадли, настолько обеспокоили советников, что даже Сесил готов примириться с тем, что королева выйдет замуж за католика.

Они припомнили все обстоятельства, реальные и воображаемые, которые могли бы испугать её и заставить принять такое решение. Все эти обстоятельства не стоили внимания, кроме одного — муж её кузины Марии Стюарт, французский король, умер, процарствовав лишь несколько месяцев. Марию теперь ничто не удерживало во Франции, и она была готова возвратиться в свою родную Шотландию в качестве королевы; если она предъявит свои претензии на английский трон, это будет стоить Елизавете и её советникам многих бессонных ночей. К счастью, шотландским дворянам-протестантам в этот момент пришло в голову взбунтоваться; теперь Англия тайком оказывала им серьёзную денежную помощь, целью которой было помешать шотландской королеве прибыть в свою столицу. Елизавета заявила, что ей ничего не известно об этих деньгах и обещала сурово покарать любого из своих подданных, которые оказывают помощь бунтовщикам. Тем не менее бунтовщики продолжали получать от неё деньги и моральную поддержку. Сначала Елизавета отвергла предложение Сесила открыто вмешаться в конфликт, введя в Шотландию войска, когда казалось, что мятежники проигрывают, но её секретарь пригрозил подать в отставку, если она не согласится. Его угроза возымела действие: в Шотландию была направлена английская армия, которая к июлю того же года вошла в Эдинбург. Между дворянами, которые поддерживали королеву Марию, и мятежными лордами был подписан договор, условия которого были продиктованы Англией. Таким образом, по крайней мере, удалось добиться такого примирения между враждующими сторонами, которое создаст восемнадцатилетней шотландской королеве немало помех и весьма её опечалит, когда та наконец прибудет в свою непокорную страну.

Из-за военной экспедиции в Шотландию отношения между Англией и Испанией настолько обострились, что Елизавета поспешила продолжить переговоры о браке с испанским инфантом. Но сейчас, когда кампания была выиграна и она добилась своего, продолжать притворяться не было смысла. Депутации, состоявшей из членов её совета и испанского посла — любезного, но глуповатого епископа, который заменил на этом посту герцога де Фериа, можно было указать на дверь, не опасаясь последствий.

Когда Елизавета объявила им, что предпочитает остаться девицей, она увидела на одних лицах гнев и разочарование, а на других — недоверие и циничные ухмылки. Она выставила на посмешище испанского посла и инфанта, которого тот представлял, и обманула своих советников. Большинство из них полагали, что причины этого чисто политические, и были правы; как думали другие, причина в Роберте Дадли, в которого, по слухам, королева была влюблена.

Они и в самом деле были любовниками — во всех смыслах, кроме общепринятого. Она позволяла ему всё больше при том условии, что он не потребует от неё самого главного.

Опасность забеременеть была слишком очевидна, чтобы особо о ней говорить; Елизавета не желала рисковать, и всё же по крайней мере с Дадли она не стала притворяться, будто её целомудрие продиктовано соображениями морали. Если бы она могла завести любовника, этим любовником был бы он. Эти слова, вырвавшиеся у неё в минуту страстного забытья, утолили честолюбие Дадли и сделали правила, по которым строились их странные отношения, не только вполне терпимыми, но и единственно возможными.

Елизавета не желала стать его любовницей, и он перестал побуждать её к этому, так как у него зародился невероятно честолюбивый замысел: сделать её своей женой. Он с ужасом наблюдал за ходом сватовства инфанта Карлоса, боясь, что политические соображения и требования советников заставят её совершить шаг, после которого она окажется вне пределов его досягаемости. Однако чем дольше тянулись переговоры, чем больше послов и политиков добивались для Карлоса руки Елизаветы, тем больше Дадли уверялся: ни одному мужчине не под силу завоевать Елизавету, если она к нему безразлична.

Чтобы окончательно увериться в этом, он для виду ревновал, насмехаясь над «бумажным сватовством», как он называл эти переговоры, и терпеливо ждал, пока она сама не увидит очевидного способа решить их проблему. Как только она поймёт, что ей нужно выйти замуж, ибо такова воля народа, и станет выбирать мужа себе по вкусу, ему потребуется помощь всех придворных, чьей дружбой он сможет заручиться и кого сможет привлечь под свои знамёна. В его быстром и неразборчивом в средствах уме всё уже было распланировано. С Эми он разведётся — он с ней почти не виделся, поскольку запретил ей приезжать в Лондон. Она согласится, ведь Эми никогда и ни в чём ему не перечит. И тогда он, Роберт Дадли, станет супругом королевы, а может быть, даже королём Англии. Даже его отец, который в царствование Эдуарда считался некоронованным королём, не мог и мечтать о столь дерзновенных замыслах.

Если намерения Дадли и оставались тайной для Елизаветы, для её советников они были очевидны. Худшее из того, чего боялся Сесил, воплощалось в жизнь, и неприязнь родовитого дворянства к жаждущему возвыситься выскочке стала движущей пружиной клики, которую сколотил против Дадли граф Сассекс. Это был человек средних лет, мужественный и проницательный; он помогал Елизавете, когда та была узницей Тауэра, и она ценила его мнение. Вместе с тем она настолько не выносила критики в свой адрес, что остальные члены государственного совета, включая Сесила, с радостью избрали Сассекса своим вестником.

Когда он попросил у королевы личной аудиенции, она играла на клавесине в окружении придворных дам.

У Елизаветы было хорошее настроение; её умиротворяли нежная мелодия и сознание своей искусности в музыке, а также воспоминания о том, какое лицо было у испанского посла, когда она заявила, что не желает выходить замуж за инфанта из-за его веры, а кроме того, она вообще не расположена за кого-либо выходить замуж.

— Милорд Сассекс, госпожа.

Елизавета не перестала играть; она хорошо знала, что граф любит музыку и что она очень красиво и грациозно выглядит, сидя за клавесином в лучах заходящего солнца. Наконец она подняла глаза от клавиатуры и поманила посетителя к себе:

   — Добро пожаловать, милорд, вы застаёте меня в праздности. Для меня музыка — лучший отдых. С чем пожаловали — развлечь меня чем-нибудь другим или докучать мне делами?

   — Ни то ни другое, ваше величество. Я, как всегда, являюсь к вам как любящий слуга и советник. Могу ли я остаться с вами наедине?

По данному королевой знаку фрейлины поднялись, сделали реверанс и вышли из комнаты. Елизавета встала из-за инструмента и подошла к своему любимому месту на окне. В знак своего особого расположения к Сассексу она похлопала по подоконнику рядом с собой:

   — Садитесь сюда, милорд. Что вам от меня нужно?

Сассекс смотрел на королеву без страха. Он знал её уже много лет; её мужество, врождённое достоинство и ум восхищали его, и всё же он никак не мог избавиться от воспоминаний о девятнадцатилетней принцессе, которую он некогда сопровождал в Тауэр; она тогда плакала, и горе делало её хрупкой и женственной. Даже словесные баталии в зале совета, где Елизавете удавалось одерживать победы над самыми волевыми людьми Англии, не научили его, что перед ним уже не та слабенькая девчушка, которой он когда-то оказал покровительство.

   — Члены государственного совета поручили мне предостеречь вас, госпожа.

Он был слишком прямолинеен и неповоротлив умом, чтобы заметить, как её глаза прищурились и внезапно вперились в него как стальные кинжалы.

   — Если они выбрали для этого именно вас, они, должно быть, наверняка знали: мне это предостережение не понравится, в чём бы оно ни заключалось; Не следует так спешить быть чужим языком, милорд. И о чём же они не решаются предостеречь меня сами?

   — Речь идёт о лорде Роберте Дадли, госпожа.

   — Да? И что же лорд Дадли?

Обычно, когда Елизавета гневалась, она повышала голос; этот вопрос она задала ровным тоном, и это снова обмануло Сассекса:

   — Он порочит ваше доброе имя. Он женат, и у нас есть основания полагать, что он намерен оставить свою жену и попытаться предпринять нечто такое, что приведёт ваше величество к погибели.

   — И что же, — негромко спросила Елизавета, — вы подразумеваете под моей погибелью, Сассекс?

   — Он надеется сам жениться на вас, да простит ему Господь!

   — Жениться на мне... — Тонкие брови королевы удивлённо подпрыгнули. — С чего вы это вздумали... и, во имя Господа, милорд, почему я должна погибнуть от того, что кто-то имеет относительно меня серьёзные намерения?

   — Это совсем не те намерения! — не выдержал Сассекс. — Он ищет вашей руки из тщеславных побуждений — чтобы стать королём Англии! И я хочу сказать вам то, что готов повторить ему: ему не удастся исполнить эти замыслы, даже если придётся лишить его жизни. Он злоупотребил вашим доверием, госпожа, и за одно это я никогда его не прощу. Только безродный негодяй, сын безродного изменника, каким был его отец, станет волочиться за неопытной женщиной и пытаться пробиться наверх с её помощью! Я пришёл предостеречь вас об этом, пока ещё не поздно. Я пришёл с просьбой удалить его от двора.

Елизавета резко обернулась к Сассексу, и ярость, которая пылала в её глазах, его потрясла. То был смертоносный, не знавший пощады гнев её отца, и Сассекс, не знавший в жизни страха, отшатнулся.

   — Вы пришли с просьбой! Но таким ли тоном просят государей? Берегитесь, милорд, берегитесь. Вы говорите о моей погибели, потому что подозреваете: Роберт Дадли надеется на мне жениться. Вы пришли ко мне и посмели заявить, что он ищет моей руки из честолюбия, будто я настолько неженственна, что меня нельзя полюбить ради меня самой! Господи, вы говорите, что я неопытна, а в душе, видимо, считаете круглой дурой; и теперь вы, брюзгливые старикашки, объединились против юноши, потому что боитесь, как бы он не преуспел там, где ничего не добились ваши бумажные инфантики! Поэтому вы посмели угрожать ему, а косвенно — и мне. Так вот, можете мне поверить: если с Робертом что-нибудь случится, десятку из вас не миновать Тауэра.

   — Это в вашей власти, госпожа. — Сассекс поднялся; его мясистое лицо побагровело. — Но некогда вы там побывали сами. Тогда вашим тюремщиком был я, и я был к вам более милостив, чем вы ко мне сейчас, когда я снова желаю вам помочь.

Она взглянула на него, но её глаза по-прежнему были глазами Генриха VIII, на чью дружбу не мог полагаться ни один человек, посмевший встать ему поперёк дороги.

   — Вы слишком высокого мнения о благодарности монархов... Благодаря той милости, что вы мне оказали, вы сейчас живы и занимаете высокую должность. Я ничем вам больше не обязана, запомните это. Вы сказали то, что хотели, теперь возвращайтесь и будьте моим вестником. Скажите моим советникам: если мне когда-нибудь захочется выйти замуж, мне вполне может прийтись по вкусу и англичанин. И передайте им мою благодарность: до сих пор я и не помышляла о браке с Робертом Дадли. Теперь я подумаю об этом всерьёз.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Июль оказался самым жарким месяцем за последние десять лет; на безоблачном голубом небе пылало медно-красное солнце. В некоторых местностях Англии стало не хватать воды. От засухи сгорал на корню урожай и погибал скот, в Лондоне свирепствовала чума. Богачи покинули свои огромные дома на окраинах столицы и укрылись от эпидемии в загородных поместьях, а королевский двор переехал из дворца на Уайтхолле в Хэмптонкорт.

В Хэмптоне столь многое напоминало об отце и матери Елизаветы, что некоторые полагали: она будет его избегать. Этот прекрасный дворец из красного кирпича был наполнен воспоминаниями о короле Генрихе и Анне Болейн, которую он привёз сюда после свадьбы; она ела, спала и играла на клавесине в тех самых покоях, в которых поселилась Елизавета, гуляла в парке у реки и наблюдала за рыцарскими поединками из той самой турнирной башенки, где теперь сидела её дочь, облечённая королевским саном.

Елизавета сидела со своими фрейлинами и вышивала, а перед глазами у неё был украшенный изящной резьбой каменный карниз — на нём был и вырезаны вензеля, в которых соединялись инициалы Анны Болейн и Генриха VIII. Когда-то обезумевший от любви король приказал украсить таким же орнаментом все портики и потолки во дворце, но позднее его стёрли и нарисовали взамен монограмму его следующей супруги, Джейн Сеймур. А в глубине парка был невысокий искусственный холм — так называемая Горка, стоя на которой однажды ясным солнечным днём, король Генрих ждал, когда пушки Тауэра возвестят о казни Анны Болейн. Лишь однажды Елизавета поднялась туда и взглянула на сверкающую внизу реку. Двое сопровождавших её придворных видели, что, несмотря на жару, королева дрожит. Не промолвив ни слова, она вернулась во дворец и с тех пор никогда больше не подходила к Горке.

Вечера она чаше всего проводила в Длинной галерее, где все окна были открыты прохладному ветерку с реки, а из них в сгущающиеся сумерки неслись голоса и звуки музыки.

Пятнадцатого июля было настолько душно, что королева не пожелала выйти из комнаты; она пила прохладительные напитки и обмахивалась веером, а разомлевшая от жары леди Уорвик читала ей вслух. Когда стало прохладнее, она поужинала в неофициальной обстановке — несмотря на множество блюд, которые всегда ставились перед ней, Елизавета была умеренна в еде — и, к радости своей свиты, решила выйти в Длинную галерею и провести вечер с придворными.

Елизавете было нелегко прислуживать; это признавала даже кроткая леди Дакр, хотя она уже и простила королеве полученную оплеуху. А сейчас Елизавета к тому же пребывала в постоянном напряжении и беспокойстве; будучи лишена возможности двигаться, она всегда начинала капризничать и сейчас ходила по своим покоям, требуя, чтобы её развлекли то чтением, то музыкой, то беседой. Хотя некоторые из придворных дам были на несколько лет старше её, они едва сдерживались. Елизавете наскучило общество женщин, и она не стеснялась это демонстрировать. Послушав некоторое время их щебет, она раздражалась и отрывисто приказывала замолчать. Это их злило, и они без труда находили объяснение тому, что им не удаётся развлечь её и сблизиться с нею; больше всего фрейлин Елизаветы сердило то, что она не желала заводить себе из их числа наперсниц. Она такая вспыльчивая и нетерпеливая потому, что желает иметь лорда Дадли при себе не только ночью, но и днём, сплетничали они. Её бедной челяди приходится расплачиваться за то, что она вынуждена соблюдать приличия — хотя, видит Бог, то, что она соблюдает, и приличиями-то назвать нельзя... Подобно большинству объяснений поведения людей, отчасти это было правдой. В разлуке с Робертом Елизавета скучала по нему; скучала, потому что не могла заняться ни государственными делами, ни охотой или чем-нибудь ещё, что её интересовало, а, подобно своему отцу и матери, она была не в силах терпеливо переносить скуку.

Она скучала по Роберту и в этот день, когда жара не позволяла ни пойти на прогулку, ни выйти на забитую народом галерею до вечера. Однако после ужина она облачилась в длинное платье из лёгкого белого шёлка, на лифе и рукавах которого сверкали матовые жемчужины, распустила волосы по плечам, а на лоб надела узкую диадему, усыпанную алмазами.

Когда она выходила на галерею, шедшие впереди герольды кричали: «Дорогу её королевскому величеству! Дорогу королеве!»

Ещё не появившись на галерее, она знала, что к ней сейчас проталкивается Роберт Дадли. Он всегда проталкивается вперёд, всегда желает быть на виду, подумалось ей, но она относилась к этим отлично ей известным чертам его характера снисходительно. Он честолюбив и изворотлив, но эти черты и определяют его личность; именно благодаря им у него острые глаза охотника, порывистые движения, неистощимая энергия; ему было присуще неутолимое желание брать от жизни всё, что она может дать, а добыча, которая слепит всех мужчин, — это она, Елизавета. Лишь Роберт, внук смекалистого стряпчего, в жилах которого нет и капли по-настоящему благородной крови, может осмелиться попытаться завоевать этот приз, опередив августейших соперников со всей Европы.

   — Госпожа, наконец-то! Это был не только самый жаркий день в году, но и самый длинный — из-за того, что здесь не было тебя!

Елизавета протянула ему руку для поцелуя и лукаво вонзила ногти в его пальцы из-за того, что он слишком долго удерживал её у своих губ. И тем не менее она улыбалась, её чёрные глаза сияли; скука, не дававшая ей покоя весь день, исчезла без следа. Если не считать лорд-адмирала, Дадли был единственным мужчиной, встречи с которым она заранее предвкушала с радостным волнением, а встречаясь, каждый раз смотрела на него будто новыми глазами. Её окружала толпа придворных, которые бормотали какие-то комплименты; полдюжины мужчин, задыхаясь в своих лучших костюмах из шёлка и бархата, пытались привлечь её внимание, но лишь Дадли удалось подладиться к её шагу и усадить возле открытого окна.

   — Боже праведный, Роберт, мне кажется, я побывала в одной из печек на моей кухне! А по твоему лицу пот льётся в три ручья, а воротник-то — хоть выжимай!

   — Ты всё такая же: выглядишь как богиня, а говоришь как конюх, — ухмыльнулся Дадли. — Впрочем, такой ты была всегда, моя обожаемая леди. Помнится, в детстве как-то раз меня выдрали так, что я целую неделю не мог сидеть, а всё потому, что с твоих уст слетели некие бранные слова, и мой отец решил, что ты подхватила их у меня!

   — Скорее всего, дело обстояло как раз наоборот, — рассмеялась Елизавета. — Ты всё вспоминаешь, каким я была сорванцом, а разве тебе не известно, что мой учитель называл меня самой образованной принцессой во всей Европе?

   — Ну да, ты ругаешься по-древнегречески лучше, чем большая часть твоих подданных говорит на родном языке, — ответил Дадли. — Никто не знает, чего от тебя можно ожидать, госпожа, и в этом отчасти и заключается твой шарм. Дала ли ты сегодня ещё одну оплеуху бедной Кэт Дакр?

   — Бедная Кэт Дакр теперь предана мне по гроб жизни, так что оплеуха, должно быть, пошла ей на пользу. Думаю, другие могут удостоиться того же, если не поостерегутся.

   — Надеюсь, я не в их числе?

   — Нет. — Елизавета откинулась назад и стала лениво обмахиваться веером. — Ты, мой Роберт, не в их числе. Только очень глупая женщина может ударить тебя, надеясь на то, что ты слишком джентльмен, чтобы отплатить ей той же монетой. Если мне, Боже упаси, придётся нанести тебе удар, он поневоле должен будет стать смертельным.

Он засмеялся, отнял у неё веер и начал её обмахивать:

   — Позволь мне дать тебе немного прохлады, госпожа, и насколько возможно оттянуть этот удар.

   — Сейчас остудишь, потом разгорячишь, — негромко проговорила она, пристально глядя на него. — Знаем мы вас, милорд Дадли. Будь осторожен; вокруг все следят за нами.

   — Знаю; и клянут меня на чём свет стоит, потому что не оказались на моём месте.

   — Как далеко ты готов зайти в своём безрассудстве? — внезапно спросила она. — Ты знаешь, что Сассекс пришёл ко мне и от имени государственного совета потребовал удалить тебя от двора?

На секунду веер в руках Дадли замер, а потом задвигался быстрее.

   — В связи с чем, госпожа?

   — В связи с тем, что ты навлекаешь на меня бесчестье, Роберт. Могу тебя заверить, он не стеснялся в выражениях.

   — Я тебя предупреждал: если я останусь с тобой, подобного не миновать, — ответил Дадли. — Тебе следовало отпустить меня, когда я просил об этом сам, а не ждать, пока меня выгонят твои советники.

   — Никто, — резко оборвала его Елизавета, — не выгонит тебя отсюда, кроме меня самой. Я велела милорду Сассексу попридержать язык и подучиться хорошим манерам, но он сказал ещё кое-что — полагаю, это и было истинной причиной его визита. Он сказал, что ты намерен оставить Эми. Это правда?

   — Да, — не колеблясь, ответил Дадли. — Если ты дашь мне разрешение, на следующей неделе я намерен отправиться в Норфолк.

   — И что же ты будешь делать, когда станешь холостяком? — Он положил веер ей на колени и оглянулся вокруг; галерея была забита народом.

   — Наедине я бы мог тебе объяснить, — ответил он, — но здесь за нами следит слишком много глаз. Не выйдешь ли ты со мной в парк, госпожа, — мне нужно столько тебе сказать...

   — Я могу взять с собой Кэт, — сказала Елизавета, — а когда мы отойдём от дворца подальше, я велю ей подождать.

По её знаку вперёд вышел герольд с жезлом, и по галерее снова пронеслось: «Дорогу её королевскому величеству! Дорогу!»

Елизавета двинулась вперёд между рядами мужчин и женщин, которые при её приближении кланялись и делали реверансы; время от времени она останавливалась, чтобы перекинуться словом с кем-то из них, а остальным улыбалась. Внезапно она остановилась возле Сассекса, который всё никак не мог забыть их стычки из-за Дадли, и протянула ему руку:

   — Милорд Дадли ведёт меня в парк подышать воздухом, — сказала она. — На лестнице я желала бы опереться на сильную руку мужчины из рода Сассексов. Прошу вас, милорд.

Это была особая честь; не обращая внимания на то, что по другую сторону от королевы стоит его враг, Сассекс поцеловал её руку и положил на свой рукав. Он провёл её до конца галереи, мимо часовых у выхода, и, спустившись по широкой дубовой лестнице, они оказались в Большом зале.

   — В последнее время я что-то мало вас вижу, — заметила Елизавета. — Вам не следует дуться на меня, забившись в угол, из-за того, что мы в чём-то не сошлись во мнениях, милорд. Я слишком вами дорожу, чтобы вы меня бросали.

От удовольствия, смешанного со смущением, Сассекс побагровел. Ему было не под силу понять, как женщина, которая несколько дней, а то и часов назад разила языком наповал, может несколькими словами излечить рану, которую сама нанесла, и при этом очень мило намекнуть, что её жертва сама во всём виновата.

   — Я полагал, вы не желаете меня видеть, — пробормотал он. — Я думал, ваше величество всё ещё на меня гневается.

   — Разве можно гневаться на друзей? — ответила Елизавета. — А мы с вами, милорд, дружим уже немало лет.

У выхода в сад она остановилась и обернулась к Сассексу:

   — Благодарю вас за поддержку. — Королева медленно улыбнулась ему, и он растроганно подумал, что ему ещё не доводилось видеть на женском лице более очаровательной улыбки. Она была наполнена симпатией и расположением, как будто он — единственный человек во всей Англии, которому Елизавета доверяет.

   — Всегда к вашим услугам, ваше величество. Отныне и до тех пор, пока эта рука не истлеет в могиле!

   — Знаю и благодарю за это Бога. — И бок о бок с Дадли она вышла в сад; за ними шла леди Дакр.

Они оставили леди Дакр сидеть на маленькой каменной скамеечке за живой изгородью из тиса, которая некогда служила оградой аптекарскому огороду кардинала Уолсея; леди Дакр посмотрела вслед королеве, чьё белое платье, рядом с которым сверкал золотым шитьём костюм Дадли, быстро расплылось в сгущавшейся темноте. Леди Дакр вздохнула: она знала, ждать придётся долго. Она недолюбливала лорда Дадли: он был на её вкус чересчур смуглым и выглядел слишком свирепо, а когда он смотрел на неё, в его сверкающих глазах мелькало нечто, весьма напоминающее презрение. Леди Дакр была кротким созданием; хотя она и боялась своей госпожи, но по-настоящему любила её и столь ревностно защищала её репутацию в кругу сплетниц-фрейлин, что это их удивляло. Королева была для неё воплощением мужества и самообладания — тех черт характера, которых, как знала леди Дакр, ей самой недостаёт. Возможно, такая сильная и уверенная в себе женщина, как королева, не страшится мужчин, подобно простым смертным. Возможно, она даже способна использовать их в своих интересах подобно тому, как они обычно используют женщин, не лишаясь при этом свободы и не теряя головы. Кэт Дакр всматривалась в полумрак летних сумерек до боли в глазах; должно быть, они ушли далеко — их голосов не слышно. Ну что ж, чем бы они там ни занимались, от неё, во всяком случае, ни Джейн Уорвик, ни леди Бедфорд ничего не узнают...

Между тем Елизавета и Дадли дошли до лужайки, тянувшейся вдоль берега реки. В тени вишнёвого дерева Роберт попытался её обнять. К его удивлению, она его оттолкнула; она была гораздо сильней, нежели казалась.

   — Мы пришли сюда поговорить, — напомнила она ему.

   — Мы и так только тем и занимаемся, что говорим, — нетерпеливо бросил Дадли. — Мы проживаем жизнь, как марионетки на сцене, кривляясь перед публикой. Видит Бог, мы редко остаёмся вдвоём, как сейчас... иди ко мне, дай мне несколько мгновений радости, умоляю!

Елизавета покачала головой и быстро отодвинулась к парапету, мимо которого текла вода; ему пришлось последовать за ней.

   — Что ты предпримешь, если Эми согласится на развод? — спросила она. — Скажи мне, Роберт.

Он встал рядом с ней и, опираясь на шершавый камень, осторожно обнял её одной рукой за плечи.

   — Я отправлюсь на завоевание единственной женщины, которая мне нужна, — ответил он. — Ты отлично знаешь, кто эта женщина.

   — Ты намерен жениться на мне, Роберт? — Она взглянула на него; в сумерках её лицо казалось ещё бледнее обычного, а глаза чернее, чем речная вода, что текла у самых их ног.

   — Да, и не успокоюсь, пока не женюсь.

   — Я не из тех женщин, кого можно завоевать интригой или силой. — Её голос стих до шёпота. — Не думай, что меня можно взять наскоком, Роберт, и не пытайся пробиться благодаря мне к власти. Должна предупредить тебя заранее: тот, кто получит меня, никогда не получит мой трон.

   — В этом нет нужды, — негромко ответил Дадли. — Я тебе уже говорил: я люблю тебя как женщину, а не как королеву.

Внезапно она повернулась и на этот раз пришла к нему в объятия; коснувшись рукой его щеки, она вглядывалась в его склонённое над ней лицо, будто пытаясь прочесть в его глазах ту же искренность, которая звучала в его голосе.

   — Неужели ты вправду любишь меня, Роберт? Только ради меня самой, а не ради того, что я могу тебе дать?

   — Больше жизни, — прошептал он, и в этот момент, когда до удачи, казалось, можно достать рукой, в его мозгу промелькнуло смутное подозрение, что он говорит правду. — Если бы я был свободен, а я обещаю, что буду свободен, вышла бы ты за меня замуж?

   — Не знаю. — Теперь она смотрела через его плечо на смутно мерцавшую в густеющих сумерках Темзу. — Не знаю, Роберт. Я боюсь замужества. Вот мы с тобой стоим здесь и говорим о любви, а тебе никогда не приходило в голову, кто, может быть, когда-то шептался и целовался на этом самом месте, точь-в-точь как мы с тобой сейчас?

   — Нет. — Дадли покачал головой. Он понятия не имел, что она имеет в виду.

   — Мой отец и мать. — Сказав это, она отступила назад, и что-то не позволило Роберту коснуться её.

   — Считалось, что он её любит, — хрипло проговорила она. — Чтобы жениться на ней, он перевернул Англию вверх дном, а не исполнилось мне и трёх лет, как он отрубил ей голову. Вот что такое для меня брак по любви, а может быть, и вообще любой брак — Бог его знает, Роберт. Я точно знаю, как мне поступать в любом случае жизни, мне известно, чего я желаю, кроме одного — того самого, что, как считают мужчины, для женщины такой пустяк. Ты просишь меня выйти за тебя замуж, а я не могу ответить.

   — Можешь, можешь, — принялся уговаривать её Дадли. — Отринь от себя призраков, что тебя преследуют, госпожа, а вместе с ними и твои страхи! Если хочешь, можешь жалеть свою мать, но, ради всего святого, не бери её себе в пример.

   — Мне не жалко моей матери, — перебила Елизавета; её взгляд был устремлён куда-то за реку, а бледное неподвижное лицо в свете только что взошедшей луны казалось высеченным из мрамора. — Она умерла как шлюха — вот и всё, что я о ней знаю. Мне не следовало об этом говорить, даже тебе. И ты больше этого никогда не услышишь. Тебе я тоже запрещаю говорить на эту тему.

   — Как пожелаешь, — поспешно ответил он. — Пусть мёртвые покоятся с миром, поговорим о живых. Ты веришь, что я тебя люблю?

   — Да. — Елизавета взглянула на него, и на её губах мелькнула почти мечтательная улыбка. — Я верю, что ты меня любишь, насколько ты вообще на это способен, мой Роберт.

   — И, зная это, ты не можешь ответить мне, дать мне какую-то надежду?

   — Как я могу что-то обещать, если у тебя уже есть жена?

   — Но я собираюсь развестись с Эми, — возразил Дадли. — Тебе это известно, любимая.

   — Когда ты будешь свободен, — сказала Елизавета, — тогда и наступит время тебе спрашивать, а мне решать. А теперь отведи меня во дворец, Роберт. Мы там слишком долго отсутствуем.

Проспав три часа беспокойным сном, перед рассветом Елизавета проснулась. Она отогнула угол полога; из соседних комнат доносился храп её фрейлин, а из-за открытого окна — первые птичьи песни. Она любила этот звук: тихое щебетание, перерастающее во вдохновенный гимн встающему солнцу. Это мирный звук, он полон счастья и неведения о том, что настающий день сулит встречу с врагом всех птиц — человеком, который выходит на охоту и снимает клобуки с голов смертоносных соколов и кречетов.

Елизавета никогда не охотилась с кречетами; это были любимые птицы её матери, на чьём гербе красовался белый кречет. «Она умерла как шлюха». Эти слова, сказанные неделю назад Роберту в Хэмптоне, не шли у неё из головы. С тех пор как она узнала правду о смерти матери и о том, в чём её обвиняли, она ни разу ни с кем не говорила об Анне Болейн. Она не желала ни говорить, ни даже думать о ней; нет смысла воскрешать прошлое, коль скоро из него был извлечён полезный урок. Нужно учиться на чужих ошибках и стараться не помнить, кто их совершил. Нужно знать, что любви мужчин нельзя верить.

Ей нельзя верить, ибо все женщины слабы; если она лишится своей независимости, вернуть её не стоит и надеяться. Роберт наверняка попытается подчинить её себе — едва она представила себе, что ей придётся кому-то подчиняться, вместо любви к нему она ощутила едва ли не ненависть. Она не хочет выходить за него замуж, но не хочет и потерять его; и вот, проведя ещё одну ночь почт!! без сна, она лежала в своей опочивальне в Виндзоре, проклиная его и себя, гадая, с чем он возвратится от своей жены, Эми Дадли. Эта дурочка и простушка никогда и ни в чём не возражала своему мужу. Она-то уж точно не сможет помешать Роберту; он вернётся ко двору, и всё придётся начинать сначала. Елизавета откинулась на подушки. У неё болела голова; она всегда болела, когда Елизавета волновалась. Она по-своему любила Роберта; любила, пожалуй, сильнее, чем могла в этом признаться себе сама. Он мог бы дать ей тепло, смех, близость, общение, которые необходимы для подлинного счастья. Пожалуй, он уже даёт ей всё это — настолько, насколько позволяют их необычные отношения. А ещё он даст ей детей, которые укрепят её трон.

«Женщина не может быть по-настоящему счастлива, если она не родила детей».

В её мозгу снова прозвучал бесстрастный голос Сесила, который произнёс эти слова, уговаривая её выйти замуж за испанского инфанта или кого-нибудь из немецких принцев-протестантов, которые к ней сватались. Услышать подобное из его уст было забавно; ей не под силу представить, чтобы Сесил с его скучной женой могли произвести на свет что-либо, кроме латинского трактата... Он тогда не понял её иронии; она показалась ему неженственной, ведь он любит свою семью, а она верит детям так же мало, как и мужчинам. Когда сыновья и дочери подрастут, они начнут завидовать друг другу и желать ей смерти, чтобы унаследовать трон. Роберт ей нужен не ради детей. Он ей нужен для неё самой, чтобы дать ей счастье. Но она не желает, чтобы Роберт был соправителем, а в глубине души ей понятно, что на меньшее он не согласится. Она не желает делить с кем бы то ни было свою единоличную власть; мужчина, взошедший на трон рядом с ней, из мужа превратится в соперника. Она знает, Сесил тоже этого не понимал, когда разглагольствовал о радостях семейной жизни с каким-то мужчиной, которого она даже не видела и который ей, возможно, даже не понравится. Он просил не за Роберта, за Роберта просит только сам Роберт... Сесил не понимает, что есть на свете человеческие существа, у которых властолюбие гораздо сильнее зова плоти, и она принадлежит к их числу.

Спальню затопили лучи взошедшего солнца. Королева взяла серебряный колокольчик и позвонила. Сейчас, должно быть, половина шестого; нужно разобрать и написать массу бумаг, а после утреннего богослужения будет заседание совета. Внезапно голова стала ясной, а сердце лёгким; мысль о делах мгновенно освежила её, и ей захотелось поскорее приняться за работу. Проблема брака и Роберта Дадли куда-то исчезла.

Когда-то усадьба Кумнор принадлежала аббатам Абингдона, однако после конфискации монастырских земель Генрихом VIII дом с угодьями отошёл казне. Дом был невелик, и к тому времени, когда его арендовал для себя казначей Роберта Дадли Энтони Форстер, все следы его церковного прошлого уже почти изгладились. Вскоре после этого Роберт предложил своей жене, леди Дадли, поселиться в нём, пока ей не подберут постоянного жилья. Эми покорно согласилась жить здесь с друзьями и компаньонками, пока её муж находится в Лондоне или в других местах пребывания королевского двора. Как-то раз она спросила, не может ли он отвезти её ко двору и представить королеве, но Роберт ответил, что это будет неудобно, потому что он обременён множеством обязанностей. Это случилось очень давно, и с тех пор Эми ни разу не повторяла своей просьбы. С течением времени до тихого захолустья, где она жила, дошли слухи о возвышении Роберта, во время своих нечастых визитов он всегда был роскошно одет и его сопровождала целая свита из слуг. Эти приезды были не только редкими, но и недолгими; Роберт Дадли предпринимал их только в тех случаях, когда дела требовали его личного присутствия, ведь Эми унаследовала от отца несколько поместий, и её муж управлял ими и распоряжался полученными доходами.

Она не видела его полгода, как вдруг пришло письмо, извещавшее о его приезде. Несколько дней, оставшихся до него, прошли в спешных приготовлениях: лучшую комнату в доме вычистили и проветрили, двуспальную кровать застелили свежим бельём, кладовые набили провизией, а леди Дадли выбрала в своём скромном гардеробе праздничное платье, чтобы надеть в честь прибытия мужа. Эта жалкая попытка казаться красивой не обманывала никого, в том числе и саму Эми. Незадолго до того, как пришло письмо от Роберта, у неё на груди вскочил нарыв. К счастью, он уже лопнул, но она ещё не оправилась после болезни и расплакалась, увидев своё бледное, исхудавшее лицо в зеркале. Десять лет назад, когда они с Робертом поженились, она была очень милой пышечкой с мягкими светлыми волосами и большими глазами; мир казался ей добрым, будущее безоблачным, а муж был в неё безумно влюблён. Бесконечными вечерами, когда сидела одна, и ещё более длинными ночами, когда, сидя в кровати, вышивала, будучи не в силах заснуть, Эми вспоминала их свадьбу и первые счастливые месяцы брака, внезапно сменившиеся тем фарсом, который представляла собой их нынешняя совместная жизнь. Почти год Роберт был в неё влюблён, оберегал её и пленялся каждым её словом, а потом вдруг пресытился ею и она ему наскучила.

Если она плакала, он не желал её видеть и уезжал на охоту или в Лондон, где его отец, герцог Нортумберлендский, был важной фигурой. Он мог забавляться с женщинами сколько захочет: Эми, которая была далеко не такой простушкой, какой казалась, отлично знала, что её муж отнюдь не упускает такой возможности; прожив девять лет в муках ревности, она подурнела и пала духом.

Он уехал от неё, чтобы просить милостей у королевы Марии, и остался при дворе новой королевы, Елизаветы — и вот уже почти год, как до Эми со всех сторон доходили слухи, что он стал любовником этой королевы. Эми ни разу не осмелилась упрекнуть его: она лишь нервно улыбалась, неуверенно болтала о чём-то и робко пыталась продемонстрировать ему свою любовь, а он делал вид, что не замечает этого. Её ничто не соединяло с ним, кроме того, что она считалась его женой, а виделась с ним она лишь тогда, когда ему от неё было что-то нужно, но, по крайней мере, она с ним виделась; ради этого она теперь и жила и о большем не мечтала.

Она встретила мужа в передней; на ней было платье из тёмно-синего бархата, фасон которого вышел из моды полгода назад; осунувшееся лицо, на котором застыла вымученная улыбка, обрамлял накрахмаленный батистовый воротник. Роберт Дадли увидел, что позади Эми вместе с Форстером и его женой стоит миссис Одингселл, её компаньонка, а также некая миссис Оуэн, которая ушла от мужа и жила у леди Дадли на положении приживалки. Роберт поцеловал жену в щёку и поздоровался с остальными; на вопрос Эми он ответил, что приехал только на один день, а затем прошёл в свою комнату умыться и переодеться.

Ужин в тот вечер удался на славу; правда, разговор как-то не клеился, пока миссис Одингселл не стала расспрашивать Дадли о жизни при дворе. Эми слушала рассказ Роберта молча и почти не притрагивалась к пище; лишь время от времени она поднимала взгляд от своей тарелки и видела, как оживляется его лицо, когда он рассказывает о знаменитых царедворцах, описывает балы и великолепные маскарады; каждый раз, когда он упоминал имя королевы, его глаза вспыхивали.

   — Правда ли, что она так прекрасна собой, как об этом говорят, милорд?

Роберт улыбнулся старой ведьме Одингселл, которая сидела разинув рот и ждала, когда на её долю перепадут хоть какие-нибудь сведения о жизни при дворе.

   — Да нет, прекрасной её не назовёшь. Но, по-моему, более обаятельной женщины нет на всём белом свете. Хороша, дьявольски хороша, лучшая наездница, лучшая танцовщица — лучшая во всём, вот и всё, что я могу вам сказать.

На минуту за столом воцарилась неловкая тишина, которую нарушила миссис Оуэн:

   — Послушайте, миледи, да вы же ничего не ели! Попробуйте немного пирога с курицей — он сегодня удался на славу.

   — Нет, спасибо. — Видя, как обеспокоена миссис Оуэн — единственный истинный друг, который у неё был во всём доме, Эми ей улыбнулась. Она была очень благодарна этой дурнушке, которая отплачивала за предоставленное ей убежище множеством услуг. — Спасибо, я не голодна.

   — Мы тут совсем отрезаны от мира, милорд, — обратилась к Роберту миссис Оуэн. — И всё же даже до нас дошли слухи, что королева собирается выйти замуж за иностранного государя. Это правда?

   — Вы и в самом деле оторваны от мира, если это последние новости, которые вам известны. — Роберт враждебно оглядел свою собеседницу. Когда он управится с Эми, он постарается, чтобы госпожа Оуэн нашла себе другую благодетельницу. — Королеву осаждают женихи, но она их всех отвергла. А теперь, миледи... — Он поклонился Эми и встал из-за стола. — Надеюсь, присутствующие нас извинят. Я проделал далёкий путь, и мне нужно с вами о многом поговорить, а времени у нас мало. Я прощаюсь до завтра и с вами, леди, и с вами, мой добрый Форстер. Перед тем как я отбуду, мы с вами должны обсудить кое-какие финансовые дела. Я буду ждать вас в коридоре в полдень.

Они вошли в длинную, обшитую панелями комнату, которая когда-то была кельей аббата; наступили ранние августовские сумерки, и по бокам от камина горели большие железные канделябры. Когда Эми села напротив него на стул, Дадли заметил, что подол её платья попал в лужицу расплавленного воска. Эми всегда была плохой хозяйкой, не умела обращаться со слугами, которые либо не ставили её ни в грош и обманывали, либо обожали, но совсем не за то, за что следовало бы; она швыряла без счета деньги на всякие пустяки, а её забывчивость всегда выводила его из себя. Кумнор не пришёл в запустение лишь благодаря Форстеру и его жене. Оба они умны и деятельны, а Форстеру вообще можно доверить всё, что угодно.

Эми не решалась начать разговор. Отвечая миссис Оуэн, Роберт повысил голос, и она понимала: его раздражение ещё не улеглось. Дадли окинул жену презрительным взглядом. Какая она всегда нервная, подумалось ему. Она облизывала губы, искоса бросала на него беглые взгляды и теребила пальцами своё жемчужное ожерелье. Ему было бы легче, если бы она была сильнее духом. Ненадолго ему показалось, что она могла бы ему ещё понравиться, если бы показала характер, рассердилась на него, оказала неповиновение, завела любовника — всё, что угодно, только не ждала его как больная собака, которая готова предпочесть пинок полному безразличию. Дадли уже принял решение: попросить о разводе без обиняков и не грубо, чтобы по возможности избежать сцены; поэтому первые слова, которые он сказал, её удивили:

   — Ты неважно выглядишь, Эми.

   — Нет... я была больна, Роберт, но сейчас уже совсем поправилась. Я ещё не рассказала тебе об этом и не писала, потому что знаю: ты не любишь слышать о чужих болезнях. Но я, пожалуй, ещё немножко бледна.

   — Тебе следовало бы сменить обстановку, — сказал он. — Ты могла бы съездить на север; тамошний воздух очень полезен для здоровья.

   — Мне и здесь хорошо. Если бы я поехала на север, я бы не увиделась с тобой.

Внезапно, положив руки на колени, Дадли нагнулся вперёд:

   — Эми, я должен с тобой поговорить — поговорить откровенно. Нам нельзя так дальше жить. Ты не можешь сидеть здесь и проводить день за днём в ожидании супруга, который слишком занят, чтобы быть тебе супругом. Мы с тобой поженились слишком поспешно, когда мы оба были слишком молоды, чтобы понимать, что это значит. Я хочу получить свободу, Эми, и вернуть её тебе. Другой мужчина вознаградит тебя за всё, что ты не смогла получить от меня.

Роберта ждал сюрприз. Он не сомневался: в такую минуту Эми наверняка должна расплакаться. Однако её глаза остались сухими, и, когда она ответила, в них появилось какое-то странное выражение:

   — Мне не нужен никто другой. Я вполне счастлива и с тобою.

Роберт покачал головой; он решил ничем не выказывать своего нетерпения.

   — Ты уже много лет как несчастлива, как, впрочем, и я. Давай будем честны друг с другом; наши пути в жизни разошлись, и теперь они уже никогда не соединятся.

Я не могу жить жизнью провинциального помещика. Ты не подходишь для жизни при дворе.

   — Мне не предоставлялась возможность проверить, так ли это, — негромко ответила Эми. — Ты не хотел, чтобы я была рядом, Роберт, и я тебе не перечила. Я не жалуюсь. Я тебе уже сказала, я вполне счастлива и так.

   — А я нет. — «Если она решила спорить, — гневно подумал Роберт, — нет смысла говорить с ней мягко». — Мне нужен развод, и я требую, чтобы ты согласилась. Я не собираюсь быть твоим крепостным; мне нужна свобода!

Эми Дадли подняла на него глаза.

   — Так вот о каких важных делах ты писал, — произнесла она. — Видимо, ты думал покончить с ними к утру, отправиться завтра к королеве и сказать ей, что дело сделано.

   — О чём это, чёрт возьми, ты мелешь! — Он вскочил со стула и вгляделся с высоты своего роста в её белое как полотно лицо, на котором застыло выражение какой-то странной решимости.

   — Ты сам сказал, что мы должны говорить откровенно. Люди сплетничают о тебе и королеве уже добрых полгода. Почему ты не скажешь правду: ты хочешь избавиться от меня, чтобы жениться на ней!

Роберт Дадли понятия не имел, откуда эта дурочка узнала правду, и ему уже было всё равно. В этот момент ему казалось, что сидящая перед ним болезненная женщина, которая впервые в жизни проявила самостоятельность, — единственное препятствие его браку с Елизаветой.

   — Можешь ей передать, — голос Эми наконец задрожал, — что она отобрала тебя у меня и телом, и душой. Ты проводишь всё своё время с ней, а мне не уделяешь и минуты. Она королева, и я не могу ей противиться. Ты ей понадобился, и поэтому я должна отступить в сторону и отдать тебя ей, как будто у меня нет на тебя никаких прав. Но я так не сделаю, Роберт. Так ей и скажи. Я не дам тебе развода.

На мгновение он решил, что всё это ему почудилось; Эми не может говорить всерьёз — десять лет она во всём ему повиновалась и ни в чём не отказывала.

   — А я-то думал, ты меня любишь! — возмущённо воскликнул Дадли. — Господи, что это тебе вздумалось: поступить назло мне, чтобы погубить?

   — Да, Роберт, я тебя люблю. Я люблю тебя больше жизни — я всегда тебя любила. Вот почему я не могу отдать тебя другой женщине; пока я твоя жена, ты можешь надоесть ей или она тебе, и тогда ты вернёшься ко мне. — Эми подошла к его стулу и упала перед ним на колени, схватившись за его рукав; по обращённому к нему лицу ручьём текли слёзы.

   — Я живу только этой надеждой, Роберт, — что когда-нибудь у нас всё будет как прежде. Если я исполню твою просьбу, я потеряю тебя навсегда. Я не могу так поступить и не поступлю. Это тебя не погубит: она будет знать, что во всём виновата я, а не ты.

   — Погубит! — ответил он. — Ты не знаешь королевы; если пойти ей наперекор...

   — Нет, — ответила Эми. — Нет, Роберт, это бесполезно. Я скорее отправлюсь в Тауэр, чем сделаю то, о чём ты просишь.

   — Ах вот как! — Он вырвал у неё руку и поднялся. — Что ж, миледи, если вы так настаиваете, и это не исключено.

   — Знаю, знаю; помилуй меня, Господи, я даже знаю, что ты сам ей это подскажешь. Но ты мой муж; это всё, что у меня осталось. Настанет день, и ты ко мне вернёшься; я знаю, так будет, что бы ты ни думал сейчас. Ты вернёшься и снова будешь любить меня, как прежде.

   — Любить тебя?! — закричал ей в лицо Дадли. — Я никогда тебя не любил! Неужели ты думаешь, что мечтания желторотого мальчишки о супружеской постели — это любовь? За несколько месяцев ты наскучила мне до смерти — и в постели, и в гостиной. Глупая, занудливая болтушка — почему, чёрт побери, ты даже ребёнка не смогла родить! Посмотри на себя — у тебя нет ни красоты, ни ума, ни изящества. Любить тебя?! Да я тебя видеть не могу.

   — Не надо, Роберт... умоляю, не говори так... не будь таким жестоким... — Всхлипывая, она цеплялась за его пустой стул, потом поднялась на ноги и снова ухватилась за его рукав. — Я люблю тебя... поверь мне, только поэтому я тебе отказываю... я люблю тебя, несмотря ни на что.

   — Так не стой у меня на пути, — с яростью в голосе ответил он. — Не лишай меня того, что я желаю больше всего в жизни. Если ты будешь умницей и согласишься на развод, Эми, я могу жениться на королеве и стать самым могущественным человеком в Англии. Я дам тебе деньги, земли, всё, что пожелаешь... пожалуй, я буду чувствовать к тебе больше любви и признательности, чем когда бы то ни было, если ты расторгнешь наш брак, который давно уже превратился в сущий фарс. Докажи, что ты меня любишь! Исполни мою просьбу и дай мне свободу!

Но Эми Дадли медленно покачала головой:

   — Нет, Роберт. Возвращайся в постель к королеве, где тебе настолько уютнее, чем у меня. Но ты будешь лежать там лишь как любовник. Пока я жива, тебе не бывать мужем другой женщины.

На мгновение в комнате стало тихо. Затем Дадли угрожающе-спокойным тоном спросил:

   — Это твоё последнее слово?

— Да, — прошептала она в ответ. Одно-единственное слово, произнесённое так тихо, что он едва смог его расслышать, означало окончательное крушение всех его надежд. Её пальцы сжали его руку до боли. Внезапно он вырвал её и, размахнувшись, изо всех сил ударил её по лицу.

Отворачиваясь, он услышал, как она вскрикнула и упала. Потом за ним захлопнулась дверь. Дойдя до своей комнаты, Роберт отослал камердинера и тяжело опустился на постель, сжимая голову в ладонях.

Он просидел в этой позе так долго, что потерял счёт времени, пока бой часов в соседней комнате не вернул его к реальности. Всё это время он неторопливо и осмотрительно размышлял, как поступить дальше; после того как он ударил жену, гнев оставил его и голова прояснилась. Он расстегнул камзол, сбросил с ног башмаки и растянулся на кровати, не раздеваясь. Не прошло и нескольких минут, как он заснул. Теперь он знал, как поступить.

На следующее утро миссис Одингселл заявила, что миледи не встала с кровати; она упала у себя в комнате и сильно ушиблась. С ней сидит миссис Оуэн. Энтони Форстер послал свою жену выразить хозяйке соболезнования и понял, что случилось, когда та рассказала ему, что леди Дадли плачет и пытается скрыть синяк под глазом и распухшую щёку. Форстер был хитрецом, даже его волосы и бородка были рыжеватыми, как лисий мех, а светло-зелёные глаза всегда смотрели настороженно. Придя к Роберту Дадли, он заметил, что тот явно не в духе: лицо осунулось, под глазами залегли тёмные круги — похоже, он плохо спал. Дадли собирался уехать сразу же, как только выслушает отчёт Форстера, и уже надел плащ и сапоги. Судя по отчёту, его финансовое положение было вполне удовлетворительным, однако он по-прежнему хмурился и ходил взад и вперёд; Форстер мог побиться об заклад, что хозяин его не слушает.

Он служил Дадли только два года, но успел отлично в нём разобраться. Его не обманывало ни добродушие этого человека в обычной обстановке, ни его щедрость, ни остроумие. Он всегда подозревал, что у лорда Роберта лучше не становиться на пути; тогда он будет таким же злобным, как отец, и таким же бесчувственным, как мать. Леди Дадли встала у него на пути, и за это он её избил. Форстер не видел в этом ничего экстраординарного; дурное обращение с жёнами было в обычае даже у самых знатных особ, поэтому казначей Роберта Дадли не испытывал других чувств, кроме восхищения своим хозяином и презрения к его жене.

   — Вы знаете, почему я велел вам явиться ко мне? — внезапно прервал его Дадли.

   — Чтобы выслушать отчёт о состоянии ваших дел, милорд.

   — Да, а потом выделить долю состояния моей жене в связи с нашим разводом!

Форстер промолчал: ему не составило труда догадаться о том, что произошло. Он всегда верил слухам о связи лорда Дадли с новой королевой; однако теперь, видимо, подтверждались и самые невероятные сплетни о том, что они вот-вот вступят в брак. Вот почему леди Дадли лежит в спальне с синяком под глазом... она отказалась уйти с дороги.

   — Позвольте мне выразить своё сожаление, милорд, — и вам, и её светлости, — произнёс он вслух. — Каковы будут ваши указания?

   — Никаких указаний не будет! — рявкнул Дадли. — Моя жена отказывается дать мне свободу. Вы видите перед собой несчастнейшего человека во всей Англии, Форстер!

Не спуская глаз со своего казначея, Дадли опустился на стул. Он был готов оставить Форстера без средств к существованию, если тот не поймёт вскользь оброненного намёка, и понимал, что Форстеру это известно.

   — Я не люблю свою жену, — медленно продолжил Дадли. — Она меня тоже. Однако назло мне она решила встать между мной и некоей особой, чьё имя слишком знаменито, чтобы называть его здесь. Эта великая женщина оказала мне честь своими чувствами, Форстер, и если я их отвергну, то погублю и себя, и тех, кто от меня зависит. В этом случае я не смогу сохранить за вами ваше место; если я вернусь ко двору ни с чем, у меня не будет ни богатства, ни влияния, чтобы платить вам жалованье.

   — Минуточку, милорд. — Форстер подошёл к двери и рывком распахнул её настежь. Коридор, в который она выходила, был пуст. Он выглянул из окна и увидел, что в парке внизу никого нет. Затем, кривя губы в усмешке, он подошёл к хозяину: — Когда в доме столько женщин, нужно сначала убедиться, что тебя никто не подслушивает. Что я должен сделать, милорд?

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Вильям Сесил был в таком смятении, что едва мог работать. Его обычные аккуратность и невозмутимость изменили ему настолько, что он сделал две ошибки в инструкции английскому послу в Брюсселе, так что испорченный документ пришлось уничтожить и начать писать заново. Жаркая погода всегда плохо действовала на Сесила; летом он плохо спал даже при самых благоприятных обстоятельствах, а теперь поведение королевы стало настолько невыносимым, что ему, при всей непочтительности такой аналогии, невольно приходили на ум упомянутые в Евангелии свиньи, которые сами со всех ног мчались к морю, чтобы найти в нём свою погибель.

Елизавета пренебрегала самыми общепринятыми нормами поведения, которые должна соблюдать любая дорожащая своим добрым именем незамужняя женщина, и проводила целые часы, запёршись наедине с Робертом Дадли. Невероятно, но факт: как доносили соглядатаи Сесила, которые подглядывали за ними через дверные щели и дырочки в гобеленах, невероятные вольности, которые лорд Дадли позволял себе с королевой, в последний момент всегда пресекались. Елизавета по-прежнему сохраняла свою девственность, чего нельзя было сказать о её стыдливости, однако связь с Дадли губила её репутацию.

Когда Сесил упрекнул её в этом, она напрямик велела ему не совать нос не в свои дела; хотя он старался подбирать слова с чрезвычайной осторожностью и указывал прежде всего на вред, который наносит её доброму имени то, что он тактично именовал пренебрежением условностями. Он также намекнул, что сплетни, связывающие её имя с подданным, могут оскорбить многочисленных иностранных искателей её руки, тем более что этот подданный — человек не слишком благородного происхождения и уже женат.

В ответ Елизавета рассмеялась своему секретарю в лицо и заявила, что подданный, о котором идёт речь, для неё дороже мнения принцев, которых она в глаза не видела, и что если она может не обращать внимания на пересуды и кривотолки, то её секретарь и подавно. Дадли не стал её любовником. Сесил чуть было не ответил, что он не так уж далёк от этого, однако она сменила тему.

Впрочем, это было ещё полбеды. Поведение королевы шокировало Сесила, педантичный ум которого расценивал его как нелогичное и порочное, однако он жил в постоянном ужасе, что нескромное поведение королевы по ночам приведёт к тому, что этот негодяй либо подчинит её себе, либо женится на ней — именно это он, очевидно, и замышлял.

Кульминация в развитии событий наступила, когда Дадли отправился в Кумнор, ни от кого не тая, что его цель — получить у жены согласие на развод. Вернувшись, он увиливал от ответа на вопрос о том, чем кончилась его поездка, заявляя, что его жена больна и пока что он не смог поговорить с ней на эту тему. Сесил, как и все, кто знал подоплёку происходящего, предположил, что ему было отказано, и тут из уст в уста начал передаваться самый страшный из всех слухов: королева и Дадли якобы замышляют умертвить леди Дадли — то ли отравить, то ли подослать к ней убийцу. Об этом писали в своих донесениях все без исключения иностранные послы; напряжение вокруг королевского двора всё возрастало, и неумолимо приближался взрыв, который должен был сбросить Елизавету с трона. В глубине души Сесил рвал и метал, видя, что у его идола так скоро обнаружились ноги из самой что ни на есть обыкновенной глины. Он считал, что Елизавета выше обычных женских слабостей, что присущие её полу плотские искушения и эмоциональная неустойчивость ей чужды. Он видел её в Зале совета — умную, бесстрастную, дальновидную — и не мог себе представить, что она замышляет убийство простой захолустной помещицы, чтобы уложить к себе в постель своекорыстного подлеца и сделать его королём Англии.

И всё же Сесил не мог отрешиться от своих страхов, потому что королева не давала ему такой возможности. Как бы ни были они близки, когда решали государственные вопросы, это была единственная тема, на которую он не мог с нею говорить, а между тем именно эта тема в настоящее время была самой важной и самой опасной. В отчаянии он отшвырнул перо.

Трон под Елизаветой шатается; никакая сила не сможет её на нём удержать, если что-нибудь случится с Эми Дадли, а она вступит в брак с её мужем. В этом случае против неё поднимется весь народ, а шотландская королева, оскорблённая недавней английской интервенцией в свою страну, заявит при поддержке Франции о своих правах на английский трон. И тогда даже Филипп Испанский, при всей своей неприязни к французам, не встанет на защиту интересов женщины, которая содействовала совершению убийства, чтобы удовлетворить свою похоть.

   — Сэр Вильям!

   — Что такое?

В дверях стоял один из личных курьеров Сесила, с ног до головы покрытый пылью.

   — Я только что из Кумнора, сэр. Леди Дадли мертва. Сегодня утром её нашли под лестницей со сломанной шеей.

Сесил застал королеву в её кабинете. Она сидела, окружённая людьми; это были сестра Дадли Мэри Сидней, Кэт Дакр и несколько молодых придворных. Все они смеялись, а Елизавета, которая что-то им рассказывала, выразительным жестом развела руки в стороны.

Он стоял, не говоря ни слова, и смотрел на неё в упор, пока все присутствующие, один за другим, не повернулись к нему и смех не затих; только тогда его заметила и Елизавета.

   — Сесил? Что вы здесь делаете?..

В его глазах читалось обвинение, а лицо было белым, как его воротник. За два года, что они проработали вместе, она ни разу не видела его таким; казалось, он её ненавидит. Она вскочила на ноги:

   — Оставьте нас! Живо!

Пятясь, приседая и отвешивая поклоны, придворные и фрейлины рассеялись, как листья под порывом ветра. Когда дверь закрылась и они остались одни, Сесил не подошёл к ней.

   — Что вы там стоите? В чём дело? Господи, человече, вы что, онемели?

   — Как бы я этого хотел, ваше величество, — ответил он. — Я хотел бы онеметь, оглохнуть и ослепнуть, а ещё лучше — не дожить до этого дня.

Елизавета подошла к нему вплотную. Она была бледна как смерть, глаза сверкали, тонкие губы сжались в ниточку.

   — Я спросила вас, что произошло, и не намерена повторять!

   — Леди Дадли убита, — ответил он.

У неё вырвалось такое многоэтажное ругательство, что Сесил вздрогнул.

   — Убита? О чём это вы... вы уверены?

   — Совершенно. Мне это только что сообщил мой курьер. Её нашли под какой-то лестницей со сломанной шеей. Я пришёл рассказать вам об этом, прежде чем эта весть облетит весь мир.

   — Кто это сделал?

Она не отвернулась; мертвенно-бледное лицо не выражало ни вины, ни неловкости; казалось, оно изваяно из камня. Её бездонные глаза, матово-чёрные несмотря на свой блеск, смотрели в его глаза не мигая. Впрочем, она превосходно владеет собой; узнать, какие чувства она испытывает, невозможно, если только она сама этого не пожелает. Даже если бы она убила Эми Дадли своими руками, она смотрела бы на него так же бесстрастно.

Не получив ответа, Елизавета медленно проговорила:

   — Её убил Роберт?

   — Вам, госпожа, лучше знать.

   — Вы намекаете, — её голос резал, как лезвие кинжала, — что я была осведомлена о смерти этой женщины? Это я вижу на вашем лице, Сесил?

На него внезапно нахлынуло отвращение к ней и себе самому, и он отвернулся: гнев уже переходил в отчаяние.

   — Что вы сами видите в вашем сердце, госпожа? Что увидит в происшедшем мир? Вот что важно! Леди Дадли мертва, и ясно: это не что иное, как подлое убийство. Что вы намерены предпринять — выйти замуж за Роберта Дадли? Все пророчили в один голос: едва он получит свободу, вы поступите именно так.

   — Вы, должно быть, сошли с ума, если смеете говорить мне такое. Я не намерена вас слушать, и скажите спасибо, что ваша дерзость не будет поставлена вам в вину. Можете идти, Сесил!

   — Нет, ваше величество, я не могу уйти, пока вы не скажете, как намерены поступить. Сейчас мне нельзя приказывать удалиться, как простому подданному; я не позволю вам погубить себя, страну и ваших друзей, не сказав вам, что вы делаете. Поклянитесь перед Господом, создавшим всех нас, что вы не ведали о том, что это должно произойти!

   — Бог свидетель, я ничего об этом не знала. Клянусь вам саном королевы этого государства, сбрасывать соперниц с лестницы не в моих правилах. Если бы я захотела избавиться от Эми Дадли, у меня для этого есть отличный палач. В случае необходимости я бы прибегла к его услугам, только и всего. Довольны ли вы и верите ли мне?

   — Я вам верю и прошу меня простить.

Со вздохом облегчения Сесил опустился перед нею на колени. Он понимал: она не могла так подло и трусливо убить беззащитного противника. Ему бы следовало быть умнее: Дадли при всём своём фанфаронстве вполне способен вести себя как карманный воришка, потому что он, в сущности, и есть карманный воришка. Врождённое благородное мужество Елизаветы совершенно чуждо жалости, но она не способна совершить серьёзное преступление таким гнусным способом.

Человеческая жизнь и страдания мало что для неё значат — это ему было хорошо известно; однако её можно считать невиновной в убийстве Эми; это явно не её стиль.

   — Откуда вы это узнали? — спросила она, возвращая его к действительности. — Вы уверены, что это не несчастный случай?

   — Даже если это и так, — ответил Сесил, — всё равно все скажут, что к ней подослал убийцу Дадли. Нет, госпожа, это не несчастный случай; того, что рассказал мне курьер, достаточно, чтобы в этом увериться. Лестница недостаточно крута. Скорее всего, кто-то перебросил Эми через перила; только в этом случае она бы погибла.

   — Как он мог так поступить? — пробормотала Елизавета, обращаясь скорее к самой себе, чем к своему секретарю. — Как он мог быть таким невероятным глупцом, что убил её?..

   — Мне нет до него никакого дела, — грубо ответил Сесил. — Я думаю лишь о вас и о том положении, в котором вы оказались. Если Дадли её убил, и это будет доказано... вы знаете, что нужно будет сделать.

   — Знаю. — Она стояла к нему спиной; ему были видны её руки, которые теребили свисавший с её рукава шёлковый шарф. Она дёргала и перекручивала его, пытаясь разорвать прочную ткань.

   — Я знаю, что нужно будет сделать. И я это сделаю. Пришлите его ко мне, Сесил. Устройте так, чтобы все узнали, что я требую его к себе.

Оставшись одна, Елизавета яростно рванула за концы шарфа, и он треснул точно посередине. Её била нервная дрожь — от гнева и страха, который обуял её теперь, когда она сумела полностью оправдаться перед Сесилом и он ушёл. Она влюбилась... немножко... а может быть, и всерьёз. Она отдалась мужчине — не до конца, но вышла далеко за рамки общепринятого. И вот что из этого получилось. Убийство... И причиной этому всему её предполагаемый любовник, который принял её чувства настолько всерьёз, что в угоду своим амбициям или плотским желаниям убил собственную жену... И в эту минуту, когда ей открылась ужасающая истина, она поняла: мотивом Роберта Дадли были именно амбиции. Это он убил Эми; Елизавета была в этом уверена, как если бы видела это убийство своими глазами. Но убил он её, чтобы стать королём Англии. Не из любви, не из похоти или других соображений. У него красивое тело, красноречивый язык и завораживающее обаяние, но у него нет сердца.

   — И ума тоже! — внезапно проговорила она вслух.

Он начисто лишён ума, если совершил подобное и думал, что победит, что она позволит ему дотронуться до себя запятнанными кровью руками после того, как он заставил её рисковать и троном, и собственной жизнью, создав этот ненужный скандал.

Она вызвала звонком фрейлин и поспешила в гардеробную. Явившись на зов королевы, Роберт Дадли обнаружил, что она стоит посередине приёмного зала одетая с головы до ног в чёрное.

Когда Сесил самолично вызвал его на аудиенцию к Елизавете, он, окружённый толпой зрителей, практиковался в стрельбе из лука на стрельбище позади замка. Дадли шёл в королевские покои, насвистывая и помахивая снятым камзолом, как человек, совесть которого чиста, как у младенца. Он знал, что скандала не избежать, и ожидал, что Елизавета устроит ему сцену. Поскольку доверенный слуга Блаунт уже сообщил ему о смерти Эми, он потратил несколько часов, обдумывая, как следует себя вести перед королевой, и репетируя встречу с ней.

Он ожидал неприятностей, но оказался не готов к той встрече, которую оказала ему женщина, бывшая, как он считал, от него без ума, когда он вошёл и преклонил колени, чтобы поцеловать ей руку.

Она не дала ему руки; на искажённом яростью лице застыли пылающие чёрные глаза. Внезапно она показалась ему некрасивой и едва ли не старухой. Взглянув на это лицо, он понял: если Елизавету Тюдор довести до крайности, она способна на всё. И впервые в жизни он ощутил где-то под ложечкой недомогание, которое весьма походило на страх.

   — Что ты наделал, немыслимый глупец?

   — Наделал? Госпожа, я являюсь сюда на твой зов, а ты чуть не плюёшь мне в лицо...

   — Мне на тебя слюны жалко... — Её голос был хриплым и таким же безобразным, как её лицо. — Ты знаешь, почему ты здесь. Не вздумай лгать. Ваша жена мертва, милорд!

   — Знаю, — холодно ответил он. — Я услышал об этом рано утром и послал Блаунта разузнать, что случилось; кажется, с ней произошло какое-то несчастье. Ты думала, я должен горевать? Я не лицемер и не думаю, что тебе доставит удовольствие видеть, как я проливаю слёзы из-за другой женщины.

К его удивлению, она сделала презрительный жест и отвернулась.

   — Господи, да ты так же самовлюблён, как и глуп, если только это вообще возможно. Ты совершаешь это преступление, в котором оказываюсь замешана я, и после этого имеешь наглость говорить со мной о ревности и других женщинах? Неужели ты думаешь, меня заботят сейчас такие пустяки? Неужели я, по-твоему, такая же коварная и пошлая дура, как ты?

Дадли сжал губы.

Он понимал, что она устроит ему сцену, но подобного не ожидал; не было ни слёз, ни расспросов, ничего, кроме гнева и презрения.

   — Какое преступление, госпожа... о чём ты?

В ответ Елизавета усмехнулась:

   — Не отнимай понапрасну время у меня и у себя. Ты убил свою жену. Не спорь и не смей отрицать. Ты её убил. Поймите же, милорд Дадли, ваша жизнь, её жизнь и жизни ещё пятидесяти таких же, как вы с ней, не стоят ломаного гроша. Важно то, что возникший скандал затрагивает меня, понятно? Все скажут, что я была твоей сообщницей, и я легко могу лишиться трона, если в мою виновность поверят — вот в чём твоё преступление! И клянусь Всевышним, я постараюсь, чтобы ты его искупил сполна.

Он безнадёжно проигрывал ; он проиграл ещё до того, как успел раскрыть рот. Его обвинила, судила и вынесла ему приговор та самая женщина, из-за которой он совершил преступление. Женщина, которая велела ему возвращаться к ней, когда он будет свободен, которая манила его самым блестящим браком в Европе, теперь проклинала его и угрожала ему за то, что он довёл её намёки до логического завершения.

   — А даже если я и сделал это, — сказал он, — что с того? Я люблю тебя; похоже, я тебя любил больше, чем ты меня. Она не хотела меня отпускать и поклялась, что будет держать меня возле себя всю жизнь. Раньше я тебе об этом не говорил; она сказала, что ты отняла меня у неё, но пока она жива, я смогу быть тебе только любовником, и не более. Вот что она мне ответила, когда я приехал к ней в Кумнор!

   — А ты в ответ нанял кого-то сбросить её с лестницы, — заметила Елизавета.

   — Я ни в чём не признался! — возразил он. — Но если бы я это и сделал, ты первая должна была бы меня поддержать. Потому что это было совершено ради тебя!

Она отошла и села в кресло с высокой спинкой у камина. Он остался стоять там, где стоял, с его красивого лица постепенно начали сходить красные пятна гнева. Через анфиладу комнат откуда-то доносились звуки лютни; кто-то наигрывал старинную любовную песню. Всё это — зал, пятна солнечного света, льющегося из окон, на полу, наконец, расслабленно сидящая в кресле женщина, которая смотрит на него как на незнакомца, — всё это казалось чем-то нереальным. Более нереальным, чем внезапно мелькнувшая в его воображении картина: Форстер оглушает Эми ударом по голове и затем перекидывает её бесчувственное тело через перила...

Он закрыл глаза ладонями, чтобы не видеть этого.

   — Что это с тобой, Роберт, — никак, совесть заговорила? — услышал он насмешливый голос Елизаветы. — Ты играл. Твоя ставка была высока, но ты проиграл.

   — Что я проиграл, госпожа?

   — Ты убил её понапрасну, бедный мой Роберт. Я теперь никогда не смогу выйти за тебя замуж. Я не смогла бы этого сделать, даже если бы захотела. Даже если тебя оправдают, ты навсегда будешь запятнан кровью. Полагаю, это для тебя куда более суровая кара, нежели любая, полагающаяся по закону. Не приближайся ко мне!

Он широко открыл глаза, а его руки, вытянутые, чтобы обнять её, безвольно упали вниз.

   — По какому закону... о чём ты?

   — По моему закону, — ответила Елизавета. — По закону, который требует, чтобы преступление, именуемое убийством, было наказано. Я искренне надеюсь, Роберт, что доказательств твоей вины не будет найдено. В противном случае я, ни минуты не колеблясь, отправлю тебя на эшафот. До окончания расследования ты заключаешься под домашний арест и должен пребывать в своём доме в Ричмонде. Если ты посмеешь его покинуть или выкажешь мне неповиновение, тебя ждёт Тауэр.

В эту минуту он охотно ударил бы её, как ударил до этого Эми, но его рука даже не сжалась в кулак. Если бы она сейчас плюнула ему в лицо, он бы даже не посмел утереться. В эту минуту Роберт Дадли получил самый главный урок в своей жизни: он понял, что Елизавета не такова, как другие женщины. Как бы они ни проводили время наедине, она не допускала по отношению к себе никаких вольностей, кроме тех, что решила допустить сама. Любой забывший это был бы уничтожен без сожаления; более того, нужно быть безумцем, чтобы пытаться совершить нечто подобное. Если Тюдоры чем-то и знамениты[8], подумалось ему вдруг, так это той лёгкостью, с которой они бросают друзей и возлюбленных.

Он поклонился и вышел из комнаты.

Через неделю после смерти Эми Дадли в Абингдоне началось расследование. Роберт послал в Кумнор своего доверенного слугу и родственника Блаунта следить за его ходом, и тот сообщил ему, как Эми провела последнее утро своей жизни. Её служанка и компаньонки Одингселл, Оуэн и миссис Форстер рассказали одно и то же: в то утро их обычно кроткая госпожа выглядела какой-то рассеянной. Она приказала им отправиться в Абингдон на ярмарку и оставить её одну в доме. Когда миссис Одингселл попыталась возражать, Эми принялась яростно настаивать на своём; по её приказанию они оставили её одну в Кумноре, а вернувшись, обнаружили уже мёртвой. Такова была история, которую узнал Блаунт, и он постарался, чтобы её раструбили по всему графству и чтобы присяжным заранее было известно: леди Дадли в то утро заставила свою челядь оставить себя одну и казалось, что она не в себе.

Никто не мог объяснить, почему она так себя вела; вернее, объяснение было только одно, хотя и зловещее — Эми намеревалась покончить с собой. Было и другое объяснение, но его знали только Роберт и его казначей. Форстер сказал Эми, что Роберт хочет вернуться для того, чтобы обсудить условия примирения, однако из-за ревности королевы этот приезд должен остаться в тайне. Если Эми не отошлёт всех куда-нибудь из дома, он не приедет. Пока она ждала мужа, Форстер устроил ей в пустом доме западню. Однако о том, как обстояло дело в действительности, так никто и не узнал. Форстеру удалось остаться в тени, между тем как женщины спорили, пререкались и обвиняли друг друга, а Блаунт изо всех сил раздувал счастливо подвернувшийся слух о самоубийстве. Дадли из Ричмонда написал ему письмо, требуя докопаться до самой сути, будучи уверен, что Форстер его не выдаст. Это был ловкий ход; казалось, Дадли старается найти убийцу усерднее, чем государственное правосудие. Но в те дни он метался по своим покоям в Ричмонде, как зверь по клетке; он не мог отправиться к Елизавете, которой нисколько не доверял, а поехать в Кумнор, чтобы вмешаться в ход расследования самому или хотя бы увидеться с Форстером, ему было запрещено. Оставалось довериться другим и ждать. А если бы его доверенные лица подвели его: если бы Форстер упустил что-либо из виду или Блаунт ошибся, Елизавета принесла бы его в жертву на алтарь своей репутации. Он не сомневался в этом, и это понимание его ужасало. Часто он проклинал её, часто проводил целые часы, вспоминая её полуобещания, её поцелуи, внезапные вспышки чувственности, милости, которые она ему оказывала и дразнила ими его самых ярых противников и завистников. Но стоило ей увидеть, что на карту поставлены её собственные интересы, — и она набросилась на него как лютая тигрица. Она ласкала его лицо и гладила его волосы, а потом заявила, что снимет ему голову с плеч. И это были не пустые слова. Она думала, что он убил Эми, но это её не шокировало; это многое говорило о её характере. Если он лишится жизни, то лишь из-за того, что в его преступлении косвенно оказалась замешана королева.

Ему нужно оправдаться, раз и навсегда; Блаунт должен обеспечить такой вердикт Абингдонского суда присяжных, который бы снял с него всякие подозрения. Он велел Блаунту обратиться к присяжным самому, хотя это был и рискованный шаг.

Но все усилия Блаунта оказались напрасны; тщетно он пытался подкупить присяжных. Это были сельские жители, хорошо знавшие Эми Дадли; все любили её за кроткий нрав и милосердие. Но фактам было нечего противопоставить, кроме слухов и подозрений, а доказательств того, что Эми была убита, обнаружить не удалось. Наиболее очевидным вердиктом, который снял бы с Дадли все подозрения, был бы вердикт о самоубийстве. Однако абингдонские присяжные не захотели запятнать память леди, славившейся своей добротой на всю округу, и приговорить её, как самоубийцу, к погребению в неосвященной земле. Они вынесли вердикт, согласно которому причиной смерти Эми был несчастный-случай. Роберт спасся от плахи, но, получив весть об этом от Блаунта, он понял, что отныне ему никогда не избавиться от тяготеющего над ним подозрения.

22 сентября Эми Дадли была погребена в оксфордской церкви Девы Марии. Два дня спустя Роберту было разрешено вернуться ко двору.

По случаю смерти Эми Дадли Елизавета объявила при дворе траур; она отказывала себе в удовольствии танцевать и музицировать до окончания похорон и работала с советниками в напряжённой и неловкой атмосфере. Роберта оправдали; было известно, что она собирается вернуть его ко двору. Сесил, сначала взорвавшийся, услышав о произошедшем убийстве, теперь пользовался её полным доверием, но он был единственным, кто знал, что у королевы на душе. Они поговорили откровенно, причём Елизавета про себя удивлялась, как она может обсуждать потребности своей природы с Сесилом, которого всегда считала бесполым и скучным. Однако, как оказалось, он разбирался в тонкостях человеческих чувств не хуже, чем в государственной политике. Она хотела вернуть Роберта, потому что без него чувствовала себя несчастной и не могла успокоиться, а за время его отсутствия ей так ц не удалось найти ему замену; она настойчиво объясняла, что она не распутница, а одинокая женщина, которая нуждается во внимании мужчины. Сесил кивнул; он негромко спросил, как далеко заведёт её эта потребность, и Елизавета спокойно ответила, что она достигла своего предела. Что бы ни говорили или думали люди, скорее она выйдет замуж за своего палача из Тауэра, чем за Дадли. Мир обвинит её в том, что она хочет выйти за него замуж; он обвиняет её в этом уже сейчас, над свежей могилой Эми, но она даёт Сесилу слово чести, что этого не случится никогда. Этот разговор состоялся в тот вечер, когда вернулся ко двору Дадли и перед тем, как она встретилась с ним; в заключение Елизавета протянула Сесилу руку, и тот её мрачно поцеловал.

   — Не думайте обо мне слишком плохо, — попросила она его.

Поразительно, как она зависит от этого странного, похожего на писца человека, такого сухого и педантичного и в то же время одарённого таким блестящим умом... Поразительно, как близки они стали за последние несколько недель, когда у неё не было ни одного защитника в королевстве или за его пределами.

   — Будь я мужчиной, это казалось бы вполне естественным, Сесил.

   — Единственный поступок, естественный для женщин, — это замужество, госпожа, — негромко ответил он. — До того времени, как это произойдёт (а я молю Бога, чтобы это случилось как можно скорее), я одобряю вашу связь, если она делает вас счастливой. Я не говорю о самом человеке — я не верю ему и никогда этого не скрывал; однако до тех пор, пока он доставляет вам удовольствие и сохраняет своё нынешнее положение, я не имею ничего против него. Но когда настанет время от него избавиться, я буду готов и к этому.

   — Нс сомневаюсь! — рассмеялась Елизавета. — Но я дочь моего отца, Сесил. Я всегда поступаю так, как считаю нужным сама. Постарайтесь утихомирить моих советников; велите им перестать кудахтать, как старым курицам, и скажите, что я не из тех, для кого любовь — один свет в окошке.

Когда Сесил ушёл, Елизавета вызвала своих придворных дам. Из соседней комнаты появились Кэт Дакр и сестра Роберта леди Мэри Сидней, которые постоянно находились там, ожидая звонка королевы. Она села за туалетный столик; Мэри Сидней расчесала и завила ей волосы и уложила их в сетку из серебряных нитей, унизанных жемчужинами. Королева указала на один из нарядов в охапке, которую держала перед ней Кэт; это было длинное платье из жёсткой чёрной тафты с бархатной юбкой, которая была расшита серебром и алмазами. На её тонкой шее застегнули колье в восемь рядов жемчужин, каждая из которых была величиной с боб; они ослепительно засверкали в ямках над грудью. Елизавета прикусила губу, когда две фрейлины стали затягивать на ней корсет, пока он не сжал её талию до шестнадцати дюймов, а затем надела платье. Когда они закончили, она взглянула в зеркало на своё отражение — бледное, с орлиным носом и рыжими волосами, которые горели сквозь серебряную сетку как пламя. Она повернулась, и драгоценные каменья, покрывавшие её наряд, сверкнули мириадами огоньков. Роберт говорил, что она прекрасна; бывали минуты, когда она поддавалась на лесть и верила его словам, будто перед её чарами не устоит никто. Но теперь она в этом сомневалась. Фигура в зеркале блестела, как глыба льда, сверкала, как алмаз, она была величественна, элегантна — словом, то была королева до мозга костей. Но женственная округлость и теплота не были ей присущи. Она взяла большой веер из белых страусовых перьев и, разглаживая их пальцами, представила себе встречу с Робертом. Ему сейчас наверняка не по себе; он пытается угадать, в каком она расположении духа и кем лучше сейчас предстать перед ней — кающимся грешником или оскорблённой невинностью; он, вероятно, попытается обнять её и приласкать, а она презрительно отвергнет все его домогательства. Ей известно о том, каких титанических усилий ему стоило добиться благоприятного вердикта присяжных относительно смерти Эми. Елизавета усмехнулась, представив себе, как он потирал свою красивую шею, когда дело ещё не было решено. Он думал, что она уже у него в кармане; он полагал, что изучил её образ мыслей и может заставить её не раздумывая сделать что угодно, потому что рядом с ним у неё бывали минуты слабости. Тогда он ещё не знал, что никто не может ею овладеть, поскольку она владеет собой в совершенстве. Но теперь это ему известно. Он сумел спасти свою шкуру и теперь прибежал к ней, как собака на свист хозяина. За это он, вероятно, её возненавидит; нужно проверить, сумеет ли она, несмотря на это, удержать его возле себя, сможет ли она подавить его высокомерие, показать ему, что может в любую минуту отбросить его в сторону, как изношенный башмак, и при этом заставить признать, что без неё он ничто.

Елизавета была слишком проницательна, чтобы не понять: эти её намерения относительно Роберта пропитаны ядом лютой злобы. Она не признавалась сама себе, что был момент, когда ему уже почти удалось подчинить её своей воле; однако подсознательно она это чувствовала и потому желала его унизить. Она знала только одно: Дадли нужно растоптать, растоптать сильнее, чем в тот день, когда она швырнула его любовь ему в лицо и пригрозила казнью. Её любовь к нему, потребность в нём — словом, всё, что она к нему испытывала, едва не привело её к катастрофе; она не могла себе этого простить, хотя в разговоре с Сесилом и пыталась скрывать свои чувства. Не могла она простить и Роберта — то ли за то, что он убил свою дурочку-жену и вызвал эти события, то ли за то, что она настолько не может без него обойтись и чувствует себя такой несчастной, что через два дня после похорон вызывает его к себе.

— Мэри, пришли ко мне твоего брата. Полагаю, мне следует оказать поддержку безутешному вдовцу.

Мэри Сидней сделала реверанс и быстро вышла в приёмную, где уже час ждал Роберт. Он подошёл к сестре и поцеловал её. Хотя он и был эгоистом, по-своему всегда её любил, а с тех пор как они поступили на службу к королеве, отношения между ними стали более близкими, нежели когда-либо.

   — Она примет тебя, Роберт. Но умоляю, будь осторожен.

   — Как она? — спросил он. — Какой приём меня ждёт?

Мэри Сидней покачала головой:

   — Думаю, далеко не мягкий. Не знаю, что она чувствует — ты же её знаешь, её слова и поступки нельзя предсказать даже за минуту. Но могу сказать тебе одно: она отнюдь не дрожит от нетерпения увидеть тебя. Действуй осторожно; одно твоё неверное слово — и она прогонит тебя навсегда!

Лицо Дадли помрачнело:

   — Мне нет нужды быть осторожным. Моя невиновность доказана; после того как она со мной так обращалась, это она должна извиниться передо мной!

   — Если ты это всерьёз, — прошептала Мэри, — то повернись и беги вон из дворца со всех ног. Не встречайся с ней, если не желаешь ползать перед ней на коленях!

Он прищурился, пожал плечами и погладил сестру по плечу:

   — Мне не привыкать ползать на коленях, Мэри, и если понадобится, я могу делать это снова. Это вообще у нас в роду: мы, Дадли, все начинаем с того, что ползаем на коленях, а потом оказываемся на две головы выше окружающих.

Он повернулся и прошёл в комнату, где его ждала Елизавета.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На закате солнца 14 августа 1561 года из гавани Кале вышла изящная галера; её вёсла медленно погружались в серое море, лёгкий ветерок щёлкал белыми вымпелами, а на мачте развевался штандарт с гербом Франции. То было французское судно, его корпус был выкрашен в ослепительно белую краску, а над золочёным полуютом натянут бархатный навес. Под этим навесом у самого борта стояла вдовствующая королева Франции и смотрела сквозь слёзы, как уходит вдаль берег страны, где прошло её детство и самые счастливые годы её жизни.

Марии Стюарт было восемнадцать лет, и ещё в детстве она стала королевой Шотландии — королевой дикой и бесплодной страны, где после смерти её отца началась долгая и жестокая междоусобная война. Чтобы обезопасить маленькую королеву, мать отправила её к себе на родину, во Францию, а сама осталась сражаться с мятежниками. Своей матери Мария почти не видела. У неё остались лишь воспоминания об очень высокой женщине властного вида, мужественной и решительной; её гордость и честолюбие были типичны для всего рода Гизов, к которому она принадлежала и который фактически правил Францией.

Во Франции Мария была очень счастлива; не по годам грациозная и обаятельная, она росла среди всеобщего восхищения и потворства всем её капризам. Из очаровательного ребёнка она выросла в прекрасную девушку, живую, находчивую, безгранично уверенную в себе. К чему ей было сомневаться в своих силах, если все вокруг твердили, что она восхитительна, а все зеркала подтверждали их правоту? Марию любили и баловали её дядья — принц-кардинал, канцлер, сам могущественный герцог де Гиз и десятки других богатых и влиятельных родственников. Мария жила в мире музыки и других удовольствий — охоты и танцев, обучаясь искусствам, которыми требовалось владеть принцессе, и без того одарённой природой и судьбой сверх всякой меры.

Когда она вышла замуж, её супругом стал будущий король Франции, и этот болезненный мальчик так же баловал её и потакал её прихотям, как до этого дядья. В отличие от большинства людей, Мария Стюарт от природы была добра. Ей было жаль мужа, который явно угасал от болезни и приближал свой конец, стараясь ездить верхом не хуже своей молодой супруги, танцевать и пировать до рассвета; превозмогать усталость ему помогала надежда когда-нибудь осуществить свой брак де-факто. Однако он взошёл на трон и менее чем через год умер, а его вдова по-прежнему оставалась девственницей. Она оплакивала его как товарища, почти брата, но познать его как мужа она так и не успела, а в глубине души и не желала. Доброта сочеталась в ней с безумной гордыней; она гордилась своим блестящим происхождением, гордилась своим здоровьем — ведь многие её ровесники были такими же слабенькими, как её бедный Франциск;.гордилась своей красотой и бесчисленным множеством друзей. Стоило ей чего-либо пожелать, и эти желания тут же исполнялись; она была воспитана в непоколебимом убеждении, что рождена повелевать королевствами и сердцами мужчин, но самое желанное для неё королевство пока что не давалось в руки. Мария Стюарт имела права на престол Англии, и это государство представлялось ей куда более достойным предметом желаний, нежели унаследованная от матери сырая и нищая Шотландия, которую она едва помнила.

Юный муж не раз обещал завоевать Англию и положить к её ногам в качестве доказательства своей любви к ней, которую он не мог доказать естественным способом. Мария мечтала о триумфальном въезде в Лондон во главе армии из французов и верных ей англичан-католиков. Гордая и самоуверенная, она говорила о Елизавете Тюдор с презрением; она и её друзья высмеивали эту самозванку, власть которой представлялась им столь непрочной. Ведя роскошную жизнь на почтительном расстоянии, во Франции, Мария помещала на свой штандарт английский герб и именовала себя королевой Англии. А потом Франциск внезапно умер. Из французской королевы Мария превратилась в обыкновенную вдову, а ненавидевшая её свекровь Екатерина Медичи[9] сумела так отравить ей жизнь при французском дворе, что она поневоле вспомнила о Шотландии. Пусть Шотландия ей неизвестна, но там, по крайней мере, она будет действительно королевой, а не мнимой величиной, как во Франции, где царствует её деверь Карл, а реальная власть принадлежит Екатерине Медичи. От природы Мария была мужественным человеком. Жизнь ещё ни разу не вынудила её чего-либо пугаться и не ставила перед ней проблем, которые не помогли бы с лёгкостью преодолеть её обаяние и авторитет её семьи.

После приготовлений, занявших почти месяц, она наконец отплыла, чтобы вступить во владение Шотландским королевством, которое в недавнем прошлом было опустошено междоусобной войной, а теперь к этому добавились религиозные распри.

Мария Стюарт была высока ростом — выше лорда Эглинтона, который носил сан епископа Оркнейского и был знаменитым мореходом, выше верховного лорд-адмирала Шотландии, лорда Босуэлла; оба они в этом плавании сопровождали свою королеву и сейчас, когда она прощалась с Францией, стояли рядом с ней на продуваемом всеми ветрами полуюте. Она была высокой, но очень стройной, даже хрупкой, а её тонкая кость больше подошла бы женщине гораздо ниже ростом; слёзы подчёркивали чрезвычайную бледность её лица. Это было необычное лицо с высоким лбом и длинным, породистым носом; из-под горностаевой шапочки выбивались вьющиеся тёмно-каштановые волосы, а раскосые глаза были карими. Её лицо было озорным и прекрасным; всё в ней было выразительным: от чувственного рта до жестов рук во время разговора. Эглинтон, который был больше пиратом, нежели священнослужителем, отметив про себя тот непреложный факт, что у шотландцев теперь самая красивая королева в Европе, погрузился в хмурые размышления: смогут ли они оценить это по достоинству? Трудно находиться рядом с таким необычайно женственным созданием, исполненным нежности и мальчишеского задора, и не почувствовать к нему влечения — если не как к королеве, то, по крайней мере, как к женщине. Однако лорду Эглинтону было трудно представить Марию правительницей, которая будет в полном одиночестве восседать на престоле, символизируя божественное право королей для той орды буйных разбойников, которая ждёт её во дворце Холируд. Её мать могла потягаться силой духа с любым из лордов с приграничных с Англией земель, но отец этой девушки был не столько королём, сколько поэтом и мечтателем, от которого Мария унаследовала породу и гордость, а также тот шаткий трон, на котором она теперь так стремилась восседать. Эглинтон искренне желал ей добра, но в душе он не верил в успех Марии на шотландском троне.

Босуэлл наблюдал за ней, стараясь делать это незаметно. Он был невысок ростом, но могучего телосложения, с кривыми ногами человека, большую часть жизни проводящего в седле; хотя ему было только двадцать три года, пиратские рейды, набеги на приграничные английские села и дебоширство создали ему вполне определённую и прочную репутацию. Во время последней войны он примкнул к партии королевы и оказал матери Марии столько услуг, что та доверяла ему безгранично. Мария же вызывала у Босуэлла и раздражение, и любопытство. Он свысока смотрел на женщин, тем более таких, которые пытаются править государством, и не испытывал никакой жалости к юной неопытной девочке, которую он вёз в Шотландию, самую нестабильную страну в Европе, где ей предстояло приручать дворянство, известное своим пристрастием к цареубийствам. Босуэлл был достаточно осведомлён об унижениях, которые пришлось испытать Марии при французском дворе, где теперь правила её свекровь Екатерина Медичи, чтобы понять, почему она с такой торопливостью покинула Францию и поспешила навстречу столь неопределённому будущему. Она обладала силой духа и красотой — поэтому он испытывал к ней интерес, но интерес этот, как он прекрасно понимал, был низменного свойства, и в основе его лежало себялюбие. Если Мария будет преуспевать, его дела также пойдут хорошо. Если она потерпит неудачу, ему несдобровать. Поэтому он — человек королевы. Он заметил, что Мария вытирает глаза; одна из её фрейлин — их было четверо, и все её тёзки — выбежала вперёд с изящным шёлковым платочком: никчёмной безделушкой, обшитой белым кружевом. Босуэлл снял с шеи белый льняной шарф и, не говоря ни слова, протянул его Марии Стюарт. Она приняла его; на мгновение их пальцы соприкоснулись.

— Благодарю вас, милорд.

Мария говорила по-английски с сильным французским акцентом; интересно, подумал про себя Босуэлл, как отнесутся к этому её подданные-горцы и придётся ли им по вкусу её мелодичный голос. Приятный голос; он куда лучше подходит для беседы в дамской гостиной или сладкозвучного дуэта под аккомпанемент клавесина, чем для жарких споров в Зале совета, где каждый стремится перекричать других. Ей будет не под силу кричать. Ей будет не под силу вообще заставить себя слушать — если, впрочем, им вообще удастся добраться до Шотландии. Для этого нужно сначала ускользнуть от английских кораблей, посланных Елизаветой Тюдор в Ла-Манш наперехват им.

Английская королева отказалась выдать своей двоюродной сестре охранную грамоту на право проезда в Шотландию, потому что Мария не утвердила Эдинбургский договор, заключённый с шотландскими лордами, поднявшими против неё мятеж. Ответ Марии Стюарт английскому послу Трокмортону очень удивил Босуэлла: она заявила, что отплывает в по праву принадлежащее ей королевство независимо от того, разрешает ей это Елизавета или нет. Если во время путешествия английской королеве удастся взять её в плен, тогда она сможет доставить ей удовольствие, став её жертвой. Этот ответ никак нельзя было назвать дипломатичным; услышав его, английский посол не на шутку растерялся, но такому сквернослову, как Босуэлл, её бестактность понравилась. У Марии была привычка высказывать напрямик всё, что накипело на душе, и при желании она могла выражаться очень язвительно. Поддавшись юношеской заносчивости, она как-то раз назвала свою свекровь дочерью менялы, и Екатерина Медичи отплатила ей за эту остроту сторицей, когда Мария овдовела. А год назад Мария отпустила шпильку насчёт Елизаветы, о чьей связи с лордом Робертом Дадли тогда говорила вся Европа:

— Королева Англии собирается выйти замуж за своего конюшего, который убил жену, чтобы освободить место.

Возможно, эти слова и были причиной того, что сейчас в Ла-Манше их поджидают английские корабли. Во Франции Марии Стюарт дорого обошлось её остроумие; в Шотландии, чьи лорды явно обделены чувством юмора, оно может ей обойтись ещё дороже. «Уж не дура ли она?» — подумал Босуэлл. Интересно, какова она будет в сравнении с той, другой королевой, своей кровной родственницей, которая по-прежнему прочно сидит на английском троне, и хотя не вышла замуж за своего фаворита Дадли, тем не менее сумела удержать его при себе и за три года царствования значительно укрепила свои позиции... Если Мария Стюарт похожа на неё, значит, он, Босуэлл, не просчитался...

Галера медленно вышла в открытое море, её паруса наполнил усиливающийся ветер. Юная королева со своими фрейлинами и тремя дядьями из благородного рода Гизов осталась на палубе. Эглинтон и Босуэлл, хотя и недолюбливали друг друга, в таком блестящем обществе тушевались, и между ними завязалась беседа. Они намеревались доплыть до Шотландии как можно скорее, но теперь этот план срывался: королева запретила хлестать галерных рабов бичом, чтобы они быстрее гребли.

Эта сентиментальность шотландцев чрезвычайно встревожила. Как заметил сыпавший ругательствами Эглинтон, из-за неё они вполне могли бы попасться в лапы англичанам, если бы Господь, который всегда покровительствует дуракам и младенцам, не послал густой туман над Ла-Маншем, позволивший им, сделав большой крюк, проскользнуть незамеченными и благополучно прибыть в Лейт 19-го числа того же месяца.

Елизавета, державшая в руке шахматного коня, подняла глаза от доски. Она уже сыграла с Дадли три партии и выиграла две; мат был неминуем и в третий раз, когда в дверях появился граф Сассекс. Он обнажил голову и преклонил колени.

   — Прошу прощения у вашего величества, но я прибыл из Портсмута!

   — Входите, Сассекс, входите. — Королева опустила фигуру на доску и, не глядя на Дадли, встала. — Вам мат, милорд, — бросила она через плечо. — Вы должны мне двадцать золотых. Итак, Сассекс, каковы же ваши новости?

Граф бросил быстрый взгляд на Дадли и замялся. Елизавета нетерпеливо взмахнула рукой:

   — Можете говорить при Роберте. У меня нет от него секретов.

   — Наши корабли вернулись, госпожа, но без шотландской королевы. Её галера ускользнула от нас в густом тумане.

   — Чёрт бы их побрал! — взорвалась Елизавета. — Чёрт бы их побрал вместе с их туманом... Где и когда она высадилась на берег?

   — В Лейте, госпожа, неделю назад. Но мы захватили два грузовых судна со всеми её лошадьми и большей частью личных вещей. Это богатая добыча.

   — Но не та, которая была мне нужна, — отрезала Елизавета. — Роберт, подай мне вина... Лошади и побрякушки! Так вы говорите, она высадилась в Лейте? Кажется, это мерзкое местечко?

   — Не лучше и не хуже любого другого в Шотландии, — ответил Сассекс, — но из-за отсутствия тех самых лошадей и побрякушек, о которых вы говорите, ей там пришлось несладко. Она не сумела совершить триумфальный въезд в Эдинбург; ей не смогли найти ничего лучше старой клячи, а реформаторы всю ночь распевали под её окном псалмы!

Оба мужчины вздохнули с облегчением, когда королева рассмеялась:

   — Боже милостивый, ну и приёмчик! А как её встретил народ?

   — На этот счёт у меня нет подробностей, госпожа. — Сассекс постарался увильнуть от ответа. Унижение соперницы позабавило королеву; но вряд ли она стала бы смеяться, если бы он сказал, что Мария Стюарт сумела пережить свалившееся на неё злоключение с юмором, не потеряв своего шарма. Эту задачу он оставит Сесилу; королева выслушивает от него плохие новости милостивее, чем от кого бы то ни было из своих придворных. — Полагаю, сэр Вильям Сесил уже получил донесение нашего посла. Он должен знать больше.

   — Благодарю вас, Сассекс. Пришлите его ко мне, а потом приходите ко мне ужинать; я желаю знать всё, что произошло с вами с тех пор, как мы не виделись. Мне вас не хватало.

Она всегда так говорит, подумал Дадли, и ей всегда верят. Она непревзойдённо умеет внушать людям иллюзию их собственной значимости.

   — О чём ты задумался, Роберт? — Елизавета смотрела на него поверх поднесённого к губам золотого кубка. Посмеявшись над своей неудачной попыткой взять в плен Марию Стюарт, она могла усыпить бдительность Сассекса, но Дадли ей обмануть не удалось. Он знал, что под маской внешнего спокойствия скрывается глубокая тревога.

   — Я размышлял о том, какую пользу могло бы тебе принести пленение шотландской королевы, — сказал он. — Ты не могла бы удерживать её в Англии: у тебя нет для этого должных оснований.

   — Мне не нужны никакие основания. Моя кузина Мария стала бы моей гостьей, которую прибил к моим берегам шторм или, скажем, туман... до тех пор, пока она не утвердила бы Эдинбургский договор и не отреклась от всех претензий на мой трон.

Дадли покачал головой:

   — Она могла бы не давать своё согласие на это очень долго, госпожа; подобного не выдержала бы никакая дипломатия. А что потом?

Покачивая кубок между своими узкими, красивыми ладонями, Елизавета откинулась на спинку стула и пожала плечами:

   — Я устала от разговоров о политике, Роберт; сейчас придёт Сесил, и я наемся её досыта. Потом приходи ко мне, и мы доиграем нашу партию. Но с тебя причитается двадцать золотых; прежде чем уйдёшь, заплати.

Если королева выигрывала, с ней полагалось расплатиться немедленно; если же проигрывала, о её долгах никто даже не заикался. Дадли отсчитал деньги, выложил их на стол и поцеловал ей руку, скрывая досаду, которую он ощутил, когда она приказала ему удалиться. Ему потребовалось двенадцать месяцев нечеловеческого терпения, такта и подобострастной покорности, чтобы вернуть себе милость королевы, утраченную после смерти Эми. Теперь он больше не спорил с ней и не навязывал свои знаки внимания, если она сама этого не хотела. Хотя на публике она всячески демонстрировала своё особое отношение к нему, — как он подозревал, с тем, чтобы окутать себя неким романтическим флёром, — наедине она часто с раздражением его отталкивала, но он всё сносил без звука. Он не мог позволить себе роскошь перечить и понимал это. Полученный в прошлом году урок был тяжким и горьким, но Дадли его усвоил.

Он поклонился и вышел.

Войдя, Сесил застал королеву сидящей у шахматной доски; она рассматривала фигуры, расставленные как перед началом игры.

   — Нас постигла неудача, — сказала она, не поднимая глаз. — Мне только что сообщил об этом Сассекс.

   — Это предопределение, — ответил секретарь. — Никто не ожидал такого тумана в это время года.

   — Вы говорите, как эти вонючие кальвинисты; какое там, к чёрту, предопределение! Бог не станет менять погоду, чтобы помочь Марии Стюарт и помешать мне — у Него есть дела поважнее. Я слышала, её въезд в Эдинбург представлял собой жалкое зрелище. Это правда или Сассекс хотел меня успокоить?

   — Отчасти правда, а отчасти нет, — ответил Сесил, усаживаясь поудобнее. — У неё не было ни лошадей, ни драгоценностей, однако народу она приглянулась, и её приняли радушно.

   — Вы узнали об этом от Рандольфа? — Елизавета подняла на него глаза.

Сесил покачал головой:

   — Нет, госпожа. Дипломатическая почта, на мой взгляд, движется слишком медленно; у меня в Шотландии есть свои осведомители, чьи перья работают быстрее. Они написали мне о её прибытии в тот же день.

   — Так ли она красива, как об этом говорят? — спросила Елизавета. — Поэтому ли её радушно встретили?

   — Красива и имеет умных советников. Она прибыла в свою страну как беглянка, въехала в столицу без приличествующих случаю нарядов, и её встретили приветственными речами, содержащими призывы покончить с мерзостью мессы. Тем не менее она всем улыбалась и повторяла, что очень рада.

   — Да, это неглупо. — Елизавета сжала губы. — Как вы думаете, сколько ещё времени она сможет маскироваться? Или, может быть, она отречётся от своей веры и примет кальвинизм?

   — Если она так поступит, то станет менее опасной для вас. Мятежники в Англии вряд ли окажут поддержку одной королеве-протестантке против другой. Сильная сторона в её претензиях на английский трон — это её папизм.

   — Да, а также её законнорожденность и принадлежность к роду Тюдоров. Сесил, Сесил, если бы мы только сумели её поймать... Но с этим ничего не вышло, и теперь мы стоим по обе стороны границы, как две королевы на этой доске: Белая королева и Красная. У нас есть кони — для меня это вы, мои лорды-советники и дворяне, которые в случае прихода к власти католички утратят все свои владения, а слонами служат епископы, которые мечтают сжечь соперников живьём для спасения их бессмертных душ...

   — Её слон — это епископ Джон Нокс, — вмешался секретарь королевы. — Он тоже есть на нашей доске. А её кони — это её незаконнорождённый сводный брат Джеймс Муррей, этот змей Летингтон, который за сходную иену продал бы свою родную мать, Рутвен и множество других подобных людишек. Ей восемнадцать, она наполовину француженка и ничего не знает о Шотландии и шотландцах.

   — Пороки людей везде одинаковы и не зависят от их национальности, — неторопливо возразила Елизавета. — Если она предложит им захват Англии, сулящий богатую добычу, её кони и слоны будут сражаться за неё с не меньшим рвением, чем мои — за меня.

   — Они не сумеют победить, — сказал Сесил. — Им не удастся вообще сделать ни одного хода, если вы, госпожа, выйдете замуж раньше шотландской королевы.

Внезапно Елизавета встала:

   — Вы думаете, я упустила это из виду? Я не дура, Сесил, и в государственных делах кое-что смыслю. Со дня смерти моей сестры Марии моя возлюбленная кузина поместила на свой штандарт английский герб и именует себя государыней Англии. Она покинула Францию, где была только вдовствующей королевой, лишённой какого-либо значения, и прибыла в Шотландию — эту страну, где все воюют со всеми, — чтобы стать полноправной правительницей. А главное — чтобы хотя бы на шаг приблизиться к моему престолу; именно на нём она желает восседать. Хотя ей всего восемнадцать, честолюбием она не обделена. Это не жеманная девочка, интересующаяся только книгами и пяльцами; о том, чтобы она была такой, я бы только мечтала. Если её нрав таков, как мы предполагаем, нам не придётся долго ждать, пока фигуры на нашей доске придут в движение. Вы сказали, если я выйду замуж — замуж, замуж... подумаем-ка лучше о её замужестве, а моё оставим в покое!

   — Она подумывает о доне Карлосе, — сказал Сесил.

Елизавета ударила по столику рукой и облокотилась на него; её глаза прищурились.

   — Сыне и наследнике Филиппа Испанского! Слабоумном садисте, сумасшествие которого признает даже его собственная семья. Но она готова пойти на брак с ним, причём с радостью! Потому что его приданым будет испанский флот и испанские армии! Это многое о ней говорит. Клянусь нашим Спасителем, при мысли об этом человеке меня начинает тошнить — а уж я-то не брезглива, когда речь заходит о нуждах государства. Но Мария — другое дело; ей не претит ни он, ни шведский король, который и в самом деле безумен... Она пустила бы к себе под одеяло хоть обезьяну, если бы это помогло ей отобрать у меня английскую корону.

   — Испанский король не допустит этого брака, — напомнил ей Сесил. — Он понимает, что это означает войну с нами. Другие тоже видят эту опасность; в случае необходимости мы можем без обиняков разъяснить это и самой шотландской королеве.

— Мы продвигаемся вперёд слишком быстро, Сесил, — пожаловалась Елизавета. — У меня от этого голова разболелась. Сейчас нам требуется осторожность; чрезвычайная осторожность, пока мы не увидим, каковы будут её дальнейшие шаги. Ей известно, что я её враг, а мне известно, что она — мой. Через Рандольфа мы отправим ей любезное послание, а я намекну, что нам с ней следовало бы встретиться и уладить наши споры по-родственному. Она на это не согласится, а если согласится, я уклонюсь от такой встречи. Мы сядем за доску, милый мой Сесил, и начнём двигать пешки, но не ранее, чем последует её ход.

На этом аудиенция закончилась; Сесил знал — сколько бы он ни возражал, королева приняла решение о своём политическом курсе на ближайшее время и ничто не в силах изменить этого решения. Когда он возвращался в свои покои, ему пришло в голову, что её любимое слово — «осторожность». Это не женское слово, которое указывает на привычку всё тщательно заранее взвешивать; оно странно звучит в устах дочери Генриха VIII и порывистой, переменчивой Анны Болейн.

Однако у Елизаветы было много общего с её хитрым и коварным дедом, родоначальником королевской династии Тюдоров. Она сравнила надвигающуюся битву за свой трон с шахматной игрой, и Сесил понимал: она будет вести свою игру против Марии Стюарт с тем же холодным расчётом, который помогал ей выигрывать все партии в шахматы. Любой недовольный англичанин-католик, — а благодаря составленному Сесилом закону о престолонаследии таких насчитывались тысячи, — любой мелкий дворянчик, затаивший обиду, наконец, любой родовитый пэр, чьи амбиции королева не пожелала удовлетворить, — у всех них теперь появился готовый предводитель для мятежа, пусть даже этот мятеж ещё и не начался. При всей своей ненависти к Марии Стюарт, одним из оснований для которой была ненавистная Сесилу религия, при всём том, что он делал вид, будто не ставит её ни в грош, он ничего не знал о ней как о личности. Она могла оказаться своевольной дурой и не продержаться в Шотландии и нескольких месяцев или слабой женщиной, способной только на бессильные угрозы; наконец, она могла быть преисполнена честолюбивых замыслов, как и полагала Елизавета. На этот вопрос способно ответить одно лишь время; а время, как часто говорила Елизавета, было ей в прошлом добрым другом. Сесил поручил одному из своих секретарей написать черновик письма послу в Шотландии Рандольфу с приказанием демонстрировать дружелюбие новой шотландской королеве и её сторонникам в Эдинбурге.

В Англии всё было тихо; вместо ожидавшегося конфликта между Елизаветой и шотландской королевой последовал обмен любезными письмами, к английскому двору в качестве шотландского посланника прибыл тот самый Мэйтленд Летингтон, которого Сесил в беседе со своей королевой называл змеем, а в ответ послом в Шотландию был направлен Рандольф. Оба захваченных корабля с личными вещами Марии Стюарт были возвращены в целости и сохранности, и Елизавета предложила ей встретиться в Йорке. Её письма были просто блестящими; исполненные достоинства и в то же время убедительные, они выражали искреннюю надежду на то, что две королевы смогут достичь договорённости, которая укрепит положение Марии на троне; Елизавета провозгласит её своей преемницей на тот случай, если умрёт бездетной, что должно снять единственную причину для вражды и подозрений между ними.

В Шотландии обстановка была куда менее спокойной. Граф Арран ворвался с шайкой вооружённых людей в часовню королевы во время мессы, и её сводному брату лорду Джеймсу со слугами пришлось обнажить шпаги и заставить их удалиться. Графа Босуэлла, преданного сторонника Марии, пришлось выслать из Эдинбурга, чтобы успокоить других лордов и лишить его возможности отомстить Аррану и другим за нанесённые оскорбления, развязав на улицах столицы кровавую межклановую резню.

К угрюмому лорду Джеймсу, снедаемому завистью к королевскому сану своей красавицы сестры, Марии Стюарт приходилось подлащиваться, чтобы успокоить его подозрения и побудить его к защите королевы; ярый ненавистник папистов епископ Джон Нокс, который провозглашал со своей кафедры о наступивших временах блудниц и Иезавелей, в ответ получал лишь вежливое приглашение явиться во дворец Холируд для дачи объяснений, хотя Мария мечтала о том, чтобы заточить его в темницу.

В эти первые месяцы в Шотландии вспыльчивая и неосторожная девица, которая во Франции была так невоздержанна на язык и столь уверенна в своей способности очаровать любого врага, проявила потрясающую выдержку перед лицом непрерывных вмешательств в её королевские прерогативы и личную жизнь. На заседаниях государственного совета она сидела тихо, вышивая и слушая, как её сводный брат лорд Джеймс и другие лорды принимают за неё решения. Оставшись одна, Мария часто плакала, но на публике она всегда была кроткой, умеренной и терпеливой, хотя и не казалась при этом слабой. Единственным её оружием было обаяние; несмотря на свою молодость и неопытность, она поняла это и пользовалась этим оружием с максимальной эффективностью. Для окружавших её загрубелых и жестоких людей она была чем-то необычным, и это так же было ей на руку. Они не понимали её, но природная проницательность не позволяла им вовсе её игнорировать. Постепенно она начала завоёвывать некоторых из них на свою сторону и сумела снискать восхищение народа. Хотя Нокс и реформаторы запугивали свою паству гонениями со стороны католиков, которым покровительствует идолопоклонница-королева, Мария сделала всё от неё зависящее, чтобы продемонстрировать свою терпимость к религии, которую она ненавидела и которая объявила её собственной вере войну не на жизнь, а на смерть. В Шотландии не сжигали еретиков, не принималось никаких законов, которые бы ограничили тираническую власть местной протестантской церкви и её пресвитеров, а о вторжении французских войск, которые бы научили еретиков-шотландцев почитать свою королеву, и речи не было. Хотя верой, акцентом и воспитанием Мария Стюарт отличалась от своих подданных, она ездила среди них верхом в костюме шотландской горянки, танцевала их танцы и ела их пищу; словом, старалась продемонстрировать, что в главном она такая же, как они. Несмотря на неодобрение Нокса и других, которые придирались ко всему, что бы она ни делала, постепенно при дворе Марии Стюарт стали воцаряться изысканность и просвещение. Вокруг неё собирались музыканты и поэты; в мрачных залах Холируда зашумели весёлые балы, его стены украсились роскошными гобеленами и шелками из Франции, а угрюмых шотландских лордов в нём принимала милостивая красавица королева, которая очень старалась показать, что ценит их всех одинаково. В стране царил мир, если не считать вспышек насилия в городках на границе с Англией и стычек между враждующими кланами в столице; если они начинали разрастаться во что-то более серьёзное, их подавляли войска королевы при содействии горожан. Казалось, в королевстве начинают укореняться законность, а анархия отступает, и это получило поддержку у всех, кроме разве что самых завзятых разбойников. Популярность королевы во всех слоях общества росла, и поэтому оскорблять её веру и привычки стало менее безопасно.

Её репутация, как и репутация её фрейлин, была выше всяких подозрений; королева Мария и прислуживавшие ей четыре Марии, дочери самых родовитых шотландских дворян, следили за этим с особой тщательностью. Особенно нравилось шотландцам сравнивать это благонравие с безобразными скандалами, слухи о которых доносились до них из Англии; там самозваную королеву Елизавету, именовавшую себя «королевой-девственницей», окружали фавориты и льстецы, причём самому гнусному из них, пресловутому Дадли, она позволяла во время одевания входить в свою спальню и подавать себе сорочку.

Исповедовавшая католическую веру королева пуританской Шотландии подавила в себе любовь к нарядной одежде и облачалась в скромные бархатные платья, закрытые до самой шеи, в то время как в Англии Елизавета принялась всё больше и больше открывать взорам мужчин свою девственную грудь. Если англичане любили Елизавету за то, что она появлялась среди них разодетая в пух и прах, осыпанная драгоценностями, нарумяненная и с завитыми волосами, уложенными в высокую причёску, шотландцы гордились сдержанной и скромной наружностью своей государыни. В Европе теперь оказалось две королевы-соперницы, и хотя Мария была слабее, она была моложе и отличалась более крепким здоровьем. Ей было всего девятнадцать лет, её доброе имя было незапятнанно, и она с полным основанием претендовала на трон, на котором сидела женщина десятью годами старше, отличавшаяся сомнительной репутацией и, как считалось, слабым здоровьем. Тот, кто женился бы на Марии, вполне мог оказаться королём как Англии, так и Шотландии. Мария была разочарована, когда её встреча с Елизаветой, которую та всё время оттягивала, была в конце концов отложена на неопределённый срок. Она сгорала от любопытства увидеть женщину, которая писала ей такие дружеские письма и при этом, по словам Босуэлла и её брата Джеймса, отличалась змеиной хитростью и не заслуживала доверия. В душе Мария Стюарт считала Елизавету вульгарной особой и извиняла её небезупречный вкус тем, что её мать была авантюристкой из торгового сословия. Что до нравственного облика английской королевы, Мария считала это её личным делом, хотя и сожалела, что она так демонстративно выставляет напоказ свою распущенность. Заверения в тёплых чувствах, которые выражала Елизавета в письмах к ней, вполне могли быть искренними; осмелев, Мария уже думала, что в их основе лежит страх, и была готова проявить великодушие и подождать, пока Елизавета умрёт от какой-нибудь из часто мучивших её болезней, а лишь потом заявить о своих правах на английский трон. Такая недальновидность объяснялась гордостью и уверенностью в том, что хитрости не дано восторжествовать над знатным происхождением. Тем не менее она передалась шотландским дворянам, и они тоже размечтались, завистливо поглядывая на соседей: покорение Англии сулило богатую добычу, о размерах которой они могли судить по набегам на приграничные английские селения; кроме того, возможно, с помощью Марии, которая была для них лишь средством достижения этой цели, удастся отомстить за поражения в ожесточённых англо-шотландских войнах. Шотландское дворянство любило свою королеву, потому что она отлично ездила верхом и была, по-видимому, сильной духом женщиной; они повиновались ей потому, что она этого просила, но только в тех вопросах, где это им ничего не стоило.

Верности монарху в том смысле, как понимала её Мария, в Шотландии не существовало, но она этого не знала и обманывалась. Божественное право королей, ради утверждения которого в Англии Генрих VIII пролил столько крови, никогда не проникало в Шотландию, где отношение к трону было совсем другим — здесь преходящей власти монарха только завидовали, а взойти на трон ценой убийства или завоевать его силой оружия считалось вполне естественным. Правитель этой страны не был Божьим помазанником, наделённым теми же мистическими свойствами, что и сам папа римский; нет, король был всего лишь самым сильным и волевым из лордов, и его царствование продолжалось лишь до тех пор, пока не появлялся кто-то сильнее и не свергал его с престола.

Мария этого не замечала, хотя её и предостерегали, но, учитывая полученные предостережения, в первый год своего царствования она старалась действовать как можно осторожнее. Однако постепенно она привыкла к своей власти, на деле лишь номинальной, к всеобщему почитанию и перестала замечать то, что на самом деле творилось вокруг. Её брат, казалось, был вполне доволен своим нынешним положением; как она полагала, он перестал завидовать се королевскому сану, ведь Мария присвоила ему титул графа Муррея, а на заседаниях государственного совета он всегда сидел на первом месте. Ей казалось, она навсегда заручилась его поддержкой, устроив его брак с дочерью графа-маршала Шотландии, который раньше не желал иметь незаконнорождённого зятя, пусть даже и королевских кровей. Мария Стюарт была слишком прямодушна и слишком благородна, чтобы понять: лорд Джеймс пользуется её милостями, в том числе и услугами свахи, но не чувствует благодарности, коль скоро они исходят от неё.

Когда над Марией нависла опасность скандала, она действовала с невероятным мужеством и демонстративной беспощадностью, которая говорила о многом. Из Франции с её свитой прибыл юный поэт Шателяр. Поселиться в Шотландии, этой угрюмой и недружелюбной стране, его заставила безумная любовь к королеве; а галльская тяга к романтическим приключениям завела настолько далеко, что, надеясь стать её любовником, он дерзко спрятался у неё в спальне под кроватью. Во Франции в этом не увидели бы ничего особенного; правда, там подобное делалось более изящно, но королевы и знатные дамы делили ложе с кем хотели, заботясь лишь о том, чтобы это не получило слишком широкую огласку. Однако в Шотландии дела обстояли по-другому. Злоумышленника арестовали, предали суду по указу королевы и приговорили к публичной казни путём отсечения головы. Приговор был приведён в исполнение в Эдинбурге на глазах у многотысячной толпы, а королева смотрела на казнь с закрытого балкона. В отличие от Елизаветы, которая, по слухам, уже отвела Роберту Дадли спальню рядом со своей собственной, шотландская королева ради спасения своей чести пожертвовала жизнью человека, к которому сама была неравнодушна; правда, в тот момент, когда его голова слетела с плеч, она упала в обморок. Её популярность поднялась до невиданных высот; перед фактом казни Шателяра даже ядовитый язык Нокса был бессилен, а зрители были в восторге от кровавого зрелища, жертвой которого стал чужестранец, да к тому же ещё и француз. Пешки на шахматной доске двигались медленно, но пока Елизавета не видела в обороне противника уязвимых мест, а в октябре 1562 года можно было почти не сомневаться, что смерть вот-вот сбросит Красную королеву с доски и завершит игру.

Во второй раз за своё царствование Елизавета начала войну. Её первое вторжение в Шотландию было сопряжено с такими потерями — как людскими, так и денежными, — что они надолго отбили у неё охоту решать конфликты вооружённым путём. Её советникам-мужчинам вроде Сассекса, Хандсона и даже Сесила было легко выступать в пользу применения силы: мужчины всегда любят воевать, а латать неизбежно возникающие после войны дыры в бюджете им куда менее интересно. Конфликт, к участию в котором Елизавету в конце концов им удалось склонить, бушевал за Ла-Маншем — во Франции, где католическая и гугенотская партии, возглавляемые соответственно герцогом де Гизом и принцем Конде, вели непримиримую и кровопролитную борьбу, в которой не щадили ни женщин, ни стариков, ни детей. Ничто не указывало на бессилие французского монарха столь явно, как его неспособность прекратить раздор между двумя наиболее знатными дворянскими родами, который перерос в истребительную религиозную войну, охватившую всю Францию. Некоторое время Елизавета бездействовала; хотя горячие головы в её окружении бушевали, требуя немедленных действий, она, как всегда, выжидала, полная решимости не ввязываться в происходящее, пока не станет ясно, какая сторона одерживает верх. Её убеждали, что монарху-протестанту не подобает безучастно наблюдать за избиением своих единоверцев; если Гизы победят и протестантизм во Франции будет искоренён, честолюбие может заставить их пойти дальше. Победа католиков во Франции может привести к религиозному вторжению в Англию, целью которого будет посадить на трон Елизаветы католичку Марию Стюарт. А если это произойдёт, какой государь-протестант пожелает помочь Елизавете, которая отказала в помощи Конде и гугенотам? Больше других настаивал на интервенции во Францию Сесил; при всех своих религиозных предрассудках он обосновал свою позицию серьёзной политической аргументацией, и хотя Елизавета не сочувствовала его убеждениям, в принципе она согласилась с его доводами. Когда перемирие во Франции было нарушено и там снова началась смута, Елизавета вступила в переговоры с Конде и направила во Францию войска. Положение гугенотов было почти безвыходным, и она воспользовалась этим в полной мере: они были вынуждены уступить Англии Гавр в обмен на денежную субсидию и размещение в этом порту английского гарнизона, причём Гавр был лишь залогом возвращения Кале, утраченного в неудачной войне с Францией в царствование Марии Тюдор. Елизавета вступила в войну против своей воли, но полная решимости извлечь из неё максимальную выгоду для своей страны. Когда ей передали смету расходов на эту экспедицию, она не сумела скрыть своего неудовольствия Сесилом, из-за которого её казну теперь опустошают купцы и корабельные плотники. В том, что Англия оказалась втянута в войну, а особенно в сопряжённых с этим расходах она винила Сесила, а тот винил Дадли в том, что королева стала к нему холодна.

Дадли сопровождал Елизавету повсюду, а его влияние на неё было сильно, как никогда. Их отношения постоянно давали пищу для сплетен, хотя даже то, насколько далеко они зашли, было под вопросом. Ходили упорные и тревожные слухи, что Елизавета тайно вступила со своим фаворитом в брак, но даже Сесил не смел спросить у неё, насколько они справедливы. У неё появилась привычка не появляться на заседаниях государственного совета, заранее извещая Сесила о своих решениях, а если их ставили под вопрос, она либо накладывала на выработанный её советниками альтернативный вариант письменное вето, либо ненадолго появлялась на заседании (чего было достаточно), чтобы незамедлительно заставить их повиноваться. Точно так же, как ей удалось приручить своих лордов, она укротила Роберта Дадли, из которого вылепила такого человека, какой был ей нужен: любезного, тактичного, отличающегося безукоризненным поведением и полностью подчинённого ей во всём. Взамен он, по-видимому, стал её доверенным лицом, и, что было ещё более удивительно, по сравнению с началом их странного романа её чувства к нему усилились. Сесил часто с изумлением наблюдал за Дадли, пытаясь совместить свои представления о неразборчивости в средствах и самонадеянности этого человека с его нынешним обликом безупречного царедворца: Из-за милостей, которые оказывала ему Елизавета, он нажил немало врагов; Сесила и других, которым была известна её прижимистость, удивляло то, как она швыряет ему без счета деньги. Он же теперь стремился только к одному — угождать королеве, забавлять её и льстить ей, а также, предположительно, быть ей любовником, когда они оставались наедине. Картина их отношений была явно искажённой, и получить о них правильное представление никто не мог, сколько бы он за ними ни наблюдал. Фискалы Сесила доносили ему всё о тех же скандальных слухах, однако этот роман (если, впрочем, его можно было так называть) стал менее пылким, и простое чувственное влечение в нём постепенно уступало место значительно более сильной и опасной связи. Теперь казалось, королева чувствует, что она способна не только любить этого человека, но и доверять ему, и Сесил не мог скрыть своей ненависти к нему. Часто, как за год до этого, Сассекс приходил к королеве на аудиенцию и обнаруживал, что с ней сидит Роберт, причём, к ярости Сесила, он присутствовал и во время их беседы; иногда Елизавета даже спрашивала его мнение. Были моменты, когда все её советники сходились на том, что он ещё может стать супругом королевы, а однажды Сассекс заявил, что при всём своём отвращении к этому человеку он достаточно любит королеву, чтобы вытерпеть Дадли, если нет другого средства дать Англии наследника. Это была донельзя раздражавшая всех ситуация, без которой, однако, уже невозможно было себе представить жизнь при дворе. И ни Сесил, ни кто-либо иной были не в силах её изменить.

К началу октября принц Конде согласился на условия договора, предложенные Елизаветой, и английское войско было готово отплыть в Гавр. Сесил удалился к себе домой, чтобы восстановить силы, подорванные длительным умственным напряжением, а королева, как всегда сопровождаемая Дадли, воспользовалась представившейся возможностью, чтобы всласть поохотиться. Они вернулись в Хэмптонкорт в четыре часа дня, когда уже начало темнеть. Охота затянулась, и добычу королевы, двух оленей и косулю, везли за ними на телеге. Возвращаясь домой, Елизавета придержала лошадь, поехала шагом вместо обычного галопа и пожаловалась, что от тяжести арбалета у неё ноют руки. Она была бледна и выглядела очень усталой.

— У меня ужасно болит голова, — проговорила она. — И весь день я чувствовала себя неважно.

Утром она настояла на том, чтобы принять ванну; купание считалось неприятной необходимостью, чрезвычайно опасной для здоровья, но грязное тело для Елизаветы было столь же омерзительно, как и дурные запахи; она часто купалась — иногда в вине, так как считалось, что от такой ванны кожа становится чище и белее. Никто не был в силах запретить ей выйти на холодный октябрьский воздух сразу же после этой опасной процедуры.

Дадли подозвал свою сестру Мэри Сидней и знаком попросил её помочь королеве. Цвет её лица его встревожил, а её рука была горячей и сухой.

   — Отведите её величество наверх, пускай отдохнёт. Почему бы вам не прилечь, госпожа, и не послать за доктором Хьюзом? Я побуду у вашей двери до тех пор, пока не удостоверюсь, что вам лучше и вы заснули.

Елизавета поднялась по лестнице в свои покои — каждая ступенька казалась ей горой; в голове пульсировала такая боль, что она не видела ничего вокруг себя, ноги подкашивались. Фрейлины раздели её, в постель же её пришлось отнести чуть ли не на руках; её бил озноб, и в то же время она жаловалась на испепеляющий жар.

   — Это всё ванна, — причитала леди Дакр. — Я умоляла её величество не выходить из дому, раз уж она решила искупаться... и вот теперь она простудилась.

Лелеявшая в постели королева шёпотом велела ей попридержать язык и привести врача; не дурака Хьюза, который любую болезнь лечит пиявками, а нового лекаря-немца, которого рекомендовал Хандсон. «Господи, — пробормотала она сквозь зубы, — мне кажется, я лежу в кипящем масле! Дайте мне пить!»

Явившись, доктор Буркот не стал тратить времени даром. Без промедления он подошёл к кровати, откинул бархатное одеяло и пощупал у королевы лоб и пульс. Нагнувшись, осмотрел её глаза и проверил на ощупь состояние её кожи. Затем он выпрямился и оглядел её исхудавшее лицо; щёки уже запали и горели лихорадочным огнём.

Доктор откашлялся:

   — Ваше величество, у вас оспа.

Кто-то, стоявший в тени полога, испуганно ахнул и тут же замолк. Больная скорее ощутила, чем услышала, как все женщины в спальне инстинктивно отодвинулись от неё подальше.

Оспа! Её расстроенный мозг, балансировавший на грани горячечного забытья, пытался осмыслить этот страшный диагноз. Собрав остатки сил, она прохрипела в лицо важного коренастого немца, который стоял рядом с её кроватью и казался ей сейчас воплощением страшной болезни, которая обезображивает тех, кого не сумеет убить:

   — Уберите этого коновала с глаз долой!

Это были последние слова, которые она успела произнести, прежде чем потеряла сознание и погрузилась в море чередующегося жара и озноба; она металась в постели и стонала, борясь с лихорадкой, которая с каждым часом всё усиливалась.

Во дворец вызвали Сесила, собрались лорды, и в просторных покоях воцарилось напряжённое ожидание; приглашённые к королеве вместо Буркота придворные врачи подтвердили его диагноз и заявили, что она может умереть, если на коже не появятся пятна.

Так продолжалось пять суток; когда Елизавета наконец открыла глаза, она увидела расплывающиеся очертания лиц людей, столпившихся вокруг её постели. Постепенно ей удалось их узнать — Сассекса, по бороде которого ручьём текли слёзы, Сесила, поседевшего и осунувшегося, Арунделя, Уорвика и Нортхэмптона. Все они пристально вглядывались в её лицо, и в их глазах светилось сострадание. Елизавета с трудом повернула голову и увидела в полумраке коленопреклонённую женщину — она плакала. У Елизаветы мелькнула мысль, что это, должно быть, Кэт Дакр — бедная, глупенькая, верная Кэт оплакивает свою госпожу, которая постоянно к ней придиралась и которую она любила всей душой.

Елизавета тщетно искала ещё одно лицо — чёрные глаза и остроконечную бородку, серьгу с ослепительно сверкающей жемчужиной, которую она сама ему подарила, но его нигде не было. Где же Роберт... неужели он её оставил?.. Нет, даже изнемогая от болезни, Елизавета не могла поверить, что он так поступил. Он её не покинул; но она умирает и не в силах его защитить, и вот его враги уже не пускают его к ней. Она была уверена в этом; ей было достаточно известно, что творится вокруг смертного одра монархов. Когда она умрёт, Роберту придётся туго. Все они его ненавидят, а причина этой ненависти — она. Это она эгоистично превратила его в свою игрушку, не думая, сколько врагов у него появилось благодаря ей.

Её жизнь угасала; она знала это, знала, что болезнь разрушила её организм, что её душа вот-вот расстанется с телом; всматриваясь в глаза окружавших её мужчин, она понимала, что, по всей вероятности, жить ей остаётся считанные часы. И в эту минуту, когда земная власть, бывшая главной осью, вокруг которой вращалась вся её жизнь, уже почти от неё ускользнула, все другие чувства заслонила нежность; она ощутила болезненный страх за то единственное человеческое существо, которое она любила вопреки самой себе. Роберт, бессердечный и во многих отношениях недостойный и всё же такой могучий и величественный в своей мужской красоте, будет беспомощен, беспомощен как ребёнок, которого она так и не успела родить, как только останется без её защиты.

— У меня есть к вам просьба, милорды.

Они придвинулись ближе, и она поняла, что способна говорить лишь шёпотом. Это была слабая попытка, сентиментальная соломинка, за которую она пыталась ухватиться в последний момент, а то, что она знала о человеческой природе, подсказывало ей: эта попытка обречена на провал. Но всё-таки, если они её любят, если в них есть хоть капля жалости, при виде её предсмертных мук они могут исполнить то желание, которое она сейчас выскажет.

   — Я желаю, чтобы вы дали милорду Дадли пенсию... я вверяю его вашему попечению. Я хотела бы, чтобы вы избрали его протектором, если я не поправлюсь. Это человек, которому можно доверять... подойдите ещё ближе.

Эти слова требовали от неё таких усилий, что она чувствовала: вот-вот она снова потеряет сознание и погрузится в забытье. Огромным усилием воли она удержалась от этого и тем же слабым дрожащим голосом продолжила свою последнюю мольбу пощадить Дадли.

   — Я любила его больше, чем кого бы то ни было, — услышали окружающие, — но клянусь перед лицом Господа, что между нами никогда не происходило ничего неприличного... я поручаю его вашим заботам, и если вы меня любите...

Граф Сассекс упал на колени, так же не стесняясь своих рыданий, как и Кэтрин Дакр.

   — Будет исполнено, ваше величество, — обещал он. — Даю слово.

   — Она вас не слышит, — перебил его Сесил. — Она снова потеряла сознание.

Он дрожал от страха. Ему было известно: при всей энергичности королевы у неё слабая конституция, а болезнь отнимает у неё последний остаток сил. Она лежала в постели неподвижно, будто уже умерла...

   — Где этот пёс Буркот? У остальных ничего не вышло, нужно попробовать его; где он?

   — Королева его оскорбила. — Вперёд выступила Мэри Сидней, стоявшая у изголовья кровати, в тени полога. — Он отказался вернуться и лечить её.

   — Предоставьте это мне, — бросил сэр Филипп Кэрью, родственник королевы, принадлежавший к роду Болейнов. Он развернулся и выбежал из комнаты.

Остальные покидали королеву медленно; некоторые оглядывались на лежавшую в постели хрупкую фигурку; она так исхудала, что её очертания еле вырисовывались под одеялом, а слипшиеся от пота огненно-рыжие волосы разметались по всей подушке. Королева умирает. Все они погибли. Пройдя в Зал совета, они принялись обсуждать, кого назначить её преемником. У неё была кузина, леди Кэтрин Грей, сестра несчастной девятидневной королевы Джейн. За то, что она тайком вступила в брак и родила двух сыновей, её заточили в Тауэр. Это была заносчивая дурочка, но она была протестанткой, и потому, кроме неё, им на ум никто не приходил; о Марии, шотландской королеве, не упоминали, потому что не осмеливались.

Не прошло и двух часов, как Кэрью сдержал своё обещание. Доктор Буркот прискакал во дворец и, ворча и ругаясь по-немецки, побежал по лестнице в опочивальню королевы.

Когда он вторично отказался прибыть во дворец, слуга Кэрью бросил ему в лицо плащ и сапоги, а сэр Филипп, приставив к спине доктора кинжал, заставил его одеться и сесть на коня. Когда Буркот приехал к Елизавете, профессиональное честолюбие в нём пересилило уязвлённую гордость. Он презрительно хмыкнул, увидев, что тяжёлое одеяло откинули в сторону, чтобы снизить температуру, и приказал фрейлинам развести в камине огонь, да пожарче. Перед камином положили матрац, а из бельевой принесли рулон красного полотна. Затем доктор велел поднять королеву с постели и положить на тюфяк перед огнём. Он сам завернул её в полотно, а когда она открыла глаза, дал ей какое-то питье и велел выпить до дна; оно должно было погрузить её в сон. При том он не удержался от сердитого замечания: «Чуть не опоздал, госпожа, чуть не опоздал!»

Через два часа он вернулся к больной и осмотрел её руку, торчавшую из потемневшего от пота кокона. Рука была покрыта ярко-красными пятнами.

— Инфекция вышла наружу, — объявил он. — Королева будет жить; не разворачивайте её, и, может быть, она сохранит свою красоту. И не поднимайте шторы. От солнца у неё только появятся рубцы.

И в крестьянских хижинах, и в домах родовитой знати способ лечения этой страшной болезни был одинаков. Окно завешивали красными занавесками или красной нижней юбкой, чтобы защитить больного от лучей солнца: то была жалкая попытка предотвратить появление на лице безобразных рябин и шрамов, которые делали выздоровление едва ли не страшнее смерти.

К вечеру государственный совет получил известие, что пятна высыпали у королевы по всему телу, жар спадает и непосредственная опасность для её жизни миновала. Сначала советники едва могли этому поверить. Черновик манифеста о провозглашении Кэтрин Грей королевой сразу же уничтожили, и было заключено джентльменское соглашение не ставить Елизавету в известность о том, как мучительно искали ей преемника. Она пошла на поправку; от радости даже те, кто ненавидел друг друга, пили по этому случаю на брудершафт, а Сесил предложил отслужить благодарственный молебен, как только королеве станет значительно лучше.

Через неделю доктор Буркот позволил советникам увидеться с королевой, но первым её навестил Дадли. Он преклонил колени перед кроватью, взял её руку в свою, и на мгновение нахлынувшие на него чувства оказались настолько сильны, что он не смог говорить.

Мэри Сидней рассказала ему о рекомендациях, данных Елизаветой советникам; услышав о её предложении назначить его протектором, он был сначала потрясён, а затем пристыжен. Его искренне тронула её попытка снять с него подозрения и умилостивить всех врагов, которые, как она, должно быть, чувствовала, должны были вот-вот объединиться и обрушиться на него.

   — Милый Роберт... всё это позади, и на мне даже не осталось никаких следов.

Это было поистине чудо: она была неимоверно худа и слаба, но болезнь не оставила у неё на лице ни единого рубца.

   — Даже если бы ты была рябой, как моя старая нянька, мне было бы всё равно, — ответил он. — Лишь бы ты была жива... вот и всё, о чём я молился денно и нощно.

   — Знаю, — улыбнулась Елизавета. — Я также знаю, что ты не покинул тонущий корабль Ты всего лишь не входил ко мне в опочивальню, в то время как любой другой на твоём месте бросился бы со всех ног вон из Англии. Благодарю тебя. Всё это время я вспоминала, как умерла моя сестра, и спрашивала себя: не бросились ли мои друзья искать мне преемника, подобно тому как тогда они поспешили ко мне. Моя добрая Сидней рассказала мне, что ты никуда не отлучался из дворца.

   — Тебя не покинул никто, — сказал Дадли.

   — Правда, следует учесть, что идти им было особенно и некуда, — пробормотала она, — но к тебе это не относится. Я попыталась добиться, чтобы ты получил пенсию и хорошую должность, но боюсь, теперь тебе придётся обойтись без всего этого.

«Идти им было особенно и некуда...» Как хорошо она их знала! И как хорошо она должна была знать его, чтобы суметь заставить впервые за долгие годы встать на колени и молить Бога сохранить ей жизнь. Теперь он мог высказать это и верить, что так оно и было — верить безоговорочно и почти бескорыстно.

   — Я люблю тебя, госпожа.

   — Знаю, — ответила она. — Я хотела, чтобы это было так, и так оно и произошло. Ты увидишь, Роберт, я умею быть благодарной.

Он оставался у её постели и держал её исхудалую руку в своей, пока она не заснула.

Зима ещё только началась, а во дворце Холируд стоял такой невыносимый холод, что Мария Стюарт проводила всё своё время в одном из аванзалов; её письменный стол был придвинут вплотную к большому камину, где жарко пылала охапка дров. Впрочем, и это мало помогало: в дальних углах комнаты серебрился иней, а тяжёлые гобелены на стенах колыхались от сильного сквозняка. Королева была одета в платье из тёмно-вишнёвого бархата, рукава и воротник которого были оторочены горностаем, а её колени прикрывала накидка из соболей. Ей было известно, что её брат Джеймс Муррей не одобряет привычку носить меха. Она подозревала, что он считал с её стороны непатриотичным так явно страдать от шотландского климата. Муррей был высок и темноволос, а суровое выражение его лица с течением времени становилось всё мрачней. Он редко улыбался, а его смеха она не слышала ни разу.

   — Сегодня утром пришли депеши от Летингтона, — сказала Мария. Хотя она прожила в Шотландии уже почти два года, в её речи, увы, всё ещё явственно слышался французский акцент. — Королева Елизавета полностью оправилась от болезни... к сожалению.

Джеймс насупился:

   — Надеюсь, ваше величество, вы не желаете своей кузине смерти?

   — А чего она желала мне, посылая корабли на поиски моей галеры, когда я плыла сюда?

В последнее время Марии становилось всё труднее вести себя тактично, общаясь с братом. Когда она, по его мнению, допускала ошибки в своих суждениях, поведении или речи, он не упускал случая указать ей на это, а у королевы, которая становилась всё увереннее в себе, это вызывало всё большее раздражение.

   — Решение вопроса о том, кто будет царствовать в Англии, снова отложено, хотя волею Бога этот вопрос уже мог бы быть решён. Неудивительно, милый мой Джеймс, что я разочарована, и я готова это честно признать. Летингтон пишет, что в течение нескольких дней её положение считалось безнадёжным, а затем многие недели она была так слаба, что все опасались за её жизнь. Как он заявляет, по слухам, английский государственный совет в случае смерти Елизаветы предполагал провозгласить королевой Кэтрин Грей. По его словам, обо мне даже не вспомнили.

   — Меня огорчает, — медленно проговорил Джеймс, — что ты, будучи увенчана короной Шотландии, сокрушаешься о том, что тебе не досталась какая-то иная корона. Я бы посоветовал тебе не выказывать подобных чувств при других, сестрица; мы — гордый народ и не согласны быть вторыми ни в чём. От меня ты этого больше не услышишь, а вот от других — возможно.

   — А знаешь ли ты, что означало бы для тебя моё превращение в королеву не только Шотландии, но и Англии? — спросила Мария брата. Она знала о его алчности и тщеславии; ей также было известно — если она станет править Англией, никто не потребует у неё столько власти и денег, сколько Джеймс. Однако то, что он не желал этого признать, приводило её в бешенство. Это выставляло её в ложном свете, как если бы происхождение не давало ей права объединить два государства, — права, освящённого самим Богом.

   — Власть — не мой идол, — резко ответил Муррей, уязвлённый намёком сестры, который ставил его на одну доску с такими беспринципными разбойниками, как Босуэлл и ему подобные. Чтобы набить карманы, они готовы будут последовать хоть за дьяволом в преисподнюю, но он не таков. Он мужчина и сын короля; из-за того, что этот король не счёл нужным жениться на его матери, ему приходится мириться с унизительным положением незаконнорождённого, принимающего милости от сестры, вместо того чтобы самому носить корону Шотландии. Другим наверняка захочется отнять у неё эту корону, и первое время после её прибытия в Шотландию это было нетрудно сделать. Он устоял перед таким искушением; он остался верен сестре, оказывал ей помощь и поддержку, защищал её идолопоклонническую веру и притворялся любящим братом, хотя на самом деле испытывал к Марии совсем иные чувства. Это она в долгу перед ним, а не он перед ней; тому, что он — человек чести, она обязана жизнью.

Внезапно Мария улыбнулась и протянула ему руку:

   — Ну же, братец, не будем ссориться! У нас с тобой одна и та же благородная кровь, и она одинаково горяча. Ты знаешь, что я тебя нежно люблю и готова дать всё, что тебе угодно.

   — Я не ссорюсь, — ответил Джеймс. Он сделал вил, что не замечает протянутой руки, и Мария её опустила. — Но мне кажется, что моё положение очень сложное. Я не был воспитан во Франции, как ты; может быть, мы с тобой и одной крови, но во мне королевской крови лишь половина, а этого мало. Бог свидетель, я желаю быть тебе верным братом, но твоё стремление подняться ещё выше мне совершенно чуждо. Дорожи той короной, которую ты уже носишь, оберегай её и себя и оставь Англию в покое. Никто из тех, кто ведёт игру против Елизаветы Тюдор, не выигрывает; вот и всё, что я могу тебе сказать.

Мария по-прежнему улыбалась, но её брат не знал, насколько искренна эта улыбка. Несмотря на внешнюю кротость, она отличалась упрямым характером. Она называет его милым братцем и старается загладить их разногласия, но иногда в её странных раскосых глазах загорается своенравный, почти гневный огонёк, который заставляет его сомневаться в её дружелюбии.

   — Тогда поговорим о чём-нибудь другом, — смиренно ответила Мария. — Скажем, о моих видах на брак — какая прекрасная тема! Летингтон пишет, что графиня Ленокс также приходится мне роднёй, а её сын пока не женат. По мнению Летингтона, он вполне может претендовать на мою руку.

   — Ты о Генри Дарнли? — спросил Джеймс. Он был лучше информирован, чем казалось. — Он сейчас в Англии, и правильно ли я предполагаю, что у него есть некоторые основания претендовать на английский трон?

   — Очень эфемерные основания. — Мария сделала вид, что самый важный фактор не имеет никакого значения. — Летингтон пишет, что Дарнли хорош собой и молод. Его мать будет рада такому браку.

   — Не сомневаюсь, — недовольным тоном откликнулся Муррей, — если ей будет позволено. Не думаю, чтобы английская королева позволила своему родственнику и подданному жениться на тебе и ещё больше усилить твои амбиции. По-моему, если Летингтон пишет подобное, он просто глуп.

   — Как раз в этом его не заподозришь, — возразила Мария. — И, хотя он тебе не по душе, это всем известно, он не глуп. Он знает, какой муж мне нужен, и если он рекомендует Дарнли, в этом человеке что-то есть. Что же касается Елизаветы, какое право имеет она меня останавливать? На любого предложенного мной кандидата она накладывает вето. Испанский инфант, дон Карлос — нет, это означает враждебный Англии союз Испании и Шотландии, и она будет вынуждена защищаться. Шведский король — та же отговорка. Французский король...

   — Он твой деверь, — перебил её Джеймс. Её хладнокровное отношение к своему браку всегда вызывало в нём внутренний протест. Женщине не подобает анализировать выбор супруга с династической точки зрения, это прерогатива мужчин.

   — Джеймс, — мягко проговорила она, — ну что с того? Бедному Франциску я была женой лишь на словах. Но нет, со стороны моей кузины опять следует запрет, и на сей раз ещё более жёсткий. Она хотела встретиться со мной, но это так и осталось пустым звуком. Она обещает провозгласить меня своей наследницей, но только на своих условиях; я устала терпеть её вмешательство в мои дела. Если шотландцы так горды, можно лишь удивляться, как они это терпят! Чего она добивается? Чтобы я стала такой же увядшей старой девой, как она, и не родила сыновей, продолжателей нашего рода?

   — Нет, вряд ли, — ледяным тоном ответил Джеймс. — У тебя должен быть супруг, который бы тобой руководил. Но это должен быть человек, обладающий нужными качествами, а не глупец, который может ещё больше подстегнуть твоё честолюбие.

   — Мы ведь решили, что не будем касаться этой темы, — напомнила ему Мария, и в её глазах опять сверкнул враждебный огонёк, — правда, только на секунду — и сразу погас. На её губах снова появилась улыбка. — Я не буду тебя задерживать, Джеймс; но мне хотелось бы сначала всё обсудить с тобой. Ты ведь знаешь, как я полагаюсь на тебя.

Он сначала поцеловал ей руку, затем поцеловал в щёку, поклонился и вышел. Оставшись одна, Мария сбросила с колен накидку и встала, её губы сжались, а раскосые глаза прищурились от гнева.

Она должна выйти замуж. Бог свидетель, он прав! Она должна найти мужчину, который встанет между ней, се сводным братом и её дворянами и так или иначе избавит её от этой приводящей в исступление жизни, прекратит это фиктивное царствование, когда любое её слово или поступок подлежат предварительному одобрению другими. По сравнению с первоначальным её положение несколько улучшилось: свобода действий расширилась, у неё появилось много друзей, её любят отчасти ради неё самой, но главным образом за то, что она символизирует: надежду поглотить богатого врага по ту сторону южной границы. И всё же она не любит ни шотландцев, ни их страну; она не в силах их полюбить. Она не может всю жизнь прозябать в этой нищей, унылой стране, когда совсем рядом находится свободное и просвещённое государство с богатыми городами и великолепными дворцами, причём значительная часть населения этого государства — её единоверцы. В Англии она была бы такой же королевой, как Елизавета. Она пыталась полюбить Шотландию, но для того, чтобы Шотландия полюбила её, ей необходимо было пересмотреть все свои убеждения относительно прав государя и необходимейших условий цивилизованного существования. Это холодная, суровая, полудикая страна. В отчаянии Мария Стюарт ходила взад и вперёд по своей комнатушке, представляя себе, как легко было бы полюбить Английское государство и превратиться в английскую королеву. Мысленно она вновь вернулась к депеше Летингтона. Хотя этот человек имел репутацию неразборчивого в средствах авантюриста, Марии он нравился; это был человек проницательного ума, с суховатым чувством юмора, которое казалось ей забавным, циник, но утончённый циник; при взгляде на неё в его быстрых глазах мелькали весёлые искорки, как если бы он заглядывал в глубины её непокорного и честолюбивого духа, таящегося под личиной тихой кротости. В первые месяцы её царствования в Шотландии он внимательно наблюдал за ней, и Мария знала, что сумела завоевать его уважение своей тактичностью — или, скорее, искусным притворством. У них не только было одинаковое чувство юмора; они вдвоём составили заговор с целью перехитрить её врагов. Летингтон ненавидел грубого, напыщенного проповедника Нокса, презирал её брата Джеймса, а кроме того, он признался, что его вольнодумство позволяет ему быть безразличным к её вере. Приняв решение поддерживать её, он оказывал ей неоценимые услуги. Летингтон не терпел дураков и не был намерен примыкать к тем, кто обречён на поражение. Он понимал, каковы её возможности, и решил: если направлять эту королеву туда, куда нужно, то при некотором везении она вполне может объединить под своей короной и Англию, и Шотландию.

Он много писал ей о её кузине Елизавете, к которой питал искреннее уважение. Он сообщал своей госпоже, что её соперница — умная и изворотливая женщина, фактически абсолютная правительница своего государства, сосредоточившая в своих руках власть, при мысли о которой Марию сжигала зависть. То была превосходная актриса, которая также отлично владела искусством лжи; она торжественно заявляла о своих дружеских чувствах к шотландской королеве и, сентиментально вздыхая, говорила о том, что мечтает встретиться с ней, хотя на самом деле предприняла всё от неё зависящее, чтобы эта встреча не состоялась. Далее Летингтон сообщал, что Елизавета совершенно лишена какого-либо религиозного чувства; поскольку она любит музыку и танцы, ей, должно быть, больше по вкусу католические обряды, и тем не менее на тех своих подданных-католиков, которые отказываются посещать официальные богослужения, она накладывает разорительные пени. Из-за этого многим пришлось капитулировать, чтобы не впасть в нужду. Нравственные соображения ей чужды, но она как огня боится войны. Марию это обрадовало; она сочла эту черту признаком слабости, на фоне которого её мужество и романтические мечты о походах и битвах смотрелись очень выигрышно. Позиция Елизаветы в этом вопросе попахивала счётными книгами и мещанской осмотрительностью, которую Мария от всей души презирала. По мнению Летингтона, английская королева вряд ли когда-нибудь выйдет замуж; по слухам, она бесплодна и поэтому остаётся любовницей лорда Роберта Дадли. Если Мария подождёт и не будет раздражать свою кузину браком с иностранцем, та в конце концов назовёт её своей наследницей. После этого уже можно будет действовать смелее. Но в каждом письме, приходившем из Англии, он подчёркивал, что Елизавета — серьёзный противник, некоторые из её сторонников принадлежат к числу умнейших людей в Европе, а возглавляет их сэр Вильям Сесил.

«Серьёзный противник», — повторяла про себя Мария, пытаясь на основе всего, что она слышала об этой женщине, составить себе ясное представление о сестре как о человеке. Беспощадная, лживая, способная навязать свою волю тем самым людям, которых Летингтон считает необычайно мудрыми и сильными. Одарённая музыкантша, непревзойдённая танцовщица, страстно любит наряжаться и питает слабость к драгоценностям (считается, что один из надёжнейших способов завоевать расположение Елизаветы — преподнести ей ценный подарок, в том числе предметы одежды). Она свободно говорит на трёх языках и переводит классиков как университетский профессор, а пожалуй, и лучше многих из них. И всё же она незаконнорождённая, дочь вульгарной авантюристки, обезглавленной за прелюбодеяние и кровосмесительство. У неё нет ни красоты Марии, ни подлинно королевского происхождения, в её жидах не течёт кровь Стюартов и Гизов. Она еретичка и самозванка, и весь её ум не сможет перевесить эти недостатки, когда дело дойдёт до выбора между ней и королевой Шотландии.

Несмотря на предостережения и сомнения Летингтона, Джеймса и всех остальных, вера Марии Стюарт в свою звезду была сильнее, чем когда-либо. Она оглядывалась на два года, проведённые в Шотландии, и говорила, что после такой практики управления непокорным народом править Англией будет сущим пустяком.

Она взяла последнюю депешу Летингтона и стала перечитывать в ней то, что касалось Генри Дарнли.

В конце того же года английские войска оккупировали Гавр. Решившись вступить в войну, Елизавета действовала жёстко. Сесилу, впавшему было в немилость, удалось вернуть себе её благосклонность (это была одна из тех внезапных перемен в её отношении к людям, которые всех так удивляли), она послала за ним, провела наедине с ним три часа, а на следующий день вышла к придворным, демонстративно опираясь на его руку. Если временами она к нему слегка охладевала, это лишь заставляло его сильнее изощрять свой ум; благодаря этому он не впадал в самоуспокоенность и работал лучше. Елизавета подчиняла его себе постепенно, но это ей удалось целиком и полностью точно так же, как и с Дадли. Сэр Вильям любил свою жену и многочисленных детей, которых становилось всё больше, но ему было не под силу объяснить, что привязывает его к Елизавете — то была странная смесь восхищения и страха перед её непредсказуемостью.

Однако в марте 1563 года война во Франции закончилась пленением протестантского принца Конде и убийством главы католической партии герцога де Гиза. Внезапно возникшая из политической безвестности фигура регентши Екатерины Медичи поначалу казалась смешной, но вскоре выяснился её подлинный масштаб. Нелюбимая жена, чужеземка, за которой не было ничего, кроме состояния семьи флорентийских банкиров, из которой происходила, она сумела положить конец войне во Франции и обнаружила политический талант весьма зловещего свойства. Первое, что она предприняла, было объединение войск гугенотов и католиков против англичан в Гавре. Это был умный ход; религиозные различия ушли на второй план в сравнении с патриотической ненавистью к старинному врагу, который воспользовался раздорами между французами, чтобы предъявить свои претензии на их землю, сделав своей целью захват Кале. Не успев повоевать на стороне Конде, солдаты Елизаветы оказались осаждены сторонниками Конде, которые действовали заодно с католическими войсками, началась затяжная и ожесточённая схватка, в которой англичане сражались мужественно и стойко. Раздражённая неудачами и обеспокоенная исходом дела, Елизавета теперь поддерживала свою армию с той же яростью, с какой ранее противилась её отправке во Францию, а Сесил теперь был её самым доверенным лицом. Однако все её старания и боевые качества гаврского гарнизона оказались бессильны перед врагом ещё более страшным, чем французы. В порту началась чума, и вскоре там умирало по сто человек в день, а заболевало в два раза больше. Оставалось только согласиться на предложенный Екатериной Медичи мир и окончательно отказаться от всех претензий на Кале.

Вернувшиеся из Гавра остатки войска занесли чуму в Англию, и она принялась свирепствовать и здесь, опустошив Лондон. За эпидемией последовал голод, сопровождавшийся, как всегда, грабежами и насилием; это продолжалось и в городах, и в деревнях всё лето до самых холодов, с наступлением которых мор прекратился.

Война не принесла ничего, кроме смертей англичан и финансовых затруднений — именно так и предсказывала Елизавета, когда её принуждали объявить эту войну. И всё же она не стала упрекать в этом Сесила и его друзей и пытаться свалить в глазах народа на них ответственность за неудачу. Она промолчала, но её советники достаточно хорошо её знали, чтобы понять: тот, кто ещё раз предложит начать войну, поплатится за это своим местом в государственном совете, а то и головой.

Парламент, который был созван, чтобы утвердить военные ассигнования, воспользовался представившейся возможностью, чтобы напомнить королеве о недавней болезни и подать ей петицию с просьбой назвать своего преемника или выйти замуж и родить наследника престола. Эту петицию поддержала и палата лордов. Елизавета ответила уклончиво; она отказалась связывать себя словом до тех пор, пока расходы на войну не будут утверждены, а затем отклонила их просьбу в выражениях, исполненных материнской любви к своему народу. Она отказалась назначить наследника престола на том основании, что может ещё выйти замуж, хотя такой брак будет заключён лишь из чувства долга, а не по личной склонности. Её ответ на этот вопрос, как и на любой другой, вселил в просителей некоторую надежду и в то же время не связал её ничем, кроме самых расплывчатых обещаний.

Возвратившись во дворец на Уайтхолле после окончания сессии парламента, Елизавета послала за Сесилом. Войдя в комнату, он понял, что она в ярости.

   — Ну что, теперь вы удовлетворены?

Он покачал головой:

   — Ваше величество, прошу вас не гневаться. Петиция палаты общин — не моя инициатива. Я знаю, она вас раздражает, но это лишь общее желание всех, кто вас любит.

   — Не меня, а себя, — бросила она в ответ. — Хватит с меня парламента и чрезвычайных расходов! Будь я проклята, если позволю им собраться ещё хоть раз. Садитесь, ради Бога... и что вы меня травите, как свора гончих, тявкающих на одной ноте? «Выходи замуж, выходи замуж...» Или назови преемника и выкопай себе могилу своими руками!

   — Если вы и в самом деле назовёте своего преемника, это может положить конец всем нашим трудностям, — медленно проговорил он. — Если вы вступите в брак, этот манифест можно будет отменить. А сейчас наше будущее совершенно неопределённо; серьёзная болезнь вроде недавней оспы — и вас может не стать, ваше величество. И вы оставите Англию на милость любого проходимца, у которого в жилах есть хоть капля крови Плантагенетов или Тюдоров.

   — Из Плантагенетов не осталось в живых никого[10], — напомнила ему Елизавета. — Мой отец их всех истребил... Что же касается моего преемника, неужели шотландская королева вас так пугает? Она и есть моя наследница!

   — Кроме неё, на престол претендует Кэтрин Грей, а также молодой Дарнли.

   — Кэтрин Грей не под силу править даже свиным хлевом, и вам это хорошо известно. Что же касается Дарнли... это дурак и пьяница! Господи, Сесил, и как вам такое в голову взбрело! Послушайте-ка меня. Вы мой друг, и я вас люблю; а вы меня тоже любите, разве не так?

   — Вам известно, что это так, — ответил он.

Она подошла, села рядом с ним и положила руки ему на рукав.

   — Я не боюсь за себя. Я не боюсь ни иностранного вторжения, ни покушения; при необходимости я готова рискнуть головой. Но я боюсь гражданской войны: кровопролития, раскола в стране и всех последствий человеческой алчности. Я не навлеку всего этого на свой народ, а если я назову своего наследника, результат будет именно таков. Неужели вы думаете, что Кэтрин Грей, Мария Стюарт или кто-либо ещё согласятся подождать моей смерти, чтобы предъявить свои претензии на английский престол? Неужели вы так же глупы, как эти болваны в палате общин, что опасаетесь гражданской войны после того, как я умру, и предлагаете мне верное средство начать её прямо сейчас, когда я жива?

   — Так вступите в брак! — воскликнул он. — Выберите себе мужа! Во имя всего святого, выберите хоть Дадли, но выйдите замуж, родите ребёнка и покончите со всем этим!

   — Может, так оно и будет, — сказала она, но при этом отвернулась в сторону. — Мне это всегда было не по вкусу. Я насмотрелась на браки своего отца... Чем дальше, тем меньше мне всё это нравится. Но если я сумею себя заставить, то пойду на это. Если другого пути нет...

   — Вы станете счастливее, — с убеждённостью в голосе сказал Сесил. — Рядом будет кто-то, с кем вы будете делить своё бремя.

   — Моё бремя мне нравится, — ответила Елизавета. — Меня оно не тяготит. Меньше всего на свете я хочу его с кем-нибудь делить. Сесил, как-то раз три года назад я уже объясняла вам, что мне не требуется помощь мужчин в деле управления страной. Мне нужны вы, Сассекс и остальные, но это нечто совсем иное. Мы отлично работаем вместе, в нашем кругу царит доверие и доброжелательность. Между мужем и женой такого не может быть. Соправителей на свете не бывает, государством всегда правит только один. И этот один — я. Что касается Дадли, то, если вы предложили мне выйти замуж за него, я сочувствую вашему отчаянию, но предпочитаю, чтобы он сохранял своё нынешнее положение.

   — Нам не видать покоя, пока по другую сторону шотландской границы на троне сидит Мария Стюарт, а английский престол защищает лишь ваша жизнь. В Англию вторгнутся французские, испанские или какие-нибудь ещё войска, в зависимости от того, с каким королём она вступит в брак, и ваша политика уклонения от войны потерпит фиаско.

   — Я об этом думала, — ответила Елизавета. — К вашему сведению, это занимает едва ли не все мои мысли. И вот вам ответ. Мой брак может подождать, се, по-видимому, нет; она ведёт переговоры со столькими мужчинами одновременно, что меня это вгоняет в краску! Если выдать её замуж за того, кто нам нужен, друг мой, то наша проблема, возможно, решится сама собой. В прошлом году наш хитрец Летингтон упомянул об одном варианте, до того абсурдном, что я не могла поверить своим глазам, когда вы показали мне копию его депеши. Помните, кого он ей предложил? Генри Дарнли!

Бесцветные глаза Сесила на мгновение мигнули, будто в них что-то внезапно вспыхнуло.

   — Я видел шифрованную копию его последнего письма ей, — сказал он. — Он пишет, что этот юноша готов отправиться в Шотландию, если королева рассмотрит его кандидатуру в качестве жениха. Мне показалось, это вас разгневает, ваше величество, а вы сегодня уже достаточно гневались. Я хотел рассказать вам об этом позже.

Елизавета взглянула на своего собеседника; на исхудалом после болезни лице чернота се глаз, полускрытых тяжёлыми веками, выделялась ещё сильнее. Они остались такими же, но углы губ начали подниматься и складываться в довольную, хотя и злобную усмешку, которая была ему так хорошо знакома.

   — Сесил, милый мой, умный Сесил, оказывается, не так уж вы и умны. Послушайте, что мы теперь сделаем. Мы поужинаем здесь, вы и я, наедине, чтобы нам можно было поговорить. И за ужином я объясню вам, почему я нисколько не гневаюсь на господина Дарнли за его желание посетить Шотландию. Нет-нет, ничуть не гневаюсь.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Стояла ранняя весна, и долины Хертфордшира сплошь покрылись зеленью. После необычайно морозной зимы установилась тёплая погода, дожди уже несколько дней как перестали, а на многих деревьях и живых изгородях набухли почки.

Из дворца на Уайтхолле королева отправилась в гости к своему кузену с материнской стороны лорду Хандсону в поместье, которое она сама ему выделила из коронных земель. Когда-то здесь были охотничьи угодья её отца; он с Анной Болейн часто приезжал сюда поохотиться на хертфордширских равнинах, и в детстве Елизавета тоже бывала здесь. Тогда тут стоял небольшой дом, а теперь его перестроили в роскошный особняк с огороженным живой изгородью из тиса великолепным ландшафтным парком: как и в Хэмптонкорте, в нём были декоративные горки, фонтаны, статуи, а также мощённые камнем дорожки для прогулок. Лорд Хандсон уже успел баснословно разбогатеть: в своём новом доме он предложил Елизавете анфиладу роскошных покоев с огромной кроватью под балдахином, изготовленной специально к её приезду и украшенной дорогими фламандскими гобеленами.

Королева любила ездить по стране; её не пугали ни скверные дороги, ни неудобства длительного путешествия с громыхающим позади длинным обозом. Дадли, будучи конюшим, организовывал эти поездки и отвечал за благополучное прибытие на место назначения её личной посуды, платьев, лошадей и слуг. Организовать переезд Елизаветы из Лондона в Хандсон, на расстояние в тридцать миль, было сложной и кропотливой операцией: примерно то же самое, что передислоцировать небольшую армию с обозом, однако благодаря организаторским способностям Дадли королева не боялась путешествовать и делала это чаще, чем любой из её предшественников. Особенно ей полюбился Хандсон; там была отличная охота, а кроме того, она была очень привязана к своему кузену. Это была привязанность особого свойства, такое же чувство она испытывала и к другим своим родственникам по материнской линии, семейству Кэрью. Они приходились роднёй Болейнам, хотя и дальней роднёй; это было всё, что осталось от её семьи, и благодаря сентиментальной причуде, столь неожиданной для такого рационального и самонадеянного человека, как Елизавета, они вошли в число её самых близких фаворитов.

В то утро она отправилась на охоту, взяв с собой, как обычно, Дадли и ещё с полсотни леди и джентльменов. Королева была бодра и отлично себя чувствовала, освободившись от докучливых заседаний государственного совета и аудиенций; сюда ей из Лондона пересылали только самые срочные депеши, и ни один курьер не беспокоил её уже три дня. Охота была удачной; королева на своём сером коне скакала впереди всех, и ей удалось завалить великолепного пятилетнего оленя, которого Хандсон приберегал специально к её приезду. Это было чудесное утро весёлых и непринуждённых забав, и охотники решили устроить пикник в буковой роще.

Туда уже прибыла повозка со слугами, которые привезли в корзинах пищу и столовые приборы, и королева устроилась обедать с Дадли и двумя своими фрейлинами в стороне от остальных. Она сидела на сваленных кучей подушках, рядом стояли наготове её виночерпий и мажордом. Перед ней была расстелена белая скатерть, на которой стояли пироги с курицей и жаворонками, несколько видов солёной рыбы, а также вино и эль. Она от души смеялась шуткам Дадли, а потом взяла вилкой засахаренный имбирь со своей тарелки и угостила его.

Елизавета откинулась назад, прислонившись к стволу дерева, и протянула руку Роберту. Он поцеловал её и удержал в своих руках, когда она попыталась её отнять.

В ответ она улыбнулась — то была лукавая, но довольная улыбка.

   — Нас ждёт очередной скандал, — сказала она, — но мне всё равно. Какой сегодня чудесный день! Знаешь, Роберт, у меня возникает желание быть не королевой, а просто женой какого-нибудь захолустного помещика — тогда я смогла бы так жить всю жизнь!

   — Такая жизнь была бы тебе по вкусу от силы несколько дней, — рассмеялся Дадли и прислонился к тому же дереву, что и она, так что их плечи соприкоснулись. — Но ты, госпожа, прирождённая королева, а королевам свойственно время от времени играть в скотниц. Только эти игры надолго не затягиваются. Знаю я тебя — не пройдёт и недели, как ты не будешь себе места находить и начнёшь раздражённо мечтать о том, чтобы к тебе, как старый жирный кот, неслышно подкрался Сесил с кучей каких-нибудь тревожных вестей из Шотландии или Франции.

   — Коты оттого так и опасны, что передвигаются неслышно. А Сесил — вовсе не жирный кот.

   — Но и не тигр, — парировал Роберт.

Он осмеивал Сесила потому, что знал: этого человека нужно опасаться. Ещё больше Роберт ненавидел секретаря королевы оттого, что ему ни разу не удалось настроить Елизавету против него. Королева назначила Дадли членом Тайного совета, отдала ему на откуп ввоз вин, благодаря чему он получал огромные доходы, он был допущен ко многим государственным тайнам, но между ним и Елизаветой оставался непреодолимый барьер — власть Вильяма Сесила.

   — Бывают и молчаливые тигры, — напомнила она. — Не все они шествуют по лесу с важным видом, как ты, мой Роберт, или рыкают, как старый Сассекс. Тигр — это, пожалуй, отличная характеристика для Сесила. Надо будет запомнить.

Она взяла конфету из золотой вазочки в виде галеры с фигуркой Купидона на носу. Эту вазочку она получила в подарок от Роберта к Новому году. Кроме неё, он тогда подарил ей дюжину чудесных рубиновых пуговиц и пару перчаток из мягкой, как бархат, испанской кожи, которые были от запястий до пальцев покрыты её вензелями, вышитыми жемчугом и алмазами.

Елизавета любила сласти; вазочка с ними всегда стояла у её кровати, на доске для триктрака или шахматном столике, даже возле её места в Зале совета. Это были фиалки, розы и мятные лепёшки в сахаре и марципане. В еде и питье королева была очень умеренна и отличалась довольно плебейскими вкусами — например, испанскому вину предпочитала грубый эль; но при этом на всё сладкое она была падка, как ребёнок. Некоторое время она наблюдала за Робертом; тень буковой листвы, которую шевелил лёгкий ветерок, испестрила землю вокруг них светлыми и тёмными пятнами.

   — Кстати, о тревожных вестях из Шотландии и Франции, — сказала она наконец. — У меня к тебе есть вопрос. Возможно, мне удастся возвысить тебя до того положения, которого ты так давно желал. Тебя это интересует?

Он молниеносно обернулся к ней и так сжал се руку, что она поморщилась:

   — Если ты имеешь в виду предмет всех моих надежд, — произнёс он, — если эго положение обозначает брак с тобой...

   — Ты всегда мечтал о браке с королевой, не так ли, Роберт? — весёлым тоном продолжила она. — Как насчёт того, чтобы наконец осуществить эту мечту?

   — О чём ты, госпожа? Есть лишь одна королева, о которой я всегда мечтал.

   — На мне ты жениться не можешь. — Елизавета отняла у него руку и выпрямилась. Их никто не слышал: королева отослала леди Ноллис и леди Уорвик подальше, а слуги ушли подкрепиться сами. — Мы, кажется, об этом договорились?

   — Нет, — ответил Роберт. — Я никогда с этим не соглашался и не соглашусь. Я только поумнел и молчу, если ты сама об этом не заговариваешь. Минуту назад, когда ты начала этот разговор, я решил, что ты переменила своё решение.

   — Я и в самом деле часто меняю свои решения, — согласилась Елизавета. — Считается, что переменчивость женщинам свойственна, и мне это бывает чертовски полезно. Но в этом вопросе я не переменюсь. Моё отвращение к браку с тобой, мой Роберт, так же сильно, как моя любовь к тебе, можешь не сомневаться ни в том, ни в другом. Но если ты хочешь взять в жёны королеву, как насчёт королевы Шотландии?

Она увидела, как на его лице появляется выражение удивления, переходящего в гнев.

   — Ты насмехаешься надо мной, — сказал он. — Прошу вас, не надо, ваше величество; для меня это больная тема, и я не могу ею шутить.

   — Напротив, я говорю вполне серьёзно. Моей кузине нужен муж; в отличие от меня, ей просто не терпится потерять свою независимость. Мне трудно представить кого-нибудь, кто бы смог сдерживать её амбиции и служить моим интересам лучше чем ты, если ты займёшь место её мужа. Что скажешь, Роберт? Если ты не можешь стать королём Англии, Шотландия — не такой уж и плохой утешительный приз, а что до её королевы, то, говорят, она очень красива.

Дадли издал злобный смешок:

   — Сомневаюсь, что она поблагодарит тебя за это предложение. Ты забыла: надо мной тяготеет подозрение в убийстве, я пользуюсь такой незавидной репутацией, что ты не желаешь выйти за меня замуж, а в глазах Марии Стюарт её вдобавок отягощает то, что я считаюсь твоим любовником. Я никогда не видел шотландскую королеву, но думаю, ей вряд ли придутся по вкусу объедки с твоего стола.

   — А по-моему, ей придётся по вкусу всё, что угодно, если это хоть на шаг приблизит её к английскому трону. Сядь, Роберт, и успокойся. Предположим, что этот вариант показался бы ей привлекательным; каков бы тогда был твой ответ?

   — Мой ответ, — холодно ответил он, — отрицательный. Тебе придётся найти другой способ избавиться от меня.

   — Но почему же? — настаивала она. — У тебя будет огромная власть, равные с ней права, а если ты сумеешь себя с ней поставить... слушай, Роберт, ты же сможешь стать королём!

   — Просто ты настолько лишила меня воли, что я предпочту сидеть возле тебя, как комнатная собачка, — ответил он. — Поищите другую кандидатуру, ваше величество, я не согласен оказать вам эту услугу.

   — Если бы ты действительно был лишён воли, Роберт, — ласково сказала она, — ты бы согласился на всё, что бы я ни предложила. И это было бы очень глупо, потому что я не намерена позволить тебе жениться на ней или на ком бы то ни было ещё. Но я могу тебя попросить некоторое время поиграть в жениха. Ты можешь сделать это для меня?

   — Поиграть? — Он уставился на неё, а потом вдруг пожал плечами. — Я не в силах тебя понять. Ты сама мне это предлагаешь, дразнишь меня, а потом заявляешь, что у меня всё равно не было выбора.

   — По зрелом размышлении ты мог бы понять, в чём дело. Но первый порыв всегда важнее взвешенного решения. Я рада, что ты отказался. Но я хочу, чтобы ты, как я уже сказала, поиграл эту роль. Я намерена предложить тебя Марии Стюарт в качестве жениха; во-первых, как ты правильно заметил, она будет оскорблена. Тогда я подслащу своё предложение множеством обещаний и в то же время встану горой против некоей другой особы в списке её женихов. Это всего лишь предположение, и жаль портить чудесный вечер разговором об интригах, но я не смогу осуществить свой план, если ты мне не поможешь.

   — А кто этот другой? — спросил Дадли, — И почему ты хочешь выдвинуть меня в качестве альтернативы ему?

   — Потому что это, может быть, единственный способ заставить её выбрать его. А кто он — пока что не важно.

   — Это задумка Сесила или твоя, госпожа? — Он помог ей встать, и она улыбнулась ему в лицо.

   — Сесилу о моих подлинных мотивах ничего не известно. Не льсти ему, этот план придуман целиком и полностью мной. Он подумает, что ты продолжаешь преследовать свои далеко идущие цели, а я напрасно тебе доверилась. Мне предстоит услышать немало предостережений: мол, если ты женишься на Марии Стюарт, твоим следующим шагом будет попытка вдвоём с ней свергнуть меня с престола. Ты должен быть к этому готов и всё вытерпеть. В ближайшие два месяца тебе предстоит многое сделать, но ты должен помнить о двух вещах. Ты не поедешь в Шотландию. И не удивляйся, если я притворюсь, будто отправляю тебя туда.

Когда охотники вернулись в Хандсон, Елизавета заявила, что она устала и нуждается в отдыхе. Прежде всего она осмотрела тушу огромного оленя, с которого лорд Хандсон обещал снять шкуру, а из головы набить для неё чучело. Затем она сменила запылённую амазонку на длинное платье из малиновой парчи, отороченное по вороту и манжетам собольим мехом, и маленький капюшон из чёрного бархата с такой же отделкой. Поскольку сальные свечи неприятно пахли, фрейлины зажгли восковые — ещё одно свидетельство того, какой роскошью её окружил кузен; затем королева отпустила свою прислугу и села за клавесин поиграть для собственного удовольствия. Когда ей требовалось подумать, она любила оставаться одна; зачастую она часами играла в пустой комнате и, казалось, была поглощена музыкой, а на самом деле её мысль работала над какой-то запутанной проблемой, распутывая нити и снова сплетая в такой узор, который был ей нужен.

Мария Стюарт отвергнет Роберта. Любая женщина, гордящаяся своей родословной и репутацией, восприняла бы такое предложение как грубое оскорбление, а ей известно от Рандольфа в Эдинбурге и Летингтона в Лондоне, что шотландская королева очень ревностно относится и к тому, и к другому. Подобно тому, как раньше Мария Стюарт пыталась представить себе Елизавету, теперь английская королева пыталась создать себе представление о своей сопернице, а её пальцы сновали по клавиатуре, рождая в безмолвии комнаты прекрасную мелодию галлиарды Херриота.

Мария выросла в роскоши, и жизнь в такой варварской стране, как Шотландия, должна была показаться избалованной и самонадеянной девице, которую приучили считать своё положение непоколебимо прочным, очень незавидной. Во Франции её всячески ограждали от реальности, её малейшее желание было законом для дядьёв и дурачка-мужа, и после этого она сумела три года пробыть номинальной правительницей над кучкой строптивых грубиянов и неряшливым, крикливым духовенством, не привыкшим уважать государей. Пока что она не сделала ни единого ошибочного шага, но чутьё настойчиво подсказывало Елизавете, что благодарить за это нужно её советников. Гизы мастерски владеют искусством дипломатии; они, разумеется, растолковали своей племяннице, как избегать опасностей, подстерегающих людей её пола и веры, а в Шотландии люди вроде Летингтона или незаконнорождённого сводного брата Муррея направляли её на трудный путь компромисса, когда неосведомлённость и страстная натура склоняли её помериться силами со своими дворянами и еретической церковью.

В отличие от Елизаветы, чьё детство было чередой потрясений и унижений, Мария не училась искусству политики на основе длительного опыта и собственных тяжёлых ошибок. Ей объяснили, как избегать ошибок, и в этом её слабость: единственный способ научиться этому — совершать их самому и извлекать уроки из их пагубных последствий. По натуре Мария Стюарт не была коварной; Елизавета угадала в полученных от неё письмах достаточно наивности, чтобы понять — интригует Мария из рук вон плохо и к тому же оставляет много свидетелей. Она честолюбива, горда и свято верит в средневековый догмат о божественности монархов; неизвестно, как сумела она сохранить эту веру, зная о череде убийств своих предков — королей Шотландии. Она, вероятно, считает, что её пол защищает от опасности, по Елизавете было хорошо известно, что это заблуждение; глядя в темнеющее окно, она вспомнила свою мать, которая, возможно, видела тот же самый ландшафт из окна стоявшего здесь раньше охотничьего домика, и презрительно улыбнулась.

Мария не была и злой в том смысле, который придавала этому слову Елизавета. Не была она и жестокой, в отличие от некоторых английских знатных дам, которые наказывали своих слуг бичеванием и клеймением за самые мелкие кражи. Когда у неё на глазах отрубили голову Шателяру, Мария упала в обморок. Однако это она приказала его казнить, и эпизод с поэтом внушил Елизавете уважение к ней более, чем что-либо — если, конечно, она убила его из политических соображений, а не оберегая какие-то глупые нравственные устои. У Марии нет любовников, женихов она рассматривает лишь с политической точки зрения, однако Рандольф сообщал, что она пользуется у мужчин большим успехом; даже неотёсанные лорды с приграничных земель выставляют себя на посмешище, неуклюже пытаясь быть с нею галантными.

Что же это за женщина — Мария Стюарт? Присущи ли ей рассудительность и проницательность, без которых ни одной женщине не стоит и надеяться управлять мужчинами? Удастся ли ей распознать в предложении Дадли в мужья что-либо, кроме очевидного промаха, и распознать скрытые мотивы этого шага? Увидит ли она, что за человек тот, кого ей предлагают в качестве альтернативы, прежде чем свяжет себя с ним из гордости и ошибочного представления, будто этим она сумеет насолить своей докучливой кузине?

Будет ли Мария в действительности столь своевольна и безрассудна, как полагала Елизавета, пустив в ход Генри Дарнли? Дарнли... пальцы Елизаветы взяли один из гармоничных аккордов Херриота, мелодичный и ясный, как журчание воды в ручье. В жилах Дарнли течёт королевская кровь, а его честолюбивую мать Елизавета ненавидит. Однако сам он — глупый, скверный от природы юноша, отличающийся пристрастием к пьянству и распутству, а к его положительным чертам можно отнести только изящество манер и красивую наружность. Такого человека она отшвырнула бы от себя пинком ещё во времена своего романа с лорд-адмиралом. В пятнадцать лет она бы поняла, что он собой представляет, с первого взгляда, но такой способностью она обладала всегда. При том, что она любила лорд-адмирала, в душе она всегда понимала, что это авантюрист, который в угоду своим амбициям готов растлить ребёнка. Также она понимает, каков на самом деле Роберт, хотя и полюбила его и любит до сих пор. Роберт отказался отправиться в Шотландию, потому что это предложение застало его врасплох; он привык быть ей верным, а застарелую привычку не меняют за несколько секунд. Однако если бы он поехал в Шотландию и получил молодую и красивую жену, высказанное Елизаветой в разговоре с ним предположение могло бы сбыться; Роберт любит её и предан ей, но и любовь, и преданность вряд ли помешали бы ему возглавить поход шотландцев против неё в качестве супруга шотландской королевы. Можно видеть людей такими, каковы они есть, и всё же любить их. Единственная надежда Елизаветы — что Мария не сможет раскусить Генри Дарнли в том случае, если тот прибудет в Шотландию, а в нужный момент Елизавета намеревалась его туда послать. Если она правильно распознала в нём труса и дурака, то такой человек в Шотландии долго не протянет; ни он, пи та, кто согласится стать его женой.

Все ошибки, которых избежала Мария, за неё сделает Дарнли — если только удастся хитростью вынудить её выйти за него замуж.

Звуки музыки доносились из комнаты Елизаветы в коридор, где её слушала собравшаяся домашняя челядь. Величественная мелодия галлиарды, шотландского придворного танца, подошла к финалу, и когда стихли последние аккорды, кто-то почтительно сказал, что её королевское величество играла как ангел.

Мэйтленд Летингтон и глазом не моргнул; в душе Елизавета была восхищена его самообладанием. Он выслушал её поразительное предложение, и на его лице не промелькнуло даже отдалённого намёка на удивление. Это лицо нельзя было назвать красивым в строгом смысле этого слова, однако оно было приятным, с умными глазами и аккуратной бородкой, окаймлявшей улыбчивый poт. Шотландский посол был умён и поэтому нравился Елизавете; его манеры отличались изысканностью, и за это он также ей нравился. Кроме того, он ей нравился потому, что она читала копии перехваченных писем, написанных им Марии Стюарт, и знала из них, что он испытывает по отношению к ней невольное восхищение. Королева и Летингтон сидели на террасе Гринвичского дворца под навесом из деревянных шпалер, обвитых цветущим зелёным плющом. Внизу текла Темза, быстрые воды которой отражали огни факелов, горевших на барках, пришвартованных к пирсу. Королева пригласила шотландского посла на вечерний приём, завершившийся банкетом и маскарадом. Она вышла из большого зала в сопровождении Сесила, и сейчас, когда с одной стороны от неё сидел её секретарь, а с другой — Летинггон, она предложила Роберта Дадли в качестве мужа для шотландской королевы.

Они сидели совсем рядом, их лица были освещены факелами, горевшими в гнёздах на стенах дворца; в неверных отсветах этих факелов сверкали драгоценные камни, почти сплошь покрывавшие платье королевы, и Летинггон задал себе вопрос, как она только может ходить в таком тяжёлом наряде, у которого к тому же такие огромные фижмы.

На торжественных приёмах Елизавета всё больше напоминала грандиозную статую королевы, осыпанную драгоценностями, которые буквально слепили глаза. У неё великолепное чутьё актрисы; она настолько умна, что способна пожертвовать женским обаянием для того, чтобы произвести впечатление помпезности и величавости. Она обдуманно превратила себя из живого человека во внушающее трепет воплощение власти, недоступное и лишённое возраста. Про себя Летинггон не мог не пожалеть о том, что у его королевы такой пылкий нрав и такая непринуждённая манера держаться. Это многих привлекает, но и делает её уязвимой. Он не в силах себе представить, чтобы, например, Джон Нокс спорил с Елизаветой Тюдор и довёл её до слёз.

   — Ваше величество, вы меня удивляете, — сказал он. — Я знаю о вашем расположении к моей государыне, но я и представить себе не мог, что оно подвигнет вас на такое самопожертвование. Сможете ли вы перенести расставание с тем, кто так вам дорог?

   — Для меня нет ничего дороже дружбы между вашей королевой и мной и мира между нашими государствами, — ответила Елизавета. — Моё расположение к ней подсказывает мне предложить ей в супруги человека, который, как мне известно по собственному опыту, может стать для моей кузины достойнейшим мужем. Всему миру ведомо: я бы давно вышла за него замуж сама, будь у меня вообще намерение вступить с кем-либо в брак. Мне трудно оказать ей большую услугу, чем эта.

Сесил поёрзал на скамье:

   — Лорд Роберт вам хорошо известен. Он человек выдающихся достоинств и образцовый верноподданный; её величество могла бы присвоить ему титул и дать состояние, приличествующие супругу вашей госпожи. Я всецело поддерживаю её предложение и знаю: оно сделано от чистого сердца.

   — Не сомневаюсь, — улыбнулся Летингтон. Он уже представлял гнев и недоверие Марии Стюарт, когда она получит его письмо; на мгновение его также рассердила наглость этой женщины и её сладкоречивого советника, которые посмели предложить в мужья королеве его страны авантюриста с подмоченной репутацией. Однако внешне он никак этого не выдал. Ему просто не верилось, что Елизавета и Сесил говорят всерьёз.

   — Такой брак мог бы разрешить все сложности в отношениях между нашими государствами, — продолжала между тем Елизавета. — Я, милорд, никогда не скрывала, что меня страшит, как бы сердце моей кузины не завоевал какой-нибудь иностранный государь, который мог бы склонить её вступить в направленный против меня союз. Я не сомневаюсь в её добропорядочности, но страшусь её молодости и слабости, присущей всем женщинам, когда речь заходит о чувствах. Если супругом шотландской королевы станет бесчестный человек, это нанесёт непоправимый ущерб не только миру между нашими государствами, но и видам моей кузины на наследование моего трона. Родовитый англичанин выдающихся личных качеств, подобный милорду Дадли, сумеет дать королеве Марии счастье в семейной жизни и будет надёжной связью между нею и мной. Я буду счастлива в качестве свадебного подарка провозгласить её моей преемницей, можете известить её об этом.

Летингтон кивнул. Итак, это действительно серьёзное предложение, высказанное с невероятной наглостью и подкреплённое откровенным шантажом.

   — Я буду счастлив незамедлительно известить мою госпожу о нашем разговоре. Однако, ваше величество, у неё возникнет один вопрос, который я уже задаю себе сам. Как известно, лорд Роберт глубоко привязан к вам; пожелает ли он сменить предмет своих чувств? Моя королева — леди с нежным сердцем, и она стремится заключить такой брак, который был бы основан не только на политических соображениях, но и на взаимной любви. По этой причине, боюсь, она может усомниться в мудрости вашего предложения.

Елизавета улыбнулась:

   — О моей кузине идёт слава как о самой прекрасной государыне в Европе; милорд Дадли, безусловно, красивый мужчина во цвете лет. Ему будет достаточно взглянуть на неё, чтобы все сентиментальные воспоминания обо мне вылетели у него из головы. Поверьте, милорд, я всё это как следует обдумала и не вижу лучшего решения. Позвольте мне кое-что вам рассказать — как-то раз я составила дворянскую грамоту, согласно которой Роберту присваивался титул графа Лестерского, вам это известно?

   — Да, ваше величество. — Летингтон бросил косой взгляд на по-прежнему сохранявшего бесстрастный вид секретаря королевы. — Мне также известно, что вы изменили своё решение и порвали эту грамоту вместо того, чтобы её подписать.

   — На этот раз я, пожалуй, её подпишу, — невозмутимо ответила Елизавета. — Вы знаете, нравом я пошла в отца, а дворянскую грамоту бедного Дадли мне представили на подпись после ссоры с ним. Графский титул был знаком моей благодарности за оказанные им услуги. У меня были причины повременить с его присвоением — вам известно, как переменчивы женщины, дорогой мой Летингтон, и я в этом смысле не исключение. Но ничто не доставит мне большего удовольствия, чем возможность удостоить его любых регалий, какие только сочтёт нужными ваша госпожа. Он обязательно будет графом Лестером, а вы обязательно должны предложить его от моего имени в качестве претендента на руку моей кузины. Я лично напишу ей письмо, рекомендуя его.

   — Моя королева будет этим весьма польщена, — пробормотал Летингтон, размышляя, что можно сделать, чтобы ответ Марии Стюарт на это предложение не привёл к войне между его страной и Англией. Эту задачу ещё больше затрудняло то, что Марию Стюарт всерьёз заинтересовал Генри Дарнли. Он несколько раз виделся с этим юношей благодаря упорству его матери, леди Ленокс, и сообщил Марии, что Дарнли — настоящий красавец и к тому же с изящными манерами. Графиню Ленокс он охарактеризовал как назойливую и амбициозную старуху, которую в том случае, если Мария пожелает рассмотреть этот вариант всерьёз, придётся оставить в Англии.

Что касается Роберта Дадли, то Летингтон хорошо его знал и испытывал к нему жгучую неприязнь. Он всегда подозревал, что Вильям Сесил разделяет его антипатию; поэтому единственной причиной, по которой Сесил поддержал это странное предложение, Летингтон счёл желание удалить Дадли из Англии и покончить с его влиянием на королеву.

Он увидел, что Елизавета протянула ему руку для поцелуя; это означало, что аудиенция окончена. Рука английской королевы была бела и холодна, как мрамор, изящные пальцы не испорчены перстнями: она носила на руке лишь кольцо, вручённое ей при коронации как символ брака с государством.

Когда шотландский посол удалился, Елизавета повернулась к Сесилу.

   — Ему придётся передать моё послание, — сказала она, — и, по-моему, он поверил, что это всерьёз. Также он считает, что она придёт в ярость.

   — На завтра у него назначено очередное тайное свидание с Дарнли и его матерью, — негромко отозвался Сесил. — Графиня посылает ему письма ежедневно.

   — Придёт время, и я отправлю эту старую каргу в Тауэр, — отрывисто бросила она. — Это убедит мою дорогую кузину в том, что её брак с Дарнли меня прогневил, а мне доставит несказанное удовольствие.

   — Откуда ваша уверенность в том, что этот план удастся, госпожа? — спросил её Сесил. — А как вы поступите, если она ухватится за вашу приманку — провозглашение её наследницей — и согласится взять Дадли в мужья?

Елизавета рассмеялась:

   — Плохо же вы знаете женщин, дорогой мой Сесил! Ваша госпожа в этом вполне уверена; Мария ведёт за моей спиной интригу с целью вступить в брак с одним из моих подданных. После того как она два года держалась тихоней, это шаг вперёд; кроме того, она надменна — все Стюарты горды, как сам Люцифер. Ответ на ваш вопрос мне дал сам Роберт, который сказал, что её вряд ли прельстят объедки с моего стола. В жилах отпрыска этой гнусной сводни Ленокс течёт кровь Тюдоров; это будет свадебный подарок её сына Марии, и он должен показаться ей привлекательнее всех моих обещаний. А если бы она всё же согласилась на Роберта, я бы просто запретила ему покидать Англию, и переговоры о браке закончились бы ничем.

   — Я рад слышать, — сухо проговорил Сесил, — что вы не были намерены позволить ему вступить в брак с Марией Стюарт даже в самом крайнем случае. Эта мысль не давала мне покоя с самого начала.

   — Так, значит, вы не доверяете Роберту? — спросила она. — И мне вы тоже не верите, если полагаете, что я способна что-либо от вас скрывать?

   — А вы ему настолько доверяете? — в тон ей ответил Сесил. — Вы считаете, что его можно было бы отправить в Шотландию, где его наверняка будут искушать вторжением в Англию, и быть уверенным, что он не поддастся?

   — Нет. — Елизавета повернулась и стала смотреть на мерцающие на реке огоньки. — До такой степени я не доверяю ни одному человеку, кроме вас.

   — Так как же вы можете любить человека, которому не доверяете? — вполголоса спросил он. — Как вы можете держать его при себе, не позволяя себе даже думать о других мужчинах, как вы можете осыпать его почестями и подарками, зная, что он вас недостоин?

— А как можете вы меня об этом спрашивать, когда вы женаты и не знаете, что это такое — нуждаться в другом человеческом существе? У Роберта много недостатков; видит Бог, я о них достаточно наслышана, но мне не нужен рядом святой праведник, а нужен хороший товарищ, хороший танцор, хороший наездник, короче говоря — опора в жизни, хотя опорой ему на самом деле служу я... Я могла бы дать на этот ваш вопрос десяток ответов, все они будут верны, но правды не будет ни в одном. Роберт честолюбив и мелок душой; у него нет ни ума, как у вас, ни чувства чести, как у Сассекса, ни благородства и отваги Хандсона, но по-своему он меня любит, и то, что я могу ему дать, ему нужно. Это нечто, в чём нуждаюсь уже я; а кроме того, я могу диктовать условия наших отношений и доверять ему настолько, насколько возможно доверять любому мужчине, не будучи ни его любовницей, ни женой. А теперь идите и пришлите его ко мне.

В маленькой комнате в доме неподалёку от королевского дворца на Уайтхолле сидели трое; хотя солнце ещё не зашло, они задёрнули шторы. Они обходились без слуг; вино разливал более молодой из двух мужчин, а второй внимательно наблюдал за ним, слушая, как расхваливает графиня Ленокс достоинства своего сына. У леди Ленокс был хриплый голос и властная, мужская манера держаться; поза, в которой она сидела, тоже была не женской — широко расставив прикрытые юбками ноги, она упёрла руки в колени и всем корпусом наклонилась к шотландскому послу, стараясь, чтобы её слова звучали убедительнее.

Её грубое красное лицо с бегающими зелёными глазками и волевым ртом представляло собой резкий контраст с мягкими чертами её сына. Летингтон взял у него бокал и поблагодарил его.

Из-за чрезвычайно высокого роста Генри Дарнли пришлось низко согнуться, подавая Летингтону вино. Дарнли был очень светлым блондином с кудрявыми, как у ребёнка, волосами и ярко-голубыми глазами; хотя лицо, лишённое усов и бороды, было чересчур гладким, его стройной фигуре нельзя было отказать в красоте. Он производил впечатление благовоспитанного юноши с утончёнными манерами, и было трудно поверить, что сидевшая рядом шумная толстуха — его мать, хотя именно от неё он унаследовал тёкшую в его жилах голубую кровь Тюдоров.

Леди Ленокс была дочерью сестры Генриха VII, а следовательно — внучкой Оуэна Тюдора и кровной родственницей Елизаветы. Также она состояла в родстве и с Марией Стюарт.

   — Лучшей пары для королевы, чем мой сын, вам не найти! — заявила она. — Взгляните-ка на него, милорд — есть ли в Европе юноша красивее?

Летингтон поймал взгляд её сына и обменялся с ним улыбками. Он заметил, что, слушая похвалы матери, которая говорила, как барышник, продающий породистого коня, Дарнли краснел и смущался.

   — Никто не сомневается в ваших достоинствах, лорд Дарнли, — произнёс Летингтон, обращаясь к нему. — А ваша материнская гордость, госпожа, вполне справедлива, — добавил он. — Я вижу лишь два препятствия этому браку: во-первых, моя королева не станет связывать себя какими-либо обещаниями, не повидавшись с вашим сыном, а во-вторых, королева Англии присвоила Дадли титул графа Лестера и, по всей видимости, считает, что моя королева готова взять его в мужья. Учитывая всё сказанное, я не вижу способа устроить вашу поездку в Шотландию открыто, а без этого не может быть заключён и брачный контракт.

   — Весь мир смеётся над королевой Марией! — выпалила леди Ленокс. — Одному Богу ведомо, как она могла позволить Елизавете так далеко зайти с этим смехотворным предложением: дать этому негодяю графский титул и заявить во всеуслышание, что отправляет его в Шотландию в качестве своего личного дара королеве. На месте Марии я бы порвала её письмо и вместо ответа вернула ей обрывки!

   — Таково и было первоначальное желание королевы, — стал терпеливо объяснять Летингтон. — Она отлично осознает всю глубину нанесённого ей оскорбления, и это укрепило её решимость вступить в брак без одобрения королевы Елизаветы. Однако поскольку лучший кандидат — ваш сын, а он находится здесь, в Англии, было необходимо сделать вид, будто предложение Елизаветы рассматривается всерьёз, пока мы не сможем организовать нелегальную поездку лорда Дарнли в Шотландию. Когда он благополучно прибудет туда, моя королева примет своё решение, и тогда английская королева наконец поймёт, как она себе навредила этим чудовищным предложением.

   — Я могу отправиться в Шотландию в любое время, — вмешался Дарнли. — Я не боюсь Елизаветы.

   — Как видите, мой сын — вовсе не трус, — заметила его мать. — Он унаследовал мой характер, милорд. Я ничуть не сомневаюсь: стоит королеве Марии его увидеть, и дело будет слажено — мне пришлось немало потрудиться, отгоняя от него женщин, с тех пор как ему исполнилось шестнадцать лет.

На лице Дарнли снова появилось выражение лёгкого смущения; это выражение ему шло. Ничто в его прямодушных глазах не выдавало, что за ними пульсировала тупая головная боль, а всё его тело ныло после ночи, проведённой в одном из самых грязных борделей Чипсайда.

Его мать, безусловно, с успехом отражала атаки имевших на него виды знатных молодых леди, но ей было ничего не известно о тех победах, которые он одерживал над служанками и проститутками. Он предпочитал развлекаться втайне от неё; достаточно того, что он живёт под её неусыпным надзором, что приходится терпеть от неё то пинки, то брань, то грубую лесть — словом, жить на положении великовозрастного дитяти. Её голос резал ему слух; он ненавидел эти крикливые интонации, которые никогда не смягчались, а когда они переходили в гневный вопль, он съёживался, бежал к винному поставцу и пил, чтобы успокоиться и набраться мужества и уверенности в себе, которые исчезали всякий раз, когда он трезвел. А трезвым он теперь бывал не часто. С тех пор как была затеяна интрига с целью женить его на королеве Шотландии, он жил в постоянном напряжении и, чтобы успокоиться, скатывался всё глубже, он старался забыться в любовных излишествах, в которых уже ощущался привкус разврата, и в его затуманенном алкоголем мозгу возникали фантастические картины независимой жизни в Шотландии, где он избавится от назойливой материнской опеки и вступит в брак с молодой и прекрасной женщиной, которая сможет осуществить все амбициозные планы графини относительно него, причём ему для этого не придётся пошевелить и пальцем. В Шотландии он будет сам себе хозяин; приобретёт вес и власть, а в том, что Мария Стюарт найдёт его неотразимым, он был полностью согласен с матерью. Большинство женщин влекло к нему, как, впрочем, и мужчин. Он видел, что сумел произвести благоприятное впечатление даже на проницательного шотландского посла. Если он так искусно сыграл перед ним свою роль почтительного и благовоспитанного сына, то обвести вокруг пальца других — и вовсе пустяк. Только в низкопробных публичных домах, в окружении нескольких товарищей с такими же, как у него, вкусами он давал волю своей грубой, жестокой, незрелой натуре. У него всегда хватало денег, чтобы заплатить за синяки, за разбитую мебель, за бессмысленное разрушение, которое доставляло ему наибольшее наслаждение.

   — Возможно, мой муж сможет отправиться в Шотландию, — говорила между тем Летингтону леди Ленокс. — В прошлое царствование наши тамошние поместья были конфискованы; это правдоподобный предлог для того, чтобы поехать туда и попытаться их вернуть.

Летингтон кивнул:

   — Да, вполне возможно. Однако если ваш муж отправится в Шотландию, чем это поможет лорду Дарнли?

   — Он мог бы послать за ним, — ответила она. — Если королева откажет в разрешении на поездку, ему придётся проскользнуть через границу без позволения. Это будет нетрудно; предоставьте всё это мне.

Летингтон встал, размышляя, удастся ли ему уговорить Дарнли оставить мать в Англии.

   — Леди Ленокс, наша беседа была весьма полезной. В своём последнем письме моя королева попросила меня передать вам свои наилучшие пожелания; кроме того, я получил от неё Предназначенное для лорда Дарнли личное послание, которое должен передать ему до того, как покину вас.

Поскольку графиня и не думала уходить, он добавил:

   — Послание предназначено для него одного. Я не могу отдать его даже у вас на глазах.

Когда дверь за ней закрылась, Летингтон повернулся к Дарнли. Оба они в один голос облегчённо вздохнули, а потом рассмеялись.

   — Мне не довелось видеть короля Генриха Английского, — сказал посол, — но полагаю, ваша почтенная матушка до чрезвычайности на него походит!

   — Я того же мнения, — учтиво ответил Дарнли. — К счастью, я не унаследовал этого сходства; вполне достаточно иметь в жилах кровь короля без его своевольного нрава и грубых манер. Каково же послание королевы, милорд? Я сгораю от нетерпения его услышать.

   — Королева заявляет, что желает увидеть вас, как только это станет возможным. Она уверена, что её сестринская привязанность к вам при встрече станет ещё сильнее и заверяет вас: каковы бы ни были её публичные шаги в отношении сватовства графа Лестера, её сердце совершенно свободно и ждёт вашего прибытия.

Дарнли поклонился; недомогание было настолько сильным, что сделало его чувствительным, и Летингтон увидел на его глазах слёзы.

   — С той минуты, когда вы вручили мне медальон с её портретом, — медленно проговорил он, — я в неё влюблён. Передайте, что я приеду в Шотландию; передайте — если она не выйдет за меня замуж, я останусь там, чтобы служить ей в любом качестве по её усмотрению, пусть даже самом скромном.

   — Я передам ей это, — сказал Летингтон. Облик милого юноши его тронул, а искренность и благородная простота его слов произвели самое благоприятное впечатление. Он представил его рядом с Марией — оба чрезвычайно высокие и стройные, одинаково породистой наружности, в первом цвете всепобеждающей юности...

   — Если вам удастся жениться на моей королеве, заботьтесь о ней, — сказал он. — Вы ей будете очень нужны, милорд Дарнли. Во всей Европе нет государыни благороднее.

   — Знаю, — ответил Дарнли, — И желаю только одного: быть достойным её...

Летингтон вышел из дома с чёрного хода, предназначенного для слуг, и поехал в простом экипаже в свой особняк, стоявший вдалеке от фешенебельных кварталов, располагавшихся вдоль реки. Он и представить себе не мог, что среди домашней челяди Леноксов были соглядатаи Сесила и о каждом его визите туда становилось известно английскому правительству. Шотландский посол испытывал глубокое удовлетворение: по его мнению, если Мария Стюарт сочетается браком с Генри Дарнли, это будет лучший выбор среди всех владетельных особ Европы.

Новоиспечённый граф Лестер занял своё обычное место в приёмной королевы. Он стоял немного в стороне от толпы людей, собравшихся в надежде привлечь к себе внимание государыни, когда она к ним выйдет. За эти несколько месяцев он очень переменился; казалось, графский титул прибавил ему лет. Он стал ещё красивее, чем раньше, благодаря непрерывным упражнениям его тело состояло из одних костей и мускулов, а одет он был богаче и в то же время с большим вкусом, чем в те времена, когда он только вошёл в милость к Елизавете и впервые смог тратить на себя деньги без счета. Теперь его камзол был из серебряной парчи с пуговицами из речных жемчужин, окаймлённых бриллиантами; на рукоятке и ножнах шпаги также сверкали бриллианты. Крахмальный гофрированный воротник подчёркивал черноту его глаз и смуглость лица. То было уже не лицо вульгарного авантюриста, который явно ищет возможности выдвинуться. Теперь на нём лежал отпечаток уверенности в себе и гордости; его глаза надменно глядели в упор. Граф Лестер, невообразимо богатый, всё более влиятельный, член Тайного совета, рыцарь ордена Подвязки, владелец поместий по всей стране и дорогих земель под Лондоном, человек, которого сватают королеве Шотландии и наследнице английского престола — вот кто пришёл на смену выскочке Роберту Дадли — это была высшая точка его жизни, посвящённой воплощению честолюбивых замыслов и возвращению утраченных в прошлое царствование богатств.

Однако существовал он лишь благодаря Елизавете; Елизавета стояла и за его титулом, и за его богатством, и за всей его важностью. Без неё он был бы отправлен в небытие в несколько дней. Он ласкал её, затем воспротивился её воле и совершил смертельную ошибку — попытался обращаться с нею, как с прочими женщинами; но когда всё это осталось позади и он внёс в своё поведение необходимые изменения, то оказалось, что его положение не только прочно, но и вполне достойно мужчины. Оказывается, можно жить, как он, постоянно подчиняясь воле женщины, но только если только эта женщина — Елизавета, которая стоит настолько выше своего пола и всех его слабостей, что подчиняться ей — всё равно что служить великому королю.

Правда, теперь интимная сторона их отношений стала натянутой и неестественной; он инстинктивно чувствовал, что неуместно обнимать ту, перед кем испытываешь безотчётный страх. Он спрашивал себя, чувствует ли она такую же неловкость, по любовные игры явно разочаровывали не только его, но и её, потому что становились всё реже.

Зато гораздо больше тепла и близости они находили в чисто платонических действиях, выражавших взаимное расположение. Он ощущал подлинную любовь к Елизавете, когда держал в своих руках и целовал её руку или помогал ей сесть на лошадь; он стал фанатически гордиться её свершениями, как если бы она была его вторым «я». Вдвоём они составили заговор, цель которого — перехитрить пошлый мир и сделать Елизавету единственной в своём роде не только среди королев, но и среди женщин, и она твёрдо решила, что их отношения и дальше будут строиться на той же необычной основе, на тех же условиях, которые они выработали совместно. Он действительно входил в её покои, когда она одевалась — не для того, чтобы предаваться пороку, как считали его враги, а для того, чтобы помочь ей выбрать наряд на предстоящий день. У него был намётанный глаз, и он умел выбрать то, что было величественно и в то же время к лицу. Он выбирал украшения помассивнее, предлагал ей надеть юбки и воротники пошире — словом, делал всё возможное, чтобы она выделялась в любой толпе. Она — королева; это должно быть ясно всем с первого взгляда, независимо от того, чем она сейчас занимается.

Она не только была главным предметом его интересов, но и поглощала всё его внимание. Вся его жизнь до последней минуты была посвящена удовлетворению её личных потребностей и участию в исполнении её государственных замыслов; он сидел рядом с ней в Зале совета, сопровождал на прогулках, охотился вместе с ней и не пропускал ни одного вечернего бала. Ещё до того, как он получил графский титул и был посватан к шотландской королеве, считалось общеизвестным, что аудиенции у английской королевы можно добиться только через посредничество Дадли. Сесил никогда не оказывал никому протекции.

Исполняя приказ королевы, Роберт добросовестно играл свою роль в фарсе сватовства к Марии Стюарт, хотя временами он нуждался в повторном подтверждении Елизаветы, что это не более чем фарс — настолько достоверно вела она свою игру. В ответ она всегда смеялась, гладила его волосы и шептала, что собственноручно заклепает у него на ноге толстую цепь, чтобы быть уверенной в том, что он никогда её не покинет.

Сейчас у него было больше врагов, чем когда-либо в прошлом; графский титул подчеркнул то, что он теперь не просто постельная утеха, но человек, политическое значение которого всё более возрастает и чей голос имеет определённый вес в управлении страной. Его ненавидели и в то же время искали его расположения; все, кто попадались ему на глаза в приёмной, приветствовали его, включая самых родовитых и самых надменных дворян. Единственным, кто ни разу не взглянул на Роберта и не заговорил с ним, если этого можно было избежать, был герцог Норфолкский. Сейчас он тоже находился в приёмной и всем своим видом показывал, что не замечает фаворита королевы, хотя тот стоял от него в пяти футах.

Он был высок и худ, с характерными для рода Говардов резкими чертами лица и одарён недюжинным умом. Ему удалось достичь более высокого положения благодаря близкому кровному родству с королевой, поскольку предыдущий герцог приходился Анне Болейн дядей. Это было любопытное семейство, неразборчивое в средствах и сохранившее в неприкосновенности средневековый образ мышления; дядя без колебаний согласился председательствовать на суде над своей племянницей и вынес ей смертный приговор. Нынешний герцог был не столь хитёр, как его кровожадный предок; как-то раз он снизошёл до Дадли и заявил ему, что если тот не удалится от двора и не перестанет мешать сватовству иностранных государей к Елизавете, те, кто знатнее его, устранят его при помощи своих шпаг.

В ответ Дадли вызвал герцога на дуэль, но Елизавета запретила им драться и приказала принести друг другу извинения; тем не менее они остались смертельными врагами.

Дверь в покои королевы отворилась, и паж королевской опочивальни выкрикнул:

   — Графа Лестера к её королевскому величеству!

Все повернулись и посмотрели вслед проходящему в дверь графу; только Норфолк не шевельнулся, а его взгляд по-прежнему был устремлён куда-то в противоположную стену.

Елизавета была одета для вечернего приёма; раз в день она публично ужинала, а затем смотрела спектакль в Большом зале дворца или танцевала вместе с придворными — это она любила больше всего.

На королеве было платье яркого изумрудно-зелёного цвета с подбоем из белого атласа, расшитое изумрудами и жемчужинами; такие же драгоценные камни сверкали в ожерелье вокруг её шеи и в волосах.

Она протянула Роберту обе руки, и он их поцеловал.

   — Говорят, что Венера вышла из моря, — сказал он, — и, глядя сегодня на тебя, госпожа, я готов этому верить. Отныне тебе следует носить одни только изумруды.

Елизавета рассмеялась; про себя он отметил, что сегодня она в хорошем настроении — её бледное лицо разрумянилось, и она отступила назад, чтобы он мог полюбоваться её нарядом.

   — Тогда ты знаешь, что мне подарить на следующий год. Я буду носить одни только изумруды, мой преданный Лестер, если только ты не выберешь для меня рубины или алмазы! Однако на сей раз у меня есть кое-что для тебя. Иди сюда.

Она подвела его к шкафчику, который стоял у стены, и собственноручно отперла его. Когда она открыла дверцу, Роберт увидел, что внутри стоит великолепный кубок — весь из золота, крышка и края были украшены алмазами, на нём был выгравирован герб Дадли: медведь и узловатый посох.

Улыбаясь, она протянула этот кубок ему.

   — Чаша любви, — сказала она. — Я вручаю её тебе, мой Роберт, в награду за то, что ты изображал любовь к кое-кому другому.

   — Я не могу тебя поблагодарить, — проговорил он после минутного молчания. — В английском языке для этого недостаточно слов. Любимая, я в жизни не видал ничего великолепнее.

   — Это твоя награда. — Елизавета закрыла дверцу шкафчика и снова его заперла. Он знал, что в одном из ящиков этого шкафчика она хранит огромный рубин. Этот камень был слишком велик, чтобы носить его на платье, но она часто вынимала его, чтобы полюбоваться. В будущем он должен был украсить корону Англии, но пока у Елизаветы не хватало духу с ним расстаться. — Награда за то, что ты не женился на моей кузине в Шотландии, — продолжила она.

   — Ты хочешь сказать, что переговоры прерваны?

   — Пока ещё нет, но теперь это не более чем пустая формальность. Увы, любимый мой, она устояла перед твоими настойчивыми ухаживаниями и отдала своё сердце другому. Граф Ленокс только что испросил позволения на поездку в Шотландию. Я дала на это своё согласие и могу держать пари на ту рюмочку, которую ты только что получил, что не пройдёт и нескольких дней, как за ним туда прокрадётся его сынок Дарнли. Она готова выплюнуть тебя и проглотить настоящую наживку.

   — Слава Богу, — поспешно ответил он. — Желаю им обоим всяческого счастья.

   — Выпьем за это.

На столе уже стоял наготове серебряный кувшин; Лестер налил из него в роскошный кубок вино и подал его Елизавете.

   — Ни одна другая женщина не коснётся губами этого кубка, — сказал он.

   — А также и его владельца. — Елизавета сделала маленький глоток, за ней отпил из кубка и он. — За здоровье королевы Шотландии и её жениха, и пусть она не увидит ничего подозрительного в глубине его голубых глаз! Я в этом почти уверена; в нём уже ошиблось немало женщин, а судя по моим сведениям, она так мечтает мне насолить, что бросится ему на шею, едва они увидятся.

Дадли взглянул на неё и медленно покачал головой:

   — Мне с тобой не тягаться; видит Бог, я не понимаю, как ты можешь позволить ей выйти замуж за человека, имеющего основания претендовать на твой трон, пусть даже весьма эфемерно. Весь мир скажет, что она тебя перехитрила.

   — Посмотрим, что скажет мир через год после того, как она обвенчается с этим щенком, — возразила Елизавета. — Посмотрим, что скажут её лорды и реформаторы, когда увидят, как супруг их королевы шляется по эдинбургским борделям.

   — Откуда тебе это известно, если Летингтон об этом не слыхал?

   — Я обязана знать, что делает любой, имеющий основания претендовать на мой трон, пусть даже и весьма эфемерные, — насмешливо ответила она. — У Сесила есть глаза и уши в каждом дворце и в каждом непотребном заведении нашего королевства. Дарнли держит свои развлечения в тайне, но от меня нельзя утаить ничего. Стоит моей кузине передать ему бразды правления, и он её погубит. Он не сумеет возглавить вместе с нею вторжение в Англию, потому что с похмелья не удержится в седле. Скажу больше — скорее всего, не пройдёт и года, как шотландские дворяне его просто убьют!

   — Ты непобедима, госпожа, — медленно проговорил Роберт. — Я так хорошо тебя знаю, и оказывается, ты мне совершенно неведома. На всём белом свете не найдётся другой женщины, которая могла бы задумать такой план и заставить свою противницу осуществить его. Клянусь Богом, Англия должна тобой гордиться!

   — А также Сесилом. Я задумала этот план, а он всё время был рядом и помогал мне его исполнить. И он ни минуты не сомневался в успехе.

Лестер помрачнел:

   — Ты говорила, что я единственный знаю все детали.

Елизавета погладила его по плечу:

   — А что мне оставалось делать? Я знаю, как ты к нему ревнуешь, и понимала: если ты решишь, что он посвящён во все тайны, с тобой придётся нелегко. Пойдём, Роберт, выведи меня в приёмную; сегодня вечером я должна увидеться с Летингтоном и притвориться, что поездка Ленокса в Шотландию меня беспокоит. И нужно подумать, что сказать графине Ленокс в виде напутствия перед тем, как её отвезут в Тауэр.

В полночь 13 февраля 1565 года жители Эдинбурга были пробуждены от сна странным и внушающим ужас явлением. Пустые улицы города огласились шумом битвы; казалось, на них сражается призрачная армия. В безлюдных переулках и на площадях, под холодным беззвёздным небом слышались крики, звон мечей и цокот копыт. На следующий день Джон Нокс взобрался на свою кафедру в соборе Святого Джайлса и заявил, что это знамение, предвещающее войну и несчастья, совпало с прибытием в столицу Шотландии лорда Генри Дарнли.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дальние родственники Генри Дарнли и Мария Стюарт впервые встретились 17 февраля в гостях у лорда Вемисса. Эта встреча произошла в неофициальной обстановке потому, что так желала шотландская королева: она не хотела связывать себя и бросать открытый вызов Елизавете до тех пор, пока не встретит юношу, о котором Летингтон отзывался с такой похвалой. Оба они нервничали: Дарнли было не по себе оттого, что на приёме присутствовал его отец, который задирал нос и вообще вёл себя так, будто уже стал тестем королевы. Мария суетилась и дважды сменила свой наряд, прежде чем осталась довольна. Движимая женским тщеславием, она твёрдо решила одержать победу, ведь Дарнли был первым из её женихов, который представлялся ей лично. До сих пор она была слишком занята политикой, чтобы обратить внимание на кого-либо из мужчин как женщина и увлечься; она не знала, что такое мужская любовь, если не считать печальных и неполноценных отношений с её мужем и злосчастного инцидента с Шателяром, который закончился на плахе. Она пришла на встречу с Дарнли одетая в одно из своих элегантных и строгих чёрных бархатных платьев, которые подчёркивали грацию её фигуры и изысканный цвет лица, а через плечо был перекинут шарф из алой шотландки царственного клана Стюартов, свисавший до пояса. Хотя Дарнли слышал о красоте Марии от Летингтона и своего отца, увиденное застало его врасплох. Увидев, как эта женщина приближается к нему по длинному, холодному залу в доме Вемисса, он застыл на месте, от волнения его красивое лицо раскраснелось. Он знал о женщинах более чем достаточно, однако ему ещё не приходилось встречать женщину со столь величественной поступью, как у этой королевы; он никогда ещё не видел такого лица, бледность которого гармонировала с оригинальным цветом волос, тёплых и блестящих, как буковые листья осенью, и таких сверкающих глаз, которые одновременно могли менять свой цвет. То была, безусловно, самая прекрасная и самая необычная женщина из всех, которых он повидал на своём веку.

Мария не ожидала, что он окажется таким высоким. Хотя ей говорили, что он хорош собой, она и представить себе не могла, какое воплощение юности и изящества встретит её в этот февральский день.

   — Добро пожаловать в наше королевство, милорд. Мы очень рады наконец с вами встретиться.

Дарнли низко склонился, целуя ей руку:

   — Радость испытываю прежде всего я, ваше величество. Простите великодушно моё замешательство; я ожидал встретить лишь королеву Шотландии, а встречаю королеву всех женщин.

Произнести этот галантный комплимент не составило для Дарнли никакого труда; он обучался светским манерам при дворе Елизаветы, где они были едва ли не самыми утончёнными в Европе. Он обращался к шотландской королеве так, как все английские царедворцы говорили со своей. Мария улыбнулась, и её глаза смягчились; казалось, в них засияло солнце, и из карих они стали голубовато-зелёными.

Она ожидала встретить молодого человека вроде тех, что окружали её в Шотландии — юношей, которые отличались только силой и решительностью, ни один из них не мог сравниться с этим редкостным красавцем, на лице которого было написано нескрываемое восхищение. Мария ещё ни разу в жизни не была влюблена. В двадцать четыре года она была вдовой и девственницей; несмотря на пройденную во Франции школу и серьёзный опыт последних бурных четырёх лет, она сохранила роковой романтизм своего отца. Не прошло и получаса с той минуты, как она увидела Дарнли, а она уже потеряла голову.

Через два дня он был официально представлен ко двору в Холируде, и обрадованному Леноксу стало ясно, что его сын вот-вот станет новым королём Шотландии. Другие, например Муррей и Рутвен, наблюдали за развитием романа королевы с подозрением и возмущением. По сути дела, это Мария Стюарт ухаживала за своим возлюбленным, а не наоборот. Её слепая страсть к Дарнли раздражала ревнивых шотландских лордов, которые не видели ничего достойного восхищения в его английских манерах и роскошных нарядах; их сыновья мужественнее, сильнее, в них куда больше шотландского, чем в этом долговязом бледном юнце с его притворством и жеманными выкрутасами. Также их раздражало то, что он оказался недурным наездником и атлетом; возбуждённый успехом и очевидными знаками внимания Марии, он пока что не нуждался для поднятия духа в пьянстве и дебоширстве. Он одержал такую лёгкую победу, что красота и обаяние добычи поначалу его ошеломили; он старался показать себя с лучшей стороны, особенно тем, кто так желал найти в нём какие-то недостатки, что касается Марии Стюарт, то ей он казался состоявшим из одних достоинств.

Но скоро ненасытная похоть внушила Дарнли мечты обладать ею физически, так что ни о чём другом он уже не мог думать, а невинность Марии возбудила в нём тщеславное желание пробудить в ней дремавшую ранее страсть. Скрывавшаяся за изысканной внешностью низость натуры сделала его одержимым идеей полностью подчинить себе свою кузину; в нём вспыхнули амбиции, которые, как он считал, могли воплотиться в жизнь лишь при отсутствии помех с чьей-либо стороны и её безоговорочном подчинении.

С нею он действовал умно, стараясь казаться на первых порах нежным и изысканным; он испытывал извращённое удовольствие от того, что поступал вопреки своим наклонностям до того времени, когда он будет вправе использовать её как заблагорассудится. Глядя на её безрассудную страсть к себе, он распускал хвост, как павлин. К тому времени, когда самоуверенность лишила его осторожности, Мария была уже настолько ослеплена любовью, что ничего не замечала.

В душе она всегда жила чувствами, хотя эти чувства сдерживались необходимостью и дисциплиной, которая всегда требовалась от принцессы королевских кровей. Люди, подобные Летингтону и её дядьям Гизам, были способны обуздывать её темперамент и смирять её гордость лишь до тех пор, пока её страсти спали. Теперь Дарнли их пробудил; она настаивала на том, чтобы брак между ними был заключён как можно скорее, и Рутвен отпускал ядовитые насмешки о её похотливости. И хотя со стороны Марии здесь наличествовала истинная любовь, отношения между ними начали носить всё более нескромный характер, что оскорбляло даже Летингтона, который любил королеву и возлагал на её брак такие надежды.

К лету далеко идущие амбиции Дарнли стали очевидны всем, кроме Марии. Он так раздулся от самомнения, что начал оскорблять её лордов, причём особое наслаждение ему доставляло задирать того, кто был к этому особенно чувствителен — лорда Джеймса, чья неприязнь к сестре ещё больше усилилась при виде заносчивости и притворства её будущего мужа. Он фамильярничал с её неприступными фрейлинами, чтобы насладиться зрелищем того, как они смущаются за госпожу.

Порой королева видела, как он, залпом осушив стакан вина, разваливается в кресле, а на его раскрасневшемся лице появляется какое-то неприятное выражение. Однако она извиняла это его юностью — ведь ему всего девятнадцать и он, видимо, тоскует по родине, а если у него немного закружилась голова, то винить в этом она должна себя, а не Дарнли.

Как только она почувствовала, что ей чинят препятствия, гордость заставила её настаивать на браке с упрямством, которым так славились Стюарты. Она нашла человека, которого любит и в жилах которого течёт королевская кровь, родовитость и воспитание делают его вполне достойным её руки. Те, кто пытались отговорить её от брака или очернить Дарнли в её глазах, казались ей людьми, которые пытаются помешать её счастью.

Первым среди её друзей жертвой этих подозрений пал Летингтон. Он теперь горько каялся в том, что привлёк внимание королевы к Дарнли, и в отчаянии едва не рвал на себе волосы, когда ему стало ясно: Мария неспособна распознать свою ошибку и исправить её, пока ещё есть возможность.

Даже если бы кто-нибудь из приверженцев реформистской церкви и был готов согласиться с этим браком, то Дарнли сам оттолкнул их от себя, даже самых терпимых, всячески выставляя напоказ своё католичество и подстрекая королеву последовать своему примеру. Как писал Елизавете английский посол Рандольф, лорд Дарнли нажил себе столько врагов, что Мария, возможно, ещё будет вынуждена отказаться от своих намерений, и в этот самый момент Елизавета приказала Дарнли и лорду Леноксу вернуться в Англию под страхом своей немилости.

Как будто лишь сейчас разгадав замысел Марин, Елизавета написала ей личное письмо, рассчитанное на то, чтобы вызвать раздражение даже у самого кроткого адресата; в нём она требовала у шотландской королевы воздержаться от вступления в брак со своим подданным без её на то разрешения и сообщала, что граф Лестер готов незамедлительно отправиться в Шотландию и представиться ей. В ответ Мария Стюарт провозгласила Дарнли королём Шотландии и обвенчалась с ним в часовне Холируда 29 июля. Не прошло и полугода, как чувства негодования, тревоги и ревности, которые тлели в сердце лорда Джеймса и его сторонников-протестантов — могущественного герцога Арджилла, графа Ротса, лордов Гленкерна и Бойда и многих других, благодаря поведению Дарнли вылились в открытый мятеж. После того как они утратили всякое влияние при дворе королевы Марии, им ничего не оставалось, как свергнуть своего врага силой и принудить королеву дать им гарантии терпимости к их вере, которые всегда были условием того, что она царствовала, а они оказывали ей поддержку.

При дворе их больше не принимали; их советы игнорировались, а новый король грозился конфисковать их земли. А королева, которая так искусно ими управляла в те времена, когда у её сводного брата было меньше оснований жаловаться на притеснения, теперь в беседе с ним, изобиловавшей взаимными обвинениями и упрёками, дала себе волю. Она никогда не любила Муррея, а теперь, когда он и его друзья вмешивались в её дела и порицали её мужа, сочла себя достаточно сильной, чтобы продемонстрировать ему свою неприязнь открыто. Во многом её горячность объяснялась тем, что у её брака по страстной любви появились пугающие, даже отталкивающие стороны, и она не решалась признаться в этом даже самой себе.

Расставаясь с лордом Джеймсом, она повелела ему повиноваться себе как государыне, заявив, что в противном случае будет считать себя свободной от обязанности относиться к нему как к брату. Следующей весной Джеймс вместе с Арджиллом и многими другими лордами-протестантами собрал войско и ответил на приказание Марии подчиниться отказом.

В ответ на это королева вернула из ссылки лорда Босуэлла и собрала армию, командовать которой поручила ему. Подстрекаемая Босуэллом, которому не терпелось отомстить за себя и Марии, и своим противникам, а также Дарнли, который в происходящем увидел посланный самим Богом предлог пуститься во все тяжкие по отношению и к королеве, и к стране, Мария объявила своего брата и его сторонников изменниками, провозгласила их вне закона и приказала своей армии вступить с ними в бой.

В Англии этим летом погода была просто замечательной. Проснувшись в своей опочивальне в Виндзорском замке, Елизавета знала: впереди у неё череда чудесных тёплых дней, полных мира и спокойствия, а её процветающее королевство, где царит железный порядок, казалось, нежится под лучами благодатного солнца. Она развлекалась, читая донесения о войне и смуте в Шотландии Сесилу, который сидел с ней на террасе замка, выходящей на город.

Они упивались успехом своего замысла как два любовника, заворожённые тем, что у них есть общая тайна; они понимали друг друга с полуслова и почти одинаково мыслили, их взаимопонимание стало практически абсолютным. Сесилу её таланты казались почти сверхчеловеческими; он начисто забыл о том, что некогда не доверял ей или боялся её женских слабостей. Работа поглощала его целиком, но его работа и отношения с Елизаветой были неразрывно связаны; он уже не мог представить себя беседующим с другим государем. Даже мысль о том, что в Англии может появиться король, внушала ему отвращение, хотя в принципе он считал, что женщины не должны править государством. Для Сесила Елизавета стояла выше всяких правил. Его преданность ей была сильней любой плотской любви. Королева вселяла в него бодрость, в буквальном смысле слова возвышая его в собственных глазах тем, что оказывала ему такое доверие, и их дружеское общение доставляло ему истинное наслаждение. Она могла мучить его, льстить ему, смущать его или проделывать с ним всё это разом, но при этом он чувствовал, что благодаря его заслугам она отвела ему в своём сердце особое, исключительное место. Жена Сесила как-то сказала, что королева отняла его у неё целиком и полностью, что было бы не под силу никакой любовнице. После этого он не разговаривал с женой целую неделю, даже после того, как она извинилась.

Он ревновал королеву к более молодым и весёлым мужчинам, которые окружали её; он воспринимал их попытки подольститься к ней как личное оскорбление. Мысль о том, что о браке с ней смеет мечтать кто-либо ниже рангом, чем король или наследник короля, приводила его в бешенство, и именно в таком состоянии он пребывал этим вечером, когда они с ней сидели за шашками на залитой солнцем террасе замка. Он был готов терпеть Лестера в той роли, которую Елизавета ему отвела; он не возражал против того, что она присвоила ему графский титул и наделила деньгами, поскольку предполагалось, что это необходимо для интриги против Марии Стюарт. Однако всего лишь три часа назад Лестер явился к нему в кабинет и без обиняков предложил ему в качестве последнего аккорда в этой интриге посоветовать Елизавете выйти замуж за него, Лестера.

Если Елизавета вступит в брак и родит детей, это окончательно выбьет почву из-под притязаний шотландской королевы на английский престол и та останется наедине со своими врагами. Сесил не решился дать однозначный ответ. Обуздав свой гнев и подозрения, он попросил времени, чтобы подумать, и Лестер покинул его, будучи уверенным в том, что поступил очень умно, обратившись со своим предложением к своему главному противнику.

   — Вы очень рассеянны, Сесил. Вам ходить.

Секретарь отодвинулся вместе со стулом от доски и взглянул на Елизавету:

   — Я думал о том, что, может быть, вам стоит подумать об эрцгерцоге Карле Австрийском, госпожа.

Елизавета раздражённо вздохнула:

   — Ради Бога, хватит с меня мужей! Я вам уже говорила, что не намерена вступать с кем-либо в брак. Если вам нужны причины, вспомните-ка о моей кузине на севере — брак не принёс ей особого счастья! Ходите же.

   — Примерно так же были бы счастливы вы в браке с Робертом Лестером, — внезапно вырвалось у него.

Елизавета прищурилась:

   — О чём это вы, чёрт побери?

   — Сегодня он пришёл ко мне с разговором на эту тему; кажется, он думал, что вы можете согласиться. Он говорил и держался настолько уверенно, что меня это встревожило до глубины души. Я думал, что в этом вопросе у вас с ним всё решено раз и навсегда.

   — Я тоже, — резко бросила она. — Паж, убери доску! Итак, что же именно сказал вам господин Роберт?

   — Он сказал, что я должен посоветовать вам так поступить. Он заявил, что вы должны иметь мужа и наследников, и на роль мужа предложил себя. Я не дал никакого определённого ответа. Мне нужно было сначала спросить вас.

   — Клянусь Всевышним, — проговорила Елизавета, — графский титул вскружил ему голову... он был посвящён в чересчур многие государственные тайны и теперь затеял свою интригу... Как он посмел говорить о подобном с вами за моей спиной!

   — Он сказал, что с вашей стороны было бы мудро выбрать его, — продолжил Сесил, постепенно подливая масла в огонь её гнева. — Правда, я заметил, что вы вовсе не так отчаянно нуждаетесь в муже, как ему, по-видимому, кажется.

   — Я не оставлю ему в этом никаких поводов для сомнения. — Внезапно она встала; от гнева её лицо побелело как мел. — Я отыщу милорда Лестера и напомню, что могу сбросить его обратно в ту грязь, где я его нашла. Можете быть свободны, Сесил. У нашего государства нет хозяина и есть только хозяйка. Если он это забыл, мне придётся ему напомнить.

Первые полчаса Лестер слушал королеву, не теряя самообладания. Он молчал, потому что она не давала ему возможности вставить хоть слово. Начала она спокойно — то было жутковатое, зловещее спокойствие, которое означало, что она вне себя от гнева. Она язвительно спросила, как ему нравятся его новые поместья и новый графский титул; она отметила, что он богато одет, а в ухе у него подаренная ею серьга с жемчужиной. Она дала оценку его богатствам, как мужчина, напоминающий своей любовнице о том, сколько он ей давал на содержание, и тут, внезапно перейдя с ледяного сарказма на крик, она заявила, что ей очень хочется раздеть его донага, как нищего, которым он и был раньше, и выбросить на улицы Виндзора. Если он ещё хоть раз посмеет подойти к Сесилу или в его поганую башку ещё раз придёт мысль о браке с ней, именно так она с ним и поступит.

Он никогда не видел Елизавету в таком гневе; её лицо стало пепельно-серым, глаза из-под прищуренных век метали молнии. Ни одна их ссора не была такой ожесточённой, как эта. Он также был бледен, на щеке дёргался мускул. У него не укладывалось в голове, как он может вот так стоять и слушать её оскорбления и не ударить её. Однако он знал, что не посмеет, как не посмел в тот день, когда она поместила его под домашний арест за убийство Эми. Хотя от природы он не был трусом, Елизаветы он боялся.

   — Ты отказываешь мне во всём, — взорвался он, наконец ухватившись за единственный имевшийся в его распоряжении контраргумент. — Не только в браке, но и в том, на что имеет право любой мужчина с женщиной, которая говорит, что любит его! Дай мне это, и я перестану думать о браке! Ты попрекаешь меня своими подарками, как будто это вознаграждение за то, что я сижу у твоих ног, как комнатная собачка. Позвольте вам напомнить, ваше величество, что мой отец был герцогом Нортумберлендским в те времена, когда вы были всего лишь леди Елизаветой!

Её движения были так быстры, что он не успел уклониться; она ударила его по лицу с такой силой, что он пошатнулся. На мгновение они застыли, свирепо глядя друг другу в глаза и трепеща от ненависти, как два зверя, готовых к прыжку.

   — Голову твоего отца клевали вороны! — взвизгнула она.

   — Как и голову твоей матери, — бросил в ответ Лестер.

Не успел он договорить этих пяти слов, как у него мелькнула мысль, что ими он себя погубил. И всё же она не ударила его, как он ожидал. Она вперила в него пристальный взгляд, гневно прищуренные глаза открылись шире; они были холодны и пусты, но из них внезапно исчез гнев.

   — Никто из жителей Англии не посмел бы сказать мне подобного.

   — Скоро никто не посмеет тебе сказать ничего, кроме того, что ты сама желаешь услышать. Но я не из таких. Я честно делаю тебе предложение руки и сердца, а ты в ответ шипишь на меня, как змея. Выбери кого-нибудь из твоих иностранных женихов, обвенчайся с каким-нибудь полоумным немчурой, который будет приходить к тебе в спальню лишь из чувства долга и обращаться с тобой, как король Филипп с твоей сестрой. Выходи замуж за кого хочешь, и видит Бог, я им всем желаю с тобой всяческого счастья!

Она решительно повернулась к нему спиной и, не поворачиваясь, презрительно, почти небрежно, вынесла ему свой приговор:

   — Я тебя прогоняю. Отправляйся в свой дом в Ричмонде, точнее говоря, мой дом, потому что я тебе его подарила. Сиди там и думай о своей наглости и неблагодарности.

Когда дверь закрылась и она осталась одна, Елизавета медленно повернулась — медленно, как будто очень устала; в этот момент она чувствовала себя намного старше своих тридцати двух лет. Она подошла к стоявшему в приёмном зале трону — покрытому резьбой и позолотой креслу с высокой спинкой, сидя на котором она принимала официальных визитёров, и в отчаянии опустилась в него. В зале стояла неестественная тишина; через частые оконные переплёты лились лучи солнца, покрывая пол замысловатыми узорами. Елизавета откинулась на спинку кресла; у неё болела голова — совсем как у сестры, когда она бывала расстроена, подумалось ей ни с того ни с сего. У Марии Тюдор всегда что-нибудь болело: то зубы, то голова, то её мучила ломота в суставах, но самой страшной была боль, которая терзала её сердце, боль воспоминаний о неразделённой любви к мужу, который её не любил.

Впервые в жизни Елизавета ощутила душевную боль — более жгучую и мучительную, чем любые физические страдания. Она сидела, вцепившись руками в подлокотники трона, и физически ощущала гнетущую тишину, стоявшую в пустом величественном зале.

Роберт ушёл. Роберт пытался интриговать с Сесилом — ну и глупец, с презрением подумала она, каким он должен быть ослом, чтобы пытаться шутить такие шутки с её секретарём — он зачем-то попытался воскресить былые конфликты и проблемы и искушать её рискнуть своей независимостью. Именно тогда, когда их отношения стали действительно её удовлетворять и когда она могла наслаждаться своей привязанностью к нему без ограничений, когда она представала перед миром как женщина с десятком женихов и одним постоянным фаворитом, будучи в состоянии не связывать себя ни с кем из заграничных искателей её руки, а также и с тем, кто был рядом, — в этот момент, когда она наслаждалась самым мирным и спокойным периодом своего царствования, Лестер — точнее, Дадли, сердито поправила она себя — Дадли посмел снова вылезти со своими амбициями, воскресив все её былые подозрения и все конфликты между ними. Она снова и снова перебирала в уме все его преступления, пытаясь вернуть свой утихший гнев на него, который теперь казался ей противоядием против тишины и одиночества, которые обрушились на неё, стоило ей остаться одной в этом величественном зале. Он отправился в изгнание, и последним, что он от неё услышал, было язвительное замечание о его ричмондских владениях. Он ушёл, и она была права, что изгнала его; и всё же он так никогда и не узнает, что спасла его только безумно смелая фраза по поводу казни её матери. Тем самым он низвёл их на один уровень; они стали просто мужчиной и женщиной, которые так яростно ссорятся потому, что их слишком многое связывает. По-своему Елизавета его любила; её щёки сделались мокрыми от слёз. Прошло уже много лет с тех пор, как она в последний раз плакала, и она даже не смогла вспомнить причину — кажется, это было в первую ночь, которую она провела в Тауэре; жизнь тогда казалась ей такой желанной, а смерть — такой отвратительной и неизбежной. Теперь она плакала о Роберте и о себе, оттого, что она королева и никогда не выйдет за него замуж и всё же она — женщина, которую её положение обязывает отправить его в ссылку и тем самым наказать себя больше, чем его.

   — Ваше величество!

Королева подняла руку, чтобы прикрыть мокрые глаза, и быстро смахнула со щёк следы от слёз. В дверях стояла леди Дакр; она сделала реверанс и смущённо потупилась.

   — Ваше величество, я везде вас ищу... милорд Сассекс просит об аудиенции; он получил свежие вести из Шотландии.

Елизавета наклонилась вперёд и сиплым голосом, который леди Дакр едва узнала, отчеканила:

   — Можешь предложить милорду Сассексу отправляться прямиком ко всем чертям. Да пусть заодно прихватит с собой и всю Шотландию.

Джеймс Стюарт, граф Муррей, стоял в малой приёмной дворца английской королевы в Гринвиче, протянув руки к жаркому камину. Приёмная была холодным, угрюмым помещением с каменными полами; стены были увешаны гобеленами, а окна закрыты тяжёлыми шторами, не пропускавшими в комнату тусклый свет октябрьского дня. От тумана, поднимающегося с реки, окна запотели; здешний холод ничем не походил на шотландскую стужу, которая всегда была Муррею нипочём, в то время как сейчас проклятая всепроникающая сырость пропитала даже его одежду, которая неприятно холодила тело.

Прошло около месяца с тех пор, как он бежал от армии Марии Стюарт через английскую границу. Остальные мятежные лорды также пребывали в Англии, но не в Лондоне. Они направили его к английской королеве, чтобы выразить недовольство тем, что она не прислала обещанных ею войск и денег и напомнить о её обязательствах перед ними. Она подстрекала их взбунтоваться против Марии; её агенты прозрачно намекали — если они сумеют свергнуть свою королеву с престола, Елизавета будет у них в долгу и поэтому сейчас готова оказать им материальную поддержку. Она действительно послала им некоторую сумму денег — достаточно, чтобы внушить им надежду, но слишком мало, чтобы они смогли повлиять на события. Когда солдаты королевы Марии разбили их и с арьергардными боями погнали к английской границе, мятежники оправданно надеялись, что королева Англии открыто встанет на их сторону и пришлёт им подкрепление. Вместо этого Джеймс Муррей получил послание, где ему запрещалось даже приближаться к Лондону и предписывалось ожидать дальнейших распоряжений английской королевы.

Он не привык к тому, чтобы женщина действовала таким образом; его сестра Мария никогда ничего не приказывала ему до тех пор, пока он не выступил против неё с оружием, и поэтому ему и в голову не пришло повиноваться Елизавете. Женщины, пусть даже они и королевы, не вправе что-либо приказывать мужчинам. Муррей немедленно отправился в Лондон и подал прошение об аудиенции у королевы.

Тени за окнами сгустились; Муррей принялся ходить взад и вперёд по узкой комнате, заложив руки за спину — его сестре Марии эта привычка была отлично знакома. Она никогда не заставляла его ждать, а ведь она была его государыней, а не иностранкой, как эта женщина... Мария всегда была учтива и деликатна, как и подобает существу, принадлежащему к низшему полу; у него до сих пор не укладывалось в голове, что она настолько низко пала, что преследовала его верхом на коне с кинжалом за поясом. Она к этому совершенно не приспособлена; возможно, она сочла себя вынужденной пойти на эту демонстрацию мужества, чтобы не была так заметна трусость её негодяя супруга. Что бы там ни было, Муррей не считал возможным восхищаться ею, а только ненавидел; ненавидел потому, что он наконец бросил ей вызов, а она ответила и разбила его на его же условиях. Она пренебрегла его советами и отдалась жалкому сластолюбцу, который за се спиной пьянствовал и распутничал; и всё же ему было не жалко Марию, потому что он считал происшедшее справедливым возмездием за её упрямство. Вместо неё он жалел себя; это ему выпало на долю стоять и смотреть, как женщина оскверняет королевскую корону и ущемляет права своих подданных, — женщина, неспособная быть королевой, подпавшая под влияние молодого сладострастника, чьи аппетиты она оказалась не в силах удовлетворить уже через год после свадьбы.

В этот момент дверь приёмной распахнулась. В ней стоял церемониймейстер Елизаветы, а за его спиной был виден залитый светом зал, полный людей.

   — Лорда Муррея к её королевскому величеству!

Войдя в аудиенц-зал, он обнаружил, что там выстроились полукругом какие-то люди; двое из них были одеты в костюмы явно французского покроя. Муррей сразу понял, что это дипломаты, он знал, что остальные — советники королевы и дворяне; окинув их всех одним взглядом, он оказался лицом к лицу с королевой Англии.

Она была с ног до головы одета в чёрное; сплошная чернота, которую нарушало лишь радужное сияние висевшей у неё на груди грозди огромных бриллиантов, к которой был прикреплён фестон из жемчужин. Он не мог представить себе, чего ожидать от этой женщины; она была гораздо старше его сестры Марии — та тоже одевалась в чёрное, но выглядела совсем по-другому. Елизавета была чрезвычайно бледна, такая бледность напомнила ему камень — каменное лицо с жёсткими чёрными глазами и тонкими губами, выкрашенными в ярко-алый цвет. Лицо будто вырезанное резцом ваятеля, слишком холодное и резкое, чтобы быть красивым, ни в чём не похожее на лицо его сестры-королевы, полное женственного очарования. Ему ещё не приходилось видеть женщины, у которой были такие пронзительные глаза, как у Елизаветы Тюдор, и такие ослепительно рыжие волосы.

   — Как вы посмели приехать в Лондон, когда я вам это запретила!

Муррей почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Ещё не успела отзвенеть в его ушах эта фраза, как послышался сухой мужской голос:

   — Перед королевой полагается преклонять колени.

Тот, кто сказал это, стоял совсем рядом с Елизаветой; это был скромно одетый человек с покатыми плечами и преждевременно состарившимся лицом. Муррею ещё ни разу в жизни не приходилось видеть таких пронизывающих зелёных глаз, как у этого человека; они вонзились в него, как стальные острия, заставляя опуститься на колени.

   — Не упрекайте его, Сесил. Разве вам не известно, что шотландцы лишены почтения к царственным особам? Присутствующий здесь милорд Муррей взбунтовался против своей государыни, милой нашему сердцу сестры королевы Марии. Клянусь Всевышним, милорд, меня удивляет, как вы осмелились явиться мне на глаза, когда вашу совесть отягощает столь тяжкое преступление!

   — Ваше величество, восставать против тирании — не преступление. — От гнева голос Муррея прерывался. Такой приём застал его врасплох, и это было единственное, что он мог ответить на брошенные ему обвинения. Какой-то инстинкт заставил его сдержаться и промолчать, когда у него уже было готово сорваться с языка напоминание о том, что она сама обещала мятежникам денежные субсидии.

Он прочёл в её лице и лицах тех, кто стоял рядом с ней, нечто предостерегавшее его от этого шага.

   — Мосье де Фуа, — обратилась королева к одному из французов, указывая рукой на Муррея, — вы засвидетельствуете, что эта аудиенция была мне навязана. Я запретила лорду Муррею приезжать в Лондон. Вы изменник, милорд. Вы возглавили мятеж против вашей законной государыни, и я, будучи её сестрой и коронованной особой, заверяю вас, что не оказываю помощи мятежникам.

Наконец до Муррея дошло, что происходит. Это спектакль, устроенный специально для французов, которые, должно быть, прознали, что она подстрекает лордов Марии к бунту против неё. Она превращает его в козла отпущения, и ему придётся с этим смириться. В холодных как лёд глазах Сесила ясно читалось: если он её выдаст, ему не удастся выбраться из столицы живым.

   — Я и мои друзья подняли восстание против злоупотреблений мужа нашей королевы лорда Дарнли, ваше величество. До тех пор пока королева не вступила с ним в брак, она правила нами справедливо, и мы с обращались с нею как подобает.

   — Муж и жена — единая плоть, — холодно ответила Елизавета. — Так или иначе, подданные не вправе давать оценку поведению своих государей. Вы мятежник, лорд Муррей. Вы должны были хранить мужу вашей королевы такую же верность, как и ей самой.

   — Он погубит и Шотландию, и королеву! — яростно вскричал Муррей.

   — Не мните себя их спасителем. — Устремлённые на него глаза Елизаветы сверкнули. — Вы нарушили присягу на верность своему государю. Вы ослушались данного мною приказа и имели наглость сюда явиться. Предупреждаю вас, милорд, ещё немного — и из изгнанника вы превратитесь в узника. А теперь, господа, будьте любезны нас оставить: я хотела бы подробнее расспросить лорда Муррея о мятеже в Шотландии и той роли, которую он в нём играл.

Муррей встал; он смотрел, как французский посол поцеловал Елизавете руку и с презрительным видом прошёл мимо него; члены английского государственного совета поклонились ей, включая того, кого она назвала Сесилом и кто велел ему преклонить перед ней колени.

Наконец они остались одни, и тогда Елизавета повернулась к нему:

   — Отлично, милорд! Вы вынесли эту взбучку как подобает мужчине. Сожалею, что мне пришлось обойтись с вами подобным образом, но по-моему, на французского посла это произвело надлежащее впечатление. Мы должны быть уверены, что наш союз для всех тайна.

   — Он остаётся едва ли не полной тайной и для нас, — мрачно заметил Муррей. — Мы ждали обещанных вами войск и денег, но не получили ничего. Мы бежим под вашу защиту, а вы избегаете встречи. Что мне передать тем, кто послал меня, ваше величество?

   — Передайте, что им следовало бы послать кого-нибудь с лучшими манерами. Следите за своей речью, друг мой; я вам не королева Мария! Что же касается моих обещаний, объяснения следует давать вам. Это вы затеяли этот бунт, и вы его провалили. Стоило моей кузине вывести против вас горсточку солдат, и вы побежали как зайцы — и после этого вы хотите, чтобы я и дальше бросала деньги на ветер? Скажите вашим друзьям следующее: лучшее, что вы можете сделать, — это помириться с моей кузиной и попытаться другими средствами добиться того, чего вам не удалось добиться на поле боя. Я заступлюсь за вас; но если после возвращения в Шотландию с вашего языка слетит хоть одно слово о наших связях, я скажу королеве Марии, что лучший способ убить длинную змею — это отрубить ей голову. Прощайте, лорд Муррей. Благодарите Бога, что ваша госпожа — она, а не я. Может быть, вам удастся уговорить её простить вас.

Она повернулась к нему спиной и удалилась в свои покои прежде, чем он успел что-либо ответить. На выходе из зала для аудиенций к Муррею подошёл паж.

   — Сэр Вильям Сесил послал меня проводить вас к вашим лошадям, милорд.

Не говоря ни слова, Муррей последовал за ним. Он оказался в маленьком дворике и хотел было заявить, что вошёл в Гринвич другим путём, когда паж указал ему на двух джентльменов, сидевших верхом; один из них держал под уздцы великолепного гнедого мерина.

— Сэр Вильям просит вас принять этого коня; ваш совсем загнан, и вы не сможете проделать на нём обратный путь. Эти джентльмены — слуги королевы, которые будут охранять вас в дороге, милорд.

Муррей кивнул, оценивая своим практическим умом отличного коня и сбрую, которая была ему под стать. Это был первый признак того, что могущественный секретарь Елизаветы — его друг.

Лестер по-прежнему был удалён от двора; через некоторое время он переехал в свой роскошный дом в Уонстеде и ему было вовсе не так скучно и одиноко, как хотелось бы думать Елизавете. К нему ездило много гостей, поскольку никто не верил, что королева позволит их ссоре затянуться, и нужно было воспользоваться представившейся возможностью снискать расположение графа в расчёте на то, что рано или поздно к нему вернётся его прежнее могущество. Он охотился, устраивал приёмы и не переставая жаловался, что разлука с королевой дурно влияет на его здоровье в надежде, что она услышит об этом и смилостивится. Хотя в нём жила обида, внешне он ничем не выказывал своего истинного отношения к тому, как с ним обошлись, и к своему нынешнему униженному положению. С его губ не слетело ни одного слова упрёка или жалобы, хотя в душе его терзали гнев и тревога. Елизавета не делала ни единого шага к примирению, не подавала ни единого знака, который бы говорил о её намерениях простить и вернуть его. Чем больше проходило времени, тем сильнее это действовало ему на нервы и в нём росло чувство обиды. До него доходили вести, что она веселится в окружении мужчин, которые мечтают занять его место, а также что она вспоминает о нём, чрезвычайно редко, причём всегда с презрением. У него не было способа отомстить, и до этой минуты и в голову не приходило обзавестись любовницей. И в Уонстеде, и в других местах у него всегда имелась возможность удовлетворять свои плотские потребности без риска быть разоблачённым; среди его челяди были женщины, время от времени оказывавшие ему эту услугу, за которую с ними расплачивался его дворецкий, однако за последние шесть лет он ни разу не делил ложе с женщиной, которая была бы ему ровней.

Тем осенним утром он едва мог поверить, что женщина, лежащая рядом с ним в постели, в самом деле состоит из плоти и крови. В полумраке она казалась еда ли. не пародией на ту, другую женщину, которая дала ему так много, а затем беспощадно отобрала: рыжие волосы, чёрные глаза, такой же низкий голос, только более мягкий и ласковый, не такой властный; да и лицо у неё было другое. Это было круглое лицо с гладкой кожей и милым носиком вместо надменного орлиного клюва, лицо чувственное и женственное. Он был с ней хорошо знаком — настолько хорошо, что был удивлён, когда она первая начала с ним заигрывать. В прошлом при дворе он много раз беседовал с Летицией, графиней Эссекс, и считал её привлекательной женщиной, которая, скорее всего, заслуженно пользуется репутацией ветреницы. Когда среди его многочисленных визитёров оказалась и она, он был этому рад; когда она приняла его приглашение остаться с ним поужинать, это не возбудило у него подозрений. Но когда она внезапно обняла его и предложила утешить за бессердечие Елизаветы, он ответил на это согласием, прежде чем успел сообразить, что же он, собственно, делает. Она была очаровательна, было невозможно устоять перед её напором, не показавшись неучтивым, и вот теперь он — любовник леди Эссекс.

Она перевернулась на живот и улыбнулась ему; это была странная улыбка — ленивая, как у сытой кошки.

   — О чём ты думаешь, Роберт?

   — Я думал о том, что с нами будет, когда об этом узнает королева.

   — А с какой стати она должна узнать? — ответила вопросом на вопрос Летиция. — Об этом вообще никто не узнает. Этой ночью мы были осторожны, и мы можем соблюдать такую же осторожность и дальше.

   — И дальше? — Лестер приподнялся на локте. — Господи, неужели ты её не боишься?

   — Я вся дрожу — но только если она что-то о нас узнает. Кстати, мой муж также будет не в восторге. И тем не менее я намерена продолжать в том же духе и дальше, милый мой трусишка Роберт. Я уже давно была от тебя просто без ума. Вчера мне впервые представилась возможность приблизиться к тебе так, чтобы за каждым твоим шагом не следил хозяйский глаз её величества, и я использовала эту возможность как нельзя лучше. Полагаю, ты того же мнения. — Она провела пальцем по его щеке, и в полумраке он увидел, как сияют её глаза.

   — Не думаю, что ты меня прогонишь, — продолжала она. — По-моему, ты в достаточной степени мужчина, чтобы наслаждаться жизнью, не вздрагивая при звуке имени женщины, которая не согласна оказать тебе ту же маленькую услугу, будь то на законном основании или нет.

   — Откуда у тебя такая уверенность? — спросил он, удивляясь, почему даже не пытается остановить её руку, которая тихонько поглаживала его по лицу и шее. Он не любил её; Елизавета слишком занимала всё его существо, чтобы ощущать какие-то нежные чувства к другой женщине, и всё же он был отнюдь не евнухом, а Летиция — не какая-нибудь наёмная утешительница. Она опытна в постельных делах, можно сказать, что в этом у неё настоящий талант.

   — Откуда тебе известно, что даёт мне королева, а в чём отказывает? — задал он вопрос.

В ответ Летиция расхохоталась:

   — Боже мой, до чего же тщеславны мужчины! Мысль о том, что она твоя любовница, не приходила мне в голову даже тогда, когда все сплетничали о вас и возмущались её поведением. Я просто не могла себе представить Елизавету Тюдор в таком виде. А теперь я точно знаю, что была права. Увы, милорд, вы совсем забыли, как это делается. Пройдёт немного времени — и вы будете мне премного благодарны за то, что я вас пригрела.

Она наклонилась и поцеловала его в губы. Ему следовало бы её остановить, но он, хоть и не сразу, ответил на её поцелуй. Потом он уснул, а она незаметно прокралась назад в свою комнату.

Утром Летиция вместе с другими гостями вернулась в Лондон. Но перед этим они с Лестером договорились, что через три дня она снова приедет в Уонстед под предлогом визита к кузине, жившей неподалёку.

Тем же вечером Лестер написал королеве длинное покаянное письмо. Впервые с тех пор, как они поссорились, он обратился к ней лично; ему было понятно, что он совершил нечто такое, что она никогда ему не простит, и поэтому счёл возможным унизиться перед ней, поскольку он причинил ей боль и намеревался поступать так и впредь. Он снова впал в глубокое заблуждение, думая, будто любовь Елизаветы, её щедрость, доверие к нему и знаки расположения, которые он получал без счета, означали, что когда-нибудь она проснётся с ним в одной постели, как обычная женщина. Сейчас, по зрелом размышлении, он признал: даже если бы он не избавился от Эми, в самой Елизавете было нечто ставившее её вое сферы светских отношений, а также выше тех нормальных женских потребностей, которые, казалось бы, не чужды даже королевам. Он понял наконец, что она сама выбрала своё странное одиночество, и причиной тому обстоятельства её жизни и её характер. Она просто не может ничего ни с кем делить, тем более — кому-то подчиняться. Она всегда жила в одиночестве; даже в детстве она расточала заверения в своих чувствах мачехам и сестре Марии, хотя на самом деле никого из них не любила. Он ясно вспомнил её девочкой, которая соглашалась поиграть с любым, кто её просил, но никогда не отдавалась игре по-настоящему. Он был тогда тем, с кем она была ближе всех. Они играли вдвоём и боролись, как два диких зверька, и его отношения с десятилетней принцессой уже тогда были ближе, чем у кого-либо другого. Когда они повзрослели, он снова с нею сблизился, и всё же совсем близко она его к себе не подпустила. Если бы она не стала королевой Англии, её бы наверняка не было в живых. Среднего пути для Елизаветы Тюдор быть не могло. Теперь он знал, что она никогда не возьмёт никого в мужья; однако его ошибка вполне простительна, и его попытки достичь этого вовсе не были такими самонадеянными, как ей это представлялось. Да, она — странный человек, странный и непредсказуемый, и поэтому нужно раз и навсегда осознать, что она не такая, как другие женщины, и не думать, будто она способна мыслить и чувствовать подобно грешной человеческой плоти вроде Летиции Эссекс.

Теперь Лестеру было не обидно писать ей это письмо, где он каялся в своих прегрешениях и просил позволения вернуться. Неожиданно ему удалось смириться со своим будущим и впервые за много лет ясно понять, что его ожидает. Он будет и дальше жить для Елизаветы, получая от неё земные блага и давая взамен только то, что она требует. До тех пор, пока он будет плясать под её дудку, он будет могущественным царедворцем, все будут его почитать и ему ничто не будет грозить. И он уже понял, что в его жизни должна быть и другая сторона, где будут другие женщины, вроде графини Эссекс.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Как и предполагали все, включая Сесила, в конце концов Лестер и королева помирились. Елизавета выглядела настолько несчастной и с ней было так трудно работать, что её министры сами были вынуждены заступиться за Лестера. Прочитав его подобострастное письмо, она смягчилась и всё-таки, желая потешить своё самолюбие, оттягивала момент прощения, пока он не притворился больным и не стал молить королеву вернуть ему свою милость хотя бы перед смертью. Даже если Елизавета и понимала, что это обман, она не подала виду не только другим, но и себе и бросилась в Уонстед на помощь безутешному горемыке. Она нашла его сидящим в комнате в ночной рубашке, а личный врач упрашивал его что-нибудь съесть. Врачу и камердинеру было приказано удалиться. Никто не посмел улыбнуться, когда час спустя Лестер вышел из комнаты одетый и в отличном настроении и отправился с королевой кататься верхом в уонстедском парке.

Вернувшись к своим обязанностям при дворе, он был удивлён и даже потрясён, обнаружив, что за время его отсутствия в круг наиболее доверенных приближённых королевы проник некий молодой красавец и успел так прочно обосноваться, что Лестеру не удалось его вытеснить. Сэр Томас Хенидж был на несколько лет моложе Елизаветы, он был остроумен и любезен. В карты он играл хорошо, но не слишком, так что королева всегда выигрывала; кроме того, он был изящным танцором и искусным музыкантом. Этими искусствами он владел настолько хорошо, что вполне мог бы потягаться с самим Лестером; его присутствие на вечерних приёмах и охоте давало Лестеру возможность тайком юркнуть в постель к Летиции Эссекс всякий раз, когда ему удавалось ускользнуть от бдительного ока королевы. При этом он оправдывал свою неверность её заигрываниями с Хениджем. Он не знал, насколько далеко зашла их словесная любовная игра; мучимый ревностью, Лестер размышлял, существуют ли между королевой и его соперником те же интимные отношения, которые некогда составляли его исключительную прерогативу и после его возвращения не возобновились. Он ненавидел Хениджа и возненавидел Летицию, когда та принялась мучить его сплетнями о Елизавете и её новом фаворите. Его ссора с любовницей была такой же бурной, как и с королевой, но он вернулся к ней, потому что ещё ни одна женщина не давала ему таких лестных доказательств его мужского обаяния, а поскольку Елизавета продолжала демонстрировать свою холодность, такие доказательства требовались ему всё больше. Они с королевой примирились, но это был беспокойный мир, отравленный подозрениями, причём не только с его стороны, как он считал. Елизавета была с ним вспыльчива и раздражительна, она взрывалась, если он начинал проявлять хоть малейшие признаки самостоятельности, она была с ним нежна лишь до установленных ею самой пределов, а далее становилась холодной как лёд. Он чувствовал, что над его головой собирается ещё более страшная буря, чем та, которую он пережил, и понимал, что не в силах её предотвратить. Эта буря уже была готова разразиться, когда Елизавета решила навестить сестру Лестера Мэри Сидней. Она по-прежнему жила при дворе, но не занимала никакой официальной должности, так как, выхаживая свою госпожу, заразилась от неё оспой и, переболев, оказалась страшно обезображена.

Входя в комнату леди Сидней, Елизавета чувствовала себя совсем разбитой. Она ощутила внезапное желание отыскать кого-нибудь, кто наверняка встанет на защиту Роберта, кого-то, кому она может излить свою горечь и подозрения, будучи уверена, что его суждения будут почти беспристрастны, так как Мэри любит своего брата, но любит и свою королеву настолько, что следы этой любви навсегда останутся на её злополучном лице. И сейчас Елизавете было больно видеть, что болезнь сделала с красотой её фрейлины, уродство которой ещё больше подчёркивали большие, лучистые карие глаза.

   — Бедная моя Мэри... тебе не следует всё время сидеть взаперти; когда ещё кататься верхом, как не в такой чудесный солнечный день! Я немного побуду с тобой здесь, а потом приказываю тебе пойти и подышать воздухом.

Леди Сидней улыбнулась:

   — Мне и здесь хорошо, ваше величество, тем более что вы всегда находите время зайти ко мне со словами утешения. Да благословит вас Бог за вашу доброту. Даже мой собственный муж слишком занят, чтобы смотреть на моё нынешнее лицо больше часа, и я его за это не виню.

   — А я виню! — отрезала Елизавета и мысленно сделала заметку: нужно напомнить сэру Генри Сиднею, чтобы он не оставлял вниманием свою жену, если ему дорого его место при дворе. — Впрочем, сегодня я пришла к тебе за утешением, — добавила она, садясь в пододвинутое Мэри кресло.

   — Вашему величеству никогда не может потребоваться моё утешение, — мягко ответила леди Сидней. — Но вам известно: если бы понадобилось, я бы охотно пожертвовала ради вас своей жизнью.

   — Ты пожертвовала своей красотой, — медленно проговорила Елизавета. — Это для женщины гораздо ценнее жизни. Я в тебе очень нуждаюсь. Мне хотелось бы, чтобы ты ответила мне на один вопрос чистую правду, ничего не боясь. Ответишь?

   — Спрашивайте, госпожа.

Королева повернулась и взглянула на леди Сидней:

   — Изменяет ли мне Роберт с леди Эссекс?

Мэри Сидней ответила не сразу:

   — Почему вы меня об этом спрашиваете, госпожа?

   — Потому что ты единственная, о ком я твёрдо знаю: ты не ответишь «да» из ненависти к Роберту и «нет» из страха передо мной. Изменяет ли он мне?

   — Да, — негромко ответила леди Сидней. — Да, полагаю, что изменяет.

   — Так я и знала! — Елизавета вскочила и, сжав кулаки, вышла на середину комнаты. — А теперь я хочу задать тебе ещё один вопрос... нет, пожалуй, два. Почему он так поступил и, во имя Христа, как мне теперь поступить с ним?

   — Он так поступил, — ответила сестра Роберта, — потому, что вы дали ему для этого слишком благоприятные возможности. Роберт очень горд, госпожа, а когда дело касается вас — в особенности. Он всегда думал, что вы выйдете за него замуж; он часто говорил это и мне, а я в ответ просила его не быть дураком, но он меня не слушал. Он твердил, что вы его любите и когда-нибудь решитесь на брак с ним. Теперь он знает, что этому не бывать, так что, полагаю, он пал жертвой Летиции в минуту слабости и считает себя вправе изменять вам потому, что вы обманули его надежды. Я его не извиняю — видит Бог, я не одобряю неверности; а между тем одному Богу известно, сколько любовниц перебывало в постели у Генри с тех пор, как я заразилась оспой. Но вы спросили меня почему, и я сказала вам, что думаю, — сказала искренне, госпожа, а не для того, чтобы выгородить Роберта.

   — И что же мне делать? — спросила Елизавета. — Можешь ли ты сказать мне и это?

   — Нет. — Леди Сидней покачала головой. — Я могу сравнивать вас лишь с собой, госпожа, а это было бы просто смешно. Я знаю, какой несчастной стала бы я без Генри, хотя сейчас я вижу его совсем редко. Поэтому я выбрала меньшее из двух зол и принимаю его таким, каков он есть. То, что предпримете вы, госпожа, зависит от того, что значит для вас Роберт. И возможно ли для такого человека, как вы, госпожа, быть снисходительной, как обычная женщина, и смотреть, как я, на всё сквозь пальцы.

   — Что значит для меня Роберт? — медленно повторила Елизавета. — Если бы я могла на это ответить, я бы знала очень многое... Когда он был в Уонстеде, я была такая несчастная. У меня был Том Хенидж и ещё дюжина других, а моя жизнь была так заполнена работой, что не было времени даже выспаться как следует, но мне было тоскливо и одиноко. Когда мы ссоримся, я готова вырвать ему глаза, а ссоримся мы только тогда, когда он пытается на мне жениться или заставить меня сделать ещё что-нибудь, что, как мне точно известно, сделать нельзя, потому что это навлечёт на нас обоих беду. Он честолюбивый человек, твой брат. Если бы он имел основания претендовать на мою корону, я бы не дала за свою жизнь и фартинга.

   — Таков же был и наш отец, — сказала Мэри Сидней. — Он добивался власти так же, как некоторые добиваются женской любви; иногда мне кажется, это влечение сильнее. Роберт именно таков, как вы говорите, и даже больше; я его отлично знаю, и он весь в отца. И тот и другой при желании своим обаянием могли вскружить голову кому угодно, а между тем в угоду своим амбициям они бы не пощадили даже кровную родню. Другой мой брат, Гилдфорд, женился на королеве Англии, и ему отрубили голову за час до её казни. Кстати, я напоминала Роберту о его судьбе. Но Роберт никогда не будет для вас опасен, госпожа, — просто вы слишком сильны и умны для того, чтобы ему это позволить. Вы можете и дальше держать при себе Роберта и других ему подобных, это известно и вам, и ему. Он знает, что он вам не пара, и, может быть, это ещё одна причина того, почему ему нравится смотреть на себя глазами глупенькой потаскушки леди Эссекс.

   — Итак, ты мне советуешь смотреть на всё сквозь пальцы, — сказала наконец Елизавета.

   — Я вам советую действовать так, как вы сочтёте нужным, госпожа. Если без Роберта вы не можете быть счастливы, держите его при себе. В конце концов, мало кто из женщин любит святых и желает их. Если вы можете от него отказаться и не сожалеть об этом, так и сделайте. Только дайте мне слово, что не скажете ему о том, что говорили со мной на эту тему. Думаю, если бы он знал, как я ответила на первый заданный вами вопрос, он бы меня убил.

   — Он никогда об этом не узнает, — сказала Елизавета. — И боюсь, он никогда не будет знать, чем тебе обязан. Если бы я с тобой не поговорила, думаю, в конце концов я бы отправила его в Тауэр. А теперь я буду... смотреть на всё сквозь пальцы.

Сделав несколько быстрых шагов, королева подошла к леди Сидней и, положив ей руку на плечо, поцеловала в изъеденную оспой щёку.

   — Теперь я дважды в долгу перед тобой, милая моя Сидней. Благодарю тебя от всего сердца.

* * *

   — С вашей стороны, сэр Вильям, было очень любезно снабдить меня таким замечательным конём.

Сесил, сидевший напротив лорда Джеймса, пожал плечами; они находились в покоях Сесила во дворце Нонсач, бывшего любимой загородной резиденцией Генриха VIII до того, как он приобрёл Хэмптонкорт. Елизавета обычно жила здесь ранней весной.

   — Это всего лишь небольшой подарок, лорд Муррей; я не Бог весть какой наездник, но в лошадях разбираюсь.

   — Как, полагаю, и во всём, чем вы занимаетесь, — медленно проговорил Муррей.

Уже десять минут он внимательно рассматривал Сесила, но не смог добавить к своему мнению о нём ничего нового по сравнению с тем, которое составил при первой встрече с ним в аудиенц-зале королевы: спокойный и осмотрительный человек, одетый так же скромно, как сам лорд Муррей, но при этом твёрдый как сталь и, вероятно, беспощадный, если встать у него на пути.

   — Я делаю всё, что в моих силах, — любезным тоном ответил Сесил. — Я, милорд, служу взыскательной госпоже, которая не щадит ни себя, ни своих слуг. Она ожидает от нас умелой и результативной работы; я стараюсь оправдывать её ожидания хотя бы в том, что касается лично меня.

   — Ей очень посчастливилось, — мрачно проговорил Муррей.

Благодаря французскому послу рассказ о том, какой приём оказала ему английская королева, облетел всю Европу. Муррей не мог простить ей этого умышленного унижения, но ещё больше он её возненавидел за язвительные выпады, сделанные против него наедине. Муррей ненавидел Елизавету, но ещё более ненавистно ему было его положение изгнанника в этой стране, жизнь среди этого народа, к которому он питал всё большую неприязнь. Ему внушал отвращение английский климат, многословие и упадок нравов, которые были заметны повсюду, среди всех слоёв общества; в религиозных догматах здесь царила такая чересполосица, что они были иными едва ли не в каждом приходе; средний класс был чересчур влиятелен, а аристократия привержена материальным благам и настолько изнежена своей суетной и самовлюблённой королевой, что он мог бы поклясться, что мужчин в английском высшем обществе трудно отличить от женщин. Муррей тосковал по морозному прозрачному шотландскому воздуху почти до физической боли. Однако пока что ему не удалось примириться со своей сводной сестрой Марией.

   — Видит Бог, я бы желал, чтобы шотландская королева проявила то же благоразумие, что и королева Елизавета, — сказал он. — Впрочем, не выйди она замуж за этого негодяя, она не оказалась бы в нынешнем положении; без моей поддержки и поддержки моих друзей, которых она изгнала из страны, она всецело зависит от него!

   — Как нам известно, она беременна, — заметил Сесил. Собственно, эта новость и вынудила его пригласить этого малосимпатичного шотландца к себе для того, чтобы оценить политическую ситуацию.

Муррей кивнул:

   — Да, и одному Богу известно, каково будет потомство от такого брака, если, конечно, слухи неверны и отец ребёнка — действительно Дарнли.

На секунду выцветшие глаза Сесила прищурились.

   — Какие слухи, милорд?

   — Если вам они неизвестны, — с горечью ответил Муррей, — я могу изложить вам их суть в сильно смягчённом виде. Моя сводная сестра без ума от музыки; эта её привычка всегда меня раздражала, но она привезла её из Франции, где воспитывалась. Она держала при дворе музыкантов, а два года назад взяла к себе на службу итальянского певца. Его имя Риччио; трудно себе представить более безобразное существо — кривобокий как сучок и хитрый как крыса. Нет нужды вам объяснять, что милорд Дарнли удостоил его своего особого внимания. То было в первые дни его брака с королевой, когда она совершенно утратила способность здраво рассуждать или хотя бы соблюдать внешние приличия; всякий, кому милорд Дарнли оказывал покровительство, немедленно оказывался в числе её приближённых.

   — Если я не ошибаюсь, — перебил Сесил, — секретаря королевы Марии зовут Риччио?

   — Это он и есть, — угрюмо проговорил Муррей. — Он сумел настолько втереться ей в доверие, что она назначила его на эту должность и оказывает ему такие знаки своего расположения, что теперь её царственный супруг ненавидит его так же яростно, как раньше любил.

   — А насколько мне известно, королева, ваша сестра, теперь питает к своему мужу неприязнь такую же сильную, какова раньше была её любовь к нему, — сказал Сесил.

   — Провидение её покарало, — удовлетворённо заметил Муррей. — Теперь она понимает, что мои предостережения были справедливы: её супруг — пьяница и распутник, не чтящий ни Бога, ни людей. Как я слышал, он бесчестно обращается с ней даже теперь, когда она ждёт ребёнка.

Судя по его тону, он считал: каковы бы ни были нынешние страдания королевы Марии, это не более чем справедливая кара за то, что она действовала вопреки его советам.

   — В таком случае сейчас она, должно быть, готова подумать о том, чтобы вернуть вас в Шотландию, милорд, — предположил Сесил.

   — Ха! — Муррей издал злобный смешок. — Плохо же вы знаете мою сестру, если думаете, что в деле управления государством она хоть в какой-то мере руководствуемся политическими соображениями! Её неприязненное отношение ко мне и другим лордам-протестантам неизменно, а о нашем возвращении в Шотландию она и слышать не хочет. Впрочем, она теперь вообще не хочет слышать никого и ничего, кроме того, что подсказывает ей её необузданная натура и советует эта итальянская змея. Мэйтлеид Летингтон мне далеко не друг, но даже он больше не имеет на неё никакого влияния. Пришло время действовать другими методами. Поэтому-то я и пришёл к вам, сэр Вильям; я полагаю, вы к нам расположены, а посему вас следует посвятить в наши планы.

   — Я польщён. — Сесил ничем не выдал своего волнения и спокойно сложил руки на груди. — И что же вы намерены предпринять?

   — Мы установили контакты с Дарнли, — отрывисто бросил Муррей, — или, скорее, он с нами. Подобно всем подлецам, он предпочитает, чтобы грязную работу за него делали другие. Он дал нам знать, что готов бросить королеву и перейти на нашу сторону. За это мы должны устранить Давида Риччио и провозгласить Дарнли королём Шотландии. Наши сторонники в Эдинбурге — а видит Бог, за последний год их число сильно выросло — готовы осуществить и то и другое, а также изолировать королеву до моего возвращения в Шотландию. Мне не требуется особо заверять вас в том, что ни она, ни Дарнли впредь не будут абсолютными властителями. Моя сестра, возможно, останется королевой, но её прерогативы будут ограничены, а ему очень повезёт, если он сохранит своё нынешнее положение.

   — Поздравляю, — сказал Сесил. — Что касается устранения Риччио, то, я полагаю, вы одновременно с ним намереваетесь избавиться от католической фракции в Шотландии и на вечные времена отдать в ней власть дворянам-протестантам.

   — Именно, — подтвердил Муррей. — Первое, что я намерен сделать, — это настоять на том, чтобы ребёнок моей сестры был крещён по протестантскому обряду.

   — Это совершенно необходимо для того, чтобы он мог унаследовать английский трон, — пробормотал Сесил.

Ребёнок Марии Стюарт был непреодолимой преградой на пути Муррея, мечтавшего о том, чтобы занять её место. Что бы ни говорил Муррей об ограничении власти шотландской королевы, Сесил был уверен: она будет низложена. Риччио собираются убить, королеву — «изолировать»; и вдруг Сесилу стало ясно: как только Муррей вернётся в Шотландию и укрепится там у власти, Марию Стюарт потихоньку отравят, не дав её ребёнку родиться.

   — Я доложу о нашей встрече своей королеве, — сказал он. — Однако при этом я постараюсь затушевать то, как вы намерены поступить по отношению к вашей сестре, пусть даже и временно. Королеве будет доложено об устранении Риччио и вашем возвращении, и, я уверен, она одобрит ваш план. Что до меня, я буду молиться за ваш успех. Держите меня в курсе всех событий, милорд, постоянно держите меня в курсе.

   — О сроках вы узнаете в ту же минуту, что и я, — обещал Муррей. Они пожали друг другу руки, и Сесил проводил своего гостя до двери. Как только шаги Муррея в коридоре стихли, Сесил тотчас направился в покои королевы.

   — Вы уверены, — нахмурившись, спросила Елизавета, — что они не причинят вреда самой королеве?

Сесил покачал головой:

   — Нет, ваше величество, этого бояться не стоит. Как только её фаворита устранят, а её брат со своими сподвижниками вернётся на родину, власть шотландской королевы будет ограничена, вот и всё. А если Муррей обеспечит в Шотландии главенство протестантской партии и воспитает дитя королевы в истинной вере, большей части наших тревог придёт конец.

   — Я не верю этому хмурому шотландцу. Ублюдок и по рождению, и по натуре — таково моё мнение о нём. Полагаю, он был бы рад убить королеву Марию, но, конечно, не посмеет. Надеюсь, Сесил, он знает: при том, что я отношусь к ней крайне отрицательно, я никогда не соглашусь на то, чтобы государя предали смерти его подданные? Вы поставили его об этом в известность, не так ли?

   — Совершенно однозначно, ваше величество, — ответил Сесил. — По его словам, Риччио будет устранён; произойдёт бескровная революция и перераспределение власти, не сопряжённое ни с какой личной опасностью для шотландской королевы. А главное, после этого Мария Стюарт не будет представлять никакой опасности для вас.

Прервав разговор, королева подошла к окну. Расстилавшийся за ним Нонсачский парк был не так ухожен и декоративен, как парки других её дворцов. По сути, это и сейчас были слегка тронутые цивилизацией охотничьи угодья. Пребывание в Нонсаче было одним из пунктов составленной ею программы встречи с Марией Стюарт, с которой она была не намерена встречаться. Елизавете было известно, как её кузина любит охоту, и перед её мысленным взором появились буквы письма, написанного её рукой много месяцев назад: дичи в Нонсаче больше, чем где-либо в Англии...

   — Сейчас февраль, — внезапно произнесла она. — Когда всё это произойдёт?

   — Полагаю, в следующем месяце, — ответил Сесил. Он стоял и ждал, когда она разрешит ему удалиться; наконец он кашлянул, чтобы напомнить ей о своём присутствии.

   — Слава Богу, — отрывисто бросила Елизавета, — что у меня нет ни брата, ни мужа. Можете идти, Сесил.

Субботним вечером 9 марта 1566 года шотландская королева ужинала в своём личном кабинете. Весь этот день у Марии Стюарт было отличное настроение, она предвкушала скромную вечернюю трапезу так, будто это был роскошный пир. Она запретила Дарнли присутствовать на ней. Неужели всего лишь несколько месяцев назад она не была способна отказать ему ни в чём, а теперь, не задумываясь, отвечает отказом на любую его просьбу, даже самую ничтожную?.. Сегодня она хотела повеселиться, а один вид Дарнли внушал ей отвращение; его красивое лицо, которое она столько раз восхищённо ласкала, теперь было для неё только гладкой маской, на которой горели хитрые голубые глаза. Когда эти глаза не прищуривались от злобы или не были налиты кровью после омерзительных ночных оргий, они были мутны от пьянства. Всё, что в нём когда-то её привлекало, теперь отталкивало, пугало и раздражало, так что в конце концов ей стало невыносимым даже смотреть на него или находиться с ним в одной комнате.

Её муж бил её, оскорблял и изменял ей с третьеразрядными проститутками; когда она отвечала отказом на его непомерные требования земель, денег или наказания для кого-то, кого он довёл до того, что тот его оскорбил, он скулил, упрашивал и наконец запугивал её, пока она не убегала в слезах и не запиралась в своей комнате. Беременность её ослабила; она плохо себя чувствовала, нервничала, и глаза у неё всё время были на мокром месте. Порой Марии Стюарт казалось, что если бы не доброта и чуткость её секретаря Давида Риччио, она просто сошла бы с ума. Он всегда сохранял невозмутимость — удивительная черта для человека, принадлежащего к народу, известному своей пылкостью; у него была редкая способность найти забавное в любой ситуации, даже самой запутанной, и заставить её улыбнуться, когда она уже была готова отчаяться. А главное — он был мягкосердечен, и для Марии Стюарт это было самое драгоценное качество; возле Риччио она отдыхала душой после отвратительных домогательств своего мужа. Риччио был ей не слугой, а скорее другом; он не отличался красотой, но его выразительные итальянские глаза следили за ней с безмолвным обожанием, подобно глазам верной собаки. Правда, он был не так умён, не так мужественен, не так учтив, как подобало человеку на такой должности, но расстроенные чувства Марии не позволяли ей объективно оценить ни самого Риччио, ни ситуацию, которую она создала, назначив его секретарём. Она цеплялась за Риччио с фанатическим упрямством; она осыпала его милостями и настолько забыла о своём достоинстве, что писала о своих чувствах к нему в письмах своим французским родственникам. В этих чувствах не было и капли сластолюбия, в котором её обвиняли враги. Супружество с Дарнли настолько заморозило женские инстинкты Марии, что они почти умерли. То, что она попала в зависимость от человека таких скромных достоинств и такой отталкивающей наружности, как Риччио, объяснялось именно отсутствием у него внешней привлекательности. Этот мартовский день был у неё заполнен тяжёлой работой; сначала она, закутавшись в меха, принимала просителей в большом зале дворца — высоком сводчатом помещении, похожем на собор и таком же холодном. Затем ей пришлось провести трудные полтора часа с Летингтоном, которому она перестала доверять, потому что подозревала, что он замешан в мятеже её предателя-брата. Прежней близости в их отношениях пришёл конец; было нелегко, разговаривая с человеком, которого она некогда причисляла к своим друзьям, видеть на его лице циничную усмешку и слышать сухие, сдержанные ответы. Она обманула надежды Летингтона, и он ей этого не простил. Гордость не позволяла Марии последовать обуревавшему её желанию: разрыдаться, сознаться во всём и молить его о помощи. В Холируде находились лорды Мортон и Линдсей, и это её беспокоило. Эти лорды не поддерживали ни её, ни Дарнли; как предполагала Мария, они были на стороне её брата, которого она изгнала и не соглашалась вернуть, потому что не доверяла и ему и знала, что не сумеет простить ему их ссору. Но теперь, когда этот суматошный день близился к концу, она предвкушала приятный ужин в обществе Риччио и своей подруги, графини Арджилл. Мария приказала приготовить французские деликатесы, которых ей обычно приходилось избегать, чтобы не оскорбить своих храбрых шотландцев пристрастием к чужестранным обычаям. Ужинать она решила в своём кабинете — он был маленьким и там было сравнительно тепло; в этом помещении хранились её личные драгоценности. После ужина они могут поиграть в карты, а если усталость ей этого не позволит, Риччио им споёт и сыграет.

Графиня Арджилл была высокой, угловатой женщиной с острым как бритва языком; она была старше Марии Стюарт, но у них было одинаковое чувство юмора; кроме того, трогательное зрелище молодой королевы, которую преследовали невзгоды и которой так не повезло с мужем, заставило графиню полюбить её и стать одним из самых верных сторонников Марии Стюарт. Ради королевы она была даже готова терпеть Риччио.

Он превратил себя в тряпку, о которую королева вытирает ноги, говорила графиня Арджилл его недоброжелателям, и, видит Бог, благодаря этому она может отдохнуть от тех, кто так любит вытирать ноги об неё.

Ужин удался на славу: аппетит и настроение у Марии становились всё лучше; она с графиней от всей души смеялась над Риччио, который забавно рассказывал о том, чем он занимался сегодня. Он дошёл до середины очередного рассказа, когда дверь с грохотом распахнулась. Риччио замолк на полуслове и, повернувшись к двери, застыл с раскрытым ртом, его лицо исказил ужас. Мария не поняла, как они проникли в комнату, но теперь её кабинет, казалось, весь был заполнен мужчинами — вооружёнными мужчинами в кирасах, с обнажёнными шпагами и кинжалами; среди них был и Дарнли — его лицо раскраснелось, он стоял слегка пошатываясь и расставив ноги, чтобы не потерять равновесие, и держал в правой руке обнажённый кинжал.

Скрипнул стул; Мария Стюарт поднялась, пытаясь закрыть шарфом из шотландки грудь, беззащитный грузный живот; в эту страшную минуту ей показалось, что смертоносное оружие предназначено для неё.

— Во имя Бога, что вы здесь делаете? — Она не узнала своего голоса, но непрошеным гостям он послужил сигналом. Трое из них бросились на Риччио, который вскочил со стула и, подбежав к ней, схватился за её юбку; он что-то кричал истошным голосом по-итальянски. Она увидела, что один из нападавших — лорд Рутвен, у которого кираса была надета поверх ночной рубашки; его искажённое злобой лицо покрывала смертельная бледность. Он первым вонзил свой кинжал в Риччио, и кровь из раны брызнула ей на юбку. Мария Стюарт увидела, что к ней подходит Дарнли, и замахнулась, чтобы ударить его, но тщетно. Он схватил её за запястья и держал, а другие оттеснили графиню Арджилл в другой угол комнаты и удерживали там, приставив к её груди пистолет. Мария как бы со стороны услышала собственный крик, а комната была полна ужасных звуков — утробные выдохи и рычание людей, которые, дорвавшись до своей жертвы, превратились в зверей, и вопли жертвы — жалкого труса, который молил о защите у беспомощной женщины. Она попыталась укусить Дарнли в руку, и вдруг один из лордов, в котором она узнала Нортона, несколько раз ткнул ей в бок взведённым пистолетом.

   — Придержи язычок, или и тебе, и твоему щенку крышка...

Она ощутила рывок — это Риччио, вцепившегося ей в платье, оттаскивали от неё за руки и за куртку; он по-прежнему выл, как раненый шакал, а на полу за ним тянулся кровавый след. При виде этой картины она потеряла сознание...

Когда она открыла глаза, в комнате были только Дарнли и граф Линдсей. У Марии Стюарт возникло непреодолимое желание плюнуть своему мужу в лицо, но она удержалась, так как помнила о ребёнке и знала: если она так поступит, Дарнли собьёт её с ног.

   — Он мёртв... лежит внизу лестницы в луже своей крови, как зарезанная свинья, которой он и был! — Она увидела блестящее от пота лицо Рутвена; глядя ей в лицо остекленевшими, как от пьянства или похоти глазами, он вытирал кинжал о рукав.

   — Одно твоё словечко, и с тобой будет то же самое, что с твоим грязным любовничком... Кричи, — прошипел он, и, ощутив на лице его дыхание, она отшатнулась, хотя для этого ей пришлось прижаться к Дарнли. — Только пикни, миледи, и я разрежу тебя на кусочки...

   — Вы убили его, — проговорила она. — Грязные псы! Убийцы!

Она не удержалась: последние слова потонули в истерических рыданиях; Дарнли толкнул её к стулу.

   — Успокойся, — пробормотал он. — Этот негодяй мёртв, тебе ничего не грозит. Твои покои окружены; то, что произошло, было сделано по моему приказу; мои друзья наконец отомстили за мою поруганную честь. Если вы будете вести себя благоразумно, ваше величество, я позабочусь, чтобы с вами ничего не случилось.

Рутвен со смехом пил большими глотками испанское вино прямо из кувшина. Остальные вернулись в комнату; одежда на них была в беспорядке, волосы всклокочены, они что-то бормотали и бросали на неё косые взгляды. И в этот момент зазвонил эдинбургский набат. В набат здесь били только во время гражданских смут. Видимо, кто-то узнал, что королеве угрожает опасность, и решил оповестить об этом жителей города, созвать их на её защиту. Мария Стюарт попыталась приблизиться к окну, но её рывком отбросили назад и усадили на стул с такой силой, что она вскрикнула.

   — Ни с места! — рявкнул Мортон, снова ткнув ей в бок пистолетом. Он явно хотел повредить ребёнку, и ей пришлось побороться, прежде чем удалось отвести пистолет в сторону от живота.

   — Ты! — крикнул он Дарнли. — Иди к окну.

Пошатываясь, Дарнли повиновался.

   — Они ворвались во двор, — сказал он дрожащим голосом. — Там сотни людей, и они вооружены.

До Марии со двора донеслись крики; собравшиеся там люди хотели знать, не угрожает ли что-нибудь королеве, они требовали, чтобы она показалась им. Она прочла на лице Мортона желание убить её, заметила, как тянется рука Рутвена к ножу, и вся сжалась.

Бледный как полотно от страха, Дарнли обернулся.

   — Кто-то поднял тревогу, — запинаясь, пробормотал он. — Надо показать им королеву, иначе они возьмут дворец приступом.

   — Показать королеву? Ну уж нет! — проворчал граф Линдсей. — Разве что они подхватят её труп, когда мы сбросим его со стены. Вели им разойтись, болван. Иди, будь ты проклят, открой пошире окно и скажи, что ей ничего не грозит и они могут разойтись по домам.

Мария слышала, как голос Дарнли прорезал гул толпы, доносившийся из открытого окна; он заверил людей, что тревога была ложной, что королева в безопасности и легла спать, дал им своё слово, что королеве и будущему наследнику не было причинено никакого вреда, и велел расходиться по домам. Когда она услышала скрип закрывающегося окна, шум толпы уже стал стихать; собравшиеся во дворе люди расходились. Ещё несколько минут — и за окном воцарилась тишина; Дарнли застыл посреди комнаты, переводя глаза с одного из своих сообщников на другого. Он уже почти протрезвел, и Марии было видно, что он боится их больше, чем разъярённой толпы. Он взглянул на неё, и она с ужасом заметила в его глазах почти мольбу.

Графиню Арджилл освободили; стоя на коленях возле стула, на котором сидела Мария, она растирала ей руки, снова и снова убеждала её успокоиться и не забывать об опасности выкидыша. По се настоянию лорд Линдсей позволил отвести королеву в спальню; однако Мортон запретил графине остаться с ней. Мария услышала, как щёлкнул дверной замок, и затем её на семь часов оставили одну в комнате, где ранее был убит Риччио.

Заговорщики ожидали, что это закончится выкидышем: ранним утром из комнаты, где её держали взаперти, донеслись такие страшные крики, что охранявшие дверь вооружённые люди перепугались и к Марии вошёл граф Линдсей, который сказал, что она держится за живот и, скорее всего, вот-вот потеряет ребёнка. В виде великой милости к ней допустили старую графиню Хантли, и та была поражена, когда бледная женщина, которая, исступлённо рыдая, бросилась ей на грудь, вдруг прошептала, что ей совсем не так плохо, как кажется, и велела рассказать, что происходит в городе. Глаза Марии Стюарт, покрасневшие от слёз и бессонницы, вспыхнули, когда она услышала, что и граф Хантли, и граф Босуэлл в ночь убийства бежали из Холируда и готовятся прийти ей на выручку. Пока графиня раздевала королеву и уговаривала её лечь в постель, они перешёптывались. Леди Хантли снова приказали уйти, она ушла к себе домой, где скрывались Босуэлл и её сын, и принесла им весть о том, что Мария Стюарт жива и невредима и не остановится ни перед чем, чтобы отомстить за себя, с каким бы риском это ни было сопряжено. План, который шёпотом передала леди Хантли королева, заключался в том, чтобы склонить мужа Марии помочь ей бежать...

   — И на этом, ваше величество, мой печальный рассказ окончен, — так сэр Николае Трокмортон завершил свой доклад об убийстве Риччио и последующих событиях. Елизавета слушала его в своём личном кабинете в Гринвиче. На докладе присутствовали Сесил и Лестер; эти два приближённых английской королевы не были схожи решительно ни в чём, а между тем её было трудно представить без одного из них или обоих сразу.

   — Они убили его у неё на глазах, — повторила Елизавета. — К ней применили силу... и вы сказали, что Дарнли сам держал её!

   — Именно, — кивнул Трокмортон. — Сейчас они все отрицают это и заявляют, что никто не тронул королеву и пальцем, а Риччио вытолкали в другую комнату и убили там, где она не могла этого видеть. Но я слышал от очевидцев, что её одежда была вся в крови, а потом её на семь часов заперли в комнате, где произошло убийство, не дав даже женщины для услуг.

   — А высокородный муж помогал им и удерживал её силой. — Елизавета резко повернулась к Сесилу, её глаза горели. — Господь свидетель, я бы на её месте вытащила у него из-за пояса кинжал и заколола его!

   — Она поплатилась за собственное безрассудство, — заметил Сесил, и, к его удивлению, королева злобно обрушилась на него:

   — Ради Бога, придержите-ка язык хоть сейчас... Вам-то всё это нравится, как мне известно.

   — Отнюдь, ваше величество, — негромко ответил он. — У меня нет никаких интересов, кроме ваших, а посему в моей душе нет места для сочувствия шотландской королеве, каким бы печальным не было положение. Кстати, это положение значительно улучшилось с тех пор, как она бежала из Холируда и поручила себя покровительству графа Босуэлла.

   — В ней чувствуется кровь Тюдоров, — вмешался в разговор Лестер, — а также и их ум, если она сумела уговорить этого жалкого подлеца Дарнли порвать с его дружками и помочь ей бежать.

   — Должно быть, она едва не захлебнулась собственной желчью, чтобы, говоря с ним, не плюнуть ему в лицо, — проговорила королева. — Сомневаюсь, смогла ли сделать это я, а, видит Бог, я достаточно хорошо владею собой!

   — Она обещала ему полное прощение, — объяснил Трокмортон. — Видимо, она объяснила ему, что он такой же пленник лорда Мортона и прочих, как и она, и убедила его, что единственная надежда на спасение для него — это бежать вместе с ней прежде, чем они убьют их обоих. На следующий день после убийства Риччио её брат, граф Муррей, вернулся в Эдинбург, она увиделась с ним, и ей удалось одурачить его своими слезами и мольбами о защите.

   — Итак, она бежала к Босуэллу, — сказала Елизавета. — Что это за человек?

   — Немногим лучше тех, что ворвались в её комнату в день убийства Риччио. Головорез с приграничных земель, но поумнее и пообразованнее большинства ему подобных. Большую часть жизни он хранил верность ей, а до неё — её матери; сейчас ему, кажется, тридцать два года. Он заклятый враг лорда Муррея и ненавидит Дарнли. Его поддерживает влиятельный клан Хантли, а также граф Роте. Она послала за ним, и он, бросив мятежных лордов, перешёл на её сторону в обмен на полное прощение. При поддержке этих людей она ещё может вернуть себе власть, тем более что лорды, вернувшиеся в Шотландию вместе с её сводным братом, ссорятся между собой. Однако она не проявила никакого желания отомстить за нанесённое ей оскорбление. Возможно, её дух сломлен, но она вынашивает наследника трона Стюартов, и это придаёт ей большое политическое значение.

   — У девяти женщин из десяти тут же произошёл бы выкидыш, — заметил Лестер. Он бросил взгляд на бесстрастного Сесила, мысленно оценивая, знал ли тот о деталях заговора против Марии Стюарт и его целях до того, как этот заговор был осуществлён. «Знал, и больше, чем он рассказал королеве», — внезапно мелькнула у него мысль. Гораздо больше. Сесил ничем не выказывал своих чувств, его лицо было бесстрастно, как маска.

Однако он был даже чересчур бесстрастен, чересчур сдержан. Он надеялся, что Мария Стюарт умрёт, и его ожидания жестоко обмануты. А то, как его госпожа отнеслась к своему смертельному врагу, расстроило его ещё больше.

У Лестера не укладывалось в голове, как уживается в душе Елизаветы сочувствие к Марии Стюарт с тем роем отравленных дипломатических стрел, которые та самолично в неё выпустила; а самой смертоносной из этих стрел был Дарнли, чья гнусность шокировала даже Лестера. Он позволил себе незаметно улыбнуться. При всей своей гениальности в том, что касается мужчин, Сесил по временам ничего не смыслит в том, как и чем живёт женская душа. Приятно знать, что у всех умных людей есть слабые места, а слабое место Сесила — это абсолютная неспособность заметить одну из основных черт характера своей госпожи, которую в остальном он понимает с полуслова.

Сесил рассуждал о несчастьях, постигших Марию Стюарт после брака, и тут же вновь и вновь начинал уговаривать Елизавету саму вступить в брак. При этом он не видел в своих доводах никаких противоречий и не понимал, что теперь ей удалось найти оправдание своей природной антипатии к подчинению мужчинам, и это оправдание — пример её кузины. Она никогда не выйдет замуж; Лестер это понимал и был этим доволен. Она вовсю флиртовала с Хениджем и новым поклонником по имени Кристофер Хэттон, который льстил ей и писал пылкие любовные письма, но Лестер был уверен, что никому из них не удалось в отношениях с ней продвинуться дальше, чем он. Страсть в Елизавете умерла, а может быть, никогда по-настоящему и не пробуждалась, и, оглядываясь на их бурную, полную разочарований молодость, Лестер теперь видел, какова была истинная цена их неполноценной любви. Ни один мужчина не может рассчитывать на то, чтобы построить с Елизаветой прочные отношения, основанные на чувствах, потому что ею правит не тело, а голова. При этом ей может быстро наскучить любовная игра, которую она не в силах довести до логического завершения. Она падка на лесть, но лесть её не обманывает; независимое положение для неё важнее всего, что ей может дать любой из мужчин, но при этом она достаточно женственна, чтобы развлекаться, мило мистифицируя тех, кто пытается её обольстить. Ей было известно, что он любовник Летиции Эссекс; как-то вечером, когда они вместе ужинали, она спокойно заметила, что понимает потребности мужчин, но предпочитает не иметь тех, кто их удовлетворяет, у себя под носом. Посему она считает, что леди Эссекс необходимо удалить от двора.

Этим всё и кончилось; он молча кивнул, и их разговор вернулся в прежнее русло. Летиция была разъярена, а может быть, и раздосадована тем, что королева обошлась с ней так мягко и в то же время лишила её радостей придворной жизни. Лестер предложил ей прекратить их связь, но, к его удивлению, она отказалась. Они по-прежнему часто встречались, несмотря на запрет королевы и возражения лорда Эссекса; впрочем, служебные обязанности часто вынуждали последнего надолго отлучаться в Ирландию. Вместе им было хорошо. Чувственность Летиции забавляла Лестера; она всё больше напоминала ему ласковую кошечку, всегда готовую выпустить коготки. Она была не только любовницей, но и остроумной, приятной собеседницей; с ней он отдыхал, как человек, мирно сидящий на солнышке после бурь и шквалов, подстерегавших его на каждом шагу в общении с Елизаветой, с которой было необходимо всегда быть начеку из-за её раздражительности и неожиданных перемен в настроении. Он не мог представить своей жизни без королевы; однако не менее несчастным был бы и без такого противоядия от неё, как Летиция...

9 июня 1566 года Мария Стюарт родила во дворце Холируд ребёнка. Это был мальчик, и ничто в мире, куда явился маленький принц, не напоминало о тех ужасных событиях, из-за которых несколько месяцев назад он мог и не родиться. Страдания шотландской королевы во время родов не поддавались описанию; вместе с ней во дворце .пребывали её брат лорд Джеймс, а также верные ей лорды Хантли, Мар, Кроуфорд и граф Арджилл, которые, по-видимому, примирились друг с другом. Те, кто убил её секретаря и угрожал смертью ей самой, были изгнаны из Шотландии с запретом возвращаться под страхом смерти, а тот, кто стоял во главе заговора и предал сначала свою супругу, а затем и своих друзей, уныло слонялся по своим покоям; ему не было разрешено ни присутствовать при рождении своего ребёнка, ни являться на глаза Марии Стюарт, для которой каждая встреча с ним была сущей мукой. Дарнли был обречён, и он это понимал. После той страшной ночи она одурачила его обещаниями и, зная о его трусости, уверила его, что Мортон и Рутвен вот-вот его убьют, но если он покается перед ней и поможет ей бежать, она простит его и они начнут всё сначала.

Теперь он понимал, что она лгала ему, и в настоящий момент он оказался между двух огней: его одинаково яростно ненавидели и шотландские лорды всех партий, и королева. У него не было друзей, никого, кому он мог бы довериться, и когда он услышал, что родился сын, то окончательно потерял самообладание и расплакался от жалости к себе.

Дарнли думал, что хорошо знает Марию, но оказалось, что это не так. Он знал, что она вспыльчива, переменчива и склонна действовать под влиянием внезапных порывов любви и ненависти, но с ним она была холодна и обращалась с уничтожающим презрением. Она с распростёртыми объятиями приняла своего брата-предателя Джеймса и вернула ему свою милость, как будто он не был причастен к убийству Риччио; она прощала своих врагов налево и направо, за исключением тех, кто в ночь этого убийства ворвался к ней в комнату. В устремлённом на него взгляде её раскосых переливчатых глаз он читал только одно — она обрекла его на смерть так же, как он обрёк на смерть её несчастного секретаря. Страдания Дарнли ещё больше усугубляло то, что он не представлял, какая именно кара ему уготована и когда она его постигнет. Помимо страха и жгучего комплекса неполноценности, его терзала ревность, пронизывавшая расстроенный пьянством и развратом мозг всякий раз, когда он видел, какое у Марии Стюарт лицо, когда она разговаривает с графом Босуэллом. В ночь побега из Холируда Босуэлл посадил её на коня позади себя и с тех пор сопровождал её повсюду, похожий на грозную хищную птицу, присевшую на горный утёс. Мужественная натура этого человека, грубого и беспощадного, но остававшегося верным Марии Стюарт с первого дня её царствования, казалось, заполнила весь дворец подобно тому, как его солдаты заполнили столицу Шотландии. Всё, что осталось у Дарнли, это инстинкт самосохранения, и он подсказывал ему, что Мария Стюарт влюблена в Босуэлла и тому это известно. Каждый её взгляд и жест красноречиво свидетельствовали о том, что она от этого человека без ума.

Казалось, этого не видел никто, кроме Дарнли. Радостная атмосфера, воцарившаяся в Шотландии после рождения наследного принца и празднества по случаю его крещения, крестной матерью на котором была не кто иная, как коварная Елизавета Английская, ослепили всех, кроме Дарнли, а его никто не слушал; всякий, кто посмел бы с ним заговорить, попал бы в немилость к королеве. А Мария Стюарт действовала умно — достаточно вспомнить, что она попросила свою соперницу и врага крестить своего сына. Тем самым она заставила английскую королеву стать своим другом хотя бы внешне и объединила католическую и протестантскую фракции в Шотландии вокруг трона, у которого теперь был наследник мужского пола.

В сентябре Мария Стюарт вызвала к себе брата и советников и прямо спросила их, каким образом ей можно развестись с человеком, который внушает ей такое отвращение, что она не в силах находиться с ним в одной комнате. И брат, и советники теперь выразили ей всемерное сочувствие и, по словам некоторых очевидцев, предложили избавить от юридической казуистики, умертвив Дарнли. Королева наложила на это запрет, но Дарнли ей не поверил; он заявил, что намерен покинуть Шотландию, и она заставила его явиться на заседание государственного совета и взять свою угрозу назад. Он знал: она поступила так лишь потому, что за границей он мог бы ей навредить или отправиться в Англию и молить Елизавету о прощении. Мария не могла дать ему свободу до развода или до того момента, когда лорды ослушаются её и покончат с ним.

Дарнли был настолько опозорен, что не смог воспользоваться даже тем, что эти же лорды — в особенности лорд Джеймс — теперь завидовали возвышению Босуэлла не менее сильно, чем ранее возвышению Риччио. Когда его жена помиловала убийц Риччио и разрешила им вернуться в Шотландию на Рождество, его охватило такое отчаяние, что он впал в полную апатию. Эта апатия перешла в болезнь, которая оказалась оспой. Больного Дарнли отправили в дом, стоявший за пределами Эдинбурга; это жилище выбрала для него королева, которая не желала подвергать опасности заражения маленького принца Иакова. Дарнли терзала лихорадка и страх; именно страх заставил его валяться в ногах у женщины, которая некогда питала к нему такую слепую страсть. Её сердце было единственным во всей Шотландии, которое он ещё мог надеяться тронуть. Дарнли велел передать Марии Стюарт, что, возможно, умирает и желает увидеться с ней и получить прощение. Это желание было одним из немногих искренних чувств, которые он испытывал в жизни. Мария не хотела приезжать к нему, но её брат сказал, что сделать это необходимо для соблюдения приличий. Также в пользу супружеской снисходительности высказался и граф Босуэлл. Именно по настоянию Босуэлла королева отправилась к Дарнли; когда она выслушала его рыдания и мольбы о прощении, в её сердце, закованном в броню неумолимой ненависти, возникло сострадание к той жалкой развалине, что лежала сейчас перед ней в постели с обезображенным лицом, прикрытым бархатной маской. Между ними всё было кончено; она этого не скрывала, но не стала демонстрировать своё презрение и безразличие к нему. От природы она была добросердечна, и её мягкость во многом объяснялась тем, что, как надеялась она в глубине души, он вскоре должен был умереть и освободить её от дальнейших осложнений.

Покинув его, она отправилась в Холируд на бал, а он заснул с кольцом на пальце, которое она подарила ему в знак своего прощения.

В три часа ночи дом Дарнли в Керк-о-Филдс взлетел на воздух от взрыва мощного заряда пороха, а в саду нашли полунагое тело Дарнли: он был удушен.

   — Какая дура! — проговорила Елизавета. — Какая она всё-таки немыслимая дура!

Лестер пожал плечами:

   — Не следует думать, будто все женщины так же умны, как ты, госпожа. И потом: не ты ли сама, узнав об убийстве Риччио, говорила, что заколола бы Дарнли на месте?

Они гуляли в парке Уайтхоллского дворца. Хотя весна уже наступила, стоял пронизывающий холод; небо над их головами было свинцово-серым, а река, тёкшая за парапетом, вздулась от дождя. Но королева желала гулять ежедневно и, закутавшись по самый подбородок в соболя, расхаживала по дорожкам парка в сопровождении Лестера, который был вынужден следовать её привычкам. За ними семенили придворные дамы — Кэт Дакр и леди Ноллис; они настолько отстали, что не могли слышать их разговора, и так замёрзли, что им не хотелось говорить друг с другом.

   — Если бы она убила этого подонка тут же на месте, никто бы её не винил, — продолжала Елизавета. — Если бы она с ним развелась, вся Шотландия и вся Европа приняли бы её сторону. Но открыто демонстрировать свою ненависть к нему и предпочтение этому графу Босуэллу, а потом взорвать его, когда он был болен и беспомощен... Господи, после родов она, должно быть, сошла с ума!

   — Какое счастье, — усмехнулся Лестер, — что я на ней не женился. Она сожгла бы меня живьём!

Елизавета резко толкнула его локтем в бок.

   — Скажи спасибо, что я спасла тебя от твоих собственных амбиций, — отрезала она. — Господи, из-за этого безрассудного поступка она целиком и полностью лишилась того сочувствия, которое я к ней испытывала. Я вижу, как Сесил потирает руки и изрекает, что её погибель была предопределена из-за её идолопоклонничества, и у меня не хватит духу над ним посмеяться. Должно быть, туманы этой проклятой страны отравили её и она лишилась разума, что она надеялась таким образом выиграть, если нужно было всего лишь ещё немножко потерпеть, и всё решилось бы само собой?

   — Тебе лучше знать, госпожа. Ты всегда умела читать её мысли как никто другой; ты настолько хорошо овладела этим искусством, что знала с самого начала — она выйдет за Дарнли и этим погубит себя. Предвидела ли ты также, чем это кончится для него?

   — Это мне было безразлично, — ответила Елизавета. — Живой или мёртвый, он равно был никчёмным человеком; от его смерти мир ничего не потерял. Но ты, милый Роберт, упустил из виду другое обстоятельство — Мария Стюарт снова овдовела, и если ей каким-то чудом удастся избежать ответственности за убийство Дарнли, найдя кого-нибудь, на кого можно будет свалить вину, ей снова понадобится муж, и это вновь ставит перед нами уже, казалось бы, решённую однажды проблему.

   — Рандольф говорит, что в смерти Дарнли виноват Босуэлл, — напомнил ей Лестер.

   — Значит, ей придётся покарать его за это. Так же, как я бы покарала тебя за преступление куда менее гнусное, чем убийство царственной особы.

Елизавета развернулась и двинулась назад. В последней депеше от посла в Шотландии, полученной ею тремя неделями ранее, описывалась смута, начавшаяся в Эдинбурге после взрыва дома Дарнли. Симпатии общества, всегда переменчивые как ветер, внезапно оказались на его стороне. Насильственная смерть настолько возмутила и дворянство, и народ, что все забыли о том, какому ужасному испытанию он подверг свою жену всего лишь несколько месяцев назад. Ходили слухи о папистском заговоре — надёжное средство запугать народ и лишить его способности беспристрастно рассуждать; также поговаривали, что королева сама замешана в происшедшем или что, но крайней мере, Дарнли был убит с её ведома; поговаривали также, что брат Марии Стюарт, лорд Муррей, грозит поднять новый мятеж и, низложив её, короновать её сына, если она не предоставит ему права отыскать убийцу и покарать его по всей строгости закона. Но в одном общественное мнение было едино: убийство Дарнли совершил один человек, и этот человек стоял по правую руку от королевы, всё такой же надменный и всё так же пользующийся её милостями, а люди его клана, заполнявшие улицы шотландской столицы, были грозной силой, готовой уничтожить его врагов и сделать его опорой трона Марии. Граф Босуэлл был виновен в убийстве, и, невзирая на личные чувства королевы к нему и те бедствия, которые она пережила по вине Дарнли, все ожидали, что она лишит Босуэлла своей милости и отдаст его под суд. От того, какое решение примет Мария Стюарт, зависела её судьба, и Рандольф писал, что, по его мнению, ей следовало бы предпочесть риск, связанный с выдачей Босуэлла правосудию, нежели оказывать ему поддержку вопреки мнению всего королевства.

— Пойдём домой, — сказала Елизавета. — Как я заметила, эти двое у нас за спиной дрожат, как мокрые курицы. Господи, смотри-ка, кто идёт нам навстречу — сам Сесил!

Секретарь королевы спешил к ним по дорожке парка, пытаясь запахнуть на себе плащ, который рвал у него с плеч дувший с Темзы пронизывающий апрельский ветер.

Они остановились, и Елизавета быстро проговорила:

   — Сегодня, Сесил, вас могли выманить из дворца только либо землетрясение, либо вести из Шотландии. Что случилось?

   — Последнее, ваше величество. Я только что получил депешу от Рандольфа.

Прищурившись, Елизавета взглянула в глаза своему секретарю.

   — Мария Стюарт оправдала Босуэлла, — сказала она.

Сесил медленно растянул губы в улыбке — то была одна из его крайне редких улыбок, начисто лишённых даже намёка на весёлость.

   — Она вышла за него замуж, — произнёс он. — И войско, которое возглавляют граф Этолл и все её дворяне, движется, чтобы положить конец им обоим.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Стоял июнь 1567 года; залитые лучами жаркого солнца бугристые склоны Карберрийского холма поросли зацветающим утёсником, среди которого желтели яркие пятна цветущих кустов можжевельника. Мария Стюарт подняла руку и вытерла пот со лба. Уже почти час она сидела на коне, наблюдая за передвижением мятежных армий у подножия холма. Время от времени она замечала Босуэлла, который, проезжая сквозь редеющие шеренги их солдат, ругался, грозил, упрашивал. Мария наблюдала за происходящим со спокойствием человека, потерявшего всякую надежду. Болезненная, тупая апатия, в которой она пребывала уже несколько недель, приводила Босуэлла в ярость; как-то он злобно бросил ей, что скорее будет жить с любой подзаборной шлюхой, по крайней мере способной смеяться и вести себя как живая женщина, чем с ней, которая ходит как сомнамбула. Но чем больше кричал на неё Босуэлл, тем меньшего ему удавалось от неё добиться. Её дух был окончательно сломлен, и виной тому был этот человек, которого она считала своим единственным другом и в которого влюбилась, когда он увёз её из Холируда после смерти несчастного Давида Риччио.

Дарнли был прав, когда считал, что Мария намеревается выйти замуж за Босуэлла. Она столько перестрадала из-за безвольных мужчин, что сила и решительность её нового защитника внушили ей иллюзию, будто он настолько же надёжен, насколько все остальные — вероломны. Ей казалось, что присущие им обоим сила духа и мужество роднят их; она была так благодарна за убежище, которое он предоставил до рождения сына, что ей почудилось, будто она влюблена впервые в жизни. Она знала, что Босуэлл убил Дарнли, но ей было всё равно. Обуревавшая Марию Стюарт страсть сделала её безрассудной; в награду за верность она осыпала Босуэлла милостями и знаками своего расположения. Когда он явился на суд в Эдинбурге, зал которого был набит людьми его клана, она пропустила мимо ушей протесты его противников, считавших, что он вырвал у судей оправдание силой. Не прошло и месяца, как оказываемое Босуэллу покровительство лишило Марию Стюарт симпатий своего народа и дворян, и всё же остатки осторожности не позволяли ей вступить с ним в брак до тех пор, пока ропот не утихнет. Она доверяла Босуэллу, а он ей нет. В сопровождении отряда воинов он встретил её по дороге в Стирлинг, куда она ехала проведать сына, и проводил в свой замок Данбар под тем предлогом, что якобы желает защитить её, поскольку враги, возможно, замыслили её похищение. И в Данбаре, где Мария была полностью в его власти, в первую же ночь Босуэлл пришёл к ней в комнату, запер дверь и изнасиловал её.

Её дух сломило не только физическое унижение, но и душевное потрясение; своим поступком Босуэлл сумел добиться того, что было не под силу ни убийцам Риччио, ни Дарнли на протяжении всего её злосчастного брака с ним.

Но ей не удалось оправдать ожиданий Босуэлла. Прекрасная, величественная королева, брак с которой сулил стать исполнением всех его честолюбивых устремлений, наконец была вынуждена уступить его требованиям и обвенчаться с ним, но не потому, что она его любила — она его ненавидела и он видел эту ненависть в её воспалённых глазах, которые всегда уклонялись от его взгляда; не потому, что ему, как он рассчитывал, удалось пробудить её чувственность, хотя, добиваясь этого, он то ласкал её, то бил; Мария Стюарт вышла за Босуэлла замуж лишь потому, что после совершённого над нею насилия она забеременела. За это он ненавидел её не меньше, чем за её неопытность в любовных делах. Представ перед ним не как королева, а как женщина, Мария его сильно разочаровала. Проведя с нею несколько дней в Данбаре, он оставил её и стал утешаться с женой, с которой намеревался развестись. Он так поступил, желая оскорбить королеву, поскольку считал, что она обещала то, чего не могла исполнить; он не желал учитывать ни условий, в которых потребовал от неё исполнения этих обещаний, ни того, что до него её единственным мужчиной был пьяница и дегенерат. Как и предупреждали Марию Стюарт с самого начала враги Босуэлла, он оказался злобным и беспощадным зверем, однако если он и перестал желать её как женщину, его решимость обладать ею как королевой осталась прежней. Он её обесчестил, — объяснил он ей, пытаясь самыми грязными ругательствами возбудить в ней гнев или какое угодно чувство, лишь бы вывести её из состояния тупой покорности, — и она должна либо вступить с ним в брак, либо родить от него незаконнорождённого ребёнка, а значит — проститься с троном и сдаться на милость своего сводного братца. А ей хорошо известно, чего можно ожидать от этого человека.

Она дала своё согласие на брак таким голосом, что ему захотелось её ударить, и он торжественно привёз её в Эдинбург под конвоем воинов своего клана и погожим весенним утром обвенчался с ней.

На людях они делали вид, будто во всём согласны друг с другом; Мария Стюарт была настолько унижена и так плохо себя чувствовала, что, прояви Босуэлл к ней хоть какую-то видимость сострадания, она бы снова полюбила его, но этого не произошло. Он был груб и злобен; будучи безразличен к религии, он тем не менее заставил её обвенчаться но протестантскому обряду. В то же утро слышали, как она кричит, умоляя дать ей нож, чтобы убить себя. Тем не менее она была связана с ним узами брака, заключённого с тем, чтобы загладить совершённое им насилие; вокруг не было никого, на кого они могли бы положиться, а их характеры даже в такой отчаянный момент не позволяли им рассчитывать друг на друга. Босуэлл не мог простить Марию Стюарт за то, что она была ему живым укором; он был неспособен унизиться до признания, что погубил и её, и себя; она же не могла сблизиться с ним потому, что в её душе лишь одно чувство было сильнее страха перед ним — боязнь, что этот страх станет заметен их врагам. Муррей, Мортон, Линдсей и остальные видели, что Босуэлл поднялся на вершину власти благодаря браку с Марией Стюарт. Они убили Риччио из зависти к нему; они были готовы убить и Дарнли, но здесь их опередил Босуэлл. Теперь вместо тихони-секретаря и безвольного пьяницы им противостоял единственный человек, достаточно сильный, чтобы уничтожить их всех, если они промедлят.

И вот менее чем два месяца спустя Мария Стюарт ждала, когда её разбегающаяся армия вступит в бой с тремя четвертями шотландской знати. Надеяться на победу было бессмысленно; бессмысленно было вообще на что-либо надеяться. Её маленький сын находился в руках мятежников; они требовали, чтобы королева выдала им Босуэлла и поручила себя их покровительству. Их парламентёры уверяли, что ей не причинят вреда. Босуэлл настаивал на том, что нужно биться; к ним приехал французский посол, пытавшийся выполнить посредническую миссию; он убеждал её капитулировать, уверяя, что её положение безнадёжно и всем известно, что граф Босуэлл похитил её и принудил к браку силой. Единственный выход для неё — сдаться на милость своих дворян и поверить, что они, узнав в подробностях о том, как дурно с нею обращался Босуэлл, проникнутся к ней состраданием. Между тем Мария понимала: Босуэлл никогда не согласится с такими условиями и не сдастся безоружным на милость врагов.

Он был похож на затравленного, злобно рычащего дикого зверя. Он не боялся погибнуть в бою, но без обиняков заявил своей жене, что скорее убьёт и её, и себя, чем попадёт в руки лорда Джеймса и его сторонников. Её брат был во Франции; как всегда в таких случаях, он предпочёл, чтобы вместо него сражались другие. В том случае, если восставшие победят, он вернётся в Шотландию и торжественно заявит, что не виновен в произошедшем кровопролитии. Вся ответственность за произошедшее лежала на нём, он был организатором этого мятежа, теми головорезами, которых Мария видела у подножия холма, руководил его интеллект. И он обещал, что ей не причинят вреда. Возможно, он даже намеревался сдержать это обещание. В этом была её единственная надежда; она так плохо себя чувствовала, что едва держалась в седле. Если они вступят в бой, она погибнет — и она, и Босуэлл, и ребёнок, которого она носит, — и их гибель будет напрасной, их не объединяет ничто, даже воспоминания о взаимной любви. И вдруг Марии Стюарт расхотелось умирать. Она устала от крови, боли и смерти, а ведь ей всего лишь двадцать пять лет.

Она обернулась к одному из стоявших вокруг неё горцев и послала его за Босуэллом. Он явился не сразу, хмурый и вспотевший в тяжёлых доспехах.

   — Они зашли нам в тыл, — бросил он. — Все эти переговоры были всего лишь хитростью, чтобы выиграть время для усиления своих позиций. Я же тебе говорил, что этого французишку нужно послать куда подальше!

   — Мы не сможем победить, — медленно проговорила Мария Стюарт. — Солдаты дезертируют; наше войско становится всё меньше с каждым часом.

Босуэлл с ругательствами потащил меч из ножен, но она вдруг дотронулась до его руки.

   — Если они дадут тебе охранную грамоту, ты откажешься от этой битвы?

   — Что? — Прищурив от солнца глаза, он пристально вгляделся в неё. — Не говори вздор; им нужна моя голова, но чтобы её получить, им придётся сначала пробиться сюда. Я убью этого пса Мортона, даже если это будет последний удар, который мне удастся нанести на этом свете!

   — Если они тебя отпустят, — настаивала она дрожащим голосом, — я капитулирую. Им нужна прежде всего я. Дю Крок говорит, что мне не причинят вреда. Заклинаю тебя, умоляю, послушайся меня.

   — Слушаться тебя?! — Он горько рассмеялся. — Я вас долго слушался, ваше величество, и смотрите, к чему это привело!

   — Я не хочу, чтобы это привело к твоей смерти. Можешь винить во всём меня, если хочешь; видит Бог, я сама считаю себя виновной, но то, что свершилось, уже нельзя изменить. Когда-то, до всего этого, мы были друзьями; когда-то я тебя по-настоящему полюбила, и я ношу твоего ребёнка. Ради этого ребёнка я прошу тебя: беги!

Он взглянул на неё и на мгновение взял под локоть — не в злобе, а для того, чтобы она могла на него опереться. Он не верил, что она говорит правду: она готова капитулировать, если его отпустят. Даже в такую минуту этот до безумия гордый человек радовался тому, что, несмотря на всё, ему удалось се покорить, что она беспокоится о нём... Женщины всегда беспокоились о нём, как бы он с ними ни обращался. Все женщины, кроме королевы, связь с которой привела его к катастрофе, ибо когда дело дошло до испытания власти и силы, её титул оказался не более чем пустым звуком по сравнению с воинами и деньгами её брата и знати.

   — Позволь мне послать к ним парламентёра, — повторила она. — И если они гарантируют тебе жизнь, мы сложим оружие.

   — Откуда ты знаешь, что тебе ничего не грозит? — внезапно спросил Босуэлл и, устыдившись своей радости, отвернулся в сторону.

   — Они уже поручились за это своим словом. Джеймс не сможет его публично нарушить. Мне не причинят вреда.

День клонился к вечеру, когда мятежные лорды дали требуемые гарантии. Как сказал лорд Линдсей, после того, как королева окажется у них в руках, Босуэлла они всегда успеют поймать.

Солнце садилось, когда Мария Стюарт распрощалась с мужем; её лицо, залитое красными лучах заходящего солнца, было бледным как мел, а он застыл перед ней в неловкой позе; больше всего ему хотелось поскорее уйти, но его терзали чувства стыда, гнева и сожаления. По-своему он её любил — то была любовь, лишённая милосердия, большую роль в ней играли честолюбие и похоть. Он попытался выразить всё это, сказав, что хотел бы, чтобы всё было по-другому, и что он надеется: она простила ему то, что произошло в Данбаре.

   — Я хотел на тебе жениться, — пробормотал он, — и мне казалось, что если мы промедлим, тебя могут от этого отговорить. То, что я сделал, казалось мне единственным способом заставить тебя принять нужное решение. У нас в приграничье так поступают испокон веков.

   — Неправильно поступают, но я верю, что ты думал, будто делаешь то, что нужно, — устало проговорила она. — Нам сейчас ничего не осталось, кроме как простить друг друга. Я прощаю тебя от всего сердца.

   — Мы ещё можем биться, — сказал он, но её уже было не обмануть. Он хотел бежать, а Мария, узнав, что он готов бросить её на произвол судьбы, желала лишь одного — освободиться от него, пусть даже для этого нужно отдаться в руки Джеймса. Было трудно представить человека, настолько лишённого всех надежд и последних остатков мужества.

   — Прощай, — отрывисто произнёс он. — Я вернусь. Клянусь помочь тебе, если ты будешь нуждаться в помощи.

На глазах у неё он сел в седло и, пришпорив коня, поскакал вниз по склону холма, а она медленно поехала вперёд, к шеренгам мятежников.

Елизавета так редко присутствовала на заседаниях своего совета, что когда Сесил известил других его членов о том, что нужно подождать королеву, они поняли: это заседание будет не из лёгких. Сейчас все они стояли у своих мест вокруг длинного стола из полированного дерева, у торца которого находилось кресло под балдахином; здесь были герцог Норфолкский, лорды Лестер, Хандсон, Сассекс, Бедфорд, сэр Николас Трокмортон и сэр Вильям Сесил; перед Сесилом на столе лежала выровненная с его обычной аккуратностью кипа документов, занимавшая всю его ширину, а перед каждым членом совета — стопка чистого пергамента, подставка со свежеочиненными гусиными перьями, чернильница и песочница. Вести протокол заседания и записывать данные королевой указания было обязанностью Сесила. Он надеялся, что Елизавета, как обычно, поручит ведение заседания ему; Сесил рассчитывал, что в этом случае ему, возможно, удастся изменить мнение королевы по вопросу о судьбе Марии Стюарт, королевы шотландской, которая в настоящее время была пленницей своего брата, державшего её в замке Лохлевен. Охраняли её люди из клана Дуглас — её смертельные враги, и все считали, что ей посчастливилось, если она сумела уцелеть после того, как её с позором провезли по улицам Эдинбурга после капитуляции на Карберрийском холме: толпы людей требовали её крови и осадили дом, куда её поместили лорды, вопя, что её нужно сжечь живьём как ведьму и шлюху...

Когда Елизавета узнала о том, как жестоко и недостойно обращались с её сестрой-королевой те, кто обещали обойтись с ней гуманно и почтительно, она была вне себя от ярости. До сих пор Муррею и остальным мешало умертвить свою пленницу лишь одно — английская королева упрямо настаивала на том, что Мария Стюарт неприкосновенна в силу своего королевского сана. Заседание совета, на котором её ожидали, было созвано, дабы объяснить ей ошибочность такого поведения.

   — Дорогу её королевскому величеству! Её королевское величество направляется в совет!

До членов совета донёсся голос церемониймейстера; все повернулись к двери, которая наконец открылась, и в комнату быстрым шагом вошла Елизавета. Все присутствующие склонились в низком поклоне. Королева была одета в платье из жёсткого кремового атласа, обшитое по подолу юбки золотой парчой; мягкий цвет этой сверкающей ткани оттенял её волосы, а в тон ему была подобрана жёлтая шапочка, края которой были украшены жемчугом и топазами.

   — Приветствую вас, милорды, — резко бросила она, и у Сесила упало сердце. Он знал этот отрывистый, деловой тон и настроение, о котором он свидетельствовал.

Королева села в кресло и взяла из золотой чаши конфету.

Сесил откашлялся и заговорил; он предлагал вниманию королевы проект изменения судебной системы в сельских приходах. Это была тщетная уловка: королева оборвала его посередине второй фразы.

   — Мне ни к чему высказывать своё мнение о такой чепухе. Займёмся серьёзным делом. Граф Муррей снова просил меня дать гарантии своей безопасности на тот случай, если он казнит королеву Марию Стюарт. — Она окинула взглядом лица своих приближённых. — Такова его просьба, джентльмены. А вот каков мой ответ, который вы соблаговолите передать ему от моего имени. В тот день, когда какой-либо мятежный подданный под каким бы то ни было предлогом лишит жизни своего законного государя, в Шотландию будут введены английские войска.

   — Ваше величество, — нагнулся к ней Трокмортон, ваше милосердие всем нам хорошо известно, однако бывают случаи, когда милосердие должно уступить по литическим соображениям. Шотландская королева — ваш смертельный враг. Со дня смерти вашей сестры Марии она претендует на ваш престол и не перестала претендовать на него после своего прибытия в Шотландию. В этом вопросе она непоколебима. Если она возвратит себе шотландский трон — а я знаю эту страну достаточно хорошо, чтобы сказать: это вовсе не так невозможно, как кажется, учитывая её поведение — она будет по-прежнему представлять для вас опасность, и эта опасность, возможно, усугубится, если она отыщет ещё кого-нибудь, кто будет настолько глуп, что женится на ней и начнёт претворять в жизнь её честолюбивые замыслы. От имени всего государственного совета умоляю вас, госпожа: позвольте лорду Муррею и другим шотландским лордам поступить так, как они желают. Позвольте им отдать королеву под суд за убийство Дарнли и казнить её. До тех пор пока она жива, мы не будем ведать покоя.

Елизавета ответила не сразу. Она знала, что он говорит искренне и не питает личной злобы к шотландской королеве. То, что предлагал Трокмортон, было для него естественным и справедливым решением проблемы, хотя он не так кровожаден, как её кузен Хандсон или граф Бедфорд, и не так низок, как Лестер. Все они считают, что она просто упрямится и опасается реакции мирового общественного мнения; Сесила эта, как он полагает, недостойная сентиментальность так разочаровала, что он даже опечалился. Никто из них не видит ничего из ряда вон выходящего в том, чтобы убить коронованную особу, поскольку среди них нет принцев крови.

— Давать объяснения не в моих правилах, — произнесла наконец Елизавета, — но я знаю вашу привязанность ко мне и не желаю, чтобы вы подумали, будто я ею злоупотребляю. Милорды, на сей раз я открою перед вами своё сердце. Сесил, я не хочу, чтобы мои слова заносили в протокол, пусть они останутся только в вашей памяти. До того как на престол взошёл мой дед, Генрих Седьмой, у английских королей было в обычае захватывать корону силой. Результатом такого положения вещей были гражданские войны, тирания и ужасные преступления; можно с полным основанием сказать, что наша страна тогда была не лучше нынешней Шотландии. При Тюдорах всё изменилось; при нашей династии королевский сан стал святыней для подданных всех сословий. Я могу безбоязненно являться к вам, потому что знаю: среди вас не найдётся ни одного, кто осмелится пронзить мне сердце стилетом, ибо я ваша королева, а посему моя кровь священна. Именно этот постулат, эта истина не дала моей сестре предать меня смерти, когда столь многие советовали ей поступить именно так и приводили в оправдание те самые доводы, которые вы выдвинули против шотландской королевы. Я была наследницей Марии Тюдор, и в моих жилах текла королевская кровь. Именно такое положение, Божьим соизволением, занимает сейчас Мария Стюарт. Если я буду безучастно наблюдать, как эти головорезы отправят её на эшафот, для меня это будет равносильно тому, чтобы подставить свою грудь под кинжал, а шею — под топор. Если я, королева Англии, признаю за подданными право судить своего государя и приговорить его к смерти, то созданное мною правило вполне может обернуться против меня самой. Я не признаю за Мурреем такого права. До сих пор я говорила с вами как королева, а теперь должна сказать как женщина: мне отвратительны коварство и жестокость, с которыми он и его приспешники обращались с беззащитной женщиной, которая ждёт ребёнка.

— Она замешана в убийстве Дарнли, — заметил Сассекс.

   — Если так, то единственная её вина в том, что она несвоевременно замыслила это убийство и крайне неуклюже его осуществила. Я не позволю вам смотреть мне в глаза и притворяться, будто такой пёс заслуживает чего-либо кроме смерти за то, как он себя вёл по отношению к ней; не забывайте, она была не только его женой, но и его королевой. Кроме того, это не доказано, а даже если так и было, это нисколько не отягощает мою совесть. Я не позволю на глазах у всего мира совершить убийство шотландской королевы. Также не посмотрю я сквозь пальцы и на отравление — передайте Муррею и это. А если наступит такой момент, когда она сможет вернуть себе свой трон, она вернёт его с моей помощью и только на таких условиях, что уже никогда не сможет ничего замышлять против нас. Это, безусловно, лучший вариант, и, если мы будем терпеливы, он вполне может осуществиться.

Она протянула над столом руки ладонями вниз. Коронационное кольцо на пальце ярко сверкнуло.

   — Вот уже десять лет, как я правлю Англией, милорды, и мои руки не запятнаны ничьей кровью. Я ни за что не замараю их кровью королевы, происходящей из того же рода, что и я сама.

Возражать на это было нечего. Советники согласились, что Муррею нужно отправить предостережение, и перешли к следующему вопросу: напряжённому финансовому положению страны. В течение всего последнего десятилетия его так и не удалось стабилизировать; больше всего на свете Елизавета боялась банкротства казны, и этот страх заставлял её экономить решительно на всём, а прежде всего на тех излишествах, которые в глазах её советников-мужчин были святыней, а именно на армии и военном флоте. Военная экспедиция во Францию опустошила государственную казну, которую королева с таким тщанием наполняла; теперь крупные банковские дома Нидерландов не желали рисковать, ссужая деньги Англии, которую Испания вполне могла сокрушить, если ей удастся подавить восстание в Нидерландах. О такой возможности Елизавете не хотелось и думать. Стоит ли, сердито бросила она во время заседания, столько говорить о Марии Стюарт — запертой в шотландском замке узнице без денег и сторонников, положение которой можно считать безнадёжным, если настоящая угроза для них — это огромная испанская армия в Европе, которая в любой момент может высадиться в Англии.

Если Филипп подавит восстание в Нидерландах, его держава будет самой могущественной в Европе. Если за болтовнёй о какой-то женщине они позабыли о Филиппе, она о нём не забыла. Она никогда не забывала Филиппа, даже когда Мария Стюарт была предметом её крайней тревоги. У испанского короля была хорошая память, а счёт его претензий к Елизавете медленно, но верно возрастал. Он был вынужден притворяться её другом из-за общеизвестных сдерживающих факторов: страха перед её возможным браком с кем-нибудь из французских принцев; не меньшего страха перед возможным вторжением французов в Англию с целью посадить на трон Марию Стюарт и, наконец, необходимости поддерживать оживлённую торговлю между Англией и Нидерландским королевством. Стоит ему увериться в том, что она не выйдет замуж за француза, решить, что французы более не считают Марию Стюарт подходящей ставленницей или, наконец, что лучший способ поддержать торговлю с Нидерландами — это забрать под свою власть торговых партнёров нидерландских купцов, — и они погибли.

Им требуются деньги — требуются прежде всего для поддержки повстанцев в Нидерландах, чтобы кровавая и дорогостоящая война в этой стране продолжалась как можно дольше, отвлекая и изматывая Испанию. Когда Сассекс предложил оказать повстанцам военную поддержку, королева вскочила с трона и спросила: желает ли он прямо сейчас начать войну с Испанией или он уже так стар, что жизнь ему опротивела?

Никакого военного вмешательства не будет; они не будут предпринимать никаких явно недружественных шагов, а только лгать, тянуть время и снова лгать с тем, чтобы нанести силам её милого зятя возможно больший ущерб, не рискуя быть разоблачёнными. Вот что ей нужно, а не стариковское бахвальство. Когда они придумают какое-то другое решение, Сесил может прийти и доложить.

Королева величаво пересекла зал и, выходя, громко хлопнула дверью. Советники собрали бумаги и, облегчённо вздохнув, расселись по местам. Поскольку королева отвергла их предложения касательно Марии Стюарт, Бедфорд, Хандсон и даже Сассекс, с лица которого после полученного нагоняя ещё не сошла багровая краска, вернулись к нерешённой проблеме её замужества и сошлись на том, что как угроза, исходящая от Марии Стюарт, так и ещё более серьёзная угроза, исходящая от испанцев, являются следствием её упрямого нежелания выйти замуж и укрепить свою власть, произведя на свет наследника престола. Сейчас она требует денег для помощи повстанцам в Нидерландах, но как только они попросят у парламента утвердить эти ассигнования, там вновь поднимут вопрос о её замужестве. Настанет момент, сердито бросил Бедфорд, когда королева уже не сможет найти для них убедительных отговорок. Лестер сухо заметил, что в таком случае королева наверняка перейдёт от отговорок к угрозам, и в конце концов члены совета сошлись на том, что идти вопреки её воле невозможно. Марию Стюарт придётся защищать, а парламент нужно упросить или принудить ассигновать требуемые суммы. Когда советники расходились, Сесил слышал, как герцог Норфолкский пробормотал себе под нос: «И какого чёрта мы тратили время на это заседание?»

К зиме 1568 года положение оставалось неизменным; людей из окружения английской королевы терзали тревога и досада. Они были убеждены, что их бездействие не приведёт ни к чему хорошему, а денег, которые парламент после злобной стычки с королевой по поводу её пресловутой девственности всё же выделил, будет недостаточно для того, чтобы удовлетворить нужды страны и при этом не обделить нидерландских повстанцев. Французский король намекал, что он может послать в Шотландию своё войско на помощь немногочисленным сторонникам Марии Стюарт, чтобы освободить её и вернуть ей престол, после чего французы неизбежно должны были воспользоваться представившейся возможностью и вторгнуться в Англию. Муррей на это ответил угрозой казнить Марию, как только у побережья Шотландии заметят французские корабли. Однако поскольку никакое войско так и не было отправлено в Шотландию, Мария Стюарт продолжала жить в заточении в замке Лохлевен, где преждевременно родила мёртвых мальчиков-близнецов. И в то время как советники Елизаветы гневались на свою королеву, но хранили ей верность, Мария вновь повторила то, что ей удавалось уже не раз — с помощью личного обаяния привлечь на свою сторону нескольких мужчин, превратив при этом всех остальных в смертельных врагов.

Болезненный мальчик, бывший её первым мужем, любил её со всей страстью, на какую был способен, и даже грубиян и насильник Босуэлл при её виде ощутил некое душевное волнение, заставившее его совершить над нею то, что в итоге погубило их обоих. Теперь под действие чар молодой королевы попал ещё один мальчик, в чей родовой замок она была заключена. Вилли Дугласу было всего лишь четырнадцать лет, и ему с детства внушали, что его государыня — прелюбодейка, папистка и ведьма. Всё это показалось ему страшным наветом, когда он увидел королеву под своим кровом и она оказалась вовсе не распутницей, а женщиной, способной держаться кротко и благочестиво даже тогда, когда с ней обходились в высшей степени бесчестно. Когда у неё случился выкидыш, мальчик слышал, как радуются его родные — они желали, чтобы она умерла. Он прислуживал королеве в её покоях, и как-то раз ему случилось видеть, как она растирает почерневшую от кровоподтёков правую руку — незадолго до этого к ней приезжали с требованием отречься от престола Мортон и Линдсей, но для того, чтобы добиться подписи под манифестом об отречении, им пришлось держать её и самим водить её рукой с пером по бумаге. На глазах у Вилли совершалось многое, и Мария Стюарт знала, что он внимательно следит за происходящим. К ней вновь пришла та безрассудная отвага, благодаря которой она сумела бежать из Холируда вместе с Дарнли; когда ситуация казалась безнадёжной, у Марии Стюарт внезапно просыпались недюжинный ум и изощрённая хитрость, но, к сожалению, они куда-то исчезали, стоило опасности миновать. Она наконец оправилась от предательства Босуэлла и от того ужаса, который пережила после своей капитуляции. Ей больше не нужно было вынашивать детей, и к ней возвратилось здоровье. Чтобы вернуть себе свободу, она была готова воспользоваться любыми представившимися орудиями, и таким орудием оказался юный кузен её тюремщика, которого чувство к ней настолько ослепило и обезволило, что ради неё он был готов на всё. Она осадила сердце Вилли Дугласа с тем же тщанием, с каким полководец ведёт подкоп в крепость. Раньше мужчины использовали Марию Стюарт в своих целях, а теперь она воспользовалась для достижения своей цели юным Дугласом и преуспела в этом — почки на деревьях, росших по берегам окружающего Лохлевен рва, ещё не раскрылись, когда она переправилась через этот ров на маленькой лодочке и, подняв свой штандарт, принялась собирать сторонников, чтобы дать Муррею генеральное сражение.

Это сражение произошло в мае того же года у Лэнгсайда, где её войско попало в засаду; старые друзья Гамильтоны и Гордоны вышли вперёд и сложили за неё свои головы в битве, превратившейся в чудовищную резню. Добраться до побережья и бежать во Францию Мария Стюарт не успевала, единственное, что она могла успеть — это избежать плена и верной смерти; поэтому она повернула коня и бежала с поля брани, где полегло её войско, во владения Елизаветы, у которой попросила убежища.

   — Теперь, когда мы её наконец заполучили, — проговорила Елизавета, — она должна остаться у нас. Путь в Шотландию ей заказан; Муррей её наверняка убьёт, а я не могу ему этого позволить.

   — Она просит отправить её во Францию, — заметил Сесил. — Что нам на это ответить?

Королева взглянула на него и пожала плечами:

   — Ответьте всё, что вам угодно, друг мой. Мария Стюарт — изгнанница, которую мы приютили. Я спасла ей жизнь и не буду испытывать угрызения совести, принудив её жить здесь, где она не сможет мне вредить. Отправиться во Францию, чтобы мутить там воду, ей позволить нельзя, единственное, что ей будет позволено — оставаться в Англии. В качестве моей гостьи или моей пленницы, если она заупрямится.

Предсказать поступки Елизаветы было решительно невозможно; ещё недавно Сесил благодарил Бога за то, что она не поспешила навстречу своей кузине с распростёртыми объятиями. Мария Стюарт появилась в северной Англии и, прежде чем направиться в Лондон, попросила у своей царственной сестры предоставить ей некоторые предметы первой необходимости. И внезапно, едва ли не на глазах людей, перед которыми Елизавета защищала Марию и высказывала ей сочувствие, в английской королеве произошла разительная перемена. Её бледное лицо стало ещё белей, его резкие черты ещё более заострились, чёрные глаза прищурились, а губы сжались в ниточку. Теперь Елизавета напоминала принюхивающуюся лисицу, которая учуяла у себя в норе раненую таксу — такая же настороженная и беспощадная. На мольбу Марии Стюарт снабдить её одеждой она ответила тем, что прислала ей ворох грязных нижних юбок и отрез рваного бархата и запретила приближаться к Лондону без своего личного разрешения.

Елизавета ни на мгновение не позволяла себе упустить из виду шотландскую королеву, хотя их разделяло много миль: Сесил приносил ей донесения о демонстрациях населения северной части Англии в поддержку Марии Стюарт и сообщал, что дворяне католического вероисповедания быстро превращают дом королевы-изгнанницы в место паломничества. Он никак не комментировал эти сообщения; объяснять, насколько оскорбительно для Елизаветы такое поведение Марии Стюарт, не было нужды. Сесил знал свою госпожу, и ему было хорошо известно, что в борьбе за любовь своего народа она так же не терпит соперников, как и в личных делах. Она использовала привязанность своих подданных к себе в качестве оружия против своего совета и парламента; если ей нужно было поступить вопреки желанию обоих этих органов, ей достаточно было появиться на улицах любого города во время поездки по стране и указать на толпы людей, которые приветствовали её радостными криками.

Теперь они радуются появлению кого-то другого — женщины, которая моложе и красивее, чем она, и чья трагическая судьба, овеянная романтическим ореолом, вызывает к тому же всеобщее сочувствие. До сих пор Елизавета имела возможность общаться лишь с населением той части своей страны, где безраздельно господствовал протестантизм. Не прошло и нескольких недель, как она узнала, что не может так же безусловно полагаться на её северную часть, где старая вера, несмотря на обрушившиеся на неё в последнее десятилетие репрессии, сумела сохраниться. Религиозные соображения не были для неё оправданием; напрасно Лестер растолковывал ей, что на людей королева, которую они видят своими глазами, производит большее впечатление, нежели манифесты женщины, о которой они не знают ничего, кроме её имени. Гнев не позволял ей здраво рассуждать, но при этом она не настолько утратила способность трезво оценивать ситуацию, чтобы дать себя убаюкать логическими объяснениями. Лестер мог предложить ей, как поступить — именно о таком решении мечтали и Сесил, и другие её советники, но не решались высказать свои соображения вслух: почему бы не внять мольбам эмиссаров лорда Муррея и не выдать Марию Стюарт её мстительным подданным в Шотландию? И были моменты, когда Елизавета клялась: ради того, чтобы избавиться от Марии, а также от внутренних раздоров, обнаружившихся с её прибытием в Англию, стоит пойти на то, чтобы умертвить её — всё равно, какими средствами, — даже если за это её осудит мировое общественное мнение. Однако в то время как шотландцы настаивали на том, чтобы Елизавета выдала их врага, ей связывали руки французский и испанский послы, которые требовали у английской королевы гарантий, что та не обманет доверия, оказанного ей её кузиной. Франция была готова предоставить Марии Стюарт убежище, а Филипп Испанский просил выдать её Испании под его личную ответственность. Когда французы получили сведения о том, что наследницей английского престола заинтересовался испанский король, они дали понять: если Елизавета не сможет удерживать Марию Стюарт от дальнейших безрассудных шагов, для них будет предпочтительнее, чтобы та погибла от рук собственных мятежных лордов.

Елизавете вспомнилась шахматная метафора, которую она высказала несколько лет назад в разговоре с Сесилом; тогда фигуры на доске были только расставлены и казалось, что силы соперниц равны. Теперь, когда Белая королева оказалась у них в руках, игра закончилась. Голоса со стороны Франции или Испании можно заставить умолкнуть очень простым способом: превратить Марию Стюарт в заложницу. Елизавета ответила на просьбу Муррея отказом и, со своей стороны, обещала не выпускать Марию ни во Францию, ни в Испанию, а заодно перестала притворяться, будто её кузина живёт у неё в гостях, приказав силой переместить её с севера Англии, где она была под защитой северян-католиков, в замок Болтон и отдать на попечение графа Шрусбери. А в декабре того же года Елизавета разрешила и финансовые затруднения, захватив в Ла-Манше следовавшие в Испанию корабли, груженные золотыми и серебряными слитками.

Войны с Испанией не будет — заявила она, когда некоторые из её советников выразили ей по этому поводу решительный протест. Испания теперь парализована из-за нехватки денег; Филипп может шуметь и грозиться сколько ему заблагорассудится. Единственное, что ему остаётся, — это приобщить захват кораблей к списку своих претензий к Англии и ждать момента, когда удастся посчитаться. А когда это время настанет — и если оно настанет, — она уже будет достаточно сильна, чтобы схватиться с ним в открытую. Больше всего боялись войны с Испанией те, у кого было больше всего причин опасаться католической реставрации — эти люди требовали смерти Марии Стюарт, брака королевы с иностранным государем и других мер, которые, как им казалось, охранят их интересы против риска, неизбежно связанного с женскими политическими играми. Но поскольку критиковать королеву они не смели, они нашли объект для критики в лице её секретаря и главного советника, Вильяма Сесила. Его растущее влияние не давало покоя Норфолку, Бедфорд и Хандсон также завидовали его богатству и влиятельности.

Никто из них уже не верил, что Елизавета намерена с кем-либо сочетаться браком. Также не позволит она шотландцам покончить с Марией Стюарт, которая была размещена в замке Болтон с приличествующей королеве роскошью и занималась главным образом тем, что завоёвывала доверие его хозяев, лорда и леди Шрусбери.

Ей было двадцать шесть лек она отличалась прекрасным здоровьем и открыто выражала свою решимость бежать из заточения и потребовать восстановления своих прав — словом, всё говорило за то, что она переживёт Елизавету. Вот почему её самые заклятые враги решили подстраховаться, вступив с Марией Стюарт в тайные переговоры.

Если Мария выйдет замуж за англичанина, их положение будет вне опасности. Благодаря его родовитости наиболее подходящим кандидатом на эту роль был признан герцог Норфолкский, который охотно на неё согласился. Норфолк увиделся с Марией Стюарт в Карлайле и оказался настолько глуп и тщеславен, что совершенно потерял из-за неё голову, забыв силу характера другой королевы, на верность которой он присягал. Знатность происхождения всегда много значила в его глазах, а во всём мире было не найти государыни знатнее молодой женщины, заточенной в Болтоне. Норфолк принадлежал к сословию древней английской аристократии, в котором женщины всегда были пешками в руках мужчин, и единоличная власть Елизаветы никогда не была ему по вкусу. В душе он всегда считал её незаконнорождённой выскочкой с чересчур острым языком, относящейся к более древней породе людей с неподобающим пренебрежением. Обаятельная, преисполненная чувства собственного достоинства и тем не менее женственная Мария была в его глазах бесконечно привлекательнее, перспектива соединить свою судьбу с подобной женщиной и получить те немыслимые права, которыми она была наделена от рождения, заставили его окончательно забыть свой страх перед Елизаветой. Он был настолько самоуверен и недальновиден, что позволил участвовать в заговоре своему ненавистному врагу, графу Лестеру.

Лестер пристал к ним из страха; в тот момент он действовал под влиянием чужих опасений, которые передались и ему. Паника — самое заразительное из всех человеческих чувств, а страхи Сассекса и Арунделя, отнюдь не слабых духом людей, внушили ему уверенность в том, будто Елизавету вот-вот свергнут с престола испанцы или она скоропостижно умрёт от болезни и на смену ей придёт королева-католичка, у которой есть ко всем старые счёты. К числу заговорщиков принадлежал Трокмортон, который напомнил Лестеру о шаткости его собственного положения, о тех постоянных унижениях, которым он подвергался, добиваясь руки Елизаветы, а затем напрямик спросил, что он предпочтёт: поплатиться головой, когда её не будет в живых, или принять меры предосторожности на будущее. Узнав о том, что в заговоре участвует Норфолк, Лестер заколебался, но ему без обиняков объяснили, что выбора у него нет. Если он будет верным сподвижником Норфолка, тот станет терпимее, сомнения же Норфолка развеялись, когда его заверили, что без Лестера заговор обречён на неудачу и его необходимо вовлечь в число заговорщиков, чтобы он не выдал их королеве. Об их намерениях известили посла Испании, и через его посредство заговор получил одобрение самого испанского короля.

Из своего роскошного заточения в замке Болтон Мария Стюарт объявила, что влюблена в герцога Норфолкского и готова сочетаться с ним браком, как только удастся организовать её побег. Она сделала это заявление хладнокровно; она была готова исполнить обещание и отдаться любому человеку, который мог бы ей помочь. Страсть и чувства Марии Стюарт давно умерли; это произошло в ту ночь, когда Джеймс Босуэлл пришёл к ней в комнату и лишил её женского достоинства, а её природная сентиментальность увяла, как вереск, на Карберрийском холме в тот день, когда изнасиловавший её мужчина, супруг, чьё дитя она носила под сердцем, бежал и оставил её на милость врагов. Она не могла никому отдать своё сердце — сердца у неё больше не было, но из чисто политических соображений она не позволяла Норфолку, Шрусбери и другим влюбившимся в неё англичанам заметить, что она стала ещё более бесчувственной, чем Елизавета. Её просьбы о встрече с Елизаветой были отклонены под тем предлогом, что над ней тяготеет обвинение в убийстве Дарнли, выдвинутое её подданными и подкреплённое копиями пылких любовных писем, которые она якобы писала Босуэллу; эти письма изобличали её как прелюбодейку и сообщницу убийства. На самом деле это были даже не фальшивки, а копии фальшивок; это было очевидно для любого, кто знал Марию Стюарт, но они понадобились для того, чтобы очернить её и одновременно позволить английской королеве отказаться принять её и выслушать её версию событий.

Эти письма были предъявлены советникам Елизаветы, а также некоторым особенно привилегированным пэрам, которые все как один притворились, будто верят им, и выразили своё глубокое возмущение. Сама Елизавета публично негодовала, а про себя усмехалась...

Начало 1569 года было для Лестера крайне неспокойным временем. Он не мог во всём полагаться на своих сообщников по заговору: ему не верилось, что им удастся вторая часть замышленного ими плана — отрешить Сесила от должности, обвинив в государственной измене. Его ненависть к Сесилу была неизменна, но он был настолько близок к Елизавете и настолько хорошо знал её, что проводил бессонные ночи в размышлениях о том, что все интриги неизбежно разобьются о её несокрушимую волю и поразительную способность обращать всё, что угодно, себе на пользу. Сесила она просто так не отдаст; она требовательна и беспощадна, но ещё ни разу не бросила на произвол судьбы кого-либо из тех, кто ей верно служил.

Лестер примкнул к заговорщикам из страха и из страха же оставался с ними долгое время после того, как его уверенность в их успехе начала ослабевать.

Выдать заговор и его участников королеве, пока ещё не поздно, его уговорила Летиция Эссекс.

Они ужинали вдвоём в его новом доме на Стрэнде; это было только что построенное великолепное здание, окружённое парком, а населявшая его домашняя челядь насчитывала несколько сот человек. Летиция часто жила там с Лестером, когда королева позволяла ему на время удалиться от двора. Всем было известно, что они любовники; когда им удавалось быть вместе, они вели почти семейный образ жизни, и он начал делиться с ней мыслями, как большинство мужей делятся со своими жёнами.

   — Вот уже пять минут, как ты смотришь на еду и ничего не ешь, — внезапно проговорила Летиция. — А мне известно: если у тебя, любимый, пропал аппетит, значит, произошло что-то из ряда вон выходящее. В чём дело?

Лестер отодвинул от себя тарелку и сделал дворецкому знак унести её. Когда тот удалился, Лестер положил голову на руки и уныло уставился прямо перед собой.

   — Что случилось? — спросила Летиция. — Расскажи мне.

   — Ты была; права, — внезапно сказал он. — Ты отговаривала меня от участия в этом заговоре Норфолка, а я не послушался; видит Бог, теперь я об этом горько жалею. С каждым днём мне становится всё яснее, что у них ничего не получится; каждый раз, когда королева на меня смотрит, я задаюсь вопросом, не раскрыла ли она этот заговор, а если ещё нет, то как она со мной поступит, когда раскроет!

   — Она к тебе привязана, — сказала Летиция. — Может быть, тебя она простит. Но вначале ты был так уверен в успехе — почему же ты переменил своё мнение?

Он раздражённо махнул рукой:

   — Не знаю; всё это казалось вполне разумным. Подстраховаться на случай смерти королевы, избавиться от Сесила, который захватывает всё больше земель и власти... Думаю, на этом-то я и попался. Я был готов на что угодно, лишь бы он был унижен. Но здоровье королевы сейчас крепко, как никогда; а Испания и все остальные притихли. А я уверен, что весь этот заговор провалится. Она всё узнает, а не она, так Сесил. А если даже этого и не произойдёт и мы преуспеем, мне не по вкусу ещё кое-что... — Он помолчал, подыскивая нужные слова; ему было известно, как ревнует его Летиция к королеве. — Я не доверяю Норфолку, — продолжил он. — Если он женится на Марии Стюарт, он захочет завоевать вместе с ней английский трон.

   — А значит, низложить королеву, — медленно проговорила Летиция. — Им бы пришлось её умертвить, так ведь, Роберт?

   — Да, — пробормотал Лестер. — А я не желаю быть к этому причастным.

Минуту Летиция Эссекс внимательно наблюдала за ним. Она его отлично знала — так же хорошо, как и та, другая женщина, у которой она его похитила; она знала, как он честолюбив и неразборчив в средствах; знала также, что любит он прежде всего самого себя. У него было много пороков и мало достоинств, которые могли бы их искупить, однако Летиция любила его со всеми недостатками и не желала, чтобы он был другим. Именно потому, что его она любила, ей стало ясно, почему он не пожелал причинить Елизавете вред.

   — Ты по-прежнему её любишь, так ведь? — наконец проговорила она. — Нет, Роберт, не отрицай! Эта любовь не похожа на нашу, и всё-таки она существует.

   — Если она всё раскроет, это меня не спасёт, — перебил он. — Когда ей станет известно, что я натворил, она меня первого отправит на эшафот. И зачем я только тебя не послушался, Летиция?

   — Что сделано, то сделано, — поспешно ответила она. — Если ты думаешь, что она тебя покарает, ты прав. Есть лишь один способ этого избежать.

Летиция встала со стула, подошла и опустилась рядом с ним на колени. Он накрыл её руку своей, и она почувствовала, что эта рука чуть заметно дрожит.

   — Как? — спросил он.

   — Выдать Елизавете всю эту затею, пока не поздно. Поезжай на Уайтхолл и обо всём ей расскажи. Это твоя единственная надежда.

Он колебался; оценивал возможные последствия такого шага, прикидывал, чем это обернётся для тех, кто ему доверился и сколько ещё врагов у него появится, когда его поступок получит огласку. А затем представил себе Елизавету в том случае, если козни заговорщиков потерпят неудачу, а он ей ничего не скажет.

   — Иди, — шепнула ему Летиция. — Иди сейчас же и не раздумывай. Кто заступится за тебя, если что-нибудь сорвётся? Уверяю тебя, никто! Я люблю тебя и не притворяюсь, будто верна кому или чему бы то ни было, кроме тебя, поэтому я смотрю на вещи беспристрастно. Признайся во всём королеве. Если ты этого не сделаешь, ей расскажет кто-нибудь другой.

Он встал, они обнялись; в эту минуту он наконец понял, насколько он любит эту женщину. Он поцеловал её с неподдельной нежностью.

   — Я не буду ждать, — сказал он. — Я еду на Уайтхолл сейчас же. Да хранит тебя Бог, Летиция, и молись, чтобы всё кончилось благополучно...

Когда Лестер рассказывал обо всём Елизавете, она молчала. Она сидела в кресле за вышиванием и время от времени бросала взгляд на его красное, встревоженное лицо, а он говорил о своих страхах, сомнениях и о том давлении, которое оказали на него другие заговорщики. Это повествование не делало ему чести. Наконец он закончил, но королева продолжала молчать; тишина в комнате стала невыносима. Он упал на колени рядом с её креслом.

   — Госпожа, умоляю, прости меня.

   — Итак, сначала ты предаёшь меня, а теперь предаёшь своих товарищей по предательству. Скажи мне, Роберт, что заставило тебя сознаться?

   — Я боялся за тебя, — пробормотал он. — Я всё время размышлял, что будет с тобой, если Норфолк женится на Марии Стюарт, а Сесил будет отрешён от должности. Сначала это мне казалось мудрым замыслом... что-то вроде страховочного варианта... но потом я решил, что Норфолк может пойти ещё дальше...

   — И попытаться заодно с Сесилом отрешить и меня, — договорила она за него. — Вполне разумный вывод; удивляюсь, что тебе потребовалось столько времени, чтобы это понять.

   — Поверь мне, — продолжал молить он, — поверь мне: как только я всё понял, я тотчас решил предупредить тебя.

   — Почему на это согласился Бедфорд, — спросила Елизавета, — и Арундель с Трокмортоном, ведь он такой ярый протестант? Неужели они были готовы свергнуть меня с престола в угоду Марии Стюарт и Норфолку?

   — Нет, — с отчаянием в голосе проговорил он; то, что она отнеслась к раскрывшемуся заговору так спокойно, почти небрежно, настолько его испугало, что он начал говорить правду. — Нет, их целью был Сесил, а не ты. Но стоит начать, стоит претендентке на престол вроде шотландской королевы сочетаться браком с самым знатным вельможей в королевстве, и дальше может случиться всё, что угодно.

   — Это справедливо. — Елизавета откинулась на спинку кресла и взглянула на него. — Но что бы случилось с тобой, если бы меня не стало, Роберт... Полагаю, будучи так обеспокоен за меня, ты задумался и об этом?

Он только покачал головой.

   — Я тебя предупредил, — дрожащим голосом проговорил он. — Прошу тебя, не забудь об этом.

Елизавета встала:

   — Не забуду, Роберт, и должна сказать: я польщена тем, что меня ты боялся больше, чем Норфолка и остальных.

   — Это не единственная причина. — Лестер подошёл к ней. Он взял её за руку, но эта рука была холодной и безжизненной.

   — Богу, как и тебе, известно, что я не отличаюсь ангельским характером, но у меня есть одна черта, которая спасает меня от твоего полного презрения: я люблю тебя. Каков бы я ни был, моя любовь к тебе неизменна и пребудет такой и впредь. Я не мог безучастно смотреть, как над тобой нависает угроза. Вместо этого я предпочёл подвергнуться риску твоего гнева, а это немалый риск.

Он что-то ещё пробормотал и умолк. Её лицо было белым и бесстрастным как маска: было невозможно понять, о чём она думает.

Итак, Роберт участвовал в заговоре против неё. Все эти месяцы он ей лгал, а его теперешние объяснения — это наверняка новая ложь, с помощью которой он пытается обелить себя и умилостивить её. И всё же его слова о том, что заговор мог бы пойти дальше, чем предполагалось первоначально, были правдой. На него нельзя полагаться, но это ей было известно всегда. Он тщеславен и честолюбив, но ни его тщеславие, ни корыстолюбие не смогли вынудить его дать согласие на её убийство. У него было несколько причин сознаться ей, но теперь она видела, что главной было беспокойство за её жизнь. Когда она была при смерти от оспы, верность побудила его остаться рядом с ней; теперь лее, когда ей угрожала не меньшая опасность, он вновь показал, что по-своему любит её.

   — Теперь ты можешь меня арестовать, — наконец сказал он. — Иного я не заслуживаю. Но сначала скажи, что ты меня прощаешь.

   — Арестовать тебя? — К его изумлению, она рассмеялась. — Я не собираюсь тебя наказывать, Роберт. Если ты хочешь прощения, можешь его получить. Я не расположена в очередной раз разыгрывать нашу маленькую комедию ссоры и примирения; на сей раз дело приняло слишком серьёзный оборот. Я готова простить тебя и теперь, но с одним условием.

   — Назови его, госпожа! Всё, всё что пожелаешь... — Он покрыл её руку поцелуями; в его глазах блестели счастливые слёзы.

   — Обещай мне, что в будущем ты будешь примыкать к любому заговору против меня с тем, чтобы я могла следить за его течением с самого начала. О том, что ты рассказал мне сейчас, не будет знать никто, кроме Сесила. Теперь он, возможно, будет больше тебе доверять. Если бы я послала за Трокмортоном, я бы заставила его всё выложить за десять минут, но думаю, лучше будет услышать правду из уст самого жениха. Я заставлю Норфолка рассказать обо всём. А рассказав, он отправится в Тауэр.

   — Туда ему и дорога, — поспешил подхватить Лестер. — А шотландская королева?

Лицо Елизаветы окаменело:

   — Нужно постараться как-то отучить её строить козни; мне нужно подумать, Роберт. Я знаю, что скажет Сесил — нужно возвратить её в Шотландию и позволить брату казнить её.

   — Это правильный совет, исполни его, — принялся настаивать Лестер. — Ты предоставила ей убежище, а она отплатила за это тем, что стала строить против тебя козни; она заслуживает смерти.

   — Как, между прочим, и ты и остальные. — Елизавета села и подвинула к себе пяльцы. — Это не ответ, Роберт; я не собираюсь для успокоения твоей совести убивать монарха, пусть даже и чужими руками. Оставь меня, мне нужно немного подумать.

   — А ты и в самом деле меня простила? — продолжал настаивать он.

Она бросила на него беглый взгляд; её улыбка была насмешливой, но при этом в ней сквозила непонятная печаль.

   — Я простила тебя, Роберт. Боюсь, это уже вошло у меня в привычку...

Когда Лестер ушёл, некоторое время Елизавета продолжала вышивать. В этом рукоделии её трудно было превзойти; в юности, когда у неё не было денег на достойные подарки сестре Марии и брату Эдуарду, она, бывало, часами, не жалея глаз, сидела за пяльцами, изготовляя их. Подобно музыке, вышивание успокаивало её и проясняло мысль, заставляя думать быстро и ясно. Поведение Роберта её не удивило; от старых привычек трудно отделаться, а его всю жизнь отличала пылкая любовь к собственной особе. Они всё это затеяли для того, чтобы подстраховаться на случай её смерти или испанского вторжения; они сомневались в мудрости проводимой ею политики, хотя за последние десять лет она не совершила ни единого промаха. Напуганные люди готовы на всё, даже такие, как Роберт, который при всей своей никчёмности всё же по-своему её любит. Все они завидовали Сесилу, который храбрее и проницательнее любого из них, и поэтому решили выместить на нём свою неуверенность в будущем. Всё это десятилетие она укрепляла свой авторитет, трон и страну, и нигде не было заметно ни малейших признаков недовольства до тех пор, пока в Англии не появилась Мария Стюарт. Она ввергла Шотландию в междоусобную войну, её корона запятнана кровью её супруга, защищая её, погибли тысячи людей из кланов Гамильтон и Гордон; подлец Босуэлл, попросивший убежища в Дании, стал пленником датского короля, его, как мужа Марии Стюарт, сочли ценным заложником, за которого можно получить большой выкуп. Все, кто связывал свою судьбу с ней, жестоко поплатились за это, и теперь, когда она оказалась в королевстве Елизаветы, вслед за нею появилось то, что сопровождало Марию повсюду — заговоры, измена и страх; а кончится это, как и предсказывал Сесил, кровопролитием. Она не убьёт Норфолка и не посадит в тюрьму других заговорщиков. Но она отправит его в Тауэр и будет надеяться, что он усвоит полученный урок, не расставшись при этом с головой. Она попытается предотвратить вспышки насилия, и, чтобы ни говорил Сесил, будет по-прежнему удерживать в Англии Марию Стюарт, поскольку не осмеливается её отпустить. Однако Марии тоже нужно показать, что затеянная интрига не сойдёт ей с рук.

Елизавета подошла к письменному столу и написала указ о перемещении Марии Стюарт в замок Татбери. Это было сырое и мрачное средневековое строение, затерявшееся в пустынной части Стаффордшира и уже много лет пустовавшее. Кроме того, это была одна из самых неприступных крепостей во всей Англии.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Первое вооружённое восстание сторонников шотландской королевы произошло на севере Англии и было связано с заговором Норфолка. Среди населявших север страны католиков давно шло брожение; реформация прочно укоренилась в центральных и южных графствах Англии, но старая вера по-прежнему процветала в более отдалённой части королевства Елизаветы, где ей оказывали поддержку два вельможи, богатством и знатностью уступавшие только самому герцогу Норфолкскому. Графы Нортумберлендский и Вестморлендский были непоколебимыми католиками, а их влиятельность не позволяла правительству Сесила запугать их и вынудить отступиться от этой веры. Десять лёг они соблюдали с Елизаветой перемирие, но вот шотландскую границу пересекла беглянка, которую они считали законной королевой Англии. Очарование и красота Марии Стюарт, а также её общеизвестное благочестие подействовали на них как искра, попавшая в бочку с порохом. Однако их заговор был составлен весьма неуклюже, а Мария, полагавшая, что испанцы поддержат её вторжением из Нидерландов, совершила тем самым первую из своих многочисленных ошибок. Если Нортумберленд и Вестморленд действовали необдуманно, этого никак нельзя сказать о Филиппе Испанском; он согласился поддержать восстание, но только после того, как Марию Стюарт освободят из заточения, а Елизавету умертвят. Посредником в переговорах между ним и мятежниками выступил флорентийский банкир Ридольфи, который был в таких делах дилетантом и даже вообразить не мог, как чётко работает английская тайная полиция.

У мятежников было настолько смутное представление о характере Елизаветы и её советников, а также о настроениях большей части её подданных, что они полагали, будто вся страна с восторгом отнесётся к воцарению Марии Стюарт и восстановлению католической веры. Когда Норфолка арестовали, северные графы собрали своих сторонников, провозгласили Марию Стюарт английской королевой и двинулись в Татбери, чтобы освободить её. Елизавета узнала об этом от Сесила, находясь в Виндзоре; она созвала своих советников и поручила своему родственнику Хандсону командовать войском, которое было отправлено на север, навстречу мятежникам. Хантингдона и сэра Ральфа Садлейра послали в Татбери, чтобы перевести Марию Стюарт дальше на юг, в Уорвикшир; лорд-адмирал Клинтон был поставлен во главе третьей армии из Линкольншира, а граф Уорвик набрал войско из жителей своего графства и двинулся в Йорк на соединение с Хандсоном и Сассексом. Спокойное и мужественное поведение Елизаветы в этот решительный момент не позволило её советникам впасть в панику; в течение нескольких часов были выработаны меры по подавлению мятежа, составлены и распространены воззвания к народу, а всех слуг изменников, а также всех, кто поддерживал с ними какие-либо связи, арестовали и допросили. Сведения о том, насколько распространён был мятеж, и о степени причастности к нему Испании удалось получить у агента Ридольфи. Сесил уже давно держал под надзором все порты, и благодаря этой предусмотрительной мере флорентиец привлёк его внимание; он установил надзор над его слугой Бейли, который отправился в Нидерланды и был настолько неосторожен, что вернулся оттуда с документами, компрометировавшими его самого, его хозяина, Марию Стюарт, Норфолка и самого испанского короля. Бейли арестовали и отвезли в Тауэр. Однажды вечером, когда Елизавета со своими придворными дамами занималась вышиванием, Сесил оторвал её от этого занятия, чтобы показать протоколы допросов Бейли. Когда тот отказался признаться во всём сам, его подвергли пытке; вися на дыбе, он выдал ключ к шифру Ридольфи и имена тех, кто замешан в заговоре.

Пока королева и её советники искореняли заговор в Лондоне, армии, собранные на севере, чтобы её низложить, прошли через четыре графства, но им не удалось ни приобрести новых сторонников среди простых людей, ни освободить Марию Стюарт. Народного восстания, на которое надеялись мятежники, так и не произошло. Мятежные графы и их сподвижники, усталые, подавленные и деморализованные слухами о мощи войска, высланного навстречу им Елизаветой, проезжали через молчаливые села и города под неприязненными взглядами людей, которые выслушивали их воззвания и расходились. Большинство англичан сохранило верность Елизавете; им были безразличны и династические притязания Марии Стюарт, и реставрация религии, обряды которой уже почти двадцать лет не исполнялись. Народу не было известно о Марии почти ничего; знали только, что она принесла в Шотландию смуту и кровопролитие и в конечном счёте лишилась трона. Между тем преимущества правления Елизаветы — процветающая торговля, работа для всех и мир — были очевидны повсюду.

Народ не желал иметь дела с бунтовщиками, и в Тадкастере графы Нортумберлендский и Вестморлендский остановили свою редеющую армию и отдали приказ отступать. К январю мятежников прижали к шотландской границе, и проживавшие на приграничных землях сторонники Марии Стюарт предоставили им убежище. В том же месяце сводный брат Марии лорд Джеймс был убит человеком, сводившим с ним личные счёты, и отец Дарнли Ленокс стал регентом при своём внуке, младенце-короле Иакове. Между мятежными английскими графами, которых поддерживали шотландцы-католики, и новым шотландским правительством немедленно завязалась ожесточённая междоусобная борьба. Однако в Англии с мятежом было покончено. Оба его вождя бежали; шотландская королева находилась в Ковентри, её бдительно охраняли, и страже было приказано в случае попытки к бегству её убить; а Норфолка заключили в Тауэр.

Большинство мятежников удалось выследить и взять в плен; сотни исповедовавших католическую веру дворян и тысячи их приверженцев ожидали в тюрьмах решения королевы об их участи. Решение это было таково, что стало ясно: Елизавета действительно дочь своего отца.

Никто никогда не считал её жестокой; Сесил и Лестер, которым казалось, что они так хорошо её знают, были удивлены и поражены той мстительностью, с которой она отнеслась к своим врагам, когда они оказались в её власти. Сидя в Зале совета Уайтхоллского дворца, она, Елизавета, глядя в лицо своим советникам, среди мёртвой тишины сообщила, как она предполагает поступить с изменниками.

— Одиннадцать лет, — заявила она, — я царствовала милостиво. Не так давно я показывала некоторым из вас мои руки и хвалилась тем, что на них нет крови моих подданных. Теперь выяснилось, что некоторые из моих подданных не ценят оказываемой им милости; они предпочли мне мою кузину с её замаранной репутацией, которая к тому же показала себя как никуда не годная правительница. Более того: чтобы посадить её на моё место, они обратились за военной помощью к Испании. Благодаря тому, что большинство моего народа и вы, милорды, остались мне верны, их замысел потерпел неудачу. Теперь они должны поплатиться за это, как поплатились их отцы, когда они подняли мятеж против моего отца, короля Генриха.

Большинство из присутствующих хорошо помнили религиозное восстание, о котором она говорила, — то была последняя попытка спасти католическую веру от яростных гонений, которые обрушил на неё Генрих VIII. Они также не забыли и то, что, подавляя это восстание, король залил весь север Англии кровью.

Королева между тем продолжала говорить; её голос был искажён гневом, а чёрные глаза пылали яростью.

   — Никто из тех, кто обладает землёй или капиталом, не будет казнён. Они заплатят за свою жизнь всеми своими богатствами, до последнего пенни. Что же касается тех, кто за ними последовал, каждый десятый из них будет повешен.

Минуту все молчали, а затем вперёд вышел Хандсон.

   — Я желал бы довести до сведения вашего величества, — произнёс он, — что милорд Сассекс предложил поступить прямо противоположным образом. Он предлагает покарать тех, кто по своему положению и образованию должны были знать, что восставать против вас не следует, и проявить милость к их фермерам и солдатам. Это невежественные крестьяне, госпожа, которые лишь последовали за своими лендлордами. Будет ли справедливо повесить их — да ещё в таком количестве — а знати и дворянам позволить уйти восвояси?

   — Мы живём не в средние века, — возразила ему Елизавета. — Те, кого вы именуете невежественными крестьянами, должны понять, что они прежде всего мои подданные. Повесить их будет справедливо, так как, даровав им жизнь, мы от этого ничего не выиграем. Если они не желают быть верными мне из любви, милорд, я заставлю их хранить мне верность из страха. Сассекс, возможно, хороший полководец, но плохой юрист. Если мы казним землевладельцев, государство будет не вправе претендовать на их владения. А мне эти владения нужны. Они подняли этот мятеж, и, видит Бог, я постараюсь, чтобы они возместили мне причинённые убытки.

   — Касается ли ваше решение шотландской королевы, ваше величество? — решился наконец спросить Сесил. Для него было непостижимо то, что, приговорив к смерти сотни англичан, она даже не назвала истинную виновницу происшедшего.

Губы Елизаветы гневно сжались:

   — Она не моя подданная; её не связывает со мной ничто, кроме собственного чувства чести. Если вы опять заводите свою песню насчёт необходимости покарать шотландскую королеву, я отвечу вам раз и навсегда. Она будет помещена под более строгую охрану, но это и всё.

   — А Норфолк, госпожа?

Елизавета повернулась к Лестеру, задавшему этот вопрос. Он всегда ненавидел герцога Норфолкского. Теперь настал момент, когда он может отомстить человеку, который годами его оскорблял или смотрел на него как на пустое место.

   — Я заключила герцога в Тауэр за попытку вступить в брак без моего согласия; я пощадила его и оставила в живых, потому что он обещал никогда больше не писать шотландской королеве и не общаться с ней. Бумаги синьора Ридольфи свидетельствуют о том, что он нарушил своё слово и был причастен не только к этому восстанию, но и к заговору, целью которого было призвать испанцев вторгнуться в Англию и умертвить меня. Вам всё это известно, милорды. Норфолк предстанет перед судом по обвинению в измене; в том случае, если вы признаете его виновным — а я полагаю, что так и будет, — он будет казнён. По справедливости ему следует болтаться как собаке на виселице рядом со своими приспешниками. Вы удовлетворены, милорд Лестер?

В ответ Лестер вкрадчиво улыбнулся.

— Если это удовлетворяет вас, ваше величество, — сказал он.

По личному указу королевы было повешено восемьсот англичан низкого происхождения. Во всех городах и селениях северной Англии стойл и виселицы, на которых раскачивались трупы; целые деревни стирались с лица земли; поместья богатых мятежников конфисковывались, а их владельцы долго гнили в темницах и после того, как они выплачивали за себя выкуп. Елизавета наказывала своих подданных с яростью ревнивой женщины, мстящей неверному возлюбленному. Она гордилась любовью народа к себе; она разъезжала по всему государству, посещала города и университеты, демонстрировала себя народу и просила взамен верности. Она была мудрой правительницей и сделала своих подданных богаче, а страна процветала как никогда в прошлом, и поэтому она не могла простить и забыть того, что часть её подданных предпочла ей кого-то другого и обратила против неё оружие. Она мстила им, не испытывая ни малейших угрызений совести. Тем более удивило её советников то, что, приговорив без раздумий к смертной казни сотни людей, она никак не могла решиться предать смерти Норфолка.

Его судили и признали виновным; ожидалось, что королева подпишет смертный приговор. Узнав о постановлении суда, она выразила своё удовлетворение и провела вечер, танцуя с сэром Томасом Хениджем и играя в карты с Лестером, который проиграл ей большую сумму денег. Елизавета была в таком хорошем расположении духа, что даже изъявила готовность отсрочить уплату долга чести до следующего дня. Всё в ней было великолепно и всё дышало безмятежностью — от выбора нового платья, которое сверкало серебряной парчой и жемчужным шитьём, до знаков расположения, которыми она осыпала своих фаворитов, со смехом кокетничая с ними обоими по очереди. Но когда следующим утром Сесил вошёл к ней со смертным приговором Норфолку, она отказалась его подписать.

Её лицо было землистого цвета, под глазами залегли тёмные круги. Она казалась такой больной и измождённой, что Сесил не на шутку встревожился. Когда он положил перед ней приговор Норфолку, её рука взяла перо, обмакнула в чернила и замерла. Смерть не казалась ей страшной, а пытка — отвратительной. Чтобы добиться у несчастного Бэйли ключа от шифра Ридольфи, пришлось выломать ему все суставы, и Елизавета спокойно выслушала отчёт об этом допросе и даже взглянула на корявый крест, поставленный жертвой на протоколе, потому что изувеченная рука Бейли не могла вывести подпись.

Но этой ночью мысль о плахе парализовала её воображение. С ней случился приступ истерики, едва ли не удушья, всю ночь она пролежала разбитая, не смыкая глаз и дрожа. Её воспоминания о судьбе матери и первой любви, лорд-адмирала, со временем потускнели; образ матери был загнан глубоко в подсознание, но возник из небытия, подобно призраку при первых словах заклинания. От неё хотят, чтобы она отрубила Норфолку голову. Она могла бы приговорить его к повешению, пытке или сожжению; самые жестокие казни оставляли её безразличной, не вызывая ни патологического интереса, как у некоторых знакомых ей женщин, ни сострадания. Враги для неё были прежде всего врагами, и, когда речь заходила об их устранении, её сердце превращалось в камень. Ужас у неё вызывал лишь предполагаемый способ казни герцога, а между тем последняя привилегия дворянина заключалась именно в том, чтобы умереть от топора, а не от петли.

Внезапно она скомкала приговор и отбросила в сторону.

   — Я передумала, — сказала она. — Найдите другой способ убить его, а иначе он должен быть помилован. Я не могу это подписать.

   — Ваше величество... — Сесил поражённо вытаращил на неё глаза. Помиловать Норфолка?! Он едва мог поверить своим ушам. Никто не требовал казни герцога столь яростно, как Елизавета, а теперь она отказывалась утвердить его приговор.

   — Вы не можете его помиловать, — возразил он. — Его измена доказана!

   — Так повесьте его! — воскликнула она, сбрасывая со стола перья, чернила и бумаги. — Отравите его, сделайте всё, что угодно, чёрт побери! Но не беспокойте меня с этим, не стойте над душой, как вурдалак... Я не спала всю ночь. Я устала, — с отчаянием в голосе проговорила она, хватаясь за голову. — Я больна, Сесил, вы что, не видите? Оставьте меня в покое.

И она, опершись на руку леди Дакр, удалилась в спальню, беспрестанно повторяя: «Я больна, у меня болит голова, я больна».

Сесил рассказал советникам королевы, что она отказалась подписать приговор, и те, кто её не видел, предположили, что отказ был продиктован милосердием. Сесил не рассказал им о предложении найти другое средство избавиться от Норфолка. Он знал: каковы бы ни были причины, побудившие её так поступить, это была не жалость, однако Сесилу не хватило чутья, чтобы понять: на сей раз Елизавету беспокоит не будущее, а прошлое.

Ещё два месяца он безуспешно представлял приговор Норфолку ей на подпись, но того, что не удалось Сесилу, сумел добиться Лестер. Когда Елизавета бывала больна или раздражена, он был единственным, кто мог её успокоить, единственным, кому она позволяла увидеть себя усталой и ненакрашенной. Он обнял её, и, положив голову ему на плечо, Елизавета рассказала о прошлом и о том, в каком ужасе ей приходится жить с того дня, как она отказалась подписать приговор.

Лестеру она могла рассказать о лорд-адмирале; слушая её, успокаивая и гладя её руки, Лестер увидел ту Елизавету, которую не удавалось увидеть никому, кроме тех, кто прислуживал ей в детстве: эмоционального человека, нервы которого натянуты, как тонкие струны, человека, которого преследуют призраки прошлого, и эти призраки воздействуют на его рациональное поведение.

   — Я ненавижу его и желаю ему смерти, — сказала она. — Я уже говорила Сесилу и готова повторить ещё раз: найдите другой способ — всё, что угодно. Но почему этот способ казни так на меня действует, Роберт? Почему мысль о плахе так парализует мою волю и от неё я чувствую себя так плохо, что не могу ни есть, ни спать?

   — Потому что эта мысль пробуждает в тебе воспоминания, — мягко предположил он. — Но это всего лишь воспоминания. Адмирала убила не ты, но ты должна убить Норфолка. Ты должна взять это перо, сказать себе, что сейчас подпишешь — и всё будет позади прежде, чем ты это заметишь.

Она села, и он вытер её лицо своим платком. Без негнущегося платья и драгоценностей, с волосами, распущенными по плечам, Елизавета казалась на удивление молодой, гораздо моложе своих тридцати семи лет. На её бледном лице не было морщин, благодаря тонким чертам лица и гордому носу она сохранила моложавый вид лучше большинства тех, кого принято считать красавицами. Как покойно и трогательно было видеть её сидящей на огромной кровати и обнимать, не чувствуя страсти, будто они оба — старики, которые прожили вместе много лет. Летиция была права, сказав, что он любит Елизавету. Он поздно стал нежным и верным; стать таким его заставила она. Он поднёс её руку к губам и поцеловал.

— Сейчас я пошлю за этой бумагой, а ты её подпишешь прямо при мне. А потом ты встанешь с постели и оденешься: погода просто чудесная, а твои кони застоялись и мечтают о прогулке.

Во второй половине того же дня Сесил получил смертный приговор за подписью королевы и узнал, что она поехала кататься верхом с графом Лестером. Второго июня герцог Норфолкский был обезглавлен на эшафоте, воздвигнутом специально для этого на Тауэрском холме. Несмотря на мучительные месяцы, проведённые между жизнью и смертью, он умер мужественно и с достоинством; он написал королеве письмо, в котором прямодушно заявлял, что, видимо, ей было нелегко казнить его, приносил извинения за свою измену и утверждал, что не намеревался причинить вреда ей лично. Весть о смерти герцога застала Марию Стюарт в Татбери; в наказание за участие в заговоре её вернули в этот замок и поместили в покоях, где крыша текла, стены были покрыты сырыми потёками, а яркие лучи летнего солнца еле пробивались через узкие окошки, забранные решётками. Ещё во время своего прошлого пребывания здесь она заболела ревматизмом и теперь так страдала от холода, что целые дни проводила в постели; когда лорд Шрусбери известил её о казни Норфолка, она упала в обморок и с ней случилась истерика; она рыдала и отказывалась от еды и утешении. Лорд Шрусбери смутился, когда она заявила, что кузина Елизавета спасла её от эшафота лишь потому, что вознамерилась уморить условиями заточения. Шрусбери не мог представить на это убедительных возражений, поскольку сам думал так же. Он не был жесток, а обаяние и привлекательность узницы, которую он охранял, вызывали у него некоторое сочувствие.

   — Если бы вы только перестали строить козни против нашей королевы, госпожа, — со смущённым видом проговорил он, — если бы вы только смирились с жизнью в Англии и обещали ей не пытаться бежать, королева обошлась бы с вами милостиво. Умоляю вас, ради вас самих, напишите ей и дайте слово.

   — Смириться?! — Мария села в постели. От слёз её лицо опухло, от недостатка свежего воздуха и неподвижности кожа, некогда славившаяся своей белизной, приобрела землистый оттенок, а спутанные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. — Смириться с жизнью в заточении?! Я искала у неё убежища, а оказалась в английской темнице вместо шотландской! «Если я дам слово, она обойдётся со мной милостиво» — как легко вам говорить, милорд, о том, чтобы смириться с такой жизнью, ведь ваша уже наполовину прожита. А мне лишь двадцать семь, я королева Шотландии и ваша законная государыня — на моём месте должна находиться она! Если я дам Елизавете слово, что отрекусь от своей свободы и прав, буду жить как монахиня, среди дам и вышивок, предам мою кровь и отрекусь от законного наследства, она отправит меня в приятное местечко, чтобы я там тихо угасала!

Так вот, этому не бывать; я буду интриговать и бороться за свободу, пока дышу или пока она меня не убьёт. Это я могла бы простить — Иисус свидетель, я бы, пожалуй, даже была бы этому рада, лишь бы не влачить это жалкое существование... Но я никогда не прощу ей обмана и не позволю ей успокоить свою совесть, заявив, что согласна с тем, как со мной поступили, лишь бы меня перевели в сухую комнату и позволили посидеть в саду моего тюремщика! Так ей и напишите, милорд. Передайте ей, что она понапрасну убила Норфолка и вешала своих подданных, потому что я всё равно не дам ей покоя!

Она упала лицом в подушки и зарыдала, а Шрусбери ушёл. Мария Стюарт нравилась ему, и он сочувствовал её положению, но больше всего ему хотелось избавиться от возложенной на него ответственности. Если Мария убежит, Елизавета обвинит в этом его; если она умрёт под его надзором, все будут подозревать, что умертвил её он. А вчера вечером жена спросила у него напрямик, как он поступит, если советники королевы прикажут ему избавить их от затруднений, отравив порученную его заботам узницу. Он подумал о запертой в сырых покоях злополучной женщине, которой предстоит провести в заточении всю жизнь; он считал, что смерть была бы для неё наилучшим избавлением, но не желал оказывать ей эту услугу сам. Поэтому Шрусбери внял совету своей жены и в тот же вечер написал в государственный совет письмо, в котором умолял найти для Марии Стюарт другого стражника...

Сесил сидел один в своём кабинете в Хэмптонкорте; свечи на столе догорели, но в комнате уже было достаточно светло, чтобы обойтись без них, а из окна доносилось пенье птиц, которые приветствовали наступление нового весеннего дня. Он ушёл с королевского маскарада глубокой ночью, после того как один из секретарей прошептал ему на ухо срочное известие. Сесил был уверен, что королева не заметит его отсутствия; он не участвовал в легкомысленной половине её жизни и не располагал той нервной энергией, которая позволяла ей танцевать до зари, а потом работать целый лень, не нуждаясь в сне. Однако эту ночь провёл без сна и он: сел за письменный стол, развернул поданную ему бумагу и, прочитав её, отослал секретаря спать. Сесил был невозмутимым человеком с крепкими нервами и завидным хладнокровием; даже в эту минуту он не подал виду, будто встревожен и удивлён, а подумал прежде всего о том, как скрыть от всех то, что написано на этом листе мятой грязной бумаги, до тех пор, пока он не решит, как поступить и как известить об этом королеву.

Этот документ сейчас был развернут у него на столе, и в конце его была видна папская печать с чётким изображением трёхъярусной тиары и ключей апостола Петра, стража Царствия Небесного. Сесилу эти символы были ненавистны от рождения, и вот уже одиннадцать лет их не выставляли в Англии на обозрение. Верхний край документа был надорван — его сорвали с дверей собора Святого Павла, к которым он был приколочен. За последние два часа Сесил столько раз прочёл его, что выучил наизусть до последнего слова.

«Пастырское послание Его Святейшества касательно Елизаветы, самозваной королевы Англии, и прибившихся к ней еретиков».

Итак, Папа Римский наконец отлучил её от церкви. Он терпел одиннадцать лет — вероятно, надеялся достичь с ней компромисса после того, как она вступит в брак с католиком или другим путём, хотя Сесилу было известно, что этому не бывать, — но теперь слово Папы делало Елизавету в глазах всего христианского мира отщепенкой, незаконнорождённой похитительницей престола, гонительницей истинной религии; оно освобождало её подданных, исповедовавших католическую веру, от присяги на верность ей. Друзья Елизаветы объявлялись врагами Рима и анафема, которой была предана она, автоматически распространялась и на них. Теперь святая обязанность любого католика в Англии заключалась в том, чтобы при первой же возможности свергнуть Елизавету с престола.

Никто из её советников не предполагал такого оборота событий; они уже привыкли считать Папу далёким и бессильным врагом, который слишком слаб, чтобы что-либо против них предпринять и готов смириться с методичным уничтожением своей церкви в Англии в надежде на то, что после смерти Елизаветы к власти придёт Мария Стюарт и повернёт всё на прежний лад. Однако Елизавета не умерла; более того, её преемница стала пленницей, которую она могла в любую минуту лишить жизни. А если бы Мария умерла, править Англией стал бы её сын, который воспитывался в духе самого фанатичного протестантизма. Если бы Мария сохранила свой трон или была казнена, не успев поднять мятеж в Шотландии, Папа Римский никогда бы не сделал этого шага, после которого у него не было пути назад. Теперь он знал: единственный способ сохранить католическую веру в Англии — это свергнуть Елизавету с трона в пользу Марии, и английская королева была отлучена от церкви именно с этой целью. Отныне казнённые участники Северного мятежа становились мучениками за веру, а все будущие бунтовщики получали благословение самого Папы. Что же касается католических держав Европы, то папское послание прямо подстрекало их к священной войне против Англии. Кто-то прибил его к дверям собора Святого Павла; даже если этих злоумышленников удастся найти и покарать по всей строгости закона, буллу уже видело много людей, и заставить их молчать не удастся; кроме того, во все крупные английские города наверняка тайком провезены другие экземпляры.

Сесил сидел в своём кабинете уже почти три часа и размышлял, что теперь предпринять и как защитить Елизавету, приговорённую к смерти в собственном королевстве.

   — Мне сказали, что у вас в окнах до сих пор горит свет. В чём дело, Сесил?

Она стояла на пороге одетая в маскарадный костюм, сверкающий драгоценными камнями, а на руке у неё болталась раскрашенная маска с султаном.

Секретарь королевы нерешительно встал с места и прикрыл ярко-алую печать на документе ладонью.

   — Мне не хотелось вас тревожить, госпожа. Я думал, вы уже отошли ко сну.

Елизавета рывком захлопнула дверь и подошла к столу.

   — Я веселилась. Вам иногда следует брать пример с меня и убивать время не только за работой, но и за развлечениями. Уберите руку и покажите мне, что вы прячете.

Он молча протянул ей документ, и она прочла его, не сняв с правого запястья висевшую на ленте золотую маску Дианы, богини охоты.

   — Нортумберленда и Вестморленда это уже не воскресит, но вдохновит тех, кто захочет идти по их стопам, — сказала она. — Я незаконнорождённая самозванка, и всякий, кто свергнет меня с престола или вонзит кинжал мне в сердце, совершает подвиг во славу Господню. Такое же послание было издано против моего отца, а он умер в своей постели.

С этими словами она швырнула папскую буллу обратно на стол.

   — При вашем отце всё было по-другому, — проговорил наконец Сесил. — На его трон не было претендентов-католиков, кроме его родной дочери Марии. Хотя она была нечестива и деспотична, она бы никогда не восстала против него.

У Елизаветы вырвался невесёлый смешок:

   — Просто не успела бы: появись у неё такие мысли, ей бы пришёл конец.

   — Франция тогда была на ножах с Римом, — продолжал между тем Сесил. — Теперь они союзники. Испания была не в состоянии начать против нас войну, в Германии была смута, протестантское движение по всей Европе было слишком мощным, чтобы позволить кому бы то ни было исполнить папский приговор, вынесенный вашему отцу. Благодарение Богу, госпожа, что ему так посчастливилось. Ваше положение куда тяжелее.

   — Только в одном отношении, Сесил, и все эти годы здесь не произошло никаких изменений. — Она села лицом к нему и предостерегающе подняла руку, когда он захотел возразить. — Дело не в Марии Стюарт: это ваш пунктик, но для меня Мария куда менее опасна, чем мой милый зятёк, испанский король. Я отлучена от церкви — что ж, отлично. Мария Стюарт — моя преемница, но Франция не пойдёт на меня войной, чтобы посадить её на престол, потому что там понимают: я убью Марию, как только первый французский корабль будет замечен в водах Ла-Манша. У себя дома мы подавили один мятеж, и все остальные, когда настанет их черёд, будут подавлены точно так же. В нашем распоряжении лучшая в мире тайная полиция, самые устрашающие пытки и казни, которые только измыслил человеческий разум, а все потенциальные заговорщики находятся под нашим надзором. Если мы будем знать тайны Марии Стюарт, нам со временем станут известны все тайны наших врагов в Англии и на континенте. Я боюсь не Марии, а Филиппа Испанского. Вы говорили об его отце, императоре Карле. Его руки тогда связывала война в Германии, руки его сына теперь связывает война в Нидерландах. Однако так будет не всегда. Кроме того, Карл Пятый был политиком, а его сын — фанатик. Настанет час, и он попытается исполнить это. — Она указала на буллу. — Некогда он был королём Англии; он ненавидит наше государство не меньше, чем меня. Он будет рад устроить здесь такую же резню, как в Нидерландах — не к вящей славе Господней, а к вящей славе Филиппа; для него это одно и то же. Он не станет со мной воевать для того, чтобы посадить на моё место Марию Стюарт; мне уже надоело вам это повторять. Он не намерен проливать испанскую кровь для того, чтобы отдать половину нашей страны Франции. До тех пор, пока Мария Стюарт жива, с его стороны нам ничего не грозит.

   — Он был замешан в заговоре Ридольфи, — напомнил ей Сесил. — Тогда он обещал мятежникам войско и деньги, почему бы ему не поступить так и теперь?

   — Я не говорила, что он не будет ничего обещать, — поправила его Елизавета. — Чтобы мне насолить, он пообещает что угодно кому угодно, но я не думаю, что он хотя бы на минуту может поверить в то, что эта дурочка способна довести до победного конца какой-либо из составленных ею заговоров. Боже праведный, вы же знаете Филиппа — в царствование моей сестры вы лично имели с ним дело; неужели вы можете себе представить, что он чувствует что-либо кроме презрения к той, которая, во-первых, родилась женщиной и к тому же потеряла трон из-за того, что вышла замуж за пьяницу и распутника, а затем была обесчещена тем, кто его убил? Да, Сесил, она может тронуть многие сердца, но Филипп войдёт в число её защитников не раньше, чем вы — в число её поклонников! Он нападёт на меня лишь затем, чтобы прибрать Англию к своим рукам.

   — Мы должны заключить союз с Францией, — проговорил секретарь. — Нам следует возвратить Марию Стюарт в Шотландию, позволить тамошнему регенту её казнить, а вам нужно выйти замуж за французского принца. Екатерина Медичи не настолько фанатично следует указаниям Рима, чтобы упустить шанс посадить одного из своих сыновей на английский трон.

   — Она фанатично следует указаниям одних астрологов, — суховато ответила Елизавета. — Мне это известно. Однако если бы я послушалась вас и обрекла Марию Стюарт на смерть, испанское войско явилось бы сюда из Нидерландов раньше, чем я успею выйти замуж за французского принца или кого бы то ни было.

   — Дело может принять такой оборот, что мы не сможем больше держать её в заложниках, — медленно проговорил Сесил. — Вы говорите о ней как о нашем щите, госпожа; но теперь могу вас заверить, что скоро рука Марии Стюарт будет направлять против вас пистолеты и ножи всех убийц, которых только можно будет нанять! У нас действительно лучшая тайная полиция в мире, но мы должны объявить католиков изменниками и казнить их за измену, а не за веру. Мы непременно повесим, колесуем и четвертуем того, кто выставил буллу на обозрение, а также всех его сообщников, которых только удастся отыскать. То же нужно сделать с католическими священниками и со всеми, кто ходит к мессе. Мы должны объявить их веру актом государственной измены, за который полагается самое строгое наказание, предусмотренное законом для изменников. Католичество и измена должны стать в глазах народа синонимами. Мы должны искоренить эту религию так, чтобы от неё не осталось и следа — только так нам можно надеяться избежать опасностей. Однако чтобы добиться этого, вместе с другими католиками мы должны умертвить Марию Стюарт. Можно сколько угодно отсекать у дерева ветви, но оно не упадёт, пока не подрубишь корни. И этот день придёт, ваше величество. Этого не избежать, как бы вы этому не противились.

— Когда это произойдёт, если произойдёт вообще, — ответила ему Елизавета, — мы начнём готовиться к испанскому вторжению. А пока я иду спать.

Как выяснилось, буллу прибил к дверям собора дворянин-католик по имени Фелтон, который не выдал своих сообщников даже на дыбе и попытался отвести гнев королевы от своей семьи, завещав ей прямо на эшафоте драгоценное кольцо с алмазом. Королева выслушала заверения в том, что он сполна испил чашу страшных мук, к которым был приговорён, надела кольцо себе на палец, полюбовалась им и, к ярости Сесила, дала вдове Фелтона особое разрешение пожизненно служить мессу у себя в доме. Елизаветой двигала не религиозность; Фелтона подвергли пытке и четвертовали из чисто политических соображений, и королева не видела причин отказывать его жене в утешении, которая могла дать ей вера. Елизавета была жестокой, беспощадной и непреклонной; к тем, кто угрожал её власти, она не знала милосердия, но, что бы ни говорили Сесил, Сассекс и даже Лестер, она не была ни лицемеркой, ни фанатичкой. В душе её секретарь был глубоко опечален тем, что его госпожа так обделена религиозным чувством.

Она часто носила кольцо, отказанное ей Фелтоном, а кроме того, купила знаменитое жемчужное ожерелье Марии Стюарт у покойного графа Муррея за треть цены; оно всегда красовалось у неё на шее. О своём отлучении от церкви она небрежно заметила, что Папе вздумалось высунуться из Ватикана и плюнуть через океан; она не раздумывая выложила шотландскому регенту две тысячи фунтов, которыми так дорожила, за выдачу графа Нортумберлендского, которого шотландцы заточили в тюрьму, и казнила его в Йорке. Затем Елизавета написала своей милой сестре Екатерине Медичи личное письмо, в котором намекнула, что желала бы вернуться к вопросу о браке с её неженатым сыном герцогом Алансонским.

Елизавете было тридцать семь лет, её предполагаемому жениху — девятнадцать. При всей проницательности и хитрости Екатерины Медичи она была одержима одной идеей — властью, властью для себя и своих детей, и стоило английской королеве-девственнице дать понять, что после недавнего мятежа и появления папской буллы она хотела бы выйти замуж, чтобы укрепить свои позиции, как французская королева-мать сделала вид, будто забыла, что Елизавета отлучена от церкви. На этот раз она пала жертвой собственной алчности; Мария Стюарт писала ей душераздирающие письма, в которых жаловалась на условия, в которых её содержат, сообщала, что её в любую минуту могут убить, и отчаянно пыталась втянуть Францию в свой очередной заговор против Елизаветы, но ответа не последовало. Переговоры о браке начались, и до тех пор, пока у Екатерины Медичи теплилась какая-то надежда на их благоприятное завершение, Елизавета могла быть уверена во французском нейтралитете.

Несмотря на печальный опыт прошлых подобных переговоров, Сесил не смог устоять перед искушением отнестись к этим авансам Елизаветы серьёзно; он не оставлял надежды на то, что королева преодолеет свои сомнения и обзаведётся мужем; он страстно желал, чтобы она обзавелась ребёнком, и настолько отчаялся увидеть это осуществлённым, что согласился даже на жениха, которому не исполнилось от роду и двадцати лет, и к тому же католика. Сесил не одобрял фамильярных отношений Елизаветы с мужчинами, но считал их признаком способности вступить с кем-то в более серьёзные отношения вместо тех пустышек, которыми на самом деле были её любовные связи. Он не мог понять, как женщина может удовлетворяться одной лестью, флиртуя с Лестером, Хениджем и сэром Кристофером Хэттоном — молодыми и физически более чем привлекательными мужчинами — и не испытывая при этом тайного желания познать радости брака. Это было единственное слабое место Сесила, благодаря которому он впал в то же заблуждение, что и Екатерина Медичи. Вполне могло оказаться, что Елизавета говорит о браке искренне, и воодушевление Сесила передалось и её советникам, которые тратили на переговоры не меньше времени, чем французы. Елизавета старалась никого из них не разочаровывать; то, что ей удаётся водить за нос даже Сесила, который так редко ошибается, её весьма забавляло. Однако с Лестером она не притворялась; его не волновал этот новый жених, так как он знал — она отвергнет его точно так же, как и всех остальных, но он смертельно боялся уступить своё завидное положение фаворита более молодым претендентам, вроде Хэттона, который забрасывал королеву любовными письмами и подарками — точно так лее поступал он сам много лет назад, когда надеялся на ней жениться. Он ревновал и в угоду Елизавете преувеличивал свою ревность. Как многие женщины, достигшие зрелых лет, она стала очень тщеславной, и потрафлять её самомнению было трудным и опасным делом. Лестер не мог позволить себе ни устать, ни загрустить — он был обязан всегда служить зеркалом, отражающим настроение королевы в данный момент; если он позволял себе расслабиться и отдохнуть от своей роли обожателя, его место тут же занимали Хэттон или Хенидж, а Елизавета в отместку ему демонстративно оказывала им предпочтение и насмехалась над ним, когда он пытался с ними состязаться. Это была беспокойная жизнь; его изводили капризы женщины, которая с возрастом становилась всё менее предсказуемой, которая танцевала до рассвета, а весь день проводила на охоте и тем не менее, казалось, всегда была занята государственными делами с Сесилом и другими советниками. Лестеру тоже было уже почти сорок, и он уставал гораздо раньше её. Тогда он ускользал отдохнуть к Летиции, к которой испытывал всё более нежные чувства, и оставлял Елизавету на милость своих соперников, поскольку не мог выносить её жизненного ритма без периодических передышек. У него было множество врагов, но Сесил не принадлежал более к их числу. После того как Лестер помог раскрыть заговор Норфолка, секретарь королевы намекнул, что отныне между ними устанавливается не перемирие, а вечный мир. Он делом доказал свою верность королеве, и за это Сесил был готов простить ему богатство, влиятельность и высокомерие. Было ясно, что избавиться от Лестера удастся лишь в том случае, если королева выйдет замуж, да и теперь он вызывал меньше скандальных пересудов, чем Хэттон и ещё пол дюжины других фаворитов. Сесил примирился с существованием Лестера, а Лестер перестал его сторониться. Когда Елизавета возвела Сесила в сан пэра и присвоила ему титул лорда Бэрли, Лестер первым его поздравил. В Англии был лишь один верховный властитель, и им являлась королева; Лестер был согласен делить оставшиеся на его долю крохи власти с Вильямом Сесилом. Между тем переговоры о браке шли неспешно; Елизавета то загоралась энтузиазмом, то, как юная девица, делала вид, что предстоящий брак её пугает; она настолько правдоподобно притворялась и была такой блестящей актрисой, что французский посол не усматривал ничего смешного в том, что зрелая женщина почти сорока лет нервничает и испытывает сомнения относительно характера своего жениха, который между тем уже достиг совершеннолетия. Ни одна из сторон не выдавала своего нетерпения, хотя переговоры тянулись месяц за месяцем, сложившиеся в уже почти два года; королевские брачные контракты нередко согласовывались годами. Не казались неуместными и мечтательные рассуждения английской королевы о детях. Она была стройной и подвижной, как молодая девушка; по её миловидному лицу было трудно угадать возраст, а с тех пор как она, следуя моде, стала носить парики с разнообразными причёсками, в её волосах стало невозможно обнаружить седину. Несомненно, её здоровье было хрупким. Часто у неё внезапно подскакивала температура, с нею случались приступы сильнейшего желудочного расстройства, она была раздражительна и подвержена вспышкам истерии со слезами. Тем не менее не было причин полагать, что она неспособна родить на свет детей, а если бы она умерла при родах, внук Екатерины Медичи стал бы королём Англии. А французы не стали бы, подобно королеве Елизавете, из высших соображений медлить с казнью Марии Стюарт, чтобы обеспечить своему дофину наследство.

В феврале 1572 года между Англией и Францией был подписан договор в Блуа, являвшийся предварительным соглашением к брачному контракту английской королевы. Это было также оборонительное соглашение, направленное против Испании; обе его стороны были обязаны оказывать друг другу военную помощь в случае вторжения третьих государств и воздерживаться от вмешательства в шотландские дела. Это был настоящий триумф дипломатии английской королевы и, что также немаловажно, в этом договоре игнорировалось существование ещё одной персоны, чья мать принадлежала к роду Гизов; её продолжали держать в заточении в Англии, а она по-прежнему тщетно писала Екатерине письмо за письмом, напоминая, что та намеревается женить своего сына на самозванке, отлучённой от церкви.

Страхи Елизаветы улеглись после того, как в Нидерландах опять вспыхнуло восстание против испанского владычества, ещё более яростное, чем прежнее. Ранее Елизавета дала у себя в стране убежище сотням фламандских беженцев, которые по большей части были искусными ремесленниками и положительно влияли на английскую промышленность; теперь она разрешила тем из них, кто пожелал, отправиться сражаться за родину и одновременно выразила своё сожаление по поводу нидерландского бунта испанскому послу, обещая соблюдать полный нейтралитет.

Вновь её политика оправдала себя; это была осторожная политика, целью которой было причинить испанцам как можно больший ущерб без прямого военного вмешательства. Елизавета была намерена во что бы то ни стало избежать войны с Испанией, но между тем молодого французского короля удалось убедить, что настало время выбить войско герцога Альбы из Нидерландов и подчинить эту страну французской короне. Его советником был вождь гугенотов Колиньи, который желал начать религиозную войну во имя своих единоверцев-протестантов, и впервые сын Екатерины Медичи не послушался её совета.

Снедаемая опасениями за своё влияние на сына и страхом за свою власть, королева-мать решила убить своего соперника, пока он и главы знатнейших гугенотских семейств ещё не покинули Парижа.

Елизавета совершала верховую прогулку, когда курьер доставил ей донесение о Варфоломеевской ночи, присланное английским послом из Парижа. Она остановила коня, взломала печати и медленно прочла депешу. Первым чувством, которое она испытала, был ужас, а затем — изумление: неужели Екатерина Медичи, чей ум она искренне уважала, могла совершить такую вопиющую ошибку? Организованное ею покушение на Колиньи закончилось провалом; его не убили, а только ранили, и, чтобы замести следы и избежать мести гугенотов, королеве-матери ничего не оставалось, как перерезать их всех в течение суток после неудавшегося убийства. Стиль, которым была написана эта депеша, вполне соответствовал её содержанию. Елизавета знала своего посла во Франции; его звали Фрэнсис Уолсингем, и он принадлежал ко всё увеличивающейся в числе секте реформаторов-пуритан, к которым она испытывала инстинктивную неприязнь. Уолсингем был большим ненавистником католиков, чем даже Сесил, и, описывая во всех подробностях чудовищные зверства, которые совершались в Париже в тот день, он не пощадил чувств своей королевы. Мужчин, женщин и детей, даже грудных младенцев вытаскивали на улицу и безжалостно убивали; их дома грабили и сжигали, по улицам города текли потоки крови, а по Сене плыли сотни изуродованных трупов. За эту резню, которую Уолсингем именовал величайшим преступлением после распятия Христа, несли ответственность не только королева-мать, её сын и придворные; их примеру последовала парижская чернь, а за ней и все французы. Жители всех городов и деревень резали гугенотов. Уолсингем называл Екатерину Медичи антихристом в женском обличье и предсказывал скорую гибель народа, показавшего себя способным на подобные злодеяния. Однако, по мнению Елизаветы, негодование настолько застило Уолсингему глаза, что он не сумел разглядеть главного. Общественное мнение, возмущённое происшедшим, заставит её прекратить переговоры о браке с французами. Елизавета ехала шагом, держа депешу в руке, и один из спутников спросил, что в ней написано. Они понимали: если королева приказала возвращаться с прогулки раньше времени, значит, это что-то серьёзное.

По зрелом размышлении Екатерина Медичи исправила свою первоначальную ошибку, насколько это было возможно. Колиньи был мёртв, и вся гугенотская фракция, которая угрожала её власти и раздирала Францию религиозными войнами, искоренена. С ужасающей жестокостью — Елизавета поморщилась, вспомнив описанные Уолсингемом убийства маленьких детей, — но тем не менее искоренена. И в этом преступлении участвовал весь французский народ. Екатерина Медичи неизгладимо запятнала свою репутацию и честь своей страны, однако благодаря ей впервые за столетие Франция стала первоклассной державой. Елизавете придётся показать, что происшедшее её ужасает — а ужасает её, призналась она самой себе, не столько ненужная жестокость к невинным, сколько промах, из-за которого пришлось к ней прибегнуть, — и притвориться, будто мысль о браке с французом внушает ей отвращение. Однако лишь на время. Переговоры могут быть прерваны, но прекращать их совсем нельзя.

Это, возможно, будет легче выполнить, если она отзовёт этого фанатика Уолсингема и заменит его кем-то более дипломатичным и менее религиозным.

Елизавета отказывалась принять французского посла в течение четырнадцати суток, а затем дала ему аудиенцию, будучи в глубочайшем трауре; вокруг неё стояли советники, придворные и фрейлины — все также в чёрном. К удовлетворению своего народа и правительства, она публично выразила послу своё возмущение событиями во Франции, а затем написала Екатерине Медичи одно из своих блестящих и двусмысленных писем, в котором была соблюдена должная дозировка ужаса, горя и порицания. Однако она также весьма тонко намекнула, что когда её скорбь по невинно умерщвлённым единоверцам утихнет, французскому принцу, возможно, будет дозволено возобновить своё сватовство.

Графа Шрусбери не освободили от обязанностей стража шотландской королевы. Его письмо показали Елизавете, которая заметила, что самый надёжный тюремщик — это тот, кого порученная ему узница оставляет настолько равнодушным, что он желал бы от неё избавиться, и велела ему перевезти Марию Стюарт в Шеффилд, где её поместили в сухие и комфортабельные по сравнению с Татбери покои. По словам Шрусбери, она ослабла здоровьем, а Елизавете она была нужна живой во что бы то ни стало. Английский парламент был другого мнения. Ярость протестантов-парламентариев, узнавших об истреблении своих единоверцев во Франции, вылилась в нападки на королеву-католичку, которая, будучи узницей, могла расплатиться за преступления, совершённые другими католиками. Парламент собрался и потребовал голову Марии Стюарт за участие в неудавшемся заговоре Норфолка; когда королева ответила отказом, парламентарии приняли билль, согласно которому за государственную измену мог быть казнён любой человек, невзирая на сан и происхождение. Елизавета наложила на этот законопроект вето. Она не сомневалась, что впереди её ждут новые заговоры, а если подобный билль обретёт силу закона, то не пройдёт и года, как голова Марии падёт на плаху. Отказ Елизаветы был сформулирован в том возвышенном стиле, который всегда безотказно действовал, когда нужно было затронуть нужные струны в душах тех, чьи надежды она разбивала, а через год она решила, что можно, ничего не опасаясь, вновь начать с французами переговоры о браке. Это настолько встревожило короля Филиппа Испанского, что он поручил своему послу нанести английской королеве специальный визит, чтобы заверить её в неизменной дружбе Испании и удостовериться, что её намерения заключить брачный союз с Францией не более чем политический манёвр.

Сватовство Елизаветы возобновилось; о предстоящем браке королевы говорили во всех тавернах и домах вельмож по всей стране; её фигура снова окуталась романтическим флёром, и было замечено, что такое внимание, по-видимому, доставляет Елизавете удовольствие само по себе.

Однако в то время, когда Елизавета играла в переговоры о браке с человеком, которого никогда не видела, примерно в сорока милях от её дворца на Уайтхолле произошла другая брачная церемония.

В Ирландии умер граф Эссекс, её губернатор, который правил этой вечно упорствующей в своём католичестве и стремлении к независимости провинцией твёрдой и беспощадной рукой. 20 сентября того же года граф Лестер женился на его вдове.

Новоиспечённая графиня Лестер вытянула вперёд левую руку и полюбовалась обручальным кольцом на пальце.

— Даже теперь мне как-то в это не верится, — сказала она.

Лестер приподнялся на подушках и рассмеялся. Спальня в Уонстеде была залита лучами яркого осеннего солнца; время шло к полудню, и пока никто их не потревожил. Они повенчались тайно в его домашней часовне, а единственным свидетелем церемонии был отец Летиции, сэр Генри Ноллис, который сразу же после завершения обряда покинул их. Он принадлежал к становившейся всё более влиятельной секте пуритан и никогда не одобрял ни образа жизни своей дочери, ни скандала, возникшего, когда она выбрала себе в любовники фаворита королевы. К самому этому человеку он также не испытывал ничего, кроме неприязни. Когда Летиция овдовела, он дал ясно понять, что Лестер должен жениться на его дочери или он обратится к королеве с просьбой вмешаться и поместить Летицию под его опеку.

Лестер не мог даже помыслить о том, чтобы потерять Летицию; он согласился на брак с ней при условии, что он будет заключён тайно, и этим осенним утром он проснулся со странным чувством удовлетворённости; мысли о том, что случится, если их разоблачат, пугали его куда меньше, чем он ожидал. С радостным удивлением и нежностью наблюдал он за своей женой, которая стояла возле кровати в атласной ночной рубашке, любуясь своим обручальным кольцом и улыбаясь ему. Она не стеснялась своей любви к теплу, вкусной пище и телесным наслаждением, её живой и острый ум не позволял ей, при всей любви к излишествам, пресытиться жизнью или наскучить ему. Сейчас он не мог понять, как ему когда-то пришло в голову сравнить её с Елизаветой только потому, что у них обеих рыжие волосы.

— Иди сюда, — сказал он. — Место новобрачной рядом с супругом. Подойди и покажи мне своё колечко, милая, и позволь тебе доказать, что мы действительно муж и жена.

Графиня рассмеялась:

   — О нет, милорд, — таких доказательств я уже получила предостаточно. Как ты будешь со мной обращаться теперь, когда мы поженились? Будешь ли ты мне ласковым мужем или пьяной деревенщиной, вроде бедного Эссекса...

   — Если бы я попробовал, ты бы отплатила мне за это тем же, чем и ему, — отозвался он. — Л я предпочитаю, чтобы ты была счастлива... и верна мне. Почему ты только что сказала, что не в силах поверить в это?

   — Потому что, полагаю, это окончательное доказательство того, что ты отказался от всех надежд стать супругом королевы. А между тем все эти годы я не была в этом уверена.

   — Женщин невозможно ни в чём уверить, — медленно проговорил он. — Ты знаешь, что я тебя люблю, но иногда ты бываешь ничем не лучше её — так же выспрашиваешь, требуешь и расставляешь мне ловушки.

Летиция подошла к нему и присела на кровать; она взяла его руку и вдруг поцеловала её.

   — Я ничего не требую и не расставляю никаких ловушек, — сказала она. — Я знаю, ты не потерпел бы этого ни от кого, кроме королевы. Я люблю тебя, ты любишь меня, а если она развлекается тем, что заставляет тебя ходить колесом ей в угоду, это не моя вина.

   — Я знаю, — ответил он и положил голову ей на грудь. — Я очень счастлив, Летиция. Теперь я могу возвращаться ко двору, плясать на канате, подобно остальным, и знать, что в моей жизни тайком присутствуешь ты и никому не под силу отнять тебя у меня.

   — Иногда ты говоришь так, будто она тебе ненавистна, — тихо произнесла она. — Но это не так, Роберт, даже если тебе кажется по-другому. Ты просто ревнуешь, потому что её окружают другие мужчины с такими же честолюбивыми стремлениями, какие некогда были у тебя самого.

— Они не добьются большего, чем я, — ответил он. — Так же как со мной, она будет играть с ними, как кошка с мышкой: то любить и улыбаться, то вдруг оскаливаться. Теперь уже она не достанется никому. Когда я первым попытал с ней счастья, у меня был шанс, хотя, как я сейчас понимаю, и небольшой, но я его упустил. Королева меняется, Летиция; она меняется прямо на глазах. Ты всё время говоришь, что я всё ещё люблю её, и я готов сделать комплимент твоему уму, признав, что это так. Но какова эта любовь, мне понять не дано. Как может человек любить молнию или езду галопом по неровной дороге? Что он ощущает, когда целует ласкающую его руку и вспоминает, как эта же рука ударила его по лицу... Я не поэт, а то, пожалуй, я смог бы это описать. Оставляю эту задачу Хэттону, он у нас при дворе нынче главный стихоплёт. Вот что я тебе хочу сказать: теперь в королеве осталось меньше женственности, чем когда бы то ни было, и вместе с тем мужское внимание требуется ей больше, нежели любой из женщин. Она трудится и правит... Боже, видя её в совете, я замираю от восхищения, ни один король не мог бы быть столь волевым политиком! Она упивается своей властью, как вином, и подобно вину, власть ударяет ей в голову. Она живёт и дышит одной властью. И при этом её единственное развлечение — притворяться и перед собой, и перед другими, будто она желает лишь одного: чтобы её считали обыкновенной женщиной. Но стоит только пойти ей наперекор, и маска спадает. Мне доводилось видеть то, что находится за этой маской, и в мире нет ни одного мужчины, который попробовал бы совладать с этим и остался в живых. Поэтому она останется незамужней до конца. Рядом с ней всегда будут лишь мужчины вроде Хэттона и остальных, которые льстят ей в надежде на вознаграждение, и один мужчина вроде меня, который остаётся рядом, потому что не смеет её покинуть. Хотя всё равно он не смог бы ускользнуть от неё, даже если бы и попытался.

   — Полагаю, — сумела наконец вставить слово Летиция, — что я удивительная женщина, если выслушала подобное от собственного мужа и не зарезала его от ревности.

   — Ты и в самом деле удивительная женщина, любимая, и ты никогда не зарежешь меня из-за королевы. — Он снова улыбался, и она прильнула к его груди.

   — Мне не нужна та часть тебя, которая принадлежит ей, — прошептала она. — Я люблю то, что есть у меня, и нам лучше постараться воспользоваться этим как можно лучше, пока она не приказала тебе явиться ко двору. Когда в Лондон прибывает посланник французского принца?

   — Через неделю; его зовут Симьер — он гофмейстер Алансона. Он пробудет у нас около месяца и уедет ни с чем. Вы не голодны, леди Лестер? Мне позвонить, чтобы нам принесли поесть, или сегодня мы пообедаем попозже?

   — Я буду обедать попозже всю эту неделю, — ответила Летиция. — И вы тоже, милорд.

Вильям Сесил оставил должность секретаря королевы. Получив титул лорда Бэрли, он стал её первым министром и с обычной дальновидностью предложил на пост, который освобождал и который был вторым по значению в государстве после его собственного, своего кандидата. Секретарь находился рядом с королевой круглые сутки; он вёл её переписку и был в состоянии влиять на политику правительства, если Елизавета доверяла его советам. Неудачно подобранный на такую важную должность человек мог загубить всю работу Бэрли. При удачном же подборе секретарь королевы успешно дополнял бы первого министра, и Бэрли не мог найти человека с более близкими ему взглядами, чем у бывшего посла во Франции сэра Фрэнсиса Уолсингема. В данный момент они ждали вместе в приёмной королевы.

   — Я сказал её величеству, что она может положиться на ваше благоразумие и трезвость суждений, — повторил ещё раз Бэрли. — Я так лестно вас охарактеризовал, что вы наверняка получите эту должность, если только сами всё не испортите.

Уолсингем был высок и худ, с пронзительными глазами странного зеленоватого цвета и тонкими губами, которые никогда не улыбались. Его лицо было лицом сурового и бескомпромиссного фанатика, вечно сражающегося с тем, что он называл силами зла. В их число входили все приверженцы римской католической церкви, находившиеся под её влиянием по всему миру.

   — Если вы расскажете мне, каковы опасные места на этой службе, я буду их избегать, — сказал он. — Я переписывался с её величеством, но слышал, что она капризна; это обычная для женщин слабость, и я не могу сказать, что неспособен с нею справиться, милорд.

   — Не вздумайте заговорить с королевой таким же тоном, каким только что говорили со мной, — резко оборвал его Бэрли. — Если вы хотите получить эту должность, ни в коем случае не пререкайтесь с королевой, не возражайте ей и не высказывайте суждений, которые бы противоречили её собственным. Вы должны быть почтительны без раболепия, если она вас о чём-то спросит, отвечайте не медля и правдиво, вы должны всегда быть в состоянии точно сказать ей, где находится любой документ и чем вы только что занимались. Вы не должны выказывать каких-либо пристрастий, а главное — воздержитесь от религиозных споров, когда речь идёт о государственных делах. Королева — благочестивая протестантка, но нисколько не симпатизирует вашим крайним взглядам, и если вы их выскажете, это только вызовет у неё раздражение. Я научился сдерживать свой язык в её присутствии, и вам придётся последовать моему примеру. Никогда не забывайте, что она королева, и хотя с нею надо обращаться так же учтиво, как со всякой женщиной, женские слабости ей не присущи. Ни в коем случае, сэр Фрэнсис, не выказывайте презрения к её полу; вы вскоре убедитесь, что её величество — не обычная женщина.

Уолсингем кивнул; ответить он не успел: пришёл паж королевы, и он вслед за Бэрли вошёл в её кабинет.

Уолсингем не видел Елизавету уже почти два года, и за это время он привык общаться с Екатериной Медичи, чьи тусклые глаза никогда не смотрели ему в лицо, когда он с ней говорил. Поэтому он оказался не подготовлен к тому пронзительному взгляду, которым встретила его Елизавета.

Также не ожидал он, что после того, как Бэрли его представит, королева будет молчать целую минуту.

— Можете поцеловать мне руку, сэр Фрэнсис Уолсингем. А вы, милый мой Бэрли, можете нас оставить. Я предпочитаю, чтобы мужчины говорили сами за себя.

Сэр Фрэнсис поцеловал ей руку и отвесил чуть более низкий поклон, чем предполагал. Но он подавил желание отвести глаза от её лица; ему ещё не доводилось видеть такого странного контраста — эти чёрные как угли глаза на бледном накрашенном лице. Среди ярко-рыжих локонов, которые, как с раздражением подметил Уолсингем, были искусственными, сверкала огромная грушевидная жемчужина. Уолсингем не одобрял моды носить парики; ему не по нраву была женская суетность, сквозившая в драгоценностях и в сильном запахе духов и притираний.

   — Мне нужен секретарь взамен лорда Бэрли, — сказала Елизавета. — Он настоятельно рекомендовал вас. Настолько настоятельно, что мне с трудом верится, что на свете может существовать такое воплощение всевозможных добродетелей. Годитесь ли вы на эту должность, сэр Фрэнсис?

   — Полагаю, что да, но об этом судить вам, ваше величество.

   — Я не сомневаюсь, он разъяснил вам, что вам надлежит мне говорить и как вы должны вести себя со мной. Выбросьте всё это из головы. Мне не нужен секретарь, который был бы чьей-то марионеткой. Со временем я разберусь, кто вы такой, так что лучше начать сразу же. Можете сесть, сэр Фрэнсис, и давайте поговорим. И мне хотелось бы услышать ваш собственный голос, а не голос Бэрли.

Уолсингем сел лицом к ней на низенькую табуретку, хотя предпочёл бы остаться стоять. Он задал себе вопрос, известно ли это ей и не предложила ли она ему сесть, чтобы поставить в невыгодное положение; она пристально разглядывала его с высоты своего кресла.

   — Скажите, кого вы считаете главным врагом Англии?

Поскольку она просила его всегда честно высказывать своё мнение, Уолсингем, невзирая на предупреждение Бэрли, так и поступил:

   — Папистскую церковь, ваше величество.

   — Понятно. А какие ответвления этой церкви вы бы назвали наиболее опасными?

Хотя Уолсингем этого не знал, если бы он ответил: «Шотландскую королеву», должность секретаря ему бы не досталась.

   — Испанию.

На мгновение наступила тишина. Елизавета откинулась на спинку стула и внезапно улыбнулась.

   — Господин Уолсингем, — сказала она, — вы первый человек, который доказал мне, что в состоянии видеть дальше своего носа. Испания для нас главная угроза; все остальные — моя шотландская кузина, английские паписты, Франция, — по сравнению с этим настоящим врагом второстепенны, а мы ещё ни разу не вступили с ним в схватку. Теперь о ситуации в Нидерландах — как дела у повстанцев?

Уолсингем нахмурился:

   — Плохо, ваше величество. Герцог Альба отлично знает своё дело, под его началом самое дисциплинированное в мире войско и он не знает пощады и жалости. Наши братья протестанты гибнут за веру тысячами, но тем не менее продолжают борьбу. Их несчастная страна истекает кровью; они крайне нуждаются в нашей помощи.

   — Они её получат, — сказала Елизавета. — Я посылаю им все деньги, которые только могу выкроить из бюджета; видит Бог, этого недостаточно, и я постараюсь изыскать побольше, но это и всё. Решиться на что-то более серьёзное я не смею. Мы не готовы к войне.

   — Как и Испания, — возразил Уолсингем. — До тех пор, пока её армия занята подавлением восстания в Нидерландах, а казна истощается расходами на содержание этой армии, она не сможет напасть на нас. В настоящий момент Испания нам не грозит, ваше величество, и это наводит меня на ещё одну мысль. Вы просили меня говорить собственным голосом, и я, с вашего позволения, поймаю вас на слове. Мы говорили о внешних врагах, но я полагаю, настало время заняться теми врагами, что живут в самой Англии.

   — Продолжайте, — кивнула Елизавета.

   — Мне известно о вашем нежелании покарать шотландскую королеву за её преступления против вас и против человечности, — медленно заговорил Уолсингем. — Должен признать, ваше величество, что я согласен с лордом Бэрли и всеми вашими советниками, которые считают ваше милосердие ошибкой. Но если вы не желаете привлечь к суду её, настало время заняться её сторонниками. В мою бытность послом во Франции иезуиты открыли в Дуэ семинарию, единственное назначение которой — учить изменников-англичан на католических священников. Эти люди вернутся в Англию, чтобы пытаться возродить свою религию и строить против вас заговоры. С тех пор как вы издали закон, провозглашающий государственными преступниками тех, кто ходит к мессе и носит римскую сутану, их число возросло. Они опасные фанатики, и смерть их не страшит.

   — Нескольких из них уже поймали, — перебила королева. — И что же вы предлагаете: если человека не останавливает ни виселица, ни даже страх быть выпотрошенным заживо, что ещё с ним можно сделать?

   — Ничего. Но нужно посулить такую же кару любому англичанину или англичанке, который предоставляет ему убежище или не доносит на него, если он скрывается по соседству. Паписты в Англии — это кинжал у вашего горла, ваше величество. Вы слишком долго обращались с ними чересчур мягко. Штрафов и нескольких казней недостаточно. Их нужно выслеживать и уничтожать.

   — Вы, я вижу, религиозный человек, — заметила Елизавета, и её ирония заставила его покраснеть. — Однако если вы намерены служить мне, вам не следует путать догматы веры с политикой. И не предполагайте, будто я страдаю подобной близорукостью. Я заявляю вам, как ранее говорила Бэрли, что мне всё равно, читает ли человек молитвы по-английски или по-латыни, и думаю, Богу, которому он молится, тоже нет до этого дела. Но если тот человек, что молится по-латыни, представляет собой угрозу моему тропу, ему придётся сменить язык своих молитв, если только он хочет остаться в живых, чтобы молиться дальше вообще. Половина из тех, кто поднимает вой насчёт папистов и требует, чтобы я перерезала католиков, при моей сестре сами были папистами. Мне известно, что вы не из таких. — Она подарила его мимолётной улыбкой. — Вы человек того же склада, что и эти семинаристы из Дуэ, нравится вам это слышать или нет. Но я уважаю людей такого склада и хотела бы, чтобы они были на моей стороне, а не против меня. Вы разумный человек, господин Уолсингем, и к тому же дальновидный. Если я предоставлю вам решать проблему этих изгнанников-католиков, как вы поступите?

   — Я пошлю шпионов во Францию и установлю надзор за всеми английскими портами. Я создам целую армию соглядатаев, которые будут разузнавать всё о каждом путешественнике, который приезжает к нам в страну, о каждом новом человеке, который появляется в городах и деревнях, о каждом отпрыске известных папистских семейств, который возвращается к себе на родину. Я пообещаю этим осведомителям награды и буду их исправно выплачивать, и не пройдёт и полугода, как наши тюрьмы заполнятся до отказа.

   — Осведомители обходятся дорого, как и система разведки, которую вы предлагаете, — сказала Елизавета. — Мне это не по карману.

Уолсингем поднял на неё глаза. Она увидела горящее в этих бледно-зелёных глазах холодное пламя фанатизма и подумала, что при всех своих талантах этот человека ей не нравится и не понравится никогда.

   — Это по карману мне, ваше величество. Я богат и оплачу все расходы за собственный счёт.

   — Я вижу, что Бэрли подобрал мне того, кого нужно, — сказала Елизавета. — Можете приступать к исполнению ваших обязанностей завтра.

Она не протянула ему руку.

   — Прощайте, господин секретарь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Начало февраля 1579 года было снежным, и в парке, окружавшем тюрьму Марии Стюарт в Шеффилде, намело такие глубокие сугробы, что никто не мог посещать её в течение почти двенадцати дней. Поскольку в доме было очень холодно, покои шотландской королевы были увешаны гобеленами и драпировками, а Шрусбери переставил большую часть своей мебели в её апартаменты, устроив узницу по возможности с комфортом.

Мария Стюарт привязалась к графу Шрусбери; она даже радовалась, когда компанию ей составляла его жена, чью благосклонность удалось купить лестью и небольшими подарками. Графиня Шрусбери была необычайно волевой и энергичной женщиной, одержимой приобретательством; Мария про себя считала её ужасной брюзгой. Когда графиня была в хорошем расположении духа, она приходила к своей узнице и развлекала её последними сплетнями о Елизавете; Марии, которая столько лет боролась с этой изворотливой женщиной и ни разу не победила, каждое порочившее её слово доставляло истинное наслаждение.

Графиня Шрусбери рассказывала о страсти Елизаветы к нарядам и о безвкусных модах, которые она ввела; она потешалась над привычками королевы музицировать и танцевать, над её манерами за столом, а главное — над романами с придворными. Её отношения с Лестером давно перестали кого-либо шокировать; она уже не позволяла ему входить к себе в спальню и помогать одеваться, но зато запиралась вдвоём с сэром Кристофером Хэттоном, а чем они занимались наедине, не поворачивался язык рассказать даже у графини Шрусбери. Однако она преодолела свою нерешительность и рассмеялась, когда увидела, что шотландская королева покраснела.

   — А теперь, — сказала графиня, — она завела себе новую игрушку — мосье Симьера. Можете ли вы себе представить, ваше величество, насколько развратна эта женщина, если она вступила в предосудительные отношения с человеком, которого прислали для переговоров о её браке!

   — Не могу, — холодно сказала Мария. Она не могла себе представить, чтобы какая-либо женщина могла желать физических знаков внимания со стороны мужчины. Она задалась вопросом, не захотелось ли Елизавете поумерить свой извращённый аппетит, если бы её заперли в той комнате в главной башне замка Данбар, куда потом пришёл Босуэлл... На мгновение она закрыла глаза и попыталась отогнать это воспоминание. Босуэлл мёртв; в тюрьме он сошёл с ума и провёл последние годы жизни прикованным, как зверь, цепью к каменному столбу; он расхаживал взад и вперёд по собственным испражнениям, рвал руками своё тело и бредил вслух о прошлом. Вначале она любила его, а потом возненавидела такой же лютой ненавистью, какой, насколько ей было известно, ненавидел он её, и всё же, представляя себе, какие ужасные муки должен был он испытать в заточении, была рада, что смерть наконец избавила его от этих мук.

Сколько людей, которых она когда-то знала, уже мертвы: власть, вырванная у неё, принесла лишь смерть её брату Джеймсу, графу Леноксу, отцу Дарнли, а также лорду Мару, которого отравил его преемник Мортон. Она хорошо помнила Мортона: в ночь убийства Риччио он стоял рядом с ней, приставив к её груди пистолет — рыжие волосы и борода вместе с глазами, сверкающими ненавистью, делали его сущим воплощением дьявола. Сейчас он всё ещё шотландский регент; воспитывает её несчастного маленького сына в еретической вере и учит его злословить по поводу собственной матери. Мортон остался жив, но все остальные его приспешники поплатились за нанесённое ей оскорбление точно так же, как Босуэлл. Мария Стюарт кивнула в ответ леди Шрусбери; та рассказывала о том, как француз Симьер начал переговоры о браке английской королевы с герцогом Алансонским: стал вести себя так, будто он и есть её жених.

   — Он мал ростом и безобразен, но она настолько тщеславна, что не устоит перед лестью даже из уст обезьяны! Он ежедневно пишет ей любовные послания, посылает подарки, вздыхает и ходит перед ней на задних папках с утра до ночи. Господи, в Лондоне поговаривают, что если кто и способен склонить её к браку, то только этот французишка — он играет свою роль влюблённого и заговаривает ей зубы так искусно, что когда ей подсунут вместо него этого рябого Алансона, она и не заметит.

   — Думаю, это всё не более чем хитрость, — отозвалась Мария Стюарт. — Я не верю, что моя кузина вступит с кем бы то ни было в брак, она для этого слишком умна. И слишком стара, — добавила она. — В сорок пять ей уже нечего надеяться иметь детей, а это единственная причина, по которой она решилась бы выйти замуж. Таким способом она могла бы лишить меня наследства, но чересчур долго откладывала это на потом. Французов водят за нос, милая моя графиня, и, видит Бог, я им не раз об этом писала!

Графиню не интересовала политика, и ей было понятно, что Мария Стюарт желает перевести разговор с темы личной неразборчивости Елизаветы на её политические действия. Графиня Шрусбери не любила Марию Стюарт; она говорила с ней только потому, что возвышалась в собственных глазах, развлекая шотландскую королеву скандальными сплетнями и понося за глаза другую королеву, которую ненавидела, так как боялась.

Притом она испытывала жгучую ревность к женщине, которая была молода и всё ещё красива и способна вызвать некое подобие рыцарских чувств даже в её скучном муже. Графиня Шрусбери видела, что Мария Стюарт по всем признакам снова погружается в депрессию, в которой пребывала иногда по нескольку дней; если она опять расплачется и начнёт говорить о том, как утомительно ей влачить такое лишённое всяких надежд существование, графиня не намерена составлять ей компанию.

   — Позвольте мне вас оставить, ваше величество; мне нужно написать несколько писем.

   — Разумеется. — Мария сумела заставить себя улыбнуться ей. На самом деле её раздражала эта женщина, её громкий смех и отвратительная манера выражаться. Ей хотелось побыть одной. Графиня Шрусбери сделала реверанс и вышла.

В комнате стало очень тихо; вытянувшись перед камином, спал маленький спаниель, а до вышивания, над которым она работала уже несколько месяцев, было не дотянуться. Мария Стюарт слишком устала, чтобы встать и взять его, но не желала тревожить свою фрейлину Мэри Сетон, которая отдыхала в соседней комнате. Мэри была рядом со своей госпожой в течение всех этих изнурительных лет, делила с нею все тяготы и разочарования, всегда была готова утешить и подбодрить и даже быть ей нянькой, если она падала духом. Мужчины всегда только предавали Марию Стюарт и пользовались ей как вещью, но от женщин, подобных Мэри Сетон, она видела одну только самоотверженную преданность и любовь.

Скоро Пасха. Прошёл ещё один год, не такой тяжёлый, как предыдущие два, но и его она провела в бездействии. Её жилище было удобным, благодаря своему французскому приданому она не знала недостатка ни в чём, что можно было купить за деньги, тюремщики были с нею великодушны. У неё были женщины для услуг и секретарь, который вёл переписку, занимавшую большую часть её времени. Она читала, писала, вышивала, молилась, и её дни, следовавшие один за другим, складывались в месяцы и длинные, медленно текущие годы, а она жила лишь надеждой и тратила всю свою бившую ключом энергию на то, чтобы попытаться освободиться из заключения и снова вернуться к власти. Без этой цели она, вероятно, умерла бы или сошла с ума, как Босуэлл. Жить только прошлым, каким бы ужасным оно ни было, представлялось заманчивым, но удалось удержаться от того, чтобы окончательно погрузиться в своё прошлое, лишь потому, что она упрямо цеплялась за будущее. Ей ещё нет сорока, и она ещё жива. Франция ей не поможет, поскольку заинтересована в том брачном фарсе, который происходит сейчас в Лондоне; но остаётся ещё Испания. Мария Стюарт часто писала испанскому королю, призывая его исполнить вынесенный папой приговор Елизавете и прийти ей на выручку. Едва ли не вся её надежда была на Испанию, а кроме того, она уповала на сочувствие гонимых английских католиков. Кто-нибудь её спасёт; если пережитые ею бедствия сумели тронуть сердца шотландцев, если она смогла разжалобить Шрусбери и склонить на свою сторону английскую прислугу, которая теперь из кожи вон лезет, стараясь оказать ей какие-нибудь мелкие услуги, когда-нибудь найдётся достаточно смелый и сильный мужчина, который её освободит.

В дверь постучали, и она подняла голову.

Она разрешила войти, и дверь отворилась; на пороге стоял воспитанник графа Шрусбери, Энтони Бабингтон. Это был худенький, мягкосердечный юноша шестнадцати лет с белокурыми волосами и голубыми глазами, который всё время старался найти предлог, чтобы зайти в её покои. Мария Стюарт встретила его улыбкой.

   — Проходите, — сказала она. — Чем могу быть полезна, юный господин Бабингтон?

Очень многим он напоминал ей другого юношу — Вилли Дугласа; он так же на неё глядел и так же имел привычку вспыхивать, стоило ей с ним заговорить. Старый граф и безбородый мальчишка, страдающий от мук телячьей любви — таковы два её паладина.

   — Я пришёл узнать, не нужно ли вам чего-нибудь, ваше величество.

Бабингтоны были древним и богатым семейством, исповедовавшим католичество; богатства этого рода были так велики, что его не смогли разорить даже штрафы, наложенные за нежелание придерживаться государственной религии, а его члены были достаточно мудры, чтобы не соваться в политику.

   — Благодарю вас, мне ничего не нужно.

Энтони Бабингтон приблизился к шотландской королеве, надеясь, что она пригласит его сесть. Иногда она позволяла ему садиться рядом и расспрашивала о его жизни. Однажды он застал её в слезах и после этого провёл много ночей без сна, мечтая о том, как, будь он постарше, он заключил бы её в объятия, утешил и устроил бы её побег. Картины, которое являло ему воображение, были настолько реальны, что мальчик почти чувствовал, как бьёт ему в лицо ветер, когда он увозит Марию из Шеффилда навстречу армии, собранной им для её защиты. В этих грёзах Мария сидела позади него на крупе коня, обхватив его руками вокруг талии.

   — Если вы пожелаете, ваше величество, я мог бы выгулять вашу собачку.

Мария Стюарт улыбнулась и покачала головой:

   — Ей и здесь хорошо; на улице всё занесло снегом. Она может простудиться — как, впрочем, и вы. Но если вы хотите мне услужить, пододвиньте сюда мои пяльцы.

Она вдела в иглу новую нитку и протянула руку за шелками. На мгновение их пальцы соприкоснулись, и она почувствовала, что рука Бабингтона дрожит.

   — Вы очень любезны, — нежно сказала она. — Я бы попросила вас составить мне компанию, но я знаю, что леди Шрусбери беспокоится, когда вы слишком долго у меня задерживаетесь. Вы ещё молоды, господин Бабингтон, и я не желаю навлекать на вас неприятности. В следующий раз, если захотите, вы сможете у меня немножко посидеть.

Он преклонил перед ней колено, и, повинуясь неосознанному порыву, Мария Стюарт протянула ему руку.

   — Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, ваше величество, если я могу чем-нибудь вам услужить — передать письмо, известие или всё, что угодно, вам нужно лишь попросить. Я ваш слуга до конца своих дней. И клянусь Богом, когда-нибудь я окажу вам настоящую услугу.

Она почувствовала, как её руки коснулись его тёплые неловкие губы, а затем он быстро повернулся и выбежал вон из комнаты.

Жан Симьер отпустил руку английской королевы. Всякий раз, целуя, он задерживал её у своих губ; он знал, как превратить почтительный жест в ласку. Взглянув Елизавете в лицо, он передал взглядом своё желание поцеловать ей не руку, а губы. Симьер был невысок ростом и не отличался красотой, но его неправильные черты лица и сверкающие чёрные глаза, как и весь облик, свидетельствовали о том, что ему не занимать мужественности и энергии. Он был остроумен и учтив, с изысканными манерами, но всё в его внешности говорило о том, что это человек необычайно страстного и безрассудного нрава. Его направили в Англию для того, чтобы убедить сомневающуюся женщину выйти замуж за его господина, герцога Алансонского, и он действовал так, будто сам добивался её руки.

Симьер приготовился увидеть сорокалетнюю старую деву, которая, несмотря на своё скандальное прошлое, делает вид, будто колеблется, как юная барышня, но не прошло и нескольких дней, как ему пришлось изменить и своё мнение о Елизавете, и свой подход. Английская королева оказалась человеком необыкновенным. Её нельзя было назвать красавицей, и всё же она была хороша; у неё был по-мужски острый ум, но с удивительно женственными чертами. Когда она смотрела на него, казалось, что она видит его насквозь, но ей безразлично, что он за человек. В течение своей последней аудиенции он всё время убеждал её, что Алансон безумно в неё влюблён, а в конце не постеснялся открыто заявить, что сам пал жертвой её чар.

В ответ Елизавета рассмеялась ему в лицо. Он понял, что никогда не забудет этот смех; насмешливый и в то же время кокетливый. Он начал против неё приступ, а она пригласила его попытаться одержать победу на его же собственных условиях.

   — Если бы вы были моим женихом, мосье Симьер, я бы считала, что мне угрожает страшная опасность.

   — Если бы я был вашим женихом, мадам, — возразил он, — вы бы вышли за меня замуж ещё два месяца назад.

Приём в Хэмптонкорте только что закончился, и они сидели рядом в Длинной галерее и смотрели, как придворные танцуют павану[11]. Елизавета в такт музыке обмахивалась веером из перьев. Её платье было белым, а туфли и нижняя юбка — из алого атласа; на ней было ожерелье из огромных рубинов и жемчужин, а диадема в её волосах была сплошь усыпана такими же камнями. На голове у неё был парик; её собственные волосы поседели и стали ломкими после того, как их столько лет завивали раскалёнными щипцами. Её губы были обведены красным, а тонкие брови подрисованы карандашом. В своей первой депеше Алансону Симьер отметил белизну её кожи и стройность фигуры, хотя на его вкус она была, пожалуй, слишком худа. Он часто задавался вопросом, правдивы ли старые сплетни о том, что она принимала в опочивальне графа Лестера в одном открытом пеньюаре. Ни наружностью, ни манерой разговаривать она не походила на распутницу, в ответ на его ухаживания в её глазах не появлялось ни любопытства, ни лицемерия. Если она и выйдет замуж за Алансона, что маловероятно, вполне может оказаться, что телом она всё ещё осталась девственницей, однако Симьеру было известно, что, отдаваясь мужчинам, такие женщины их просто пожирают. Жаль, думал он про себя, что он не жених, а всего лишь сват. Эта женщина не будет счастлива, если муж не подчинит её себе, а ему всегда удавалось подчинять себе женщин — за одним исключением. Этим исключением была его жена, в которую он влюбился, что само по себе было глупостью, но ещё большей глупостью было то, что он обращался с нею кротко и потворствовал всем капризам. Кончилось это тем, что жена изменила ему с его родным братом. Узнав об этом, Симьер подослал к брату убийц и отравил жену, после чего счёл, что его поруганная честь отомщена. Королеве Англии это было известно, однако в её глазах не было и тени удивления или отвращения, когда он говорил ей комплименты и ласкал её руку губами.

   — Вы не потанцуете со мной, ваше величество? — спросил он. Симьер видел, что за ним наблюдает граф Лестер, лицо которого ясно выражало ревность. Несколько минут назад он также пригласил королеву на танец, но получил отказ.

Елизавета взглянула на него и улыбнулась. Улыбка была насмешливой:

   — Значит, Симьер, вы хотите, чтобы мои придворные считали вас врагом? Если я приму ваше приглашение, я обижу всех тех, кому ранее отказала.

   — Если я способен преуспеть там, где они потерпели неудачу, пусть пеняют на себя. Им придётся меня терпеть, если они будут вынуждены свыкнуться с моим господином.

   — Это мне придётся с ним свыкаться, а я всю жизнь была чрезвычайно разборчива. Ладно, исполняйте вашу роль свата, но предупреждаю: я танцую только с теми, кто умеет это делать в совершенстве.

Это был ещё один вызов, и Симьер его с уверенностью принял. Они прошли в центр зала, и остальные танцующие разошлись по сторонам, чтобы посмотреть на них. Симьер был великолепным танцором; лёгкий и грациозный, он двигался, подобно фехтовальщику, и был благодарен своей партнёрше, поскольку среди всех, с кем ему довелось танцевать на своём веку, Елизавета оказалась самой искусной. Четверть часа они двигались в лад, исполняя замысловатые па и фигуры паваны, и всё это время в Длинной галерее не было слышно ни звука. Никто не смел ни заговорить, ни даже кашлянуть; слышался только шорох подошв танцующей пары по навощённому полу да печальная, величественная музыка, доносившаяся с хоров. Наконец королева склонилась перед своим кавалером в глубоком реверансе, а он преклонил перед нею колено и поцеловал руку.

Когда они встали, все придворные принялись им рукоплескать. Симьер повёл Елизавету к её креслу и обнаружил, что рядом с ним стоит граф Лестер.

   — «Медведь» выглядит затравленно, — шепнул француз Елизавете, имея в виду герб фаворита королевы. Он знал, что Лестер его ненавидит: авантюрист нюхом учуял авантюриста, и Лестер стал опасаться за своё положение.

   — У него ещё есть «узловатый посох», — напомнила Симьеру Елизавета. — Смотрите, как бы он вас им не ударил.

   — Мне его жаль, — улыбнулся Симьер. — Неудивительно, что он вас ревнует, ваше величество. Что он будет делать, когда у вас появится муж?

   — Только то, что я ему скажу. Это мудрая линия поведения, мосье Симьер.

   — Недостаточно мудрая; вы так и не вышли за него замуж.

   — За вашего хозяина пока тоже. Но если он танцует так же хорошо, как вы, это может показаться мне заманчивым.

   — Он танцует лучше меня, — заявил Симьер. — Во всех моих делах я не более чем его тень.

   — Если вы лишь тень, — ответила Елизавета, — упаси меня Бог от того, кто её отбрасывает!

Её забавляло видеть, как косится Роберт на этого француза; впрочем, не только Роберт, но и ещё полдюжины молодых мужчин, которые пользовались её расположением. Было до чрезвычайности приятно заставить их всех ревновать и наблюдать, как они пытаются состязаться с Симьером, расточая ей комплименты и знаки внимания. Этим вечером Елизавета отлично выглядела, и это было ей известно; также она знала, что танцует лучше своих фрейлин, среди которых многим едва исполнилось двадцать лет.

Она красилась, душилась и переодевалась по нескольку раз на дню; головные боли мучили её реже, чем когда бы то ни было, и она чувствовала себя энергичной как никогда; зрелище того, как за её внимание соревнуется столько мужчин, действовало на неё возбуждающе. Елизавету раздражали рассказы о том, как прекрасна её кузина Мария, в которую влюбляются все, кто её видит; даже отвратительная история о том, как её изнасиловал Босуэлл, с течением времени превратилась в легенду о романтической страсти. Из-за Марии Стюарт погибло столько мужчин, что её стали считать какой-то чародейкой, хотя на самом деле она была просто дурой, которая портила всё, к чему прикасалась. Из-за Елизаветы не умер ни один мужчина, кроме лорд-адмирала, но это было давно, и эту историю почти успели забыть. Мария Стюарт пережила трёх мужей и родила сына, и теперь, когда тело Елизаветы начало увядать, она вдруг обнаружила, что думает о своём одиночестве с непонятной обидой. Её уговаривали выйти замуж почти двадцать лет, но после того, как в начале её царствования Роберт потерпел на этом поприще неудачу, она не чувствовала даже слабого желания последовать этим назойливым советам до тех пор, пока не появился Жан де Симьер. Порой здравый рассудок возвращался к ней; тогда она сама посмеивалась над своей новой причудой и напоминала себе, что всё это сватовство — чисто политический манёвр, который должен завершиться ничем; это была борьба с инстинктом, который требовал удовлетворения, пока ещё не поздно. Скоро она уже не сможет рожать детей, скоро она будет не в состоянии предложить себя даже юноше вроде Алансона, чья мать готова женить его на ком угодно. Елизавета не боялась старости, потому что она всегда чувствовала себя молодой; ей никогда не требовались ни муж, ни дети — они понадобились ей лишь сейчас, когда ещё немного — и возможность иметь их ускользнёт от неё навсегда. Она была готова примириться с этим, но появился Симьер; если раньше её сватали призракам, то теперь её добивался решительный самец. Симьер был настолько же силён, насколько слаб был Роберт; он на собственном страшном опыте знал, что такое любовь и страсть; он отравил свою жену за измену, в то время как Роберт убил Эми из честолюбивых побуждений. И Симьер, и Лестер были охотниками, но когда Симьер заявлял, что приехал заманить львицу в западню, это было Елизавете больше по вкусу, чем слова Роберта, который сравнивал её с мифологическими богинями, а сам тайком бегал от неё в спальню графини Эссекс.

Если бы Симьер появился в Англии двадцать лет назад, если бы он был женихом, а не сватом, вся её жизнь могла бы пойти по-другому. В его глазах она видела, что можно быть женщиной и при этом сохранить корону, и впервые мысль о замужестве не вызывала у неё презрения или безразличия.

И вот теперь, когда эта мысль стала вызывать у неё неподдельное воодушевление, все те, кто спорили с ней и умоляли выйти замуж, искали способ отговорить её от этого. Её подданные роптали; они не доверяли французам и боялись, что в случае брака королевы с Алансоном в Англии вновь начнётся католическая реставрация; члены государственного совета, запинаясь, что-то бормотали о слабости её здоровья и о том, как опасно рожать детей в её возрасте. Многие годы они надоедали ей напоминаниями о необходимости вступить в брак; а теперь, когда она, казалось бы, была готова уступить их желаниям, они искали любые доводы, чтобы отговорить её от этого шага, не считаясь с тем, что этим они могут её унизить и разгневать. Автору памфлета, содержавшего осуждение брака королевы, по её личному приказу отрубили правую руку. Она выместила свою ярость и уязвлённую гордость на посмевшем оскорбить её простолюдине, потому что ничего не могла возразить раздражавшим её дворянам. Она слишком стара, её здоровье слишком хрупко, и никто уже не желал всерьёз рассматривать вопрос о её замужестве именно сейчас, когда она сама впервые решила подумать о нём. И никто не возражал на заседаниях совета и в неофициальной обстановке против её замужества более страстно, чем граф Лестер...

   — Её величество — самая искусная танцовщица в Европе, — заметил Симьер.

   — Несомненно, — откликнулся Роберт. — Но для танцев ей нужен кавалер под стать. Как я слышал, у вашего господина герцога ноги коротковаты.

Симьер сверкнул глазами, но его губы сложились в улыбку.

   — Для того, кто одарён столькими достоинствами, рост не имеет значения, милорд. И, независимо от телосложения, никто из людей не сможет сравниться с королевой — вы согласны?

   — Никто из французов — это точно, — отрезал Лестер. Он держал руку на усыпанной драгоценными камнями перевязи своей шпаги, чтобы удержаться от искушения ударить собеседника. Он был так разъярён, что его бросало в дрожь; к его гневу примешивались ревность и страх, образуя поистине адскую смесь. Лестер долго не принимал сватовство всерьёз; никто из тех, кто знал Елизавету, не предполагал, что оно даст какие-то осязаемые результаты, пока при дворе не появился этот авантюрист с бесстыжими глазами. Должно быть, он её околдовал; всегда такая расчётливая и хладнокровная, всегда бравшая у своих поклонников всё и не дававшая им взамен почти ничего, Елизавета прихорашивалась, красилась и хихикала, как легкомысленная девчонка, у которой завёлся тайный роман. За этот успех Лестер был готов его убить. Он уже подумывал, что Симьера, возможно, действительно придётся убить, пока он не выманил у королевы согласие на брак ещё до того, как она увидит своего жениха. Если она выйдет за Алансона, он лишится своей власти; при законном муже он будет ни к чему. Лестер бросил на Елизавету быстрый взгляд и увидел в её глазах враждебность.

   — Вы сегодня в ударе, ваше сиятельство, — внезапно сказала она. — Будьте любезны, пойдите и изощряйте ваше остроумие там, где мне его будет не слышно. Пойдёмте, мосье Симьер, ко мне в кабинет и посмотрим, умеете ли вы играть в карты так же хорошо, как танцевать.

   — Королева лишилась рассудка. — Уолсингем решился говорить напрямик. — Если она зашла так далеко, что готова принять Алансона в Англии, это означает лишь одно — она действительно желает выйти за него замуж, а это было бы настоящей катастрофой. Француз и папист! Повторяю, милорд, она лишилась рассудка.

Услышав о последних событиях, секретарь королевы прискакал в дом к Лестеру. Фаворит королевы ему нравился, кроме того, как считал Уолсингем, влияние Лестера на Елизавету достаточно сильно, чтобы воспрепятствовать этому сватовству, пока дело окончательно не вышло из-под контроля. Это были странные союзники — суровый, фанатичный царедворец-пуританин и богатый, могущественный фаворит, который всем, чем обладал, был обязан женскому капризу. Уолсингем был образцом деловитости и прилежания, ради интересов королевы он не щадил ни себя, ни своего состояния; Елизавета охотно пользовалась и тем, и другим, однако своего секретаря она не любила и не делала из этого секрета; поэтому, надеясь узнать, как можно снискать расположение королевы, Уолсингем часто посещал Лестера.

   — Это всё этот чёртов Симьер, — злобно сказал Лестер. — Я потешался над прежними искателями её руки и называл их бумажными женихами, и видит Бог, нам нечего было опасаться, пока всё, что было о них известно — это имя на устах какого-нибудь посла. Благодаря Симьеру его господин предстал перед её величеством как живой; он играет роль Алансона столь искусно, что королева просто околдована. Без Симьера вся эта история рассыплется, как карточный домик. Если бы мы могли от него избавиться... — Он умолк, и Уолсингем бросил на него пристальный взгляд. Убийство для него было не более чем средством политической борьбы; мысль о нём не тревожила его совести, а жизнь одного человека была сущим пустяком по сравнению с тем, что его действительно страшило — возможным восшествием паписта на английский престол и союзом между его страной и государством, запятнавшим себя зверствами Варфоломеевской ночи.

   — Против этого вся страна, — медленно проговорил он. — Парламент, совет, все, кто придерживается протестантской веры, готовы на всё, чтобы не допустить этого брака. А Симьер никогда не покинет Англию по собственной воле.

   — На карту поставлено всё, — сказал Лестер. — Нам обоим известно, что требуется сделать, сэр Фрэнсис. Если я приму меры для того, чтобы защитить королеву от её собственного безрассудства, вы меня поддержите?

   — Если понадобится — даже собственным мечом.

   — Тогда предоставьте действовать мне. Держите это в тайне от всех, особенно от лорда Бэрли. Но когда дело будет сделано, будьте готовы прийти мне на выручку.

Вскоре после своего приезда в Англию Симьер начал собирать сведения о своих врагах. Он щедро платил и пользовался официальной агентурой французского посольства; потратив немало денег, он обнаружил, что Лестер, его главный враг, громче всех выступавший против брака королевы, сам состоит в тайном браке. Теперь Симьер шёл по тёмным улицам домой, к Вестминстеру, и на губах у него играла улыбка. Елизавета советовала ему не выходить на улицу ночью одному; она объяснила, что Лондон кишит грабителями, которые рыскают во тьме, ища жертву — одинокого прохожего, иностранца или подвыпившего джентльмена, вышедшего из таверны. Симьер рассмеялся, обещал ей не делать этого, но нарушил своё обещание, потому что любил прогулки и одиночество. Он раздумывал, когда именно сказать Елизавете, что её фаворит, пытающийся не допустить её брака, сам связан тайными узами, когда из тёмных ворот навстречу ему выскочили двое. Гуляя, Симьер всегда держал руку на эфесе шпаги; увидев тусклый блеск клинка, он обнажил своё оружие. Что-то с треском разодрало ему плащ и пронзило руку; Симьер сделал выпад в сторону того из нападавших, кто был поближе, и почувствовал, что его шпага вошла в тело врага. Мгновение ему казалось, что она там застряла; вес падающего тела тянул клинок вниз, выворачивая руку. Ударив противника ногой, Симьер вырвал клинок и повернулся ко второму нападавшему. Но тот бежал; если не считать лежавшего у его ног раненого, улица была пуста. Услышав стон, Симьер опустился на колени. Он схватил поверженного врага за грудь, и руки сразу же стали влажными от крови.

   — Кто тебя подослал? — Симьер приподнял умирающего и встряхнул. — Отвечай, кто тебя нанял, и я приведу тебе врача...

Это был не простой грабитель, а наёмный бретёр; обычный разбойник просто подкрался бы сзади, оглушил ударом дубинки и забрал кошелёк.

   — Ты меня убил... — Раненый захлёбывался кровью, и Симьер едва мог расслышать, что тот говорит. Он снова его встряхнул, как собака издыхающую крысу.

   — Отвечай, и будешь жить. Кто тебя ко мне подослал?

В ответ послышалось бормотание; ему пришлось наклониться к самым губам раненого, чтобы разобрать:

   — Дворецкий милорда Лестера... Ради Христа, помоги...

Симьер выпрямился. Он взглянул в искажённое болью, умоляющее лицо и рассмеялся.

   — Я помогу тебе так же, как ты помог бы мне, дружище. — Он швырнул несчастного на булыжную мостовую с такой силой, что тот сразу же испустил дух. Симьер отряхнул одежду, вложил шпагу в ножны и перешагнул через труп, даже не дав себе труда ещё раз на него взглянуть.

На следующий день он появился в Гринвиче, который королева избрала местом своего пребывания на ближайшие несколько недель, и вошёл к ней с рукой на перевязи.

Увидев Симьера, Елизавета побледнела как полотно, Прежде чем он успел преклонить перед нею колени, она быстро подошла к нему и дотронулась до его раненой руки.

   — Боже праведный, что с вами случилось? Вы бледны... а ваша рука... почему она подвязана?

   — Могу я присесть, ваше величество? Я прискакал к вам верхом и очень спешил, а теперь голова у меня кружится, как у женщины. Мне не хотелось бы упасть в обморок у ваших ног.

   — Вина! — крикнула Елизавета фрейлине. Кэт Дакр подбежала к поставцу, от волнения уронила серебряный кубок и тут же услышала в свой адрес яростное ругательство королевы.

   — Садитесь вот сюда, рядом со мной. — Елизавета самолично подвела Симьера к креслу и усадила. Она взяла кубок с вином, поднесла к его губам и, не оборачиваясь, велела леди Дакр выйти из комнаты.

Симьер проглотил вино и сделал вид, что не может держать голову. Он уронил её на плечо королевы, а она гладила его по щекам и обеспокоенным шёпотом спрашивала, что с ним произошло, был ли он у врача, и не получена ли его рана на дуэли — раньше ей приходилось видеть руки на перевязи, как у него, именно в таких случаях.

   — С кем вы бились? — настаивала она. Он видел, что её глаза полны слёз. — Кем бы он ни был, я накажу его за то, что он посмел вас ранить!

   — Я вас ослушался, — ответил он. — Этой ночью я вышел на прогулку по улицам вашей столицы, и на меня напали двое. Одного я обратил в бегство, другого убил. Но перед тем как умереть, он мне кое-что рассказал. Он рассказал, кто его нанял, чтобы меня убить.

   — Что?! — Симьер почувствовал, как королева напряглась. — Что вы говорите?

   — Их подослали убить меня, — настаивал он. — Когда они выскочили навстречу мне со шпагами, я сразу понял, что это не обычные разбойники. Тот, кого я убил, сказал мне имя настоящего убийцы.

   — Кто это? — Елизавета задала этот вопрос таким резким тоном, что он поднял голову и удивлённо посмотрел на неё.

   — Граф Лестер.

Немного помолчав, она медленно произнесла:

   — Этот человек лгал. Роберт на такое не способен. Он бы не посмел...

   — Напуганный человек способен на всё, мадам, — ответил Симьер. — Должно быть, Лестер знал, что я раскрыл его тайну; он боялся, что я выдам её вам, и поэтому попытался меня убить.

   — Перестаньте говорить загадками. — Она отняла у него руку, и он выпрямился. — Какую тайну вы раскрыли? Какой бы тяжёлой ни была ваша рана, Симьер, я желаю слышать ответ, причём короткий. Говорите!

В этот момент она не казалась ему красивой: лицо было белым как мел, а из-под тяжёлых век сверкали чёрные глаза.

   — Он яростнее всех возражает против вашего брака... не только с моим господином, но и со всеми, кто сватался к вам все эти годы... и всё же он, возможно, был бы вправе мешать вам в этом, если бы сам не был женат!

Елизавета вздрогнула, как будто он её ударил. Её бледное лицо внезапно стало красным, а потом снова мертвенно-бледным.

   — Вдовствующая леди Эссекс.

   — Вы уверены... можете ли вы это доказать?

   — Запись об их венчании есть в уонстедской приходской книге. Свидетелем был её отец.

Елизавета отвернулась от него и подошла к окну. Некоторое время она стояла неподвижно, забыв о Симьере. Для неё сейчас не существовало никого и ничего, кроме Роберта и его чудовищного обмана — его непростительного предательства. Она вытащила его из безвестности, позволила ему целовать и ласкать себя — внезапно она испугалась, как бы от воспоминаний об их прежних встречах наедине её не стошнило, — она наградила его деньгами, блестящим титулом и местом в своём правительстве. Она простила ему предательство и неверность, потому что верила его непрестанным заверениям в том, что он её любит. Она смеялась над его ревностью и одновременно подстёгивала её, а оказывается, всё это было лишь притворством. Он её дурачил, он ей лгал, он выставил её на посмешище перед всеми, кто знал правду, а если её смог выведать даже Симьер, то, должно быть, в неведении оставалась одна она. Он женился на своей любовнице. Она могла бы извинить похоть, по никогда, никогда — любовь, которую он должен был питать к той, другой женщине до такой степени, чтобы жениться на ней и навсегда оставить Елизавету. Из окна ей была видна крыша старой башни — роскошной постройки из серого кирпича, которую построил её отец; теперь в ней помещалась кордегардия. То была башня Мирафлоре, плод нелепой расточительности безумно влюблённого мужчины, построившего её для любимой женщины. В этой башне когда-то жила её мать, Анна Болейн. Впервые в жизни Елизавета ощутила то, что, видимо, должен был чувствовать её отец, когда он приказал казнить изменившую ему жену. Мирафлоре. Голый и пустой символ притворной любви. Изумлённый Симьер услышал, как королева засмеялась — злобный, истерический смех. Она подошла к двери и рывком распахнула её. Снаружи стояли на часах два стражника.

Её голос загремел так, что его услышали не только они, но и все, кто находился в коридорах дворца:

   — Арестуйте графа Лестера! Поместите его в башню Мирафлоре и скажите ему, что со следующим приливом он отправится в Тауэр!

Когда она вернулась в комнату, Симьер встал, и она при его виде нахмурилась, будто увидела незнакомого человека.

   — Вам будет лучше поселиться здесь, во дворце, — отрывисто бросила она ему. — Я пришлю своего врача осмотреть вашу рану.

Прежде чем он успел ответить, Елизавета прошла мимо него и запёрлась в спальне.

Она лежала в постели больная, и никто не мог к ней приблизиться. Напуганные фрейлины прислуживали ей молча; она запустила стаканом пунша в хранительницу своих одежд, когда та предложила позвать врачей, и поклялась: если кто-нибудь из них впустит к ней лорда Бэрли, Уолсингема или кого бы то ни было, их ждёт Тауэр. Она не переставая сыпала непристойными ругательствами, которых постеснялся бы и мужчина, а затем падала на подушки и заливалась истерическими слезами. Она заявила своей челяди, а заодно и всем, кто находился в ближайших двух комнатах и слышал это, что отрубит Лестеру голову и пошлёт его жене как свадебный подарок. Лестер сидел под охраной в Мирафлоре; его одежда была уложена, и барка, которая должна была отвезти его вверх по Темзе, ждала утреннего прилива; коменданту лондонского Тауэра была отправлена депеша — ждать его и впустить через Калитку Изменников.

Государственный совет собрался без королевы, и было решено: единственный, кто может набраться смелости и приблизиться к ней, невзирая на запрет, — это Сассекс. Бэрли не было смысла пытаться смирить её гнев; Уолсингем бы только ещё больше разъярил её; её кузен Хандсон сомневался, станет ли она его слушать. Советники вспомнили, как много лет назад они послали к ней Сассекса, чтобы попытаться уничтожить Лесдера; может быть, она вспомнит это, когда он придёт снова, чтобы его спасти.

Сассекс был стар, облечён доверием королевы и многими привилегиями; всем было известно, с каким мужеством говорит он правду.

В два часа ночи граф Сассекс растолкал охранявших королеву придворных дам и подошёл к её кровати.

   — Какого чёрта вы здесь делаете? Кто посмел вас впустить?

Перед тем как ответить, Сассекс преклонил колени:

   — Примите меня наедине, госпожа. Окажите мне эту милость — единственную за столько лет моей службы и любви к вам. Никто меня не впустил — я пробился сюда сам. Сначала выслушайте меня, а потом накажите, если пожелаете.

Елизавета откинулась на подушки; гнев лишил её сил, у неё болела голова, а глаза покраснели и ныли от слёз и бессонницы. Она любила Сассекса; он всегда хранил ей верность и никогда не просил милостей лично для себя. Внезапно она обрадовалась тому, что он ослушался её и пришёл. Она могла говорить с Сассексом о том, о чём было невозможно говорить с Бэрли, у которого такая умная голова и почти совсем нет сердца, или с кем-нибудь помоложе, на жалость которого нельзя рассчитывать.

Она повернулась к дамам:

   — Убирайтесь вон — все. Присядьте ко мне на постель, Сассекс; вы единственный, кто, побывав здесь, наверняка не станет бахвалиться, что видел у меня седину. Вы пришли просить за Лестера? Не отвечайте — мне это известно! Он женат, вы слыхали? После стольких лет он женился на этой своей потаскушке и выставил меня на посмешище перед всем миром...

   — Мне это известно, госпожа, — негромко ответил он.

   — Так почему же мне никто об этом не сказал? — спросила она. — Почему первым, от кого я это услышала, был этот французик?

   — Те, до кого дошли эти слухи, не хотели причинять вам боль, — мягко ответил Сассекс. — Роберт Дадли никогда не стоил ваших слёз, не стоит он их и теперь.

   — Вы всегда его ненавидели! — воскликнула она. — Господи, насколько же верным было ваше чутьё! Если бы я только послушала вас, Сассекс, мне не пришлось бы испытать этого страшного унижения... — Она заплакала. — Я казню его, как Бог свят, казню! Никто на свете не должен, предав меня и посмеявшись надо мной, остаться в живых, чтобы хвастать этим!

   — Я уже сказал, что он не стоит ваших слёз, — ответил Сассекс. — Это никчёмный человек, как я вам и говорил с самого начала. Я пришёл сюда лишь потому, что мне дороги вы, а не он.

   — Значит, я поступаю правильно! — набросилась она на него. — И вы меня поддержите?

   — Я готов поддержать всё, что бы вы ни сделали, госпожа. Но умоляю вас: подумайте о вашей репутации и не делайте ничего подобного. Убив эту собаку, вы не повредите никому, кроме себя. Эта казнь лишь покажет всему миру, как сильно уязвило вас его предательство. Над вами все будут смеяться или скажут, что вы распутница, которая убила неверного любовника. Простите мне эти нелицеприятные слова, их подсказала лишь любовь к вам. Вы королева Англии. Вы не можете лишить человека жизни за то, что он женился. Вы не вправе даже арестовать его, потому что жениться — это не преступление.

   — Как вы можете за него просить — вы всегда были ему врагом!

   — Я остаюсь им и сейчас, — негромко ответил он, — а также вашим другом. Меня он совершенно не заботит, меня заботите только вы. Вы королева. Как бы он с вами ни поступил, вы не можете показать себя слабой и ревнивой женщиной. Вы стоите выше Лестера, выше таких мелочей, как его брак и обман вашего доверия. Если вы его покараете, вы опуститесь до его уровня; вы поставите себя на одну доску с той женщиной, которую он вам предпочёл.

   — На одну доску с этой! Как вы смеете говорить мне такое — каждое ваше слово ожесточает меня против него! Я никогда его не прощу, я не успокоюсь, пока не накажу его по заслугам.

   — Тем не менее это нецелесообразно. В особенности если вы в самом деле намерены выйти замуж за этого молодого француза.

   — Замуж?! — Она взглянула на него, и её лицо исказила боль. — Как могу я выйти замуж — моя жизнь наполовину прожита. О, Бог меня сегодня тяжко покарал — куда бы я ни посмотрела, я вижу истину, а в ней ничего, кроме боли и разочарования. Сассекс, наконец я поняла себя. Я лежала здесь, думала о коварстве Роберта и собственной слабости и казалось, я вижу себя и его в зеркале. Когда-то я могла бы выйти замуж, но в глубине души мне этого не хотелось. Зачем? Я была молода, и будущее не грозило мне одиночеством; я никогда не желала иметь детей или подчиняться мужчине. У меня было всё, в чём я нуждалась, и этот изменник помогал мне получить это... — Она вытерла слёзы. — В последнее время я задумывалась: может быть, ещё не поздно, может быть, муж даст мне какое-то утешение. Этот мальчик был бы мне благодарен; Симьер говорит, он бы мною дорожил... Я думала об этом и чувствовала, будто ко мне подкрадывается какое-то наваждение, едва ли не слабость. А теперь это никому не нужно. Я слишком стара для всех, кроме себя самой. Сассекс, Сассекс, вы ведь мне никогда не лгали? Скажите мне правду — искренни ли мои чувства, а если бы я поступила так, как они подсказывают, что бы из этого вышло?

   — На мой взгляд, — медленно проговорил он, — вы с этим опоздали, госпожа. Вы не можете опозорить себя, взяв в мужья юношу. Муки, которые вы сейчас испытываете из-за Лестера, — не более чем булавочный укол по сравнению с унижением, которое навлёк бы на вас подобный брак через год или два. А мужа нельзя отправить в Тауэр.

Елизавета вздохнула; это был глубокий вздох, как будто дававший выход каким-то чувствам, которые она долго подавляла. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. По её исхудалым щекам медленно скатились две большие слезы.

   — Это был всего лишь сон, Сассекс. Он пришёл ко мне слишком поздно, и теперь я слышу из ваших уст то, что сегодня говорил мне мой собственный внутренний голос. Это был сон, и я проснулась. Я никогда не хотела вступать в брак; всю жизнь мне претила сама мысль о нём, а теперь, когда я наконец проснулась, она мне по-прежнему претит. Комедия окончена. Я остаюсь одна.

Она поискала на ощупь его руку, он взял её руку и поцеловал:

   — Одиночество — удел государей, госпожа. А вы прежде всего государыня. Я не буду вас спрашивать, как вы поступите, но мне известно, что вы никогда не совершите поступка несправедливого или недостойного государя. Вы не будете тешить себя мечтами и сновидениями и не опуститесь до недостойной мести. А сердце одного старика пребудет с вами до могилы.

Елизавета не собиралась выходить за Алансона; она готовилась принять его с большой помпой и продолжать этот фарс до той черты, за которой станет невозможно притворяться. Взглянув в зеркало во время одевания, Елизавета нахмурилась от омерзения к себе. Как низко она пала, что всерьёз думала о том, чтобы связать себя с мужчиной настолько моложе себя, причём лишённого красоты, ума и образования, то есть того, чем могут похвастаться все придворные, которые её окружают? Из зеркала на неё смотрело усталое лицо: оно исхудало, острый подбородок и надменный нос выступали ещё заметнее, чем обычно; между подведёнными бровями залегли глубокие морщины, выражение этого лица было суровым, глаза — холодными и настороженными, тонкие, ярко накрашенные губы печальны. Она ещё улыбалась Симьеру, но только губами, а не глазами. Её лицо стало холодным и пустым, таким же, как её сердце.

Она одинока и всегда будет одинокой, сколько бы ни заполняла свою личную жизнь суррогатами и ни обольщалась ложью и притворством мужчин, которые льстят ей лишь в своих интересах. Она опустила глаза на свои руки; коронационное кольцо было слишком узким, чтобы снять его с пальца. Это единственное кольцо, которое она будет носить в жизни, и она никогда его не снимала, как это принято делать с обручальным кольцом. Теперь оно вросло ей в палец, символизируя одиночество, выбранное ею раз и навсегда.

Сассекс сказал, что она государыня; и она никогда не поставит своё положение под угрозу. Её молодость, её чувства — всё это было принесено в жертву укреплению власти, и власть — единственное, что даёт ей силы жить. Страх показаться смешной остудил её неистовый гнев против Лестера; сознание того, что она может покарать его смертью, было, как ни странно, целебным бальзамом для её гордости, которую он так глубоко уязвил. Она простила его из соображений, которые пыталась представить возвышенными и великодушными, но в конце концов призналась себе, что на самом деле они эгоистичны и сентиментальны. Она его помиловала потому, что его измена была лишь доказательством его низости и слабости, а в глубине души задавалась вопросом: не потому ли она так к нему привязалась, что он начисто лишён каких-либо достоинств?

Она осознала, что может любить и даже простить человека ниже себя, а Лестер всегда был ей не ровня. Он не раз поступал наперекор ей и плёл у неё за спиной интриги, но она всегда выводила его на чистую воду и заставляла просить прощения. Он мог стянуть у неё запретный плод, но она всегда была в состоянии заставить его этот плод выплюнуть.

Он не мог без неё обойтись. Его трусливая зависимость импонировала ей, непреложным фактом было и то, что без него она не могла быть счастлива. Сейчас он удалился в Уонстед в твёрдой уверенности, что она изгнала его пожизненно, и там его сразила тяжёлая болезнь. Его жена была отправлена в одно из его поместий в центральных графствах; он же решил оставаться один до тех пор, пока Елизавета не смилуется над ним. Она приехала в Уонстед тайком, следуя многократно повторявшемуся трагикомическому сюжету их частых ссор; он её оскорблял, она его наказывала и была вынуждена простить, когда он заболевал. Раньше он притворялся больным, а она делала вид, что ему удалось её обмануть, но на сей раз с постели в Уонстеде навстречу ей поднялась жалкая развалина с отяжелевшим телом, которое била лихорадка, и дрожащими руками.

Он упал перед ней на колени и разрыдался. Это было недостойное мужчины проявление трусости и малодушия, и на мгновение она ощутила прилив гнева и презрения. Однако чем дольше она выслушивала его нелепые оправдания — он винил Летицию и её отца, винил даже саму королеву, которая якобы была к нему холодна, запинаясь, что-то бормотал о своём безрассудстве и неблагодарности — презрение уступило место жалости, а жалость была чувством, которое редко посещало Елизавету. Когда речь шла о страданиях других людей, воображение её подводило: она не желала представлять себе картину этих страданий или ставить себя на место жертв.

Ей стало не по себе от вспышки сочувствия к несчастному трусу, который валялся у неё в ногах и что-то бормотал. Внезапно ей вспомнилось, каков он был, когда они впервые встретились в Хэтфилде: дерзкий, храбрый, невероятно самоуверенный, он протягивал тогда к ней руки, обуреваемый жаждой жизни. Тогда он был мужчиной, и за это она его полюбила. Прожив двадцать лет в её тени, он превратился в то ничтожество, которое она видела сейчас перед собой; она его сломила. Лишив его мужества, она совершила столь тяжкое преступление, что это оправдывало любые оскорбления, которые он ей нанёс и может нанести когда-либо в будущем. Со слезами на глазах Елизавета обняла Лестера, будто он был её ребёнком, которого ей не дано было иметь, и сказала, что он прощён.

Внешне она всё так же радушно относилась к Симьеру, но он был слишком проницателен, чтобы не заметить возвращения Лестера ко двору и его полной амнистии, и слишком хорошо знал женщин, чтобы не почувствовать, что Елизавета стала относиться к нему по-другому. Он понял: в тот самый момент, когда ему казалось, что он одержал полную победу, вся его миссия потерпела фиаско. Даже прибытие Алансона, которого Елизавета приняла с необычайной пышностью, ни в чём не убедило Симьера. Несмотря на все слова и поступки английской королевы, которые должны были вселить в юного герцога надежду на благоприятный исход дела, Симьер, который был старше и опытнее Алансона, почувствовал, что она к нему совершенно безразлична. Его господин пытался компенсировать свои физические недостатки, предпринимая титанические усилия быть галантным с грозной королевой, которая по возрасту годилась ему в матери. Он был досадно мал ростом и к тому же лицо у пего было рябым, но, как у большинства мужчин маленького роста, его энергия била через край. Елизавета устраивала в честь него приёмы, обменивалась с ним подарками, она прозвала его своим «лягушонком», и лишь Симьер сообразил, что женщины не награждают подобными прозвищами мужчин, за которых намерены выйти замуж. Это был дорогостоящий и затянувшийся фарс, но никто больше не покушался на жизнь Симьера: те, кто были против брака королевы, почувствовали, что им больше нечего бояться. В критический момент Елизавета отказала Алансону в праве исполнять обряды его веры, и на том переговоры завершились. В виде компенсации морального ущерба она вручила ему крупную сумму денег и отправила в Нидерланды, дав своё благословение на военную кампанию, которую он собирался начать там против испанцев. Неудачливый жених отправился искать славу на поле брани и поражать врагов английской королевы. По секрету он сообщил Симьеру, что такой исход дела его втайне обрадовал; Англия ему не понравилась, а от её королевы ему просто было не по себе. Он предпочитает опасности войны.

Лорд Бэрли страдал подагрой; непонятно, откуда могла взяться эта болезнь у такого воздержанного человека, как он. Он холил с палкой, на его правой ноге был накручен толстый ком бинтов, его волосы и борода стали совсем белыми и он ещё сильнее, чем раньше, сутулился. Он совсем одряхлел, и ему было тем более трудно выполнять свои обязанности, что королева по-прежнему работала, не зная устали, и не давала ни минуты передышки своим советникам.

День клонился к вечеру, когда первый министр приковылял в покои королевы; паж пробудил его от усталой дремоты, в которую он погрузился, посчитав, что она отправилась охотиться.

С королевой был Лестер; по её указанию он уступил свой стул Бэрли.

   — Я знаю, что вы отдыхали, — сказала она, — но когда я выходила из дворца, милорд Лестер принёс мне интересные новости. Мне нужен ваш совет, Бэрли. Садитесь и устройте вашу ногу поудобнее.

Лестер развернулся к нему.

   — Сегодня утром Уолсингем сообщил мне, что он арестовал моего старого протеже Эдмунда Кемпиона, — сказал Лестер.

Бэрли кивнул.

   — Он скрывался в Беркшире, — заметил он. — Мы знали, что он в Англии; прошлым летом он прибыл сюда вместе с двумя другими иезуитами, и Уолсингем был уверен, что он объявится в окрестностях Оксфорда. В тех местах много папистов, но на севере их больше — поэтому на его поимку потребовалось столько времени. Это большая удача, ваше величество. — Бэрли развернулся к Елизавете. — То, что Кемпион переметнулся на сторону Рима, само по себе уже плохо; вернувшись сюда в качестве иезуитского миссионера, он за последние двенадцать месяцев принёс папистам больше пользы, чем все остальные священники-ренегаты вместе взятые.

   — Я хорошо его помню, — сказала Елизавета, нахмурившись. В первые годы своего правления она посетила Оксфордский университет, и с приветственной речью к ней тогда обратился молодой студент; его эрудиция и острота ума произвели на неё такое глубокое впечатление, что она порекомендовала его Лестеру. Этот юноша отличался весёлым нравом, честолюбием и бойким языком; внимание великих мира сего, очевидно, вскружило ему голову. Впереди его ждало блестящее будущее; уже тогда он прославился своими успехами на учёном поприще — реформистская церковь много лет не получала в своё распоряжение человека, наделённого таким могучим интеллектом. Одно время он был в фаворе при дворе, и ему прочили возведение в высший церковный сан. Меньше всего от него ожидали, что он откажется от блестящей карьеры и перейдёт в римскую веру, которая в Англии была вне закона.

   — Он сейчас в Тауэре, — продолжала Елизавета, — и Роберт полагает, что для нас было бы лучше попытаться вернуть его в лоно нашей церкви, а не делать очередным мучеником.

   — Это, безусловно, повредило бы авторитету католичества, — согласился Бэрли. — До сих пор никто из этих изменников не отрёкся от своей веры. Если Кемпион признает, что заблуждался, и откажется подчиняться папе, для нас это будет настоящий триумф.

   — Я была бы этому рада, — сказала королева. — Я предпочту иметь такого человека на своей стороне, а не казнить его. Роберт хорошо его знает, и, по его мнению, предлагать Кемпиону помилование в обмен на отречение бесполезно, но если мы с ним лично побеседуем, это, возможно, возымеет действие.

   — Предлагать королеве увидеться с обличённым преступником на первый взгляд просто возмутительно, — стал объяснять свою точку зрения Лестер, — но Кемпион не простой изменник; он знаменит, его учёность пользуется всеобщим уважением, и он может увлечь за собой других. Кроме того, насколько я его помню, это очень непосредственный человек. Когда-то он искренне уважал меня и любил королеву. Если мы оба встретимся с ним и попробуем переубедить, я полагаю, это может иметь успех.

   — Игра стоит свеч. — Елизавета встала. — Об этой встрече не должно быть известно никому. Каково ваше мнение?

Первый министр с усилием выпрямился и поморщился от резкой боли в распухшей ноге.

   — Конечно же, повидайтесь с ним, ваше величество. Я согласен с лордом Лестером — протестантской церкви живой и обращённый Кемпион нужнее, чем пятьдесят иезуитов, болтающихся на Тайберне. Я лично отдам Уолсингему нужные распоряжения.

В Тауэре Кемпиона бросили в каземат, который назывался «Малый Покой»; по размерам это была не более чем ниша в стене, и четыре дня он пробыл там в скрюченной позе, будучи не в состоянии ни встать, ни сесть, пи лечь. Когда его извлекли из этой камеры, он был весь покрыт нечистотами; кроме того, ему так свело всё тело, что он не мог самостоятельно передвигаться. Его вымыли, одели в поношенный, но чистый костюм и накормили. Затем посадили в лодку и под охраной четырёх солдат повезли вверх по Темзе; он сидел склонив голову и беззвучно шевелил губами, шепча молитвы. Никто не говорил ему, куда его везут; Кемпион предположил, что кто-нибудь из советников королевы пожелал его допросить, но такие допросы обычно проводились в самом Тауэре, и давать ответы приходилось, вися на дыбе. Лодка причалила к пристани в большом парке; узнику было трудно идти, и конвоиры его поддерживали. Был чудесный прохладный вечер, на ясном небе сверкали звёзды. Кемпион почувствовал аромат цветов и сощурился, когда его провели через боковую дверь в какое-то освещённое помещение.

— Где я?

Никто ему не ответил; он оказался перед ещё одной дверью, а когда она внезапно распахнулась, он, проведший четыре дня в полной темноте, был вынужден прикрыть глаза рукой от яркого света. Его ввели в комнату, как слепого.

Когда зрение наконец вернулась к Кемпиону, он удивлённо ахнул. Хотя в последний раз он видел королеву десять лет назад, он её узнал. На мгновение бледное лицо, обрамленное огненно-рыжими волосами, в которых сверкали алмазы, расплылось перед его глазами; на взгляд Кемпиона, она невероятно постарела и ожесточилась, и, как ни странно это было для его нынешнего положения, он ощутил к ней жалость. Рядом с королевой стоял краснолицый пожилой мужчина — то был его старый друг и покровитель Лестер, за прошедшие годы заметно располневший, в алом камзоле и с золотой цепью на шее. А в человеке, стоявшем по другую сторону от королевы, Кемпион узнал её бывшего секретаря, рассудительного и хладнокровного Вильяма Сесила, который всегда предпочитал держаться в тени. У него была длинная седая борода; с виду это был добрый и почтенный старец.

При виде Кемпиона Елизавета испытала невольное потрясение. Она разглядывала стоявшего перед ней скрюченного, заросшего бородой оборванца и не могла узнать в нём стройного, франтоватого молодого церковника, бывшего некогда украшением кружка Лестера. Кемпион неуклюже преклонил перед ней колено.

   — Прошу меня простить, ваше величество. Свет ослепил меня; мне казалось, я умер или брежу.

Кемпион услышал шаги выходящих из комнаты конвоиров и стук закрывающейся за ними двери. Он остался наедине с тремя самыми могущественными людьми Англии, тремя главными врагами своей веры. Оказывается, его судьёй будет сама королева.

   — Можете встать, Кемпион, — сказал Лестер, — и ничего не бойтесь. Её величество, лорд Бэрли и я — ваши друзья; наше единственное желание — помочь вам, если это в наших силах.

Кемпион с трудом поднялся на ноги. Его голова окончательно прояснилась, к нему даже вернулось прежнее остроумие:

   — Прошу извинить мою неловкость, ваше величество; помещение, которое мне отвели в вашей темнице, было скроено по мерке кого-то пониже ростом, и у меня до сих пор немного ломит суставы. — Лестер улыбнулся, но королева, как видно, не смягчилась. Увидев, во что превратился Кемпион, она внезапно ощутила раздражение, а ещё больше её разгневало то, что он, молодой человек, за несколько лет превратившийся в немощного старика и одетый в нелепые лохмотья, осмеливался стоять перед ней и шутить над тем, что с ним сделали.

   — Когда-то вы были моим верноподданным, — резким тоном сказала она. — Почему же вы мне изменили, Кемпион?

   — Я никогда вам не изменял, ваше величество. — Его голос был ровным, почти ласковым.

   — Вы папист и иезуит, и вы не считаете это изменой? Разве вам не известно, что являться сюда в сане священника и подстрекать против меня моих подданных — это тяжкое преступление?

   — Я никого ни к чему не подстрекал, кроме одного — следовать заветам их веры. А если бы я этого не сделал, я был бы изменником перед лицом Господа.

   — Вам запрещено сюда являться, — включился в разговор Бэрли. — Вы знали, что ждёт вас в этом случае. В Англии нет места изменникам.

   — Англия — единственное место, где должны жить англичане. — Кемпион обернулся к нему.— И никакой закон на свете не в силах удержать нас от того, чтобы вернуться в Англию и служить её королеве так, как мы считаем правильным. Я не изменял ни своей государыне, ни своей родине. Я всегда любил и ту и другую, милорд.

   — Если бы вы любили меня, — сказала Елизавета, — вы бы не встали в ряды моих врагов. Я когда-то была о вас высокого мнения; милорд Лестер оказал вам покровительство и рекомендовал вас для выдвижения на высокие должности. Вы могли быть в моём королевстве значительной персоной, но вы предпочли бросить всё это, бежать из страны, как затравленный пёс, и лизать ноги тем, кто меня ненавидит. Что скажете в своё оправдание, Кемпион? Вы стоите лицом к лицу со своей королевой — говорите же. Попробуйте оправдать свою измену, если сможете!

   — Насколько я понимаю, следовать истине — это не измена, госпожа. Я пришёл к истине против своей воли; много лет я был слеп, точнее — ослеплён честолюбием и мирской суетой, подобно тому, как меня поначалу ослепил свет, когда я вошёл в эту комнату. Я и в самом деле мог бы быть значительной персоной в вашем королевстве, но тем самым лишился бы места в Царствии Небесном. Я, ваше величество, не могу считать себя храбрым и сильным человеком. Я боролся со своей совестью, сколько мог; в то время я действительно был изменником вам, ибо поддерживал то, что было ложно, и знал об этом. Я ваш верноподданный теперь, когда говорю вам, что римская церковь — это Церковь Христова и что истинные англичане будут являться к вам, дабы спасти вашу душу, ибо они любят и почитают вас. Виселица и дыба не поколеблют их любви. Смерть её не потушит. Пока они живы, они будут стараться обратить вас к истине; умирая, они будут за это молиться. И молиться за Англию.

   — Я не для того вас сюда привезла, чтобы слушать проповеди, — сказала Елизавета. — Папа римский отлучил меня от церкви и освободил вас от присяги на верность мне. Теперь, если вы англичанин, ответьте мне на такой вопрос. Если в Англию вторгнутся враги, кому вы будете повиноваться, папе или мне?

   — Прежде чем ответить, — вставил Лестер, — подумайте хорошенько, Кемпион.

Он полагал, что королева слишком спешит; духовная стойкость этого человека её разгневала. Она не желала слушать о Церкви Христовой и спасении своей души; она не желала видеть в Кемпионе человека, который имеет собственные священные идеалы, пусть даже и ложные. У неё было мало общего с этой сферой жизни, и, чтобы быть в состоянии общаться с Кемпионом, она должна была ввести его в ту сферу, где он будет ей понятен.

Но Кемпиона нельзя купить, обещав ему жизнь, если эта жизнь не будет иметь для него ценности. Сейчас он слаб и болен; нападки только заставят его упорствовать, а между тем, возможно, достаточно нескольких добрых, дружеских слов — и его решимость будет сокрушена.

   — Я был о вас очень высокого мнения, — продолжал Лестер. — Я гордился вашими свершениями и гордился тем, что покровительствую вам. Я был тогда вашим другом и остаюсь им и сейчас. Поразмыслите, Кемпион. Всё, что от вас просит королева, это быть верным — обещать не оказывать помощи её врагам, если они нападут на неё. Разве это так уж неразумно? Разве не превосходит милосердие её величества к вам все ваши ожидания? Вы вернулись к себе на родину, ожидая смерти и мучений, а вместо этого ваша королева самолично принимает вас и даёт вам шанс загладить вину перед ней. И она обещает вам полное прощение и место в Оксфорде.

Он повернулся к Елизавете за подтверждением своих слов, и она кивнула. Она поняла, что Лестер прав. Этот человек знаменит и уважаем; переманить его на свою сторону очень важно. Его нужно заставить отречься, ибо, если он предаст Рим, его примеру в Англии последуют тысячи его единоверцев. Грозить ему бессмысленно. Елизавета понимала: если Кемпион выйдет из этой комнаты необращённым, его не сломят самые изощрённые пытки. Она оглядела его и спросила себя, откуда же он черпает такую силу?

   — Я прошу у вас очень малого, — спокойно произнесла она. — Я не стану вас наказывать или подвергать унижениям, Кемпион. Всё, что от вас нужно, — это заверить меня в своей верности и один раз посетить официально установленную церковную службу. Всего лишь один раз. Что вы будете делать после этого и как вы сочтёте нужным молиться Богу, меня не касается. Я не гонительница чьей-либо веры; я не желаю вмешиваться в чьи-либо религиозные убеждения. Если бы все мои подданные католического вероисповедания признали меня верховной властью над собой и отвергли папскую буллу, я бы лично благословила их ходить к мессе. Вы человек известный; ваш пример мог бы утихомирить смуты в нашей стране, вы могли бы спасти от смерти многих безрассудных и неумных людей, показав им, что лучший выход — это компромисс. Дайте мне вашу руку, Эдмунд Кемпион. Поклянитесь повиноваться мне, вашей законной королеве, перед лицом моих врагов, и вы выйдете из этой комнаты совершенно свободным и прощённым.

Она протянула ему руку. На мгновение Кемпион заколебался, но королева и Лестер неправильно истолковали эти колебания, Кемпион колебался потому, что размышлял: может ли он поцеловать руку, которую она ему протянула, если собирается отвергнуть её предложение. Странно, что он, который считал себя слабым и страшился отречения под пыткой, он, который перед отправкой в Англию провёл много ночей без сна, не почувствовал никакого желания поддаться соблазну. Теоретически всё было очень просто: ему всего лишь нужно было признать недействительной папскую буллу и один раз появиться на еретическом богослужении — и он снова сможет жить у себя на родине, вернуться в свой любимый университет и спокойно предаваться учёным занятиям. Казалось бы, всё так легко; ему казалось, он чувствует, как воля трёх людей, которые находятся в этой комнате вместе с ним, давит на него, заставляя согласиться. Сильнее всех здесь была женщина — суровая женщина с умными глазами, которая не видела в нём ничего, кроме угрозы своей власти. Для неё папа был сварливым старикашкой, который вошёл в сговор с её врагами за границей. Он для неё был ничем не связан со скромным галилейским рыбарём, и она не видела чуда в том, что он и горсточка неграмотных евреев-апостолов вступила в борьбу против всей мощи языческого Рима. Она не усматривала чуда в том, что они одержали победу над этой мощью, а благодаря им христианская вера одержала победу во всём мире. Ей было легко требовать отречься от папы: для неё это было всё равно что перейти на службу к другому государю. Он не в силах будет объяснить ей, что невозможно отвергнуть истину. А для Кемпиона папа и его святость в этом злобном, алчном, погрязшем в борьбе за власть мире были частью истины, заключавшейся в вере в Божественный промысел.

Было грустно и в то же время необычайно радостно сознавать, что Елизавете нечего ему предложить взамен этого.

Кемпион приблизился и учтиво поцеловал королеве руку.

   — Клянусь быть верным вам во всём, что дозволит мне моя совесть. Но она не позволяет мне отречься от власти наместника Христа и присутствовать на богослужении, которое я считаю ложным.

На минуту он заглянул ей в глаза; в них появились гнев и разочарование. Однако он успел разглядеть и ещё кое-что. В чёрных зрачках что-то мелькнуло, будто изменилось освещение. Это длилось лишь мгновение, но он это заметил. Разочарование, гнев — и сожаление. Для него теперь не было пути назад, но и для неё тоже; теперь ей ничего не оставалось, как отдать его во власть принятых ею законов.

   — Что ж, будь по-вашему!

Она кивнула Лестеру и встала. В комнату снова вошли конвоиры, и, когда они заняли свои места вокруг Кемпиона, он увидел, как королева прикусила губу и отвернулась.

— Верните узника в тюрьму.

Это отрывисто бросил Бэрли, которому не терпелось вернуться домой и лечь спать. Кемпиона поспешно вывели из комнаты и отвели через парк на пристань. В плывущей по тёмным водам реки лодке он опустился на колени и стал безостановочно молиться, ощущая, как на него нисходит блаженное чувство необычайного умиротворения.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Все окна в комнатах королевы были распахнуты настежь, однако стояла невыносимая духота; в парке всё засохло, его вымощенные булыжником дорожки и каменные скамейки были так раскалены, что к ним было не прикоснуться, и даже с реки не дул ветерок. На памяти Елизаветы это было самое жаркое лето. Едва в Лондоне стали заметны первые признаки приближения летних эпидемий, она покинула Уайтхолл, а затем переехала из Гринвича в Хэмптонкорт. Это была её любимая резиденция; она очень любила богато украшенные здания из красного кирпича, просторные дворы и высокие залы, из которых открывался замечательный вид на реку и парки. Особенно королева любила аптекарские огороды и часами просиживала там с придворными дамами за вышивкой в тенистой беседке, где сладко и пряно пахло лекарственными травами. В тот день жара сделала её слишком раздражительной, чтобы отправиться на прогулку; такая погода расстраивала ей нервы и портила сон, и тем не менее она упрямо не желала позволить себе или своим придворным одеться полегче. Она сидела у самого окна, зашнурованная в платье из фиолетового атласа; его лиф, сплошь расшитый бисером и аметистами, казался усталым плечам Елизаветы тяжёлым, как стальная кольчуга. Голова, прикрытая золотисто-каштановым париком, болела; свои собственные волосы, седые и редкие, она открывала только в спальне, перед сном, и изо всех сил скрывала признаки возраста под ещё более роскошными нарядами, разноцветными париками и слоем белил и румян, для нанесения которых требовалось около двух часов дважды в день.

Рядом с ней сидела леди Бедфорд, которая обмахивала её веером, от этого Елизавете стало ещё хуже, и вскоре она отрывисто приказала ей прекратить. Она кричала на своих фрейлин; когда они ошибались или выводили её из себя, била их по щекам. Они её боялись и ненавидели, а она ненавидела их, потому что они были молоды, а её старых прислужниц оставалось всё меньше. Леди Дакр не стало уже давно, а Мэри Сидней умерла от лихорадки лишь несколько месяцев назад. Теперь вокруг себя королева видела молодые, свежие лица; этих женщин она помнила ещё маленькими девочками. Они улыбались и хихикали, всё время напоминая ей об её ушедшей молодости и с завистью наблюдая, как вокруг неё толпятся молодые мужчины. Будучи сама девственницей, Елизавета постоянно упоминала в разговорах о том, как важно сохранять чистоту и непорочность; она проявляла недовольство при виде чужого флирта и приходила в ярость, когда при ней упоминали о чьём-либо браке. Никому не было позволено наслаждаться плотской любовью, в которой королева отказала себе, — она монополизировала время и внимание всех мужчин при дворе. Расставшись с Алансоном, она считала для себя личным оскорблением видеть чужое счастье, и её мучили подозрения, что она выглядит просто смешно.

Она была эгоистична, требовательна и чрезмерно ревнива; порой презирала себя за слабость и неспособность обойтись без лести, но казаться юной и желанной стало для неё жизненной необходимостью. Без этого она не могла стоять, не сгибаясь, на той вершине, на которую взошла, а сойти с неё в пятьдесят лет Елизавета не смогла бы, даже если бы и захотела.

Она взглянула на самую молодую и красивую из своих новых фрейлин, Элизабет Трокмортон:

   — Иди к клавесину и сыграй что-нибудь!

   — Слушаюсь, ваше величество. — Бесс Трокмортон сделала реверанс и села к инструменту; минуту поразмыслив, она стала играть деревенскую мелодию, которая, как ей было известно, нравилась королеве. Она играла хорошо, но не слишком: Маргарет Ноллис как-то справилась с пьесой, которая показалась самой Елизавете чересчур сложной, и с тех пор та не подпускала её к клавесину на пушечный выстрел.

Отвлёкшись под влиянием музыки от мыслей о своём одиночестве, Елизавета вспомнила о родственнике своей придворной дамы, красивом и обаятельном Николасе Трокмортоне, которого хотела приблизить к себе. Ей вспомнился день, когда к ней пришёл Уолсингем и показал документы, которые доказывали, что Трокмортон — католик, замышлявший убить её и провозгласить королевой Англии Марию Стюарт. Трокмортон умер страшной смертью, предназначенной изменникам, но при раскрытии его заговора обнаружилась неприятная истина: всё больше образованных молодых людей высокого происхождения обращаются в римскую веру и становятся приверженцами королевы-узницы Марии Стюарт.

Виной тому были проникавшие в Англию миссионеры-иезуиты и католические священники, число которых росло. Их фанатизм раздувал уже потухшее было пламя старой веры, и королеве поневоле приходилось тушить это пламя кровью. Сохранять жизнь шотландской королевы было труднее, чем когда-либо, поскольку государственный совет и парламент видели в её существовании постоянную угрозу и для Елизаветы, и для самих себя. Она заменила Шрусбери на сэра Ральфа Сэдлейра и наконец поручила неблагодарную задачу охраны самой опасной узницы в Европе сэру Эмиасу Паулету. Сама Елизавета недолюбливала Паулета: то был мрачный, суровый пуританин, приверженец Уолсингема, которого было трудно упрекнуть в избытке рыцарской учтивости. Этот неусыпный страж сделал условия содержания Марии Стюарт просто невыносимыми; с тех пор как был раскрыт заговор Трокмортона, ей приходилось писать все свои письма в его присутствии, после чего он их просматривал. Благодаря бдительности Паулета Мария оказалась отрезанной от своих друзей в Англии и Испании и, можно сказать, похороненной заживо; когда она обратилась за помощью к своему сыну Иакову, который именовал себя королём шотландским, её известили, что он попросил у Елизаветы гарантий, что его мать никогда не будет освобождена. Елизавета диву давалась, как может Мария Стюарт быть настолько глупа, чтобы вообразить себе иной ответ. Неужели она верила, что узы сыновней любви привязывают к ней Иакова, который не видел её с младенчества и которому его нынешнее место на тропе матери очень нравится?.. Иаков ставил превыше всего собственные интересы и меньше всего на свете желал, чтобы его знаменитая и наделавшая столько шуму матушка вышла на свободу и потребовала вернуть ей корону.

В каком же нереальном мире жила Марид Стюарт, если она хотела опереться на своего сына и впала в пароксизм ярости и горя, услышав, что он примкнул к се заклятым врагам? Если Елизавета и вынесла какой-то урок из более чем двадцатилетнего правления людьми, то он заключался в том, что всецело полагаться на них — это безумие. Друзья и родные, возлюбленные и дети — глупо привязываться к ним сердцем, если честолюбие так легко рвёт эти привязи.

Прищурив глаза, Елизавета глядела прямо перед собой. Она правит уже столько лет, но по-прежнему не может чувствовать себя спокойно; она уже старуха, не без усилия призналась она самой себе, но той борьбе за власть, которой посвятила себя, не видно конца. Она дала своим подданным мир; они живут лучше, чем когда-либо в истории Англии, и всё же она не может почивать на лаврах и быть уверенной в их благодарности. Они готовы следовать за химерами: за титулом Марии Стюарт, за верой, защитницей которой та себя объявила, хотя всем известно, что Мария борется за власть, а не за папство — самую большую химеру из всех, которая тем не менее обрекает людей, подобных Эдмунду Кемпиону, самим идти на казнь и вести за собой множество других. Таким людям мало хлеба, мира и благополучия, и они всегда оказываются лучше тех, кто этим довольствуется. Они храбрее и благороднее окружающих её прихлебателей, слагающих песни и пишущих стихи во славу её красоты, которой она не блистала даже в молодости.

В попытках свергнуть с трона лучшего монарха за всю историю Англии (а Елизавета без ложной скромности считала, что имеет полное право претендовать на это звание) не было ничего героического, это была чёрная неблагодарность: поэтому королева ненавидела и беспощадно карала заговорщиков. Больше всего ей была ненавистна Мария Стюарт. В то время как столько друзей Елизаветы умерло, её враг, несмотря на сырость, тяготы заключения и эпидемии, продолжал жить, служа путеводным маяком для всех изменников.

— Может быть, если её не станет, я наконец-то обрету покой.

   — Вы что-то сказали, ваше величество?

В размышления королевы вмешался голос леди Сазерленд, и она поняла, что, должно быть, думала вслух.

Она встала и щёлкнула пальцами, приказывая Элизабет Трокмортон прекратить игру.

   — Пошлите за лордом Бэрли и сэром Фрэнсисом Уолсингемом. Когда они придут, вы можете удалиться.

Бэрли и секретарь королевы сели у окна; премьер-министра по-прежнему мучила подагра, и он докучал королеве просьбами об отпуске, которые та пока что не сочла нужным удовлетворить. Она нуждалась в Бэрли; он был осторожен, уравновешен и мудр, а то в государственном совете появилось слишком много молодых людей с утопическими идеями вроде Уолсингема, которые начинают брать верх.

   — Какая жара; мне кажется, перед нами вот-вот появится дьявол! Бедный мой Бэрли, полагаю, когда я вас потревожила, вы опять спали?

   — Нет, ваше величество, для этого сейчас слишком жарко. Я всего лишь читал.

   — А вы, Уолсингем?

   — Работал, ваше величество. Жара мне нипочём.

   — Вам всё нипочём. Иногда я спрашиваю себя, человек ли вы?

Секретарь королевы вспыхнул. Всякий раз, когда у Елизаветы было плохое настроение, она вымещала это на нём. Его чувству собственного достоинства был нанесён непоправимый урон, когда он однажды резко возразил ей, а она в ответ сняла с ноги туфлю и бросила ему в лицо.

   — Что докладывает Паулет относительно шотландской королевы?

   — Его последний доклад государственному совету поступил на прошлой неделе и не содержал ничего нового. Её здоровье удовлетворительно, она непрерывно протестует против цензуры своих писем и бранит вас, ваше величество. Больше ничего достойного внимания.

   — У него нет новостей, — внезапно вмешался Уолсингем, — потому, что Марию Стюарт слишком строго охраняют. Когда мы тайно вскрывали её почту, нам было известно, какие интриги она плетёт против нас. Теперь она ничего не знает, и мы тоже.

   — Согласна, — сказала Елизавета. — Как вы правильно заметили, Мария Стюарт была нашим самым надёжным источником информации. Из-за усердия этого идиота Паулета этот источник начисто иссяк. Я полагаю, её дела для нас менее опасны, нежели её молчание.

   — Если Паулет смягчится, она может что-нибудь заподозрить, — сказал Бэрли. — Нам придётся организовать передачу её писем на волю без его ведома. Уолсингем, вы могли бы найти для этого способ.

   — Я всегда был против того, чтобы отрезать Марию Стюарт от внешнего мира, — напомнил секретарь. — Мы знаем, что она — заклятый враг королевы и не остановится ни перед каким преступлением против неё. Но чтобы совершить преступление, у неё должна быть для этого возможность, а чтобы покарать её, мы должны иметь доказательства.

   — На сей раз, — заметила Елизавета, — вы не опережаете события. Я сумела справиться с заговором Трокмортона; следующий убийца может оказаться посноровистее. Но если первой об этом узнает королева Мария, одновременно с ней о заговоре узнаем и мы. А если она в очередной раз вступит в сговор с моими врагами и это будет раскрыто, станет возможным покарать её но заслугам.

На минуту Бэрли и Уолсингем застыли, не в силах произнести ни слова. Почти двадцать лет Елизавету уговаривали убить Марию Стюарт, и было трудно поверить, что Елизавета выбрала этот душный тихий вечер для того, чтобы наконец решиться на это.

   — Если вы, ваше величество, хотите сказать, что готовы наконец послушать наших советов, мне хочется упасть на колени и возблагодарить Господа, — произнёс Бэрли.

   — Я ещё не знаю твёрдо, чего именно я хочу, — возразила Елизавета. — Просто мне надоело постоянно опасаться за свою жизнь из-за этой женщины. Мне надоело слышать, что она поносит меня, все эти годы спасавшую её от смерти, что она не может жить спокойно сама и не даёт мне. Но её забывайте, я пока ничего не обещала.

   — Ваше величество, умоляю вас, не нужно колебаний! — Вцепившись пальцами в колени, Уолсингем наклонился к ней; его светло-зелёные глаза сверкали от волнения. — Лишите её своей зашиты. Это змея, которую вы пригрели на своей груди! Неужели вы думаете, что она бы испытывала угрызения совести, если бы вы с ней поменялись местами? Вы были бы давно убиты рукой палача или подосланного убийцы — для неё это одно и то же. Дайте нам слово: если будет раскрыт ещё один заговор, она поплатится за участие в нём!

Елизавета смерила его взглядом; её лицо было непроницаемо. Если в её глазах и было какое-то выражение, то Уолсингему казалось, что это едва ли не выражение скуки.

   — Сперва раскройте этот заговор и найдите доказательства её вины. Затем я вам отвечу.

На этом аудиенция закончилась, и двое мужчин прошли длинной раскалённой галереей мимо придворных, которые сидели, беседуя, группами возле окон, а затем через кордегардию, где расположилась личная охрана королевы из пятидесяти наёмных гвардейцев. Первым заговорил Бэрли:

   — Какое сегодня число, сэр Фрэнсис?

   — Двадцать третье июля, милорд.

   — Запомните этот день, — вполголоса произнёс премьер-министр. — Я знаю королеву. Теперь Марии Стюарт конец...

Королеву Марию снова перевезли на новое место. Глухой зимой, когда убийственный холод и сырость в замке Татбери довели её до того, что она стала умолять Елизавету о более тёплом жилье, шотландскую королеву перевели в новую тюрьму — Чартли в Стаффордшире. Это был хорошо укреплённый дом, охранявшийся многочисленным гарнизоном под командованием сэра Эмиаса Паулета, однако его покои были удобны и хорошо отапливались, так что впервые за много месяцев Мария смогла подняться с постели. Она проводила целые дни, вышивая со своими фрейлинами или глядя из окна на пустынный парк, залитый дождём. Она никогда не смеялась и даже редко улыбалась; её угнетало предчувствие смерти, которое сделало её ещё более набожной, но отравленные ненавистью и злобой молитвы не приносили ей утешения. Сын не оправдал её ожиданий; Франция и Испания ничего не сделали для её освобождения, а из-за бесчеловечной строгости Паулета ей приходилось пребывать в мучительном бездействии. У неё не было никаких надежд на побег, никакого способа узнать, готов ли хоть один человек помочь ей, и ощущение того, что все её покинули и надеяться не на что, лишало её воли к жизни.

В сорок три года Мария Стюарт была больна ревматизмом и не могла ходить без палки, её прекрасная фигура постепенно расплылась, а волосы поседели. Это была старая, усталая, озлобленная женщина, от красоты которой не осталось практически ничего, кроме удивительных переменчивых карих глаз. Она провела в заточении почти восемнадцать лет и впервые осознала, что ей не выйти из тюрьмы живой. Враги восторжествовали над ней при жизни, но, возможно, ей всё-таки удастся вырвать из их рук победу уже после смерти. Когда Марию Стюарт перевозили из Татбери, некоторые из её слуг уволились. В присутствии своего секретаря Нау и фрейлины Мэри Сетон шотландская королева составила завещание и показала его помощнику Нау, который вскоре должен был отправиться во Францию.

— Ступайте в Париже к епископу города Глазго, — сказала Мария, — и скажите ему, что вы видели мою последнюю волю. Я официально лишаю своего сына Иакова прав на английский трон и объявляю своим наследником испанского короля. Скажите епископу, чтобы он известил короля Филиппа об этом, а также о том, что я дам этому письменное подтверждение, как только найду способ пересылать на волю письма.

Теперь, думала Мария Стюарт, пристально глядя на огонь в камине своих покоев в Чартли, если я умру, самый заклятый враг Елизаветы получит права на её корону. Теперь Филипп нападёт на неё; ничто не в силах его удержать. А если он победит, то двинется на Шотландию, где правит мой подлый сын...

Она заметила, что за ней наблюдает Сетон, и улыбнулась. Бедный Сетон; Сртон, который всё время чем-то обеспокоен, который старается ободрить её, когда она впадает в уныние, и утешает во время приступов бессильного гнева, который часами сидит рядом с ней, когда она, плача, вспоминает прошлое. Она любит Сетона; она любит Нау и его помощника Керла; она любит спаниелей, которые сидят у её ног, а по ночам спят с ней в постели. Но это мелкие и обыденные чувства, их недостаточно, чтобы оградить её от мучительных сожалений и разочарований. Самоотверженная верность этих существ не может вознаградить её за предательство Дарнли, Босуэлла, брата, а теперь и сына. Судьба жестоко обошлась с Марией Стюарт, так щедро одарив её поначалу, поманив ослепительными надеждами и заставив затем смотреть, как эти надежды одна за другой гаснут среди измены, насилия и крови. Мария Стюарт не смирилась и не успокоилась, она была не в силах простить своих врагов, живых или мёртвых; она могла утешиться, лишь попытавшись нанести им удар хотя бы из могилы.

Уолсингем не заметил стоявшего перед ним человека и ещё некоторое время продолжал писать. Когда тот переступил с ноги на ногу и кашлянул, секретарь королевы окинул его холодным взглядом.

   — Полагаю, никто не видел, как вы прибыли сюда, господин Гиффорд.

   — Ни одна душа, сэр Фрэнсис. Все полагают, будто я нахожусь в деревне Чартли; перед тем как отправиться сюда, я сказался больным.

Карие глаза Гиффорда избегали взгляда секретаря — он смотрел в стену. У него всегда был бегающий взгляд, а сейчас он особенно нервничал. Впервые он встретился с главой шпионского ведомства Елизаветы, будучи арестован за пропаганду католицизма, и ему так и не удалось избавиться от страха перед Уолсингемом. Гиффорд не отличался храбростью, а убеждения для него по сравнению с природной страстью к интригам были чем-то второстепенным. Он легко пожертвовал своими взглядами ради спасения жизни и поступил на службу к королеве. Он не отличался благородством, но был способным шпионом и давно преодолел угрызения совести, предавая тех, кто доверял ему, будучи в неведении о том, что он переметнулся на сторону врага. Уолсингем выбрал его своим агентом, и Гиффорд понимал: от успеха ловушки, которая готовилась для Марии Стюарт, зависит, получит ли он окончательное прощение или нет.

   — Каковы ваши успехи? — спросил Уолсингем.

   — Я дал королеве способ передавать письма на волю, — ответил Гиффорд. — Я сговорился с дворецким сэра Эмиаса Паулета, и он согласился провозить бумаги в бочонке с пивом, запас которого в доме, где её содержат, пополняют еженедельно. Я сказал дворецкому, что служу вам и что от его благоразумия зависит его жизнь. Первое письмо было от меня, она получила его две недели назад, и я привёз с собой её ответ.

Уолсингем прочёл поданную записку; она содержала лишь благодарность и просьбу соблюдать осторожность. Мария Стюарт просила связаться с Морганом, её доверенным лицом в Париже, и передать ей его ответ.

   — Вы многого добились, — сказал секретарь. — А Морган вам ответил?

   — Именно так. — Гиффорд положил на стол пакет. — Я его вскрыл, сэр Фрэнсис, но так, что никто не заметит повреждённой печати.

Уолсингем медленно прочёл письмо. Забыв на минуту о стоящем перед ним соглядатае, он вдруг издал негромкое торжествующее восклицание, а когда поднял глаза на Гиффорда, его тонкие губы всё ещё улыбались.

   — Это начало нового заговора, — сказал он. — К Моргану обратился сэр Энтони Бабингтон — он просит указаний, каким образом он может помочь шотландской королеве... у него есть приспешники, такие же твёрдые в вере католики, как и он сам, и они готовы ради её освобождения пожертвовать жизнью. Всё, что ему нужно, — это инструкции. Во имя Господа, он их получит. Я его знаю — он сейчас здесь, в Лондоне! Перешлите это письмо в Чартли, а сами свяжитесь с Бабингтоном. Скажите ему, что вы агент шотландской королевы и узнали о нём в Париже от Моргана. Разузнайте всё, что сможете, и доведите до его сведения, что он должен подробно изложить свой план королеве в письменной форме и ничего не предпринимать, пока он не получит её письменного согласия.

   — Положитесь на меня. — Гиффорд поклонился.

   — Самое главное — получить одобрение, исходящее от Марии Стюарт, — сказал Уолсингем. — Нам известно, что Бабингтон изменник; схватить его мы сможем всегда. Нам нужна другая добыча — шотландская королева. Убедите Бабингтона не стесняться в средствах, намекните, что убийство королевы Елизаветы — единственный способ спасти Марию Стюарт. Подчеркните это особо. И заставьте его написать ей об этом так, чтобы она согласилась. Запомните, Гиффорд... — Уолсингем бросил на шпиона такой взгляд, что у того задрожали колени. — Если вы провалите это дело, то умрёте за то преступление, в котором вас обвиняли первоначально. Здесь, в моём доме, где вы сейчас находитесь, есть одна комната, где я иногда допрашиваю изменников, и я позабочусь, чтобы вы побывали в этой комнате и вышли из неё только на виселицу. Если вы преуспеете, я вознагражу вас из собственного кармана и представлю королеве.

Гиффорд кивнул. Он был бледен как полотно.

   — Я уже говорил вам, сэр Фрэнсис, вы можете на меня положиться. Я исполню ваше приказание, и вы получите и шотландскую королеву, и Бабингтона, клянусь вам.

Однажды вечером в конце марта Елизавета вышла из дворца на Уайтхолле, чтобы поужинать с лордом Бэрли в его доме на Стрэнде. Дворцовый парк был забит придворными, а по берегам Темзы толпы лондонцев ждали появления королевы, которая должна была отправиться на своей барке верх по реке. Ничто было не в силах Воспрепятствовать её желанию показываться народу; Бэрли предостерегал, а Лестер умолял её поберечься, напоминая об угрозе покушения и о судьбе вождя нидерландских протестантов Вильгельма Оранского, убитого испанским агентом в собственном доме. Но королева упорно не желала прятаться. Лондонская чернь любила её, и она не желала превратиться для своих подданных в легенду или появляться перед ними, отгородившись баррикадой из вооружённых охранников, как будто она не владычица, а узница в собственном королевстве.

Елизавета шла по Уайтхоллскому парку под охраной восьми гвардейцев, шагавших впереди и позади неё, два факельщика освещали ей путь; сумерки уже наступили, и освещённая пламенем факелов королева была такой отличной мишенью, что Лестер следовал за ней, не снимая руки с рукояти шпаги. По обеим сторонам дорожки парка плотными рядами стояли придворные и слуги; они встречали проходящую королеву реверансами и поклонами, а она двигалась своей обычной величественной походкой, упорно не желая прибавить шагу. Выстрел из толпы мог покончить с нею в любой момент. С возрастом Лестер стал менее беспечен в том, что касалось собственной безопасности, но Елизавета, которая ненавидела болезни и больше всего боялась умереть в постели, обладала поистине королевским презрением к любой опасности; её мужество было укором для него и многих членов государственного совета, которые после раскрытия заговора Трокмортона ничего не ели, не дав предварительно попробовать специальному слуге, а спать ложились, выставив у дверей опочивален вооружённую охрану. В свете факелов Елизавета казалась обманчиво молодой, она по-прежнему сохраняла грацию движений и девическую осанку. На ней было белое атласное платье, корсаж и юбка которого, расшитые изумрудами и алмазами, ослепительно сверкали, голову обрамлял веерообразный стоячий воротник из накрахмаленных кружев, с плеч ниспадал длинный плащ из зелёного бархата, отороченный белым горностаем. Она улыбалась и махала людям рукой; однажды она, будто почувствовав беспокойство Лестера, оглянулась на него через плечо и улыбнулась. Он был рад, когда она благополучно дошла до сходен и герольды возле барки затрубили в фанфары.

Из толпы за королевой не менее пристально, чем Лестер, наблюдали двое мужчин. Один из них был высок и белокур, с кротким и приятным лицом; второй был бледен, с чёрной как смоль бородой и чёрными глазами фанатика, которые при виде Елизаветы засверкали ненавистью.

— Чего мы ждём, Бабингтон? Почему не ударить сейчас же — или завтра?

То был Роберт Барнуолл — ирландец, отпрыск древнего католического рода, жестоко пострадавшего от карательных экспедиций, подавлявших в его несчастной стране религиозное инакомыслие. Он приехал в Лондон специально для того, чтобы убить королеву, деспотизм которой сделал её в Ирландии самой ненавистной из всех английских государей.

Подобно Бабингтону, Барнуолл был принят ко двору благодаря своей родовитости и был волен находиться там До тех пор, пока у него хватит на это денег. Перед тем как ответить, Бабингтон проводил взглядом удаляющуюся королеву. Он был менее агрессивен, чем Барнуолл, и был в состоянии по достоинству оценить величавый вид Елизаветы и её мужество и признать: не будь она врагом его веры и не лежи на ней вина за смерть столь многих его друзей, он мог бы любить её и служить ей, причём с гордостью. Бабингтон не был ни кровожаден, ни строптив, а понять его почтение к монаршей особе Барнуолл был не в силах. И тем не менее, даже если бы Бабингтон был не католиком, а протестантом, он всё равно не смог бы служить Елизавете, потому что она была врагом женщины, которую он любил с отроческих лет. Он не замечал вокруг себя ни одной женщины, кроме Марии Стюарт, а единственной его целью в жизни была задача освободить шотландскую королеву. То, что единственным средством достижения этой цели было убийство английской королевы, казалось ему неприятным, однако не столь уж важным обстоятельством.

   — Чего мы ждём? — злобно прошипел Барнуолл. — Все остальные готовы — Сэвидж поклялся это сделать, я тоже! Во имя Господа, чего мы ждём?!

   — Ответа королевы Марии, — вполголоса ответил Бабингтон. — Гиффорд получит его через несколько дней.

   — Гиффорд требует убийства, и Гиффорд же требует с ним промедлить. Это ни с чем не сообразно, Бабингтон. Мы должны нанести удар немедленно; чем дольше мы колеблемся, тем больше риск. О нашем замысле уже и так известно слишком многим, если у кого-нибудь развяжется язык, нам всем конец.

   — Я не стану ничего предпринимать без согласия королевы, — ответил Бабингтон. — Гиффорд в этом непреклонен, а он к ней ближе, чем мы.

   — Она отплывает. — Барнуолл кивнул головой в сторону барки, палубу которой освещали пылающие факелы. Гребцы на минуту встали с мест, дожидаясь, пока фигура в сверкающем белым атласом платье займёт своё место на носу. Толпы народа по обоим берегам реки разразились приветственными кликами. Затем вёсла плавно опустились в воду; снова раздались звуки труб, и ярко раскрашенная и раззолоченная барка отошла от берега и заскользила по воде.

   — Молю Бога, чтобы она пошла ко дну вместе с ней, — с горечью в голосе сказал Барнуолл.

   — А я молюсь, — пробормотал Энтони Бабингтон, — чтобы когда-нибудь мне довелось увидеть, как на этой барке плывёт на коронацию моя королева.

Они расстались, и Бабингтон направился в своё жилище неподалёку от дворца узнать, нет ли каких-нибудь новых вестей от Гиффорда.

Нау, секретарь Марии Стюарт, покачал головой; он был так взволнован, что ему хотелось упасть перед своей госпожой на колени. Королева Мария, сидевшая за письменным столом, взглянула на него с улыбкой; за последние несколько недель она заметно ожила и, казалось, помолодела на десять лет.

   — Ваше величество, умоляю, заклинаю вас — не отвечайте на это письмо!

Королева положила руку на послание Энтони Бабингтона, которое содержало план её освобождения, составленный им во исполнение клятвы, данной столько лет назад в Шеффилде; тогда, напоминал Бабингтон Марии Стюарт, он обещал когда-нибудь оказать ей настоящую услугу.

   — Не будьте глупцом, Нау. Уже несколько недель я получаю и отправляю письма, ничего не опасаясь. Этот способ совершенно надёжен. Безусловно, я намерена дать ответ и на это письмо — и меня ничто не остановит!

   — Но это не обычная переписка, госпожа, — взмолился Нау. — Писать в Испанию и Францию, поддерживать связь с вашим доверенным лицом — это ваше право; никто не может упрекнуть вас за то, что вы пишете эти письма и жалуетесь в них на условия вашего содержания. Но этот человек предлагает убить Елизавету! Отправив такое письмо, он сделал вас своим сообщником; если вы ответите ему и одобрите его намерения, вас могут обвинить в соучастии в преступлении!

   — Только если его раскроют. И не забудьте, я знаю Бабингтона. Ради меня он готов на всё. К чему увёртки, бедный друг мой Нау: до тех пор, пока Елизавета жива, мне не видать свободы, а до тех пор, пока она вешает и четвертует католиков, католики будут покушаться на её жизнь. Бабингтон пишет, что желает получить документ, подтверждающий его полномочия: если я отвечу ему отказом или вовсе не отвечу — он ничего не предпримет, хотя мог бы преуспеть! Нау, Нау, я слишком долго влачила это жалкое существование, чтобы беспокоиться о риске. Я воспользуюсь этой возможностью вернуть себе свободу, как и любой другой, дающей какую-то надежду.

   — Ваше величество, такое существование всё же лучше смерти, — проговорил секретарь королевы. — Я знаю что говорю, поскольку много лет жил рядом с вами. И одного слова в этом письме достаточно, чтобы расправиться с вами. «С соперницей-самозванкой должно быть покончено... это трагическое дело исполнят шестеро дворян». Послушайтесь моего совета — отошлите это письмо Елизавете в Лондон!

   — Вы шутник, Нау, — отчеканила королева. — Мне это известно, и я вас прощаю. Мне также известно, как верно вы мне служите; нет никакой нужды снова напоминать об этом. Видит Бог, я перед вами в долгу и мне нечем отплатить, кроме благодарности. Я нахожусь в одиночном заключении; если я потеряю надежду и сдамся, меня не нужно будет казнить: я умру сама.

Если вы меня любите, Нау, никогда больше не советуйте мне предать Энтони Бабингтона или любого из моих друзей лишь для того, чтобы спасти свою жизнь. А теперь сядьте, пожалуйста, за ваш стол и запишите мой ответ.

Нау был прав; впервые за всё время своей долгой и бесплодной борьбы с Елизаветой Мария Стюарт ставила на карту свою жизнь. За последние девятнадцать лет из-за неё умерло множество англичан; одних она знала лично, с другими никогда не виделась. Из-за неё они претерпевали ужасные страдания, боролись за то, символом чего она служила, отвергали суетный успех той неизменно удачливой женщины, чьи триумфы лишь ярче оттеняли неудачи и трагедии, наполнявшие её напрасно прожитую жизнь. Чувствовать себя недостойной или задаваться вопросом, стоит ли она тех жертв, которые приносятся ради неё, было не в обычае Марии Стюарт. В эти несколько мгновений, готовясь продиктовать терпеливо ждущему Нау свой ответ, она впервые за много лет вознесла почти искреннюю молитву. Если Бабингтон достигнет цели, бездарно и кроваво прожитая жизнь прошла не зря; Мария Стюарт дала зарок — если она наконец взойдёт на трон Англии, то, царствуя, выкажет то благоразумие и беспристрастность, которые ожидают от неё её сторонники. Если она выиграет, Елизавета умрёт, и Мария не могла притворяться, будто испытывает по этому поводу хотя бы малейшие угрызения совести. Если она проиграет, то разделит участь Бабингтона и его приверженцев, и теперь, когда настал момент окончательного решения, она уже не боялась смерти — она вообще ничего не боялась, кроме нынешней бесконечной пытки заточением и отчаянием.

Она неторопливо заговорила, излагая просьбу сообщить о плане более подробно, особенно о том, окажет ли Испания военную помощь готовящемуся делу, а затем, после небольшой паузы, Мария Стюарт продиктовала роковые слова:

«Когда всё будет готово, пусть те шестеро дворян возьмутся за дело... а вы позаботьтесь, чтобы меня вызволили отсюда, когда их замысел будет осуществлён». А теперь дайте мне это письмо, Нау, и я его подпишу.

   — Итак, милорды, наша работа почти завершена. — Уолсингем взглянул на Бэрли, а затем на Лестера. Его лицо, обычно суровое, сияло радостью; даже движения были несколько энергичнее, чем обычно. Он то и дело бросал взгляд на копию письма Марии Стюарт к Бабингтону и был не в состоянии скрыть своего торжества. — «Пусть те шестеро дворян примутся за дело...» Этой фразой она подписала себе смертный приговор.

   — Поздравляю, — сказал Бэрли. — Вы сослужили нам неоценимую службу, сэр Фрэнсис. Королева будет вам бесконечно благодарна.

   — Никто не ставит под сомнение ваши успехи, — негромко заметил Лестер, — но в благодарности королевы я сомневаюсь. Она никогда не желала смерти Марии Стюарт, а это письмо может вынудить её поторопить события. Не обольщайтесь; она вполне способна передумать и отказаться принимать меры из-за какого-то клочка бумаги.

   — Я уже думал об этом. — Секретарь королевы нахмурился. — Хотя королева одобрила все мои действия, я отлично понимаю, что она может пренебречь своими собственными инструкциями. Все мы знаем и любим её величество, но думаю, все мы согласимся, что она... э-э... немного капризна. Однако полагаю, милорды, на сей раз мы должны защитить королеву от неё самой. Я предлагаю собрать все до единого свидетельства вины шотландской королевы и представить их государственному совету. Уже не я, а весь совет настоит на том, чтобы королева начала судебный процесс против своей кузины. И сомневаюсь, будет ли колебаться даже королева, если увидит своими глазами доказательства чудовищных преступлений Марии Стюарт.

   — Где же эти доказательства и как вы их получите? — спросил Бэрли.

   — Мы найдём их в личных бумагах Марии Стюарт, — ответил Уолсингем. — Я прошу у вас, джентльмены, разрешения на их изъятие и перевозку в Лондон.

Все на минуту умолкли, а затем Лестер сказал:

   — Мы не посмеем учинить подобное без разрешения королевы. Я, во всяком случае, не взял бы на себя такую ответственность и сомневаюсь, взял ли бы её даже лорд Бэрли.

Бэрли покачал головой.

   — Я много лет добиваюсь смерти Марии Стюарт, — негромко произнёс он, — но я слишком хорошо знаю её величество, чтобы попытаться сделать это за её спиной... она должна одобрить это изъятие. Я обращусь к ней за разрешением, но это всё, что я смогу сделать.

   — Почему бы лорду Лестеру не попробовать её убедить? — предложил Уолсингем. Он так и не смог добиться привязанности Елизаветы, но глубоко уважал Лестера, поскольку тот отлично её понимал. Бэрли будет говорить с ней с позиций логики, как с хладнокровным государственным мужем, подобным себе. Но Елизавета с каждым днём становилась всё более непредсказуемой и всё более склонной действовать, следуя велению своих чувств. Лестер разбирался в этих чувствах и умел на них играть. Лучше направить к Елизавете с таким поручением его, а не Бэрли. Уолсингем так страстно желал довести свой замысел до успешного завершения, что не остановился перед риском оскорбить своим предложением могущественного премьер-министра. Он был готов скорее смести со своего пути любого, кроме самой Елизаветы, нежели позволить Марии Стюарт улизнуть из ловушки, в которую он её заманил.

   — Согласен, — сказал Бэрли. — К ней отправитесь вы, Лестер. Вам лучше известно, как убедить её величество. Вас она послушает, а седобородый старец вроде меня может лишь восстановить её против себя. Ну а что вы предлагаете предпринять, сэр Фрэнсис, когда бумаги Марии Стюарт окажутся у нас в руках?

   — Я предлагаю также арестовать её секретарей, — ответил Уолсингем. — Привезём их сюда, и я допрошу их сам в своём доме. Одновременно мы арестуем Бабингтона и его присных и допросим их в Тауэре. Мы разоблачим готовившийся ими заговор перед парламентом, а я соберу улики против шотландской королевы и выложу их на стол перед королевой и всеми её советниками. Остальное предоставляю довершить вам, милорды.

   — Не беспокойтесь. — Бэрли встал и протянул Уолсингему руку. — То, что вы так славно начали, мы завершим. — Он повернулся к Лестеру: — Милорд, сегодня вы отправитесь к королеве за письменным разрешением, и если вы его получите, сэр Фрэнсис постарается, чтобы оно было исполнено.

   — Постараюсь. — Лестер поклонился. — Королева ждёт меня сегодня вечером. Тогда же я передам ей нашу просьбу.

Уже почти пять лет Марии Стюарт не позволяли охотиться. Когда сэр Эмиас Паулет спросил её, не желает ли она отправиться с небольшой свитой в Тиксхолл, где во множестве водятся олени, она с трудом поверила, что он не шутит. Но Паулет не умел шутить, пусть даже и жестоко. Она может отправиться туда при том условии, что он будет её сопровождать, и он говорил об этом настолько нелюбезно, что Мария не сумела заподозрить даже на миг, что приглашение лорда Тиксхолла — это способ выманить её из Чартли таким образом, чтобы она предварительно не уничтожила свою переписку. Она попрощалась со слугами и села на коня так ловко, будто не страдала ревматизмом и не просидела всю зиму взаперти. Она была весела и в отличном расположении духа; её ободряли тайные надежды на успех Энтони Бабингтона и радость при мысли о том, что вскоре она сможет предаться одному из своих любимых занятий. Они ехали мимо тихих английских сел, и королева, которой не терпелось поскорее добраться до Тиксхолла, пустила коня вскачь. Она приготовила любезную приветственную речь для владельца поместья; ей было даже интересно узнать, кто он такой. Поступить так, как он, может только истинно милосердный и к тому же храбрый человек. Мария Стюарт предвкушала встречу с ним и надеялась обрести в его лице ещё одного друга.

Но ей не довелось ни увидеться с лордом Тиксхоллом, ни поохотиться на оленей в его угодьях. У ворот его дома её встретили кавалеристы, которые отделили от свиты её секретарей, Керла и Нау. Затем она поймала на себе взгляд Паулета, полный торжества и презрения к ней, давшей так легко себя обмануть. Когда она попыталась подъехать к секретарям и что-то протестующе крикнула, Паулет заявил, что они арестованы по подозрению в измене английской королеве, и, схватив её коня под уздцы, ударом хлыста загнал в ворота усадьбы. Затем её сняли с седла, поспешно ввели в дом и заперли в маленькой комнате наверху. В нескольких милях от Тиксхолла, в Чартли уполномоченные Уолсингема взламывали её секретер, составляли опись документов и опечатывали их. Помимо этого, они упаковали все драгоценности и сколько-нибудь ценные личные вещи Марии Стюарт и отвезли всё в Лондон.

После десяти дней одиночного заключения в Тиксхолле её возвратили в Чартли; здесь она услышала от Паулета, что Бабингтон и его друзья предстали перед судом и были казнены.

Стоя перед нею со списком в руках, сэр Эмиас торжественно читал имена и вынесенные им приговоры, а королева сидела, будто окаменев, не в силах поднять глаза и сожалея о том, что не может, не уронив своего достоинства, закрыть ладонями уши. Бабингтон, священник по имени Баллард и некий Роберт Барнуолл были в числе шестерых, приговор которым был смертная казнь.

   — Будучи допрошены с пристрастием, сударыня, они сознались во всём. Остальных казнили на следующий день, и её королевскому величеству было угодно смягчить их страдания; они были казнены через повешение...

Мария подняла на него глаза. Лицо сэра Эмиаса было мрачным и суровым, и на нём по-прежнему было написано унизительное для неё презрение.

Он презирал и ненавидел её; для него она была никчёмной, порочной женщиной, виновной в смерти всех этих людей, он вынудил её выслушать свой страшный рассказ для того, чтобы попытаться пристыдить её сознанием своей вины.

   — Да смилуется над ними Бог, — дрожащим голосом произнесла Мария Стюарт, — и надо мной, ибо все они умерли за меня. Я буду помнить их мужество и их самопожертвование, когда настанет мой час.

   — Он настанет, сударыня, — угрюмо произнёс Паулет; его раздражало то, что королева держала в руках чётки и нервно перебирала их пальцами. При виде любых атрибутов католичества в него вселялся суеверный ужас, а кроме того, он считал её нераскаявшейся лицемеркой.

   — Он настанет, — повторил он. — Ваши бумаги доказали, что вы неоднократно изменяли королеве Елизавете своим участием в заговорах против неё на протяжении последних девятнадцати лет. Вы предстанете перед судом, сударыня, и будете осуждены, если в этом мире есть какое-то правосудие.

   — Елизавета Тюдор — не моя королева. — Опершись на подлокотник кресла, Мария Стюарт поднялась; ей было дурно, ноги подкашивались. — Она не может меня судить, ибо я не её подданная; она может лишь предать меня беззаконной смерти, и я готова её принять. А теперь будьте любезны меня оставить.

Оставшись одна, она прошла в маленький альков, служивший ей молельней, и упала на колени, отчаянно пытаясь молиться за людей, умерших такой ужасной смертью. При мысли об Энтони Бабингтоне из её глаз потоком хлынули слёзы, которые она сумела сдержать при Паулете; она вспомнила его, шестнадцатилетнего мальчика, необычайно честного и серьёзного, смотревшего на неё глазами, полными мальчишеской любви, и обещавшего отдать за неё свою жизнь. И он это сделал, да ещё в таких муках, что при мысли о них она содрогнулась. Нау был прав, когда умолял её не отвечать на это письмо, бедный Нау; она заставила его принести напрасную жертву, а следующей жертвой будет она сама. Мария Стюарт опустила голову на руки; внезапно она почувствовала себя слишком усталой и опустошённой, чтобы плакать. Она стояла на коленях, закрыв глаза, не в силах о чём-либо думать и что-либо ощущать. Впервые за все девятнадцать лет своего плена Мария поверила в то, что смерть неизбежна, но теперь, когда её оставила надежда и даже сожаление, её перестали мучить горе и ненависть. Когда придворная дама Джейн Кеннеди нашла её два часа спустя, королева, лёжа на полу в алькове, крепко спала.

Елизавета писала; она провела в своём кабинете большую часть дня согнувшись над бумагой; время от времени она рвала написанное. Солнце зашло; паж зажёг на столе свечи и удалился, по комнате забродили тени. Королева отослала своих секретарей, она не желала видеть ни Бэрли, ни Лестера, никого из мужчин, окружавших её как пчёлы матку; последние несколько недель их жужжание на одной торжествующей ноте сводило её с ума. Доказательств преступных замыслов Марии Стюарт против неё оказалось столько, что она оттолкнула от себя стопку подтверждающих это бумаг, прочтя первый десяток. Один документ ей показали особо; то был расшифрованный список английских дворян, которые оказались тайными приверженцами шотландской королевы. Елизавета молча просмотрела его и бросила в огонь. У неё не вызвало особого восторга обнаружение реальных доказательств того, что Мария Стюарт подстрекала её подданных к мятежу и цареубийству, поскольку об этом всем было известно уже много лет. Елизавета была раздражена и втайне негодовала на Уолсингема, которого её советники превозносили до небес за ловкость, с которой ему удалось провернуть это дело. Она уже почти забыла тот миг в Хэмптонкорте, когда сама косвенно подсказала ему план, который с таким успехом был претворён в жизнь. Ей хотелось мира и покоя, а Уолсингем завалил её уликами против сестры и поставил в такое положение, когда единственным выходом оказалось отдать её под суд и казнить.

У неё был соблазн пренебречь всем этим, но теперь парламент и государственный совет было невозможно одурачить ни властными жестами, ни отговорками. Их враг оказался у них в руках, и они не позволят Елизавете упустить добычу. Когда-то у неё не было намерения отдавать Марию Стюарт иод суд; мысль о том, что монарх может предстать перед судом простолюдинов, не укладывалась в представления Елизаветы о королевских прерогативах; позднее, когда она оказалась в состоянии проанализировать ситуацию всесторонне и хладнокровно, пришлось признать: если она не желает больше опасаться за свою жизнь, Марию необходимо умертвить. Она поговорила с Лестером, который привёл массу доводов, подобранных так, чтобы уязвить её гордость, заставить потерять самообладание и захотеть поскорее отомстить узнице, а так же с Бэрли, нашедшим десятки веских причин, по которым то, чего она не желала делать, необходимо было совершить. И тем не менее она не хотела смерти Марии. Она покарала Бабингтона с такой жестокостью, что даже её лишённое сострадания сердце дрогнуло, когда ей рассказали о его казни со всеми подробностями. Следующую партию осуждённых она пощадила. Казалось, её мстительность исчерпала себя в этой чудовищной резне, во время которой знатнейшие из молодых английских дворян медленно умирали на глазах сотен собравшихся на Тайберне простолюдинов.

Теперь Мария Стюарт осталась одна — это последний оставшийся в живых главарь заговора, и с её смертью ропот недовольства и измены стихнет до окончания царствования Елизаветы. Таковы были доводы близоруких людей, которые, кроме эшафота, были не способны что-либо видеть — даже испанские порты, где собирался огромный военный флот. Это был старый довод Елизаветы, и всеобщая истерия не заставила её забыть о нём. Стоит Марии Стюарт умереть, и у Испании окажутся развязаны руки; корабли, которые оснащались в Кадисе, и войско, обучавшееся по ту сторону Ла-Манша — в Нидерландах, казались Елизавете стрелой, нацеленной на Англию. Смерть Марии спустит эту стрелу с тетивы, и королева ходила взад и вперёд по своим покоям, проклиная Уолсингема, государственный совет, Роберта и всех, кто настаивал на том, чтобы она убила Марию, хотя это неизбежно приведёт к войне с Испанией. Она оказалась между двух огней; ей не давала покоя мысль о том, что богопомазанную королеву можно приговорить к смерти, как простую уголовную преступницу.

Однако есть другой выход, который, возможно, избавит её от необходимости принимать окончательное решение. Этот выход не понравится никому кроме Елизаветы, которая по-прежнему считала, что смелым быть легко, но куда как разумнее быть осторожным. Если королеву Марию удастся полностью дискредитировать в глазах всего мира, а особенно — в глазах религиозных фанатиков в Англии, тогда можно будет позволить ей жить.

И вот Елизавета писала Марии Стюарт письмо, предлагавшее ей жизнь. Обычно она писала легко; перо было тем оружием, которым она владела мастерски, но сейчас оно с трудом ей подчинялось, и слова не хотели ложиться на бумагу. Мария находилась в замке Фотерингей, самой угрюмой и самой укреплённой из всех её темниц; здесь её будут судить и здесь исполнят вынесенный ей приговор. Она знает, какая участь ей уготована; об этом позаботились её тюремщики. Елизавета вспомнила о своём собственном душевном состоянии, когда много лет назад она была юной девушкой, заключённой в Тауэре, и её жизни угрожали подозрения болезненной завистливой сестры и интриги множества придворных, желавших скомпрометировать её во что бы то ни стало. Она тогда очень боялась, потому что была совсем юной и страстно хотела жить, мысль о смерти наполняла её ужасом, и в её страхе не было ничего постыдного. В отличие от Марии Стюарт, её тогда не озлобили страдания и разочарования; она не была стареющей женщиной, пережившей крушение всех надежд и во всём отчаявшейся. Елизавета подумала, что если бы в Фотерингее была заключена она, сокрушённая и беззащитная, не ждущая от жизни ничего, кроме сумеречного существования то в одной крепости, то в другой, то она, Елизавета, наверное предпочла бы надеяться и жить.

Наконец ей удалось сочинить письмо в том стиле, которым она всегда замечательно владела. Она уговаривала королеву Марию признать свою вину в заговоре Бабингтона.

«...Если Вы сделаете это в собственноручном письме мне, как королева королеве и женщина женщине, если Вы отдадите себя на мой личный суд, Вас не будут судить в каком-либо открытом суде моего королевства и я изыщу средства смягчить Вашу участь...»

Немного помедлив, Елизавета скрепила это письмо своей подписью и вдруг вспомнила, как долго и тщательно совершенствовала эту подпись, которую было почти невозможно подделать. Она всегда была рассудительна и осторожна, а не действовала очертя голову, как эта женщина, которую она сейчас пытается спасти от плахи. В глубине души Елизавета не винила Марию за то, что та не останавливалась ни перед чем, включая даже убийство, в попытках вернуть себе свободу, которой была лишена в течение почти двух десятилетий. Она понимала, почему Мария Стюарт лгала, почему она прибегала к жалкому обману и нелепому шифру, ключ к которому шифровальщик Уолсингема подобрал за несколько часов; она поступала бы точно так же, но действовала бы более ловко. Елизавета могла рассказать об этом Роберту, поскольку с ним она никогда не притворялась; Роберт — циник, и они понимают друг друга. И слава Богу, сердито размышляла Елизавета, присыпая песком и запечатывая письмо Марии Стюарт, Роберт не считает её полубогиней, слишком мудрой и возвышенной, чтобы испытывать муки сомнений и угрызения совести и слишком утончённой, чтобы не относиться терпимо ко многим человеческим слабостям. Если Мария Стюарт подпишет признание своей вины, она станет почти безвредной. Люди, идущие на плаху в Тайберне за религиозный миф, не прольют и капли крови, чтобы посадить на трон Англии трусиху и покаявшуюся убийцу. Мария Стюарт сможет купить себе жизнь ценой чести, и всё же, когда Елизавета позвонила в колокольчик и вручила письмо своему секретарю, чтобы отправить его в Фотерингей специальным курьером, у неё было предчувствие, что она запросила слишком высокую цену.

Письмо английской королевы было доставлено в замок Фотерингей Марии Стюарт. Не успела она дочитать его до конца, как её бледное лицо уже было залито краской гнева. За ней наблюдали фрейлины; они надеялись, что это письмо даёт их госпоже какую-то надежду. Наконец Джейн Кеннеди осмелилась спросить:

   — Ваше величество, о чём оно? Молю вас, расскажите, мы вне себя от тревоги.

Мария обернулась к ним и улыбнулась; то была горькая, сардоническая улыбка.

   — Королева Англии предлагает мне помилование, если я покаюсь. Если я признаю себя виновной во всех преступлениях, в которых она меня обвиняет, и отдамся на её милость, она спасёт меня от судебной коллегии и сохранит мне жизнь.

Наступила тишина: никто из присутствующих, хорошо знавших королеву Марию, даже не посмел предположить, что она может согласиться на такое предложение.

   — Итак, милые дамы, я могу остаться в живых, если изменю себе и предам всех тех храбрецов, которые отдали свои жизни за моё дело. Должно быть, королева Елизавета считает меня такой же низкой и криводушной, как она сама, — негромко добавила Мария Стюарт.

   — Найдите мне бумагу, перья и чернила. Я отвечу без промедления. Пусть курьер, который принёс это письмо, вернётся с моим ответом.

Ответ Марии Стюарт Елизавете был кратким; он был написан вежливо, но твёрдо.

Как писала Мария, она не может просить у Елизаветы прошения за преступления, которых не совершала. Она не намерена держать ответ перед английской судебной коллегией и признавать их приговор правомочным, поскольку она королева и отвечает за свои деяния лишь перед Богом. Она желает своей кузине всяческого счастья и прощает её за двадцать лет пережитого ею беззаконного заточения. Это письмо отправили в Лондон; Мария посмотрела из окна вслед отъезжающему курьеру и пошла в молельню.

11 октября в Фотерингей прибыли члены судебной коллегии, и Мария Стюарт предстала перед ними в Большом зале замка. Здесь она впервые увидела своих заклятых врагов Бэрли и Уолсингема, а также жюри присяжных из тридцати шести пэров, членов государственного совета и судей.

Ей не предоставили адвоката; материалы дела читали ей вслух, и ей не позволили ознакомиться с копиями своих писем Бабингтону и его ответов. Мария Стюарт отвечала на вопросы с достоинством и юмором, защищала себя с подкупающей искренностью и настаивала на том, что никогда не замышляла ничего против жизни Елизаветы. Иногда она лгала, поскольку её вина по главному пункту обвинительного акта была несомненно доказана; но везде, где только было возможно, говорила правду. Она не искажала истину сознательно, условия, в которых её судили, были столь явно несправедливы, улики во многом сфальсифицированы, а судившие её люди столь вопиюще пристрастны, что защита Марии Стюарт была лишь актом неимоверного мужества — достойного восхищения и обречённого на поражение. Всё это судилище было насмешкой над правосудием, но его требовала политическая необходимость. Мария была слишком опасна для Англии, так что точное соблюдение законов во время судебного разбирательства никого не интересовало. Среди тех, кто судил шотландскую королеву, были люди, которые в прошлом тайно писали ей письма с заверениями в своей верности, но Мария знала: они тоже её осудят, потому что она должна быть осуждена. По прошествии двух дней судебная комиссия покинула её и вынесла вердикт, признававший её виновной по всем пунктам обвинения. Исполнение приговора было отсрочено. Он должен был быть вынесен парламентом и утверждён подписью Елизаветы. Фотерингей вдруг обезлюдел; здесь остался лишь Паулет, его солдаты и несколько оставленных узнице слуг. Она занимала себя вышивкой и написанием писем, которые, как ей было известно, будут последними; в них она обращалась к тем, кто не пожелал прийти ей на помощь ранее и не смог спасти её теперь.

В письмах Папе Римскому, французскому королю и своему сыну она настаивала на своей невиновности и прощала им то, что они не захотели ей помочь, а последнее письмо она написала королю Филиппу Испанскому. Она завещала ему свои права на английский престол и благословляла на вступление в это наследство. Когда несколько недель спустя сэр Эмиас Паулет явился к ней с известием, что парламент приговорил её к смертной казни через отсечение головы, Мария лишь улыбнулась. Теперь ей оставалось лишь молиться и ждать. Когда приговор будет утверждён, она обретёт покой.

Сэр Вильям Дэвидсон был довольно робким человеком; будучи вторым секретарём королевы, он обычно виделся с нею лишь в присутствии Уолсингема. Сейчас, в самый решительный момент после суда над Марией Стюарт, Уолсингем неожиданно заболел, и нелёгкое бремя завершения этого дела легло на плечи несчастного Дэвидсона. Он пришёл в покои королевы в Гринвичском дворце, но не мог стоять перед нею спокойно. Принесённый с собой документ он держал за спиной; нервничая, он слишком сильно сжал его, и смятая бумага зашуршала. Королева сидела за письменным столом, услышав треск бумаги, она подняла голову и нахмурилась. Она казалась бледнее обычного, глаза покраснели и ввалились, а под ними залегли глубокие тени: в последние несколько недель Елизавета очень плохо спала.

Она смотрела на Дэвидсона с неприязнью; её раздражало то, что он нервно переминался с ноги на ногу; впрочем, её собственные нервы были так напряжены, что от малейшего шума она готова была закричать во весь голос. Глупец и педант Дэвидсон держался так, будто ожидал, что она вот-вот запустит в него чернильницей.

   — Вы принесли приговор? — отрывисто спросила королева.

   — Да, ваше величество.

— Тогда дайте его мне.

Дэвидсон развернул принесённый свиток и разложил на столе. Она принялась его просматривать, и у секретаря возникла уверенность, что она снова откажется подписать приговор и отошлёт его обратно к Уолсингему. Когда он приходил в последний раз, она привела его в смятение, внезапно спросив, зачем ей нужно превращать смерть собственной кузины в зрелище для публики, если те, кто громче всех требуют высшей меры наказания, могли бы легко сами покончить с шотландской королевой и избавить от этого свою госпожу. Дэвидсон никогда не забудет, как она. предложила ему написать Паулету письмо с намёком на то, что узницу следовало бы отравить. Он выслушал её, похолодел от ужаса и впервые отвращение к королеве пересилило в нём страх перед ней, а потому он, запинаясь, пробормотал какие-то возражения, которые она оборвала ругательством и велела ему выполнять полученное приказание. Он отослал Паулету требуемое письмо, но этот несгибаемый человек, до конца верный своим железным принципам, ответил, что никогда не замарает свою совесть, совершив кровопролитие без законного на то основания.

Сейчас Елизавете вспомнилось, как это было; она вспомнила свой гнев на этого напыщенного дурака-пуританина, который осмеливался судить о двигающих ею мотивах, исходя из своей пошлой совести. Её предложение было вполне разумно; оно было освящено традицией, что могли засвидетельствовать тени множества английских королей, тайком умерщвлённых в темницах удачливыми соперниками. Если они проигрывали бой, их убивали тут же на поле сражения — так её родной дед Генрих VII зарубил Ричарда III. Если их свергали и заключали в тюрьму, то убивали тайком — такова была участь Генриха VI. Но ещё ни одного коронованного монарха в мире не возводили публично на эшафот, чтобы обезглавить, как обычного преступника, а именно так её вынуждали поступить с Марией Стюарт. И теперь неделю за неделей она проводила ночи без сна, мучаясь сомнениями, а из-за спины Марии Стюарт вновь вырастал призрак её матери. Лучше умереть во мраке, быть лишённой жизни с видимостью тайны, чем уйти из этого мира как разбойнику, на глазах толпы. Мир будет судить её тем же судом, каким она уже сейчас судила себя: никакие деяния Марии, направленные против неё, не искупят ужасного преступления — казни коронованной государыни согласно требованиям обычного закона.

Но никто не желал оказать Елизавете эту услугу; чтобы после смерти Марии она могла заявить, что не ведала о произошедшем убийстве, и покарать тех, кто нарушил её волю. Елизавета по-прежнему колебалась; она чувствовала себя такой же больной и разбитой, как много лет назад — когда ей требовалось подписать свой первый приговор к отсечению головы осуждённому Норфолку.

   — Как здоровье сэра Фрэнсиса Уолсингема? — внезапно спросила она.

   — Немного лучше, ваше величество, — пробормотал Дэвидсон. Он следил за её рукой, державшей перо; чернила медленно стекали по нему вниз, собираясь в каплю на кончике. Внезапно она встряхнула перо, сделала резкое движение и бросила приговор на пол. Прищурившись, Дэвидсон увидел внизу страницы подпись королевы.

   — Отнесите это Уолсингему; как бы дурные вести его не убили!

Её нервный, почти истерический смех всё ещё звучал у него в ушах, когда он выходил из дворца. После ухода Дэвидсона Елизавета подписала остальные лежавшие перед нею документы, сложила их в аккуратную стопку на письменном столе и медленно поднялась; ноги дрожали, голова раскалывалась от пульсирующей боли. В этот холодный, сырой день в конце января она завершила то, на что ей понадобилось более двух месяцев: отправила свою двоюродную сестру на позорную смерть. Она медленно подошла к окну и открыла его; холодный, сырой воздух коснулся лица, и она закрыла глаза.

Сразить или быть сражённым. Так сказала она Роберту вчера вечером, когда он умолял её подписать приговор; он сказал, что она изводит себя из-за ничего не стоящего принципа и что когда всё кончится, она будет рада; так уже было, когда казнили Норфолка. Ей нет необходимости знать всё в подробностях; если она захочет, он утаит все отчёты о казни, защитит и убережёт её. Английский народ объединён вокруг неё и готов с оружием в руках защищать от любых нападений; парламент верен ей, любит её и полон решимости спасти от опасности возможного покушения. Жизнь одной изменницы — ничто в сравнении с безопасностью Англии и продолжением её царствования.

А теперь всё это позади. Но по крайней мере казнь свершится далеко от неё, в Нортхэмптоншире. Когда Бэрли предложил привезти Марию в Тауэр и казнить её там, с Елизаветой чуть не случилась истерика. На неё нахлынули старые воспоминания: эхо пушек Тауэра, которое слышал её отец, когда умерла Анна Болейн. Этот звук вместе с полузабытыми детскими страхами сведёт её с ума... Государственный совет уже начал отчаиваться, решив, что она никогда не подпишет приговор. Но она его подписала и пыталась оправдаться перед самой собой; измученная до предела тем, что впервые в жизни обманывала себя. Приговор подписан, однако она может в любую минуту отменить его, даже в последний миг перед казнью. Она закрыла окно и звонком вызвала фрейлин, чтобы совершить вместе с ними длительную прогулку под моросящим дождём в дворцовом парке.

Больной Уолсингем взглянул на поданный Дэвидсоном приговор. Он знал Елизавету и знал, какую битву с ней пришлось выдержать, чтобы на этом документе появилась её подпись, — поэтому он не был намерен терять ни минуты. Не прошло и часа, как приговор Марии Стюарт оказался в руках у Бэрли, который созвал всех находившихся в столице членов государственного совета. Он, Уолсингем и Лестер, лорды Говард, Ханасон, Кобэм, Ноллис и Дерби ознакомились с подписью королевы, и она была поспешна скреплена Большой государственной печатью. Бэрли окинул взглядом присутствующих и веско произнёс:

   — Милорды, её величество сделала то, что требовалось от неё. Мы должны сделать то, что зависит от нас. Мы не можем рисковать переменой её настроения. Кроме того, наш долг перед королевой — избавить её от неприятных подробностей Моё предложение — взять ответственность на себя и немедленно отправить этот приговор сэру Эмиасу Паулету с распоряжением немедленно казнить шотландскую королеву.

Восемь мужчин ответили в один голос:

   — Согласны.

Когда члены государственного совета выходили из комнаты, Уолсингем подошёл к Лестеру.

   — Я заранее приказал Буллу, палачу из Тауэра, отправиться в Фотерингей, — сказал он.

Лестер взглянул на него и покачал головой.

   — Как вы предусмотрительны, друг мой, — сказал он.

Теперь он понял, почему Елизавета не любила своего секретаря.

8 февраля 1587 года Мария Стюарт, королева Шотландская, вдовствующая королева Французская, наследница трона Англии, Ирландии и Уэльса в последний раз вошла в большой зал Фотерингея. Ей велели приготовиться накануне вечером, и она провела последние часы своей жизни в молитве и спокойных приготовлениях. Все бури отбушевали, честолюбие и эгоизм куда-то исчезли, она стала спокойной и отрешённой. Всю ночь она молилась: за друзей и даже за врагов — искренне обещала им прощение, надеясь быть прощённой сама. С подлинным смирением она молилась за себя. Она молилась за тех, кто пострадал из-за неё, пусть даже косвенно. Она молилась за Дарнли, старалась понять его и проникнуться к нему жалостью, хотя могла справедливо назвать его первопричиной всех своих несчастий. Выйдя за него замуж много лет назад, она сделала свои первый шаг по дороге на эшафот. Наконец, она смогла думать о нём, о своём сводном брате Джеймсе и о Босуэлле без укора и ненависти. Но она так и не смогла простить свою кузину Елизавету и поэтому решила вовсе о ней не думать. Остатки своего имущества она поделила между фрейлинами и слугами; она настояла на том, чтобы надеть свой лучший бархатный наряд и лучший парик и накрасила своё печальное, усталое лицо, будто направлялась на государственный приём. У подножия эшафота она увидела лишь одно дружеское лицо — то был заметно постаревший граф Шрусбери, её давний друг, сделавший в те годы, когда был её тюремщиком, многое, чтобы облегчить её участь. Когда он взглянул на неё, у него на глазах были слёзы; Мария Стюарт на прощание подала ему руку и стала медленно подниматься по ступеням.

Роберт сидел у камина, обняв одной рукой за плечи королеву Англии. Ставни на окнах были закрыты, в комнате жарко натоплено и светло; несколько свечей и пылающие в камине поленья бросали на стены причудливые отсветы. Лестер и Елизавета поужинали вдвоём, и она, чтобы доставить ему удовольствие, съела больше, чем обычно. Она выглядела больной, неимоверно осунулась, глаза запали, у неё пропал аппетит и даже желание охотиться. Казалось, с тех пор, как казнили Марию Стюарт, она постарела на десять лет. Лестер ожидал, что она притворится разгневанной, узнав о том, что казнь совершилась; он не удивился, когда она обвинила его и государственный совет в том, что они переслали приговор Паулету без её ведома, и со слезами на глазах заявила иностранным послам, что никогда не предполагала привести его в исполнение. Он не возмутился, когда она выместила свой гнев на ни в чём не повинном Дэвидсоне и бросила его в Тауэр. И всё же он был изумлён, когда она повелела похоронить Марию Стюарт с почестями в соборе Питерборо и потратила на её погребение немыслимую сумму в сорок тысяч фунтов. Тогда он начал верить в искренность её горя; он ещё больше уверился в этом, когда увидел, что её здоровье стало заметно сдавать. Она часто плакала, даже будучи одна. По ночам она металась по своим покоям, будучи не в состоянии заснуть, и не притрагивалась к пище. И вот ночь за ночью ему приходилось выслушивать её излияния, полные упрёков и оправданий, удивляясь тому, как смерть человека, которого она никогда не видела и который был её смертельным врагом более двадцати лет, подорвала её телесные силы и волю. Он всегда считал её суровой и жестокой; теперь же она мучила себя, требуя прочесть отчёт о казни Марии Стюарт, и ругала на чём свет стоит пастора из Питерборо, который надумал спорить с несчастной женщиной на эшафоте, порицая её веру, которая осталась для неё единственным утешением.

   — Они совсем лишены жалости, эти смиренные слуги Божьи, — злобно сказала она, поворачиваясь к нему. Они снова и снова возвращались к разговору на эту тему.

   — Она дала ему достойный ответ, — проговорил Лестер.

   — Она держалась достойнее, чем большая часть тех собак, что окружают меня, окажись они на её месте.

   — Так оставь её в покое! — стал настаивать он. — Иначе было нельзя, и тебе это известно. Она умерла достойнее, чем жила; забудь её, госпожа. Ты всегда говорила мне, что лишь глупцы роются в прошлом — куда делась твоя всегдашняя непреклонность?

   — Иногда мне кажется, что моя непреклонность лежит в её могиле в Питерборо. — Елизавета оперлась на него и вздохнула. — Борясь за корону, я не гнушалась интриг, но сейчас мне кажется, что я убила часть себя. Я унижена этой казнью, и лишь ты из них всех понимаешь меня настолько, что знаешь почему.

   — Я тебя понимаю и люблю, — негромко ответил он. — Даже слишком, чтобы позволить тебе зачахнуть из-за того, чего нельзя было избежать. Она должна была умереть, а ты должна жить. Именно сейчас больше чем когда-либо, или окажется, что всё это было напрасно. Не думай об этом больше и не говори. Клянусь тебе, что это последний раз, когда я беседую с тобой на эту тему.

Она искоса взглянула на него.

   — Слишком выспренние слова, Роберт. За последние месяцы я достаточно действовала по чужой указке.

   — Я ничего тебе не указываю, — сказал он. — Но я хочу, чтобы ты улыбнулась и показала силу своего духа. В прошлом ты не раз мне напоминала, что ты королева, сейчас не время показывать, что ты всего лишь женщина.

   — Этого мне нельзя было делать никогда, — устало проговорила Елизавета. — Я не могла этого показывать всю свою жизнь.

   — Ты не можешь перемениться, — сказал он ей.

Внезапно она улыбнулась ему и дотронулась рукой до его лица.

   — Каким ты стал умницей, Роберт; что бы я без тебя делала? Ты единственный, кто видит меня насквозь, кто видит седину под париком, морщины под краской... А как поживает леди Лестер? В последнее время ты, по-моему, видишься с ней не часто.

   — Она здорова, — ответил он после минутного колебания. Елизавета всегда заговаривала о его жене перед ссорой.

   — Я простила тебе это, — сказала она. — Если ей не терпится тебя увидеть, пусть подождёт ещё немного. Мне ты принадлежишь в первую очередь.

   — Так было всегда и будет впредь.

Елизавета вгляделась в огонь; только что беспомощно привалившаяся к его плечу, она вдруг выпрямилась, и с её лица исчезло выражение апатии.

   — Скоро ты мне понадобишься ещё больше, Роберт, — внезапно сказала она. — Мне очень скоро понадобятся все мужчины в Англии, которые верны мне и способны держать в руках оружие. Сейчас я говорю это в последний раз: Мария Стюарт мертва. Однако дело с нею обстоит как с тем драконом из притчи, у которого на месте срубленной головы вырастает новая. Я поступила так, как желал ты, Бэрли и все вы — если хочешь, как нужно было поступить. Теперь настало время отвечать за последствия этого поступка, а они таковы: Филипп Испанский снаряжает против нас свою Армаду. Наши шпионы доносят, что она будет готова через полгода!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За много сотен миль от Англии во дворце Эскуриал недалеко от Мадрида сидел Филипп II, король Испанский. Многие годы весь его досуг занимало строительство этого высокого угрюмого здания, в котором он даже предусмотрел для себя великолепную гробницу. Здание было тёмным и величественным, а из его окон открывался вид на столицу Испании, на пёстрые поля и апельсиновые рощи, сжигаемые беспощадным солнцем. Однако Филипп редко любовался этой панорамой. Солнце и яркие краски были ему не по вкусу; он украсил свои покой мрачными гобеленами и обставил тёмной мебелью и вот уже более сорока лет одевался в чёрный бархат.

В молодости он был красив, но производил впечатление сдержанного и холодного человека. Его редкие теперь волосы некогда были льняного цвета, а выпуклые глаза светло-голубые. То были тяжёлые глаза, холодный взгляд которых подчёркивала некрасиво выдающаяся вперёд нижняя губа. Сейчас Филиппу был шестьдесят один год, но его наружность и манера говорить были под стать древнему старцу. Его тело совсем высохло, так как образ жизни он вёл почти монашеский. Он очень мало пил и ел, много молился и присутствовал на всех богослужениях изо дня в день, почти не спал и работал так, что изматывал всех вокруг себя.

Было трудно поверить, что он испытал когда-либо в жизни сильное чувство или совершил хоть один поступок под влиянием страсти. Казалось, у него нет души: он ни разу в жизни не повысил голоса, его приказания всегда звучали как просьбы. Но тем не менее он похоронил трёх жён, а когда ему изменила любовница, он замуровал её в камере без окон, лишив солнца и свежего воздуха, пока она не умерла. Эта любовница и была ключом к разгадке тайны личности Филиппа. Жён ему выбирали другие; это были немолодая и некрасивая королева Мария Английская, которую он оставил, и она умерла в одиночестве, а также две французские принцессы, которых он особо не жаловал; однако Анну Эболи он выбрал сам для собственного удовольствия. Она была красива и отличалась пламенным темпераментом; в отрочестве она лишилась глаза, фехтуя со своим пажом. Она не отличалась крепостью нравственных устоев, религиозностью или смирением, но удовлетворяла неумеренную похоть и властолюбие, которые сжигали Филиппа, тлея под личиной вежливости и сдержанности, подобно глубоко скрытому пламени вулкана.

С ней он поступил с жестокостью отъявленного эгоиста. Он выбрал наказание для Анны, гениально угадав, что именно доставит наибольшие страдания этой неугомонной, деятельной женщине, страстно любившей жизнь. А затем, когда она умерла, он совершенно забыл о ней. Он поддерживал и поощрял инквизицию, первоначально созданную с целью очистить Испанию от мавританских и еврейских ересей, и превратил её в грозное орудие политической борьбы. Он в значительной степени изолировал испанскую церковь от влияния папы римского и, когда считал нужным, игнорировал вмешательство Ватикана в дела своего государства. Он был самый властолюбивый монарх во всём христианском мире, и из всех королей, которые когда-либо правили Испанией, его боялись больше всех. Вот уже почти тридцать лет он вынашивал план завоевания Англии. Он был терпелив, ибо время для него ничего не значило; он был склонен считать себя бессмертным, даже тогда, когда в одиночку посещал пустовавшую великолепную гробницу под Эскуриалом. Он ни на минуту не забывал об Англии: он не привык к тому, чтобы ему бросали вызов. В течение трёх лет неудачного брака с Марией Тюдор он сохранял свою всегдашнюю холодную учтивость; его чувства никогда не прорывались наружу, когда лондонская чернь свистела ему вслед и расклеивала на улицах грубые пасквили на его счёт. Он вежливо молчал, когда английские министры и духовные лица говорили между собой через его голову и не считались с его советами, и даже терпел такое немыслимое унижение, как необходимость просить у жены любую понадобившуюся ему мелочь. Он хранил спокойствие и терпение и старался почаще ускользать в Испанию и Нидерланды; однако его гордыне был нанесён непоправимый удар. Его ненависть к этой чуждой ему стране и её народу постепенно превратилась в навязчивую идею, а его желание отомстить Англии стало так велико, что он даже подумывал о том, чтобы жениться на своей свояченице Елизавете и попытаться овладеть этим государством через неё, однако она его отвергла, и в глубине души Филипп был этому рад. Он хотел развязать с Англией войну — не сейчас и не в ближайшем будущем, а когда-нибудь, когда он сможет разработать план этой войны во всех деталях, не отвлекаясь ни на что другое. Он был готов ждать, а между тем его тлеющая под спудом обида и ненависть обрела конкретное воплощение: непокорная, грубая, пренебрежительно относящейся к Испании и её всемогущему монарху Елизавета Тюдор.

Филипп не желал признавать за ней ум. Все годы, в течение которых её политика не давала ему возможности напасть на Англию, Филипп предпочитал считать успехи Елизаветы делом случая. Он не спешил. Он вполне мог подождать и ждал почти тридцать лет.

Теперь стол перед ним был завален географическими картами. Также на нём лежал целый ворох бумаг: сводки о количестве людей и оружия, провианта, запасённого на далёкое плавание, списки боевых кораблей... Он просматривал эти документы, делая пометки и сверяясь с лежащими перед ним морскими картами. Ему удалось собрать самый крупный морской флот в истории военного искусства, и этот флот отплыл бы годом раньше, вскоре после смерти шотландской королевы, если бы не пресловутый Дрейк[12], один из служащих Елизавете пиратов, который с небольшой эскадрой ворвался в порты Кадис и Ла-Корунья и потопил часть испанского флота прямо у причалов. Филиппу пришлось отсрочить исполнение своей мести, он приказал построить новые корабли взамен потопленных и перенёс дату отплытия на год. Теперь всё было готово. Ничто не беспокоило Филиппа, ничто не отвлекало его от единственной цели, к которой было устремлено всё его существо — обратить Англию в пепел, предать смерти её королеву и её советников-протестантов, а затем предъявить свои права наследства на то, что после этого останется. Единственное умное дело, которое Мария Стюарт сделала в жизни, — было её завещание, в котором она отказала ему права на английскую корону. Он сделал всё, что мог, чтобы ускорить её смерть, подстрекая от её имени английских заговорщиков и не давая им ни войск, ни денег, необходимых для успеха. До тех пор пока Мария была жива, он не мог объявить Англии войну; он не собирался подчинить себе эту страну лишь для того, чтобы передать её под власть королевы, которая была наполовину француженкой и неизбежно должна была служить интересам Франции. Захватив Англию, он не был намерен отдавать её кому бы то ни было, кроме разве что одной из своих дочерей. Подобно покорённой Вест-Индии, она станет частью Испанской империи и после надлежащего усмирения сможет стать частью приданого наследницы испанского престола... Филипп осмотрел свои корабли и возложил командование ими на герцога Медина-Сидония. Они стояли на якоре в испанских портах, возвышаясь над водой подобно плавучим замкам, их яркие вымпелы развевались на ветру, на палубах блестели ряды пушек. А в Нидерландах этих кораблей дожидалась тридцатитысячная опытная армия, готовая взойти на их борт.

Сжав в кулаки распухшие от подагры пальцы, король на минуту взглянул куда-то вверх; из-за катаракты на одном глазу ему было трудно читать длительное время. Иногда он спрашивал себя, как изменил возраст Елизавету. Подобно многим старикам, он был склонен представлять её такой, какой она была во время их последней встречи — очень стройной, прямой и довольно миловидной, хотя она была чересчур худа, а черты лица — слишком резки. Филиппу были по вкусу маленькие, пухленькие женщины с блестящими чёрными глазами и гладкими, пышными волосами. Он не мог себе представить Елизавету старой; в глубине души он и самого себя считал по-прежнему молодым.

Он позвонил в маленький серебряный колокольчик, и из ниши появился секретарь; возле короля всегда кто-нибудь дежурил круглые сутки. Иногда ночью он вставал с постели, чтобы продиктовать письмо. У него не было министров, способных самостоятельно принимать даже самое незначительное решение. Он любил власть, дорожил ею и не желал ею делиться с кем бы то ни было.

   — Запишите приказ капитанам Армады, — сказал Филипп. Секретарь сел за стоявший в кабинете маленький столик и застыл в ожидании.

   — Сообщите им, — отчётливо зазвучал его голос, — что король изучил карты приливов и одобряет предложенный маршрут. Он поручает успех их предприятия Всевышнему и приказывает им отплыть в Англию девятнадцатого мая. Когда вы закончите это письмо, я его подпишу. Немедленно отошлите его герцогу Медину-Сидонии.

Филипп внимательно прочёл письмо, а затем поставил в конце свою подпись — два слова: «Я, король». Затем он вышел из кабинета и медленно спустился в свою личную часовню. Здесь он преклонил колени в полутёмной молельне и стал молиться, дабы Бог благословил его начинание и даровал ему победу. Но он ни о чём не просил, ибо Филипп давно уже отождествлял свою волю с Божественным промыслом. Он был королём, и Бог никогда ещё его не подводил.

* * *

Елизавета уединилась в своём кабинете в Гринвиче. Было семь часов вечера, и в окна всё ещё лился свет июльского солнца. В комнате было прохладно и тихо; королева сидела не шевелясь; она очень похудела; щёки ввалились, вокруг прикрытых тяжёлыми веками глаз от бессонницы и тревоги залегли чёрные круги. Утром этого дня она получила вести о том, что первые корабли Армады были замечены у берегов Девона. По всему юго-западному побережью Англии пылали сигнальные огни. Она представила себе людей, стоящих возле них на часах, всматриваясь в прибрежный туман; затем кто-то, издав предостерегающий крик, первым вытягивает руку — и вот уже группы стражников на скалах, прикрывая глаза ладонью, всматриваются в движущиеся на горизонте паруса, похожие на грозовые тучи. У берегов Англии появились корабли Армады, теперь повсюду жгли сигналы и били в набат, а во всех городах и деревнях барабанщики призывали народ к оружию. После двадцати восьми лет отсутствия Филипп Испанский возвращался в Англию, и между ним и победой стояла лишь воля англичан к сопротивлению и небольшой флот из быстроходных, но плохо вооружённых кораблей. В Виндзоре под командованием кузена Елизаветы лорда Хандсона была собрана тридцатитысячная армия, которая должна была защитить её от пленения, а шестнадцать тысяч солдат ждали врага в Тильбюри, преграждая ему дорогу на Лондон. Она чуть не расхохоталась, когда государственный совет предложил расположить войска именно таким образом: Бэрли, ещё более поседевший и согбенный, с лицом, искажённым тревогой, настаивал на том, что сохранить жизнь и свободу главе государства важнее, нежели отстоять столицу. Без королевы не будет смысла и причины сопротивляться испанцам и проливать кровь. Если Филипп возьмёт её в плен, с нею падёт вся Англия. Глядя на неё, Бэрли был не в силах скрыть таившийся в его глазах упрёк. Она всего лишь одинокая женщина, не имеющая ни мужа, ни детей, и свобода её страны и жизни всех служивших ей мужчин и женщин зависят лишь от неё одной. Между тем, хотя численность её армий была внушительна, их подготовка оставляла желать много лучшего. Они были необстреляны, не обучены и посредственно вооружены, их набрали в отчаянной спешке среди населения страны, которая не участвовала в серьёзной войне почти тридцать лет. Ни один английский полководец не мог сравниться с герцогом Альбой, а закалённая в боях испанская армия была самой дисциплинированной и опытной в мире; она пройдёт сквозь её войско, как нож сквозь масло. Елизавете это было известно; она понимала: стоит Альбе высадиться на английской территории, как она в скором времени будет мертва, а Филипп войдёт в Лондон. Она тянула время до самого конца, не позволяя бросать деньги на ветер в тщетных попытках превратить сборище новобранцев в боеспособную армию, и настаивала на том, что расходы на содержание флота следует урезать до минимума, пока сами капитаны не стали донимать её вопросами, как им воевать на ветхих кораблях и с матросами, которые едва сводят концы с концами на половинном жалованье. Она изругала их всех и поклялась воевать по-своему, не желая разорять казну и сажать государство в долговую яму, чтобы достичь победы ценой хозяйственного краха. Ей, как и её офицерам, было ясно: если Филиппа не удастся разбить на море, Англии конец, но она понимала также, что если заново покрасить корабли и заплатить морякам полное жалованье, результат от этого не изменится. Она говорила и действовала как скряга и не могла объяснить людям, имевшим все основания опасаться за свою и за её жизнь: что бы ни случилось с ними со всеми, инстинкт велит ей беречь для своего народа всё, что только можно.

Она была королевой, и теперь, когда Мария Стюарт наконец умерла, на неё смотрели с любовью; она столько раз с нежностью говорила своим подданным, что они — её дети, желая умиротворить их желание получить от неё кровного наследника; и теперь, когда она читала полные любви и верности обращения, которые привозили в Гринвич курьеры, на её глазах выступали слёзы, а сердце щемило от беспокойства за них за всех. Она поставила целью всей жизни сделать своё государство мощным, богатым и процветающим, и теперь Англия воздавала ей за труды: люди записывались в армию, жертвовали казне свои деньги и обещали, если потребуется, погибнуть до последнего, защищая её. Лестеру она поручила командовать защитниками Лондона. Ему и Хандсону можно было довериться; они ни за что не капитулируют. Теперь наконец ожидание кончилось, споры, нерешительность, сомнения — всё это осталось в прошлом. Ей более пятидесяти лет, и она была королевой почти три десятилетия. До конца этого месяца она либо будет мертва, либо будет спокойно сидеть на престоле, пока не умрёт в постели. И вдруг все страхи покинули её; на смену им пришло спокойствие, хладнокровие и странный душевный подъём. Она ждёт Филиппа уже много лет, а не только те несколько недель, что успели пролететь со дня отплытия Армады из Испании; она всегда понимала, что его нельзя будет сдерживать вечно. С момента смерти Марии Стюарт война стала неизбежной. Она началась, и теперь, в самую решительную минуту своей жизни Елизавета полностью владела собой и ситуацией.

Её мысль работала чётко, она не давала своим эмоциям выйти из-под контроля. Эта война — не религиозный крестовый поход, как пытается представить дело Испания; его возглавляет не инквизиция, которая держит свою паству в страхе по всей стране. Как и ранее, речь идёт о схватке между нею и Филиппом, но теперь её будут вести не распятия, хоругви и священники, а пушки. Бог всегда на стороне победителей; так считала Елизавета, и её убеждённость разделяли командиры флота, самые опытные из которых были профессиональными пиратами. Услышав, что Армаду заметили у берегов Девона, она удалилась в свою молельню и вознесла короткую молитву. Она просила Бога даровать ей победу; она не клялась и не давала никаких зароков, но в душе надеялась, что Бог заинтересован в исходе этой битвы и готов вмешаться. Затем она послала за Лестером, Бэрли и лордом Говардом Эффингемским, который приходился ей двоюродным братом со стороны матери и был верховным главнокомандующим всеми морскими силами Англии.

Через несколько минут ей доложили об их приходе; первым в кабинет проковылял, опираясь на палку, Бэрли, за ним сильно постаревший Лестер: его тело, некогда такое стройное, расплылось, а в бороде появились седые волосы. Последним появился высокий смуглый моряк адмирал Говард Эффингемский. Они поклонились королеве и приложились к её руке, а Лестер усадил её в кресло и встал рядом.

Елизавета начала с того, что спросила адмирала:

   — Каковы последние вести об испанском флоте?

   — Он медленно движется к Плимуту, ваше величество. Корабли у испанцев тяжёлые и перегружены; они не могут развивать большую скорость, а ветер стих. Таков последний полученный мной рапорт.

   — А наши корабли?

Адмирал нахмурился. Он желал бы, чтобы королева предоставила ведение войны своим капитанам; кроме того, ему хотелось бы, чтобы она поменьше знала о морской стратегии. Английский флот стоял в плимутской гавани, и прискакавший ночью посыльный привёз тревожные сведения: весть о появлении Армады застала его врасплох. Если бы испанский командующий пошёл прямо на Плимут и завязал ближний бой, его огневой мощи было бы достаточно, чтобы потопить маленький английский флот целиком. Приказ поднять якорь и рассредоточиться в открытом море был для экипажей полной неожиданностью; многие крупные корабли перепутались снастями и беспорядочно дрейфовали у выхода из гавани. Говарду Эффингемскому было ещё неизвестно, удалось ли им выйти из порта, или Медина-Сидония воспользовался представившейся возможностью и изменил курс, чтобы расправиться с ними.

   — Ну? — бросила Елизавета. — Где же они?

   — В плимутской гавани, ваше величество.

   — Если испанцы перехватят их там, то разнесут в щепки, и мы не сможем помешать испанцам взять на борт армию Альбы и высадить её в Дувре! Какого чёрта мешкают капитаны? Что они там, заснули — передайте Дрейку и Хокинсу: если Медина-Сидония застанет их сидящими, как стая жирных гусей, в Плимуте, им будет лучше оправиться на дно со своими кораблями, потому что иначе я вздёрну их на плимутском причале!

   — Всё это опытные люди, ваше величество, — вмешался Бэрли. — Вы можете смело доверить им защищать себя; судя по имеющимся у нас сведениям о характере испанского командующего, он вряд ли отступит от данных ему инструкций и изменит курс. Ему приказано войти в Ла-Манш, встать на якорь у Дюнкерка и принять на борт армию. Он не моряк, и я уверен, что он поступит, как ему приказано. Нам почти ничто не угрожает.

   — Мне по опыту известно, как опасно полагаться на то, что глупость врага спасёт тебя от собственных ошибок, — проговорила Елизавета и бросила испепеляющий взгляд на лорда Говарда Эффингемского. Она почувствовала, как Лестер положил ей на плечо руку, пытаясь успокоить, и сердито отстранилась:

   — Я беспокоюсь, джентльмены, не только за себя. Лорд Говард, вы и ваши капитаны отвечаете за безопасность всей нашей страны, за жизни тысяч моих подданных, не говоря уже о моей собственной. Это тяжкое бремя, но в сравнении с тем грузом, который несу на своих плечах я, оно легче пёрышка. Моя жизнь ничуть мне не дорога; я бы отдала её завтра же, если бы это спасло Англию от превращения в часть Испанской империи. Если бы на мне были штаны вместо юбки, мои вопросы казались бы вполне естественными. Пошлите курьера в Плимут, милорд; передайте морякам, что судьба Англии и королевы зависит от них.

   — Я сделаю иначе, ваше величество. Я передам им ваше послание лично. Если Армада обогнёт побережье и войдёт в Ла-Манш, мы последуем за ней. Мой план состоит в том, чтобы постоянно нападать на врага, изматывая его; при такой загрузке и тоннаже их кораблей у нас должно быть преимущество в манёвренности, и мы будем бить их на параллельных курсах. Капитаны одобрили этот план, и, клянусь Всевышним, ваше величество, я вернусь к вам с победой или не вернусь вовсе.

Говард Эффингемский поклонился и поцеловал королеве руку. Это был суровый человек, решительный и лишённый сантиментов, достаточно смелый, чтобы в открытую заявить о своей приверженности католичеству, и преданный королеве настолько, что он пользовался, несмотря на это, её безусловным доверием. Большую часть жизни он провёл в море, и его раздражало вмешательство королевы в сферу его компетенции; но в то же время его восхищало, насколько легко она ориентируется в стратегической ситуации, которая, как они оба знали, складывалась явно не в их пользу. Её мужество было завидным: никаких женских слёз и волнений о собственной безопасности, хотя она так похудела и осунулась, что сердце лорда Говарда дрогнуло, когда он её увидел. Елизавета была королевой и ни на минуту не позволяла кому бы то ни было забывать об этом, но она также была его родственницей, и его привязанность к ней была глубже, чем осознавал даже он сам.

Когда он вышел, королева обратилась к Бэрли:

   — Каково настроение жителей Лондона?

Премьер-министр улыбнулся:

   — Они спокойны, бодры и готовы к бою. От всех цехов и гильдий поступают предложения денежных пожертвований, а горожане вооружаются. Сегодня с раннего утра все церкви полны народа. Перед тем как я пришёл сюда, прибыли курьеры из центральных и восточных графств; их сообщения такие же. Если, от чего Боже упаси, Альба высадится на нашем берегу, каждый англичанин, способный держать меч, выйдет на улицы драться за вас.

Бэрли это казалось поразительным: после стольких бурных лет царствования популярность королевы была высока как никогда. Он недооценил силу её власти над душами простых людей; теперь становилось ясно, для чего ей требовались красноречивые обращения к ним и утомительные, дорогостоящие разъезды по городам и селениям. Подданные знали её в лицо, и множество знакомств, завязанных ею в их среде, теперь сплачивало их вокруг неё, хотя страх перед Испанией, нежелание расставаться с деньгами и рисковать жизнью могли бы серьёзно подорвать её авторитет. Можно было с полным основанием сказать, что в Англии не было пораженцев; никто и не помышлял о том, чтобы откупиться жизнью королевы от её врагов и заключить с Филиппом сепаратный мир. Бэрли вновь и вновь благодарил Бога за то, что Мария Стюарт мертва и не может объединить вокруг себя тех немногих католиков, которые ещё оставались на свободе. А таких было и впрямь немного; за исключением. Говарда Эффингемского, прежде всего родственника королевы, а потом уже католика, все известные и предполагаемые католики были давно арестованы.

— Известите всех, что я разделяю их уверенность, — сказала королева. — Мы не должны допустить паники. Вы должны помочь мне составить прокламацию и распространить её по всей стране. Этим мы займёмся сегодня вечером. При первой же возможности я покажусь пароду, а также встречусь с солдатами. Если они намерены умереть за меня, они должны хотя бы знать, как я выгляжу. А ещё им должно быть известно, что я не прячусь в какой-нибудь крепости вдали от побережья, а их посылаю проливать кровь.

   — С вашего разрешения, госпожа, я вернусь через два часа. — Бэрли взял се руку и, не без труда согнувшись, поцеловал, а она ответила ему дружеским рукопожатием.

   — У вас седая борода и больная нога, но вы храбрее многих известных мне мужчин, — сказала она. — Мужайтесь, друг мой, Филипп не отправит вас на костёр, как и бедного Роберта. — Она взглянула на Лестера и слегка подтолкнула его локтем в бок:

   — Итак, мне известно, как обстоят дела на флоте и в городах; теперь я хотела бы узнать об армии. Жду вас через два часа, Бэрли.

Оставшись наедине с Робертом, она вздохнула и устало откинулась на спинку стула:

   — Присядь.

Он прошёл в другой конце комнаты, налил бокал вина и подал ей. Последние два года оба они болели, и она позволяла журить себя, когда ему казалось, что она недоедает и недосыпает. При всей своей любви к танцам и музыке она иногда уступала его настояниям и уходила с бала, но ему ни разу не удалось сократить время, которое она уделяла на управление страной, или отобрать у неё хотя бы одну государственную бумагу, даже самую незначительную. Когда он бывал болен, его пичкали всеми лекарствами, о которых только могла вспомнить Елизавета, задним следила как за ребёнком толпа докучливых врачей, которые отвечали за его жизнь перед королевой. Лестер и Елизавета нежно заботились друг о друге и приходили в ужас при малейших признаках болезни. Лестер не мог себе представить, что королевы может не стать — без неё он не мыслил своего существования, с Елизаветой же при одной только мысли о смерти Роберта от беспокойства случалась истерика. Они сидели рядом как стареющая супружеская чета, сплетя руки; то была связь двух одиноких людей, у которых на свете нет ничего, кроме друг друга. Уже несколько лет это было справедливо в отношении Елизаветы, а теперь стало верно и в отношении Роберта. Его жена, весёлая, чувственная, нежная Летиция Эссекс, ради которой он рисковал столь многим, оставалась всё такой же весёлой и чувственной, ей постепенно надоел муж, который по долгу службы должен был проводить всё своё время при дворе и которому приходилось, выбиваясь из сил, исполнять все прихоти королевы. Она всегда была ревнива и любила его на удивление долго, но в конце концов Летиция обнаружила, что больше не чувствует раздражения и беспокойства, когда Роберта нет с ней, и волнения и радости в его присутствии. Она всё ещё была молода и красива, а её тяга к радостям жизни оставалась прежней. Роберт слишком уставал, угождая королеве, чтобы удовлетворять все желания своей жены, и она стала любовницей сэра Чарльза Блаунта.

Однако в этот момент Лестер думал о чём угодно, только не об этом. Он метался день и ночь, урывая время для сна и еды прямо на рабочем месте, отчаянно пытаясь вооружить и подготовить к бою армию, расквартированную у Тильбюри. Он был сведущим интендантом, а во время короткой экспедиции в Нидерланды несколько лет назад успел приобрести и некоторый боевой опыт и понимал, что любая схватка с войском Альбы будет равноценна самоубийству. С тех пор как он узнал об отплытии Армады из Испании, ему казалось, что он живёт в непрерывном кошмаре; ощущение нереальности происходящего усиливалось от того, что Елизавета предсказывала войну с Филиппом едва ли не с момента своей коронации, и он уже начал думать, что её опасения никогда не сбудутся.

Испанские галеоны были громадны; Лестер мало что понимал в навигации, но в артиллерии кое-что смыслил и не мог себе представить, как можно потопить эти суда, которые английские разведчики сравнивали с плавучими крепостями. Он не знал, чего на самом деле стоят его необученные солдаты, но, представляя себе герцога Альбу, испанских алебардистов и пикинёров, мощь испанских пушек, считал, что единственный возможный исход для них — это поражение.

   — Не беспокойся, — негромко сказала Елизавета. — Я не хочу знать об армии. Я знаю, Роберт, ты сделал максимум возможного с тем, что есть в твоём распоряжении.

   — У них мало оружия и совсем нет опыта, но мужества не занимать. Никто из них не изменит тебе ни при каких обстоятельствах.

   — Знаю. — Внезапно она подняла на него глаза. — Я вижу, что ты отчаиваешься. Ты считаешь, что всё против нас, а в нашу пользу ничего?

   — Я не могу, как ты, верить, что нас спасёт шайка пиратов и несколько судёнышек. Мне бы хотелось, чтобы у нас была мощная армия и мы могли бы помериться силами с испанцами на поле битвы.

   — Исход битвы зависит от многого, а англичане всегда сражались на море лучше, чем на суше. Наши моряки понимают: если Филипп победит, он вздёрнет их всех до одного на реях, и это придаёт им сил. Он не забыл ни Кадиса, ни захваченных у него кораблей с сокровищами.

   — Если он победит, нам всем придётся туго, — медленно проговорил Лестер.

   — Несомненно. Он казнит меня, а также тебя, Бэрли и большую часть государственного совета. Но ему не видать победы, Роберт. — Внезапно Елизавета встала. — Не для того я убила шотландскую королеву и отправила на эшафот столько собственных подданных, чтобы в конце концов отдать Англию Филиппу. Ему не видать победы, а его корабли никогда не бросят якорь в английском порту. Вот во что я верю и приказываю тебе разделить мою веру. Я отправлюсь в Тильбюри и обращусь к твоему войску; я должна им показать, что не боюсь Филиппа. И Бог свидетель, я его и в самом деле больше не боюсь.

   — Ты думаешь, Бог дарует нам победу? — спросил Лестер. У него пробудился интерес к религии; она помогала ему избавиться от тревожных мыслей.

   — Я думаю, мы возьмём её сами, — ответила королева.

   — Если мы победим, то только благодаря тебе, — сказал он.

   — Это не совсем так, Роберт. Но если бы я сейчас дрогнула, мы бы наверняка проиграли. Поэтому я не намерена паниковать и не позволю этого другим... Найди Бэрли и скажи ему, что сегодня вечером я отправлюсь на барке в Уайтхолл. Я хочу, чтобы со мной был ты и надлежащая свита, музыканты и факельщики. Там я напишу обращение к народу. Но сначала лондонцы должны увидеть меня и убедиться, что вокруг меня ничего не изменилось. Я ничего не боюсь, и я их не покинула. А теперь оставь меня.

В девять часов вечера барка королевы двинулась вверх по Темзе, и люди, столпившиеся по обоим берегам реки и плывущие на лодках следом за процессией, в свете пылающих факелов видели одетую в ярко-жёлтое платье королеву, сидящую на корме под алым балдахином; её окружала блестящая свита из дам и джентльменов. Она улыбалась, изо всех сил махала рукой и, слыша со всех сторон приветственные клики, вытирала слёзы. За её креслом стоял граф Лестер, а рядом с ним — недавно появившийся при дворе его молодой пасынок Роберт Девре, граф Эссекский, которому Лестер оказывал покровительство. Такое пышное зрелище представляла собой любая поездка королевы, даже самая непродолжительная, и ведущие к набережным Темзы улицы были забиты возбуждённой толпой. Поскольку вражеский флот находился у английских берегов в пределах видимости, всем казалось, что её появление в этот момент преисполнено особого значения. Королева по-прежнему остаётся в Лондоне, она не утратила самообладания и не поддалась панике, не перебралась в Тауэр или какую-нибудь защищённую крепость, она так же ярко накрашена и увешана сверкающими драгоценностями и, кажется, так уверена в себе, как будто только что одержала решительную победу. В толпе ходили слухи, будто битва уже произошла и вся Армада отправлена на дно.

Прибыв на Уайтхолл, Елизавета прошла прямо в свои покои, переоделась из тяжёлого платья в просторный пеньюар и села с Бэрли готовить обращение к народу и речь, с которой она выступит перед армией в Тильбюри. Около полуночи она получила с западного побережья донесение о том, что Армада не обратила внимания на английский флот в плимутской бухте и, обогнув южное побережье Англии, вошла в Ла-Манш.

Семь дней английский и испанский флоты вели бой на параллельных курсах. Выйдя из Плимута, Говард Эффингемский и его капитаны, Дрейк и Хокинс, при строились Армаде в хвост и в первой же схватке повредили несколько тяжёлых галеонов, что замедлило их ход. Благодаря непревзойдённому умению маневрировать англичане не понесли потерь; вновь и вновь повторяя свои атаки, они никогда не подходили к вражеским кораблям на близкое расстояние, чтобы не допустить абордажа. Залпы их орудий были точны, другого выхода не было, поскольку у англичан уже были на исходе боеприпасы; ход Армады замедлился; всё больше искалеченных испанских кораблей, отстав от строя, беспомощно дрейфовало по воле волн. Это не было сражение, как его понимали испанские командиры; противник нападал на главную колонну и выбивал из неё корабли, но не желал, развернувшись, вступить в обычный бой, несмотря на значительное превосходство в скорости. Английские корабли были невелики по размерам, максимально облегчены, они сновали на вёслах и парусах между массивными галеонами, как свора фокстерьеров.

Заместителем герцога Медины-Сидония был адмирал Рекальде, опытный моряк, который ранее уже просил своего командующего атаковать английский флот в плимутской гавани. Тот проигнорировал его совет; когда на следующий день Рекальде поднял сигнальные флаги, предлагая герцогу атаковать остров Уайт и принудить противника к ближнему бою, Медина-Сидония снова ответил отказом. Ему был вверен флот из ста тридцати одного корабля, на которых находилось семнадцать тысяч солдат. Вместе с войском Альбы их нужно было высадить на английском берегу. Герцог уважал мнение адмирала, но не разделял его беспокойства по поводу понесённых Армадой потерь. А о том, чтобы нарушить инструкции, данные королём, он и помыслить не смел.

Вечером 27 июля 1588 года Армада встала на якорь между Кале и Гравелином. Испанцы заметили, что преследовавших их вражеских судов стало меньше; многие корабли Говарда были вынуждены вернуться в порт, чтобы пополнить запасы пороха и ядер. Как заявил Медина-Сидония, пригласивший в тот день своих капитанов отужинать на флагманский корабль, теперь они готовы принять на борт солдат Альбы и двинуться на Англию.

Весь следующий день испанские моряки заделывали пробоины, чинили повреждённый рангоут[13] и хоронили погибших. Они знали: пока флот не будет готов к дальнейшему плаванию, отдыхать не время. Офицеры старались воспользоваться представившейся передышкой: с 19 мая они не сходили на берег, а позади у них была неделя не слишком удачных боев. Ночь 28 июля была очень тёмной; задул сильный ветер, который щёлкал вымпелами и качал тяжёлые корабли на крупной зыби.

Первый английский брандер[14] появился среди них в два часа ночи. Всего этих брандеров, нагруженных смолой и хворостом, было восемь, ветер гнал их по воде, и они полыхали от носа до кормы, разбрасывая вокруг снопы искр, пламя и дым, как плывущие по пруду шутихи. Поверхность моря превратилась в ад, освещённый заревом горящих брандеров и галеонов, на которые с них перекинулось пламя. Остальные испанские корабли пытались обрубить якорные канаты и спастись беспорядочным бегством. Они перепутывались снастями и сталкивались; на горящих кораблях рвался порох, и поверхность воды постепенно покрылась обугленными обломками, трупами и взывающими о помощи пловцами. Некоторые повреждённые корабли так сильно накренились, что тысячи солдат в кубриках пошли ко дну, не сумев даже выйти на палубу. На флагманском корабле Медины-Сидония поднял сигнал, приказывающий флоту поднять якорь и выйти в открытое море; он видел, как галеон адмирала Рекальде, осыпанный градом пылающих головней от упавшей мачты, с оглушительным грохотом взлетел на воздух. Спасать тонущих было некогда; повсюду, куда бы ни бросил взгляд герцог, он видел свои горящие корабли. Медина-Сидония был безупречным воином и преданным слугой своего короля, но Филипп не объяснил ему, как вести себя в подобном случае; стоя на палубе идущей сквозь дым по усеянному обломками морю «Санта-Марии», он понимал, что на безопасном от огня пожаров расстоянии его поджидает английский флот.

Занималась заря, и к кораблям Говарда Эффингемского подошла эскадра под командованием лорда Генри Сеймура; пополнив боезапас, они снова соединились и, видя как из дыма появляются силуэты кораблей Армады, английский адмирал приказал атаковать. Эта атака была такой же, как и предыдущие: англичане держались на большой дистанции от испанских кораблей с их крупными абордажными партиями и тяжёлыми орудиями. Маневрируя на большой скорости между повреждёнными галеонами, они легко их топили. Испанские корабли утратили связь и единое командование, у многих из них после спешного снятия с якоря был повреждён рангоут, и они были не в состоянии выровняться после бортового залпа. Вражеские ядра, пробивая обшивку и доски бортов, попадали в набитые солдатами трюмы, и не один из самых хладнокровных английских капитанов побледнел от ужаса при виде медленно переворачивающегося галеона, со всех палуб которого, как вода, стекала кровь. Армада погибала в водах Ла-Манша, подобно огромному раненому зверю; дул сильный южный ветер, который гнал перед собой немногие остававшиеся на плаву суда. К концу дня стрельба прекратилась и наступила тишина. Английский флот повернул к родным берегам; на кораблях кончились боеприпасы, не осталось их и в английских арсеналах. Тем временем остатки испанского флота гнал в Северное море ветер, который перерос в шторм. Армия Альбы в Нидерландах уцелела, но теперь ей было не суждено доплыть до Англии: две трети Армады было потоплено у английских берегов и в Ла-Манше. Большую часть уцелевших кораблей позднее выбросило на рифы и скалы Шотландии и Ирландии.

Улицы английской столицы были плотно забиты ликующей толпой радостно кричащих и размахивающих руками людей. На протянутых высоко между зданиями верёвках были развешаны гобелены и полотнища шёлка и бархата, повсюду стояли триумфальные арки и панно, изображавшие разгром Армады. Даже мостовая была усыпана душистыми травами и цветами. Августовское солнце ярко сияло, и Елизавета благодарила Бога за то, что дул лёгкий ветерок. Она сидела в увешанной золотой парчой открытой колеснице, запряжённой четырьмя белоснежными конями и двигавшейся посередине длинной процессии, которая возвращалась из собора Святого Павла после благодарственного молебна по случаю разгрома Армады. Богослужение заняло три часа, и почти столько же ей понадобилось, чтобы добраться туда из дворца на Уайтхолле по узким улочкам, среди вопящих от радости и восторга толп. Никто из ныне живущих англичан не мог припомнить подобного зрелища; приветственные клики были слышны и в соборе, заглушая пение, музыку и проповедь архиепископа Кентерберийского, которая, по мнению Елизаветы, чересчур затянулась. Она чувствовала себя усталой, уже когда входила в церковь; на голове у неё была тяжёлая золотая корона, усыпанная алмазами и изумрудами, а пурпурный шлейф королевы пажи смогли нести лишь вчетвером. Её белое платье было сплошь расшито жемчугом и бриллиантами, на шее и запястьях сверкали изумруды; в руках она держала скипетр и державу и вздохнула с облегчением, когда во время богослужения их потребовалось отложить в сторону. Сейчас у неё снова ныли голова и руки, но она по-прежнему улыбалась и поворачивалась из стороны в сторону в ответ на бурный восторг народа. Прошло тридцать лет со дня её коронации, тридцать лет с тех пор, когда она совершила свой первый триумфальный въезд в Тауэр в сане английской королевы, и сейчас, слушая крики толпы, залпы пушек и звон всех лондонских колоколов, она чувствовала, что круг её жизни замкнулся. Испания побеждена. Из посланных против неё кораблей домой вернулась лишь горсточка, а из полчищ солдат и моряков, которые отплыли из Испании покорять Англию, на родной берег сошли меньше десяти тысяч — голодные, изувеченные и изнурённые болезнями. Елизавета повелела отчеканить в память о своей победе медаль с лаконичной надписью на латыни: «Бог дунул, и они рассеялись».

Она ощущала восхищение и любовь, исходившие от окружавших её неотёсанных, дурно пахнущих лондонцев; лица некоторых из них были залиты слезами — молодые лица, старые лица, всех их объединяло чувство обожания. Ради них она облачилась в этот величественный наряд, который её просто душил, и продолжала держать в руках державу и скипетр, не пожелав ни облегчить своё бремя, положив их, ни проделать часть пути по воде и избавить себя от медленной и тряской езды по неровным улицам. Она желала, чтобы они видели её и сполна насладились этим зрелищем, она желала заново пережить своё восшествие на престол и коронацию и напомнить им, что оправдала все надежды, которые они возлагали на неё, когда она, молодая женщина, появилась среди них в самом начале своего царствования. Несмотря на усталость, несмотря на жару и затёкшую от тяжёлой короны шею, Елизавета сидела прямо как стрела, будто ей снова было двадцать пять лет, и улыбка ни на мгновение не сходила с её лица.

Это был миг её величайшего триумфа, миг, который оправдывал всю ложь, всё насилие и кровопролитие, когда-либо совершённые ею для сохранения своей власти. Всё это великолепие и пышность были сосредоточены вокруг неё одной; рядом с ней не ехал муж, за её колесницей не шёл ребёнок, которого бы приветствовали как наследника престола. Вокруг были люди, которые поддерживали её, сражались за неё и правили страной вместе с нею, но победа и торжество принадлежали всецело ей, и, подобно всем мгновениям наивысшего успеха, к ним уже примешивалась печаль. Она была счастлива, и всё же её сердце чуть заметно сжималось, ибо она понимала, что видит завершение долгой и грандиозной эпохи в истории страны и собственной жизни. «Круг замкнулся» — эта мысль вновь и вновь мелькала в её мозгу. Им больше нечего опасаться: ей и её стране, но после достижения вершины начинается спуск. Впервые с тех пор, как она услышала о поражении Армады, после смотра войск в Тильбюри, где она, по всеобщему мнению, произнесла самую блестящую речь за всё своё царствование, королева чувствовала себя опустошённой, как если бы те отчаянные дни тревоги и борьбы лишили её всех телесных сил и подорвали её волю. И всё же победа одержана; что бы теперь ни случилось, она оставит страну, которой правила, как никогда ранее сильной, могущественной и богатой.

Её династия угаснет вместе с ней; она последняя из Тюдоров и не сожалеет об этом. Она дала Англии больше, чем кто-либо из её предков, и, когда настанет её срок, оставит Англию с чувством исполненного долга, граничащим с тщеславием. Когда-нибудь всё это унаследует сын её врага, покойной Марии Стюарт. Елизавета едва не улыбнулась при мысли об иронии обстоятельств, сделавших Иакова I Шотландского будущим королём Англии[15]. Как рассказывали Елизавете, он ничем не напоминал свою красавицу мать; мал ростом и дурно сложен, из-за чересчур большого языка его речь была невнятна, а женщинам он явно предпочитал красивых молодых мужчин. Он был хитёр и коварен, но единственное, что могла сделать Елизавета, — это прожить как можно дольше и таким образом оттянуть его восшествие на английский престол. Она отогнала от себя эту мысль; она раздражала её и напоминала о смерти.

Она не могла себе представить, что ей и в самом деле суждено умереть; даже зеркала в её покоях были кривыми, чтобы скрывать следы времени и тревог и показывать её самой себе в ложном свете. Она стала быстро уставать, и её настроение чаще всего было дурным; её раздражали любые пустяки, и тогда она обрушивала свой гнев без разбора на правого и виноватого. Она была всемогуща и незаменима, а потому не видела причин сдерживать своё самодурство; она имела на это право. Ей полагалось только льстить, её полагалось ублажать и прославлять, поскольку сегодняшнее торжество состоялось благодаря ей. Она сумела оттянуть войну с Испанией на тридцать лет, а затем одержать в ней победу.

Если поступающие к ней на службу юноши и девицы, приходящие на смену её старым друзьям, не ценят этого и не проявляют надлежащего чувства благодарности и благоговения, то она заставит их быть почтительными хотя бы из страха. Её не беспокоило то, что большинство придворных её боится, поскольку рядом с ней по-прежнему находился тот, кто её любил. Ей достаточно было посмотреть вправо, перехватить его взгляд и улыбнуться ему, чтобы понять, что здесь она не упустила ничего существенного. Она праздновала свой триумф одна, и это одиночество было ей необходимо, но сегодня вечером, когда эти толпы напьются и будут плясать на улицах, он будет рядом с нею во дворце. И так будет каждый вечер, так долго, как только она в силах это себе представить.

Занавеси были опущены, и, хотя августовский вечер был тёплым, королева приказала растопить камин. Со дня благодарственного молебна прошла почти неделя, но Лестер всё ещё не оправился от переутомления и лёгкой простуды, которую подхватил ещё в Тильбюри; жар продолжал упорно держаться. Отдохнув и отоспавшись несколько дней, королева восстановила свои силы, но Лестера она старалась не утомлять; после ужина они иногда играли в карды, а иногда сидели и вспоминали прошлое. Взглянув на Лестера, Елизавета заметила, что глаза его были тусклыми и смотрели устало, а к еде он почти не притронулся.

   — О чём ты думаешь, Роберт?

   — Я вспомнил, как впервые увидело тебя в Хэтфилде.

Елизавета улыбнулась:

   — Какие мы тогда были молодые; кто бы мог подумать, что мы будем сидеть, как сейчас, прожив вместе полжизни... Правда, мы так и не поженились, и всё же нам было совсем неплохо.

   — Ты была права, что отказала мне. Я всегда был тебя недостоин; я оказался плохим мужем обеим своим жёнам.

   — Ты просто ошибся в выборе, причём дважды, — возразила Елизавета. — И вторая ошибка была ещё хуже первой. Где она сейчас?

   — В Уонстеде, — ответил Роберт. Теперь он мог спокойно говорить о Летиции; её неверность перестала его задевать. Он чувствовал себя настолько разбитым, что ему было всё равно. И хотя Елизавета была ревнива, а язык у неё был как бритва, она никогда не подтрунивала над ним в связи с неудачным браком и даже не говорила на эту тему, пока не увидела, что он может беседовать об этом вполне спокойно.

   — Я узнаю о ней от своего пасынка, — сказал он. — Она отлично себя чувствует, у неё прекрасное настроение, и, полагаю, она слишком занята сэром Чарльзом Блаунтом, чтобы интересоваться мной.

   — Забудь её. Я удивлена, что она сумела произвести на свет такое чудесное потомство, как Роберт Эссекс; должно быть, он пошёл в отца, а не в мать! Правда, я видела его лишь мельком, но он мне понравился, причём вовсе не потому, что он твой родственник.

   — Он умён и честолюбив, — сказал Лестер, — и у него верное сердце. Он всегда был ко мне доброжелателен, и я в меру сил помог ему выдвинуться. Возможно, он будет тебе полезен, госпожа. Через год-другой ты могла бы подыскать ему место.

   — Могла бы, — мягко отозвалась Елизавета, — и подыщу, если ты этого желаешь. — Она уже обратила внимание на пасынка Роберта, и он произвёл на неё самое благоприятное впечатление. Нет ничего удивительного в том, что красивая внешность и изящные манеры вызывают симпатию, а молодой граф Эссекс — один из самых красивых мужчин, которых ей довелось встречать на своём веку. Пожалуй, внезапно подумала она, материнские рыжие волосы и отцовская смелая, уверенная улыбка делают его даже красивее, чем Роберт в его лучшие годы.

Когда Елизавета вспомнила этого пышущего здоровьем и силой юношу, ей вдруг бросилось в глаза, какой болезненный и изнурённый вид у Лестера, который сидел совсем близко к жаркому огню. Она поднялась со стула и, к его удивлению, встала рядом с ним на колени.

   — По-моему, ты нездоров, — быстро проговорила она. — Я пошлю тебя к моему личному врачу. И ты будешь принимать всё, что он пропишет, даже если мне придётся самой кормить тебя этими снадобьями!

Он взял её за руку, взглянул в лицо, увидел написанные на нём тревогу и нежность и, подчиняясь внезапному порыву, положил голову ей на плечо.

   — Госпожа, — медленно проговорил он, — должен тебе сказать, что я чувствую себя совсем разбитым, а этот жар меня вот-вот доконает. Что бы со мной ни было, здесь это не вылечится. Сегодня я во второй раз приходил к врачу, и он говорит, что мне следует на время тебя оставить.

Он ощутил, как королева напряглась, и поспешно добавил:

   — Совсем ненадолго: я только съезжу в Бакстон — говорят, тамошние воды творят просто чудеса. Если я поеду туда, то вернусь к тебе бодрым и не буду слоняться здесь, как больная собака, пока окончательно тебе не надоем.

   — Эта опасность миновала добрых десять лет назад. Мне без тебя никак, Роберт, тебе это известно?

   — Тогда не о чём и говорить. Пожалуй, я смогу обойтись и без вод. — Главным для него были её желания; он был слишком слаб и утомлён, чтобы отстаивать свою позицию.

   — Мне без тебя никак, — продолжила Елизавета, — и тем не менее ты поедешь. Ты отправишься в Бакстон, и я ставлю тебе лишь одно условие — ты должен писать мне каждый день, а я буду писать тебе. Я хочу, чтобы ты был здоров, бедный мой любимый Роберт, потому что я ужасная эгоистка и не могу без тебя жить. — Она повернула его лицом к себе, минуту они смотрели друг другу в глаза, а потом он почувствовал, как она нежно поцеловала его в щёку.

— Тридцать лет спустя после нашей встречи, превратившись в старую каргу, я могу тебе сказать, пока ещё не поздно: я люблю тебя, Роберт, и ты мне нужен. Теперь я знаю, что так было всегда.

* * *

Элизабет Трокмортон стояла в полумраке в глубине комнаты. Она ждала уже почти десять минут, глядя в спину королеве, которая неподвижно сидела у туалетного столика и молча смотрела в зеркало.

Рука фрейлины, через которую были перекинуты три тяжёлых платья королевы, затекла, но она не смела заговорить. В комнате были другие женщины, они молчали и ждали: парикмахерша с париками, две дамы, которые помогали королеве надеть корсет, ещё одна дама с несколькими парами туфель и доверенный слуга, который готовил притирания для лица.

На одевание королевы всегда уходило два, а то и три часа; за те несколько недель, что прошли с тех пор, как она вышла из своей опочивальни и появилась на людях, жизнь для всей её челяди превратилась в сущую пытку. Она осматривала предложенные платья и бросала на иол, если они ей не нравились; она дала пощёчину Элизабет Трокмортон, когда та предположила, что корсет затянут слишком туго... Ей ничто не нравилось; ничто не могло заинтересовать или взволновать её, а если такое и случалось, она заходилась от гнева. Фрейлины Елизаветы жили в постоянном страхе и говорили только шёпотом; когда она не гневалась на них и не сотрясала воздух отборной руганью, она плакала и перечитывала письма, которые держала в шкатулке возле кровати.

Прошло уже два месяца с тех пор, как умер граф Лестер; он отправился в Бакстон и умер в пути, и, когда Елизавета услышала об этом, она упала в обморок. Затем она удалилась в опочивальню, заперла дверь и долгое время находилась там, не желая выходить или пускать кого-либо к себе, пока премьер-министр лорд Бэрли, не побоявшись ответственности, не приказал взломать дверь и вошёл к ней. Свидетелей их встречи не было; никто не знал, что он ей сказал и как убедил совладать со своим горем и вернуться к исполнению своих обязанностей. Если бы ему этого не удалось, вполне возможно, что королева довела бы себя до смерти.

В зеркале она видела своё смертельно исхудавшее и обескровленное лицо; на этом лице жили только глаза, и они выражали муку и отчаяние.

   — Какого чёрта ты делаешь? На что это ты глазеешь? — Элизабет Трокмортон вздрогнула и подскочила к королеве.

   — На ваши платья, ваше величество. Не взглянете ли вы на них и не выберете ли, какое вам надеть?

Королева медленно повернулась.

   — Красное, — сказала она, — и золотое, и зелёное... Вы что, леди, насмехаетесь надо мной, что приносите наряды таких расцветок? — Молодая женщина съёжилась и передала платья своей подруге Маргарет Ноллис.

   — Прошу прощения, ваше величество. Я принесу вам другие.

— Принеси какие тебе угодно и иди к чёрту! — рявкнула королева. — Принеси что-нибудь траурных цветов, ибо я в трауре. Где эта дура с париками?

Королеве принесли три завитых и надушенных парика, сделанных из тонкого шёлка различных оттенков: от тёмно-каштанового до бледно-золотистого.

Её собственные седые волосы были коротко острижены и стянуты на затылке. Она прикинула на себе самый тёмный парик, взглянула в зеркало и отбросила его в сторону. Всё было напрасно; ничто не могло скрыть бледность её лица и жуткие круги под глазами; даже это хитроумно искривлённое зеркало показывало, что она — старая развалина, и, будто в насмешку, в нём мелькали отражения склонившихся над нею молодых лиц.

Никто не смотрел на неё с восхищением, в которое она могла бы поверить; она окружена молодыми мужчинами и женщинами, которые преклоняют колени перед грозной королевой Англии, но не испытывают никаких чувств к Елизавете Тюдор. Не важно, что на ней надето, если сегодня вечером Роберт её не увидит. Роберт не будет стоять за её стулом, не будет её смешить, не проводит её в опочивальню и не проведёт с нею часок-другой перед тем, как она ляжет спать.

Он мёртв. Он умер вдали от неё, по дороге в Бакстон, и ей теперь нечем утешиться, кроме его писем; последнее из них было написано всего за два дня до того, как его не стало. Он умер без неё; жестокий поступок, несправедливый поступок, оставивший её влачить одинокое и пустое существование наедине с безжалостным государством, навязывать людям свою волю двадцать четыре часа в сутки, править и совещаться с Бэрли, который так одряхлел, что едва может ходить, смотреть на стареющие лица людей, бывших молодыми, когда она была молодой, и молодые лица людей, которые знают её только лишь как деспотичную старуху.

Теперь, когда годы берут своё, она смертельно нуждается в утешении со стороны какого-то человека, в тепле человеческой любви. И именно сейчас она осталась совершенно одинока.

Ежевечерне она торжественно ужинала вместе со своими мажордомами и виночерпием, сидя на возвышении под бархатным балдахином. Она выходила к столу под звуки труб и вяло ковыряла еду, которую ей подавали четыре фрейлины, ужинавшие тем, что она оставляла на тарелках. Дни шли за днями, её окружало всё то же монотонное великолепие, и, удаляясь в свои покои, она либо сидела одна, либо была вынуждена выходить к своим придворным и слушать, как другие играют и поют и танцуют. Бэрли следовало бы позволить ей умереть, а не заставить оставаться в этом мире наедине со своими обязанностями. Он не в силах восполнить её потерю, потому что, когда наступает вечер, он клюёт носом, изнурённый нескончаемой работой, — усталый старик, которого хватает лишь на исполнение его обязанностей, после чего он возвращается домой, где его ждёт жена.

Раньше Елизавета горевала о Роберте и оплакивала его, теперь она начала ему завидовать.

Она встала и, опершись на леди Ноллис, задержала дыхание, когда на ней затягивали корсет, а затем облачилась в чёрное платье с серебряным шитьём. Она выбрала светло-рыжий парик и обернула вокруг шеи длинное жемчужное ожерелье, а затем одна из фрейлин застегнула ей под подбородком широкий воротник из кружев тончайшей работы. Из зеркала на неё смотрело её отражение — бледное, угловатое и печальное.

— Как вы прекрасны, ваше величество, — сказала леди Ноллис.

Елизавета бросила на неё испепеляющий взгляд:

   — Не лги мне!

Ноллис была самой послушной из её прислужниц — возможно, потому, что приходилась родственницей вдове Лестера. Теперь, когда его не было в живых, королева не считала нужным жалеть Летицию; та вновь вышла замуж с такой неприличной поспешностью, что шокировала даже своих циничных друзей. Теперь она носила титул леди Блаунт, но её обязали погасить все долги покойного мужа казне до последнего пенни; когда этот долг будет выплачен, её уже нельзя будет считать не только богатой, но даже зажиточной.

   — Я не лгу, ваше величество, уверяю вас. Вчера я слышала то же самое от лорда Эссекса, когда он увидел ваше величество в Длинной галерее.

Елизавета нетерпеливо щёлкнула пальцами, требуя свой белый веер из страусовых перьев:

   — Что этот мальчишка понимает в красоте — он годится мне в сыновья!

Она снова повернулась к зеркалу; издали её отражение выглядело обманчиво. Она всегда была близорука и теперь видела очень стройную, худощавую женщину в сверкающем чёрном платье, почти молодую. Через минуту леди Ноллис кашлянула. Её родственники научили её, что нужно говорить королеве; сам Эссекс репетировал с нею несколько дней, но она не нашла в себе мужества повторить всё, что от неё требовалось. Эссекс обезумел от честолюбия: ему не терпелось занять место, которое тридцать дет занимал Лестер. Никому было не под силу убедить его, что королева — вовсе не одинокая, слабая женщина, которой отчаянно хочется верить в то, что она молода и любима и что она едва ли готова пойти на неслыханное унижение и принять эту иллюзию из его рук. На это было бессмысленно надеяться, но леди Ноллис обещала хотя бы попытаться.

   — Ваше величество... он сейчас в приёмной и надеется встретиться с вами.

Елизавета не ответила; она раскрыла веер и снова его закрыла. Её первым желанием было презрительно рассмеяться и передать Эссексу язвительный приказ удалиться.

Эссекс ждёт её. Эссекс, двадцатидвухлетний, в расцвете своей великолепной мужественности, красивый, сильный и чудовищно юный... Это смешно. Это не просто смешно, это оскорбительно. На мгновение Елизавета разгневалась, и вдруг она заколебалась. Уже два месяца её приёмная была пуста, если не считать министров и просителей; так же пуста, как её жизнь и досуг. Если он войдёт, они смогут немного поговорить, поговорить о Роберте, поговорить о чём угодно, прежде чем одиночество снова сомкнётся вокруг неё. Она боролась с этим искушением целую минуту. Но это такая мелкая слабость, такая безвредная поблажка самой себе — увидеться с пасынком Роберта и обменяться с ним несколькими словами.

Леди Ноллис внимательно наблюдала за ней, позднее она клялась, что видела: королева пожала плечами:

   — Иди и передай графу Эссексу, что он может войти.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

   1533 год

В Гриниче родилась будущая королева Англии Елизавета I Тюдор.

   1534 год

Согласно акту Генриха VIII Елизавета назначается наследницей престола.

1537 год

Согласно новому акту Генриха VIII Мария и Елизавета Тюдор лишаются права на наследование престола.

1544 год

Восстановление права Елизаветы на наследование престола в случае смерти Эдуарда VI и Марии Тюдор.

1554 год

Двухмесячное заключение Елизаветы в Тауэр и последующая затем ссылка в Вудсток и Хэтфилд.

1558 год

После смерти Марии Тюдор Елизавета становится королевой Англии.

1562 — 1564 годы

Война с Францией с целью возврата порта Кале.

1585 год

Оказание Англией помощи Нидерландам в их восстании против испанского владычества.

   1587 год

Казнь Марии Стюарт, шотландской королевы, двоюродной сестры Елизаветы I, претендентки на английский престол.

   1588 год

Начало войны с Испанией. Разгром английским флотом испанской «Непобедимой Армады» в проливе Ла-Манш.

1603 год

Смерть Елизаветы I Тюдор.

ОБ АВТОРЕ

Эвелин Энтони (Evelyn Anthony), настоящее имя — Eve Stephens, родилась в 1928 г.

Автор ряда исторических и детективных романов. Широкую известность приобрели её романы об Анне Болейн, английских королевах Елизавете и Виктории, французской королеве Анне Австрийской и др. Книги Эвелин Энтони переведены на многие языки мира, неоднократно издавались в России. Исторический роман «Елизавета» печатается впервые.

Примечания

1

Мария Тюдор правила уже шесть лет... — Мария I Тюдор (1516 — 1558), английская королева с 1553 г. Восстановив католицизм, жестоко преследовала сторонников Реформации (прозвища — Мария Католичка, Мария Кровавая). Сблизилась с папством и католической Испанией; в 1554 г. вступила в брак с будущим испанским королём Филиппом II.

(обратно)

2

...от своей матери Анны Болейн... — Болейн Анна (ок. 1507 — 1536), вторая жена английского короля Генриха VIII. Развод Генриха с Екатериной Арагонской и женитьба на Анне (1533), не признанные папским двором, послужили поводом для разрыва с папой и проведения Реформации в Англии. Казнена по обвинению в супружеской неверности.

(обратно)

3

...гиганта-деспота Генриха VIII. — Генрих VIII (1491 — 1547), английский король с 1509 г., из династии Тюдоров. При Генрихе VIII проведена Реформация. В 1534 г. провозглашён главой англиканской церкви. В 1536 и 1539 гг. проведена секуляризация монастырских земель. Издал ряд законов против экспроприированных крестьян.

(обратно)

4

...влюбилась в короля Испании Филиппа... — Филипп II (1527 — 1598), испанский король с 1556 г., из династии Габсбургов. Его политика способствовала укреплению испанского абсолютизма. Усилил гнёт в Нидерландах. Поддерживал инквизицию. Вёл войны с Англией и Францией. Присоединил к Испании в 1581 г. Португалию.

(обратно)

5

...королём... был её брат Эдуард... — Эдуард VI (1537 — 1553), английский король с 1547 г.; из династии Тюдоров. Фактически страной управляли регенты.

(обратно)

6

...могла лишь католичка Мария Стюарт... — Мария Стюарт (1542 — 1587), шотландская королева в 1542 (фактически с 1561 г.) — 1567 гг.; претендовала также на английский престол. Восстание шотландской кальвинистской знати вынудило её отречься от престола и бежать в Англию; по приказу английской королевы Елизаветы I заключена в тюрьму. Замешанная в ряде католических заговоров, Мария Стюарт была предана суду и казнена.

(обратно)

7

...съездить во Фландрию... — Фландрия — средневековое графство, затем одна из 17 провинций Нидерландов, один из наиболее экономически развитых районов средневековой Европы. В последующем — основная часть Фландрии — в составе Бельгии, часть — в составе Франции и Нидерландов.

(обратно)

8

Если Тюдоры чем-то и знамениты... — Тюдоры — королевская династия в Англии в 1485 — 1603 гг. Представители: Генрих VII, Генрих VIII, Эдуард VI, Мария I, Елизавета I.

(обратно)

9

...ненавидевшая её свекровь Екатерина Медичи... — Екатерина Медичи (1519 — 1589) — французская королева с 1547 г., жена Генриха II. В значительной мере определила государственную политику в период правления сыновей: Франциска II (1559 - 1560), Карла IX (1560 - 1574), Генриха III (1574 - 1589). Одна из организаторов Варфоломеевской ночи.

(обратно)

10

Из Плантагенетов не осталось в живых никого. — Плантагенеты — королевская династия в Англии в 1154 — 1399 гг. Представители: Генрих II, Ричард I Львиное Сердце, Иоанн Безземельный, Генрих III, Эдуард I, Эдуард II, Эдуард III, Ричард II. Боковое ветвление Плантагенетов — Ланкастеры и Йорки.

(обратно)

11

...как придворные танцуют павану. — Павана — торжественный бальный танец, распространённый в Европе в XVI в.

(обратно)

12

...если бы не пресловутый Дрейк... — Фрэнсис Дрейк (1540 — 1596) — английский мореплаватель, вице-адмирал (1588). Руководитель пиратских экспедиций в Вест-Индию; в 1577 — 1580 гг. совершил второе (после Магеллана) кругосветное плавание. В 1588 г. фактически командовал английским флотом при разгроме испанской «Непобедимой Армады».

(обратно)

13

...чинили повреждённый рангоут... — Рангоут — совокупность надпалубных частей судового оборудования (мачты, реи, гафели и пр.) для размещения судовых огней, антенн, крепления грузоподъёмных средств и т. д.; на парусных судах — также для постановки парусов.

(обратно)

14

Первый английский брандер... — Брандер — судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами, которые поджигали и пускали по ветру или течению на неприятельские корабли.

(обратно)

15

...сделавших Иакова I Шотландского будущим королём Англии. — Яков I (Иаков) (1566 — 1625) — английский король с 1603 г., шотландский король с 1567 г. Из династии Стюартов, сын Марии Стюарт. Сторонник абсолютизма континентального типа. В правление Якова I обострилась борьба между короной и парламентом.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg