«Дело принципа»

Дело принципа (fb2) - Дело принципа 1999K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Денис Викторович Драгунский

Денис Драгунский Дело принципа

© Драгунский Д. В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Глава 1

На кончик сосульки набежала капля. Набухла, сорвалась и полетела вниз.

Таять начинало в конце февраля.

Я становилась коленками на диван и смотрела в окно.

Окно выходило на улицу Гумбольдта. Напротив и чуть наискосок, правее, ближе к реке, был угловой дом, новомодный и тяжелый, темно-серый, с колоннами в виде плоских печальных женщин. На доме висела бронзовая памятная доска: «На этом месте был старинный постоялый двор, der alte Gasthof, где в 1805–1818 годах останавливался великий ученый и дипломат Вильгельм фон Гумбольдт» – и сверху профиль господина с кудряшками, в овале, оплетенном лавровыми ветвями – тоже бронзовыми, как вы уже поняли. В первом этаже там была кофейня «Трианон».

А прямо напротив нас, окна в окна, была гостиница, которой владела семья Альдемарески. Она так и называлась – «Отель Альдемарески». Очень древняя итальянская фамилия, это папа сказал. Но совсем не знаменитая – объяснил папа. Сошли со сцены еще в пятнадцатом веке. Последний Альдемарески запомнился лишь потому, что его надгробие изваял Антонио Бамбоччи – тоже, кстати говоря, не самый великий итальянский скульптор.

Фамилия Альдобрандески или тем более Альдобрандини – гораздо лучше. Но где взять такую? Папа сказал: «Вырастешь, поедешь в Италию, выйдешь в тамошний свет, и чем черт не шутит, а?»

Хотя ладно, чего уж теперь.

В конце февраля слоистый жгут слежавшегося снега, который нависал над окном нашей гостиной, вдруг покрывался тончайшей ледяной корочкой. Корочка толстела, пузырилась, прогибалась книзу и превращалась сначала в короткую, а потом в длинную прозрачную сосульку. Короткие полчаса, когда солнце на нее светило, она сверкала, как хрустальная подвеска на люстре.

Я становилась коленками на диван и смотрела на сосульку. Следила за ней.

Дня через три на кончик этой сосульки набегала первая капля.

Это окно – именно вот это окно нашей гостиной, широкое, четырехстворчатое, с полукруглым верхом – было, можно сказать, главным окном всего фасада. Над ним был широкий лепной карниз. Поэтому снег там задерживался, пока не стаивал совсем. На других окнах были крыши домиком, сверху покрытые цинком, и снег оттуда скатывался сам. А тут получался целый маленький сугроб – и как его убрать? Не посылать же дворника в квартиру этажом выше, чтоб он раскрывал окно и, перегнувшись через подоконник – с которого сначала надо было бы снять цветы или статуэтки – метелкой и лопаткой счищал снег? Это крайне невежливо, обращаться к соседям с такой просьбой. Тем более что там жил какой-то важный государственный чиновник, мне папа говорил. Но и вообще немыслимо! Я бы, например, ни за что не пустила соседского слугу, чтоб он из нашего окна чистил снег на своем карнизе.

Карниз украшал пышный рельеф, целая скульптурная группа. Сатир и нимфа, которые сплели руки, то ли отнимая друг у друга виноградную гроздь, то ли наоборот, угощая. Сатир угощал нимфу и широко улыбался своим некрасивым театральным ртом. Почему театральным? Потому что его лицо было похоже на греческую театральную маску из книги Буркхарта и Телленберга «Античная мифология». А нимфа стыдливо закатывала глаза.

Оба были голые. Но у сатира был большой фиговый лист. А нимфа сверкала выпуклым треугольником лобка. У нее был толстый животик и круглые ляжки, и лобок как-то особенно топырился – наверное, из-за того, что эти фигуры два раза в год белили чем-то густым, замешанным на мелу, наверное. Но старые слои не соскабливали, и от этого нимфа становилась все крутобедрее и грудастее, а сатир – всё носатее и мускулистее; а если честно – оба становились всё жирнее.

Я брала дедушкин бинокль и выходила на улицу. В бинокль я рассматривала всю эту лепнину. Мне хотелось разглядеть, что там у сатира под фиговым листком. Мне было интересно, как работал скульптор. Сначала вылепил ему пипиську, а потом сверху приделал лист? Или, подлый бездельник, сразу сделал этот разлапистый листок, лишив сатира его мужественности – ибо одной развязной улыбкой нимфу не покоришь.

Сколько мне было лет, когда я первый раз нацелилась биноклем на сатировы скрытые красоты? Десять? Одиннадцать? Двенадцать? Нет, двенадцати еще не было, кажется. Но я была деревенской барышней. Мне были отлично известны все эти вещи, от которых городские барышни краснеют, заикаются, падают в обморок, а иногда их даже вырвать может – честное слово, одну мою здешнюю подружку натурально стошнило, прямо на платье и на ковер, когда я рассказала ей про некоторые жизненные подробности, которые ей непременно предстоят.

Да. Мне было уже одиннадцать лет, была осень, я стояла на тротуаре, разглядывая в бинокль карнизы и колонны нашего дома.

Вдруг кто-то спросил:

– А что это там барышня высматривает?

Я отняла бинокль от глаз и повернулась. Сзади стоял высокий старик в шляпе и тонком темно-сером пальто. Он, наверное, подумал, что я подсматриваю в чужие окна.

– Это наш дом, – сказала я. – Вернее, съемный. Мы снимаем квартиру во втором этаже. Сначала хотели в бельэтаже, но тут бельэтаж низковат, вы же видите. Сами подумайте, какой интерес выглядывать в окно и видеть крыши карет и шляпы кучеров! Так сказал папа, и я с ним полностью согласна. Да, бельэтаж оказался низковат, к сожалению. Но дом хорош. Слава богу, точно такой же апартамент сдавался этажом выше. Выше бельэтажа, я хочу сказать. Вот там мы и живем.

Старик похвалил наш выбор и окольным манером поинтересовался, богат ли мой отец и вообще кто мы такие. То есть сказал, что мы наверняка знатны и богаты, и посмотрел на меня искоса.

– Не особенно, – сказала я. – Мы не герцоги, не графы, не банкиры и не магнаты. Но тем не менее в деньгах не нуждаемся и ни перед кем не шаркаем шляпой по мостовой, фигурально выражаясь. Не торчим ни в чьих передних. Мой папа – землевладелец и дворянин. Дедушка тоже. И так далее, – я опустила бинокль, он повис на ремешке у меня на шее. – Наш род берет начало… Фу, да какая разница, от кого он берет начало? Мы вообще-то живем в деревне. В уезде Кампорум-Сильварум (я нарочно выдумала такое название, по латыни – «полевой и лесной»). Двести десять верст к северо-востоку, – и я махнула рукой в сторону, чуть левее. – Меня зовут Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. К сожалению, у меня нет с собой визитки.

– Очень приятно! – сказал старик. – А у меня как раз есть визитка…

Он расстегнул пальто и достал бумажник из внутреннего кармана.

– Не трудитесь, – сказала я. – Зачем мне знать ваше имя?

– Но вы же назвали свое, – возразил он.

– Вы все равно его забудете! – засмеялась я.

Старик подмигнул и сказал, что воры часто смотрят в бинокль на окна.

Я даже ногой топнула.

– Мой папа – дворянин и богатый человек, повторяю! Вы решили, что я воровка?

– О, нет! – старик прижал руку к сердцу. – Ничуть, милая барышня. Миллион извинений!

Но отвязаться от воров с биноклями он не мог.

– Особенно часто это бывает по вечерам, – говорил он. – Воры с биноклями выходят на охоту, когда в домах зажигаются люстры и лампы. Воры высматривают, что висит на стенах. У нас в Штефанбурге, – говорил старик, – очень много богатых домов, но вот что самое интересное! Самое интересное и даже невероятное – что даже в небогатых квартирах, в скромных квартирах совсем обыкновенных, заурядных людей на стенах висят замечательные картины, драгоценные картины…

– Отчего так? – удивилась я.

– Если барышня соблаговолит пойти со мною выпить кофе со сливками и съесть пирожное в ближайшей кофейне – вот она, вот, на углу, видите, кофейня «Трианон» – то я расскажу барышне, откуда у простых обывателей Штефанбурга на стенах вдруг попадаются истинные шедевры великих мастеров прошлого. О, вы еще не знаете, что за город Штефанбург, сколько здесь тайн хоронится в каждом доме… Да и в каждом сердце! Пойдемте, выпьем кофе.

– Ну да! А потом барышню найдут в парке, в сухом пруду, забросанную листвой и ветками, зверски убитую и объеденную бродячими кошками? Да? – закричала я, отступив на два шага и доставая из кармана своего бархатного пальто бронзовый разрезальный нож для книг с перламутровой ручкой и узорами на лезвии (если только можно назвать лезвием эту тупую округлую пластину). – Прочь, престарелый маниак! Или я кликну дворника! Дворника мы привезли с собою, он каминную кочергу завязывает узлом. Игнатий! Игнатий! – но я звала нарочно негромко, и старик это понял.

Старик расплылся в льстивой и отчасти сладострастной улыбке:

– О, я вижу настоящую степную помещицу! Настоящую сельскую госпожу! Барышня, не надо ходить со мной в кафе, вы можете постоять здесь, а я велю принести столик прямо сюда. Столик, два стула, два пледа и две жаровни, угодно ли? И, конечно, кофе.

– Угодно, – сказала я. – И пирожное. Эклер с коричневым кремом и клубничным соусом. Кофе без сливок. Некрепкий. Поздний час, господин… Как вас?

– Вы же сами отказались узнать мое имя!

Я пожала плечами. Он рассмеялся и замахал рукой.

Швейцар, стоявший у дверей кофейни «Трианон», заметил его, кивнул, повернулся, отворил дверь и махнул рукой кому-то внутри. Через полминуты на пороге появился официант. Старик что-то показал ему движениями ладоней и пальцев – было похоже на жесты, которыми разговаривают глухонемые.

Еще через полминуты на тротуаре уже стоял столик, два легких стула с подлокотниками – два полукресла, собственно говоря, одно против другого – и две жаровни, тоже одна против другой, так что по обе стороны каждого кресла, получилось, стояли бронзовые треножники с медными тарелками, прикрытыми дырчатыми полушариями, источавшими жар и легчайший дымок яблоневого угля.

– Весьма кстати, – сказала я, усаживаясь в кресло и подставляя плечи пледу, который на меня накидывал официант. – Холодает.

– Значит, вы приезжаете в Штефанбург на зимние месяцы?

– На оперный сезон, – сказала я.

– О! – сказал он. – Абонируете ложу?

– Именно. А вы бываете в опере?

– Нет, дорогая барышня… простите, я запамятовал ваше имя, Альбертина…

– Я же сказала – забудете! Вот и забыли! Вот и отлично! Отчего же вы не ходите в оперу? Вам скучно, у вас нет своей компании, своего круга? Или, – я перешла на шепот, – дороговато?

– И то, и другое, и, главное, третье, – сказал старик. – Я не очень люблю музыку. Вернее, люблю, но так, разные шансонетки. Или марши. Бум-брум-ла-дада-дум! Но в опере мне высидеть трудно. Я ходил в оперу, когда был… когда жил и служил в Вене. А здесь, честно скажу, ни разу не был. Хотя здешнюю оперу очень хвалят. Но вот как-то пока не вышло. Но, быть может, я все же соберусь. Специально чтоб еще раз увидеть вас, чудесная барышня, не желающая повторить свое имя…

– Не стоит, глубокоуважаемый забывчивый господин, – сказала я.

Меж тем принесли кофе и пирожные.

– Отчего же нет? – улыбнулся он. – Было бы мило раскланяться в фойе. А что бы вы рекомендовали посмотреть? Что вы сами недавно смотрели?

– Послушать, послушать! – сказала я строго. – Оперу не смотрят, а слушают. В отличие от балета. Вот недавно мы слушали оперу «Nathalie Pouchkine», какого-то новейшего итальянского композитора. Точно не помню. То ли Умберто Джордано, то ли Джакомо Пуччини. Поразительный сюжет и чудесные голоса. Историческая опера из русской жизни, не хуже джордановской «Федоры», нет, правда! Вы знаете, кто такая Натали?

Старик помотал головой, пристально на меня глядя.

– Это жена великого русского поэта Александра Пушкина. Слыхали? Нет? О, боже! Впрочем, все может быть. Я неравнодушна к России, потому что наполовину славянка. Но не полька. Поляки-то как раз ненавидят русских. Вы ведь тоже славянин?

– Нет. Немец.

– Ach, unglaublich! Sie sind so fliessend in unserer Sprache![1]

– Благодарю, – сказал он. – Вернемся к опере?

Честно говоря, я совсем не понимала музыки. Но в оперу ходить просто обожала. Ложа. Конфеты. Апельсины. Прогулки по фойе. Все раскланиваются друг с другом. Папа шепчет: «Граф такой-то; генерал такой-то; знаменитый поэт такой-то». Кое-кто подходит к нам. Кое к кому – мы. Знакомимся. Пожилая дама треплет меня по щечке. Юный поручик склоняет голову с бритвенной тонкости пробором, жмет мне руку. Восхитительный буфет с мороженым в мельхиоровых вазочках. И замечательные сюжеты! Я внимательно читала либретто в узких светло-бежевых книжечках и всегда следила за действием. Поэтому певцы меня часто раздражали.

– Ах, какая опера, – рассказывала я. – Как жаль, что я не могу напеть вам несколько мелодий, я совсем не музыкальна, увы… Но я расскажу вам сюжет. Для начала – действующие лица. Русский царь Николай. Граф Бенкендорф, правая рука царя. Барон Геккерн, посланник нидерландского двора в России. Жорж Дантес, его приемный сын, офицер на русской службе. Натали, жена знаменитого поэта Пушкина. Катерина, ее сестра. Ну и конечно придворные дамы, камергеры, офицеры и все такое.

– А где же сам великий поэт Пушкин? – спросил старик.

– А вот самого Пушкина там нет, – сказала я. – Ведь опера не про него, а про его жену! Итак. Занавес открывается. Красивейшая декорация – зеленые стены и белые узоры, узкие окна и огромные люстры. Бал в царском дворце. Выходит граф Бенкендорф и сообщает о прибытии царя. Хор придворных поет русский гимн «Боже, царя храни» (тут я немножко всё-таки напела). Входит царь. Поднятием руки он приветствует собравшихся и начинает польку, идя в паре с красавицей Натали.

И тут входят посланник Геккерн и поручик Дантес. Баритон и тенор. Они поют про жизнь в бескрайней морозной стране. То есть у них такой дуэт. Поют про жестокость русского царя и про придворных дам, что они все – пожилые нарумяненные кокетки. И вот к ним подходит граф Бенкендорф, слушает их. И поет свою арию. Сначала так: «Умолкните, клеветники России!» Музыка очень громкая и страшная, а он поет еще громче, почти как Мефистофель: «Le veau d’or est toujours debout!»[2] – ну, помните? Роскошный баритон, настоящий русский голос. Певец, кстати, русский. Забыла фамилию. Но очень, очень знаменитый! Пауза, аплодисменты. Но потом, как будто бы прочитав строгую нотацию двум наглым иностранцам, он смягчается, улыбается и обращается к поручику Дантесу: «О, ты еще полюбишь наш дивный холодный край, где девы цветут, как розы на снегу!». Барон Геккерн просит Бенкендорфа представить царю Дантеса.

Старик смотрел на меня, не отрывая глаз, время от времени отковыривая ложкой кусочки пирожного и запивая маленькими глотками кофе.

У него были крепкие белые зубы.

А я продолжала:

– Рядом с царем стоит красавица Натали. Дантес поражен ее красотой. Дантеса представляют и ей. Улучив момент, он спрашивает её – кто она? Натали – великолепное итальянское сопрано! – отвечает: «Мой муж – лучший русский поэт, его любит царь, ему рукоплещет народ, но жить с ним – скука смертная: он или пишет стихи, закрывшись в кабинете, или веселится с приятелями-поэтами. Я для него лишь красивая игрушка». – «Ах, если бы позволили вы мне развеять вашу скуку, Натали!» – дерзко предлагает Дантес. «У вас не получится!» – «Ах, отчего же?» – спрашивает Дантес. «Я мать троих детей, я добрая жена, я мужу отдана, навек ему верна!» – «Но дайте же мне шанс!» – «Шансы не просят, их берут…» – отвечает Натали. И вот тут занавес.

– Хорошо сказано, – усмехнулся старик. – Верно. Насчет шансов так оно и есть.

– Действие второе, – продолжала я. – Картина первая. Площадь перед домом барона Геккерна. Вдали виднеется царский дворец. Падает снег.

«Что ты наделал? – спрашивает Геккерн у Дантеса. – Царский любимец Пушкин вызвал тебя на дуэль!» Дантес отвечает, что влюблен в Натали и чувствует взаимность. Но Геккерн обеспокоен: «Здесь азиатские нравы. Это кончится плохо».

На сцену въезжает настоящая карета! С конями! Из нее выходит граф Бенкендорф. Он говорит, что у Дантеса есть единственный выход – сделать предложение Катерине Гончаровой, сестре Натали: тогда Пушкин откажется от своего вызова. Дантес говорит, что Катерине уже двадцать шесть и она ему не нравится. «Тебе все равно конец, – отвечает Бенкендорф. – Пушкин отличный стрелок, но, если он, паче чаяния, промахнется – тебя казнят за дуэль». Дантес соглашается на женитьбу. Бенкендорф говорит, что будет шафером на его свадьбе, обещает ему блестящую карьеру в России.

Картина вторая. В доме Пушкиных. Натали и Катерина вышивают, сидя у окна. В окне видны красивые дома и набережная узкого канала. Говорят, в Петербурге полно маленьких рек и каналов. Вы были в Петербурге? Я – нет. Мой папа, кажется, был. Он вообще много где был, даже в Америке! Представляете себе? В общем, входит Дантес, обнимает Катерину, кланяется Натали, спрашивает, как себя чувствует великий Пушкин, и чем это пахнет на весь дом. «Великий Пушкин попросил яблочного варенья! – говорит Катерина. У нее меццо-сопрано. – Я варю его лучше, чем сестра. Ведь я же старше!» – смеется она и уходит.

«Зачем ты это сделал, Жорж?» – со слезами спрашивает Натали. «Чтоб быть с тобою рядом!» – «Лжешь, ты просто спасал свою жизнь!» Он падает перед ней на колени, она склоняется к нему, они целуются. Цокот копыт за окном. Дантес распахивает окно. «О, хоть один час мы будем счастливы!» – и они выскакивают наружу. Входит Катерина с блюдечком варенья. Видит, что никого нет. «О, я так и знала! О, глупая старая дева! О, подлец! О, негодяйка!» Замечательная ария! «О, негодяйка! О, подлец!» Конец второго действия! Вы себе не можете представить, публика едва вытерпела антракт! И вот действие третье. Вам правда интересно? Первая картина – в доме барона Геккерна. Он вслух читает Дантесу оскорбительное письмо Пушкина и говорит, что дуэль неизбежна: он уже написал Пушкину вызов от имени Дантеса. «Я не хочу стреляться! – трепещет Дантес. – Паду ли я, пронзенный пулей, иль Пушкина сразит она – меня все равно разжалуют и повесят!» Входит Катерина и поет: «Ты в России, мой милый неверный друг. Здесь за любовь платят жизнью». Появляются секунданты и уводят за собой Дантеса. Занавес. Картина вторая уже в Зимнем дворце. Декорация такая же, как в первом действии…

– Стася! – раздалось у меня прямо над головой. – Стася, что происходит?

Это пришла моя гувернантка, госпожа Антонеску.

– Мы тут пьем кофе, вы же видите, – вежливо сказала я.

– Стася, пора домой, – госпожа Антонеску взяла меня за руку.

– Дайте же дорассказать! – я выдернула руку и повернулась к старику, который внимательно разглядывал меня, госпожу Антонеску и громадного мужика в длинном сюртуке с серебряными пуговицами, который стоял за ее спиной – она на всякий случай позвала дворника Игнатия. – Вот. Вот. Вот, – продолжала я сочинять на ходу. – Дворец. Царь Николай сообщает придворным, что великий поэт Пушкин скончался от раны, полученной на дуэли. Оркестр играет траурный марш. Хор придворных поет: «Но пусть у гробового входа младая будет жизнь играть!» Траурный марш переходит в мазурку. Все танцуют. Вдруг входит граф Бенкендорф с пакетом. Царь останавливает мазурку, велит Бенкендорфу распечатать пакет и прочесть. Тот читает, что военный суд приговорил поручика Дантеса к смертной казни. Царю подносят золотую чернильницу. Он берет перо, чтоб утвердить приговор. Но тут к его ногам бросаются Катерина и Натали, умоляя о помиловании. «Вы просите за своего мужа, и это понятно, – говорит царь Катерине и обращается к Натали: – Но вы, мадам, отчего просите за убийцу вашего мужа?» – «Мой муж, великий поэт Пушкин, всегда призывал милость к падшим», – отвечает она. На последних нотах ее арии царь макает перо в чернильницу и с размаху перечеркивает приговор, который держит перед ним граф. Сминает бумагу и бросает ее прочь. Вот так! – я схватила салфетку, смяла ее и бросила прямо в старика. – Вот это финал!

– О, да! – сказал старик, поймав салфетку и отерев ею губы.

– Она у нас ужасная болтушка и фантазерка, – улыбнулась госпожа Антонеску, взяв меня за руку. – Сколько мы вам должны за кофе и пирожное?

– Что вы, что вы, что вы! – старик вскочил со стула, едва не опрокинув жаровню, стал прижимать ладонь к сердцу и даже попытался поцеловать ручку госпоже Антонеску, но она не далась. – Что вы, что вы, что вы… Она очаровательна!

– Тогда благодарим вас, – сказала она.

– Благодарю и всего доброго, – сказала я, и мы с госпожой Антонеску, заслоняемые дворником Игнатием, пошли к парадному подъезду.

Благо ходу было всего шагов тридцать.

Это было осенью. Впереди была опера, прогулки, уроки, гости, елка, снег, коньки, салазки с горки в парке, но в конце февраля начинало таять.

Я следила за сосулькой над окном.

Появлялась первая капля. Я ждала, когда она набухнет и сорвется, упадет на покрытый радужным цинком отлив. Окно было плотно закрыто, но мне казалось, что я слышу этот нежный глухо-звонкий удар. Я ждала еще несколько секунд, пока на кончике сосульки не набухала новая капля, чтоб убедиться, что капель началась, – и бежала сказать об этом папе.

Потому что это означало – пора возвращаться в домой, в имение. Это еще дедушка придумал – уезжаем с первой каплей. Как всегда, мы долго рассуждали, когда выезжать – вот сразу сейчас, пока еще дороги приморожены, или подождать пару недель, когда уже все подсохнет. Но все равно выезжали в самую слякоть.

Сборы были быстрые и почти бесхлопотные. Госпожа Антонеску объяснила, почему. Потому что надо всего лишь запаковать то, что мы привезли. Почти как в гостинице, объяснила она. В путешествие собираешься долго, размышляя, что с собою взять. Укладываешь половчее. Бывает, два дня на это уходит. А когда возвращаешься – просто запихиваешь в чемоданы то, что у тебя в номере, вот и всё. На полчаса работы.

А вот осенние сборы из имения в Штефанбург – другое дело.

Мы выезжали из ворот нашей усадьбы в октябре, во вторую пятницу после второго четверга. Папа говорил: «по-американски!» Почему по-американски? Я не могла понять, потом он объяснил мне, а вам я объяснять не стану, вы, наверное, и так все знаете – в общем, чтобы случайно не выехать в начале октября, а непременно в середине месяца, а в пятницу – чтобы поспеть в Штефанбург ко вторнику. Папа любил начинать дела во вторник. Начинать в понедельник – он считал пошлым. «С понедельника начну новую жизнь! – сказал лентяй в воскресенье утром, плюхаясь на диван с ногами и закуривая папироску», – так говорил папа в понедельник утром, сидя за чайным столом, тоже закуривая – но не папироску, а сигару – и раздумывая, что делать на грядущей неделе, которая на самом деле уже началась, но понедельник – не считается, я же говорю, это пошло, это по-мещански, это для булочников и галантерейщиков, которые вынуждены открывать свои заведения с утра понедельника, это для студентов, которые должны в восемь утра, грохоча сапогами и протирая заспанные глаза, рассаживаться в аудитории и дожидаться такого же заспанного профессора.

Вторник начинался с еженедельного визита на дедушкину могилу. Это был простой мраморный крест. Мы с папой и моей гувернанткой госпожой Антонеску стояли недолго молча, потом нагибались и делали вид, что поправляем цветы. Делали вид – то есть обрывали какой-нибудь пожелтевший листочек, расправляли стебельки, высвобождали цветок из листвы. Делали вид, потому что за цветами ухаживал садовник, он высаживал сначала гиацинты, потом менял их на анютины глазки, ноготки, бархатцы – и под конец, перед самым нашим отъездом, там появлялись астры. Делали вид, потому что так было положено – делать вид.

Рядом была могила бабушки, о которой я вообще ничего не знаю, кроме того, что она была и родила четверых детей – двух девочек и двух мальчиков. Трое умерли во младенчестве; их могилы были чуть подальше. Остался жить только мой папа, второй по младшинству или третий по старшинству, уж и не знаю, как будет правильнее, но – единственный сын. Оказавшийся единственным. Дедушка никогда не ругал папу, ни по какому поводу, но раза два сказал – и я это слышала, – что папе сильно повезло со смертью старшего брата, ибо иначе самое большее, на что папа мог рассчитывать – это стипендия на время обучения в университете. Возможно, какое-то скромное жилье в городе. Ну и хороший подарок на свадьбу и в честь рождения ребенка, то есть меня, и всё. «И фунт дыма», – приговаривал дедушка, выпуская облако душистого дыма. Потому что в империи, дабы противодействовать распылению имений, но всячески содействовать сохранению земельной аристократии, устанавливался принцип майората. Проще говоря, единственный наследник – старший сын, и точка.

Ну, или единственная дочь – как я.

Еще рядом была могила дедушкиного отца и его жены, то есть моих прадеда и прабабки, и еще, кажется, прапрадеда. Вот, собственно говоря, и вся наша фамильная усыпальница, не далее конца восемнадцатого века, ничего особенного, у всех соседей так или примерно так, а у некоторых даже в семнадцатый век залезало, я сама видела. Хотя папа выводил наш род от оруженосца германского императора Генриха Четвертого – но об этом немного погодя.

Глава 2

Приятно вспоминать, как в четверг, часа в три пополудни, к главному крыльцу подъезжала – причаливала, как корабль к пристани, – запряженная четверней главная карета. Дворецкий махал рукой кучеру, кучер махал рукой мальчишкам, которые бегали спереди и подтягивали коней, дёргая их под уздцы и заставляя шагнуть ближе к крыльцу. Потом кучер снова махал рукой дворецкому. Дворецкий кричал ему что-то еще – а я наблюдала за этим из окна верхней овальной гостиной, которая своим застеклённым фонарем, то есть полукруглым выступом стены, выходила прямо на крыльцо. Они перекрикивались и перемахивались руками минут пять. И наконец дверцы кареты устанавливались точно напротив главного входа крыльца, так чтобы полукруглые ступени дали возможность открыть двойную распашную дверцу кареты и поставить специальное деревянное приспособление, положить его на нижнюю ступеньку, чтобы этот своего рода корабельный трап перекрыл собою просвет между крыльцом и порогом кареты.

Это было в память о бабушке, которая однажды, еще совсем молодая, чуть ли не в первый свой выезд из имения в Штефанбург, провалилась ножкою в этот чертов просвет, разодрала чулок и, кажется, сильно ушибла лодыжку. Дедушка не стал откладывать выезд, перетянул бабушкину лодыжку своим шарфом и показал бабушку врачу в попутном уездном городе. Слава богу, не было ни вывиха, ни перелома, врач велел прикладывать холодное, и всё – но дедушка, уезжая, велел управляющему сделать, как он выразился, некие, что ли, мостки. Так он мне рассказывал. С тех пор эти мостки ставили между крыльцом и каретой, хотя бабушка давно умерла, и дедушка тоже, и мама от нас уехала, а я могла спокойно запрыгнуть в карету с крыльца, что я и показывала папе не раз – но папа соблюдал традицию.

Карета подъезжала, останавливалась, отъезжала, делала круг и подъезжала снова. Это повторялось три или четыре раза, пока лошади и кучер, отвыкшие за целый год от таких маневров, сумели наконец с первого раза, с ходу, надежно причалить карету к крыльцу. То есть это была всего лишь репетиция. Мне скучно было смотреть, как они репетируют целый час. Я пробегала овальную гостиную насквозь, проходила по галерее над лестницей и входила в библиотеку, которая, как вы уже поняли, смотрела на задний двор. Там было узкое окно, рядом с ним диван. Я забиралась на диван с ногами, скинув домашние матерчатые туфельки, а иногда и не снимая вовсе, и смотрела в окно, как из левого крыла нашего дома, где находились хозяйственные помещения, вытаскивали круглые, обшитые мешковиной тюки, корзины, ящики, в которых была любимая папина посуда, окрученное ивовыми прутьями и упакованное в солому любимое папино кресло, с которым он не хотел расставаться – но с которым ему приходилось расставаться чуть ли не на неделю – на время упаковки, путешествия и распаковки. Вытаскивали ящики, где на боку лежали аккуратно уложенные бутылки с домашним вином, тоже переложенные соломой, которая иногда прилипала к мягкому сургуч пробок. Выкладывали даже некоторые книги, опять же папины любимые, из-за чего в библиотеке на полках книжных шкафов возникали прогалины и в каждой прогалине торчала бумажка. «Хоть я беру эти книги сам у себя, – говорил папа, – но все равно запомнить надо. А так как память у меня неважная, лучше записать».

Память у папы была отличная, но после дедушкиной смерти он стал баловаться ролью старика. Например, иногда ронял на жилетку капельку яичного желтка, когда утром ел яйцо всмятку.

Я уверена, он это делал нарочно.

Ему было всего сорок два года. Задумчиво и рассеянно он глядел в угол, как будто бы пытаясь вспомнить, о чем только что говорил, шамкал губами и на всякий случай записывал имена своих знакомых. Не только записывал, но даже зарисовывал. У него была большая записная книжка в мягком кожаном переплете, в которой были довольно ловко набросанные портреты всех его друзей и соседей, а внизу были написаны их имена и фамилии, дни рождения и именины, титулы, разумеется, а также важнейшие происшествия в жизни этого человека, о которых папе становилось известно. Например, умерла тетка такого-то числа, такого-то года; сын поступил в юнкерское училище; брат подал иск в суд, выиграл или проиграл, и всё такое прочее. Чтобы знать, о чем с человеком поговорить, чтобы не ляпнуть что-нибудь неподобающе бестактное и вообще, чтобы изобразить человека, который искренне интересуется чужой жизнью. Надобно сказать, что папе это не помогало. Наверно, у него на самом деле память была недостаточно хорошая, чтоб запомнить кучу всех этих мелочей наизусть. А может быть, так: доверив эти сведения бумаге, он ослаблял подпруги своей памяти или они ослабевали сами собой, не знаю. Но, короче говоря, когда папа держал в руке свою тетрадку и, подглядывая в нее, осведомлялся: «Как поживает ваша супруга и хорошо ли она себя чувствует после перенесенной два месяца назад операции?» или «Расцвел ли барбарис на могиле вашего дядюшки?» – это выглядело довольно смешно.

Если бы это был не мой папа, а какой-нибудь другой человек, не такой богатый и не столь знатный, то его обозвали бы в лучшем случае чудаком, а в худшем случае невежей, наглецом, хамом. Эти вопросы восприняли бы как нарочитое издевательство, особенно когда папа пролистывал записную книжку, глядя на изображение своих знакомых и как бы пытаясь сличить стоящего перед ним человека с портретом. «Клоунада на грани оскорбления!» – сказали бы про кого-нибудь другого.

Но папа был слишком богат и достаточно знатен для таких обид. Тем более что у него всегда можно попросить в долг. Деньгами, кстати говоря, он давать не любил. Он, хотя и был человеком высокого образования и утонченных манер, хотя проводил почти полгода в городе – в Штефанбурге, как и мы все вместе с ним, – но при этом считал себя человеком земли, помещиком, аграрием, землевладельцем и даже земледельцем. Крестьянином с очень, очень, очень большой буквы, как он не раз говаривал, дословно повторяя дедушку – и поэтому деньги он презирал как нечто буржуазное, мещанское, мелочное. Хотя, конечно, на самом деле деньгами никогда не брезговал и иногда проворачивал очень выгодные закладные сделки. Тем не менее в разговорах с соседями на лице его была написана старинная помещичья брезгливость к деньгам и безмерное уважение к натуральному продукту. Он мерил свой успех десятинами вспаханной земли, корзинами собранного винограда, снопами, закромами, овцами, телятами и всем таким прочим. Конечно, это была игра. Я это поняла очень давно. Не поняла, а скорее, почувствовала, увидев, как он запинается и путается в единицах измерения, когда вспаханную землю меряет то в десятинах, то в гектарах, то в акрах, а то, неизвестно почему, во французских арпанах или древнеримских актусах.

Но соседи принимали эту игру.

Еще бы не принять! Принятие этой игры сулило выгоды. Вот они и просили у моего папы до следующего урожая или до озимой запашки – слова говорились самые безумные и неуместные, – просили у него в долг сотню корзин винограда или, к примеру, десяток быков. Он охотно одалживал, а должники тут же превращали это дело в деньги. Причем, сдается мне, не слишком маялись продажей этих быков на базаре, а с ходу договаривались вот прямо на том же заднем дворе, на который я сейчас смотрела, взобравшись ногами с голыми пятками на холодную кожу дивана, – смотрела через окно. Вот прямо там договаривались с управляющим, показывали ему записку от папы, а уж тут управляющий отсчитывал соответственное количество крон. А с быками или с этими буколическими корзинами винограда управляющий как-то справлялся сам. Скотины, зерна и фруктов было так много, и ревизии проходили так редко, а если честно, то на моей памяти не проходили никогда, может быть, один только раз еще при дедушкиной жизни.

Я помню, это был страшный скандал.

Дедушка велел высечь кнутом управляющего, и его высекли, а моя мама (они тогда еще жили вместе с папой) кричала: «Но это же скандал, скандал!» А дедушка смеялся и говорил: «А хочешь, я его повешу? И помощника его повешу? И старшего счетовода повешу? Человек пять повешу, как русский царь Николай пятерых мятежников повесил, а его за это только крепче любили».

Я представляла себе большую виселицу на заднем дворе и пять болтающихся тел. Мне совсем этого не хотелось. Я понимала, что вешать живых людей нехорошо, тем более без суда и следствия. Даже если они и обокрали дедушку. Продали на сторону слишком много винограда или ягнят. Вешать за это – слишком жестоко. Но мне совсем не было страшно. Мне было даже любопытно, хотя, конечно, мне бы и в голову не пришло попросить дедушку кого-нибудь повесить. Но, боюсь, что, соберись дедушка кого-то казнить – я бы не стала падать перед ним на колени, цепляться за его ноги и плакать: «Нет, нет! Пожалей их, пожалуйста!».

Я была не такая. А мама, наверно, была такая. Она заплакала, когда дедушка сказал, что может повесить пятерых и никто ему слова не скажет. «А если скажет, – добавил он, – то это будет стоить пять золотых полицейскому начальнику». Мама заплакала и спросила: «Куда я попала?» Дедушка сказал: «Ты вольна выбирать. Пусть церковь осудит меня, – продолжал дедушка, – но я никогда не понимал Писание слишком буквально. Я никогда не считал брак чем-то слишком священным и совсем уж нерушимым. Ты вольна выбирать», – повторил он ей еще раз.

Я помню эту сцену во всех подробностях, хотя мне было самое большее пять лет. Или даже четыре.

Но я не о маме. Я о ревизиях. Ревизий в нашем хозяйстве не случалось. Всего кругом было настолько много, что казалось, оно не кончится никогда. Хотя – я это тоже прекрасно знала – мы вовсе не были настоящими магнатами, и князьями-герцогами не были тоже. Как-то так получилось, что я знала это с самого детства. Я помню, как мама и папа обсуждали приглашение на какой-то большой праздник по соседству, летом, в честь Иванова дня, и папа – любитель развлечений – вдруг довольно строго сказал, что с этой компанией он не желает иметь ничего общего.

– Но это очень любезные господа, – сказала мама. – Видишь, какое чудесное приглашение они прислали, – взяла со стола и показала папе длинный конверт, украшенный золотым гербом. Папа молчал. – Чудесные господа, настоящие аристократы, или ты опять думаешь, – сощурилась она, – что они тебе не ровня?

Я поняла, о чем она говорила.

Папа довольно часто громко фыркал при упоминании каких-то людей, с которыми они с мамой встречались во время чаепитий или домашних спектаклей. Или, возвращаясь с охоты, рассказывал о ком-то, что господин такой-то, конечно, образованный человек, глубоко порядочный и вполне благородного образа мыслей. Во всех отношениях приличный господин, но есть в нем что-то неодолимо мещанское. «Неужели мещанское это самое страшное?» – спрашивала мама. «Нет, не самое, – смеялся отец. – Есть кое-что пострашнее». – «А именно?» – спрашивала мама. «Мелкопоместное, – отвечал папа. – Эти маленькие дворянчики, которые вдруг оказались у стремени кайзера и обшлагом своей куртки всеподданнейше стерли кусочек дерьма с его каблука, вдруг по кайзерову капризу получали наследственный удел в сотню десятин и тут же начинали мнить себя аристократами». Мама начинала мять платок, вытащенный из манжеты платья. «Но к тебе это ничуть не относится», – говорил папа.

К маме это действительно не относилось.

Потому что мамина семья вела род от незаконного потомка первого – тоже не совсем законного, в невенчанном браке рожденного – сына, вы не поверите, аж самого Генриха Птицелова! Да, Генрих Птицелов лишил своего первого сына наследства и передал корону своему сыну от второй жены. Но кровь все равно королевская, можно даже сказать, императорская. И, извините за выражение, десятый век. Не фунт изюму. Но при этом та самая сотня десятин земли и полуразвалившийся нелепый каменный дом. Говорят, каменные дома стоят вечно, а этот построили меньше ста лет назад, и вот теперь от него уже ничего не осталось. Кроме фамилии. Кроме фамилии матери злосчастного первого сына великого германского короля Генриха Птицелова – Хатебурги фон Мерзебург.

Но я сбилась.

– Так что? – спросила мама, держа в руках великолепный конверт. – Опять неровня?

– Да, – спокойно, строго и вместе с тем отчасти грустно сказал папа. – Неровня. – И вдруг виновато улыбнулся. – Но в другом смысле. Я не желаю пить чай и слушать крестьянские песни в компании людей, который в десять, а может быть, в сто или даже в тысячу раз богаче и знатнее меня.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь, – сказала мама.

– Ничуть, – ответил папа.

– Я не думаю, – сказала мама, подойдя к нему поближе, взяв его за руку, ласково перебирая его пальцы. – Я не думаю, что там, – она чуть-чуть повела глазами вверх, и непонятно было, что она имеет в виду – бога или высшую аристократию; скорее всего аристократию. – Я не думаю, что там существуют такие счеты. Есть определенная грань, ты же понимаешь, за которой все как будто бы уже и равны.

Папа взял ее руку, приложил к губам и аккуратно расцеловал пальчики. Потом отнял руку и сказал:

– Счеты существуют. У меня. Вот здесь, – и постучал себя костяшками пальцев сначала по груди, а потом на всякий случай по голове, по лбу, показывая тем самым, что эти счеты существуют у него в душе и разуме. – Но, – сказал папа, – если тебе уж очень, ну просто нестерпимо хочется провести вечер среди герцогов и магнатов, то я, так и быть, поеду с тобой.

– Нет, нет, что ты, – сказала мама. – Что ты, милый! Главное, чтобы тебе было спокойно на душе. Главное, чтобы тебе было приятно.

Папа взял мамину руку и поцеловал еще раз.

– Тогда поезжай одна, – сказал он. – Но непременно поезжай.

– Я тебя не пойму.

– Что тут непонятного? – пожал плечами папа. – Манкировать таким приглашением никак невозможно. Да и опасно, в конце концов. Этот господин, – он потыкал пальцем на герцогский герб на конверте, – обидчив и капризен. Чего доброго, подумает, что наше скромное семейство не уважает его. А ты скажешь, что я внезапно захворал. Можешь даже сказать, что я вывихнул себе ногу, соскакивая с лошади. А когда ты уедешь, я непременно забинтую себе лодыжку и возьму костыль.

– Как странно, – сказала мама. – Мне кажется, ты живёшь в придуманном мире.

– Этот мир действительно придуман. – сказал папа. – Выдуман от начала и до конца. Но не я его придумал. Вполне возможно, тебя поедет провожать конный от герцога, ведь будет уже глубокая ночь. Этот конный спешится, поможет тебе выйти из коляски. И вот тут на крыльцо выйду я, кряхтя и охая, опираясь на костыль и подволакивая забинтованную ногу…

А я все стояла и смотрела в окно библиотеки.

Глядела, как в грузовую карету затаскивают высокие двуручные сундуки – стоячие, почти в человеческий рост. Их было много. Шесть или восемь штук, я сбилась со счета. Там висели папины костюмы и мои платья. Там хранились шляпы, белье и даже зонты и трости – у этих высоких стоячих сундуков на передней дверце были устроены специальные матерчатые петли для зонтов и тростей.

Мы снимали одну и ту же квартиру в Штефанбурге уже много лет. У нашей семьи было предостаточно средств, чтобы иметь и городскую обстановку, и деревенскую. Достаточно средств для того, чтобы накупить кресел и книг, а главное – костюмов, платьев и белья, повесить их в шкаф в городской квартире и не знать заботы с этими упаковками, распаковками и переездами. Когда-то я сказала об этом папе. Он спросил:

– А зачем?

– Это сэкономит немало времени, – сказала я.

– Ты заботишься о времени, которое тратят слуги? – засмеялся он.

– Ну почему же только слуги? – возмутилась я. – Вот я, например, целую неделю, а может, даже больше, перед отъездом только и знаю, что перетряхиваю свои платья, блузки и панталоны, туфли и всё раскладываю на кучки и пачки. Моя комната превращается в бельевой склад или в костюмерное депо театра. Кругом висит и валяется всякая одежда, и мы вместе с госпожой Антонеску решаем, что постирать в первую очередь, что во вторую, что класть сверху, а что снизу. Ну ладно, я. А ты? Ты ведь тоже целый месяц вместе со своим камердинером потрошишь шкафы и раскладываешь кучами, прямо на ковре – я сама видела – свои пиджаки, сюртуки и фраки, рубашки, гетры и все такое.

– Ты предлагаешь мне сэкономить время? – засмеялся папа. – Добрая моя Далли. – Он погладил меня по голове и поцеловал в макушку. – Я сам об этом думал не раз. Но одежда нуждается в проветривании. Представляешь себе, что станет с твоими платьями и моими костюмами с марта по октябрь? В затхлых шкафах в запертой городской квартире? Они просто протухнут, как колбаса в тепле. – Он засмеялся еще громче. – А нанимать человека, городского человека из Штефанбурга, который бы раз в неделю открывал шкафы, вытаскивал костюмы и махал бы ими из стороны в сторону – это, сама суди, несколько смешно. И не только! На него вполне могут обратить внимание полицейские агенты. В доме, где мы снимаем квартиру, живут, как ты знаешь, некоторые высокопоставленные господа. Времена сейчас опасные. В России не так давно случилась революция. Царь даровал стране парламент. Это вызвало брожение умов, и в наших краях тоже – мы ведь соседи. Соседи с Российской империей, я имею в виду, ты меня слышишь? Времена опасные, тревожные. Я уверен, что тайная полиция увеличила свой штат и уж непременно наблюдает за квартирами высших сановников. А двое из них, повторяю, живут в том доме, где нам посчастливилось арендовать квартиру. Не исключаю, – воодушевленно продолжал папа, – даже более того, берусь утверждать, что в доме напротив, где меблированные комнаты, установлен наблюдательный пост и некий агент сквозь щель в занавесках смотрит в окна нашего дома. И вот представь себе, – папа совсем развеселился, – агент видит, что в нашей квартире, в большой богатой квартире на втором этаже вдруг раз в неделю зажигается окно и какой-то мужчина в течение получаса размахивает пиджаками и брюками. И вот так каждый четверг. Они его, несомненно, арестуют и допросят. Он покажет на меня. Скажет, что я его нанял и велел махать костюмами по четвергам! К нам приедет полицейский агент. И выяснится, что для дачи официальных показаний мне надо будет ехать ну если не в Штефанбург, то хотя бы в уездный город. Ну скажи, зачем мне это нужно?

Мне показалось, что пара рассказывает какую-то комическую историю, что-то в духе «Семейство Бухгольц за границей» или «Трое в одной лодке». Я расхохоталась.

Папа схватил меня под мышки и закружил по комнате. А потом поставил, но не на пол, а на стул, сел на диван и сказал:

– Но это не главное. Главное, милая моя Далли, другое. Ты сказала «сэкономить время». Отлично. А ты не подумала, зачем? Что ты будешь делать с этим сэкономленным временем?

Я замолчала.

Я стояла на стуле, смотрела на папу сверху и оглядывала всю комнату. Сверху она выглядела немножко иначе. Лампа, статуэтки, кресла – все показалось каким-то маленьким. А на крыше небольшого книжного шкафчика я увидела толстый слой пыли.

– Сэкономить время вот зачем, – сказала я, простирая руку, как римская статуя. – Дабы забираться на стул и наблюдать, где лентяйка Элла не вытерла пыль.

– Эх! – сказал папа. – А я-то хотел вступить с тобой в философский спор в духе графа Толстого. Был в России такой замечательный старик. Он все время спрашивал: «Построили железную дорогу, а ехать-то куда? Изобрели телефон, а говорить-то о чем?» Вот и я так подумал. Сэкономить время, а чего ради? А ты у меня оказалась слишком практичная. Слезай со стула.

Ну ничего, папочка, я тебе покажу, какая я практичная. Я тебе столько романтики и философии наворочу – не разгребешь…

Пыль на шкафу, кстати говоря, так и осталась не вытертой. Мне показалось как-то стыдно напоминать об этом папе, нашему дворецкому или подстерегать Эллу, когда она со шваброй и тряпкой ходит из комнаты в комнату, и говорить ей: «Не забудьте вон там, наверху». Стыдно не перед Эллой, а вот как-то перед самой собою. Дурное помещичье воспитание.

Итак, пока у переднего крыльца шла репетиция, на заднем дворе вовсю упаковывали грузовые кареты. Это был целый поезд. Главная карета, в которой ехали мы с папой, четыре грузовые кареты, еще две кареты для прислуги. В одной из них ехал папин камердинер и моя гувернантка (ах, простите, что я назвала их прислугой!), в другой ехал наш дворник, он же уборщик-носильщик, а еще повар и горничная, и еще девушка на всякий случай.

Два года назад, когда мы вот так паковались перед отъездом, я попросила папу не брать с собой гувернантку, потому что я уже большая.

– Ты что, – спросил папа, – хочешь, чтоб я ее рассчитал?

– Тебе решать, – сказала я, что означало «Да, хочу».

– Что же, тебе совсем никто не нужен? – спросил папа.

– Ну почему же никто? – сказала я. – Мне нужна своя горничная, конечно же. Мне же кто-то должен помочь разобраться с моими платьями и вообще одеться, раздеться, умыться, причесаться. Но, посуди сам, мне уже четырнадцать и мне неловко. Ну то есть, когда я была совсем маленькая, когда мне было семь, восемь, даже двенадцать лет, госпожа Антонеску была одновременно моей учительницей и няней. Но сейчас мне, право, неловко, госпожа Антонеску образованная дама, училась в Париже, знает три языка, математику и историю, и вдруг она будет стаскивать с меня чулки.

– Но, кажется, она не жалуется! – сказал папа.

– Мне неловко, мне, мне! – сказала я.

На самом деле мне было не просто неловко. Хотя и это было тоже. Ну сами судите: немолодая, высокоученая дама помогает застегнуть платье девчонке. Горничную до меня госпожа Антонеску почему-то не допускала. Считала, что она должна делать все сама. Но главное, мне хотелось в этот приезд в Штефанбург быть чуть-чуть посвободнее. Мне надоело гулять по городскому парку в компании госпожи Антонеску, беседуя с ней по-французски об истории Древнего Рима, и чтобы в театре по фойе она прохаживалась рядом. Мне хотелось чего-то другого. Чего именно – не знаю, не могу сказать. Да и надо ли говорить?

– Хорошо, – сказал папа. – Но в любом случае госпожа Антонеску поедет с нами. Какой смысл ей оставаться в поместье, когда нас там нет? Я, конечно, готов ей заплатить за пропущенные полгода, но боюсь, она и сама не захочет.

– Почему? – спросила я. – Может, наоборот? Поживет здесь одна. Назначим ей горничную. Будет целыми днями читать книжки, гулять, удить рыбу, пить какао. Плохо ли?

– Я, конечно, ей предложу. – сказал папа. – Если ты настаиваешь. Но уверен, что она откажется. Видишь ли, Далли, мещане – очень гордые люди. В них гораздо больше гордости, чем в аристократах самого высокого пошиба. Запомни это, – сказал он серьезно. – Запомни, пригодится, – и вышел из комнаты.

Я потом сама спросила госпожу Антонеску, предложил ли ей папа такие прекрасные каникулы. Зимние каникулы длиной почти в полгода – с октября по март. В нашем пустом поместье, где она будет фактически за хозяйку.

– Нет, милая Стася, – сказала госпожа Антонеску. – В смысле да. Ваш отец предложил мне это. Он очень щедр и добр. Но я отказалась. Это совершенно невозможно.

Я даже не спросила, почему.

Госпожа Антонеску, как и все, называла меня Стася, потому что мое полное имя было Адальберта-Станислава. И дедушка распорядился так, что родные звали меня Далли, по первому имени, а все остальные Стася, по второму. Хотя не все это соблюдали, конечно, и госпожа Антонеску в том числе.

– Хорошо, – сказал папа. – Горничную мы тебе наймем уже в Штефанбурге. Или ты выберешь кого-нибудь из здешних?

– А если выберу, – сказала я, – как мы ее повезем? Неужели снаряжать еще одну карету? В том возке она не поместится – там уже дворник, повар и две девушки. Разве что их не брать?

– Почему ты об этом думаешь? Почему тебя заботят такие хозяйственные мысли? – спросил папа.

– Не знаю, – сказала я. – Я вообще не разбираюсь со своими мыслями. Какая в голову придет – та и моя. Но зато я знаю, о чем ты сейчас подумал, когда сказал про хозяйственные мысли. А до этого ты сказал, что я слишком практичная.

– Не смей! – сказал папа. – Это клевета.

– Конечно, клевета, – сказала я. – Я очень, очень, очень романтичная.

– Нет, ты не поняла, – папа весь залился тяжелым румянцем. – Это ты на меня клевещешь, повторяешь клевету своей матери. Я никогда, ты слышишь, никогда! Ни в мыслях, ни во сне, ни спьяну, ни во гневе не обвинял ее в том, что она мне якобы изменила, что якобы ты – моя дочь от инженера, управляющего шахтами господина… ну, неважно, тем более что это ложь. Это она мне поднесла на блюдечке такую мерзкую клевету, что якобы я ее в чем-то подозреваю. Но это же безумие, бред! Иди сюда. – Он сграбастал меня в охапку, подтащил к зеркалу. – Смотри на наши носы. Смотри на вот этот вот крохотный уступчик. Не острие, не картошечка, не утиная нашлепка, а вот именно этот вот уступчик. Ну-ка, чуточку в профиль. У тебя и у меня. Теперь смотри на родинку на правой щеке, под нижним веком. Видишь? И у тебя, и у меня. Брови. Видишь? Уши, наконец. Смотри, как идет мочка. Смотри, какой загиб раковины. В точности. Видишь? Теперь ты видишь?

– Я всегда это знала, папочка, – сказала я. – Что с тобой, мой дорогой? У меня никогда не было в голове таких глупых и таких предательских мыслей!

– А она меня обвиняла в том, что я ее обвиняю!

Мне вдруг стало неприятно и смешно одновременно.

– Разбирайтесь сами, – сказала я.

– Теперь уже всё, – сказал папа.

Потому что мама к тому времени уже от нас уехала.

– Ну и тем более. И насчет хозяйственного ума. Это не хозяйственный ум, а просто интересно. Ну как мы повезем мою новую горничную? Если я, конечно, найду среди здешних девчонок (я произнесла «девчонок» с некоторым вызовом), если я найду ту, которая мне понравится, ца-ца-ца… – сказала я и усмехнулась, и высунула язык, и правой рукой сделала совсем уже неприличный жест.

– Боже мой, Далли! – папа покраснел еще сильнее. – Что с тобой? Ты ли это?

– Это я, – сказала я. – Ты сомневаешься? А со мной ничего. Я просто хотела спросить, как мы повезем мою новую горничную. Я совершенно серьезна.

– Господи, – сказал папа, – посадим ее в карету, где мой лакей и госпожа Антонеску.

– Это невозможно, – сказала я.

– Ах, ах! Ты думаешь, им там будет тесно? – засмеялся папа, вытирая пот со лба.

Я сумела сильно вогнать его в краску.

– Да при чем тут тесно? – сказала я. – Твой камердинер, да, кстати не называй его этим презрительным словом «лакей», твой камердинер, а лучше сказать, твой помощник, твой адъютант – образованный человек, умница, дипломированный электротехник. Учился, кстати говоря, в том же Париже, знает по-французски, по-немецки и даже по-русски. И ты, разумеется, знаешь, что у него роман с госпожой Антонеску.

– Что? – воскликнул папа.

– А ты, что, думал, что он влюблен в тебя платонической мужской любовью? – сказала я. – Или, может быть, ты думаешь, что такой достойный и образованный господин по ночам бегает в деревню, к девкам не сеновал? Или где-нибудь в чуланчике зажимает нашу лентяйку Эллу и договаривается с ней за две кроны? – папа закрыл лицо ладонями и только мотал головой. – Фу, папа, как тебе не стыдно? Твой помощник – благородный человек и не только, как нынче все говорят «благородный» в смысле честных помыслов и нравов, но и в прямом смысле. Дворянин!

– Как? – папа вскрикнул, как обожжённый.

– Ну, полудворянин, – успокоила его я. – Побочный сын прусского офицера, насколько мне известно. А офицер, скорее всего, дворянин. Ну, или, потом выслужил личное дворянство за ордена и храбрость.

– Погоди, – помотал головой папа. – Ты хочешь сказать, что отец моего лакея выслужил личное дворянство?

– Я в этом почти уверена, – сказала я.

– Но выслужил дворянство после? – нервно спросил папа. – Уже после того, как он стал незаконным отцом моего, как ты выражаешься, помощника?

– После, после, – сказала я. – Конечно, после! Самое маленькое через десять лет.

– Ну тогда это не считается, – облегченно вздохнул папа. – Слава богу!

– Погоди, – сказала я. – Папочка, ты что? Ты серьезно? – Я даже несколько фамильярно потрепала его по плечу.

– Абсолютно, – строго сказал он и довольно грубо (точнейший ответ на мою фамильярность) сбросил мою руку со своего плеча.

Потом перевел дыхание и спросил:

– Так, значит, ты думаешь, что у них роман? У госпожи Антонеску с моим Генрихом?

– Я это точно знаю, папа, – сказала я. – Как знаю то, что сейчас светлый день и вот эта блузка белая. Поэтому пусть они едут в своей карете вдвоем. Дадим им возможность попрощаться как следует. А горничную для меня найдем в Штефанбурге.

– Хорошо, – эхом ответил папа. – А горничную для тебя найдем в Штефанбурге.

Ясно было, что он думает о чем-то другом. Уж конечно, не о горничной. Не о романе госпожи Антонеску с его камердинером и даже не об этом безумном, бредовом скандале между ним и мамой, который привел к их расставанию и разводу. Ясно было, что он думает обо мне. Что я повзрослела и что в этом нет ничего хорошего.

А выезжали мы, как и было сказано, в пятницу ровно в полдень. Карета плавно и ловко подкатила к главному крыльцу. Мы с папой забрались вовнутрь. Там было четыре места на пружинных диванах, обитых крепким пожелтевшим шелком, и вся карета была обита таким же шелком, простеганным ромбиками, и в этих пузатых ромбиках можно было нащупать пружинистую волосяную набивку. Когда-то мы рассаживались вчетвером, вместе с дедушкой и моей мамой. Сейчас мы сидели с папой вдвоем. Меня папа посадил лицом к движению, так что я видела через окошко спину кучера и две лошадиные задницы, а сам сел к кучеру спиной, чтобы глядеть на уходящую дорогу. Я всегда просилась на это место, но он говорил мне, что от этого кружится голова. Но когда мы выезжали из ворот, я всегда становилась на сиденье на колени и смотрела, как уменьшается наш дом, как он скрывается за поворотом посыпанной желтой известковой крошкой дороги, и вот наконец ворота, символический забор, который простирался влево и вправо, красивый и кованый, шагов на пятьдесят в каждую сторону, не больше, потому что какая чепуха – охватить забором такой огромный кусок земли с речками и озерами, деревнями и хуторами, просторными полями и густыми опасными лесами – нет, невозможно! Но обозначить границу все-таки было надо. Ворота ее и обозначали. А основное, главное наше имение было там, далеко, за барским домом.

И вот мы выехали из ворот на землю, которая уже принадлежала короне, на королевскую дорогу. Но она не стала лучше от того, что превратилась в королевскую, а может, теперь уже даже в императорскую. Она была точно такая же, засыпанная желтой известковой крошкой, и довольно узкая, на которой с трудом могли разъехаться две кареты. А следом за нами ехал возок, где госпожа Антонеску, наверно, о чем-то прощально говорила с папиным камердинером. А может, они просто молча смотрели в окно. Скорее всего так. Дальше грузовые кареты и в самом конце карета, где ехали четверо слуг, о которых я уже, кажется, вам рассказала.

Да, мы выехали из ворот. Я увидела две мраморные статуи, которые стояли на желтых кирпичных отштукатуренных столбах-постаментах. Это были Дидона и Эней из «Энеиды» Вергилия. Дидона и Эней, про несчастную историю которых мне рассказывала госпожа Антонеску. Наверно, теперь они были похожи – Генрих и госпожа Антонеску, с одной лишь разницей. В римской поэме Эней уплывал на корабле, а Дидона оставалась на своем острове. А у нас – наоборот. Отчаливать приходилось госпоже Антонеску, отплывать в дальнейшее путешествие по жизни. А Генрих оставался с нами.

Если выезжать из ворот, то Эней был на левом столбе, а Дидона на правом. Они оба смотрели вдаль, но Эней совсем вперед, а Дидона тоже вперед – потому что не могла же она просто повернуть голову и глядеть на Энея, тогда бы терял симметрию весь ансамбль – тоже смотрела вперед, но чуть левее. Их взгляды пересекались там, где дорога поворачивалась и скрывалась за плотным рядом тополей. Года два или три назад я нашла эту точку. Я взяла дедушкин бинокль и пошла по дороге. Я шла и оборачивалась, и смотрела на них в бинокль, и видела, что Эней все время смотрит на меня, как будто прямо мне в глаза, а Дидона немного вкось. Но я все время шла и оборачивалась, шла и оборачивалась, смотрела в бинокль, проверяя, ища эту заветную точку, пока не увидела: вот оно, наконец-то – Дидона и Эней оба смотрят прямо на меня. Это было примерно за полверсты от ворот, как раз перед поворотом, я же говорила. Наверно, именно в этой точке и находился корабль Энея, на который смотрела Дидона, а сам Эней стоял на воротах уже как её воспоминание. Вы спросите – как же отпустили тринадцатилетнюю девочку так далеко за ворота поместья, вообще за границу имения совсем одну? Конечно, не одну. Я же была с госпожой Антонеску. А около ворот красил решетку наш дворник Игнатий, чернобородый мужик неимоверной, воистину дворницкой силы. Так что юная Адальберта-Станислава – то есть я – была в полной безопасности.

С этим Энеем произошла страшная история.

Статуи были мраморные, и на зиму, еще по дедушкиному приказу, на них надевали деревянные короба, чтобы тающий снег во время оттепели не проник в тончайшие, глазу не видимые трещины, не замерз бы и не раскрошил нежный итальянский мрамор. Дедушка говорил мне, что короба ставили буквально на следующий день после отъезда, а может быть, даже в тот же день, прямо в ту же минуту, когда хозяйская карета скрывалась за поворотом.

Но об этом – немного погодя.

Глава 3

Перед нашим возвращением, когда та самая капля с сосульки, намерзшей на оконном барельефе снаружи окна нашей квартиры в Штефанбурге, начинала таять, таять, таять, капать, капать, капать – когда сосулька становилась все тоньше и прозрачнее – вот в эти самые дни мы посылали письмо в поместье, что возвращаемся. Обычно это был конец марта. А если тепло, то самое начало второй его половины.

В поместье приходило письмо. Управляющий и все оставшиеся слуги начинали готовиться к нашему приезду: мели, чистили, стряхивали пыль с шелковых подушек на диванах и креслах.

Я помню долгие споры дедушки и папы о том, какой наказ давать слугам осенью, перед нашим отъездом: убирать в комнатах через день, а раз в неделю делать большую уборку или просто накрепко запереть двери и убирать комнаты перед приездом хозяев. Дедушка был сторонником первой точки зрения, а папа второй. Папа говорил, что швабры и щетки износят паркет и штофную обивку. Дедушка же отвечал, что пол швабры не боится, а сукно не боится щетки и что пыль представляет из себя микроскопические камешки. Если этих камешков наберется слишком много, то обивка кресел потерпит больший ущерб от большой разовой чистки, когда с нее сковыривают слой пыли толщиной в палец, чем от каждодневных взмахов нежной щёточки. А то и вообще султана с филиновыми перьями. «Папа, неужели вы это серьезно?» – восклицал мой папа дедушке, то есть своему отцу. «Абсолютно, – щелкал пальцами дедушка. – Но главное, глупенький мой, не в этом. Главное в том, что дом должен жить, даже когда хозяев там нет. Нет ничего ужаснее, чем отпереть комнату, в которую полгода не ступала нога человека. Там появляется совершенно особенный запах». Папа не соглашался. Но, поскольку хозяином поместья, а значит, главой семьи был все-таки дедушка, то все шло по дедушкиному приказу. Управляющий писал, что комнаты моются, выметаются и чистятся от пыли точнейшим образом по тому расписанию, которое приказал выполнять господин.

Ну а когда дедушка умер – теперь вам понятно, почему папа не хотел нанимать человека проветривать костюмы в нашей городской квартире в Штефанбурге? Ясное дело, что никакая тайная полиция была тут ни при чем. Это он все для меня рассказывал, забавлял маленькую дочку, а на самом деле все было проще: раньше у нас все было по дедушкиному, а сейчас будет по-папиному.

Я не знаю, насколько тщательно слуги выметали комнаты в наше отсутствие, но я знаю точно, что они прекрасно пользовались этим приказом, превратив его в разрешение едва ли не жить в господском доме. Однажды вернувшись из Штефанбурга, я обнаружила в своей постели – точнее, в щелке между матрасом, обтянутым свежей простынкой, и деревянным изголовьем – обнаружила там женский волос.

Это был довольно длинный волос, длиннее моего. Я примерила от макушки, прижав его пальцем и протянув вниз – оказалось, что он на целых две ладони длиннее моих, и это учитывая, что в Штефанбурге я ни разу не стриглась, а волосы мне подровняла перед отъездом мадам Антонеску. Но главное, у меня были волосы темные и довольно тонкие, а это был волос светлый, золотой, чуть-чуть волнящийся и толстый.

Я раскрыла медальон и, навертев волос на мизинец, спрятала его туда, благо там не было ничьего портрета, потому что портрет мамы я оттуда вытащила после одного происшествия, о котором расскажу позже. Я стала присматриваться к нашим служанкам. Может быть, первый раз за двенадцать лет своей жизни. До этого я их как будто даже не различала. Я знала, что есть госпожа Антонеску – моя родная и любимая, строгая, злая и при этом совершенно собственная. Была лентяйка Элла, которую я просто один раз спросила, как ее зовут. Может быть, она была вовсе даже Эльза или как-нибудь иначе. Может быть, я просто не расслышала, как она мне ответила, когда я ее еще детским голосом спросила: «Как тебя зовут?». Она что-то буркнула: «Эллл…». Я спросила: «Элла?» Она ответила: «Да, барышня», – и делу конец. Я не скоро узнала, что папиного камердинера зовут Генрихом. Да и откуда мне это было знать? Папа обращался к нему «дружочек» или «приятель», а в третьем лице вообще никак о нем не говорил. Ну разве так: «Мой…э…друг…».

Однажды, когда я услышала это, я спросила папу:

– Он твой друг?

– Так принято, – ответил папа. – Например, так говорили русские дворяне. Ты читала «Евгения Онегина», сочинение Александра Пушкина, роман в стихах? Ах, да что я такое говорю. Конечно, нет. Но непременно прочитай! Так вот. Там русский барин Онегин, представляя своего камердинера, француза, кстати! говорит: «мой друг, monsieur Guillot. Хоть человек он неизвестный, но уж конечно малый честный». Поняла, Далли?

– Поняла, – сказала я, хотя на самом деле поняла не очень. – Значит, если дворецкий «мой друг», то значит, если ты будешь кого-то с кем-то знакомить и скажешь: «Рекомендую вам, мой друг», – что тот человек должен подумать? Все во фраках – и хозяева и слуги – как же разобрать, кто на самом деле друг, а кто «человек неизвестный, но малый честный»?

Разводя руками в воздухе, я попыталась нарисовать перед папой такую ситуацию.

– Ну не знаю, – сказал папа. – Должно быть, у меня просто никогда ничего подобного не случалось. Да и не случится, полагаю.

Вот тут-то я спросила, а как камердинера зовут.

– Самое простое имя, – сказал папа. – Как у вымышленного предка твоей мамочки.

– Генрих?

– Именно.

– А почему вымышленного?

– А потому, деточка, – сказал папа, поставив меня перед собой (он сам сидел на кресле, а я стояла с книжкой в руках. Разговор шел в библиотеке) – а потому, моя родная, что старший сын Генриха Птицелова, бедный Танкмар, женат не был и потомства не оставил. Так что нет в тебе крови ни Людольфингов, ни даже Мерзебургов.

Людольфинги, как я к тому времени уже прекрасно знала, это был род Генриха Птицелова, а Мерзебурги – род его первой жены, несчастной матери его первого сына, от которого он потом отказался.

Это была история просто для романа!

Прекрасная Хатебурга фон Мерзебург ушла в монастырь, овдовев. Генрих Птицелов увидел ее, влюбился и, несмотря на сопротивление церкви – да и она сама сопротивлялась, наверное, – и силой взял себе в жены. Похитил из монастыря, проще говоря. А когда развелся с ней, подлейшим образом использовал тот факт, что церковь этого брака не признала, поскольку даже королю в те времена запрещено было жениться на монахине. Она снова ушла в монастырь, а бедный Танкмар остался без наследства и потом был убит во время войны со своим единокровным братом – сыном Генриха от второй жены. Жестокий и чувствительный роман. Какие подлые твари эти мужчины.

– Так что вот, запомни, деточка, – сказал мне папа. – Все это выдумки. Я не знаю, откуда твоя мама взяла такую красивую фамилию и кто ей сочинил такую славную родословную. Но факт остается фактом. У Танкмара не было ни жены, ни детей.

– Это был незаконный сын! – закричала я. – Мама мне все объяснила! Незаконный сын Танкмара от другой графини фон Мерзебург, которая к тому же была его троюродной сестрой. Потому что была дочкой двоюродной сестры его мамы – той самой, которая умерла в монастыре.

– Незаконный сын? – всплеснул руками папа. – Страшные создания эти женщины. И она это говорила своей маленькой дочери! Ужасные создания! Шагу не могут ступить без адюльтера.

Как смешно! Не успела я подумать, какие страшные создания мужчины, как папа, словно бы прочитав мои мысли, сказал мне то же самое про женщин. Я не совсем точно знала, что такое адюльтер, но догадалась.

Наверно, этот волос, который я нашла в своей кровати, был следом плебейского адюльтера в комфортабельных условиях господской спальни. Даже не спальни, а детской. Впрочем, к тому времени мне уже поставили вполне взрослую кровать уже третьего размера или даже четвертого, если считать колыбельку. Сначала колыбелька, потом миленькая маленькая кроватка с деревянной полированной загородкой, потом кровать для девочки метров полутора длиною, наверное, и вот, наконец, когда я к двенадцати годам уже достаточно вытянулась, мне была сделана в нашей столярной мастерской почти настоящая взрослая, женская – точнее, девичья, потому что довольно узкая – кровать.

Я думала: чего бы им было не пойти в дедушкин кабинет, например, который сохранялся в полной неприкосновенности и где был широченный кожаный диван, а в смежной с ним спальне стояла большая дедушкина кровать с четырьмя резными столбиками по углам. Или чего бы им было не пойти в папину спальню: хотя они с мамой развелись уж сколько лет, но супружеское ложе папа выкидывать не пожелал.

Помню, дедушка был еще жив, и они с папой обсуждали папину кровать, и папа в ответ на ехидные дедушкины вопросы сказал, что ему просто приятно спать, раскинувшись во всю ширь и мощь, спать посредине, да так, чтоб ни правой, ни левой рукой не доставать до краев.

– Не понимаю, что тут удобного, – сказал дедушка. – А ежели водички попить среди ночи захочется? Так и будешь бревнышком перекатываться к прикроватному столику?

Тут я встряла, потому что как раз была рядом с ними – разговор шел в саду. И еще потому, что мне самой хотелось что-нибудь пошире, поудобнее.

– А у германского канцлера Бисмарка, – сказала я, – его одинокая кровать была еще шире, чем у папы с мамой. То есть чем у папы осталась после мамы, ну, вы поняли, да? Очень широкая.

– Вот! – сказал папа. – Многие достойные господа спят на широких кроватях.

– Тебе нравится Бисмарк? – спросил дедушка папу. Папа засмеялся, в один и тот же миг патриотично покачал головой, но и независимо пожал плечами. – А ты откуда знаешь про кровать Бисмарка? – спросил дедушка у меня.

– Видела фотографию в журнале.

– В журнале?

– Да! – сказала я. – Ух, какая страшная фотография! Мертвый Бисмарк лежит на кровати, кровать огромная, четыре подушки – три белых, одна черная, – а слева от него часы на тумбочке, показывают без пяти четыре, справа миска и свечка, и он правой мертвой рукой какую-то черную тряпку держит!

– В каком журнале? – удивился папа. – Где?

– У тебя, – сказала я. – В твоей библиотеке.

Папа повернулся, почти бегом пошел в дом, и минут через пять положил на садовый столик целую пачку журналов за 1898 год.

Он стал их листать, показывая дедушке – я стояла у дедушки за спиной и видела, что там действительно были картинки канцлера Бисмарка на смертном ложе, но не фотографии, а гравюры, и ни капельки не страшные, очень благолепные и торжественные – покойный возлежал, убранный пальмовыми ветвями, в эполетах, с пышно расчесанными усами, с лавровым венком на лбу, в окружении офицеров почетного караула, и гроб был очень узкий, как и положено гробам, и вокруг стояли многосвечные канделябры.

– Зачем ты выдумываешь? – спросили папа и дедушка почти что хором.

– Я точно видела! – сказала я.

Да, я точно видела эту фотографию. Я даже помню бантики на подушке, стоймя подсунутой под мертвую, с подвязанной челюстью, голову канцлера. Бантики были слева от Бисмарка. То есть справа от меня.

– Ты лжешь, – строго сказал папа. – Так делают очень, очень, просто очень испорченные дети!

– Фу, Мирек! – сказал дедушка папе. – Она просто фантазерка. Правда, Далли?

И он, протянув руку назад, метко надавил пальцем мне на нос – я же стояла за спиной его соломенного кресла, – надавил и сказал: «дзынь-дзынь-дзынь».

Я не знаю, откуда в моей голове взялась эта фотография. Но я ее видела так, как будто прямо сейчас рассматривала на журнальной странице. Однако я не хотела огорчать дедушку своим упрямством – и потом, как я докажу? Где эта картинка? Поэтому я опустила глаза, соглашаясь, что я фантазерка, но добавила:

– Но все-таки бывают очень широкие кровати для одного человека!

– Вот именно! Даже если это не Бисмарк! – засмеялся папа и сказал мне: – Далли, отнеси журналы на место.

Я взяла журналы со стола, отошла на два шага и остановилась, потому что поняла, что сейчас начнется самое интересное.

– Ага, – сказал дедушка, – а я-то, старый дурак, не понял. Ты, небось, заново жениться собрался, поэтому и кровать бережешь?

– Во-первых, нет, – сказал папа, – не собрался и вряд ли соберусь. А, во-вторых, если бы и собрался, то уж в этом-то случае наверняка выкинул бы старую кровать, и для нового брака приобрел бы новую.

– Ибо нельзя новое вино в старые мехи? – засмеялся дедушка.

– Что-то вроде, – сказал папа, обнял дедушку за плечи и нежно поцеловал в лысину. И тут заметил меня. Что я стояла в двух шагах и слушала весь этот очень взрослый разговор.

– Иди в библиотеку, – крикнул папа. – Я же тебя попросил! А ну бегом!

Я повернулась и пошла.

– Но только положи на столик, – крикнул папа мне вслед. – Просто положи на столик. Не вздумай ставить на полку. А то затиснешь неведомо куда, и я потом не найду.

Но почему же они выбрали именно мою кровать? – думала я, направляясь к хозяйственному флигелю и щелкая пальцем по медальону. Почему? И вдруг странная мысль пришла мне в голову. У меня даже голова закружилась от такой мысли. У нас ведь много слуг и крестьян в близкой деревне, которые делают разные дела по дому. Мясник, например. Птичница. Или целая деревня виноделов. Они не живут с нами, но все равно они наши. Когда-то они, то есть их родители, были нашей собственностью, а теперь они наши слуги. Все равно наши! Вот они приходят, приносят, уносят, копают, рубят, пилят, строгают… Я представила себе, что пока мы живем в Штефанбурге, пока принимаем гостей или ходим в оперу, пока мы с мадам Антонеску чинно гуляем по фойе, а потом, сидя в ложе, смотрим немножечко сбоку – наша ложа была близко к сцене – смотрим и слушаем, как среди раскрашенных фанерных декораций красиво умирает Каварадосси, – в это самое время с нашем милом, дорогом доме живут совсем другие люди. Без спроса гуляют по нашим комнатам, едят за нашими столами, сидят в наших креслах и даже спят в наших постелях.

Спят в двух смыслах слова. Я уже знала, что слово «спать» обозначает две вещи: просто спать, положив ручки под щечку, как ребёнок, или храпеть, раскинувшись, как дровосек после работы – или спать в неприличном смысле. Ну, вы понимаете, о чем я. И вот мне почему-то точно показалось, что на наших постелях они спали именно в неприличном смысле. И уж совсем в неприличном смысле (я это точно знала, чувствовала, вернее) спала на моей кровати эта неизвестная златовласка.

Я подошла к хозяйственному флигелю, открыла дверь кухни – там три девицы готовили обед. Одна громко рубила салат, две другие вдвоем ставили двуручную чугунную гусятницу в печь. Я попросила вынести табурет во двор для меня.

Видите, я специально говорю – «я попросила».

Будь я маленькая мама, а тем более маленькая бабушка, я б сказала «я приказала» или «я велела», но папа, и дедушка, и мама тоже, когда мне еще было пять лет, долго-долго объясняли мне, что эти люди, которые живут вокруг, работают на нас, прислуживают нам, меняют тарелки, подают на стол, стирают наше белье и все такое прочее – это уже не наши крепостные, это не наша собственность или, чтоб понятнее было – они не солдаты, а мы не офицеры. Это свободные земледельцы. Правда, они живут на нашей земле и всецело зависят от наших благодеяний, но сами-то они свободные люди, такие же подданные Его Императорского Величества, и поэтому разговаривать с ними надо вежливо. Надо почаще говорить слова «прошу» и «пожалуйста». Ведь они все равно всё сделают, что ни попросишь.

Итак, я попросила вынести табурет наружу.

Толстая чернявая девица поставила его, ловко уместив ножки между камнями, которыми был вымощен задний двор, подвигала его туда-сюда, убедилась, что он стоит крепко и не шатается, улыбнулась мне, сказала: «Вот так хорошо, барышня?» Я кивнула, и она убежала, а я уселась и стала смотреть во все глаза. Как назло, все пробегающие мимо женщины были темноволосые. Некоторые шатенки, некоторые темно-русые, а несколько совсем черных, с гладкими блестящими волосами, прямо как крышка рояля. Но я была уверена, что все равно найду эту златокудрую красавицу, и поэтому сидела на табурете около входа в хозяйственный флигель ну просто целыми часами.

На третий день я ее обнаружила.

Смешно, но это была та самая девушка, которую я увидела в первый же раз, едва открыв дверь кухни. Именно она, громко стуча ножом, резала овощи для салата. Но по всем поварским правилам голова ее была укутана в плотный белый платок. А вот вечером она вышла из кухни и остановилась прямо напротив моего табурета, где я сидела, заложив пальцем книжку. Девушка рассеянно улыбнулась и слегка поклонилась мне, потом повернулась ко мне спиной, потянулась. Она была стройная. У нее были узкие плечи и не очень большая, но круглая задница, которую было ясно видно под тонкой холщовой юбкой. Она была в деревянных туфлях с кожаными перепонками и в шерстяных носках. Она потянулась, стала разматывать платок. Конечно, это была она. Золотые волнистые волосы, заплетённые в толстую, не очень тугую косу. Мне захотелось подойти сзади и примерить волос. Но и мерить ничего не надо было – это было видно и так.

– Здравствуй, – сказала я и встала с табурета. Девушка обернулась. – Меня зовут Адальберта-Станислава. А тебя?

– Я знаю, барышня, – сказала она. – а меня зовут Грета. Здравствуйте. Чем могу служить, барышня?

– Ответом на мой вопрос, – сказала я, подойдя к ней вплотную. – Зачем ты спала на моей кровати?

– В смысле? – она сделала вид, что не поняла.

Хотя я-то знала, что она все прекрасно поняла.

– В неприличном смысле, – объяснила я. – Я не допытываюсь, с кем. Ежели ты не замужем, то это дело твоей совести и чести. Ежели замужем, то пускай тебя муж побьет, когда узнает. Или простит: уж не знаю, как у вас заведено. А ежели ты с мужем это делала, то скажи, зачем на моей кровати?

– Я ничего не делала, барышня, – сказала Грета. – Бог с вами, барышня! Я порядочная девушка, да и на барской кровати, фу!

Она краснела все сильнее и сильнее. Я уже точно видела, что это именно она и есть. Своими оправданиями она уже почти что созналась, и ей оставалось вымолвить последнее слово, которое стало бы окончательным признанием ее вины. И она сказала это слово:

– Барышня, а какие у вас доказательства?

– Доказательства? – захохотала я. Как в опере хохочет Мефистофель, когда Фауст пытается ему возразить. – Доказательства? Ха, ха, ха, ха! Вот они!

Я вытащила из-под блузки медальон, отщелкнула крышечку и извлекла наружу свернутую пружину ее золотого волоса.

– А ну-ка, примерь, Грета! – сказала я, растянув его во всю длину.

Грета потянулась было рукой к этому доказательству, но я, вместо того, чтобы отпрянуть, шагнула к ней еще ближе. Поэтому отпрянула она – и даже спрятала руки за спину.

– Конечно, – шептала я, – конечно, моя дорогая Грета, ты можешь вырвать у меня из рук этот волос, бросить его на землю, сказать, что он только что у тебя с головы упал, и затереть ногой, каблуком затоптать в песок. Но мы-то с тобой знаем, что доказательство есть. У нас-то с тобой из памяти это доказательство не вырвешь, не бросишь на землю и не разотрешь подметкой. Ты спала в моей постели, и доказательство есть, вот оно, ты его видишь. Вот я бросаю его наземь, – сказала я и разжала пальцы, и длинная волнистая золотая ниточка, мелькнув, упала на землю и затерялась среди камней, которыми был вымощен задний двор. – А мой папа поверит мне, а не тебе, милая Грета. Ты кухарка, а не горничная, и поэтому не сможешь оправдаться тем, что вот, мол, как будто вытирала пыль у меня в комнате и случайно уронила свой прекрасный, длинный, золотой, – я со вкусом произнесла эти слова, – волос. И вот я думаю, – сказала я, – и вот я думаю, – повторила я, – что пора настала задать тебе вопрос: как тебе твоя совесть подсказывает, что я теперь должна сделать? Махнуть рукой, забыть, как будто ничего не было? Чтоб ты и в следующую зиму спала на моей кровати, спала бы в неприличном смысле слова неизвестно с кем? Или все-таки рассказать папе? Уж не знаю, что он решит. Наказать тебя плеткой по заднице он не имеет права – ты же такая же подданная Его Императорского Величества, как и он, как мы все. Но зачем наказывать? Вон дедушка выпорол управляющего еще до Рескрипта о свободе – он имел полное право, – но что хорошего? Что хорошего в порке, я тебя спрашиваю? Ровно ничего!

Я видела, что Грете уже сильно надоели мои рассуждения. Она переминалась с ноги на ногу. Может быть, ее кто-то ждал, Может быть, она не верила в серьезность моих намерений. Обычно тот, кто болтает – ничего не делает.

– Папа просто тебя уволит, – сказала я. – Выгонит со двора. Ты уедешь назад в родную деревню. Хочешь?

Она подняла на меня глаза и сказала:

– Барышня, я вам обещаю, что больше такого никогда не повторится. Клянусь вам богом, клянусь вам господом нашим и его пречистой матерью! Я никогда не войду в вашу комнату. И в другие комнаты тоже.

– Вот и хорошо, – сказала я – Значит, ты во всем призналась. А то, понимаешь ли, «в каком смысле, где доказательства»? Грешники тоже разные бывают. Одни стоят на своей невинности: «Не делал я этого, хоть убейте!» – врут богу и людям, но уж зато крепко врут – с вранья не сдвинешь. А другие – бесстыдные и наглые – стоят на своем грехе. Вот он, мол, я какой – подлец и вор, разбойник и горжусь! Тоже интересно, правда? А есть вроде тебя. – Я встала на цыпочки и неизвестно зачем потрогала ей пальцем кончик носа, уперлась пальцем и поводила курносый Гретин нос то туда, то сюда. – Сначала «в каком смысле? Где доказательства?», а потом «простите, Христом Богом умоляю!».

– Барышня, – вдруг совершенно серьезно и совсем другим голосом сказала Грета, – не надо меня выгонять. Я почти что сирота. Одна с больной бабкой. Это мне прокорм и ей тоже. Опять же девушек, которые поварихами в барском доме, в деревне все уважают. Барышня, что я должна сделать, чтобы вы не докладывали вашему папаше?

Ах, конечно же в первую минуту мне захотелось обнять ее, расцеловать и сказать: «Забудем! Забудем, милая Грета! Я буду хвалить ваши салаты, чтоб папа наградил вас. Я завтра же передам корзиночку сладостей вашей больной бабушке, и вообще я вас люблю». Но я посмотрела на нее и сказала, вернее, повторила ей вопрос:

– Ты спрашиваешь, что ты должна сделать, чтобы я не докладывала папе о твоем возмутительном проступке? Да? Да?! В глаза смотри! Ты это спрашиваешь? Да?!

– Да, – ответила Грета.

– Я подумаю, – сказала я. – Подумаю и тебе скажу. А пока веди себя хорошо.

– Спасибо, барышня, – сказала Грета.

– Пока не за что, – сказала я. И, указав на табурет, добавила: – Пожалуйста, отнеси на место.

Но вернемся к Энею.

К нашему приезду все приводилось в порядок не только в доме, но и вокруг. К концу марта в наших краях уже начинала пробиваться трава и чуть-чуть зеленели деревья, поэтому садовники и сторожа собирали с земли упавшие за зиму ветки, сгребали остатки осенней листвы, подсыпали дорожки новым гравием, который возили из карьера в восьми верстах, подштукатуривали ворота, чистили решетку, а самое главное, снимали деревянные футляры и соломенные жгуты с прекрасных мраморных Энея и Дидоны.

Поэтому, когда мы въезжали в ворота, возвращаясь из Штефанбурга домой, Дидона и Эней встречали нас своими взглядами. Храбрым, устремленным в даль, в будущее взглядом – Эней, жалобным взглядом брошенной женщины – Дидона.

Но я прекрасно помню дедушкин рассказ.

Папе, говорил дедушка, тогда было годика два или три, и он ничего не помнит. А дедушка тогда был еще молод, бодр, силен и зол – и это последнее обстоятельство имеет немалое значение. Однажды они возвращались из Штефанбурга (кажется, тогда они снимали там другую квартиру на зиму даже не квартиру, а целый дом, но это сейчас неважно) – возвращались они из Штефанбурга, и, повернув на прямую аллею, ведущую к воротам, вдруг все хором ахнули: и дедушка, и бабушка (о которой я, впрочем, почти ничего не знала, кроме таких вот словечек «бабушка ахнула», «бабушка согласилась», «бабушке понравилось») и совсем маленький еще папа. Ахнул также кучер и, наверное, все, кто ехал сзади: кучера грузовых карет и слуги.

На правом столбе-постаменте стояла Дидона, а левый был пуст. Энея не было!

Они подъехали.

Дедушка распорядился начать разгрузку, вроде бы не подавая вида, что произошло нечто серьезное. Отвел бабушку в будуар, приказал принести ей лёгкую закуску (сам дедушка ел очень мало и обычно на ночь, а сейчас был день. Дедушка рассказывал, времени было примерно час пополудни), сделал еще кое-какие распоряжения и наконец вызвал дворецкого и велел ему (тогда еще не было имперского рескрипта и крепостным слугам можно было приказывать) – и приказал ему сию же минуту позвать управляющего. Дворецкий сообщил, что это никак невозможно, ибо управляющего в настоящий момент хоронят.

– Вот прямо сейчас? – дедушка помотал головой.

– Прямо сию минуту идет панихида, – сказал дворецкий.

– Ты хотел сказать «служат панихиду», – поправил его дедушка, любивший во всем точность.

– Никак нет, – сказал дворецкий. – Именно что идет, а не служат, ибо церковь запрещает отпевать самоубийц.

– За мной, – сказал дедушка.

Они с дворецким вышли на заднее крыльцо.

Дедушка велел подать ему лошадь. Через четверть часа они были в деревне, где гроб с телом управляющего, стоявший на козлах перед входом в его дом, уже совсем было собирались закрыть, чтобы везти на кладбище.

Дедушка подал знак отставить крышку в сторону, подошел к гробу и, заглянув в лицо усопшему, спросил:

– Николай, в чем дело? Что ты с собой натворил?

– Повесился, – ответил брат покойного, который стоял у маленькой группки людей слева от гроба, а дедушка подошел справа.

– Когда? – спросил дедушка.

– Третьего дня.

– Отчего же? – спросил дедушка, обращаясь к покойнику.

– Кувзары, – сказал брат покойного.

– Что кувзары? – переспросил дедушка.

– Украли статую и не отдают, – сказал мужик, уже другой.

– Николай к ним так и сяк, и просил, и денег сулил – не отдают, – сказал третий.

– Ну а вешаться чего ж? – сказал дедушка. – Разве я так уж гневлив?

– А то нет! – загалдели мужики. – Да и стыдно ему стало. Не усмотрел. За хозяина остался, а уважения не снискал.

Кувзары обычно никого не трогали. Это была довольно большая и богатая деревня (она так и называлась «Кувзарско»), которая была за лесом и рекой, в самом конце нашего имения. За этой деревней дальше шел лес, наш лес, а дальше засека и степь, нераспаханная и бугристая, которая уже принадлежала короне – королевская степь. Или императорская. Там была какая-то разница, но я в ней так и не разобралась. У нас в стране все было то императорское, то королевское, то королевско-императорское, а иногда императорско-королевское.

Когда-то совсем-совсем давно, во времена, когда в этих краях воевал непобедимый генералиссимус, принц Евгений Савойский, когда он со своими гусарами ходил на турок и частенько их бивал – вот в эту самую пору какой-то фланг армии принца Евгения проходил через наши края, и один эскадрон, в общем, сто гусар – один эскадрон вдруг решил дезертировать. Надоела им эта скачка по степи, три года без привала, надоела им бесприютная мужицкая жизнь, где на полсотни верст ни одной бабы, не говоря уже о красивой девушке-невесте. Вот и набрели они на эту деревеньку, привязали коней, да и решили пожить там недолго, хорошенько отдохнуть и попировать как следует. А поскольку турки недели через полторы крепко всыпали непобедимому принцу Евгению, то в имперском главном командовании этот батальон записали в безвозвратные потери. А гусары между тем, осмотревшись и обдумавшись, протрезвев от выпитого, поняли, что возвращаться им совсем никак нельзя, потому что ждет их позор и расстрел за дезертирство. Тогда они решили остаться на полном серьезе. А времена тогда были простые и жестокие, поэтому они вошли в дома со своими саблями, порубали мужиков и детей мужского пола и взяли тамошних женщин себе в жены. Так они жили уже несколько поколений. А поскольку деревня состояла из оседлых цыган, вернее, из смеси местных мужиков с цыганками, краденными из табора, то и племя получилось такое – крепкое, лихое, чужих не признающее. Ходили они в белых штанах с красными шелковыми кушаками в две ладони шириной, в шапочках с перышком, а их женщины носили звонкие ожерелья из монет разных металлов и размеров. Эскадронный командир назвал себя князем, и дети его тоже стали князьями. Старшие – наследниками. Этот самый князь разделил деревню на четыре конца и внимательно следил за тем, как играются свадьбы, чтобы не допустить кровосмешения. А в остальном мужики как мужики. Платили оброк, а чем они занимались – нам – я говорю «нам», имея в виду наше семейство, владельцев этого имения – нам было без разницы. Ремесло – кажется, кузнечное дело, но кое-кто и виноград выращивал и делал замечательное кувзарское вино. Слово «кувзар», наверное, от слова «гусар» произошло, мне так кажется.

Ну, вот я сказала: «мужики как мужики». Но нет конечно же. Они носили за своими кушаками два, а то и три кинжала, а дорога, шедшая через их деревню, довольно скоро заросла, потому как заезжать в их деревню, да и вообще мимо проезжать было опасно. Или считалось, что опасно, но какая разница. Не ездили.

А вот теперь, как рассказали мужики, столпившиеся у гроба бедного управляющего, кувзары украли статую Энея.

– Кувзары, значит? – переспросил дедушка.

– Кувзары! – заголосили мужики.

– Ну-ка, взяли, – сказал дедушка. – Понесли гроб в церковь.

– Нельзя, – вздохнул, разведя руками старший брат покойного, тот, который отвечал вместо него на дедушкины вопросы. – Нельзя, ваше превосходительство. Самоубийца. Самоубийцам в церковь не положено, и на кладбище не положено по-христиански. Разве вы не знаете?

– Поговори мне тут! – сказал дедушка.

Мужики подняли гроб, пронесли его несколько шагов, но потом переглянувшись, поставили на телегу; кто-то взял коня под уздцы.

– В церковь, в церковь едем, – скомандовал дедушка.

– Мы просили – поп несогласный, – сказал мужик.

– Ну, ну, – сказал дедушка, доставая из кармана револьвер и со щелчком перекручивая барабан. – Ну, ну, посмотрим.

Глава 4

Дедушка влез на лошадь, еще раз перещелкнул барабан револьвера, сунул его в наружный карман сюртука, сделал знак дворецкому, и вся процессия двинулась. Впереди шел человек, держащий под уздцы лошадь, запряженную в телегу, на которой стоял гроб с телом самоубийцы-управляющего. За ним шла вдова, дети и еще какие-то мужики и бабы – родственники, друзья и односельчане, общим числом человек двадцать. Но пока процессия проезжала по улицам деревни, к ней присоединялись другие люди, и поэтому, когда выехали за околицу, народу уже было сотни полторы.

Итак, впереди шел брат покойного – тот самый, который отвечал дедушке за усопшего, а сзади, в хвосте этой растянувшейся по дороге колонны ехали верхами дедушка и дворецкий. Церковь была в соседнем селе, не более версты. Собственно говоря, это было одно большое село, извивом расположенное между невысоких холмов. Когда подъехали к церкви, дедушка и дворецкий обогнали процессию и спешились у самой церковной ограды. Церковь была закрыта, службы не было. Священника дедушка вытащил из-за обеденного стола и приказал ему отслужить панихиду по усопшему рабу божьему Николаю.

Я не помню, говорил или не говорил мне дедушка его фамилию. По-моему, все-таки нет.

Поначалу поп решительно возражал, говоря, что по законам церкви самоубийц не положено ни отпевать, ни хоронить на кладбище. Дедушка сказал:

– Ну что я буду вам объяснять, батюшка? Давайте для краткости будем считать, что убил его я.

Батюшка изумленно посмотрел на него.

– Конечно я, – сказал дедушка. – Ведь он повесился единственно из страха передо мной, ибо не досмотрел за хозяйством в мое отсутствие и совершил промашку, прямо скажем, непростительную.

– Однако ж, – улыбнувшись, возразил батюшка, – не вы петлю ему на горло накидывали.

– Пошути тут у меня! – сказал дедушка и вытащил из кармана револьвер.

– Видит бог! – воскликнул священник. – Я подчиняюсь единственно под давлением силы. Ибо я слаб и обременен семьей.

Он это говорил не дедушке, а обращаясь к небу.

Возникла пауза.

– Ну? – спросил через некоторое время дедушка, потому что священник ничего не отвечал. – Так что? Он согласен?

– Кто? – не понял священник.

– А к кому вы, батюшка, адресовались?

Священник помолчал еще, потом перевел взгляд с неба, с облаков, которые тихо летели по небосводу, на дедушкино бесстрастное лицо, потом на его револьвер и сказал:

– Несите гроб.

– Несите гроб! – крикнул дедушка, обернувшись назад.

Гроб сняли с телеги и внесли в церковь.

Какая-то девочка, наверное, священникова дочка, открыла ящик со свечками. Люди стали разбирать свечки и становиться вокруг гроба. Священник начал панихиду. Тем временем по дедушкиному приказу молодые мужики уже начали копать могилу на кладбище неподалеку от церкви, куда и опустили гроб на полотенцах после завершения панихиды, прощания и заколачивании гроба. Дедушка рассказал, что он сам забил два гвоздя – первый и последний.

– Почему так? – спросила я.

– Таков обычай наших мест, – сказал дедушка. – Таков он был, сказать точнее. К сожалению. Барин обязан всякого работника проводить в последний путь. Работнику же любимому, верному и доброму надобно в знак особого расположения и милости забить в гроб первый гвоздь. А уж последний, – сказал дедушка, – это я уж от себя. Мне в самом деле было жалко Николая. Он благородный человек.

– Благородный? – спросила я.

– Ах, деточка, не в том смысле. Конечно, он простой мужик, но поступил благородно, как настоящий рыцарь. Просто, как принц Гомбургский, читала?

– Читала, – сказала я, потому что дедушка и правда заставлял меня читать такие книжки, и госпожа Антонеску тоже, а что я не читала сама – она мне пересказывала.

– Да, – сказал дедушка, – столкновение долга и чести. Отчего курфюрст решил казнить принца Гомбургского? От того, что долг повелевал принцу во главе своего отряда оставаться в засаде и беречь свежие силы для всякого непредвиденного случая. Но честь повелевала принцу броситься из засады на помощь своим друзьям-рыцарям. Честь не позволяла ему стоять со своим отрядом за холмом и смотреть, как его братья-рыцари гибнут. Он выбрал честь. И потом он опять выбрал честь, не захотел унизительного помилования. Битва между честью и долгом, моя дорогая, – продолжал дедушка, – свойственна только благородным душам. И только самые благородные души выбирают честь и принимают смерть.

– Принца Гомбургского, однако, в итоге не казнили, – уточнила я. – В пьесе курфюрст разрывает смертный приговор на мелкие кусочки. И вообще там как будто всем всё снится. А в жизни он умер глубоким стариком. У него была серебряная нога. Протез.

– В пьесе это типичный «счастливый конец», – сказал дедушка. – А в жизни ему просто повезло.

– А при чем здесь твой управляющий? – спросила я.

– Дело в том, – сказал дедушка, – что про него был слух. Он сам из той кувзарской деревни. Проще говоря, он сам кувзар.

– А разве, – спросила я, – кувзары живут где-то ещё, кроме Кувзарско?

– Почти нигде, – сказал дедушка. – Но знаешь ли, никогда не говори «все всегда» и «никто никогда». Непременно найдется одно, два, три исключения. Так и тут. В какой-то семье какой-то мальчишка может тайком, а может, с родительского позволения, пошел работать на барский двор, женился на обычной девушке, и обратно хода нет.

– А мне рассказывали, – сказала я, – что их кувзарский князь никого не выпускает из деревни.

– Ах, да какой это князь? – сказал дедушка. – Атаман, в лучшем случае. А на самом деле что-то вроде старосты. Да и как уследишь, если в деревне почти полтысячи человек живет? Так что вот, после этой истории Николай должен был бы, повинуясь долгу моего слуги и работника, вместе со мною учинить розыск и строго наказать похитителей – тех, кто украл мраморного Энея со столба у ворот. Это долг. Но он же сам был по крови кувзаром, и поступить так было для него немыслимо с точки зрения их родовой кувзарской чести. Поэтому он благородно выбрал смерть.

– Дедушка, – спросила я, – а вообще, что главнее – честь или долг?

– Для нас, – сказал дедушка, – честь главнее долга, главнее денег, главнее любви, а в иных случаях даже главнее правды, но тебе об этом еще рано думать. Впрочем, – сказал дедушка, сам глубоко задумавшись и обойдя три круга вокруг кресла, на котором я сидела с ногами (я помню этот разговор, это было в дедушкиной комнате на втором этаже), – впрочем, – сказал дедушка, – честь это и есть правда, ну, или наоборот. Правда – это и есть честь. В некотором очень высоком смысле, – он даже поднял руку к потолку и запрокинул голову и поглядел на люстру. – Честно говоря, я и сам, несмотря на свои года, этого еще хорошенько не понял. Но чувствую! – Дедушка улыбнулся. – Вот так-то, дорогая моя Далли. Мне даже интересно, с кем в жизни встретишься ты. Кого больше будет на твоем пути – людей чести, людей долга или, может быть, людей денег? О любви я, к сожалению, не говорю.

– Почему? – спросила я.

– Ах, – сказал он. – Что должен дедушка отвечать на такие вопросы внучке? Вырастешь – поймешь.

Похоронив управляющего, дедушка учинил розыск, точнее, велел его учинить двум расторопным парням из прислуги.

Все произошло именно так, как предполагали. Энея действительно украли кувзары, но самое интересное зачем. Энея, с головой, разукрашенной золочеными обручами, обнаружили на кладбище кувзарской деревни. Оказалось, что из этой статуи кувзары соорудили памятник на могиле своего старого атамана, который скончался в прошлом году. Ведь памятник ставят на могиле через год, когда земля осядет. И вот теперь наш Эней в железной золоченой короне – какой дурацкий, наверно, был у него вид! – изображал покойного князя-атамана.

Дедушка велел вернуть Энея на место.

То есть он передал кувзарам свое настоятельное требование, выраженное, впрочем, в мягкой форме. Дедушка даже назвал происшедшее недоразумением. Разговор велся, естественно, через этих расторопных парней, одному из которых дедушка вручил большой лист бумаги с надписью «Доверенность на переговоры». Кувзары, однако, возвращать Энея отказались. В форме внешне благородной, но по существу бесстыдной. Нынешний атаман – сын предыдущего – заявил, что не позволит разорять могилу отца. Дедушка, которому было об этом доложено, написал своему посланцу записку для передачи новому атаману. В записке было сказано, что дедушка согласен выдать необходимое количество денег для возведения достойного памятника ушедшему в мир иной бывшему атаману, но что Энея тем не менее следует вернуть на место и снять с него это неподобающее украшение. Больше того, дедушка, упомянув в том письме о своем понимании материальных проблем, стоящих перед кувзарской деревней, написал, что берет на себя перевозку и обратную установку статуи.

Однако ответом был отказ, выраженный в еще более дерзкой форме, что-то вроде «разговор окончен». Дедушкин посланец сказал, что встреча была крайне неприятной. Что он был один и без оружия. Его обступили человек пять молодцов в этих шелковых кушаках, за которыми торчали кинжалы один другого больше. Вообще-то кайзер давным-давно запретил простому народу носить оружие, но жандармы с кувзарами не связывались. На все жалобы окрестных крестьян жандармы отнекивались вот какой фразой: «Да ну их! Они странные какие-то!».

То есть жандармы их тоже побаивались.

Но не таков был дедушка.

Дедушка оказался кремень. «Или Эней у меня на воротах, или сами понимаете!» Через неделю дедушка арестовал несколько подвод с кувзарским вином. В ответ кувзары сожгли сеновал в той самой деревне, где жил бедняга управляющий. Дедушкины люди сожгли одну из кувзарских изб. Ночью прискакали на лошадях и закидали крайний дом горящими факелами. В ответ кувзары сожгли нашу конюшню и повесили конюхов. Это уже была настоящая война. Поэтому в ответ дедушка сжег Кувзарско. Всю деревню. Совсем. На этом месте посадил виноградник. А кладбище оставил. Но потом оно заросло высокой травой. Мы с дедушкой там гуляли, рассматривали камни, надписи, даты. Последняя дата была одна – тот самый день, когда дедушка послал своих крестьян сжечь кувзарскую деревню и вырезать всех до одного.

Надо сказать, что дедушкины крестьяне выполнили эту ужасную задачу с радостью. И дело не только во вражде кувзаров со всем окружающим миром, а всего окружающего мира – с кувзарами. Дело еще и в том, что тут вмешалась память. Много-много лет назад, пару столетий назад, во времена отважного принца Евгения Савойского, когда беглые гусары и устроили себе такое житье – деревню Кувзарско, они, как я уже говорила, поубивали мужчин и женились на женщинах этой деревни. Но беда в том, что не все мужчины были тогда на месте. Кто-то был в городе, кто-то торговал, кто-то выполнял полугодовую службу у барина, и поэтому в тот страшный день не оказался дома. И вот, когда эти люди (кажется, их было около десятка человек) пытались вернуться в свою деревню – их не пускали. Новые жители, гусары-дезертиры, не пускали. Хотя эти люди возвращались мирно. У них не было мести за убитых жен и детей, потому что все они были в отъезде с семьями, – просто люди хотели вернуться к себе домой. Но их не пустили. Они жили, храня в душе память об этом изгнании, о гибели своих дальних родственников и, наверно, лелеяли мечту о мести. И вот время мести пришло – барин разрешил, барин велел отомстить. Я не знаю точно, специально ли дедушка назначал исполнителями именно этих людей, наследников тех, кого два века назад выгнали из родной деревни, или просто так сложилось, так получилось, так вышло, – но это уже неважно.

– Ненависть вечна! – сказал дедушка. – Вражда вечна. Земля удивительно тесна, моя милая Далли. На любом клочке земли, где живут люди – непременно кто-то жил раньше. Его изгнали и не дали вернуться.

– Ты убил их всех? – спросила я.

– Не я, – сказал дедушка. – Мои люди. Но по моему приказу, конечно. Я не буду увиливать от ответа. Так что можешь считать, что да, я.

– Всех? – переспросила я.

– Всех, – сказал дедушка. – Вот общая могила для тех, кого не узнали. На кувзарских домах, – объяснил дедушка, – на воротах по старой эскадронной памяти была вырезана фамилия семейства. Наверно, те мои ребята, кто вырезал Кувзарско, учиняли предварительный допрос. Не знаю. Но кого-то похоронили в отдельных могилах, с именами и фамилиями, а кого-то в общей.

Я ходила и вслух рассуждала о том, как такое могло получиться.

– Хватит, Далли, хватит! – сказал дедушка. – В таких делах всегда много суматохи. Потом и не разберешь – что, как и почему.

– Всех? – снова спросила я. – И даже… и даже…

Мне это обязательно надо было спросить, хотя я не выговорила слов, но ясно было, что я хотела сказать – и даже беспомощных стариков, женщин и маленьких детей?

– Да, всех. Они сами себя приговорили, – сказал дедушка. – И своих детей они приговорили тоже. Сами приговорили. К смерти и забвению.

Я почувствовала, что горжусь дедушкой, но и боюсь его.

Потом я все-таки спросила:

– Зачем?

– Я должен был остаться самим собою, – сказал дедушка. – Я должен жить здесь, в этом доме, помещиком, владельцем этой земли, когда-то хозяином, а теперь просто благодетелем крестьян, живущих на моей земле. Короче – я должен быть помещиком, которого уважают и боятся. Да, моя милая, боятся, ибо в основе всех самых священных заповедей лежит страх!

– Боже! – сказала я.

– А ты как думала? – сказал дедушка. – Разве госпожа Антонеску тебе не преподает Библию? Должно быть, плохо преподает. Десять заповедей – это, конечно, прекрасно. Но это еще не все. Книга «Левит» и книга «Второзаконие» – там подробно сказано, что бывает за нарушение заповедей. Не убий, – сказал дедушка, – а то нарвешься на меч. Почитай родителей, а то получишь подзатыльник. Не прелюбодействуй, а то камнями закидают. Не укради, а то изгонят из стана, и так далее и тому подобное. Ибо, – засмеялся дедушка, – всякая норма состоит из диспозиций и санкций. А если для детей – сначала «как надо себя вести», а потом «что бывает за непослушание». Видишь ли, милая Далли, конечно, легче было бы уступить. Я мог бы заказать в Штефанбурге нового Энея, а к нему уж и новую Дидону заодно, чтобы они были одного цвета и одной потертости. А то получится глуповато – новенький Эней и старенькая Дидона! Что он в ней нашел? – усмехнулся дедушка и продолжал: – Часто бывает проще махнуть рукой. Вернее, кажется, что так проще. Забыть про долги, которые тебе не отдали, не обращать внимание на слова, сказанные в запальчивости, не слушать сплетен и так далее. Прощать измену жены и подлость друга. И все это кажется очень возвышенным, аристократичным и благородным. Как говорится, «мы выше этого». Возможно, иногда так и надо. Но очень редко. Потому что, посуди сама, спустись с небес на землю – нового Энея тоже бы украли. Что мне делать прикажешь? Третьего покупать или тратить большие деньги на стражников? Поставить подле ворот будку, посадить в нее инвалида с ружьем? Какое уродство! И какая глупость! Короче говоря, я как-то так почувствовал, что если бы я тогда уступил, плюнул, махнул рукой, «был выше этого» – то довольно скоро кувзарский, пардон, князь, атаман то есть, сидел бы в моей гостиной в моем кресле, положа на стол ноги в грязных сапожищах.

Я молчала, пытаясь это все обдумать и разложить по полочкам в своей голове, которая уже гудела от такого количества рассуждений, пожаров, повешенных конюхов и зарезанных годовалых детишек.

– Я не виноват, – вдруг сказал дедушка. – Я ведь сначала хотел по-хорошему. И я не виноват, что по-хорошему с ними не получилось. Получилось – или они, или я. И я решил, что все-таки пусть буду я. Если бы я оставил хоть одного человека – он бы мне отомстил. Или тебе, после моей смерти.

Дедушка умер, когда мне было десять лет, то есть кувзарскую деревню он сжег совсем давно, когда был еще молодой. Папе тогда было года два или три, я уже говорила. Дедушка, сжигая Кувзарско, был совершенно уверен, что он не только отстаивает высокие принципы аристократической чести, на которую посягнули грязные смерды, но и попросту защищает молодую жену и маленького ребёнка. Что это обыкновенная война, а на войне как на войне.

Я никогда не спрашивала у папы про этот случай, про кувзарскую деревню, потому что боялась, что все окажется совсем не так, как рассказывал дедушка. Окажется, например, что кувзары просто мало-помалу бросили свою деревню и разъехались кто куда – кто-то торгует в лавках в Штефанбурге, кому-то повезло устроиться в Будапеште или даже в Вене, а самые смелые и вовсе в Америку уехали. А что касается могил, то это кто-то что-то напутал. Может быть, там была оспа – от этого даты одинаковые, и общая могила тоже бывает во время эпидемий. Про это уже никто не узнает. Да никому и не интересно.

Дедушка умер летом.

Я помню этот день. Я с мадам Антонеску гуляла в парке. Мы ловили бабочек и пели песенки. Это были не простые песенки. Мадам Антонеску сочиняла их для меня специально, а может быть, брала из какой-нибудь книжки. В этих песенках говорилось, вернее, пелось, о муравьях и стрекозах, пчелах и осах, ночных и дневных бабочках. И мы с мадам Антонеско, как две дурочки, носились по лугу с сачками, и когда в песенке шла речь о стрекозе – гонялись за стрекозой, а когда шла речь о бабочке павлиний глаз – пытались поймать павлиний глаз. Я не случайно сказала «как две дурочки». Иногда мне казалось, что мадам Антонеску несколько запаздывает с моим воспитанием. Она была, по уверению папы, энциклопедически образованной дамой. «Энциклопедически!» – повторял он, поднимая палец и описывая им круг. Разговор шел в библиотеке. Палец указывал на все полки сразу, и тем самым папа как бы подтверждал, что госпожа Антонеску прочитала и выучила все книги, стоящие в папиных шкафах. А кроме того, я знала, что «энциклопедия» означает «круг знаний». В самом деле, госпожа Антонеску знала математику, химию, физику, а также французский, английский, немецкий, латинский и греческий языки, историю мировой литературы, историю изящных искусств и историю как таковую, не говоря уже о ботанике и правоведении. По папиному уверению, госпожа Антонеску была одной из первых университетских женщин нашей империи, и мне неслыханно повезло, что именно она согласилась наняться в гувернантки в нашу семью. Все так. Госпожа Антонеску действительно могла ответить на любой вопрос. Объяснить, как решается геометрическая задача о кубе, вписанном в пирамиду, вписанную в шар, вспомнить, о чем спорили Карл Смелый и герцог Рене в битве при Нанси, сколько шейных позвонков у мыши, а сколько у жирафа (правильный ответ: и у мыши, и у жирафа по семь), проспрягать греческий глагол «хиэми» во всех временах и наклонениях, продекламировать Горация, Корнеля и Генриха фон Клейста, который, кстати, и написал упомянутую дедушкой драму о принце Гомбургском, который – уже не Клейст, а принц – был реальным историческим персонажем с серебряным протезом вместо правой ноги. О том, что Генрих фон Клейст покончил с собой на берегу романтичного озера Ванзее на пару со своей возлюбленной, смертельно больной Генриеттой Фогель, госпожа Антонеску мне тоже рассказывала.

От этого моя голова мне самой иногда казалась огромной корзиной, в которую наложили всякую всячину – от дорогого фарфора до поношенных туфель – и перетряхнули хорошенько. Возможно, что-то подобное чувствовала и госпожа Антонеску, потому что больше всего она любила подвижные игры на свежем воздухе, сопровождаемые склонениями и спряжениями, теоремами и хронологией, а также, как в тот июльский полдень, систематикой чешуекрылых, то есть загадками о разного рода бабочках.

Набегавшись, напрыгавшись и наигравшись, мы вернулись в дом.

Там было тихо, как всегда бывает в жаркий июльский полдень. Я крикнула папу. Он отозвался мне сверху, со второго этажа. Я попросила у проходившей мимо девицы лимонаду. Мне принесли на подносе кувшинчик и стакан. Я попросила налить полстакана, сделала служанке замечание, что она не принесла еще стакан для госпожи Антонеску, которая стояла со мною рядом. Госпожа Антонеску сказала:

– Ах, ерунда, ерунда.

– Отчего же ерунда? – сказала я. – Вон вы как запыхались!

Другая девушка принесла еще один стакан. Первая служанка стояла перед нами, держа поднос в руках. Мы с госпожой Антонеску пили лимонад, и тут сверху вдруг спустилась мама, на ходу приказывая дворецкому, который семенил сзади, съездить в деревню и предупредить священника.

Я не видела маму уже лет пять, наверное.

Потом я узнала, что она приехала в тот день совершенно случайно. Ей нужно было что-то забрать из дома. Не помню, что. Вернее, не знаю. Она, значит, приехала по каким-то своим делам и даже не поинтересовалась, где я.

Мне стало еще жарче, а потом сразу холодно. Но надо было что-то сказать.

– А где дедушка? – спросила я.

Мама не слышала меня и вместе с дворецким вышла через заднее крыльцо.

– Папа! – крикнула я, подойдя к лестнице. – Папа-ааа! Как дедушка себя чувствует?

Потому что дедушка с утра, прямо после завтрака сказал, что у него теснит в груди и слегка болит голова, и поэтому он посидит у себя в кабинете в тишине. Кажется, они с папой что-то собирались сделать. Кажется, собирались куда-то ехать. Но дедушка сказал, что поездка отменяется. Он себя дурно чувствует и хочет после завтрака отдохнуть. «Никогда со мною такого не бывало, – сказал дедушка, потирая грудь и встряхивая головой. – Вот и старость. Да, да, мои дорогие, вот и старость».

Никто мне не отвечал, и я еще раз крикнула:

– Как там дедушка?

Папа спустился на половину лестницы и сказал:

– Дедушка умер.

«Вот и старость, и сразу смерть», – подумала я.

И папа, как будто отвечая моим мыслям, сказал:

– Он умер за одну минуту. Сидел в кресле, схватился за сердце, негромко застонал, и все.

Я заплакала. Папа сошел вниз, погладил меня по голове и сказал, что дедушка совсем не мучился, а значит – у него была хорошая смерть.

Хорошая смерть. Я поняла, что это значит. Умереть одетым, после вкусного завтрака, в красивом кабинете, в удобном кожаном кресле, в светлый июльский день. Кресло стояло лицом к окну. В окне были видны уже начинающие желтеть липы и синее-синее небо с маленькими белыми облаками. И может быть, если окно было приоткрыто, доносились мои веселые крики с лужайки. Я ловила бабочек и громко кричала, как они называются по-латыни. Хорошая смерть!

Я бы тоже хотела так.

Да чего уж теперь.

Папа взял меня за руку, и мы втроем – мы с папой, а сзади госпожа Антонеску – вошли в дедушкин кабинет. Дедушка лежал на диване, широком, кожаном, с далекой деревянной спинкой, вдоль которой были выставлены дополнительные подушки. Дедушка лежал в костюме, в том самом утреннем костюме, в котором обычно завтракал. Серые фланелевые штаны со штрипками, бежевые лакированные туфли и такой же фланелевый пиджак, под которым ярко-синяя жилетка и белая рубашка. Голова его лежала на маленькой вышитой подушечке. Подушка была хоть и маленькая, но очень толстая, поэтому дедушкин подбородок упирался в воротник и галстук, повязанный просторным бантом. Глаза были закрыты, руки скрещены на груди. На правой дедушкиной руке на безымянном пальце был большой квадратный перстень с темно-красным сердоликом, на котором были вырезаны две маленькие фигурки. Издалека казалось, что это какая-то буква. Но если присмотреться, видно было, что это мужчина и женщина. Я рассматривала этот перстень много раз. Дедушка объяснял, что это работа знаменитого английского резчика Брауна, который потом служил при дворе русской императрицы Екатерины, а эти мужчина и женщина – те самые Дидона и Эней, которые украшают ворота нашего поместья. Я не знаю, что было раньше – перстень был подобран под ворота или ворота под перстень, но дедушка говорил мне, что этот перстень должен носить хозяин нашего поместья.

Папа встал на колени в дедушкином изголовье, поцеловал дедушкин лоб, потом поднялся и сказал, обращаясь ко мне, госпоже Антонеску и к моей маме, которая успела подняться по лестнице и сейчас стояла за моей спиной, холодно положив мне руку на плечо:

– Мой отец и господин здешних мест умер, – сказал папа, и странно было слышать его торжественный голос. – Я, его сын, беру этот перстень. – Папа взял дедушку за руку, стащил с его безымянного пальца перстень и торжественно надел на свой палец, – в знак того, что становлюсь на его место – хозяином и господином здешних мест.

Он поправил дедушкину руку.

Мы – сначала я, затем госпожа Антонеску, а потом и мама – по очереди опустились на колени в изголовье дивана и поцеловали холодный, вернее, пока еще не такой холодный, дедушкин лоб. Мне показалось, что мама так и не прикоснулась губами к дедушкиному лбу и не встала на колени, а присела на корточки. Потом, обойдя диван, мы поцеловали папину руку с перстнем – сначала я, потом госпожа Антонеску, а потом мама, только мама целовать ему руку не стала – она сначала чуть-чуть согнулась, но вдруг раздумала и просто положила на его руку свою левую ладонь и сказала:

– Ах, что здесь скажешь? Прими мое самое искреннее соболезнование…

Папа потрепал ее по плечу, придвинул к себе, поцеловал в макушку, и тут внизу раздался стук сапог. Пришел человек от священника, пришли столяры обмерять дедушку, пришел повар получать указания насчет большого поминального обеда, пришел еще какой-то парень с конторской книгой, куда он собирался записать имена соседей, которым надлежало развезти приглашения.

Дедушку отпевали в церкви, единственной в ближней округе, в той, которая была в соседнем селе. Я во все глаза глядела на совсем старого священника, который служил, и пыталась угадать, тот ли это поп, которому мой дедушка грозил револьвером много-много лет назад, заставляя отпевать самоубийцу-управляющего. И если да, то что он сейчас думает? Потом мне казалось, что это скорее всего другой священник, возможно, сын предыдущего (у нас в деревнях так случалось, младший попович, отучившись в семинарии, заступал место своего отца) – но если так, то он все равно должен был знать эту историю. А если все это была выдумка, то вообще странно…

Мамы на отпевании не было. Она уехала в тот же день, когда приехала, то есть в день дедушкиной смерти. Мы с ней так и не поговорили.

Да, я прекрасно понимала, что она совершенно случайно приехала именно в этот день, что вполне могла приехать днем или неделей раньше или позже, но все равно мне казалось, что она виновата в дедушкиной смерти. Тем более что она не поцеловала мертвого дедушку в лоб. Я отлично видела, что она нагнулась близко-близко, но не коснулась его лба, а изобразила поцелуй, чуть шевельнув губами, будто шепотом сказав что-то. Мне казалось, что она и была его смертью, которая прилетела к нам, за ним. Тем более что она была в черном платье. Папа мне потом говорил, что платье было не черное, а темно-синее, и что мама всегда любила темные тона, и что всё это бред и бабкины сказки, и откуда я только набралась этих плебейских суеверий, – но я все равно в тот же вечер, когда она уже уехала, раскрыла свой медальон, выковыряла оттуда мамин портрет и сожгла его на свечке.

Хотя мне было жалко, и вообще, наверное, зря я так. Дочерний долг и все такое. Но тут было что-то вроде чести. Честь нашей семьи, от которой мама отказалась.

В церкви было много народу, но в основном мужики.

Я вертела головой, пытаясь найти хоть одну даму в пышном траурном платье или хотя бы одного господина в сюртуке. Потом, присмотревшись, я нашла несколько таких фигур – человек десять соседей приехали похоронить дедушку. Меня им представляли, я, наверное, кланялась и скорбно улыбалась – помню шепот госпожи Антонеску за спиной: «Улыбайся, но – скорбно!» – но я их совершенно не запомнила. Как не запомнила и весь поминальный обед, хотя могу представить себе, как он происходил.

Зато прекрасно помню, как закапывали яму.

Я точно помню, что гвозди в дедушкин гроб заколачивали мужики, а папа стоял, скрестив руки и понурив голову. Когда яму засыпали, сверху поставили небольшой деревянный крест, украсили земляной холмик цветами и, по обычаю, еще раз, встав на колени – для этого специально была сделана холстинная подстилка – поцеловали могильный холм, вернее, цветы, на него положенные, и гурьбой пошли назад, – и вот тогда я вдруг подумала – что будет на сладкое? Потому что в тот день, когда умер дедушка, было воскресенье и я могла заказать себе сладкое, какое хочу – у нас было такое правило. Мы с госпожой Антонеску заказали шарики из безе во взбитых сливках, но из-за дедушкиной смерти настоящего обеда не было, и мы просто поели супу, жаркого и к чаю по куску хлеба с медом.

Я подумала: а какое будет сладкое сейчас, когда мы придем домой?

Я ведь знала, что там готовится обед, вернее, два обеда. На заднем дворе из досок быстро сколотили длиннющие столы, и на спешно сложенной открытой печи уже жарились на вертелах целых три барана. В огромном котле булькало овощное рагу, и была выкачена бочка с вином, и стояли мне по пояс ростом мутные бутыли кое с чем покрепче – это для мужиков. А в столовой сервировался узкий и длинный стол, расставлялись тарелки большие, тарелки маленькие, тарелки хлебные, выставлялись бокалы винные и стопки водочные, раскладывались вынутые из плоских черных коробок серебряные ножи, вилки и ложки, и на кухне пеклось, варилось, жарилось и нарезалось что-то поизысканнее, чем баранина с овощным рагу.

Так что же будет на сладкое?

Интересно, кто-нибудь вспомнит про шарики из безе со взбитыми сливками? А может быть, в честь такого случая приготовят мое самое любимое – желе с орехами на хрустящей тестяной подложке в виде кораблика, который плавает в винном соусе-сиропе? А вдруг?

И подумав об этом, сглотнув слюну и облизнувшись, я вдруг вспомнила про дедушку, как он лежит сейчас в гробу совершенно один, под грудой холодной глинистой земли и кучей увядающих цветов, и как ему там темно и тоскливо, и страшно, и одиноко, потому что я, несмотря на все уговоры госпожи Антонеску, никак не могла поверить в бессмертие души. А уж тем более в такую ерунду, что душа где-то бабочкой летает и на нас на всех смотрит, следит, как мы себя ведем. Ведь умерло людей гораздо больше, чем живет сейчас! Представляете себе, какая была бы толкучка в небе? Разве такое бывает? Но когда мне говорили, что душа человека остаётся на земле то ли девять, то ли сорок дней – вот в это я как раз могла поверить, но при этом считала, что эта душа находится прямо в теле и что дедушка то ли сорок, то ли девять дней будет мучиться и тосковать, лежа в тесной холодной могиле, а мы будем есть, пить, спать и даже ловить бабочек. И вот когда я вспомнила, что дедушка, хотя и умер, но все равно пока душа его еще здесь – он как будто бы живой, но закопан в могилу, а я, которую он так любил и которая его сама так любила – я больше всех на свете любила дедушку, честное слово! – а я, вместо того чтобы сидеть на его могиле и плакать, – я думаю о том, какое сегодня будет сладкое к обеду, и мечтаю об этом, и слюни глотаю, и облизываюсь.

От этого мне стало так стыдно, как никогда не было – ни до, ни после.

Глава 5

Да, после этого случая мне больше никогда не было стыдно.

Вообще, девушки, которые выросли в деревне, неважно – помещицы или крестьянки – они совсем не стеснительные. Уж во всяком случае, в сто раз менее стеснительные, чем городские девицы, которые только за полчаса до свадьбы узнают, откуда берутся дети, когда их мамаши – неважно, аристократки или мещанки – краснея, бледнея, покрываясь мелкими капельками пота и глупо хихикая, начинают им объяснять, что, собственно, должно случиться нынче ночью. И хотя, конечно, почти все эти девицы что-то слышали от старших сестер и подружек, что-то читали во французских романах, а кому повезло, у кого были старшие братья, тайком заглядывали в тщательно завернутые пачечки с маленькими, размером в почтовую марку, неприличными картинками, которые их братья держали в нижнем ящике стола под кипой старых тетрадок по физике, – но все равно обо всем об этом они знали как-то туманно, отрывочно и неточно. От этого случались истерики и страшные разочарования.

Мы, деревенские – другое дело. Я с раннего детства, не задавая ни маме, ни папе, ни госпоже Антонеску никаких вопросов, смотрела и видела, как ведут себя быки и коровы, бараны и овцы, кобели и сучки, петухи и куры. Я видела, как кошка рожает котят, как щенится собака, ягнится овца. Для меня тут не было никаких секретов. Я прекрасно знала, что все это совершенно естественно, рано или поздно случится со мной тоже. Правда, у меня не было ни брата, ни сестры, поэтому мне не с кем было вести разного рода уточняющие разговоры.

Так что некоторые вопросы у меня были.

Но я была решительная девочка и решила взять быка за рога. В качестве своей доверительницы я выбрала, ни за что не догадаетесь, кого – я выбрала златовласую Грету. Ту самую, чей волос я нашла у себя в постели. Точнее, в щели между матрасом и кроватным изголовьем. Я вдруг вспомнила – сейчас даже не помню, что это было за «вдруг» – вдруг вспомнила, как Грета умоляюще сказала мне: «Барышня, что я должна сделать, чтобы вы не рассказали папаше, и чтобы он меня не уволил?» Я обещала ей подумать. И вот, кажется, придумала.

Примерно за час до обеда я вышла на задний двор, зашла в кухню и попыталась отыскать Грету, узнать ее среди четырех суетящихся у столов и плит фигур, почти одинаковых – рослых, расторопных, с туго замотанными белыми косынками на головах. Одна из них, разворачиваясь со сковородой в руке, наткнулась на меня, чуть было не выронила сковородку, чуть было не заорала: «Да что ж ты, чертова кукла, под ногами путаешься?», но быстро пришла в себя, улыбнулась и сказала:

– Ой, барышня, я так перепугалась, чуть было вас не обварила. Что вам угодно, барышня?

– Ты, кажется, не Грета? – спросила я.

– Нет, барышня, я Ева, – ответила она и поставила сковороду на стол.

– Мне Грета нужна, – сказала я.

– Грету повар послал, вернее, барышня, не послал, а с собой взял на базар за овощами.

– Брехня, – сказала я. – Какой базар к чертовой матери? – Я нарочно говорила с ней грубо, как управляющий с мужиками. – Какой, сто тысяч вонючих чертей, базар с овощами, когда все овощи у нас собственные?

– За приправами я хотела сказать, барышня. – залепетала Ева. – За пряностями.

– Не припомню пряностей за нашим столом! – Я уже не на шутку рассердилась. Проклятые мужики! Норовят если не обмануть, так соврать. – А пряности берут в бакалейной лавке в городе, а не на базаре. Да и где здесь базар? Где тут поблизости базар, я тебя спрашиваю?

Ева захлопала глазами и сказала:

– В лавку, барышня, да, в лавку. Вы все правильно говорите, в бакалейную лавочку. А базар – это я так, по старой памяти. Я же, барышня, городская.

– Прекрати! – закричала я. – Сейчас ты мне начнешь всю свою жизнь рассказывать! Где Грета, я тебя спрашиваю?!

– Уехала с поваром, со старшим поваром, – залопотала Ева. – Старший повар ей сказал: «Со мной поедешь. Поедем на базар». Ой, простите, барышня, то есть в лавочку, то есть в бакалейный магазин. Да я и не должна запоминать-то. Мне же не было приказано запоминать, куда они поехали: хоть в лавочку, хоть куда. Вот если бы был такой приказ, тогда другое дело – все бы в точности запомнила и вам бы, дорогая барышня, в точности доложила. А так, извините меня, дуру деревенскую, хотя на самом-то деле я городская. Я из Андерваруша, хотя по чести сказать, какой это город? Одно название. Хуже деревни. И работы нет. Вот я к вашей милости и перебралась. В теткину семью.

– Все, все! Замолчи! – закричала я. – Все про тебя понятно. Иди. Хватит! – И вежливо прибавила: – Извини, что отвлекла. Отвлекла от работы. Прости меня, милая Ева.

– Ой, что же вы такое говорите, барышня, – захихикала Ева. – Какая вы добрая и ласковая, барышня!

– Все, все, все! – сказала я и выбежала из кухни.

Мне даже понравилось, что Грету с собой забрал повар. Так даже лучше. Осталось узнать, какой повар – у нас их было, кажется, несколько – ну два, самое маленькое – старших поваров я имею в виду, которые надзирали над кухарками. Так что Грета, когда называла себя поварихой, немножко повышала себя в ранге, что, впрочем, совершенно понятно. Я вспомнила папину фразу: «Любой подпоручик называет себя поручиком. Любой подполковник эдак невзначай полковником!»

Значит, повар.

На следующий день я снова пришла на кухню. Грета была там. Я вызвала ее во двор и спросила, с каким это поваром и куда ездила она вчера то ли на базар, то ли в магазин, то ли в лавочку? Все было точно так, как я и предполагала. Поваров у нас было трое – старик Иштван, и молодые – сравнительно молодые, лет тридцати или около этого – Иван, кажется, и еще кто-то.

Грета, прямо и честно глядя мне в глаза, рассказала, что они с поваром Иваном ездили в соседний городок «за разными припасами», как она выразилась.

– Что же вы там покупали? – спросила я.

– Оливковое масло, – не сморгнув, отвечала Грета, – а также перец в зернышках, гвоздику и кардамон, корицу в трубочках. Знаете, барышня, такие бывают трубочки корицы? – Я кивнула. – А также сушеный базилик и еще какие-то приправы. Это уже не по моей части, это уже Иван сам выбирал.

– Сколько ж вы корзин всего набрали? – спросила я. – Восемь, шестнадцать или тридцать две?

– Что вы, барышня! Всего одну!

Я замолчала.

Мне вдруг показалось ужасно смешным и нелепым, что нас – господ – после дедушкиной смерти и маминого отъезда осталось всего двое, то есть я и папа. Ну и еще два человека, которым была положена господская пища – папин камердинер Генрих и моя госпожа Антонеску. И вот для того, чтобы подать на стол четверым людям, в кухне стучат ножами четыре стряпухи, за ними наблюдают три повара, один из которых ездит в другой город за припасами, а кроме этого, у нас есть мясники, зеленщики, птичники, рыбники, пекари, истопники, судомойки. Кажется, я не всех посчитала. В общем, целая куча народа, человек тридцать, а может, пятьдесят, с утра до вечера занимаются тем, что готовят нам завтрак, второй завтрак и обед, поскольку обедали мы поздно. Ужинов у нас почти что не было. Разве какой-то сосед заедет, и папа велит подать что-нибудь к столу после восьми вечера. Как это на самом деле глупо и отчасти несправедливо! Ведь, наверно, у себя дома эти люди совсем по-другому живут. Одна мамаша готовит завтрак, обед и ужин на всю ораву – человек на десять, а тут получается обратное соотношение – десять человек на одного. Интересно, подумала я, они нас за это не любят, ненавидят, считают белоручками, бездельниками? Или, наоборот, им нравится работать на нашей кухне, потому что, во-первых, это легче, чем в поле, во-вторых, они всегда сыты сами и, наверное, что-то уносят домой, заворачивают кусочки в полотенца и прячут в своих бесконечных юбках, и никто их не обыскивает, разумеется. Дело простое, дело привычное, дело понятное. Не могу представить себе, что случилось бы, если бы мой папа однажды объявил: «Дорогие мои мужики! Я проникся духом учения русского графа Льва Толстого и теперь буду сам, в поте лица своего, варить себе пшенную кашу, а по воскресеньям жарить курицу, которую ощиплет для меня моя дочь Далли. А вы, мужики, ступайте». Что же это такое получается, вернее, могло бы получиться? Сколько человек осталось бы без работы, без хорошей, сытной и нетрудной, по сравнению с пахотой, работы в барском доме, сколько людей осталось бы без заработка, сколько семей без вкусного кусочка? Это же ужас! Это просто мог бы произойти бунт!

Я это, конечно, не сама придумала. Это мне все госпожа Антонеску разъяснила, когда однажды я спросила ее, кто такие социалисты. Но сейчас эта мысль сама пришла ко мне.

Пока я так стояла и думала, Грета стояла передо мной и ждала, что я скажу дальше. Я очнулась от своих мыслей про социалистов и графа Толстого, посмотрела на Грету – она молчала. Я молчала тоже, потому что мне хотелось, чтобы она заговорила первой. Я молчала, носком туфельки ковыряя камешки, которыми был замощен двор – вернее, ковыряя камешки, которые угнездились в щелях между большими, горбатыми камнями, а потом счищала пыль с кончика своей туфельки, запретным образом потирая ее о чулок, то есть об ногу сзади. Когда папа однажды увидел это, он устроил мне форменный скандал. Долго говорил про плебейские замашки. Но мне от этого только сильнее хотелось так делать. «Так делают кадеты! – закричал папа. – Выстроят кадетов на плацу, идет майор, проверяет сапоги, чтобы блестели, а какой-нибудь кадет обязательно вот эдаким манером протирает себе кончики сапог. Фу! – сказал папа. – Фу, фу!» Я не стала возражать папе, хотя, конечно, могла бы. Возражение простое. В кадетский корпус набирают мальчиков из благородных семей, так что, вполне возможно, это был какой-нибудь юный граф, а то и князь.

В общем, я пачкала кончики туфель, потом чистила их и пачкала снова, и молчала, поглядывая на Грету. Грета была, как в тот раз, в широких туфлях и шерстяных носках. Мне захотелось посмотреть, какие у нее пальцы на ногах. Чистит ли она ногти? Интересно, второй палец у нее на ноге длиннее большого, как у меня, или короче? На ней были туфли вроде сандалий, кожаные ленты наперекрест, но носки были такие толстые, что ничего не понятно. Наконец Грета спросила:

– Барышня, я могу идти?

– Ах, да, – сказала я. – Прости, что я тебя задержала, но только ответь. Ежели корзинок было не тридцать две, не шестнадцать и даже не восемь, зачем Иван брал тебя с собой? Неужели у него грыжа? – засмеялась я. – И он не может сам поставить корзину на телегу? – Грета вспыхнула и отвела глаза. – Ну, так зачем же? – спросила я.

– Да просто так, – вдруг дерзко ответила Грета. – Просто так, проветриться, развлечься.

Она размотала белую косынку, тряхнула головой, вытащила откуда-то из-за пояса гребешок, расчесала свои прекрасные золотые волосы, быстро-быстро убрала их в косу и снова закрутила голову белым платком.

– Отлично, – сказала я и снова замолчала.

– Я могу идти на кухню, барышня? – снова спросила Грета.

– Да, да, конечно, – сказала я. – Прости, что отвлекла от работы, но после обеда, вот ровно через полчаса после последнего блюда, жду тебя вот там, – сказала я и показала пальцем на самый конец двора, где росло дерево, а под ним стояла скамья со спинкой. На этой скамье обычно отдыхали работники. – У тебя есть часы? – спросила я. – Ровно через полчаса после последнего блюда, ты поняла? Но не после подачи последнего блюда, а вот именно после того, как унесут посуду после последнего блюда. Я иногда выражаюсь неясно, и поэтому вынуждена уточнять. Прости, Грета.

– Я поняла вас, барышня, – сказала Грета. – У меня нет часов.

– Одолжить? – спросила я, отстегивая цепочку от блузы.

– Не надо, барышня, – сказала Грета и повернула свою руку ладонью ко мне. – Не надо.

– До встречи, – сказала я.

Ну что ж, пусть немножечко помучается. Пусть подумает-погадает, зачем барышня пригласила ее на разговор. Я повернулась и побежала в дом, не оглядываясь, не глядя на нее. Но закрыв дверь, потом чуть-чуть ее приоткрыла и посмотрела в щелочку. Во дворе уже никого не было. Из кухни доносился стук ножей. Ну и правильно. Обед был через целых два часа.

А после того, как унесли последнее блюдо, им, кстати говоря, оказались маленькие сметанные ватрушки с вишневым вареньем (еда простецкая, но вкуснейшая, как сказал папа), после того, как папа пошел к себе в кабинет отдохнуть, а его камердинер пошел за ним следом, чтобы помочь ему снять обеденный сюртук и облачиться в халат, после того как госпожа Антонеску быстренько проверила у меня французский язык, а я, отвечая ей выученное наизусть стихотворение, все косилась на часы (но я справилась за двадцать минут – прочитать стихотворение и разобрать грамматические формы, а также подобрать синонимы к разным существительным, прилагательным и глаголам), – через двадцать минут я была уже свободна, сбегала к себе в комнату, сполоснула рот над умывальником, провела мокрой ладонью по лицу, а также, расстегнув блузку, мокрым полотенцем протерла у себя под мышками, подергала расстёгнутую блузку так, чтобы получился маленький ветер, застегнулась, побрызгалась духами – и на всякий случай, даже сама не знаю, на какой случай, взяла из угла стек.

Напевая и приплясывая, спустилась по лестнице вниз и вышла через заднюю дверь. Поглядела на часы – полчаса еще не прошло, но Грета, я увидела, уже сидела на этой работницкой скамейке. Там сидело человек шесть или семь, я издалека не могла сосчитать, сколько в точности их там было, но Грету по золотым волосам я узнала сразу. Она сидела с краешку. Когда я подошла ближе, то увидела, что на скамейке сидят, наверное, печники или трубочисты, то есть печники и трубочисты вместе. У них были свернутые в кольцо веревки и цепочки, гирьки, узкие лопатки, а также мастерки и зубильца. Наверное, они ждали, когда после обеда остынет печь, чтобы заняться своим делом – почистить дымоходы и, может быть, заменить один-другой расколовшийся кирпич. Ближе к Грете сидел молодой совсем парень. Он довольно нахально на нее косился, и еще минута – он заговорил бы с ней.

Но тут подошла я, встала напротив.

– Нам надо поговорить, – громко сказала я, обращаясь неизвестно к кому.

Трубочисты-печники сразу зашевелились, загудели и заговорили: «Ну, мы сейчас! Ну, мы пошли! Ну, мы мешать не станем».

– Ни в коем случае, – сказала я. – Сидите, друзья. Простите, что обеспокоила. Нам с девушкой надо поговорить. Пойдемте, – сказала я Грете.

Мы вышли со двора.

Пошли по дороге, которая постепенно переставала быть мощеной, становясь сначала гравийной, потом и просто утоптанной, земляной, с двумя колеями, между которыми росла трава и иногда виднелись ромашки. Я сорвала одну ромашку, понюхала ее – она, как положено ромашке, ничем не пахла. Я расстегнула вторую пуговицу на блузке и засунула цветок в петельку.

– Грета, – сказала я. – Ты прекрасно помнишь, что ты натворила прошлой зимой.

– Да, барышня, – сказала Грета.

– Ты прекрасно знаешь, что тебе за то может сильно влететь.

– Ведь это было зимой, – сказала Грета. – Ведь вы говорили со мной месяц назад или даже полтора месяца назад.

Я засмеялась и сказала:

– Ах, Грета, если б ты была не Грета, а Генрих, и не крестьянка, а благородная, я бы посоветовала тебе поступать на юридический факультет.

Грета, конечно, ничего не поняла и только повторила:

– Ведь это же было так давно!

– Срок давности по твоему проступку еще не наступил, – сказала я. – Ну да всё это глупые шутки, впрочем. Помнишь, ты сказала мне, почти дословно «Барышня, я не хочу, чтобы меня уволили. Барышня, место на кухне мне очень нужно. Барышня, не говорите папаше» и наконец «Барышня, что я должна сделать, чтобы вы не сказали папаше, чтобы меня не выгнали?» Было такое, нет?

– Было, – сказала Грета. – Я так говорила.

– Значит, – сказала я, – значит так. Ты должна кое-что сделать.

Мне вдруг показалось, что Грета очень испугалась. Она слегка покраснела и закусила губу. Интересно, о чем она подумала? Я молчала.

– Что я должна сделать, барышня? – спросила она.

– Присядем, – сказала я и указала на поваленное дерево в десяти шагах от дороги.

Был уже вечер, хотя совсем светло. Солнце клонилось к закату, но закат был совсем не скоро. Было недели две до Иванова дня.

– Тебе не жарко в таких толстых носках? – спросила я Грету. – Ну, впрочем, ерунда. Не в том дело. Ты, как я знаю, не замужем.

– Нет, то есть да, – сказала она. – В смысле, да, я не замужем.

– Я так и думала, – сказала я. – А скажи, повар Иван, тот, кому ты помогала таскать корзину с кардамоном и прочими пряностями, ну, с которым вы просто так проветриться поехали. Он что, твой, как это у вас выражаются, «парень»? Вы с ним, как это у вас выражаются, «ходите»?

– Я не обязана отвечать на такие вопросы, барышня, – сказала Грета.

– Конечно не обязана, – рассмеялась я. – Но ты же попросила меня не ябедничать папе, вот и выбирай.

– Что я должна сделать, барышня? – повторила Грета.

– А впрочем, мне это неважно, – рассмеялась я. – Парень – не парень, ходите – не ходите, какое мне, в сущности, дело до твоих любовных увлечений…

– Что вы меня мучаете, барышня? – взмолилась Грета.

Мне вдруг стало ужасно смешно.

Если бы с такими вопросами к Грете пристала близкая подруга, она бы ей, конечно, все вывалила во всех подробностях. Они долго бы сплетничали про своих любовников. А если бы это спросила какая-нибудь посторонняя тетка, причём спросила бы нагло и настойчиво, вполне возможно, Грета надавала бы ей пощечин или оттаскала бы за волосы. Но вот ведь беда – я для Греты ни то, ни другое. Откровенничать со мной она не хочет, а запустить пальцы мне в прическу так, чтобы у меня из глаз слезы брызнули, не может. Ничего не поделаешь. Еще одно упражнение для господ социалистов или графа Толстого.

– Зачем вы смеетесь, барышня? – спросила Грета.

– Так, – сказала я. – Сама не знаю. Так вот, дорогая Грета, мне все равно, соблюла ты невинность до брака или нет, с кем ты здесь, как у вас выражаются, гуляешь. Не соблюла, и ладно. Двадцатый век на дворе, верно?

– Что? – не поняла Грета.

– Двадцатый век, говорю, – повторила я. – Одна тысяча девятьсот десятый год.

– Чего вы от меня хотите, барышня? – в который раз взмолилась бедная Грета.

Я придвинулась к ней поближе, рукой подняла толстую золотистую прядь, свесившуюся на ухо, и прошептала, чего я от нее хочу. Грета стала совсем красная.

– А как это сделать? – шепотом спросила она. – Нет, это вообще невозможно! Это же просто ужасно! Я не смогу.

– Ага, – сказала я громко. – Значит, спать в неприличном смысле слова на моей кровати ты смогла, а показать мне, как это делается, не можешь?

– Ну как я это сделаю? – сказала она. – Даже если стыд отбросить, как?

– Да проще некуда, – сказала я. – Ведь ты со своим Иваном, ну или не знаю, с каким-нибудь Петром, Игнатом, Максом, Шандором – встречаешься? И уж конечно, не у него дома, небось? И небось, не у себя? Где-нибудь, наверно, на сеновале или в столярной мастерской. Да что я тебе все объясняю – тебе же лучше знать! Вот и спрячь меня там. За стенкой или на чердаке, а потом приходи со своим парнем, а я буду подглядывать.

– Вам не стыдно, барышня? – спросила Грета.

– Мне никогда ничего не стыдно, – сказала я. – К сожалению. Но так уж вышло. Не знаю, кто виноват. Может, я сама виновата, может – черт, а может – Господь Бог. Как ты думаешь, Грета, черт действует с разрешения Господа Бога?

– Нет, конечно, – сказала Грета, немножко сбитая с толку.

– А как же тогда? – спросила я. – Ведь Бог всемогущ и всеведущ!

– Наверное, когда Бог отворачивается, – сказала Грета.

– Сказано же тебе! – воскликнула я и хлопнула стеком по ее левой ноге. – Бог всеведущ, то есть он все ведает, все знает, поняла?! До крупиночки, до травиночки. Сказано же в Священном Писании, – я подняла палец, – ни один волос не упадет с вашей головы без Божьего соизволения. Как же он в таком случае за чертом недосмотрел? Как же он черту позволяет безобразничать?

– Не знаю, барышня, – сказала Грета.

– И я не знаю, – сказала я. – В общем, тебе дана неделя.

Я встала с бревна, сшибла стеком две ромашковые головки, прошла через траву на дорогу и пошла к дому.

– Барышня! – вдруг раздалось сзади. Грета нагоняла меня. Лицо у нее было злое, красное, но отчасти ехидное. – Барышня, а вот и ошибка в расчетах ваших!

– Слушаю тебя, – холодно отозвалась я.

– А ежели я сделаю, что вы меня просите, то получится, что теперь вы в моих руках будете. Вот возьму и нажалуюсь вашему папаше, что вы меня попросили о таком похабстве.

– Жалуйся, жалуйся, – сказала я. – Жалуйся, бедная Грета. Прямо сейчас, пошли!

Я взяла ее за рукав и потащила за собой. Она сделала несколько шагов и потом остановилась.

– Пошли, пошли, – дергала я ее за руку. – Папа как раз, вот буквально минут через десять встанет от послеобеденного отдыха, и я ему доложу, что повариха Грета, как, кстати, твоя фамилия?

– Мюллер, – сказала она. – Мы из немцев.

– Так и так, доложу я папе. Повариха Грета Мюллер, видишь, я тебя в чине подняла. Ты же не повариха, а кухарка, но ничего. Так даже серьезней будет. Грета, скажу, Мюллер, повариха, имеет до тебя, папочка, важный секретный разговор. Что-то очень срочно хочет сообщить, ты же соблаговоли принять ее и подробнейшим образом выслушать.

Я дергала ее за рукав и повторяла:

– Идем, идем! Вот точно так доложу – можешь из-под двери подслушать. Вот точно такими словами. А ты папе все в точных подробностях расскажи, какое похабство я от тебя требовала.

– Барышня, – сказала Грета и вдруг обняла меня за плечи и прижала к себе, – вы ведь добрая и хорошая. Ну что вы ко мне привязались? Ну что вам от меня надо?

Грета чуть не плакала.

Гретины объятия были прекрасны. Меня, если честно, уже лет семь никто не обнимал, после того как мама развелась с папой и уехала из имения, а я осталась жить с папой и дедушкой, «потому что ребенку так будет гораздо лучше». Но я уже почти забыла, как меня обнимала мама, и мне казалось, что она обнимала меня довольно редко. Может быть, один раз в день. А так как в некоторые дни ее не было дома (они с папой уезжали куда-то), то получается, что и того реже. Четыре раза в неделю, то есть двести раз в год. То есть можно в точности подсчитать, сколько раз меня обнимали, потому что госпожа Антонеску меня не обнимала совсем, да ей это и не положено было. Папа меня только гладил по голове и редко-редко по плечу, и все. А у дедушки я в детстве сидела на коленях, когда он мне показывал книжки с картинками, и он, конечно, приобнимал меня одной рукой, но именно что приобнимал, просто придерживал.

Поэтому я задохнулась от счастья, когда Грета меня крепко обняла, когда я почувствовала, как за моей спиной сплелись ее сильные горячие руки, и я невольно уткнулась носом куда-то между ее шеей и ключицей. Я слышала, как бьется ее сердце. Чувствовала, как торчит ее грудь и вжимается в мою. Она меня гладила и говорила: «Барышня! Добрая, милая, хорошая! Милая, добрая, милая, ласковая барышня!» А я таяла, как кусочек масла на теплом куске свежевыпеченного серого хлеба. Таяла и впитывалась, и мне казалось, что пообнимает она меня так еще минуту-две и я совсем в нее впитаюсь. Стану ей как дочка или младшая сестра, служанка или рабыня. И мне очень этого хотелось, но я знала, что этого делать нельзя. Это был тот самый поединок, о котором говорил дедушка. Наверное, что-то похожее делалось в душе у бедного самоубийцы Николая-управляющего, у принца Гомбургского или у японских самураев – о них мне тоже рассказывал дедушка, когда я сидела у него на коленях и рассматривала книжку с картинками, где были узкоглазые мужчины с женскими прическами и шпильками в волосах, длинными кинжалами вспарывающие себе животы. У меня даже в животе заболело, как у японского самурая, который делает харакири, который уже умер, хотя вокруг него еще теплая, упругая, сочная жизнь – как руки Греты.

Поэтому я резко выдралась из ее объятий и повторила:

– Тебе дана неделя сроку. Вызовешь меня через любую из горничных.

Это оказалось почти так, как я и думала. Разве что с небольшими уточнениями. Я думала, что это будет как у всей прочей живности. Я была совершенно уверена, что Грета станет на четвереньки, а повар (это, кстати, оказался тот самый повар Иван) – а повар заберется на нее сзади, как баран на овцу. Но нет, она лежала на спине и высоко задирала ноги, согнув в коленках и разведя в разные стороны, и даже держала себя за коленки, чтоб ему было удобнее. Носки она так и не сняла, так что я не смогла рассмотреть, какие у нее пальцы на ногах. В общем, совсем неинтересно. Мне казалось, что я просто поставила галочку в конторской книге. Я видела, как наш управляющий, беседуя сначала с дедушкой, а потом с папой, кивает и ставит галочки после каких-то строчек, где много цифр и сокращенных непонятных слов.

Перед отъездом мне надо было еще как следует попрощаться с госпожой Антонеску. Папа сообщил ей о расчете, а я – я об этом, кажется, уже говорила – предложила ей пожить зиму в нашем имении просто так, на всем готовом. Сделать себе такие полугодовые каникулы. Но она отказалась. И, конечно, не только потому, что у нее был роман с Генрихом – папиным камердинером. Наверное, кстати говоря, это был не роман в полном смысле слова. Так иногда сходятся одинокие люди. Я читала книжки про путешествия, про ученых, которые по нескольку лет жили на безлюдных островах, наблюдая перелеты птиц. Я уверена, что, если б там жили мужчина и женщина, совершенно чужие друг другу, разного происхождения и воспитания и, может быть, даже совсем неподходящих возрастов, все равно у них начался бы какой-то, если так можно выразиться, роман. То есть они бы сошлись от одиночества и безлюдья. Хотя, конечно, и Генрих мог завести себе симпатию среди деревенских девчонок или среди горничных. И госпожа Антонеску могла на время связаться с каким-нибудь более-менее солидным человеком, вроде того же управляющего или его помощника. Но тем не менее получилось так, как получилось. Может быть, для Генриха, который был полудворянин, и для госпожи Антонеску, которая совершенно точно была благородной дамой – для них горничные и деревенские девчонки, управляющие, счетоводы были кем-то вроде перелетных птиц или морских черепах для ученых-путешественников, живших на безлюдном острове.

Мне хотелось попрощаться с госпожой Антонеску как следует, поблагодарить за уроки, за игры, вообще за все, что она для меня делала. Хотя она, конечно, делала это за деньги и, как иногда замечал папа, скопила себе неплохой капитал – она жила на всем готовом, и одежда тоже была от хозяев – но все равно, может быть, другая гувернантка была бы гораздо хуже. А госпожа Антонеску была веселая, беззаботная всезнайка. И она все-таки умудрилась выучить меня основам точных и естественных наук, а также двум иностранным и одному мертвому языку, истории и литературе. И все это как бы вприпрыжку, напевая, играя и резвясь.

Я долго искала в голове слова, чтобы поблагодарить госпожу Антонеску, рассказать ей что-то важное и красивое. Сначала я хотела приготовить свою речь на четырех языках – на родном, на немецком и на французском, а завершить это дело чеканной латынью, может быть, даже сочинить несколько гекзаметров. Посоветовалась с папой. Он сказал, что, во-первых, это надо говорить не вслух, а написать на красивом листе бумаги, чтобы потом отдать госпоже Антонеску, а, во-вторых, это будет красиво, но холодно до бесчеловечности.

– Лучше коротко и своими словами, – сказал папа. – Если ты, конечно, ее на самом деле любишь и на самом деле ей благодарна.

– Конечно, на самом деле! Конечно, на самом! – закричала я и чуть не подпрыгнула на месте. – Ведь госпожа Антонеску почти целых девять лет была мне, как… ну просто как мать!

У папы глаза остановились.

– Странное сравнение, – сказал он.

– Ничего странного, – сказала я и уперлась кулаками себе в бока.

– Плебейские жесты, – сказал папа и двумя указательными пальцами сбросил мои руки с боков. – Что за мужицкие манеры – руки в боки?

– А может быть, мама на самом деле родила меня от плебея? – прошипела я. – От того самого инженера? Или вообще не знаю от кого? И не таскай меня к зеркалу! У половины жителей нашей империи носы с уступчиком внизу.

У папы из глаз вдруг полились слезы.

– Я любил эту женщину, – сказал он – и она любила меня. И от этой любви родился прекраснейший в мире ребенок. Родилась ты – моя Далли. А потом вмешалась, вмешался, вмешались… – папа как будто бы точно не знал, кто вмешался – судьба, черт или злые люди.

– Неважно, кто вмешался, – сказала я. – Важно, что с пяти лет единственной старшей женщиной в моей жизни была госпожа Антонеску. А единственная старшая женщина, единственная и самая главная – знаешь, как называется.

– А тебе никогда не бывает жалко свою настоящую мать? – спросил папа.

– А ей никогда не бывало жалко меня? – спросила я. – Странная мода – бросать мужа и ребенка. Знать бы – ради чего. Ну сейчас-то хоть скажи мне – ради чего?!

– Не знаю, – сказал папа. – Клянусь тебе, не знаю. Все, что я мог бы сказать – сплошные домыслы и предположения, помноженные на немножко сплетен. Не знаю, ничего не понимаю. Она женщина с фантазиями – вот что я скажу тебе.

– Но, может быть, поделишься со мной своими домыслами, – сказала я, отойдя от него на два шага, потому что я видела, что он кипит, как чайник, забытый на плите, что вся вода из него уже выкипела и чайник вот-вот распаяется. Я вдруг испугалась, что папа вскочит, закричит и даже ударит меня. – Ну давай! – сказала я. – Домыслы, соображения, сплетни!

Но он вздохнул и сказал:

– В другой раз. А госпоже Антонеску просто скажи, просто скажи, скажи что-нибудь. И вообще, – вдруг папа зло заулыбался, – благодарности – это пустое. Благодарным можно быть всей своей жизнью. А если здесь и сейчас, то просто скажи спасибо. А если чувствуешь, что «спасибо» мало, дай денег или подарок подари, который можно превратить в деньги. Вот, пожалуйста, – сказал папа, – коли уж речь зашла. – Он отвернулся к комоду, долго щелкал замками (замки пели и звенели) и вытащил кожаную коробочку, раскрыл у меня перед носом. Там был перстень с большим изумрудом. – Вот, – сказал он, – если ты и в самом деле считаешь госпожу Антонеску матерью, ну или «она тебе была ну просто как мать» – неважно. Вот это кольцо я подарил твоей маме, когда тебе исполнилось два года. В честь события, так сказать. Когда мы расставались, она кинула его мне в лицо. Извини за выражение, в морду. Подари его госпоже Антонеску.

– Хорошо, – сказала я, вырвала коробочку из папиных рук и, не давая ему опомниться, побежала к себе. Там выпила стакан воды (у меня на туалетном столике всегда стоял графин с водой, в которой плавал ломтик лимона) и пошла к госпоже Антонеску.

Госпожа Антонеску стояла около бюро и, очевидно, складывала свои бумаги. Раскрытый чемодан для бумаг, такой как будто бы втрое увеличенный портфель, стоял на полу.

– Госпожа Антонеску, – сказала я. Она обернулась. – Давайте прощаться.

У меня даже голос задрожал. Госпожа Антонеску подошла ко мне, протянула мне руку. Я переложила коробочку из правой руки в левую, пожала…

– Стася, – сказала она, – я должна повиниться перед тобой. Ты чудесная девочка, умная и добрая. А я, наверное, предательница. Я шпионила за тобой, – она криво улыбнулась. – Ну, скажем так, в хорошем смысле слова. Я описывала каждый твой день и посылала письма твоей маме. Не за деньги, а просто так. Она меня просила.

Глава 6

– Вы думаете, шпионить без денег – это благороднее? – спросила я госпожу Антонеску.

– Не знаю, – сказала она.

– Мама точно вас попросила об этом?

– Да, разумеется. Мне самой никогда бы не пришла в голову такая мысль. И ведь это довольно трудное, долгое и хлопотное дело – описывать каждый наш день, а потом посылать на почту, всякий раз договариваясь с кем-нибудь из слуг.

– Вы прямо каждый день посылали? – спросила я.

– Нет, конечно, – сказала госпожа Антонеску. – Раз в десять дней примерно. В месяц выходило три раза. Поэтому письма были длинные. В городе было легче. В городе я могла сама бросить письмо в почтовый ящик.

– Вы знаете адрес? – спросила я.

– Знаю, – сказала госпожа Антонеску. – Но все равно я писала на почтамт, до востребования.

– Черт знает, что! – сказала я, сжимая в руке кожаную коробочку с изумрудным перстнем. – Просто целый английский роман про сыщиков. В нашем доме! Кто-то шпионит за мной и описывает мои дни, что я говорю, с кем я общаюсь…

Тут я на минуточку запнулась и представила себе, что вдруг госпожа Антонеску выследила мои разговоры с Гретой и, покуда я подглядывала за Гретой и Иваном, она сама подглядывала за нами троими (ну нет, это невозможно! Это уже полный абсурд!) – как я засыпаю, как я просыпаюсь, в какие игры играю, какие получаю отметки и вообще все такое. Это все записывается узеньким почерком госпожи Антонеску на длинные листочки, а потом то ли дворник, то ли повар, то ли уж не знаю кто едет в уездный город и бросает письмо в почтовый ящик. Да, письмо до востребования. Но ведь там написано, для кого!

Я повернулась к госпоже Антонеску и повторила громко и сердито:

– Просто настоящий роман про сыщиков! Получается, все кругом знали, а одна я – наивное дитя? Все наши мужики знали, что вы пишете доносы моей матери.

– Никто ничего не знал, – сказала госпожа Антонеску.

– Как же-с! – возмутилась я. – Ведь на конверте-то была фамилия?

– Нет, – сказала госпожа Антонеску. – На конверте было написано «Предъявителю банковского билета номер такой-то».

– Какой ужас! – сказала я. – Вам самой не странно было играть в эту игру? Вами могла заинтересоваться полиция. Это очень похоже на шпионский шифр.

Я говорила что-то еще, пыталась изобразить обиду, и при этом быть язвительной и остроумной, но чувствовала, что говорю что-то не то. На самом деле я ни капельки не была оскорблена тем, что госпожа Антонеску следила за мной столько лет и сообщала об этом моей маме. Наоборот, у меня просто камень с души свалился, когда я узнала, что, оказывается, мама, пускай глазами госпожи Антонеску, смотрела на меня все это время.

– Вы мне скажете ее адрес? – спросила я.

– Нет, – сказала госпожа Антонеску.

– Почему?

– Она не велела.

– Скажите мне, пожалуйста, ее адрес! Мне это очень нужно! Я хочу посмотреть, хотя бы издалека. Я не буду к ней приставать, честное слово! Я просто подойду к дому и буду незаметно прохаживаться перед парадной дверью. А если там напротив есть кофейня, я сяду за столик, надвину шляпку на лоб, и меня никто не узнает. И она тоже. Ну пожалуйста!

– Нет, – сказала госпожа Антонеску. – Я дала ей честное слово.

– Вот, – сказала я. Разжала кулак, открыла кожаную коробочку и сунула госпоже Антонеску под нос кольцо с изумрудом. Оно было очень красивое. Я его только тогда подробно рассмотрела и увидела, что вокруг изумруда вделаны маленькие бриллиантики. Солнце как раз заглянуло в комнату и провело своим лучом по моей ладони. Кольцо вспыхнуло черно-лиловым и зеленым цветом. – Вот, – повторила я. – Это вам. Какой адрес?

– Я же тебе сказала, – повторяла госпожа Антонеску. – Я дала ей честное слово, понимаешь? Слово чести.

– А вы разве дворянка? – спросила я.

– А честь бывает только у дворян? – возразила госпожа Антонеску.

– Извините, – сказала я.

Встала на цыпочки, потому что госпожа Антонеску была выше меня на целую голову. Встала на цыпочки, обняла рукой ее шею, чуть-чуть подпрыгнула и поцеловала ее в щеку.

– Боже мой, Стася! – отшатнулась госпожа Антонеску.

Коробочка выпала у меня из руки, упала на пол. Перстень выскочил, два раза прыгнул по дощатому полу – в комнате госпожи Антонеску не было фигурного паркета – и укатился под комод. Госпожа Антонеску, поддернув юбку, опустилась на колени и стала искать перстень под комодом. Я села на пол с ней рядом. Госпожа Антонеску нагнулась и рукой выгребла из-под комода несколько свалявшихся клочьев пыли, тесно исписанный листок бумаги, пустой спичечный коробок, ореховую скорлупку и перстень. Она села на пол рядом со мной, указала на перстень. Я взяла его, обдула от пыли и надела себе на большой палец левой руки.

– Вы на меня не сердитесь, госпожа Антонеску? – спросила я.

– Сержусь, – сказала она. – Но не за твои дворянские глупости, как ты, наверно, подумала. Что за нежности, Стася? Что за поцелуи?

– Я больше не буду, госпожа Антонеску, – сказала я. – Простите. Я как-то растерялась.

Госпожа Антонеску молча чистила себе рукав от пыли.

– А все-таки жалко, что слуг нельзя пороть, – сказала я. – С каким удовольствием я бы лично выпорола лентяйку Эллу. Ну вот что это такое? – Я посмотрела на сизые валики пыли, которые госпожа Антонеску вытащила из-под комода.

Я потянулась и взяла исписанный листок с пола.

– Нельзя, – сказала госпожа Антонеску и вырвала его у меня из пальцев.

– Почему?

– Это чужое письмо, – сказала госпожа Антонеску. – Ты же дворянка, аристократка! Дочь двух знатнейших фамилий – фон Мерзебург и Тальницки! Где же твоя тысячелетняя дворянская честь?

– Госпожа Антонеску, – сказала я, – вы увольняетесь и поэтому так развоевались?

Госпожа Антонеску неожиданно выпрямилась, сидя на полу, и с размаху дала мне подзатыльник. Первый раз за всю мою жизнь меня ударили. Я даже не поняла, что произошло. У меня зубы состукнулись, и прищемился язык. Было больно, так что слезы полились из глаз, но я справилась с собой и спросила:

– Это за поцелуй, да? То есть мы квиты?

Госпожа Антонеску заплакала тоже.

Увидев, как она плачет, я заплакала по-настоящему, в три ручья и во весь голос. Так громко, что, наверное, папа услышал. Я почувствовала его шаги в коридоре (у него особенный был шаг, не как у всех), я почувствовала, что он подошел к двери с той стороны, но потом развернулся и пошагал назад. Не знаю, почему госпожа Антонеску плакала. Впрочем, и я тоже не знала, почему я плачу – ну, не потому же, что мне дали подзатыльник? Мы долго сидели рядышком и плакали. Потом солнце ушло, поплясав напоследок на потолке, и наши слезы стали высыхать.

– Конечно, это ваше письмо, – сказала я. – Но ведь про меня, да? Это вы про меня писали маме, поэтому это мое письмо тоже. Я ничего не понимаю, но мне хочется посмотреть, что вы про меня писали. И почему не отправили? Почему вы его не отправили? – сказала я. – Почему, почему, почему?!

– Я писала очень много, – сказала госпожа Антонеску, – каждый вечер, а иногда еще днем, после обеда, во время отдыха. Вот на таких листочках. – Она показала мне листок издалека, не давая прочитать, что там написано. – Писала стоя, вот здесь. – Она показала наверх, потому что мы сидели с ней на полу. Да, да, на верхней крышке комода было устроено что-то вроде письменного стола. Там стояли свечка, чернильница, стакан с карандашами и перьями и отдельно подставка для золочёного самопишущего пера, которым пользовалась госпожа Антонеску. – Листочков было много, – повторяла она. – Ведь я писала не сплошную повесть, а просто наблюдения, вроде дневников. Взгляды на тебя. Потом складывала их в конверт и отправляла. Вот один, наверное, свалился за комод, а я даже не заметила.

– Дайте, пожалуйста, посмотреть, – попросила я.

Госпожа Антонеску слабо улыбнулась, пожала плечами и протянула мне листок. Я вскочила, подбежала к окну и стала читать.

Это было ужасно.

Госпожа Антонеску прилежно описывала, как она раздевает меня перед сном, какие у меня прыщи на животе и волосы в подмышках, как заставляет меня мыть ноги, как стрижет мне ногти на ногах, распарив их в теплой медной ванночке. Описывала, как я сижу на горшке, вернее, уже на ведерке. Когда мне исполнилось двенадцать, госпожа Антонеску принесла мне взрослое ведерко. Ах, ну что я вам буду рассказывать! Вы прекрасно знаете, как устроена эта штука, вроде стула с короткой спинкой на четырех толстых ножках, с подставленным снизу ведерком, которое своей горловиной смотрело в дырку в сиденье. У этой дырки были жесткие края, они немножко резали ягодицы – никакого сравнения с большим круглым детским фаянсовым горшком. Между дыркой и горловиной ведра было расстояние в полдюйма, чтобы удобно было надеть на ведро плотную крышку. А плотная крышка нужна была, чтобы не было запаха. Хотя туда заранее наливали жавелевую воду. Что тот, что другой запах мне не нравился, поэтому я просила, чтобы ведерко выносили сразу. И еще я просила папу, чтобы он наконец приказал оборудовать в нашем доме отдельную туалетную комнату – я видела такую у соседей. Гораздо удобнее, чем держать горшок у себя под кроватью или это проклятое ведерко в углу. Гораздо современнее и комфортабельнее! А папа говорил: «Да, да, конечно» – и дело тем кончалось.

Так что этот листок был целиком посвящен моему ночному туалету – мытье ног, шеи и подмышек, чистка зубов и сходить по всем делам.

– Зачем вы все это писали, госпожа Антонеску? – спросила я.

– Ведь твоя мама все равно бы это видела, – сказала госпожа Антонеску.

– Не уверена, – сказала я. – Все это делала бы горничная. Никто, кстати, не велел вам, госпожа Антонеску, – я немножечко разозлилась, – заниматься моим туалетом! Это должна делать горничная, повторяю. А гувернантка, и тем более мама, графиня фон Мерзебург, совершенно не обязана наблюдать, как ее четырнадцатилетняя дочь моет ноги и справляет нужду.

– Но твоя мама, – напомнила госпожа Антонеску, – просила, чтобы я описывала все. Она скучала по тебе, мне кажется. Ты помнишь, сколько тебе было лет, когда вы расстались?

– Да, – сказала я. – Пять с половиной.

– Вот видишь, – кивнула госпожа Антонеску. – Она не налюбовалась тобой, не наигралась с тобой, не наобнималась, не надышалась твоим запахом.

– Она вообще не любила меня обнимать, – сказала я. – Я это помню совершенно точно. Зачем же теперь?

– Не знаю, – сказала госпожа Антонеску. – Она просила, вот и все.

– А вы любите детей, госпожа Антонеску? – спросила я.

– Люблю, – сказала госпожа Антонеску. – Жареных с картошкой и вареных со стручками молодой фасоли.

Я засмеялась, госпожа Антонеску засмеялась тоже.

У нее была такая привычка – прекращать серьезный разговор шуткой. Иногда даже рискованной шуткой, когда разговор становился слишком серьезным, как сейчас. Но наш разговор еще не был окончен. Я шагнула к ней и опустилась рядом с ней на пол, потому что она все еще продолжала сидеть около комода, вытирая слезы.

– Значит, не скажете? – сказала я.

– Стася, – спросила госпожа Антонеску, – разве ты не знаешь, что в любом городе, тем более в Штефанбурге, есть адресный стол?

– А вы уверены, что мама живет под своей фамилией?

– Тебе прямо все вот вынь да положь! – сказала госпожа Антонеску. – Ты же умная и самостоятельная девица!

– Хорошенькое дело, – сказала я. – Вот чего стоят ваши честные слова. Просто продиктовать адрес нельзя, а сказать «пойди в адресный стол и узнай сама» – можно. Какая разница, хотела бы я знать? Госпожа Антонеску, а вы никогда не были замужем?

– Ты еще спроси, – сказала госпожа Антонеску, – есть ли у меня дети? Но я отвечаю: да, разумеется, замужем я была и в некотором смысле остаюсь. Я разошлась с мужем, но официально не оформила развод. Поэтому, кстати, ты меня зовешь «госпожа Антонеску», а не «барышня». Многие гувернантки до седых волос остаются барышнями, мадмуазель или мисс, а я вполне себе мадам или миссис. – Она засмеялась. – И насчет детей тоже полный порядок. У меня есть ребенок. Один. Девочка. Четырнадцати лет. Но давай на этом закончим разговор. Ты не имеешь права задавать мне такие вопросы.

– Но подарок вам сделать я имею право? – спросила я.

– А я имею право твой подарок не принять? – вопросом на вопрос ответила госпожа Антонеску.

– Нет! – закричала я, переходя на «ты». – Не имеешь! Если ты и есть моя мама, так носи свое кольцо!

Я схватила ее руку, разогнула ее кулак и стала силой натаскивать перстень на безымянный палец.

– Ты с ума сошла, Стася? – сказала госпожа Антонеску, всё же позволяя мне надеть кольцо.

– Наверное, – сказала я. – Мы тут все сумасшедшие, кроме дедушки, царствие небесное, который мог вытащить револьвер и мозги вышибить из какого-нибудь кувзара, в случае чего. А мы все выродки какие-то, дегенераты. То есть сумасшедшие, вы правильно сказали, госпожа Антонеску.

Мы поднялись с пола, помогая друг другу.

Я видела, что госпожа Антонеску хочет меня обнять, погладить, хоть как-то приголубить после этого ужасного разговора, и мне хотелось того же самого, но мы обе не прикоснулись друг к другу. Я оглядела госпожу Антонеску с головы до ног. Кольцо сидело на ее пальце. «Ну вот и хорошо», – подумала я и вышла из комнаты.

В коридоре было уже темно. Солнце ушло на другую сторону дома, и круглое окошечко в конце коридора давало совсем мало света. Я побежала по коридору. Я вообще чаще бегала, чем ходила обычным шагом. Побежала по коридору и у самого спуска на первый этаж налетела на папу. Так сильно налетела, что чуть не сбросила его с лестницы. Он ухватился за перила, сделал несколько шагов вниз, едва удерживаясь на ногах, и сказал мне:

– Далли, что с тобой?

– Я прощалась с госпожой Антонеску, – сказала я. – Передала ей твой подарок. Она приняла с благодарностью.

– Какой подарок? – спросил папа.

– Кольцо, – сказала я.

– Какое кольцо?

– Ты что, – чуть не закричала я, – то самое мамино кольцо – изумруд с бриллиантами, которое она при расставании кинула тебе в лицо, в морду, как ты сам изящно выразился, и которое ты мне велел передать госпоже Антонеску, коль скоро я считаю, что она столько лет заменяла мне родную мать.

– Что за бред? – воскликнул папа. – Далли, у тебя жар?

– Это у тебя жар, – сказала я. – Или ты просто лжец.

– Как ты смеешь? – сказал папа и поднялся по лестнице, намереваясь пройти в комнату госпожи Антонесу. Я вцепилась в его сюртук.

– Смею! – закричала я. – Я очень даже смею! А вот ты не смей туда ходить!

Он сверкнул глазами (я даже в полутьме это увидела) и рукой отбросил меня так, что я впечаталась спиной в стену. Смотрел на меня с гневом и насмешкой, потом хмыкнул и направился к двери госпожи Антонеску, которая была в дальнем конце коридора.

– Стой! – закричала я, сунула руку под блузку и вытащила из-под пояса, который держал мои чулочки, маленький короткоствольный револьвер марки «Велодог».

Это был специальный револьвер, дамский велосипедный, придуманный для того, чтобы отстреливаться от собак. Я купила его в прошлом году в Штефанбурге и, если мог наступить решительный случай, носила под блузкой. Иногда смеялась над собою сама – ну, где этот твой решительный случай?

Папа остановился. Я видела, что он испугался.

– Назад! – сказала я. – Пойдем назад.

Он хмыкнул, пожал плечами, пожевал губами – я это видела, потому что всматривалась в его лицо в полумраке – потом махнул рукой и пошел вниз по лестнице. Я спрятала свой велодог на место под блузку и пошла за ним следом. Мы прошли через первый этаж, сели в столовой.

Мне вдруг страшно захотелось есть.

– Прикажи принести чего-нибудь закусить, – сказала я.

Папа посмотрел на часы.

– Обед через сорок минут, – сказал он. – Не боишься, что аппетит перебьешь?

– Ерунда, – сказала я.

Папа подошел к буфету, открыл дверцу, достал большой бокал и бокал поменьше и стал ими звенеть. Колокольчика в буфете не было, или он не мог его найти. Он звенел так, наверное, целую минуту. У меня уже уши лопались, я уже хотела ему крикнуть: «Хватит!» Но тут в дверях показался папин камердинер Генрих.

– Чего-нибудь поесть для барышни, – сказал папа.

– Что барышня изволит? – спросил Генрих.

– Только чтобы не готовить, – сказала я. – Кусок хлеба с ветчиной и стакан воды с лимоном. Чтобы быстро. Чтобы прямо сейчас.

Я уселась на стул и принялась ждать, положа руки перед собой.

Я видела, что папа хочет мне что-то сказать. На его лице мелькали самые разные варианты. От «ты хоть понимаешь, что подняла руку на своего отца?» до «как все это забавно, в сущности!». Но он так и не решил, что выбрать, но сказать что-то было надо. И поэтому он задал самый естественный вопрос:

– Откуда у тебя эта штучка?

– Купила, – сказала я. – Прошлой зимой.

– Разве детям продают оружие? – спросил папа.

– А госпожа Антонеску на что? – засмеялась я.

– Опасный человек твоя госпожа Антонеску, – сказал папа. – Как выяснилось.

– Выяснилось кое-что еще, – сказала я. – Но я пока помолчу. Но не это главное.

– Что же главное? – нервно спросил папа.

– Главное вот что. Если эта штучка, – сказала я и погладила себя по животу, где под блузкой был спрятан револьвер, – если эта штучка вдруг пропадет или исчезнет – то я тебя убью.

– А если ты сама её потеряешь? – спросил папа довольно-таки растерянно.

– Ах, папочка! – сказал я. – Ты прекрасно понял, что я имею в виду. Если я ее потеряю в парке или на улице или в театре невзначай уроню в трубу клозета, ты просто купишь мне новый револьвер. Точно такой же или получше. С перламутром на рукоятке. А вот если он у меня внезапно пропадет из того места, где я его прячу – вот тут-то, – вздохнула я, – тебе и конец!

– Отравишь? – спросил папа. – Или ночью войдешь ко мне в спальню и воткнешь иголку в сердце?

– Я подумаю, – сказала я. – Но долго размышлять не буду, обещаю.

– Ну и что же мне теперь делать? – спросил папа.

Меж тем слуга принес на подносе большой кусок хлеба с толстым ломтем ветчины и стакан воды с кружочком лимона.

– Благодарю вас, – сказала я.

Слуга поставил тарелку и стакан передо мной и спросил:

– Позвольте, я нарежу на кусочки? А то это мужичье с кухни – вон какой шмат отхватили!

– Не беспокойтесь, благодарю вас, – сказала я, взяла бутерброд двумя руками и вцепилась в него зубами, отгрызла большой кусок и стала жевать, наслаждаясь чудесной мякотью свежего хлеба и чуть-чуть дымным ароматом ветчины.

Слуга вышел, прикрыв за собой дверь.

Я жевала, а папа смотрел на меня очень пристально. Но потом повторил свой вопрос:

– Так что же мне делать?

– Два выхода, – сказала я, прожевав. – Позвать мужиков, чтобы они меня связали, и отправить в лечебницу для душевнобольных. Ну, или в тюрьму для малолетних преступников. Впрочем, преступление я пока не совершила, так что в лечебницу будет проще, да и честнее. Выход второй, самый простой, умный и хороший – примириться с действительностью, как говорил философ Гегель. Принять действительность такой, какова она есть.

– Что ты имеешь в виду под действительностью? – спросил папа.

– Себя, – ответила я. – Действительность – это я. Можешь звать меня по-немецки – Frau Wirklichkeit[3].

– Fräulein[4], – поправил меня папа.

– Да, да, конечно, папочка.

К обеду госпожа Антонеску вышла в новом наряде.

Не так, как одеваются гувернантки. А – как настоящие дамы. Какие-то мелкие детали, вроде тройной цепочки для часов, высокого пояса, по-другому убранного воротника – все это преобразило ее, превратило из служанки, пускай служанки и высшего ранга (известно же, что гувернантка и дворецкий стоят как бы на полпути между слугами и господами) – но все-таки из служанки – в самую настоящую госпожу, в барыню. Пускай даже в мещанку, подумала я, придирчиво оглядев ее, но все-таки в барыню. На ее правой руке был тоненький золотой браслет, которого я раньше не видела, а на левой руке, на безымянном пальце – тот самый перстень. Во время обеда мы с ней никак друг к другу не обращались. И вообще, кажется, не разговаривали.

Это был наш последний обед в имении в эту осень.

Назавтра мы, как и было сказано, уезжали. Вещи были уложены. Папино кресло упаковано. Все распоряжения по дому уже отданы. Правда, я еще не решила насчет своей горничной. Кто это будет – какая-то неизвестная мне девица из Штефанбурга или все-таки золотоволосая Грета? Но если брать с собой Грету, значит, надо справиться у папы, кого он берет поваром. Нельзя же разлучать любящие сердца, ха-ха! Я спросила. Папа, разумеется, сказал, что не помнит. Я настаивала. Он позвал своего камердинера, потом дворецкого, потом управляющего имением – что было уж совсем зря. Еще минут пятнадцать беготни, и наконец дворецкий сообщил, что повар пришел предстать перед моими светлыми очами.

– Я не просила пред светлыми очами, – буркнула я. – Я просила только имя, только имя, вы поняли? Но раз уж пришел, пусть входит. – Вошел мужчина лет тридцати с небольшим. Ничего общего с Иваном, с тем Гретиным поваром, насколько я его тогда запомнила. Но я на всякий случай спросила:

– Как вас звать?

– Влад, – ответил он. – Владислав, ваше сиятельство.

– Отлично, Владислав, – сказала я. – Но не «сиятельство», а просто «барышня».

Надо было что-то сказать, потому что глупо и невежливо звать человека просто для того, чтобы спросить, как его зовут.

– Дорогой Влад, – сказала я. – Вот эти замечательные ватрушки с вишневым вареньем, они такие вкусные… Вы их печете?

– Нет, барышня, – ответил он. – Вообще-то не я, Иван печет, но ежели пожелаете, могу.

– Прекрасно, – сказала я. – Надеюсь, в Штефанбурге вы меня ими побалуете.

– Непременно-с, – сказал он.

– Благодарю вас. Ступайте, – сказала я и побежала к папе и сообщила ему, что горничную для меня мы будем искать в Штефанбурге.

– А что, – спросил папа, – был какой-то другой вариант?

– Ого! – сказала я. – Еще какой! Был сумасшедший вариант! Страшно подумать!

Папа так и не понял, о чем я. Вот и хорошо.

Папин камердинер учился в Париже. Госпожа Антонеску тоже. Дедушка подолгу живал в Берлине и Вене. Папа, вы не поверите, даже ездил в Америку, то есть плавал туда на пароходе, и жил два месяца в городе Нью-Йорке. А вот я, представьте себе, не была нигде, кроме Штефанбурга. Даже в уездном городе не была ни разу – когда мы проезжали сквозь него и останавливались на полчасика купить каких-нибудь сладостей и фруктовой воды, я не выходила из кареты. Но Штефанбург был городом, который стоил всех городов вместе взятых. Хотя был не самым большим, не самым знаменитым и даже много лет уже не столичным.

Город состоял из трех частей – низкой, высокой и островной. Хох, Нидер и Инзель – как звали их по-немецки.

Говорят, вернее, пишут, что еще в пятом веке один из полководцев, пришедших в Европу вместе с Аттилой, отбившись от этого страшного потока лавы, который катился из Азии в Европу и божией милостью был остановлен доблестными Аэцием и Теодорихом, – вот этот безымянный полководец, этот, так сказать, гуннский генерал – наверное, предвидя катастрофу на Каталаунских полях, – немного приотстал, сменил курс и повел свою армию лесами. Они долго плутали, пока не вышли вдруг к огромной реке, которая в этом месте растекалась на два рукава, обнимавших лесистый остров. Они прошли по равнине и увидели на другой стороне высокий гористый берег. Они разбили лагерь на острове, да так и остались там жить, потихонечку осваивая сначала высокий берег, а там и низкий.

Оказалось, впрочем, что варвары не первыми пришли на то место. Оказалось, что на высокой горе стояла хижина, в которой жила дюжина монахов во главе со своим игуменом – неким Стефаном, которого лет через двести Римская церковь признала святым – именно за то, что эти кочевники сначала долго его мучили, а потом спустили с горы в реку. Он переломал себе все кости и скончался, наверное, еще пока катился вниз по камням. Но эти жестокие люди вдобавок утопили его в неглубокой прибрежной воде, а потом надругались над его трупом. Какая в точности казнь постигла остальных монахов, в летописях не было сказано. Известно лишь было, что их тоже убили.

Но через некоторое время эти дикие вояки приняли христианство. В память святого Стефана воздвигли сначала часовню, а потом небольшой каменный храм, который постепенно оказался в центре укрепленного городка, стоявшего на вершине горы. Каковой городок и стал называться Штефанбург, а потом это имя перешло и на весь город, на него низкую и островную часть.

Глава 7

В город мы въезжали с севера. С нижней части.

Когда въезжаешь в Штефанбург со стороны степи, то сначала просто кажется, что деревни попадаются все чаще и чаще, потом будто прислоняются друг к другу, соединяются краями, лишь изредка разделяемые кусками леса или вспаханного поля, а дальше маленькие дома с красными крышами и низкими кирпичными заборчиками идут уже сплошь вдоль дороги. Потом среди них вдруг начинают попадаться двухэтажные особнячки – вернее, даже не особнячки в городском смысле слова, а просто более богатые, красивые и уютные домики, и уж потом, после моста через длинную и узкую воду – я так и не знаю, что это: излучина большой реки, маленькая речка или что-то вроде озера, – после моста через эту полоску воды начинались уже настоящие особняки, солидные дома то с колоннами, то со стрельчатыми окнами в готическом стиле, а то с изогнутыми линиями на фронтонах с изображением ирисов и прочих томных цветов по нынешней моде. И вот здесь гравийная дорога превращалась в мощеную, начинало чуть-чуть потряхивать, но зато копыта стучали весело и празднично.

Обычно это было не слишком раннее утро, а то и вовсе полдень, когда мы въезжали в Штефанбург, предварительно два раза переночевав в гостиницах. Первый раз на выезде из уездного города, а второй раз буквально в пятидесяти верстах от Штефанбурга в старинной деревенской гостинице, про которую папа рассказывал, что там останавливались его предки в те поры, когда нижняя часть города была еще совсем маленькая и вся жизнь была в районе Инзель и в районе Хох. Госпожа Антонеску мне потом объяснила, что это, должно быть, было веке в шестнадцатом, а то и раньше, потому что, когда мы с ней гуляли по улицам, она всякий раз показывала мне на какой-нибудь собор или небольшую церковку, на старинную аптеку или такой же старинный отель, где на фронтонах иногда римскими цифрами, а иногда арабскими была выложена дата и получалось, что уже в конце шестнадцатого века в районе Нидер кипела жизнь. А если папа говорит, что жизнь была только за рекой, значит его предок останавливался в той самой гостинице не позднее середины шестнадцатого века. Мне казалось, что госпожа Антонеску рассказывает это с тайной иронией, специально для того, чтобы я – умная девочка, ее усилиями сведущая в истории и математике, – разобралась бы и подсчитала, что тут к чему. Тем более что папа в рассказах о своих предках не залезал далее Наполеоновских войн. Не исключено, кстати, что первый Тальницки получил свое дворянство именно из рук Бонапарта и уже потом в дворянском чине, уже после Битвы народов, пошёл служить кайзеру. Да и кладбище, где похоронили дедушку, говорило о невеликой древности нашего рода со всей очевидностью. Не дальше прапрадедушки, того самого капитана Тальницки, который получил это имение, где мы жили.

Впрочем, когда я попыталась выяснить что-то у папы, он с радостной улыбкой, за которой, впрочем, крылось некоторое беспокойство, выложил передо мной на стол целую кипу грамот и аттестатов и разноцветных, заверенных печатью родословных дерев, а также книг, заранее заложенных на нужном месте. Из этой кучи документов явствовало, что славная фамилия Тальницки принимала активное участие в европейской истории. Во всех походах, осадах и штурмах, дворцовых переворотах и формированиях кабинетов наша фамилия нет-нет, да и мелькала. Самое же раннее ее упоминание было в хронике Хуберта Тиссонского, где некий Гуго Тальницки упоминался в числе людей, сопровождавших Генриха Четвертого в его знаменитом стоянии в замке Каносса, где император, одетый в рубище и посыпав главу пеплом, на коленях стоял у ворот замка, в котором квартировал насмерть на него разобидевшийся папа Григорий Седьмой, Гильдебранд. То есть дело происходило аж в одиннадцатом веке.

«Правда, – рассказывал мне папа, – судя по этой хронике и по счетам из гостиницы, император Генрих вовсе не круглые сутки стоял на коленях у папского замка. Он, скорее, стоял в этой гостинице, то есть был на постое. Были счета на мясо и вино, но раз в день он снимал свои доспехи, надевал холщовое рубище, рубаху, проще говоря, а может, вообще мешок с тремя дырками, брал немного заранее заготовленного пепла с небольшими головешками – ему подавали этот пепел на серебряной тарелочке, полагаю, – смеялся папа, – нагребали из камина и подавали, и не исключено, что мой предок и подавал, поскольку числился в ближайших спутниках императора. Видишь, видишь? Понимаешь?» – и папа, положив руку мне на затылок, совал мне раскрытую книгу под нос, и я чувствовала, что он хочет, как выражаются мужики, носом меня ткнуть в эту книгу, в эту строчку. Я жмурилась, мигала, смотрела на тесный готический шрифт. Буквы сплетались и разъезжались, я никак не могла углядеть фамилию Тальницки, но на всякий случай говорила, что да, да, да! «Папочка, конечно, я вижу, я понимаю!»

Папа успокаивался, переводил дыхание, продолжал рассказывать, снова в своём привычном юмористическом тоне, как император Генрих, брезгливо прижмурившись, опрокидывал себе на голову эту серебряную тарелку с пеплом и головешками, протягивал ноги (сначала левую, потом правую) своим прислужникам – они с него стягивали сапоги, подавали ему суковатый нищенский посох, и он, осторожно ступая, стараясь не уколоть босые ноги о камешки и щепочки, выходил из гостиницы, окруженный толпой стражников и зевак, пересекал площадь, подходил к папскому замку, который был прямо напротив, в двух сотнях метров, и там, опираясь на посох, опускался на колени, шипя от того, что камни, которыми был мощен двор, больно врезались в коленки, и стоял так, наверное, минут пятнадцать или полчаса, ну самое большое час, думая при этом, какая гнусная эта штука политика и что будь у него хоть на тысячу-другую солдат больше, он бы разделался с Гильдебрандом еще на Вормсском рейхстаге. Просто порубил бы в капусту его охрану, а потом через полгода в Риме избрали бы нового, правильного папу. Но у него не было лишней тысячи солдат, и поэтому, картинно крикнув папе по латыни «Пошел вон!», он, собственно, и должен был ограничиться этим красивым, но опасным жестом. И вот теперь такое, значит, занудство.

«Но, – продолжал мой папа, – думаю, что и Гильдебранд, он же папа Григорий Седьмой, глядя из-за тяжелой коленкоровой занавески через маленькую щелочку на эту комедию, которая уже третий день разыгрывалась на площади перед замком, тоже с тоской думал: «Ах, было бы у меня лишних пять, четыре, ну хотя бы две тысячи ратников, я бы сжег этого негодяя на костре сразу после Синода в Риме, где я его так красиво отлучил от церкви. Но сил у меня уже не было. Вернее, силы были, их было очень много, но на беду, ровно столько же, сколько у Генриха».

Я знала, что папа, то есть не мой папа, а папа Гильдебранд, в конце концов простил Генриха и вернул ему корону. Точнее, благословение носить корону императора. Дальше папа – теперь уже мой папа – начинал туманно рассуждать, кто из них кого переиграл – папа императора или, наоборот, император папу. По папе выходило, что все-таки Генрих, а мне, наверное, из чувства противоречия, казалось, что Гильдебранд. Тем более что по-итальянски его фамилия звучала так красиво – Альдобрандески. Я знала одну девицу с похожей фамилией – Альдемарески. Но я ей не завидовала, потому что она была мещанка. Она была одна из тех, кто помогал нам устраиваться в Штефанбурге. Семейство Альдемарески, владевшее отелем напротив нашего дома.

Но я отвлеклась, да и папа отвлекся. В разговорах об обстоятельствах «хождения в Каноссу» куда-то проваливался и исчезал наш первый предок. Тем более что в хронике Хуберта Тиссонского он, как я усмотрела среди готических букв, значился все же не как Тальницки, а как Далмитц. Далмитциус. Но папа уверял меня, что это он и есть.

Так вот, въезжали мы около полудня.

Для этого в последней гостинице, последней на нашем пути, я имею в виду, нам надо было подняться довольно рано. Впрочем, по деревенской привычке мы вставали не позднее семи с половиной, а летом и того раньше. Мы рано вставали, завтракали, поглощая чудесные гостиничные булки с яйцом и луком, напивались кофе с молоком. Папа выкуривал папиросу, после чего хлопал себя по коленям (а в этой гостинице мы демократичнейшим образом завтракали в одной комнате, но за тремя разными столами: мы с папой, госпожа Антонеску и камердинер Генрих за одним столом, четверо слуг за другим и кучера за третьим), – папа хлопал себя по коленям и говорил: «Ну с Богом! В путь!» – и мы все выходили из комнаты вот таким порядком: сначала кучера, потом слуги (они открывали дверцы двум каретам – нашей с папой и карете, где ехали Генрих с госпожой Антонеску), потом выходили мы вчетвером, но сначала госпожа Антонеску и Генрих. Генрих подсаживал папу на подножку кареты, а госпожа Антонеску меня, слуги закрывали дверцы и помогали усесться Генриху и госпоже Антонеску, а после бежали в свою карету, в свой возок, точнее говоря, и только тогда главный кучер, управлявший нашей каретой, издавал губами тот поразительный кучерской звук – нечто среднее между свистом и чмоканьем, что-то даже похожее на поцелуй, как его изображают в итальянском комическом театре (мы это видели с госпожой Антонеску. Там какой-нибудь Труффальдино, подойдя к Коломбине, нагнувшись к ее ручке, отставив задницу, а свободной рукой подметая шляпой пол, вытягивал губы трубочкой над ее пальчиками и делал длинный свистящий чмок).

Кучер чмокал, остальные кучера тоже, и наш поезд медленно трогался, мягко постукивая копытами и колесами по сухой весенней дороге.

Итак, в полдень мы переехали мост через эту безымянную для меня воду. Мы въехали с гравийной дороги на мощеную, и еще через полчаса, наверное, я замечала, что особнячки становятся все больше. И вот это уже не особнячки, а трех-, а потом уже и четырехэтажные многоквартирные дома. Дома становились все больше, все роскошнее, с пузатыми колоннами вокруг окон, с лепными женщинами, театральными масками, львами и драконами на стенах, с балконами, на которых стояли кадки с уже отцветшими цветами, а внизу, в первых этажах домов все чаще и чаще попадались большие зеркальные витрины, где были выставлены костюмы и платья, зонты и шляпы, саквояжи и туфли. Или россыпи фруктов, сделанных из воска, расписные окорока и колбасы из папье-маше, фигура повара в колпаке с большим ножом в одной руке и рыбой в другой. Я прекрасно его помню. Когда я была маленькая, я требовала остановить карету, чтобы посмотреть на этого «дядю с рыбкой», как я кричала тогда. Это было, когда мне было пять лет, последний год, когда мама еще жила с папой. Десять лет прошло, ну, почти десять, а этот «дядя с рыбкой» все такой же и ничуточки не облупился. Наверное, его подкрашивают время от времени. А дальше шли вывески банков и нотариальных контор, таблички частных врачей и адвокатов, появлялись пестрые полосатые, а иногда цветастые занавески-маркизы, затенявшие столики уличных кафе, за которыми сидели последние посетители. Почему последние? Потому что октябрь, еще недели две. – и эти «маркизы» свернут, а летние столики и ажурные кресла унесут в сарай. Но пока что солнце светило. Последнее солнце осени. В наших краях до конца октября было тепло. Вполне тепло, настолько тепло, что мы с госпожой Антонеску, бывало, успевали прихватить два-три раза в уличном кафе, съесть по вазочке мороженого, и горло ни капельки не болело, потому что было градусов двадцать, самое маленькое. Не летняя жара, но и не промозглая осень. До промозглой осени было еще месяца полтора.

Наш поезд катился по улице, которая из фешенебельного пригородного шоссе превращалась в одну из главных улиц нижней части Штефанбурга. Она называлась Альтвег, то есть старая дорога. Но самую главную улицу – Линденаллее – еще предстояло пересечь. Она шла вдоль реки, отступив от набережной на два квартала. Параллельно той улице, по которой мы ехали, шли еще две роскошные улицы, которая спорили с Линденаллее за звание главной, потому что на одной – на Кенигштрассе – была, как вы, наверное, уже поняли, Старая Королевская канцелярия. А на другой, под названием Клостерштрассе, был кафедральный собор. Но не Святого Стефана – маленькая и очень древняя церковь Святого Стефана стояла на горе напротив, я уже говорила, а Святого Иоанна Евангелиста. Не путать с Крестителем.

Мы подъезжали к перекрестку. Экипажей становилось все больше. Попадались автомобили. Нашим кучерам приходилось внимательно следить, чтобы какая-нибудь коляска или пролетка не вклинилась в нашу кавалькаду. Я смотрела из окна на лица людей, сидевших в этих пролетках и колясках. У них были совершенно другие лица, чем у нас в деревне – хмурые, озабоченные и одновременно насмешливые и злые. У мужчин и у женщин тоже. Они смотрели на наши кареты. Какие-то кавалеры что-то шептали на ухо своим барышням и показывали, прямо вот так вот невоспитанно показывали пальцем на нашу карету, что-то говорили. Некоторые смеялись, некоторые пожимали плечами.

– Интересно, что они говорят о нас? – спросила я папу.

– А ну, сама догадайся, – сказал он.

– Ага, – сказала я. – Вот этот студент в фуражке не бедный, очевидно. Смотри, какие у него перчатки и как сверкают туфли. Говорит своей барышне: «Фу, деревенщина! Едут со своими коробами. Видать, в деревне-то холодно зимовать!»

– А барышня что отвечает? – спросил папа.

– А барышня отвечает, – сказала я, опустив стекло кареты и глядя на барышню в упор, потому что эта коляска остановилась прямо рядом с нашей каретой, – а барышня отвечает: «А ты бы, милый мой, наверное бы, не отказался летом жить в имении, а на зиму приезжать в Штефанбург».

Я это очень громко сказала, так что барышня в пролетке меня не только услышала, но даже – ах, эта милая городская непосредственность! – решила завести со мной разговор.

– А вы правда живете в имении летом, а зимой приезжаете в город? – спросила она.

Молодой человек всплеснул руками и сказал:

– Анна, ну зачем?

– Да, правда, – ответила я. – Именно так, как вы сказали. А вы сами всегда живете в Штефанбурге?

Молодой человек, я его хорошенько рассмотрела – он был совсем молодой, ненамного меня старше, но уже студент, судя по мундиру, – молодой человек схватился за голову, закрыл глаза руками и простонал:

– Анна, ну хватит!

– Отчего же хватит? – сказала эта девица и перчаткой смешно хлопнула его по фуражке. – Да, барышня, – ответила она мне, – я здесь родилась и живу. И родители мои здесь родились. А вот он – приехал.

– Откуда? – спросила я.

– Из Белграда, – сказала она.

– Зачем? – спросила я. И потом сама догадалась. – В университет?

– Верно, – сказала эта самая Анна. – Учиться на правоведа. А вы зачем приезжаете в Штефанбург?

– Слушать оперу, – сказала я. – На оперный сезон.

Молодому человеку надоел этот наш разговор. Он повернулся, вцепился руками в плечи кучера. Кучер дернул лошадь, вывел коляску из ряда и проехал вперед. Их место сразу же заняла другая коляска. Там сидела толстая дама в тонкой меховой накидке. Очень некрасивая, ужасно некрасивая, прямо как на карикатуре в юмористическом журнале. А рядом с ней такой же некрасивый старик. Пузатый, похожий на бульдога, совсем как будто без носа, но зато с большими дряблыми щеками. Мне показалось, что они одной породы. Вот именно как бульдоги. И дети у них, наверно, такие же бульдожки, и внуки. Мне стало противно на них смотреть. Я подняла стекло и задернула занавеску.

Мы несколько раз останавливались, стояли у перекрестков. Наверное, только через полчаса свернули на нашу улицу Гумбольдта, она была на небольшом выступе вроде полуострова, который врезался в реку как раз напротив той самой горы, на вершине которой стояло укрепление Штефанбург, давшее имя всему городу, – маленькая крепость с церковью посередине.

Дальше были узкие улицы, которые вели к реке, к широкой набережной, по которой ходил трамвай. Набережная называлась Эспланада. К сожалению, из наших окон не было видно всей этой красоты, мы жили на втором этаже, а прямо перед нами, через улицу, был большой отель. Вот из задних окон отеля была видна река и возвышенная часть города – район Хох. Я слышала, что номера с видом на реку стоят дороже, чем те, которые смотрят на улицу, то есть на наш дом. Этот кусок города считался очень хорошим, аристократическим и богатым. Недалеко от нашего дома, я уже говорила, была прекрасная кофейня под названием «Трианон». В ней сидели солидные господа и красивые женщины в дорогих нарядах. Больших магазинов поблизости не было. Только в отеле напротив продавались сигары и вина. И еще в двух кварталах была булочная и салон искусств. Там в витринах были выставлены акварели в рамочках и бронзовые статуэтки, а в глубине виднелась золотая лепнина рам, которые окаймляли старинные и, наверно, очень дорогие картины. Прочие же магазины были довольно далеко, на Кенигштрассе, но нам они были незачем. За припасами слуги ездили на рынок. Разные приправы и пряности покупали в магазине колониальных товаров. Я даже не знаю, где он находился.

Дом наш был большой, в пять этажей с мансардой. С полуподвалом и бельэтажем. Папа рассказывал, что сначала он хотел снять квартиру в бельэтаже, но ему показалось слишком низко, слишком шумно. Не знаю, что он имел в виду – по нашей улице довольно редко катались кареты. Еще реже проезжали автомобили. Разве что изредка подкатывали к отелю напротив. Но папа сказал, что разговоры на улице слышны слишком отчетливо и это его раздражает. И правда, иногда какие-то господа, возвращаясь из кофейни, могли остановиться прямо под нашими окнами и затеять очень длинный, громкий и скучный разговор о политике, о Турции, о Германии и о русском военном министре генерале Сухомлинове. Чем-то он им не угодил. Но из нашего второго этажа этот разговор был слышен точно так же отчетливо, как, наверно, и с бельэтажа, и с третьего тоже. Когда я выставила папе эти возражения, впрочем, это были не возражения, а просто соображения – квартира уже была снята на много лет вперед, – папа сказал, что у меня ужасная привычка все время перечить.

– Вот скажу я тебе, доченька, – сказал он мне, – что снег на улице белый, а ты скажешь: «Нет. Вон на него грязь из-под колес попала». И так во всем. Что тебе за толк – все время перечить, все время говорить «нет»?

– Я не перечу, а рассуждаю, – сказала я.

– Но рассуждаешь, так сказать, с отметкой «минус», – сказал папа. – Все время хочешь найти ошибку. Ты помнишь, как я из-за тебя чуть было не поссорился со священником? Как он меня чуть было в церковь пускать не перестал? Все из-за твоих рассуждений!

Я прекрасно помнила эту историю.

Батюшка говорил проповедь, и в ней упомянул о крестных страданиях Спасителя нашего, и сказал, что таких страданий никто на свете никогда не претерпевал – и в этом-то и вся сила искупительной жертвы. После проповеди, приложившись к батюшкиной руке и получив мазок кисточкой елея по лбу, я сказала, что у меня есть небольшой вопрос. Батюшка попросил меня подождать. Благословив еще нескольких крестьянок, батюшка пригнулся ко мне и сказал, что готов меня выслушать. По всему видно было, что он готов был услышать признание в каком-то маленьком детском грехе – ну, или получить вопрос: насколько грешно брать мармелад из банки без спросу, да ещё в страстную пятницу. Но я сказала:

– А по-моему, страдания Спасителя были не такие уж сильные. Обыкновенные пытки. А если с другой стороны взглянуть, то и вообще тьфу, ерунда.

У священника округлились глаза.

Представляю себе, если бы это сказала деревенская девчонка. Он бы дал ей хорошую плюху – подзатыльник или пощечину или, лучше того, рассказал бы ее родителям о такой наглости, и ее бы выпороли, привязав к верстаку и ради вящего исправления стыдом – созвав окрестных девчонок, а то и мальчишек. Я слышала эти слова: «ради вящего исправления стыдом» – но ни разу не ходила смотреть, как порют деревенских. Ну, разве что один раз. Когда госпожа Антонеску хворала и не могла пойти со мной гулять, и я пошла одна в деревню. Или два раза. Но не больше, честное слово!

Ему хотелось дать мне плюху. Но я была барышня в прямом смысле слова, дочка барина, вот он и сказал, подрагивая подбородком от возмущения:

– Но почему такие мысли, дитя мое?

– Очень просто! – я обрадовалась возможности поболтать. – Во-первых, распятие в Риме было самой распространенной казнью. Когда разгромили восстание Спартака, то кресты стояли по всей Аппиевой дороге. На много десятков верст. Ничего тут необыкновенного. Хотя, конечно, больно и ужасно. Но – обыкновенно! Дальше, батюшка. В Древнем Риме были куда более жуткие и страшные казни. Например, раздавливание статуей. Представляете себе – человека клали на землю и на него накатывали мраморную статую! Или еще: человека зарывали в землю по шею, и его за два-три дня живьем съедали разные подземные жуки и землеройки, а также черви. Или вот: запихивали в мешок с ядовитыми змеями. Или самая ужасная казнь – утопление в мешке с кошками!

– А? – батюшка вдруг встряхнул плечами.

Мне показалось, что он меня не слышит. У него притуманились глаза. Наверное, он читал про себя молитву, чтобы отвлечься от моих кощунственных глупостей. Но на слове «кошки» вдруг очнулся.

– Да, именно, вы не ослышались, – я облизала губы и продолжала: – Утопление в мешке с кошками. Человека сажали в мешок, совали туда десяток кошек, а потом этот мешок начинали медленно-медленно погружать в воду. С помощью лебедки, я полагаю. Представляете, как вели себя кошки и каково было этому человеку?

– Ты всё сказала, дитя мое? – тихо спросил батюшка.

– Нет, – сказала я. – Были, конечно, и более мягкие казни. Ну, усекновение головы. Раз – и все, без мучений. Или вскрыть вены по приказу Цезаря и сидеть, потихоньку ослабевая и как будто бы засыпая, погрузив руки в сосуд с теплой водой. Или вообще принять медленный яд… В общем, распятие на кресте – конечно, жестокая казнь, но не самая страшная и мучительная.

– Ты всё сказала? – повторил батюшка.

– Нет! – громко сказала я. – Не это самое главное!

– Что же?

– Да, что же? – раздалось сзади.

Я обернулась. За моей спиной стоял папа. Мы с ним были в церкви вдвоем, но он не стал подходить к руке после проповеди и вышел наружу и вот теперь вернулся.

– Ты подслушиваешь? – сказала я.

– Полагаю, речь не идет о тайне исповеди? Или идет? – усмехнулся он.

– При чем тут! – сказала я. – Послушайте, батюшка, но дело даже не в том, что распятие на кресте не самая жестокая казнь из римского, если можно так выразиться, ассортимента… Дело в другом! – и я замолчала, ожидая, что священник нетерпеливо спросит меня, в чем же дело.

Но он молчал.

– Дело совсем, совсем в другом! – и я загадочно покрутила пальцем в воздухе.

Священник молчал, и у него опять начали туманиться глаза. Наверное, он опять молился в уме.

– Так в чем же дело? – спросил папа.

– А дело в том, что Спаситель наш Иисус Христос – он же был Бог! – воскликнула я. – Он, пардон, был и есть Бог, как сказано в Символе веры! Бог от Бога, сущий прежде всех веков! Так? А раз он сам был Бог, то он прекрасно знал, что воскреснет на третий день! Так что он вполне мог немножко потерпеть. Знаете, батюшка, – я перешла на доверительный и отчасти домашний тон, – мне полтора месяца назад вскрывали нарыв на локте, что-то там нагноилось, больно было страшно, папа послал за хирургом, приехал такой очень обходительный господин, расстелил простынку, побрызгал сулемой, а когда достал инструменты, я чуть не умерла со страху, такие ножики, и сейчас меня будут резать прямо по живому, но доктор сказал мне: «Клянусь вам, барышня. Вам сейчас будет очень больно. Но уже вечером станет легче. Утром еще легче. А на третий день вы, клянусь вам своей профессиональной честью, на третий день вы вообще все забудете. Я буду вам резать вашу бедную ручку, а вы, прошу вас, думайте, что будет на третий день, всего на третий день!». Вы знаете, всё было точно так, как он сказал! Надо было только потерпеть! Так что и Спасителю надо было всего лишь потерпеть! Что страшного – потерпеть? Даже я смогла, а я просто девочка. А он – все-таки Бог, вы понимаете? Или вы думаете, он в пятницу еще не знал, что воскреснет в воскресенье. А? Знал или не знал?

– Заберите ее, – сказал священник папе осипшим голосом. – Уведите ее из храма.

– Сию минуту, – сказал папа.

Священник что-то прошептал ему на ухо. Папа пожал плечами, взял меня за руку, и мы вышли.

– Прекрасно помню! – сказала я весело.

– Ну и что же в этом хорошего? – спросил папа.

Я обняла его обеими руками за шею, поцеловала и сказала, гулко на «о», передразнивая нашего священника:

– Господь даровал мне испытующий разум! А вот что хорошего во втором этаже по сравнению с бельэтажем – я так и не поняла. Или просто бельэтаж был занят и осталась только квартира на втором этаже?

– Слишком он у тебя испытующий, – рассмеялся папа. – Разум твой девчоночий.

Он небольно щелкнул меня пальцем по лбу.

– Мне уже четырнадцать лет, сударь, – сказала я. – Через два года под венец.

– Интересные дела, – сказал папа. – Ну-ка, ну-ка, если можно, поподробней!

– Подробностей не будет, – сказала я.

– Это еще почему? – возмутился и даже, кажется, испугался папа. – Ну-ка давай, давай, выкладывай!

– Папочка, – сказала я, – сколько раз повторять? Я просто рассуждаю. В принципе. По всем правилам. В шестнадцать лет девица должна выйти замуж.

Я это произнесла с особым напором и смыслом.

Мне очень важно было повторить это самой себе.

Потому что года через два после приключения с Гретой Мюллер (помните, как я нашла ее волос у себя в постели и потом заставила ее кое-что мне показать?) эта самая Грета вдруг поймала меня во дворе. Осень была, середина сентября, и мы собирались в очередной раз ехать в Штефанбург на зиму.

Ах, да! Это было именно тогда, в тот самый год, когда мы расстались с госпожой Антонеску. Ну, конечно! Когда мы решали, брать ли мне горничную из здешних или искать ее в Штефанбурге. Вот тогда-то – то есть за месяц до вот этого моего разговора с папой – вот тогда-то и случился наш разговор с Гретой. Она поймала меня во дворе и сказала:

– Дорогая барышня! Тут говорят, что вы гувернантку рассчитываете.

– Верно, – сказала я. – Кто говорит?

– Все говорят, люди говорят, – сказала Грета.

Мы стояли друг против друга на заднем дворе возле той самой лавочки. Я не помню, зачем я вышла во двор, как я там оказалась. Наверное, что-то хотела попросить у поваров напрямую, без церемоний. Грета смотрела на меня очень напряженно, как будто не решаясь что-то сказать или сделать.

От ее взгляда я села на скамейку, а она продолжала стоять – что в ее положении было совершенно естественно, впрочем. Я осмотрела ее с головы до ног. На ней была новая клетчатая юбка. Именно что совсем новая, яркая, ничуточки не мятая. Мне даже на секунду показалось, что я чувствую запах новой материи. Чуть-чуть горчичный запах. Видно было, что она специально принарядилась для этого разговора, а ее золотые волосы были убраны в две косички и свернуты в полукружия, пришпиленные к затылку большой латунной застежкой. Довольно красиво, кстати. Еще на ней была отглаженная полосатая кофточка, колечко с зеленым камешком, какой-то поясок в виде бронзовой цепочки с двумя фигурками на концах – какими, я не рассмотрела. И еще на ней были новые сандалии, деревянные с кожаными полосками крест-накрест. Она была без своих шерстяных носков, то есть сандалии были надеты на босу ногу. Я наконец увидела ее пальцы. Розовые, с хорошо подстриженными и чистыми ногтями. Даже удивительно! А второй палец был, как я и думала, чуть длиннее большого. Прямо как у меня. Мне захотелось их потрогать, погладить, а еще лучше – снять с себя ботинки и чулки и наступить на ее пальцы своими голыми ногами…

Я вздрогнула от таких неприличных мыслей.

Подняла на нее глаза и сказала:

– Я могу тебе чем-нибудь помочь, Грета?

– Можете, – сказала она. – Ежели захотите. Даже не знаю, как просить.

– Смелее, – подбодрила я.

– Барышня, вы рассчитали гувернантку, – сказала она. – Наверное, потом учителей наймете? Гувернантка эта ваша была ведь вам как гувернантка и как горничная тоже. Правда ведь?

– Правда, – сказала я, не сразу поняв, к чему клонит Грета. Но потом вдруг поняла и засмеялась. – Ах, вот что! Ах, вот оно что!

– Возьмите меня в горничные, барышня, – закивала Грета. – Возьмите меня, пожалуйста! Я лучше всех работать буду. Я вас одену-раздену, обстираю-обглажу, уложу-подыму. Ни одна сориночка на вас не упадет, барышня! Я ловкая и умелая.

– Погоди, – сказала я. – А как же Иван?

– Какой Иван? – растерялась Грета.

– Ну твой, как это, парень, – сказала я. – С которым ты, как это у вас говорят, ходишь. Видишь ли, Грета, – сказала я, старясь говорить, как взрослая дама, как помещица и хозяйка. Хотя, честное слово, примера мне было брать совершенно не с кого. – Видишь ли, моя милая, я к тебе очень хорошо отношусь…

Я специально сказала эти слова, потому что знала из папиных разговоров и из дедушкиных шуток, а также из наставлений госпожи Антонеску, что эти слова означают отказ или что-то нехорошее. «Я к тебе очень хорошо отношусь, но денег у меня нет и в долг тебе дать не смогу». «Я к вам прекрасно отношусь, молодой человек, и очень польщен вашим предложением, но моя дочь еще так молода и неразумна…»… Короче говоря, «я к нему очень хорошо отношусь, но он распоследний негодяй и подлец». Но бедная Грета, наверное, не знала этих простых светских тонкостей, и поэтому, когда я ей сказала: «Я к тебе очень хорошо отношусь», – она вспыхнула и прошептала:

– А я-то вас прямо люблю, барышня! Уж и не знаю почему. Когда в первый раз увидела – вам еще восемь лет было – я только сюда из Андерваруша приехала, как вас увидела, как вы по аллейке идете, маленькая такая и серьезная, и ножки как хлебные булочки, я прямо в вас влюбилась. Вы мне прямо стали, как не знаю кто! – Она замялась. – Как сестренка, наверно. Простите, барышня, за такую дерзость…

Я, честно говоря, просто испугалась.

С одной стороны, конечно, приятно, когда тебя вот так, издалека, безответно любят. Прямо вот настолько страстно любят, что в твоей кроватке спят со своим парнем и волосы туда роняют – а, с другой стороны, кто она вообще такая, меня любить? Как она смеет? Дедушка рассказывал про свою молодость, как в соседнем имении кузнец стал на хозяйскую дочку засматриваться, на гитаре песенку у нее под балконом спел. Даже, дедушка говорил, и сказать тебе не хочу, что потом с этим кузнецом было. «Ну что, ну что, ну что? – спрашивала я. – Повесили? Насмерть запороли?» – «Маленькая злючка, – смеялся дедушка, держа меня на коленях и легонько придерживая за плечо, чтобы я не свалилась. – Маленькая кровожадная ведьмочка! Ничего подобного, просто сдали в солдаты». – «Ага! – закричала я. – А потом он стал героем, получил орден, офицерский чин, дворянство и поместье, был замечен кайзером, дослужился до генерала и вот приехал в то имение в гости к этой девушке. К папаше. А эта девушка его узнала и сказала: “Господин генерал, а помните, как много лет назад вы пели под гитару у моего балкона?” А он захохотал и сказал: “Вы что-то перепутали, мадемуазель!” И она ушла в монастырь. Или вовсе отравилась». – «Какой роман! – дедушка долго хохотал, трясясь всем телом, и я подпрыгивала, сидя у него на коленях. – Какой роман! Если б ты не была Тальницки, да еще и фон Мерзебург по матери, я бы, честное слово, рекомендовал бы тебе заняться сочинительством».

Потом вдруг перестал смеяться, смех слетел с него, как будто и не прилетал никогда на его серебристое лицо – и он сказал:

– Нет, Далли. Как ушёл в солдаты, так и пропал. Даже похоронного письма не было.

Я была, как говорят, французы, фраппирована и шокирована ее словами, и поэтому повторила:

– Я к тебе очень хорошо отношусь, Грета! Но мой папа уже назначил городским поваром Влада. То есть Владислава. Если бы он назначил Ивана, тогда другое дело. Но суди сама. Если я вдруг начну просить папу, чтобы он взял поваром Ивана вместо Влада, то это, с моей стороны, будет явный, как говорят французы, faux pas – неправильный поступок. Потому что я тем самым признаюсь, что знаю о вашей незаконной связи. Что папа подумает обо мне? Да и о тебе?

– При чем тут Иван? – воскликнула Грета. – Зачем Иван?

– Как то есть зачем? – сказала я. – Не могу же я вас разлучить на целых полгода.

– Что вы такое говорите барышня? – чуть не застонала Грета. – Возьмите меня, очень вас прошу.

– А как же твоя больная бабка? – спросила я.

– Какая у вас память, барышня! – сказала Грета даже с некоторой злостью.

– Я молодая хозяйка этих мест, – сказала я. – и я должна все помнить. Так как же бабка? Или ты в тот раз соврала?

– Ничего я не соврала! – чуть не закричала Грета. – Померла бабка, в прошлом году. Одна я осталась.

– А зачем тебе быть моей горничной? Поехать в город и подцепить городского парня?

– Я вас не брошу, – сказала Грета. – Никогда. Я с вами до старости проживу.

Я молчала и только качала головой – нет, нет, нет.

– Не хотите, значит? – спросила Грета.

Я очень хотела.

Так страшно хотела, что знала – ни в коем случае! Вот опять как тот самый самурай. Когда видела Грету – а я ее до этого несколько раз видела между тем приключением с Иваном и вот этим нашим разговором, – я всякий раз вспоминала самурая, который делает себе харакири, потому что тут долг – там честь, справа хочется – слева нельзя, и все такое.

– Дорогая Грета, – в третий раз повторила я, – я очень хорошо к тебе отношусь, но, увы, не смогу взять тебя с собой.

Я посмотрела на нее и увидела, что глаза ее налились слезами, большими и ясными. Но вдруг она как будто втянула слезы обратно в глаза, села рядом со мной, взяла меня за руку и сказала:

– А хотите, барышня, я вам погадаю?

Конечно, надо было сказать «нет», но я сказала «ну-ну».

Грета сжала мою ладонь так, что линии сошлись пучком, левой рукой сорвала ромашку, которая росла под скамейкой, смяла и растерла ее желтую середку, высыпала этот желтый прах мне на ладонь, развела его по ладони пальцем, стукнула по тыльной стороне, и желтая пыльца ссыпалась мне на юбку. Потом снова сжала мою ладонь, какие-то кусочки желтого остались, она посмотрела, что получилось, дунула мне на ладонь, движением своих пальцев очистила ее от последних клочков ромашки, быстро поцеловала мне запястье и тихо и мстительно сказала, глядя мне прямо в глаза:

– Невинной девушкой умрете, барышня!

Я испугалась, но быстро справилась с собой. Встала, показательно отерла руку от Гретиного поцелуя и сказала, усмехнувшись:

– Даже интересно! Умру в ранней молодости или останусь старой девой?

– Знать не знаю, – сказала Грета. – Это уж как господь решит. А вы, барышня, невинной девушкой умрете.

Вот почему я решила, что в шестнадцать лет непременно выйду замуж. Вот прямо, когда исполнится разрешённый кайзером возраст для замужества дворянок. Вот поэтому я и сказала папе:

– Я взрослая барышня – мне четырнадцать. Через два года пойду под венец. – И переспросила: – Так все же, почему не бельэтаж?

– Я зашел в бельэтаж, – сказал папа. – Эта квартира была свободной. И увидел, что прямо на уровне окна проплывает крыша какой-то кареты, а кучер – тот вообще сидел вровень со мной. Если бы мы с ним были приятелями, – сказал папа, – я мог бы ему протянуть зажжённую спичку.

– Теперь понятно, – сказала я.

Кстати говоря, в бельэтаже так никто и не жил. Там была приемная какого-то адвоката.

Глава 8

У адвоката на двери была, как положено, большая латунная табличка с немецкой фамилией. Я не запомнила. Кажется, там были целых три немецких фамилии: адвокатская контора Мейер, Майер и Шульц, только не Мейер и Майер, а что-то ужасно длинное, на много-много букв, Майерлингерхоффман, но я не запомнила. Иногда в эту дверь входили пожилые господа в черных костюмах и в котелках, с черными саквояжами в руках. Одного я чуть не сбила с ног, когда бежала вниз по лестнице, но он улыбнулся и даже сам извинился. Я не понимала, кто это – сами адвокаты или их клиенты, но шума из этой квартиры не доносилось никакого. Бывало, днем, когда я оставалась в квартире одна, я ложилась в гостиной на ковер у самого краешка, прижимала ухо к паркету и старалась что-нибудь услышать, особенно если перед этим я, выглянув в окно, видела, как в наш подъезд входил очередной господин в черной шляпе и с саквояжем. Я читала в английских романах, что в адвокатских конторах начинаются и заканчиваются семейные драмы и криминальные истории. Мне очень хотелось узнать про какую-нибудь семейную драму со стороны, потому что про нашу семейную драму мне никто не рассказывал: ни дедушка, когда я была маленькая, ни папа, когда я немножко подросла, ни даже верная госпожа Антонеску, из которой я пока не смогла вытрясти адрес своей мамы. «Но ничего, еще вытрясу!» – думала я, лежа на ковре и прижимаясь ухом к тепло-хладному паркету, пытаясь услышать снизу хоть что-нибудь. Но не слышно было ничего.

А мы жили на втором этаже.

На нашей лестничной площадке была только одна квартира – наша. У нее был номер 29. Квартира была угловая, и поэтому большая. Частью она смотрела на улицу, а изгиб ее уходил вбок, в проулок между двумя домами. Из просторной передней дверь вела прямо в большую гостиную, которая выступала широким трехгранным эркером наружу. Этот эркер как раз приходился над парадным подъездом. Налево и направо шли коридоры. Направо – смежная с гостиной столовая, а за ней папина комната. Эти комнаты смотрели на улицу.

Напротив была комната с окном во двор, в которой никто не жил. Но она была устроена так, что, если бы дедушка вдруг воскрес, он бы там с удовольствием поселился. То есть на самом деле это и была комната дедушки, но не та, в которой дедушка когда-то жил – потому что, когда дедушка был жив, мы снимали другую квартиру, – а устроенная папой как бы в память о дедушке. Там были книжные шкафы, бюро с рабочим креслом, большой кожаный диван, низкий столик, на котором стояли прикрытые специальной плетеной корзинкой несколько бутылок с коньяком, водкой и ликерами, а также маленькая шкатулка с рюмками. Еще там стояли коробки с сигарами и папиросами и небольшая стойка с английскими трубками, хотя сам папа трубку не курил и дедушка, кажется, тоже. Но превосходные трубки, темно-бежевые, с белыми точками на черных мундштуках или с серебряными кольцами, обхватывавшими дерево там, где чубук соединялся с мундштуком, – эти замечательные трубки стояли в круглой деревянной стойке. Я брала их в руки и нюхала – пахло очень старым табаком, старой гарью. Странный запах, тонкий и тоскливый. Так пахли камни в бывшей кувзарской деревне. Когда мы с дедушкой гуляли там, я ногой выковыряла из земли обгоревший кирпич и понюхала его. Был точно такой же запах. Эту комнату папа использовал как курительную. В своей комнате, там, где стояла его кровать, он не курил. Несмотря на то что квартира была у нас очень большая, у папы не было отдельного кабинета и спальни. Его кровать стояла там же, где письменный стол, кресло и книжные шкафы. И хотя папа разгуливал с папиросой по всему дому, но у себя в комнате не курил, говоря, что от этого у него под утро разбаливается голова.

На стенах дедушкиной комнаты висели картины, вернее, картинки, совсем маленькие. «Серьезные картины», как выражался папа, висели там, в имении. А здешние изображали наше имение: вид спереди, вид сзади, ворота с Дидоной и Энеем, липовая аллея, ведущая к пруду и, пожалуй, все. Дедушкиного портрета не было.

Я спросила папу:

– Почему?

Он сказал:

– Понимаешь ли, эта комната – как будто бы его комната. А ведь человек редко когда вешает свой собственный портрет в своей комнате.

– Отчего же? – сказала я. – У наших соседей я много раз видела, как в детской висят портреты детей, а у фон Глюкштайнов даже один раз в будуаре видела портрет хозяйки.

– Ну и что? – вдруг возмутился папа. – Они так, а я по-своему.

– А дедушка был добрый? – спросила я.

– О, да! – тут же сказал папа. – Он был очень добрый. Не жалел для меня ничего. Покупал мне все, что я хочу. Посылал меня учиться в Вену и Мюнхен, а на каникулы отправлял в Лондон и Стокгольм, однажды позволил прокатиться в Америку, вот как! А зимой на Рождество посылал меня в Рим и даже давал мне денег, чтобы я мог заплатить за билет и гостиницу за своего товарища – у меня был небогатый приятель. Ему самому было бы это дорого. А дедушка давал нам деньги, причем умудрялся сделать это совершенно необидно для моего приятеля. Он говорил: «А что бы вам, молодые люди, не съездить на Рождество, не отстоять бы мессу и не помолиться бы за меня, грешника, пред могилою святого Петра» – и давал нам целый кошелек золотых монет. То есть получалось, как будто бы он даёт нам поручение, задание, так что мой приятель, который был очень хорошей фамилии, но совершенно не имел денег, не обижался.

– Здорово, – сказала я. – Дедушка, значит, был католик?

– Да, кажется, – сказал папа. – Римской веры.

– Странно, я думала, что мы греческой веры, – сказала я. – У нас же в деревне православная церковь, и мы туда ходим.

– Так ли это важно? – спросил папа. – Я, например, считаю себя адептом древней неразделенной церкви.

– Хорошо, неважно, – сказала я. – Значит, дедушка был такой страстный католик, что ему непременно надо было, чтобы у Святого Петра за него помолились?

– Бог мой, Далли! – засмеялся папа. – Какая ты смешная. Я же тебе объясняю, что дедушка все это нарочно подстраивал. Он боялся отпустить меня одного и так специально делал, чтобы я поехал вместе с очень надежным, немножко старше меня, приятелем. Чтобы заплатить ему за дорогу и гостиницу. Сколько раз повторять?

– Значит, дедушка не верил в бога? – спросила я.

– Ах, Далли, это длинный разговор, – сказал папа.

Мы как раз были в дедушкиной комнате.

Я сидела на диване, а папа, дымя папиросой, прохаживался от двери к окну и обратно. Дело было после обеда. Папа всегда говорил, что после обеда нужно хотя бы полчаса постоять на ногах, чтобы не разжиреть. И поэтому ровно полчаса он либо стоял у книжных полок, вынимая книжку наполовину и потом сильным щелчком заталкивая обратно – у папы на полках книги стояли чуть свободно, это был его принцип, – и так вторую, третью, десятую, либо курил, а я сидела или валялась на диване. Когда со мной жила госпожа Антонеску, тогда, конечно, не поваляешься. Тогда после обеда мне предстояла часовая прогулка в любую погоду. Жара, дождь или снег идет, как бывало зимой в Штефанбурге, – госпожа Антонеску нещадно волокла меня вон из дома и заставляла довольно быстрым шагом ходить либо по аллеям, либо по улицам. Я не знаю, сама это она придумала или папа ей велел. Но интересно другое. В первую же зиму без госпожи Антонеску я совершенно перестала гулять после обеда. Я приходила в дедушкину комнату, где папа, нарочно пружиня ногами, расхаживал от окна к двери и обратно, и плюхалась на диван и даже специально похлопывала себя по животу, но папа совершенно не обращал на это внимания.

Вообще, у папы было какое-то странное обращание внимания. Невозможно было догадаться, к чему он прицепится, а что пропустит.

Да, так вот. Я спросила, верил ли дедушка в бога, и папа сказал:

– Ах, Далли! Это слишком длинный, сложный, – он немножко помялся и добавил: – философский разговор.

– Ах, ах! – засмеялась я и довольно громко, так что самой больно стало, хлопнула себя по животу. – Ах, милый мой папочка! Ты же сам меня этому учил, и госпожа Антонеску тоже.

– Чему я тебя учил? – вскинул голову папа.

– Ты меня учил, – сладенько проговорила я, – что, когда не хочешь сказать «нет», надо отвечать что-то вроде «это сложный вопрос», «трудно вот так сформулировать оной фразой», «тут необходимо поразмыслить» и так далее.

– Но это действительно сложный вопрос и долгий разговор, – сказал папа.

– То есть дедушка не верил в бога? – сказала я. – Да? В смысле нет? Или нет в смысле да?

– Не морочь мне голову, – сказал папа.

– О! – воскликнула я. – Великолепно! «Не морочь мне голову» тоже означает «нет». Но когда говоришь либо с младшим, либо с низшим. Верно?

– Я не знаю, – сказал папа. – Верил ли дедушка в бога? Я не знаю, смог бы он тебе ответить на этот вопрос. А вот скажи ты мне – ты веришь в бога?

– Отвечать на вопрос вопросом – тоже способ увильнуть, – сказала я.

– Э, нет! – возразил папа. – Я же ответил «не знаю». Ведь кроме «да» и «нет» есть честный ответ «не знаю». Я честно ответил, а теперь ответь ты.

Я встала с дивана, похлопала рукой по подушке, встала на нее коленями, скорчила постную рожу и сказала:

– Верую во Единого Бога, отца, вседержителя, создателя неба и земли…

– Хватит! – перебил меня папа.

– Что в этом дурного? – спросила я. – Ты меня спросил, верю ли я в бога. Я тебе отвечаю вполне канонично. А хочешь по латыни: Credo in unum Deum patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium…[5]

– Прекрати! – закричал папа.

– Я оскорбляю твои религиозные чувства? – спросила я, дочитав.

– Отчасти, – сказал папа. – Видишь ли, Далли, я не верю в каждую букву Символа веры. Мне, например, трудно себе представить, как Иисус sedet ad dexteram Patris, «седяща одесную отца».

– Это нарисовано в любой церкви, – сказала я. – Ты что, не помнишь? Бывает, что очень красиво. А сверху голубь, весь в лучах. Вспомни. Чего тут представлять? Достаточно вспомнить.

– Нет, Далли, – сказал папа, положил погасшую папиросу в пепельницу и закурил новую. – Это все-таки разные вещи. Одно дело на картине в церкви или музее, а другое дело – запрокинуть голову к небу и попытаться себе представить, что где-то там, на небесном престоле сидит Бог-отец. И еще я совершенно не могу себе представить второго пришествия. А в Символе веры об этом прямо говорится: «Паки грядущего судити живым и мертвым». Когда я был в Риме, мы с товарищем конечно же были в Сикстинской капелле и видели эту поразительную огромную, подробную картину – Страшный суд. Там было все: и могучий Христос, и грешники, и праведники, и облака, и молнии, и сияние, солнце и отблески адского пламени – очень красиво. Но я никак не могу себе представить этого в реальности. Пожар, бомбардировка, захват города неприятелем – это сколько угодно. Хотя я этого, честно говоря, ни разу не видел своими глазами. Знаю только по военным корреспонденциям в газетах и по рассказам бывалых людей. Но я знаю, что так бывает, и легко могу это себе представить во всех подробностях. Признаюсь честно, мне это иногда даже снится. Страшные сны про войну, на которой я никогда не был и, даст бог, никогда не побываю. А вот что касается Страшного суда, – он развел руками, – увы. И странное дело – я полностью верю в то, что описано в Евангелиях: в рождение Христа, в то, как он проповедовал, как его распяли, во всех мельчайших подробностях. Вот все, как там описано, своими глазами вижу, и не надо мне никаких картин. А вот в то, что будет потом – не знаю. В общем, – усмехнулся он, – я верю в то, что было, а не в то, что будет. А ты сама веришь в Страшный суд?

– Нет, – сказала я. – Хотя верю в то, что он может случиться. А может и не случиться. А верить нельзя на пятьдесят процентов. Вот даже в каком-нибудь романе кавалер говорит барышне: «О, моя любимая! Верите ли вы в мою любовь?» Она может только поверить целиком. Представь себе барышню, – засмеялась я, – которая говорит: «Ах, мой милый Пьер! Возможно, конечно, вы мне будете верны всю жизнь. А может быть, завтра убежите от меня с первой же встречной вертихвосткой». Какое-то издевательство. Поэтому нет. Хотя, конечно, может случиться какая-нибудь новая война, на которой мы все погибнем. Если на нас одновременно пойдет войной Германия, Англия, Франция и Россия. Они засыплют нас бомбами, окружат со всех сторон своей артиллерией и начнут бомбить. Это будет почище Страшного суда на картинке.

– Где ты такого нахваталась? – закричал папа.

– В газетах, в газетах, – сказала я. – Разве ты не читаешь газет? Да, они уничтожат нас, и какой-нибудь газетчик назовет это «Страшным судом», но это будут только красивые слова, – сказала я.

– Зачем ты читаешь газеты? – спросил он.

– Надеюсь, я не оскорбила твои религиозные чувства?

– Не оскорбила, – сказал папа. – Но меня немножко покоробило, когда ты с шутовским видом читала Символ. Видишь ли, Далли, даже если мы с тобой не верим в каждую букву Символа, на свете есть люди, и их немало, может быть, даже большинство, в наших краях, для которых каждая буква Символа священна, и они верят в Бога именно так, как там написано. Верят в каждое слово, во всех подробностях.

– И что поэтому? – спросила я.

– Поэтому, – сказал папа, – не следует издеваться, глумиться, передразнивать, когда речь идет о вещах, которые для многих священны.

– Так, так, – сказала я. – Значит, я должна уважать чувства мещан и плебеев.

– Это не мещане и плебеи! – воскликнул папа. – Это народ!

– Мне кажется, ты тоже читаешь газеты, – сказала я. – Даже больше, чем я. А дедушка совсем не верил в Бога. Ни капельки. Я в этом совершенно уверена. Потому что он велел вырезать и сжечь целую деревню.

– Кто тебе об этом сказал? – закричал папа. – Это сказки!

И он попытался засмеяться.

– Значит, дедушка врал? – спросила я. – Или это действительно было?

– Потом, – сказал папа, – потом, потом.

– Когда взрослый не хочет ответить на неудобный вопрос ребенка, – сказала я, – он часто говорит «потом, потом».

– Нет, – сказал папа, задумавшись над раскрытой пачкой папирос. – Нет, третья папироса подряд – это, мне кажется, слишком много. – Он откашлялся. – Да, слишком.

Итак, я лежала на полу и слушала паркет, но так ничего и не услышала. Наверное, эти адвокаты со своими клиентами говорили шепотом, а может, потолок у них был обит бархатом для красоты и заодно чтобы не подслушивали.

А теперь повернемся налево. Коридор шел налево и загибался еще раз налево, обходя малую гостиную – совершенно бессмысленную комнату – с диваном, четырьмя креслами и какими-то бездарными жардиньерками по углам. Дальше шла, наконец, моя комната. Она мне казалась самой лучшей, потому что выходила на две стороны: на улицу и в проулок, то есть она была по-настоящему угловая. Госпожа Антонеску приложила немало усилий к тому, чтобы это была настоящая комната молодой аристократки, помещицы, которой в будущем предстоит владеть огромным поместьем, с лесами, деревнями, полями и виноградниками – поскольку у моего папы других детей не было. Я иногда задумывалась об этом. Если я останусь единственной наследницей не столько даже имения, сколько славной фамилии Тальницки унд фон Мерзебург, то интересно, как себя будет чувствовать мой будущий муж? Куда денется моя фамилия? Неужели мой будущий муж согласится, чтоб наши дети носили мою фамилию? А если нет, то как же? Тут я вспоминала, что у меня у самой тоже двойная фамилия – по папе и по маме, потому что мама была последней в роду фон Мерзебург, в том самом, полувыдуманном, от первой жены Генриха Птицелова, помните? – то поэтому в Императорской канцелярии было получено разрешение на передачу этой фамилии по женской линии. Проще говоря, если у меня родится девочка, она будет тоже Тальницки унд фон Мерзебург, но это по мне. А по мужу? Вдруг у него тоже двойная фамилия? Значит, у наших детей будет четверная? А вдруг наша дочь выйдет замуж за такого же носителя «прагматической санкции»? Вспоминается индийская задача про шахматную доску и зернышко… Я трясла головой и утешала себя тем, что мне пока думать об этом рано.

Да, госпожа Антонеску очень заботилась об аристократизме моего воспитания и все время рассказывала мне, как воспитывают молодых аристократов в Англии. Как они там живут в холодных спальнях, спят едва ли не на досках, на тощих волосяных матрасах, едят овсянку на воде, занимаются спортом и до умопомрачения зубрят греческие глаголы. Я слышала, как она об этом говорила с папой. «Очень, очень верно, – говорил папа. – Очень, очень верно. За одним лишь уточнением – она ведь девочка». – «Да, но она единственная наследница», – возражала господа Антонеску. Папа что-то хмыкал и мекал в ответ.

Все-таки госпожа Антонеску одержала верх – хотя бы символически. Конечно, я не спала на досках и не питалась овсянкой на воде. И меня не заставляли играть в футбол. Более того, госпожа Антонеску сама меня переодевала, когда я была маленькая. Когда я чуть подросла, помогала мне заниматься туалетом. Одежду я носила как штефанбургская барышня, а не как юный английский аристократ. Это-то понятно. Но зато моя комната была обставлена с примерной скромностью. Узенькая кровать, стол-конторка, жесткое деревянное кресло, строгий, безо всяких украшений шкаф для одежды. Вот, пожалуй, и все.

Когда мы рассчитали господу Антонеску, я перетащила из кладовки к себе в комнату свою многолетнюю мечту – большую стоячую вешалку с пятью рожками, куда я могла вешать, а то и просто кидать свои кофты и юбки, потому что при госпоже Антонеску любую снятую вещь надо было либо отдавать в стирку, либо же, если речь шла о юбке или жакете, аккуратно складывать или вешать на плечики и помещать в шкаф.

Зато на полу лежал огромный, не меньше чем в половину комнаты, старинный афганский ковер. Весь блеклый, вроде бы изношенный, но на самом деле невероятно крепкий. Дедушка мне рассказывал, что в Афганистане продавцы ковров выкладывают их на улице перед лавкой. По ним ходят люди, ослы топчут их копытами, по ним катятся повозки на деревянных колесах, а коврам от того только лучше, потому что таким манером из узелков выдавливаются мельчайшие, невидимые глазу частицы бараньего жира, которые все равно остаются в шерсти, и от этого ковры становятся только крепче и эластичнее. Вот такой истоптанный смуглыми афганскими пятками и ослиными копытами ковер лежал на полу моей городской комнаты, и мне это очень нравилось. Ночью, когда шел дождь и в комнате становилось влажно, но при этом тепло от кафельных печных стенок, мне казалось, что от ковра пахнет бараниной, дымом и вообще чем-то далеким, горным и афганским. Никакого сравнения с бессмысленным и пушистым ковром в гостиной, от которого если чем и пахло, так только одеколоном, которым в магазинах, бывало, сбрызгивали залежалую шерсть.

Рядом с моей комнатой, дверь в дверь, раньше жила госпожа Антонеску. Ее комната тоже была очень скромно обставлена. Тоже кровать, бюро, гардероб. Разве что коврик на полу попушистей и на стене несколько гравюр с изображением римских развалин. Возможно, эти гравюры были из какой-то учебной серии или из альбома, потому что внизу каждой гравюры был целый списочек изображенного там: лестницы Капитолия, храм Весты и все такое прочее. Я собиралась поселить туда свою новую горничную. Вообще же вся прислуга – кроме папиного камердинера, разумеется – жила в полуподвальной квартире, которая находилась как раз под адвокатской конторой. Это была довольно большая квартира (я туда заходила один раз с госпожой Антонеску, мне самой было любопытно узнать, как живут наши люди). Кроме наших дворника, кучера, повара и семейной горничной Минни – или Мицци? – личную горничную для меня мы так и не наняли – там жила еще прислуга из других квартир. Я помню длинный коридор, много дверей по обе стороны, большая-пребольшая кухня в конце, в которой было жарко от постоянно горевшей дровяной плиты. Госпожа Антонеску сказала, что уже в том году дровяную плиту должны были заменить на газовую. А в нашей кухне, которая находилась в самом конце квартиры, была уже поставлена новейшая американская газовая плита. Мне нравилось смотреть, как с ровным гудением зажигается конфорка и синяя тугая розетка пламени обещает вскипятить чайник за три минуты, а не за двадцать, как это бывает на дровяной плите.

А между кухней и комнатой госпожи Антонеску была ванная и уборная – мои любимые места в этой квартире. Потому что в имении мы купались по старинке. Папа все никак не собрался – я уже говорила об этом – оборудовать современную туалетную комнату. Естественные надобности мы справляли в ведерко, а мылись – о, это отдельная история! – раз в неделю. Из кладовой выволакивались стоявшие там стоймя, вложенные одна в другую, как серебряные рюмки в охотничьем питейном наборе, медные ванны. Ванны ставились на специальные рамки с колесиками, довольно высокие, чтоб под них подлезло ведро, и развозились по спальням. Потом, правда, папа распорядился, чтобы одна из пустующих комнат в левом крыле дома, где раньше стоял бильярдный стол, использовалась как ванная. Потому что разносить ведра с горячей водой по всему дому – это было слишком хлопотно. Не то чтобы папа жалел слуг, но просто начиналась такая беготня, топот, грохот, что папа решил перенести это в отдельное помещение, тем более что на бильярде у нас дома никто не играл. Когда-то играла мама сама, одна, сама с собой, но потом бильярд стал никому не нужен.

Из тонких липовых досок, обтянутых серым холстом, наделали ширм, так что в этой бывшей бильярдной, а ныне в ванной комнате могли купаться одновременно четыре человека: папа, я, госпожа Антонеску и камердинер Генрих. Хотя на самом деле конечно же купались мы с папой и нам помогали гувернантка и камердинер, а потом, когда мы, облачившись в купальные халаты – я в белый, а папа в полосатый, – с полотенцами на головах выходили из ванной – вот тогда наступала очередь Генриха и Евгении. Я забыла вам сказать, как звали госпожу Антонеску. Ее звали Евгения, или Эжени. Наверно, они справлялись сами. Хотя, может быть, Эжени терла спину Генриху, но это уже их личное дело. А потом прислуга опорожняла ванны. Ванны мылись и ставились в кладовую до следующей пятницы.

Вот сколько хлопот!

А в городской квартире, во-первых, была горячая вода. Причем текла она не по-старому, не по-британски: отдельный кран горячая вода, отдельный – холодная; я не была в Лондоне, но мне рассказывал папа – а по-нашему, по-континентальному, по-новейшему: с краном, где холодная и горячая смешивались. Какая прелесть! Ванна была белая, эмалированная. Стояла низко, поэтому в нее было удобно залезать. И, главное, был душ в углу, в металлическом круге, с которого свисала полупрозрачная клеенка. Снизу была закрытая решеткой дырка в полу, а сверху была чудесная леечка, из которой текла вода – хочешь теплая, хочешь прохладная, а хочешь – совсем кипяток. Правда, госпожа Антонеску говорила, что слишком часто в душе мыться не следует, потому что это возбуждает нервы. Не знаю. Меня, например, душ очень успокаивал. Но я с госпожой Антонеску не спорила и просто наливала себе полную ванну воды – утром и вечером. Папа говорил, что я как будто бы хочу зимой накупаться вперед, на все лето.

Наконец, папин камердинер.

Он жил напротив столовой, наискосок от папиной комнаты. Его комната (по-моему, я там ни разу не была) была самой первой от двери. Камердинер, как и госпожа Антонеску, ходил через парадный вход. А за кухней была еще кладовая, в которой стояли шкафы с разными съестными припасами, вином, маслами, крупами, и уж я не знаю с чем. А по другую сторону были другие шкафы, куда складывали разные вещи вроде шляпных коробок и каких-нибудь старых ножей, вилок-ложек и всего такого. Кладовая была очень большая. Мне кажется, не меньше, чем гостиная. Наверное, у прежних хозяев в квартире было устроено как-то по-другому. В этой кладовой, наверно, можно было сделать две или три детские, ну или вообще как-нибудь распорядиться этой здоровенной комнатой. Но у нас было вот так. Из кладовой дверь шла на черную лестницу. Именно через черную лестницу в квартиру заносились припасы, выстиранное белье, разные покупки, которые делали папа и госпожа Антонеску и велели потом доставить по адресу, и через эту же черную лестницу к нам поднимался повар и другие слуги.

Мой день рождения обычно мы отмечали в имении.

Я родилась тридцатого мая. Папа устраивал праздник для всех слуг. Накрывались столы, дерево, стоявшее посредине заднего двора, украшалось ленточками, выставлялись вино и баранина. Слуги подносили мне подарок. Обыкновенно это был какой-то хорошо испеченный, вкусный, многоэтажный, но при этом маленький торт. Специально, чтобы у меня не было соблазна угощать им гостей. Этот торт мы съедали вчетвером с папой, Генрихом и госпожой Антонеску. А для слуг пекся большой пирог в полстола размером – кажется, они доедали его еще дня два. Приезжали соседи. Но их было значительно меньше, чем слуг. Несколько барышень, несколько мальчиков. Кто-то помладше меня, кто-то постарше. В основном побогаче и познатнее. Но бывало и наоборот. Но очень, очень скучные. Они приезжали вместе со своими гувернантками и гувернерами, а родителей с собой не брали. Вернее сказать, это их родители, пользуясь тем, что приглашение было на детский праздник, сами не приезжали, чем слегка разочаровывали моего папу. Потому что в назначенный час (а назначенным часом было два часа пополудни), когда к нашему крыльцу начинали подъезжать нарядные кареты, папа, вглядевшись в герб на дверце, говорил, приподнимая шляпу: «О, князь такой-то к нам пожаловал!» – а потом, видя, как из кареты, сопровождаемый гувернером, вылезает двенадцатилетний мальчик, поправлялся: «Молодой князь». И так раз пять или восемь. «Молодой граф», «молодая графиня» и т. д.

Один князь все-таки приезжал постоянно со своим сыном. Это был тот самый приятель, который вместе с папой ездил в Рим на дедушкины деньги. Знатный, но сильно обедневший. Папа встречал его, сбегал с крыльца, брал за обе руки. Они целовались, искренне, по-настоящему, троекратно, а не так, как я, бывало, видела, когда едва прислоняются щеками и чмокают в воздух в районе затылка своего визави. Сын у него был старше меня года на два, грустный и толстый мальчик. Я все время старалась ему не понравиться, потому что ужасно боялась, что папа вдруг захочет выдать меня за него замуж – все-таки сын старого друга. А с этим старым другом папа с таким наслаждением беседовал, сидя в гостиной за бокалом коньяка! Нет, конечно, сейчас не средние века. Я бы ни за что не вышла замуж за этого унылого, толстого мальчика. Но был бы жуткий скандал, а этого мне не хотелось. И поэтому я все время держалась от него подальше.

Но я ему тоже не нравилась – за все разы (а я точно помню семь раз, как он у нас был) он ко мне подошел только однажды и спросил: «А как будет по-немецки “чересседельник”?» Я сказала: «Не знаю», – думая, что это какая-то смешная загадка. Что он скажет сейчас немецкое слово, которое будет по-нашему звучать смешно или даже неприлично. Я уже приготовилась смеяться и даже спросила: «А как? А как? Скажи, как?» Он сказал: «Тоже не знаю. А подпруга как?» – «А ты что, конюх? – спросила я. – Или кучер?» – «Сама дура», – прошептал он, отвернулся и пошел к другим детям, которые пытались играть в крокет.

Но в этот год, когда мне должно было исполниться шестнадцать, мы не вернулись из Штефанбурга в имение, как обычно, в конце марта или в самом начале апреля. Папа сказал, что в имении во всем доме перекладывают крышу и что сейчас для этого как раз прекрасное время. Он долго объяснял, что мы давно не перекладывали крышу именно потому, что сами жили в имении летом и не хотелось всей этой сутолоки, стука молотков и визга пил у себя на голове. Зимой, когда нас нет в имении, дождь и снег, и крышу перекладывать невозможно. А сейчас как раз стоит прекрасная погода. Судя по всем приметам, апрель, май и июнь будут сухими, и поэтому он приказал заняться крышей именно сейчас, а мы останемся здесь, самое маленькое, до середины июня, а может быть, и до конца. «И твое шестнадцатилетие, Далли, будем праздновать здесь!»

Я, конечно, была рада. Хотя бы потому, что не надо звать этих скучных мальчиков и девочек, молодых графинь и юных князей. Здесь можно будет просто заказать кабинет в хорошем ресторане и весело закусить небольшой компанией. Я собиралась попросить папу, чтобы он разыскал госпожу Антонеску, и пригласить ее, если она никуда не уехала из города. Да, я была рада, но что-то в подробных папиных объяснениях мне не понравилось. Он никогда не объяснял мне своих решений так многословно и отчасти даже извиняясь. Поэтому я сказала: «Да, да, папочка! Конечно!» – но вечером поймала в коридоре камердинера Генриха и спросила:

– У нас что, дом сгорел, что ли?

– С чего вы взяли, барышня? – пожал плечами Генрих. – Если бы, не дай бог, такое несчастье случилось, вы бы первые об этом узнали. Но, слава богу, все хорошо.

– В чем же дело? – спросила я.

– Крышу меняем, барышня, – развел он руками. – Как барин сказал, так оно и есть.

Глава 9

Я обычно не обращала внимания на тех господ, которые приходили к нам в гости, когда мы жили в Штефанбурге. Ведь они приходили не к нам, а к папе. Наше замечательное семейство в зимние месяцы очень редко устраивало приемы. Наверно, потому, что семейство было кургузое – только мы с папой.

Мне казалось, что штефанбургский свет не простил папе развода. Дело не в том, что люди папиного круга были на маминой стороне, считали, что папа был неправ, несправедлив и все такое. Нет, наверное. Просто развод сам по себе считался чем-то неприличным. А если уж развод, то дети, как правило, оставались с матерью. Оскорблённая мать принимала гостей в своем салоне, а бывший муж с тех пор носа не казал в свете. Так, по крайней мере, было в тех случаях, когда разведённая женщина по своей фамилии принадлежала к высшей аристократии. Графиня фон Мерзебург – моя мама – по всем правилам была именно такова. Но, увы, только по правилам. На самом деле у мамы странным образом не было ни семьи, ни дома, куда она могла бы вернуться после развода со своим мужем-негодяем. Конечно, негодяем! Ведь только негодяй мог развестись с умницей, красавицей, аристократкой, ведущей свой род от самой Хатебурги, первой жены Генриха Птицелова, и их сына Танкмара. Но с мамой все было как-то туманно и неясно. Честное слово, я не знала, кто были ее родители, то есть мои бабушка с дедушкой с маминой стороны, а также прадеды и прабабки. Где находилось их поместье – в нашей стране? В Германии? Или, может быть, во Франции? Ничего непонятно. Где, наконец, она жила здесь, в Штефанбурге?

Я слышала мельком странную фразу «она ведет скромную жизнь». Но ведь и мы вели скромную жизнь, по папиным словам. Мы не могли равняться с настоящими магнатами, с князьями и графами, у которых были дворцы в Штефанбурге, а усадьбы роскошные, как Версальский дворец. Что папа имел в виду, когда говорил про ее скромную жизнь? И вообще, как это графиня фон Мерзебург могла вдруг как сквозь землю провалиться, исчезнуть, растаять в тумане, смешаться с толпой?

Это казалось мне особенно обидным.

Честно говоря, я сильнее всего на свете боялась именно этого – смешаться с толпой. Боялась двойным страхом. То есть не только затеряться в большой плотной толпе, но еще сильнее боялась превратиться в обыкновенную девушку с корзинкой или саквояжиком. Вроде тех конторских барышень, которые по утрам идут на службу, цокая одинаковыми каблучками по плиткам Клостерштрассе и Кенигштрассе, выходя из трамваев, конно-железных повозок и из подземелий недавно открытого метрополитена, ручейками растекаясь по банкам и министерствам, исчезая в высоких дубовых дверях с латунными ручками и зеркальными стеклами. А еще раньше из метрополитена и трамваев выскакивали барышни попроще, хотя иногда одетые понаряднее первых – продавщицы, уборщицы, горничные в гостиницах. А совсем-совсем рано – этого я своими глазами не видела, это мне госпожа Антонеску рассказывала – наверное, в половине шестого утра, когда я еще спала, когда мне снилось наша аллея, наша лужайка, когда мне снилось, как я качаюсь на качелях и прыгаю вниз и Грета меня подхватывает двумя руками и кружит, так что у меня сердце занимается, – вот тогда на окраинах Штефанбурга на фабрики шли работницы, грубые, коротконогие, с большими, как лопата, руками, держа под мышкой завёрнутый в полотенце завтрак – кусок хлеба с колбасой и яичко. У них были широкие лица, курносые носы, маленькие глаза, обветренные губы и жилистые шеи.

Я, может быть, в своей жизни видела только одну такую девушку в Штефанбурге, когда мы однажды ехали в гости за город к новым папиным друзьям. Дружбы потом не получилось. Это был единственный наш выезд туда.

Кучер перепутал дорогу, и мы, вместо того чтобы выехать на загородное шоссе, попали на какую-то кошмарную окраину, потому что кучер свернул куда-то не туда и пытался оттуда выбраться, привставал на козлах, держал то левее, то правее, но дорога делалась все хуже, все уже, улицы распадались на переулки, переулки на подворотни. Я смотрела из окна, и мне казалось, что мы попали в паутину или в страшный лабиринт. Домики были низкие и длинные, с множеством дверей. Вывесок на них никаких не было, и дело кончилось тем, что наша карета попала в какую-то вонючую канаву задним колесом. Мы ехали втроем – папа, я и госпожа Антонеску. Кучер попросил нас выйти и стал уговаривать коней поднатужиться и подтянуть. Карета была запряжена парой, но два крепких коня никак не могли выправить, вытащить ее из канавы. Кучер что-то сказал папе, папа достал из кармана кошелек, дал кучеру какую-то бумажку и тот, озираясь, пошел по улицам. Очевидно, искать подмогу. Минут через пять он вернулся. Он вел за собой двух стариков, которые приговаривали «сейчас, сейчас». У одного из них была длинная жердь, и они как-то втроем смогли поддеть колесо и вытащить его из канавы. На спицу колеса намоталась какая-то отвратительная гнилая тряпка.

Всё это время, покуда кучер ходил за подмогой, папа курил, делая вид, что поправляет сбрую лошадям, но на самом деле просто поглаживая разные ремешки и пряжки, а госпожа Антонеску, как обычно, читала маленькую французскую книжечку, которую тут же достала из своей сумочки, – госпожа Антонеску очень здорово умела стоять не двигаясь. Она как-то очень ловко стояла. Изящная и вместе с тем уверенная. Она так могла простоять час, два или три, и совершенно не казалось при этом, что она устает. Когда я была совсем маленькая, я иногда пробовала ноги госпожи Антонеску сквозь юбку. Я ущипнула ее за икру, и госпожа Антонеску улыбнулась и спросила: «Стася, что такое?» Я ответила: «Я думала, что вы мраморная». Я сказала, как ребенок: «мламолная». Госпожа Антонеску засмеялась еще громче и потом долго учила меня искусству вот так «мраморно» стоять – неустанно, элегантно, непринужденно и твердокаменно.

Но ах, я не об этом.

Кучер ушел. Папа отвернулся. Госпожа Антонеску уткнулась в книжку, а я смотрела на девушку, которая смотрела на меня.

Она вышла из-за домика, из-за низкого безобразного домика с немытыми окошками и позеленевшей шиферной крышей, подошла к нам, осмотрела нашу косо стоящую – одно колесо в канаве – карету, папу в визитке и лаковых туфлях с папиросой, госпожу Антонеску в длинном платье и шляпке с цветами и меня. Я была в полудлинном платье для загородного визита. На мне были белые чулочки, вишневые туфельки на низких квадратных каблуках, белая кофточка с плоеным передом, жакет, да, расстёгнутый жакет в народном стиле с вышитыми гладью барашками и пастушками, ридикюль на ремешке, а на голове такая же «народная» шапочка – войлочная с вышивкой и перышком сбоку.

Девушка была ненамного меня старше, а может быть – моя ровесница. Мне было тогда тринадцать, и ей, наверное, тоже около того. Пятнадцать – самое большее. Она была одного со мной роста, но мне казалось, что в два раза тяжелее. И не потому что толстая, а потому, что широкая, костистая, сильная. Широкое лицо, короткий широкий нос, сухие потрескавшиеся губы, жилистая шея, широкие ладони, грязные ногти и толстые кривые ноги в серых нитяных чулках. А на ногах что-то вроде обрезанных мужских сапог. Я заметила, что они ей сильно велики. Она стояла в трех метрах от меня и рассматривала меня в упор, подробно, сверху донизу и снизу доверху, как будто обшаривая глазами каждую петельку и каждую пуговку на моей одежде, каждую ресничку и каждую родинку на моем лице. Меня слегка испугало, что она не выказывала никакого смущения от встречи со знатными и богатыми господами. Она чувствовала себя хозяйкой, как будто бы хозяйкой большого грязного и бедного дома, куда случайно забежала чужая маленькая породистая собачка.

Я покосилась на папу и мадам Антонеску и поняла, что да, верно – смущение выказывают скорее они. Мадам Антонеску не поднимала глаз от своей французской книжечки (кажется, это были стихи), а папа делал вид, что его главная забота – соскрести ногтем заусенец на лошадиной сбруе. Мне казалось, что они меня выставили навстречу этой неприветливой хозяйке здешних мест. Я посмотрела ей в глаза, попыталась улыбнуться. Она не улыбнулась мне в ответ и все смотрела на меня в упор.

Но меня не переглядишь. У нас в деревне я у всех выигрывала в гляделки.

Она смотрела на меня так, что у меня слегка помутилось в голове. Сильный взгляд был у девушки. Я завела руки за спину и вцепилась ногтями левой руки в ладонь правой. Еще чуть-чуть, и я бы раскровенила себе руку, но тут эта девушка вдруг хмыкнула и стала рассматривать мои ботинки.

– Вот такая история, – сказала я громко. – Запутались, видите ли, заплутали.

– Ага, – сказала она.

– Ехали в Дамбель, – сказала я.

– Куда? – спросила она.

– Дамбель, – сказала я. – Дачное место недалеко.

– А? – спросила она.

– А вы не будете любезны нам сказать, как отсюда выехать?

– Куда? – спросила она.

– На Зоосадовскую улицу. Zoostrasse, – повторила я по-немецки.

Девушка пожала плечами.

– Как вообще отсюда выехать? – спросила я.

– А? – спросила она.

– Ну, например, в… в центр города?

Она пожала плечами.

– Или на набережную? – спросила я.

Она опять пожала плечами, продолжая подробно меня рассматривать – как неживую, как манекен в витрине. На ее лице, впрочем, не было особого интереса, не было приветливости, но и зла не было тоже. Я попыталась отыскать презрение, зависть, жадность, ненависть бедняка к богачу, разыскать то, что в газетах называли «классовым антагонизмом». Ничего этого не было. Или я не увидела. Даже равнодушия не было. Не было буквально ничего. Она просто смотрела на меня, как, может быть, в зоопарке одно животное смотрит на другое, которое никогда ему в природе не встречалось и встретиться не могло. Как пингвин на павлина, например.

Потом пришли эти старики с жердью, вытащили нашу карету, а потом, размахивая руками, долго объясняли кучеру, как ему выехать из этой путаницы переулков на загородное шоссе. А эта девушка все стояла и смотрела, как мы садимся в карету, как кучер забирается на козлы, как мы потихоньку трогаемся. Потом она почесала себе ухо и пошла обратно в тот проулок, откуда вышла. Я это заметила, потому что смотрела в каретное окошко на нее.

Вот такими я представляла себе фабричных работниц, которые в половине шестого утра, по рассказам госпожи Антонеску, бегут на работу. Мне почему-то страшно было вспоминать эту девушку. Она мне снилась раза два или три после, летом, когда мы уже снова вернулись в имение. Она мне снилась так, как будто она не одна, как будто их много, и они смотрят на меня как на неживую, как будто я на самом деле становлюсь неживая. У меня от этого билось сердце. Я просыпалась вся мокрая от пота и будила госпожу Антонеску, чтобы она дала мне сухую ночную сорочку. Госпожа Антонесу переодевала меня, хоть я сквозь сон бормотала «сама, сама». Но она говорила мне «подними ручки». Я, как маленькая, поднимала ручки. Она стягивала с меня промокшую сорочку, комкала ее и протирала ею мою спину и грудь, потом говорила «ну-ка снова подними ручки» и надевала на меня сухую сорочку, а потом обнимала и на несколько секунд прижимала к себе, к своей жесткой плоской груди, и мне снова становилось не страшно. Я ложилась и засыпала.

А совсем уже днем, вокруг полудня, на улицы выбегал четвертый отряд женщин. Первые три – работницы, продавщицы, конторские барышни, четвертый отряд – хозяйки, мещанки, бюргерши, матери небогатых, но крепких семейств, жены делопроизводителей, машинистов, помощников инженеров и полицейских. Они выходили за покупками – купить что-нибудь к обеду, к возвращению главы семьи. Крепкие тетки в ладных, хотя грубоватых, платьях в обтяжку, с корзинками в руках, а некоторые даже с новомодными кожаными торбами с большой бронзовой застежкой. Шли в свой ежедневный поход по магазинам и лавочкам. А по воскресеньям на большой крестьянский базар. Приятные, солидные, достойные, иногда даже вполне миловидные, чуть было не сказала красивые, дамочки разных возрастов, в том числе и вполне молодые, двадцати с небольшим. Но если среди них попадалась какая-нибудь совсем уже хорошенькая и красиво одетая, в совсем новеньких туфлях и шляпке прямо как будто с витрины, то это были экономки из богатых домов. Обычно рядом с такой экономкой шагала жилистая кухарка или мужчина повар, вроде нашего Влада. Или здоровяк кучер, вроде нашего Игнатия.

Вот это все и была толпа. Толпа для меня была толпой женщин. Толпы мужчин я не видела никогда. Вернее, видела, конечно, потому что по центральным улицам точно так же ранним утром бежали сначала приказчики и официанты, а потом министерские и банковские служащие. И уж конечно на окраине, точно так же, как и работницы на фабрику – рабочие шли на завод. Но о мужчинах я почему-то не думала. Я совсем на них не обращала внимания.

Так что когда папа уважительно говорил «народ», а госпожа Антонеску презрительно говорила «толпа» – я всегда представляла себе много-много женщин.

И я сильнее всего боялась смешаться с толпой. Поэтому, когда мы с госпожой Антонеску внезапно оказывались на улице в тот момент, когда из дверей метрополитена или из трамвая выплескивалась большая порция людей, я зажмуривалась и ждала, пока толпа, собственно не толпа, а группа (сколько там было человек – двадцать, сорок, пятьдесят?) – пока эта толпа рассеется. А иногда хватала госпожу Антонеску за руку и тянула ее в сторону, уступая толпе дорогу. И мне больно было подумать и невозможно себе представить, что моя мама смешалась с толпой, что она вот так, как эти конторские барышни или домохозяйки-мещанки, идет по улицам, торопится по своим пошлым повседневным делам. Вот, наверное, почему я зажмуривалась в толпе. Потому что я боялась вдруг увидеть там свою маму.

Но театр – это не толпа.

Хотя там была, по папиным словам, толпа народу. Но какой народ! Слов не хватит описать наряды дам и господ, которые заполняли сначала фойе, а потом партер и ложи штефанбургской оперы. Да и не надо слов. Кто видел – тот видел, а кто не видел – рекомендую полистать журналы января 1912-го года, как раз тогда штефанбургской опере исполнилось сто пятьдесят лет, и все наши журналы были полны фотографиями спектаклей, а также зрительного зала и фойе со всей блестящей штефанбургской публикой. Поинтересуйтесь. Во втором номере «Театрального обозревателя» есть отличная фотография на целый разворот: страницы 16-я – 17-я. Там в левой стороне третья ложа бенуара – это наша ложа – и там вы можете увидеть меня, моего папу и госпожу Антонеску, которую мы взяли с собой на юбилейный спектакль. А на следующей странице, на 18-й, есть тоже неплохая фотография под названием «Сценка в фойе». Вот там я стою около киоска с мороженым, и официант протягивает мне вазочку с тремя шариками и воткнутыми в них меренгами, отчего вазочка похожа на букет из кактусов, а я в черном шелковом платье, в узенькой меховой накидке и едва виднеющихся лаковых туфельках. Я беру одной рукой вазочку, а вторую руку протягиваю официанту, и он вручает мне сияющую во вспышке магния мельхиоровую ложечку. Я такая хорошенькая, просто как куколка. Просто как игрушечка. Даже противно, потому что настоящая аристократка не может быть слишком хорошенькой. Это удел мещаночек или даже продажных девок.

Но уж как получилось.

Поэтому я не буду описывать блеск штефанбургской оперы.

Я хотела сказать, что гостей к нам приходило мало. Считанные разы мы накрывали в столовой ужин на большую компанию.

Но к папе довольно часто приходили какие-то господа. Я не уверена, что у него в Штефанбурге было много приятелей. Впрочем, приятелей, не говоря уже о настоящих друзьях, у него почти не было и в имении. Кроме вот этого князя, у которого был сын – жирный и скучный мальчик. А сам князь, кстати говоря, был хорош. Если бы мне было лет сорок, как ему, я бы, может быть, даже в него влюбилась. Но он-то вряд ли бы ответно влюбился в сорокалетнюю барышню. А в двенадцать или даже в четырнадцать лет влюбляться в сорокалетнего дядю – это вообще какая-то глупость. Хотя некоторые мои знакомые девицы влюблялись, кто в оперного тенора, кто в знакомого банкира, а некоторые даже в кронпринца, которому было вовсе под пятьдесят и у него, несмотря на молодцеватую выправку и красивые ордена – я видела его в театре – были ужасно скучные усы, как у моржа на картинке. Целоваться с моржом? Это не для меня. Даже если меня потом назначат императрицей.

Папиных гостей я не очень различала, потому что они выглядели совсем одинаково. Коротко стриженные, слегка седеющие господа, почти все с усами, как у нашего почтенного кайзера, стрелочками вниз, или как у соседнего кайзера, стрелочками вверх. А у некоторых, как у канцлера, – стрелочки параллельно плечам. Но если отойти на три шага и сощуриться, то совершенно одинаковые. Кроме усов – манишка со стоячим воротничком, шелковая жилетка, пиджак-визитка и серые брюки, часто со штрипками, реже с гетрами и уж совсем редко, по последней моде, с шелковыми носками под цвет брюк. Тросточка то с оленьим рогом, то с бульдожьей головой, и довольно часто кожаный саквояж, из которого доставались какие-то бумаги. Некоторые гости были похожи на адвокатов или на клиентов – черт их разберет – этой трехфамильной конторы, которая располагалась под нами.

Одного гостя, впрочем, я запомнила очень хорошо. Он оказался тем самым господином, который года четыре назад поил меня кофе в кофейне «Трианон» и обещал рассказать, отчего у простых жителей Штефанбурга в квартирах на стенах можно встретить картины великих мастеров прошлого.

Я вышла в переднюю, услышав знакомую интонацию, услышав, что кто-то разговаривает с горничной совершенно также, тем же голосом и с такими же вопросами и вздохами, как тогда со мной разговаривал этот господин. Да, это был он.

– Мадемуазель, вы так любезны, – говорил он горничной. – Сразу видно, что вы служите в замечательном доме у настоящих аристократов. О, вы так изящны! О, у вас такой цвет лица! Видно, что вы родились в степях и лесах и свежий ветерок с детства овевал ваши чудные румяные щечки.

Горничная молча принимала у него пальто, шляпу, перчатки и кашне, ставила тросточку в специальную стойку.

– Кхе, кхе! – громко сказала я. – Приветствую вас.

Он раскланялся, но совершенно не подал виду, что мы знакомы. «Извольте пройти в гостиную, – сказала горничная. – Я доложу барину». Он прошествовал мимо меня, обдав запахом одеколона и сигары. Запах сигары мне не понравился. Он был слишком терпкий и кислый и к тому же старый. Наверно, у него был просто прокуренный пиджак. Фу! Сквозь стеклянную дверь я увидела, как он уселся на диване в гостиной, а горничная вышла и пошла по коридору направо, в папину комнату. Я ушла к себе.

Это было как раз в тот самый сезон, когда мы остались в Штефанбурге праздновать мой день рождения, потому что в имении перекладывали крышу.

Я ходила по квартире, заняться мне было особенно нечем.

Когда мы рассчитали госпожу Антонеску, папа долго думал, как со мною дальше поступить. Тем более что я обещала ему, что в шестнадцать лет непременно выйду замуж. Вернувшись к этому разговору, папа спросил меня, что я думаю насчет моего дальнейшего образования.

– Ничего не думаю, – ответила я. – Я знаю, кроме немецкого, еще французский и латынь. Я знаю алгебру и геометрию, начала физики и химии, неплохо разбираюсь в зоологии, особенно что касается чешуекрылых, а также кошачьих, хотя семейство кошачьих гораздо скуднее отряда чешуекрылых, но зато гораздо приятнее. Я, с твоей легкой руки и с неоценимой помощью госпожи Антонеску, неплохо разбираюсь в истории. Я прекрасно помню, что было в битве при Нанси, при Тулоне, а также при Грюнвальде, Аустерлице и Штеттельберге.

– А что там было при Штеттельберге? – спросил папа. – Где этот Штеттельберг?

– Нигде, – сказала я. – Я пошутила. Так что с образованием у меня полный порядок.

– Но вдруг у тебя есть какие-то особые способности? – Папа даже всплеснул руками. – Например, к математике. И ты будешь, как Амалия Эмми Нётер. Или к литературе. И ты станешь, как любая из сестер Бронте.

– Оставь, – сказала я.

– Нет, нет, – упорствовал папа. – Это была бы страшная катастрофа, если у тебя талант, а мы его зароем в землю.

– Если мы его хорошенько зароем, – сказала я, – никто об этом не узнает. А главное, мы сами об этом никогда не узнаем, и не будем мучиться. Так что не беспокойся, папочка.

– Нет, нет, – повторял он. – В любом случае образование надо продолжать.

– Только не математику, – сказала я.

– Всеобщую историю, включая историю изящных искусств, – сказал папа, щелкнув пальцами. – Политическую теорию. Русский язык.

– Хорошо, – согласилась я. – Но не больше.

Поэтому там, где раньше жила госпожа Антонеску, мне оборудовали некое подобие классной комнаты. Поставили большой письменный стол, книжный шкаф и вертящуюся этажерку для бумаг. И ко мне стали ходить три учителя: истории, включая изящные искусства, русского языка и политической теории. Шесть дней в неделю. По два занятия каждого предмета. То есть в понедельник и среду я занималась историей и искусствами. Во вторник и пятницу я занималась русским языком, а в четверг и субботу – политической теорией.

Поначалу папа хотел, чтобы я занималась два дня одним, два дня другим и два дня третьим. Но потом он решил, что нужно заниматься вперемешку. Кроме того, учитель русского языка отказался заниматься со мной по субботам, а именно на пятницу и субботу (по папиному расписанию) приходились эти занятия.

– Твой учитель русского языка, естественно, еврей, – объяснил мне папа.

– Почему естественно? – спросила я.

– Потому что это Россия, Далли, – сказал мне папа. – Я бывал там. Один раз я прожил там почти полгода. Тебя еще на свете не было. Это Россия, Далли. Там все вот так.

– Но он будет учить меня русскому языку или еврейскому жаргону? – испугалась я.

– Русскому, русскому, – успокоил меня папа. – У него диплом историко-филологического факультета Санкт-Петербургского императорского университета. Он мне показывал.

– Пускай и мне покажет, – сказала я.

– Это неловко, Далли, – возразил папа. – Что за недоверие?

– Ну так я у него сама попрошу.

Диплом оказался совершенно настоящий.

Мы так и начали изучать странные русские буквы по этой бумаге с завитушками и печатями. Вообще же русский язык оказался легче, чем я предполагала, а про учителя я вспомню потом, если времени хватит.

Но он был хороший, хороший, хороший.

Итак, был четверг, вторая половина дня. Учительница всеобщей истории уже ушла. И я ходила из комнаты в комнату, ожидая вечера, когда мы должны были опять ехать в театр. Я услышала, как звякнула дверь гостиной, восклицания, рукопожатия, тихий звон стекла. Наверное, Генрих наливал коньяк папе и его гостю. Какой-то длинный, не очень оживленный разговор. Мне стало интересно, отчего же этот господин не обратил на меня внимания. Неужели он забыл меня? Нет, этого не может быть! Ведь мы встретились прямо около дверей нашего дома.

Вот здесь! Я выглянула в окно и посмотрела на тот самый кусок тротуара, где мы тогда стояли и разговаривали. А разговор ведь был довольно шумный, вы помните? Я даже пригрозила позвать дворника, а потом, когда этот господин все никак не мог утихомириться, вытащила из кармана нож. А вот кофейня «Трианон», совсем рядом, на углу. Именно оттуда нам принесли столик, и мы сидели и болтали довольно долго. Отчего же он сделал вид, что меня не знает? Я зажмурила глаза и попыталась как следует его вспомнить. Он как-то распадался в моей памяти – и тогдашняя встреча, и теперешняя состояла из каких-то кусочков, из обрывков. Проникновенный голос, как будто рисующий интонацией большие вопросительные знаки – Дааа? Почемууу? Узкие белые руки. Кажется, перстень. Визитка. Галстук. Туфли. Не человек, а складная картинка из лото для детей. Но я все-таки зажмурилась еще крепче и попыталась это лото сложить. В результате получился какой-то «господин Ничего Особенного». Человек без особых примет. И, наверное, без каких-нибудь интересных свойств и качеств.

Я тихонько вышла из комнаты и прошла мимо гостиной, где он сидел и разговаривал с папой. Они оба сидели в профиль и смотрели друг на друга, и поэтому не заметили меня. Я на несколько секунд задержалась.

– Огромное имение, – говорил папа. – Нет, конечно, не латифундия в полном смысле слова. Но все равно огромное. – Он показал своему собеседнику лист бумаги. Наверно, там была карта или какое-то свидетельство – мне издалека было не рассмотреть.

– Ах, это прекрасно! В наше время, когда люди, подобно муравьям, стекаются в большие города и живут буквально на головах друг у друга. Знаете ли, господин Тальницки, я живу в очень, очень хорошем доме. У меня очень, очень хорошая квартира. Возможно, не такая роскошная, как ваша…

– Это не моя. Я ее снимаю, – тут же уточнил папа.

– Ну да, я тоже снимаю свою квартиру, – сказал господин Ничего Особенного. – Здесь так дороги квартиры! Позволить себе иметь собственное жилье в Штефанбурге может только князь, у которого дворец в Инзеле, ну, миллионер – биржевой делец или, – усмехнулся он, – или пролетарий. Где-то там, на самой окраине. Мазаную халупу, доставшуюся ему от деда. Вот такие парадоксы, господин Тальницки. Но о чем это я? Ах, да. У меня очень хорошая квартира. Меньше вашей, но я и живу один. Но знаете ли, иногда я вдруг внезапно чувствую (я живу в третьем этаже, а дом у нас пятиэтажный), я вдруг внезапно чувствую, что подо мной в два слоя живут люди. И сверху надо мной тоже – и тоже в два слоя! Я чувствую себя как птичка в клетке в зоологическом магазине. Вы бывали в зоологическом магазине? Видели, как продают кенарей? – Папа покачал головой, а господин продолжал: – Целый шкаф, многоэтажный шкаф, и на каждом этаже клетки, клетки, клетки. А в каждой клетке сидит кенар. И вот так же мы в городе, в городских домах. И знаете что, господин Тальницки? Я посмотрел внимательно и сообразил, что соотносительно размера клетки и размера птички кенару в клетке просторнее, чем нам в наших комнатах. Меня просто обуял ужас!

– Ах, стоит ли ужасаться? – сказал папа. – Настанет время, и мы все будем жить теснее, чем сигары вот в этой коробке, – сказал он и постукал пальцем по шкатулке, стоящей на столе.

– У вас очень смелый юмор, – заметил господин Ничего Особенного, – но жестокий.

– Жизнь ненамного ласковей, – мудро сказал папа, доставая сигару из шкатулки, наверное, с особым выражением лица.

Я его не видела, но представила себе.

– Да, но о чем мы? – рассеянно спросил папа.

– Мы о том, что жизнь в имении – это свобода. А свобода – это и есть счастье. Не подумайте, что я революционер.

– Не подумаю, – сказал папа. – Для людей нашего сословия свобода есть основа нашего существования. Мы – потомки древних свободнорожденных, – добавил он.

– Завидую, – сказал господин Ничего Особенного. – Мой отец выслужил личное дворянство, потом выслужил право передать его старшему сыну. А я третий сын в большой семье небогатого майора инженерных войск. Посему мне приходится заново зарабатывать себе право быть свободным человеком. – Папа открыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но тот как раз прибавил: – Я вижу, что вы выше сословных предрассудков.

Папа-то как раз был весь в этих предрассудках, но деваться ему было уже некуда. Да и в самом деле – двадцатый век.

– Да, да, – сказал папа. – Вот, вот. Именно об этом я и веду разговор. Сословные предрассудки, дружище («Ого! – подумала я. – Дружище! Вот они, предрассудки-то и полезли! Дружище говорят тому, кто ниже!»), – это не только глупые устаревшие манеры. Не только утомительные церемонии, не только недостойные просвещенных людей предубеждения. Сословные предрассудки – это, увы, совершенно реальные, тяжёлые вещи. Взять то же имение. Нелепо большая, бессмысленно большая территория. При этом глядите, – он показал еще один лист бумаги, – вот эти земли фактически принадлежат не мне, а моим крестьянам, моим в некотором условном смысле, вы меня поняли. Крестьянам, живущим в этих границах. Но это не более четверти земли. Хотя на самом деле, я подсчитал, всего двадцать один процент. Все остальное принадлежит лично мне. Я пытался предлагать это крестьянам внаем, в бессрочную аренду, да просто в дар. Столько, сколько им надо, пусть берут! Но они не берут. Им не надо. Владелец должен платить налог, и они это прекрасно знают. А деньги за аренду могут оказаться больше выручки за урожай. Вы же знаете, что сейчас делается на хлебном рынке. А на винном рынке? На мясном? Эх! Не съем же я всю эту землю? – сказал папа. – А любоваться цветением лугов и шумом рощ на тысячах десятин земли в двадцатом веке как-то даже странно. Вот эти сословные предрассудки я бы, дружище, с удовольствием с себя стряхнул. На выгодной основе, разумеется.

Мне стало скучно их слушать. Тем более что я примерно поняла, о чем у них разговор. Я прошла по коридору до конца, заглянула в дедушкину комнату, посидела на кожаном диване, вернулась к себе и решила пойти в кофейню «Трианон», съесть мороженое.

Взяла из ящика стола монету, положила в сумочку.

С сумочкой вышла в коридор. Господин Ничего Особенного одевался в передней. Горничная подала ему пальто, кашне и, наконец, тросточку. Я села в кресле рядом, стала шнуровать башмаки. Этот господин попрощался с горничной, молча кивнул мне и вышел. Через две минуты, а может, и того меньше, вышла и я. Вышла из парадной двери, поглядела направо и налево. Улица была совершенно пуста. В кофейне «Трианон» горели лампочки. Было видно, как официант скучает у стойки. Я спустилась со ступенек и почувствовала, как моя правая нога наступила на что-то упругое.

Я отдернула ногу и увидела, что это кошелек.

Глава 10

Это был кошелек. Плоский и твердый.

Мне даже на секунду показалось, что это кусочек черепицы, потому что он был красно-коричневого цвета. Но все-таки чуть мягковатый и упругий. Тут я вообще подумала, что я ступила ногой сами понимаете во что. Тем более что у соседей наверху (жила там парочка довольно противных стариков) была точно такая же парочка французских бульдогов. Почему точно такая же? Помните, я рассказывала, когда мы въезжали в Штефанбург, из окна кареты увидела в соседней коляске вот таких вот противных курносых стариков – старика и старуху. Помните? Так вот, это были точно такие же, но не те, а другие. В Штефанбурге вообще полно таких. Очень много приземистых, курносых и широколицых людей, которые к старости превращаются вот в таких вот бульдожек. Идешь по улице, смотришь, навстречу студент или молодой офицер, или просто непонятно кто, но хорошо одетый, в дорогой меховой накидке, то есть явно молодой человек из богатой семьи. И думаешь, ах, какой красавец! Широкоплечий, голубоглазый, с приятным открытым лицом, а потом как вглядишься в его нос и скулы, тяжелый выпирающий подбородок и широкий рот – и прямо наяву увидишь, как он к пятидесяти годам превращается в настоящего бульдога. Э, нет, думаешь, нам такие кавалеры не нужны.

Папа с дедушкой, я помню, обсуждали новую философию, которая появилась незадолго до моего рождения. Называется расизм. Автор лорд Чемберлен, если я не путаю. Ну, о том, что разные расы ведут себя по-разному – это понятно. Это я и без вашего лорда знаю. Но эта философия пошла дальше. Вроде и среди европейской расы, среди европейских людей, точнее говоря, тоже встречаются разные расы. Нордическая, например, славянская, средиземноморская и что-то там еще. И конечно, этот самый лорд изо всех сил доказывал, что только белая голубоглазая, курносая и скуластая раса на что-то годится. А остальные чепуха. Мусор истории.

– Несправедливо, – возражал дедушка. – А как же древние греки? Как же римляне? Семиты, наконец? Давшие нам заповеди и даже, – тут дедушка крестился, – Спасителя!

Папа возражал, говоря, что, во-первых, не надо считаться прежними заслугами. На это дедушка хихикал и предлагал папе отказаться от дворянства и забыть про рыцаря Далмитца, нашего предка. Папа пропускал это мимо ушей и говорил:

– А во-вторых, существует такая штука, как исторические задачи. Задачей семитов было дать религию, греков – философию, задачей римлян была научить народы закону, праву. Но представь себе, – говорил папа, облокотясь о ручку кресла и подвинувшись вперед к дедушке, который полулежал на диване, – но представь себе, к примеру, великого поэта или учёного. Перед ним преклоняются? Да. Его стихи учат наизусть? Да. Ученого увенчивают лаврами? По его книгам учится молодежь? Да. И куча подобных примеров. Но всех этих высокоодаренных господ император не приглашает в государственный совет. А в какой-нибудь демократической Англии или Франции их не избирают в парламент и не назначают министрами. У всех разные задачи. Так и здесь. Задача нордической расы, – говорил папа как по-писаному, – есть задача государственная. Управлять и руководить, устанавливать законы и следить за их выполнением, расширять границы своих государств, пересекать океаны и основывать колонии. Согласись, что это другое.

У дедушки затуманивались глаза.

Я видела, что ему надоел этот разговор, да и папу на самом деле он не очень интересовал. Они просто обсуждали какую-то модную брошюру или нашумевшую статью, о которой шла речь позавчера на обеде у князя такого-то. Мне казалось, что все это полная ерунда. Мне не нравились эти северные лица, которые красивы только до тридцати пяти лет, а потом превращаются в бульдожек. Не могу же я в самом деле разводиться с мужем, когда ему исполнится тридцать пять, но и жить с бульдожкой тоже не хочу. Тем более что сама я вовсе не такая. Я смотрелась в зеркало, прикладывала линейку к носу и ко лбу, вымеряла расстояние между скулами, между кончиками глаз. Получалось, что у меня какая-то смешанная раса. По вискам, скулам и подбородку славянская, а по носу, бровям и губам – средиземноморская. Славянская от папы, а средиземноморская уж не знаю от кого. Фон Мерзебурги должны были по всем правилам принадлежать к чистой нордической расе. Но это, конечно, только по правилам. А на самом деле они, наверное, постоянно брали в жены итальянок. А может, и вообще неизвестно кого. Женщин из Леванта или Северной Африки. Нет, насчет Северной Африки это я, конечно, чересчур.

Поэтому, вспомнив про бульдогов с третьего этажа, я отдернула ногу и с брезгливой опасливостью посмотрела, на что это я наступила. Не дай бог, придется возвращаться и очищать ботинок от этого – вы понимаете от чего.

Но нет. Это был кошелек. Я подняла его. На улице кругом никого не было, не считая нескольких господ, которые входили-выходили в двери кофейни «Трианон», поэтому мне не пришлось так особо озираться. Это был довольно большой мужской кошелек, портмоне. В полном смысле слова porte-monnaie с крепкой застежкой, чтобы монетки не вываливались. То есть именно кошелек, а не бумажник, сколько раз повторять. Подобрав его, я вспомнила, что наш дом смотрит на гостиницу, и, вполне возможно, какой-нибудь бездельник или, хуже того, горничная, поливающая цветы на окне, может смотреть сверху на барышню, которая подобрала кошелек и копается в его содержимом. Поэтому я, уронив рядом со своим башмаком сумку, нагнулась, сунула туда кошелек и подумала, что сейчас пойду куплю себе что-нибудь сладкого и выпью кофе, а потом вернусь домой и рассмотрю его хорошенько. Но мне не терпелось, поэтому я, подрыгав ногой, поболтав ею в воздухе, нагнувшись и поводив пальцами по лодыжке – то есть я явно притворялась для возможных зрителей, что у меня что-то случилось то ли с ногой, то ли со шнурками, – повернулась и, слегка прихрамывая, вошла обратно в дверь нашего подъезда.

Я прекрасно понимала, что поступаю нехорошо. Что бы на моем месте сделала хорошая девочка? Хорошая девочка дошла бы до кофейни и попросила бы метрдотеля вызвать полицию, а полицейскому передала бы кошелек, получив с него расписку. И через несколько дней, быть может, прямо назавтра в городской газете появилось бы объявление: «Потерявший кошелек в таком-то часу на такой-то улице благоволит посетить полицейский участок, находящийся там-то». Хорошая девочка простого происхождения, живущая в большом и небогатом доме на шумной окраинной улице, поступила бы несколько иначе, но по сути точно так же. Я читала об этом в разных нравоучительных книжках, где на канве простенького сюжета вышивались вот такие воспитательные цветочки – хорошая девочка вернулась бы домой, взяла бы листочек бумаги и написала бы: «На крыльце найден кошелек. Кто потерял – заходите. Квартира 50. Нелли Гейзенберг». Ну, или там Агнеш Керес. Радмила Циглар. Илона Эминеску. На выбор.

Но я не была хорошей девочкой, и, самое главное, я не обязана была ею быть. Поэтому, театрально прихрамывая и для собственной убедительности едва ли не прикусив губу (уж играть так играть!), я вошла в подъезд, прислушалась, не идет ли кто по лестнице, прислонилась спиной к высокой (в три четверти моего роста) чугунной отопительной батарее с литыми узорами в виде все тех же поникших ирисов и лилий, раскрыла сумочку, достала кошелек и, упершись большими пальцами в рожки его замка, раскрыла его серебряные губы. О, Боже! Там была целая куча денег. Две пачки. Одна пачка новеньких крупных купюр, двадцать пять билетов по сто крон. Ого-го! И другая поменьше, засаленная. Там были бумажки по пятьдесят, по двадцать и по десять. По-моему, общим счетом чуть меньше тысячи. А еще на дне лежали восемь золотых гульденов, они же империалы, с профилем кайзера и изображением печальной женщины с мечом в руках на обороте. Каждый такой империал, я знала, стоил самое маленькое пятьсот крон, хотя на нем была выбита цифра «250». Но в разнице между золотым и бумажным курсом я прекрасно разбиралась. То есть у меня в руках было две с половиной тысячи крон ассигнациями и четыре тысячи золотыми монетами, не считая этой засаленной пачки, которую я уже заранее определила себе на мелкие расходы.

Странно устроены эти девочки из хороших семей!

Если бы в кошельке лежало двадцать крон и скромный медальончик, я бы, конечно, сама снесла его в полицию. Но добровольно отказываться от такого богатства было как-то глупо. Тем более что у меня в руках никогда не было таких денег. Да, я была богата. Я была очень богата. Мне прислуживали горничная, повар, дворник, кучер. Я жила в роскошной квартире, в роскошном доме, в роскошном районе (ну, не в самом роскошном, не в Инзеле, но мы же не герцоги, мы не магнаты и не внезапно разбогатевшие биржевые дельцы – хотя, кстати, нуворишей в Инзель не пускали), но все равно на громадной линейке нашей империи мы находились на том самом маленьком сантиметровом отрезочке, где были и герцоги, и магнаты, и внезапно разбогатевшие банкиры. А дальше вниз, как на саночках с зимней горки в Рождество в центральном парке Штефанбурга, как на саночках туда, туда, где живет нищая неразговорчивая девчонка, та самая, с которой мы играли в гляделки, когда наша карета заблудилась на выезде из города и вместо загородного шоссе въехала в рабочую окраину.

Но при всех слугах, обедах, платьях и бескрайних землях нашего имения – самое большее, что я держала в руках из денег, была монетка в пять крон, на которую можно было самое маленькое два раза, а то и даже три раза полакомиться кофе с мороженым в приличном кафе. Вот и сейчас у меня в сумочке, в кармашке, рядом с серебряным карандашиком и записной книжечкой размером в половину моей ладони, лежала серебряная монета в пять крон, которую я взяла у себя в ящике письменного стола из резной костяной шкатулки, в которой оставались еще три таких же монетки. Можете себе представить, мне было шестнадцать, а у меня не было собственного портмоне! Потому что не было и самих monnaies. Я перевела дыхание, расстегнула пуговицы на своей блузке и попыталась засунуть кошелек за пояс, который держал чулки. Но тут я услышала, как наверху хлопнула дверь и затявкали эти противные бульдоги. Хозяева – эти бульдожистые старик и старуха – на два голоса прикрикнули на них, и вся эта четверка стала спускаться с третьего этажа, кряхтя, отдуваясь, урча и стуча когтями по мраморной лестнице. Поэтому я бросила кошелек в сумку, застегнула ее и вышла на улицу, не забывая при этом, – какая же все-таки я была хитрая и предусмотрительная девица! – не забывая при этом прихрамывать. Правда, я забыла, на какую ногу я прихрамывала, когда входила в дверь, но, полагаю, что какая-нибудь горничная из гостиницы напротив тоже этого не запомнила. Выйдя из дома и пройдя несколько шагов по направлению к кафе, я вдруг вспомнила, а вернее, почувствовала, что у меня расстёгнуты две пуговицы на блузке. Закинув сумку за плечо, я совершенно спокойно их застегнула. «Тем лучше, – подумала я, ведя диалог с воображаемым шпионом. – Очевидно, барышне стало дурно. Она зашла в подъезд немного перевести дух. Потом вышла из него, застегиваясь. Как естественно».

– Вам дурно? – вдруг раздалось у меня над самым ухом. Я обернулась. Передо мной стоял господин Ничего Особенного. Тот самый, который буквально полчаса назад беседовал с моим папой, и папа жаловался ему на бессмысленные трудности землевладельца, на пустующие земли…

– С чего вы взяли? – спросила я.

– Вы бледны, – сказал он, – и… – и он показал глазами на недозастегнутую пуговицу на моей блузе.

– Благодарю вас, я в полном порядке, – сказала я.

– Я могу вас проводить? – предложил он.

– Кажется, не имею чести быть с вами знакомой, – сказала я.

– Молодая госпожа Тальницки? – спросил он. – Буквально полчаса назад я беседовал с вашим папенькой. Мы даже здоровались и прощались с вами.

– Да, да, в самом деле? – спросила я, сощурившись и притворяясь, что я изо всех сил пытаюсь его вспомнить. – Ах, да, да, да. – Он улыбнулся, поклонился с приложил руку к краешку шляпы. Я не стала оборачиваться. И вообще не стала думать, зачем он – менее чем через полчаса – снова оказался на нашей улице. В кафе я взяла кофе и вазочку взбитых сливок с меренгами. Все это удовольствие обошлось мне в восемьдесят крейцеров. Двадцать я оставила на чай, и официант поклонился мне и сказал:

– Спасибо, добрая барышня!

«Добрая, – подумала я. – Госпожа Антонеску меня научила, что с кроны положено давать пять крейцеров, если ты не пьяный загулявший офицер».

– Принесите газету, – улыбнулась я в ответ официанту. Я хотела сидеть за столом совсем как взрослая, а не как девчонка, которая пришла полакомиться сладеньким и прилежно лопает, глядя в одну точку. Когда пьешь кофе в одиночестве, приличнее всего опустить глаза в газету. Официант взял городскую газету из пачки на стойке, принес мне, спросил:

– А желаете «Театральный обозреватель»?

– Пожалуй, – сказала я.

Он оглянулся, пошарил глазами по этажерке, которая стояла рядом со стойкой.

– Извините, барышня. «Обозревателя» нет, но я могу быстренько сбегать, тут недалеко киоск.

«Ага, – подумала я. – Богатая, добрая барышня пришла. Сбегать еще за полкроны? Умный какой».

– Не надо, мой дорогой, – сказала я. – Не беспокойтесь. Хватит этой.

Итак, думала я, невнимательно просматривая городскую газету. Итак, одна крона – это приятно проведенный час в кофейне. Предположим, я захочу еще мороженого и засахаренные фрукты и рюмочку ликера. Хорошо, две. Сколько у меня там денег? Я положила руку на сумку и нащупала там кошелек. Почти восемь тысяч крон, то есть самое маленькое четыре тысячи, а то и пять тысяч визитов в кафе. Я хорошо умела считать в уме. Боже! Пятнадцать лет в кафе, как на службу в контору! Как это смешно и как скучно. Я подняла голову и посмотрела на улицу.

Издалека, немного наискосок был виден наш дом, было видно мое окно.

На окне стоял цветок. Я не знала, как он называется. Про себя я его звала «толстолистка». Красивый, вечнозелёный, с толстыми, как монетки, листочками. И такими же блестящими, только не серебряными и не медными, а зелеными. Какие глупые мысли приходят мне в голову. Госпожа Антонеску говорила мне, как называется этот цветок, в том числе и по-латыни, а я забыла. Как было удобно, когда она была рядом. Можно все спросить, и от этого кажется, что сама знаешь все. Может, я действительно тогда все знала, когда она была рядом. А сейчас ее нет, и я стала знать меньше. Где она сейчас? Уже два года, наверное, я про нее ничего не слышала. Что она? Вышла замуж? За какого-нибудь вдовца со взрослой дочерью? Или нанялась гувернанткой к другой девице? Или просто живет одна, потихонечку проживая скопленные деньги и не видя никакого будущего перед собой? А если честно – давайте признаемся: точно зная, что никакого будущего у нее больше нет. Впрочем, у нее его и раньше не было, когда она поступила к нам работать гувернанткой. Какое будущее у гувернанток? Даже смешно. Разве что самое пошлое, мещанское, бедняцкое. Но ведь госпожа Антонеску не сможет после десяти лет жизни в имении среди аристократов и слуг, которые прислуживали в том числе и ей, проживши десять лет, можно сказать, почти членом семьи самих Тальницки унд фон Мерзебург, она же не сможет переехать на бедную окраину и выйти замуж за простого честного труженика. То есть смочь-то она сможет, но боже мой! И тут я чуть не заплакала от жалости к госпоже Антонеску. Но, боже мой, какая это будет тоска! Я заплакала так, что у меня слезы закапали на городскую газету, а официант спросил:

– Барышня, вам принести воды?

Я махнула рукой и продолжала горько фантазировать дальше.

И никакой честный труженик не возьмет госпожу Антонеску, потому что среди плебеев понятия чести гораздо более строги и жестки, чем у нас, – это мне папа много раз говорил и он, должно быть, прав. Я не знаю, если говорить серьезно, на самом ли деле у госпожи Антонеску был роман с Генрихом – папиным камердинером, или я себе все это сочинила. Наверное, конечно был. Ведь госпожа Антонеску живой человек, нормальная женщина. А я уже в двенадцать лет, а в четырнадцать уж точно, из разных книг узнала наверняка, что женщине в зрелые годы совершенно невозможно жить без этого. Ну, насчет Генриха не знаю, повторяю. Но вот в чем я уверена точно, так в том, что госпожа Антонеску не была старой девой. Да, она же говорила, что у нее есть дочь, моя ровесница. Но тут она врала, наверное. Хотя кто знает. Может, у нее что-то было или до того, как она пришла к нам на службу, или во время службы у нас, особенно зимой, потому что папа довольно часто отпускал госпожу Антонеску на выходные дни или выходные часы: в имении госпожа Антонеску имела возможность в одиночестве бродить по лугам и перелескам с блокнотом и сачком для бабочек (и это было в порядке вещей), а в городе нельзя же ее запереть в четырех стенах. И не было у госпожи Антонеску жениха – какого-нибудь прапорщика колониальных войск, может быть, даже подпоручика, чтобы он служил где-нибудь в Африке, и они бы писали друг другу письма и встречались примерно раз в год и ждали бы, пока он получит капитанскую звезду, орден и дворянство, а она закончит воспитание барышни Тальницки унд фон Мерзебург, и тогда они соединят свои судьбы и уедут жить вдвоем. Да хоть в ту же Африку, где у них будет своя ферма – и писать мне оттуда письма с красивыми марками, на которых нарисованы слоны и верблюды…

Но нет, не было ничего подобного у госпожи Антонеску.

Я вдруг подумала – а может быть, отыскать ее и отдать эти деньги ей? Или не все – но хотя бы половину. Или какую-то часть. Ну, или подарить ей что-нибудь приятное и полезное. Шелк на платье или ботиночки деми-сезон. Или хотя бы пригласить в кафе и угостить кофе со сливками, с мороженым и рюмочкой ликера.

Я сквозь слезы захохотала сама над собой.

Какая же я на самом деле скряга, негодяйка, мерзавка и просто подлая тварь! Как в течение двух секунд (а может, и того меньше) желание подарить нечаянно свалившиеся на меня деньги одному из самых дорогих и любимых людей – скукожилось в четыре тысячи раз. Это же подумать только – в четыре тысячи раз! От восьми тысяч крон до двух, от небольшого, но существенного капитала – до кофе с ликером! И добро бы, это было мое наследство! Или (я не представляла себе, как это бывает, но читала в книгах) заработанные честным трудом деньги. Или (это уже проще и понятнее) доход от имения. Нет. Просто, найденный на крыльце кошелек. Даром получили – даром отдавайте, сказано в Священном Писании. А я не только отдать, я и поделиться как следует не могу с моей любимой, с моей драгоценной госпожой Антонеску. Руки ее, как она ночью меня переодевала, потную рубашечку снимала, а сухую надевала, я помню. Игры с ней на лугу, классы в солнечной нашей комнате в имении я помню. Запах ее, чудесный свежий соломенный запах взрослой женщины, проводящей месяцы на солнце, в аллеях и садах, я помню. И голова у меня кружится от благодарной любви. А вот даром отдать даром попавшее мне в руки не могу. Не хочу. Ну желаю. Скупердяйничаю. Значит, никакая я не христианка. И вообще, положительно мерзавка. Конечно! В день дедушкиных похорон я мечтала о своем любимом десерте, о желе с орехами на тестяной лодочке… «Мерзавка! Мерзавка!» – прошептала я, вытерла нос платком и подумала, что с этим надо как-то жить. Потому что справиться с этим нет никакой возможности – чудес не бывает. Это было как осмотр врача. «Извините, барышня, вот вы все жаловались на одышку, что, бывало, в горку невысоко подниметесь, а дышать трудно, в грудке теснит и сердечко гулко-гулко бьется… А у вас, милая барышня, порок сердца». Что же делать?

Ничего не делать.

Как-то с этим жить. Я вспомнила одну соседскую девочку, внучку графа Линцдорфа. Она не бегала со всеми, и за ней все время ходил строгая гувернантка, держала ее за руку. «У барышни Линцдорф порок сердца», – объяснила госпожа Антонеску. «Что с ней будет? Она скоро умрет?» – «Не знаю, – вздохнула госпожа Антонеску. – Может, и нескоро. Но ей придется научиться с этим жить…»

Я продолжала смотреть в окно.

Мимо окна опять прошел этот самый господин Ничего Особенного. А я не желала думать, чего это он болтается туда-сюда. Меня это совершенно не касалось. Я даже с какой-то злостью о нем подумала: «Ну вот честное слово – иди своей дорогой. Что ты здесь прогулки затеял, у нас под окнами? Может, высматриваешь чего? Может, полицию позвать?» Наверное, он услышал мои мысли, потому что тут же скрылся за углом и больше не показывался. Действительно смешно. Штефанбург ведь большой город, есть где пройтись, не обязательно перед окнами кафе, где сижу я.

Я развернула газету, потом перевернула последнюю страницу.

Несколько моих слез темными пятнышками домокли до конца этой маленькой, но толстенькой (кажется, восьмистраничной) газеты. Я посмотрела, куда попала эта темная точка. Это была колонка объявлений. «Сдается квартира одинокой женщине, или пожилой паре без детей, или двум студентам». Странное какое приглашение, – подумала я. Пожилая пара без детей – это явно требование тишины. Одинокая женщина может превратиться в пару с ребенком, а два студента – это попойки и девицы веселых нравов. Не желаю иметь дело с хозяином-дураком, сказала я и перевела глаза на следующую строчку. Там сдавалась просто небольшая квартира на улице Гайдна. Красивое название. Кажется, я знала эту улицу. Ах, нет. Я знала улицу Моцарта, которая была слева от оперного театра. Где же была улица Гайдна? Даже любопытно. Я выдрала из газеты клочок с объявлением, позвала официанта, дала ему еще десять крейцеров и велела вызвать извозчика.

Улица Гайдна оказалась не так уж далеко, но на другой стороне, в районе Хох (или Домб на местном наречии). Честное слово, я впервые узнала об этом от извозчика. Как это странно. Мне шестнадцать лет. Как себя помню, я провожу зиму в Штефанбурге. И только сейчас узнала, что, оказывается, у этого города есть второе имя. Оказывается, на старом местном языке он называется Домбальфельд. От слова «домб» – гора и «альфельд» – низина. А сам старый местный язык называется «эльшонельв».

Надо было переехать через мост, оставив сзади главную Эспланаду, повернуть направо, объехать скалу, на вершине которой была древняя церковь и монастырь Святого Стефана, а ниже лепились совсем старинные домики – то есть надо было объехать Штефанбург в собственном, старинном, точном смысле слова, – а потом свернуть направо, проехать под мостом, соединявшую спуск со скалы с подъемом на другую гору, уже не каменистую, а зеленую, поросшую кудрявыми деревьями, сейчас коричнево-золотыми, потом повернуть налево, еще один поворот – и вот она, улица Гайдна, этакой террасой-полукругом идущая вокруг этого холма. Поэтому у улицы Гайдна была только одна сторона – ближе к холму, а другая сторона была обрывом, который был огражден невысоким парапетом из серого известняка. А ниже были черепичные крыши – уже другая улица, не знаю, как называется.

Дом, в котором сдавалась квартира, смотрел на реку, но сама квартира глядела во двор. Дом был совсем старой постройки, может быть, даже семнадцатого века. Может быть даже, когда-то давно там был маленький дворец. Во всяком случае, давний хозяин был довольно богатым. Об этом говорили мраморные лестницы, широкими заворотами уходившие наверх из просторной прихожей, мраморный мозаичный пол и щедрая лепнина по углам потолка. Дом был двухэтажный, что еще раз заставляло увериться в мысли, что это был богатый особняк. Но это было когда-то. Двести, а может быть, триста лет назад. Но уже полвека назад, наверное, дом попал к новым хозяевам, и от прежней прелести осталось только крыльцо – полукруглое, очень большое, с широкими ступенями, над которыми низко свисали ветви растущих рядом узловатых деревьев, должно быть, помнивших прежних хозяев, и вот эта прихожая, в которой, наверное, когда-то гостей встречал швейцар, может быть, даже с алебардой. А сейчас дом жестоко перестроили. На каждом этаже было по четыре квартиры – две направо и две налево.

Сдаваемая квартира была на левой стороне на втором этаже, вторая. Две комнаты, умывальник и уборная. Умывальник и уборная были грубо встроены в полукруглую концевую комнату. Новые стенки врезались в старинную потолочную лепнину. Отопление было печное. Вода – только холодная. За истопника надо было приплачивать, но дрова входили в стоимость. Все это мне рассказал швейцар, который сидел на крыльце на деревянном стуле. Зато и цена невелика. Тридцать пять крон в месяц плюс пять крон за истопника и еще пять за прислугу, если понадобится.

В какой-то миг мне показалось, что можно было снять что-то получше, подороже, покомфортабельней, с горячей водой, и если не на Инзеле, то уж конечно на Нидере, где-нибудь у дальнего – по отношению к нашему дому – края Эспланады. Но все-таки я внесла задаток. Швейцар выдал мне расписку и ключ, предупредив, что в одиннадцать вечера дверь в дом запирается, а он уходит спать.

– Ничего, я разбужу, – сказала я. – Где у вас звонок?

Швейцар показал мне кнопку. Я нажала. Звонок не работал. Я протянула ему расписку и сказала:

– Деньги назад.

– Я вот здесь сплю, – сказал он, – вот в этой комнатке, – и показал мне на окошко справа от крыльца. – Постучите, я и встану.

Я кивнула, сунула расписку обратно в сумку и пошла к извозчику. Потом обернулась.

– Но вообще лучше изготовьте мне ключ от главной двери. Сколько это будет стоить?

– Ключа нет, – залебезил швейцар. – Ключа нет, только задвижка.

Он открыл дверь и показал мне засов с защелкой и подвигал им туда-сюда.

Я кивнула и, не говоря ни слова, забралась в коляску. С этой публикой лучше не вступать в долгие разговоры. Когда я ехала назад, у меня уши горели от стыда за то, что я сейчас сделала. С одной стороны, конечно да, я негодяйка, и с этим надо как-то жить. Привыкать к себе. Осваиваться в этих вдруг открывшихся новых обстоятельствах. Но, с другой-то стороны, зачем? И в таком неудобном месте.

Мы снова проехали по мосту.

Я отпустила извозчика, не доезжая сотни шагов до кофейни, то есть до нашей улицы. Мне было страшно войти домой. Мне казалось, что как только я встречусь глазами с папой, он спросит: «Далли, что случилось? На тебе лица нет. Что произошло?» Я тут же признаюсь ему во всем, потому что я никогда не обманывала ни дедушку, ни маму, ни госпожу Антонеску, ни тем более папу. «О, да, конечно», – думала я, идя по улице, все время замедляя шаг, как будто бы боясь подойти к нашему подъезду. О, да, конечно, я делала много ужасных вещей. Например, то, что я учинила с Гретой два года назад. Ведь это же никому не расскажешь. Ведь это же кошмар, извращение, пляска порока. Ведь я заставила ее показать, как она любится со своим парнем! Но странное дело. Я умом понимала, что это что-то ужасное, непристойное (и, кстати, это в копилочку того, что я на самом деле негодяйка и мерзавка). Но странное дело, мне совершенно не было за это стыдно перед папой и перед госпожой Антонеску и перед мамой и дедушкой (если бы мама была с нами, а дедушка был бы жив). А вот тут, с этой квартирой, мне казалось, что я совершаю предательство. Что я предаю дом. Дом у человека один. Снимать квартиру можно, если ты всей семьей едешь на оперный сезон в Штефанбург, или туристом в Рим, или студентом в Гейдельберг. А так, в том же городе, тайком, да еще на чужие (нет-нет, минуточку, на «не свои деньги», хотя какая разница…) и неизвестно зачем, просто повинуясь порыву, сделать что-то нехорошее – вот, собственно, и вся причина! – это ужасно и очень стыдно перед папой.

Когда я вошла в квартиру, там было совсем тихо.

Я расшнуровала ботинки, поставила их на место, надела домашние туфельки, сняла накидку и понесла ее себе в комнату повесить на плечики в гардероб.

В коридор вышел папа. Он был рассеян и мрачен.

– Зайди ко мне, Далли, – сказал он.

Я кивнула, но решила сначала сходить в уборную и переодеться. Наверное, я слишком долго возилась, потому что минут через десять, а может быть, через двадцать (кто знает, я не глядела на часы) в дверь моей комнаты раздался стук.

– Да!

Вошел папа.

– Далли, – сказал он, – ты видела на крыльце… – и замолчал.

У меня в груди все стиснулось. Я молчала тоже.

– Ты видела? – сказал папа, как будто с трудом переводя дыхание, как будто готовый разрыдаться. – Ты видела на нашем крыльце?

– Что? – закричала я, не в силах терпеть эту муку.

У папы покатилась слеза мимо носа по щеке и утекла в усы.

– Что я должна была видеть на крыльце? – закричала я.

Еще секунда, и я бы крикнула «Кошелек? Да вот он!» – потому что, почем я знаю, может, это папино портмоне, а он каким-нибудь манером увидел в окно. Хотя нет, почему папино? Не из окна же он его выкинул специально мне под ноги? «Хотя с него станется», – злобно подумала я. А может, он выходил на улицу, а я не заметила? Ничего не помню. У меня уже какая-то карусель в голове. Поэтому я была уже совсем готова раскрыть свою сумку и крикнуть: «Кошелек? Да вот он, твой кошелек!»

Но папа сказал:

– Там был голубь.

– Голубь? – Я даже не поняла.

– Голубь, – сказал папа. – Старый, больной голубь. Вернее, голубка. Старая, больная голубка.

– Ты различаешь? – спросила я. Мне почему-то стало страшно.

– Конечно, – сказал папа. – Голуби такие почти двуцветные, со светлыми грудками и темными крыльями и еще с радужными шеями, а голубки серенькие и худенькие. Это была голубка. Она была старая и больная, – повторял он. – Она умирала, и она пришла на наше крыльцо.

– И что? – спросила я похолодев.

– А ты не поняла? – спросил папа и поднял на меня полные слез глаза. – Это же твоя мама. Наверное, она умерла и вот пришла на минуточку. К нам. На прощание… А сейчас ее уже нет?

– Сейчас уже никого нет, – сказала я. – Сейчас на крыльце никого нет, ни людей, ни зверей, ни птиц. Тебе надо выпить немного коньяка.

Глава 11

Папа замолчал и вдруг посмотрел на меня как на старшую.

– Да, да, – сказала я. – Тебе надо выпить немного коньяка. Пойдем.

Мы прошли в гостиную.

Папа надавил на кнопку звонка около буфета. Через четверть минуты появился Генрих, но я сказала: «Спасибо, не надо». Он потоптался в дверях, поглядывая на папу, но папа в конце концов рукой подал ему знак «ступай!». Генрих ушел.

– Поневоле согласишься, – сказала я, открыв буфет, пытаясь разобраться среди стоявших там графинов и бутылок, полных на три четверти, а то и наполовину, – поневоле согласишься, что быть богатым и знатным человеком – сплошные хлопоты. Ну неужели, чтобы хлопнуть рюмочку, – я нарочно произнесла слова «хлопнуть рюмочку» с напором на «х», как говорят рыночные торговки «аххх, ты моя хххорошая!» – чтобы хлопнуть рюмочку, надо непременно звать камердинера, чтобы он подавал в хрустале и на серебре?

Я нарочно так говорила, чтобы сбить папу с грустных мыслей.

Кажется, мне это удалось.

– Что за выражения, Далли! – сказал он.

– Так народ говорит, – сказала я. – Говорит и делает.

Я прищурила глаз, прищелкнула языком и причмокнула губами, как будто только что хлопнула рюмочку крепчайшей сливянки.

– Боже! – сказал папа. – Может быть, ты тоже хлопаешь рюмочку? Втихаря? Мария ведь за тобой не следит, как Эжени?

Мария была моя новая горничная. Хотя на самом деле она была то ли Минни, то ли Милли, а может быть, Мицци. Она служила у нас уже второй год. Я ее не то чтобы не любила, но с госпожой Антонеску никакого сравнения.

– Мария за тобой не следит, – повторил папа, – и ты тут что? Прикладываешься помаленечку? Прикладываешься втихаря? – Он тоже сказал «втихххаря» с длинным «х» по-народному.

– Какой образцовый мещанский разговор, – сказала я, всплеснув руками и потом уперев их в бока, изображая мадам Пуцли из комических рисунков, которые публиковались в городской газете, в специальных приложениях. Были даже люди, которые их коллекционировали. – Сейчас ты меня будешь уличать, что я втихаря хлопаю рюмашку, как мадам Пуцли уличает своего бездельника Яноша. У тебя в кармане, наверное, есть нитка с узелком.

– Какая нитка? – Папа даже замотал головой от такого напора.

– Нитка с узелком, чтобы измерять, сколько в бутылке было. Приложишь к бутылке и видно, сколько этот дармоед Янош вылакал рюмашек. – Папа сел на диван и смотрел на меня с интересом. – Но ты не мадам Пуцли. А я не ее бестолковый муж. У нас другая фамилия. Ты это помнишь? Но выпить рюмочку можно без церемоний.

Я достала графин, открыла пискнувшую стеклянную пробку (запах был точно коньячный, хотя я в этом не очень разбиралась), достала стопку, налила половину, протянула папе.

– А ты? – спросил он. – А себе?

– Я не пью, – сказала я. – Разве что рюмочку ликера, днем, с кофе. Но не сейчас. Держи.

– Здесь как-то неуютно, – сказал папа, так и не взяв у меня стопочку коньяку.

Здесь правда было не очень уютно. Тускло и блекло. В большой многошарой люстре горела одна электрическая лампочка. За окном было совсем темно. Светилось два-три окна в гостинице напротив. Окна были занавешены в бежево-розовые шторы. Какая-то тень мелькнула. Какая-то другая, но, наверное, тоже тревожная и лживая жизнь.

– Пойдем ко мне, – сказал папа.

– Пойдем.

Он забрался на диван, скинул туфли, накрыл ноги пледом. Я пододвинула кресло к нему поближе. Только тогда он взял, наконец, коньяк и чуточку пригубил его.

– Лучше выпей сразу, – предложила я, – как лекарство.

Я сказала так, потому что мне не нравился запах коньяка. Сладкий смородиновый ликер – другое дело.

– Это очень дорогой коньяк, – сказал папа, принюхиваясь.

– Ну и что? – сказала я. – Бывают ведь дорогие лекарства.

Папа засмеялся и выпил залпом. Закашлялся, протянул мне стопку. Я поставила ее на письменный стол, на ходу понюхав. Действительно, черт знает что. Папа растер ладонью грудь, кашлянул еще раз, выдохнул, посмотрел в потолок.

– Послушай, – вспомнила я. – Можешь себе представить? Нет, ты просто не поверишь! Я сегодня первый раз узнала, что наш Штефанбург, оказывается, называется по-другому. Что он на самом деле Домбальфельд. «Домб» – это Хох, а «Альфельд» – Нидер.

– Ну да, – сказал папа безо всякого удовольствия.

– А почему вы мне никогда этого не говорили? А как будет Инзель?

– «Сигет», – сказал папа. – А тебе зачем? Зачем тебе это знать? Кому это вообще интересно?

– Госпожа Антонеску ничего мне про это не говорила, – сказала я. – Это какая-то политика, да? Как пишут в газетах, споры об исторической территории? Или какая-то другая чепуха?

– Ой, да при чем тут? – вздохнул папа. – Могло быть наоборот. Могло быть имя Домбальфельд, а Штефанбург говорили бы шепотом. Какая разница? В том ли дело? Куда делась та голубка? Та старая больная птица? Неужели она умерла? А дворник замел ее жестким веником в совок, а потом в свой железный мусорный ящик, чтобы выкинуть на помойку? Или, может быть, она где-нибудь притаилась в кустах?

Я увидела, что у папы в глазах опять собираются слезы.

Господи, как мне надоел этот сентиментальный скулеж! Штефанбург был весь в голубях. Они плодились в несчетных количествах, потому что и на площади перед собором, и на площади перед королевским дворцом, и перед Старой канцелярией, и перед оперой, и вообще везде, где были колоннады или памятники королям и героям – везде курлыкали эти серые, жадные, летучие крысы. Везде стояли пожилые отставные солдаты с начищенными медалями и на деревянной ноге и продавали маленькие кулечки с пшеном – детишкам, голубочков покормить. Конечно, поэтому их расплодилось невиданно сколько. И поэтому, конечно, они дохли тоже в невиданных количествах. Голубиный век короток: три-четыре года. А если холодная зима, и того меньше. Мне госпожа Антонеску в подробностях рассказывала. Я тоже жалостливая. Я тоже плачу, когда вижу котенка со сломанной лапкой. Я тоже беру, вернее, брала у госпожи Антонеску пять крейцеров, чтобы подать нищей старушке.

Но должна же быть граница! Нельзя же устраивать рыдания из-за каждой дохлой птички. Слез не хватит.

Вдруг я вспомнила, вспомнила так отчетливо, как будто услышала мамин голос, когда однажды в имении я очень разозлилась, что не смогла поймать курицу. Мы с мамой и со старой гувернанткой (черт, забыла, как ее звали) пошли в деревню, и там был беленький подросший цыпленок. То ли еще цыплёнок, то ли уже курица. С коричневыми перышками в белом хвосте. И я побежала за ним, а он сначала побежал от меня кругами, вокруг тачки с навозом, а потом сиганул в сторону, нырнул в дырку в плетне и исчез. Я громко заплакала от досады и вернулась к маме и гувернантке, которые спокойно наблюдали за моей охотой на курицу и о чем-то неторопливо переговаривались. Я подошла к ним, размазывая слезы.

– Стукнулась? – спросила мама. – Ушиблась?

– Цыпа убежала, – заплакала я.

Мама засмеялась.

Засмеялась весело и, как мне показалось, недобро, открыв свои мелкие белые зубы. Я заплакала еще громче. Мама присела передо мной на корточки, достала платок из сумочки, промокнула мне глаза, заставила высморкаться, положила мне руку на затылок. Мне стало очень хорошо. Потому что мама меня пожалела. Пожалела, приласкала, приголубила. Мне сразу расхотелось плакать и захотелось дальше идти по деревне или к дому – это уже как мама скажет, то обгоняя маму и забегая вперед, то припрыгивая к ней на одной ножке. В общем, все прекрасно, все чудесно. Мне очень хорошо стало, но буквально на одну секундочку, потому что мама, глядя мне в глаза, строго, холодно и отчетливо сказала:

– Побереги слезки, доченька! Они тебе еще пригодятся.

Встала, повернулась и хлопнула себя рукой по бедру, показывая мне, чтоб я шла рядом, как будто я собачка.

Я вспомнила все это, глядя на папины наполняющиеся слезами глаза, на его жалобно подрагивающие усы. Вспомнила так четко и ярко, что казалось, мама стоит сзади. Что вот я сейчас обернусь и увижу ее холодную тонкогубую улыбку с мелкими зубками-жемчужинками, ледяные серые глаза и тихий, но при этом какой-то звонкий голос: «Слезки тебе еще пригодятся». Честное слово, мне вдруг захотелось пойти в гостиную и хорошенько отхлебнуть из горлышка. Как лекарство. Но я, конечно, ничего подобного не сделала и не сделала бы, даже если бы в моей жизни произошло что-то в сто раз более ужасное. Ведь я не мадам Пуцли и не «ейная доченька». Я Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург! Но если честно – что может быть ужаснее, чем зрелище взрослого мужчины, который лежит на диване и разводит мерехлюндии по поводу дохлой птички. И этот мужчина – твой папа – землевладелец, богач и аристократ.

– Принести еще? – спросила я.

– Я бы сказал «да», но я боюсь, – сказал папа. – Так что не надо.

Мы замолчали.

Как с той девчонкой из рабочего пригорода мы играли в гляделки, сейчас мы с папой стали играть в «молчалки». Папа хотел, чтобы я его о чем-нибудь спросила. А я, разумеется, хотела, чтобы начал рассказывать он. Слава богу, я очень удобно сидела в кресле, влившись в него, слившись спиной, попой и локтями со спинкой и подлокотниками. Потому что, когда играешь в «молчалки», малейшее шевеление засчитывается как проигрыш. Переменил позу, вздохнул, тем самым как вроде бы задал вопрос. Первый. А первым пускай начнет он – соперник. Хотя это любимый папа. Но игра есть игра. Так, кстати, сам папа объяснял мне, когда обыгрывал меня в шахматы, а я не то чтобы просила, но так слегка намекала, что он мог бы и поддаться маленькой девочке, к тому же своей любимой и единственной дочери.

– Но это игра, Далли, – смеялся папа, съедая пешку, а то и ладью, а то и ферзя, и бархатным кружочком, подклеенным под низ фигуры, небольно тюкая мне в нос, в самый кончик, – а игра есть игра! Твой ход…

Так вот, папочка, игра есть игра. Твой ход.

– Все же принеси еще, – сказал папа.

«Иными словами, прозевал как минимум слона», – подумала я, но устыдилась такого цинизма, сказала:

– Папочка, сейчас, сейчас. Тебе того же или другого чего-нибудь?

– Того же, столько же, – сказал папа.

Я на цыпочках (сама не знаю почему, но так вышло) вбежала в гостиную. Там горела все та же тусклая лампочка. Вытащила из буфета графин, налила полстопочки, подняла голову и увидела, что папин камердинер Генрих смотрит на меня, стоя в дверном проеме. А в другой двери, той, которая вела в столовую, почему-то стоит моя горничная Минни и тоже внимательно на меня смотрит. Я хотела сказать им «ступайте!», но у меня перехватило горло. Я повернулась и прошла мимо Генриха, который слегка посторонился. Странно, чего это они выстроились? Ну да черт с ними.

Я вернулась в папину комнату, протянула ему коньяк, уселась на прежнее место.

– Ты, наверное, хочешь спросить меня, Далли, – сказал папа, отхлебнув крохотный глоточек, – ты, наверное, хочешь спросить меня, Далли, почему твоя жизнь сложилась именно так? – Я молчала. – Почему мы с твоей мамой разошлись? Кто был виноват в нашей разлуке? И главное…

Тут уж я не утерпела:

– Мало того что ты знаешь, о чем я тебя будто бы хотела спросить. Будто бы ты знаешь, что я имела в виду. Хотя я тебе никаких вопросов не задавала. Ты, оказывается, еще знаешь, что здесь главное.

– Да, – сказал папа. – Знаю. Вернее, уверен, убежден, потому что иначе и быть не может. Главное, ты хотела спросить, – с напором повторил он, – почему после нашего с мамой расставания ты живешь не с нею, а со мной. Почему графиня фон Мерзебург оставила свою дочь на попечение отца? Она же не фабричная работница, которая спуталась с управляющим, а потом подкинула ему ребеночка? Фу! Она же графиня! Заверяю тебя, Далли, может быть, фон Мерзебурги не так богаты, как мы, но уж и не настолько бедны, чтобы не снять хорошую квартиру с детской и нанять гувернантку. Кстати, у них есть поместье. Не родовое, но ничего страшного. Правда, довольно далеко отсюда. В Вюртемберге. По сути, даже в Эльзасе. Я не помню, на этой стороне Рейна или на той. Но это неважно. И неважно, что так далеко. В наш век железных дорог, – прищелкнул он пальцами, – это не имеет никакого значения! Рядом Мюнхен, Фрайбург, Страсбург, Париж, наконец. О, Париж! Ты хотела бы в Париж? Прогуляться по Шанз Элизе, выпить кофе в Ротонде? Площадь Согласия. Арк Трионф. Могила Наполеона. Очень эффектно. Тур Эйфель, наконец!

Главное в таких делах – не шевелить лицом.

Всмотревшись в меня и увидев, что я совсем не шевелю лицом, не хмыкаю, не киваю и не морщу нос, даже не моргаю, папа продолжал:

– А вместо этого, вместо того, чтобы показать ребенку европейскую красоту, она отдала тебя мне. По сути дела сослала на дальнюю восточную окраину, где степь и лес, где прекрасный, но все-таки чуточку провинциальный Штефанбург, и вообще кругом сплошные кувзары.

– Кувзаров больше нет, – возразила я. – Дедушка их всех, – я ладонью сделала в воздухе секир-башка: – чик-чик-чик, а потом сжег.

– Ну, хоть один-то, небось, остался? – усмехнулся папа.

– Дедушка сказал, что нет. Ни одного. Потому что, если оставить хоть одного человека – он потом будет мстить.

– Ну, всё, хватит, хватит, – поморщился папа. Ему показалось, что я нарочно перевожу разговор на другую тему. – Тебе ведь интересно узнать про маму. Ты, наверное, хочешь спросить «Почему? Как же так?»

На самом деле я, конечно, хотела спросить. Я спрашивала об этом госпожу Антонеску, вы помните? Она писала письма обо мне, но маминого адреса мне так и не выдала. Ибо дала маме честное слово, сами понимаете. Но папы это, во всяком случае, не касалось. К нему у меня не было никаких вопросов.

– И вот, – продолжал папа, – ты все время хотела у меня об этом спросить, но молчала. От этого в наших отношениях появилась какая-то, как бы сказать, напряженность, натянутость, какая-то тень недоверия.

– Выдумки, – сказала я. – Если ты мне вдруг перестал доверять, если вдруг в твоем, – я ткнула в него пальцем, – если вдруг в твоем отношении ко мне появилась какая-то напряженность, неопределенность, уж не знаю, что тебе в голову пришло – скажи об этом прямо. А что касается меня, – я соскользнула с кресла и встала на коленях в изголовье дивана, – а что касается меня, то я люблю и обожаю тебя по-прежнему. Мне с тобою легко, как ни с кем на свете. Я доверяю тебе всё. Я доверяюсь тебе вся. И нет человека, с которым бы я была столь искренней, как с тобой, мой дорогой, мой любимый папочка!

И поцеловала его в щеку, по которой как раз только что сползла слеза.

Я поднялась обратно в кресло, облизнула верхнюю губу (было солоно) и закончила:

– Но никогда ничего похожего меня не интересовало. И никогда такие вопросы не залетали ко мне в голову. – И я пальцами немножечко подрастрепала себе волосы над ушами, потом пригладила опять.

– Не интересовалась? – спросил папа.

Он даже повернулся на диване и теперь лежал, опершись локтем на вышитую подушку.

– Не-а, – я помотала головой и сделала круглые глупые глаза. – Не-а, не-а! Никогда!

– Ну а что же тебя интересовало? Тебя что, ничего не интересовало?

– Ну, нет! – сказала я. – Конечно, интересовало. Куча всякого.

– Что же именно? – спросил папа. – Но только не про оперу и моду. Скажи же, что тебя интересовало, но только не про кофточки и не про певцов.

– Ну, наприме-ер, – протянула я, – ну, напримее-еер, когда я выйду замуж? За кого? Как его будут звать? Как он будет выглядеть? Это будет, конечно, дворянин. Конечно, он должен быть богатый и знатный, но ни в коем случае не магнат и не герцог. Я же Тальницки унд фон Мерзебург! У меня есть своя гордость. Я не могу себе позволить быть серой мышкой в компании этих породистых жирных кошек. Нет, нет, нет! Но, с другой стороны, он не должен быть слишком беден. Дворянин, у которого все пожитки составляют бритвенный прибор, обувная щетка и грамота о даровании дворянства да хоть от самого Карла Великого, – нет. В такой покер я не играю! Потому что чем этот дворянин будет отличаться от месье Альфонса из французской комедии – я не знаю. Впрочем, – сказала я, сделав глаза еще круглее, а рукой рисуя в воздухе разные синусоиды, – впрочем, если этот дворянин будет небогатым, но многообещающим ученым, профессором математики, а еще лучше философом или историком искусств, то ради такого случая можно будет и пожертвовать принципом имущественного равновесия. Представляешь себе, – сказала я, зажмурившись, скинув туфельки и шевеля пальцами ног (опустив глаза, я видела, как смешно двигаются мои пальцы под шелковыми чулками), – он введет меня в академические круги. О, это совсем другое! Умные разговоры. Проблемы сущности и сущность проблем. Я была бы не против. Но вот если он будет художник или поэт – тогда не надо. Я не смогу ужиться в богемном кругу. Они очень милы, но редко моются. Помнишь, буквально на днях в опере ты показал мне. Они стояли около второй буфетной стойки – кружок поэта Альтенберга. От этих дамочек пахло потом. Нет, честное слово, потом! Сквозь духи – потом! Ужас, ужас! Представляешь себе, вот такой поэт приведет меня в салон таких же поэтов. Я подойду к какой-нибудь поэтессе, а от нее воняет потом. Меня стошнит, натурально вырвет. Вот прямо так, бэээ! И окажется, что главная хамка – это я. Парадокс! Может быть, лучше всего выйти замуж за офицера? Почему ты меня не знакомишь с молодыми людьми из хороших семей?

– Болтушка, – сказал папа. – Боже, какая ты болтушка! Наверное, тебе есть что сказать, а ты забалтываешь это, заслоняешь болтовней то, что тебя на самом деле интересует.

– О, да, – сказала я. – На самом деле меня интересует кое-что другое. Например, когда будет война. Отдадим ли мы сербам Боснию и Герцеговину? Я бы не отдавала. Правда, они болтают, что это их исконная территория. Но что такое исконная территория? По-моему, это политическая уловка. Но война непременно будет. Знать бы когда.

– Болтушка, – повторил папа, – Болтушка, болтушка, болтушка! Так вот, мама.

– Что? – спросила я.

– Я ее очень любил. Можно сказать, я и сейчас ее люблю.

Он замолчал, а я сидела в кресле, обхватив колени и торжествовала.

Я победила. Он заговорил первый. Больше того. Он заставил меня слушать. Ну-ну, послушаем.

– Да, кстати! – сказала я. – Кажется, мы опоздали в театр. Опаздываем. Если сейчас кинемся одеваться, поспеем ко второму акту.

– Ты очень хочешь в оперу? – спросил он.

– А что сегодня дают?

– Не помню. «Травиату», кажется.

– Ну, тогда не очень.

– Ну и хорошо, – вздохнул он. – Это из-за нее мы дали тебе двойное имя.

– Из-за «Травиаты»? – я сделала вид, что ничего не понимаю.

– Далли! – закричал он. – Из-за женщины, которую я любил и люблю! Из-за твоей мамы! Именно такое – немецко-славянское. И твое имя стояло на первом месте, потому что если уж совсем по-честному, то, коль скоро ты Тальницки унд фон Мензебург, то и звать тебя должны были Станислава-Адальберта, но мама захотела вот так. И я в очередной раз согласился. Почему в очередной? Потому что я соглашался с ней всегда, с первого дня нашего знакомства. Это было, кстати, в салоне, куда ходил поэт Гофмансталь. Надо сказать, там ни от кого не пахло потом, кстати говоря. Мне кажется, ты это все навыдумывала, насчет пота. В театральных фойе всегда так пахнет… Да. Все знали, что она молодая графиня фон Мерзебург. Но она приезжала на извозчике. Однажды мы столкнулись у дверей. У меня был, естественно, свой выезд. Когда все расходились, это был чудесный вечер, было какое-то замечательное чтение стихов… Веришь ли, Далли, эти стихи до сих пор звучат у меня в ушах, но я не помню ни одного слова, ни одной строчки. Плывет музыка. Бывает, что и музыку вспоминаешь вот так, вообще. Особенно во сне, когда засыпаешь. А попробуй насвистеть или напеть – ничего не выйдет. А музыка – есть. Вот так и эти стихи. Мы расходились. Я увидел, что она стоит на тротуаре и машет рукой извозчику. Я предложил подвезти ее до дому. «Вы уже успели схватить извозчика? – спросила она у меня. – Какой вы ловкий!» Это была первая фраза, которую я от нее услышал. В ней были одобрение и насмешка одновременно. Удивление и порицание. Какой молодец! Но вместе с тем экий, однако, ловкач. С тех пор всегда все ее слова были именно такими. Она говорила мне: «О, какой элегантный костюм!» – когда я показывался ей перед тем, как ехать в гости. И в этом было и одобрение, и осуждение. Потому что слишком элегантно – это означало пóшло. «Какая у тебя многосторонняя эрудиция!» – с одной стороны, хорошо. С другой стороны, бездельник, который целыми днями, забравшись на диван, читает книги без разбора.

– А может быть, ты преувеличивал? – спросила я. – Сочинял? Додумывал за нее?

– Да нет, – вздохнул папа. – Усмешка, постоянная усмешка. Всегда чуть-чуть прикушенная губа. Как-будто не велит себе расхохотаться. Постоянно взгляд в угол. И вообще, желание все высмеять. Найти какую-то неприятную истину. У любого самого прекрасного поступка отыскать низменную причину. Нелепое подозрение. Всех во всем подозревать. Повара – что ворует мясо. Императора – что продался французам.

Я снова перестала реагировать лицом, хотя мне хотелось рассмеяться или сморщить лоб и сказать: «Ой, ой, ой!» На меня какая-то маска легла, которая не давала мне не мигнуть, не сморщиться, не улыбнуться. Я подумала, как, наверно, тяжело жить, когда тебя все время осуждают, над тобой насмехаются, запускают острый коготок. Но еще ужаснее, подумала я, не то, что в тебя этот коготок запускают, а то, что ты этого коготка все время ждешь.

Наверное, мама была, конечно, не марципан в шоколаде. Куда там! Жестка и насмешлива. Может быть, папа говорил правду. Но папа тоже был какой-то странный. Жил все время, выискивая тайный, неприятный смысл в маминых словах, в маминых жестах, взглядах и улыбках. Тоже какое-то сумасшествие на самом деле. Одна сумасшедшая, потому что все время стремится подковырнуть. Другой сумасшедший, потому что все время ищет и ждет подковырку. Вот и встретились. Что совершенно естественно. Но не ужились, что естественно тоже. В общем, мне показалось, что я уже все поняла. И мне уже не надо было, чтоб папа рассказывал дальше, но папа все равно продолжал.

– Так вот, – продолжал папа, – она как-то вот не совсем одобрительно удивилась моей ловкости, что я успел поймать извозчика. Как будто бы успел нее из-под носа выхватить. Но я ей объяснил, что у меня свой выезд, и показал ей аккуратную высокую карету, запряженную парой крепких, не слишком дорогих, но, безусловно, достойных лошадей, с кучером в темно-зеленом камзоле с золотыми пуговицами, который стоял и придерживал открытую дверь. «Благодарю», – сказала она. Я помог ей забраться вовнутрь. Она назвала адрес (это было в каком-то хорошем пригороде), но не преминула сказать, что на артистические вечера приезжать на собственной карете не совсем прилично. Поскольку основная публика артистических вечеров – это сами артисты, то есть поэты и художники, и вообще богема, то есть люди небогатые, а то и прямо сказать – бедные. Вы видели, какой шарф у нашего поэта, ну, этого, который сегодня читал? То-то же. В заключение она покритиковала мой сюртук и произнесла какую-то умеренно-остроумную сентенцию, очевидно, из английского учебника по этикету. Что быть хорошо одетым – это значит быть одетым соответственно, и что человек, явившийся на утиную охоту в смокинге и лаковых туфлях, одет плохо. Так же, как и человек, который явился на ужин к посланнику в болотных сапогах и шерстяном свитере под кожаной курткой. Меня покоробила эта непрошенная доктринальность, и я ответил ей так: «Вы совершенно правы, но я позволю продолжить себе вашу увлекательную метафору. Молодая дама, которая в темной карете произносит учительским голосом назидательные речи, ведет себя не совсем правильно. Точно так же, как если бы она в гимназическом классе вдруг полезла целоваться к своему ученику».

Она засмеялась и позволила себя поцеловать. Мы процеловались, наверное, полчаса, пока наша карета пробиралась по улицам Штефанбурга. Однако она не потеряла головы, потому что вдруг дернула за шнурок, который успела приметить в полумраке кареты. Снаружи раздалось механическое кряканье – это был сигнал кучеру. Карета замедлила ход. Она открыла переднее окошко и сказала: «Через квартал остановите, пожалуйста!» – «Я подвезу вас к дому», – сказал я. «Если бы вы столь бесстыдно, но, не скрою, приятно, не тискали меня последние полчаса, я бы конечно, позволила, да что там, позволила – я попросила бы вас довезти меня до дома и, возможно, даже представила бы вас моей тетушке. Не сомневаюсь, что она стоит на крыльце, закутавшись в плед, и дожидается меня. Но после того, что между нами было, вернее, обещало быть, – расхохоталась она, – нет, нет, нет!» И поспешно поцеловав меня в щеку, она выпрыгнула из кареты и быстро пошла вперед, потом свернула направо в небольшую улочку, уставленную небольшими особнячками.

Нечего и говорить, дорогая Далли, нечего и говорить, что завтра, и послезавтра, и на третий день я дежурил, сидя в своей карете, на этом самом углу. «Господин Тальницки, кажется?» – сказала она мне на третий день, когда я, увидев ее, идущую по улице с очаровательной ивовой корзинкой в руках, спрыгнул на землю и заступил ей дорогу. «Да, графиня, – сказал я, принимая ее шутливый тон. – Вы, кажется, собрались к цветочнице? Позволю себе побыть вашим извозчиком». – «А у вас есть лицензия, заниматься извозом в Штефанбурге? – рассмеялась она. – Хотя, впрочем, ладно. – Протянула мне корзинку и вытащила из ридикюля бумажку в двадцать крон. – Купите вдоволь хороших гиацинтов, а на сдачу – чего-нибудь на ваш вкус. Кстати, посмотрим, каков ваш вкус. Номер моего дома – семнадцать, – она махнула рукой назад. – Вот тут, совсем рядом. А цветочная лавка, – она махнула рукой вперед и влево, – вон там, недалеко. Надеюсь, разберетесь». – «А если не разберусь?» – спросил я, пытаясь изобразить присутствие духа и какую-то иронию. «Двадцать крон, – сказала она, – не так уж дорого, чтоб убедиться в полной никчемности господина Тальницки. Как говорят на бирже, справедливая цена», – сказала она, повернулась и пошла прочь.

– Ничего себе, – сказала я. – Я бы на твоем месте знаешь, что бы сделала? Я бы на твоем месте вот бы что сделала, – сказала я, вскочив на кресле с ногами. Потому что я сидела без туфелек, поджав ноги. Тут какая-то пружина подбросила меня кверху. Я была возмущена такой наглостью. – Я бы догнала ее, свернула бы эти двадцать крон в комочек, остренький такой бумажный комочек, и запихнула бы ей сзади за шиворот, а корзинку нахлобучила бы ей на башку. Вот!

– Ну и что, – засмеялся папа. – Какая разница? Она бы обняла меня, поцеловала и сказала, что пошутила. И все равно бы выиграла.

– Ну или вообще, – не отступала я. – Вот она повернулась и ушла. Бросить корзинку на тротуар и уехать домой. И все. И забыть. Подумаешь? Вот так было бы правильно.

– Но тогда не было бы тебя, – возразил папа. – Это было бы правильно?

– У меня нет ответа на такой вопрос, – мрачно сказала я. – Не знаю. Может быть, так было бы гораздо правильней. Но ты не виноват. Давай дальше рассказывай.

Папа даже присвистнул.

– Мадам Антонеску говорила мне, что дома свистеть неприлично!

– Извините, мадемуазель, больше не буду! – усмехнулся папа. – Ну что рассказывать? Через неделю я сделал предложение. Я был в ее власти. Не знаю, как это получилось. Она не командовала, не приказывала. Все выходило само. Я был, скорее всего, православный, она – безусловная католичка. Венчаться надо было в католическом храме. Значит, мне пришлось перейти, ну не совсем перейти, а стать католиком восточного обряда, признать папу римского, чистилище и Filioque[6]. Потом дать тебе ее фамилию, в дополнение. «Унд фон». Потом не целовать руку дедушке во время обряда преломления хлеба, сменить ложу в театре (кстати, Далли, сейчас мы сидим в той ложе, в которой сидели до мамы), потому что маме что-то не нравилось и пришлось взять ложу на другой стороне. Она даже толком не могла объяснить, что ей не нравилось в той ложе и что нравится в этой. «Хочу» и все тут. Но «хочу», дорогая Далли, – не капризный крик, не злое требование, не занудное выпрашивание, а просто как бы случайно брошенный намек, мимолетное неопределенное пожелание, которое я тут же бросался выполнять. Я чувствовал себя рабом, Далли. И не было ничего слаще этого рабства.

Папа замолчал, и мне казалось, что он хочет попросить у меня еще немного коньяка, но стыдится. Я хотела было предложить ему еще чуточку, но потом подумала «нет, нельзя», потому что вдруг он начнет пить, и только этого мне еще не хватало. Папа молчал, потом снова лег на спину (до этого он лежал на боку, опершись на локоть), протянул руку к потолку и сказал:

– А потом, а потом, а потом… А потом, Далли…

– А потом рабы восстают, да?

– Нет, – засмеялся папа. – А потом рабов разлюбляют.

Глава 12

– Рабство утомляет. Оно надоедает. Чужое рабство, я хотел сказать, – папа скрестил руки на груди. – То есть правильнее было бы сказать, рабовладение утомляет. Надоедает видеть перед собой влюбленное, покорное, чуть-чуть испуганное, готовое на все лицо.

– А само рабство? – спросила я.

– В смысле? – не понял папа.

– Ну чего тут непонятного? Ты же сказал: надоедает рабовладение. Надоедает видеть перед собой раба. – Я засмеялась. – Интересно, это из-за этого? Помещики терпеть не могут крестьян, а крестьяне, наоборот, очень любят своих помещиков.

– Умно, – сказал папа. – Нет, крестьянские бунты, конечно, случаются. Страшные, ужасные. Важно не доводить до крайности. Слава богу, в нашем роду, в нашем имении такого никогда не было. Наверное, потому, что мы половину времени проводили в деревне, а половину в городе. Бунты случались там, где помещики круглый год жили в обнимку со своими рабами. Кто-то был беден и не имел средств поехать на три-четыре месяца в город послушать оперу или хотя бы на рождественские балы, а кто-то, наоборот, был слишком богат. Вот как князь Туржевский. Построил себе Версаль среди степей. Вот его и сожгли вместе со всем семейством и особо отличившимися слугами. Понимаешь, – сказал папа, повернулся на бок и опять лег, опершись на локоть, – наверно, этот князь так страшно тиранил своих людей, а он был настоящий изверг, это не сказка, он так страшно их порол, держал в цепях, морил голодом, говорят, даже обливал кипящим маслом куски тела. У него была специальная комната такая, как столярная мастерская, примерно. Там стояли такие верстаки, где можно было зажать руку, ногу или еще что-нибудь, и там в открытой печи в котелке кипело масло, и его палачи, а говорят, и сам он иногда, и барыня тоже, да, да, та самая… Ее портрет кисти Энгра висит в Королевском музее. Я тебе показывал. Помнишь, ты удивлялась, какая поразительная красавица. Какие глаза – озера страсти под камышом ресниц. Вот эта Афродита во плоти, говорят, брала черпачком на длинной ручке кипящее масло из котла и сама поливала зажатые в деревянных тисках руки и ноги наказанных крестьян и слушала, как они орут. Легче всего сказать «безумная», и муж ее безумный, и все семейство безумное. Вырождение. Преступный тип. А, может быть, из-за того, что они всю жизнь видели перед собой жалкие и униженные, испуганные лица. Может быть, они ждали, когда им наконец скажут «нет». Заставляли сказать «нет». Но перестарались. Ты, наверное, можешь себе вообразить, что сделали с князем и княгиней крестьяне, когда сожгли их дом, а хозяев поймали и связали.

– И представлять себе такого не хочу, – сказала я, нарочно передернув плечами.

– Вот и правильно, и не надо, – сказал папа. – Так о чем это мы с тобой? Мы с тобой о том всего лишь, что твоей маме довольно скоро… ну что значит, скоро? Через два, через три года, может, через пять лет – ей наскучила моя рабская преданность. А я, странное дело, наслаждался все сильнее. Чем меньше она любила меня, тем больше я хотел обнимать ее и целовать, сидеть рядом, держась за руку, ощущать во время прогулки по узким дорожкам рукав ее платья, локоть, заглядывать в глаза, ловить малейшее желание. Ее это раздражало. Когда мы шли рядом, она мне говорила: «Иди вперед» или «Дай, я пройду». Не хотела брать меня под руку. А когда я брал ее под руку, усмехалась своей тонкогубой жемчужной улыбкой и говорила: «Кажется, ты все перепутал. Ведь ты же не я». Мне показалось, что в этих словах есть какая-то отгадка. Мне казалось, что ей нужен другой человек. Ну, то есть человек с другим характером. Самовлюбленный, равнодушный, требовательный, раздражительный, может быть, даже злой, а иногда прямо жестокий. Стыдно признаться, дорогая Далли, но кому же мне признаваться, как не тебе – от православной церкви я отошел, к католической так всерьез и не пристал, да у нас в деревне за сто верст нет католического прихода, а ходить к этим новомодным докторам, которые берут с тебя пять крон только лишь за то, что ты лежишь на вытертой кушетке и говоришь, что тебе в голову придет, а они кивают и говорят «угу, угу, угу» – вот к этим докторам мне ходить как-то неловко. А то действительно сболтнешь что-нибудь лишнего… Стыдно признаться, дорогая Далли, но я пытался играть. Я даже начал ездить верхом, к чему у меня никогда не было ни малейшего расположения. Я ездил верхом, входил в дом, мрачный и обветренный, приказывал подать мне стакан вина – не бокал, а именно стакан! – скрипел специально сшитыми сапогами, даже отпустил усы до самого низа, чтобы они соединялись с бакенбардами, как у диких английских джентльменов на гравюрах восемнадцатого века, говорил хрипло и отрывисто и пару раз сказал ей: «А ну-ка, быстренько» – и даже один раз: «Выйди из комнаты. Я устал, я не хочу никого видеть». И вот когда я это сказал, она встала со стула, чуть-чуть ссутулившись, робко и медленно пошла к двери, скрывая лицо. И мне даже казалось, что у нее от обиды и страха дрожат плечи, и мне в эту секунду стало жалко ее и стыдно перед ней. Чувство торжества, которое охватило меня мгновение назад – вот, мол, глядите, я настоящий степной помещик, грубый и строгий, пахнущий вином и лошадью, я смогу укротить строптивую, вот я ее уже укротил – это чувство сменилось тут же жалостью к ней и досадой на себя. А она все шла к двери, медленно-медленно, по нашей большой гостиной. Я уже был готов броситься ей вслед, повернуть ее к себе и по привычке упасть перед ней на колени, спрятать мокрое от покаянных слез лицо в ее юбке, как вдруг она повернулась у самой двери и громко, и искренне, и бесстыдно расхохоталась. Я замер как громом пораженный, а она, хохоча, едва не приседая в коленках, едва не показывая на меня пальцем, задыхаясь от смеха, сказала: «У тебя не получается. Ты плохо репетировал. Может, тебе найти учителя? Езжай в Москву. Там есть великий маэстро Станиславский. А лучше оставайся таким, каким был». – Папа вздохнул, перевел дыхание, сел на диване и сказал: – Вот тут что-то щелкнуло, сломалось и пошло в другую сторону. Вот в этих вот часах, – он похлопал себя по груди, а потом по голове (очевидно, сомневался, не знал точно, где у него душа). – Мы с ней к тому времени уже года четыре спали поврозь. Не просто в разных кроватях, но и в разных комнатах. Ах, что это я говорю своей дочери?

– Папочка, – сказала я, – твоей дочери через месяц шестнадцать. Я же обещала тебе, что в шестнадцать выйду замуж. Госпожа Антонеску приучила меня учиться, читать книжки, любопытствовать о неизведанном, так что я прекрасно знаю, зачем муж и жена спят в одной постели.

– Да, да, конечно, – кивнул папа. – Я знаю, что ты знаешь. И ты знаешь, что я это про тебя знаю, но все-таки говорить об этом со своей дочерью как-то неприлично.

– К барышне Тальницки унд фон Мерзебург не пристает никакая грязь, – сказала я.

– Это не грязь! – обиделся папа. – Это жизнь твоего отца и твоей матери.

– Вторая стопка коньяка была лишняя, – холодно сказала я. – Ты становишься слишком дословен.

– А ты становишься слишком груба, – сказал папа.

– Я могу уйти, – сказала я, делая вид, что собираюсь спустить ноги с кресла.

– Так вот, – сдался папа, – мы давно уже спали в разных комнатах, но я довольно часто приходил к ней сказать ей «спокойной ночи» и иногда она меня у себя оставляла. Ненадолго. Потом я уходил досыпать к себе. А вот после этого, после этой издевательской посылки к московскому маэстро Станиславскому (мы получали русские газеты, кстати говоря. Я хоть и с трудом, но разбирал по-русски, а она читала газету «Новое время» довольно бойко, а может быть, только делала вид). И вот после этого, когда шестеренки в моей груди пошли в другую сторону, я перестал приходить и говорить ей «спокойной ночи». У нас была дверь между нашими комнатами. Но вот когда-то, наверное, через полгода, когда я все-таки забыл про свою обиду и любовь и желание возникли, вернее, вышли из тени обиды, однажды вечером я попытался открыть эту дверь, но она не открывалась. Оказалось, мама приказала поставить на это место комод. Баррикаду. Ну чего-чего, подумал я, а баррикадных боев в наших отношениях не будет. И еще мама первый раз сильно вслух поссорилась со мной, когда я, не спросясь ее, рассчитал Эмилию.

– Какую Эмилию? – спросила я и тут же вспомнила.

Так звали прежнюю гувернантку, которая была у меня при маме.

– Гувернантку, которая была до госпожи Антонеску, – подтвердил мои мысли папа. – Они с мамой очень сильно дружили, если, конечно, позволительно так назвать отношения между графиней и гувернанткой ее дочери. Но они все время держались вместе, о чем-то долго разговаривали. Эмилия была из этих поэтических кружков. Она была богемная девица. Может быть, я даже видел ее в том самом салоне, где познакомился с мамой. Сейчас я даже думаю, что это была просто мамина подруга. Какая-то неудачливая поэтесса или незадачливая актриса. И сейчас я почти уверен, что мама просто помогла ей таким образом. Еда, жалованье и совсем необременительная забота о малышке. Тем более необременительная, что кругом полно служанок. Одна постирает, другая искупает, третья причешет, пятая с ложечки накормит, а они тем временем будут сидеть на диване, покуривать дамские папироски, попивать домашнее, а то и привозное, выписное вино! – папа поднял палец, изображая скуповатого хозяина, – да, попивать винцо и болтать об изящном. О Рильке, о Ницше, о Вагнере и даже о постановках маэстро Станиславского в Московском художественном театре. Благодать, – засмеялся папа и воздел руки к небу, то есть к потолку. – Какая благодать! За мои-то денежки!

– Скаредность – свойство мещан, – уколола я папу.

– А позволять себя грабить, да и еще с милой улыбкой – свойство идиотов, независимо от сословия, – парировал папа. – Но я таким идиотом пробыл года четыре, наверное. Хотя рассчитал ее вовсе не потому, что мой управляющий однажды подбил баланс и сообщил, во сколько обошлась нашему хозяйству приятная болтовня мамы с Эмилией.

– Почему же? – спросила я.

– Опять-таки неловко, – ответил папа. – Но ты уж потерпи.

– Хочешь, – сказала я папе, – я тебе ужасно грубую и невежливую вещь скажу, папочка? – Папа посмотрел на меня даже с некоторым интересом, но сказал:

– Хочу.

– Считай, что я у тебя уже попросила прощения, и ты меня уже простил. – Папа кивнул, и я кивнула тоже. – Хорошо. Вот эти новомодные доктора, про которых ты мне только что рассказывал, которые пять крон берут за то, что пациент перед ними на диване лежит и все, что в голову придет, рассказывает… – Я замолчала.

– Ну? – спросил папа.

– Я бы на их месте пятьдесят крон за такой час брала. Это ж тяжелая работа. Сидишь, как корзина, а в тебя, – я хотела сказать «грязь и мусор», но на всякий случай сказала: – а в тебя как будто ну просто камни сыплют.

– Вот так, – сказал папа, – в кои-то веки захотел быть искренним со своей дочерью и получил. – Он замолчал, очевидно, подбирая поприличнее сравнение, так же, как я только что заменила «грязь и мусор» на вполне приличные «камни». – И получил в общем-то щелчок по лбу, – сказал папа, горестно усмехнувшись. – В общем, как говорил Талейран…

– Не надо про Талейрана! – закричала я. – Ты не обиделся, ты же обещал! И ты меня уже простил – ты тоже обещал! За что ты выгнал Эмилию?

– А вот за что. В один прекрасный день, кажется, как раз после того, как поперек двери, соединяющей наши с мамой комнаты, встал комод, Эмилия вдруг стала вести себя совершенно невозможным образом. Она никогда раньше даже не разговаривала со мной. «Здравствуйте, до свидания, спасибо, благодарю». Ну, сама понимаешь. А тут вдруг стала, так сказать, обращать на меня внимание, причем в весьма недвусмысленном жанре. Она входила в гостиную, когда там был я, и начинала поправлять на себе воротнички, а иногда даже причесываться. Ты можешь себе представить? Причесываться при мужчине, при своем господине! Ты понимаешь, что я имею в виду? При отце дочери, у которой она в гувернантках, – уточнил папа, потому что я поморщилась при слове «господин». – При барине, проще говоря. Вот так вот. Вынимала шпильки из своих медно-золотистых волос, раскидывала локоны по плечам, вынимала из ридикюля расческу и начинала, как эдакая Лорелея, расчесывать их, стоя в дверном проеме между гостиной и прихожей или на террасе, где я в этот момент сидел в качалке. Или, пуще того, начинала поправлять шнуровку на своем башмачке, поставив ногу на бордюр террасы и подняв юбку чуть ли не до колена, а может, и выше. Все это обязательно на моих глазах. Мне казалось, вернее, не казалось – это так и было, клянусь тебе, Далли, она просто ловила меня то в аллее, то во дворе, то в саду, то где-нибудь в доме, и тут же начинала то распускать и затягивать поясок, то поправлять шнурки на ботинках, а то и вовсе вылавливать бабочку, которая залетела ей под платье и щекочет грудь.

– Проще говоря…

– Вот именно, – сказал папа. – Проще говоря. Проще говоря, она меня соблазняла. И я почему-то уверен, что она делала это то ли с разрешения, а может, по просьбе мамы. Ты понимаешь?!

– Я понимаю, – сказала я. – Но ты так любил маму, что не мог поддаться этому соблазну.

– Не только! – крикнул папа. – Мне казалось это отвратительным само по себе. Гувернантка дочери! Это недопустимо. Да и не в этом дело. По заданию жены! Какая гадость! Какая мерзость! Содом и Гоморра! А потом чтобы они обсуждали это? Ну, все вот это, что могло по их планам произойти, чтобы они потом обсуждали? Да? Нет, никогда! Но больше всего меня, конечно, задело отношение твоей мамы. Как она могла?! Может быть, впрочем, у них в богеме так принято – уступать своего мужа подруге. На время. Для забавы. Но мы же не богема, она же графиня фон Мерзебург!

– Папа, – спросила я, – а ты правда веришь, что мы – другие? Что мы совсем другие? Что мы не как мещане, не как попы, не как бедные мелкопоместные дворянчики, не как крестьяне, вообще не как все? Что мы особенные? Что у нас душа особенная, мысли особенные и честь тоже особенная?

– Правда, – сказал папа. – Два раза правда. Я в это правда верю, и это правда так и есть. Поэтому я рассчитал Эмилию. Как только я это все понял вместе с ее взглядом. С этаким туманным взглядом, которым она одарила меня, когда мы однажды столкнулись в дверях, где она в очередной раз вытаскивала травинку из ложбинки между грудей и не уступила мне дорогу, когда я выходил из столовой, и, почти прижавшись ко мне, обдала меня туманным ореховым взглядом. Мол, дескать, что же вы, сударь, тянете? Вот тут я сразу вызвал управляющего и велел ему, как говорится, досрочно расторгнуть контракт. Впервые мама устроила мне настоящий скандал. Вернее, сначала она просто сказала, что там в конторе какое-то недоразумение. Нет, ничего подобного, это я велел. Тогда она в своей всегдашней легкой и пренебрежительной манере попросила меня не валять дурака. Но когда я сказал, что это мое твердое решение, она просто потеряла всякий контроль над собой. Я объяснил ей причину, а она закричала: «Ты что, боялся не удержаться? Ну и не удерживался бы! Подумаешь! Ты же барин! Господин здешних мест! – передразнивала она наши с дедушкой слова. – Она твоя работница. Она хорошенькая, разве нет? Если хорошенькая не прочь с барином, и даже сама себя предлагает – почему же барин должен отказываться?» Я только стоял, держась руками за щеки, и повторял: «Боже, какой стыд! Какой стыд!» А она продолжала: «Да ведь любой барин, и пятьсот лет назад так было, и сто лет, и сейчас так есть, ведь любой барин захаживает в деревню к девчонкам, или управляющий сам их к нему приводит. В маленькую такую комнатенку при конюшне. Разве нет?» – «Какой стыд! – повторял я. – Какой бред!» А она не отставала. Она говорила: «Но ты же ходил в деревню? Но тебе же приводили свеженьких, как яблочко, девочек? Туда, в ту комнату при конюшне?» – «Бог с тобой, – сказал я ей. – Бред! Бред! Тысячу раз бред!» – «Подожди», – сказала она, вдруг сбавив тон и подойдя ко мне близко, и заглянув в глаза, и глядя на меня с чистейшим любопытством и изумлением, и даже приоткрыв рот. Я чувствовал прекрасный запах из ее рта. Кажется, она только что съела вишнёвый пирог. Пахло вишневым вареньем. У меня голова кружилась. «Подожди, – сказала она. – Ты хочешь сказать, что ты за эти месяцы мне не изменял со служанками или с кем-нибудь еще?» – «Нет», – прошептал я. У меня в глазах совсем темно стало оттого, что она так близко ко мне придвинулась. Я даже чувствовал ее грудь. Она почти что прижалась ко мне. «Нет», – повторил я. «Поклянись», – прошептала она. «Клянусь», – сказал я. «Поклянись самым дорогим, что у тебя есть». – «Клянусь своей любовью к тебе», – прошептал я. Наши губы уже почти соприкасались. «Еще чем-нибудь», – сказала она. «Чем?» – спросил я. «Поклянись счастьем нашей Далли». – «Клянусь счастьем нашей Далли», – сказал я. «И богом?» – спросила она. «И богом истинным», – сказал я. Ее дыхание уже входило мне в рот. «Вот теперь верю, – сказала она. – За четыре месяца и три недели ни разу, ни с кем? Вот теперь верю, – она отшагнула от меня на два шага и закончила: – что ты просто идиот. – Она повернулась и в дверях сказала: – Извинись перед Эмилией и скажи, что это недоразумение. Можешь с ней не спать, но извиниться надо».

И вот тут я сказал: «Вон отсюда!» – уже без всякого маэстро Станиславского.

Действительно, мне казалось, что я превратилась в какую-то корзинку с камнями. С камнями, которые вытащили из сточной канавы – грязными, вонючими и тяжелыми. Мне захотелось эту корзинку как-то прополоскать, отмыть камешки. Я пошла в столовую, там был графин с кипяченой водой, налила себе стакан, долго пила. Потом мне захотелось по-маленькому. Я пошла в уборную. У меня горело лицо. Я умылась. Вернулась. Папа все так же сидел на диване. Камни были все такие же тяжелые, но после выпитой воды и уборной казались не такими грязными.

– Ты знаешь, мы ведь не развелись, – сказал папа, – по причине простой и дурацкой. Нас венчали (мама так пожелала) по католическому обряду. А католическая церковь, как ты, наверное, знаешь, разводов не признает. Так что я остаюсь женатым мужчиной, а твоя мама замужней женщиной. Кстати говоря, именно это и помогло ей оставить тебя со мною. Ведь формально мы до сих пор одна семья. А раз так, то какая разница – где живет ребенок. Правда?

– Правда, – сказала я. – А что она сейчас делает? Господин Тальницки, что сейчас делает ваша жена, графиня фон Мерзебург? Что вы молчите?

– Насколько мне известно, – ответил папа, – она живет небогато, но достойно. Не бедствует. А если бы бедствовала, то давно уехала бы в Вюртемберг – у них там родовое гнездо.

– Ага, – вскричала я, – проговорился!

– Что? – вздрогнул папа.

– Раз ты знаешь, что она не уехала туда, значит, ты знаешь, что она здесь. Дай мне ее адрес.

– Зачем? – спросил папа.

– Но погоди, – заторопилась я, – ты же сам сказал, что у нас, с точки зрения закона, одна семья. Она – твоя законная жена, и я ее законная дочь. Она моя законная мать. Сколько раз повторять слово «закон»? И еще. Скажи мне, ты ее любишь?

– В смысле? – спросил папа.

– Да безо всякого смысла! – закричала я. – Что за странная привычка! На самый простой вопрос отвечать вопросом! Зачем спрашивать «в смысле?» про то, что и так понятно? «Ты хочешь есть?» – «В смысле?». «Ты хочешь спать? – «В смысле?» Какой еще должен быть смысл? Любишь или нет?

– Да, – сказал папа. – Люблю. Понимаешь, Далли… или лучше так: не дай бог тебе понять, Далли. Она была безмерно виновата передо мной.

– Стоп! – закричала я. – Повтори!

– Она была безмерно виновата передо мной, – повторил папа.

– Это стих, – сказала я. – Зачем ты говоришь стихами?

– Какой стих? – папа ничего не понимал.

Я сама не очень хорошо понимала, но чувствовала.

– Это стихотворение русского поэта. Про то, как человек узнает о смерти любимой женщины, которая его бросила, которая была перед ним виновата. И он плачет, всё ей простил и просто плачет.

– Какого русского поэта? – спросил папа. – Я не читал русских поэтов. Я с трудом разбирал газету «Новое время» вместе с твоей мамой. А, нет. Я читал стихотворный роман Александра Пушкина про Евгения Онегина. Но это явно не оттуда.

– Не оттуда, – кивнула я. – Это другой стих. Это написал другой поэт. Вернее, напишет. Напишет через много лет.

– Как его зовут? – спросил папа.

– Ойген Вайнбраннтер, – сказала я. – Очень мещанское имя. Но поэты давно уже все из мещан, тем более в будущем. Тем более через пятьдесят лет. Когда он напишет этот стих.

– А почему у русского поэта такое странное имя? – спросил папа.

– Так бывает, – сказала я. – Это Россия, там все вот так бывает, ты же мне сам говорил. А зачем ты все сочиняешь? С голубем? Вернее, с голубкой. Помнишь наш разговор? Ты же только что сказал, что она, во-первых, здесь. Во-вторых, живет скромно, но достойно. Откуда эти выдумки про больную нищенку?

– Не знаю, – беспомощно сказал папа. – Мне на какую-то минуту так показалось. Может быть, я этого хочу. Чтобы она нуждалась во мне. Чтобы я, наконец, стал тем единственным, кто ее приласкает и обогреет, накормит и вылечит. Не знаю. Ничего не знаю. Но я ее очень люблю. И мне кажется, если бы все вернуть, я бы даже переспал бы с этой Эмилией – только бы ей было приятно. Я бы ловил любое ее желание, угадывал бы его в каждом взгляде, в каждом вдохе, в каждой интонации ее насмешливого и капризного голоса. Я служил бы ей и наслаждался бы этим.

Я на него смотрела внимательно и видела, что он, скорее всего, не врет. Что он в самом деле наслаждался бы и даже сейчас наслаждается в уме своей покорностью маминому своеволию, маминой жестокости, капризам, злости, невниманию. Презрению. И, глядя на него, я поняла маму. Я поняла, что ей это не нужно. Что ей, наверно, нужен был если не злой и своенравный муж, то, может быть, более равнодушный, не так сильно сосредоточенный на ней, который занимается чем-нибудь еще, кроме чтения книжек и прогулок в аллеях с обожаемой женой. Чем угодно: военной службой, охотой, хозяйством, стихами, да хоть бы и деревенскими девчонками. И еще я поняла, что мне, наоборот, это бы очень понравилось. Во всяком случае, сейчас. Сейчас мне нравилось и странно волновало, что передо мной сидит мужчина, взрослый, уже чуть-чуть седеющий, физически сильный, красиво и дорого одетый, потому что богатый и знатный, а на лице у него написано наслаждение покорностью, наслаждение рабством, наслаждение полным растворением в желании, капризе, команде женщины.

И какой-то черт меня дернул, и я, закинув ногу на ногу и дерзко поигрывая туфелькой, двигая мыском, так, что задник то съезжал, оголяя мою пятку в желтом чулке, то снова прятал ее, сделала надменно-капризное лицо, вытянула губы и чуть-чуть их надула, и негромко, задумчиво глядя куда-то в угол комнаты, сказала:

– Если есть хорошее вино, то принеси… Поскорей…

Сбросила туфельку и пошевелила пальцами.

Папа сдвинулся с дивана, порываясь встать и принести мне вино, и упасть передо мной на колени, и обнять мои ноги, и на его лице на миг заиграло то самое чувство сладкого рабства. Заиграло ярко, отчетливо.

Но в ту же секунду или даже в полсекунды он понял, что происходит.

Он быстро встал с дивана, шагнул ко мне и залепил мне пощечину. Настоящую, сильную, как шулеру в картежном клубе. Не думая о том, что перед ним шестнадцатилетняя девушка, а не какой-то мужлан с бычьей шеей. После этого он снова сел, прямо и строго посмотрел на меня. Я едва удержалась, чтобы не заплакать. Но я смогла. Я потрогала языком вспухшую изнутри губу. Было кисло. Наверно, текла кровь. Я сглотнула. Мы так посидели молча, наверно, целую минуту.

– Ты, надо думать, хочешь попросить прощения? – спросил папа.

– Да, – сказала я. – Я должна сказать: «Прости меня, папочка!» – или ты и так все понял?

– Я и так все понял, – кивнул папа, – но сказать ты все равно должна.

– Прости меня, папочка! – сказала я, встав с кресла и стоя перед ним. Он протянул мне руку. Я вспомнила, как целовала ему руку, когда умер дедушка и папа надел себе на палец хозяйский перстень с Дидоной и Энеем. Он и сейчас был у него на руке. Я нагнулась и поцеловала ему руку. Он левой рукой потрепал меня по затылку, потом отнял руку и увидел кровь. Кровь текла с моих разбитых губ.

– Ты меня тоже прости, – сказал он.

– Дай мне мамин адрес, – сказала я.

– Завтра, – сказал папа. – Завтра, после завтрака бумажка с маминым адресом будет лежать на круглом столике в гостиной. А сейчас спокойной ночи!

Я вышла в коридор и на минуточку зашла в гостиную. Генрих и моя горничная сидели за тем самым круглым столиком, на который папа обещал завтра положить мамин адрес, и играли в польский преферанс. Я поманила горничную рукой. Она подняла на меня глаза и спросила: «Что, барышня?». Ей не хотелось прекращать игру. «Раздеваться», – сказала я. Она положила карты и пошла за мной следом.

После завтрака никакой бумажки на столике не было. Значит, папа меня обманул? Кстати, завтракала я одна и почему-то не придала этому никакого значения. Так у нас часто бывало, особенно в последние месяцы. Я пошла по коридору, дошла до папиной комнаты. Постучалась. Никто не отвечал. Толкнула дверь. Папы там не было. Вот черт! Я вошла в дедушкину комнату. Так и есть. Было накурено. Папа, не раздеваясь, лежал и спал на диване. Наверное, вчерашний разговор дорого ему дался. Я потянула носом, не пахнет ли коньяком или каким-нибудь другим алкоголем. Но нет. Судя по запаху, папа ночью не пил. Он лежал на диване без подушки, закинув голову на валик, спустив одну ногу вниз, а рукой держась за ворот рубашки. Галстук был слегка распущен. Я присмотрелась к нему и никак не могла понять, дышит он или нет. Вот на это я совсем не рассчитывала. Рядом с ним на столике лежал листок бумаги. С адресом. Я взяла этот листок и на цыпочках, пятясь, вышла из комнаты, аккуратно прикрыв дверь. Позвала Генриха и горничную и сказала, что сегодня до вечера они свободны, и посоветовала им сходить в город, а сама, одевшись, вышла наружу, дошла до кофейни «Трианон», выпила для бодрости чашечку крепкого кофе, а для храбрости малюсенькую, на две чайных ложечки, рюмку коньяку и, выйдя оттуда, тут же схватила извозчика. И только усевшись в коляску, укутав ноги пледом, я развернула листок и прочитала адрес. Если бы я была мещанка, я бы, наверное, присвистнула. Но я была Тальницки унд фон Мерзебург. Поэтому я слегка выругалась в уме и сказала кучеру: «Инзель! – и для понятности перевела на местный язык: – Сигет».

Значит, моя бедная несчастная мама, старая больная голубка и прочие фантазии моего папы, который сейчас, вот в эти минуты… да я знать не хотела, что с ним сейчас, вот в эти минуты!.. на самом деле жила в Инзеле – самом богатом и аристократическом районе Штефанбурга, на небольшом острове, который соединялся с нашим берегом, с Нидером, широким старинным мостом, а с другим берегом, с частью города под названием Хох – висячим железным мостом, по которому, кажется, не могли ездить кареты. Можно было идти только пешком. Если кому-нибудь, живущему в Хохе, надо было съездить на Инзель, ему приходилось сначала по одному из трех больших мостов переехать на Нидер, потом доехать до левого – если смотреть с берега на реку – до левого края Эспланады, и вот там, по единственному проезжему мосту въехать на этот заповедный остров.

В свое время остров был и в самом деле заповедный. От того времени сохранились две дубовые, обшитые медью будки у начала моста на нашей стороне и у его конца уже на самом острове. У будок стояли гвардейцы в одежде восемнадцатого века. Это были отставные солдаты с большими декоративными алебардами на руках, но зато с самыми настоящими медалями на груди. Это была выгодная и почетная должность. Туда назначали особо отличившихся ветеранов. Стражников было довольно много, потому что караул у этих будок менялся каждые три часа. Плюс резерв, плюс разводящие. То есть самое маленькое сотня вот таких ветеранских пенсий. Старики были загляденье – высокие, с огромными седыми усищами. Посеребренные наколенники и налокотники сияли. На касках дрожали цветные перья. Но глаза были добрые. Однако на Инзель никто просто так не ездил. Говорили, что в каждой из этих будок есть электрическая кнопка, а раньше был колокол. И в случае чего ветераны-сторожа могли вызвать уже совершенно настоящую, не декоративную, а крепкую и суровую полицейскую охрану. Так что в Инзель ездили только хозяева особняков и роскошных квартир – там было несколько современных больших домов – и их гости.

Проезжая мимо первого стражника, я крикнула: «Мое почтение! Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург!» Он кивнул мне и отдал честь. Второй, очевидно, увидев, как мне отдает честь первый, тоже пристукнул алебардой и отдал мне честь без всяких вопросов. Мы въехали в прекрасную тенистую аллею, мощенную большими, аккуратно пригнанными одна к одной плитами, так что наша коляска катилась, почти совсем не подпрыгивая на стыках.

Глава 13

Аллея скоро закончилась небольшой треугольной площадью, от которой – как бы в длину острова – шли четыре улицы. Я заглянула в бумажку с адресом. Адрес был такой: улица IV – римскими цифрами, дробь улица 15 – арабскими. Как интересно! Значит, в Инзеле улицы никак не назывались, а нумеровались вот так – вдоль и поперек. Папа рассказывал, что так устроены улицы в Нью-Йорке. Ах, как я хотела съездить в Нью-Йорк! Вернее, сплавать. Правда, после позапрошлогоднего происшествия с «Титаником» расхотела и сейчас ни за какие коврижки бы туда не поплыла. Хотя люди плавали все равно. На огромных пароходах, туда-сюда. А были еще храбрецы, которые плавали из другого конца Америки в Японию, из Сан-Франциско через Гонолулу в Иокогаму, то есть вообще через Тихий океан. Люди вообще так устроены. Как муравьи. Их топят, а они все равно плывут. Вот так, чередуя печальные мысли о неисправимо глупом роде людском с красиво звучащими словами вроде «Гонолулу» и «Иокогама», я ехала вдоль длинной улицы, собственно, тоже аллеи, где за чугунными коваными воротами виднелись невообразимой красоты дома. Даже слишком невообразимой красоты, сказала бы я. Очень много там было колонн, скульптур на мраморных фризах, зеркальных окон и широких мраморных ступней. Каждый воображал себя королем на своем сравнительно небольшом, не больше четверти десятины, кусочке земли. Княжеские и герцогские гербы украшали ворота, а иногда и над воротами такой вот кованый герб держали в руках два бронзовых воина. Я бы на месте хозяев побоялась бы каждый день проезжать под этим гербом, потому что уж больно далеко были вытянуты руки этих древнеримского вида молодцов. А ну как обломятся? Хорошо еще, если карета будет закрыта. А если коляска? Таким гербом по башке – и конец древнему княжескому роду! Я засмеялась. Извозчик обернулся. «Кстати, – сказал я, – наш адрес четыре дробь пятнадцать. Четвертая римская дробь пятнадцатая арабская, так сказать… Мы правильно едем?» – «Я первый раз на Инзеле, – сказал извозчик. – Ничего. Найдем. Сейчас полицию встретим и найдем».

Но никакой полиции, вообще никого встречного не было. Странно. Как будто мы ехали по какому-то спящему или мертвому городу. Хотя, по всему видать, люди здесь жили. За какими-то воротами кучер распрягал легкую двухколесную коляску. За другими воротами гувернантка бегала с ребенком по лужайке и громко учила его французскому, прямо как госпожа Антонеску. Мне даже на миг показалось, что это она. Но нет, конечно, не она. Это была какая-то совсем молодая девица. Наконец я увидела табличку на одном из заборов. Римское два дробь арабское восемь. Ага! Я догадалась, что «римские» улицы идут вдоль острова, а «арабские» поперек и что мы едем, выходит, по второй продольной улице. Я, припомнив папины рассказы про Нью-Йорк, назвала ее Второй авеню. Я вспомнила, что мы, когда съезжали с этой треугольной площади и въезжали в эту, так сказать, авеню, она была левее. Ага! Значит, чтоб попасть на четвертую, нам надо взять направо. Тем более что вот как раз восьмая поперечная улица очень узкая. Совсем тоненькая аллейка была перед нами. Я крикнула кучеру «направо!» – и, действительно, минут через пять мы доехали до поворота, до перекрестка с Четвертой Римской и повернули налево.

Эта улица была уже немножко другая. Дома были повыше, тоже очень роскошные, но безо всяких претензий на Версаль или Сан-Суси. А некоторые участки были разделены невысоким забором пополам, и этот забор утыкался прямо в стену дома между двумя окнами. То есть дом делился между двумя хозяевами. Дальше пошли трех– и четырехэтажные дома, уже совсем городские, и улица постепенно переставала быть аллеей, превращаясь в обычную, очень хорошо мощенную и прибранную, но все-таки городскую улицу. Одна разница – тротуары широкие. Гораздо шире, чем у нас в Нидере. Настолько широкие, что посреди тротуара были сделаны небольшие газоны, где росла хорошо подстриженная трава и по углам стояли кадки с цветами. Здесь уже время от времени встречались люди. Полицейский стоял на углу, теребя свою шашку. Девушка с корзинкой, в белом чепчике, по всему видно – горничная, спешила по своим делам. Запахло бензином. Этот запах у нас в городе (я уже говорю у нас, потому что я точно понимала, что Инзель – это совершенно другой город, а может, вообще другая страна) – даже у нас этот запах был редок. А здесь время от времени нас обгонял большой фырчащий лакированный фургон на красных колесах с маленькими стеклянными дверцами. Смешно крякающий своим сигналом и оставлявший за собой сладкий и душный, головокружительный запах двадцатого столетия. Который мне всё-таки не нравился.

«Конечно, – подумала я со своей дурацкой страстью делать замечания и вносить поправки, – конечно, весь этот Инзель был построен совершенно неправильно. Надо было сделать так, чтоб вот эта городская, оживленная его часть была ближе к мосту, а вот та, дворцовая, уединенная, конечно, должна была быть задвинута в самый конец. Хотя бы для того, чтобы люди на своих колясках и автомобилях не ездили мимо. Но в жизни все не так, как мне хочется. Кроме того, может быть, что люди ездили в основном по Четвертой авеню, ну, в смысле по Четвертой Римской улице, и она-то была самая оживленная, а на Вторую Римскую, где были сплошные дворцы, мы заехали случайно – ну, как в тот раз, когда мы заехали на рабочую окраину. Точно так же, только с обратным знаком. Господи, – думала я, – ну когда же мне наконец надоест в уме исправлять ситуацию!»

Но вот мы, кажется, приехали. IV/15 – это был довольно большой и высокий (я даже запрокинула голову, чтоб его хорошенько рассмотреть) пятиэтажный дом, построенный скорее всего недавно. В том духе тоскливо-изящного модерна, от которого сейчас все просто с ума сошли. Непременные увядшие ирисы, плакучие лилии, большие трагические маски женщин с полузакрытыми глазами и длинными, струящимися с четвертого этажа до второго белыми волосами на фоне свето-зеленых стен. Дом в виде фарфоровой сахарницы фирмы «Веджвуд», или что они там имели в виду. Вот в таком доме жила графиня фон Мерзебург, моя мама. Я на всякий случай попросила извозчика обождать, спрыгнула и подошла к подъезду. Там была табличка: большая рамка из черного металла, в ней прорези, против каждой прорези круглый шарик. В прорезях были какие-то фамилии. У меня кружилась голова, билось сердце. Я не могла разглядеть. Тем более что глаза не сразу привыкли к тени – табличка была под сильно выдающимся вперед металлическим козырьком, а мы последние десять минут ехали по солнцу. Вот, наконец, фон Мерзебург. Мне не понравилось, что она была последняя в ряду. У меня рот пересох. Я облизала губы и нажала на этот шарик. Очевидно, мамина служанка должна была спуститься и отворить подъезд. Странное дело, но я почему-то не стала сама открывать дверь. Мне казалось, что это неправильно, что есть порядок: нельзя без спроса переступать чужой порог, даже если это порог многоквартирного дома. Я подумала: сколько времени нужно, чтобы услышать звонок, а потом спуститься вниз? Минута, две, три? Интересно, в каком этаже она живет? Я огляделась. Окна бельэтажа были плотно закрыты атласными занавесками. Так называемыми французскими, собранными в полукруглую чешую. Я отступила на шаг. Почему-то мне показалось, что мама сейчас смотрит на меня сверху. Но солнце, которое как раз вылезло из-за горы Штефанбург, из-за той скалы, где стоял самый первый монастырь, помните? – солнце от радости, что вышло наружу, изо всех сил поливало желто-красным черные зеркальные стекла. Радуги стояли в воздухе, а может быть, не воздухе, а в моих глазах, потому что я, кажется, заплакала. Я вдруг представила себя сироткой из народной сказки. Куда-то исчез извозчик. Растаяли мои ботиночки с шелковыми бантиками по бокам. Истлела и исчезла накидка, и парижская сумочка в руках – папин подарок – тоже пропала, превратившись в холщовый мешочек. Я стояла босиком на грязной колкой мостовой и плакала, и умоляла маму спуститься ко мне со своих графских высот.

Фу!

Я посмотрела на часы. Я уже восемь минут стояла – и никакого впечатления. Тогда я подошла к двери и взялась за ручку. Дверь слегка поддалась. Я потянула ее на себя. Там был фиолетовый полумрак. Я успела разглядеть две лестницы, ведущие налево и направо. Ха-ха! В точности, как в доме на улице Гайдна, где я сняла тайком от папы маленькую квартирку. А фиолетовый цвет был оттого, что прямо над парадной дверью был сделан витраж – опять лилии и гиацинты и склоненные рыжие кудри тоскующих красавиц – большой витраж, сияющий, как розетка в католическом храме. В нашем соборе Святого Иоанна Евангелиста. То есть я уже вошла в прихожую и вертела головой, и значит, даже посмотрела назад. Сбоку открылась дверца и вышел швейцар – не старый еще мужчина, в синем костюме с золотыми пуговицами.

– Мадмуазель? – обратился он ко мне.

– Мне нужна графиня фон Мерзебург. В каком она этаже?

– Благоволите присесть, – сказал он и указал на деревянный диван, стоящий между двух кадок с фикусами. – Как доложить? – и вытащил из кармана своего синего пиджака большой замусоленный блокнот.

Я хотела было сказать, что меня зовут Адальберта-Станислава и так далее, но вдруг мне стало смешно. Он же видит, что перед ним барышня из весьма богатой и скорее всего аристократической семьи. «Это же видно по всему! – горделиво про себя повторяла я, глядя в вопросительное лицо швейцара. – Платье, накидка, чулки, новехонькие ботинки, дорогая сумка, прекрасная прическа, ухоженные ручки и при этом ни одного пошлого мещанского колечка».

– Как доложить? – повторил швейцар, нетерпеливо постукивая карандашом по своему блокноту.

– Нарисуйте меня, – строго сказала я, – и покажите графине. А не умеете рисовать – опишите словами. Пришла, дескать, эдакая оборванка. Ботинки каши просят, чулки с дырками, под ногтями грязь, папиросу курит и луком воняет. Ну, сколько мне еще ждать?

Швейцар вздохнул, попереминался с ноги на ногу, но потом, очевидно, решил не вступать со мной в препирательства.

– Извольте подождать, – сказал он и добавил: – Ваше превосходительство, сиятельство или светлость?

– Высокопреосвященство, – грубо сказала я. – Я жду.

Швейцар двинулся по левой лестнице. Я вспомнила, что снятая мной квартирка на улице Гайдна тоже была на левой лестнице. Мне от этого стало чуточку спокойнее, потому что, хотя я и вела себя так дерзко, самоуверенно и отчасти даже нагло, я не была на самом деле так уж уверена в себе. Кто мне поможет в случае чего? Папа далеко. Если бы я ехала на нашей коляске и на козлах сидел бы наш дворник Игнатий, который, как хвастался папа, мог каминную кочергу узлом завязать (я сама не видела, но папе верила, потому что Игнатий был ну настоящий медведь), – вот тогда, если бы на козлах меня ждал Игнатий, другое дело. А сейчас что? У меня всего-то и было, что сотня крон мелкими бумажками и дамский револьвер велодог в сумочке. А кругом было столько полиции и тайных агентов и военных наблюдателей – все говорили, что страна на пороге войны. Хотя еще непонятно с кем, но все равно. Так что я со своим револьвером могла влипнуть в историю. Это не как два назад, когда я, в случае чего, вытаскивала его из сумочки и громко кричала «Прочь, злодей!». Я вспомнила историю про господина Неизвестно Кто – или человека, страшно на него похожего, который ко мне привязался три или четыре года назад. Помните, я об этом рассказывала? Ах, да, тогда у меня не было револьвера, я грозила ему разрезальным ножом… Смешно! Но сейчас, честное слово, мне стало страшновато. Впрочем, нет, не страшновато – страх есть недостойное чувство. Пожалуй, самое недостойное для аристократа. Мне стало как-то настороженно.

Мои размышления прервал швейцар. Он остановился передо мной, поклонился и с удовольствием сказал: «Ваше пресветлое благородие, графиня фон Мерзебург сегодня не принимает». – «Благодарю», – сказала я, открыла сумочку, желая вытащить оттуда монетку в пятьдесят крейцеров и эдак барственно подать ему, двумя пальцами в подставленную ладонь. Благодарю, мол, что сбегал, милейший, что передо мной открыл дверь, и тут же увидев перламутровую рукоятку револьвера, я подумала, как славно было бы прикончить его и пойти самой искать маму по левой лестнице по всем этажам. Тук, тук, тук! Графиня фон Мерзебург! Отворись, отомкнись! Твоя дочь пришла! Пулю в сердце принесла! Или наставить пистолет на него и сказать: «Веди меня к ней!». Но и то, и другое, и третье страшно глупо – поняла я в ту же секунду. А особенно глупо давать пятьдесят крейцеров неизвестно за что. «Ведь я же их не штампую, в конце концов!» – вспомнила я слышанную как-то на рынке фразу, мы туда зашли с госпожой Антонеску, она рассказывала мне про мясную торговлю и показывала огромные ободранные туши на крюках. А какой-то мещанин объяснял своей жене, почему он не может купить филей именно этого сорта. Потому что дороговато. «Не штампую же я деньги, в конце концов!». Вот и я тоже. Мещане иногда бывают удивительно остры.

– Благодарю, – сказала я, встала и двинулась к двери.

Швейцар не пошевелился, чтобы открыть дверь передо мною. Ну и не надо! Мещане бывают не только удивительно остры, но и удивительно грубы и мелко мстительны.

Я вышла на улицу. Вернее, на просторную, украшенную газонами и клумбами площадку перед домом. Солнце уже поднялось в небо. Тени стали короткие, и за стеклами на втором и третьем этаже стали виднеться кисейные занавески и даже что-то вроде ваз, цветов и статуэток. Я подошла к извозчику, совсем уже собираясь взобраться в коляску и вернуться домой, как вдруг сказала: «Сколько я вам должна?» – «Восемьдесят крейцеров, барышня», – сказал он. Я дала ему крону и сказала: «Езжайте!».

Напротив дома IV/15 был небольшой скверик. Журчащий фонтан, четыре липы, маленькие, подстриженные шариками, и две скамейки. Я села на одну из них и, кажется, задремала. Кажется, даже прилегла, положив голову на сумочку.

Мне приснилась опера «Кармен», но какая-то другая, не та, что мы слушали с папой совсем недавно. Мне приснилось, что дон Хозе, отсидев тюремный срок за убийство Кармен, возвращается в родной город.

На площади он встречает свою бывшую невесту Микаэлу. Она красива и пышно одета. Ее сопровождают Фраскита и Мерседес; они заискивают перед ней. Хозе полон раскаяния. Он просит у нее прощения за горе, которое ей причинил, связавшись с Кармен и разорвав помолвку. Микаэла насмешливо отвечает, что даже благодарна ему. После его ареста она вышла замуж за капитана Цунигу и прибрала к рукам сигарную фабрику и всю табачную торговлю в городе. Она дает Хозе несколько золотых и просит больше ее не беспокоить.

В гостиничном ресторане Хозе встречает бывшего капитана Цунигу. Сначала они поют дуэтом о прошлой солдатской дружбе. Потом соло Цуниги – тот рассказывает, что оказался под каблуком у Микаэлы, оборотистой и злой бабы. Ругает ее. Хозе вступается за свою бывшую невесту и вызывает Цунигу на дуэль. Цунига отвечает, что нужны секунданты. Забежавшая в ресторан Фраскита зовет Данкайро и Ремендадо. Бывшие контрабандисты, они стали полицейскими. Они хором убеждают Хозе, что это глупо – вызывать на дуэль мужа бывшей невесты. Он соглашается. Ресторан пустеет. Задержавшийся у стойки Данкайро говорит, что в городе жить скучно, и даже веселая Кармен уже не та.

– Кармен? – изумлен Хозе. – Ведь я ее убил!

– Ей сделали хирургическую операцию, – отвечает Данкайро. – Она выжила. Но теперь уже не работает на папиросной фабрике и не танцует по вечерам на площади. Она торгует в табачном киоске.

Наутро Хозе идет за папиросами. Он издалека видит Кармен, как она отпирает киоск. Боже, как она изменилась! Располневшая, седая, печальная. Кармен оборачивается и узнаёт его. Старая любовь пронзает ее сердце. Она обнимает Хозе, умоляет простить ее, говорит, что прощает ему тот удар кинжалом. В душе у Хозе просыпаются воспоминания. Кармен предлагает ему жить у нее в доме, и он готов пойти с нею.

Тут на площади появляется Микаэла в сопровождении Эскамильо. Бывший тореадор раскаялся в своем кровавом ремесле и стал председателем городского общества защиты животных от жестокого обращения. Он просит у богачки Микаэлы денег. Чтоб она сделала благотворительный взнос на бедных собачек и овечек. Он флиртует с ней, целует ей руки, она воркует ему в ответ: очаровательный дуэт.

Хозе смотрит то на Кармен, то на Микаэлу. Микаэла кажется ему гораздо красивей. Он возмущен, что Эскамильо опять отнимает у него любимую женщину, правда – теперь уже другую. Он вынимает нож и делает шаг к Эскамильо, но Кармен выбивает нож у Хозе из рук.

– Ты мой! – говорит она и обращается к Микаэле: – Сеньора, позвольте мне начать торговлю на час позже, я провожу моего жениха к себе в дом, он приехал издалека, сеньора.

– Хорошо, – говорит Микаэла. – Но ты за это поработаешь до восьми вечера. Любовь любовью, а порядок есть порядок.

– Да, сеньора, – кланяется Кармен и берет Хозе за руку.

– Нет! – восклицает Хозе. – Прочь, цыганка! Я люблю её! – и бросается на колени перед Микаэлой.

Кармен хватает с земли нож, вонзает его в шею Хозе. Он падает наземь.

– Полиция! – поют Микаэла и Эскамильо красивым дуэтом. – О, где же полиция!

Вбегают Ремендадо и Данкайро в полицейских мундирах.

– О, что же будет со мною? – рыдает Кармен, у нее роскошное меццо.

Микаэла заботливо и нежно обнимает ее и говорит – то есть поет сопрано – обращаясь одновременно к ней и к полицейским:

– Он первый на тебя напал, он первый на нее напал, а ты всего лишь защищалась, она всего лишь защищалась, всего лишь, всего лишь, всего лишь защищалась!

Все захлопали, закричали «Браво! Браво!», и я проснулась.

Я не знаю, сколько времени прошло. Потом я посмотрела на часы и увидела, что всего час с четвертью. Но тогда я подумала, что уже, наверное, настал вечер. Кто-то встал передо мной. Я почувствовала, что человек стоит рядом и пристально на меня смотрит. Я сквозь сон решила, что это, наверное, полицейский заинтересовался – что за непорядок! В таком аристократичнейшем, можно сказать, закрытом от чужих районе вдруг посреди улицы на скамейке дрыхнет девушка шестнадцати лет. Как пьяная проститутка поздним вечером в венском парке. Я такого никогда не видела. Я и в Вене-то не была ни разу. Я это все в книжках читала. В романах Артура Шницлера. Или кого-то вроде того. Мне было плевать на полицейского, поэтому я еще крепче закрыла глаза. Мне стал сниться венский парк, в котором я никогда не была, и колесо обозрения, и пиво, и почему-то поэт Гуго фон Гофмансталь, в салоне которого мой папа познакомился с мамой.

Вспомнив во сне про маму, я вздрогнула и открыла глаза.

Мама стояла передо мной.

Я смотрела на нее, не зная, что сказать. Она, наверно, тоже не знала, и поэтому сказала самое странное из всего, что могла:

– А я думала, ты уедешь сразу. Ну, или посидишь полчаса, а потом всё равно уедешь.

– Здесь нет извозчика, – ответила я. – Как бы я уехала через полчаса?

– Пошла бы к швейцару. У него есть телефонный аппарат. Он бы вызвал.

– Извини меня, деревенщину, – сказала я. – Телефонный аппарат, слыханное ли дело!

– У вас что, нет телефонного аппарата? – спросила мама. – Здесь, я имею в виду. В городе?

– А зачем? – спросила я. – С кем разговаривать, да и о чем?

– Ну, вставай, – сказала мама. – Ты все такая же.

– Такая же, как что, как кто, как когда? – спросила я, потому что увидела в этой маминой фразе пустую светскую формальность.

Ведь она же в последний раз видела меня, страшное дело, одиннадцать лет назад! Мне было пять. Такая же, как в пять лет?

– Как всегда, – сказала мама.

Взяла меня за обе руки и потянула к себе. Я встала со скамейки. Я увидела, что мама уже не такая большая, какой была, когда мне было пять лет, когда я смотрела на нее, задрав голову. Пока я сидела на скамейке, а она стояла передо мной, мне тоже так не секунду показалось, что я еще маленькая, а она большая-пребольшая. Но вот я встала и увидела, что мама почти одного роста со мной. Если и выше, то совсем на чуть-чуть. Может быть, на два пальца.

– Пойдем, – сказала мама. – Пойдем ко мне.

– Графиня фон Мерзебург все-таки принимает?

Я все еще была слегка обижена на нее.

Смешно сказать – слегка!

– Ну перестань, перестань! – сказала мама.

Она взяла меня за руку, ласково и сильно, и повела к себе. Мы поднялись на самый верх и даже выше. Оказывается, мама жила в мансарде. Комнаты со скошенными потолками, убранные изящно, но скуповато. Ничего лишнего, хотя квартира довольно большая. Мне казалось, что кто-то ходил в глубине, но я не обращала на это внимания, потому что была уверена, что у графини фон Мерзебург непременно есть горничная, кухарка, а может быть даже dame de compagnie[7].

– Ты голодная? – спросила она.

Боже, как она странно выражается! По-моему, мне никто ни разу в жизни не говорил таких слов. И у нас дома – и в имении, и здесь, в Штефанбурге, – когда к папе или к дедушке заходил какой-нибудь старый приятель, никто никогда не спрашивал таким образом «Ты голоден, Ганс?» или Иштван, или Милорад. Говорили: «Я позволю себе пригласить вас к обеду» или «Не угодно ли, поскольку до обеда еще далеко, немного закусить?» – а не так, чтобы трах-тарарах, «Ты голоден?» Я даже не знала, что ей ответить. На самом деле я не хотела есть. У меня живот работал по расписанию. Я начинала хотеть есть именно тогда, когда было положено обедать, ужинать или завтракать. Редко-редко мне хотелось съесть чего-нибудь сладкого, полакомиться. Я в этом видела наше отличие от мещан и мужиков, которые все время хотят есть. Бедняжки! Они не виноваты. У них жизнь такая – хлеб насущный в поте лица. А чаще всего лицо вспотело, а хлеба нет. Поэтому они жуют все время, набивают живот впрок. Но мы-то не такие.

Но ведь это моя мама! Поэтому я сказала:

– Спасибо, мама!

Слово «мама» выскочило само. Я удивилась этому. Я давно-давно не говорила слово «мама». Ну когда-то папе, когда-то госпоже Антонеску, когда мы говорили о маме. Но вот так, женщине, стоящей передо мной – «мама». Последний раз – одиннадцать лет назад.

– Спасибо, мама, – повторила я. Громко, как будто пробуя на вкус это слово. – Спасибо, мама, – сказала я в третий раз. – Я вообще-то не очень хочу есть, но прикажи, пожалуйста, подать кофе с каким-нибудь печеньем.

Мама засмеялась и вышла. Пошла по коридору. Я услышала, как что-то лязгает, шипит, урчит. Минут через пять я почувствовала нежный и крепкий запах кофе. А вот и мама появилась в дверях, везя перед собой каталку, плетеный столик на колесиках. На ней стояли кофейник, две чашки, сахарница, молочник и маленькая вазочка с печеньем. «Как заказывала», – подумала я. Интересно, если бы я попросила вместо печенья бутерброд с ветчиной, мама бы принесла бутерброд с ветчиной, а печенье бы не положила? При мысли о бутерброде с ветчиной у меня потекли слюнки. Но, увы, всё. Хорошо воспитанные девочки добавки не просят. Я залюбовалась мамой. Ее сухой аккуратной головой. Ее красивыми руками. Всей ее походкой и повадкой. Большими глазами и зубками-жемчужинками. Даже интересно – я на нее похожа или нет?

А еще интереснее другое.

Мама составляла чашки, молочник и все остальное на стол, предварительно постелив маленькую кружевную скатерть поверх инкрустированной столешницы – я сидела на гостином диване, за круглым столиком на четырех тонких ножках. Столик был старинный, даже очень. Инкрустация была настоящей. С черепахой и перламутром. Я догадалась, что мама очень любит этот столик и гордится им, обычно кладет на него книгу или бювар или в крайнем случае пепельницу – интересно, курит она, как тогда? А кстати – тогда она курила? Господи, ничего не помню. И вот сейчас она подает мне кофе на этом столике, наверно, в знак каких-то особых чувств. Я не любила слово «любовь», потому что точно не знала, что оно значит. А госпожа Антонеску крепко научила меня не употреблять слов, значения которых тебе в точности не известны. Например, «трансцендентность», «нейрогуморальный», «синекдоха» или «любовь». Не знаю, достойна ли я была этих особых чувств? Но мне стало слегка неловко. Я сказала:

– Нет, нет, мамочка! Что ты, мамочка? Это такой чудный столик! – я просто заворковала, засюсюкала. – Такой старинный драгоценный столик! На него нельзя ставить горячее. Такая чудная кружевная скатерть! Vrai Malines![8] Мы зальем ее кофе. Нет, нет, нет! Мы будем пить кофе прямо с каталки. Вот так! Я настаиваю. Я у тебя в гостях. Имею право.

– Закрой рот, – сказала мама. – Ты в гостях и веди себя тихо. – И продолжала составлять весь этот кофейный набор на кружевную скатерть поверх инкрустации.

– Да, ты права, я все такая же, – всплеснула я руками.

– Такая же? – подняла брови мама.

– Такая же, как ты, – сказала я. – Теперь я вижу, ты совершенно правильно сделала, что оставила меня у папы. Простые мужики говорят, вроде того, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Две таких мерзавки в одном доме, две таких грубиянки и занозы – тем более.

Мама выпрямилась и размахнулась, чтобы дать мне пощечину. Но то ли она была недостаточно ловка, то ли я наловчилась после разговора с папой (помните, как он вчера вечером врезал мне по морде?), но я перехватила ее руку и сказала:

– Какая прелесть! Гравюра Оноре Домье! Драка матери и дочери после разлуки в одиннадцать лет!

Рассмеялась и разжала пальцы.

Мама тоже засмеялась, отвела руку, разлила кофе по чашкам и спросила:

– Тебе с молоком?

– Да, – сказала я. – Немножко.

Мы молча пили кофе маленькими глотками, сидя друг напротив друга. Я на диване, а мама в легком полукресле. Мама была очень красивая. Какая-то особенная. Я смотрела на нее во все глаза. Как в последний раз, на всякий случай. Нет, я, конечно, надеялась, что мы теперь с ней будем часто встречаться и подолгу разговаривать, и, может быть, привяжемся друг к другу, будем скучать в разлуке длиной даже в несколько дней, и идти друг другу навстречу, не в силах сдержать простодушную счастливую улыбку. Да, я на все на это надеялась и хотела, чтобы все было именно так. Но при этом я знала, что от мамы можно ожидать чего угодно. Мало ли что она, как говорится, отмочит? Мало как выкобенится? Так что на всякий случай я глядела на нее как в последний раз. Чтобы запомнить все-все. Всю ее, во всех черточках и подробностях. В ногтях, ноздрях, мочках и родинках, бровях, ресницах и жилках на шее.

Но вот что самое интересное-то.

Странное дело, я смотрела на нее, потом опускала глаза, смотрела на молочник или сахарницу, или просто чуть-чуть прижмуривалась и понимала, что я маму не вижу. Не встает она у меня перед умственным взором. И вот если сейчас, ну, не сейчас, а через час, наверное, когда я выйду от мамы и на меня вдруг набросятся полицейские агенты и скажут: «Опишите эту женщину» – я не смогу. Я скажу: «Она очень красивая. Очень изящная. Очень своенравная. У нее тонкие губы и зубки как жемчуг. А больше я, господин офицер, ничего не помню. Дайте подписать протокол».

– Как ты вообще живешь? – спросила мама.

– Вообще неплохо, – сказала я. – В частностях тоже. Описать тебе мой день?

– Не надо, – сказала мама.

– Мы пару лет назад рассчитали гувернантку, – сказала я.

– Я знаю, – кивнула мама.

– И я знаю, что ты знаешь, – сказала я.

– Она тебе во всем призналась? – спросила мама.

– Ну да, – сказала я. – Но она не виновата. Был очень трогательный момент. Она не хотела уходить. Я не хотела, чтобы она уходила.

– Чего ж не попросила отца, чтобы он ее оставил?

– Да он-то как раз был очень даже за, – объяснила я. – Он, можно сказать, меня просил, чтобы она осталась. Но пора, пора, мамочка. Я почувствовала, что я стала большая.

– Кто у тебя теперь? – спросила мама.

– Ты не поверишь, никто, – сказала я. – Ну, горничная есть, конечно. Никак не запомню, как ее зовут. Милли? Или Минни? Или Мицци? Что-то в этом роде. Девица как девица. Мы ее нанимаем только на зиму. Здешняя.

– Просилась летом в имение? – спросила мама.

– Нет, – сказала я. – Какая-то такая. Ни то, ни се. Пирожок без начинки. Но все делает, что надо. А в свободное время играет с Генрихом в польский преферанс.

– А у папы всё Генрих?

– Все Генрих. Мне иногда хотелось с ним поговорить. Спросить – вот как это бывает, чтобы мужчина жил слугой при другом мужчине уже, наверно, двадцать с чем-то лет? Что у него в голове делается? И в других местах тоже, – добавила я. – Извини, мамочка, чисто по-женски. Какая у него половая жизнь?

Мама пожала плечами:

– Обычно камердинер живет с гувернанткой или с экономкой. Или со старшей горничной. Почти что семья. Иногда они даже венчаются. Так бывает во многих поместьях.

– Но это не про Генриха, – возразила я. – Хотя мне казалось, что он любовник госпожи Антонеску. Но я ошибалась.

– Ошибалась, – кивнула мама. – У них ничего не было. Я это точно знаю. Но, может, он спит с этой самой Минни, Мицци, как ее?

– Что ты! – засмеялась я. – Она себя для мужа бережет.

– У нее есть жених?

– Если бы! Нет у нее жениха, и сие составляет предмет ее печальных размышлений. Ищет, найти не может. Печальная судьба горничной из богатой семьи.

– Ты, смотрю я, социалистка, – сказала мама.

– Никогда! – ответила я.

– А ты знаешь, кто такие социалисты? Чего они хотят? За что они борются? Какая у них партия, программа? – с горячностью вдруг заговорила мама.

– Знаю, ваше сиятельство, – сказала я ей. – Знаю, моя дорогая графиня фон Мерзебург. Читала о них в газетах и даже прочла несколько брошюр. А «Коммунистический манифест» господ Маркса и Энгельса у меня дома на книжной полке стоит.

– Ну и? – спросила мама. – Неужели ты не понимаешь?

– Понимаю, – сказала я, взяв ее за руку, и ощутила ответное пожатие. – Понимаю все, о чем они говорят. Про угнетенные массы города и деревни, про изъятие добавленной стоимости, про эксплуатацию, про наемный труд и капитал. И вообще про классовую борьбу. Я их понимаю, мамочка. Более того, я им сочувствую всей душой. Наверное, на их месте я была точно такая же. Любой мыслящий человек просто обязан быть социалистом. На их стороне разум и совесть. Но! – сказала я и громко поставила чашку на стол. – Но социалисты ведь пишут о классовой борьбе? Да? Так вот вам, господа социалисты! В классовой борьбе мы по разные стороны линии фронта. Социалисты против меня, а я против социалистов. Социалисты будут сжигать мое имение. Социалисты превратят мою квартиру в рабочий барак, а меня повесят, а перед этим, скорее всего, хорошенько изнасилуют. Поэтому я, посредством армии и полиции, а ежели надо будет, то и сама, вот этой рукой (я сжала кулак перед маминым носом) буду вешать социалистов, пока сил хватит.

– И насиловать тоже? – засмеялась мама.

– Я подумаю, – засмеялась я в ответ.

– Твое положение ужасно, – сказала мама, – потому что ты не капиталист. Ты феодал. Тебе придется биться на два фронта.

– О, да! – закричала я. – Разумеется. Я думала об этом. Но мне лучше, чем социалисту. Потому что социалист в своей борьбе против буржуазии вряд ли сможет заключить тактический союз с аристократией.

– Знаменитый анархист Кропоткин, как известно, князь, – сказала мама. – Высокородный русский аристократ. Граф Циглау тоже аристократ. Большего аристократа во всей империи не сыщешь. И большего социалиста – тоже! По-моему, он содержит целую партию.

– Отдельные люди не в счет, – сказала я. – Мало ли, кому какая вожжа под хвост попадет! А возьми какого-нибудь рабочего вожака, жени его на княжеской дочке, подари ему поместье – он думать забудет про свою «экспроприацию». Или как это там у них? Так заважничает! Лакеев из Африки себе выпишет. Но это отдельные люди, мама, а у меня классовый подход. Может быть, среди отдельных социалистов есть отдельные приятные господа. Но вообще они мои враги. Кстати говоря, врагов иметь гораздо полезней, чем друзей.

– Все такая же, – опять сказала мама, – болтушка. Когда тебе было четыре-пять лет, ты была такая болтушка, что мы с твоей бывшей гувернанткой просто с ума от тебя сходили. У тебя было обо всем свое мнение. Ты не могла пройти мимо ежика, мимо гриба, мимо куска яблочного пирога или деревенских ребят, которые ловили рыбу, чтоб тут же не рассказать нам о них с три короба. У меня до сих пор в ушах звенит, как вспоминаю. Твой папа говорил: «Она либо станет писательницей, либо нарвется на крупные неприятности». А соседка велела давать тебе валериановый корень, но твой дедушка запретил.

Я заметила, что она сказала не «дедушка», а «твой дедушка», именно так.

– Дедушка правильно сделал, – сказала я.

Кофе уже был допит, а разговор получился какой-то странный. Все было – и воспоминания о детстве, и спор о социализме, и даже сплетни о слугах. Любимое развлечение разлагающейся аристократии, доложу я вам. Все было. Нежности не было. Мне стало очень обидно. Я ведь к маме не про князя Кропоткина с Карлом Марксом поболтать ехала! Я же к ней за нежностью ехала! И вот тебе раз! Взаимные шпильки. Несостоявшаяся пощечина и потом болтовня ни о чем.

Я вдруг вспомнила, что точно не знаю, что на самом деле случилось с папой. Мне страшно стало. Но не от того, что он, не дай бог, умер или мог умереть – смерть неизбежна, а беды, постигающие нас из-за смерти близкого человека, мы начинаем ощущать очень не сразу – мне страшно стало самой себя. Стало страшно, что мне все равно. Я в течение одной секунды прокрутила в уме три возможных варианта. Номер один – папа встал, умылся, растирая затекшую шею, позавтракал и занялся своими делами. Номер два – я возвращаюсь домой, слуг нет – я их сама отпустила. Папа лежит на диване, стонет и хрипит. Я бегу на улицу, натыкаюсь на прохожих, как-то вызываю карету скорой помощи. Номер три – я возвращаюсь домой. Меня встречают постные лица камердинера Генриха и горничной Мицци. Они говорят мне: «Барышня, присядьте. Барышня, только не волнуйтесь, держите себя в руках» и все такое… И вот все эти три варианта за секунду пролетели у меня в голове – и как влетели, так и вылетели, не оставив следа.

Поэтому мне стало страшно уйти. Я спросила:

– Мамочка, а ты как жила?

– Так же, как и ты, – ответила она. – Неплохо.

– Ну а что ты делала? – спросила я. – Вот я училась, ходила в оперу, читала книги, ездила в гости. Ну, конечно, больше всего училась, это самое главное… А ты?

– А я рисовала, – сказала мама. – Пойдем, покажу.

Глава 14

Она встала и жестом позвала меня за собой. Я вспомнила этот жест, как тогда, в этот ужасный день, когда я заплакала из-за убежавшего цыпленка, а мама присела передо мной на корточки, промокнула мне глаза, но не приласкала – как я этого ждала! Как ждала! Даже сейчас вспомнила. Как все мое маленькое тело изнылось тогда в желании и предчувствии маминой ласки, маминых рук на моих плечах – я это так сильно вспомнила, что мне сейчас тоже на секундочку захотелось, чтобы мама меня обняла и поцеловала, – но мама сделала рукой тот самый жест – ладонью по бедру, как будто собачку зовет, – и этот жест, может быть, позволительный в отношении маленького ребенка, был совершенно неприличен по отношению ко мне, шестнадцатилетней девице, которую она, вдобавок, столько лет не видела.

Но я решила не придираться, во всяком случае на этот раз, и пошла за мамой. Мансарда, в которой она жила, была довольно большая. Не удивлюсь, если она занимала площадь двух квартир, потому что находилась в торце дома и смотрела на две стороны. Сначала мы с мамой сидели на теневой стороне, а потом, пройдя мимо двух закрытых дверей, повернули налево и вошли в большую солнечную комнату с красивыми высокими ломаными потолками, именно ломаными, а не просто скошенными. То есть скосов было два – один крутой, ближе к окну, другой пологий, под самой крышей. Потолки были бело-лиловые, а поверх этого шло сложное переплетение черных деревянных балок. «Почти как в старинном доме», – подумала я, но тут же поняла, что дом был совсем недавней постройки, а это просто архитектор наводил романтическую красивость. Узкое прорезное окно смотрело на разноцветные крыши особнячков. Наверное, это был один из самых высоких домов на Инзеле, поэтому весь Инзель был виден во всех подробностях. Несмотря на деревья, угадывались и длинные «римские» улицы, и короткие, поперечные, «арабские». Вдали, немножко левее, виднелась полоска реки, а за ней скала Штефанбург. Я посмотрела вниз и увидела тот маленький скверик с фонтанчиками и двумя скамейками, где я час назад сидела и задремала в ожидании мамы. А мама, значит, все это время сидела у окна, смотрела, как я маюсь на этой скамейке, и ждала, когда я наконец уберусь с глаз долой.

Какая интересная штука жизнь. Чем дольше живешь, тем меньше понимаешь. Смешно, конечно, когда такие мысли изрекает шестнадцатилетняя девица. «Интересно, – подумала я, – что придет мне в голову, когда мне станет двадцать шесть, тридцать шесть, сорок шесть?» Кстати говоря, сколько лет маме? Кажется, сорок. Она родила меня поздно. Я еще раз поняла, что не могу ее вспомнить, хотя она прямо вот в эту минуту стояла сзади меня и, судя по звуку, что-то искала в книжном шкафу.

– Вот», – сказала она и вытащила из книжного шкафа два толстых альбома. In magno folio[9], как говорил дедушка. То есть размером вдвое больше самого большого словаря или энциклопедии. – Вот, – сказала мама, положила эти альбомы на диван, села и указала мне на место по другую сторону этих толстых, хорошо переплетенных книг.

– Ты уже издала свои произведения? – спросила я, подняв брови. Хотя понятно было, что это вовсе не изданные книги. Но мама пропустила это мимо ушей – так же, как я пропустила ее похлопывание по бедру – и сказала мне:

– Погляди, если интересно.

Я взяла верхний альбом (он был довольно тяжелый), положила его себе на колени и раскрыла.

Боже! Я ожидала увидеть что угодно, но только не это.

На большие листы хорошей ватманской бумаги были наклеены какие-то письма, причем не целиком, а разрезанные на кусочки. Я узнала почерк – это были письма госпожи Антонеску. Те самые письма, которые она писала маме о том, как я живу. А на ватманской бумаге искусной акварелью были изображены сценки из этих писем. То есть была нарисована я. Я во всех видах: как я завтракаю, как разговариваю с папой, как сижу над книжкой, как пишу в тетрадке, гуляю по парку или по лесу, ловлю рыбу, разговариваю с деревенскими мальчишками. Вот я в гостях, на детском празднике у князя такого-то и у магната сякого-то. А вот у нас гости. Вот тот самый толстый мальчик – сын папиного очень благородного, но бедного приятеля. Глупый мальчик, который задавал мне какие-то глупые вопросы. Как будет по-немецки «чересседельник»? «Sattelgurt» будет чересседельник!

Было нарисовано очень похоже. Так похоже, что мне казалось – мама рисовала это с натуры. И вся обстановка у нас в имении тоже была нарисована со всей тщательностью и подробностью: и книжные шкафы, и посудные, и фарфоровые керосиновые лампы, и папино любимое кресло, и моя комната – в общем всё, всё, всё. Я перевела глаза на эти вырезанные кусочки из писем. Там было написано вовсе не так подробно. Там было написано просто: «Далли сегодня пробовала сама ловить рыбу. Игнатий дал ей удочку». А сверху была нарисована целая картина, включая плотву, которую я ловко выдергиваю из воды. Рядом стоят госпожа Антонеску и наш дворник-медведь Игнатий, а деревенские ребята глядят, как барышня развлекается, а в углу та самая золотоволосая Грета Мюллер стоит, почему-то приложив палец ко рту. Я заметила, рассматривая наклеенные кусочки писем, что госпожа Антонеску писала на одной стороне.

– Мамочка, – спросила я, – а госпожа Антонеску просто так писала на одной стороне или ты ее просила писать на одной стороне, чтоб потом удобно было наклеивать?

– Я просила, – сказала мама.

– Понятно, – вздохнула я, хотя мне на самом деле ничего не было понятно.

Если мама так подробно и так тщательно рисовала эти картинки, значит, она всей душой была со мной? Ведь так? Не может же быть, что ей просто нечем было заняться. Ни театра, ни друзей, ни приемов, ни прогулок – вообще ничего? Как будто бы она жила на необитаемом острове. Но ведь это же не так. Инзель, хоть и остров, но очень даже обитаемый. Наверное, достаточно общества для графини фон Мерзебург. Зачем же она целыми днями рисовала эти огромные иллюстрации к письмам госпожи Антонеску? Жизнь собственной дочери в картинках. Значит, она скучала по мне? Хотела меня видеть? Но неужели свою тоску по дочери нельзя было удовлетворить как-то по-другому, по-человечески – не рисованием картинок, а просто письмом, назначенной встречей, приездом в имение или сюда, в нашу штефанбургскую квартиру, наконец! Ничего не понятно.

– Почему ты к нам просто не приехала? – спросила я. – Почему ты не встретилась со мной, миль пардон, без картинок? Вот так вот: «Далли! Мамочка!» – изобразила я, раскинула руки для объятий, развернулась и пододвинулась к ней, насколько позволял лежащий между нами толстый кожаный фолиант.

Честное слово, я ждала, что она повернется ко мне, тоже раскинет руки и мы обнимемся. Но она только пожала плечами и сказала:

– Просто приехать? А на каком основании?

Мне кажется, я первый раз в жизни очень гадко выругалась. Про всех родственников моей мамы по женской восходящей линии. Но, разумеется, я сделала это даже не шепотом, а в уме. А снаружи я тихо опустила руки, причем правую руку положила на диванную спинку, тем самым давая маме шанс прикоснуться ко мне, погладить мою руку хотя бы, и сказала:

– Прости, я не совсем тебя поняла. То есть как – на каком основании?

– Да очень просто, – усмехнулась мама. – Как это так – приехать, выпрыгнуть из коляски, взбежать на крылечко, распахнуть дверь и, как говорят в народе, здрасьте, я ваша тетя?

– Ты же не тетя, – сказала я. У меня даже голос сел. Я говорила как-то сипло. – Ты же не тетя. Ты ведь мама. Моя. А папина жена.

– Бывшая, – поправила мама.

– Но ведь вы не разведены! – сказала я.

– Ты и это знаешь? – усмехнулась она. – Кто сказал? Девки на кухне?

– Папа сказал, – ответила я. – Папа мне все объяснил. Что ты настояла на браке по римскому обряду, а также на том, чтоб папа перешел в римскую церковь, чтоб папа стал католиком. Значит, – сказала я, – значит, значит…

– Что значит? – спросила мама.

Она держала спину очень прямо, между тыльной стороной ладони моей левой руки и ее спиной оставалось сантиметра три, не больше. Какой-то дюйм. Но я почему-то почувствовала, что этот дюйм мама не перейдет. Не отклонится чуть-чуть, чтобы почувствовать мою руку у себя на спине.

– Что же это значит? – повторила она.

– А вот сама догадайся, – ответила я.

– Сорок одежек без окон без дверей, – засмеялась мама. – Без рук, без ног, посередине гвоздик! – Зачем она это говорила? Наверное, растерялась. – Хватит мне загадывать загадки, – сказала она. – Я не понимаю, что это значит, и совершенно не интересуюсь.

– Мамочка, – сказала я и все-таки положила руку на ее каменной худобы спину. – Мамочка моя дорогая, все ты прекрасно понимаешь. Если человек в таких подробностях рассказывает о другом человеке, то есть если мужчина, брошенный муж рассказывает в таких подробностях о покинувшей его жене, значит, он скучает без нее. Значит, он хочет ее видеть… самое маленькое.

– Брошенный муж, – засмеялась мама, – ничего себе! Чем дальше, тем интереснее. Знаешь, Далли, – заговорила она, ни капельки не шевеля своей спиной. Как будто у нее спина была не настоящая, не чувствовала мою руку, – знаешь, Далли, я действительно рада, что мы встретились. Столько новых и небывалых подробностей. Впору взять блокнот и записать. Значит, брошенный муж! А интересно, твой папа не рассказывал тебе, как это так получилось, что я вдруг с бухты-барахты его бросила? С чего это мне в голову вдруг пришла такая оригинальная мысль? Какова причина?

– Нет, – сказала я. – Ничего такого он мне не рассказывал. Хотя мне почему-то кажется, что я знаю, ну, в смысле, понимаю, вернее, чувствую, как это получилось.

– Ого, – сказала мама, встала с дивана и прошлась по комнате.

Я, кстати, первый раз за эти минуты как следует рассмотрела комнату, пытаясь понять, что это – библиотека, спальня, еще одна гостиная? Но понять это было невозможно. Это была просто комната. Несколько диванов по углам, два книжных шкафа, цветочные горшки в фарфоровых кашпо с довольно хилыми, но упрямыми апельсиновыми деревцами, небольшая люстра с четырьмя плафонами из пупырчатого стекла. Комната и все. Просто комната. Интересно, сколько стоило снять такую мансарду? Большую и довольно бестолковую.

– Так, так, – сказала мама, остановившись в углу. – Ну, и что же ты поняла, вернее, почувствовала?

Она села на дальний диван. Теперь нас разделяло, наверное, пятнадцать шагов.

– Я почувствовала, – сказала я, – что ты…

– Ты не можешь говорить громче? – спросила мама. – Бормочешь себе под нос.

– Ты не можешь подойти ближе? – отозвалась я. – Почему я должна кричать через весь зал?

Мама усмехнулась и вдруг спросила:

– Ты, наверное, куришь?

– С чего ты взяла?

– У тебя что-то с голосом.

– А я думала, что ты хочешь предложить мне папиросу, – сказала я.

– Изволь, – мама встала с дивана.

– Я пошутила, – сказала я, еще более хрипло и сипло, чем раньше.

– Что же у тебя с голосом? – спросила мама. – Может быть, принести горячего молока?

– Ничего у меня с голосом! – ответила я. – Я просто осипла от волнения и страха. Первый раз за одиннадцать лет увидела свою мамочку, а мамочка меня даже не обняла и не поцеловала.

Мама всплеснула руками, почти подбежала ко мне, дернула за руку, притягивая к себе, и обняла меня.

– Не тронь! – закричала я. – Не смей! – и стала вырываться.

– Замолчи! – крикнула мама в ответ, обняла меня еще сильнее и расцеловала в щеки, в губы, в лоб, в шею, в плечи. Я перестала сопротивляться, положила голову ей на плечо и сказала:

– Ну вот, выпросила.

Мама отошла от меня на полшага, а я снова села на диван и раскрыла новый альбом с рисунками.

– Погоди, – остановила меня мама. – Так что ж ты про меня поняла?

– Примерно вот что, – сказала я. – Ты очень умная, талантливая, необычная. Папа влюбился в тебя, когда увидел в одном поэтическом салоне. Это правда?

– Правда, – сказала мама. – Я бы не сказала «влюбился», но… но начал оказывать знаки внимания.

– Влюбился, влюбился! – сказала я. – Влюбился без памяти. Ждал тебя на перекрестках, ловил у входа в театр, искал по разным салонам и клубам богемы, дарил цветы, возил в своей карете, выполнял все твои поручения – от серьезных просьб до мелких капризов. Правда?

– Правда, – согласилась мама.

– Тебе это нравилось?

– Ну-уу… А тебе бы понравилось?

– У меня еще не было кавалеров и ухажеров, – сказала я. – Но, вообще-то, конечно, смотря кто. Вот у папиного лучшего друга, – сказала я, – есть сыночек – жирный дурачок, хотя с очень благородной фамилией и вроде прилично воспитан. Лицо доброе, мягонькое такое и серьезное. Такой не станет проигрывать имение в карты и изменять с актрисами. Но, клянусь тебе, мамочка, если бы он каждый день присылал мне гору цветов и карету четвернёй, и бегал бы по моим поручениям, и стоял бы у наших ворот на коленях, как император Генрих перед папским замком в Каноссе, я бы все равно убежала бы на край света, чтобы только не видеть его мягонькое, глупенькое, добропорядочное личико!

– Ну нет, – сказала мама засмеявшись. – А ты точно такая же болтушка, как и была. Болтушка! Палец покажи – историю сочинит. Ну нет, – повторила она. – Твой папа был совсем не такой. Он был… – и она задумалась.

– Почему это был? – строго спросила я. – Он очень даже есть.

В этот момент я вспомнила, что делается в нашем доме, сейчас.

Папа есть? Или уже взаправду – был? Но мне все это показалось дурацкой шуткой. Я была совершенно уверена, что дома все в порядке.

– Он был, – тем временем тянула мама, – он был остроумен, изящен, красив, наконец. Богат, с хорошей фамилией. Хотя не граф и даже не барон. Но все равно фамилия хорошая. Хотя, если честно, – засмеялась мама, – я все-таки чуточку сомневаюсь, что рыцарь Далмитц из свиты Генриха Четвертого и есть родоначальник…

– Пустое, – перебила я. – Он тоже сомневается, что у Танкмара, сына Хатебурги фон Мерзебург были дети, даже незаконные. Впрочем, истина – это большая корзина сомнений, среди которых встречается… – я нарочно протянула паузу, – среди которых встречается… встречается и самое настоящее, сознательное, беспримесное вранье!

– Сама придумала? – спросила мама.

– Нет, – сказала я. – Это модный философ Рихард Гильфердинг, из молодых друзей поэта Стефана Георге, в кружок которого входит Гуго фон Гофмансталь – тот самый, на чтении стихов которого вы познакомились с папой.

– Сама придумала? – снова спросила мама.

– Ну да, – сказала я. – Вот прямо сейчас. Импровизация.

– Болтушка, я же говорю, – улыбнулась мама.

Мне даже показалось, что она ласково на меня посмотрела.

– Мало, мамочка, мало. Изящный, воспитанный, красивый, с хорошей фамилией. Ты еще скажи «кучер у него статный и экипаж модный». А где же это самое?

– Что? – спросила мама.

– Забыла слово, – сказала я. – Ну, это, как его, на букву «л»…

– Глупо, – сказала мама.

– Ну почему? Он ведь правда был в тебя влюблен. У него все в душе трепетало. – Я помахала рукой возле сердца. – А ты говоришь пустые слова – красивый, изящный, с хорошими манерами.

– Чего ты от меня хочешь? – возмутилась мама. – Чтобы я тебе сейчас рассказывала, как я влюбилась в твоего отца? Как у меня тоже вот здесь трепетало? Как я писала ему письма, шептала его имя? А в театре или поэтическом салоне искала его в толпе, стараясь не слишком сильно вытягивать шею и не краснеть пунцовыми пятнами, когда он входит в зал? Ведь я же графиня фон Мерзебург! Я не могу себя вести как влюбленная белошвейка! Или ты хочешь, чтобы я сказала, что я бесчувственная, холодая и расчетливая, что он мне ни капельки не нравился, но, увидев влюбленного богатого аристократа, я трезво и спокойно рассудила, что вот мне уже двадцать два, хороших предложений пока не было и вот, значит, хватай, что в руки катится? Что ты хочешь услышать?

– Я хочу услышать, как было на самом деле, – сказала я.

– А я не знаю, как было на самом деле! – даже с некоторой злостью сказала мама. – И кому какое дело, как это на самом деле? И есть ли оно на свете – это самое ваше хваленое «самое дело»? Вот ты! Как ты на самом деле ко мне относишься? – спросила она. – Почему ты за все это время, ну, не за всё, а лет с двенадцати начиная, почему ты ни разу не написала мне письмо?

– Куда? – спросила я. – Я спрашивала у госпожи Антонеску твой адрес. Она ответила, – и тут я скорчила самую ужасную из всех своих рож, – что честь не велит ей выдать твой адрес. А мы же с тобой понимаем, что выше чести на свете нет ничего! – Я привела щеки и губы в нормальное положение и сказала: – Так что сама видишь, твой упрек не годится.

– Да я и не собираюсь тебя упрекать, – отступила мама. – Но ты могла хотя бы госпоже Антонеску передать, что ты скучаешь. Да, да, ты не знала, что госпожа Антонеску пишет мне письма каждый день. Ты узнала об этом в самый последний день. Хорошо, хорошо. Но она могла написать: «Далли все время о вас спрашивает, графиня. Она скучает без матери. Она нашла ваш портрет в старом альбоме. Она расспрашивает отца о вашей свадьбе» – и так далее, и все такое прочее. Если девочка тоскует по своей маме, то ее гувернантка всегда заметит это. Если бы ты скучала по мне, госпожа Антонеску это бы увидела и обязательно мне написала.

– Это вопрос не ко мне, – сказала я. – Это вопрос к гувернантке. К госпоже Антонеску, я имею в виду. На самом деле я, конечно, по тебе скучала, – сказала я. – Ну, может быть, не так, как дочери приличествует скучать по матери. Я не расспрашивала про свадьбу и не искала твоих фотографий. Твоя фотография была только одна – свадебная, и притом одиночная. Очень странно. Если ты, конечно, это помнишь. У вас ведь с папой не было общей свадебной фотографии, где вы стоите под ручку. Две отдельные. Папа во фраке и ты в белом платье. Два снимка. В двух рамочках красного дерева с бронзовыми украшениями, в этом омерзительном стиле модерн. Они до сих пор стоят в книжном шкафу в дедушкиной комнате. Дедушка умер, это ведь при тебе случилось, но его комнату мы сохраняем.

– Я знаю, – сказала мама. – Госпожа Антонеску мне писала.

– Я мечтала о тебе, фантазировала, сочиняла про тебя истории, – сказала я. – Я пыталась представить себе, какая ты на самом деле. Да, да, на этом самом хваленом «самом деле», которое ты зачем-то так ненавидишь. А оно есть, мамочка. Потому что если его нет, то тогда нет вообще ничего. Я должна была вообразить себе, что ты лучше, лучше всех и даже лучше папы. Потому что мама – это и есть я. И поэтому мама должна быть права всегда и во всем, и даже в том, что она ушла от моего прекрасного обожаемого папы, и даже, даже, даже, представь себе, права в том, что она бросила меня. Только, ради бога, мамочка, сейчас молчи и не говори «я тебя не бросала» или «эта семейка Тальницки не отдала мне моего ребенка» и все такое. Не надо. Не в этом дело. Дело в тебе. Ты самая лучшая на свете. Нет никого красивее тебя. Я совсем недавно, смешно сказать, наверное, в первый раз раздевалась сама. Раньше мне помогала госпожа Антонеску, а сейчас эта самая Милли-Мицци. У нас в ванной комнате нет большого зеркала. Большое зеркало только в моей спальне. Я, смешно сказать, буквально месяца три назад оказалась наедине с собой в голом виде. Я смотрела на себя, и мне было стыдно. У меня короткие некрасивые ноги. Икры, похожие на хлебные батоны. Стопы еще ничего, но подъемы с какими-то горбинками. А выше – вообще ужас и кошмар. Узкая грудь, некрасивые большие соски на плоских грудках, ребрастые бока, плохо завязанный пупок и выпирающие ключицы. Я думала: «Боже мой, а моя мама – она ведь красавица». Я не видела тебя голой, но я уверена, что ты прекрасна, как лучшая в мире статуя, как лучшая в мире картина, и уж, конечно, в сто раз лучше самой лучшей красавицы из кабаре, из тех, которые показывают свои красоты со сцены. «Ну ничего, – думала я. – Может быть, я немножко растолстею, округлюсь животом и плечами, и все это будет не так страшно. Но никогда не буду такой прекрасной, как моя мама». Но я не завидовала тебе. И, если честно, не жалела себя. Потому что, несмотря на этот ужасный рассказ честного зеркала, я все равно казалась себе самой красивой на свете, потому что ты была во мне, потому что я была тобою… Я на самом деле была ты! И я знала, что ты очень талантлива, что ты не просто так ходила во все эти литературные салоны, что ты знала и понимала поэзию и вообще искусство. Тоже – лучше всех понимала и чувствовала. Ты была своенравной и резкой, а значит, свободной от глупых условностей, которые налагает на нас общество. Ты не сюсюкала, не раскланивалась, не говорила «ах, как мило», если это была какая-то банальность или бездарность, не говорила «как я счастлива познакомиться с вами», если хотела сказать «пошел вон!» – и ты всегда говорила именно так: «пошел вон!», «какая бездарность!» А если ты просила чего-нибудь – то без «пожалуйста», без экивоков и церемоний, просто как будто бы приказывала, то это говорило лишь о кристальной чистоте твоей души, о том, что тебе чуждо всякое лицемерие, всякое приспособленчество, всякое рабство. Вот почему папа так полюбил тебя. Такие люди, как ты, нужнее миру, чем святые подвижники и даже чем простые труженики полей и фабрик, хотя на них вроде бы держится земля. На них, да не на них. Нужна скала посредине моря. Одинокое дерево в поле. Нужен маяк. Взмах руки из толпы. Нужен призыв к свободе. Ты и есть свобода, мамочка. На самом деле. На моем самом деле. Сейчас ты можешь рассказать мне, что живешь небогато, что выпрашиваешь деньги у родственников, что скована тысячью условностей. Ты можешь расстегнуть свое платье, снять бюстгальтер и показать мне, что у тебя тоже некрасивая грудь. Но я не поверю. Даже если ты сейчас разденешься передо мной, я всё равно увижу прекрасную мраморную статую и скажу: «Боже, как ты совершенна, мамочка! Ты лучше всех. Ты лучше папы. Ты имела право сделать все, что ты сделала».

Я замолчала, склонила голову и стала машинально листать альбом, взволокши его себе на колени. Мама тихо присела рядом. Она ничего не говорила. Мне показалась, что я очень ее чем-то огорчила. Долистав альбом (а там было много чего из городской жизни тоже. Оказывается, госпожа Антонеску писала письма не только из имения, но и из города. Там было и кафе, и театр, и бал, и катание на коньках) – долиставши альбом, я отодвинула его в угол дивана и взяла другой, сделанный точно так же. Такие же вырезанные кусочки из писем и красивые подробные акварели.

– Я же говорю, мамочка, что ты талантливая. Ты настоящая художница, – сказала я. – Неужели ты никогда не рисовала ничего другого? Может быть, ты могла бы выставлять свои картины, если б захотела? У тебя бы обязательно получилось.

– Что ты, девочка! – сказала мама. – Я на самом деле немножко разбираюсь в искусстве. Это не искусство. Это так, дамское рукоделие.

– Ну уж, – сказала я, листая дальше.

И вдруг вздрогнула.

На картинке была нарисована я, стоящая у себя в спальне и что-то брезгливо держащая двумя пальцами. На следующей картинке, на том же листе, потому что листы были большие и часто там умещалось несколько картинок, как на газетных карикатурах, вроде рассказа в картинках, – а на следующей картинке я разговаривала с Гретой около дверей кухни. Очень красиво была нарисована плита, из которой вырывается пламя. А Грета стояла в своих носках и сандалиях и что-то объясняла мне. Значит, на предыдущей картинке я держала в руке длинный Гретин волос! Потом мы с Гретой сидели на лавочке и разговаривали. У меня просто сердце забилось. Я перелистнула страницу. О, Боже! Там было совершенно натурально нарисовано, как Грета занимается любовью со своим Иваном, а я подсматриваю с чердака. Честное слово, я первый раз в жизни увидела такую картинку, хотя слышала от своих штефанбургских подружек, что бывают такие открыточки, так называемый парижский жанр. Мне даже предлагали посмотреть, но я брезговала. И правильно делала. Это и в натуре-то довольно противно, а на картинке, особенно если акварелью тонкой кисточкой – вообще кошмар!

– Так, так, – сказала я маме и ткнула в это безобразие пальцем. – Значит, госпожа Антонеску за мной следила? Ходила по пятам, как шпион? Откуда она это знала? Она подкупила Грету? Грета донесла? Или она сама рядом была, в соседней куче соломы? Что происходит? Какая мерзость! И как ты могла это нарисовать? Ты, – сказала я ей, – ты просто мерзавка. Нет, конечно, правильно, что ты от нас уехала, что оставила меня с папой. Это единственный твой правильный поступок. Только не вздумай полезть в драку. Может, ты и сильнее меня, но тебе тоже достанется! – и я приготовилась отбить мамину ладонь от своей щеки.

– Правильно, – кивнула мама. – Ты хочешь быть на меня похожей: свободной, дерзкой, капризной, не выбирающей выражения. Ты же сама сказала «я как мама». Поэтому я расцениваю твою дерзость, твою наглость и твое не входящее ни в какие рамки хамство – как упражнение. Давай, милая Далли, упражняйся дальше. Будь, как мама.

Я перевела дыхание, захлопнула альбом и сказала:

– Да, мама. Ты сильнее. Пока. А я обожаю тебя еще сильнее, чем раньше. Ты прекрасна.

– А теперь, – сказала мама, – я бы, конечно, рассказала тебе, как все это было на самом деле. Но ты знаешь, у меня просто духу не хватает, не то чтобы разрушить такой совершенный образ, а даже какие-то самые маленькие поправки внести.

С меня тут же слетело все вдохновение, все те красивые возвышенные мысли, которые захватили и закрутили меня еще минуту назад, вдруг испарились, исчезли. И мне просто захотелось узнать, что же там у них с папой на самом деле случилось. Я повернула к маме свое простодушное, любопытное лицо и была уже готова спросить: «Мамочка, любимая, хорошая! Теперь расскажи, как вы поссорились с папой и почему? Я, честное слово, никому не скажу». И я была готова пробиться сквозь ее тонкие губы и жемчужные зубы, выковырять из нее что-то простое, человеческое, обыкновенное, но вдруг в эту минуту по коридору мимо двери кто-то прошел. Дверь была с матовым стеклом. Я увидела лишь какой-то контур. Худая, изящная фигура, но непонятно кто.

– Горничная? – спросила я у мамы, кивнув на дверь. Мама молчала. – Ну, в общем кто-то из слуг?

– Тебе это очень важно? – спросила мама.

– Ну, раз ты так спрашиваешь, значит, очень важно, – сказала я.

– Один молодой человек, – сказала мама.

– Ого! – и я почти неприлично подмигнула.

– Перестань, – сказала мама. – Ему восемнадцать лет.

– Ну и что? – засмеялась я. Ведь мама же мне разрешила дерзить, грубить, хамить и говорить неприличные вещи. Ведь это всего лишь упражнение. – Ну и что? Тебе ведь нет сорока.

– Прекрати, – повторила мама. – Очень хороший мальчик. Сирота. Он достоин моего усыновления.

– Ого! – сказала я еще нахальней. – Сюжет для эротического романа в духе господина Шницлера.

– Как тебе будет угодно, – сказала мама. – Ты же у нас болтушка, сочинительница.

– Тогда познакомь нас.

– Со временем, – сказала мама. – Он очень застенчив и, кажется, нездоров. Кашляет. Бывает, так кашляет, что не дает уснуть. – И, отвечая на мой взгляд, уточнила: – Хотя его комната в другом конце мансарды. Но зачем ты вносишь в наш разговор оттенок непристойности?

– Ты знаешь, папа мне тоже говорил, что я бываю непристойной, – сказала я. – Но я не нарочно. Как-то так получается. Я ведь очень приличная девица на самом-то деле. И вполне возможно, что пойду в монастырь. Понимаешь ли, эта девица, которую ты изобразила в неприличном виде с ее любовником, – я постучала рукой по альбому, – вот эта самая наша кухарка Грета Мюллер нагадала мне, что я умру невинной девушкой. То есть у меня есть два выхода – умереть до замужества или пойти в монастырь. Ты, мама, как думаешь? Ну ты подумай и потом мне скажешь. А сейчас скажи, где ты взяла этого мальчика? Кто он? Откуда?

– Дальний родственник, вернее даже свойственник, моей троюродной сестры, – ответила мама, – по итальянской линии. Итальянец. Из хорошего рода, – она даже подняла палец, – из очень, очень хорошего рода. Зовут Габриэль.

– А фамилия? – спросила я. – Ди Савойя? Колонна? Альдобрандини? Боргезе? Или, может быть, Медичи?

– Ты почти угадала, – сказала мама. – Из очень высоко вознесенной семьи, но… Но в жизни бывают всякие «но», и поэтому мы зовем его просто «князь». По-итальянски Principe.

– «Принчипе» значит не только князь, но и вообще государь, – уточнила я. – От латинского «принцепс». Первый в списке сенаторов. Так назывались римские императоры, начиная с Октавиана Августа.

– Тем лучше, – сказала мама. – Тем более что его предки действительно хозяйничали в нескольких итальянских княжествах. Поэтому прозвище Принчипе ему как раз подходит. Габриэль Принчипе.

– Он говорит по-нашему? – спросила я.

– В совершенстве, – сказала мама. – Проверь сама.

Она подошла к двери, открыла ее и крикнула в коридор:

– Габриэль, я хочу представить тебя молодой графине фон Мерзебург, своей дочери.

– Я не графиня фон Мерзебург, я Тальницки унд фон Мерзебург! – шепотом огрызнулась я.

Но спорить было уже поздно, потому что этот мальчик вошел.

Глава 15

Он был хорошего роста, но не очень высокий. Одет в красивый, хотя заметно поношенный, утренний костюм. Узкие светлые брюки, темный, тоже узкий пиджак и светлая рубашка. Шея повязана платком. Папа мне говорил, когда мы с ним обсуждали его лучшего друга – того самого, родовитого, но обедневшего, у которого был сын, толстый глупый мальчик – папа мне говорил, что дорогой костюм, даже сильно ношенный, остается дорогим. Поэтому небогатые, но хорошо воспитанные господа предпочитают иметь немного костюмов, но пошитых из дорогого сукна у хорошего мастера. И в этом их отличие от мелких франтиков, которые заказывают себе две дюжины костюмов из простенькой ткани модного цвета, у какого-то «надрикрояча». Папа специально употребил это простонародное слово. Означает: быстрый, дешевый и очень плохой портной.

Но на этом мальчике был правильный костюм, ношеный, но хороший. Надеюсь, что не с чужого плеча. А, впрочем, если и с чужого, то что тут страшного? Может быть, ему старший брат дал или дядя, такой же обедневший, но гордый итальянский князь.

Я дернула сама себя за язык, то есть не за язык, а за то место, которым я думала в голове. За мысленный язык, так сказать. «Экая я вдруг стала снисходительная и все на свете понимающая, – подумала я. – Я, которая готова была отвернуться от человека в оперном буфете, потому что у него чуточку лоснился пиджак. Наверное, – подумала я, – мне этот мальчик понравился».

Может быть, даже в первый раз за всю мою жизнь.

Мне никогда, нет, честное слово, никогда не нравились молодые люди, мои ровесники или чуть постарше. Я могла любоваться красивыми стариками, элегантными или величественными, или изящными и остроумными мужчинами средних лет. Даже, представьте себе, нашим силачом Игнатием и вообще деревенскими мужиками, когда они косили траву или перетаскивали бревна. У них были такие могучие спины, и так красиво перекатывались мускулы на их ручищах, когда они от жары сбрасывали куртки и оставались голыми до пояса! Но, разумеется, это было все не то. Ах, совершенно не то. Но здесь, наверно, в первый раз вдруг появилось что-то «то». Мальчик между тем стоял, выжидательно, но вместе с тем непринужденно, ожидая, очевидно, что скажет моя мама. Ведь она обещала его представить своей дочери, то есть мне. И вот он ждал, когда она скажет необходимые слова. А пока стоял, не переминаясь с ноги на ногу, но и не навытяжку. Это умение спокойно стоять явно обличало в нем человека хорошей крови и хорошего воспитания. Я рассматривала его. У него были большие, довольно широко расставленные глаза на смуглом лице, чуть широковатая переносица и небольшие, слегка оттопыренные уши. Но этого почти не было заметно, потому что у него была густая черная шевелюра, аккуратно подстриженная и уложенная. Лицо было задумчивое, и в глазах было что-то болезненное. Как будто он только что думал о чем-то неприятном, трудном, беспокоящем. Но вот сейчас пытается избавиться от этих мыслей, чтобы начать светскую беседу.

– Рекомендую тебе, – сказала мама, – мой молодой друг князь Габриэль. – Я протянула ему руку. – Моя дочь, – сказала мама, – Адальберта-Станислава.

Я тут же подхватила и продолжила:

– Тальницки унд фон Мерзебург.

Мальчик, почему-то я в уме назвала его мальчиком (видно было, что ему самое большее двадцать лет), взял мою руку, склонил голову и прикоснулся к моим пальцам сухими горячими губами. Не поцеловал, конечно, просто прикоснулся.

– Buon giorno, principe[10], – сказала я.

– Buon giorno, – ответил он, улыбнулся и продолжил уже по-нашему: – Но давайте не будем по-итальянски. Мы же не в Италии.

– Давайте, – сказала я. – Как вам Штефанбург? Давно ли? Бываете в опере?

– Штефанбург прекрасен, – сказал он. – Не хуже Будапешта. Я здесь недавно. В опере не бываю – не люблю.

– Отчего же? – я подняла брови. – Это, можно сказать, ваше национальное искусство.

– Как-то так, – он развел руками. – Я слышал, что французы не любят жареных лягушек, а русские терпеть не могут игры на балалайке. Национальный тип навязывается нам извне. Все люди разные. Есть итальянцы, которые любят оперу, а есть и такие, которые ни разу в жизни не то что не проронили музыкального звука, но и не слышали ничего, кроме грубых рыбацких песенок.

– Вы имеете в виду неаполитанские песни?

– Отнюдь нет. Неаполитанские песни – это род искусства, а искусство занимает в жизни людей гораздо меньшую часть, чем… – и он замялся.

– Чем что? – спросила я.

– Чем деньги, – вздохнул он и развел руками, – или чем политика.

– К сожалению, вы хотите сказать? – спросила я.

– Зачем жалеть о том, чего не исправишь…

– Как знать, – подала голос мама. – Если рассуждать столь рационально, то тогда и вовсе поговорить не о чем. Ни о погоде, ни о жизни и смерти, не говоря уже о ценах в магазинах или результатах скачек. Ни на что из перечисленного, да и вообще на девять десятых, а может, даже на девяносто девять сотых из всего происходящего в мире – мы не имеем никакого влияния. Прикажете молчать? Или рассуждать о том, какое колечко на какой палец надеть? То есть о том, что наверняка в моих руках? – И она засмеялась.

– Я бы не стал доводить всякую мысль до абсурда, – вежливо, но твердо сказал Габриэль. – Одно дело обсуждать, другое дело – растравлять себе душу сожалением. Очевидно, я не совсем точно выразился.

– Может быть, вам удобнее все-таки по-итальянски? Parliamo italiano[11]? – сказала я.

– А вам? – возразил он.

– Для вас я готова постараться, – сказала я.

– Ах, что вы, что вы, не стоит, – сказал он. – Графиня так добра, – сказал он, обращаясь ко мне, глядя на меня своими красивыми, чуть выпуклыми глазами, – что позволила мне жить у себя.

Конечно, я должна была сказать что-то вроде «Моя мама вообще очень добрая женщина», но сказать это у меня не получалось. Хотя мне, конечно, было безумно интересно, как этот самый Габриэль, будь он хоть три раза итальянский князь, сумел познакомиться с моей мамой и обаять-очаровать ее настолько, что она позволила ему жить в своей квартире. Уж на кого-кого, а на дамочку-благотворительницу моя мама совсем не была похожа. И вообще она не была похожа на тех тетушек, которые, всплескивая руками, пускали слезу и бросались на помощь. Я знала таких, у которых и в деревне, и в городе дом был переполнен бедными родственниками, приживалками, а также подающими большие надежды сыновьями покойной гувернантки старшей дочери. Нет, нет. Моя мама была не из таких. И вдруг какой-то двадцатилетний итальянский князек. При этом я почему-то сразу отмела мысль – хотя эта мысль, конечно, на секунду заскочила мне в голову – что этот просто ее, извините за выражение, любовник. Хотя, кто знает? Хотя по первому впечатлению, кажется, нет.

Я обернулась к маме и тихо спросила ее по-немецки, говорит ли этот мальчик по-немецки. Мама покачала головой.

– Das ist grossartig, – быстро и негромко заговорила я. – Hier sehe ich vor mir einen eleganten Jungen aus gutem Hause. Er ist von einer sehr guten Familie, nicht wahr? – Я в упор посмотрела на маму, и мама кивнула. – Ich bin sechzehn. Ich habe, um zu heiraten. Was muss ich machen? Mit beiden Händen ergreifen? Und den Beute im Nest ziehen? So was?[12]

Мальчик между тем стоял, опустив глаза, тактично делая вид, что он вообще не обращает внимания на наше столь невежливое поведение. Говорить на иностранном языке в присутствии человека, который этот язык не понимает, – верх неприличия. Верх пренебрежения. Демонстрация на грани оскорбления. Мальчик, однако, стоял как ни в чем не бывало. Мы стояли широким треугольником, как будто на сцене, если рампой считать подоконник, а окно проемом сцены. Мальчик стоял посередине, недалеко от двери, я слева, мама справа: если бы голуби, которые сейчас стучали клювами по каменному выступу за окном, были бы зрителями, они бы все видели именно так.

– Gib ihm einen Wink, – продолжала я, – er solle mir einen Heiratsantrag machen. Schon morgen. Er soll morgen vorbeikommen, um mit meinem Vater zu reden. Mit einem Blumenstrauss[13].

– Er ist aber arm, – сказала мама. – Ich kann kaum sagen wie arm er ist. Er hat nur ein einziges Hemd. Er wäscht es jeden Abend eigenhändig, und zum Trocknen hängt er es auf ein Spanngestell, das ich sonst für meine Kleider benutze. Er hat nicht mal zwanzig Kreuzer für die Wäscherin. Sogar die hat er nicht[14].

– Es macht nichts, – возразила я. – Dafür bin ich reich, ich kann kaum sagen wie reich ich bin. In meinem Besitz sind unermessliche Flächen von Acker, Wald und sonstigen Sachen[15].

– Und glaubst du, dass du mit dieser Ehe glücklich sein wirst?[16] – сказала мама.

– Wenn ich dich darum bitte, dann glaube ich daran[17], – сказала я.

Мама опустила голову. Я перевела взгляд на мальчика и спросила его, уже по-нашему:

– Князь, ну и как вам живется в доме у графини?

– Прекрасно, – ответил он. – Графиня очень добра. Вы не поверите, насколько она добра ко мне. Ведь я племянник ее очень дальней родственницы. Вернее говоря, свойственницы. Седьмая вода на киселе, как говорят в простом народе.

– Насколько же именно она добра? Как вы эту доброту, – я пошевелила пальцами, – что ли, взвешивали, а? – спросила я, потому что мне надоел этот поток сахарного сиропа.

– Мне было очень трудно войти в свет, – продолжал он, – но графиня была так неописуемо, просто восхитительно добра, что она, – он сглотнул слюну и выпалил: – усыновила меня. Хоть она зовет меня князем, но я по закону ее сын. Я – ваш брат. По закону, только по закону, разумеется. Не про крови! Но тем не менее. Я ваш брат, сестра моя, дорогая Адальберта-Станислава! – и он протянул мне обе руки.

Мама захохотала.

Он держал свои руки ладонями кверху, словно желая взять мои руки в свои и поцеловать их или просто обнять меня по-братски, и я с трудом удержалась от желания хорошенько треснуть кулаками по его ладоням. Но потом не стала удерживаться, чтобы не нагрубить маме, это иногда помогает – разбить чашку, чтоб не наорать на горничную. Поэтому я звонко, даже с оттяжкой шлепнула руками по его ладоням, он через силу засмеялся, а я обернулась к маме.

– Тьфу, – громко сказала я. – Ты такая же, как была.

– Это хорошо или плохо? – холодно спросила мама, глядя на меня бесстыдно смеющимися глазами.

– Это настолько прекрасно, что у меня слов нет, – сказала я. – Ты говорила, что у швейцара внизу есть телефонный аппарат. Как бы мне вызвать извозчика?

– Габриэль, – попросила мама мальчика, – проводи молодую графиню и устрой там все. – И, не сказав мне «до свидания», она повернулась и вышла из комнаты. На диване остались лежать два толстых кожаных альбома с рисунками. Я раскрыла тот, который был ближе ко мне. Там как раз была эта кошмарная картинка – Грета с Иваном. Я с размаху выдрала ее оттуда, сложила вчетверо и стала запихивать себе под блузку.

– Что вы делаете, графиня? – закричал Габриэль. – Как можно? – он протянул руку, чтобы отнять у меня листок.

– Заткнись, братец! – сказала я. – Будешь командовать – получишь! У тебя царапучая сестренка! – сказала я и вцепилась ногтями ему в ладонь. Он зашипел и отдернул руку. Я, наверно, сильно его покорябала. – Вот так! – сказала я. – А теперь марш вниз! Посадишь меня на извозчика.

– Слушаюсь, молодая графиня, – ответил он.

То ли он на самом деле был смущен, то ли что-то задумал – я не знаю. Мы вышли из квартиры. По коридору я шла, нарочно глядя перед собой, уставя глаза в курчавый затылок Габриэля, чтобы, не дай бог, не увидеть в стеклянной двери маму, если, конечно, она подошла к двери проводить меня. Но нет. Не увидела. То ли я действительно так здорово скрутила свой взгляд в трубочку, то ли мама в самом деле не захотела подойти.

Мы пошли вниз по лестнице. Габриэль понуро шагал впереди. Вдруг остановился, сильно закашлялся. Лестница была очень красивая, с мраморными ступенями и малиновым ковром, зашпиленным латунными прутьями, с великолепными дубовыми перилами и дубовыми же балясинами вольной цветочной формы. Стены были расписаны тоже цветами в светло-бирюзовых и белых тонах. Вполне сдержанно и элегантно. Габриэль тем временем кашлял, ухватившись рукой за перила.

– Чахотка? – злобно спросила я. – Или куришь дешевый табак?

Он повернул ко мне свое бледное под смуглотой, худое лицо. В его глазах стояли слезы. Наверное, от кашля.

– Боюсь, что да, – сказал он.

Господи, новое дело, подумала я.

– Я задала два вопроса, – на всякий случай возразила я. – Туберкулез, или, может быть, все-таки дурной табак?

– Я не курю, графиня, – сказал он. – Ну разве очень редко, с друзьями. Но не настолько. Чтобы. Так. Сильно кашлять. – Он набрал воздуха в грудь. Было видно, что ему очень хочется закашляться, но он сдерживается.

– Надо сходить к доктору, а не гадать, – строго сказала я. – Дать тебе денег на хорошего врача?

– Благодарю, графиня, – сказал он.

– Я на самом деле не графиня, – поправила я.

– Почему? – спросил он. Мы все еще стояли на лестнице, наверно, между четвертым и третьим этажом.

– По двум причинам, – объяснила я. – Во-первых, графский титул не наследуется по женской линии. Разве что уж какая-нибудь очень, очень прагматическая санкция, – сказала я, – но тут нужно распоряжение императора. В смысле, прошение на имя императора. Мы подавали такое прошение. Получили ответ: я смогу передать графский титул своему сыну, если он родится, но сама графиней не считаюсь. Поэтому у меня такая смешная вторая фамилия: не «фон Мерзебург», а «унд фон Мерзебург». Вот и все. А, во-вторых, тут другое. Моя фамилия Тальницки – мы потомки рыцаря Далмитца из свиты Генриха Четвертого. Наш предок не был ни графом, ни бароном (странное дело, говоря это, я почти поверила в эту дурацкую историю, которую всю жизнь считала выдуманной. Откуда взялось славное семейство Тальницки – никому в точности неизвестно. А с этим рыцарем – это все папины фокусы и выдумки. Но вот в ту минуту я была убеждена, что так оно и есть). Рыцарь без титула – это тоже неплохо. Ты знаешь, дорогой мой новоиспеченный братец, про французского дворянина по фамилии Роан? – Он помотал головой. – Однажды его хотели произвести в герцоги, и он сказал знаменитую фразу: Roi ne puis, duc ne daigne, Rohan suis! «Королем я быть не могу. Герцогом не желаю. Я – Роан!»

– Какая ты умная и начитанная, – сказал Габриэль, и непонятно было, хвалит он меня, осуждает или смеется.

– Так что, спасибо «да» или спасибо «нет»? – спросила я.

– О чем ты? Ничего, что я уже на «ты»?

– Все правильно, – сказала я. – Как же иначе. Брат всё-таки. Я про деньги. Деньги на врача. Дать? – Я потянулась к сумочке.

– Нет, нет, что ты, – отказался он.

– Не смею навязывать, – сказала я. – Больше предлагать не стану. Но если надо будет, попросишь. Дам.

– Спасибо, – кивнул он, достал платок, вытер губы. Мы пошли дальше вниз, считая ступени, касаясь полированных дубовых перил и глядя на бегущий узор бело-бирюзовых цветов и листьев по оштукатуренным стенам. Но через два марша я снова крикнула «Стой!». Он остановился. Я стояла у окна, он на три ступеньки ниже.

– Поднимись сюда! – сказала я. – А теперь говори правду. Что ты здесь делаешь? Почему ты живешь у моей матери? Что это за дальняя свойственница? Какая там вода на киселе? Изволь рассказать во всех подробностях. Как ее зовут и какого троюродного брата она свояченица? – Он молчал. – Так-так, – сказала я. – И почему это она тебя усыновила? Зачем это надо было? Ей? Тебе? Что происходит? – Я расстегнула две пуговицы на своей блузке и вытащила выдранную из альбома страничку с этой безобразной картинкой, где Грета любится с Иваном. – Ты с ней вот этим занимаешься? – сказала я, развернула картинку и сунула ему в нос. – Вот этим, да? Ты с ней… Ты с ней ***? – и тут я выговорила неприличное плебейское слово, которое раньше никогда не произносила вслух.

– Нет, – закричал он. – Нет! Ничего подобного! Никогда! И в мыслях не было!

– Врешь! – говорила я. – Врешь, мерзавец! Врешь, негодяй! Никакой ты не князь! Ты продажный мальчик, больше ты никто! Итальянского ты не знаешь, но по-немецки чуточку соображаешь, я заметила!

– Нет, – закричал он, – неправда! Я не продажный! Клянусь всем святым! Всё не так! – Он вдруг встал передо мной на колени и обнял мои ноги. Поднял голову, в его глазах был настоящий стыд и даже раскаяние. Я погладила его по лицу. Он схватил мою руку, прижал к губам и расцеловал.

– Встань! – сказала я. Он повиновался. – Ну тогда обними меня, поцелуй как следует. Ты же никакой не князь. Ты обыкновенный парень из маленького городка в районе Триеста, где-нибудь в Аббации. Веди себя как простой парень. Обними меня. У меня расстегнута блузка. Ну залезь мне под блузку. Тебе двадцать, да? А мне шестнадцать. Ты не князь, а мне наплевать. – Но он стоял столбом, опустив руки вдоль тела. – Я некрасивая, да? – спросила я. – Я ужасная, да? Тебе противно, да? Ну и что? – продолжала я. – Ты не князь, ты просто бедняк. А я очень богатая. Приезжай завтра с букетом цветов. У тебя нет денег? Я дам тебе денег на цветы. Мой папа согласится на наш брак. Сейчас двадцатый век, слава богу. Никого, кроме десятка дегенератских семей, никого уже не волнуют все эти высокородные штучки. Я скажу папе, что я так хочу, и он как миленький наденет фрак и поведет нас под венец. У тебя будет все. Мы поедем в Швейцарию и вылечим твою чахотку. А может, у тебя нет никакой чахотки, ты просто ослаб от голода и бедности. Мы все равно поедем в Швейцарию, в горы. Купим там маленький домик. Или будем жить в санатории. Дышать прекрасным воздухом и пить жирное молоко. Ты выздоровеешь. У нас будут дети.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Графиня, поздно. Мы же брат и сестра. По закону, я имею в виду. И никто нас не обвенчает.

Я сложила рисунок, положила его теперь уже в сумочку, застегнула блузку и пошла вниз. Габриэль теперь шел сзади меня, но через несколько шагов дотронулся до моего плеча. Я обернулась, и он сказал:

– Я потом тебе все расскажу. Клянусь! Все расскажу. Но потом.

Мы спустились вниз. Они со швейцаром долго крутили телефонный аппарат, который стоял в отдельной комнатке за узкой дверью, мне надоело ждать, я вышла наружу и села на скамейку в скверике напротив дома. Сидела, закинув голову, и смотрела вверх, на низкие окна маминой мансарды. Низкие, то есть идущие сразу от карниза. Потому что они, как и положено в мансарде, шли от самого пола. Наверно, я надеялась, что увижу ее. Но стекла сильно блестели, и вполне возможно, что она стояла там и смотрела на меня и надеялась, что я махну ей рукой.

Минут через пять Габриэль вышел и сказал, что извозчика они все-таки вызвали. Что это городской извозчик, и даже сказал мне его номер. Я вытащила из сумки записную книжку и карандашик и записала номер на всякий случай, а потом написала на другом листке «Улица Гайдна, 15». Вырвала этот листок и протянула ему.

– Ты обещал мне, что все расскажешь. И потом, вдруг тебе будут нужны деньги.

– Хорошо, – сказал он. – Я дождусь извозчика, помогу тебе сеть в коляску.

– Не надо, – сказала я. – Ступай, ступай. Маме привет. Скажи ей, что я ее все-таки очень люблю.

Он пожал плечами, повернулся и пошел к дому. У самых дверей обернулся и помахал мне рукой. Я помахала ему в ответ.

Показался извозчик. Я встала, перешла эту узенькую улицу, потому что извозчик направлялся прямо к подъезду дома. Я была уверена, что это мой извозчик, то есть тот, которого мне заказали. Но из коляски вышла какая-то девица. Ее лицо показалось мне знакомым. У меня странная память на лица. Я всегда запоминаю лицо, но не всегда помню, кто этот человек. Мне нужно его раз пять увидеть, чтобы соединить с именем. Я точно помнила, что видела когда-то эту девицу, и даже мелькнуло, что я знаю, как ее зовут. По-моему, ее зовут Анна. Но что за Анна? Откуда? Где? Как? Ничего непонятно. Поэтому я сочла за благо не раскланиваться с ней, а лучше уточнить номер извозчика. Ну так и есть! Это был извозчик номер 103, а у меня был записан номер 88. Я на секунду задумалась. Проще всего было бы спросить у извозчика, едет ли он в город, с Инзеля в Нидер. Но тут я вспомнила, что швейцар и Габриэль минут десять заказывали мне другого извозчика, и сейчас он, наверное, ползет по Четвертой Римской улице, чтобы забрать меня. Нет ничего глупее, чем испытывать чувство неловкости перед прислугой, которой ты платишь деньги. Нет, нет, поймите меня правильно! Неловкость старого барина перед таким же старым дворецким или неловкость барыни перед экономкой, которая живет у нее в доме уже двадцать лет – это как раз понятно, и это очень аристократично. Только нувориши и хамы позволяют себе грубость или бестактность в отношении домашних слуг. Ибо старый слуга есть член семьи, иногда более близкий, чем родной брат. Миллион таких случаев видела я и сто миллионов раз слышала от папы. Но извозчик, официант, приказчик в магазине – это, извините, уже совсем другое. Это чистейшим манером наемный труд и капитал, как писали Маркс и Энгельс в своем очаровательном «Манифесте». Тут никаких цирлих-манирлих. И поэтому я совсем уже была готова спросить у извозчика номер 103, свободен ли он – но что-то меня остановило. Я почему-то представила себе разочарованную длинноносую рожу извозчика номер 88, который будет стоять, ждать, когда к нему выйдет седок, и спрашивать у швейцара, а швейцар ему будет отвечать, что он «поняя-яятия не имеет». И пока я так размышляла, из-за угла появился наконец извозчик номер 88. Две восьмерки свежо и ярко были выписаны на его лаковом боку, и я почему-то почувствовала облегчение. Тем более что я чувствовала на себе чей-то взгляд. Девица, которая только что сошла с извозчика номер 103, смотрела на меня, держа под мышкой свой саквояжик, и, судя во всему, тоже припоминала, где она меня могла видеть. Но я отвела от нее глаза, замахала рукой приближавшемуся извозчику (у него в самом деле было большое носатое лицо), закричала «Эй, эй! Сюда!» и быстро зашагала ему навстречу. Он остановил лошадей. Я сама открыла дверцу коляски, забралась на сиденье и сказала: «Нидер, пожалуйста! То есть Альфельд, вы понимаете?» – «Да, да, барышня». Он дернул вожжи, и мы поехали вдогонку извозчику номер 103, который уже отъехал от дома и трясся порожняком метрах в двухстах впереди.

Когда мы выезжали из Инзеля, мой извозчик остановился на чуть-чуть (разумеется испросив моего разрешения) о чем-то переговорить со стражником. С этим замечательным декоративным дедом с большой старинной алебардой. Буквально через минуту он вернулся. Поблагодарив меня кивком и улыбкой. Буркнул что-то вроде «Дядя жены, вы же понимаете, барышня. Передать привет. Оказать уважение. Спасибо большое». Мы переехали через мост, и вот тут я возблагодарила свое неожиданное чувство неловкости перед извозчиком номер 88. Потому что у бровки тротуара стоял извозчик номер 103, тот самый, на которого я хотела было сесть. Тот самый, с которого сошла девица, где-то мною виденная и запомненная. Лошадь держал под уздцы полицейский. Другой полицейский стоял сзади и показывал остальным каретам и автомобилям, чтобы они не задерживались и ехали мимо. Коляску обыскивали полицейские агенты. Они уже распотрошили все сиденья, выбросили наружу коврик, и какой-то старший полицейский чин весьма строго что-то спрашивал извозчика, записывая его ответы в большой блокнот.

Хороша была бы я, если бы, соблазнившись двумя минутами выигрыша во времени, села на извозчика номер 103! Иногда, выходит, полезно посовеститься и перед извозчиком? О, нет! Не в том дело. Ordnung muss sein. Тебе заказан извозчик номер 88, вот на нем и езжай, дорогая Далли. Порядок прежде всего. Да, кстати, о порядке. Конечно, у меня на секунду мелькнула мысль, что я, как верноподданная его императорского величества, просто обязана остановиться и рассказать господам полицейским агентам, где я только что видела этого извозчика, кого и куда он привез, а также сообщить, что привезенную им девицу, если мне не изменяет моя юная память, зовут Анна.

Но я, разумеется, захохотала в уме таким верноподданным мыслям и проехала мимо как ни в чем не бывало. Я боялась только, что мой извозчик, подъезжая к дому, мог запомнить извозчика номер 103 и что сейчас он остановится и начнет давать господам полицейским-агентам свои верноподданные показания. Но, очевидно, он думал точно так же, как и я, и поэтому мы с ним без приключений доехали до кофейни «Трианон».

В квартире было тихо. Слуг не было, меня никто не встречал. Ведь я же отпустила их погулять. Я посмотрела на часы. Был уже третий час. Сколько времени меня не было? Наверно, часа четыре. Мне вдруг показалось, что в квартире очень пыльно. То ли слуги совсем разленились, то ли солнце так ярко и косо светило в окна, что все пылинки на полированном паркете, на стеклянном шкафу со статуэтками и на крышке секретера были видны. В столовой я подошла к маленькому столику, где всегда стоял графин с водой и несколько стаканов, попила. Вода показалась мне какой-то пресной. Странные мысли. А какая она должна быть еще? Не морская же! И не лимонад. Но все равно у воды был затхлый привкус. За всем надо следить. Чтобы воду меняли тоже. Боже, какая тоска! Или самой менять. Но тогда – на чёрта нужна огромная квартира со слугами? Тогда надо жить в каморке, где до всего легко дотянуться рукой, или хотя бы в квартире, которую я сняла на улице Гайдна и в которой я, кстати сказать, ни разу не ночевала.

Четыре часа прошло после завтрака, а я ни разу не была в уборной. Как только я это вспомнила, мне вдруг сразу же сильно захотелось по-маленькому. Я пошла в уборную и долго там сидела. Уже пописала, а все никак не могла слезть с унитаза. Потом встала, промокнулась пипифаксом, спустила воду, натянула панталоны, опустила юбку и долго мыла руки, стараясь не глядеть на себя в зеркало и пытаясь понять, отчего я уже минут двадцать, наверное, торчу в уборной. Как будто бы боюсь выйти в коридор.

Вдруг я вспомнила – папа!

Я заново вымыла руки, промыла и протерла глаза (на улице было пыльно; кажется, мне что-то попало в глаз), еще раз умылась, вытерла лицо и руки и, растягивая секунды, на цыпочках пошла по коридору и увидела, что дверь в папину комнату открыта, что там никого нет, а дверь в дедушкину комнату, где я оставила папу лежащим на диване, так и закрыта, как закрыла ее я. Мне вдруг показалось, что я вижу отпечаток собственной руки на латунной ручке. Какой бред! Я толкнула дверь. Папа все так же лежал на диване, сильно запрокинув голову, выпростав руку и уронив ее на низкий столик. В руке он сжимал листок бумаги.

Я вдруг поняла, что мне все это – поездка к маме, наш разговор с ней, мальчик Габриэль, извозчик, картинки и всё, всё, всё, что было за эти четыре часа, – мне все это приснилось, потому что бумажка с маминым адресом все так же была в папиной руке.

У меня подкосились ноги. Я упала в кресло напротив, посмотрела на папу и поняла, что я все поняла неправильно. Потому что папин живот слегка вздымался – это было видно на фоне черной кожаной диванной спинки. Папа отчетливо всхрапывал. Я вскочила с кресла, выдернула бумажку у него из рук. Так и есть! Это был вовсе не адрес. Это были какие-то колонки цифр. Папа открыл глаза, сонно посмотрел на меня, зевнул, сел, потирая затекшую шею, и сказал: «Кажется, я задремал?»

Наверное, любая хорошая девочка разрыдалась бы от счастья, что папа на самом деле жив, хотя она, дурочка такая, думала, что он умер. Хотя, конечно, совсем плохая девочка, наверное, разочарованно хмыкнула бы, увидев, что папа, черт бы его взял, опять остался жив. Хотя она, мерзавка такая, надеялась, что он наконец сдох.

Но я была недостаточно хороша и недостаточно плоха, чтобы испытывать те или другие чувства. Я просто сказала:

– Да уж, мягко выражаясь, вздремнул.

– Да, да, – сказал папа. – Я сначала вздремнул под утро, ночью как-то не спалось, а потом встал и увидел, что никого нет. Это ты отпустила людей? – Я кивнула. – Взял в кухне хлеба и шоколада, эдак по-швейцарски, заварил чай, закусил, немного поработал, – он показал бумажку, которую держал в руках, – и снова лег. Думал, просто полежу с закрытыми глазами, и видишь, как вышло.

– Вижу, – сказала я. – Я отпустила людей до вечера. Ты, наверное, проголодался? Давай пойдем в ресторан. Устроим себе хороший завтрак, вернее, второй завтрак или даже ранний обед.

– Увы, увы, – сказал папа. – Если хочешь есть, возьми, как я, хлеб и шоколад. Швейцарцы молодцы. Очень сытно. Или иди обедай одна. А я не могу. Сейчас ко мне придет мой поверенный, и мы займемся очень важным делом. Кстати, ты должна присутствовать тоже. Как единственная наследница нашего имения.

– А вдруг не единственная? – спросила я.

– Это еще что?

– Посоветуйся с адвокатом, вот с этим самым поверенным. Ты ведь не развелся. У тебя есть законная жена, которая, очевидно, имеет какие-то права на какую-то, пусть небольшую, но все-таки долю в твоем имуществе. Согласно брачному контракту. Неужели молодой Тальницки и юная графиня фон Мерзебург венчались без нотариуса, как Ганс и Марта? А если они были такие дурачки, то куда смотрели их родители?

– Спасибо за совет, – мрачно сказал папа. – Кстати, а где ты была?

– У нее, – сказала я, – у бедной израненной больной голубки. Кто мне давал ее адрес?

– Ах, да, – сказал папа и приложил два пальца ко лбу, делая вид, что он все забыл и вообще очень рассеян. Я же говорила – у него была такая привычка: забывать, не узнавать, путать имена и адреса, и все это для красоты.

– Ты притворщик, – укорила я. – Хотела бы только знать зачем?

– Неважно, – сказал папа. – Важно другое. Мы продаем имение.

– Мы? – удивилась я. – У меня такого и в мыслях не было.

– Погоди, – сказал папа. – Сейчас я тебе все объясню.

Глава 16

– Погоди, – повторил папа. – Сейчас я тебе все объясню. Да ты и сама слышала, когда ко мне приходил поверенный. Ты же там ходила кругами по гостиной и все время проходила мимо дверей. Я же помню. Тебе не терпелось узнать, и ты, наверное, все подслушала. Вот расскажи мне сама, что ты услышала и что ты поняла.

– Поняла, что у тебя очередной прожект, – сказала я. – А, кстати, почему ты говоришь «поверенный, поверенный»? Как его зовут?

– Я забыл, признаться, – сказал папа.

– Посмотри в своем блокноте, – посоветовала я.

– Блокнот, блокнот, блокнот, – заговорил папа, расхаживая по комнате. – Куда же я его сунул? Тоже забыл.

– Страшное дело, – мрачно сказала я.

Папа замолчал и посмотрел на меня. Я молчала.

– Что тебя так пугает? – спросил папа.

– Я сейчас же поеду к матери, – сказала я строгим голосом. Папа дернулся, услышав, как я говорю «к матери», а я продолжала: – Да, я сейчас поеду к матери и твой супруге – графине Гудрун фон Мерзебург (Боже, какое ужасное имя у моей мамы! Я ненавидела его, и поэтому почти никогда не произносила вслух, но сейчас как раз это было вполне уместно, чтобы как следует напугать папу), и мы с моей матерью будем брать тебя в опеку.

– Что? – вскричал папа тонким голосом, готовый то ли заплакать, то ли снова дать мне пощечину.

– Если ты не можешь запомнить, как фамилия твоего поверенного и куда ты сунул блокнот, то имеешь ли ты право заключать сделки? Нужен психиатр! Он удостоверит твою не-де-е-спо-собность! – я четко произнесла это обидное слово.

– Успокойся, – сказал папа. – Поверенного зовут Отто Фишер. Доктор права Магдебургского университета. Лицензия, выданная палатой адвокатов Штефанбурга двадцатого сентября одна тысяча девятьсот шестого года за номером тринадцать римское тире двести пятьдесят один. Выиграл знаменитое дело «Глюкштайн против Завадовски». С тех пор является поверенным, не единственным, а одним из них, но все же поверенным графа Глюкштайна.

– Еврей, – сказала я.

– Почему? – спросил папа. – Да и какая разница? Ты что, антисемитка? Новое дело! Настоящий аристократ никогда не бывает антисемитом, потому что он не считает евреев умнее себя! – и папа несколько картинно засмеялся, повторив эту старую шутку.

– Разницы никакой, – сказала я. – Но мне Аннета Кицлер говорила, что все Фишеры – евреи.

– Допустим, – сказал папа. – Но ты видишь, какая у меня хорошая память?

– А зачем ты все время притворяешься старым маразматиком? – спросила я. – Уж извини за выражение.

– Легче всего не встревать в дела, – сказал папа, – когда что-нибудь забываешь. Или делаешь вид. Когда-то у меня была тетушка, двоюродная или троюродная, уже не помню, из тех Тальницки, которые жили в Саксонии. Она ужасно вышла замуж. Правда, за богатого человека. У них был дом в Дрездене. Он изменял ей на каждом шагу, а под конец обнаглел так, что водил актрис прямо к себе домой, а бедная старушка, ей уже за шестьдесят было, в это время сидела за книгой в своей спальне, в том же этаже. Она была совершенно глуха, ну, не совершенно, а так, едва слышала – надо было кричать. Однажды я ее спросил: «Тетя Тилли, вам надо сходить к доктору. Может быть, вам пропишут что-нибудь от глухоты». А она мне сказала, тоже прокричала своим смешным скрипучим голосом: «Если я чего и недослышу, то мне даже лучше».

– Странные у тебя сближения, – заметила я. – Глухая старушка – жена развратного старика, и ты – сорокалетний мужчина в расцвете сил, владелец огромного имения.

– Не знаю, – сказал папа и вдруг сел на диван. – Ничего не знаю. Иногда на самом деле хочется все забыть. Никого не узнавать. Проходить мимо старых знакомых, как мимо деревьев в парке. Я их не люблю, скажу тебе честно, Далли. Бессмысленные люди. И я такой же. Твой дедушка был другой. Он управлял имением, награждал и наказывал, чувствовал себя королем в своем маленьком замке. Он любовно строил дом, приглашал художников, чтобы расписывали потолки, покупал статуэтки и даже картины, тратил на них много денег. Помнишь картину, которая висит у нас в дедушкином кабинете? Там, – он махнул рукой на окно, – в поместье?

– Помню, – сказала я и передернула плечами. – Ужас какой. Почему он купил именно эту картину?

– Потому что она очень красивая и дорогая, – сказал папа, поджав губы. – Он купил ее в Милане на аукционе.

– Знаю, – сказала я, – знаю. Даже художника помню.

– Художницу, – поправил папа.

Да, конечно, художницу, я прекрасно помню. Артемизия Джентилески. «Иаиль». Библейская история. Вражий полководец взял в плен красавицу. Или она специально отдалась ему в плен, как Юдифь, с далеко идущей целью. У меня нет под рукой Библии, извините. А потом ранним утречком она взяла колышек от палатки – дело происходило в шатре, а шатры ставят на растяжках, а растяжки цепляют за вбитые в землю колья. Вот она взяла такой колышек в левую руку, а в правую руку молоток для вбивания этих колышков. Большой такой, деревянный, тщательно выписанный молоток, на картине каждая прожилочка дерева видна. И как засадит ему этот колышек в висок! На картине были выкаченные глаза этого полководца, брызнувшая кровь и раскрытый в предсмертном крике рот. Спасибо, что не было рассаженного черепа и вылетевших мозгов. Хотя висок с торчащим в нем колышком написан довольно подробно. Но вообще хорошая картина. Примерно полтора метра в высоту и два с небольшим в длину. Самое же милое было то, что эта героическая Иаиль смотрела не на свою жертву и не на кого-то из стражников, уже протянувших к ней руки, а прямо в глаза зрителю. У нее были большие, выпуклые и чуточку зеркальные глаза с расширившимися зрачками, то есть как будто она делала это напоказ кому-то, кто на нее сейчас смотрит. И я подходила близко, смотрела в ее зрачки и видела там странное маленькое отражение. Будто бы женская фигурка с рукой, согнутой в локте. Я долго так смотрела, то приближаясь, то отдаляясь, то сощуривая глаза, то сжимая кулак в трубочку, пока, наконец, не поняла – эта фигурка с приподнятой рукой – это художница с палитрой. Это и есть она сама – Артемизия Джентилески. Я потом прочитала про нее, что она была дочерью художника, забыла, как зовут, но тоже Джентилески, разумеется. Занималась в мастерской своего отца, и там ее изнасиловал другой ученик отца, какой-то малоизвестный живописец, старше ее лет на десять. А ей было семнадцать лет, кажется. Артемизия, однако, была гордой девицей, но гордой без стыдливости. И поэтому она, не убоявшись огласки этого позорного случая, подала на своего обидчика в суд. Суд длился несколько лет, и ей все-таки удалось доказать его вину. Его даже, кажется, посадили в тюрьму. Правда, ненадолго. Но то уже не важно. Важен факт. А потом она остаток жизни рисовала то Юдифь, то Иаиль. То отрубала голову мужчине, а то забивала ему кол в висок. Веселая была дама. Вышла ли она после этого замуж? «Большая Лейпцигская история искусств» об этом умалчивает.

Вредная картина. Для воспитания молодых девиц, а также для недавно вышедших замуж графинь.

– Да, помню, помню, – повторила я. – У дедушки был странноватый вкус.

– Видишь ли, Далли, – сказал папа, – когда речь идет о картинах великих или даже выдающихся художников – а синьора Джентилески если не великая, то без сомнения выдающаяся, – тут соображения вкуса в том, что касается содержания, отходят на второй план. Впрочем, некоторые богатые идиотки, глядя на картины Рубенса, говорят: «Фу, какие жирные, какие грудастые и задастые бабы!» – а глядя на картины Рембрандта, удивляются, что изображение морщинистых старух с узловатыми пальцами стоит таких сумасшедших денег. Им бы, конечно, румяных детишек, играющих со щенком, и вообще всякий пошлый венский бидермайер.

– Как с тобой приятно разговаривать, – сказала я. – Разговор сразу уходит от всего тяжелого и реального в какие-то общие милые материи.

– Ничуть, – сказал папа и посмотрел на меня слегка обиженно, но вполне серьезно. – Дедушка если не создавал, то хотя бы накапливал. А я даже не трачу. Я просто живу. Все мое время, все мои силы, вся моя жизнь уходят на то, чтобы встать, сделать гимнастику, умыться, одеться к завтраку, позавтракать, выкурить сигару или папиросу, потом переодеться и пойти гулять. Я подсчитал, что на одни переодевания у меня уже ушло около года жизни! А на сидение за обеденным столом – еще больше! Когда-то я думал, что буду жить ради любви. Я процеловался-промиловался четыре месяца чистого времени. Сто двадцать суток без перерыва. И всё впустую. Я читаю книги, да. Целыми днями. Но я никому не рассказываю о том, что прочел, и книги рушатся в меня, как в колодец. Они лежат там на дне. Я прочитал чертову уйму книг, Далли. Может быть, я был бы полезен обществу как учитель. Преподавал бы отечественную и мировую словесность.

– Вот еще! – возмутилась я. – Полезен обществу! Ты что, социалист?

– Не знаю, – сказал папа. – Как-то об этом не задумывался. Но ведь любой человек должен быть полезен обществу.

– Не знаю, – сказала я.

– Чего тут знать? – удивился папа. – Кажется, это аксиома.

– Ну уж нет, – сказала я. – Хотя, может быть, и да, но без разницы. Что такое аксиома? Госпожа Антонеску учила меня математике. Истина, не требующая доказательств. То есть допущение! Истина не может ничего требовать или не требовать. Учти, это не я сама придумала. Это мне все госпожа Антонеску рассказывала. Это мы можем называть какое-то утверждение истиной, а какое-то ложью. Аксиома – это то, что мы не хотим доказывать. По тысяче причин. В математике – чтобы создать удобную систему для исчисления. А в жизни – потому что нам так выгодно. Нам – в смысле людям. Людям – в смысле тем, кто с надутым видом говорит: «Это аксиома! Это истина, не требующая доказательств». Странное какое допущение – что человек должен быть полезен обществу. Мне кажется, это придумали как раз те, кто хотел, чтоб общество было полезно им. Заставить других работать на себя, убеждая при этом, что надо работать на общество. Да любой феодальный барон, который отнимает хлеб у крестьян, гораздо честнее вот этих философов. Так что читай книги в свое удовольствие, дорогой мой папа. И не нанимайся сельским учителем. Один недавно умерший русский граф вот так попробовал, и ничего не вышло, кроме смеха. Хотя он был популярным автором, вот и писал бы себе романы. Ты хоть знаешь, о ком я? А?

– Ты даже хуже, чем социалистка, – засмеялся папа. – Ты анархистка. Как этот самый граф. А имение я все равно продам.

– Чего ради? – спросила я. – Мы что, задолжали?

– Разве самую чуточку, – сказал папа. – Но это такие, переходящие долги. Вообще аристократия уже два века как живет в долг. Ничего страшного. Но не в этом дело. Мне надоела эта пасторальная тоска нашей сельской жизни.

– Но ведь полгода мы живем в городе?

– Все равно! – отмахнулся папа. Наверное, я сбила его с какой-то любимой, совсем недавно полюбленной мысли. – Надоели эти бескрайние леса и пустующие луга вокруг нашей главной усадьбы. Крестьян мы не тронем, да и не имеем права. В случае чего они все равно будут владеть своими наделами. Но эти пустующие квадратные версты земли – мои, но на самом деле ничьи – они меня стали угнетать. Представь себе: мы продадим эту землю, а богатые горожане, которые хотят жить на природе, построят там себе дома.

– Мещане? – спросила я.

– Да! Именно! Удачливые богатые мещане, то есть буржуа! Начнется новая жизнь. Сначала это будет совсем маленький городок, а потом целый город. Шум. Движение. Стук экипажей. Рычание автомобилей. Там построят школу. Появятся лавочки. Местное самоуправление. Новый город!

– Боже! – сказала я. – Целый город прямо у нас на голове.

– Почему у нас на голове? – спросил папа. – Мы уедем. На вырученные деньги мы сможем купить себе прекрасный дом. Не такой громадный, как там. Ну а зачем нашей маленькой семье громадный дом? Небольшой особнячок. Двухэтажный, самое большое. Здесь. А может быть, даже в Вене. Или в Париже, чем черт не шутит. В Петербурге, вот! Прекрасный, богатый город. Я ни разу не был в Петербурге, но те, кто был, говорят, что это просто сказка. Что сейчас именно там – вся жизнь, вся Европа.

– Замечательно, – сказала я. – Сейчас крестьяне платят тебе аренду. Деньгами, натурой и работой. А если мы все это продадим, что тогда? Купим дом, а на что жить? Ты в самом деле решил пойти служить учителем? А мне что, учиться на белошвейку? Или тоже на учительницу в школе для девочек?

– Далли, ты хоть представляешь себе, сколько мы выручим за наше имение? Это же миллионы, в буквальном смысле миллионы крон! Вот посмотри!

Он вскочил с дивана и взял с книжной полки какую-то, очевидно, заранее приготовленную папку. Развязал тесемки, вытащил карту, развернул на столе. Наше имение было заштриховано синим карандашом на этой довольно-таки подробной карте северо-востока страны. Я, наверное, в первый раз в жизни увидела и поняла, какой это на самом деле большой кусок земли. У меня даже дыхание перехватило. Стало очень жалко с этим расставаться. Странное дело, это чувство появилось во мне только сейчас, при взгляде на карту. А когда я гуляла по нашим полям и рощам, заходила в наши деревни и ловила рыбу в наших речках и прудах – я ничего подобного не чувствовала. Я даже не понимала, что это наше, то есть мое. Просто идет себе девочка по тропинке в сопровождении госпожи Антонеску, а бывало, что и одна, и такое случалось, а все вокруг говорят: «Здравствуйте, барышня!». Вот и все. И никаких особых чувств. А сейчас, глядя на этот заштрихованный пятиугольник, чуть вытянутый с севера на юг, у меня просто сердце защемило. Я почувствовала себя собственницей, которую грабят. Наследницей, которую вдруг решили лишить наследства. А папа, наоборот, с восторгом восклицал:

– Это же миллионы крон! Я не знаю точно, сколько, но не меньше десяти, а может быть, даже пятидесяти! Господин Фишер обещал разузнать. Эти деньги мы вложим в надежные процентные бумаги. Например, в акции американских железных дорог. Или в нефтяную компанию Рокфеллера. Есть еще Сименс, Нобель. Да мало ли. А еще лучше купить государственные облигации. Облигации России. Рокфеллер, и Нобель, и даже Сименс могут разориться. А Россия никуда не денется. Скажу тебе по секрету, в Россию я верю куда больше, чем в нашу богоспасаемую империю. В России все бурлит, коловращение капиталов, новые люди, новые идеи. А мы все вцепились в Боснию и Черногорию и никак не можем понять, какое это имеет отношение к славе нашей короны и имеет ли вообще? В России строят заводы, а мы чистим ваксой офицерские сапоги – чувствуешь разницу?

– Акции лучше купить американские, – сказала я. – А жить лучше в Стокгольме.

– Почему? – Папа даже руки развел в стороны от удивления.

– Таково мое решение, – сказала я, ангельским и вместе с тем ледяным голосом. – То есть, папочка, я хотела сказать, такова моя нижайшая просьба. Покорнейшая такая, дочерняя просьба наследницы. Когда придет господин Фишер, спроси его – поскольку ты сам сказал, что я должна вместе с тобою подписывать сделку как твоя единственная наследница и передатчица маминого графского титула согласно распоряжению государя императора – спроси этого Фишера сколько мне полагается? И вот на эту часть этих миллионов купи мне дом в Стокгольме и акции американских железных дорог.

– Дочь своей матери, – сказал папа, то ли с отвращением, то ли с восхищением.

– Надеюсь, не подкидыш! – сказала я. – Кстати, о матери. Я, как добросовестная и законопослушная подданная, обязана буду сообщить господину поверенному…Отто Фишер, так? Доктор права из Магдебурга, так? Проинформировать, что у тебя есть законная супруга. А также, – я на всякий случай отошла на полшага, – столь же законный сын.

– Незаконный сын? – папа схватился за сердце. – Нет у меня никакого незаконного сына! Клянусь тебе, Далли! – Вдруг он усмехнулся и сказал, покосившись в угол: – Ну конечно, может быть, грехи молодости. Студенчество. Цветочница. Певичка. Дочка лавочника. Да мало ли. Но клянусь, я ничего об этом не знал! Я первый раз об этом слышу! Мне никто никогда не предъявлял ни ребенка живьем, ни претензий в устном или письменном виде. Откуда ты это взяла?

– Папочка, – сказала я, – ты как та самая троюродная тетушка, стал хуже слышать. Я не сказала «незаконный». Я сказала как раз наоборот – «а также законный сын». Новый законный сын.

– Кажется, меня действительно надо взять в опеку, – сказал папа.

Он отомкнул бюро, стоящее в дедушкиной комнате, достал коробочку сигар, зажег свечку и стал долго и тщательно раскуривать сигару, вращая над язычком пламени ее красивый, как бы древесный срез. Я смотрела на него из угла комнаты. Наконец он раскурил сигару, окутался серо-голубым облачком дыма, разогнал его ладонью и сказал:

– Нет, дорогая. Вернее, да, дорогая. К психиатру. Немедленно к психиатру. Я ничего не понимаю. Ты говоришь, а я ничего не понимаю.

Господи, не надоест ему вот так вот выстраиваться и играть! Ведь он же добрый и умный человек на самом деле, мой папа. А вот бывает, как будто камешек в сапог ему попадет и он начинает как будто скакать на одной ножке, изображая из себя неизвестно что. В другой раз я бы, конечно, сказала, что хочу пи-пи, и убежала бы из комнаты тоже вприпрыжку. Когда я была маленькая, я всегда так делала, когда папа вдруг начинал строить из себя слишком забывчивого или вообще господина со странностями. Но сейчас разговор был серьезный. У меня могли запросто отнять вот этот вот, размером в половину спичечного коробка, чуть вытянутый, заштрихованный синим карандашом пятиугольник на карте.

– Папочка, – сказала я, – ну при чем тут психиатр и дочка лавочника? Моя мама, а твоя законная супруга графиня фон Мерзебург, как я сегодня узнала, не так давно усыновила некоего молодого человека, предположительно итальянца по имени Габриэль. Я, конечно, не доктор права Отто Фишер, но какая-то логика заставляет меня подозревать: если женщина, замужняя женщина, желает усыновить ребенка, она, дабы оформить необходимое свидетельство об усыновлении, должна заручиться согласием своего мужа. А вернее всего, они вдвоем должны его усыновлять. А еще вернее, это он усыновляет, а она здесь так, поскольку-постольку. Да, нет? – спросила я.

– Ах, вон ты про что? – засмеялся папа. – Да, да, да, да! Что-то такое было. Она прислала мне письмо с нарочным. Написала, что ей это зачем-то очень нужно. Зачем, я так и не понял. Она написала, что потом все расскажет.

– И ты? – спросила я.

– Ну я, разумеется, сказал: «Да, пожалуйста». Какая чепуха! А потом тот же нарочный принес договор и сопроводил меня к нотариусу.

– Ты с ней поговорил? – спросила я.

– Нет, – сказал папа. – В письме было написано: «Избавь меня от необходимости встречаться и обсуждать этот вопрос, если ты согласен».

– Недавно, – сказала я, – в парижской газете «Фигаро» граф Циглау написал, что наша империя скоро развалится. Об этом было в городской газете. Я читала позавчера. И в городской газете написано было, что граф Циглау подрывает устои и клевещет на императора.

– При чем тут? – спросил папа.

– При том, что граф Циглау совершенно прав. Империя развалится. Она уже развалилась. Вдребезги. Как глиняный горшок. Но не потому, – сказала я, скрежеща зубами, – что она вцепилась, как бульдожка, в эти поганые Балканы, и не из-за того, что на нас вдруг ни с того ни с сего пойдет войной Россия. А из-за того, что имперские аристократы ведут себя так, как ты! – сказала я. И, как юная древняя римлянка, простерла к нему правую руку. – Вот так, безвольно, уродски и глупо! А также из-за того, что нотариусы за сотню крон готовы состряпать любой документ. Не продавай имение, папочка! Тебя облапошат!

Папа смотрел на меня растерянно и не моргая.

– Я уже договорился с господином Фишером. Он уже взялся.

– За что он взялся? – спросила я. – У тебя уже есть покупатель?

– Покупателя пока еще нет, – сказал папа.

У меня камень с сердца свалился.

Не совсем свалился, а так, немножко отвалился в сторону. Стало чуть легче дышать. Покупателя нет – уже хорошо. Дай бог, все это окажется очередной папиной фантазией. Я же помню, как папа вдруг завел конюшню породистых лошадей и все рассказывал, как это красиво, благородно и вдобавок очень выгодно. Потом, правда, выяснилось, что это все было ради мамы. Чтобы быть в ее глазах настоящим степным помещиком, грубым мужчиной, от которого пахнет конским потом и вином. Папа мне в этом признался. Потом. Совсем недавно. Вернее, вчера. А тогда конюшня с породистыми лошадьми как появилась, так и исчезла. Вернее, исчезли лошади, а конюшня осталась. Иногда в нее заводили рабочих лошадей наши мужики, которые привозили к нам на двор подводы с мясом и вином.

– Да, кстати, – сказал папа, – а мне вдруг показалось, что этот самый нарочный, который привез письмо от мамы, он и был этот самый усыновляемый Габриэль. Такой черноволосый юноша с большими, широко расставленными глазами.

Да, наверное, так оно и было. Но я не подала вида и сказала только:

– Ты понимаешь, что ты наделал?

– Но это же чепуха, ерунда, чистая формальность. Маме зачем-то это нужно было, – затараторил он. – Могу же я, наконец, сделать что-то приятное женщине, которую я столько лет любил? И вообще матери моей единственной дочери. – Мне стало понятно, что папа наконец-то сообразил, что вляпался в какую-то неприятную историю, раз он так неловко пытается отшутиться. Он сказал, шаловливо вертя в воздухе рукой с сигарой: – И вообще мне кажется, ты уж прости меня, Далли, но ты совсем взрослая девица. Ты должна знать все про эту жизнь. Да ты, небось, и без меня все знаешь? Так вот, мне кажется, что этот самый, так сказать, молодой итальянец, он, кстати старше тебя на два года, он подозрительно похож на одну мою знакомую юную булочницу, в студенческие годы, здесь, в Штефанбурге. Этакая Форнарина! У Рафаэля была такая возлюбленная…

– Ага, – сказала я, – а потом выяснится, что та булочница и была моя мама. То ли графиня, притворившаяся булочницей, то ли булочница, притворившаяся графиней. Ах!

– Ничего смешного, – сказал папа. – И вообще шути, да знай меру.

– Отчего же? – возразила я. – Отчего же это я должна знать меру? Отчего это я одна во всей нашей семье должна быть такая умеренная, трезвая и рассудительная?

– Потому что ты такая и есть, – развел руками папа. – Мы должны быть теми, какими нас создал бог или природа.

– Ага, – сказала я. – Или социальные условия, или психологические страдания.

– Вот, вот! – подхватил папа, – Твоя мама своенравная, эгоистичная и, прости меня, не очень добрая женщина. Вот она должна и быть такой. Играть эту роль до конца. Я от природы ленивый, мягкий, добрый, готовый подчиняться и служить и тоже очень эгоистичный. Эта роль предначертана мне, и навряд ли я из нее выйду. А ты умная, знающая, проницательная, трезвая, видящая людей насквозь, способная в любой момент сказать самой себе «нет», умеющая укрощать свои и чужие страсти. Ты была такой с раннего детства. Вот и будь такой дальше. Играй свою роль. Актер на роль Полония не годится на Гамлета. А Офелия никогда не сыграет леди Макбет.

Папочка умел красиво рассуждать. Это правда. Как он все четко и убедительно обозначил. Просто диву даешься.

Но одну вещь он все-таки забыл.

– Папа, – сказала я, – ты совершенно прав. Я, наверное, в тебя такая умная. Но одну маленькую черточку ты забыл. Наверное, из присущего тебе эгоизма, в котором ты сейчас признался. Ты забыл, что я тоже очень эгоистична. Как мама и как ты вместе взятые. А может, и еще сильнее. Поэтому заявляю тебе, что все это, – я подошла к столу, взяла карту, – что все это сплошные фантазии. – Я поднесла карту к лицу, поцеловала этот заштрихованный кусочек, свернула карту, положила в папку и завязала тесемки. – Вели Генриху, ах, да, Генриха я отпустила… Принеси себе немножечко коньяку.

В этот момент зазвонил дверной замок, что избавило папу от необходимости как-то реагировать на мою дерзость.

– Генриха нету, – сказал папа, – открой дверь сама, – и добавил: – Пожалуйста.

– Конечно, папочка, – сказала я и пошла открывать.

Это был поверенный, господин Отто Фишер.

Конечно, все оказалось сплошными фантазиями. Папку пришлось снова развязывать, карту разворачивать и класть на стол, и господин Отто Фишер, который еще совсем недавно назывался господин Ничего Особенного, водя по карте тупым концом самопишущего пера, объяснял папе, почему его план является чистой фантазией.

– Города, уважаемый господин Тальницки, возникают сами собой, естественным образом. Они не создаются мановением руки. Даже по воле столь уважаемого и благородного господина. Это касается как больших городов, так и крохотных деревень. О нет, конечно, если бы вот здесь или тут, – он тыкал в карту, – обнаружился бы уголь или железная руда, или вдруг забил бы фонтан нефти, или нашли бы даже такую пустяковую вещицу, как белую глину для фаянсовых изделий – тогда здесь можно было бы построить шахту или фабрику, рабочий поселок, а там бы появилась школа, дирекция, полиция, церковь, лечебница и всё такое прочее. Но и это, согласитесь, уважаемый господин Тальницки, тоже было бы естественным ходом вещей. Потому что именно природа, она же естество, определяет наличие полезных ископаемых в том или ином месте. Но, может быть, вы проводили геологические работы?

– Да я же не о том, – с досадой воскликнул папа. – Я совсем о другом. Кажется, я говорил вам об этом в прошлый раз. Вы что, забыли? Разбогатевший буржуа стремится на природу. Он подражает аристократам. Он хочет «se rouler dans l'herbe», поваляться на траве, как говорят французы! Поудить рыбу, погулять по лесу, по кусочку леса, который будет его собственностью. Он не может устроить себе настоящее поместье. Он строит себе виллу. Маленькую виллу и живет в ней маленьким барином. Это модно и в Германии, и во Франции, и в России, в западных провинциях империи тоже. Отчего бы и здесь…

Господин Фишер откашлялся и объяснил папе, что до ближайшей железнодорожной станции слишком далеко, поскольку эта станция и есть Штефанбург. А ехать два дня на лошадях – это для разбогатевшего городского буржуа непозволительная трата времени.

– Вот если бы хотя бы в пяти, а лучше в трех верстах от границы вашего имения была бы маленькая железнодорожная станция – тогда другое дело. Тогда это даже могло бы дать дополнительной толчок развитию извозчичьего промысла среди крестьян. А так, в крайнем случае, в самом удачном случае, можно найти одного, двух, много – пятерых богатых людей, которым вдруг взбредет фантазия поселиться на отшибе и построить дом в своем вкусе в двух днях езды от Штефанбурга. Но это должны быть по-настоящему богатые люди, – продолжал он. – С большой семьей и с особым вкусом.

– К загородной жизни? – подхватил папа.

– Я бы сказал, к помещичьей жизни. К якобы, квази, – ласково добавил господин Фишер, – помещичьей жизни.

Он замолчал. Папа замолчал тоже. Мне надоело их слушать, потому что я все поняла. Поняла, что у папы ничего не выйдет, и слава богу.

– Прощайте, господин Фишер, – сказала я. – Не удивляйтесь, отец назвал мне ваше имя. До свидания, папа, – сказала я.

– Минутку, – сказал папа, обратившись к поверенному и спросил у меня: – Далеко ли ты? Надолго ли?

– Я хочу два или три дня провести у мамы. Сегодня я останусь у нее ночевать, – сказала я.

Я это очень здорово придумала – сказать это при господине Фишере. Я специально это сказала легким таким голосом, как будто дело уже решенное. Как будто в семье у нас так принято. А то, что моя мать живет отдельно от моего отца, об этом господин Фишер, я думаю, и так догадывался. А не догадывался, так пусть знает – но главное, что папа в его присутствии не мог сказать мне: «Ты с ума сошла, стой, не смей!» или что-нибудь в этом роде. Он просто глядел на меня очень пристально, а я улыбалась ему в ответ и, пятясь, выходила из комнаты. В конце концов он опустил глаза, а поверенный тут же продолжил:

– Но самое главное, господин Тальницки, будет очень неправильно, если вы, в смысле я для вас, то есть если мы с вами активно начнем искать покупателей. Я могу кинуть легкий слух, что вот, мол, не исключена такая возможность. Но покупатель должен сам обратиться к вам. Именно так и никак иначе. Потому что иначе вы потеряете вдвое от той цены, которую могли бы запросить и получить. Цена покупки и цена продажи – это разные цены, знаете ли.

– Догадываюсь, – мрачно сказал папа.

Я точно знала, что ни о чем подобном он не догадывался и даже не задумывался. Тем временем я собрала маленький саквояж, вышла в прихожую, взяла с вешалки шляпку и накидку. Папа вышел из комнаты и хотел было задать мне вопрос, хотел спросить меня, что вообще происходит в этом доме. Куда это я, почему, зачем и по какому праву? Но тут вдруг отворилась дверь и вошли Генрих и Минни-Мицци, которую папа почему-то упорно называл Марией. Хотя, конечно, Марией ее и звали. Камердинер и горничная.

– Здравствуете, барин, – сказала Минни. – Мы не опоздали? Барышня нас отпустила на весь день, а сейчас только шесть. Мы не опоздали? Вы не сердитесь, барин?

– Все в порядке, – сказал папа, повернулся и пошел к себе, где его дожидался господин Фишер.

А я спустилась по лестнице, вышла на улицу, дошла до угла, где кафе. Там стояли три извозчика. Три городских извозчика с номерами, ярко намалеванными на лаковых дверцах колясок. Я посмотрела, чтоб там, не дай бог, не оказалось номера 88 или номера 103. Но нет. 27, 15 и 62. Я села на номер 27 и велела везти меня на другую сторону, на Хох, он же Домб, на улицу Гайдна.

Глава 17

Когда я переезжала реку, то вспомнила, что не обедала сегодня. Но сразу же об этом забыла. К сожалению, я так была устроена, что начинала хотеть есть только при виде накрытого стола. Или в редких случаях, когда мы с госпожой Антонеску надолго уходили в поля собирать цветы для большого гербария или ловить бабочек, складывать их в стеклянную банку, на дне которой лежала маленькая ватка, смоченная эфиром. Вот тогда, бывало, у меня внезапно подводило живот, и я прыгала вокруг госпожи Антонеску, пока она доставала из своей походной сумки сверток с бутербродами и флягу с холодным несладким чаем. А в этот раз я и вспомнила-то про обед только потому, что подробно перебирала в памяти разговор с папой. Я вспомнила, что первым долгом предложила ему пойти перекусить, потому что времени было уже около трех часов, а он, судя по всему, так и не завтракал. А потом я стала прокручивать наш разговор дальше, вспоминать про этот странный папин прожект – продать существенную часть имения, для того чтобы какие-то там разбогатевшие буржуа понастроили там загородные домики. Я долго думала, откуда в папину голову могла залететь эта, в общем-то, идиотская мысль. Ведь он, если он правду говорит, никому не должен, то есть наше поместье не обременено долгами. Оно, насколько мне известно опять же, не заложено. Я думаю, что если бы в самом деле у папы были какие-то денежные неприятности, то я, в свои почти шестнадцать, конечно бы об этом догадалась. Были бы какие-то признаки и в папиных глазах, и в получаемых письмах, а главное, в поведении слуг. Но ничего такого не было, честное слово. Неужели папа на самом деле так затосковал от скучной предопределенности своей жизни – жизни богатого степного помещика, которому ничего не остается, кроме как переодеваться к обеду и вести тяжелые, раздражающие разговоры со своей подросшей дочерью? Ну а в самом деле, что ему делать? Жениться? Я уже не говорю, что он женат как католик, но допустим, что он каким-то чудом получил развод. Допустим, сам папа римский, сам святейший Пий Х, дал ему такое позволение. На ком может жениться сорокадвухлетний избалованный мужчина, обремененный тысячами больших и маленьких привычек, начиная от самых наимельчайших, вроде того кружочек лимона класть в стакан или половинку кружочка, и кончая такими серьезными вещами, как полгода в деревне, полгода в городе, как долгие и обстоятельные сборы для глупого переезда туда и обратно, наем городской квартиры, абонирование ложи в театре и выбор друзей? Папа, как я уже вам рассказывала, был в этом смысле очень капризен и переборчив. Он не желал общаться с теми, кто знатнее и богаче его, ну и, разумеется, не мог общаться с мещанами и разными полудворянчиками. В общем, почти как рыцарь Роан из французской пословицы. Тот королем быть не мог, а герцогом не желал. А папа, значит, с князьями общаться не желал, а с бедняками не мог. Впрочем, какая разница? Недаром папа римский Григорий Великий назвал гордость первой в списке смертных грехов. Гордость, наверное, заставила папу развестись с мамой, хотя ведь как упрямо он ее, гордость свою то есть, перед этим ломал. «А, впрочем, – думала я, – вот это рабство, вот это желание упасть в ноги и поцеловать следы туфелек – это ведь та же самая гордость на самом-то деле». Желание безмерно возвыситься над человеком, перед которым ты вроде бы унижаешься, которому ты вроде бы эдак рабски предан, а в действительности этой своей рабской преданностью ты делаешь рабом его. Куда ни кинь – все клин, думала я, пока извозчик проезжал под большим каменным мостом, соединявшим скалу Штефанбург с холмом, на который мне предстояло взобраться – с холмом, на котором и была улица Гайдна. Быть гордым нехорошо, быть покорным – другая сторона той же самой медали. Везде один человеческий эгоизм. Мне вдруг захотелось пройти пешком. Я остановила извозчика, вышла из коляски и, не расплачиваясь, сделала несколько шагов вперед. Извозчик испуганно смотрел на меня: вроде бы я не была похожа на шустрого юношу, который выскочил из ресторана, прыгнул коляску извозчика, проехал полгорода и вдруг на перекрестке выпрыгнул, нырнул в подворотню и сбежал. Я читала про такие случаи в фельетонах нашей городской газеты, где фельетонист под псевдонимом Старый Пудель рассуждал – как бы с точки зрения благовоспитанного пса – об упадке современных нравов. Нет, конечно, я не была похожа на такого микроскопического жулика, который ради полтинника рискует попасть в полицию, переночевать за решеткой и замарать вдобавок свое доброе имя. «Да и какие у них добрые имена? – ворчал Старый Пудель со страниц городской газеты. – Допустим, им наплевать на себя. Но как же их отец, мать, старшие братья? Разве можно так позорить фамилию? Да им наплевать на отца, мать и на фамильную честь. У них в голове вообще нет таких понятий. И вот этого мы никогда не поймем, а они никогда не поймут нас, с нашими предрассудками чести и достоинства. Конфликт поколений, господа. Что делать? Не знаю! Знаю только, что с этим надо как-то жить!».

Опять это проклятое «надо как-то жить»: с пороком сердца, с хромотой, с отвратительным характером и пустым местом в той части души, где у нормальных людей обычно располагается совесть.

Итак, я была не похожа на мелкого трактирного жулика. Но, с другой стороны – наверно, думал извозчик – кто их знает, что это за публика, эти хорошо одетые барышни с аккуратными саквояжами и в новеньких, ни разу не покорябанных ботиночках? Ботиночки – это главное, говорила госпожа Антонеску. Ботиночки главнее юбки, блузка важнее кофты, накидки или жакета. «Английские денди, – говорила госпожа Антонеску, – так прямо и говорили: пиджак – это рамка для сорочки, и не более того. Поэтому у правильно воспитанного человека может быть поношенный пиджак, но должна быть новехонькая, безупречно отстиранная и идеально отглаженная сорочка. Этим он отличается от мещанина или просто от дурно воспитанного человека, который меняет модные пиджаки, а сорочка у него, если приглядеться, уже затрепана в области воротника».

Это примерно совпадало с тем, что говорил мне о костюмах папа. Значит, я была с обеих сторон правильно воспитана, и мне только чуточку жалко было, что я девица, а не юноша. И потому не могу быть денди в полном смысле слова. Ведь денди, если вы помните, это не просто дорогой, но поношенный пиджак с великолепной новехонькой сорочкой. Денди – это еще манера поведения. Это упоительное сочетание безукоризненной, идеальной вежливости ко всем и каждому со столь же ясно выраженным презрением к окружающим. Денди всегда приходит чуть-чуть позже, чтобы на него обратили внимание в компании, и, конечно, уходит раньше всех, но не раньше, чем ошарашит собравшихся какой-нибудь ужасающей выходкой, но не такой, за которую дворяне вызывают на дуэль, а среди простых людей могут и по морде дать. А вот именно такой, от которой все только плечами пожмут, побледнеют, покраснеют, глаза закатят, но не найдут, что ответить. И вот после этого вежливо раскланяться и уйти. Что за выходка? О, это особое искусство. Например, вкушая редкостную рыбу, пересказать рассказ знакомого путешественника о том, как эту рыбу ловят и как рыбаки ходят по корзинам, наполненным живой форелью, своими грязными, вонючими, босыми ножищами. А иногда даже суют свои ножищи в корзины с рыбой, чтоб слегка, знаете ли, прохладить распаренные стопы, да и заодно размочить мозоли рыбьей слизью. Если честно признаться, то я пару раз так пробовала. В гостях. Смешно было смотреть, как барышни бледнели и подносили салфетки ко ртам. Кажется, одну даже вырвало. Но ведь я же не совала ей соломинку в горло? Кто же виноват, что она такая нежная?

Я шла по дороге, которая сначала незаметно, а потом все круче подымалась наверх, опоясывая холм, а извозчик, вместо того чтобы крикнуть «Эй! А платить кто будет?» – медленно ехал за мной. Дорога почти окружила холм. Мы таким манером – я впереди, извозчик сзади – прошли, наверно, с полкилометра, миновали несколько домов с горящими окнами, несколько закрытых лавочек и небольшой гастхаус с ресторанчиком внизу. Потом я устала шагать, остановилась, извозчик нагнал меня. Я бросила саквояж на сиденье, забралась сама. Он вздохнул с облегчением. Я сказала: «Улица Гайдна, пятнадцать». – «Помню, барышня, помню», – сказал он.

Я отперла дверь в квартиру, зажгла свечку, пока еще не совсем стемнело и было видно, где подсвечник, а где спички. Спустилась вниз, поговорила со швейцаром. Он сказал, что топить не стали, потому что на дворе уже тепло, и ночью тоже, но ежели барышня желает, он сейчас сделает все в лучшем виде. Я, разумеется, пожелала, потому что за топку было заплачено. Швейцар сообщил мне, что, оказывается, в моей квартире даже есть электричество. Вот это да! Это приятно. Я пошла наверх, покрутила выключатели. Тусклые матовые шарики загорались под потолком, и в ванной тоже. Я проверила, идет ли вода. Вода была холодная, но очень чистая и чуть синеватая. Наверное, тут на холме был источник. Я сходила по-маленькому, умылась, села на кровать и стала думать, чем же мне заняться. Приятно звучит: у меня есть своя квартира, я теперь живу одна. «Теперь» в смысле «вот сейчас». Хоть ненадолго, но одна, сама, как взрослая. Очень мило. А делать-то что? И вот тут мне по-настоящему захотелось есть, живот подвело. Наверное, от того, что я выпила с ладони пару глотков этой чистейшей, обжигающе холодной воды. Я снова сбежала на первый этаж и узнала у швейцара, что он ничем помочь мне не сможет. Здесь не было ни горничной, ни буфетной, вообще ничего из того, к чему я привыкла. Наверное, у меня был очень растерянный вид, потому швейцар предложил мне кусок хлеба с маслом и стакан чаю от собственных щедрот. Я, разумеется, отказалась, но тут же вспомнила, что недалеко, если спуститься вниз, есть гастхаус с рестораном. Сказано – сделано. Я взяла из саквояжа несколько монеток (весь кошелек с моим капиталом у меня был надежно спрятан дома), для храбрости засунула под чулочный пояс револьвер и вышла на улицу, насвистывая и припрыгивая. Первые, можно сказать, шаги в самостоятельную жизнь! В гастхаусе, вернее, в гастхаусном ресторанчике почти никого не было. Только в углу, развалившись на диване, посапывал какой-то жирный, наверное, напившийся пивом мещанин, а ближе к стойке за столиком сидела, читая газету, какая-то (я в темноте не разглядела) учительского или конторского вида барышня. Барышня из третьей волны, сказала я сама себе, садясь за столик у окна. Помните ведь – четыре волны по утрам выходит на улицы Штефанбурга – сначала рабочие и работницы, потом приказчики, продавцы, продавщицы, официанты, потом конторские и, наконец, приличные господа. Так вот барышня, скорее всего, была из конторских. Увидев, что я вошла, она почему-то быстро заслонилась газетой. Так вроде бы небрежно, случайно, но при этом видно, что она именно заслоняется и именно от меня. Не от меня лично, от Адальберты-Станиславы Тальницки унд фон Мерзебург, а просто от незнакомого человека, неожиданно вошедшего в этот, с позволения сказать, ресторан. Кельнер тем временем положил мне на стол карточку меню. Я посмотрела, что там написано. Ужасные вещи: гуляш, свинина, картошка, жареная рыба. Мы никогда такого не ели. Я попросила кусочек телятины. Он пожал плечами. Птицы у них тоже не было. Я увидела, что эта барышня наблюдает за нашим разговором, чуть-чуть отогнув газету. В неярком электрическом свете был виден ее круглый любопытный глаз.

– Хорошо, – сказала я официанту, – тогда придется рыбу.

– А на гарнир? – спросил он.

– Вареную картошку, – сказала я, – две штучки. А потом кофе со сливками. С двойными сливками, нет, с тройными сливками, – сказала я, – и что-нибудь сладкое.

– Ватрушка с творогом, – сказал официант.

– Ватрушку с творогом, – вздохнула я и кивнула.

Рыба была ужасающая. Жесткая, потому что пережаренная, на каком-то прогорклом масле. Я не смогла ее есть. Зато картошка оказалась очень даже ничего. Не говоря уже о кофе с тройными сливками. А ватрушка была просто прекрасна. Я заказала себе еще одну. В общем, кошмарное приключение. Одно утешение, что стоило все это полтинник, пятьдесят крейцеров, я имею в виду. Дешевле, чем чашечка кофе в кофейне рядом с нашим домом. Но счет был потом, а пока я сидела и жевала ватрушку, стараясь не торопиться, потому что госпожа Антонеску учила меня: на голодный желудок нельзя набрасываться на еду. Животик заболит. Я ела и чувствовала, что меня рассматривают. Барышня отложила газету и смотрена на меня, можно сказать, в упор – хотя и через ряд пустых столиков. Мне казалось, что она пытается вспомнить, где она меня видела. Но я-то уже вспомнила и помахала ей рукой. Она вздрогнула.

– Анна! – громко сказала я.

Она снова закрылась газетой. Ну не хочет, и не надо. И в этот момент в ресторан вошел молодой человек в серой студенческой тужурке и фуражке. Снял фуражку, огляделся, шагнул ко мне – очевидно, перепутал. Я смотрела на него во все глаза. Мне кажется, я его тоже узнала. Встретившись со мной взглядом и увидев, что я совсем не та, к кому на свидание он пришел, студент вздрогнул, повернулся и наконец увидел свою «обже», которая сидела, плотно закрывшись газетой. Он взялся за газету, отогнул ее верх и губами поцеловал воздух, послал барышне поцелуй другими словами, на коротком расстоянии. Она отложила газету. Они быстро обнялись, поцеловались, вернее, соприкоснулись щеками и чмокнули воздух над щеками друг друга – фу! Как ужасно! Как пожилые дамочки на праздниках у нас в имении. Неужели на свидании нельзя поцеловаться как следует? Нет, я не говорю о чем-то неприличном. Не обязательно в губы и долго. Но хотя бы просто в щечку. Барышня что-то зашептала ему, глазами показывая на меня.

– Анна! – крикнула я. Она вздрогнула и прижалась к студенту. – Зачем вы секретничаете? Больше двух говорят вслух.

– Они совершенно обнаглели, – сказал молодой человек.

– Кто? – спросила я.

– Филеры, – сказал он, глядя на меня едва ли не с ненавистью, – ищейки. Бладхаунды! Агенты тайной кайзеровской полиции!

При словах «тайная кайзеровская полиция» жирный дядька, спавший в углу на диване, вдруг проснулся, заплямкал губами, хлопнул широченными ладонями по кожаной диванной обивке и закричал, обращаясь даже не к этим молодым господам, а скорее к кельнеру, а может быть, ко всему белому свету: «Ну сколько ж можно? Ну сколько ж можно попрекать, я вас спрашиваю? Ну, было. Ну, каюсь. Ну, служил. Еще при старом кайзере, при папаше нынешнего. Молодой был потому что. Жениться надо, а деньги нужны. Вот и соблазнился, но ненадолго. Ушел». – «Да не сам ты ушел, – сказал кельнер. – Выгнали тебя, дядя Йозеф, за слабость к выпивке». – «Ну и все равно, – сказал жирный мужик. – Ну и тем более. Не пригодился я им, видать. Ну и не надо! Ну и слава богу! Ну и сколько ж попрекать можно? Я ж после этого на войне воевал, между прочим, как честный солдат. Налей еще кружечку», – обратился он к кельнеру. Кельнер нацедил кружку пива, прошел через зал, протянул ему. Я громко засмеялась. Жирный дядя Йозеф покосился на меня, отхлебнул пару глотков, поставил кружку на стол и снова задремал.

Барышня и студент, наверное, убежали бы, но барышне предстояло расплатиться за кофе. Очевидно, только это удерживало ее на месте. Я не преминула поделиться с нею этим своим наблюдением.

– Анна! – громко сказала я. – Вам лучше уйти отсюда, раз уж тут сплошные ищейки тайной кайзеровской полиции. Вам уже пять минут назад как пора. Ноги в руки, рвать когти, смываться через заднюю дверь и все такое прочее.

Я нарочно говорила словами из дешевых сыщицких романчиков. Там таким манером переговариваются преступники. «Джек! Ну-ка, ноги в руки и рви когти через заднюю дверь!» Барышня возмущенно встала из-за стола, а студент, кажется, и не садился. Они стояли рядышком, и казалось, что они оба боятся меня. Мне стало ужасно смешно. Наверно, они из-за темноты не видели, что я и моложе, и меньше ростом.

– Да, вам пора бежать от ищеек кайзера, – хохоча, продолжала я, – но вы ведь не заплатили за кофе, и поэтому будете ждать, пока кельнер принесет счет, а потом сдачу. Ибо «Ordnung muss sein!», порядок превыше всего, верно? Поэтому, – сказала я, своим любимым древнеримским жестом простирая к ним руку с ватрушкой, – поэтому в нашей империи революция невозможна! Садитесь, – сказала я. – И откуда вы взяли, Анна, – я снова четко выговорила ее имя, – что я агент тайной полиции? Я просто молодая бездельница из богатой и знатной семьи. И кой черт занес меня в эту дыру, где не подают ни телятины, ни пулярок, а вместо форели какую-то гнусную плотву?.. Впрочем, не такая уж я и бездельница. Я беру уроки: политические науки, история, в том числе история изящных искусств, и, представьте себе, русский язык. Sprechen sie Russisch? Nein? Schade! Очень жаль! Наши языки так похожи! Вот я могу не только говорить, но и читать газеты, и даже художественные произведения.

– Я недавно был в России, – вдруг сказал студент. – В Москве. Ходил в театр. В знаменитый театр Станиславского. Великолепно!

– Ах, расскажите! – сказала я, – И вообще, давайте сядем за общий стол. – Студент уже шагнул было ко мне, но барышня дернула его за рукав и строго спросила меня:

– А откуда вы знаете, как меня зовут?

– Я хорошо знаю математику, – засмеялась я. – Анна – самое распространенное имя в мире. Назвав вас Анной, у меня было меньше всего шансов ошибиться.

– Вы думаете, тут работает теория вероятности? – засмеялся студент.

Я не разбираюсь в разных тонких чувствах, но мне на секундочку показалось, что я понравилась студенту, а эта самая Анна заревновала.

– Я абсолютно убеждена в правоте теории вероятности, – сказала я, – но лишь в общем случае. Как и утверждают лучшие умы, от Гаусса до Чебышева. Что же касается частностей, то мы с вами виделись сегодня, Анна, – сказала я. – На Инзеле. Около замечательного дома напротив скверика с фонтанами. Вы приехали на извозчике № 103.

– Она точно за нами следит, – сказала Анна студенту. – Иначе что она там делала? И откуда она знает мое имя?

– Ах, милая Анна, – сказала я. – Вот уж не было печали! Следить за кем-нибудь, тем более за вашим благородием. Я просто навещала одну свою знакомую. Близкую знакомую. Буду откровенна – близкую родственницу. Буду еще откровеннее – ближайшую родственницу. Буду откровенна до конца – свою мать, графиню Гудрун фон Мерзебург. Правда, ужасающее имя? О чем думали родители девочки, когда называли ее именем кровавой героини скандинавских сказаний? Которая убила своих детей, зажарила их сердца, накормила ими мужа, а потом и его прикончила? О чем, я вас спрашиваю? И звучит как-то ужасно – Гудрун.

– По-моему, ты попалась, – засмеялся студент, сел за мой столик и посмотрел на Анну уже с моей стороны.

– Хорошо, – сказала она. – Вы дочь графини? Ладно. Это многое меняет. Тогда вопрос: откуда вы знаете мое имя? Она вам что-то обо мне рассказывала?

– Ничуть, – сказала я, – Ни словечка, клянусь. Вообще же, будь я человеком социалистических, революционных убеждений, я бы, конечно, попросила кельнера и старого дядю Йозефа отвернуться и своими руками пристрелила бы вас обоих. Потому что из-за таких вот лопоухих зайчиков все великие замыслы революции идут прахом. Вы – враги революции более сильные и опасные, чем кайзеровская полиция, французская Сюрте и русское охранное отделение вместе взятые. Кто тебе, дура, – закричала я на Анну, – велел признаваться, что ты знакома с графиней? – Студент крякнул и потер себе висок. Видно было, что я его слегка смутила. – Идите сюда, – я снова перешла на «вы» и поманила Анну пальцем.

Анна сложила наконец свою газету и неохотно подошла поближе. Стол, за которым сидела я и куда уже сел студент, был в общем-то на две персоны. Хотя, конечно, при желании за него можно было усесться вчетвером и даже вшестером. Широкий простонародный стол для пузатых мужиков, которые едят большие порции из огромных тарелок. Анна поставила на наш стол свою чашку кофе, положила газету, взяла от соседнего стола стул (студент вскочил и стал ей помогать – забавно было смотреть, как они тащат стул в разные стороны) – и приспособила его так, чтобы сидеть как бы между мною и студентом. Неужели она на самом деле возревновала? Как смешно.

– Так что, – продолжала я, – если б я сочувствовала делу республики и независимости народов, я бы, конечно, сдала вас полиции. Убивать – это я пошутила. Охота была самой идти под суд. Но в полицию – точно. Чтоб под ногами не путались.

– Осмелюсь поинтересоваться, у кого под ногами? – с неожиданным ехидством вдруг спросил студент.

Я быстро поставила в уме крестик в нужной строчке, но сделала вид, что не обратила внимания. И продолжала:

– Но так как я не социалистка, не анархистка и на свободу народов мне тоже наплевать, я просто аристократка, которой все эти господа поперек горла, поэтому живите! Действуйте! Выдавайте первому встречному свои явочные квартиры, а уж как вы поведете себя на допросе в полиции – это очень легко вообразить.

– Какая-то вы слишком смелая!

– Аристократы не бывают слишком смелыми, – сказала я. – Они бывают просто смелыми, а трусы – это уже не аристократы. Если, не дай бог, начнется война, – сказала я, – а она рано или поздно начнется, то через три месяца боёв аристократии уже не будет. Просто физически не будет! Потому что офицеры-аристократы идут впереди своих солдат. А при нынешних митральезах, сами понимаете, чем дело кончится. Но не будем о грустном. Вы позволите мне угостить вас чем-нибудь? – сказала я.

– Благодарю, – гордо отказался студент. – Я сам готов угостить вас вином, пивом и вообще, чем вы пожелаете.

– Значит, будем на немецкий лад, – сказала я. – Каждый платит за себя. Вам неудобно, чтоб за вас платила барышня. Мне неудобно, чтобы за меня платил бедный студент. Или вы богатый студент? – вдруг резко повернулась я к нему. – Насколько мне известно, молодые графы, князья и дети магнатов ходят в одинаковых студенческих тужурках.

– Честно говоря, да, – сказал он.

– Да, князь? – наступала я.

– Да, я из небогатой семьи. По сравнению с вами, может быть, из бедной, но…

– Вы хотите сказать, «и горжусь этим»? Не надо.

– Почему это я не могу гордиться своей принадлежностью к третьему сословию?

– Потому что гордость – это смертный грех, первый в списке, – сказала я. – Вы веруете в бога?

– Нет, – решительно сказал студент. – То есть я был крещен и в детстве меня водили на службу. Я проходил конфирмацию, но сейчас честно отвечаю – нет.

– Наверное, я тоже нет, – кивнула я, – но это неважно. Гордость от этого не перестает быть грехом. Или, скажем так, скверным качеством.

Анне очень не нравилось, что мы со студентом завели такой вот почти светский разговор.

– Но вы мне так и не сказали, – спросила она, – откуда вам известно мое имя?

– Это было ранней осенью, – сказала я. – То ли прошлой, то ли позапрошлой. Мы стояли на перекрестке. Наши кареты, я имею в виду. А вы ехали в коляске. Вот с ним. Как ваше имя, кстати? – сказала я студенту, протягивая ему руку.

– Петер, – сказал он.

– Очень приятно. Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. – Он пожал мою руку. – Так вот, – продолжала я, – я выглянула из окошка своей кареты, и мы с Анной слегка разговорились насчет оперы, лета, поместья и зимы в городе. Мы очень мило поболтали. А вы, Петер, были против. Вы все время говорили: «Анна, хватит! Анна, перестаньте!»

– Не помню, – сказал студент.

– А я помню, – вдруг воскликнула Анна, – помню прекрасно.

– Да, да, – сказал Петер, – что-то такое в этом роде, кажется. Но, по-моему, это были не вы.

– Одно из двух, – сказала я, – либо здесь слишком темно, либо я за эти полтора года сильно постарела. – Петер светски улыбнулся. – Но главное – мы узнали друг друга. Мой папа говорил всегда: «Штефанбург – маленький город». Я не верила. Теперь верю.

– Тальницки унд фон Мерзебург, – медленно повторила Анна, – И имя какое красивое. Адальберта-Станислава! А что вы здесь делаете, осмелюсь спросить? В этой, с вашей аристократической точки зрения, дыре? – Она показала рукой на низкие своды ресторана.

– У меня здесь недалеко квартира, – сказала я. – Предупреждая дальнейшие вопросы, объясняю. Не у нашей семьи, а у меня. У меня лично. Желаете знать адрес? Пожалуйста, запишите… Хотя нет. Пока незачем.

– Зачем же вам квартира в таком отчасти сомнительном районе? – спросил Петер.

– Это действительно дурной район? – я подняла брови. – По-моему, здесь очень тихо и уютно. Ни рабочих бараков, ни игорных домов, ни красных фонарей. Вы серьезно считаете, что на улице здесь могут ограбить или убить?

– Нет, нет, – тут же поправился Петер. – Сомнительный для аристократов. Когда-то, кстати говоря, здесь жили некоторые славные фамилии. Но сейчас все угасло и увяло. Особняки переделываются в многоквартирные дома. Аристократам здесь жить скучно, а простым людям дорого. Не пойми что. Промежуточное какое-то состояние, – задумчиво говорил студент.

– Кто же здесь живет? – спросила я.

– Разные люди. От отставных офицеров до прожившихся помещиков. Не живут, а доживают, я бы сказал.

– Но зачем вам квартира? Маленькая отдельная квартира в этом странном районе? – спросила Анна.

– А зачем вы ездили к графине фон Мерзебург? – возразила я и, видно, попала в точку.

– То есть, вы хотите сказать… – сказала Анна.

– Я ничего не хочу сказать, – сказала я. – Если вы о чем-то догадались, я никак не смогу выдрать вашу догадку из вашей головы. Но надеюсь, что она не перепрыгнет из вашей головы на ваш язык. – Сказав это, я покосилась на стойку и увидела, что кельнер куда-то вышел, а пьяный жирный дядюшка Йозеф все так же дрыхнет в дальнем углу. Я расстегнула пуговицу на блузке, ближе к поясу, засунула туда руку и показала Анне кончик револьверного дула. – Вы меня поняли, мои дорогие?

Я застегнула блузку, поправила жакет и чувствуя, что уже совсем заигралась, все же не удержалась от того, чтобы добавить:

– Не только рабочий класс и угнетенные народы недовольны. Некоторые аристократы тоже не в восторге, так сказать, от… – и многозначительно замолчала.

Кажется, я их здорово напугала.

Но зато я смогу узнать, что у моей мамы с этой Анной, с этим Петером, а главное, с этим якобы итальянцем, с этим красавцем Габриэлем. Моя с бухты-барахты снятая квартирка – пусть они думают, что это одна из секретных квартир в сети аристократического заговора.

– Ну а теперь, – сказала я, обращаясь к Петеру, – расскажите мне про Москву. Расскажите мне про маэстро Станиславского.

– А вы о нем тоже знаете? – спросил Петер.

– Представьте себе, – сказала я. – Но только понаслышке. И в несколько в странном контексте. Никаких подробностей. Но! Но у нас в доме, когда кто-то неудачно притворялся или неловко врал, ему всегда говорили: «У тебя не получается притворяться. У тебя не получается играть эту роль. Езжай в Москву учиться у маэстро Станиславского…»

Это мама говорила папе, в папином пересказе, разумеется. Это мама говорила папе, когда он пытался изобразить из себя эдакого властного степного помещика.

– Так это действительно великий артист? – спросила я.

– Более чем великий, – сказал студент. – Великий актер и великий постановщик. Он создал великий жизненный театр. Все как в жизни. Как будто заглянул в окно чужого дома, и там идет настоящая, вот поверьте мне, самая настоящая жизнь. Вы знаете, там даже запрещено аплодировать, на билетах написано. Чтоб у зрителей была полная иллюзия, что они смотрят в окно чужого дома.

– Просто прелестно, – подала голос Анна. – Они на сцене не играют, они просто живут. Они даже не поворачиваются специально лицом к залу. Ну вот правильно Петер сказал – как будто в окно подглядываешь.

– А вы тоже были в Москве? – спросила я. – Завидую.

– У вас все впереди, – сказала Анна, вдруг подобрев ко мне.

Еще бы. Ведь я так простодушно позавидовала тому, что они с Петером вдвоем были в Москве, вдвоем ходили в театр, сидели рядышком, соприкасаясь локтями.

– Надеюсь, – сказала я. – Да, это было бы неплохо. Эдак смотаться в Москву. В Москве есть опера?

– Разумеется, – ответил Петер, – и не одна. Есть императорская. Есть частная.

– Чудесно, – сказала я. – Вы мне тогда скажете, что стоит в Москве посмотреть.

– Посмотрите «Вишневый сад» в театре у Станиславского, – сказал Петер.

– Он так и называется, кстати? Театр Станиславского? – спросила я.

– Нет, – сказала Анна. – Он называется «Московский художественный». А «Вишневый сад» посмотрите обязательно.

– Что-нибудь лирическое? – Я покрутила носом. – Или японское? Любовь самурая и гейши под цветущими вишнями?

– Ах, что вы! – сказал Петер. – Поразительная история. Автор обозначил как комедия. Это, действительно, комедия, но почему-то хочется плакать. Помещица, имение все в долгах. Ей предлагают продать его, чтобы на этом месте были загородные дома для богатых горожан.

– Ого! – сказала я.

– Для нее это единственный выход из положения, – подхватила Анна. – Она на этом может получить много денег, расплатиться с долгами, уехать в Париж и все такое. Но она не желает.

– Почему? – спросила я.

– Потому что ей нравятся эти просторы, эти поля, сады. Это все принадлежит ей. Это ее детство, ее юность, наконец, это красота русского пейзажа, который хотят изуродовать пошлыми виллами, и она говорит: «Нет, нет, ни за что!».

– Дура, – сказал Петер. – Настоящая самовлюбленная дура.

– Но её все равно жалко, – сказала Анна.

– Ну разве чуточку, – согласился Петер и слегка погладил руку Анны чуть выше запястья. Ей сделалось еще спокойнее, и она посмотрела на меня еще доброжелательнее, чем минуту назад.

– Чудесная пьеса, – сказала я. – Просто поразительно, как все по-разному бывает в жизни. А вот я знаю одного дурака-помещика, который всё наоборот. Ему наплевать на эти просторы и перелески, на воспоминания детства и юности тоже. Он кричит: «Мещане! Буржуазия! Да приходите же сюда! Купите мою землю! Недорого отдам! Стройте себе дома и виллы! Живите! Веселитесь! Здесь такой пейзаж, такой чудный воздух, такие реки и пруды! Вам понравится!» А они нос воротят. «Нам, – говорят, и даром этого не надо». И он очень огорчается. Почти как та барыня у маэстро Станиславского. Только у нее хотят отнять родные просторы, а у этого никто не хочет их забрать. Но вообще одно и то же. Как вы думаете, – спросила я, поочередно глядя на Анну и Петера, – он тоже смотрел этот спектакль? Или сам придумал?

Глава 18

– Трудно сказать, – пожала плечами Анна. – Бывают такие сюжеты, которые сами возникают в жизни.

– Но тут же все наоборот, – возразил Петер.

– Какая разница? – засмеялась Анна. – Иногда только кажется, что наоборот. А на самом деле то же самое. Ваш отец бывал в Москве? – обратилась она ко мне.

– Что мы привязались к этой пьесе, право? – сказала я.

– Это гениальная пьеса, – сказал Петер.

– Или опера, – сказала Анна.

– Бог с тобой, какая опера? – спросил Петер.

– А ты не помнишь, в прошлом сезоне здесь была такая. Кажется, она называлась «Флер де Помье». Какой-то французский композитор, фамилию забыла. Там тоже была какая-то графиня, какой-то соседский герцог точил когти на ее земли, а какой-то барон предлагал ей свое покровительство и говорил, что он поселит на ее землях своих рыцарей. Рыцарей будет много, и они защитят несчастную графиню от алчного герцога. А она все время отказывалась. Там были очень красивые дуэты и квартеты. Дуэт герцогини и барона, квартет герцогини и ее кузена, ее воспитанницы и барона и очаровательная каватина школяра Пьера. Он был похож на тебя, – сказала она, совершенно по-детски ткнув пальцем в Петера. – Я сразу подумала: школяр Пьер, студент Петер, ну просто одно и то же.

Кажется, я начала вспоминать. По-моему, я тоже слышала эту оперу в позапрошлом сезоне. Но она мне показалась неинтересной по музыке. Эти дуэты, квартеты и каватины, от которых в таком восторге была Анна, мне показались слишком примитивными. Зато хороший сюжет.

Вот ведь беда – в опере всегда так. Или музыка хорошая, или сюжет завлекательный и понятный. Совмещать не получается. Ах, боже мой, я выражаюсь, как оперный фельетонист из «Театрального обозревателя». Такое же всезнающее презрение. Это неправильно. В конце концов опера – это только развлечение. А если люди честно старались тебя развлечь в течение четырех часов, их надо за это искренне поблагодарить. Наверное, прав был папа.

Помню, однажды в фойе кто-то спросил его в антракте:

– Как вам весь этот праздник пошлости, господин Тальницки?

Давали «Кармен».

– Я бы поостерегся от таких оценок, – сказал папа.

– Неужели вам нравится?

– О, да.

– Но почему? Что здесь может нравиться?

– Послушайте, – сказал папа, – сколько стоит билет в кресла?

– Если не в первые ряды, то двадцать – тридцать крон, – ответил этот господин. – Но я-то сижу в первых.

– Отчего же скрываете цену?

– В первые два ряда билеты не продаются, – сказал господин. – В первые ряды приглашает дирекция.

– Тем более! – воскликнул папа, едва не воздев руки кверху, к расписному потолку в фойе. Я стояла рядом и ела мороженое костяной ложечкой и слушала их разговор. – За какие-то жалкие двадцать крон, – пылко говорил папа, – сотня музыкантов и десятки певцов развлекают вас в течение четырех часов, поют и пляшут, и пилят смычками. Аж пот с них льется. И все то за какие-то несчастные двадцать, пусть даже тридцать крон! А вы так и вовсе наслаждаетесь всем этим бесплатно, ежели сидите на местах дирекции. Отчего бы попросту не поблагодарить актеров? Я, например, испытываю чувства самой глубокой, самой искренней благодарности. Хотя, уверяю вас, моя ложа обходится мне гораздо дороже тридцати крон за вечер…

Последние слова он договаривал уже в спину уходящему господину, которому, наверно, папино морализаторство было настолько поперек горла, что он даже рискнул повести себя невежливо, не сказать – оскорбительно.

– Какой невежливый господин, – сказала я папе.

– Просто хам, – сказал папа, – и претензии у него хамские. Пошлость осуждают чаще всего пошляки. Запомни это, Далли.

Так что я была против этих тщательных и издевательских разборов опер, которые появлялись в нашем «Театральном обозревателе». Мне казалось, что опера – это прекрасно само по себе. Как новогодний бал, как елка, как катание на коньках в парке или мой день рождения, который мы справляли тридцатого мая у нас в усадьбе.

Тут я вспомнила, что уже конец апреля, а мы все еще здесь. В имении перестилают крышу. Значит, мой день рождения будет отмечаться тоже здесь, в Штефанбурге, первый раз за всю мою жизнь. Оставался всего месяц, а папа еще ничего об этом не говорил. Впрочем, и в имении никто об этом не говорил раньше, чем за неделю. Но там-то все было заведено издавна. Там-то все было понятно: где будет стоять стол, кто будет приглашен в гости. Список гостей был утвержден, кажется, когда мне было лет восемь, а может быть, и раньше, и с тех пор не менялся. Во всяком случае, последние восемь лет я не видела на своем дне рождения ни одного нового лица. А как будет здесь? Ничего не понятно. Нельзя сказать, что у меня сильно испортилось настроение, когда я вспомнила об этом, но все же я задумалась, потому что не могла решить, что будет лучше. Если папа придумает, кого пригласить, и устроит точно такой же праздник у нас дома или, скажем, наймет шатер в парке. Но откуда брать гостей? Или просто утром тридцатого мая он преподнесет мне подарок, а в обед отведет в какой-нибудь особенно модный ресторан? Если так, то я хотела бы позвать госпожу Антонеску, а папа пусть будет с Генрихом, чтобы хоть четыре человека за столом сидели. А может быть, позвать маму? О нет, боюсь, что это невозможно. Хотя жаль. Но, может, папа вообще обидится на меня за все, что было в эти дни и за сегодняшний вечер тоже, преподнесет мне какую-нибудь ерунду в бархатной коробочке, поцелует в лоб, пожмет руку и делу конец: ты хочешь быть самостоятельной, дочка? Пожалуйста.

– Пожалуй, мне пора, – сказала я. – Приятно было познакомиться.

У меня вылетело из головы всякое желание подъехать к маме через Анну и попытаться что-нибудь узнать. Сама не знаю почему, вдруг стало неинтересно. Наверно, после того, как я представила себе, что на моем дне рождения папа и мама сидят на разных концах стола и напряженно помалкивают. А мы с Генрихом и госпожой Антонеску изображаем веселый разговор. Какой абсурд! Я подошла к стойке, расплатилась и, помахав рукой от двери, вышла на улицу.

Было темно. Два фонаря слабо светили в отдалении: один справа, другой слева. Фонарь стоял и у входа в гастхаус, но и он не горел. Я стояла и соображала, куда мне идти – направо или налево. Улица опоясывала холм против часовой стрелки, если смотреть снизу вверх. При этом дома стояли только по одной стороне – так сказать, по внутренней. А с внешней стороны была невысокая балюстрада из известняка, и если подойти к ней и посмотреть вниз, то видны были крыши домов внизу. Кажется, я уже рассказывала. Да, конечно. Я тут же вспомнила, что гастхаус был до моего дома, значит, идти надо было вверх, то есть налево. Я шла по этой темной, едва освещенной аллее. Мысли у меня в голове были самые разные. Я немножко жалела, что затеяла всю эту историю с квартирой на улице Гайдна. Еще сильнее я жалела, что не догадалась взять в гастхаусе каких-нибудь, что ли, ватрушек на завтрак. Думала, есть ли в доме на улице Гайдна телефонный аппарат, чтобы заказать извозчика, но почему-то решила, что конечно же нет, и вспоминала эту оперу, которую пересказывала барышня по имени Анна. «Флер де Помье». Яблоневый цвет. Должно быть, какой-то современный автор. Но мелодии из всех опер мешались у меня в голове. Я, наверно, никогда б не смогла вспомнить хоть одну оперу целиком. Не то чтобы я устала идти вверх, тем более что подъем был не так уж крут, но вообще я чувствовала себя немножко разбитой и утомленной. Смотрите сами: вчерашний тяжелый разговор с папой, потом утром поездка к маме, возвращение, еще один разговор и потом сюда. И все это без нормального обеда, к которому я привыкла. Поэтому я шла медленно, перекладывая из руки в руку кошелек. Не тот кошелек, конечно, а маленький кошелек, такую совсем детскую, девичью сумочку на узеньком лакированном ремешке. Вдруг я услышала шум сзади. «Сомнительный район», – вспомнила я слова Петера, этого студента. Но нет, ничего страшного. Меня просто обогнал извозчик. Все стихло. Потом сзади раздались шаги. Какой-то разговор.

– Милая моя, – услышала я, – неужели ты в самом деле думаешь, что…

– Я ничего не думаю, но все это крайне подозрительно, – отвечал женский голос.

– То-то и оно, что ты ничего не думаешь, – засмеялся мужчина.

– Сам дурак! – возмутилась женщина.

Какая-то подвыпившая парочка, подумала я. И тут они из-за угла прямо-таки налетели на меня.

– Пардон, – сказал мужчина. Голос его показался мне знакомым.

– Réciproquement[18], – сказала я.

Мы вошли в свет фонаря. Я узнала давешнего Петера. Рядом с ним шла Анна. Петер явно был смущен.

– Вы что, следите за мной? – сказала я. – Кто вам дал право? Может, вы и есть ищейки тайной полиции?

– Нет, это вам кто дал право? – чуть ли не закричала Анна.

– Ну, знаете, у меня просто слов нет! – я даже всплеснула руками. – Я вхожу в ресторан, на меня из-под газеты кто-то смотрит, не сводя глаз. Потом входит напарник. Они ведут со мной всякие разговорчики, а когда я выхожу – идут за мной следом. Что я должна думать?

– Абсурд! – сказала Анна.

Смешно, что она повторила слово, которое звучало у меня в голове минуту назад. Правда, совсем про другое. Про возможную встречу моих папы и мамы на моем предстоящем дне рождения. Но абсурд он и есть абсурд. Наверно, это как дождь. Или как война. Если в городе дождь, то дождь везде. Если в стране война – это касается всех: от императора до последнего обывателя. Абсурд, наверное, что-то похожее. Среднее между дождем и войной. Он везде.

– Абсурд! – продолжала говорить Анна. – Полнейший абсурд! Это я имела полное право считать, что вы за нами следите. Вот посудите сами…

Но я ее перебила:

– А зачем вы тогда тащитесь за мной по темным улицам сомнительного района?

– Мы просто идем домой, – сказала Анна.

– Вы женаты? – тут же спросила я.

В темноте было видно, как оба покраснели.

– Я здесь снимаю квартирку, – сказала Анна.

– А я провожаю барышню до дома, – подхватил Петер.

– Или наоборот? – спросила я.

– Отстаньте, – сказала Анна. – Он сказал правду. Я действительно здесь живу. Снимаю. Маленькую квартиру. Тут недалеко. Улица Гайдна, пятнадцать, если угодно.

– Тьфу, – сказала я и засмеялась.

– Не может быть! – сказала Анна. Она всё поняла.

– Однако так, – заверила я. – Но, честное слово, я не нарочно. Так вышло. По объявлению. Еще одно подтверждение тому, что Штефанбург очень маленький город. Тысяча извинений, – обратилась я к Анне, – ваша фамилия случайно не Антонеску?

– Нет, – сказала Анна. – А что?

– Да нет, ничего, – сказала я. – Слава богу! Все-таки Штефанбург не такой уж маленький город.

Вот было бы смешно, если бы эта Анна оказалась дочерью госпожи Антонеску. Или Петер оказался бы ее сыном. Она же говорила, что у нее есть ребенок, на два года старше меня. Что она в разводе, а ребенок живет с отцом, то есть почти точный повтор нашей истории. Правда, она не сказала, ребенок кто – мальчик или девочка? Или она сказала, а я забыла. Но на всякий случай спросила у Петера:

– А вы?

– Что я? – не понял он.

– А вы не Антонеску? Или, по крайней мере, не знаете ли вы госпожу Эжени Антонеску? Сорока лет. Кажется, училась в Париже.

– Первый раз слышу, – сказал Петер.

– Слава богу! – сказала я.

– Что вас так радует? – спросил Петер довольно зло.

Я совершенно не могла понять, из-за чего он так злится. Но потом сообразила. Он, наверно, собрался остаться в квартире Анны, но теперь в моем присутствии ему, возможно, было неловко. Хотя, верней всего, я преувеличиваю. Я много раз читала в фельетонах Старого Пуделя, что современная молодежь совершенно потеряла стыд, совесть и малейшие понятия о приличиях. Так что, может быть, Петеру было совершенно наплевать на то, что какая-то шестнадцатилетняя девица с длинной красивой фамилией вдруг станет свидетельницей его столь неприличного поведения.

Ну, допустим, увидит. Ну и что? Старый Пудель писал, что любимый аргумент современной молодежи – это именно вот эти цинические и неуязвимые слова «Ну и что?». Явился с плохо повязанным галстуком – ну и что? Ушел с четвертого курса университета и уехал в Америку – ну и что? Не встал со скамейки, когда в парке духовой оркестр играет гимн империи – ну и что? Перестал бриться, чистить ногти, менять белье – и опять-таки, ну и что?

А в самом деле – ну и что? Эта Анна и этот Петер, скорее всего, не принадлежат к высшему обществу. У них нет строгих родителей, дядюшек и тетушек, бабушек и дедушек, соседей с графскими титулами, постоянных гостей в родительском имении. Нет всей этой многочисленной и добровольной полиции нравов, которая следит друг за другом и особенно за молодыми людьми. Наверно, Анна из какого-нибудь Андерваруша, а Петер, дайте-ка вспомнить, когда мы встретились два года назад на улице – разговор между каретой и коляской – Анна же сказала, откуда он. Дайте же вспомнить. Дайте вспомнить.

– Вы из Триеста? – спросила я у Петера. – Что-то такое припоминаю.

– Из Белграда, – сказал он.

– Да, да, конечно, – сказала я. – Когда-нибудь мы будем и в Белграде.

Честное слово, я не имела ввиду ничего дурного, ничего оскорбительного для его национальной гордости. Я могла точно так же сказать: в Лондоне, в Париже, в Петербурге. Я имела в виду просто – когда-нибудь мы все вместе, вот так, окажемся в Белграде. Будем гулять по белградским улочкам. Но почему-то я не сказала: «Когда-нибудь я приеду в Белград. Побываю в Белграде. Навещу Белград» или что-то еще в этом роде. Но я сказала именно так, как я сказала. «Когда-нибудь мы будем и в Белграде».

– Никогда! – вдруг закричал Петер ощерившись. – Запомните это! Мадмуазель такая-то фон что-то там. Никогда!

– Успокойтесь, – сказала я. – Вы совершенно правы. В том смысле, который вам послышался в моих словах, мы… Мы, – закричала я и постучала себя левой рукой в грудь, а правой рукой подкрутила воображаемые усы, – вот в этом смысле мы никогда не будем в Белграде. Даю вам честное слово имперской аристократки! Но не потому, что мы такие добрые и хорошие, а потому, что сил не хватит. Вы довольны?

Он хмыкнул и замолчал.

Какой он смешной – этот патриотизм малых стран и народов! Все время им кажется, что кто-то их хочет проглотить, схряпать и прожевать. Ну да, конечно. Не без этого. Но, с другой-то стороны, что ему, студенту Штефанбургского университета, или Высшей технической школы (не знаю, где он там учится), или Имперского коммерческого училища – что ему с того, какой флаг будет болтаться над дворцом в центре его столицы? Я подумала: а мне будет все равно, какой флаг будет мокнуть под дождем и задубевать на морозе над Королевской канцелярией в центре Штефанбурга? Или над нашим сельским домом в табельные дни? Смешно сказать – наверное, все равно. Это странно.

Ну, а раз он из Белграда, то тем более. Они могут чувствовать себя совершенно свободными в этом городе. Он студент. А интересно, чем Анна занимается? Может быть, тоже посещает женские курсы? Тоже прилежная ученица из мещан? Из тех, кто, по словам моего папы, будет определять судьбу нации всего через поколение.

– Я приехала из Вены, – вдруг сказала Анна. – Осмотреть здешние музеи. Коллекцию графа Нановски. Она недавно открылась в Бельведере для всеобщего обозрения.

Боже, как она неловко врет! А два года назад что она тут, извините за выражение, обзирала?

– Два года назад, – ответила Анна моим мыслям, – я еще жила здесь и заканчивала женскую гимназию. А потом папашу перевели в Вену. Он служит в генеральном штабе. Полковник. («Надеюсь, не Редль?», – подумала я, но вслух говорить не стала.) А сюда я приехала действительно, – она напористо и убедительно выговорила это слово и повторила его, – действительно, чтобы посмотреть новый музей. Мой отец воспитывает меня в любви к изящному.

– Мой меня тоже – сказала я.

Вот мы и пришли.

Я подергала дверь. Она была закрыта, потому что времени было пять минут двенадцатого. Но в окошко швейцарской стучать не пришлось. Швейцар услышал, отодвинул засов. Мы вошли. Он воззрился на меня, не узнавая.

– Второй этаж, левая, – сказала я. – Вспоминайте, живенько. А то деньги назад.

– Да, да, да, добрый вечер, барышня. Пожалуйста, проходите, – сказал он, совершенно не обратив внимания при этом на Анну и Петера.

Наверно, они были давние постояльцы. Конечно, если б я была вредная девчонка, я бы стала долго и церемонно прощаться с Петером, глядя с тайной и ехидной ухмылочкой, как он не знает, что делать. То ли сразу пойти вместе с Анной в ее квартиру, прибавив что-нибудь типа «Я уж с вашего позволения провожу свою приятельницу до двери», либо сделать вид, что он действительно провожал ее до дому и сейчас пойдет восвояси, чтобы потом тихонько вернуться. Нет, я, конечно была злой девчонкой, но уж не настолько. Поэтому я помахала им рукой, сказала «пока, пока!» и взбежала по левой лестнице на второй этаж, надеясь, что Анна живет не в соседней квартирке. Я остановилась на верхней лестничной площадке, задержала дыхание, прислушалась. Слышно было, как швейцар что-то бубнит. Потом какие-то шаги вдаль. Слава создателю, она жила на правой стороне. Закрытая дверь. Железный скрип задвижки. А может быть, Петер и в самом деле пошел домой. Ну да бог с ними.

Я открыла дверь квартиры. Тьма была кромешная, потому что окна смотрели не на улицу, где был хоть какой-то свет далеких фонарей и слабое сияние города внизу под холмом, а прямо, можно сказать, на склон холма, заросший кустами. Я зажмурилась (я всегда жмурюсь в темноте – зачем тратить глаза, когда все равно ничего не видно) – и стала вспоминать, справа или слева стоит столик со свечками и спичками. Но тут вспомнила, что в доме есть электричество. Выключатель (я точно помнила, что он справа) пошарила правой рукой и нащупала фаянсовый кругляш с медным барашком. Повернула барашек: щелк, щелк – никакого впечатления.

– После одиннадцати они выключают электричество, – раздался голос из темноты. – Не бойтесь.

Я вытащила из-под блузки револьвер и для начала выстрелила в темноту.

– Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь! – раздался крик.

Чиркнула спичка. Загорелась свечка.

– Держите свечку ближе к груди, – велела я, прицеливаясь и всматриваясь с незнакомца. – Чтоб я сразу попала в сердце.

– Шутница, – сказал он. – Я всегда знал, что вы очень остроумная барышня.

Тьфу ты, Господи! Это был господин Ничего Особенного, он же господин Неизвестно Кто, он же адвокат Отто Фишер.

– Вы не боитесь случайно спустить курок? – сказал он. Я молчала. – Мне повезло, что вы не умеете стрелять на голос, – сказал он, – Но, по-моему, вы повредили диван. А если бы вы попали в меня?

– Закон на моей стороне, – возразила я. – Вы, как адвокат, должны это знать.

– А вы-то откуда знаете? – спросил он.

– Читала в книжках, в английских романах про сыщиков, – сказала я. – Там присяжные в таких случаях всегда оправдывали девушек.

– У нас не действует англо-саксонское право, – сказал адвокат Отто Фишер. – У нас право континентальное, романо-германское.

– Веселый разговор, – признала я, продолжая в него целиться. – Вы забрались в мою квартиру, чтобы читать мне лекции по сравнительному правоведению?

– В вашу квартиру? – спросил он, хихикнув. – А вы уверены в том, что она ваша, барышня?

– Но уж не ваша точно, – сказала я. – Давайте, господин Фишер, или как вас там, – я отступила к двери, – давайте попрощаемся по-хорошему. Выматывайтесь, проще говоря, а то я папе наябедничаю.

– Это я наябедничаю вашему папе, – сказал он – Сообщу ему, что я вас нашел и что с вами все в порядке. А дальше он сам будет решать – оставить вас здесь, самому заявиться и уговаривать, или вызвать полицию.

– То есть это папа вас послал? – спросила я.

– Ну, разумеется, – ответил он. – Намекнул эдак, не худо, мол, узнать, что у этой бестии на уме и где она собралась ночевать. Неужели и вправду у своей мамаши? Насчет вашей мамы проверить было все очень просто. Вы знаете, барышня, с тех пор, как в дома провели электричество, проводить сыскные действия стало гораздо легче. В любую квартиру, в любой особняк может заявиться нахмуренный молодой человек в синем мундире городской электрической службы. Но в случае с вашей мамой было еще проще. Швейцар побожился, что вы там были утром, а примерно в два часа пополудни ушли и более не возвращались. Поэтому оттуда я поехал сразу сюда. Вы, наверное, спросите, барышня, как я узнал ваш адрес? Попробуйте догадаться сами. – Я молчала. – Открою вам этот маленький секрет, – сказал он. Он встал, поставил свечку на стол, зажег другую и третью. Три свечки довольно хорошо освещали эту комнату. Мне стало любопытно, и я совсем расхотела его убивать. – Вот, глядите, – сказал Отто Фишер и вытащил из саквояжа страничку городской газеты. – Спрячьте пистолет, пожалуйста, а то я немножечко нервничаю. Вдруг у вас от удивления вздрогнет палец, и вот тут уже закон будет явно не на вашей стороне, потому что вся обстановка – три свечи и раскрытый саквояж – будет свидетельствовать о том, что мы с вами просто мирно беседовали.

У меня был не пистолет, а револьвер. Из револьвера от случайно дрогнувшего пальца выстрел не получится. Надо сильно тянуть крючок, чтобы перекрутить барабан и взвести курок, а потом его спустить. Поэтому револьверы рекомендуют барышням и начинающим. Но господин Фишер, наверно, не разглядел. Ну и ладно – пусть понервничает.

Вдруг в дверь постучали.

– Кто? – крикнула я.

– Это, как это, с вашего позволения, стреляли или что? – раздался голос швейцара.

– Или ничего, – ответила я. – Все живы. Всё спокойно. Идите спать. – Слышно было, что швейцар потоптался за дверью, покряхтел, покашлял и ушел.

– Вот, вот, – сказал Отто Фишер, кладя газетный лист на стол, – полюбопытствуйте.

Я увидела страничку объявлений с выдранным клочком. Это была именно та страничка, которую я читала в кофейне сразу после того, как нашла кошелек. И выдран был именно тот лоскуток с объявлением о том, что сдается квартира на улице Гайдна. Смешно, но на бумаге даже остались желтые пупырышки – следы моих слез, когда я так глупо и так искренне плакала над собственной скупостью и бесчувственностью, над тем, что я сначала хотела подарить своей любимой, драгоценной госпоже Антонеску восемь тысяч крон и буквально через две секунды собралась пригласить ее в кафе, истратив на это дело две кроны.

Понятно. Мне все стало понятно.

– Вот! – торжествующе сказал Отто Фишер. – Я увидел это в кофейне, за вашим столиком. Я увидел этот выдранный лоскуток бумаги, и дальше мне оставалось только взять нетронутый номер городской газеты за то же число и понять, куда вы поехали.

– Значит, вы за мной следили? – сказала я.

– А вы сомневались? – усмехнулся он. – Я приехал на улицу Гайдна буквально следом. Точнее, через час. Кажется, ваш извозчик ехал навстречу моему. Вы не заметили? Швейцар подтвердил, что вы сняли квартиру в этом доме, и даже показал мне корешок расписки. Разумеется, на всякий случай я отрекомендовался вашим дядюшкой, добавив при этом, что вы вполне самостоятельная молодая особа, но несколько эксцентричная. Швейцар спросил: «Что такое эксцентричная?» – и я ответил: «Это значит, что за ней надо присматривать».

– А зачем вы за мной следили? – спросила я. – Вас папа об этом попросил? Это что, входит в ваши обязанности как семейного адвоката? Продавать имение, регулировать имущественные споры супругов, а также следить за эксцентричной дочерью, так?

– Нет, нет, – сказал он. – Просто так совпало. Вы мне были любопытны. Еще с тех пор…

– С каких еще с тех? – спросила я.

– Ну неужели вы не помните? – сказал Отто Фишер. – Три или даже четыре года назад. Когда вы гуляли под окнами своего дома с биноклем, и я обещал вам рассказать, отчего это в Штефанбурге в квартирах простых обывателей вдруг можно встретить драгоценные картины великих мастеров прошлого. Кстати, тогда вы тоже хотели зарезать меня кинжалом. Помните?

– Припоминаю, – сказала я. – Кажется, мы пили кофе в том самом кафе.

– Вам часто хочется убить человека? – спросил он.

– Нет, – засмеялась я. – Довольно редко. То есть пригрозить я, конечно, могу. А по-настоящему, ну, может быть, раз, или два.

– А кого? – спросил он.

– Мы с вами еще недостаточно знакомы, – сказала я, – чтобы вести такой чрезвычайно личный разговор.

– Понятно, – сказал он.

– Ну что ж, – сказала я, – раз всем все понятно, тогда прощайте.

– Вот так новости! – сказал Фишер. – Неужели вы собираетесь выгнать меня из дому на ночь глядя?

Я настолько не ожидала подобной беспримерной наглости, подобного простодушного неприличия, что даже головой замотала и сказала: «А, простите, а как же иначе?» – хотя, на самом деле вот тут-то и надо было вытащить револьвер и, стрельнув пару раз, заставить его убраться вон. Там оставалось еще пять пуль. Но я отчасти даже растерянно повторила:

– А как же иначе?

– Очень просто, – сказал он. – Я остаюсь здесь. Вы ведь добрая барышня? А вдруг мне просто некуда идти? Вы ведь знаете, как это страшно, когда человеку некуда идти? Это не я говорю. Это русский писатель говорил, но я с ним полностью согласен. Вы снимаете роскошную квартиру в Штефанбурге. У вас огромное имение к северу отсюда. На Сигете, то есть на Инзеле, живет ваша мать, графиня фон Мерзебург. Наконец, у вас есть вот эта квартира, которую вы тоже считаете своей. Целых три пристанища, не считая поместья! А представьте себе пожилого сорокатрехлетнего мужчину, усталого, одинокого, которому совершенно некуда идти. Представьте себе, что он лишь претворяется успешным поверенным, а на самом деле вот в этой сумке, в этой, так сказать, суме странника, – и тут господин Фишер неожиданно привольно уселся на диван и попинал ногой стоявший сбоку саквояж, – вот в этом мятом чемоданчике, в этом нелепом саквояже все его пожитки: пара воротничков и манжет, запонки с фальшивыми бриллиантами, бритвенный прибор, кусок мыла, флакон одеколона и потрепанный гражданский кодекс, напечатанный мелким шрифтом. Ну и еще пара очков. Неужели, милая барышня, у вас не сжимается сердце при взгляде на этого загнанного жизнью человека, которому нужно так мало – лишь немного ласки и участия. Сядьте рядом. Сядьте рядом, не бойтесь. Подарите мне хотя бы взгляд. Я уже не осмеливаюсь просить вас разрешения поцеловать вашу ручку. Сядьте рядом, посмотрите на меня, хотя бы с участием.

– Я бы с удовольствием, – сказала я, не трогаясь с места. – Ах! Как я истосковалась по простому участию! По доброму, ласковому и даже нежному взгляду умного, взрослого мужчины! – Он поднялся с дивана и шагнул ко мне. – Сядьте, – сказала я. – Не торопитесь, господин Фишер. – Он повиновался. – Сядьте. Ничего. Вся жизнь впереди. Многие люди портят ее, жизнь я имею в виду, тем, что хотят все сейчас и сразу. Когда вы мне говорили о своей бесприютной жизни, о вашем нищем саквояже, о том, что вы только притворяетесь преуспевающим, а на самом деле бедный и несчастный, одинокий и нелюбимый – я вам поверила. Но вы притворяетесь. Я была уже готова обнять вас и уронить слезу на вашу голову, но днем у папы вы были в визитке и светлых штанах, а сейчас на вас сюртук и темные брюки. Утром на вас были остроносые туфли, а сейчас круглые ботинки английского стиля. Очевидно, вы заезжали переодеваться. Но ведь не в магазин готового платья, господин Фишер? Не в сортир на вокзале? Также я помню, как вы говорили папе, что у вас прекрасная квартира здесь, в Штефанбурге. Почему вы, умный пожилой мужчина сорока трех лет, врете шестнадцатилетней барышне? Врете нахально и абсолютно бессмысленно? Может быть, вы все-таки поедете домой, переоденетесь в удобный халат, выкурите сигару у камина? А?

– Прекрасно! – засмеялся господин Фишер. – Вам надо работать в сыскном отделе тайной полиции.

– Я подумаю, – сказала я. – Я непременно воспользуюсь вашим советом, господин поверенный. Запишите это в список ваших консультаций и предъявите папе. Вам будет заплачено. Заодно скажите ему, что у меня все в порядке. А теперь вон из моей квартиры!

– Но почему вы уверены, что это ваша квартира? – спросил он, не трогаясь с места.

Глава 19

– Моя, моя, разумеется, в том смысле в котором моим является гостиничный номер. Я ее сняла за полсотни крон в месяц плюс пять крон дрова и пять крон прислуга. Правда, прислуги я здесь не вижу, но, наверно, они имели в виду уборку. «Шестьдесят крон кругом бегом», как говорят приказчики в магазине.

– Откуда у барышни столько денег? – спросил он.

Я почувствовала что-то нехорошее, какой-то подвох и опасность, но все-таки решила стоять на своем.

– Барышню зовут Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. Вам ничего не говорит это имя? – спросила я, сощурившись.

– То есть ваш богатый папа дает вам деньги без счета?

– Шестьдесят крон, ну прямо уж без счету, несметные богатства! – засмеялась я.

– А в тот день он как раз выдал вам эту сумму? – засмеялся в ответ Отто Фишер, – в тот день, когда вы выдрали из городской газеты вот тот самый лоскуток, а потом поехали снимать вот эту квартиру? Позавчера, проще говоря.

– Вчера, – сказала я.

– Уже позавчера. – Он достал из кармана часы на цепочке и показал мне издалека, имея в виду, очевидно, что полночь уже наступила, и сегодня – это уже завтра.

– Боже! – сказала я, взяла со стола одну из свечек в круглом медном подсвечнике с ручкой сбоку.

Эта ручка опять-таки была в виде русалки с томно запрокинутой головой и извилисто струящимися волосами. Было видно даже в темноте. Этот мерзкий стиль проник повсюду. Куда ни плюнь, в буквальном смысле слова. Даже плевательницы были украшены поникшими лилиями и ломаным фальшивым меандром.

– Боже мой, как поздно, – сказала я и со свечой в руках толкнула дверь в следующую комнату, где была собственно спальня. – Я никогда не ложилась спать в такую поздноту. Прошу прощения, я спать хочу, а вам пора домой, к себе. Где камин, халат и полный шкаф костюмов. Вас, наверное, заждалась жена. Вы женаты?

– Оставьте, – сказал он. – Мы, кажется, о другом говорили. Мне почему-то кажется, что вы за эту квартиру заплатили не своими деньгами.

Но я же все равно решила стоять на своем!

– И да, и нет, господин Фишер. В некотором смысле я этих денег не заработала. Но они принадлежат мне по праву рождения.

– Вы имеете в виду деньги, которые дает вам отец?

– А вы что имеете в виду? – я подняла брови, может быть, слишком нарочито.

– Я имею в виду кошелек, – сказал он, глядя на меня через слабо освещенную свечками комнату. – Выходя на улицу вчера, вернее, уже позавчера, на крылечке вы нашли большой и довольно-таки увесистый кошелек. Ммм?

– Вы за мной следили? – спросила я. – Интересно знать, почему? Сейчас вы скажете, что я вам понравилась. Что вы в меня влюбились. С первого взгляда. А может быть, еще четыре года назад или два, я уже не помню. В общем, когда вы пристали ко мне, когда я ходила по улицам с биноклем, а потом поили меня кофе и рассказывали всякие небылицы. Да?

– Да, – сказал он.

Сказал очень просто и спокойно, как выдохнул. Так что я ему даже поверила. Но удивилась.

– Господин Фишер, – сказала я, чуть-чуть взмахнув рукой, в которой держала свечку, отчего его тень на стене описала маленький круг, как стрелка солнечных часов. Стала маленькой, потом снова выросла и, наконец, вернулась на прежнее место, когда свечка в моей руке вернулась на уровень груди и чуть на отлете. – Но помилуйте, господин Фишер. Я гляжу на вас, – я усмехнулась, – не обижайтесь. Когда я в первый раз вас увидела, а потом через два или четыре года… Вы, кстати, точно не помните, через сколько? – Он промолчал. – Я назвала вас в уме «господин Ничего Особенного». Возможно, поэтому я не сразу узнала вас, когда на днях увидела у папы. Не обижайтесь. Вы вполне приличный господин, но именно что приличный. Вы совершенно не похожи на пожилых развратников, на маниаков, которые соблазняют, растлевают и даже убивают несовершеннолетних девиц.

– Вы так много видели развратников и маниаков? – засмеялся он.

– Самое маленькое двух, – сказала я. – Их портреты публиковались в городской газете. Репортаж из судебного заседания. Низкий лоб, черные тонкие усики, глубоко сидящие и порочно глядящие глаза, тяжелая челюсть, кровожадные толстые губы и маленькие-премаленькие уши торчком, чуть-чуть загнутые вперед. Вот это я понимаю – развратники и маниаки.

– Это просто несчастные, которые попали в жернова имперского правосудия, – напыщенно сказал господин Фишер. – Я защищал одного такого. Слабоумный лодочник, который подглядывал за голыми девчонками: там рядом была купальня. Он не тронул их пальцем. Он не приближался к ним ближе, чем на тридцать шагов. Я защищал его. Мне удалось избавить его от виселицы. Это была ужасная история, грязная и бесчестная. Как ни прискорбно, там большую роль играли мамаши этих девиц. Но нет, нет, нет. Это не для ваших ушей.

– Благодарю, – сказала я, хотя на самом деле мне было жутко интересно узнать, что это за история со слабоумным лодочником и при чем тут мамаши девиц, за которыми он подглядывал.

– С тех пор, – продолжал господин Фишер, – я ушел из криминальной юстиции в гражданскую. Да, я никакой не маниак и не развратник, хотя я не женат.

– Папа говорил, что всякий неженатый мужчина ему подозрителен.

– Но ведь ваш папа сам неженатый мужчина. Что же, он сам себе подозрителен получается?

– Возможно, – парировала я.

– Где же логика? – удивился Отто Фишер.

– Логика тут элементарна, – сказала я. – Например, всякий чернокожий, скорее всего, негр. Но ведь эту фразу может произнести и чернокожий. Разве нет?

– У меня кружится голова, – вдруг сказал господин Фишер. – Как вы можете столько говорить?

– Я с детства такая, – объяснила я. – Болтушка, фантазерка и рассказчица. Если вам дурно, я могу открыть форточку. – Он смотрел в одну точку, свесив голову. Окно было рядом с тем диваном, на котором он сидел. Я подошла к окну, поводила свечкой, посмотрела, как оно устроено. Форточки не было, но рядом с рамой была какая-то медная палка с рукояткой. Ага, фрамуга, поняла я. Нажала на рукоятку, потянула на себя. Фрамуга наконец открылась. Еще через несколько секунд язычки свечей задрожали, и в комнату влетел жгут сырого весеннего ветра.

Пахло кустами и свежевскопанным газоном. Стоя у окна совсем рядом с господином Фишером, я почему-то ни капли не боялась, что он сейчас дотронется до меня и тем более попытается сделать что-нибудь – я знала что. Но я ни капельки не боялась. А самое главное другое – меня, зрелую, без пяти минут шестнадцатилетнюю девицу, у которой уже четыре года месячные, которая прекрасно знает, откуда берутся дети и что делать, чтобы дети вдруг не появились, которая читала французские романы про любовь и обсуждала их со своими штефанбургскими подружками и даже, что греха таить, все-таки смотрела «парижские открытки», которая, наконец, видела «все это» своими глазами, видела во всех подробностях, как Грета делает «это» с Иваном – и вот ее, эту девицу, то есть меня, ни капельки не волнует то, что я оказалась в снятой квартире, в полночь, с сорокалетним мужчиной, который к тому же говорит, что в меня влюблен. Мы с ним наедине, а меня это ни капельки не пугает, не волнует и даже странным образом не интересует.

И вот это меня по-настоящему разволновало и заинтересовало.

Меня разволновало то, что я не волнуюсь, понимаете? Что в ситуации, когда любая другая девица, хоть аристократка, хоть мещанка, хоть крестьянка, хоть работница – начала бы визжать и убегать или, наоборот, тяжело дышать, покрываться испариной и чувствовать, как у нее дрожат коленки, ноги становятся ватными, а руки непослушными (вы понимаете, конечно, что все эти красивости я цитирую из французских любовных романов) – а вот мне это как дождь о железную крышу. Даже меньше того. Дождь, когда на железную крышу падает, громко стучит. А у меня и того не было. Я хотела поговорить с господином Фишером, позадавать ему разные вопросы, а еще сильнее я хотела спать.

Наверно, мой холод, которого я и сама испугалась, сковал и господина Фишера. Поэтому он, якобы влюбленный в меня еще с моего раннего отрочества, даже руки не протянул, чтоб коснуться меня. Ну и правильно. А то получил бы пулю в лоб. Сам бы помер, и я бы под суд пошла. Кому от этого хорошо? А так мы оба живы и можем беседовать дальше. Он поднял голову и посмотрел на меня отчасти даже жалобно.

– А ведь я правду сказал, – сказал он.

– То есть? – на поняла я.

– Я влюбился в тебя тогда.

– Вы и тогда были со мной на «вы», – сказала я.

– Да, да, простите, – сказал он.

Я отошла на несколько шагов, встала в дверях второй комнатки, то есть маленькой спальни.

– Вот так-то лучше, – сказала я. – Вы меня простите великодушно, господин Фишер, но я не вижу ситуации, в которой мы могли бы перейти на «ты».

– Никогда? – спросил он.

– Разве что вы мне докажете, принесете бумаги с подписями и печатями, что вы мой дядя. Можно даже двоюродный. Хотите с папиной стороны, хотите – с маминой. Но ведь нет же. – Он молчал. – И тогда еще один вопрос, думаю, последний на сегодня. Я вам… О нет, я не желаю оскорбить вас подозрением во лжи, но все равно я вам не верю. Взгляните на меня – я некрасива. Не смейте говорить, что я мила, обаятельна, образованна, остра на язык – какое это имеет значение, когда речь идет о чувствах сорокадвух-, сорокатрех– или сколько там летнего мужчины к шестнадцатилетней девице? Чем я вас так привлекла? Неужели богатствами моего отца? Ну неужели вы всерьез решили, что мой отец согласится на такой брак? Хотя, конечно, я не могу влезть в его голову: бог его знает, может, и согласился бы. Но не в том дело. Но вы-то сами! Какая пошлость, какая расчетливость, это недостойно образованного человека. Вы ведь интеллигент, господин Фишер? Я не верю, что интеллигентный человек способен на такую подлость – ухаживать за некрасивой богатой девицей, чтобы потом въехать в ее имение, если не хозяином, то хотя бы мужем хозяйки, и спокойно наслаждаться богатой жизнью. Как-то это очень неинтеллигентно, господин Фишер. Или, может быть, – продолжала я, – вы действительно решили, что некрасивая девица, на которую, наверно, никто из ее аристократических сверстников или чуть постарше молодых людей никогда внимания не обращал, что она будет счастлива завести с вами роман, отдаться вам где-нибудь в гостиничном номере, а вы будете торжествовать. Морально торжествовать. Торжествовать маленькую половую победу над теми, кто богаче и знатнее вас. Вы еврей, господин Фишер. Наверное, вы врали моему папе насчет вашего отца майора, который выслужил дворянство. Не качайте головой. Даже, если вы крещены в католичестве или лютеранстве, вы все равно остаетесь юношей из еврейской семьи, который досыта наелся одиночеством, презрением, бедностью и своей чуждостью на этом смешном имперском празднике, на этом карнавале, который скоро закончится. Очень скоро закончится. Кстати, вот почему все мечты жениться на богатой помещице – смешны. Потому что карнавал очень скоро кончится. Закроется. Его закроют. Придут и скажут: всё. Кончен бал, по домам.

– Почему? – вдруг вскричал Фишер. – Почему кончится? Кто его сможет закрыть?

Наверное, это волновало его сильнее всего. Наверное, я попала в самую точку. Наверное, он сильнее всего хотел быть богатым, знатным, знаменитым, жить в роскошном особняке, ездить четверкой или на дорогом английском автомобиле, принимать по четвергам, держать ложу в опере, быть представленным ко двору, и так далее, и так далее, и так далее…

– Но почему? – воскликнул он еще раз. – Это не должно, это не может закончиться. Во всяком случае, не на нашем веку.

– Я так чувствую, – сказала я. – Меня мое предчувствие никогда не обманывало.

– Я тебе не верю, – покачал головой он, – и вообще, это не ты. Это не ты, не ты, не ты, – повторил он несколько раз.

– Здрасьте! – сказала я. – А кто же?

– Не знаю, – сказал он, прикоснувшись рукой ко лбу. – У меня действительно болит голова. – Он поднялся, повернулся к окну, отошел на шаг, ловя сырой свежий воздух из фрамуги. – Но это не должно кончиться, – сказал он. – Во всяком случае, я здесь для этого. Все очень удачно совпало. Я буду с тобой откровенен: ты проглотила мою наживку. Ты подобрала кошелек.

– Позвольте, – возразила я, – вы хотите сказать, что…

– Да, – сказал он, – именно это я и хочу сказать. Я положил кошелек на крыльцо за полминуты буквально до того, как ты вышла из дома. Я положил его так, что ты не могла его не заметить, а сам стоял, спрятавшись за уступом и водосточной трубой, примерно в пяти шагах. Это была очень удобная позиция. Маленькая щелка между трубой и стеной. Если бы дверь открылась и вышел кто-то другой, и если бы кто-то другой прошел мимо крыльца, я бы тут же бы подскочил и подобрал бы оброненный кошелек. Оброненный мною. Но все вышло, как я хотел. Как ты очаровательно и ловко притворилась, что слегка подвернула ногу! Как незаметно ты сунула кошелек в сумку! Клянусь, если бы я стоял хотя бы на пять шагов дальше – я бы ничего не заподозрил. Да даже стоя там, где я стоял, если бы я не знал, если бы я сам не подложил кошелек – я бы тоже ничего не заподозрил.

– Хватит на «ты», – сказала я. – Но если бы я пнула этот кошелек ногой и пошла бы дальше, или отнесла бы его в полицию, или просто накупила бы себе на все деньги кофточек, шляпок, висюлек и шоколадок – что тогда?

– Тогда бы мне не повезло, – ответил он. – Но я знал, я знал, что мне повезет. Глядя на вас, я видел, как вам хочется самостоятельной жизни. Больше того, пару лет назад…

– Так сколько лет назад это было? – закричала я. Закричала так громко, что услышала, как в нижнем этаже прямо под нами заскрипела кровать, и кто-то застонал. Наверное, я разбудила человека. – Сколько, отвечайте!

– Помиримся на трех? – сказал он.

– Не смешно, – сказала я.

– Да неважно. Может быть, вам действительно было только тринадцать. Да скорее всего. Черт вас знает. Я вспомню. Я подниму свои записи. У меня есть блокноты. Хотя, конечно, я вряд ли заносил туда что-то такое. Неважно. Важно, что вы уже тогда говорили, что это ваша мечта – убежать от папы и пожить где-нибудь тайком.

Он обсчитался. Или ему было стыдно. Потому что тогда мне было одиннадцать лет и четыре месяца – когда я смотрела в бинокль на лепнину вокруг нашего окна, а он со мной заговорил.

– Не верю, – сказала я. – Хотя, возможно, вы и на самом деле подглядели, как я подобрала кошелек. Я даже представляю себе, как это было. Вы вышли из дверей нашего подъезда, прямо перед вами шагал какой-то господин. Может быть, с верхнего этажа, а скорее всего, из бельэтажа, из этой адвокатской конторы. Этот господин обронил кошелек. Скорее всего, он действительно выходил из адвокатской конторы. Он волновался. Он был зол. С него слупили много денег. Проходя по лестничному маршу, он, наверное, пересчитал оставшиеся деньги, с досадою защелкнул портмоне и сунул его во внутренний карман пальто. И, наверное, он был так раздражен, сердит и расстроен, что сунул его мимо кармана. И когда он выходил, когда дверь скрипела и щелкала, портмоне как раз выскользнуло из-под его пальто. А вы шли сзади. Вы это увидели. Но вы побоялись подобрать кошелек. Потому что, если бы этот тип вдруг ощутил пустоту в боковом кармане и вдруг вспомнил, как что-то скользнуло по его бедру и упало на крыльцо, и через пять шагов обернулся бы – он бы увидел, как вы подбираете его кошелек и прячете себе в карман. О! Это была бы презабавная сценка! Вы, конечно, тут же сказали бы: «Сударь, ваш кошелек! Я как раз собрался нести его в полицейский участок. Вот, возьмите его». Но, поскольку господин, уронивший кошелек, был, как уже сказано, зол, раздражен, огорчен и расстроен, он вполне мог бы, не дожидаясь ваших объяснений, закричать: «Отдавай мой кошелек!» – и влепить тяжелой тростью с золоченым набалдашником вам по лбу.

– А откуда вы знаете, что у него была трость? – спросил господин Фишер.

– Ага! – сказала я. – Вот и проговорились!

– Да нет, что вы! – возмутился господин Фишер. – Это я так, к примеру. Какая трость? Не было никакой трости.

– Была, была, – смеялась я. – Вон вы как встрепенулись.

– Не было никакой трости! – возмущенно закричал Фишер. – Еще раз повторяю. Вы все сочиняете, а я просто спрашиваю, откуда такой полет фантазии? Вы в самом деле крупнейшая фантазерка.

– Так что – продолжала я, – вы отошли в сторонку, заняли удобную позицию и стали ждать, покуда господин Растеряха скроется за углом. И вот в тот самый момент, когда вы были уже готовы протянуть руку к кошельку – ба-бах, дверь открывается и появляется ваша старая приятельница, наступает на кошелек ногой, а дальше вы уже сами знаете. Хотя и тогда вы могли бы выйти из-за водосточной тубы, громко охлопывая карманы и приговаривая «Боже! Что же делать? Какая досада! Там было столько денег!» Клянусь, я бы тут же отдала кошелек вам. Может быть, даже с извинениями, что я наступила на него своим башмачком. Я бы счистила след своей подметки с вашего кошелька краем накидки и протянула бы вам его с вежливым книксеном: «Пожалуйста, сударь!». И вы вполне могли бы предложить мне отпраздновать обретение утерянного кошелька. Хоть в нашей любимой кофейне по соседству, хоть в каком-нибудь модном и дорогом ресторане. А там уж начать за мной ухаживать по-настоящему. Покупать цветы, декламировать стихи, провожать домой, посылать письма в изящных длинных конвертах. Кстати, – спросила я, – а сколько там было денег?

– Неужели вы не пересчитали? – засмеялся он.

– Пересчитала, конечно, – сказала я. – Ну а вдруг обсчиталась? Сколько же там было?

– Вы сами знаете, и довольно об этом, – сказал он.

– Довольно, – сказала я, зашла в спальню и закрыла дверь на щеколду.

Боже, почему они все время лгут? Всегда и везде. По любому поводу. И без повода тоже. Интересно, это как-то связано с эгоизмом? Наверное, да. Если хочешь быть эгоистичным до конца, ты непременно должен у кого-то что-то отнять. Можно ли назвать эгоистом Робинзона на необитаемом острове? Или одинокого человека, чье добровольное одиночество не ранит никого из его близких? У которого и близких-то нету. Конечно, нет. Эгоист тешит свое «эго» за счет других. В большом и малом. Особенно в малом. И вот для этого необходимо вранье. Бог мой, как это грустно! Я стала вспоминать, когда я последний раз крупно врала. Что-то ничего серьезного не припоминалось. Разве что сегодня вечером, то есть уже вчера вечером, я сказала папе, что переночую у мамы. Впрочем, ночь еще не кончилась. Если б мне очень захотелось быть безупречно правдивой, я могла бы сейчас быстренько вприпрыжку, ибо вниз легко, сбежать с холма, найти извозчика и поехать на Инзель. Разбудить среди ночи маму, потребовать чашку мятного чая и постель. Не думаю, чтобы она меня прогнала. А если бы прогнала – вернулась бы домой к папе. Но это все ерунда, конечно. Я некрасиво поступила с Гретой. Я ее шантажировала. Заставила совершить явную непристойность, чтоб пощекотать свои нервы. Но я, кажется, ей не лгала. Более того, когда я отказалась взять ее с собой в Штефанбург, я сказала ей правду: «Папа уже назначил другого повара. Вот если бы он назначил твоего дружка Ивана – тогда другое дело». То есть я не только сказала правду, но и повела себя как высокоморальная девица. А интересно: когда человек лжет самому себе, он тоже лжец или как? Трудный вопрос. Об этом надо думать и думать. Думая обо всем этом, я отогнула одеяло, увидела свежезастеленную постель (все-таки не зря плачены пять крон в месяц за услуги горничной), нашла еще одну свечку, пошла в уборную, сделала все дела, сполоснулась и умылась холодной водой, вытерлась, разделась окончательно, вспомнила, что моя сумка с ночной рубашкой осталась в другой комнате, подошла к двери и, не открывая щеколду спросила:

– Господин Фишер, вы уже ушли?

– Я собираюсь спать, – сказал господин Фишер. – Я устраиваюсь на диване. Здесь есть плед, я нашел.

Честное слово, если бы здесь была какая-нибудь кнопка швейцара, я обязательно бы его вызвала и велела бы вытолкать этого наглеца. Но кнопки не было, и сил у меня не было тоже.

– Господин Фишер, – сказала я, – там, где-то около двери мой саквояж, видите?

– Вижу, – сказал он.

– Не откажите в любезности – передайте его мне. Я открою дверь, а вы поставьте его на порог и пихните ногой.

– Отчего такие сложности?

– Я уже разделась, господин Фишер, – сказала я. – Если вам так неймется посмотреть на меня голую – заходите. Но предупреждаю: я очень, очень некрасивая. Особенно в голом виде.

Я раскрыла дверь. На пороге стоял господин Фишер. Он снял сюртук и брюки. Его белая сорочка была до середины бедра, а галстук он развязал, но снять забыл, и две черные полоски свисали с его шеи с двух сторон. Он уже снял ботинки и был в носках. Носки были на смешных подвязках под коленом, как маленький женский пояс для чулок. Только женский пояс был широкий, по талии, с тремя, а то и с четырьмя подвязками с каждой стороны для каждого чулка. А здесь был малюсенький такой поясочек – в размер голени – и с одной подвязкой. Я видела такие у папы.

Ужасно смешно! Я, наверное, тоже была ужасно смешная. С волосами, подколотыми на макушке, с низкими бедрами и кривыми ногами. И в ботиночках, потому что мне было противно ступать босыми ногами по полу, а домашние туфли я с собой не взяла. Я смотрела на полуодетого господина Фишера и думала: о, боже мой! Ведь я же обещала папе, и маме, и самой себе, что в этом году выйду замуж! И, значит, я буду вынуждена, просто-таки обязана каждый вечер созерцать такую комическую картину? И это будет называться «мой муж»? И я должна буду его любить и уважать, а по ночам испытывать к нему какую-то там неутолимую женскую страсть, как пишут в книжках? Страшное дело!

Мне показалось, что у господина Фишера мелькнула похожая мысль. Он, наверное, подумал: «Вот я, допустим, буду ей читать стихи и дарить цветы, и писать письма, и провожать до дому, и делать предложение, и стоять у алтаря, или безо всякого алтаря, романтический адюльтер в дорогом номере гостиницы “Континенталь” где-нибудь на Эспланаде с окнами на реку – и потом она разденется, и я должен буду обнимать, целовать и ласкать эту плоскогрудую, низкозадую и кривоногую каракатицу? Боже!» Мы так стояли и смотрели друг на друга секунд десять. А потом господин Фишер ногой пододвинул мой саквояж и довольно ловко пихнул его на мою, так сказать, территорию. Саквояж на своем кожаном брюхе мягко въехал в темноту моей комнаты.

– Благодарю, – сказала я и потянулась закрывать дверь.

– Секундочку, – сказал господин Фишер. – Удобства в вашей комнате. Позвольте воспользоваться?

– Сделайте одолжение, – сказала я, отшагивая в сторону и подхватывая саквояж, к ужасу своему ни капельки не смущаясь того, что я голая и мимо меня проходит полуодетый мужчина. Когда он вышел, я уже лежала в постели. Мне даже интересно стало, а вдруг он все же соберется за мной, так сказать, поухаживать? Правда, я еще не решила, как к этому отнестись. Револьвер лежал у меня под подушкой. Визжать, отстреливаться, кусаться? Или уговаривать его ограничиться, так сказать, невинными ласками? В парижских романах пишут, что это очень приятно и безопасно во всех смыслах… Или, может быть, даже отдаться ему?

Наверно, во мне заговорило смешное мещанское чувство, не чуждое и аристократам. Папа называл это чувство особой фразочкой: «Ну, раз уж мы пришли». По-плебейски потирая руки и подмигивая. «Ну, раз уж мы пришли на зимнюю выставку в Бельведер, пойдем заодно посмотрим и старую экспозицию. Освежим, так сказать, в памяти». «Ну, раз у ж мы пришли в оперу, послушаем и квартет, который играет в антракте». «Ну, раз уж мы пришли в ресторан, расселись, официанты разложили салфетки у нас на коленях, то как-то смешно требовать кофе и грушу в сиропе. Давайте как следует пообедаем, раз уж мы пришли». Вот я сейчас тем же манером вдруг подумала: ну, раз уж мы с господином Фишером оказались ночью за запертыми дверями… Раз уж он видел меня голой, а я его, может быть, не надо ограничиваться кофе и грушей в сиропе? Раз уж мы пришли?

Господин Фишер, я слышала, спустил воду в унитазе, недолго пополоскался под краном с ледяной водой, вышел, подошел к моей кровати.

– Вы не спите, Далли? – спросил он.

– Пока нет, – сказала я.

Он постоял, вздохнул и сказал:

– Спокойной ночи, милая Далли. Я уверен, что мы с вами станем друзьями.

Наутро мы с господином Фишером пошли завтракать в тот самый гастхаус. Он молчал и все время изучающе глядел на меня. Я тоже молчала, потому что чувствовала: он что-то хочет сказать, но, как видно, не решается. Он расплатился. Мы вышли. Я двинулась вверх за своим саквояжем. Но я не говорила господину Фишеру о своих планах. Просто я пошла как будто бы домой. А он был уже собран. Его саквояж сиял латунными замочками у него в руке.

– Прощайте, – сказала я. – Простите, если утомила вас разговорами.

– Спасибо, – сказал он. – Мне было очень приятно. Я провожу вас чуть-чуть.

Мы двинулись в горку. Сверху послышались голоса. Господин Фишер схватил меня за руку и затащил в калитку рядом стоящего дома. Мы спрятались за стриженой зеленой изгородью, и мимо нас весело пробежали Анна и Петер. Мы подождали, наверное, полминуты, пока господин Фишер не удостоверился, что они ушли далеко. Может быть, зашли в тот самый гастхаус. Он держал меня за руку так решительно и крепко, что я поняла – не надо выскакивать и кричать «Привет, друзья!». Но потом все-таки спросила:

– А в чем, собственно, дело?

– Я не хочу никому попадаться на глаза.

– Я вас компрометирую? – улыбнулась я.

– Прекратите, Далли, – сказал он. – Вы ведь знаете этих молодых людей?

– Мельком, – сказала я. – Шапочно.

– Вы должны с ними как следует подружиться, – сказал господин Фишер. – Это очень важно. Вы сказали, что карнавал заканчивается. Отчасти вы правы. Есть много людей, которые хотят, чтобы карнавал скорее кончился. Наш карнавал им поперек горла. Они хотят испортить нам праздник. Но есть люди, которые этого не хотят. Вы поняли, о чем я говорю?

– Нет, – честно ответила я. – И кто вы такой, господин Фишер, чтобы объяснять мне, что я должна?

– Конечно, – сказал он, – я всего лишь адвокат, поверенный вашего папы. Но не только.

– Так кто же? – спросила я. – Простите, дорогой господин Фишер, чтобы выполнять ваши просьбы и слушаться вашего «надо» и «вы должны», я прежде всего должна знать, с кем я разговариваю. Только, умоляю вас, не говорите, что вы просто доброжелатель или старший друг.

Господин Фишер пожал плечами, открыл свой саквояж, расстегнул маленький внутренний карман и достал эмалированный жетон, на котором был имперский орел и трехзначный номер.

– Понятно, – сказала я. – Тайная полиция?

– Если вам все понятно, – сказал он, – зачем нужны слова?

И он, подбросив этот жетон в руке как большую монету, снова положил его в саквояж. Я заглянула туда. Вернее, он как бы пригласил меня заглянуть туда, потому что раскрывал саквояж и перепрятывал жетон прямо у меня под носом. Я увидела среди бумаг настоящий армейский пистолет. Не дамский велодог, как у меня, а нечто большое и серьезное. Я не разбираюсь в марках оружия. Но, кажется, такие я видела у офицеров. Темные металлические ручки с деревянными накладками торчали из их кожаных кобур.

– Понятно, – еще раз сказала я. – А скажите мне, зачем это надо?

– Есть очень опасный человек, – сказал господин Фишер. – Вернее сказать, его не без основания считают опасным. Есть основания полагать, что он сейчас здесь. Его надо обнаружить. И…

– И пристрелить? – спросила я.

– Если не получится быстро арестовать, то придется пристрелить, – сказал он.

– Все это сильно напоминает бред, господин поверенный, – сказала я. – Послушайте себя сами. Есть один человек, – я подняла палец, – который вообразительно хочет прекратить карнавал, наш карнавал. Этот неуловимый негодяй, агент вражеской разведки или уж я не знаю кто, так всесилен, что в одиночку способен прекратить карнавал? Называя вещи своими именами – погубить нашу великую империю, так? А вся имперская полиция, обыкновенная и тайная, не может его поймать? И последняя надежда империи – это Далли, то есть Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. Которой еще не исполнилось шестнадцать. Господин Фишер, давайте не будем играть в агентов и полицейских. Будем проще. Хотите, я отдамся вам прямо здесь, под этими кустами? И отвяжитесь от меня со своими романтическими бреднями. Ну, желаете? – я сняла накидку, бросила ее на газон и сделала вид, что расстегиваю блузку. Отто Фишер внимательно на меня посмотрел, пожевал губами, пожал плечами, сморщился, махнул рукой, застегнул свой саквояж, вышел из калитки и быстро-быстро пошел вниз. Я смотрела ему вслед и увидела, что он, пройдя шагов двадцать, вдруг бросился куда-то вбок и исчез. Я пошла следом за ним. Ага, понятно! В балюстраде был сделан небольшой проем, а вниз, между заборами, ограждавшими земельные участки, шла крутая каменная лестница. Такая вроде тропинка, которая шла наперерез пологим петлям дороги, опоясывающей холм.

От этих разговоров у меня в горле пересохло, и я решила еще раз зайти в гастхаус.

Глава 20

Была прекрасная погода. Солнце уже было довольно высоко, но светило с нашей стороны. То есть не с нашей, а со стороны Хох. Наша-то сторона, где мы жили с папой, была сторона Нидер. Но поскольку я сейчас была на Хохе, у меня само сказалось про нашу сторону. Совсем запуталась. Но неважно. В общем, солнце было уже высоко. Оно стояло прямо над холмом, по которому я шла, спускаясь по широкой старой дороге, вымощенной, наверно, лет триста назад. Примерно тогда же, когда здесь появились первые маленькие дворцы, о которых рассказывал Петер и которые сейчас частью пришли в запустение, а частью были переделаны в дома под сдачу. Я подошла к известняковому парапету, который шел по внешней части улицы Гайдна, посмотрела вниз. Река текла ясная и золотая. Был виден кончик Инзеля и мост. Ни одной баржи, ни одного парохода не было на реке, и от этого было особенно красиво. На той стороне видна была Эспланада, но, потому что я была не очень высоко, наш дом виден не был, хотя я примерно знала, где он находится. Зато была видна зеленая крыша гостиницы, которая заслоняла нашему дому вид на реку. Левее был виден шпиль собора Иоанна Евангелиста и огромное здание Старой Королевской канцелярии. Мне показалось, что оно не такое уж красивое издалека. Когда проходишь вблизи, особенно если проезжаешь на коляске, запрокидываешь голову, видишь высоченные резные колонны, узорчатые стены с окнами-витражами (между каждыми колоннами по два окна), а между окнами на постаменте бронзовая статуя какого-нибудь короля. Вся династия, вернее, несколько династий, которые когда-то жили и правили в империи, выставились на этих постаментах Королевской канцелярии, а на каждом постаменте были мраморные сценки, исторические события, битвы, коронации и погребения. Так что, если ехать мимо Королевской канцелярии, которая одной стороной выходила на Кенигштрассе, а другой на Эспланаду – было очень красиво. А вот с другой стороны реки, с холма все это величественное сооружение, вся эта исполненная в бронзе и мраморе история королевства и империи казалась ужасно пошлой и безвкусной. Было похоже на какую-то резную шкатулку, из тех, что продаются в магазинах и предназначены для хранения катушек с нитками, иголок, ножниц, аршинов и прочего швейного инструмента для молоденьких женушек мещанского звания. Я когда-то спросила госпожу Антонеску, зачем нужны такие шкатулки. «Их дарят девушкам на свадьбы», – объяснила она.

Со слова «свадьба» моя мысль перескочила на вчерашнее приключение. До этого я шла весело, почти вприпрыжку. Ясное солнце и красивый пейзаж радовали меня, но вдруг мне стало чуточку не по себе, и дальше я пошла медленно-медленно, вспоминая то, что произошло. Но, поверьте, меня совсем не интересовал этот сыщицкий сюжет. Я думала о другом. Я вспоминала, как мои подружки, обмениваясь книжками новейших любовных романов, обсуждали мужчин и всякий раз сходились на мыслях, что мужчины – это ужасные создания, настоящие скоты, похотливые животные, что им нужно только «это» и больше ничего. «Это» не только в смысле «это дело», но и в женщине им нужно «это место», только оно, и больше ничего. Особенно же ярко я вспомнила, как мои подружки обсуждали какой-то роман, где муж главной героини изменял ей со служанками, кухарками, а также птичницами и уборщицами картофеля, когда дело происходило в поместье. Его жена была такая красивая, утонченная, нежная, с осиной талией, высокой грудью и золотистыми локонами, а он изменял ей с плюгавыми, чернявыми, костлявыми плебейками. Все удивлялись, зачем он так поступал, что ему на самом деле было надо, но две самые умные девочки сказали, что в этом нет ничего удивительного, потому что мужчины – это гнусные, похотливые животные, и им нужно только «это», и побольше, поразнообразнее, во всех видах, и они просто сходят с ума при любой возможности получить новенькое «это». «Это», «это», только «это» – а ни на что другое они просто не обращают внимания. Тем более (шепотом говорили барышни), что это самое «это» у всех одинаковое. Но чем моложе, тем лучше. Вот и ответ на вопрос, почему данный негодяй, герой модного романа, бегал от благородной красавицы-жены к плюгавым плебейкам, поняла, Далли?

Надо сказать, что этот взгляд несколько противоречил сложившемуся у меня – под влиянием романов старинных и благородных – с детства сложившемуся мнению, что мужчины ценят красоту, изящество, аристократизм, бледную кожу и голубые глаза. Но раз уж столько умных девочек согласно убеждают меня в обратном – что ж, поверю им. Поняла, мои дорогие, поняла и согласилась. Да и окружающая жизнь давала мне массу поводов убедиться в том, что нежная кожа, голубые глаза, стройность и томность – не самое главное. Достаточно посмотреть на парочки, гуляющие в парке, и на тех, кто ходит в оперу. Чаще как раз наоборот. Мужчины были довольно подтянутые и миловидные, а женщины, как говорят французы, «laisse à désirer». Оставляют желать лучшего.

Мои мысли путались. Я поймала их за хвост и поняла, что они, как это часто бывает, хотят убежать от неприятных наблюдений к общему рассуждению. Но нет же! Я дернула этот похожий на крысиного короля клубок за хвост изо всех сил, подтащила его к себе и заставила бежать по нужной дорожке. Итак. Дано: мужчины – похотливые животные. Следовательно, они хотят только «этого». Дано второе: господин Отто Фишер – мужчина. Около сорока лет. Чуть больше. Но явно меньше сорока пяти. Следовательно, он точно так же, как и все мужчины – похотливое животное, хочет только «этого». Дано третье: «это» было перед ним. Стояло перед ним в голом виде. Потом оно лежало в постели и ждало, пока он пописает и умоется. «Это» окликнуло его, когда он проходил мимо. Вместо этого господин Фишер сказал, что мы останемся друзьями. Вопрос: почему?

«Почему?» – заорала я так громко, что какая-то птица, сидевшая в кустах, шарахнулась в сторону, взлетела, покружилась и вернулась на место. «Почему? – спросила я ее. – Неужели я настолько омерзительна, ужаснее, чем все эти описанные в романах крестьянки, поварихи, прачки и поломойки?» Конечно, две услужливые мыслишки тут же встали с обеих сторон и ласково шепнули: «Он просто боялся связываться с тобою, милая Далли! Во-первых, с невинной девушкой. Во-вторых, с несовершеннолетней. А, в-третьих, с дочерью богатого и влиятельного человека». – «Ну хоть потискал бы, погладил», – возразила я и повернулась к другой мысли. Другая мысль шаловливо смотрела на меня, всем своим видом говоря: «Знаю, но не скажу. Знаю, но не скажу». – «Ну, – сказала я, – давай, выкладывай». – «Не кажется ли тебе, моя дорогая, – сказала вторая мысль, – что господин Отто Фишер склонен к уранической любви?» – «Вот еще! – сказала я. – Он же еврей». – «А откуда ты знаешь? – пошло захихикала вторая мысль. – У тебя есть доказательства? Ты наблюдала его еврейство?» – «Тьфу, пошлячка! – закричала я. – Фишер – еврейская фамилия на девяносто девять процентов. А евреям эти штучки запрещены, – сказала я, подняла палец и помахала им перед носом второй мысли. И процитировала: – “Тот, кто ложится с мужчиной, как с женщиной, да будет истреблен из народа Израилева, ибо сие есть мерзость перед Господом!”» – «Ай, бросьте вы! – сказала вторая мысль с нарочито еврейским акцентом, как в комедии. – Вы-таки серьезно думаете, что нынешний еврей живет по Ветхому Завету? Особенно который интеллигент? Ай, я вас умоляю!» – «Уйди, дура!» – закричала я и обернулась к первой мысли, которая сказала: «Я продолжаю настаивать, что просто испугался связаться с несовершеннолетней девицей, дочерью влиятельного отца». – «Но мог бы хоть поцеловаться, пообниматься, – сказала я. – Зачем добиваться всего прямо сразу? Девушку сначала надо приучить к прикосновению мужчины, а не сразу набрасываться. Что же он даже не прикоснулся?» – «Ну, – сказала первая мысль, – тут ведь есть какое-то избирательное сродство. А тебе самой хотелось его хотя бы обнять?» Я была обезоружена этим вопросом, потому что ответа у меня не было. Вернее, был. Мне совершенно не нравился господин Фишер. Мне вообще, наверное, никто из мужчин не нравился, кроме дедушки. Но он был не мужчина, а дедушка, вы же понимаете. И еще я, конечно, хорошо относилась к папе. Но вы же сами понимаете, что слово «нравится» имеет два смысла. И как это дедушка и папа могли мне нравиться как мужчины? Это ж абсурд! Хотя нет. Почему же никто? Вот этот итальянский князь мне очень понравился. Но он тоже мне отказал. Сказал, что мы с ним брат и сестра. Что на самом деле тоже полный абсурд и даже какая-то подлость.

Так вот, господин Фишер мне совсем не нравился как мужчина. Но если бы он начал меня обнимать и целовать, я была бы не против. Потому что должна же я наконец попробовать, что это такое. Мне через три недели, вернее, уже через двадцать дней, исполнится шестнадцать.

В общем, задачку я так и не решила. Ответа на свой вопрос так и не получила. Но, по крайней мере, поняла, что не знаю ответа – это уже кое-что. Настроение от этого у меня не то чтобы улучшилось, а как-то успокоилось. Я вообще не любила впадать в отчаяние. Когда я подошла к гастхаусу, я остановилась у окна и полюбовалась на себя. Одетой я была гораздо красивее, чем голая. Недаром этот Петер так на меня посматривал, что даже Анна начала меня ревновать. Ну, посмотрим, что там будет дальше. Я открыла дверь и вошла вовнутрь.

Наверно, Анна и Петер заметили меня, когда я стояла и любовалась на свое отражение в витрине, потому что они сидели прямо напротив окна.

– Доброе утро, – сказал Петер.

– Доброе, – кивнула я, – и не слишком раннее.

– Морали здесь неуместны, – вдруг сказала Анна.

– Вы принадлежите к богеме? – удивилась я. – Кажется, вчера вы о себе рассказывали что-то совсем другое.

– Я ничего о себе не рассказывала, – сказала Анна. – Ну хватит шпилек. Раз уж нам выпало быть соседями в столь странном месте, будем уважать странности друг друга.

– Попробуем, – сказала я и попросила у подошедшего кельнера принести стакан воды с лимоном.

– Аристократический завтрак, – сказала Анна, перед которой стояла яичница с беконом и маленькая кружечка пива.

– Вы же сами сказали – без шпилек, – вполне миролюбиво ответила я. – Я уже завтракала. А сейчас просто погуляла по округе, захотела попить.

Анна пожала плечами. Я почувствовала, что самый лучший способ обратить на себя внимание мужчины – это самой не обращать на него абсолютно никакого внимания. Впрочем, может быть, я это где-то вычитала. Но неважно. Главное, что это действовало. Я разговаривала только с Анной. Я спросила, как ей спалось. Поинтересовалась, не слышала ли она ночью выстрелов и криков. Она сказала, что да, и даже разволновалась. Но ей показалось, что это далеко, за окном, на следующем ярусе улицы. «Ведь улица идет так», – и она показала рукой спираль.

– Да, да, – сказала я. – Конечно, где-то далеко.

– Представьте себе, я даже хотела бежать вызывать полицию, – сказала Анна, – но вспомнила, что ближайший телефонный аппарат находится вот здесь, – и она показала на стойку, – а среди ночи бежать по пустынной улице, согласитесь, это уж слишком!

– Да, да, конечно, это слишком, – согласилась я, – Надо поберечь себя. Совершенно ненужный риск.

О, как хорошо! Значит, здесь есть телефонный аппарат. Можно будет вызвать извозчика. Я это вспомнила, потому что в полдень ко мне домой – то есть в нашу с папой квартиру – должен прийти учитель русского языка.

Я еще поговорила с Анной о всякой всячине, похвалила ее жакет, спросила, кто сшил ей такую прекрасную юбку. В общем, изо всех сил «щебетала», как учила меня госпожа Антонеску. Вообще-то она учила меня вещам очень серьезным. Наукам, искусствам и знанию жизни. «Но, помимо всего прочего, – говорила она, – женщина должна уметь щебетать. Ленты, кружева, ботинки, кольца, серьги и браслеты, шпильки, локоны, гребешки и еще примерно двести тысяч тем для быстрого и нежного щебета. После обеда мужчины идут в кабинет хозяина курить сигары, пить коньяк и разговаривать о политике, а женщины остаются за столом пить чай, есть сладости и щебетать».

Я краем глаза видела, что Петеру очень хочется вмешаться в наш разговор, он хочет заговорить со мной. Но не мог же он просто взять и перебить наш разговор. А вклиниться в разговор о кольцах и щипчиках для ногтей он никак не мог. И Анна не хотела сделать ни малейшей паузы именно потому, что не хотела, чтобы Петер заговорил со мной. Хотя ей, наверно, уже надоело это щебетание, но она терпела изо всех сил.

– Ах, как мы с вами мило поговорили, – сказала я вставая. – Спасибо вам, дорогая Анна, за эти прелестные четверть часа. – Я протянула кельнеру монетку в пятьдесят крейцеров и велела заказать извозчика на улицу Гайдна, пятнадцать. Пошла к дверям и помахала им рукой, но вдруг остановилась.

– Кстати, – сказала я, обращаясь к Анне, – если вы будете в наших краях, там, через реку, непременно-непременно зайдите. Рядом с нашим домом есть милая кофейня. Впрочем, я рада буду принять вас и у себя. Дайте мне клочок бумаги и карандаш, – сказала я кельнеру. Написала на обороте какого-то старого счета наш адрес и протянула Анне, прибавив: – Извините, я забыла свой блокнот.

Моего учителя русского языка звали Яков Маркович. Это был рослый, сравнительно молодой человек лет двадцати восьми, с буйной курчавой бородой, выпуклым лбом и широким, просто-таки африканским носом. Губы у него были тоже толстые, как у негра. Мне кажется, папа мне специально нанимал таких учителей из педагогических соображений, чтобы я в них не влюблялась. Но я вообще не была по этой части – влюбляться, я же говорила. Но папа этого не знал. Поэтому учителя мои были как на подбор. Этот вот негроподобный Яков Маркович. Старая, как вяленая селедка, учительница всемирной истории и истории изящных искусств – мне казалось, что от нее даже пахнет вяленой селедкой. У нее не было университетского диплома. Она была просто сочинительницей исторических романов для юношества, а также биографий великих художников. Но папа утверждал, что историю, и в том числе историю искусств, она знает лучше всякого профессора. А преподаватель политических наук был и вовсе слепым стариком. Его приводила старушка-жена и тихо сидела в прихожей все время урока и на все приглашения Генриха и даже самого папы пройти в столовую и выпить чашечку кофе отвечала смиренным отказом. Хотя муж ее, слепой профессор, когда-то был известным правоведом, заведовал кафедрой в Мюнхене и даже преподавал политические науки чуть ли не самому Людвигу Баварскому или его племяннику. Такой вот, да простят меня мои учителя, бестиарий подобрал мне мой заботливый папочка в тщетной надежде сохранить покой моей души. В тщетной – потому что влюбляться мне и так не хотелось, а беспокоиться было о чем и безо всякой любви.

Яков Маркович меня уже дожидался, хотя я опоздала всего минут на пять, не больше. В прихожую навстречу мне вышел папа. Судя по выражению его лица, он не очень-то надеялся, что я приеду. Наверное, он сказал учителю, что я поехала кататься с подругой и приду вот-вот. А если бы меня не было еще полчаса или час, он попросил бы извинения и отправил бы учителя домой, заплатив ему сколько положено. Кстати говоря, папа платил учителям по-разному. Селедке-историчке – за каждые десять занятий, слепому старику по политическим наукам – раз в месяц, а Якову Марковичу – за каждый урок.

– Учитель ждет, – сказал папа и сделал мне страшные глаза и тайком погрозил пальцем.

– Ах, да, да, – сказала я, – простите меня великодушно, любезнейший Яков Маркович, – закричала я ему по-русски из коридора в открытую дверь своей комнаты. – Приношу вам свои глубочайшие извинения.

Влетела в комнату, закрыла за собой дверь и уселась за свой рабочий столик. Яков Маркович сидел в кресле сбоку. Русский язык давался мне легко, потому что он, как известно, очень похож на наш. Настолько похож, что именно поэтому труден. Речь даже не об алфавите. Мы-то пишем на латинице, а русские на своей кириллице. Дело в том, что многие одинаковые слова имеют совершенно разное или, хуже того, почти разное значение, слегка различаются. Но из этих бесконечных «слегка» и состоит особенность нашего языка в отличие от русского. Или, наоборот, русского языка в отличие от нашего. Поэтому на занятиях с Яковом Марковичем возникал ужасный соблазн говорить на этаком смешанном наречии, вставляя слова вперемешку. Все всё понимают, но в результате получается совершеннейшая каша. Поэтому мы с Яковом Марковичем условились так: говорим только по-русски, а когда мне вдруг надо перейти на наш язык, я громко щелкаю пальцами.

Яков Маркович был эмигрантом.

Он уехал из России в седьмом году, не успев окончить университета, и последний курс оканчивал в Вене. Яков Маркович эмигрировал из-за политики, потому что принадлежал к какой-то боевой политической партии, которая не могла найти себе места после русской революции. Революция, за которую они боролись, все-таки произошла и закончилась своего рода победой – а вот это мне объяснил слепой старичок, профессор политических наук. Да, это была победа. Трехсотлетний, а на самом деле почти тысячелетний русский абсолютизм, русское безграничное самодержавие сменилось почти что, можно сказать, конституционной монархией. «Конечно, – говорил мне слепой профессор, – это был еще не тот конституционализм, что в Британии или во Франции. Но не всё же сразу! В России появился парламент, который до этого был в своем средневековом виде разогнан еще князем Андреем Юрьевичем в двенадцатом веке. С тех пор абсолютизм только усиливался, хотя, очевидно, в последние сто лет постепенно ослабевал изнутри. Но вот – революция победила! Вот вам Государственная дума, выборы, партии, свобода совести, свобода союзов, шествий и демонстраций. Что этим русским еще надо? Ну да, – говорил профессор, – в России нет правительства, ответственного перед парламентом. Но не все сразу. Десять, двадцать лет парламентаризма – и ответственное правительство появится. Царь – или его наследник – еще сильнее сократит свои монаршие полномочия. А главное – общество. Общество приучится жить в условиях конституционализма».

Я передавала Якову Марковичу эти соображения слепого профессора. Яков Макович возмущался настолько, насколько возмущение прилично в устах бедного учителя-эмигранта. Настолько бедного, что он вынужден просить плату за каждый урок немедленно. Яков Маркович объяснил мне, что эта постепеновщина, как он выразился, есть не что иное, как способ увековечить самодержавие и диктатуру буржуазии.

– Но, позвольте, – сказала я, помня уроки профессора, – именно буржуазия является той силой, которая свергает абсолютизм. Буржуазно-демократическая революция – вот что требуется сейчас России и, наверное, нашей империи тоже, тсс!!! Тсс!!! Тсс!!! И эта революция постепенно побеждает. Разве нет?

– Разумеется, нет, – вежливо возмутился Яков Маркович. – Давно минули те времена, когда король и феодалы давили буржуазию, фабрикантов и лавочников. А фабриканты и лавочники, со своей стороны, стремились свергнуть короля. Это были времена наивного эгоизма богатых классов. Они кончились с французской революцией. В дальнейшем король и фабриканты, феодалы и лавочники научились договариваться. Они легко заключают союз против общего врага – против рабочего класса. Задача рабочего класса – свергнуть обе диктатуры: феодально-демократическую и буржуазную.

– До настоящей буржуазности надо еще дожить, – возражала я. – Возьмите нас. Мы ведь типичные феодалы. И все попытки моего бедного папочки (разумеется, при слове «бедный» Яков Маркович сдержанно усмехнулся, а я специально произнесла это слово, чтобы увидеть эту усмешку), все попытки моего бедного папочки, – повторила я, – превратить наш феодальный удел в нечто капиталистическое – увы, терпят провал. Крестьяне не хотят брать земли и становиться фермерами. Буржуа не хотят строить дома и фабрики на наших землях. Может быть, все дело в расстояниях, а? В территории, нет?

– Только пролетарская революция, – сказал Яков Маркович, – способна решить все задачи. В том числе и задачи буржуазно-демократические. Так сказать, по ходу решения своих задач.

– Не понимаю, – сказала я.

– Вам это и не надо понимать, – сказал Яков Маркович. – Давайте лучше почитаем Чехова.

– Быть может, Достоевского? – возразила я. – Чехова мы уже читаем третий месяц.

– Достоевский гнусен, – сказал Яков Маркович. – Он монархист, антисемит и клеветник на революцию.

– Далась вам эта революция, дорогой Яков Маркович, – сказала я. – Ведь революция, кажется, уже победила в России.

Яков Маркович вежливо изобразил саркастический смех Мефистофеля.

Да, конечно, Якову Марковичу не было места в новой России. Судя по бесконечным оговоркам в его рассказах, он был отчаянный радикал. Быть может, даже бывший террорист. Профессиональный революционер. Забастовки, митинги, листовки, провокации, взрывы и убийства были его профессией. Даже интересно, кто ему платил жалованье за эту работу? Неужели агенты держав-соперниц? Или революционеры просто грабили богатых людей? Ну, не знаю. Но вот сейчас он оказался без работы.

– Хорошо, – сказала я. – будем читать Чехова. Что на этот раз?

– Выберите какой-нибудь рассказ сами, – предложил Яков Маркович.

Судя по всему, у него сильно испортилось настроение. Он протянул мне книжку. Я перелистала ее.

– Вот, – сказала я, – рассказ «Ариадна».

– Читайте вслух, – сказал Яков Маркович.

– А успеем? – спросила я.

– У нас с вами еще два часа. А не успеем, дочитаем потом.

Я читала ему вслух по-русски, а вопросы, предварительно щелкнув пальцами, я задавала на нашем языке. В этом рассказе мне было понятно всё, в смысле слов и грамматики. Ну, может быть, кроме некоторых мелочей, которые мне тут же объяснил Яков Маркович. Но мне было непонятно несколько вещей, которые я у него и спросила. Первое. Почему герой так предан этой своей Ариадне? За что он ее так любит? Совершенно безответно. Ведь она, во-первых, очень глупая. Во-вторых, она почему-то убеждена в своем каком-то особом избранничестве. Что она, неизвестно почему, обязательно станет хозяйкой великосветского салона, куда будут приходить князья и послы, писатели и композиторы. И все будут ей поклоняться. В-третьих, она все время жрет, целыми днями. Автор, господин Чехов, устами своего героя постоянно и осудительно на это указывает. Не встав с постели, она берет тарелку какой-то еды и начинает лопать. Это же просто свинство! Как можно любить женщину, которая все время жрет? Да еще так некрасиво, неизящно. Представляю себе, как брызги и крошки летят на ее постель и ее ночную рубашку. А он смотрит на нее влюбленным щенячьим взглядом. Почему? Но вот самое главное: она изменяет ему. Изменяет бесстыдно, почти в открытую. Практически в соседнем номере гостиницы. Когда он уезжает от нее, не в силах всё это наблюдать, она своими письмами заставляет его вернуться, заставляет привозить ей деньги и просто-таки заставляет его быть свидетелем своего разврата.

– Зачем ему это нужно? – спросила я, прямо глядя в маленькие светлые глаза Якова Марковича.

– Это любовь, – ответил он мне. – Я так полагаю.

– Ага, – сказала я. – «Я так полагаю» – плохая оговорка. Вы учитель. Вы взялись меня учить, вот и отвечайте прямо: зачем он это терпит?

– Я не брался вас учить любовным приключениям буржуазии, – сказал Яков Маркович. – Я учу вас русскому языку: склонение, спряжение, синтаксис, словарный запас, к вашим услугам. А буржуазные эротические штучки – увольте!

– Какой вы злой! – сказала я. – Неужели все русские революционеры такие? А может, охранное отделение правильно делает, что вас вылавливает и шлет в Сибирь? Может быть, в Сибири, среди снега и волков ваша злость более уместна, чем в Европе?

– Вы считаете Россию Европой? – спросил он, явно переводя разговор на другую тему.

– Ну уж не Азией, не Африкой и не Америкой, – сказала я.

Яков Маркович даже побледнел. Еще бы. Я прошлась сейчас каблуками по самому святому. Сказала, что революционеры – преступники, а охранное отделение действительно охраняет от них общество. Плевок, пощечина, зуботычина от наглой богатой девчонки. Я увидела, как ему хочется встать со стула, выдернуть у меня томик Чехова и уйти не попрощавшись, хлопнув дверью. Но, как сказал русский же поэт Некрасов, которого мы еще в прошлом году читали с Яковом Марковичем, «В мире есть царь. Этот царь беспощаден. Голод – названье ему».

Яков Маркович был человек одинокий и неустроенный. Кроме того, как эмигрант, он находился под надзором у полиции. Эти уроки были ему очень, просто очень нужны, чтоб не сказать – незаменимы. Несчастный, нелепый, не умеющий заработать, скопить, устроиться на хорошую службу, уехать в Южную Америку, выгодно жениться на богатой еврейке, наконец! Ничего не умеющий. Мне даже жалко его стало. Я сказала по-русски:

– Приношу вам свои извинения, мой дорогой учитель. Я сказала это не подумав, с разбегу. Ей же богу, я не хотела вас обидеть, заверяю вас. Я глубоко уважаю русских революционеров и всеми силами своей души ненавижу и презираю охранное отделение.

Бедный Яков Маркович смотрел на меня сначала недоверчиво, но я так искренне прижала руку к груди и захлопала глазами, что он улыбнулся и теперь уже покраснел, от удовольствия.

– Спасибо, дорогая Станислава, – сказал он тоже по-русски. – Я знал, что у вас широкая душа и вы выше сословных предрассудков.

– Мир, – сказала я и протянула ему руку. Яков Маркович взял мою руку и крепко, по-товарищески пожал.

Ну и хорошо. Я на самом деле совсем не хотела, чтобы он целовал ее своими толстыми влажными губами.

– Но все же, – сказала я, не отнимая руки, – но все же почему герой рассказа так верно служит этой глупой негодяйке?

– Я когда-то тоже был влюблен в женщину, которая не стоила… нет, не меня, – улыбнулся Яков Маркович, – я ничего особенного из себя не представляю… Которая не стоила моей любви, моей преданности, моей всегдашней готовности простить, понять, успокоить. Она очень меня мучила.

– Как ее звали? – спросила я, вцепившись в руку Якова Марковича.

– Вы будете смеяться. Ариадна, – сказал он и высвободил руку.

– Так это рассказ про вас? – изумилась я, глядя на него во все глаза.

– Что вы, что вы, никоим образом! – засмеялся Яков Маркович. – Посмотрите, когда он был написан. Девяносто пятый год. Почти двадцать лет назад, я был тогда совсем маленьким мальчиком. В России это довольно распространенное имя. Ну, не так, как Мария или Анна, но встречается.

– Так зачем же вы?.. – спросила я. Он молчал. – Хорошо. Не хотите отвечать на этот вопрос, ну и не надо. Я понимаю, это личное. Но тогда второй вопрос: вот у героя есть отец. Герой влюблен в эту Ариадну. Тратит на нее все деньги. Своих денег у него нет. Одни только семейные доходы, доходы с имения. Деньги кончаются. И он все время пишет отцу «Пришли еще! Пришли еще!». Отец отдает имение в залог, берет деньги в долг. И все зачем? Затем, чтобы его беспутный сын отдавал эти деньги какой-то дуре, которая целыми днями жрет, лежа в постели, и этому самому сыну изменяет? Этого самого сына мучает? Ну сын-то, понятно, влюбился. Дурак. Там, на курорте, с ума сходит от безделья и измен этой дрянной бабы. Но отец-то зачем ему потакает? Это что, болезнь?

– Наверное, да. Род безумия, – сказал Яков Маркович. – Наверное, вы правы.

– Так это же надо лечить! – сказала я.

– Если б такие болезни можно было лечить лекарствами или уговорами, – вдруг сказал Яков Маркович, – то тогда не нужна была бы никакая революция.

Глава 21

Я спросила Якова Марковича, будет ли война. Яков Маркович сказал, что войны, безусловно, не будет, потому что война, особенно в наше время, в эпоху дальнобойной артиллерии, пулеметов и аэропланов, стала бы самоубийством европейской цивилизации.

– Правда, – добавил он, – народ хочет воевать.

– Значит ли это, что народ столь глуп и самоубийствен? – тут же спросила я. – Странно слышать такое от революционера, тем более от русского революционера.

Яков Маркович слегка смутился, но сказал, что в данном случае под словом «народ» он имел в виду худшую его часть – хулиганов и погромщиков, а также разорившуюся мелкую буржуазию и стал долго объяснять, что именно эти люди являются самой сладкой мишенью для империалистической пропаганды. Но я его перебила и спросила:

– Так народ за войну или против? Вот так – да или нет?

– Большая часть, к сожалению, да, – сказал он. – Люди забывают о классовых интересах, просыпается что-то племенное. Ну вот мы с вами только что читали Чехова, как в интеллигентных людях под влиянием буржуазной эротики просыпается что-то совсем уже прямо животное. А в народе – племенное. Вы меня поняли? Древние племенные инстинкты. Ненависть к чужакам, которые и чужаки-то только потому, что живут через речку, а моста нет. А чужак – это враг, таков печальный закон общественной жизни. Представляете себе, если бы у нас здесь не было мостов? Нидер и Хох непременно бы воевали.

– А Инзель? – спросила я.

– А Инзель, – засмеялся Яков Маркович, – заключал бы союз то с одним, то с другим.

– В Инзеле все равно живут чужаки, – сказала я, – несмотря на мост. Я была там на днях. Другое племя. Ну хорошо, хорошо. Но если большинство народа за войну, почему же вы думаете, что войны не будет?

– Мне кажется, в народе есть или, скорее. должен быть какой-то инстинкт самосохранения. И потом – интеллигенция, писатели, поэты, профессора, да хоть бы школьные учителя – я абсолютно уверен, что они выступят против войны… Ну и вообще, что за тревоги? Войны не будет еще вот почему. Эти нарывы опухают и опадают. Сами рассасываются. Каким-то загадочным образом, наверное, вследствие именно этого неосознанного чувства народного самосохранения. Ну, или их прорывает в отдельных местах: франко-прусская война, русско-турецкая. Нации всегда недовольны друг дружкой. Но одно дело махать флагами и выкрикивать лозунги «Смерть германцам!» «Смерть французам, англичанам, русским, сербам!» и так далее, и совсем другое дело идти на убой в прямом смысле слова. Вы ведь, Станислава, наверное, много раз клялись жизнью, говорили «да я жизнь отдам!», «да я умереть готова!», «да лучше я умру!» и так далее – ведь было же такое?

– Было, – сказала я. – Не часто, но бывало. Ваша правда.

Мы говорили по-русски, хочу еще раз напомнить.

– Вот, вот! – обрадовался Яков Маркович. – Вот, например, извините за такое, может быть, неловкое сравнение, вы же влюблялись когда-нибудь?

– Допустим, – сказала я.

– И наверно, говорили сами себе: «Если он не ответит на мое письмо или не пригласит меня на танец, я умру. Я готова заплатить жизнью за один только танец с ним».

– Господи! Откуда у вас только такие фантазии? – сказала я, потому что мне, честное слово, ничего подобного в голову не приходило.

Хотя нет, нет, приходило. И совсем недавно.

Но Яков Маркович, конечно, не слышал этих моих мыслей и сказал:

– Ну не знаю. У меня, во всяком случае, когда я был молод, все было именно так. Буквально жизнь был готов отдать, чтоб лишний раз увидеть девушку, в которую я был влюблен, когда мне было шестнадцать. Она уехала из нашего городка, то есть ее родители увезли. Я просто жизнью был готов заплатить. Вы спросите, за что? Да ни за что в сущности. Чтобы еще раз пройти мимо их дома и увидеть ее в окне. Но однажды мне приснился сон. Вот как раз после ее отъезда. Я тайком ходил на станцию их провожать. Её, её сестер и родителей – они всей семьей уезжали. Шел домой, сделал крюк, прошел мимо их дома, теперь уже мимо бывшего их дома, мимо опустевшего их дома. Верите ли, я плакал. Верите мне?

– Да, разумеется, – сказала я.

– Пришел домой, позанимался (я был тогда гимназистом), выпил чаю, лег спать и вдруг среди ночи проснулся от тоненького скрипа (у меня в комнате стоял старый платяной шкаф, ореховый, дешевый, с латунными ручками). Луна светила в окно. Я видел, как шкаф медленно раскрывается. Из него вышел некто в темном костюме. Лица я не рассмотрел. Он подошел ко мне и сказал: «Ты хочешь увидеть Риту и готов заплатить за это жизнью?» И, не давая мне опомниться, схватил меня ледяными пальцами левой руки за шею, так что у меня перехватило дыхание, а в правой руке у него неизвестно откуда оказался кинжал.

«Боже, – подумала я, – какой провинциальный, какой жалкий сон!»

У Якова Марковича слезы дрожали на ресницах, и он продолжал:

– Этот человек прикоснулся острием своего кинжала к моему горлу и произнес: «Скажи “да”! И ты увидишь ее и умрешь!» Я понял, насколько глупы были эти мои клятвы и вопли. Честное слово, мне казалось, что все это происходит наяву. И только потом, когда я из последних сил отрицательно и помотал головой и прокричал: «Нет!» – и этот страшный человек, а на самом деле это был бес, дьявол, исчез – вот только тогда я понял, что это сон.

– Вы верите в дьявола? – спросила я, – А значит, и в бога? Ведь вы же марксист, разве нет?

– Тогда я еще не был марксистом, – сказал Яков Макович. – Вам, наверное, это покажется смешно, но этот сон странным образом повернул меня в сторону атеизма и материализма и даже в сторону революции. Почему? Я понял, вернее, сначала почувствовал, а потом понял – всю опасность фантазий. Даже не знаю, как пояснее выразиться. Но в общем – не надо фантазировать. Фантазии могут обернуться ужасной реальностью.

– Как интересно, – сказала я. – Вы знаете, у меня таких снов не было. Но мне почему-то кажется, что если я пообещаю умереть, то конечно же обязательно умру. А иначе зачем обещать? Простите, если я вас обидела.

– Это вам сейчас так кажется, – обиженно сказал Яков Маркович.

– А, кстати, – продолжала я. – зря вы вашему бесу не сказали «да». Вам бы приснилась ваша Рита, скорее всего. А он бы вас не убил. Это ведь сон. Разбойники с кинжалами, которые снятся во сне, довольно безобидная публика. – Я тут же перевела разговор на другую тему. – А вот скажите, Яков Маркович, если война все-таки будет? Если обезумевшие правительства и сошедшие с ума народы решатся на самоубийство, что будете делать лично вы? Будете в одиночку пропагандировать мир? Будете готовы к тому, что воинственные патриоты вас растерзают? Или пойдете на фронт, сами сделаетесь патриотом?

– Уеду в Америку, – сказал Яков Маркович. – Или в Австралию.

– Вы и вправду материалист, – сказала я. – Прекрасный ответ. Спасибо вам. Буду у вас учиться.

Скрипнула дверь. Я обернулась. На пороге стоял папа. В руке он держал карманные часы.

– По-моему, вы немножко перерабатываете, – обратился он к Якову Маковичу.

– Да, да, – сказал тот, сунул в портфель тетрадку и книгу Чехова, встал из-за стола.

Я хотела попросить у него, чтобы он оставил книжку до следующего раза, но раздумала. Папа протянул Якову Марковичу конверт. Тот сказал: «Благодарю», – заглянул в конверт, пошебуршал в нем пальцем, потом перегнул его пополам и засунул во внутренний карман своего сюртучка.

Смешно, но папа всегда давал ему деньги в конверте. И другим учителям тоже. Для этого у папы в письменном столе лежала целая пачка конвертов, штук сто, наверное. Или даже двести.

– Ну и каковы ваши дальнейшие планы, моя милая? – спросил папа, когда Яков Маркович ушел и Генрих, слышно было, прикрыл за ним дверь.

– Отчего на «вы»? – спросила я.

– Ты же теперь самостоятельная девица! Шляешься неизвестно где. Вернее, мне-то как раз известно где.

– Откуда тебе известно?

– Филер в нашем городе стоит всего пять крон в день, – сказал папа.

– Там не было никаких филеров, – сказала я. – Что, господин Фишер наябедничал?

– О, – удивился папа, – господин Фишер затесался в нашу компанию?

Мне показалось, что папа хочет меня посильнее запутать. Он явно притворялся, что первый раз слышит о господине Фишере, вернее о том, что господин Фишер провел эту ночь на улице Гайдна, номер пятнадцать. А может быть, и нет. Но мне почему-то расхотелось разбираться в этих хитростях. Мне вдруг показалось, что это совершенно неважно. Знает папа, где я была, – не знает. Фишер ему донес или кельнер? Или Анна с Петером? Или в самом деле у него в кустах сидел какой-то зоркий наблюдатель – мне стало совершенно безразлично. Однако на вопрос про Фишера все-таки надо было что-то ответить. Я, неопределенно улыбнувшись, сказала:

– Ну как же, он ведь твой поверенный в делах? То есть некоторым образом наш поверенный. Вот он и замешался. Ты его сам замешал, папочка. Давай лучше составим список приглашенных.

– Куда? – удивился папа.

– Ничего себе! – возмутилась я. – На мой день рождения! Мне тридцатого мая исполняется шестнадцать лет, ты что, забыл?

– Никоим образом, – сказал папа. – Приглашения уже разосланы. Вот, пожалуйста. Иди сюда.

Я пошла за ним. Мы прошли не в его комнату, а в дедушкину. Он достал из шкафа стопку бежевых прямоугольников из тонкого картона. «Глубокоуважаемый…» и много-много точек. И ниже «Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург имеет честь пригласить вас на обед по случаю своего шестнадцатилетия. К приглашению присоединяется ее отец Славомир-Рихард Тальницки». И внизу адрес какого-то ресторана с неизвестным мне названием.

– Где это? – спросила я.

– Это вместо «спасибо», – сказал папа. – Это в парке. Очень хорошее место. Новое. Прямо над рекой. Надеюсь, что дождя не будет. А хоть бы и дождь. Там будет шатер. Мы же с тобой говорили про шатер – вот, пожалуйста.

– Спасибо, – сказала я.

Конечно, по всем правилам я должна была броситься папе на шею, расцеловать его и радостно завизжать: «Спасибо, папочка! Какая прелесть! Какое чудо! Шатер в парке, над рекой! Это лучший подарок! Как я тебя люблю!» Но у меня совершенно не было настроения. У меня мысли уезжали куда-то в сторону. Я думала про госпожу Антонеску, про войну, про маму, юного итальянского князя и про господина Фишера тоже. Про этих двух последних особо. Потому что они один за другим мною, извините за выражение, побрезговали. Папа смотрел на меня очень внимательно, держа в руках пригласительный билет, проводя его углом по пальцам левой руки, как будто играл на гитаре такой специальной костяной штучкой. Забыла, как она называется. Знала, но забыла. Он так долго и так внимательно на меня смотрел, что я все-таки собралась с силами, радостно заулыбалась, бросилась ему на шею, поцеловала в обе щеки и закричала:

– Папочка, спасибо! Как чудесно! Шатер на берегу реки! Какой чудесный подарок!

Папа отстранил меня и совершенно серьезно спросил:

– Что с тобой? Ты что, белены объелась?

Фу, какое грубое выражение!

– Прости, – сказала я.

– Может быть, ты спросишь, кого я пригласил?

– Я абсолютно в тебе уверена, – сказала я. – И вообще, это не только мой праздник, но и твой тоже. Твоей дочери исполняется шестнадцать, и я не сомневаюсь, что ты пригласил тех, кого нужно пригласить.

Папа уселся на диван и сказал:

– К сожалению, фокус с продажей имения не получился. Части имения, я имею в виду. Что-то странное на земельном рынке. Никому ничего не нужно – ни богачам, ни беднякам, ни мужикам, ни фабрикантам. Веришь ли, я был готов на огромный дисконт. Никакого впечатления.

– Скажи, – спросила я, – а вот тот ремонт, который ты затеял – этот тоже для продажи?

– Бог с тобой, – замахал руками папа, – Бог с тобой! Я хотел продать только треть земли, ну половину в самом крайнем случае. Но наш дом всегда останется нашим.

– А теперь и вся наша земля тоже останется нашей? – уточнила я.

– Да, – сказал папа, – к сожалению.

– К счастью! – сказала я.

У меня камень с души окончательно свалился. Дышать стало легко и приятно. Господи, а я и не знала, что я, оказывается, так привязана к этому вытянутому пятиугольнику на карте нашего уезда!

– Папочка, – сказала я, – я в самом деле счастлива! Я ужасно не хотела, чтобы ты продавал наше имение. Сама не знаю почему. И вот теперь все обошлось. Господи, как хорошо! Это правда мне самый лучший подарок!

– А хочешь, – сказал папа, – я переведу это имение на твое имя и ты будешь хозяйкой здешних мест?

– Хочу, – сказала я.

Папа несколько дернулся. Наверное, он ждал, что я закричу «Что ты! Что ты!»

– Конечно хочу, – повторила я, – но не сейчас. Сейчас мне это как-то страшновато. Спасибо тебе, папа. Мы обязательно это сделаем, но теперь, после моего согласия – когда ты сам этого захочешь. Сочтешь нужным, своевременным и все такое.

Папа немножко успокоился и стал помедленнее щелкать уголком приглашения по своим пальцам.

– Хорошо, – сказал он, – хорошо. А я, признаться, хотел сделать тебе вот такой подарок.

– Что ты, папочка! – сказала я. – Извини, может, это звучит непочтительно, но вынуждена возвратить тебе вопрос насчет белены. Мне ведь всего шестнадцать! Как можно помышлять о таком? О таком подарке для совсем еще маленькой девочки, в сущности…

– Что же тебе тогда подарить? – спросил папа.

– Как всегда, какой-нибудь сюрприз!

– Ну, сюрприз и так будет. Тем более что сюрпризы все известные: записная книжечка в золотом переплете или камея, окруженная бриллиантиками. Скучно, дочь.

– Подари мне тогда-а-а-а, – сказала я, – подари мне тогда-а, – сказала я еще раз, – а подари мне, дорогой папочка, подари мне вот что. Подари мне любимую дедушкину картину под названием «Иаиль» кисти великолепной, обожаемой мною Артемизии Джентилески.

Папа привстал с дивана, поклонился и сказал:

– Она твоя.

– Спасибо, папочка! – сказала я. – Можно я тебя поцелую уже безо всякой белены?

Папа, спрятав руки за спину, наклонился ко мне, вытянув шею. Я чмокнула его в обе щеки.

– Но тут вот какая штука, – сказал папа. – Она твоя. Я могу сегодня же вызвать господина Фишера, и мы оформим дарственную запись.

– Фу, какие мелочи, – сказала я.

– Как тебе сказать, – возразил папа. – А вдруг я завтра сойду с ума и женюсь? И молодая жена скажет: «Отдавать такую картину? Ни за что!» Шучу, конечно. Жениться не смогу, как-то не собрался написать прошение о разводе его святейшеству Пию Х… Да и откажет наверняка! Но сойти с ума – это пожалуйста. Безумие тем и опасно, что выскакивает из-за угла, вдруг, внезапно…

– Как террорист перед автомобилем наследника престола?

– Я не о том! Тут вот какая штука. Подарок ведь нужно вручить. Значит, сейчас нужно быстро послать кого-нибудь в имение, чтоб там сколотили деревянный ящик, уложили эту картину, бережно, в ремнях и стружках и быстро-быстро доставили сюда.

– Ой, нет, нет, нет, – закричала я. – Она такая большая, у нее такая большая рама, лепная и хрупкая. Я боюсь. Не надо.

– Но подарок же надо вручать, – пожал плечами папа, – желательно при гостях. Подарок дочери от отца в день совершеннолетия. Смешно будет вручать тебе дарственную запись. Ведь правильно?

– Надеюсь, – засмеялась я, – что эта картина не отменяет камею с бриллиантами или записную книжку в золотом переплете?

– Ах ты какая! – сказал папа. – Но этот сюрприз будет ждать тебя утром на тумбочке у кровати. Не буду же я вручать тебе камею при гостях. Это как-то слишком по-мещански. Это для небогатых купцов. Но, впрочем, неважно. Как скажешь, так и будет. Надо быть выше сословных предрассудков.

– Отлично! – закричала я. – Отлично! У тебя есть кого послать в имение?

– Ну да, – сказал папа. – Хоть нашего кучера, хоть Игнатия. Хоть курьера наймем. Что-нибудь придумаем. А что такое?

– Отлично! – сказала я. – Ты обещаешь, что сделаешь мне подарок, о котором я попрошу. Совсем маленький и почти бесплатный. Но мне очень хочется. Обещай, папочка! Обещай!

– Обещаю, – сказал папа.

– Нет, – потребовала я. – Слово дай!

– Даю слово, – сказал папа.

– Дай слово чести!

– Даю, – сказал папа.

– Ну разве так дают? – не отставала я. – Дай как следует. Скажи: «Я, Славомир-Рихард Тальницки, клянусь своей дворянской честью, что исполню просьбу своей дочери». Повторяй за мной, – папа повторил за мной, – в честь ее шестнадцатилетия.

– Ну, – сказал папа, – я сейчас просто лопну от нетерпения. Я сейчас просто умру от любопытства. Ну что тебе еще привезти из имения?

– Грету! – сказала я.

– Что? – не понял папа.

– Не что, а кого, – сказала я. – У нас на кухне служит такая Грета Мюллер с золотыми волосами. Привези мне ее на день рождения.

– Зачем? – спросил папа.

– Ты обещал, – сказала я. – Ты поклялся. Дал слово чести.

Папа пожал плечами, взял самопишущее перо и сказал:

– Ну-ка, как ее зовут?

– Грета Мюллер, – повторила я.

– Отлично, – сказал папа.

Взял пригласительный билет, который он терзал и трепал в течение всего этого разговора, внимательно рассмотрел его, но этот экземпляр, наверное, показался ему помятым. Он достал из шкафа новый, присел за стол и каллиграфически вписал туда имя нашей златовласой кухарки. Которая спала на моей постели и уронила свой волос. Которую я заставила показать мне, как это бывает у взрослых людей. Что и было запечатлено на маминой акварели. Помните эту ужасную картинку?

Потом он положил пригласительный билет в конверт, красивый и тоже бежевый, с тисненым гербом, и написал сверху «Высокоуважаемой госпоже Грете Мюллер», встал, позвал Генриха и велел ему позвать Игнатия и дать ему соответствующее поручение.

Я знала, кого папа позвал на мой день рождения. Это были те самые девочки из хороших семей. Из тех семей, с кем мы раскланивались в оперных антрактах, а иногда ели мороженое или пили кофе со сливками у стойки. Милые, благовоспитанные, умеренно хитрые, не очень умные и совершенно свихнувшиеся на эротических темах. Мне было трудно провести с ними больше, чем полчаса подряд, потому что они тут же начинали пересказывать романы господина Шницлера или, пуще того, какие-то полусказочные приключения кузины подруги или подруги кузины. Поэтому я взяла из шкафа еще несколько приглашений и предупредила папу, что хочу позвать еще несколько человек, например, своих новых знакомых Анну и Петера, свою маму – не желаю по этому поводу слышать никаких возражений! – а также маминого юного друга или кем он там ей приходится, итальянца Габриэля. Моего юридического брата, папочка, моего брата, нравится тебе это или нет. Но ты же сам говорил, что черкнул что-то там про усыновление. Подписал согласие. Так что деваться некуда… Ну и, разумеется, мою любимую, мою бесценную госпожу Антонеску.

– Только госпожу Антонеску будешь разыскивать сама, – неожиданно обиженно ответил папа. – Пойди в адресный стол и разыщи.

– А где адресный стол?

– Спросишь у полицейского.

Сказано – сделано. Я взяла у кофейни извозчика, доехала по Эспланаде до ближайшего полицейского. Адресный стол оказался буквально в двух кварталах, и там всего через сорок минут мне выдали бумажку, где были указаны две Евгении Антонеску в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Одна – владелица мебельного ателье. Другая – работница на фабрике «Мессер унд Грюн». Я недолго думала, какую из двух выбрать. Я сразу решила, что моя любимая госпожа Антонеску может быть кем угодно, но только не лавочницей. Поэтому еще через час я дергала за цепочку звонка у дверей ужасного одноэтажного длинного дома. В другой руке у меня была специально купленная ивовая корзинка, набитая всяческими гостинцами: колбасой, ветчиной, сыром, шоколадом и портвейном. Я изо всех сил готовилась к тяжелой встрече. И когда дверь отворила какая-то косматая старуха и на мою просьбу вызвать госпожу Евгению Антонеску обернулась в коридор и сипло крикнула «Эжени!», у меня сердце в пятки ушло. Я приготовилась заплакать. Вернее, я уже почти плакала. Но из коричневой тьмы коридора появилась худая, гладко причесанная тетка с большими красными руками. Наверно, она стирала белье или отжимала его. Руки были мокрые и широкие. Она оглядела меня с ног до головы, именно так – снизу вверх, и спросила: «Чем могу служить?».

У меня сразу слезы высохли. «Госпожа Евгения Антонеску?» – переспросила я. «Ну, я. А вы кто?» – «Неважно», – сказала я. «А чего вам надо в таком случае?» – «Гостинчик передать», – сказала я и сунула корзинку ей в руки, повернулась и сбежала с крыльца. «Эй! А от кого?» – крикнула она мне вслед. Я обернулась и помахала ей рукой. А косматая старуха уже шарила рукой в корзинке. Достала бутылку портвейна и сказала: «Да какая разница? Эх, выпьем!»

Они обе скрылись за дверью, а я села на извозчика, нашла в кармане бумажку из адресного стола и велела извозчику ехать на улицу Принцессы Леопольдины.

Эта улица была совсем в другом конце города, но все-таки поближе к центру.

Ехать надо было через Фердинанд-Максимилиан-Крайс, очень пышный и пустоватый район, четыре длинных квартала почти одинаковых домов с колоннами, статуями и зеркальными окнами – шикарные дома, но видно было, что там почти никто не живет: ни прохожих, ни карет, ни магазинов и кофеен. Контор тоже почти нет – только два или три консульства я разглядела – русский флаг, французский флаг и еще не пойми чей флаг – может быть, какой-нибудь бразильский или даже мексиканский, с ума сойти, лопнуть со смеху… Госпожа Антонеску мне рассказывала, что всё это возвел сын прошлого кайзера, то есть младший брат нынешнего – он сам рассчитывал стать кайзером, спихнув своего бездарного братца, который профукал все, что можно профукать, и даже то, чего никакой нормальный человек профукать не может – например, родного сына. Это уже папа говорил. Так что эрцгерцог Фердинанд Максимилиан построил эту красоту специально для себя.

Reichsallee, то есть обсаженный липами проспект Империи, пересекала широкая, но недлинная Heldenstrasse, улица Героев. А дальше были три площади, как круглые шишечки на концах креста – площадь Императоров на конце проспекта Империи, а улица Героев справа и слева – если стоять спиной к старому городу – завершалась площадью Мужчин и площадью Женщин, Männerplatz и Frauenplatz. Здоровущий собор, заложенный на площади Империи, не был окончательно достроен и отделан – а может быть, его уже не достроят никогда, хотя он и сейчас неплохо выглядит и в нем даже иногда служат воскресную мессу – я, правда, там не была, но я вообще в такие места стараюсь ходить пореже. А если правду – не хожу вовсе…. Бедного Фердинанда Максимилиана его братец, то есть нынешний наш дедушка-кайзер, все-таки сумел вытолкать из страны, за океан, императором Мексики, а там его прикончили республиканцы. А ведь он хотел короноваться именно тут, в новом соборе, и вообще у него, говорила всезнающая госпожа Антонеску, был такой план: сделать Штефанбург третьей столицей всей Империи, а там, глядишь, и первой столицей сильно расширенного и обновленного Рейха. Поэтому вокруг недостроенного собора стояли пустые гранитные пьедесталы, числом двенадцать, где должны были торчать статуи главных императоров Европы, начиная от Октавиана Августа и Карла Великого. Включая моего сомнительного предка Генриха, прозванного Птицеловом, и всех самых лучших Штауфенов, Габсбургов и даже, вы не поверите, Гогенцоллернов. Несчастный эрцгерцог, сидя в Мексике, мечтал взять реванш за битву под Садовой, где мы позорно продули пруссакам, и соединить два рейха в один – под своей рукой.

Но его расстреляли, о чем господин Мане нарисовал картину, где особенно очаровательны зеваки, глядящие через забор, как солдаты с трех шагов палят в грудь пожилому господину в шляпе.

Так что его брат, то есть наш кайзер, не стал достраивать собор и доделывать площадь: наверное, решил, что такой размах – дурная примета. Поэтому площадь Империи постепенно превратилась в большой зеленый сквер, а на постаменты, не дождавшиеся императорских статуй, летом ставили большие дубовые кадки с цветами и апельсиновыми деревцами.

А вот площадь Мужчин и площадь Женщин успели завершить, и теперь там стояли полукружиями статуи героев и героинь нашей славной истории, но – простого звания, так сказать. Не царственных кровей. Я только один раз вместе с госпожой Антонеску бывала на Männerplatz, и мне не понравились эти бородатые косматые мужики с мечами и дубинами – я даже не стала читать, что на постаментах написано. А на Frauenplatz я вовсе ни разу не была – в ту нашу единственную прогулку я устала, а потом как-то не случилось.

Но вот сейчас я попросила извозчика заехать туда и сделать круг вдоль статуй.

Я смотрела, что там было написано – серыми буквами на черном граните – тяжелые немодные имена: святая Эрминегильда, мученица Адельгейда, поэтесса Хильдевинга, спасительница сирот мадам Кирхнер-Штюсс, отважная крестьянка Рудольфина Кнопп, мать пятерых павших героев Эржбета Донде, а дальше солнце светило прямиком на полированный камень, и прочитать не было никакой возможности. Все героини были стройные, гладкие, в античных туниках и накидках, с торчащими сквозь мраморные складки сосками небольших высоких грудей – и все как одна босиком. Я велела извозчику ехать совсем медленно и встала в коляске, держась обеими руками за деревянный крашеный борт. Моя голова оказалась вровень с босыми ногами героических женщин. Все эти ноги были совершенно одинаковые, с сильно выступающими большими пальцами, с квадратными, коротко подстриженными ногтями, второй палец короче первого, а мизинец – как прижатая к боку стопы треугольная пулька – да, ничего себе пулька размером в хорошую морковину.

Извозчик почти остановился – наверное, боялся, что я упаду, если коляску тряханет на мостовой.

– Всё, едем, – сказала я, садясь.

Он дернул вожжи, чмокнул-свистнул, мы тронулись.

Какой, однако, дешевый ремесленник этот скульптор! Все ноги, как одна. Я представила себе, как он, поставив на стол свою натурщицу, дарует бессмертие ее стопам и пальчикам, объясняя при этом, что таких ножек – верней, ножищ по три фута! – будет двенадцать пар, по числу героических женщин империи. «Ты рада, Минни?» Или Милли, или Мицци. Но уж точно не Хильдевинга. И конечно, не Адальберта-Станислава. Впрочем, вполне вероятно, что этот скульптор просто взял гипсовый слепок какой-то классической греко-римской ноги.

Я сняла ботинок и, натянув чулок до полупрозрачности, убедилась, что у меня совсем не такие ноги. Второй палец длиннее первого – как у Греты – а мизинец и вовсе чуть торчит вверх. Эх, не быть мне героиней. Ноги не те.

Я ехала и думала, что вот, мол, каких-то три часа назад смеялась над бедным Яковом Марковичем, над его провинциальными, пошлыми и глупыми снами: черный человек с кинжалом выскакивает из шкафа. У-бу-бу-бу!!! Стра-ашно! С ума сойти, лопнуть со смеху… А вот поди ж ты, сама оказалась не сильно умней. Сочинила в уме целый роман про то, как отставленная госпожа Антонеску обнищала, пошла работать на фабрику, живет в грубой и скудной обстановке среди пьяных мужиков и горластых баб, стоит у какой-нибудь швейной машины, а может, вообще у какого-нибудь станка (я, честно говоря, не знала, как эти «станки» выглядят. Но, наверное, что-то тяжелое, громко стучащее и пахнущее гарью). И вот бедная господа Антонеску стоит у такого грохочущего «станка» и вспоминает, как мы с нею ловили бабочек, перебрасываясь их латинскими названиями. Господи, какая я дура! Не надо читать современную литературу. Не надо читать никого позднее Шиллера и Гете. Голова идет кругом, и в ней взбухает какой-то бред.

Улица Принцессы Леопольдины оказалась тихой, но не очень. Там было несколько магазинчиков, пивной подвал, кофейня, и вот, пожалуйста, «Мебель Антонеску». Подъезжая, я увидела, что это вполне солидное заведение. Витрина выходит на улицу, а в глубь двора тянется довольно длинный кирпичный лабаз – то ли склад, то ли мастерская. Но в любом случае серьезная фирма. Я подумала, что сыр, колбаса и портвейн, а тем более две плитки шоколада пригодились бы и здесь, но, как говорится, что упало, то пропало. Пускай тезка госпожи Антонеску выпьет и закусит и мужа своего угостит. Я вспомнила, что на ее красной широкой руке было толстое обручальное кольцо. Мужа угостит, детишек покормит. А у меня теперь не было с собой ничего, кроме пригласительного билета. Я открыла дверь в ателье. Это была очень большая комната, почти что зал, посреди которого крестом стояли восемь стульев. Так называемые венские, они же «тонет». Какой-то очень коротко стриженный человек принес из задней комнаты еще четыре стула (по два в каждой руке) и пристроил их к уже стоящим, так что крест чуть-чуть вырос. Всего стульев стало двенадцать. Не замечая меня, потому что на улице уже начинало темнеть, а под потолком горел только один тусклый матовый шарик – этот человек снова скрылся и через несколько мгновений вновь появился опять с четырьмя стульями, остановился, задумался, куда их ставить. Поставил их между концами креста. Стулья грохотали. Человек вдруг запел какую-то, кажется, арию из неизвестной мне оперы. Голос был женский. И этот человек была моя госпожа Антонеску. Она была в мужском рабочем комбинезоне. Я бросилась к ней и с размаху обняла ее. Она обрадовалась.

– Знаешь, – сказала она, – я ждала тебя еще в прошлом году. Прости, это не упрек.

– Это вы простите, – сказала я. – Приходите тридцатого.

Я вытащила из сумочки конверт с приглашением, отдала ей. У меня совсем не было слов. Я села на стул. Она стояла передо мной. Потом сказала:

– Посиди тут. Я пойду переоденусь.

Минут через пять она вернулась, одетая в обыкновенное платье. У нее была модная прическа. Черные волосы с острыми полукружиями около щек. Я помотала головой и протянула палец, прикоснулась к этим жестким, как будто бы проклеенным волосам.

– Парик, – сказала госпожа Антонеску. – Я стала терять волосы. Стригусь почти наголо. Говорят, если несколько лет стричься вот так, по-солдатски, потом они снова отрастут.

Глава 22

– Отрастут, конечно отрастут, – сказала я, вежливо улыбаясь. – Как вы живете, госпожа Антонеску?

– Как видишь, – сказала она. – замечательно. Денег, слава богу, хватает. У меня восемь работников, причем трое из них очень дорогие столяры. Один художник и один счетовод, один кассир и два сторожа – всего тринадцать человек. Я четырнадцатая.

– А ваш муж, госпожа Антонеску? – спросила я.

Она вздрогнула, потом пожала плечами.

– Муж?

– Ну да, вы же говорили, что у вас все в порядке. Когда вы от нас уходили. Ну, в смысле, когда мы расставались. Вы говорили, что у вас муж и ребенок, правда, не сказали, сын или дочь. Нет, вы не подумайте, что я хочу вас уличить, – сказала я, осторожно прикоснувшись к ее руке. – Мне просто интересно. Мне на самом деле интересно. Я ведь вас очень любила и сейчас люблю.

– Муж, – задумчиво сказала господа Антонеску. – Давай будем считать, что он умер. А дочь живет самостоятельной жизнью.

– Ее зовут Анна? – спросила я.

– Почему именно Анна? – госпожа Антонеску снова пожала плечами.

– Потому что я тут познакомилась с одной очень милой молодой дамой, ну, девушкой, если хотите, по имени Анна. Мне вдруг очень захотелось, чтобы это была ваша дочь. Может быть, даже моя сестра. Единокровная. Ведь вы же спали с моим папой? А мне это жутко не нравилось. Однажды ночью я его… Нет, вы не поверите, госпожа Антонеску. А может быть, вы даже все слышали. Я его с револьвером в руках отгоняла ночью от вашей двери. Но я же не могла там дежурить каждую ночь. Так что вот!

– Господи, какая ты фантазерка! – сказала госпожа Антонеску. – Какие смешные подростковые фантазии. Смешные игры, я бы сказала.

– Господи! – закричала я. – Какая ужасная жизнь! Почему все всё время врут? Почему вы не сказали «нет», а стали говорить про смешные фантазии? Вы же сами мне сто раз объясняли, когда учили меня светскому общению, что, если не хочешь сказать да или нет, нужно сказать что-то в этом роде. Вроде «всякое случается», или «это просто с ума сойти», или «что за странные выдумки?». – Я уселась на стул и громко поерзала его ножками по полу. – Почему вы не говорите правду? Мне!

– Потому что ты точно такая же врушка, – сказала господа Антонеску, приблизилась ко мне, обняла меня, потрепала меня по затылку. Она стояла рядом со мной. Я уткнулась лицом почти что ей в живот, между грудью и животом. – Вот ты сейчас сказала, что любила и любишь меня до сих пор. Мы, наверное, восемь лет были вместе, каждый день. Потом расстались, два года назад, так? И ты все эти два года меня любила, да? И ни разу не захотела меня увидеть?

– Я хотела, – сказала я. – Но знаете, как-то вот так.

Странное дело, мне не было ни стыдно, ни даже неловко.

– Как это: как-то вот так? – строго спросила госпожа Антонеску, как будто я маленькая девочка, а она гувернантка. – Как именно?

При этом она продолжала гладить меня по затылку. Ее пальцы перебирали мои волосы за ушами, спускались дальше, гладили шею и ямку между шеей и затылком.

– Да обыкновенно, – засмеялась я. – Сами знаете: завтрак, кофе, обед, вечерний чай, прогулка, опера. Еще уроки. У меня три учителя, госпожа Антонеску. Вот так весь день как по лесенке бежишь. Вечером доберешься до ванной, умываешься и думаешь: ах, как там моя дорогая учительница поживает? Моя милая, моя любимая мадам Антонеску. Ложишься в постель и думаешь: завтра, завтра с утра пойду в адресный стол…

– Зачем в адресный стол? – перебила госпожа Антонеску. – Неужели нельзя было у папы спросить?

– А он не давал мне ваш адрес. Вот я и подумала: излишнее, так сказать, подтверждение.

– Господи, – сказала госпожа Антонеску и перестала гладить меня по затылку, отступила от меня на два шага, а потом села на соседний стул. – Безумие какое-то. А может, он тебя таким образом воспитывал? Чтоб ты, наконец, стала самостоятельной девицей. Нельзя же, когда все на блюдечке.

– Может быть, – сказала я, – но вы мне так и не ответили на вопрос.

– Я не обязана отвечать тебе на все твои вопросы, – сказала госпожа Антонеску. – Но тем не менее муж у меня действительно был. Он был сильно меня старше. Он действительно умер. Мою дочь зовут отнюдь не Анна.

– А как? – спросила я.

– Елена, – сказала господа Антонеску. – Видишь ли, Далли, только в романах все ниточки так аккуратно сплетаются. Новая знакомая оказывается дочкой гувернантки, и не просто дочерью, а единокровной сестрой, потому что гувернантка родила ее от папы. Мир не настолько тесен. И это, наверное, хорошо. Так вот, от своего покойного мужа я не получила никакого наследства, потому что довольно скромную сумму, которая оказалась у него на счете, а также маленькую усадьбу в пятидесяти верстах к югу отсюда, он, подлец, царствие ему небесное, почему-то завещал своим дочерям от первого брака. Должно быть, потому, что моя дочь тоже была не его. Впрочем, я не делала из этого никакого секрета. И, наконец, о твоем папе. Видимо, я плохо учила тебя арифметике. Сколько тебе было лет, когда я стала твоей гувернанткой? Забыла? Вспомнила? То-то же! Если бы я родила от твоего папы, я бы, во-первых, ходила беременная на виду у всех. Ты бы это непременно заметила. Пускай тебе было только шесть лет. Ты бы обязательно запищала: «Ой, мадам, а почему вы стали такая толстенькая?» Не говоря уже о более старшем возрасте. Но главное, сколько бы ей было сейчас лет? Этой твоей воображаемой единокровной сестре? Десять, ну двенадцать в крайнем случае. Так что причем тут твоя новая знакомая по имени Анна? Какая ты смешная фантазерка. – Госпожа Антонеску говорила очень строго. – И последнее. Насчет твоего папы. Нет, дорогая моя, я с ним не спала. Я даю тебе честное слово.

– А зачем он тогда хотел идти к вам ночью?

– Это ты у него спроси. Да, я помню, один раз была какая-то возня у дверей. Только это было вовсе не ночью. Вспомни как следует. Возможно, все было совсем не так, как тебе сейчас кажется. Возможно, это ты устроила какой-то скандал, какую-то истерику своему папе, размахивала револьвером у него перед носом, оскорбляла его, угрожала самоубийством. Да откуда я знаю? С подростками это случается сплошь и рядом. Вполне возможно, он просто побежал в мою комнату, чтобы позвать меня, чтобы я помогла ему с тобой справиться, а ты вообразила вообще невесть что.

– Убедительно, – сказала я. – Даже очень убедительно. А вдруг вы врете, госпожа Антонеску? Что тогда?

– Тогда я могу только тебя пожалеть, – сказала она. – Если ты неспособна поверить честному слову, мне тебя жалко. Да и себя мне тоже жалко. Сколько лет я с тобой занималась, а все на ветер.

Я замолчала.

Не то чтобы я не верила госпоже Антонеску. Действительно, история ее брака, которую она несколькими штрихами набросала предо мной, казалась мне вполне убедительной. И история с моим отцом у дверей ее комнаты тоже была вполне вероподобна. Я же теперь не помню в деталях наш с папой ночной скандал, то есть, кажется, он и вправду был не ночной, а то, что я вспоминала, могло быть на самом деле совсем не так, а именно так, как говорила госпожа Антонеску. Но как-то слишком гладко у нее получалось. Конечно, для приличия мне надо было помолчать еще немножко, вздохнуть и сказать: «Извините меня, пожалуйста, госпожа Антонеску. Простите меня. Я вам верю целиком и полностью. Это во мне просто злое детство играет, поэтому я говорю вам такие несправедливые, такие обидные и неправильные слова. Простите».

Но я ничего не могла с собой поделать. Да, конечно, я смешно ошиблась с возрастом ее ребенка, если считать моего папу его отцом. Но не в том дело. Я не знала, был ли этот ребенок на самом деле. И был ли на самом деле у нее этот престарелый и подловатый в смысле завещания муж. А что касается папы, то я просто-таки как будто глазами видела, как он проскальзывает к ней в комнату… Тут я вспомнила про папиного камердинера Генриха, как я убеждена была в том, что он-то и есть любовник госпожи Антонеску, хотя насчет этого у меня не было ну совсем никаких доказательство, кроме чего-то вычитанного в старых романах. И у меня в голове все совершенно запуталось, но внутри этой путаницы все сильнее и сильнее прорастало убеждение, что она врет. Тоже врет. Врет, как все вокруг, днем и ночью, сами себе и друг другу. Я ничего не могла с собой поделать. Поэтому я вздохнула, сглотнула слюну и сказала:

– Простите, пожалуйста, госпожа Антонеску. Я вам верю. Я просто злючка и фантазерка. А вам я верю абсолютно. Совершенно. Целиком и полностью. Вы меня прощаете?

– Конечно, – сказала госпожа Антонеску. – Какие странные слова. Ни в чем ты передо мной не виновата. Я рада, что ты мне веришь.

Но по ее прохладному, чуть сладковатому голосу я почувствовала, что она мне не верит ни на грош. Что она не верит моим словам о том, что я ей верю. Что она понимает, что я притворяюсь.

– Ну а с Генрихом-то у вас что-нибудь было? – закричала я. – С папиным камердинером?

– Тебе очень хочется, чтобы меж нами что-нибудь было? – спросила господа Антонеску.

– Мне хочется правду, – сказала я.

– Я уже устала от этого разговора, – сказала госпожа Антонеску. – Я отвыкла от твоей трескотни, ты ведь была ужасная болтушка, не заткнуть, не остановить, и мне это очень нравилось, но вот теперь я отвыкла и уже устала. Но если тебе так будет спокойнее, тогда да. Да, было.

– Точно? – спросила я.

– Точно, – кивнула госпожа Антонеску. – Гувернантка всегда спит с камердинером.

– И что, вот так вот все годы, которые вы у нас служили?

– Ну да, разумеется, – сказала она.

– А потом? А потом вы встречались? Хотя бы вот в эти зимние месяцы, когда вы у нас уже не служили, а мы вместе с Генрихом приезжали в Штефанбург?

– Нет, разумеется, – сказала она.

– Но почему же разумеется?

– Я же тебе сказала, – госпожа Антонеску даже вытянула вперед левую руку, сделала этакий убеждающий учительский жест, – я же тебе сказала: гувернантка обязательно спит с камердинером. Но я, когда ушла от вас, перестала быть гувернанткой. Поэтому мне с ним спать стало вовсе не обязательно.

Она явно надо мной издевалась. Но я тоже устала.

– Хорошо, понятно, госпожа Антонеску, – сказала я. – Спасибо вам большое. Вот я все узнала, и мне станет спокойней жить. Но я, собственно, не за этим приехала. Тридцатого мая у меня день рождения. – Я достала из сумочки конверт и протянула ей. – Честь имею вас пригласить.

Госпожа Антонеску поблагодарила меня, пообещала, что непременно придет, и потом спросила, как я до нее доехала. Я показала на извозчика, который виднелся сквозь витрину. Госпожа Антонеску сказала, что буквально в ста шагах от нее станция метрополитена. Я сказала, что на метрополитене ездила только один раз в жизни, и она должна это помнить. Она меня, если можно так выразиться, прокатила на метрополитене, и мне ужасно не понравилось. Госпожа Антонеску спросила, почему я не пользуюсь таксомотором. Действительно, в Штефанбурге с каждым годом таксомоторов становилось все больше, но извозчики все равно не сдавались. Таксомоторы мне тоже не нравились. В них было не так мягко и удобно. Они тряслись, воняли бензином и горячим машинным маслом. Хотя, конечно, через некоторое время извозчики совсем исчезнут. Но пока еще можно побаловаться.

Мы попрощались с госпожой Антонеску, обнялись еще раз. Она крепко обняла меня за плечи и поцеловала в щеку, еще раз потрепала мой затылок. А я внимательно следила за собой. Я пыталась поймать то чудесное детское чувство, которое было во мне еще совсем недавно при воспоминаниях о госпоже Антонеску. Когда я вспоминала, как она ночью переодевала меня: снимала с меня потную рубашечку и надевала сухую. И вот поди ж ты – не было этого чувства. Оно сохранялось, покуда я вспоминала госпожу Антонеску, а когда через два года встретила ее, так сказать, живьем – эта чудесная детская, мягкая и пахучая любовь совсем пропала. Может быть, вот почему я не разыскивала ее – чтоб сохранить эту память. Ну конечно, я не нарочно так делала. Так само получилось. А вот теперь повстречались, обнялись – и все. Жалко. Но что поделаешь? Я в ответ поцеловала госпожу Антонеску в ее сухую твердую щеку, повернулась и вышла наружу. В дверях обернулась и крикнула: «Мы вас ждем!» – но госпожа Антонеску уже возилась со своими стульями, стулья стучали тонкими ножками по каменному полу, круглые фанерные сиденья были как громкие бубны, и, наверное, она не слышала меня.

Выйдя наружу, я увидела, что извозчика нет.

Вот черт! Буквально минуту назад он торчал перед дверью. Я явственно видела его через стекло витрины, а сейчас его не было. Странное дело. Ведь я с ним, кажется, не расплачивалась. Да, я сказала, что я буквально на пять минут. Ну сколько я там была? Пятнадцать минут, никак не больше. Неужели из-за десяти минут лишнего времени он мог уехать, не получив денег? Странная какая-то история. Или погодите. Кажется, когда я попросила его подождать, он в ответ попросил у меня уже заработанные им деньги. Ведь он же возил меня, наверно, часа полтора, а то и больше. От адресного бюро в район фабричных бараков, а оттуда – вот сюда. Наверное, он боялся, что я какая-нибудь аферистка. Попросил хоть какую-нибудь сумму, вроде как залог или аванс. Кажется, я ему дала целых десять крон. Но у меня все это начисто вылетело из головы из-за разговора с госпожой Антонеску и от злости, потому что извозчик уехал. Я огляделась. Извозчиков вокруг не было. Таксомоторов тоже. Возвращаться к госпоже Антонеску, спрашивать, есть ли у нее телефонный аппарат и вызывать извозчика, мне не хотелось.

Я вспомнила про метрополитен. Сто шагов. Но куда? Направо? Налево? Или вон в тот переулочек напротив? Как назло, на улице никого не было. Я прошла шагов двадцать направо. Там была маленькая кофейня или пивная – даже не разберешь. Кельнера за стойкой не было. Четверо мужчин, по виду рабочие, сидели за столом в компании двух сильно накрашенных женщин.

– Тысяча извинений! – громко сказала я. – Здесь где-то рядом станция метрополитена. Не скажете, где именно?

Они подняли на меня головы.

Я поняла, что они меня не понимают. Переспросила по-немецки. Тот же результат. Они внимательно на меня смотрели, хлопая глазами. То ли действительно не понимали, то ли нарочно делали вид. Ага, наверно, с ними надо было говорить на «первом языке», на «эльшонельв», на старом местном языке. Но старого местного языка я не знала совсем. Я всплеснула руками и попыталась объяснить знаками, что мне нужно. Попробовала показать подземный поезд. Провела в воздухе горизонтальную линию, показала пальцами, что нужно спуститься ниже, и изобразила поезд: чух-чух-чух, ту-ту. Они громко смеялись, стуча по столу пивными кружками. Я вздохнула, махнула рукой, повернулась и вышла.

В двух шагах от двери стоял какой-то господин в кепке, сильно надвинутой на глаза, в темных очках и с поднятым воротником. Локтем он прижимал к себе портфель и при этом закуривал, сложив ладони домиком. Был ветер. Спички гасли. Он чиркал их одну за одной. У него был какой-то мерзкий вид, и поэтому я сразу пошла в другую сторону. Но мне показалось, что я иду не туда, и поэтому – плевать на него – я повернулась и снова пошла в прежнем направлении, стараясь обойти его на узком тротуаре. Он уже закурил и пускал клубы дыма своей папироской. Как-то слишком много дыма он пускал. Когда я проходила мимо него, он вдруг кашлянул и сказал:

– Барышня ищет станцию метрополитена? – Я обернулась. – Добрый вечер, – сказал он и снял темные очки.

Господи! Это был господин Отто Фишер.

– Вечер добрый! – сказала я. – Выбросьте папиросу. Вы на самом деле не курите, а притворяетесь.

Мы прошли рядом несколько шагов, и он бросил папиросу в плевательницу.

– Действительно, – сказал он, – как вы догадались?

– Слишком много дыма. Так пускают дым кадеты, когда учатся курить.

– Общаетесь с кадетами?

– Ничуть. Рассказывала подруга про своих братьев. У нее братья погодки. Оба кадеты. Выходят в сад и отчаянно дымят. Вот так: пуф-пуф. Как вы!

– Какая вы наблюдательная, – сказал господин Фишер. – Мне кажется, мы с вами поладим.

Я не удержалась, чтобы бесцеремонно хихикнуть и сказать:

– Уже пробовали. Прошлой ночью, кажется.

По-моему, он даже покраснел.

– Я, барышня, простите, – пробормотал он, – я, собственно, не в том смысле. Какая вы дерзкая барышня!

– Что вам от меня надо? – спросила я.

– Проводить вас до станции метрополитена, а далее доставить домой.

– Проще было бы не отсылать извозчика, – сказала я. – Это вы его отослали?

– Неважно, – сказал он.

– Ну и где же эта станция? – спросила я.

– Да вот же.

Мы свернули за угол. Там была маленькая площадь со сквериком – пять деревьев, три скамейки, а сбоку чугунная решетка с открытыми воротами, а за ними лестница, ведущая в подземелье.

– Может быть, все-таки на такси? – сказала я. – Или извозчика найдем?

– Ну что вы! – сказал он. – Вполне приличные господа ездят на метрополитене. Тем более что до вашего дома всего четыре станции, а там еще минут пять или десять пешком. Это будет гораздо быстрее и современнее, уверяю вас.

Но я уперлась.

– Нет уж, – сказала я. – Раз уж вы за мной следили… А вы за мной следили, верно ведь? Тогда извольте взять мне извозчика. Платить не надо. Платить буду я сама.

На этих словах господин Фишер слегка усмехнулся. Очевидно, вспомнил историю с кошельком. Намекнул мне своей усмешкой, что платить сама я буду его деньгами. Мы стояли недалеко от входа на станцию, и он, представьте себе, держал меня за рукав и тихонько меня к этим чугунным воротам тащил, а я упиралась.

– Там был кошелек, – вдруг сказала я.

– Какой кошелек?

– Толстый кошелек с довольно большой суммой. Помните, господин Фишер?

– Не помню я никакого кошелька, – сказал он. – Вы о чем, барышня?

– Ну и хорошо, – сказала я. – Тогда я тем более поеду на извозчике.

– Хорошо, – согласился он. – А куда?

– Как то есть куда? Домой. – сказала я.

– У вас два дома.

– Нет. Один. Ну и еще снятая квартирка на улице Гайдна.

– Вы не хотите заехать на улицу Гайдна на часок? Заодно навестим ваших приятелей.

– Вот ведь несчастье какое! – я всплеснула руками, выдернув свой рукав из его цепких пальцев. – Вот уж не повезет так не повезет! Как говорят у нас в деревне: пришла беда – отворяй ворота.

– Что стряслось? – спросил он, изображая озабоченность.

– А вы не понимаете? – закричала я. – Какой же вы мужчина после этого? Сколько вам лет? Ведь не больше сорока, я полагаю? Ну, или сорок пять, самое большее. Вы помните, что было вчера? Вы нездоровы? Может быть, вы страдаете половой психопатией? Вы урнинг? Любитель кадетов? Или любовник какого-нибудь пожилого распутника? Как вы можете после того, что было вчера, снова приглашать меня на улицу Гайдна, да еще на часок? Да еще навестить моих приятелей. Тоже мне, соблазнитель! Ни за что! Никогда!

Конечно, всего этого я не сказала вслух.

Но мне кажется, он прочитал мои мысли. Тем более что они были написаны у меня на лице.

– Видите ли, – сказал он мне, – я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Есть вещи важнее любовных развлечений.

– Вот и хорошо, – сказала я. – Тогда давайте разделимся. – Тем более что на площади показался извозчик. Я изо всех сил закричала: «Извозчик!». Он подъехал к нам. – Тогда давайте разделимся, – повторила я. – Барышня поедет на поиски любовных приключений, а серьезный мужчина займется тем, что важнее.

Сказав это, я отпрыгнула в сторону, быстро залезла в коляску и назвала адрес. Извозчик хлопнул вожжами по крупу лошади. Мы тронулись, но через несколько секунд господин Фишер догнал нас и на ходу вскочил на подножку, а потом, не открывая дверцы, ловко залез вовнутрь. Лошадь от испуга побежала быстрее, а я закричала: «Полиция, полиция!». Закричала так громко, что какая-то дамочка на тротуаре, так же грубо накрашенная, как в давешней пивной, шарахнулась в сторону, стукнулась о фонарный столб, выронила папироску и неприлично выругалась по-немецки. «Полиция!», продолжала орать я. Господин Фишер вытащил из своего портфеля жетон и сунул под нос извозчику, что-то шепнув ему на ухо.

– Найдите полицию! Позовите полицию! Езжайте в полицию! – кричала я и била кулаками извозчика по спине.

Он обернулся ко мне и сказал:

– Этот дядя сам полиция. Не видите, что ли?

Я все прекрасно видела, и поэтому сказала господину Фишеру:

– Найдите какое-нибудь тихое место, чтобы сесть и поговорить. Расскажите мне, наконец, толком, что вам от меня надо?

Он что-то шепнул извозчику, и довольно скоро мы остановились около кофейни средней руки. Господин Фишер открыл дверцу, выпрыгнул наружу, подал мне руку. Подобрав юбку, я сошла на мостовую. Извозчик остался ждать.

– Мне никто не верит, – сказал господин Фишер.

Мы сидели за столиком. Перед нами стояло по чашечке кофе, по рюмочке ликера и по венскому штруделю.

– Мне никто не верит, и в этом мое несчастье, – рассказывал господин Фишер. – У меня, если можно так выразиться, дар Кассандры. Я предсказываю разные неприятности. Но мне не верят. Отмахиваются. Вежливые люди говорят, что я преувеличиваю, грубые – что я с ума сошел.

– Почему вы думаете, что я вам поверю? – спросила я.

– Потому что вы мне очень нравитесь, – сказал Фишер и неожиданно добавил: – Я, можно сказать, люблю вас. Да, высокоуважаемая Адальберта-Станислава! Вы не поверите, но я люблю вас как сорокалетний мужчина может любить совсем юную шестнадцатилетнюю девушку, почти дитя. Я влюбился в вас, когда увидел, как вы надеваете ботиночки в передней вашей квартиры. А когда любишь кого-нибудь, то любимый начинает верить любящему.

– Очень запутанно, – сказала я.

– Не все правдивые вещи просты, – возразил Фишер.

– Ага, – развязно захохотала я. – Вы в меня влюбились. Чего ж вы так оробели вчера? Я, ежели не забыли, голая перед вами стояла, а потом лежала. А вы говорили, что мы будем друзьями. У вас, однако, оригинальное представление о любви. Впрочем, я так молода и неопытна, – засмеялась я еще развязнее, – может быть, сорокалетние мужчины любят девушек именно так и никак иначе?

– Вы действительно слишком юны, – сказал Фишер, – но если бы вы знали, как вы прекрасны. В своей дерзости. В своей язвительности. – Он неожиданно схватил обе мои руки и расцеловал их – каждый пальчик отдельно – десять раз.

– Мерси, – сказала я. – Но мы, кажется, говорили о Кассандре.

– Да, – сказал он. – Одни смеются, другие говорят, что я преувеличиваю, третьи – что я фантазирую. Однако все мои предсказания сбываются. Я напоминаю это своим друзьям, я докладываю это своему начальству. Но друзья уже все забывают к тому времени, а начальство говорит, что это просто случайное совпадение. Я говорю: «Но так ведь не бывает. Случайное совпадение три года назад, два года назад. Случайное совпадение тут, случайное совпадение там. Но, может быть, ваше превосходительство, вы мне поверите наконец! Может быть, вы прислушаетесь к моему мнению! Может быть, вы дадите мне необходимые полномочия! Раз вы видите, что все происходит именно так, как предполагал я! Но начальство хмурится и переводит меня в другой департамент или посылает в другой город. Вы знаете, как я оказался здесь? Вы помните дело полковника Редля? – Я покивала. Кто же не помнит дело полковника Редля! – Я предлагал обезвредить его за четыре года до того, как он провалился. Но когда его все-таки арестовали и когда я напомнил начальству, что если б послушались меня и заблокировали его тогда, когда сказал я, то не было бы ни скандала, ни, самое главное, грандиозной утраты секретной информации. И что, вы думаете, я получил в ответ? Вы думаете, мне сказали: «Ах, старина Фишер! Как жаль, что мы не послушались тебя тогда. И вот теперь хлебаем дерьмо по полной. Так что, дружище Фишер, вот тебе особые полномочия в контрразведке. Теперь мы видим, как трагически ты был прав! Что ты всегда бываешь прав!» Ничего подобного, моя дорогая! Ничего похожего! Для начальства я стал как соринка в глазу, как всегдашнее напоминание о его собственном разгильдяйстве, недальновидности, безответственности и глупости. И поэтому меня перевели из Вены в Будапешт, а еще через полгода – сюда, в Штефанбург. Причем не начальником отделения, а всего лишь агентом под адвокатским прикрытием.

Мне было почему-то неприятно все это слушать.

– Зачем вы делитесь со мной служебными тайнами? – спросила я.

– Потому что я вас люблю, – ответил Фишер, снова беря меня за руку, на этот раз за одну только левую, и целуя каждый пальчик. То есть на этот раз пять раз.

– Господин Фишер, – сказала я, – может быть, если вы начнете за мной очень пристально ухаживать – встречать у дверей, дарить цветы, водить в кафе и все такое прочее, может быть, я, не сразу, разумеется, но все-таки прощу вам то оскорбление, которое вы нанесли мне прошлой ночью, и отдамся вам. То ли на улице Гайдна, а может быть, для этого дела вы специально наймете номер люкс в отеле «Эксельсиор», угол Эспланады и проспекта Марии-Терезии. Но мне почему-то кажется, что вы не за тем ко мне пристали.

– Скоро закончится карнавал, – сказал Отто Фишер. – Я вам уже говорил. Да вы и без меня это знаете.

– Знаю. Потому что это я вам первая сказала, а вы мне не поверили, – упрекнула я его и замолчала.

Он молчал тоже. А потом спросил:

– Ну и что вы об этом думаете?

– Мне странно, что это вас так заботит, – сказала я. – Казалось бы, наоборот. Казалось бы, начальство вас не ценит и оскорбляет. Ваш великий аналитический ум никому не нужен и приносит вам на этом карнавале сплошные неприятности и обиды. А, кроме того, вы ведь еврей.

– Откуда вы взяли? – спросил он.

– В самом деле – захохотала я, – откуда я это могла взять? По фамилии, господин Фишер. Девяносто девять процентов Фишеров – евреи.

– Я крещен в католической вере, – сказал Фишер.

Я засмеялась и продекламировала:

– «Конь леченый, вор прощеный, жид крещеный – одна цена». – И добавила: – Извините, но это Чехов. Русский писатель. Мы его читаем с моим учителем из России. Зовут Яков Маркович. Еврей, и при этом ни капельки не крещеный. То есть правильный еврей. То есть не совсем. Расстался с еврейской верой, теперь безбожник. То есть революционер. Делает все, чтобы этот русский карнавал поскорее кончился. И что вам так дался наш карнавал?

– Есть вещи, – сказал Фишер, – которые не объяснишь и объяснять не надо. Любовь, например. Или патриотизм. Но они есть. Вот вам, наверное, непонятно, за что какой-нибудь Ганс любит какую-нибудь Луизу, что он в ней нашел, почему он улыбается при виде ее, почему он живет с ней, делает с ней детей, тревожится о ее здоровье, а когда она умирает, кричит «не бросай меня, я пропаду без тебя!». Если вам это все непонятно, то это не значит, что этого нет. Наш карнавал прекрасен тем, что он вот такой, какой он есть. Пышный, нелепый, красивый и бесконечно родной. Я не хочу, чтобы он заканчивался. Тем более чтоб его кто-то чужой закрывал. Учтите, – сказал он, раскрывая портфель и доставая оттуда толстый конверт, – учтите, Адальберта, в данном случае я действую от себя лично. Да, у меня есть жетон. Да, я агент тайной полиции. Но в данном случае я действую как независимый адвокат, что и является моим, так сказать, легальным прикрытием. Поэтому знайте, что я очень сильно рискую. За мной не стоят шеренги людей в мундирах и касках, с карабинами наперевес, а также тучи чиновников и агентов. Я совсем один.

– Вам скучно одному! – расхохоталась я. – Вы хотите, чтобы мы были вдвоем?

Он осторожно посмотрел на меня:

– Не смею вам это предложить.

– Правильно не смеете, – сказала я. – Считайте, что я уже отказалась. Отдаться – может быть, со временем. А ввязываться в эти дела – ни-ни. Папа заругает.

– Так, – сказал он и достал из пакета кучу фотографических карточек и разложил их на столе лицом книзу. – Пусть это будет игра, – сказал он. – Не воспринимайте то, о чем я говорил, слишком серьезно. Вы, наверное, решили, что я заговорщик, революционер. Наоборот. Но, может быть, вы и правы. Революционер наоборот… Вы любите кайзера?

– Обожаю, – сказала я.

– Не издевайтесь, – сказал он.

– Почему это я должна издеваться? Господь с вами. Я верноподданная кайзера. Верноподданная нашей великой империи. Кроме того, я аристократка. Древней крови. Я, разумеется, очень уважаю и да, можно сказать, в каком-то смысле люблю – как весь народ любит своего монарха – да, я люблю кайзера. Тем более что лично от кайзера я не видела ничего худого. Более того, видела даже доброе.

– Вот как? – удивился Фишер. – Расскажите.

– Ах, ерунда в сущности, – сказала я. – Поскольку моя мама единственная и последняя носительница фамилии фон Мерзебург, в ответ на ее прошение кайзер всемилостивейше соизволил разрешить ей передать эту фамилию ее единственной дочери, то есть мне, с дозволением передать ее моему сыну, если таковой случится, вместе с графским титулом. То есть я не графиня, а вот мой сын будет графом фон Мерзебург. А если не будет сына, то даже дочери для передачи внуку, вот тем же самым манером. Добрый милый дедушка-кайзер!

– Отлично, – сказал Фишер, – а теперь посмотрим сюда, – и стал переворачивать фотографии.

Глава 23

Он стал переворачивать фотографии, приговаривая при этом:

– Старинный полицейский анекдот про фотографии, помните? Полицейский инспектор показывает арестованному пачку фотографий. «Вы знаете этих людей? Кого вы здесь знаете?» Арестованный отвечает: «Этого не знаю, этого не знаю, этого не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю. А вот эту рожу поганую, этого подлеца – вообще ни разу в жизни не видел, не встречал и вообще не знаю, как зовут!»

Отто Фишер засмеялся.

Почему-то вот с этой минуты я стала в уме иногда называть его не «господин Фишер», а «Отто Фишер» или просто «Фишер». То есть как будто мы теперь друзья и даже сообщники.

– А что, я уже арестована? – спросила я.

– Бог с вами! – Он даже рассердился чуточку. – Это просто шутка. У вас что, совсем нет чувства юмора?

– Не знаю, – сказала я. – Когда мне смешно – я смеюсь. А какого-то там особого чувства юмора у меня нет. – Отто Фишер посмотрел на меня очень внимательно. – Это такая шутка! У вас что, совсем нет чувства юмора?

Он засмеялся в ответ.

– Итак, приступим, – сказал он.

Фотографии лежали на столе. Их было штук двадцать. Вернее, не штук двадцать, а точнехонько двадцать штук. Четыре ряда по пять. Фотографии были разные. Большинство – нормальные кабинетные снимки, портреты. Внизу даже виднелись вензеля фотографов. Некоторые были сфотографированы на грязно-сером фоне. Рядом с головой была приспособлена линейка. То есть это явно были полицейские фотографии. Но все они были пересняты на одинаковые квадраты матовой фотографической бумаги. Наверное, господин Фишер и в самом деле работал в каком-то полицейском управлении, где ему изготовили это лото.

– Итак, – сказал он, – посмотрите повнимательнее. Кого из этих людей вы знаете?

Я присмотрелась. Большинство лиц были совершенно незнакомые. Только один молодой человек в кадетской фуражке и френче с орлами на стоячем воротничке был отдаленно похож на брата моей подруги – Луизы Гунст, а вернее говоря, он был как две капли воды Луиза, а она говорила, что ее брат кадет. И хотя я ни разу его в глаза не видела, я почему-то была уверена, что это он и есть. Фридрих Гунст.

Я сказала об этом Фишеру.

– И это все? – удивился он.

– Да нет конечно, – сказала я. – Вот мои новые друзья – Анна и Петер, – я вытащила их из общего пасьянса и отодвинула к углу стола. – Да вы и сами знаете, что я их знаю.

– Еще? – спросил Фишер.

– Еще, еще, еще… – протянула я. – Вот этот господин – официант в «Трианоне». Вот еще один господин, который все время там сидел на маленьком двойном диванчике у окна. Сидел и читал газеты. Я его видела там, наверное, столько же раз, сколько заходила в эту кофейную. Кажется, это драматический писатель Буркхаймер, он пишет либретто к новейшим операм. Пожалуй, все. Ах, нет. Еще вот этот арестант. Где я могла его видеть? – Я взяла его фотографию двумя пальцами, всмотрелась в его темное, наверное, смуглое лицо с красивыми, слегка сросшимися бровями. – Нет, – сказала я Фишеру, – все-таки нет.

– Ну а вот эту даму? – спросил он. – Неужели вы ее никогда не видели? Впрочем, откуда мне знать? Отвечайте.

На фотографии была довольно красивая женщина с какой-то странной прической. Вроде бы обыкновенный, но как-то необычно высокий пучок, торчащие из него шпильки и пряди волос, идущие к пучку от ушей большими полукружиями. Что-то китайское.

– Что-то китайское, – сказала я вслух.

– Верно, – сказал Фишер, – китайская маскарадная прическа. Эта женщина имеет поразительный вкус к жизни. Там, где другая ограничится желтым халатиком и какой-нибудь побрякушкой – я говорю о маскараде в китайском стиле, вы понимаете? – она не поленится полностью изменить свою прическу.

– Завидую, – сказала я, – но не узнаю.

– Врете или на самом деле? – спросил Фишер. – Даже не знаю, что тут удивительнее.

– А что такое? – рассеянно спросила я, продолжая вертеть в руках фотографию женщины с китайской прической и остро подведенными глазами.

– Ну как вам сказать, – усмехнулся Фишер. – Если вы врете, значит вы считаете меня за полного дурака. А это, видит бог, несправедливо. А если вы действительно не узнаете свою мать – графиню Гудрун фон Мерзебург, то значит, у вас, уж извините, что-то с головой.

– А вам трудно было дать нормальный портрет?! – закричала я. – Зачем эти маскарадные штучки? – я стукнула кулаком по столу, прямо по одной из фотографий, и увидела, что это тоже мамин снимок. И еще, и еще – всего четыре штуки, если считать этот, в китайском стиле. Наверное, у меня в самом деле что-то с головой. Ну и ладно. Придется донашивать ту голову, какая есть. Ноги у меня некрасивые, голова сумасшедшая – ну и что мне теперь, с моста в реку? А не нравится – подите все к черту!

Я так и сказала Отто Фишеру и встала из-за стола.

– Допейте кофе, – сказал он, – доешьте штрудель.

– Ну хорошо, – сказала я садясь. – Вот мы с вами узнали, поняли и удостоверились, что этих людей я знаю и помню. Вы бы еще добавили сюда моего папу, наших слуг и мою гувернантку – госпожу Антонеску. Какой смысл?

– Добавлять вашего папу и вашу гувернантку – действительно никакого смысла. Они к этому делу не имеют ни малейшего отношения. Особенно гувернантка.

– Что же за дело-то? – спросила я.

– Мы с вами не в управлении тайной полиции, поэтому я не могу брать с вас подписку о неразглашении. Но я уверен, что вы умный человек и сами все понимаете. Итак, попробую вам вкратце объяснить.

Он стал долго и подробно рассказывать о том, как он, несмотря на явное сопротивление или в лучшем случае безразличие своих коллег, практически в одиночку выявил довольно крупную и разветвленную организацию, которая действует на территории империи, хотя основную базу имеет в Сербии. Обнаружил этих людей он в ходе слежки за полковником Редлем, хотя у полковника, скорее всего, были очень высокопоставленные покровители в генштабе, контрразведке, а может быть, кое-где и повыше. Он, Фишер, абсолютно уверен в одном: Редль работал не на Россию, а на Сербию. Оперативные планы наших войск передавались именно в Белград, а не в Санкт-Петербург. Что, в общем-то, и понятно. Где Петербург, а где Белград! И представить себе непосредственное военное столкновение двух великих империй довольно-таки трудно. Разве что в ходе затяжной войны, когда границы и фронты уже сто раз успеют передвинуться. А маленькая агрессивная, исполненная, как бы это сказать по-нашему, l'esprit de ressentiment[19] – Сербия вот она, рядом. Но, увы, большое начальство мыслит большими категориями. Они почему-то убеждены, что великая держава должна воевать непременно с великой державой. А на державы поскромней они просто не обращают внимание, хотя именно из-за них и начинается вся беда. Или в нашем веке будет начинаться. Он, то есть Фишер, в этом полностью уверен.

Мои мысли с трудом поспевали за его длинными фразами. Тем более что он, стараясь говорить понятно и объяснять каждую свою мысль, употреблял слишком много придаточных предложений, и поэтому его речь превращалась в нагромождение причастных оборотов, в бесконечные цепочки «который» и «вследствие того, что». Поэтому я решилась его перебить.

– Ну а при чем тут моя мама? – сказала я.

– У меня есть сильное подозрение, – сказал Фишер, – что некий молодой человек, которого она прячет у себя, причем прячет весьма хитрым способом, объявив его итальянским князем и даже оформив усыновление, что этот молодой человек… Вы его видели? – вдруг резко спросил он меня.

– Да, – сказала я.

– Этот «итальянский князь» – вот он! – Фишер ткнул пальцем в фотографию чернобрового арестанта. – Вглядитесь в него повнимательней. Он? Нет, вы скажите – он?

Я, как и было велено, вгляделась повнимательней. Похоже, что действительно он. Но странное дело – там, в маминой квартире, он был очень мягок и даже, как мне сейчас вспоминается, застенчив, робок и скромен. А здесь он дерзко смотрел в объектив фотокамеры, изо всех сил демонстрируя храбрость и чувство собственного достоинства.

– Ну так как?

– Ну, если напрячь воображение, то, возможно, что да. Однако, господин Фишер, отчего бы вам самому не убедиться. Почему вам самому, уж я не знаю, под видом кого, не проникнуть в эту квартиру и не взглянуть на молодого князя.

– Вы думаете, у них нет моего фотоснимка? – сказал Фишер. – Переступить порог этой квартиры для меня равно самоубийству. Меня потом будут выносить оттуда в саквояже, частями, в течение трех дней, и потихонечку выбрасывать в реку.

Я представила себе, как моя мама вместе с юным князем Габриелем режет Отто Фишера на куски. На большом кухонном столе. В середине стола проделана дырка для стекания крови. Под ней на полу стоит небольшое ведро.

– Вы так в этом уверены? – спросила я.

– Я не имею права рисковать, – сказал он.

Я возразила:

– Тайные агенты всегда рискуют!

– Но я, – сказал Фишер, – не могу, не имею права, потому что никто, кроме меня, не может спасти империю!

Он это очень патетически сказал. Этак негромко воскликнул.

Новое дело. Он явно сумасшедший. У него мания величия.

– Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший и что у меня мания величия? – спросил Фишер. – Был бы счастлив согласиться. Но вот этот молодой человек, этот итальянский, так сказать, князь, а на самом деле боснийский террорист, послан сюда с заданием совершить громкое политическое убийство. Убийство, которое смешает все карты на европейском, так сказать, ломберном столе. Его необходимо остановить. Я не уверен, знают ли эти люди, что я за ними слежу. Но думаю, что да. Хотя вообще они ведут себя довольно нагло. Им кажется, что их кто-то защищает. Боюсь, что это не фантазии. Боюсь, что где-то кто-то в высших кругах покровительствует им. Ложь и предательство везде. Опираться можно только на одиночек. На патриотов. На людей храбрых и самоотверженных. Этого человека надо остановить.

– Но послушайте, господин Фишер, – сказала я. – Один мой знакомый, не буду называть его имени, – сказала я, имея в виду своего папу, – объяснил мне, что филер в Штефанбурге стоит сущие гроши. Пять крон в сутки, что-то около того. Неужели наемный убийца стоит намного дороже? Если у вас нет денег – я могу одолжить.

– Прекрасная мысль, – кивнул Фишер. – Она пришла мне в голову сразу же. Остановить, дорогая Адальберта, на нашем жаргоне означает именно то, что вы сказали. Подослать наемного убийцу. Прикончить тем или иным надежным способом.

– Хорошо, – сказала я. – Допустим, вы прикончите князя Габриэля. А вы уверены, что он один? Я читала книжки про русский террор. Там их десятки и даже сотни. На место одного убитого вставали двое. На место двоих – четверо. Просто какая-то гидра. Если б не решительные меры русского министра Столыпина, вы знаете, о ком я? – Фишер кивнул, – они бы вообще потопили Россию в крови и свергли бы императора.

– Правда, Столыпина тоже убили, – грустно сказал Фишер. – Но это, впрочем, неважно. Он сделал свое дело – задавил террор. Ну, или так – придавил до времени, но и на том спасибо. Но тут немножко другие обстоятельства. У этих сербских террористов сеть вроде широкая, а боевиков – раз-два и обчелся. То есть людей, которые готовы реально пойти на смерть. Потому что, если этот Габриэль убьёт императора или наследника, ясное дело, что с ним произойдет. Если это будет публично – его растерзает толпа. А это может быть только публично. Кто пустит его в Шёнбрунн? Как он проникнет в спальню императора? Смешно. Это может быть только публично. Метнуть бомбу или выстрелить из мощного револьвера в толпе во время какой-нибудь парадной церемонии. Но его тут же растерзает толпа, я же говорю. А если полиция его отобьет у толпы, то его повесят по приговору военного суда… Покричать в кабаке, почитать стихи в прокуренной квартире, поорать что-нибудь против империи – это ради бога. Это сколько угодно. Таких храбрецов на каждом углу по десять человек. А пойти на смерть – вот тут запятая. В общем, насколько я знаю, князь Габриэль на сегодняшний день единственный боеспособный боевик, уж простите мне эту стилистическую ошибку.

– Эта стилистическая ошибка называется плеоназм, – сказала я.

– Возможно, конечно, я ошибаюсь, – сказал Фишер. – Возможно, это на самом деле гидра, законспирированная настолько сильно, что даже я, раскусивший полковника Редля за несколько лет до его провала, что даже я не смог ее раскрыть. Но это неважно. Молодого князя необходимо остановить. Вы поняли?

– Поняла, – сказала я. – Но мне ужасно интересно вот что. Какое ко всему этому имеет отношение моя мама? Господин Фишер, давайте откровенно. Мама есть мама, и я ее, конечно, люблю. Но в моей любви к ней, дорогой господин Фишер, гораздо больше ума, чем сердца. Больше рассудка, чем чувства. Я знаю, что она моя мама, и что я, благодаря ее усилиям и мудрому милосердию кайзера, ношу ее славную фамилию, и что мой сын, если он у меня случится, станет законным потомком Хатебурги фон Мерзебург, то есть отчасти и Генриха Птицелова.

– При чем тут? – помотал головой Фишер.

– А вот именно что при том при всем, – сказала я. – Что я люблю свою маму за это, а не просто, как дочь любит мать. Это, угодно ли вам понять, некоторым образом моя трагедия, моя личная душевная драма. Не буду вас расспрашивать о вашей матери, но мне почему-то верится, что вы ее любите просто так. Она жива?

– Умерла, – сказал Фишер.

– Мне почему-то верится, что, когда она умерла, вы просто заплакали и сказали: «Бедная мама, на кого ж ты меня оставила? Как же я теперь без тебя?» Просто, понимаете – голос сердца. А у меня иначе вышло. Мама уехала от нас, когда мне было пять лет, кажется, или шесть. Видите, я уже и не помню. Так что я ее люблю, конечно, но со всеми «но». Так что рассказывайте честно. Она заговорщица? Революционерка? Террористка? Она хочет закрыть карнавал? Ну, что вы молчите?

– Не знаю, – довольно-таки зло сказал Фишер. – У меня нет на нее ничего конкретного. А контакты у нее в свое время были слишком широки. А сейчас она резко оборвала общение. Почти со всеми своими знакомыми. Кажется, она не бывает даже в опере. Она отдала свою ложу. Уже довольно давно. Кажется, три сезона назад.

– Да, – сказала я, – мы с папой ее не встречали в опере. Впрочем, – я ткнула в ее фотографию с китайской прической, – она могла так причесаться, одеться, раскраситься, что сам черт бы не узнал, не то что мы с папой.

– Так что я пока не могу сказать точно, – покивал Фишер. – Скажите, – вдруг спросил он, – как вам кажется, есть ли хотя бы маленький шанс, что этот юноша просто ее любовник, что она просто завела себе мальчика для утех? Извините, что я так говорю о вашей матери.

– Шанс есть, – сказала я. – Но вы знаете, шанс всегда пятьдесят на пятьдесят. Так мне кажется. Когда мы чего-нибудь не знаем, всегда может выйти так или эдак. Разговоры о шансах какие-то глупые.

– Ой! – сказал Фишер, – Давайте не будем разводить философию. Мы с вами про другое. Вы допускаете такое?

– Хорошенькая дилемма, – засмеялась я. – Что лучше для дочери – признать, что ее мать – старая развратница, живущая с семнадцатилетним пареньком, да еще и усыновляющая его вдобавок, о, ужас! Зачем? Чтобы придать этому позорному развлечению гнусный душок инцеста? Или признать, что мама – государственная преступница, террористка, готовящая убийство императора – нашего доброго общего папочки, что ее поймают, лишат всех прав состояния, будут судить и повесят. Какая прелесть! И бедная дочь уже не будет больше зваться «унд фон Мерзебург». Мне, господин Фишер, вполне достаточно быть Тальницки, тем более что мой папа убеждает меня, что все эти штучки про незаконного сына Танкмара, сына Хатебурги и Генриха – что все это выдумки. Но в том ли дело? Какая-никакая, а мать! Так говорят мужики у нас в поместье. В деревне семейная мораль пока еще стоит достаточно высоко. Мать, вы понимаете, господин Фишер? Я не хочу, чтобы моя мама была государственной преступницей и болталась в петле. Мне ее жалко. Хотя при этом мне довольно противно, что она спит с этим мальчишкой, во что я, кстати говоря, слабо верю.

– Почему? Почему вы в это не верите?

– Не хочу, – сказала я. – Противно.

– Ясно, – сказал Фишер, пригубил кофе, поморщился и позвал официанта. – Принесите новый, – сказал он ему, – этот остыл.

– А по-моему, ничего, тепленький, – не согласилась я, отпивая свой.

– Нет, нет, нет, – сказал Фишер замешкавшемуся официанту. – Нет, нет, принесите новый.

– Извольте, мы подогреем, – сказал официант, – в духовом шкафу, желаете?

– Фу! – сказал Фишер. – Вылейте его в раковину на моих глазах, и приготовьте новый.

– Сию минуту, – сказал официант, схватил чашечку, побежал к двери, ведущей на кухню, и стал там громко брякать посудой.

– Вы, наверное, думаете, что евреи жадные? – спросил меня Фишер. – А я вот не жадный. Да и еврей ли я? Разве что по крови. И мой дедушка, и моя бабушка по еврейской линии были крещены. Как вы думаете, Адальберта, – он снова сгреб мою руку в свою и поцеловал мне два пальчика, – как вы думаете, у крещеного жида в третьем поколении поднимается цена?

– Никогда не торговала жидами, ни крещеными, ни простыми, – сказала я, выдернув руку. – Как у вас с чувством юмора?

– Прекрасно, – заулыбался он несколько принужденно. – Вы в самом деле очень остроумная. Я вас просто обожаю.

– А теперь, – сказала я, глядя на фотографию, – расскажите мне про этих двух молодых людей – про Анну и Петера.

– Анна с ними, – сказал Фишер. – Она – дочь полковника генштаба. Возможно, он был один из тех, кто прикрывал Редля. В любом случае они были знакомы. Она в этой организации уже много лет. Мне кажется, именно она познакомила вашу матушку с этим «итальянским князем». Вам не кажется, что у нее с вашей мамой какие-то особые отношения?

– Не знаю, – честно сказала я. – Но я видела, как она подъезжала на извозчике к дому, где живет моя мама.

– Это все? – спросил Фишер.

– Да, все, – сказала я.

– Она опасный человек, – сказал Фишер. – Очень артистична. Может притвориться обидчивой, разыграть оскорбленную невинность или ревнивую барышню. В доверие втирается буквально за полчаса. Тут же становится лучшей подругой, наперсницей, поверенной во всех тайнах – для женщин. И легко влюбляет в себя мужчин. Но рисковать не станет – труслива. И уж конечно не пойдет на смерть. Очень боится физической боли, поэтому как боевая единица – ноль.

– А Петер? – спросила я, положив палец на его милое улыбчивое лицо на фотографии.

– Это наш человек, – сказал Фишер и быстро поправился, – вернее, мой. Потому что я работаю в одиночку. Он вам представился как Петер? – Я кивнула. – На самом деле он не Петер, а Петар. Он серб.

– Да, – сказала я. – он сказал, что он из Белграда.

– Он серб, – повторил Фишер, – но отнюдь не симпатизирует этим террористам и, в принципе, готов был нам помочь. Немножечко мешает Анна. Они любовники.

– Я догадалась, – сказала я. – А нам – это кому?

– Нам с вами, – простодушно сказал Отто Фишер.

– Нам с вами? – я подняла брови. Вернее, они сами у меня взлетели так сильно, что я почувствовала, как сморщился мой лоб. – Значит, три парочки сочинились: графиня и юный князь, Анна и Петер и мы с вами?

– Получается, что так, – сказал Отто Фишер.

– Нет, – сказала я, – так не получается. Мне так не нравится. Это превращает дело о государственной измене в какой-то пошлый водевиль. В финале все три парочки танцуют и поют. Карнавал, я же говорю.

– Извините, – сказал он. – Вы напрасно подумали про какую-то пошлость. Кстати говоря, вы сами заигрывали со мной и даже говорили, о, да, шутя, разумеется, что готовы мне отдаться через некоторое время. Но пусть меня в который раз выручит это проклятое чувство юмора. Однако я действительно люблю вас вот такой, какая вы есть – молодая, дерзкая, остроумная, задиристая, даже бесстыдная. Я люблю вас тем более сильно, что сознаю всю безнадежность этой любви.

– Отчего же безнадежность? – сказала я. – Делайте предложение, поговорите с папой. Я думаю, мы вдвоем сможем его уговорить. А?

– Вы серьезно? – спросил Фишер.

– А вы? – спросила я.

– Ну что за проклятие! – сказал Фишер. – Какая злая судьба!

– Что же злого? – спросила я, положив свою руку на его раскрытую ладонь. – Прекрасная, удачная, добрая судьба. Мы поженимся и уедем куда-нибудь далеко-далеко, где нас не тронут бури двадцатого века. В Австралию или Соединенные Штаты. Или в вечно нейтральную тихую Швецию.

Отто Фишер, снова превратившийся в господина Фишера, схватив меня за руку, забормотал что-то о том, что он безумно счастлив слышать эти слова, и что он даже в самом ласковом сне, в самой смелой фантазии не мог представить себе такого, что его мечта турум-пум-пум… так будет близка к осуществлению тарам-пам-пам… и что лучшая в мире девушка тра-ля-ля… готова стать его женой ай-лю-лю… Но что честь офицера и долг патриота не позволяют ему бросить родину, бросить нашу бедную империю, бросить наш чудный волшебный карнавал именно в тот самый момент, когда злые и подлые люди хотят ой-ой-ой и стремятся ай-ай-ай.

Мне стало скучно его слушать. Я сидела, опустив голову, ковыряла ложкой яблочный штрудель и запивала его совсем уже остывшим кофе со сливками.

А вот и официант. Он принес господину Фишеру новую чашку горячего кофе. Фишер докончил длинную тираду про вечную борьбу долга и влечения, любви и чести, страсти и служебных обязанностей и отпил глоточек.

– Отлично, – сказала я. – Но, по-моему, никакого противоречия здесь нет. Ничего страшного. Все равно свадьба будет не завтра. Даже если предложение сделаешь сегодня. Вы сделаете предложение. Мы объявляем о помолвке. Я удаляюсь в поместье, где наши сельские мастерицы шьют приданое – не всё же обязательно покупать в модных магазинах. Простынки и наволочки, а также батистовые ночные рубашки вполне прекрасно можно сделать в нашей маленькой сельской швейной мастерской. Наши столяры и обойщики тем временем будут оборудовать комнаты для нас: нашу гостиную, нашу столовую, спальню, ваш кабинет и мой будуар. У нас там в доме есть целое пустующее крыло – я не заходила туда уже лет пять – специально для нас с вами. Папа будет счастлив. Договорились?

Он молчал.

– Одну минуточку, – сказала я и спросила у официанта: – У вас есть уборная? Проводите меня.

Официант нахмурился, потер переносицу, потом кивнул и жестом пригласил идти за собой. Между кухней и кладовкой была узкая дверца. В комнатушке не было электрического света. Под потолком было окошечко, куда едва пробивался свет отдаленного фонаря. Официант подал мне грубый плоский подсвечник с ручкой – такое маленькое блюдце с ручкой, посреди которого торчала короткая свеча, а рядом лежал коробок спичек.

– Погодите, барышня, – сказал он и чиркнул спичкой. Свечка загорелась. – Тут вон полочка есть!

Он закрыл за мной дверь. Я заперлась на вертушку, огляделась. Боже, какая я дура! Я почему-то решила, что здесь будет, как у нас дома, отделанная кафелем уборная с электрическим светом, с фаянсовым унитазом, с белой раковиной, над которой висит зеркало. С теплым деревянным кругом на унитазе, куда так приятно сесть, приспустив панталоны, нагнуть голову и смотреть, как косая желтая струйка вытекает из-под пушистого треугольного холмика. А потом промокнуться мягкой салфеткой, опереться руками на раковину и, глядя на свое отражение, заплакать как следует. Заплакать над этим поганым «чувством юмора», над тем, что я уже второй раз предлагаю себя этому Фишеру, а за день до того предлагала себя итальянскому князю Габриэлю, и все без толку. А я почему-то, как глупая оса в оконное стекло, продолжаю колотиться лбом об свою никчемность и никому ненужность. Господи, как я хотела заплакать. Плакать долго, умываясь слезами, дрожа всем телом, кусая губы, рыдая и всхлипывая, а потом сполоснуть лицо холодной водой, вытереть глаза вафельным полотенцем и шепотом попросить официанта, чтобы он вывел меня черным ходом. Но, увы, это была узкая вонючая каморка, наверное, для официантов и поваров. Я чуть-чуть посветила свечкой, увидела дырку в полу, окруженную двумя кирпичными приступочками. В дырке плескалась черная вода. Свет от окошка отражался в ней, и еще там плавала бумажка и окурок папиросы. Меня чуть не вырвало. Я открыла дверь. Официант стоял рядом. Не знаю, зачем он меня стерег.

– Благодарю, любезнейший, – сказал я, сунула ему подсвечник и вернулась в зал.

Господина Фишера уже не было. Не было фотографий. Не было его портфеля. Его чашки тоже не было. Буквально ничего. Зато стоял мой недоеденный штрудель и моя чашка, в которой было на донышке.

– Сколько с меня? – крикнула я удалявшемуся официанту.

– Уже заплачено, – ответил тот.

Ну и наплевать.

Я вышла на улицу. Покрутила головой. Там стоял извозчик. Помахала ему рукой. Извозчик подъехал. Забралась в коляску, назвала наш адрес. Извозчик тронулся. Доехал до перекрестка, остановился, размышляя, в какую сторону ехать, потом бросил вожжи, повернулся ко мне и спросил:

– А может быть, все-таки улица Гайдна?

– Нет, – сказала я господину Фишеру, потому что это был он. – И вообще, зачем такие фокусы?

– Это я вас хочу спросить: зачем такие фокусы? – сказал он, снова поворачиваясь вперед и хлопая вожжами по крупу лошади. – У нас с вами серьезный разговор, а вы паясничаете.

Он говорил довольно громко, потому что копыта цокали, а коляска скрипела.

– Отпустите меня, – сказала я. – Если вы решили играть в извозчика, изображая из себя тайного агента, то вы теперь извозчик, и делу конец! Кстати, тайному агенту гораздо больше подошел бы автомобиль!

Я кричала, встав на колени на холодное кожаное сиденье, то, которое спиной к извозчику (в коляске же два сиденья, две скамейки). Так вот, как вы поняли, я стояла коленями на переднем, едва не обнимая господина Фишера за пояс, чтобы не свалиться.

– Но все равно отвезите меня домой, – кричала я сквозь грохот коляски. – Мне все это скучно, неинтересно, противно. Я устала! Я не желаю играть в эти игры. Мне наплевать на империю, на кайзера, на войну, на полковников генштаба и на сербских террористов. Я хочу домой!

Фишер дернул вожжи. Коляска остановилась. Он что-то крикнул лошади и перепрыгнул с облучка ко мне, обнял меня за плечи и усадил рядом.

– Я тоже хочу домой, – сказал он, – я тоже устал, но я ничего не могу поделать. Его надо остановить. Вам наплевать на империю, на кайзера, на войну, на Европу, на все на свете. Но у вас есть мама. У вас есть папа. Если мы его не остановим, то вашу маму повесят. И папе тоже придется нелегко. Ведь этот человек был им усыновлен. Зачем? С какой целью? Наверное, это всё одна компания? Одна организация? Трудно будет убедить следователей и судей, что ваш папа усыновил убийцу кайзера, или наследника престола, или председателя кабинета министров – или не знаю, кого он там собирается укокошить, – что ваш папа усыновил сербского террориста вот просто так. Из добродушного аристократического легкомыслия. Его надо остановить, повторяю вам в сотый раз.

– Боже мой, – заныла я, – ну найдите же наемного убийцу! Наймите убийцу, я вас умоляю!

Фишер обнял меня еще крепче и сказал:

– Уже нанял. Этот убийца – вы.

Глава 24

– Чепуха, – сказала я. – Вы еще меня не знаете. Если я не убила вас тогда на улице Гайдна, то это была чистая случайность. Но не в том дело. Не это главное. Наняли – вот еще! Где же мой гонорар? Неизвестно кем оброненный кошелек? Я не думаю, что вы настолько глупы.

Господин Фишер несколько растерялся. Наверное, этими словами «Убийца – вы» он подражал русскому следователю из знаменитого романа про студента-убийцу. «Кто убил? Вы и убили!» – ух, как страшно!

– Так что поехали, – сказала я. – Хочу вас заверить, что мне наплевать не только на империю, но и на маму с папой. Папа уже стар…

Я, конечно, привирала немножко, но надо же было его напугать.

– Ну не так-то он уж и стар, – пискнул господин Фишер не своим голосом.

– Ну не стар, так и не юн, – оборвала я. – Не Байрон, не этот, как его там…

– Ну, ну, кто? – спросил он.

– Фу, какой вы необразованный человек! Чаттертон, поняли? Читали? Нет? Что вы окончили? Юридический факультет, а может просто полицейское училище? Чтобы работать с людьми нашего уровня, надо много читать. Знаете, кто такой Чаттертон? По глазам вижу, что нет. А я знаю. Я даже влюблена в него была, когда мне было лет тринадцать. По книжкам, господин тайный агент, по книжкам. Потому что он отравился в семнадцать лет в тысяча семьсот каком-то там году. И вообще, хорошее мы с вами место нашли для разговоров. Поехали, а? Я бы сама села на облучок, но не умею править лошадьми. В городе, я имею в виду.

– Значит, вам совсем не жалко родителей? – злобно сказал господин Фишер.

– Жалко, но так, вообще, – сказала я. – Папа человек немолодой, я же сказала. Ну, закончит жизнь красиво, в застенках тайной полиции. Об этом непременно будет в газетах. А мама? Что ж, мама. Она мне почти что, стыдно сказать, чужой человек. Душевно чужой, я имею в виду. Ну повесят. Ну, жаль, конечно, но сама я от этого вешаться не стану. А может быть, если у них все удастся, то повесят как раз вас. Так что, может быть, вы, господин Фишер, вовсе даже не кайзера спасаете, а заодно моих родителей, а просто себя, свою, извините за выражение, шкуру. Вы не обиделись?

– Ничуть, – сказал он. – Выйдемте из коляски.

– А это еще зачем? – спросила я. – И вообще, что это за коляска? Городской извозчик? Ничего не понимаю.

– Неважно, – сказал Фишер. – Но не извозчик, уверяю вас. Хотя похоже. Потому вы в нее и сели.

– Никуда я не пойду, – сказала я.

– Прошу вас, – сказал Фишер. – Мне дурно, доведите меня до аптеки. Вот видите, там.

Он взмахнул рукой куда вперед и вбок. Вернее, назад, потому что мы с ним сидели спиной к лошадям. Я обернулась и в сотне шагов увидела аптечную вывеску.

– Вы лжете, – сказала я.

– У меня болит сердце, – сказал он. – Я сейчас умру. Вы останетесь в коляске рядом с трупом.

– Я не боюсь покойников, – возразила я. – Они не кусаются.

– Вас задержит полиция.

– Откуда она здесь возьмется? – я пожала плечами.

– Полиция, – прошептал господин Фишер, вцепившись мне в руку, – полиция всегда появляется в самый неподходящий момент. Мне вправду дурно. Вы злая маленькая эгоистка. Но не настолько же?

– Вы меня не знаете, – сказала я. – Но, впрочем, ладно.

Я встала с сиденья, уложила на него Фишера и, перепрыгнув через него, вскочила на облучок. Схватила вожжи, цокнула, свистнула, дернула, нашарила под сиденьем какое-то подобие хлыстика. Коляска поехала. Я услышала тяжелый стук сзади. Очевидно, господин Фишер свалился на пол коляски. Я проехала мимо аптеки. Город был почти пустой. Править было очень легко. Мы повернули на большую улицу. Между домами мелькнула река. Я совершенно не понимала, куда мы едем. Ехать было приятно. Лошади бежали не очень быстро, но довольно резво. Две коляски нам уступили дорогу. Но я совершенно не понимала, как нам выехать на Эспланаду, чтобы с нее свернуть к нашему дому. Об улице Гайдна я не говорю. Какая-то колотьба происходила сзади – то ли Фишер хотел встать, то ли он уже бился в судорогах и агонии – я совершенно не понимала, а обернуться боялась, потому что экипажей и автомобилей навстречу попадалось все больше и больше, а лошади бежали так, как будто знают куда, и не очень-то слушались вожжей. Я, в сущности, и не правила. Править коляской я почти не умела. Несколько раз пробовала, когда мы жили в имении, но не любила этого. Верхом ездить не любила тоже.

Вдруг кто-то крепко обхватил меня сзади за пояс, вырвал вожжи у меня из рук и остановил лошадей. Я почувствовала сильный запах миндального ликера. Как будто человек сию секунду выпил рюмочку и вот невесть как оказался сзади меня.

– Тпру! – закричал человек. – Что за гонки?

Я обернулась. Это был Петер, тот самый приятель Анны. Петер, который Петар.

– Добрый вечер, – сказала я.

Мне показалось, что все это – начиная с разговора о нанятом убийце и дальше, с этой странной гонки по темным улицам – что все это мне просто приснилось. Я встряхнула головой. Я сидела на сиденье извозчика, а рядом со мной сидел этот самый Петер.

– А где он? – спросила я.

– Кто? – удивился Петер.

– Ну этот… этот тип с кожаным портфелем.

Я не хотела называть его имени, поэтому так сказала.

– Здесь не было никого с кожаным портфелем, – сказал Петер. – Я шел мимо кафе, видел, как вы оттуда вышли, потом покачнулись, ухватились за дерево. Я вас сразу не узнал. Я сначала подумал, что это какая-то пьяная девица вышла наружу и ей стало дурно от свежего воздуха. Так бывает. Я увидел, как эта девица, то есть вы, простите, начала сползать вниз и просто уселась в траву, прислонившись щекой к шершавой коре дерева. Я остановился, шагнул поближе. Чисто по-человечески, знаете ли, нехорошо проходить мимо, когда кому-то дурно. И тут узнал вас и кликнул извозчика. Вы были как сомнамбула. Я вас с трудом затащил в коляску и вот уже минуты три, наверно, жду, когда вы очнетесь и скажете, куда ехать.

Я помотала головой. Голова болела. Я огляделась, слегка высунувшись за наполовину сложенный верх коляски. Действительно, совсем рядом была дверь какого-то кафе. Но что это было кафе, то самое или другое – я точно не знала.

– Сколько минут, вы говорите? – спросила я.

– Три, – ответил Петер, – самое большее – пять. – Он расстегнул сюртук и вытащил из жилетного кармана часы на цепочке, кажется, золотые. – Я не замечал специально, но у меня неплохое чувство времени, знаете ли.

Я внимательно на него посмотрела, постаралась заглянуть в глаза. Было почти совсем темно, но в свете дальних электрических фонарей все-таки видно было, что он смотрит на меня пристально и даже как будто заботливо.

Как-то все слишком складно получилось.

Фишер рассказывает мне про всю эту грандиозную террористическую интригу. Называет имя Петера, потом исчезает. Я выхожу наружу, теряю сознание. Отчего так? Может, он мне подсыпал какой-нибудь гадости? Значит, сам он исчезает и передает меня из рук в руки этому Петеру. Слишком ловко.

– Вам нехорошо, – сказал Петер. – Поедемте, я отвезу вас домой. А хотите, заедем в аптеку, попросим капель? У вас не кружится голова? Вас не тошнит? Вы не чувствуете сильного сердцебиения? Что вы вообще чувствуете?

Он взял меня за руку поверх перчатки. Его палец скользнул под перчаточную застежку, туда, где пульс. Другой рукой он снова вытащил свои золотые (теперь я это точно видела) часы. Как будто чуточку хвастался.

– Вы умеете измерять пульс? – спросила я.

– Да, – сказал он. – Моя бедная мама страдала сердечным расстройством. Я измерял ей пульс три раза в день и записывал это в специальную тетрадку. Так велел доктор. – Я тяжело вздохнула. – Что вы чувствуете, Адальберта? – спросил он снова. – Вам больно?

– Ну и какой у меня пульс? – спросила я в ответ.

– Восемнадцать умножить на четыре, – сказал Петер, – будет семьдесят два. Семьдесят два удара вашего сердечка в минуту. Нормальней некуда. – Я вздохнула еще сильнее. – Вам больно? – повторил он.

Мне было очень больно. Просто не передать как.

Болела голова, грудь, горло и челюсти со всеми зубами, а также локти, живот, бедра и колени. Но сильнее всего грудь. Как будто бы тяжелый острый камень ворочался там, раздавливая меня изнутри. Мне было больно, потому что я вдруг поняла с невероятной, какой-то солнечной ясностью, как будто на лужайке, под окнами нашего дома – там, с госпожой Антонеску и с бабочками – я поняла, что я никому не верю. Что все врут. Каждый гоняется за своим, за какими-то глупенькими мелкими целями. Одному, как моему папе, нужно дожить до вечера в полном покое и комфорте. Другому, как господину Фишеру, нужно навинтить на погоны лишнюю звездочку. Третьему, как моей маме, надо напоследок развлечься с красивым итальянским мальчиком. А госпоже Антонеску надо, чтобы от нее наконец отвязались. Кому-то – выпить кружку пива и заесть толстой сарделькой, а кому-то – убить кайзера и разрушить нашу великую империю. Честное благородное слово – не вижу никакой разницы между этими двумя равно пошлыми желаниями. Да ее и нет – этой разницы. Ее на самом деле нет, поймите же наконец! Но все они превращают свою жизнь в какой-то общий для всех театр, с ролями, монологами и репликами в сторону. Даже с подобием интриги. Меня тошнит на это смотреть. На все это мелкое актерство. И я тут ни при чем. Я не верю вам, никому ни на грош не верю, дорогие незнакомые господа и любимые друзья!

И как только я это поняла, а поняла я это, наверное, за полминуты, глядя на ласково-озабоченное лицо Петера, который уже закончил мне измерять пульс, но все еще не вытащил палец из моей перчатки, легонечко поглаживая мне кожу на запястье изнутри, там, где голубые жилки, – и как только я это поняла, боль внезапно унялась. Перестали ныть локти и колени, зубы, плечи и живот, а самое главное, исчез из груди этот острый тяжелый камень.

– Я чувствую легкую усталость, – сказала я, – и, пожалуй, все. У меня ничего не болит. Померьте мне пульс еще раз.

Петер снова вытащил часы.

– То же самое, – сказал он через полминуты. – Восемнадцать на четыре – семьдесят два.

Ишь ты, я догадалась, почему на четыре. Он, наверное, мерил пульс четвертями минуты: пятнадцать секунд, а потом умножить на четыре. Да, конечно, так гораздо удобнее. Если мерить целую минуту – собьешься.

– Теперь на другой руке, – сказала я, протянув ему правую руку.

– Семьдесят шесть, – сказал Петер. – Нормально. Но, может быть, все-таки заедем в аптеку. Выпьем лавровишневых капель.

– Выпьем? – засмеялась я. – Эдак по рюмочке? Ну что ж, если кавалер хочет угостить барышню мензурочкой аптечных капель, – засмеялась я еще громче, – только вконец бессердечная барышня будет отказываться. Благодарю вас, – сказала я, кивком показывая, что согласна ехать в аптеку.

Петер что-то сказал извозчику. Коляска тронулась. Петер продолжал держать меня за руку.

Странное дело, но аптека действительно была совсем рядом и выглядела точно так же, как только что во сне. Коляска остановилась. Петер соскочил, ловко подал мне руку и стал звонить в дверь.

– Наверное, уже закрыто, – сказала я. – Который час?

– По закону они работают круглосуточно. Видите, звонок? – Он позвонил еще раз. За дверью раздалось бодрое шарканье, щелкнула задвижка глазка, потом мы услышали ключ в дверях. Дверь раскрылась, и аптекарь – пожилой и совсем не заспанный господин – да ведь время-то было всего часов девять вечера – пригласил нас войти.

– Барышне дурно, – сказал Петер. – Обморок и боли в сердце. По-видимому, грудная жаба. Дайте нам лавровишневых капель. У вас есть аппарат Рива-Роччи?

– Грудная жаба бывает у пожилых мужчин, – сказал аптекарь. – У молодых барышень бывает истерический комок в груди.

Приятно послушать умного человека.

– Но аппарат Рива-Роччи у вас есть? – настаивал Петер.

– Две кроны, – сказал аптекарь. – Вместе с каплями.

Повернулся и стал что-то доставать из шкафа.

– Это не больно, этот ваш аппарат? – на всякий случай спросила я.

– Что вы, что вы, – хором сказали аптекарь и Петер, а Петер утешающе обнял меня за плечи.

– Присаживайтесь, – сказал аптекарь. – Дайте руку.

– Левую? Правую?

– Все равно, – сказал он. – Обнажите плечо.

Я пожала плечами, скинула накидку, расстегнула четыре пуговицы на блузке и, оттянув воротник, высунула правое плечо. Вид был довольно дурацкий. Петер на всякий случай скромно отвернулся.

– Милая барышня, – сказал аптекарь, ставя на стол длинную коробку красного дерева с латунными уголками, – милая барышня, плечом в медицине называется часть руки от локтя до плечевого сустава. А вы мне показали плечевой сустав. Плечевой сустав мне как раз-то и не нужен. Я, конечно, понимаю, – замялся он, – что такое измерение барышне должна производить дама, но мою помощницу я уже отпустил, а моя супруга в отъезде.

– Чепуха, доктор, – сказала я. – Двадцатый век на дворе. – Я расстегнула блузку до низу и вытащила руку из правого рукава. Мне совершенно не было стыдно. Да и смотреть у меня, собственно говоря, было не на что.

– Положите кулачок под локоть, – ласково сказал аптекарь, открывая этот длинный ящик.

Ящик раскрывался по короткой стороне, то есть превратился в довольно большой угольник, стоящий на столе. В верхней, стоячей его части была прозрачная трубка, которая заканчивалась стеклянной ванночкой, где едва колыхалась ртуть. Из нижней части этого угольника аптекарь вытащил черную матерчатую манжету, к которой была приделана резиновая груша, вроде той, что бывают в парикмахерских на флаконах-пульверизаторах. Он охватил этой манжетой мое, как он выражался, «плечо», то есть место между локтем и подмышкой, туго застегнул и стал накачивать туда воздух этой резиновой грушей. Другая трубка шла к ящику. Аптекарь качал и качал, и ртуть поднималась из ванночки в эту высокую трубку с делениями. Он при этом левой рукой приложил слуховую трубочку к моему локтевому сгибу, согнулся и слушал. Петер стоял отвернувшись, но я видела, что он подглядывает, потому что стоял он лицом к застекленному шкафу, в котором все прекрасно и отчетливо отражалось. Ах, милый Петер, тут и в самом деле не на что смотреть! Аптекарь продолжал качать, манжета стиснула мне руку так сильно и даже больно, что я едва удержалась, чтобы не запыхтеть.

– Расслабьтесь, – сказал аптекарь, – не напрягайте живот и особенно пальчики на ногах. Распустите пальчики на ногах.

Ртуть в трубке дошла уже почти до самого верха. Он повернул какую-то штучку на груше, и воздух с шипением начал медленно выходить из манжеты. Аптекарь еще сильнее прижал слуховую трубку к моему локтю, а я видела, как ртуть в трубочке сначала спускается медленно и плавно, потом вдруг начинает дрожать, опускаться вниз уступами, как будто в такт моему пульсу, который отдавался у меня в ушах, а потом вдруг снова побежала гладко и быстро. Раздалось «пуфф», из манжеты вышел весь воздух. Руке стало легко.

– Сто пятнадцать на шестьдесят пять, – сказал аптекарь, снимая манжету с моей руки. – Оденьтесь, барышня. У вас прекрасное артериальное давление. Забудьте про грудную жабу. Вы просто разволновались. Это бывает.

– В моем возрасте, вы хотите сказать? – чуточку обиделась я.

– В любом возрасте. Это случается в любом возрасте, – добродушно сказал аптекарь. – Душевные переживания охватывают людей любого возраста и пола.

– Что вы нам порекомендуете? – сказал Петер.

Нет, это просто очаровательно. «Нам» – вы только подумайте! Что он себе в голову взял? Но мне это было приятно, чего уж скрывать.

– Я бы порекомендовал, – потянул аптекарь, – я бы порекомендовал… Нет, ничего бы не порекомендовал. Жить как живется. Гулять, дышать свежим воздухом, не есть острого и жирного, стараться поменьше волноваться. А поскольку последнее вряд ли возможно, то, если подобные эпизоды будут повторяться, я бы порекомендовал вам, – он помолчал, словно бы раздумывая, говорить или нет, – я бы порекомендовал вам… но это не медицинская рекомендация, ни в коем случае. Это нечто вроде, даже не знаю, как и назвать, хотя некоторые считают это лечением, но я еще не выработал на это свой собственный научно обоснованный взгляд. Но тем не менее… – он прошагал в конец комнаты, достал из бюро визитную карточку, – это называется психологический анализ. Мой племянник – доктор Ференци.

– Знаю, слыхала, – сказала я.

– Про доктора Ференци? – удивился аптекарь.

– Нет, нет, – сказала я. – Ни про кого конкретно. Это господа, к которым надо приходить, ложиться на диван и целый час выбалтывать всякую гадость, которая в душе накопилась? Да? За пять, а то и за десять крон в час, да?

– Какая вы образованная барышня, – сказал аптекарь – В курсе новейших течений.

– Среди людей живем, – засмеялась я, – и газеты читаем. Петер, возьми визитку. – Тем самым я как будто бы подтвердила это его нахальное «мы».

– А капли? – спросил он у аптекаря.

– Минутку. – Аптекарь скрылся за дверью и очень скоро вернулся, неся на подносе маленькую коническую мензурку зеленого стекла, похожую на водочную рюмку, только с делениями.

– А мне? – воскликнул Петер.

– Вам?

– Да, знаете ли, я тоже переволновался. – Появилась вторая мензурка. – Ваше здоровье, Адальберта, – сказал Петер, протягивая мне эту, так сказать, рюмку.

– Ура! – сказала я, чокнулась с ним и совершенно по-простонародному опрокинула ту сладкую жгуче-пахучую жидкость в рот. – У вас нет какого-нибудь лечебного сервелата? – спросила я.

Аптекарь вежливо улыбнулся.

Петер достал бумажник из бокового кармана.

Я где-то слышала, а может, госпожа Антонеску мне говорила, что точно так же, как мужчина должен отвернуться, когда женщина поправляет прическу или застегивает внезапно расстегнувшуюся пуговицу на блузке, – точно так же и женщина не должна глядеть, как мужчина расплачивается. Поэтому я отвернулась и увидела, что в углу комнаты на жестком деревянном кресле лежит кожаный портфель господина Фишера. Я помотала головой и даже протерла глаза. Клянусь, это был тот самый портфель, который несколько часов назад Отто Фишер держал в руках. Даже не портфель, а, скорее, большой бювар. Но очень большой. Без ручек, с треугольниками свиной кожи на уголках. Видно было, что там лежит и бугрится что-то размером в два портсигара. Армейский пистолет! Я думала: сделать вид, что я ничего не замечаю, или, наоборот, вслух сказать, что я узнаю этот портфель. А вдруг они меня убьют? Я обернулась и увидела, что аптекарь и Петер внимательно на меня смотрят, как я смотрю на портфель. Тогда я поняла, что убить они меня смогут так и так. Поэтому лучше на прощанье немножко испортить им настроение.

– О, – сказала я, – кажется, у вас кто-то забыл портфель, господин Ференци?

– Я не Ференци, – сказал аптекарь. – Ференци мой племянник. Откуда вы взяли, что его кто-то забыл? Это мой портфель.

– Он как-то очень покинуто лежит, – сказала я, – сиротливо и одиноко. Так лежат забытые вещи. Впрочем, неважно. Благодарю вас. Пойдем, – и я протянула руку Петеру.

Он подбежал ко мне, схватил мою руку, сунул ее себе под руку, и мы вышли.

Я точно знала, вернее чувствовала, вернее, была уверена, что Петер специально привел меня в аптеку, чтобы показать Фишеру, который, наверное, смотрел через дырочку с той стороны шкафа – показать Фишеру, что он меня успешно, так сказать, подхватил и ведет дальше.

Даже интересно, зачем я им далась? А, впрочем, неинтересно. Каждый играет в свою игру. Мне сейчас интереснее всего были ухаживания Петера.

Извозчик нас дожидался.

– Я отвезу вас домой, – сказал Петер. – Скажите адрес.

– Вы же знаете мой адрес, – сказала я. – Улица Гайдна, пятнадцать.

– Вот как? – сказал Петер.

– «Город и отечество мне, Антонину, – Рим, – продекламировала я. – А мне, человеку, – мир». Поскольку он был и Антонин, и человек. Так сказать, одновременно.

– Кто? – спросил Петер.

– Марк Аврелий, – сказала я. – Не узнал?

– Знаю, знаю, – несколько обиженно сказал Петер. – Но при чем тут вы?

– Я, Адальберта-Станислава Тальницки, – сказала я и со смешком добавила: – унд фон Мерзебург. Но я и… Догадался, мой милый?

Даже в темноте было видно, как он покраснел.

– Ну, – сказала я, – догадался или нет? Прости, что я на «ты». Но после этой экспедиции с аппаратом Рива Роччи мы можем быть на «ты». Разве нет?

– Да, – едва выдавил он.

– Ну так как там будет дальше?

– Я все понял, – сказал он. – Для Адальберты-Станиславы Тальницки дом – это роскошные апартаменты рядом с Эспланадой. А для тебя, – он с напором и удовольствием произнес слово «тебя» и еще раз его повторил: – а для тебя на эту ночь домом станет съемная квартирка на улице Гайдна.

– Умница! – сказала я. – Командуй извозчику.

Он обнял меня. Мы сидели рядом. Обнял меня сильно и нежно. У меня сердце заколотилось. Но не болезненно и тоскливо, как еще полчаса назад, а сильно, горячо и приятно. Он обнял меня еще сильнее, совсем притиснул к себе. Я уже представила себе, что будет сегодня на улице Гайдна. У меня прямо колени задрожали.

Но тут я вспомнила, что у меня утром начались месячные.

Ну и хорошо. Ну и правильно. Нельзя же, чтобы прямо все так сразу. А то он возомнит о себе невесть что.

Нельзя сказать, что он был так уж сильно обескуражен моим внезапным отказом, хотя я, разумеется, ничего ему не объясняла. Просто сказала «не сегодня», подняла палец и довольно интимно щелкнула его по носу. Мне даже казалось, что он чуточку рад. Наверное, он все делал не по любви, а по заданию. Возможно, он побаивался этой самой Анны. Кто знает, где она была сейчас? Вполне возможно, что в этом же самом доме на первом этаже в другой квартире, сидит и ждет его доклада.

Но это меня вовсе не оскорбляло.

Мне даже странно это было, что такая ситуация никак не задевает мое женское, ах, извините, девическое самолюбие. «Tutta la nostra vita è un gioco»[20], – как поется в русской опере. Хотя, конечно, расставаться с искренностью очень неприятно. Но приходится. Может быть, конечно, есть счастливчики, которые живут с ней в обнимку до конца жизни или хотя бы лет до сорока, как мой папа. Мне кажется, он если и расстался с искренностью, то уж совсем недавно. У меня вот по-другому вышло. Стала ли я от этого хуже – не знаю. Ну, а если и стала, то что? Пуля в сердце? С моста в реку? Зачем?

Я не верила в Бога, но все-таки считала, что есть какая-то высшая распорядительность в нашей жизни. И если человек живет и не испытывает при этом жгучего желания покончить с собой – даже если его все бросили и предали или сам он, наоборот, наделал кучу позорнейших гадостей, но при этом как-то не лезет его голова в петлю – то и прекрасно. Пусть живет. Значит, высшая распорядительность распорядилась именно так, а не иначе.

В конце концов, девяносто процентов людей живут вот так, как я только что сказала – живут себе, и все, ни о чем не думая. Просто живут. День да ночь – сутки прочь. И получают от этого удовольствие, даже не отдавая себе отчета в том, что им это нравится, что они именно что получают удовольствие – даже когда жалуются на жизнь. Потому что те, которые не получают от этого удовольствия, те ведь на самом деле кончают с собой. Самоубийцы – это не только поэты в белых перчатках, которые пишут прощальные стихи на красивом листе бумаге, подмешав туда для пущего эффекта собственную кровь из вскрытых вен. Это не только благородные дворяне или отважные офицеры, преступившие закон чести. О, нет! Белошвейки и ткачихи, рабочие парни и простые крестьяне тоже, бывает, травятся, вешаются, топятся или стреляются из старого охотничьего ружья.

Но их мало, мало, повторяла я про себя. Единицы. Ну, десятки, или сотни. В любом случае, по сравнению со всем народом мало. А весь народ – о, вот мы и слово поймали, – а весь народ, эти девяносто процентов простых, не очень задумчивых людей живут вот как я только что сказала: день да ночь – сутки прочь. Чтоб сегодня было приятно. Не заботясь ни о морали, ни о логике своей жизни. А остальные десять процентов – умники с университетскими дипломами, философы и литераторы, аристократы, люди тонких чувств и высоких потребностей, люди моего класса, уж извините – очень озабочены моралью и логикой, связностью аргументов и чистотой чувств. Но при этом они – вот эти самые умники – время от времени призывают нас, то есть самих себя, учиться у народа. Народ для них – святыня. Они произносят его имя с придыханием, вставая с кресел, подымая руку как для клятвы. О, народ! Мудрый и великий! Источник духа и прочих возвышенных штучек!

Так может быть, не будем лицемерами? Если народ для умников так свят, то пусть они сами поучатся у народа в самом простом и наиважнейшем деле – жить как живется. Выпили-закусили и спать пошли. Зачем же тогда нужны мы – аристократы?

– А что же будет с нами, с аристократами? – спросила я у Петера, когда мы с ним, нацеловавшись до посиневших губ, лежали рядышком на кровати.

Между нами, как вы помните, ничего не было. Кроме поцелуев, естественно. А это уже отдельный вопрос: чем считать поцелуи. Поцелуй – это «чего» или «ничего»? Надо будет спросить у знакомых девочек. Вот они придут ко мне на день рождения, я выберу самую умную и спрошу. Главное не забыть. Но сейчас – вопрос куда более для меня интересный.

– Так что же будет с нами, с аристократами, – повторила я. – если ваша революция победит?

Петер, казалось, был рад поговорить.

Он долго мне объяснял, что аристократия и безо всякой революции обречена на исчезновение. Аристократия – это что-то вообще из средних веков. Тогда она имела хоть какой-то исторический смысл: бароны обирали крестьян, но защищали их от разбойников и других баронов. А сейчас люди, которые называют себя аристократами, играют в непонятные финтифлюшки. Непонятные им самим – вот что смешно.

– Нынешний так называемый аристократ, – говорил Петер, – на самом деле ничем не отличается от наследственного богача-бездельника. Он ведь и есть богач-бездельник. Легко себе представить, что вот был какой-то буржуа, лавочник, магазинщик, который сколотил себе миллионное состояние, а его сын еще полсотни лет назад решил обратить этот состояние в деньги или ценные бумаги и положить в банк «Лионский кредит». И жил себе на проценты с капитала. И внук его так живет. И правнук. Чем же они отличаются от какого-нибудь графа, что живет на ренту с земли, которую ему пожаловал король? По-моему, ничем. Какая разница: пятьдесят лет назад человек разбогател или пятьсот?

– По-моему, разница огромная, – сказала я. – Аристократия накапливает то, что нельзя измерить деньгами или роскошью апартаментов. Может быть, у какого-нибудь нувориша вилла роскошнее, чем у графа с тысячелетней родословной. Может быть, у него денег в три раза больше. Это чепуха. Аристократия – это… Но вперед скажи мне, что же будет с аристократами? Их правда не будет?

– Нет, ты вперед скажи мне, что они накопили, – засмеялся Петер.

– Нет, ты! Нет, ты, ты, ты! – закричала я.

Он рукой попытался закрыть мне рот. Я легонько укусила его за палец. Схватила руками его за палец и проговорила, не разжимая челюсти:

– Скажи, а то откушу.

– Аристократии не будет, – начал Петер совершенно серьезно. – Дворцов не будет, замков тоже. Аристократы, которые поумнее, станут обыкновенными людьми. Чиновниками, военными. Может быть, даже рабочими. Которые поглупее – разбегутся, уедут в страны, где аристократия пока еще в чести. Например, в Россию.

– Ну а самые глупые? – спросила я. – Которые будут сопротивляться?

– Сама понимаешь, – сказал он.

– Я очень глупая, – сказала я. – Глупее некуда. Я буду сопротивляться из последних сил. Тебе меня будет жалко?

– Да, – сказал он и со всей искренностью поцеловал меня в лоб.

– А мне будет жалко вас, – заявила я, вскочив с кровати и приводя в порядок свою блузку.

Я ведь не раздевалась. Я ему сразу сказала, что сегодня ничего не получится.

– Мне будет жалко вас, – повторила я. – Без нас вы осиротеете, превратитесь в полное ничтожество, в бесформенную кучу неизвестно чего.

Глава 25

– Кучу чего? – спросил Петер.

– Кучу неизвестно чего, – сказала я.

– А так бывает?

– А как же! Еще как бывает.

– Красиво сказано, – сказал Петер и повторил: – Бесформенная куча неизвестно чего.

– Тебе нравится?

– Да, – сказал он. – В смысле не «куча», а как сказано. Сама придумала? Прямо сейчас?

– Нет, – призналась я. – Прочитала. У одного философа. Фамилия Эльхман.

– А как книжка называется? – спросил он.

– Не помню, – сказала я. – Кажется «Символ и реальность» или «Реальность символа», а может «Символизм реальности» – не помню точно. Маленькая такая, в оранжевой обложке.

– На немецком? – спросил Петер. – Или по-нашему?

– Не помню, представь себе, – сказала я. – Честно, не помню. Где эта книжка сейчас и откуда я ее взяла – ничего не помню. Наверное, у папы. У папы очень много книг. Ну, в смысле у нас. Наша библиотека в имении. Дедушкины книги, папины…

– Какая ты начитанная, – сказал Петер.

– Не я одна, – я отошла на пару шагов от кровати и стала ходить по комнате.

От двери к окну и обратно.

Петер следил за мной. У него смешно блестели глаза в полумраке. Мы, когда вошли, не стали зажигать электричество, а сразу начали целоваться в темноте. Потом повалились на кровать, и Петер стал пытаться меня раздеть, но вот тут-то я и объявила ему, что «не сегодня». Тогда мы зажгли свечку и продолжали целоваться уже спокойнее, так сказать, по затихающей линии, по затухающей.

Маленькая свечка горела на прикроватном столике. Я ходила по комнате, любуясь собственной тенью, как она движется по противоположной стене.

– Не только я, – говорила я, – не только я такая начитанная. Все мы очень много читаем. Часто совсем ненужные книжки, безо всякой системы. Не так, как ученые или студенты, которые специально составляют списки или получают их у своих учителей. Нет, это тоже полезно – я не спорю. Но я не про науку.

– А про что ты? – спросил Петер, потому что я на самом деле немножко сбилась и замолчала.

– Просто про книги. Разные. В большом количестве. На разных языках. Умные, изящные, красивые, классические. Расин и Корнель, Шиллер и Гете, Стендаль и Шатобриан, граф Толстой и Достоевский, а также Кант, Гегель, Платон и Аристотель. Не забыть древних авторов – Овидия, Вергилия и Горация. Гомера и Софокла.

– Любой интеллигентный человек, особенно с университетским образованием, читал все эти книги. Я знаю, к чему ты клонишь.

– Ну и к чему же я клоню? – разозлилась я.

– Что вы – хранители мудрости. Что вы поколениями читали разные мудрые книжки и теперь превратились в эдакую живую библиотеку, мозг нации. Я это слышал много раз, – повторил Петер. – У нас в университете есть такие студенты. Очень гордятся дедушкиными библиотеками, а учатся плохо. Мозг нации – не аристократия, а интеллигенция, дорогая Адальберта. Уже лет сто с лишним, а может, даже двести или триста.

– Ты ничего не понимаешь, – сказала я. – Дело не в книжках. Я, наверное, плохо объясняю. Мы – это не только книжки конечно же. Книжки – чепуха. Вернее, так – все в отдельности чепуха. Мы – это родословная, изящество, воспитание, музыка, картины – мы понимаем, что на них изображено, и можем объяснить, что означает каждая фигура – книги, книги, я уже говорила, привычка чистить зубы и держать ногти в порядке, умываться и причесываться… а также честь, верность слову, правильная вера в бога, а если неверие, то тоже разумное, а не так – шалтай-болтай. Разум – вот! Логика. Правильные выводы из основательных посылок. Умение смело рассуждать, спорить вежливо, но настойчиво, не оскорбляя собеседника, но и не подлаживаясь к нему. Да, да, умение признать свою неправоту, если собеседник окажется более логичным и убедительным. Умение правильно обедать, завтракать и ужинать. Подбирать блюда. Обращаться со столовыми приборами, знать, в какой бокал какое вино наливают. Чувство стиля. Необязательно быть специалистом по архитектуре, но именно чувство, необъяснимое чувство, которое заставляет строить красивые дома, красиво и изящно обставлять комнаты. Во всем – от пропорций до мелких деталей: от свода потолка до статуэтки за стеклом в шкафу. Стиль! Про чистые ногти я, кажется, уже говорила. Ну и еще опера, конечно.

Я замолчала и подошла к окну.

Отодвинула занавеску и посмотрела наружу. Тьма была непроглядная, потому что окна моей квартирки, как я уже говорила, смотрели в кустистый склон холма. Если сильно приглядеться, можно было увидеть дальний отблеск фонаря, который едва-едва касался верхушек деревьев чуть повыше. Неба не было видно совсем. Холм переходил в небо, поэтому непонятно было, где здесь трава и кусты идущего вверх холма, а где – черно-серые облака. Странное дело – я совсем не помнила, видно ли из моих окон небо. Понятно. Днем я была здесь только один раз, и мне как-то не до того было. Не до вида из окна. Я молчала и смотрела в окно. Мне вдруг показалось, что из кустов на меня кто-то смотрит. Но только показалось, потому что даже если б кто-то сидел в кустах, шагах в десяти от окна, и глядел бы сквозь темноту на мое окно, я бы все равно его не увидела.

Я обернулась, услышав какое-то движение. Петер сел на кровати, потом встал, заправил в брюки выбившуюся рубашку, поднял с пола сюртук (оказывается, он его сбросил на пол, вот это да!), накинул на плечи и сел.

Откашлялся, а потом сказал:

– По-моему, это у тебя получилась бесформенная куча неизвестно чего. Какая-то окрошка. Знаешь такой крестьянский суп, аристократка?

– Знаю, – сказала я. – Моя любимая кухарка Грета летом делает мне окрошку. Сказать рецепт?

– Не надо, – усмехнулся он. – Вот у тебя настоящая окрошка. Чистые ногти и Гораций, столовые приборы и Шиллер с Достоевским. Логика, честь, черт знает что. Ты хоть сама понимаешь, что ты говоришь?

– Это ты ничего не понял, – сказала я. – Но я, как аристократка, вежлива и уступчива. Я готова согласиться, что я опять не сумела внятно объяснить. Все, о чем я говорила – это и есть, это и есть то, без чего невозможна жизнь народа.

– Прости меня, – сказал Петер. – Ты отвратительно патетична. Ты говоришь, как будто читаешь вслух передовую статью из венской правительственной газеты. Что с тобой? Ты ведь такая молодая, такая смелая, такая… – он снова засмеялся, – я бы даже сказал, лихая. И вдруг что-то про культуру и народ.

– Я не сказала слово «культура», – обиделась я. – Я вообще не понимаю, что это такое. Я просто хочу тебе сказать, что вот это все, что я тебе говорила, – от Гомера до носового платка, от чистых подмышек до Аристотеля, включая вкус в обстановке квартиры – это и есть то, без чего все остальное валится и рушится. Остается отрыжка, злоба, вранье, подлость и сладострастная жестокость. Тупость, нелогичность, безумная жизнь. Не в смысле «сумасшедшая», как доктора бы сказали, а именно «без-умная», без ума, без разума, без доказательств, тупое и животное следование желаниям. Жрать хочется – жру. Руками, из общей миски, чавкая и роняя капли. Женщину хочется – хватаю ее ручищами и насилую. Власти хочется – убиваю полицейского. Но потом от этого «без-умия» начнется настоящее безумие. Уже в докторском смысле. Но когда весь народ сойдет с ума, будет поздно, потому что докторов не останется. Так и будет народ убивать, грабить, жрать и совокупляться. Так сказать, наперегонки. Что скорее – друг друга съедят или новые дети народятся? Но это без разницы, потому что новые дети такие же и будут друг друга жрать. А все из-за чего? Из-за того, что выгнали и поубивали аристократов, этих нежных бездельников, которые бродили в своих изящных одеждах по своим стильным комнатам и читали никому не нужные книги про любовь и честь в восемнадцатом веке.

Петер запахнул покрепче сюртук, не надевая его, впрочем, в рукава. Уже в комнате было прохладно, а печь никто не топил, хотя было заплачено. Запахнув сюртук и ухватив себя за локти, он поплотнее уселся в углу постели и опустил голову.

– Страшно? – спросила я.

– Пока еще нет, – сказал он. – Аристократов еще никто не выгнал и не убил. По-моему, ты забегаешь вперед. И вообще, ты ломишься в открытую дверь.

– То есть? – не поняла я.

– Я совсем не аристократ, – сказал он. – Ну, разве что совсем маленький. Из мелкопоместных. У моих родителей, дедов и прадедов с обеих сторон, с отцовской и материнской, были маленькие владения в горной части страны. Так что у меня тоже есть родословная. Но не в этом дело. Я-то как раз хочу, чтобы никто никого не прогонял, чтобы никто никого не убивал, чтобы все было потихоньку, шаг за шагом. Как, знаешь ли, когда в деревню приезжает хороший учитель и хороший поп. Через несколько лет появляются грамотные мальчишки. Потом второе поколение, третье. И глядишь, лет через сто или двести деревня станет совсем другой. У нас так бывало. И сейчас бывает. И я надеюсь, будет все больше и больше людей образованных и порядочных. Для этого совершенно не обязательно убивать кайзера и устраивать революцию.

– Договорились, – сказала я. – Хотя я, честно говоря, не знаю никого, кто рассуждал бы вот так вот, как ты. Никого, кроме тебя. Из народа, я имею в виду. Ах да, ты же тоже не из народа, у вас были маленькие имения в горах… Народ хочет, чтоб всё было быстро. И ты знаешь, его можно понять. Меня понять труднее, потому что у меня уже все есть. У меня есть большой дом с большими удобными комнатами. Я уж не говорю о слугах, деньгах и еде. Большой дом, удобная кровать, ванная, уборная и даже газовая плита. Здесь, в городе, газовая плита. А там повара готовят на печи, на дровяной плите то есть. Но неважно. И вот я подхожу к человеку, у которого ничего этого нету, к деревенской девушке, да к той же самой Грете Мюллер – моей любимой поварихе. Она с детства живет рядом. Она заходит в мой дом. Она готовит мне обед. Она видит, какая у меня фарфоровая посуда, наглаженные салфетки из тонкого льна, серебряные вилки, бокалы и графины из граненого хрусталя. Она видит все это. А зимой, признаюсь тебе по секрету, когда мы с папой уезжаем в Штефанбург на оперный сезон, она тайком и без спросу ночует в нашем доме, ложится в мою кровать, чтобы хоть несколько раз, хоть несколько дней в году ощутить прохладу наглаженных простынок, мягкость подушки и упругость матраса. Что она чувствует? Рабскую любовь ко мне? Дудки! Восторг перед моей утонченностью, образованностью, хорошим вкусом и знанием языков? Никогда! Она чувствует зависть. L'esprit de ressentiment. Даже если она не мечтает выкинуть меня из моего дома и поселиться в нем сама, она все равно завидует. Ведь зависть бывает разная. Бывает злобная, яростная. Бывает тоскливая и горькая. А может быть печальная и нежная, даже отчасти романтичная. Но все равно это зависть. Чувство несправедливости. Она думает: «Я тоже родилась от любви мужчины и женщины. Я тоже человек, который венец творения. Я красивая, стройная, с золотисто-рыжими волосами. Отчего же эта каракатица, – я для понятности похлопала себя по груди, – владеет всем, а я сплю на топчане, в одной комнате со старухой-теткой, от которой воняет кислятиной?» И вот, представь себе, дорогой Петер, что я сажаю эту Грету рядышком, обнимаю за плечико, заглядываю в глазки и говорю: «Не печалься, не горюй, моя милая. К вам в деревню приехал хороший учитель. У вас в церкви новый умный батюшка. Молодой. Семинарию с отличием закончил. И матушка у него, попадья в смысле, с фельдшерским образованием. А я деньги дала управляющему, чтобы он новый колодец вырыл и замостил площадь перед лавкой. Не горюй, Грета. Через двести, а повезет, так через сто лет, дома в вашей деревне будут каменные, все дороги будут мощеные, в школе будет пять учителей и вместо матушки-фельдшерицы будет целый фельдшерский пункт, а может, даже и больница с двумя докторами. Ты, главное, терпи, родная». Что, заснул? – спросила я Петера.

– Нет, нет. Что ты, что ты! – сказал он. – Я слушаю очень внимательно.

– Я вообще болтушка. Разве я тебя не предупреждала? Так вот, я бы на ее месте стукнула меня кочергой по голове – и делу конец.

– Я тебя не пойму, – сказал Петер вставая. – То ты за аристократию, а то за обездоленных простолюдинов.

– Конечно, ты меня не поймешь, – сказала я, – потому что я аристократка, а ты нет. Прости, если это получилось обидно, но это правда. Только человек, у которого есть вот все то, про что я тебе говорила, способен почувствовать другого человека, поставить себя на чужое место, понять, что думает кухарка. А кухарка не может понять, что думает и чувствует аристократка.

– Потому что у нее грязные ногти и она не читала Аристотеля? – задиристо спросил Петер.

– У нее чистые ногти, – засмеялась я. – Иначе бы старший повар не допустил ее в кухню.

– Что ж, все аристократы такие чудесные? – спросил Петер.

– Что ты! – сказала я. – Восемьдесят процентов – полные идиоты и сволочи. Поверь мне. Я их наблюдаю всю свою сознательную жизнь.

Петер смотрел на меня как на сумасшедшую.

Может, я и была сумасшедшая. Может, я и есть сумасшедшая. Кто знает? К доктору Ференци я не обращалась. Времени не хватило. Я всего два часа назад получила его визитку.

– Но, – воскликнула я, – но среди простого народа дураков и сволочей – девяносто пять процентов. И вот поэтому, ради этих, сколько там получается, ну, в общем, ради этой разницы аристократам надо прощать их поместья, их безделье, их незаработанное богатство и глупую кичливость. Моя мама, например, уверена, что ее род происходит от Танкмара – сына Хатебурги фон Мерзебург и Генриха Птицелова. Хотя никаких реальных свидетельств и никаких надежных документов, разумеется, нет. И, боюсь, это касается большей половины, а то и двух третей всех наших аристократов. Но дело, в сотый раз повторяю, не в этом. Не в выдуманных родословных. А в Аристотеле, Бахе и носовых платках, хотя звучит это, наверное, очень по-идиотски.

– Тебя отвезти домой? – вдруг спросил Петер.

– Погоди, – сказала я. – А теперь скажи, откуда ты знаешь мою маму.

– Я ее не знаю, – сказал он. – Я с ней незнаком.

– Не морочь мне голову, – сказала я. – Я встретила твою подружку…

– Какую подружку? – тут же перебил он.

– Анну, Анну, – сказала я раздраженно. – Я встретила ее у дверей дома, где живет моя мама.

– Почему ты так уверена, что она ехала именно к ней?

– Кажется, она сама мне сказала.

– Ну не знаю, не знаю, – сказал Петер. – Анна – взрослый, самостоятельный человек. У нее есть свои друзья и знакомые. Я за ней не слежу.

– Но ты же живешь с ней. В одной квартире.

– Тебе показалось. Ты делаешь выводы на основании каких-то ничего не значащих крох, – возмутился Петер. – Кто-то кого-то проводил до дверей. Ерунда. Как я могу с ней «жить»? Она порядочная девушка из хорошей семьи. Как она могла бы с кем-то эдак «просто жить»?

– Значит, она – твоя невеста? Значит, ты сейчас пытался изменить невесте? Хорошенькое начало совместной жизни!

– Это все так условно, – сказал Петер.

– Что условно? Невеста? Измена? Или совместная жизнь?

– И то, и другое, и третье, – сказал Петер, беспомощно усмехаясь. – Отвезти тебя домой, к папе?

– Который час? – спросила я.

Он достал свои замечательные золотые часы, повернул циферблат к свечке.

– Одиннадцать с четвертью.

– Поздно, – сказала я. – Папа, наверное, уже спит. Я не хочу его будить и волновать. Мне кажется, последние месяцы он себя плохо чувствует. Пусть спит. И потом: где ты возьмешь извозчика? Неужели побежишь в гастхаус за полверсты, будешь будить хозяина и вызывать извозчика по телефону?

– Извозчик здесь, – сказал Петер. – Извозчик ждет.

Мне стало очень неприятно. Представьте себе – каков негодяй! Повел соблазнять девушку и не отпустил извозчика!

– Какой ты богатый, – сказала я. – Или тебе платит господин Фишер? Он покрывает твои расходы?

– Какой господин Фишер? – возмутился он.

– Да какой угодно, – возмутилась я в ответ. – Фишер, Миллер, Штиглиц, Берман, Шуленбург – почем я знаю, как зовут всю эту вашу банду шпионов?

– Ты очень устала, – сказал Петер. – Я видел, что ты себя неважно чувствуешь, и поэтому на всякий случай велел извозчику не уезжать.

– То есть ты хотел быстро-быстро лишить меня невинности и быстро-быстро отвезти меня домой к папе? Так? Или быстро-быстро смыться? Да, конечно, ты оставил извозчика, потому что собрался всё быстренько сделать и тут же смыться! И ты еще спрашиваешь меня, почему я так люблю аристократов?

– Адальберта, – сказал он, – у тебя сегодня какой-то очень тяжелый день. Я по лицу вижу. Прости меня, если я тебя обидел. Ты мне на самом деле ужасно понравилась. Я просто голову потерял.

– Ага, – сказала я, – но не забыл оставить извозчика. В общем, так: я остаюсь здесь, а ты езжай.

– Ты в этом совершенно уверена? – спросил Петер, и лицо у него сделалось такое же заботливое, как три часа назад, когда он измерял мне пульс в коляске. – Как ты вообще себя чувствуешь? – и снова двумя пальцами взял меня за запястье.

– Я отлично себя чувствую, – сказала я. – Уверена на сто процентов. А если вдруг соберусь умирать, то непременно напишу записочку, что в смерти моей прошу никого не винить. Особенно же, – засмеялась я и от смеха даже села на кровать, потому что вспомнила чудесный полицейский анекдот, который мне этим днем рассказывал Фишер, помните: «этого не знаю, этого не знаю, этого не знаю, а вот эту мерзкую рожу вообще первый раз вижу», – …особенно же, – смеялась я, – ни капельки не винить Петера.

– Ты не знаешь моей фамилии, – засмеялся он.

– Ничего, – в ответ я засмеялась еще громче, – Петера – студента из Белграда, который привез меня сюда на извозчике под номером, дай-ка вспомнить, да неважно, впрочем. Езжай, езжай, – сказала я, встав с кровати и подойдя к двери и раскрыв ее. – До свидания.

Он очень сильно обнял меня. Вот это да! Это еще зачем? Сказано ведь было – «не сегодня!»

– Давай еще поцелуемся, – прошептал он.

– Давай, – сказала я, тем более что целовалась я первый раз в жизни по-настоящему, «по-французски», как говорили знакомые девочки, и мне это очень понравилось.

Мы целовались, наверное, минуты полторы, самое маленькое, а может, даже пять. Он пыхтел, обнимал меня и тискал. Но все хорошее кончается.

Плохое, впрочем, тоже. Это утешает.

«Езжай, езжай, езжай», – прошептала я ему прямо в ухо, вытолкала за дверь, громко заперла ее на ключ, а потом на шпингалет, надела ботинки и накидку (не в ботинках же валяться на кровати с молодым человеком!). Слава богу, ботинки были без шнурков, на резиночках, поэтому я их быстро натянула, переставила свечку с тумбочки на стол, на безопасное место, открыла окно, встала на подоконник и огляделась: рядом была пожарная лестница – я ее заметила еще, когда подходила к окну во время нашего философского диспута. Нижним концом она упиралась прямо в куст, поэтому я слезла очень ловко и почти не испачкав рук. Бегом обежала вокруг дома, выглянула из-за угла: у крыльца стоял извозчик, а рядом с ним Петер. Я подумала, что он сейчас заберется в коляску и поедет, но не тут-то было. Он что-то сказал извозчику. Тот покивал головой – было видно в свете фонаря, как его широкополая шляпа склонилась несколько раз – дернул вожжи, лошади медленно двинулись, а сам Петер вернулся в дом.

Улица спускалась полукругом, поэтому я, прыгнув в кусты, буквально через несколько секунд оказалась около узкого прохода через живую изгородь, ведущего наружу. Прямо на меня ехал извозчик. Я замахала ему рукой. Он остановился.

– Далеко ли? – спросил он меня, когда я подошла к нему. Спросил так, как спрашивает кучер барина, как наш кучер спрашивал меня, когда я забиралась в коляску, чтобы покататься по окрестностям.

– Нидер, – сказала я, – к Эспланаде. Но не сейчас. Минуточку. Ах, я так рада! Здесь совершенно невозможно поймать извозчика, – тараторила я. – Но не трудно ли будет вам обождать меня буквально две минутки. Я забыла сумочку.

– Да, да, барышня. Конечно, – сказал он. – Да, разумеется. Ждать прямо здесь?

– Да, – сказала я, – если вам не трудно, прямо здесь. За ожидание будет заплачено, но клянусь вам, это будет недолго.

– Меньше пятнадцати минут бесплатно, – сказал он. – Не беспокойтесь, барышня. Идите, берите свою сумочку и приходите. Вы живете тут?

– Да, тут, – ответила я. – Здесь наш дом.

– Зачем вас в такую поздноту на Эспланаду? – спросил он, нарочито выделывая еврейский акцент. – Чтобы такая приличная барышня и вдруг да на Эспланаду? Ой, там такие опасные молодые люди!

Я засмеялась, прищелкнула пальцами, повернулась, нырнула в эту прорезь живой изгороди, но пошла, разумеется, не к маленькому домику, который стоял передо мной (интересно, там на самом деле кто-нибудь жил? Все окна были темные, но вид был вполне уютный), а тут же свернула с тропинки направо и быстро добежала до своего дома, то есть до Гайдна, пятнадцать. Обошла его сзади. Ага, вот лестница. Вот светится мое раскрытое окно. Забраться на лестницу было труднее, чем спрыгнуть, но я уж изловчилась, поднялась, залезла в окно, посмотрела, чистые ли у меня руки. Да, лестница, как ни странно, была совсем не ржавая. Наверное, красили недавно, поэтому у меня на руках совсем не осталось следов. Почему-то я этого сильнее всего боялась – красно-бурых ржавых отметин на ладонях. Не зажигая света, со свечкой я пошла в уборную, умылась, поменяла прокладку, а старую не стала выбрасывать в мусорное ведро, а завернула покрепче в газету и положила на дно сумочки, чтобы выкинуть по дороге. Привела сумочку в порядок: портмоне, ключи от этой квартиры и от дома, и в маленьком кармашке под застежкой мой любимый велодог. Я вытащила его. В барабане не хватало одного патрона. Ну да, я ведь здесь в темноте палила в господина Фишера пару дней назад. Но оставалось пять. Это хорошо. Я расстегнула блузку снизу и сунула револьвер за пояс для чулок. Потому что, когда мы с Петером поднимались на второй этаж, было очень темно и я изловчилась незаметно вытащить его и спрятать в сумочку. Иначе был бы действительно какой-то фарс: невинная девушка с месячными, но зато с револьвером почти что в панталонах.

Но теперь я приспособила его на прежнее место и на всякий случай оставила одну пуговицу расстегнутой – предпоследнюю, вблизи пояса. Погасила свечу и теперь уже почти привычно спустилась по пожарной лестнице в кусты. Ощутила ногами землю и вдруг увидела, что в первом этаже загорелось окно нижним светом. Явно там зажгли свечку. Слава богу, вокруг дома не было насыпано никакого гравия, а была только земля, сквозь которую пробилось уже достаточно травы – ведь была уже середина мая. Я, мягко ступая, дошла до окна и отпрянула в тень, потому что окно открылось. Я услышала тонкое позвякивание занавесочных колец: отдернули штору.

– Она сумасшедшая, – услышала я голос Петера. – Совсем не красивая. Но умненькая.

– А вдруг ты в нее влюбился? – я услышала голос Анны. – В умненьких и некрасивых иногда влюбляются… Такие, как ты!

– Господь с тобой! – засмеялся он, а потом добавил: – А, собственно, кто ты такая, задавать мне такие вопросы?

– Ничего себе! – недовольно сказала Анна.

Я чуть-чуть выдвинулась из-за дерева, за которым пряталась, и увидела комнату, освещенную точно такой же свечкой в маленьком круглом подсвечнике. Наверное, это было стандартное оборудование сдаваемых здесь квартир. Петер сидел на кровати, без сюртука, в расстегнутой рубашке, забравшись с ногами, обняв колени и ухватив сам себя за локти уже знакомым мне жестом, а Анна прохаживалась по комнате, расчесывая волосы.

– Но не будем выяснять отношения, – сказала она.

– Не будем, – кивнул Петер, – хотя иногда хочется повыяснять. Ты знаешь, за эти часы, что я провел с этой безумной Адальбертой… У нее очень интересно подвешен язык и очень забавно повернуты мозги…

– Хватит про нее, – сказала Анна.

– Ну погоди ты, – сказал Петер. – Это же работа. Ты же сама мне говорила: это работа. Так вот, позволь мне договорить.

– Ну-ну, – хмыкнула Анна.

– Так вот, проболтав с ней два часа, я, смешно сказать, приобрел некоторый вкус к рассуждениям. Мне кажется, что иногда повыяснять отношения очень полезно. Вот, например, мы. Зачем мы вместе? Что мы хотим сами от себя и друг от друга в этих отношениях? Конечно, ты мне вроде как начальница…

– Я тебе старший товарищ! – сказала Анна.

– Пусть так, – сказал Петер. – Но, честное слово, когда мы с тобой встретились, я этого не знал. Я и понятия не имел, чем ты занимаешься. И вообще, тогда мы были с тобой просто кавалер с барышней, а сейчас не пойми кто.

– Ну хватит, хватит, хватит, – сказала Анна. – Полночь уже.

Она расстегнула свою блузку, сняла ее. Было тепло, поэтому она была без нижней рубашки, только в бюстгальтере. Потом она расстегнула юбку, сбросила ее, отстегнула чулки, сняла их, аккуратно сматывая вниз. И все это не садясь, а медленно прохаживаясь посередине комнаты, то отвернувшись от окна (и тогда я чуть-чуть высовывалась из-за дерева), то повернувшись к окну (и тогда я отступала на полшага назад в черную тень за толстый шероховатый ствол). Потом она отстегнула пояс, положила его на стул, сняла бюстгальтер. У нее была красивая высокая грудь.

– Иди умойся, – сказала она Петеру.

Тот встал с кровати, тоже снял сорочку, через голову стянул исподнюю рубашку – он был очень худой, жилистый и мускулистый – и вышел в уборную. Я услышала, как щелкнула задвижка, а потом полилась вода.

Оставшись одна, Анна повернулась к окну и подошла к нему, наверное, чтобы затворить его и задернуть шторы, но задержалась на несколько секунд, стоя у подоконника. Ночной ветер овевал ее голое тело. Ей было приятно. Она подняла руки вверх – локти вперед, а ладони положила себе на макушку. У нее были выбритые подмышки. Соски затопорщились – от прохлады.

Мне захотелось провести по ее соскам тыльной стороной ладони. Похотливо, но вместе с тем презрительно. Мне иногда снилось, что я мужчина и выбираю в публичном доме девку, проститутку. Провожу тыльной стороной ладони по ее груди и чувствую костяшками пальцев нежно грубеющие торчащие соски.

Может быть, я громко вздохнула. Анна всмотрелась в темноту. В то самое место темноты, где стояла я.

Я вытащила револьвер из-под блузки, вышла из-за дерева, шагнула к ней и выстрелила ей в упор в правый глаз. Я только успела увидеть огромную страшную дыру на ее лице. Она рухнула, как вспоротый мешок – то есть осела на пол, и только потом я услышала, как она стукнулась затылком об деревянный пол. Звука выстрела я не слышала. Или не запомнила. Даже удивительно. Я не стала заглядывать в окно, любоваться, как кровь вытекает на пол вместе с ее мерзкими мозгами. Я сунула револьвер на место, застегнула пуговицу и побежала к извозчику.

Пробираясь через кусты, я пыталась представить себе, какая рожа будет у этого милого Петера, который, оказывается, соблазнял меня, потому что у него была такая работа. Получается, Фишер правду говорил. Это какие-то террористы. Но почему же он их сразу не арестовал? Почему передал меня этому Петеру? Ах, да! Мама, мама! Им нужно с моей помощью проникнуть к моей маме, войти в доверие, узнать, что там делается. И главное, остановить этого итальянского князя. То есть тут какая-то большая игра. А я здесь, выходит, маленькая фигурка?! Ну вот, получите, господа! Может быть, господин Фишер меня не похвалит за то, что я прикончила эту тварь, но, мне кажется, что здесь я в своем праве. Оскорбленное достоинство женщины, господин майор (или кто вы там, капитан или подполковник?) – это оружие посильнее любой бомбы.

Да, смешно себе представить, какая рожа будет у этого Петера.

Какая вот прямо сейчас у него рожа!

Вот он вышел из уборной, весь намытый и, может, даже надушенный, уже приготовившись получать любовные услады от этой гладкотелой твердогрудой красавицы, и вдруг ба-бах! Красавица валяется навзничь с дыркой вместо глаза, пачкая пол кровью и мозгами. Так можно от испуга получить половое бессилие на всю жизнь. Мне одна знакомая девочка рассказывала про свою старшую сестру: та, чтоб повеселить жениха, в первую брачную ночь положила к себе под одеяло котенка. Спрятала его между ляжек. Дальше надо рассказывать? Бедный молодой муж, барон – кстати, с очень хорошей фамилией – уже четвертый год как переехал в Вену, чтобы ходить три раза в неделю к известному доктору Фрейду. Лечиться от тяжелой психо-половой травмы. Пока, к сожалению, безрезультатно. Но надежда есть.

Надежда, друзья мои, всегда есть, так что не отчаивайтесь!

Извозчик ждал меня точнехонько около той самой прорези в живой изгороди.

– Точнехонько четырнадцать минут, – приветствовал он меня. – Все осталось очень бесплатно. Таки только ожидание, я имел в виду сказать.

Ох, не нравился мне его еврейский акцент, потому что настоящие евреи так не говорят. Так говорят евреи в водевилях или в еврейских анекдотах.

– Ой-таки да, страшноватое место здесь у нас по ночам, – сказала я, отчасти передразнивая его акцент. – Иду себе, а тут вдруг сзади тра-ба-бах! Вы-таки случайно не слышали?

– Нет, – сказал он. – А что, жестяная труба упала и по крыше покатилась?

– Ой, а я знаю? – сказала я, садясь в коляску. – Нидер, поехали. Нидер, в смысле Альфельд. Эспланада.

Он дернул вожжи. Коляска тронулась. Он обернулся и спросил:

– А может, чисто так, для разнообразия, Инзель, то есть Сигет? Четвертая Римская цифра, вот такая улица, а?

Это был Фишер. Как я могла сразу его не узнать?

– Годится. Вперед, – сказала я. – Но за ваши денежки.

– Ой, вы-таки сомневаетесь? – сказал Фишер и хлестанул лошадь.

Глава 26

Я не помню, как мы попали на Инзель.

Хотя, собственно, чего тут помнить. На Инзель можно попасть двумя способами: через проезжий мост и через пешеходный. Уже потом я подумала, что нам проще было бы бросить коляску у входа на пешеходный мост и пройти пешком. Тем более что пешеходный мост был в дальней части острова, как раз близко к нужному нам концу Четвертой Римской улицы. И хотя надо было бы в этом случае пройти ногами километра полтора – через реку и дальше по острову – все равно это было бы в конечном счете быстрее, чем перебираться через реку на Нидер, а оттуда ехать, наверное, две версты до проезжего моста на остров. Я даже удивилась, почему хитрый Фишер не поступил именно так. Но потом поняла: мы же ехали не на извозчике. То есть как будто на извозчике, но на козлах сидел Фишер. На Инзеле эту коляску можно было бы спрятать где-нибудь между деревьями, и никто бы на нее внимания не обратил. А бросать запряженную извозчичью коляску прямо на улице рядом с мостом – это было бы слишком.

Одним словом, мы ехали на Инзель.

У меня немножко кружилась голова. Я помню только, как сияла луна, которая вдруг появилась на небе. Ветер разогнал облака, и стало почти совсем светло. Я подумала, что бедной Анне просто не повезло. Если бы час назад светила такая же луна, и под окнами дома на улице Гайдна было бы так же светло – она бы сейчас уже, конечно, мирно спала бы в объятиях Петера, всласть назанимавшись с ним любовью, а я бы лежала в кровати в своей комнате, слушая, как где-то далеко похрапывает отец, как его камердинер Генрих среди ночи идет в сортир и как по улице проезжает одинокий автомобиль, посылая мне в окно тонкий, но гадкий запах бензина. Автомобили ужасно воняют, поэтому я их так не люблю.

Луна, луна! Диана, царица лесов! Как ты подвела бедную Анну, но зато выручила меня. Хотя, с другой стороны, что я получила от ее смерти? Что я выгадала? Чего добилась? Ровным счетом ничего, кроме опасности быть пойманной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но об этом я просто не хотела думать. Так зачем же я это сделала? – мельком подумала я, запрокинув голову и глядя на луну, которая, разгоралась в небе все ярче и ярче, так, что глазам больно. Зачем? А низачем. Как сказала бы госпожа Антонеску, из ложно понятого чувства собственного достоинства. Хотя мы с ней, с госпожой Антонеску, так и не смогли дойти до края, так и не сумели окончательно разобраться в том, где чувство собственного достоинства, а также чувство чести, справедливости, дружбы и даже любви и верности остается истинным, правильным – а где превращается в ложно понятое. В общем, когда папа наказывает меня – это он делает из чувства справедливости и даже, представьте себе, из родительской любви, а когда я кричу «Неправда! Я не брала, не говорила, не делала!» – это я ору и скандалю из ложно понятого чувства справедливости. Смешно, но верно. Справедливость – это тоже власть. Вершить справедливость имеет право тот, у кого есть сила.

Тем временем мы въехали на остров.

Там было почти совсем пусто. Нам навстречу попалось только две коляски и один очень большой и роскошный автомобиль. Автомобиль был с внутренним светом. Я мельком увидела, как позади шофера на бежевой кожаной подушке сидит какой-то очень мрачный, но довольно молодой господин.

Я думала, что мы сейчас пойдем к маме. Вернее сказать, я задавала себе вопрос: что мы сейчас будем делать? Заявляться к ней в такую поздноту было невозможно. Во всяком случае, я была уверена, что Фишер мне это не предложит. Да я бы и сама не пошла. Но у Фишера были другие планы. Мы проехали чуть дальше дома, в котором жила мама, и оказалось, что там есть еще один дом, такой же высокий, но сделанный гораздо более просто и скромно (это было даже ночью видно), без колонн и лепных украшений. Просто сложенный из кирпича, наверное, красного. Ночью не было видно, ну а какой еще бывает кирпич?

– Английский стиль, – вдруг сказал Фишер своим нормальным голосом.

– Что? – не поняла я.

– Дом в английском стиле, – объяснил он. – Вы, барышня, наверное, подумали: какой грубый, тяжелый и некрасивый дом – просто, как фабричный барак. – Фишер прямо читал мои мысли! – Но это просто недавний английский стиль. Дом, кстати, довольно красивый. Днем убедитесь. Хотя без этих выкрутасов. Но вы их и не любите, верно?

Я пожала плечами, хотя на самом деле это, конечно, было верно. Какой этот Фишер умный. Прямо-таки мысли читает. Может быть, это у него из-за профессии? Может быть, все агенты тайной полиции такие хитрецы – умеют менять облик, голос, доверительно заглядывать в глаза, нежно брать за ручку, влюблять в себя. Да, да, представьте себе – мне Фишер уже начинал нравиться. Я люблю людей, которые много чего умеют – например, влюблять в себя и читать мысли.

– Ничего удивительного, – сказал Фишер, опять-таки как будто читая мои мысли. – Девушка вашего круга, вашего происхождения, а самое главное, вашего образования и ума, конечно, не должна любить эти манерные вялые лилии, этих гипсовых длинноволосых малокровных девиц, которые из-за этой дурацкой моды глядят на нас со всех стен, чашек, блюдец, подзеркальников и пепельниц. Правда?

– Правда. А что будет с коляской?

– Не беспокойтесь, – сказал Фишер. Коляска остановилась прямо у черных дубовых дверей под небольшим козырьком, которые вели в этот дом. – Не беспокойтесь, – повторил Фишер, – коляску уберут. Мы же с вами работаем… – он помолчал, а потом добавил: – на… на…

– На империю и ее государя? – спросила я.

– Ну пусть будет так, – неопределенно ответил Фишер, кашлянул и добавил: – Во всяком случае, у нас есть кому забрать коляску. А в крайнем случае, прикрыть отступление.

Он длинным ключом открыл дверь.

В небольшом холле перед лифтом было почти совсем темно. Случайно залетевший отблеск луны дробился в зеркалах и позволял хоть едва-едва, но все-таки разглядеть обстановку – столик со стулом у лифта, темную дверь в швейцарскую.

– Я не буду зажигать свет, – сказал Фишер.

– Здесь есть электричество? – спросила я.

– Не надо так громко, – сказал Фишер. – Здесь всё есть.

Он взял меня за руку, подвел к лифту. Отвел в сторону решетчатую дверь. Мы вошли вовнутрь. Фишер, нашаривая кнопки, вслух сосчитал: «Ноль, один, два, три, четыре. Кажется, вот так». Нажал нужную кнопку. Лифт медленно поехал вверх, чередуя бархатный мрак перекрытий и слабый свет этажей. Вышли. Даже непонятно, почему это я все так подробно запомнила.

Фишер отворил дверь в квартиру, сказал «Минуточку», пробежал вперед. Действительно пробежал (я заметила еще на улице, что у него вдруг появлялась какая-то совсем подростковая припрыжка), тут же вернулся и сказал:

– Все, можно зажечь свет, – и зажег слабую электрическую лампу.

Это была небольшая, но странно просторная квартира.

Мебель, стоящая в ней, была хорошая и даже, можно сказать, красивая, явно недешевая, но с каким-то привкусом канцелярщины. Я никогда не бывала в официальных кабинетах, но мне почему-то показалось, что начальство средней руки – примерно на уровне статского советника или генерал-майора – должно существовать именно в такой служебной обстановке. Все очень добротно, аккуратно, комфортабельно, но абсолютно неуютно. Оно и правильно. Уют расслабляет.

– Вы так думаете? – спросил Фишер, потому что последние слова я произнесла вслух.

– Нет, – сказала я, – я так не думаю. Но я уверена, что так думал тот, кто обставлял эту комнату. Позволите присесть?

– Простите, что я не предложил вам первый, – сказал Фишер. Я села на диван. – Я полагал, что барышня может сесть, не испрашивая позволения.

– Смотря где, – возразила я.

– То есть? – переспросил Фишер.

– Мы же с вами не в фойе оперного театра, – сказала я. – И не у вас в гостях.

– Ну почему?

– А это что, ваша квартира? Господин Фишер, неужели вы здесь живете? Простите, но в это трудно поверить.

– Какая вы зануда и придира, – засмеялся он.

– Вы еще не знаете, какая я, – сказала я. – Но насчет зануды и придиры – это верно. Сейчас я буду дальше занудствовать и придираться. Эту квартиру вы сняли специально, чтобы следить за квартирой моей матери? Верно ведь?

– Верно, – сказал Фишер. – От вас ничего не скроешь.

– А чего тут скрывать? – засмеялась я. – Дома стоят в сотне шагов. Этаж почти тот же. Окна против окон. О чем тут вообще разговаривать? Не будете же вы утверждать, что графиня Гудрун фон Мерзебург специально сняла квартиру в весьма дорогом доме на Инзеле, чтобы следить за вами? Ну не за вами лично, разумеется, а за всеми теми людьми, которые, не знаю, как назвать, но вы поняли, о чем я…

– Неплохая мысль, – засмеялся Фишер. – Непременно уточню, кто здесь оказался раньше: она или я, для краткости! – сказал он. – Смешно, если окажется, что мы следили друг за другом. Хотя вряд ли.

– Не знаю, – сказала я. – Хотя я ни капельки бы этому не удивилась. Моя мама может все. Имейте это в виду на всякий случай.

– Откуда вы все это знаете? – спросил он.

– Я чувствую, – сказала я.

– Это немаловажно, – серьезно кивнул он.

– Придирки и занудства еще не закончены, – сказала я. – Вы явно не герой-одиночка.

– Откуда вы знаете? – Мне показалось, что господин Фишер чуть-чуть обиделся.

– Будем рассуждать логически, – сказала я. – Во-первых, у вас есть помощники. Кто-то сейчас уберет извозчичью коляску. А до этого кто-то вам ее дал. Вы как-то связаны с этим Петером из Белграда – вы же мне сами об этом говорили. Вы адвокат по своей, так сказать, гражданской службе, но не очень богатый и знаменитый, так что вряд ли вы бы смогли снять себе апартаменты на Инзеле. Опять же обстановка этих апартаментов имеет явный официальный душок. Но это все мелочи. Самое главное другое. Неужели во всей нашей империи есть только один человек – адвокат и секретный агент Отто Фишер, – который один-одинешенек пытается спасти кайзера от пули, Великую Империю от разгрома, весь наш сладкий карнавал от закрытия? Если бы это было так, то кайзера давно бы повесили кверху ногами – да простит меня бог за столь кощунственные слова! – а на месте Великой Империи заплясал бы веселый хоровод стран-недомерков. Не смешите меня, господин Фишер. Так не бывает. Скорее, наоборот. Это какие-то герои-одиночки, то есть негодяи-отщепенцы, хотят убить нашего кайзера и прикрыть наш карнавал – разве нет?

– Их довольно много, – неопределенно сказал Фишер.

– Но ведь меньше, чем патриотов?

– Большинство людей – равнодушные и себялюбивые создания. Им наплевать и на кайзера, и на империю, на большой венский карнавал и блестящие оперные сезоны в Штефанбурге. Работа-дом-жалованье. Жена-дети-обед. Идеалистов мало, тем более идеалистов империи.

– Не морочьте мне голову, Фишер! – закричала я. – Простите, что без церемоний – не «господин Фишер». Не валяйте дурака, Фишер! Не уводите разговор! Я с вами тут не о психологии толпы говорю. И не о желаниях простого обывателя. Я говорю о вещах простых, касающихся вас и вашей цели, если она у вас, конечно, есть. Вы не герой-одиночка, я еще раз повторяю. За вами армия, полиция, контрразведка. За вами целая организация, а может быть, и не одна. Если вы твердо уверены в том, что графиня фон Мерзебург и ее юный любовник – суть главные враги империи – что вам стоит застрелить их из ружья? Вот так, через окошко.

– Вы-таки будете смеяться, – сказал Фишер с отвратительным еврейским акцентом, – но они-таки не подходят к окну с этой стороны.

– Тьфу! – сказала я. – Так поймайте их на улице!

– Они-таки не гуляют, – возразил Фишер.

– Тридцатого мая, – сказала я, – в ресторане над рекой будет обед в честь моего дня рождения. Вы приглашены. Они тоже туда придут. Вперед!

– Даже смешно, – сказал Фишер, – насколько вы ничего не понимаете.

– А может быть, вы просто трус? – спросила я. – Может быть, вы боитесь, что после такого убийства вы превратитесь в обыкновенного уголовного преступника? Вас повесят или отправят на каторгу. Вы хотите, чтобы это сделала я. То есть вы не просто трус – вы еще и подлец! Что я делаю в этом доме?

– Проблема состоит в другом, – сказал Фишер, медленно прохаживаясь по комнате и словно бы раздумывая, стоит ли мне сообщать, в чем, собственно, состоит проблема.

А меня более всего заинтересовало, как странно он среагировал на слова «трус» и «подлец» – никак не среагировал. Это еще раз доказывало, что он не имеет никакого отношения к благородному сословию. Хотя, впрочем, я точно не знала, как поступил бы в таком случае настоящий аристократ. Если мужчина бросил бы другому мужчине «трус» и «подлец», непременно была бы дуэль или ответная пощечина, обнаженная шпага или что-то в этом роде – благородное и кровавое. А что должен сделать мужчина-аристократ, если женщина называет его подлецом и трусом?

– Послушайте, Фишер, – спросила я, – перебью ваши размышления, а вот скажите, как должен вести себя аристократ, как он должен реагировать, если женщина назовет его «трусом» и «подлецом»?

– Понятия не имею, – отмахнулся Фишер. – Что-нибудь вроде «Ты что, Луиза, с ума сошла? Перестань лаяться!»

– Ясно, – выдохнула я. – Простым людям легче жить, верно?

– Нет, – сказал Фишер, – неверно. Простые люди трудятся за копейки, рано старятся и быстро умирают, пока аристократы пишут свои дуэльные кодексы.

– Так вы социалист? – засмеялась я. – Отчего же вы тогда спасаете кайзера?

– Отвяжитесь от меня! – сказал Фишер, скривившись так, как будто у него зуб заболел. – Отстаньте от меня! Оставьте меня в покое!

– Хорошенькое дело! – я всплеснула руками. – Это кто к кому привязался?

– Я уже ничего не помню и не знаю, – сказал Фишер.

Он вдруг превратился в усталого и брюзгливого обывателя, в мужчину средних лет, министерского служащего, скучного, бледного, нездорового, в самом деле мечтающего только об одном – чтобы его оставили в покое, дали ему вытянуться на диване после обеда и чтобы было тихо.

– Может быть, вы пойдете домой? – сказал Фишер. – Может быть, вам уже пора, наконец? Вы знаете, который сейчас час? – он посмотрел на часы. – Так я вам скажу: полночь минула. Уже час ночи и три четверти. Без четверти два! Вы можете себе такое представить? Ваш папа волнуется. Что за манера – гостевать у знакомых мужчин до двух часов ночи? Разве это прилично девице из хорошей семьи? Нет, я, конечно, понимаю, двадцатый век. Всем все можно. А Штефанбург вообще гнездо разврата. Но надо же знать какие-то пределы! Или-таки давайте наконец займемся развратом?

– Уже занимались, – напомнила я. – На улице Гайдна. Останемся друзьями, господин Фишер. Но что это вы вдруг разнылись?

– Вы мне надоели, – сказал Фишер.

– Я вас не понимаю, – сказала я.

– А я вас, – сухо сказал Фишер и вдруг расхохотался, сел со мною рядом, обнял меня за плечо и спросил: – Испугались?

– Ни капельки, – сказала я, хотя на самом деле немножко испугалась. – А чего, по-вашему, я должна пугаться?

– Что все интересное кончилось и надо ехать домой.

– О, да! Вот этого, конечно, сильнее всего. Фишер! Постелите мне постель.

– Здесь в соседней комнате все уже готово, – сказал он.

– Как в гостинице? – спросила я.

– Примерно, – кивнул Фишер.

– Ну вот, я же говорила. А интересно, здесь подметает пол и перестилает кровать горничная? Или полицейский капрал?

– Рядовой, – сказал Фишер. – Шучу, конечно. Горничная, естественно. Хотите лечь спать?

– Да, – сказала я. – Я устала. Снимите с меня ботинки, Фишер. И вообще можете меня раздеть и проводить в ванную. Но и всё.

– Ботинки сниму, – сказал Фишер, присев передо мной на корточки, взяв меня левой рукой за икру, а правой рукой держась за каблук, стягивая с меня мои ботинки без шнурков, – а остальное уж сами, пожалуйста. Вы уже взрослая барышня. Вам не нужна гувернантка.

– Дома меня раздевает горничная, – возразила я.

– Ну так и езжайте домой, – снова всплеснул руками Фишер.

– Господин Фишер, – позвала я его, улегшись в постель, – вы спите?

Он показался в дверях.

– Что вам? – спросил он.

– Ничего, – сказала я. – Но я все-таки не поняла, неужели есть какие-то важные люди, которые покровительствуют вон тем людям? – и я показала на плотно зашторенное окно.

– Если вы так считаете, – сказал Фишер, – значит, наверное, так оно на самом деле и есть.

– Точно? – спросила я. – Как с этим полковником, которого вам не дали арестовать? Фишер хмыкнул и сказал:

– Ну, примерно. Но в любом случае – это – ваше мнение.

Я махнула рукой, он повернулся, вышел и прикрыл дверь.

А я стала засыпать. В голове у меня вертелись разные лица и почему-то морские волны, а потом кораблик.

Парусный корабль с пиратами, и какие-то голоса пели: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рома!» Это был «Остров сокровищ» Стивенсона. Чудесная книжка.

Мне приснилось, что в кровати у меня в ногах сидит Петер и читает мне ее вслух и рассказывает. Рассказывает мне, что-то очень интересное. Я во сне прекрасно слышу его слова.

– Адальберта, – говорит он, – ты помнишь эту книгу, эту забавную песенку про сундук мертвеца? А ты знаешь, что что эти слова означают? Пятнадцать человек на сундук мертвеца, и еще бутылка рома. Что это, Далли?

– Это, наверное, сундук с сокровищами, – отвечаю я, – с золотом, бриллиантами и изумрудами. А пятнадцать человек – это пираты, которые его нашли или у кого-то отняли.

– А почему сундук мертвеца? – спрашивает Петер.

– Наверное, это наследство, – говорю я. – Какой-то ныне покойный господин владел этим сундуком, а потом умер – вот и вся история.

– А бутылка рома?

– Но пираты же всегда пьют ром, – отвечаю я. – Вот и все. По-моему, яснее ясного.

– А вот и нет, – смеется Петер. – А вот и нет. Все совсем-совсем не так, и я тебе сейчас расскажу, как это было на самом деле. Хочешь?

– Конечно, расскажи, – говорю я, и Петер, заложив книгу пальцем, начинает рассказывать.

Он говорит:

– Начнем с сундука мертвеца. Слово «сундук», по-английски chest, обозначает еще грудь, грудную клетку. В Карибском море есть такой остров. Он так и называется – Сундук мертвеца или Грудь мертвеца, если угодно. Если посмотреть издали, с расстояния в десятки миль, то действительно кажется, что это тощая грудная клетка всплывшего утопленника. Поэтому остров, вернее, этот камень, на котором нет ни деревца, ни травинки, так и назвали. Когда-то очень давно, наверное, двести лет назад, по Карибскому морю шел пиратский корабль. Но часть команды подняла бунт против капитана корабля. Бой на корабле шел несколько дней, но в конце концов капитану удалось взять верх и связать бунтовщиков. Говорят, это произошло из-за того, что этот корабль вез пленных рабов. Пираты ограбили какое-то работорговое судно и самых крепких и здоровых рабов забрали себе, с тем чтобы продать их где-нибудь во Флориде или на Кубе. Так вот, капитан корабля в самый последний момент решился открыть трюм с пленниками и пообещать рабам свободу. Он своим кинжалом перерезал веревки и сказал: «Клянусь вам спасителем нашим Иисусом Христом, что я отвезу вас в Венесуэлу и вы там будете свободными людьми, но только помогите мне справиться с этими негодяями». Они поверили ему, выбежали из трюма и с помощью верных капитану матросов одолели бунтовщиков, связали их, и вот бунтовщики (а их было пятнадцать человек) сидели, опутанные веревками, на палубе и ожидали своей участи. А рядом стояли здоровенные негры с здоровенными кинжалами, с палками и плетками в руках и били их, и хлестали, и кололи, вымещая на них всю свою ненависть и свой страх.

– Ну-с, – спросил капитан у верной своей команды, – что мы будем делать с этими негодяями?

– «Повесить! Утопить! Отрубить головы! Протащить под килем!» – вот такие раздавались крики. Знаешь, Далли, что такое «протащить под килем»?

– Нет, – сказала я.

– Это очень интересная казнь, – сказал Петер. – Человека на специальных веревках протаскивали под килем корабля. Раз, другой, третий. И если ему удавалось остаться живым – если он набирал побольше воздуха в рот, а тащили его не слишком медленно – если он после всего этого оставался жив, его миловали. Вернее, не совсем миловали – его могли заклеймить, заковать в кандалы – но не убивали дальше.

Вот. В общем, как говорят современные бюрократы, поступали различные предложения. Но капитан сказал: «Нет, обезглавить, утопить, повесить, четвертовать – это слишком просто и легко!» Он поглядел на карту и скомандовал рулевому чуть-чуть изменить курс. Через несколько часов на горизонте появилось темное пятно – торчащий из воды камень, плоская ребристая скала. Та самая Грудь мертвеца или Сундук мертвеца, который должен был стать гробом для этих пятнадцати бунтовщиков. Их, связанных, погрузили в шлюпку, перевезли на остров, выгрузили наружу. Самые сильные и отважные негры, перед тем как прыгнуть в шлюпку и отплыть с острова к кораблю, быстро перерезали веревки и на прощание, по приказу капитана, кинули в эту толпу большую бутыль рома. Корабль поднял якорь. Паруса развернулись к ветру, и корабль взял курс на юг, на Венесуэлу, чтобы выполнить обещание капитана. Матросы смотрели на удаляющийся остров и представляли себе ужасную смерть бунтовщиков. На острове, как я уже сказал, не было никакой растительности, и не было пресной воды. Им предстояло напиться рому и умереть от солнца и жажды. – Петер вздохнул и погладил рукой книгу.

Вот, Далли, что означает песенка «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рома».

– А интересно, – спросила я во сне, – капитан выполнил свое обещание? Или все-таки продал негров в рабство?

– Не знаю, – сказал Петер, – но не в этом дело. А дело в том, что эта история имела поистине ужасное продолжение.

– Что, – спрашивала я во сне, – они пили кровь друг друга? Они занимались людоедством? Они поубивали друг друга, прежде чем умерли от голода и жажды?

– Ах, если бы, милая Адальберта! Все было гораздо, гораздо, гораздо страшнее!

Когда корабль отплывал, бунтовщики столпились на прибрежной скале и что-то кричали. Одни проклинали капитана, желали ему шторма или виселицы. Другие, наоборот, из последних сил умоляли о прощении, клялись, что будут верными псами и покорными слугами. И пока корабль не скрылся за горизонтом, они все продолжали кричать в последней надежде, но при этом ссорились друг с другом. Те, которые умоляли о прощении, пытались заткнуть рот тем, которые призывали на голову капитана и его корабль все кары небесные. А те, кто проклинал, наоборот, ударами кулаков пытались заставить замолчать тех, кто молил о прощении.

Но вот корабль скрылся в солнечном мареве.

Ждать было нечего, и они бросились искать на острове хоть что-нибудь, что могло бы облегчить их участь. Но, увы, там не было ни ручейка, ни речушки, ни деревца, ни травинки. Не было даже какой-нибудь высокой скалы или глубокой расселины, чтобы можно было укрыться в тени. Тут они увидели здоровенную бутылку рома. Тот, которого сильнее всего мучила жажда, схватил ее, сбил с горлышка сургуч и вытащил неплотно сидящую пробку. Сделал глоток, закашлялся, выпучив глаза, потому что ром был страшно крепким, поставил бутылку на камень и отошел в сторону. Это был вожак бунтовщиков, поэтому-то он откупорил бутылку и хлебнул первым. Вслед за ним к бутылке приложились остальные. Буквально по глоточку, потому что они понимали, что это ни капельки не утолит их жажду, а может быть, приблизит смерть. Но так или иначе, они заснули, потому что высадили их на Грудь мертвеца примерно в пять часов пополудни, а закат и ночь в тех широтах наступают рано и очень быстро.

Итак, они заснули на раскаленных каменьях, которые за ночь все сильнее остывали. Но вот наступило утро. Они просыпались и оглядывались с ужасом, потому что, конечно, им снилась их прежняя жизнь: кому-то корабль и пиратские подвиги, а кому-то, может быть, детство в английской деревушке.

Ужасное пробуждение! Они поднялись с остывших за ночь камней. Самый умный среди них, наверное, попытался подсчитать, сколько таких ночей ему осталось, а самый глупый не чувствовал ничего, кроме страшной жажды. Впрочем, жажду чувствовали все. Один из них подполз к бутылке, обнял ее, вытащил пробку и присосался к горлышку.

– Остановись! – вдруг раздался громкий и властный голос. – Ты напьешься пьяным и сдохнешь как собака. Остановись!

Все обернулись.

И в первый раз увидели, что среди них есть человек, которого они то ли не запомнили, то ли вовсе не знали. Он был немного не похож на них. Все они были широколицые, курносые, с покрасневшей от загара кожей, с лохматыми русыми или рыжими волосами, такими же бородами. А этот человек был с оливковой кожей, но не из-за загара, а смуглый какой-то прирожденной смуглотой. У него были прямые черные волосы, небольшая бородка и усы.

– Ты знаешь этого парня, Джейми? – спросил один у другого.

– Нет, – сказал Джеймс. И никто: ни Джон, ни Том, в общем, никто-никто не знал пятнадцатого.

– Как тебя зовут? – подозрительно, но в общем-то миролюбиво спросил вожак бунтовщиков.

– Хесус, – ответил незнакомец.

– Откуда ты взялся?

– Я испанец, – сказал он. – Я нанялся, когда наш корабль заходил на Доминикану.

– Что-то я тебя не помню, – сказал Джеймс.

– А я, кажется, припоминаю, – сказал Джон. – А может, и нет.

– Да теперь-то какая разница, – сказал Том. – Вместе подыхать, братишка Хесус. – И он потянулся к бутылке рома.

– Оставь! – сказал Хесус. – Дай ее мне.

– Зачем? – спросил тот, но все-таки передал ему бутылку.

Хесус взял ее, обнял руками, погладил своими узкими ладонями и потом протянул обратно и сказал:

– Пей!

Этот самый Том схватил бутылку, понюхал ее горлышко и, не веря своему счастью, стал пить, запрокинув голову.

– Вода, братцы! – крикнул он. – Разрази меня гром, чистейшая вода!

Пираты бросились к нему и стали отнимать у него эту бутылку, пить, вырывая ее друг у друга. И вот она упала на камни и разбилась. Те, кому не досталось, с воем бросились в середину толпы. А там, внизу, под их ногами, четыре человека пытались лизать пролитую воду, царапая свои губы осколками стекла.

– Хватит! – крикнул Хесус. – Идите сюда, идите за мной.

Он сделал несколько десятков шагов вглубь острова, присел около какого-то камня, отвалил его рукой, и все увидели, что оттуда течет ручеек прохладной воды.

Отталкивая друг друга и гогоча от радости, пираты принялись пить, стоя на четвереньках, зачерпывая ладонями, а то и просто погружая лица в воду. Напившись, они уселись вокруг источника в кружок, опускали в воду ладони и смачивали себе головы, потому что солнце поднималось все выше и палило все сильнее.

Глава 27

Но через час, когда жара стала совсем уже нестерпимой, вдруг подул легкий ветерок с запада, на небе вдали появились облака, скачала мелкие белые клочья. Они приближались, увеличивались, тяжелели, меняли цвет на синевато-серый и скоро затянули все небо, солнце перестало палить, и повеял легкий прохладный ветерок. Еще через несколько минут начался дождь. Пираты плясали под дождем, расстегивали свои куртки и штаны, позволяя струйкам прохладной дождевой воды проникнуть во все уголки их тел, а потом, внезапно поняв, что стесняться им некого, сбросили с себя одежду и голые заплясали под дождем. Только пятнадцатый, по имени Хесус, спокойно сидел на камне, хотя и он довольно здорово промок. Но ему, казалось, это было нипочем, потому что, когда дождь прекратился, его одежда мгновенно высохла.

– Это английская история? – спросила я. Во сне, разумеется.

– Ну, в некотором смысле. Английская книжка, Стивенсон, Treasure Island. – ответил Петер.

– Тогда, мне кажется, я знаю, как звали пиратов.

– Как? – спросил Петер. – Откуда ты знаешь?

– Если они были англичане… а они были англичане, кстати? Вот этот Хесус из Доминиканы явно испанец, а?

– Да, – сказал Петер. – Наверное. Судя по всему. А они уж точно англичане. Ну или шотландцы, без разницы…

– Отлично, – сказала я. – Значит, их звали по-английски, дай-ка вспомнить, вот! Джона, Джеймса и Тома ты уже назвал… Вот тебе полный список: их звали Энди, Пит, Джеймс, Джон, Фил, Бартоломью, Том, Мэтью, еще один Джеймс, Тедди, Саймон…

– Прекрати! – закричал Петер, потому что догадался, о чем я. – Не кощунствуй!

– И конечно, Пол! – продолжала я.

– Заткнись! – он в самом деле попытался заткнуть мне рот, но я вывернулась и закончила:

– Ну и непременно Джудас и Пайли!

– Какая ты все-таки дрянь, – сказал он. – Не упустишь случая сказать какую-нибудь гадость. А зачем тут Иуда и Пилат?

– Затем, что без них бы ничего не было. Один предал, другой распял – вот и все вышло, как захотел Бог, да? А если бы Иуда был хороший парень, а у Пилата побольше силы воли – то что тогда? Ну ладно, прости меня. Давай, рассказывай дальше. Мне очень нравится вот так лежать и слушать. Я больше не буду перебивать.

Петер помолчал полминуты, потом поглядел в потолок и продолжал:

– Да, дождь прекратился. Пираты стали выжимать свои куртки и штаны и раскладывать их на камнях. Но чудеса на этом не закончились. Ветер подул еще сильнее и вдруг между камнями стали пробиваться желто-зеленые побеги. Они прямо на глазах росли, выбрасывали стрелки ветвей. На них лопались почки. Из почек появлялись широкие восьмипалые листья, и уже через час вырос небольшой, не слишком высокий, но довольно плотный лес коренастых широколистных деревьев, которые давали надежную тень. Пираты восприняли это как должное. Они ни капельки не удивились. Может, один-два из них задавали друг другу вопросы. Даже, скорее, не вопросы задавали, а издавали недоуменно-удовлетворенные восклицания: «Вот это да!» «Ну и дела!» «Откуда что берется?» и так далее. Похожим манером пьяница в кабаке довольно крякает, когда видит, что трактирщик по ошибке принес ему лишнюю кружку пива. Но, может быть, только один из пиратов действительно удивился и спросил своего товарища:

– А чего это такое?

Но тот ему ответил:

– А ты что, сдохнуть хотел?

– То есть обращу твое внимание, дорогая Далли, – сказал Петер, – эти разбойники, эти грязные убийцы, пьяницы и распутники, ничему не удивились, ничему не восхитились и уж, конечно, не упали на колени, чтобы возблагодарить всевышнего за чудесное избавление. Наоборот! Удобно расположившись на берегу ручейка, в прохладной тени деревьев, они стали недовольно похлопывать себя по животам и говорить: «Так-то оно так, а жрать-то чего?». Они даже не догадались спросить об этом у Хесуса, который тем временем лежал в небольшом отдалении, подложив руки под голову, глядел вверх в небо, просвечивающее сквозь лиственный ажурный шатер, и то ли дремал, то ли о чем-то невесело думал. Наступал вечер. Еды не было. Чертыхаясь, проклиная капитана и свою судьбу, пираты стали устраиваться на ночлег. Утром они проснулись злые и голодные. Напившись воды, они сели в кружок и стали думать, что делать дальше. Их вожак, к которому были обращены все вопросы, покряхтел, почесал свой лохматый затылок и рассказал ужасную историю, как они однажды зазимовали в высоких широтах на маленьком островке, где было все: вода, домик с печкой, кремни и кресала и даже дрова, и даже несколько бутылок рому. Наверно, им посчастливилось наткнуться на зимовье зверобоев. «Даже соль была, представьте себе, братцы, в квадратном лубяном туеске. Но совсем не было жратвы. Вернее, было полтора мешка сухарей и початый бочонок солонины. На неделю хватило. А нам предстояло еще месяц ждать, пока сойдут льды. А нас было, хо-хо! – вы не поверите – ровно пятнадцать человек! И мы, – продолжал вожак, кряхтя и даже как будто бы стыдясь, – и мы бросили жребий».

– Какое мучительство! – сказала я Петеру.

Напоминаю вам, что все это происходило во сне. Это во сне Петер рассказывал мне эту странную притчу, и я во сне с ним разговаривала.

– Какое мучительство, – сказала я, – бросать жребий! Лучше бы тайком, без всякого предупреждения, зарезали бы во сне самого жирного. Это гораздо милосерднее.

– Там, наверное, не было жирных, – возразил Петер. – Откуда жирные среди пиратов?

– Ну, тогда самого мясистого, в смысле, мускулистого, – не отставала я.

– Самого мускулистого черта с два зарежешь, – возразил Петер. – Он проснется, вскочит и сам тебе голову отвернет.

Петер махнул рукой и продолжал:

– В общем, вожак, рассказав своим товарищам о том, как на зимнем островке они спаслись, сожрав двух человек из пятнадцати – «Хо-хо! Всего двое из пятнадцати, сущая ерунда, в любом абордажном бою из пятнадцати гибнут пятеро», – он предложил всем бросить жребий. Понятное дело, для чего. Половина пиратов была «за», половина «против». Семь против семи. Но те семеро, которые были против, они, наверное, просто боялись, что жребий упадет на них. А те семь, которые были за, они почему-то были уверены, что их минует участь быть съеденными. Они долго препирались и дрались, пока наконец не победили сторонники жребия. Поскольку Хесус все так же лежал на камнях в сторонке, устремив неподвижный взгляд в небо, его попросили устроить жеребьевку. Они собрали на берегу четырнадцать белых камешков и один черный, завязали их в тряпицу и отдали ему.

– В общем так, парень, – сказал вожак. – держи этот мешочек, а мы будем подходить к тебе, отвернувшись, и брать по камешку.

Сказано – сделано.

И, конечно, оказалось так, что черный камешек достался вожаку.

– Ну что же, – сказал один из пиратов, поглаживая вожака по затылку, ну совершенно так же, как ягненка перед закланием, – ты был хорошим парнем и останешься таким в нашей памяти надолго, – и он похлопал себя по брюху и тут же получил страшную зуботычину от вожака, который, ясное дело, не собирался так легко расставаться с жизнью. Опять началась драка.

– Как смешно, – сказала я во сне. – Как же они собирались его есть, когда у них не было ни ножей, ни огня? Неужели они в самом деле собирались грызть его зубами, как звери?

– То-то и оно, – сказал Петер. – Они действительно звери. Даже хуже зверей. Потому что зверь действует по своим возможностям и никому не хочет зла. У зверя нет души и свободной воли. Ястреб клюет перепелку не потому, что он злой, а потому, что так велит природа, а, может быть, даже сам бог. А люди просто полны свирепости – тупой и бессмысленной.

– И действительно, – продолжал Петер, – о чем думали эти люди, катаясь по камням, нанося друг другу удары, ругаясь, проклиная все на свете? Чего они хотели? Только выместить свою злобу и больше ничего. Когда четырнадцать человек дерутся, не имея общей цели, не желая, скажем, вдесятером побить четверых, а когда они дерутся просто так, от переполняющей их отчаянной злости, как пьяные мужики на площади перед трактиром – такая драка кончается ничем. Драчуны сидят на земле, утирают разбитые носы и выплевывают выбитые зубы. Так вышло и на этот раз.

Пираты, отплевываясь, сморкаясь кровью, почесывая синяки, расселись вокруг ручья, с опаской глядя друг на друга. И в этот миг они услышали какой-то странный плеск. Обернулись – к берегу острова подошел целый косяк жирных серебристых рыб. Там была небольшая отмель, и рыбы плескались на этой отмели, подставляя свои блестящие бока солнечным лучам. Несколько самых сообразительных пиратов быстро вбежали в воду по пояс и стали руками выхватывать из воды рыб и швырять их на берег.

Рыбу надо было выпотрошить и зажарить. Задача, казалось бы, невозможная, но странным образом вдруг снова набежали облака, сверкнула молния, ударил гром и одно из деревьев вдруг загорелось. «А вот и огонь!» – закричал Хесус. – Пираты сломали еще несколько деревьев, разложили внушительный костер, который через некоторое время прогорел, оставив россыпь горячих угольев. И тут уже Хесус острой веточкой выпотрошив рыбу, положил ее запекаться.

– А ты, парень, видать, повар? – закричали пираты.

– Вроде того, – ответил Хесус. – На Доминикане я служил поваром у своего господина. Впрочем, я не только готовил. Я был его верным слугой, я делал все, что он мне прикажет.

Пираты наелись, напились воды – кто-то пожалел, что нету больше рома, – и стали укладываться, побросав в костер рыбьи кости и головы, и только один из них предложил Хесусу позаботиться об угольках, чтобы можно было развести огонь завтра. Очевидно, пираты решили, раз Хесус работал поваром и вообще был слугой у своего господина на Доминикане, то он и у них будет кем-то вроде повара, а может, и слуги.

– А спасибо? – вдруг сказал Хесус.

– Ну, спасибо, – нехотя сказал кто-то. – Молодец. Рыбку хорошо запек.

– Не мне спасибо, – сказал Хесус, – а Господу. Кто вам даровал воду, тень, пищу?

– А чего его благодарить? – захохотали пираты. – У него работа такая. Нас, грешных, выручать, спасать, кормить, поить и прочая такая штука.

– Вот если б он сейчас доставил нам бутыль рома и пяток веселых бабенок, – засмеялся кто-то, – вот тогда другое дело. Тогда, клянемся всем святым, мы бы вознесли ему хвалу и благодарность.

Хесус поморщился, но не стал продолжать этот разговор.

Долго ли, коротко ли, но пираты обжились на бывшем Сундуке мертвеца. Жили уже, наверное, месяца два или три. Купались, бездельничали, даже выдумали себе какую-то игру черными-белыми камешками, нечто среднее между лото и костями. Но в основном жрали и дрыхли, совершенно не думая о том, что будет завтра, через месяц или через год.

Вдруг они увидели на горизонте парус.

К острову приближался небольшой корабль. Это была богатая прогулочная яхта, на которой дочь губернатора одного из островов Карибского моря катала своих приятельниц. Капитан направил яхту к Сундуку мертвеца, обратив внимание на дым, поднимавшийся к небу, потому что этот остров на всех картах был обозначен как необитаемый. Подплыв чуть поближе, капитан с удивлением отметил, что на этой каменистой скале вырос густой зеленый лес, над которым вьются птицы. Увидев кораблик, пираты выстроились на берегу и стали махать шапками и куртками.

Скоро яхта бросила якорь около острова, и лодка с гребцами устремилась к берегу. Пираты ловко представились жертвами кораблекрушения, рассказали о своих мучениях и страданиях и, разумеется, их взяли на яхту, чтобы довести до ближайшего порта.

Ах, дорогая Далли, стоит ли тебе рассказывать, что было дальше? Наверное, ты и сама обо всем догадалась.

Попав на борт яхты, угостившись плотным обедом с вином, они связали капитана, выбросили за борт всю команду, изнасиловали всех женщин и…

– И превратили яхту в пиратский корабль? – спросила я.

– Представь себе, нет. – сказал Петер. – Представь себе, у этой истории совершенно другой конец – очень хороший и добрый.

– Неужели? – спросила я. – Что же случилось? Они взяли этих женщин в жены и основали колонию на каком-нибудь безлюдном острове? Или приплыли в Венесуэлу и стали там добропорядочными гражданами?

– Это был бы ужасный конец, – сказал Петер. – Еще хуже, чем если бы они стали пиратами. О нет, – вдруг сладострастно заулыбался он. – Конец был совсем другой: прекрасный, справедливый, замечательный конец!

У него даже руки задрожали, он сглотнул слюну и продолжал:

– Когда эти пираты, расправившись с командой, напившись вином, насладившись женщинами, в твердой уверенности, что им сам черт не брат, вышли на палубу, встали в кружок, положили друг другу руки на плечи и, приплясывая, запели «Пятнадцать человек на сундук мертвеца! Йо-хо-хо! И бутылка рому!», вдруг в море поднялся внезапный смерч – вертящаяся изогнутая труба из воды и ветра между небом и землей.

Смерч приблизился к яхте и непостижимым образом, не трогая ее, будто бы слизнул их всех, все пятнадцать человек, с палубы и отнес обратно на тот каменистый остров. На тот самый Сундук или, точнее, Грудь мертвеца. Но там уже не было ни деревьев, ни ручейка, ни следов от костра.

– Черт! – заголосили пираты. – Проклятье!

– Не может быть! – закричал кто-то. – Или все это мне приснилось?

– Но не могло же всем присниться одно и то же?! – ответили другие.

Потом немножко успокоились и стали кричать на разные голоса:

– Эй, повар! Эй, Хесус! Что у нас сегодня на ужин? Куда девался ручей? И вообще, где все деревья? Куда это мы попали?

– Вы вернулись туда, откуда пришли, – сказал Хесус. – Кстати говоря, вы так и не поблагодарили Бога ни за вино, ни за бабенок. – Он усмехнулся и добавил: – Хотя вряд ли Господь Бог принял бы ваши благодарности. Но в любом случае, вы нарушили клятву. И поэтому, – продолжал он, улыбаясь, – я просто вынужден буду сейчас предать вас лютой смерти. Это не мое желание. Таков приказ моего господина.

Пираты бросились было на него, но он остановил их, простерев вперед правую руку. Они почувствовали, что наткнулись на непробиваемую, будто бы стеклянную стену. Они колотили ее, разбивая кулаки в кровь, пытались таранить ее плечами и лбами, грязно ругаясь и богохульствуя. Они пытались дотянуться до Хесуса, но не могли этого сделать, хотя стена эта, казалось им, было всего в дюйме от него, а может быть, даже меньше.

А дальше он казнил их ужасными казнями:

Одного поднял вверх и разбил о скалы.

С другого содрал живьем кожу.

Третьего окунул в кипящее масло, котел с которым невесть как появился на острове.

Четвертого утопил в зловонной трясине, которая очутилась на месте некогда спасительного ручейка.

Пятого мановением руки разрубил пополам.

Шестого сбросил в море, где его обглодали хищные рыбы.

Седьмого он приковал к скалам, и чайки выклевали ему глаза и расклевали все его тело.

На восьмого он наслал полчище вшей, которые проникли ему в волосы и под кожу.

В девятого он влил ведро рома и заставил десятого проткнуть ему живот кинжалом – так что ром, пополам с кровью, брызнул наружу.

Увидев этот ужасный фонтан, десятый бросился бежать, но споткнулся и упал с переломанными ногами, а из земли высыпали мыши и стали глодать ему конечности.

Одиннадцатого ужалили одновременно одиннадцать ядовитых змей.

Двенадцатый и тринадцатый, сойдясь в рукопашной схватке, смертельно покалечили друг друга и упали на муравьиную кучу, и тысячи мелких рыжих тварей вонзили в них свои жгучие челюсти.

А четырнадцатый лежал на земле. Четыре громадных камня придавливали ему руки и ноги, и солнце светило на него своими беспощадными лучами. Жить оставалось ему самое большее, полтора часа. Это и был вожак.

– Вот такая поучительная история, – сказал Петер.

– Не могу поверить, – сказала я. – Иисус Христос и такие, можно сказать, ветхозаветные казни. Иисус есть вечное милосердие. Ты что-то перепутал.

– Нет, это ты все перепутала, – ответил Петер, глядя мне прямо в глаза. – Ты забыла символ веры. Иисус Христос есть сын Бога, но не в человеческом смысле, а в смысле мистическом и непостижимом.

Мне вдруг показалось, что на Петере появилась сутана и красная шелковая шапочка. Как будто это не студент из Белграда, не мой недавний приятель, а молодой кардинал Римской церкви. Он говорил, словно с соборной кафедры, перебирая четки и каждой бусиной отмечая каждое свое стальное слово:

– Иисус Христос есть Бог от Бога, сущий прежде всех веков. Ты понимаешь, Далли? То есть Иисус Христос и есть Бог, тот самый, который Саваоф. Троица неразделима и единосущна. Христиане верят не в трех богов – в этом нас несправедливо упрекают иудеи и мусульмане, – а в единого Бога. Поэтому, когда ты читаешь в Библии про казни египетские или про истребление вавилонских младенцев – ты что, думаешь, что это делал Бог-отец, а Бог-сын в это время стоял в сторонке и собирал цветочки? Нет! Это делал единый Бог – Бог Отца и Сына и Святого духа, то есть Иисус Христос.

– На одну треть? – спросила я.

– То есть? – не понял Петер.

– То есть Иисус Христос виноват на одну трать в истреблении вавилонских младенцев?

– Что за чушь! – возмутился Петер и стал размахивать четками. – Что за бред? Что за ересь? Злейшая ересь! Не на одну треть, а целиком. Каждая из ипостасей Святой Троицы есть целый Бог. А потом, что значит «виноват»? Как можно прикладывать это понятие к Богу? Это вавилоняне виноваты, за что и получили справедливое возмездие Божие. Ты поняла?

– Я поняла, – сказала я. – Я все поняла, что ты хотел рассказать своей притчей. Вернее, вы хотели, ваше преосвященство.

Но, как только я произнесла эти слова, кардинальская сутана и шапочка куда-то исчезли и в ногах моей кровати снова сидел Петер, худой и костлявый.

– Я все поняла, что ты хотел сказать, – продолжала я. – Что люди – свиньи, неблагодарные и жадные, но справедливость, пускай жестокая, все равно рано или поздно настанет. Правда?

– Правда, – кивнул Петер.

– Правда, но только наполовину, – сказала я. – Люди – свиньи, это точно. А вот справедливость не настанет никогда. Сам увидишь, если доживешь до победы революции. А вообще я совершенно уверена, что там, на острове под названием Сундук мертвеца, никакого Иисуса не было. И чудес никаких не было. И неблагодарности не было. И божьей кары не было тоже. Это был просто сон. Пиратам, умиравшим от жары и жажды, это просто приснилось.

Но ведь и мне тоже приснился этот разговор с Петером.

Я проснулась. В комнате было совершенно темно. Никто не сидел у меня в ногах кровати. Поэтому я повернулась на другой бок и спокойно заснула, что на самом деле было очень удивительно, если вспомнить, что произошло прошлым вечером.

«Страшно подумать…» – говорила я сама себе уже утром, потягиваясь в постели. В комнате все равно было темно. Занавески были непроницаемо плотные. Наверное, Фишер специально такие устроил, чтобы графиня фон Мерзебург, живущая напротив, не заметила света в окне. Господи, какая чепуха – все эти игры тайной полиции. И при чем тут я? Мне гораздо интереснее было другое. «Страшно подумать, – шептала я, – какая я ледяная и бездушная. Почему меня совершенно не гложет совесть или хотя бы страх из-за того, что случилось прошлой ночью?» Наверное, всего каких-нибудь восемь или девять часов назад. Кстати, который час?

Я встала с постели.

Ночной рубашки у меня не было, и поэтому я спала как была, в бюстгальтере и панталонах. Я высунула голову в дверь, в коридоре было тоже темно, но из соседней комнаты (из той, которая была обставлена в канцелярском духе, я же говорила) шел свет. Я позвала Фишера. Никто не откликался. Я обошла всю квартиру. Там было всего три комнаты: вот эта канцелярская гостиная, в которой мы сидели с Фишером, комната с кроватью, где я спала (язык не поворачивается назвать ее спальней), и еще одна комната, обставленная совсем уже по-дурацки: широкая, ничем не застеленная кровать с пружинным матрасом, четыре стула, маленький стол, похожий на карточный, и несколько деревянных ящиков у стены. Еще там была кухня с газовой плитой и, слава богу, ванная комната с горячей водой, чем я не преминула воспользоваться. Фишера не было. Я не знаю, когда он ушел. А времени было без пятнадцать десять – часы висели на стене в гостиной.

«Да, – то ли думала, то ли сама себе говорила я, вернувшись после ванны в комнату и снова забравшись под одеяло, – почему мне ни капельки не совестно и ничуточки не страшно?».

Разве я не человек? Вроде, да. Но ведь любой человек испытывает ужас от содеянного убийства и вместе с тем страх от того, что его может арестовать полиция. Но, с другой стороны, вон те пираты, которые снились мне сегодня всю ночь, они ведь не испытывали ни стыда, ни страха. Разве я на них похожа? Это грубые мужики, беглые каторжники, полуграмотные убийцы. Но вот я тоже убийца. Правда, совсем не полуграмотная. А даже наоборот. Со знанием иностранных языков и древних авторов. Любительница живописи и оперы. Хотя нет, оперу я на самом деле не очень люблю. Поэтому скажем так: посетительница оперы. Опять мысли идут в другую сторону. Надо их поймать за хвост. Я убила Анну. Мне не страшно и не стыдно. Почему?

Петер сказал, что Бог не бывает виноват. Интересно, бывает ли стыдно Богу? Среди истребленных вавилонским младенцев тоже, небось, были невинные жертвы. Допустим, Бог решил истребить вавилонян всех подчистую. Ну, или их младенцев. Чтоб семя их больше не гуляло по земле. Но вдруг там кто-то был в гостях? Какая-то мама с детьми из соседнего города приехали в гости к своей вавилонской подружке. А тут тра-ба-бах! Вряд ли Бог проверял у вавилонян паспорта, а у их детей метрические свидетельства. Да в те времена и не было паспортов. Было ли ему стыдно? Не думаю. Во всяком случае, в Библии об этом нет ни слова.

Но если Богу не стыдно из-за какого-то случайно попавшего в переплет младенца, то почему генералу должно быть стыдно за мирных жителей, которые погибли во время артиллерийской бомбардировки? И почему мне должно быть стыдно, что я пристрелила эту сучку?

Ах, да!

Бог разит с неба. Генерал – за пять или десять верст (или какая там дальнобойность у нынешних пушек?). А я стреляла в нее почти в упор. Видела ее красивую голую грудь и бритые подмышки. Ну а какая разница? Не надо сравнивать Бога с генералом. Бог с небес видит всё в наималейших подробностях. На то он и Бог, всеведущий и всевидящий. Генералу видно хуже. Но и генерал, случается, бьет из пушек с близкого расстояния. Иной раз прямой наводкой, как один русский генерал по толпе мятежников в Петербурге. Бьюсь об заклад, что в этой толпе были какие-то случайные зеваки. Может быть, этот генерал их прекрасно видел, лично видел своими глазами, и все равно кричал «Огонь! Пли!». И что – ему было стыдно? Не уверена.

Мне захотелось есть, но встать было лень.

С другой стороны, встать и что? Шарить на кухне в буфете? Или спускаться вниз, искать извозчика, ехать, наконец, домой к папе? Да, кстати, а почему я совершенно не беспокоюсь о папе? Не беспокоюсь о том, не беспокоится ли он обо мне? Почему-то я была уверена, что папа обо мне совсем не думает. Вот, если бы дедушка был жив, он бы уже полгорода на ноги поднял: армию, полицию и пожарных. Это он так любил выражаться.

Я представила себе, как на лестнице вдруг раздается топот и в комнату врываются трое: красивый армейский офицер, усатый плечистый полицейский, а впереди всех пожарный в брезентовой робе и начищенной медной каске. Они хором кричат: «Вот она!» Пожарный берет меня на руки. Мы спускаемся вниз, и там он передает меня из рук в руки дедушке, который ждет меня, сидя в роскошной коляске, запряженной аж четверкой лошадей. Я прямо как будто наяву увидела шелковые стеганые сиденья в этой коляске и дедушку, который протягивает ко мне руки. А потом мы с дедушкой приезжаем в какое-то чудесное кафе над рекой, садимся за самый лучший столик под зонтиком. Официант приносит мне мой самый любимый десерт – пирожное в виде желе с орехами на хрустящей тестяной лодочке, которая плавает в винном соусе-сиропе.

То самое пирожное, которое я заказала в день смерти дедушки, но его не стали готовить, потому что дедушка умер и было не до того.

То самое пирожное, про которое я думала, возвращаясь после дедушкиных похорон домой, и очень хотела, чтобы его подали на десерт. И это – кажется, я уже об этом рассказывала – было самым стыдным в моей жизни.

А вы говорите – какая-то Анна. Шпионка и шлюха. Туда ей и дорога.

И вот тут, буквально сразу же после того, как я вообразила себе, что посланные дедушкой армия, полиция и пожарные врываются в квартиру, – замок входной двери щелкнул и в квартиру кто-то вбежал.

– Фишер! – раздался голос Петера. – Фишер, вы где?

Глава 28

Я натянула одеяло на голову и решила не подавать голоса.

Кто его знает, а вдруг Фишер прячется где-нибудь в кладовке. Может быть, сейчас я подслушаю что-нибудь интересное? Но нет, Петер стоял в коридоре и безответно выкликал Фишера, потом я услышала, как он осторожно открыл дверь в гостиную, на цыпочках прошелся по коридору, скрипнула дверь кухни…

– Фишер! – продолжал голосить Петер. – Выходите! Фишер, все пошло прахом! – И тут он толкнул дверь в спальню. – Фишер, просыпайтесь же наконец! – кричал он. – Анна убита! Что делать? Фишер, что с вами? – Я лежала, задержав дыхание. Я слышала, как Петер подошел к кровати вплотную. – Боже! – сказал он.

Очевидно, бедный мальчик решил, что под одеялом труп Фишера.

Я слышала, как скрипит пол под ногами Петера. Наконец он двумя пальцами отдернул одеяло.

– Доброе утро! – сказала я и засмеялась.

Бедный Петер шарахнулся в сторону, зацепился за табурет и упал. Очевидно, он сильно ушибся локтем, потому что сидел на полу, потирал локоть и шипел от боли.

– Доброе утро, – повторила я. – Не хватало вам еще сломать руку.

– Нет, кажется, все в порядке, – сказал он, глядя на меня во все глаза. – А что вы здесь делаете?

– Я? – спросила я. – Согласно всем правилам хорошего тона, тот, кто входит, обязан представиться первым, рассказать о своем появлении, и вообще рассказать о себе: как он сюда попал и все такое. Так что это я вас спрашиваю, что вы здесь делаете? Почему вы вошли в мою спальню без стука?

– Прекратите! – воскликнул Петер. – Хватит надо мной издеваться! Это не ваша квартира.

– А что, ваша? – засмеялась я. – Бедный студент из Белграда снимает квартиру на Инзеле? Или, может, вы ее купили? Это ваша частная собственность? Ах, да, вы же говорили, что у ваших родителей какие-то там имения в горах. Так что вы вовсе не бедный студент из Белграда, а притворяетесь. Зачем? Вот в чем вопрос!

– Прекратите! – почти что взвизгнул Петер. – Я от вашей болтовни с ума сойду. Отвечайте…

– Нет, это вы отвечайте, – говорила я. – И встаньте с пола. Что за поза, честное слово.

Петер, прикусив губу, понялся. Рука у него, видно, сильно болела, но он потер ее, пошевелил ею, помахал, посгибал в локте.

– Ну вот, – сказала я, – теперь я вижу: перелома нет. Вы, наверное, как давний житель Инзеля, должны знать, где здесь приличный ресторан. Сходите и принесите что-нибудь к завтраку.

– Здесь нет ресторанов, – сказал Петер. – Вернее, есть одна кофейня, но она открывается в полдень.

– Что же нам делать?

– Сейчас я поищу чего-нибудь на кухне.

– Ага, – сказала я, – значит, это ваша квартира, мой бедный студент.

– Отстаньте вы от меня, – сказал Петер. – Лучше скажите, где Фишер.

– Кто? – переспросила я.

– Фишер, Фишер! – повторил он.

– Какой еще Фишер? – спросила я. – Кого вы имеете в виду? О ком вы говорите?

Петер махнул рукой и вышел из комнаты.

Через минуту вернулся, неся в одной руке стакан с водой, а в другой – тарелку, на которой лежала засохшая булочка.

– Это все, – сказал он. Я помахала рукой и сказала:

– Грызите сами. Тогда я подожду обеда.

Петер поставил тарелку и стакан на подоконник и довольно глупо спросил:

– Так значит, Фишера нет?

– Как видите, – сказала я.

– Что же теперь делать?

– Это вы меня спрашиваете? – засмеялась я.

– Нет, ну вы постарайтесь войти в мое положение, – сказал он.

– Еще чего! – сказала я. – Да и как это сделать? И вообще, тысяча извинений, если бы я служила в тайной полиции, я была бы более собранной, что ли.

Я хотела было добавить: «Я бы не подходила среди ночи к раскрытому окну, смотрящему в темные кусты». Но промолчала.

– Как-то соберитесь, дружочек, – сказала я. – Возьмите себя в руки.

Петера передернуло от моего учительского тона и непрошибаемой наглости.

– А пока, – добавила я, – выйдите из комнаты. Я переоденусь.

– Нет, погодите, – сказал Петер. – Вы ничего не слышали прошлой ночью?

– Ой, – сказала я, – я слышала кучу вещей. От вас, в частности. И от аптекаря, к которому вы меня возили, помните?

– Я не про то, – сказал Петер. – Там, на улице Гайдна, вы ничего не слышали? И вообще, как вы здесь оказались?

– Там, на улице Гайдна, – сказала я, – я не слышала ровно ничего. Там была такая глухая тишина, что мне стало скучно. Поэтому я вышла на улицу, схватила случайного извозчика и поехала кататься.

Петер смотрел на меня растерянно и с неприязнью. Он, конечно, понимал, что меня сюда привез Фишер, но никак не мог расположить в уме, как именно это произошло и зачем Фишер это сделал. Потом на какую-то секунду, наверное, подумал, что здесь какая-то слишком сложная интрига с участием, третьих, четвертых и пятых лиц, которые расправились с Анной и, может быть, похитили и убили Фишера. Все эти мысли бегали по его лицу, как фигурки по экрану в кинематографе. Как легко, оказывается, читать чужие мысли. А я-то совсем недавно удивлялась, как это удается Фишеру.

– Рассказывайте, голубчик, – сказала я учительским тоном, – рассказывайте, что у вас там случилось. Выйдите из комнаты и приготовьтесь к рассказу, чтоб изложить все складно, не перескакивать с пятого на десятое. А я пока переоденусь.

Петер вышел.

Я откинула одеяло, встала, помахала затекшими руками, крикнула ему, чтобы покрепче закрыл дверь в гостиную. Через коридор прошла в ванную, умылась. В коридоре стояла вешалка из гнутого дерева, на ней висела тужурка Петера.

Это прекрасно! Это то, что мне надо!

Я вернулась, оделась полностью и вошла в гостиную. Петер сидел на стуле сжавшись. Наверное, так сидят на экзамене студенты, перед тем как подойти к столу профессора и начать отвечать по билету. А на диване сидел Фишер. У него был утомленный вид. Глаза были прикрыты, но это был совершенно живой Фишер, потому что в руках у него была записная книжка и он ее механически перелистывал, не глядя в записи, а просто так, как будто разминая пальцы.

– Guten Morgen, – сказала я Фишеру.

– Tag, – отвечал он.

– Не выспались? – спросила я.

– Да, были кое-какие делишки, – сказал он.

У Петера был совершенно затравленный вид.

Наверное, он был уверен, что мы с Фишером одна компания, а он, как принято выражаться в криминальных романах, «пешка в чужой игре». Я точно помнила, что не включала в ванной воду на полную силу, так что не могла не услышать, как щелкает замок входной дверь. Я огляделась и увидела тяжелый закрытый шкаф, вплотную приставленный к стене. Так плотно, что между стенками шкафа и стеной комнаты не было ни щелочки. Я поняла, что это, наверное, дверь, ведущая в четвертую комнату, и успокоилась.

– Нет, нет, – вслух ответил на мои мысли Фишер. – Что вы, что вы, дорогая Адальберта. Я только что вошел. Здесь абсолютно бесшумная дверь. Если умеючи, разумеется. Если не шевелить в ней ключом, как кочергой в камине.

Он встал, прошелся по комнате, погладил Петера по голове и спросил у него:

– Ну что у тебя там?

– Ее убили, – сказал Петер.

– Боже! – сказал Фишер. – Кого? Графиню?

– Анну, – ответил Петер.

– Господи! – сказал Фишер вроде бы с неподдельным ужасом. – Анну?! Убили? Когда?

– Сегодня. Нет, вчера. То есть все-таки сегодня. То есть в полночь. Или немножко за полночь. Я вышел из комнаты буквально на минуту. Прошел в ванную умыться перед сном…

– Вот-вот, – сказал Фишер и цинически усмехнулся. – Отрицательные последствия вашей хваленой гигиены. Скажите, какой чистюля! Извините. Конечно, эта шутка некстати. Ну и?

– Я вышел из ванной и… Это просто ужасно!.. Она лежала посреди комнаты, немного ближе к окну. Она лежала на спине. Пуля попала в глаз. Я не слышал выстрела. Все произошло мгновенно. Она была уже мертва.

– Еще бы! – сказала я. – Если в глаз!

– Надеюсь, ты сразу вызвал полицию? – спросил Фишер таким голосом, что было ясно, что он имеет в виду «надеюсь ты, болван, не стал вызывать полицию?».

– Да, – сказал Петер, – да, конечно. То есть нет, извините. Нет, да и как я мог? Куда бежать? Там нет телефонного аппарата. Бежать пешком глупо, хотя, конечно, нужно, обязательно.

– Вызвал полицию или нет? – переспросил Фишер. – Да или нет?

– Нет, – сказал Петер.

– Интересные дела, – сказал Фишер, слегка успокоившись. – Значит, ее убили немного за полночь, а сейчас у нас, – Фишер вздернул руку и посмотрел на свои новые наручные часы, – а сейчас двадцать минут одиннадцатого. В котором часу ты пришел сюда?

– Не позднее десяти, – подала голос я. – Я проснулась без четверти и немножко понежилась в постели. Думаю, минут десять повалялась, или пятнадцать.

– Так, – сказал Фишер, кивнув мне и снова переведя строгий взгляд на Петера. – Что же ты делал все это время?

– Я был там, – сказал Петер.

– А что ты делал? – спросил Фишер, сильно напирая на «делал».

– Ничего, – сказал Петер. – Закрыл окно, задернул занавеску. Сидел и думал, вызывать полицию или нет. Хотел перенести ее тело на кровать, но испугался. Сам не знаю, чего. Я никогда в жизни не трогал руками мертвых. Только целовал в лоб на панихиде. А взять мертвого человека на руки и перенести – я испугался. Я сидел на кровати и думал, – он слабо заулыбался, – обо всем на свете. О ней. Вспоминал, как мы познакомились. Вспоминал, что она рассказывала о себе. Вспоминал свое детство. Думал, что дальше будет. Мне вдруг захотелось, чтобы началась война. Война позволит обо всем забыть. Смешает все карты. Начнется какая-то новая, пускай очень жестокая, опасная, кровавая, но другая жизнь. Это самое главное. Другая, другая – вы понимаете? Новая! Все, что было – на помойку. Чистый лист. Жизнь с чистого листа. Ради этого стоит рискнуть. А потом я задремал. Мне приснилась какая-то чепуха, какой-то детский сон, какие-то кусочки из романа Стивенсона «Остров сокровищ»: хромой Сильвер, Билли Бонс, пираты песенку поют «Пятнадцать человек на сундук мертвеца» и попугай кричит «Пиастры! Пиастры! Пиастры!».

– Вот это да! – сказала я.

– Что? – дернулся Петер.

– Вот ведь как человек устроен, – сказала я. – Тут на полу убитая женщина лежит, а такие сны снятся.

– Да, – горестно покивал Петер. – А когда я проснулся, то все вспомнил и не захотел открывать глаза, потому что понадеялся, что все это мне тоже приснилось. Вдруг все это просто сон, кошмар. Анна уже куда-то убежала или в ванной, причесывается. Но, в общем, жива. Я разлепил глаза – и было все то же, только кровь засохла.

– Кто же ее убил? – спросил Фишер. – Вы полагаете, какой-то нанятый стрелок, который сидел где-то в кустах?

– Не знаю! – закричал Петер. – Я ничего не полагаю. Я сам спрашиваю – кто?

– Вы и убили, Родион Романович! – сказала я по-русски и перевела Фишеру на немецкий, хотя, конечно же, он все понял: наш язык очень похож на русский.

– Нет!!! – закричал Петер. – Я?!!

Петер даже вскочил со стула.

– Вы, вы! – сказала я. – Этому масса доказательств.

Фишер с интересом посмотрел на меня, уселся на диван и снова начал перебирать листы своей записной книжки. Нашел чистый листочек, вытащил из кармана карандаш с серебряным колпачком, снял колпачок, вернул его обратно в карман и сказал:

– Ну-с, мы вас слушаем.

– Сначала мелкие доказательства. Не столько даже доказательства, сколько отдельные поводы для подозрений и сомнений, так сказать, камешки для мозаики. Первое. Вы можете представить себе стрелка, который спрятался в глубине сада и терпеливо ожидал, покуда раскроется окно и бедная Анна подойдет к подоконнику? Как говорили римляне: кому выгодно? Какова цель? Кто эти люди? У вас есть какая-нибудь идея? – Это я уже обратилась к Фишеру. – Вот, скажите на милость, кто эти люди? Русская разведка? Или английская? Французская? Ну, даже если предположить, что какие-то могущественные силы хотели убить бедную Анну, зачем такие сложности? Зачем устраивать засаду, когда нет ни малейшей уверенности в том, что она подойдет к открытому окну? Расправиться с ней можно было бы гораздо проще. На улице или в кафе. Я, конечно, – засмеялась я, – не специалист по наемным убийствам, но, если судить по криминальным романам, которых я прочитала штук двадцать, убить человека в большом городе, особенно молодую девушку, которая ездит по городу туда-суда – это не проблема.

– Это не доказательство! – крикнул Петер, и Фишер кивнул.

– О да, разумеется, – сказала я. – Это всего лишь фон. Дальше чистая психология. Почему Петер, простите, мой дорогой, я буду говорить о вас в третьем лице, не бросился в полицию?

– Там не было полиции, – пискнул Петер. – Куда бросаться?

– Разбудить привратника, соседей, просто выскочить в коридор и закричать «Убийство! Убийство! Убийство!». Прибегут люди. Хоть кто-нибудь ночевал в эту ночь на Гайдна, пятнадцать? Это надо будет проверить, конечно. Но я абсолютно уверена, что хоть в одной-двух квартирах были люди. Выскочили бы люди. Кто-то бы побежал вниз по улице в гастхауз, где есть телефонный аппарат. И вообще, когда кругом много людей, всегда находятся два-три человека, которые знают, что делать. Взрослые, опытные, решительные люди. Почему Петер не позвал полицию? Он, и мне это совершенно ясно, боялся первого допроса.

– Любой человек испугается первого допроса, особенно когда рядом труп с пулей в голове, – сказал Фишер.

– Но это не повод не звонить в полицию. Обратите внимание: он не прикоснулся к ней. Боже мой! – я как бы в страшном волнении прошлась по комнате. – Если бы человека, которого я люблю, убили бы на моих глазах…

– Откуда вы взяли, что я ее люблю? – огрызнулся Петер.

– Стыдно, стыдно, дружочек! – сказала я и погрозила ему пальцем. – Но продолжу: если бы человек, которого я люблю, был убит, или просто человек, с которым я была близка – прошу прощения, я девица, и мне трудно судить о подробностях любовных переживаний, но все же мне почему-то кажется, что даже если бы я и не очень любила этого человека, после того как я увидела бы, что он упал, окровавленный, сраженный пулей, я все равно бросилась бы на его тело, обняла бы его, покрыла бы его поцелуями, закричала бы: «Милый! Нет, нет, нет! Проснись! Оживи!». А Петер этого не сделал. Вообще не прикоснулся. Боязнь покойников – слабый аргумент. Он просто боялся испачкаться в крови. Но поглядите, – говорила я громко и вдохновенно, – сам факт того, что человек испачкан в крови, вовсе не изобличает убийцу. Любой человек, который оказывает помощь раненому на улице, непременно испачкается в его крови, и это ни о чем не говорит. Но вот сам факт того, что человек боится испачкаться в крови – говорит о многом.

– Красиво, – сказал Фишер. – Много психологии. Похоже на речь прокурора перед присяжными. Но мы не присяжные. Нам нужны доказательства. Не эмоции, не психология, а реальные доказательства.

– Отлично! – сказала я. – Пришло время реальных доказательств. Но сначала немножечко физики. Вы учили физику в гимназии, а меня учила физике госпожа Антонеску. Вы, наверное, помните, господа, что если кинуть горящую бумажку в бутылку с широким горлышком, а когда бумажка сгорит, поставить на это горлышко вареное яйцо – то вареное яйцо будет втянуто в бутылку. Ствол револьвера в течение нескольких мгновений после выстрела в упор – та же самая бутылка, в которой только что сгорела бумажка.

– Какого револьвера? – хором спросили Петер и господин Фишер.

– Украденного у меня, – сказала я. – Господин Фишер, когда я ехала сюда, я обнаружила, что у меня в сумочке нет моего велодога. Петер вез меня от кафе до Гайдна, пятнадцать, с заездом в аптеку. Мне было дурно. Он нес мою сумочку. Я не знаю, когда он вытащил у меня велодог, но вряд ли я его просто выронила, потому что он лежал у меня в сумке в застегнутом кармашке. Петер, – сказала я, – отдайте мне револьвер.

– Нет у меня никакого револьвера, вы что? Это бред какой-то! – залопотал Петер.

– Петер, – сказала я, распахивая дверь и указывая пальцем на его тужурку, висевшую на стоячей вешалке. – Петер, – повторила я, тыча пальцем в эту куртку, – отдайте мне мой велодог!

Петер растерянно встал, вышел из комнаты и вытащил револьвер из внутреннего кармана своей тужурки.

– Хоть бы догадался выбросить где-нибудь, – сказала я ему с несколько театральным сарказмом. – Тайный агент, прости господи…

Петер молчал и только открывал и закрывал рот, как будто какой-то спазм перехватил его горло.

– Положите на стол, – сказала я Петеру.

Он повиновался.

– Чудеса, – сказал Фишер. – А позвольте поинтересоваться, причем тут бутылка с яйцом?

– Ствол револьвера, повторяю, – сказала я, – несколько долей секунды после выстрела в силу описанных законов физики, разреженность от горения и все такое, становится как та самая бутылка и при выстреле в упор всасывает в себя мельчайшие капельки крови. Доказано новейшей криминалистикой. Если хороший детектив-эксперт намотает на спичку ватку и протрет ствол этого пистолета изнутри, он обнаружит там кровь, которую можно будет сличить с кровью жертвы. Новейшая медицина говорит, что у разных людей разная кровь. Разные типы крови. Не помню, как это называется, но факт остается фактом.

Фишер глядел на меня очень внимательно.

– Итак, – сказала я, – Анна была убита выстрелом в упор, с расстояния в два пальца или в два дюйма, а может быть, и буквально в упор из украденного у меня велодога. Вывод: никаких стрелков. Выстрел в упор.

– Но зачем мне было ее убивать? – воскликнул Петер.

– Позволю себе не входить в подробности ваших отношений, – сказала я. – Это вы сейчас нам в подробностях расскажете, что это было: то ли вы давно задумали ее убить и только искали случая и случай подвернулся в виде револьвера в моей сумочке. А может быть, вы стащили у меня револьвер просто так, по-мальчишески. А может, даже из самых лучших побуждений – уберечь меня от каких-нибудь неприятностей. Хотя, замечу в скобках, шарить по сумочкам знакомых барышень не очень-то благородно. Ну да ладно. Двадцатый век – сами понимаете. В общем, стащили у меня револьвер без специальной цели застрелить Анну, а в комнате у вас произошла какая-то сцена, какая-то ссора – откуда мне знать? Так что правильно вы не позвали полицию, дорогой Петер. И теперь ваша задача, и ваша, господин Фишер, тоже – мне почему-то так кажется – это помочь Петеру как-то замести следы. Честно говоря, я никогда не думала, что мне придется заниматься укрывательством убийцы. Но я сейчас вспоминаю, что мне говорил мой дедушка. «Закон, – говорил дедушка, – это великое дело. Право, справедливость, истина, – говорил дедушка, – тоже великие вещи, черт возьми! Сколько всего из-за них происходило и хорошего, и дурного. Но есть что-то, что выше. Например, дружба, чувство товарищества. Если мой друг, – говорил дедушка, – кого-нибудь убьет, то я первым долгом помогу ему спрятать труп! Разрезать на кусочки, кусочки сжечь, а пепел утопить в болоте. А уж потом, когда все будет шито-крыто и следствие будет закрыто – вот тогда я сяду с ним у камина, мы выпьем вина и я сурово, со всей дружеской прямотой спрошу у него, как же он, негодяй, дошел до жизни такой, нарушил шестую заповедь?» Иными словами, – сказала я, пройдясь по комнате, а потом довольно-таки привольно усевшись на диван рядом с Фишером, – я готова сделать все, что в моих силах. Ну, в общем, вы меня понимаете.

Фишер громко вздохнул и покосился на меня. А я встала, подошла к Петеру и сказала:

– Вот моя рука, мой друг! – и протянула ему ладонь по-мужски, лодочкой.

– Поцелуй барышне ручку, – подсказал Фишер.

Петер прикоснулся к моей руке губами.

– Все будет хорошо, – сказала я ему и погладила его по голове.

– Замечательно, – сказал Фишер, – просто превосходно! Далли, я в восторге от вас! Если бы я не был вас влюблен, – сказал Фишер, то ли серьезно, то ли насмешливо, – я бы непременно посоветовал Петеру начать за вами ухаживать.

– Он уже начал, – сообщила я.

– О! – сказал Фишер.

– Правда, пока безуспешно, – объяснила я.

– Да, посоветовал бы начать ухаживать, а потом сделать предложение, – продолжил Фишер.

– Это не так просто, – сказала я, – сделать мне предложение. Для этого сначала надо помирить моих папу с мамой. Как-то загнать их в одну комнату, прийти туда и разговаривать не со мной, а с ними. Такие высокородные девицы, как я, иначе замуж не выходят.

– Договорились, – сказал Фишер. – Сейчас мы с Петером поедем по разным делам…

– Понятно, – сказала я.

– Поедем по разным делам, – продолжал Фишер, – а вас можем довести до Эспланады.

– Я бы хотела на минутку зайти к маме, – сказала я.

– Вы думаете? – нахмурился Фишер.

– А что? Что тут такого удивительного? Заодно намекну ей насчет ваших планов. Петер, вы как – не раздумали?

– Что? – спросил Петер, как будто выныривая из глубокого забытья.

– Что, что, – всплеснула я руками. – Хорошенькое дело. Предложение делать – вот что.

– Далли, умоляю вас, помолчите! – сказал Петер.

– Он точно на мне не женится, – сказала я Фишеру. – Он уже понял, какая я неукротимая болтушка. Вот мы с ним часок поболтали – он уже устал. А представляете себе – семейная жизнь. Да еще где-нибудь в поместье. В городе еще туда-сюда. Некоторые мужчины ходят на службу, а некоторые в клуб – хоть какое-то отдохновенье. А в поместье с утра до вечера нос к носу – это же ужас какой-то.

– Далли, замолчите! – умолял Петер.

– Нет, вы только представьте себе, – смеялась я ему в лицо, – утром мы просыпаемся, я ему сразу начинаю выкладывать свои соображения о мировой войне, о римском праве, о любовных приключениях моих подруг, о национальном самоопределении народов и о достижениях новейшей медицины, пересказываю ему криминальные романы, газеты и журналы, последние сплетни, а на закуску перед завтраком рассказываю сон, который мне приснился, про то, как Иисус Христос наказал неблагодарных морских разбойников. Сначала облагодетельствовал, а потом наказал…

– Заткнись! Я тебя убью!!! – закричал Петер и довольно больно схватил меня двумя руками за шею.

– Брысь!!! – закричала я.

Он разжал руки, а я обернулась к Фишеру и сказала:

– Ну вот. Еще одно доказательство. Вспыльчивый мужчина. Способен на убийство женщины.

– Не забудьте револьвер, – сказал Фишер. – И, главное, не забудьте протереть ствол ваткой изнутри.

– Прямо сейчас? – спросила я.

– Да, лучше прямо сейчас.

У меня в сумочке, я вспомнила, лежала завернутая в газету старая прокладка, которую я хотела выбросить, но забыла. Я отщипнула от нее более или менее чистый кусочек хлопчатой ваты, вытащила из головы шпильку, намотала на нее вату и таким манером прочистила ствол изнутри. Потом шпилькой вытолкнула два стреляных патрона. Они совсем маленькие были, как детские наперстки из набора «Маленькая хозяюшка». Отнесла все это в уборную и спустила в унитаз.

– Мы вас не сможем подождать, покуда вы будете беседовать со своей мамой, – сказал Фишер, – но до уголка довезем.

– Пустое, – сказала я. – Тут, наверное, сто шагов, не более.

Мы распрощались.

Фишер сел за руль автомобиля. На этот раз он на машине приехал, ну и дела. Но тем более приятно, что я с ними не поеду. Ненавижу автомобили! Я даже отошла на десяток шагов в сторону, чтоб не нюхать бензин, пока они заводятся и трогаются с места. Они выехали из проулка и скрылись за поворотом. Я подождала еще полминуты, потом зевнула – наверное, все-таки не выспалась – и двинулась к высокому, украшенному лепниной дому, который выглядывал из-за деревьев совсем рядом.

Пройти к этому дому, как я увидела, можно было двумя способами: либо по улице, по которой только что уехал автомобиль с Фишером и Петером, но тогда пришлось бы сделать небольшой крюк – или прямо, через сад, вернее, через парк, ну, в общем, через небольшую, очень ухоженную рощицу по узкой, но мощеной тропинке.

Солнце уже стояло высоко и просвечивало сквозь листья. Солнечные пятнышки плясали на тропинке, на траве и на моих ботиночках, потому что дул совсем легкий ветерок. Теплый, но вместе с тем свежий, потому что с реки. Свистела какая-то птичка. У меня было чудесное настроение. Но я не успела даже в очередной раз удивиться тому, какая я бессердечная негодяйка, как вдруг откуда-то сбоку раздался уже не птичий, а человеческий присвист.

Я повернула голову. Там была небольшая лужайка, посреди которой стоял легкий деревянный столик, а рядом были разбросаны соломенные кресла. В одном из них сидела моя мама – графиня фон Мерзебург. Перед ней на табуретке стоял этюдник, и она писала акварелью портрет этого итальянского князя, который дремал в соломенном кресле напротив. Она помахала мне рукой.

– Какая идиллия! – сказала я. – Доброе утро, графиня! То есть, здравствуй, мама! И вы тоже здравствуйте, князь! – добавила я. – В смысле, привет, братец!

– Он спит, – сказала мама вместо ответа. – Он плохо спал всю ночь, а теперь вот заснул. Не буди его.

– Ты что, со мной так и не поздороваешься? – спросила я.

Князь Габриэль меж тем встряхнулся и сказал:

– Здравствуй, сестричка! – как будто мы вчера вечером расстались. – Как делишки? Рад видеть! Что слыхать?

– Ничего особенного, – сказала я, подойдя к нему и обняв его за плечи.

Он приподнялся. Я усадила его обратно. Мы поцеловали друг друга в щеки.

– Все хорошо, – сказала я. – А у тебя?

– И у меня, – сказал он.

– Здравствуй, мама! – я снова обернулась к ней.

– Боже, какая ты зануда, – вздохнула она, – и какая упрямая. Вот что тебе с того: скажу я тебе сейчас «Здравствуй, моя любимая доченька!» или просто кивну?

– Ordnung muss sein, – сказала я.

Мама засмеялась.

– А хочешь, я напишу твой портрет? – спросила она. – Бери кресло, садись рядом с Габриэлем. Я только-только начала.

– В другой раз, – сказала я. – Хотя, конечно, спасибо.

Глава 29

– Как ты здесь оказалась? – спросила мама. – Ты специально ко мне приехала?

– Нет, – сказала я. – Просто так. Проходила мимо, решила зайти. А ты почему никогда ко мне не зайдешь?

Мама засмеялась, потом равнодушно пожала плечами, потом вдруг помрачнела, потом улыбнулась снова. Я внимательно смотрела, как меняется выражение ее лица. Мне казалось, что она делает это нарочно. Я вспомнила фотографии, где она была в китайском гриме и с китайской прической.

– Меня никто не приглашал, – сказала мама.

– Но ты меня тоже не приглашала, а я пришла.

– Это другое, – сказала мама.

– Ну прямо уж. Дочь к матери, мать к дочери – какая разница? Папа, скажу по секрету, был бы в восторге. Да и какие тут секреты, ты сама знаешь. Он так тебя любит.

– Как это он меня любит? – пожала плечами мама и опять усмехнулась.

Я решила, что хватит паясничать, и сказала со всей серьезностью, на которую только была способна в это утро:

– Очень любит. Просто обожает. Больше жизни.

Князь Габриэль тем временем окончательно проснулся или сделал вид, что проснулся. Во всяком случае помотал головой, протер глаза, смешно пофыркал и сказал, зевая и тайком потягиваясь, вытянув руки вдоль тела, сжимая и разжимая кулаки:

– Графиня, я, с вашего позволения, пойду наверх. Посплю там. Прощай, сестричка, – это он уже мне сказал.

– Боже, милый мой, – сказала мама, – мы тебя разбудили. Прости меня. Мне так хотелось, чтобы ты подремал на воздухе после такой ужасной ночи. А здесь сухо и тепло.

– Тогда лучше, может быть, я пойду? – спросила я.

– Что ты, что ты, – сказал Габриэль. Встал, потрепал меня по плечу и двинулся к дому.

– Минутку, – сказала мама. – Далли, подожди меня минутку.

И пошла за ним.

Что, он не мог сам дойти до дома? Ага, наверное, она почему-то хотела проследить и убедиться. А может быть, она даже запирала его в квартире. Если поверить всему, что рассказывал Фишер, наверное, так оно и есть. Господи, зачем я связалась с этими людьми? Зачем только подобрала этот проклятый кошелек? Но теперь уже всё.

– Ты что, запираешь его в квартире? – спросила я маму, когда она вернулась и снова уселась в соломенное кресло.

– Да, конечно, – ответила она безо всякого смущения. – А как же иначе?

Я не поняла, что она имеет в виду, но не стала задавать лишних вопросов.

– Вот оно как, значит, – сказала я. – Ладно. Так о чем мы с тобой? Ах, да. Папа был бы счастлив, если бы ты к нам вот так вот неожиданно, как я к тебе, пришла бы. Будь уверена, тебя никто бы не заставил сидеть на скамейке перед входом.

– А если он меня так обожает, – спросила мама, – почему он не пришел сам?

– Наверное, гордость, – сказала я.

– А у меня? А у меня, по-твоему, нет своей гордости?

– Ну, – сказала я, – скучно-то как. Поединок двух гордынь. Гордость и предубеждение, и все такое. Неужели нельзя проще?

– Вовсе он меня не любил, – вдруг сказала мама. Сказала очень простым голосом, как будто она не графиня, а продавщица в магазине, а то и вовсе на рынке. – Не любил он меня ни капельки. Но даже это не самое страшное. Разные бывают отношения между мужчинами и женщинами. Бывает сначала влюбленность, потом привычка, а потом у кого как: у одних благодарность, у других раздражение. Но мы с ним даже до привычки не дожили. Привычка где-то на шестом году появляется. Вот тогда-то мы и расстались.

– Но почему? – спросила я.

– Он был поразительно, невероятно холодный человек, – сказала она. – Ледяной. Пустой внутри.

– Как ты можешь? – сказала я. – Он такой умный. Он столько читал. Он столько знает. Он такой внимательный. А когда он вертит головой и говорит, что ничего не помнит, он только притворяется. Ты что, не знаешь? Это у него манера такая, пускай глупая. Но что ж, каждый имеет право. Ты знаешь, у него есть друзья – ты их сама видела. Каждый из себя что-то корчит. А ты сама разве никогда не корчила из себя хоть кого-нибудь?

– Ах, да я не о том, – сказала мама. – Ты говоришь, он много прочитал? Да. Я обратила внимание. Пустота, заполненная умными книгами.

Я вспомнила, как папа сам говорил мне о себе: «Книги падают в меня, как в колодец, и тонут». Может быть, здесь что-то есть.

– Погоди! – закричала я. – Он же тебя обожал. Он на коленях перед тобой ползал. Выполнял малейшие твои капризы, а ты над ним издевалась. Разве нет?

– Это он тебе рассказал? – возмутилась мама.

– Нет, в газете прочитала! – закричала я.

– Значит, он передо мной на коленях ползал, выполнял все мои капризы?

– Да, да! – сказала я. – В глаза заглядывал. Ловил каждый вздох, каждый взмах ресниц. Пытался угадать все твои желания. Ты над ним издевалась, оскорбляла его, обзывала его дурным актером, посылала в Москву, к этому маэстро… – я вдруг забыла его фамилию. – Ну как его? Пшибышевский? Выспянский?

– Станиславский, – сказала мама. – Он что, и это тебе рассказал? Какая у него, оказывается, прекрасная память. Теперь я понимаю, почему он притворяется маразматиком, который роется в записной книжке. Ему, наверное, стыдно, что он запоминает все, как фонографический аппарат. Люди должны что-то забывать, Далли. Забвение – это такой же божий дар, как память. Ну ладно, хватит умничать.

– Ну почему, почему? – закричала я. – Давай поумничай еще немножко. Я очень люблю, когда умничают.

– Вот! – закричала мама, – Ты вся в него! Вы все время умничаете и ничего не чувствуете.

– Неправда – сказала я. – Я все время думаю о том, что со мной делается. И вообще, что такое «чувствовать»? Чувства, мама, это много-много-много мелких-мелких-мелких мыслей. Таких маленьких, что по отдельности не ухватить. Они сливаются вместе – получаются чувства.

– Хватит, – сказала мама и хлопнула ладонью по своему этюднику, отчего маленькая фарфоровая чашечка с водой, стоявшая в нем, подпрыгнула и упала на землю, на лету обрызгав мамину юбку грязноватой акварельной водичкой.

Я вскочила с кресла, подобрала эту чашечку и сунула ее в этюдник на место, краем глаза увидев набросок. Там действительно был обозначен только контур сидящего в кресле человека. Так что мама и вправду могла бы нарисовать нас двоих с князем Габриэлем. Если бы я не стала перечить и задавать глупые вопросы. Вот так тихо села бы рядом в кресле, положила голову на плечо Габриэлю, а мама бы нас писала акварелью. Идиллия! А потом мы пошли бы в кофейню, которая открывается в двенадцать часов. Я запомнила. Это Петер сказал, что здесь есть что-то такое рядышком. Но вот почему у меня не получается, чтоб все было мирно и ласково?!

– Хватит умничать. Надоело, – сказала мама. – Я шесть лет в этом прожила. В этой пустой, холодной болтовне ни о чем.

– Нет, – сказала я. – Ты все-таки признай: он тебя любил, а ты над ним издевалась. Это правда. Ты имела полное право от него уйти, но говорить нужно все-таки правду.

– Ха-ха-ха-ха, – сказала мама. Она не рассмеялась, а вот именно что сказала «ха-ха». – Он вообще не понимал, что такое любить. Он любил только себя, свои фантазии, свои страдания. Я верю, что он страдал. Палач, который остался без работы, тоже страдает, тоскует без любимого дела. Это он издевался надо мной, а не я над ним. Он придумал себе злую жену. А до этого – злую девушку, в которую влюбился на вечере в салоне поэтов. Капризную, взбалмошную, своенравную, жестокую, сумасшедшую – какую хочешь – сама скажи нужные слова, если тебе не надоело. Придумал себе вот такую ведьму. И себя, который поклоняется ей, ползает у ее ног, а на самом деле совершенно не чувствует, не желает понимать, что этой женщине нужно. А ей нужно очень мало, как любой женщине. Ей нужно, чтобы чувствовали то, что чувствует она. Чувствовали вместе с ней, понимаешь, Далли?

– Ну и что же ты хотела? – спросила я. – Чего же это он никак не мог почувствовать?

Мама смотрела мне в глаза долгим тяжелым взглядом. Мне стало даже немножко не по себе. Я не решилась ее переспрашивать. Но, кажется, поняла. Но очень удивилась – ведь папа говорил, что мама редко пускала его в спальню. А потом и вовсе перестала пускать.

– И еще, – сказала мама, – он был очень жестокий человек.

– Почему был? Он жив и прекрасно себя чувствует.

– Не сомневаюсь, – сказала мама. – Был, в смысле, может, он уже изменился. Все-таки десять лет прошло с небольшим. Может быть, я была по-другому воспитана, но меня страшно оскорбляло, как он обращается с прислугой, с мужиками, как он зовет их всех на «ты». И даже не в «ты» дело, а в каком-то ужасающем ледяном презрении.

– Неправда, – сказала я. – И папа, и дедушка всегда заботились о мужиках.

– А твой дедушка вообще чудовище. Садист и убийца. Я знаю про все его подвиги. Даже в жестокой России, даже сто лет назад помещиков за это отдавали под суд и посылали на каторгу. А он живьем сжигал людей и гордился этим.

– Это сказки! – возразила я. – Папа мне сказал, что это полная ерунда. Какие-то дедушкины фантазии.

– Тем более, – сказала мама. – Фантазировать о своих феодальных подвигах вслух. Какой кошмар! Я всегда думала, куда я попала? Я образованна, начитанна, поэтична. Девушка из прекрасной семьи, из литературного круга вдруг оказалась среди каких-то феодалов двенадцатого века. Грубых, жестоких и самовлюбленных.

Мама замолчала и начала перекладывать кисточки в своем этюднике.

– Ты знаешь, – сказала я, – все это, конечно, ужасно, если это на самом деле так. Но я почему-то не верю.

– Что? – сказала мама. – Я говорю неправду?

– Нет, – покачала я головой и первый раз за все время погладила ее по руке. – Я ничего такого не сказала. Ты говоришь правду. Наверно. Скорее всего. Какое право я имею сомневаться в том, что ты говоришь правду? Но я, понимаешь, я, я… – я потыкала себя пальцем в грудь, – но я тебе не верю. Это ведь разные вещи, мамочка.

– И вот в таком умничанье, – сказала мама, – я провела шесть лет своей жизни. Заткнись, – сказала она. – Заткни свой философический фонтанчик. Сколько тебе лет?

– Шестнадцать. Буквально через пару недель, а именно тридцатого мая исполняется, прости, что напоминаю, – повинилась я. – Но иногда мне кажется, что сто шестнадцать.

– Вредно жить в имении и глотать книги, – сказала мама. – Но почему, почему ты мне не веришь?

– Потому что получается, что ты обиделась на папу из-за того, что он невежливо обращается с мужиками. Хотя это в свою очередь неправда. Но не в том дело. Ты мне какую-то странную картинку нарисовала. Как будто вы не муж и жена, а два студента с факультета правоведения. Один социалист, а другой монархист. Смешно. Так не бывает.

– А еще он мне изменял, – сказала мама.

Я как стояла, так и села в кресло, едва не промахнулась. Кресло даже заскрипело, а я слегка отшибла себе левую ягодицу, стукнувшись о переднюю перекладину сиденья.

– Да, да, – сказала мама. – Представь себе. Гадко об этом говорить, но ты уже взрослая. И к тому же очень интересуешься нашим разводом. Когда я была беременна тобой, он бегал на сеновал, или как это у вас, у помещиков, называется. На конюшню. Ты знаешь, я его в этом даже не обвиняю. Он бегал на конюшню, а потом сидел на ковре, целовал мне ножки, глядел снизу вверх и ловил мои желания и капризы. Я его не виню. Наверное, это болезнь. Наверное, ему нужны были две женщины. Тупая и покорная деревенская баба, которую можно презрительно… ну, в общем, ты понимаешь, что с ней сделать… а на прощанье еще и перетянуть плеткой по голой заднице, – и властная, своенравная, капризная богиня, чтобы она наступала каблуком ему на лицо. Наверное, это род безумия. Он не виноват. Это болезнь. Пусть так. Но при чем тут я? Почему я должна быть актрисой в его спектакле? Куклой в его игре? Забавой для сумасшедшего?

– Нипочему, – сказала я. – Допустим, ты права. Но скажи, ты правда над ним издевалась: обижала, оскорбляла, обзывала, посылала «поди туда – не знаю куда», «принеси то – не знаю что»?

– Правда, – сказала мама. – Понимаешь, он был как будто покрыт стальной скорлупой. Вся его нервность, нежность, весь его интеллект – все это было притворство. Это был какой-то кусок ледяных желаний, непонятных мне. А сколько амбиций! Сколько гордыни! Мелкой, прямо-таки мещанской. Во всяком случае недостойной потомка Гуго Далмитца – оруженосца Генриха Четвертого. Вообще, мне кажется, он все это сочинил. Тальницки – вполне почтенная славянская помещичья семья. Зачем этот бред про Генриха Четвертого? Чего ради? Кто в это верит?

Я вспомнила, что папа то же самое говорил про маминого предка, незаконного внука Хатебурги фон Мерзебург и Генриха Птицелова. И поэтому промолчала.

– А обижала, оскорбляла я его потому, что хотела пробить этот панцирь, эту ледяную корку. Хотела до него достучаться. Хотела, чтобы он на меня как следует обиделся. Чтобы он бросился в кресло, закрыл бы лицо руками и подумал: «Боже, а вдруг она права? Что со мной происходит?» Но он же был настоящий аристократ! Его же невозможно обидеть. Тем более когда оскорбление исходит из женских уст. Совершенно непробиваемый человек. Ледяной, я же говорю. Хочешь, я расскажу тебе, как он проводит свой день? Плотно занятый день бездельника. Книги, гимнастика, кофе, сигары, прогулки, послеобеденный сон, визиты, приемы, опера. Правда?

– Допустим, – мрачно сказала я. – Он очень хороший, добрый и нелепый человек. В этом ты права. Он нелепый. Не злой и не холодный, не надменный, не горделивый, как еще сказать. Не плохой, в общем. Просто нелепый.

– Ну предположим, – устало сказала мама, облокотившись на стол и чуть вытянув голову ко мне, – но я тут при чем? В сотый раз тебя спрашиваю. А потом он соблазнил твою гувернантку – Эмилия ее звали. Она была моей подругой. Ну, в общем, не столько подругой, сколько знакомой. Мы с ней встречались в поэтическом салоне. Небогатая девушка. И я, столь удачно выйдя замуж и родив дочь, тебя то есть, взяла ее к себе. Наверное, ему доставляло большое удовольствие: не просто то, что это была новая и довольно красивая молодая женщина, но и то, – мама даже с некоторой ненавистью скрипнула зубами, – что она была моей подругой, а также твоей гувернанткой. Он вел себя с ней совершенно ужасно. Он отпускал камердинера и велел ей, к примеру, принести себе воды, когда он, полуголый, делает гимнастические упражнения, заставлял ее набивать себе папиросы, поправлять галстук и все такое прочее.

– Но ведь она же была твоей подругой? – спросила я. – Выходит, она была тоже подловатая барышня?

– Не знаю, – сказала мама. – Человек слаб. В общем, она забеременела, и он ее рассчитал. Вот так презрительно, по-барски. Ей-богу, я была готова надавать ему пощечин – и за себя, и за нее. Но, когда она уезжала, она вдруг – я-то думала, она у меня прощения попросит, – она вдруг этак горделиво заявила, что твой папочка выдал ей деньги на первое время и обещал содержать ее ребенка вплоть до совершеннолетия. А ежели он окажется мальчиком и при этом сподобится поступить в университет, то вплоть до окончания университета. И вот тут я поняла, дорогая моя Далли, что сил у меня больше нет. Ты поняла? Нет, ты скажи – ты поняла?

Я поняла только одно – что папа мне рассказывал ту историю с гувернанткой совершенно по-другому. Что эта самая гувернантка, Эмилия, нагло, напористо и открыто соблазняла его, чуть ли не зажимала в дверях, чуть ли не притискивала своей пышной грудью к стене, задирала при нем юбку, и именно поэтому, не желая терпеть это пошлое бесстыдство, он ее рассчитал, а мама обиделась за подружку, которая пять лет дармоедствовала в имении, и обхамила папу и фактически сама хлопнула дверью. Или он сказал маме «пошла вон!», ну да какая разница. Но, честное слово, мне уже было неинтересно, кто из них говорит правду, а кто врет. Скорее всего, врали оба. А что там было на самом деле, они, наверное, и сами не знают.

Меня только одна маленькая подробность зацепила.

– Значит, у меня есть десятилетний братик? – спросила я. – Или сестренка?

– Нет, – сказала мама. – Там были неудачные преждевременные роды.

«Понятно, – подумала я. – Значит точно, это все – вранье».

А потом мне вдруг подумалась и вовсе странная вещь – что мама мне все это рассказывает для того, чтобы объяснить, почему она сидит в своей квартире взаперти и даже погулять выходит только в сад позади дома. Сейчас проверим.

– Я ведь на самом деле к тебе вот зачем пришла, – начала я. – У меня тридцатого мая день рождения. Мы с папой устраиваем небольшой обед. Шестнадцать лет, серьезная дата! Брачное совершеннолетие.

– Поздравляю, – сказала мама.

– Заранее не поздравляют, – сказала я. – Так что имею честь пригласить тебя и князя Габриэля Принчипе, своего, так сказать, юридического брата, на этот самый обед. В парке над рекой открылся новый ресторан. Я там не была, но папа говорит, что очень мило. Будет шатер. Прямо над рекой, представляешь себе. Такая прелесть! – Я заглянула в сумочку, пошевелила в ней и совершенно натурально воскликнула: – Вот черт! Ну это ж надо! Ну просто, как нарочно, собралась приглашать тебя в гости, а приглашение забыла! Но завтра, или когда скажешь, привезу два – тебе и Габриэлю.

– Не трудись, деточка, – сказала мама.

Я всплеснула руками:

– Ты? Не придешь? На шестнадцатилетие? Своей единственной дочери? Ах да, – сказала я и встала, громко застегнув сумочку, – у тебя теперь есть сын. Красивый, умный и, наверное, очень любимый. Но, честное слово, ты зря отказываешься.

Мама молча закрыла этюдник, предварительно убедившись, что из фарфоровой чашки вылита вся вода. Она даже вытащила ее и несколько раз тряхнула донышком кверху, поставила на место, разложила кисточки, закрыла эту деревянную коробочку, застегнув с краев плоские латунные крючки.

– Там будет человек тридцать, – сказала я. – Удачное число. Не так много, чтобы разболелась голова, но и не так мало, чтобы сидеть нос к носу с ненавистным бывшим мужем. Можешь себе представить – я позвала свою гувернантку и даже, ты не поверишь, стряпуху из имения. Папа специально послал за ней карету. Ну, в смысле, послал кучера, чтобы ее привезли в карете. Очаровательная девица. Зовут Грета Мюллер. Красавица и золотые руки.

– Специально, чтобы испечь тебе любимую ватрушку? – фыркнула мама. – Какое отвратительное, бесстыжее, поистине степное барство!

– А вот и нет! А вот и нет! – засмеялась я. – Просто так. Просто так. Я ее очень люблю. Она будет среди гостей. В гости я ее позвала. Понимаешь? А ты говоришь «барство, барство». А давай, – сказала я, – позовем вот эту первую гувернантку – Эмилию. Я понимаю, что ты на нее гневаешься, но ты же не степная барыня, мстительная и злобная. Сколько лет прошло? Да еще неудачные роды. Бедняжка. Давай ее разыщем и позовем. А заодно и спросим, как было дело.

– Какое дело? – мама пожала плечами.

– Ну, папа мне рассказывал, что эта Эмилия сама его довольно нахально соблазняла. Ему кажется, что по твоему наущению. Потому что уж очень откровенно. И поэтому он её выгнал. Чтоб греха не было. И вот тут-то и началась ваша главная ссора и развод. В смысле разъезд. Вы ведь по закону муж и жена? Кстати, – сказала я, – если вы по закону муж и жена, то, возможно, я тоже имею какие-то права на вас обоих? Как ты думаешь, если я обращусь в городской суд или в полицию, я имею право требовать, чтобы мою законную мать, законную жену моего отца, подвергли принудительному приводу на день рождения дочери?

– Ты неисправима, – сказала мама. – Ты и твой папа. Вы неисправимы. Вы живете в мире злобных фантазий. Но при этом… – она встала, подхватив со стола этюдник, и шагнула ко мне, – но при этом я очень тебя люблю, моя милая, моя родненькая, моя бедная, бедная, бедная, бедная Далли!

И вдруг обняла меня горячо и крепко, сначала только левой рукой, а потом уронила этюдник и просто вцепилась в меня обеими руками. Она не целовала меня, а просто прижималась ко мне, гладила меня по спине и, кажется, даже плакала, потому что все ее тело вздрагивало.

Потом вдруг разжала объятия, отступила на шаг. От удара об землю этюдник раскрылся: оттуда выскочили кисточки и карандаши. Я нагнулась, чтобы помочь, но мама дернула меня за плечо и сказала:

– Иди, иди. Я сама.

– Мама, – сказала я, нарочно садясь на землю и медленно складывая кисточки на место в длинные деревянные желобки, – мама, – сказала я, глядя сверху вниз, – а я – папина дочка?

– Тьфу, – выдохнула мама, – как вы оба мне надоели!

– Ага, – сказала я, – понятно.

– Нет, – сказала мама, – в смысле да. Конечно, папина. Опять этот мир жестоких фантазий. Твоему папе всегда что-то казалось. Не обращай внимания. Выброси из головы. Все. Вставай. – Она протянула мне руку.

Я поднялась, взяла с земли разобранный этюдник, снова застегнула его.

– Значит, не придешь на день рождения? – спросила я.

– Я подумаю, – сказала мама. – Поцелуй меня и иди. Днем здесь полно извозчиков. У тебя деньги есть?

– Да, спасибо, – сказала я, поцеловала ее в щеку, повернулась, пошла по мощеной дорожке.

Когда я ехала домой, внимательно смотрела на встречные коляски и автомобили. Мне почему-то казалось, что я должна встретить Отто Фишера и Петера. Но нет, прошло слишком мало времени, и потом я точно не знала, какие у них там «разные дела». Конечно, мне не терпелось заехать на улицу Гайдна. Конечно, не подходить к тому окну, а просто зайти в дом, поздороваться со швейцаром, спросить, надо ли платить за дрова в летние месяцы, и таким манером что-то само собой должно было выясниться. Швейцар бы сказал: «Ах, барышня, у нас тут такое было! Полиция приезжала, сыщики, карета скорой помощи». Или просто увидеть полицейскую машину около дверей, проехать еще пару домов вверх по улице Гайдна, развернуться и как ни в чем не бывало поехать обратно. Или, наоборот, полная тишь и гладь. Никто ничего не знает. Не видел и не слышал. Это тоже о многом говорит. Но на улицу Гайдна я ехать струсила, если сказать честно. Риск был явно неоправдан. Тем более что револьвер у меня был с собой. Ну, допустим, я протерла ствол, но пуля-то все равно та же самая. Ну его к черту! Поэтому я поехала домой.

В прихожей я услышала взволнованный папин голос: «Нет! Это просто невероятно! Как такое могло произойти?» И тут же в ответ спокойный старческий голос моего учителя по политическим наукам, слепого отставного профессора. Ах, да! Я опять опоздала на урок. Я повернулась. Рядом с вешалкой, совершенно незаметная в тени пальто, сидела худенькая старушка – жена моего профессора. Я рассказывала, она всегда сидела в прихожей и отказывалась пойти выпить чаю или хотя бы пересесть в гостиную, несмотря на самые любезные приглашения.

– Вот так оно и произошло, – продолжал профессор. – Странным и неожиданным образом национальные государства превратились в некие подобия племен. Да, да, господин Тальницки! В подобия настоящих первобытных племен, которые ненавидят чужаков и хотят их в буквальном смысле уничтожить.

– Но как же цивилизация? – возражал папа.

А я тем временем села на диван напротив старушки и пыталась ей тихонько подмигнуть или хотя бы поймать ее взгляд, но она смотрела в пол и только коротко кивнула мне на мой почтительный поклон и книксен. Мне показалось, что она вообще не поняла, кто я: ученица ее мужа, горничная, посыльная из магазина или просто неизвестно кто. Вернее, неважно кто. Вот, это будет точнее всего. Ей было совершенно неважно, кто я такая.

Я ей сильно позавидовала.

– О да, мы были очарованы процессом цивилизации, – скрипел профессор из-за двери моей комнаты. – Мы надеялись, что железные дороги, мировая торговля, сеть университетов по всей Европе, а также верховенство закона и права, а также общая вера в Иисуса Христа – что все это, – говорил он как по-писаному, – сделает национализм невозможным. Ну, а если возможным, то непопулярным, непродуктивным. Сделает его, как сказал русский философ Соловьев, знаменем дурных народных страстей и не более того. А поскольку, как только что было сказано, Европа охвачена сетью железных дорог и международной торговли, университетами, газетами и в общем и целом сходной системой права, то в этом случае благие мотивы перевесят дурные страсти. Мы полагали, что большинство будет все же стремиться работать и зарабатывать, торговать, учиться, посещать музеи и спектакли. Но прежде всего трудиться, совместно трудиться. На благо всего христианского мира.

– Я в этом абсолютно убежден, – раздался голос моего папы.

– И я был убежден. И мы все были убеждены. Но жизнь поставила нам неожиданную подножку. Ежели хотите знать, господин Тальницки, вот вам главнейший вывод для политической науки, который ваш покорный слуга сделал за столько лет пристального наблюдения за европейскими делами. Беда, дорогой господин Тальницки, всегда приходит с другой стороны. Оттуда, откуда ее меньше всего ждешь.

– Прекрасно, – сказал папа. – Значит, нужно всего лишь найти место, откуда не ждешь беды, и именно там поставить, образно выражаясь, сторожей. Именно там расставить всякие, так сказать, посты и караулы!

– Э, нет, господин Тальницки, – возразил профессор, – как только мы найдем такое неожиданное место и обратим на него свое внимание – оно тут же превратится в место ожидания. А значит, хитрая беда ударит из другого, из неожиданного угла.

– Ловко вы меня, – сказал папа.

– Нет, – сказал профессор. – Это ловко она нас всех.

– Кто она? – не понял папа.

– Беда, – пояснил профессор. – Война или революция. Вы знаете, господин Тальницки, какое общее свойство всех революций? Английской? Французской? Европейской сорок восьмого года? Парижского бунта, так называемой Коммуны? И самой последней – русской? У всех этих столь разных революций есть одно важнейшее общее свойство – вы, наверное, сами знаете какое.

– Вы меня заинтриговали, профессор, – сказал папа.

– Все революции всегда начинаются неожиданно, – сказал тот и засмеялся. – Они начинаются вдруг, непонятно из-за чего. – Профессор засмеялся еще громче, и старушка в коридоре зашевелилась и настороженно поглядела в сторону двери. – Хотя тут нет ничего смешного, – сказал профессор, и старушка успокоилась. – Это лишь показывает ограниченность наших способностей предугадать.

– Оно и к лучшему, – сказал папа.

– Вы полагаете? – спросил профессор. – Мне кажется, наоборот. Было бы очень полезно знать, когда начнется следующая война. Государству – чтобы успеть провести перевооружение армии, а мирным обывателям – чтобы собрать пожитки и уехать из тех мест, где будут самые упорные бои. Но вернемся к нациям, – продолжал профессор. – Да, мы верили в торжество цивилизации и мира. Вот русский царь собрал конференцию в Гааге с прекрасным, благороднейшим предложением – разоружиться. Не тратить безумные деньги на линкоры и бронепоезда, на артиллерию и боевые дирижабли. Ему не поверили.

– Русским почему-то не доверяют, – сказал папа. – Считается, что у русских камень за пазухой.

– Не в том дело, – сказал профессор. – Если бы это предложил наш кайзер, или английский король, или президент Франции – ему бы тоже не поверили. Потому что вся европейская общность рухнула, когда возникли нации. Это страшное слово – национальность, – сказал профессор. – Не знаю, слово тут виновато или что-нибудь еще, но повторяю: европейские нации превратились в племена. Единство Европы было возможно – и оно существовало, дорогой господин Тальницки, – когда Германия была разделена на два десятка княжеств, а Италия на разные королевства и области.

– Поразительно интересная мысль, – произнес мой папа вежливым голосом. Он всегда так говорил, когда был с чем-то не согласен. – Великолепная пища для размышлений. Но я должен извиниться перед вами за свою дочь. Она утром уехала кататься и вот опаздывает. Признаться, я даже слегка волнуюсь: не приключилось ли с ней чего-нибудь? Но будем считать, что вы прочитали эту лекцию мне.

– И мне тоже! – громко закричала я, распахивая дверь и вбегая в комнату. – Здравствуйте, профессор! Я сижу под дверью, не решаясь войти. Ваша супруга может подтвердить. Я уже давно сижу. Я просто зачарована вашими мыслями. Но я ужасно голодна. Папочка, распорядись, пожалуйста, чтоб нам подали что-нибудь вроде позднего завтрака. Нам всем: господину профессору, его супруге и нам с тобой.

Глава 30

– О да! – закричал папа. – О да! Конечно, господин профессор. Мы с дочерью будем счастливы, если вы с супругой пообедаете с нами!

Почему-то я была уверена, что профессор непременно откажется.

Но он пробормотал нечто вроде «Да, благодарю вас, господин Тальницки! Благодарю!». Папа кликнул Генриха. Генрих позвал Мицци, и тут выяснилось, что обеда дома нет. Вернее, обед-то есть, но никак не на четыре персоны.

Папа нахмурился и приказал Генриху быстро слетать в ресторан, приготовить все за полчаса, самое большее. Теперь-то я точно была уверена, что профессор откажется, станет говорить что-то вроде «Ну чему такие хлопоты? Нам с женой так неловко!», но он, к моей легкой досаде, оставался сидеть и хотя, конечно, пробормотал нечто вроде «Ну к чему такие хлопоты?», но при этом видно было, что он совсем не против пообедать в нашей компании. Мне это показалось немножко странным, потому что я помнила, как его жена всегда решительно отказывалась от чашечки чая или кофе с пирожным, когда ее угощали или Генрих, или папа. «Нет, нет, нет, благодарю вас». Я посмотрела на профессора. Если бы он был зрячий, я бы взглянула на него исподтишка, скосила бы на него глаза. Но так как профессор был абсолютно слеп, я рассматривала его лицо, не скрывая своего интереса. Наверное, настолько нахально, что даже папа хмыкнул, строго покосился на меня и пошевелил бровями. Но я в ответ ему пожала плечами и наморщила нос, напоминая папе, что профессор совсем ничего не видит.

У профессора, кстати говоря, было приятное лицо. Сухое, строгое, с выпуклым лбом и коротко подстриженными седыми волосами на висках. Он был чисто выбрит. Мне даже интересно стало, кто же его бреет. Неужели они приглашают парикмахера? Или ходят в парикмахерскую? Или, может быть, его бреет жена? На носу у него были маленькие сильные очки, плотно придвинутые к глазам. Поэтому издалека могло показаться, что профессор вовсе не слепой. Однако он, по его собственным рассказам, начал терять зрение двадцать лет назад и сейчас только едва различает свет и тьму. То есть видит, а скорее, чувствует, когда ночь, а когда день, а также, как он говорил, в солнечный день различает окно на стене как неопределенное светлое пятно. Но уже фигуру на фоне окна различить не может, а еще пять лет назад мог. Мне нравилось, что он так спокойно и свободно говорит о своей слепоте.

– Фрау Дрекслер! – закричал папа, подошел к двери и раскрыл ее. – Фрау Дрекслер, идите к нам!

– Иди к нам! – подтвердил профессор. – Мы сегодня обедаем у господина Тальницки.

Жена профессора безропотно поднялась и вошла в мою комнату, где шел разговор.

– А вот сейчас, – сказал папа, – а вот сейчас мы потихонечку перейдем в гостиную.

Он встал и рукой показал дорогу. Жена профессора взяла мужа под руку и повела вслед за папой. Я замыкала процессию. Мы уселись на диванах.

– Сигару? – предложил папа.

– Перед обедом? – улыбнулся профессор.

– Ах, да, извините, – улыбнулся папа. – Может быть, аперитив? Рюмочку коньяку?

– Благодарю, – сказал профессор. – Маленькую рюмочку. Только если можно, не коньяку, а водки, но совсем маленькую.

Папа покрутил головой, хотел было позвать Генриха, но сообразил, что Генриха он только что услал в ресторан. А звать для такого случая горничную он не захотел. Не дело горничной подавать господам напитки. Поэтому папа с выражением благородного подвига на лице – мне даже смешно стало на это смотреть: на лице его была нарисована журнальная картинка под названием «Принц Уэльский в холерном бараке» – и вот так, с выражением щедрости, скромности, великодушия и готовности послужить малым сим, едва ли не «омыть ноги апостолам», папа возился у буфета, выставляя на серебряный поднос рюмки, наливая крохотную стопочку водки для профессора и немного коньяка для себя. И потом, торжественно улыбаясь, поставил все это на одноногий гостиный столик, стоявший как раз у дивана, на котором сидели профессор и его жена.

Фрау Дрекслер вложила стопку в пальцы своего мужа.

– А вам, фрау Дрекслер? – спросил папа. – Может быть, ликера, коньяку, портвейна?

– Благодарю, нет, – сказала старушка.

– Ваше здоровье, профессор, – сказал папа, осторожно касаясь своим коньячным бокалом хрустальной стопки, которую держал в своих руках профессор. – По-русски! – сказал папа. – Пьем чокаясь. Мне нравится этот обычай. Откуда он взялся, профессор, не знаете?

– Совершенно точно, что из феодальной старины. Но объяснений много, и все они какие-то неубедительные. Кстати, господин Тальницки, у нас не найдется какого-нибудь орешка или сухарика заесть водку?

– Секундочку, – сказал папа и с тем же выражением жертвенного благородства пошел к буфету.

Как интересно.

Я только сейчас узнала, как фамилия моего учителя политических наук. Раньше я называла его просто «профессор», а его жену в уме называла «жена профессора», и точка. Как это странно. Мне совершенно не приходило в голову узнать не то что как его зовут, а хотя бы как его фамилия. Получается, что он был для меня никто. Просто, извините за выражение, работник. Хотя нет, работников у нас в имении я знала по именам. Не всех, конечно, а тех, которые часто попадались на глаза. Которые подавали, убирали, стирали, гладили, вскапывали газоны, управляли лошадьми и все такое прочее. А профессор был для меня просто профессор. Даже удивительно. Эта старая селедка – учительница всемирной истории, включая историю изящных искусств – тоже была учительница, и все. Мне даже интересно стало, а как они меня называют в уме? А вдруг я для них тоже просто «эта девчонка». «Эта барышня». Или «эта дура». В лучшем случае «дочка Тальницки». Хотя нет. Вот учителя русского языка я знала, как зовут, и звала по имени и отчеству – Яков Маркович. Может быть, все дело в том, что русские такие открытые, а наши такие чопорные, застегнутые на все пуговицы. Все может быть.

Мне вдруг показалось, что на губах профессора Дрекслера (теперь я буду называть его так) играла легкая усмешка. И еще мне показалось, что он нарочно согласился у нас пообедать, потому что ему захотелось немножечко испытать моего папу и меня. «Ах, вы предложили мне и моей жене остаться у вас на обед? Ну что ж, отлично! Посмотрим, что у вас из этого получится». Я даже немного разозлилась на профессора, потому что мне было о чем поговорить с папой, и гораздо лучше было бы, если бы он твердо и строго отказался от предложения пообедать. И я смогла бы папе позадавать кое-какие вопросы. Но, с другой стороны, я же сама виновата. Это я пригласила их обедать. Это я попросила папу устроить нам обед. Поэтому с моей стороны злиться на профессора было бы чистейшим лицемерием. А то, что профессору было интересно, как мы вывернемся из этой ситуации – что ж, на то он и профессор. Ученый. Исследователь. Смешно, правда?

Тем временем в гостиной уже несколько минут стояло неловкое молчание. Папа принес из кухни вазочку очищенных орехов. Профессор попивал водку из крошечной стопки совсем уже микроскопическими глотками. Даже можно сказать, не пил, а смачивал губы и облизывал их кончиком бледного языка и катал за щекой ореховое ядрышко. А папа тайком поглядывал на часы, ожидая, когда же наконец придет Генрих с едой.

– Профессор! – сказала я. – Меня давно преследует вот какая мысль. Вот мы живем в имении. И мы с папой только двое господ. Ну, еще папин камердинер и до недавнего времени моя гувернантка. Условно говоря, четверо. Четыре человека, которые живут, палец о палец не ударяя, в смысле физического труда и простых каждодневных забот. А всё для нас – понимаете, всё-всё, начиная от выпечки хлеба и забоя скота на мясо и кончая совершеннейшей ерундой, вроде стряхнуть пыль с фарфоровых статуэток или завязать мне бантик на шляпке – всё это делают люди. Вы понимаете, профессор, о ком я. «Люди», так сказать, в кавычках. Раньше они были вообще наши крепостные. А сейчас, ну вы сами знаете, как они называются. В общем, они не перестали быть нашими крестьянами. Хотя император даровал им личную свободу.

– Так в чем вопрос? – подал голос профессор.

– А вопрос вот в чем. Все эти люди, которые, как говорят господа социалисты, «гнут спину на своих господ», на самом деле получают от своих господ очень приличное содержание. Повара, дворники, садовники, уборщики, просто слуги на посылках, кучера, конюшие – язык устанет перечислять, включая девицу Эллу, есть у нас такая лентяйка, которая очень плохо подметает, которую надо специально заставить встать на табуретку и смести пыль со шкафа. – так вот эта бездельница Элла сытно ест, сладко пьет и имеет достаточно денег, чтобы покупать себе наряды и побрякушки. Барин ей платит. Да что там платит! Помимо всякой платы барин ей покупает красивые платья, чепчики, фартучки, перчатки, чтобы она в барском доме выглядела как положено, как куколка, а не как деревенская оборванка. Покупает – вы понимаете, что я имею в виду. Ассигнует деньги, на которые экономка закупает одежду для прислуги. И эта одежда переходит в ее собственность. Ну, фактически так обстоят дела.

– Да, – ответил профессор, – так устроен поздний феодализм. Феодализм эпохи разложения. И мы, кажется, это не раз обсуждали. В чем же вопрос?

– А вопрос вот в чем, – повторила я. – Если бы мы с папой, начитавшись сочинений графа Толстого, вдруг решили бы опроститься, переехали бы жить в небольшой деревенский домик, ну, наверное, в два домика. Папа бы женился на скромной работящей женщине. Я бы вышла замуж за энергичного трудолюбивого мужчину без претензий, умеющего добывать хлеб свой в поте лица своего. Ну или просто бросили бы это имение, переехали бы в Штефанбург. Папа стал бы чиновником, а я окончила бы учительскую семинарию и стала бы преподавать в школе для девочек.

– Она у меня вообще ужасная фантазерка, – сказал папа.

– Я знаю, – улыбнулся профессор. – Но вопрос-то в чем?

Хотя мне кажется, он уже давно понял, в чем вопрос, но хотел заставить меня произнести его словами.

Хорошо. Хотите словами? Вот вам:

– Если бы мы с папой вдруг выкинули бы такой номер, стали бы толстовцами в деревне или скромными обывателями в городе, то мы тем самым лишили бы работы, заработка, средств к существованию, просто погубили бы, наверное, полсотни семей самое маленькое, а может быть, и больше. В общем, человек пятьсот впали бы в нищету, по миру пошли бы из-за наших социалистических капризов. Так или не так, профессор?

– В данном конкретном случае безусловно так, – кивнул он и снова поднес к губам стопку с водкой.

– Она не глупа, профессор, – довольно засмеялся папа.

– Она положительно умна, – сказал профессор и наконец разжевал орех.

Мне стало даже обидно. Я думала, он начнет со мной спорить. Хотя, конечно, он не социалист. Но профессор же должен спорить со своей ученицей, когда она выстраивает перед ним такие дурацкие теории.

– Ну и вообще, – сказала я. – Возьмем город. Пройдемся по улицам нашего Штефанбурга. Кстати, про Штефанбург, профессор, у меня будет отдельный вопрос, но не все сразу. Пройдемся по улицам. Дорогие кофейни, роскошные рестораны, магазины деликатесов. А сколько продается разной модной одежды? А ювелирные лавки? Лавки часовщиков, меховщиков, обувщиков. И все стоит каких-то несусветных денег! А дома? Роскошные апартаменты. Лепнина. Камень. Кафель. Бронза и хрусталь. Все это для богатых. Но сколько народа кормится на этом! Наверное, десятки или сотни тысяч человек. И тут еще какие-то ступенечки делаются. Дорогой ювелир работает, чтобы усладить вкус богача. А кто-то работает, чтобы облегчить жизнь ювелира – у ювелира тоже есть горничная, а у его детей есть гувернантка. А гувернантка одета барыней, и у нее тоже есть служанка. А адвокаты? Нечего и говорить про адвокатов. Адвокаты у нас богатые – почти как магнаты. А все почему? Потому что помогают магнатам обтяпывать их делишки – судиться за наследство, переводить кроны в фунты стерлингов и так далее. И все почему? Потому что есть сто, двести, четыреста, наверное, больше – я точно не знаю, сколько у нас богачей. Сколько у нас богачей в империи, господин профессор? Вам, как профессору политических наук, это должно быть известно.

– Смотря что иметь в виду под словом «богач».

– Так это вам лучше знать, профессор! – всплеснула я руками. – Неужели в империи не ведется статистики?

– Ведется, – сказал профессор. – Разумеется, ведется. Правда, я не помню наизусть этих цифр. Ежели вы настаиваете, ежели вы действительно интересуетесь, я приду домой и попрошу госпожу Дрекслер, – ух ты, я думала, он назовет ее по имени Ева, Марта или Анна, но нет. Госпожа Дрекслер, и точка! – я попрошу госпожу Дрекслер заглянуть в справочник и сообщу вам эту цифру.

– Ну хорошо, хорошо. Ну давайте условно, давайте к примеру, – говорила я, прямо-таки подпрыгивая в кресле. – Предположим, что настоящих богачей, магнатов, банкиров, промышленных воротил с состоянием ну, к примеру, более ста миллионов крон, у нас, допустим, тысяча человек, а с состоянием с десяти до ста – пять тысяч, ну и мелких миллионеров еще столько же. Можно себе такое представить?

– Можно, – улыбаясь, сказал профессор. – Отчего же нет?

– А можно ли сказать, – я просто закипала от его невозмутимости, – можно ли сказать, что эти, сколько у нас там получилось, одиннадцать тысяч богачей, аристократов, а также нуворишей – что они кормят всю империю? Дают работу и жалованье просто богатым людям, обеспеченным людям, людям среднего достатка и даже беднякам. То есть это именно они кормят нацию, а вовсе не трудящийся класс? Это они дают трудящемуся классу саму возможность трудиться и зарабатывать деньги и худо-бедно сводить концы с концами. Можно так сказать?! – чуть ли не крикнула я.

– Конечно, можно, – сказал профессор и поставил пустую стопочку на стол.

Его жена внимательно смотрела на его руки, чтобы он случайно не разжал пальцы над полом или не поставил бы ее на ребро серебряного подноса. Но нет, все было в порядке.

– Значит, можно?

– Можно, можно, – улыбнулся он. – Сказать можно все что угодно, – и чуть повернул свое лицо к папе и добавил: – Я бы не отказался еще от пары капель водки.

Папа поспешно вскочил, побежал к буфету, достал оттуда графин в серебряной оплетке, принес его на стол и стал наливать профессору тоненькой струйкой (у этого графина было ужасно узкое горлышко).

– Половинку, если можно, – сказал профессор. – Вот так, все, хватит, – сказал профессор, как будто он все прекрасно видел.

Но папа на это не обратил внимания. Он был захвачен какими-то своими мыслями, и, кроме того, мне казалось, что он со мной совершенно не согласен. У папы вообще было очень плохо с классовым чувством. Мне кажется, он на полном серьезе считал себя эксплуататором трудового народа, угнетателем, паразитом и все такое прочее.

Несчастный человек! А мама почему-то считала его холодным и жестоким феодалом. Несправедливо. Хотя, наверное, бывают холодные и жестокие феодалы, которые в глубине души убеждены в том, что все устроено несправедливо, что они не имеют никакого права быть «хозяевами здешних мест», и поэтому исполнены чувства вины перед собственными крестьянами. Вообще перед всеми, кто не так богат и знатен, как они. Но сил все бросить и уйти прочь от этого несправедливого богатства у них нет. Потому что «в поте лица» как-то неохота. Особенно если привык к отглаженным сорочкам и хорошей сигаре. И вот от этого они становятся еще более холодными и жестокими. Так что, может быть, мама права.

– Нет! – вдруг воскликнул папа. – Все это, разумеется, не так.

– Отчего же? – повернулась я к папе, предвкушая интересный спор.

– И вообще, – сказал папа, – это чудовищно бестактно. То, что ты сейчас говорила. Чудовищно бестактно говорить такие вещи своему профессору. То есть ты намекаешь, что наш высокоуважаемый господин профессор благоденствует лишь постольку, поскольку тебе, ну плюс еще десятку-другому богатеньких подростков взбрело в голову изучать политические науки?

Профессор рассмеялся:

– Ничего, господин Тальницки, ничего бестактного я здесь не вижу. Тем более, что лично меня это касается в малой мере. Будем откровенны. Мне отнюдь не мешают деньги, которые вы мне платите за уроки. Но заметим также, что я получаю императорскую пенсию. В жизни все довольно сложно сплетено, господин Тальницки. Ваша дочь права. Нет, разумеется, не сущностно и теоретически права, а в том смысле, что ситуацию полезно повертеть, рассмотреть в разных ракурсах. И ведь действительно, если вдруг представить себе, что все или хотя бы большая половина помещиков вдруг разом поддадутся проповедям графа Толстого или все или большая часть городских богачей вдруг ни с того ни с сего, как по уговору, рассчитают свою прислугу, переедут в скромные квартирки и перестанут покупать дорогие вещи – действительно, произойдет кратковременная экономическая катастрофа. Огромное количество людей окажется без работы и жалованья. Но так будет недолго.

– Почему недолго?

– Один французский банкир, – профессор слегка повернулся ко мне, – как-то сказал Робеспьеру: «Если я сегодня раздам все свои деньги народу, то завтра они снова окажутся в моем банке. А если вы меня гильотинируете – то в банке какого-нибудь другого проворного господина». Потому что, дорогая Станислава, – обратился он ко мне, – таково устроение общества. А уж почему оно устроено так… – и он замолчал.

– Почему же? – спросила я.

– Наука не дает ответа на последнее «почему», – совершенно серьезно сказал профессор. – Потому что вот так. Потому что иного устроения человеческое общество пока еще, за четыре тысячи лет писаной истории, не знало. Хотя, конечно, возможны эксперименты. Охотников, кстати говоря, хоть отбавляй. И в России, и в Германии, и даже у нас. Но особенно в России. Мир без богатых – еще более сладостный и опьяняющий соблазн, чем мир без бедных.

– А что, тут есть разница? – спросил папа.

– Огромная, – сказал профессор. – В мире, в котором нет бедных, могут быть богатые. А в мире, в котором нет богатых, обязательно появляются и те, и другие.

– Как это? – спросила я. – Как могут появится богатые в мире без богатых?

– Они просто могут по-другому называться, – сказал профессор. – Вы читали «Коммунистический манифест»? Люди, которые будут распоряжаться трудовыми армиями, на деле окажутся гораздо богаче нынешних магнатов. Они будут распоряжаться национальным богатством целиком и безраздельно. Но я сильно надеюсь, что этот эксперимент провалится довольно скоро. Если вообще у кого-то хватит безрассудства его затеять. Хотя обещать, безусловно, ничего нельзя.

– Грустно, – сказала я.

– Не грустите, – улыбнулся профессор и отхлебнул еще один крохотный глоточек. – Вы так молоды. Вам скоро шестнадцать. Жизнь прекрасна, и она вся ваша. Вы же не собираетесь отказываться от своего имения, переезжать в Штефанбург навсегда и отправляться в учительскую семинарию? Не грустите, Станислава. У вас все будет очень хорошо. Я вам обещаю. Ваше здоровье!

Он поднял рюмку.

То же самое сделал мой папа. Они выпили, и фрау Дрекслер положила в руку профессора еще один орех. Тем временем слышно было, что пришел Генрих в сопровождении еще одного человека (наверное, это был рассыльный из ресторана). Еще через четверть часа Генрих в смокинге и белой бабочке появился в дверях гостиной и пригласил нас в столовую.

Обед был не очень вкусен. Итальянский овощной суп, куриный шницель, два салата. Но зато очень хороший десерт – пирожное из нежнейшего творога, закутанного в тончайшее тесто, и фруктовый торт.

Я хотела спросить господина профессора о Штефанбурге, о том, с чего началось мое знакомство с Фишером несколько лет назад, когда тот пообещал рассказать мне, отчего это в скромных домах штефанбургских обывателей на стенах, случается, висят драгоценные шедевры великих мастеров прошлого – итальянцы, фламандцы, французы. Я хотела спросить, правда ли это. А если да, то что это все значит? А если нет – откуда взялась такая легенда?

Но я как-то устала от предыдущего разговора.

Ели молча. Только папа пытался вести светскую беседу, говоря о погоде, о гребных гонках, которые должны были состояться через неделю, о моем дне рождения, куда он не преминул пригласить профессора с супругой. Но обо всем этом он говорил очень осторожно, выбирая слова, словно бы боясь задеть человека, который в тысячу раз умнее и образованнее его, но при этом в тысячу раз беднее. А кроме того, незрячего человека. Поэтому папа всякий раз начинал фразу «А вы видели?», «А вы смотрели?», «А вы читали?» и всякий раз осекался и пытался выскользнуть из неловкой ситуации и взмахивал рукой, и у него даже краснели уши. Профессор же слушал его внимательно и отвечал на все вопросы спокойно. Видно было, что он ничуточки не обижается всем этим рассказам про вернисаж, балет или вид с балкона, и вообще видно было, что все это его очень забавляет.

Не исключено, подумала я, что, придя домой, он продиктует своей жене несколько саркастических фраз в свой дневник: «Обедал у Тальницки. Некрасивая резонерка-дочь, которая закончит жизнь в психиатрической клинике, и красавец-идиот папаша, который больше всего на свете озабочен тем, что еще не разобрался в собственном богатстве и аристократизме. Тактичен и великодушен до ужаса. Животики надорвать можно».

Я смотрела то на папу, то на профессора и не могла понять, на чьей я стороне. Ну, такое со мной часто бывало.

– Вот скажите, профессор. Позвольте еще один вопрос.

– Да, пожалуйста.

– Вы слышали о таком народе – кувзары? – спросила я.

– Кувзары? Пожалуй, нет. Это вам, наверное, нужно спросить учительницу истории. Это простите, в каком государстве?

– В нашем, – сказала я. – В нашей с вами родной империи. Был такой маленький народ. Крошечный. Можно сказать, племя. Потом исчез.

– Ей-богу, первый раз слышу, – сказал профессор. – А вы об этом что-то знаете?

Папа делал мне страшные глаза, но старался делать это незаметно, чтобы фрау Дрекслер ничего не заметила.

– Да так, слышала кое-что, – сказала я, – похожее на сказку. Что вот было вроде бы где-то к северо-востоку, ближе к степям, такое маленькое племя со своими обычаями, даже, кажется, со своей религией. Крохотное племя, размером в одну деревню. И вот какой-то местный феодал что-то с ними не поделил, ну и сжег их деревню дотла. А его гайдуки всех кувзаров перерезали.

Папа громко уронил нож прямо на тарелку, а потом сверху еще уронил вилку.

– Простите? – спросил профессор.

– Это фантазии! – громко сказал папа, а потом добавил: – Сказки, другими словами.

– Я же ничего не утверждаю, – сказала я и тоже уронила чайную ложечку прямо на блюдце с недоеденным творожным пирожным. – Я просто задаю вопрос.

– Фантазии! – закричал папа.

– Но я вовсе не настаиваю, что это правда, – сказала я и как следует врезала рукояткой фруктового ножа по блюду с десертом так, чтоб это было громко, но при этом чтобы не разбить. – Я просто спрашиваю: господин профессор, ведь многие легенды имеют, так сказать, историческую подоплеку. Так вот вопрос…

– В чем же вопрос? – ласково спросил профессор. – Дорогая Станислава, вы уже сами на него ответили. Действительно, многие легенды и даже сказки имеют историческую подоплеку – это бесспорно.

– То есть вы хотите сказать, что такое могло быть? Чтобы помещик послал своих гайдуков сжечь деревню и вырезать все ее население?

– Конечно, разумеется, – сказал профессор, – конечно мог. Такое бывало не раз. Тем более в пограничных краях. Резали в основном чужаков. К сожалению, это так. Жестокий век.

– Значит, про кувзаров это правда? – спросила я.

– Вот именно о кувзарах, – сказал профессор, – я как раз ничего и не слышал.

– Выпьем ликера? – сказал папа.

– Благодарю вас, – сказал профессор. – Пожалуй, что нет. Фрау Дрекслер, – обратился он к своей жене, – а вы не желаете ли выпить рюмочку чего-нибудь сладенького?

Она отрицательно помотала головой, как будто бы ее слепой муж мог увидеть; впрочем, это было скорее адресовано нам с папой.

Вообще за весь этот обед (а он, вместе с сидением в гостиной, длился часа два с половиной) она не проронила ни слова.

Через два дня – а эти дни я провела, можно сказать, взаперти: сидела дома, занималась с учителями и вообще наружу носа не казала – произошли два события.

Во-первых, в городской газете на первой странице появился аншлаг «Убийство на улице Гайдна!».

Сама статья была на третьей странице. Там сообщалось, что в одном из домов на улице Гайдна (номер дома не указали, молодцы!) было обнаружено тело женщины, убитой выстрелом в голову. Судя по документам, которые были найдены при убитой, она принадлежала к группе заговорщиков, которые намеревались совершить покушение на премьер-министра или на кого-то из членов царствующего дома, а может быть, даже на самого государя императора. Автор статьи высказывал подозрение, что убийство этой женщины – операция тайной полиции.

За обедом папа спросил меня, не читала ли я эту статью. Я на всякий случай сказала, что нет, не читала. Хотя прочитала еще в прихожей, на столике у зеркала, куда Генрих положил ее, принеся из почтового ящика. Папа пересказал мне статью в подробностях, которых в статье не было. Правда, он всякий раз оговаривался: «по-моему», «мне так кажется».

Папе казалось, что эта женщина пряталась в одном из домов по улице Гайдна («там есть маленькие, почти заброшенные домики, этакие крохотные виллы, а также есть небольшие почти что дворцы, переделанные в многоквартирные дома» – ха-ха, это он мне рассказывает про улицу Гайдна! Умереть можно!). И вот эта женщина, наверное, пряталась в этом доме. Но в один несчастный вечер она вышла наружу, то ли на террасу, то ли спустилась в сад, и тут-то ее и подстерегла пуля стрелка, который выслеживал ее, прячась в домике напротив. Что же касается заговора против императора и вообще против нашей прекрасной империи, против «карнавала», как называли наш чудесный мир в салонах и кружках, то папа считал такой заговор весьма вероятным, просто даже обязательным.

– Я бы удивился, – говорил папа, – если бы такого заговора не было.

– А представь себе, – сказала я, – что такого заговора нет?

– Значит, – сказал папа, – этот заговор очень хорошо законспирирован! – и щелкнул пальцами, радуясь собственному остроумию. – Но вообще все это безобразие, конечно.

– Заговор? – спросила я.

– Нет, – сказал папа. – То есть, конечно, да. Заговор – это безобразие, кошмар, предательство и подлость. Но я не о том. Безобразие – вот так поступать, как поступила тайная полиция. Посылать убийц.

– Подумаешь, – сказала я. – Они же замышляли против кайзера! А значит, против нас с тобой. Все совершенно справедливо. Так им и надо! Так этой террористке и надо! Будь я на месте этого стрелка, – сказала я, чувствуя, как у меня колотится сердце и пересыхают губы, – у меня бы рука не дрогнула. Я бы влепила ей пулю промеж глаз.

– Боже! – сказал папа и закрыл лицо руками. – Что ты говоришь?! Девочка моя, откуда в тебе это?

– Эти люди хотят разрушить все, ты понимаешь?! Они призывают революцию или войну! Или то и другое вместе! Их надо уничтожать!

Папа перевел дыхание и внимательно на меня посмотрел.

– Их надо судить, – сказал он. – Я не сочувствую им ни капельки, но существует закон. Арестовать, изобличить и судить. А уж по суду – хоть расстрелять, хоть повесить. Как решит суд.

– Какой ты у меня замечательный! – сказала я. – Ты настоящий благородный аристократ, что бы там ни писал о тебе этот профессор, Дрекслер, так?

– А что он обо мне написал? – взволновался папа, – И где написал?

– Третьего дня написал, вечером. Вернее, не написал, а продиктовал своей жене, чтобы она написала в дневнике. Что ты угощал его обедом как будто бы на пари с самим собой. Был очень неловок и изображал отсутствие сословных предрассудков. А они перли у тебя изо всех щелей. И дочка у тебя болтушка и фантазерка.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мне так кажется, – сказала я. – Ка-жет-ся! Мне кажется, что он ведет дневник, и там очень острые и злые наблюдения. Вот опубликуют его лет через сто – наши правнуки будут краснеть и ахать.

– Правильно тебе кажется, – сказал папа, облегченно засмеявшись. – Ты ужасная фантазерка и болтушка! А преступников казнить нужно только по решению суда. Все эти секретные операции – это ведь открывает шлюзы, как ты не понимаешь? Это дает террористам карт-бланш. Полное оправдание любым убийствам. Нет, это решительно невозможно!

Папа собирался произнести еще несколько прочувствованных умных фраз, но тут в дверь постучали.

– Да-да! – сказал папа.

Вошел Генрих.

– Девица Мюллер прибыла по вашему распоряжению, – сказал он.

– Ой, Грета! – вскочила я со стула. – Наконец-то! Папочка, спасибо! Вот это подарок! Теперь у меня будет самый лучший день рождения! Ну, где же она?

Я бросилась к Генриху, схватила его за рукав, отдернула в сторону, думая, что Грета стоит в прихожей, у него за спиной.

Но в прихожей никого не было.

– Где она?

– Девице Мюллер готовят постель внизу, барышня, – сказал Генрих, тыча пальцем в пол, имея в виду полуподвальную квартиру, где жила прислуга.

– Почему это внизу? – закричала я. – Тащите ее сюда! Нет, я сама за ней пойду! – и побежала по лестнице вниз.

Глава 31

Генрих побежал за мной и обогнал меня и забежал вперед для того, чтобы любезно открыть передо мной дверь.

Там был длинный тусклый коридор, по которому ходили какие-то люди, сутулые, в неряшливо наброшенных на плечи пиджаках. Они выходили из комнат, шли куда-то вдаль, возвращались, а я стояла в открытой двери и не могла сделать шаг, потому что оттуда ужасно пахло. Нет, никакой особой вони не было, но воздух был какой-то другой: тяжелый, пропахший жареным луком, гарью дровяных плит, немытых сковородок и давно не стиранной одежды. Этот запах я еще в имении научилась различать. Так пахло в крестьянских избах, куда мы иногда на секундочку заглядывали с госпожой Антонеску во время прогулок по ближайшей деревне. Так пахло и в кухне, где работала моя Грета Мюллер. Помню, как я удивлялась: и в кухне, и в избах пахнет так ужасно, чем-то пережаренным и немытым, но почему-то все наши слуги, особенно горничные, но и кучера тоже, когда приходили в дом, пахли очень хорошо. Или вообще никак не пахли, что на самом деле самое лучшее. Я, например, не люблю духов. По мне, так гораздо лучше лишний раз как следует вымыться. Три раза намылить и сполоснуть подмышки, ну и вообще все остальное, не говоря уже о ногах. Самое противное, когда иногда нюхаешь в опере, да честно говоря, и у знакомых девочек тоже, эти крепкие духи, из-под которых, как крыса из-под ковра, вылезает запах три дня немытой подмышки.

Вот я и стояла на пороге подвальной квартиры, не в силах сделать шаг вперед в это душное марево, а Генрих вежливо стоял сзади. Наконец он кашлянул и предупредительно спросил:

– Барышня, может быть, позвать девицу Мюллер?

– Где она? В какой комнате? – спросила я и, не дожидаясь ответа, три раза шмыгнула носом и пошла вперед.

Генрих снова обогнал меня и открыл четвертую, кажется, дверь направо.

Это была довольно большая комната. Там по углам были две застеленные кровати, над которыми были приколоты коврики, а на ковриках висели фотографии, картинки, в рамочках и без, просто вырезанные из журналов красотки и кошечки, засушенные цветы, бусики, крестики и, кажется, даже иконки. Двое мужиков в синих клетчатых рубашках свинчивали раму для третьей кровати.

А посредине, усевшись на какую-то матерчатую в цветочек сумку, сидела Грета. Она была в длинной бесформенной юбке, шерстяной кофте и в плотно повязанной косынке, из-под которой самую чуточку выбивались ее чудесные золотые волосы. Я подбежала к ней и села на пол напротив нее.

– Здравствуй, – сказала я.

– Здравствуйте, барышня, – сказала Грета без особого выражения.

– Как быстро ты приехала, – сказала я.

– Опять я все неправильно сделала, да, барышня?

– Что ты! – сказала я и положила ладонь на ее сцепленные руки, которыми она обнимала свои колени. – Просто день рождения у меня будет еще, дай вспомнить, через пару недель. Я не ждала, что ты приедешь сегодня. Но я очень рада.

– Они, барышня, так сказали, что им удобнее сейчас. Потому что им не было приказа ждать, – объяснила Грета, – а второй раз за мной ездить – лошадей загонишь.

– Дураки, – сказала я. – Но знаешь, Грета, дураки бывают очень полезными. Как хорошо, что ты приехала раньше. Я правда очень рада. Я правда хочу, чтобы ты была у меня на дне рождения.

– Спасибо, барышня! – сказала Грета. – Я как увидела конверт – прямо обомлела. А как раскрыла – глазам не поверила. Чтоб такой барин, ваш папаша то есть, вот так, по-благородному меня пригласил.

– Ну, вот видишь, как хорошо, – сказала я, обернулась и спросила у Генриха: – А что вообще тут такое происходит? Что тут делается?

– Девице Мюллер готовят кровать, – еще раз объяснил Генрих.

– Так, так, – сказала я. – А вот это чьи лежаночки? – Я нарочно сказала так, презрительно искривив губы. – Чье это?

– Я, право, не знаю имен, барышня, – сказал Генрих, – но кажется, это горничные или уборщицы, точно не знаю, но кого-то, кто живет наверху, – и он показал пальцем на потолок. – Вы же знаете, барышня, кто живет в подвальных квартирах? Слуги и живут. Вот наша Минни тут тоже живет, – он махнул рукой, показав куда-то вбок, – но у нее отдельная комнатка. Хотя иногда ночует наверху.

– Так, так, – сказала я, подымаясь с пола. – Видите ли, мой дорогой друг, девица Мюллер, – и тут я положила ладонь на голову сидящей на своей сумке Греты, – глубокоуважаемая девица Мюллер в данный момент не является прислугой. Она – моя гостья. Поэтому жить она будет наверху, в нашей квартире.

– Ой, что вы, барышня! Что вы, барышня! – заголосила Грета, но я слегка похлопала ее по макушке ладонью и жестом велела ей встать.

– У тебя много с собой вещей? – спросила я.

– Вот эта сумка и все, – сказала она.

– Отлично, – сказала я. – Эй, кто-нибудь, – обратилась я к мужикам, мастерившим кровать, – будьте так любезны дотащить эту сумку на второй этаж.

– Не беспокойтесь, – сказал Генрих, – я помогу.

Когда мы шли наверх, я представляла себе, какой скандал я устрою папе, если он только посмеет возразить. Но папа, очевидно, почувствовал мое настроение, и поэтому с легкостью согласился, что Грета будет жить в комнате, которая осталась от госпожи Антонеску и в которой уже два года, считайте, никто не жил.

– Вот, – сказала я Грете, – располагайся. Минни постелет тебе постель.

– Я сама, барышня, прекрасно справлюсь, – сказала Грета.

– Значит, она принесет тебе простынки и наволочки, и подушки тоже, – сказала я, потому что на кровати госпожи Антонеску подушек не было, и вообще ничего не было. Она была просто покрыта плотным покрывалом.

Минни была недовольна таким оборотом дела – ну, тем, что ей приказывают прислуживать неизвестно кому, потому как она сразу почуяла, что Грета Мюллер, если и гостья безумной барышни Тальницки, то гостья особая, явно не принадлежащая к сословию господ.

Клянусь вам, у прислуги какое-то поразительное чутье на высших и низших, на тончайшие градации богатства или знатности или того и другого вместе. Никакой джентльмен, никакая светская львица не сможет так точно определить место человека на лестнице богатства и знатности, как лакей или горничная. Покажи им двух старичков в одинаковых фраках, которые для нас, обыкновенных аристократов, просто такие же люди, как мы, люди нашего круга, люди нашего уровня, – и любой лакей тут же скажет, что вот этот старичок – отставной фельдмаршал, принят при дворе и обласкан кайзером, но совсем не богат и отец его был прапорщик, выслуживший дворянство, а вот тот старичок – бывший министр, барон, тесть нашего посла в Англии и владеет землями в Трансильвании – и значит, ему надо подавать поднос со сладостями раньше, чем фельдмаршалу. Как им это удается, я не знаю. Ну, как бы то ни было, Минни, она же Милли или Мицци, тут же поняла, что за птица Грета Мюллер, и поэтому сказала ей со сладенькой улыбкой:

– Пойдемте, голубушка, я покажу тебе, где у нас бельевая комната.

Вот ведь сучка! Так ведь прямо и сказала: «пойдемте, я покажу тебе».

– Что вы, радость моя! – сказала я, улыбаясь еще слаще. – Я сама принесу нашей гостье белье, и сама застелю ей постель. А вы в таком случае можете считать себя свободной. Вот прямо с этой минуты.

Минни со всей серьезностью сказала:

– Извините, пожалуйста, барышня. Простите, больше не повторится.

Вышла вон и пошла в те большие длинные, нежилые комнаты – помните, я о них рассказывала раньше? – где у нас были кладовые, а у прежних хозяев то ли детские, то ли добавочные спальни.

Грета осторожно ходила по комнате кругами, все время расширяя эти круги.

Сначала она обошла свою сумку, стоявшую прямо посередине под люстрой, потом потрогала пальцем шкаф и письменный стол, потом сделала еще более широкий круг, погладила подлокотник кресла и изголовье кровати и, наконец, подошла к подоконнику, осторожно выглянула наружу. Она была похожа на кошку, которая первый раз зашла в незнакомую комнату и тихонечко осматривается, осваивается в новой обстановке.

Пришла Минни, держа в руках целую стопку постельного белья, положила на кресло, выбежала из комнаты, снова вернулась, неся тонкое стеганое одеяло.

– Еще графин воды с лимоном, – сказала я, – ну и пару стаканов, как положено. А с постелью мы справимся сами.

Грета смотрела на меня во все глаза.

Кажется, она не понимала, что происходит. Ничего удивительного. Я тоже ничего не понимала. Зачем я ее пригласила? Вернее, велела папе ее привезти? И зачем я сейчас так ее обхаживаю? Но мне просто так захотелось, и точка. Как это прекрасно – исполнять свои желания, не задумываясь почему и зачем. Когда мы пьем воду, мы же не повторяем в уме из биологии о том, что организм нуждается в пополнении запасов аш два о. Какая глупость. Мы просто пьем, потому что нам хочется. От этих мыслей у меня слегка в горле пересохло. Но тут – ах, как удобно жить, когда есть слуги! – но тут как раз вернулась Минни с графином воды, в которой плавали дольки лимона, и с двумя стаканами.

– Благодарю, голубушка, – сказала я Минни.

Она сделала книксен и скрылась.

– Устала? – спросила я у Греты.

– Если честно, очень устала, – ответила Грета.

– Давай постелем постель вместе, – сказала я.

– Что вы, барышня!

– Ой, какая ты капризная, – сказала я. – Ну просто нет моих сил, честное слово. Делай то, что тебе говорят! – И мы с ней вместе застелили постель. – А теперь приляг отдохнуть. Это же ужас – столько времени трястись в карете. Даже, наверное, не к карете, а в каком-то ужасном возке. Даже не знаю, в чем тебя везли эти злодеи. А хочешь сначала умыться? Хочешь принять душ? Ты когда-нибудь мылась в душе? – Грета засмеялась и не ответила ни да, ни нет. – Ну все, раздевайся, – сказала я.

Грета испуганно на меня покосилась.

– Ах, господь с тобою. Что ты, в самом деле? Давай, снимай свою кофту, ты в ней совсем зажарилась, а потом я тебе покажу, где ванная. – Грета вдруг сильно покраснела. – Ну, чего стоишь? – поторопила я.

У Греты в глазах показались слезы.

Я протянула руку, чтобы расстегнуть пуговицы ее большой мешковатой шерстяной кофты. Расстегнула верхнюю, потом вторую. Тут Грета схватила меня за руки. «Не надо, барышня», – сказала она. Непонятно, чего она стеснялась. Ведь под кофтой у нее была самая обыкновенная блузочка. Я понимаю, если бы там ничего не было. А тут блузка, всё, как положено. Я сильно отбросила ее руки, расстегнула остальные пуговицы. Грета заплакала. Что с ней? В чем дело? Что за ребячество?

– Вот, – сказала я, – сейчас я тебе покажу ванную.

Отступила на шаг, взглянула на Грету и увидела, что у нее торчит небольшой, но вполне отчетливый животик.

– Понятно, – сказала я.

Грета заплакала еще сильнее.

– Ну, а чего ж тут худого-то? – спросила я, подлаживаясь под народный говорок. – Чего ж худого-то? Дело-то такое. Радоваться надо. А кто же он-то? Он-то кто, а?

– Неважно, – сказала Грета.

– Почему ж неважно? – сказала я. – Чего ж скрывать-то?

Я хотела прибавить еще что-нибудь очень народное, вроде «любовь да совет», «мешок золота и детей кучу», как вдруг до меня кое-что дошло. Господи, какая же я глупая!

– Во грехе? – спросила я.

Спросила, насколько возможно, с доброй улыбкой. Да Грета сама сразу все поняла. Я же не священник, чтоб меня бояться.

– Во грехе, барышня, – сказала Грета.

– Иван? – спросила я. – А то давай я папе пожалуюсь, и он его привезет сюда, вот как тебя, пошлет за ним мужиков. Они его за белы рученьки, и в тележку. А белы рученьки-то свяжут и ноженьки тоже – чтоб не удрал по дороге. Плеткой по жопе и под венец, а?

– Не крепостное же право, – сказала Грета.

– Верно, – кивнула я. – Забыла. Хотя жаль, что не крепостное. А то бы мы его уууу…

– Не смейтесь, барышня, – сказала Грета.

– Я не смеюсь, – сказала я. – Я тебя очень люблю, в смысле очень хорошо к тебе отношусь. Иди, купайся.

Я проводила ее в ванную комнату.

Мне почему-то вдруг захотелось прилечь.

Странное дело, я всегда такая прыгучая была, в постель не загонишь. А сейчас устала, как будто камни ворочала. Смешные слова: я никогда в жизни не ворочала камни, не таскала ведра с водой или корзины с яблоками. Но вот сейчас у меня было именно такое чувство – как будто камни ворочала. Мне хотелось лечь и задремать. Второй раз в жизни. А первый был совсем на днях, на скамейке против дома по Четвертой Римской дробь Пятнадцатая Арабская. Под окнами моей мамы.

Я прошлась по квартире.

Папа сидел в своей комнате и что-то читал. Почему-то меня это одновременно рассмешило и разозлило – ну сколько можно читать? Сколько книг можно сбрасывать в этот бездонный колодец, который все равно останется пуст, потому что на дне колодца есть такой маленький ручеек, который уносит все эти книги неизвестно куда. Наверное, по каким-то подземным рекам обратно в море. А в море рыбаки вылавливают их сетями, сушат и отдают обратно в книжные лавки. А там папа их снова покупает и опять читает – бросает в тот же самый колодец. Мне вдруг показалось, что он прочитал не десять тысяч книг, как он хвастался, а всего штуки две или три. Вот так, по кругу. А, может быть, тут вообще нет никакой разницы.

Это мне уже казалось.

Я просто глазами видела этот колодец, летящие туда книги, рыбаков, которые вылавливают книги из моря, и своего папу, который бросает их снова в колодец – это все уже мелькало у меня перед глазами, когда я лежала в своей комнате поверх покрывала, прикрыв глаза и засыпая.

Меня разбудил скрип двери.

На цыпочках вошел Фишер. Я совершенно не удивилась, не подумала – где папа, где Генрих, как он смеет входить без спросу, и вообще. Я села на кровати, поправила прическу и сказала:

– Как хорошо, что вы пришли. Где вы пропадали столько дней?

– Ох, дорогая Адальберта, – сказал Фишер, – вы нам устроили столько суматохи. Едва разобрались.

– Не я, – возразила я, – а какой-то агент тайной полиции. Читайте газеты. Но не в том дело. Фишер, у меня к вам серьезный разговор. Давайте сразу и начистоту. Я готова поработать на тайную полицию самое маленькое один раз, а может, и больше. Если надо будет, кайзеру или вам – без разницы. Мы, наемные убийцы – народ бесхитростный, веселый и исполнительный. Пиф-паф – и все дела. Вы говорили, что вас беспокоит этот итальянский князь, и что вы хотели бы, чтобы я, значит, его… Да? Да?

– Да, – сказал Фишер.

Обожаю людей, которые на такие вопросы отвечают быстро и прямо!

– Отлично, – сказала я, – но услуга за услугу.

– Слушаю вас внимательно, – сказал Фишер.

Я увидела, что он действительно слушает меня очень внимательно.

– Фишер, – начала я, – вы адвокат и все можете. Вы адвокат, а значит, умный человек. Кроме того, вы человек сильный и решительный.

– Вы мне трижды или даже четырежды льстите, дорогая Адельберта, – сказал Фишер.

– Прекратите, – сказала я. – Давайте коротко. Фишер, есть ребенок. Он еще не родился. Он пока еще в животе у одной моей знакомой. Я хочу, чтобы у этого ребенка в жизни все было хорошо.

Фишер пожевал губами и сказал:

– Нет ничего проще. Вам нужно только договориться с вашим папочкой. Он выдает вам некий капитал. Вы кладете этот капитал в банк на имя ребенка или на имя его матери, если вы ей так сильно доверяете, – и все. Все это можно оформить в течение двух-трех дней.

– Фишер, какой вы скучный, – упрекнула я. – Я это и без вас знаю. Чтобы положить деньги в банк, а перед этим выпросить их у папы – для этого не нужен адвокат. Фишер, у меня к вам серьезный разговор, а вы все время виляете. Фишер, посмотрите на меня внимательно. У меня нелепая фигура, почти совсем нет груди. А если сменить прическу, а к прическе одежду? Фишер, сделайте меня мальчиком. Пусть меня зовут Адальберт-Станислав Тальницки. Унд фон Мерзебург, разумеется. Вернее, без «унд». Просто фон Мерзебург, я же буду мальчик.

– Что я должен для этого сделать? – испуганно спросил Фишер.

– Ничего особенно страшного, – сказала я. – Ничего, что выходило бы за рамки адвокатской профессии. Поменяйте документы: украдите метрическую книгу в церкви, замените там нужный лист. Ну и что-нибудь еще, откуда я знаю? А может, и этого не надо. Изготовьте мне метрическое свидетельство и паспорт на мужское имя.

– И что потом? – спросил Фишер.

– Да ровным счетом ничего, – сказала я. – Дальше я сама. Вернее, сам. Поеду в другой город или в лучше в Швецию, куплю там домик, ну и все.

– А что скажет ваш отец? Что скажет ваша мать?

– Маме на меня наплевать, – сказала я. – А папу можно убедить в чем угодно.

– И зачем все это? – спросил Фишер.

– Адвокаты не должны задавать таких вопросов, – сказала я. – Если вы очень недоумеваете, самое большее, на что имеете право, – это повысить гонорар. Не бледнейте так. Не вращайте глазами. Эти действия трудно назвать противозаконными. Это не подлог. У подлога есть какая-то цель. Например, присвоение чужого имущества.

– Нет, – сказал Фишер, – у адвоката есть еще одно право – отказаться. Я никогда не занимался такими странными, такими абсурдными, такими, уж извините, безумными вещами. Но не это главное, – продолжал Фишер. – Я знаю, зачем вам это нужно. Вы хотите стать мужчиной и жениться на Грете Мюллер. Вы хотите, чтобы ребеночек, которого она прижила от повара, носил вашу фамилию. Честное слово, глупо. Положите на нужный счет деньги, если вы так влюблены в эту девицу. Давайте ей деньги, покупайте ей одежду, принимайте участие в воспитании ребенка, как добрая тетя. Никто вам слова дурного не скажет. Наоборот, все будут в восторге. Такое большое сердце у Адальберты Тальницки! Но не сходите с ума.

– Хочу, – сказала я.

– Нет, – сказал Фишер, – нет и еще раз нет. Но не потому, что я так озабочен нравственностью. Не потому, что мне непосильно выписать вам копию метрического свидетельства или подменить первоначальные документы – ах, Адальберта, в нынешнем мире все можно сделать за деньги.

– Le veau d’or est toujours debout! – запела я. – Ха-ха-ха-ха! On encense! Sa puissance d’un bout du monde à l’autre bout![21] Тарам-пам-пам! – Ну, значит, да?

– Нет, Адальберта. Догадайся, почему. – Он перешел на «ты».

– Потому что ты идиот и трус! – сказала я тоже на «ты» в ответ.

– Нет! – закричал Фишер. Он вдруг упал на колени перед кроватью, на которой я сидела, обнял мне бедра и поцеловал в живот. – Потому что я тебя люблю, Адальберта! Я влюбился в тебя, когда ты была еще девочкой. Я никому тебя не отдам! И не позволю тебе погружаться в пучину извращений. Ишь чего выдумала, девчонка! – сказал он, встав на ноги и обидно щелкая меня по носу. – Совсем потеряла приличия. Не выйдет!

И щелкнул меня по носу еще раз.

Я проснулась.

Открыла глаза. Папа сидел на моей кровати и пальцем ласково теребил кончик моего носа.

– По-моему, ты первый раз в жизни заснула днем, – сказал он. – Твоя первая гувернантка жаловалась, как в три года перестала спать днем, так и все.

– Первая гувернантка! – засмеялась я. – Эмилия, которую ты соблазнил и выгнал?

– Боже! – сказал папа, – какая чепуха! Какой злобный бред! Кто это тебе сказал?

– Мама, – сказала я.

– Не желаю больше слышать об этой ужасной женщине! – папа едва не закричал.

– Вас, Тальницки, и не поймешь, – сказала я. – Еще недавно она была бедной больной голубкой, прилетавшей на крыльцо твоего дома.

Папа кашлянул и отвернулся.

Помолчал, а потом спросил:

– Ну как твоя гостья?

– Спит, наверное, – ответила я.

– Она очень хорошенькая, – сказал папа. – У тебя прекрасный вкус.

– Что ты имеешь в виду? – возмутилась я.

– Ну, ты хотела, чтобы у тебя на дне рождения была одна из наших служанок, ну, то есть в смысле одна из крестьянок. И ты выбрала самую красивую. Ну и вот.

– Ладно, – сказала я, – пусть будет так.

– Да, – сказал папа, – я ведь вот за чем пришел. К нам через полчаса, – папа посмотрел на часы, – да, уже через полчаса должен прийти господин Фишер – мой адвокат. Дело в том, что на часть нашего имения нашелся покупатель. Требуется твое участие.

– Хорошо, – сказала я. – Дай мне привести себя в порядок.

Глава 32

Фишер пришел через полчаса.

Мы с папой как раз успели расположиться в дедушкиной комнате – вы помните, конечно, что эта комната называлась дедушкиной скорее символически. А на самом деле это была маленькая деловая гостиная и курительная.

Генрих встретил Фишера и провел его к нам. Я для такого визита успела переодеться: длинная строгая юбка, не очень длинная, а примерно до верха лодыжек, и узкие туфельки, кожаный поясок, белая блузка с кружевной планкой и домашний жакетик в народном стиле с подсолнухами и миленькими глазастыми совами. Папа слегка сморщил нос, когда его увидел, но я ему шепнула: «Ненавижу стиль модерн». Фишер был, как всегда, в своем темном, довольно потасканном, но еще приличном костюме, в клетчатой бабочке (я такую первый раз на нем видела). Он вошел, поглядывая на свои новенькие наручные часы. Он ими обзавелся сравнительно недавно, я заметила. Может быть, неделю назад. До этого у него были карманные. И вот теперь, мне кажется, он как-то по-мальчишески хвастался своей новой игрушкой.

– Кажется, я не опоздал, господин Тальницки? – сказал он, постукивая пальцем по циферблату.

– «Омега»? – спросил папа, тут же раскусив детское тщеславие Фишера.

– «Омега», – Фишер улыбнулся и радостно закивал. – Привыкаю к наручным. Надо идти в ногу с веком.

– К наручникам? – спросила я.

– Далли! – папа хлопнул ладонью по столу.

– Извините, ослышалась, – сказала я.

Фишер покосился на меня.

В его глазах мелькнула совершенно искренняя и опять какая-то детская, какая-то мальчишеская обида, как будто ему столько же лет, сколько и мне, и я над ним зло подшутила в присутствии других мальчиков и девочек.

– Итак, – сказал папа, – вернемся к нашим баранам. В смысле к нашим лесам и пашням, садам и виноградникам. Действительно есть покупатель? А то я уже совсем потерял веру в национальную буржуазию.

– Прекрасный покупатель, – сказал Фишер. – Человек надежный и богатый.

– Фамилия, если можно, – спросил папа, – а также род занятий.

– Фамилия простая, – сказал Фишер, – Ковальский.

– Ковальский? – сказал папа. – Русский или поляк?

– Немец, – сказал Фишер.

– Здешний? – спросил папа.

– Ну да.

– Так, так, – сказал папа. – Вообще-то я не самый главный завсегдатай клубов, но тем не менее. Что-то я не припомню такого Ковальского. Скажите, дружище Фишер, вам, как адвокату, это надобно знать: в нашем отечестве кто-нибудь ведет реестр миллионеров?

– Разве что в государственном банке, в отделе контроля за крупными сделками. Ну и в тайной полиции, наверное, – сказал Фишер, вежливо улыбаясь. – Хотя ни в том, ни в другом я не уверен.

– Хм, – сказал папа.

Не хмыкнул, а вот именно что сказал: «хм».

– Не думаю, что ваши сомнения обоснованны, – сказал Фишер. – Насколько я сумел разобраться, господин Ковальский из новых. Из самых новых. Так что не думаю, что он уже есть в реестре миллионеров. Банковская бюрократия работает медленно, надо пять лет платить пошлины с миллионных сделок, чтобы попасть в этот славный список. Хотя, разумеется, я могу проверить. Но тут есть одна опасность. У таких, как бы вам выразиться, персонажей, как господин Ковальский, всюду есть свои люди. Это очень ловкая, хитрая, всюду умеющая втереться публика. Оно и понятно. Как иначе сделать миллионы за пару лет?

– Военные поставки? – спросил папа.

– Не исключаю, – сказал Фишер. – Но в любом случае, если я начну проверять господина Ковальского… а как я могу его проверять иначе, чем задавая вопросы своим друзьям и коллегам, и вообще своим людям?.. у меня ведь тоже немало своих людей: и в государственном банке, и в тайной полиции, и в генштабе, и где только хотите.

– И даже в генштабе? – я всплеснула руками, вспоминая рассказы Фишера о том, как он вскрыл русско-сербскую шпионскую сеть в нашем генштабе. Интересно, врал он тогда или в самом деле что-то такое было?

– Да, барышня, – ответил Фишер, улыбчиво и прямо глядя на меня, – и в генеральном штабе, и, повторяю, где только хотите. Но вот беда, – он перевел взгляд на папу, – мои люди, они ведь не только мои. Любой «свой» человек, хоть в банке, хоть в императорской канцелярии, да где угодно, он работает «своим» человеком еще, наверное, у десятка таких, как я, и не таких, как я, тоже. Отсюда, кстати, проблема так называемых двойных агентов…

– Вы хотите сказать… – остановил его папа.

– Вот именно, господин Тальницки, вот именно это я и хочу сказать! Мой человек может оказаться человеком Ковальского или приятелем этого человека. В общем, короче говоря, есть огромная, – Фишер поднял палец левой руки и еще раз полюбовался на свои новые часы, – огромная вероятность того, что Ковальский узнает, что его проверяют, и, разумеется, обидится, увидит в этом подозрение, недоверие. Да черт его знает, что он увидит! Кому приятно, когда его проверяют? Когда человек приходит к вам, держа в руке чек на ваше имя с очень красивой суммой, а вы ему говорите: «Постой-ка, парень, мы еще проверим, откуда у тебя денежки. Может, ты вообще вор? Может, я вообще вляпаюсь в историю?».

– Если верить Старому Пуделю, все военные поставщики – воры, – перебила я. – Пробы негде ставить. Виселица по ним плачет.

– Кому, кому? – вскричал папа. – Какому еще пуделю?

– Папа, не притворяйся, что ты не читаешь газет, – засмеялась я. – Старый Пудель, он же старина Эрнст Кауфман – любимый фельетонист нашей городской газеты.

Папа махнул на меня рукой и снова обратил свой взор на господина Фишера.

– Так что вот, – сказал Фишер, – это может быть чисто человеческое чувство. Каждому обидно, если его проверяют. А крадеными, господин Тальницки, могут быть сто крон или, в крайнем случае, тысяча. Самое большое – пять тысяч восемьсот пятьдесят, – сказал он, усмехаясь и глядя на меня.

Он назвал точную сумму, которая была в том кошельке, но без учета реальной стоимости золотых империалов. На самом-то деле там было на две тысячи больше, вот!

– Пожалуй, четыре тысячи ровно, – сказала я, – а все, что выше – честно заработанное, – и засмеялась.

– Правильно, – сказал Фишер. – Крупная сумма, как бы это половчее выразиться, легализует сама себя, как любая крупная собственность. Кто рискнет сказать, что… – и тут он замолчал.

– Что? – спросил папа.

– Да ничего, – замялся Фишер, скрывая свое смущение под некоторой дерзостью. – Да совершенно ничего. Кто рискнет сказать, что огромные земельные владения какого-нибудь магната образовались путем мошеннических комбинаций, подлогов бумаг, ложных завещаний, фальшивых дарственных, да и прямого грабительства где-нибудь в конце семнадцатого века?

– Ну так это вон когда было! – сказал папа.

– Какая разница? – пожал плечами Фишер. – Конец семнадцатого или начало двадцатого. Мы можем разложить века на годы, годы на месяцы, на недели, часы и минуты – поэтому, чисто логически, нет никакой разницы между хорошим косяком земли, отжученным у соседа где-нибудь, к примеру, скажем, 15 мая 1694 года, и миллионом крон, полученным в качестве комиссионных за удачный контракт в мае 1914 года, то есть третьего дня.

– А как же срок давности? – хотел возразить папа, но потом махнул рукой и спросил, – Но вообще-то он действительно порядочный человек, ваш Ковальский? У него действительно есть такие деньги? И он действительно, хочет приобрести вот ту часть земли, о которой мы с вами говорили? И вы уверены, что чек будет не фальшивый?

– Действительно. Действительно. Действительно, – сказал Фишер, отвечая на папины вопросы, и прибавил: – Да, я уверен. Впрочем, если вы сомневаетесь, можете потребовать деньги наличными. Хоть ассигнациями, хоть золотыми монетами. Правда, это будет тяжело таскать, но воля ваша.

Папа несколько смутился от такого напора, а я спросила:

– Господин Фишер, а у вас будут хорошие комиссионные по этой сделке?

– Прекрасные, – отозвался Фишер, – И вам эти комиссионные будут выгодны тоже. Вы заплатите совсем немного. Большую часть я решил слупить с господина Ковальского.

– А ему вы, наверное, сказали то же самое, – сказала я.

Фишер засмеялся:

– Представьте себе, нет. Ибо это легко проверятся. А эти новые дельцы – люди подозрительные и мстительные к тому же.

– А когда мы с ним наконец увидимся, с вашим Ковальским, с нашим покупателем? – спросил папа. – Я, признаться, думал, что вы приведете его сюда и мы все решим.

– Ну нет, – сказал Фишер. – мне бы в голову не пришло предлагать такое господину Ковальскому. Тут бы он точно выгнал меня из своего кабинета. Он очень крупный финансист, биржевик и все такое. Миллионер. Воротила.

– То есть он нас презирает? – отчеканил папа. – То есть он считает ниже своего биржевого достоинства, – у папы начал дрожать голос, – прийти в наш дом?

– Что вы, что вы! – быстро заговорил Фишер. – Господин Ковальский очень демократичен. Он, кстати, несмотря на свою такую народную фамилию, вполне даже дворянин. Наоборот, он, как бы вам сказать, побоялся бы, что это вы его презираете. Он мог побояться, что для вас – представителя одного из древнейших родов, благородного аристократа – он просто денежный мешок, что вы его будете держать в прихожей, подавать ему два пальца.

– Комедия какая-то, – сказала я. – Никто никого не презирает. Все кругом дворяне, джентльмены и вообще лучшие друзья. Господин Фишер, расскажите, как выглядит кабинет финансового воротилы и вообще какой у него дом. Наверное, у дверей стоят негры в ливреях? Роскошь так и прет? Письменный стол с черепаховой инкрустацией, и вечное перо вот с таким бриллиантом?

– Честно говоря, – сказал Фишер, – я не был у него в кабинете. И в доме не был тоже. Он живет далеко отсюда. У него особняк в Будапеште. Я разговаривал с его поверенным. Но сейчас он приехал в Штефанбург, и, разумеется, подписывать все бумаги будет не поверенный, а он лично.

– Ах, какое счастье, – сказал папа. – Когда же это все состоится?

– Сегодня, – сказал Фишер. – Который час? Ага, буквально через сорок минут. А пока я бы попросил вас еще раз прочитать все условия сделки. – Он достал из портфеля бумаги, положил на стол перед папой и сам наконец уселся в кресло.

– Коньяк? Сигару? – спросил папа рассеянно.

– Немножко коньяку, – сказал Фишер.

Папа, протянув руку, попросту поднял большой плетеный колпак, который стоял на столике рядом с диваном. На свет показалось несколько бутылок и графинов.

– Угощайтесь, господин Фишер, – сказал папа. – Рюмки в шкатулке, видите? – и продолжал читать.

– Что вы мне порекомендуете выпить, барышня? – обратился ко мне Фишер.

– Ничего себе вопросы к барышне! – сказала я.

– Ваш папа так занят, – сказал он, – а дворецкого не позвал.

– Выйдите, вы мне мешаете, – вдруг сказал папа холодно и строго и снова погрузился в чтение, водя по строчкам остро отточенным карандашом, но пока не делая никаких пометок. Мы с Фишером на цыпочках вышли из комнаты.

– А коньяк? – прошептал мне Фишер, когда мы оказались в коридоре.

Я развела руками.

В гостиной мы сели на диван. Я спросила:

– Фишер, это все правда? А то я скоро поверю, что вы действительно в меня влюбились и просто меня преследуете. Вы правда нашли покупателя? Зачем вам это все нужно?

– Видишь ли, Адальберта, – сказал Фишер, переходя на «ты», пока никто не слышал, – деньги зарабатывать все равно надо. Жалованье в тайной полиции весьма скромное, не сказать скудное. Я не мальчик и не буду перед тобой распускать павлиний хвост. Если б не адвокатская практика, вообще туго бы пришлось.

Я хотела спросить его – откуда же кошелек с такой суммой денег? Кошелек, который он – или якобы он? – обронил на крыльце прямо мне под ноги. Он врет, что он нуждается? Или соврал, что этот кошелек – его? У меня даже заболела голова. Я потерла виски пальцами.

– В любом случае, – сказал Фишер, словно бы захлопывая блокнот с моими сомнениями, – в любом случае покупатель самый настоящий. Хотя я, признаюсь вам честно, точно не знаю, откуда у него такие деньги. Да в наши дни этим как-то не принято интересоваться. Когда перевооружается армия, откуда-то появляется очень много денег. Такова действительность. Ее надо признать и жить в ней, внутри ее, согласно ее правилам. Вот. – Он помолчал и добавил: – Я могу лишь гарантировать подлинность чека. Чек примут в банке. Переведут деньги на счет господина Тальницки. Но, собственно, это же и есть самое главное. Что еще должно интересовать покупателя? Деньги получены сполна. Какого черта еще что-то выяснять? Так же глупо, как спрашивать моложавую женщину с хорошим цветом лица, не умывалась ли она кровью девственниц.

– Да, – кивнула я, вздохнув, – и не зовут ли ее, случайно, графиня Эржбета Батори?

– Вот именно, – вздохнул Фишер. – Как хорошо, что вы все понимаете. Ваш замечательный папа, честное слово, он мне очень нравится, но он весь где-то там. – Фишер завел обе руки за голову и стал вертеть пальцами, что, очевидно, означало – весь в фантазиях о прошлом.

Когда мы с папой сидели и ждали Фишера, то есть буквально полчаса назад, мне до тошноты не хотелось продавать землю. У меня даже была такая мысль: сделать все, чтобы этого не было. Тем более что я, как наследница, должна была поставить свою подпись. Я, скажу вам откровенно, даже пыталась что-то разузнать, что-то прочитать о том, когда я стану по-настоящему правоспособной – в шестнадцать, в восемнадцать, в двадцать один. Там была страшная путаница. Я ничего точно не поняла, но твердо запомнила только одно: раз сам папа сказал, что я должна подтвердить эту сделку подписью, то так тому и быть. Будем за это крепко держаться. Но сейчас все это куда-то схлынуло. Не знаю почему. То ли соблазн получить большие деньги – конечно, деньги получит папа, но он же у меня такой добрый и щедрый… Кстати, сколько там денег? Папа говорил, то ли десять миллионов, то ли вообще пятьдесят. Но вообще какие-то сумасшедшие деньги.

– Кстати, Фишер, – спросила я, – а какая там сумма?

– Прости, – сказал Фишер, – не могу сказать. Не имею права.

– Вот это да?! Ведь я же должна буду ставить свою подпись на документе как наследница, которая не возражает против продажи ее, как бы сказать, наследства.

– Кстати, – сказал Фишер, – ты ничего не должна. Это по закону, я имею в виду. По закону твой папа полноправный и единственный распорядитель, владелец и так далее. С твоей подписью это он сам придумал. Это его добрая воля. Это он велел мне вставить тебя в документ о сделке. И вообще, твой папа продает только одну треть имения. Тебе хватит.

– Какая разница, – сказала я. – Тем более, раз он велел. Я получаюсь как бы участница всего этого. Я все равно буду эту бумагу подписывать, и все увижу.

– Вот когда будешь подписывать, тогда и увидишь, – пообещал Фишер. – А я, как адвокат, обязан хранить эти сведения в тайне.

– Не морочьте мне голову, – сказала я. – Я тоже кое-что читала. Это нотариус обязан, а адвокат не обязан.

– Адальберта, имейте терпение, – Фишер положил свою ладонь на мою руку. Я отодвинула руку. – Могу вам сказать одно: там очень много денег.

Да, мой папа очень щедр, и он, конечно, выдаст мне, сколько я попрошу. Я смогу уехать, поездить по Европе. А лучше поехать в Америку или Австралию, как рекомендовал революционер и материалист Яков Маркович – мой учитель русского языка. Возьму Якова Марковича и поеду с ним в Австралию и там составлю его счастье, хотя он толстогубый, как негр. Ну и что? В общем, в голове у меня уже закрутились какие-то приключения, путешествия, богатства. Надо будет научиться управлять автомобилем, купить себе автомобиль, а лучше два. Открытый кабриолет для весны и лета и закрытый лимузин для осени и зимы. Купить себе квартиру или дом, может быть, даже на Инзеле. Ах, нет! Какой еще Инзель? Я же собралась в Австралию или Америку! Большой хороший дом с большой гостиной, чтоб в ней было место для картины, которую мне обещал подарить на день рождения папа. Для картины «Иаиль» кисти Артемизии Джентилески. Такая картина заслуживает отдельной комнаты. Надо будет туда заказать специальную мебель…

А может быть, я просто устала от всех этих папиных аристократических разговоров: а кто он такой, какого рода-племени, в каких реестрах записан, в каких полках служил, какому кайзеру представлен, и так без конца. Может быть, в самом деле от всего этого надо избавляться, пока не поздно? Пока вся эта тяжеловесная мишура не утянула тебя на дно жизни. Туда, где древние старички, разукрашенные лентами и звездами, доживают век рядом со своими морщинистыми старушками, сгибающимися под тяжестью родовых бриллиантов.

Папа вошел в гостиную, держа под мышкой бумаги, в руках бутылку с рюмкой. Поставил рюмку на столик, налил, обратился к Фишеру:

– Прошу прощения, что я вас так, некоторым образом, шуганул, – сказал он. – Выпейте. В бумаге все вроде бы правильно. Ну-с, а где должна состояться эта встреча? Мы успеем доехать? Вы сказали, что она должна состояться через сорок минут. Господин Ковальский, если он и в самом деле крупный воротила, финансист-миллионер… – и чуть-чуть замолчал.

– В самом, в самом, в самом, – успокоительно сказал Фишер, выпил рюмку коньяку залпом и громко поставил на стол. – Но мы никуда не опаздываем. Нам идти около тридцати секунд, – сказал Фишер, наслаждаясь папиным изумлением. – Два лестничных марша. Встреча состоится в той адвокатской конторе, которая находится ровнехонько под вашей квартирой в бельэтаже.

– Отлично, – сказал папа, хотя видно было, что это ему не нравится.

Мне это не понравилось тоже, хотя внизу была самая обыкновенная, при этом, судя по табличке на двери, и особенно судя по посетителям – весьма респектабельная контора. Но что-то в этом было нарочитое. Не знаю что, но чувствовалось. Лучше было бы встретиться в отдельном кабинете какого-нибудь ресторана или у нотариуса, но чтобы он практиковал где-то в другом месте. Сама не знаю. Но, наверное, за последние дни я стала очень нервной и подозрительной. И успокаивала сама себя прежде всего тем, что все это на самом деле ко мне никакого касательства не имеет. Весь этот антураж, я имею в виду. Папа играет в аристократа-землевладельца. Фишер – в ловкого адвоката, поверенного в делах. Ну и пусть себе играют. Я подошла к окну, пододвинула к нему стул, стала коленками на сиденье, как в детстве в нашем имении я становилась коленками на сиденье дивана и глядела из окна второго этажа на наш задний двор. На мужиков с корзинами, на истопников-кочегаров, на поваров и кухарок, среди которых была моя любимая Грета Мюллер. Сейчас она спала в бывшей комнате госпожи Антонеску. Устала с дороги. Если я поеду в Австралию, не знаю, как там Якова Марковича, а уж Грету я возьму с собой обязательно.

Я увидела, как к гостинице напротив подъехал автомобиль. Длинный и черный, на колесах были красные спицы, и рамки на окнах были красные. На радиаторной пробке была серебряная женщина с крыльями. Выскочил шофер в темно-синем мундире с красными галунами и в каскетке с красным околышем, распахнул заднюю дверцу и помог выйти господину в глубоко надвинутой широкополой шляпе. Господин был маленького роста, но, очевидно, довольно жирный, потому что одет он был в очень просторный, просто-таки струящийся сюртук из тонкого сукна. Наверное, он стеснялся своего брюха и задницы, поэтому наряжался таким манером. Из другой дверцы, то есть с другой стороны автомобиля, выскочил и обежал его сзади молодой человек в аккуратном костюме, с портфелем. Этот жирный повертел головой. Он был в бежевых перчатках. В руках у него была трость с золотым набалдашником. Он постучал тростью по земле, а потом показал на наш дом.

– Ага! – крикнула я. – Вот и покупатель!

Папа одернул свой пиджак. Господин Фишер тоже охлопал карманы, поправил бабочку. А мне и одергивать ничего не было нужно. Я была специально к этому случаю принаряжена. Стоявший в дверях Генрих сообразил, в чем дело, прошел быстрым шагом в прихожую, отворил нам дверь и поклонился. Тем временем было слышно, как господин Ковальский, шаркая туфлями и громко стуча своей тростью по каждой ступеньке, поднимается в бельэтаж. Там был всего один лестничный марш. У раскрытых дверей адвокатской конторы сделалась небольшая сутолока. Сами глядите: Ковальский со своим провожатым, мы с папой и Фишером, какой-то юноша – очевидно, помощник тех адвокатов – распахивающий дверь, и еще вдобавок адвокат из той конторы, лысый, с обширными седыми бакенбардами, который хотел выйти на лестницу, чтобы лично встретить столь дорогих гостей.

Сначала все показывали пройти вперед папе.

– Вы же, можно сказать, главное действующее лицо, – сказал тот адвокат.

– Ну уж не главней покупателя, – сказал папа, галантным жестом пригласив пройти вперед господина Ковальского. Тот сделал было шаг к дверям, но вдруг оглянулся и сказал:

– Среди нас дама. – У него был странный и неприятный сиплый голос, как будто он курил, пил, болел скверной болезнью и простудился – и все одновременно. – Среди нас дама, – снова просипел он, чуть ли не ткнул рукой в перчатке в мою сторону и сказал: – Bitte, Fräulein!

Ничего не поделаешь. Пришлось мне проходить вперед. Я протиснулась между помощником того адвоката и этим самым Ковальским. От него сильно пахло дорогими духами, как будто он на себя вылил целый пузырек. Сразу видно хама.

Мы прошли в комнату, расселись. Ковальский – я заметила! – снял с себя шляпу очень осторожно и отдал ее своему адъютанту или кто это там был. У него была плебейская прическа: пышные шатенистые волосы, стриженные чуть ли не под горшок. И еще у него были усы, которые я, когда он вылезал из автомобиля, не разглядела – наверное, из-за широкополой шляпы. Рыжеватые усы, которые кончиками опускались вниз, лежа на гладких, очень чисто выбритых щеках. Такие усы рисовали на карикатурах, когда изображали поляков. Таких вот замшелых польских панов. Только фарфоровой трубки не хватало этому Ковальскому. Тот еще немец! Ему было тяжело дышать. Он был действительно какой-то очень толстый. Его огромный просторный сюртук был застегнут под самое горло. Между воротником и подбородком был виден только шелковый белый фуляр. Адвокаты – целых четыре человека, включая нашего Фишера (смешно, я его уже называю «нашим»!) – сидели за столом и последний раз пересматривали бумаги. Наконец лысый и седобородый адвокат откашлялся и сказал:

– Внимание, господа! Я, императорский и королевский нотариус, служащий в городе Штефанбурге…

Ага, значит, он не адвокат, а нотариус. А адвокаты – это тот человек, который приехал с Ковальским, и наш Фишер.

Итак, что же нам собирается сообщить господин нотариус? Нотариус громко прочел купчую крепость. Мол, такой-то и такой-то продает такому-то и такому-то то-то и то-то. «То-то и то-то» было очень подробно описано. Указывались площади и угодья, их картографические координаты, их наименования в земельных реестрах, названия деревень, и не только деревень, но и дорог, рощ, речек, прудов и даже одного островка на солидных размерах озерке, названия церквей, кладбищ, часовен. В общем, названия всего-всего, для того, наверное, чтобы продавец не мог потом заявить, что вот это озерко я продал, а вот островок на нем – ни-ни. Ну, или так просто было принято. Неважно. Важно другое. Когда нотариус перечислял все эти названия, у меня перед глазами вставали эти дороги, эти деревни, эти пруды и церкви, эти рощи и сады, все, все, что было ранее нашим, то есть моим, а теперь переходило в собственность этого задышливого плебея. Я смотрела на него, и мне казалось, что я его уже видела и не один раз. То ли на газетных карикатурах, где были эти вислоусые поляки, то ли в опере. Туда иногда захаживали эти новые богачи и брали себе самые лучшие места в креслах, сидели, вытянув ноги в проход, а иногда, случалось, громко всхрапывали в самых трогательных местах, в самых нежнейших адажио. Понятное дело, потому что они целый день трудились в поте лица, обдирая рабочий класс или проворачивая сделки с чиновниками, а перед выходом в театр эдак опрокидывали три-четыре стопочки палинки… А может быть, я даже видела его в нашем имении? И пока нотариус с выражением читал список деревень, бесконечный, как сугубая ектенья – или как гомеровский список кораблей? – у меня уже в голове завертелся сюжет, похожий на ту русскую пьесу, про то, как бывший крестьянский мальчишка стал богатым купцом и приехал покупать имение, где помещики пороли его деда и отца.

Но в той самой русской пьесе, которую мне выхваляли Анна и Петер, когда мы с ними первый раз познакомились в гастхаузе на улице Гайдна – в ней все было не так просто. Я успела ее пролистать, слава богу, она была по-немецки.

И поэтому жирный господин Ковальский с его дурацкой стрижкой и старо-польскими усами вдруг показался мне не разбогатевшим хамом, а, наоборот, фигурой отчасти даже романтической. Если он в самом деле из наших бывших крестьян – тогда он просто молодец, герой. Давно пока ударить топором по вишневому саду! Я даже удивилась, что незаметно для самой себя приняла его сторону. То есть как будто на минуточку предала и своего папу, и самое себя.

– Итак, – сказал нотариус, – все вы услышали то, что я вам прочел. Все вы согласны с этой сделкой и сейчас в моем присутствии подпишете этот документ в трех, имеющих одинаковую силу, экземплярах, один из которых будет храниться у меня – имперского нотариуса Артура Пуффендорфа, другой – у глубокоуважаемого продавца Славомира-Рихарда Тальницки, третий же – у досточтимого покупателя господина Гюнтера Ковальского.

Фишер вытащил из портфеля самописку и подал моему папе.

Ковальский заерзал на стуле и протянул руку в перчатке куда-то вбок. Его поверенный вложил толстое вечное перо в его пальцы. Оно было синее, с золотой окантовкой, но без бриллианта (это я точно заметила).

– По настоятельному пожеланию господина Тальницки и в соответствии со сложившимся в империи обычаем почитать наследственное право, – торжественно пропел нотариус, – каковой обычай есть основа общества и государства, о своем согласии с данной сделкой на этой бумаге вот здесь, – и он ткнул пальцем, – первой должна расписаться высокочтимая единственная наследница господина Тальницки и его славной фамилии – барышня Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. Скажите, досточтимая барышня, может быть, вы видите в этом документе какое-либо умаление ваших наследственных прав или иной какой-либо ущерб – материальный или моральный?

– Пусть господин Ковальский снимет перчатки, – сказала я.

Ковальский поднял на меня глаза и чуть-чуть приподнял брови. Мол, зачем, да и какая разница?

В эту секунду я поняла, где я его раньше видела.

– Дайте перо, – сказала я нотариусу.

Согнувшись над купчей крепостью, я перечеркнула ее несколько раз, все три экземпляра, да и еще как следует тряхнула самописку, чтобы из нее вытекло побольше чернил. Наделала клякс. Смяла бумаги рукой и бросила их на пол. Как русский царь Николай в опере «Nathalie Pouchkine».

– Всем все понятно? – сказала я. – Ковальский, выйдем в прихожую, есть разговор.

Все молчали, совершеннейшим образом остолбенев.

Даже папа, который, было дело, один раз мне все-таки влепил пощечину за наглость, молчал и, извините за выражение, только глазами хлопал. Что уж говорить об остальных.

– Ковальский! – повторила я. – Тебя не допросишься. Ты что, оглох? Лучше выйдем. Честное слово, лучше выйдем! – сказала я, протянула к нему руку и пошевелила пальцами, как будто хочу вцепиться в него ногтями.

Помощник Ковальского бросился было ко мне, но Ковальский просипел:

– Оставь!

Встал и двинулся в прихожую.

– Вот так, – сказала я и, повернувшись к остальным, подняла палец. – А вы пока посидите тут.

В прихожей торчал какой-то секретарь.

– Кыш! – сказала я.

Тот выскользнул в боковую дверь.

Я подошла к Ковальскому, двумя руками раздвинула борта его сюртука, залезла вовнутрь, обняла сухую тонкую талию и сказала:

– Мама, зачем ты устроила этот цирк?

Глава 33

Мама усмехнулась:

– Кто из нас устроил цирк?

– Конечно ты, – сказала я. – Я, честно говоря, уже смирилась с этим глупым папиным решением. А ты, именно ты устроила цирк с переодеванием.

– А как ты думаешь, кто-нибудь догадался, кроме тебя?

– Да понятия не имею, – пожала плечами я. – Полагаю, что нет. Как говорят в народе, им деньги глаза застят.

– Зря ты все поломала, – сказала мама. – Все равно все бы досталось тебе.

– Вот тут позволь мне тебе не поверить, – возразила я. – И вообще, откуда у тебя деньги? Этот чек настоящий? (Я не видела никакого чека, но я запомнила разговор Фишера с папой. Что, дескать, Фишер гарантирует подлинность чека и передачу денег в банк на папин счет.)

– Ты ничего не понимаешь, – сказала мама.

– Нет уж, погоди, – сказала я. – Расскажи мне все во всех подробностях.

– Ты ничего не понимаешь, – повторила мама. – У нас есть самое большое три минуты.

– Три минуты на что? – не поняла я.

– Дура, – зашипела мама. Вернее, не мама, а «господин Ковальский». – Как мы туда вернемся? Что мы им скажем? Ты знаешь, что сказать?

– Знаю, – сказала я. – Господин Ковальский раздумал. Отказался от сделки и ушел.

– Гениально! – сказала мама, разгладив пальцами пышные польские усы и поправив свой гигантский сюртук. – Все гениальное – просто и нагло. Мне бы твое бесстыдство, я бы… Я бы давно выгнала твоего папу из имения. Вызови моего помощника.

– Как его зовут?

– Збишек, разумеется, – сказала мама, подмигнув мне.

Я прошла по коридору, приоткрыла дверь и всунула голову в комнату.

Там все оставались на своих местах: кто стоял, тот так и стоял над столом, кто сидел, тот так и продолжал сидеть на своем месте. Было похоже на музей восковых фигур. Только глаза вращались. Все глаза повернулись ко мне.

– Который тут Збишек? – громко спросила я.

– Да-с, – ко мне тут же подлетел молодой человек, радостно сбросив оцепенение.

– На секундочку, – я поманила его рукой и снова прикрыла дверь. – Господин Ковальский, – сказала я ему, глядя то на него, то на маму, – уезжает.

Я хотела сказать «едет домой», но не знала толком, куда они потом направятся: то ли к маме на Инзель, то ли еще куда-нибудь, а, может быть, просто в гараж, где брали напрокат этот роскошный автомобиль. Поэтому я сказала просто «уезжает».

Збишек открыл дверь на лестницу.

«Господин Ковальский» подхватился с места и, опираясь на трость, шагнул к двери, но тут я ухватила его за рукав и сказала:

– Збишек, идите к машине и подождите секундочку.

Я взяла «господина Ковальского» правой рукой за волосы, а левой за усы и сказала:

– Мама, приходи ко мне на день рождения тридцатого числа, а то я сейчас покажу твой парик и усы господам адвокатам и скажу, кто ты такая, то есть кто ты такой, ну, в общем, ты поняла.

– А если я тебя обману? – спросила она, глядя мне прямо в глаза. Так странно было смотреть на ее дивное лицо, загримированное под усатого мужика. – Пообещаю, а не приду.

– Ты же графиня фон Мерзебург! – шепотом прорычала я.

– Твой папа в этом сомневался, – сказала она.

Ах если б вы знали, как это ужасно!

Разговаривать со своей мамой, когда она в таком обличье! Да еще о таких вещах! Я понимаю, на маскараде, а тут? У меня просто ноги подкашивались. Даже не знаю, отчего. От бессилия понять, что происходит – хотя я была почти уверена, что маму впутали в какую-то денежную аферу. Но вот кто впутал? Да какая мне разница! Но не в этом дело, я ее спасла. Я ее наверняка спасла. И вдобавок спасла своего папу. И даже Фишера, наверное, спасла от всяких неприятных разбирательств, потому что все это непременно бы выплыло – я в этом была совершенно уверена.

Но не в том, не в том, не в том дело! А дело-то в том, что мама все равно виляет, выдумывает, фокусничает, издевается надо мной, не желает сказать правду, твердо пообещать, объяснить, что происходит – и вот от этого у меня подкашивались коленки и круги плыли перед глазами. Но я это никому не могла сказать. Потому что в наше время жалеть друг друга не принято, и тем более не принято жаловаться.

– А если ты пообещаешь и не придешь, ну что ж! Значит, я что-то важное пойму про тебя и вообще про жизнь, – сказала я с некоторой даже торжественностью. – Иди. Завтра-послезавтра я привезу тебе приглашение. Иди, иди.

Стоя у дверей, я проследила, как она, притворяясь жирным старым поляком, спустилась по лестнице, опираясь на трость.

Этот Збишек ждал ее у двери на улицу, распахнул дверь, потом закрыл.

Я вернулась в комнату. Все снова молча поглядели на меня.

– Господин Ковальский просит прощения, – сказала я. – Он внезапно передумал.

– То есть как? – сказал Фишер.

– У богатых свои капризы, – парировала я.

– То есть как? – Фишер продолжал возмущаться.

– Да вот так, – засмеялась я. – Человек, который может эдак одним росчерком выписать чек на сколько-то там миллионов, Фишер, напомните…

– Тридцать, – механически ответил Фишер.

– Ну вот, человек, который может разом заплатить тридцать миллионов, очевидно, быстро принимает решения. Как в ту сторону, так и в другую. Может принять решение, а потом отказаться от него. Он очень богат. Значит, имеет право.

– Послушай, Далли, – сказал мне папа, когда мы вернулись домой, то есть поднялись на два лестничных маршрута в свою квартиру и уже распрощались с Фишером, – теперь-то ты мне можешь объяснить, что происходит?

Я молчала.

– Мне кажется, что я спал и видел сон, – сказал папа. – Это на самом деле было? Какой-то странный тип в мешковатом сюртуке приехал на «роллс-ройсе», какой-то скандал устраивает моя юная дочь, приказывает этому магнату выйти в переднюю. Она говорит ему «ты»! Он повинуется – вот что изумительно! Конечно, бывают встречи давних друзей, – папа смотрел на меня беспомощными глазами, – но ведь это же весьма пожилой джентльмен, а ты же девочка! Что происходит? Может, это действительно был сон?

– Может быть, – сказала я. – Тебе будет гораздо проще считать именно так. Да и мне тоже так кажется.

– Но почему, – сказал папа, – почему ты исчеркала и испортила купчую крепость? Я ослаб, – он снова заморгал глазами. – Я должен был тебе надавать пощечин, запереть в темную комнату, позвать слуг и отправить тебя в имение до следующей весны, самое маленькое. Чтоб ты там посидела во флигеле и в разум пришла. А я вот сижу на диване и задаю тебе вежливые вопросы. Что происходит, ты можешь мне объяснить?

– Сама не знаю, – я развела руками. – Но у меня тоже есть какое-то чувство: что-то происходит. Я должна была бы, по всем правилам, улыбаться, как цветочек-ноготочек на клумбе, и говорить: да, папочка, спасибо, папочка, конечно, папочка, делать книксены каждые полминуты – вот так (я показала ему, как хорошая девочка-паинька чуть приседает, растопырив юбочки, спрятав левую ножку сзади под юбку, а кончик правой туфельки выставив чуть вперед из-под кружевных оборочек. Правда, оборочек на мне не было, поэтому книксен вышел довольно смешно, и папа улыбнулся тоже). – А я разъезжаю по всему городу, не ночую дома, провожу время черт знает с кем и черт знает где. А самое главное, вступаю в препирательство со своим отцом. Действительно, что-то происходит. Они хотели тебя обмануть, папочка!

– И Фишер тоже? – встрепенулся папа.

– Ты, я вижу, как-то к нему по-особому привязан, – сказала я.

– Ну, привязан – не привязан, – пожал плечами папа, – но за долгое время это оказался первый порядочный адвокат. Так, по крайней мере, мне показалось на наши несколько встреч.

Боже, папа, наверное, на самом деле потерял рассудок!

Наверное, не зря он уже много лет притворялся забывчивым стариком. Такой вот смешной, якобы надменно-чудаческий стиль общения. Я рассказывала. Наверное, не все так просто. То есть наоборот, все гораздо проще. Если человек притворяется пьяницей, значит, он пьяница. Если вором, значит, он вор. А если притворяется дураком – выходит, он дурак и есть. Должно быть, так. Как можно было считать этого афериста, пройдоху, секретного агента, клейма негде ставить, жулика Фишера «единственным порядочным адвокатом» – вот это да!

Ладно. Родителей не выбирают. Хотя, конечно, иногда хотелось бы. Но это, наверное, когда-нибудь потом. Лет через сто, я имею в виду. Наверное, лет через сто родители будут выбирать себе детей. Пройдет много войн, землетрясений и потопов, и сиротские приюты будут прямо-таки набиты детишками на любой вкус. И люди будут выбирать себе ребеночка – мальчика-девочку, блондинчика-брюнеточку, пупсика-худышечку и т. д. А потом, глядишь, и дети, уж лет с тридцати точно, будут подбирать себе стариков. А пока будем выполнять Пятую заповедь: почитай отца своего и мать свою и как там дальше… в общем, и у тебя все будет хорошо.

Я много раз видела в Штефанбурге на улицах, а особенно в парках, как слуга катит инвалидное кресло на колесиках и в нем сидит какой-то полоумный, с перекошенной рожей, пускающий слюни и что-то стрекочущий старик, а рядом с ним, держа над ним зонтик от солнца, идет прекрасно одетая дама средних лет и почтительно повторяет «да, папочка», «конечно, папочка». О, эта Пятая заповедь!

– Да, конечно, папочка, Фишер замечательный человек, прекрасный адвокат и, главное, глубоко, безупречно порядочный – сказала я, – и он, разумеется, ничего не знал. Но ведь и самого лучшего адвоката можно ввести в заблуждение, особенно если этот адвокат, – я подняла палец, – честный и порядочный человек. Порядочные люди иногда бывают удивительно легковерны. Именно из-за своей порядочности.

Кажется, папа немного успокоился.

Кажется, он в глубине души был рад этому скандалу и тому, что сделка расстроилась. Конечно, получить тридцать миллионов – это очень приятно, но ведь сколько же тревог, хлопот и опасений. А так все по-прежнему. Ничего не изменилось. Можно так же лежать на диване, читать книги и фантазировать.

Я, конечно, узнаю, что там затевала моя мама. Если у меня останется время. Потому что мне вдруг показалось, что времени у меня совсем мало. Даже не у меня. У нас у всех. Но это как-то быстро промелькнуло в моей голове. Мелькнуло – и умчалось.

– Интересно, – спросила я папу, – а почему мне никто не задал ни единого вопроса? Так сказать, по существу скандала?

– Во-первых, – горделиво сказал папа, – ты моя дочь. Ты понимаешь, что это значит для обыкновенных мещан? А эти адвокаты, несмотря на все их образования и все их гонорары – самые обыкновенные мещане. А мещане в нашей империи привыкли уважать дворян и офицеров, что, собственно, одно и то же. А во-вторых, зачем задавать вопросы, когда уже ничего нельзя поправить? В таких расспросах есть что-то мстительное, что-то бессмысленно-мучительское. И опять-таки что-то мещанское. Разобьет мещанский мальчик чашку, и тут же: зачем ты это сделал? Куда ты смотрел? Почему зазевался? А чашка-то уже вдребезги. И вся так называемая современная литература – та же мещанская болтовня. Или, что хуже, мелкий мещанский садизм – я бы так сказал. Вот это вот копание во всякой психологии, в мотивах поступков, которые уже совершились. Понимаешь, Далли, они уже совершились и уже ничего не поправишь. Вот в этом отличие благородной жизни от жизни мещан, благородной мысли от мещанской, благородной литературы от слюнявой и похабной мещанкой словесности. Если благородному дворянину изменяет жена, – сказал папа, – он может прогнать жену или убить ее. Прогнать, если он милосерден и добр. Убить, застрелить, заколоть шпагой, если он вспыльчив. Вызвать на дуэль соперника, если он храбр. Уехать в другую страну от такого позора, если он, мягко говоря, нерешителен. – Папа щелкнул пальцами. – Вот как поведет себя благородный мужчина. А мещанин? Он никого не убьет. И с женой не разведется. Он останется с ней жить. Он будет ложиться с ней в постель. Прости меня, Далли, но ты уже взрослая девушка. Ты уже собралась замуж, не так ли?

– В принципе папа, в принципе собралась, – поправила я. – У меня нет жениха, ты же знаешь. Но я собираюсь в ближайшее время его найти, обручиться, повенчаться и все такое. Надеюсь, ты не против?

– Что ты, дочь моя, я буду счастлив. Но тем более ты все должна понимать. Так вот, мещанин. Он ложится с женой в постель после измены. Он делает с ней новых детей, но при этом садистически ковыряется в ее душе и в собственной тоже. Он донимает ее злобными и бессмысленными вопросами: а зачем ты это сделала? А почему ты поддалась на его уговоры? Или, может быть, ты сама его соблазнила? Кто же ты есть? Слабое, похотливое существо или развратная тварь? За что ты его полюбила? Чем он тебя так привлек? Он красивее меня, умнее, богаче? Извини за выражение, тебе с ним заниматься любовью было приятнее, чем со мною? И вот так годами. А потом этот мещанин будет пристально всматриваться в черты своих детишек и мучительно решать, его ли это дети или это изменница-жена набаловалась. Вот такое взаимное мучительство. И вот такова она – современная литература. И вообще вся ваша хваленая современность с ее равноправием и пристальным вниманием к внутреннему миру рядового человека.

– Это ты цитируешь? – спросила я.

– Это я цитирую, – согласился папа. – В каком-то журнале читал, не помню. Чем больше книг читаешь, тем меньше толку. Они все совершенно одинаковые. Очевидно, тут что-то вроде закона Гаусса. Ты же изучала это со своей Эжени.

– Кажется, – сказала я.

– Чем больше однородных предметов, тем ровнее кривая распределения. Кажется, так, – сказал папа, рисуя в воздухе что-то похожее на шляпу-федору. – Так и здесь. Чем больше книг читаешь, тем сильнее понимаешь, какие они одинаковые. Но я не о том. О чем я, доченька?

– О мещанской литературе, – сказала я. – Ты господ Золя и Достоевского туда же относишь?

– К сожалению, – сказал папа. – Они весьма одарены. Каждый по-своему. Но весьма. Но пишут примерно одно и то же.

– Как ты можешь сравнивать? – возразила я. – Они совсем непохожи. Достоевский – это бездна человеческой души. А Золя – это, скорее, приключение. Любовное приключение в большом городе.

– Бездны большого города и приключение человеческой души, – засмеялся папа. – Почитай с мое и увидишь, что это одно и то же. Но мы точно говорили о чем-то другом, Далли.

Он потер лоб. Мне показалось, что у него болит голова.

– О том, – сказала я, – что не надо задавать вопросы, если ничего не исправишь.

– Вот, – обрадовался папа, – совершенно верно!

– Но я все-так и хочу кое-что исправить, – сказала я, – и поэтому хочу задать тебе один вопрос.

– Слушаю тебя внимательно, – сказал папа.

– Я хочу уехать, – сказала я.

– Ты что? – сказал папа. – Тридцатого числа твой день рождения. Гости приглашены. Я заказал прекрасный обед. Хочешь, будет музыка? Какую музыку ты хочешь? Пианиста? Пианиста и скрипача? А, впрочем, пианист и скрипач в этом ресторане и так есть. Квартет! Или даже целый ансамбль! Хочешь?

– Папа! – я всплеснула руками. – Я с тобой серьезно говорю. Уехать не сейчас, не сию минуту и не в имение, а куда-нибудь далеко и надолго.

– В Вену? – спросил папа. – Или в Рим? В Рим я бы сам с удовольствием поехал. Возьмешь меня с собой? А в Вене, честное слово, нет ничего интересного.

– В Стокгольм, – сказала я. – Или в Нью-Йорк.

– Странный выбор, – сказал он.

Вот тут мне захотелось заплакать.

Кажется, он вообще не понимал, о чем я говорю. Ну и ладно. Я тоже ничего толком не понимаю и ни в чем окончательно не уверена. Больше того, мне даже кажется: я уверена в том, что ошибаюсь. Да, конечно, я ошибаюсь, и всё будет хорошо. О, эти страшные три слова! Как заклинание. Как шаманский бубен. Как самая главная ложь нашего времени. Что бы не случилось с тобой, с семьей, с народом, с империей – отовсюду несется это успокоительное: всё будет хорошо! Этому невозможно противиться. Это как наступление лета или зимы. Как наступление старости. Или как желание выйти замуж и рожать детей. Это наша проклятая природа, которая заставляет нас, против всякой очевидности, против всякой логики, против всех уроков истории, отчаянно дергать за веревку этого старого колокола и звонить: всё будет хорошо!

Да, разумеется.

Все будет хорошо. Когда-нибудь. Война не начнется. А если начнется, то потом она все равно кончится. Мы будем жить долго и счастливо. А если недолго, то попадем в рай. А если несчастливо, то просветлимся в лоне церкви. И все равно все будет хорошо. Когда-нибудь. В недалеком будущем. Там, за горизонтом. А может быть, здесь, за поворотом. Но пока, мои дорогие папа и мама, мне очень хочется спрятаться. Грета Мюллер беременна? Вот и отлично. Нам хватит денег воспитать малыша. Да и веселее, когда ребенок в доме.

Вот эта мысль – что нужно куда-то бежать – пришла ко мне так же внезапно, неожиданно и на несколько секунд, как только что мысль о том, что у меня может не хватить времени, чтобы все разузнать про мамину затею, или аферу, или что это там было, да и не наплевать ли, если надо бежать!

Я стояла посреди комнаты и думала, а папа смотрел на меня внимательно. Наверное, ему хотелось догадаться, почему я запнулась и что сейчас делается внутри меня. Я и сама толком не знала, но мне это очень не нравилось. Я не любила всякие предчувствия, неясные тревоги и прочую мистическую чепуху. Я гордилась тем, что со мной такого не бывает, что ко мне в голову эта ерунда не залетает. А вот, гляди ты, залетела. Мне стало очень неприятно. Но я же не виновата, в конце концов. Я же не из пальца все это высосала. Оно само.

– Уехать, – сказал папа, – это, в сущности, неплохая идея.

Кажется, я поняла маму.

Она говорила, что он всегда со всем соглашается и это совершенно невыносимо. Но ведь это всего лишь папа. Поэтому надо на это махнуть рукой и постараться снять какие-то пенки с его легкомысленного оппортунизма. Вот так. Расчетливо и цинично. А что поделаешь? Потому что я люблю… Неважно! Не скажу. Никому не скажу, что я люблю. И тем более кого я люблю. Но папа, даром что изображал из себя слабоумного, кажется, обо всем догадался.

– Неплохая идея, – сказал он. – Ехать можно в Рим. А уезжать, так уж верно, в Нью-Йорк. Или вообще в Буэнос-Айрес. Знаешь, что такое Буэнос-Айрес? – задал вопрос папа и сам на него ответил: – Славный ветерок!

Он зажмурился, будто бы стоя на теплом атлантическом берегу и ощущая нежный ветер с океана. Но потом нахмурился и серьезно спросил:

– А с кем ты собираешься уезжать? Неужели с этой рыжей девчонкой, которую ты попросила привезти тебе из имения? С девицей Мюллер? Я не собираюсь тебе ничего запрещать! – Он встал с дивана, на котором, откинувшись на подушки, расслабленно сидел до этой минуты. Встал, очень сухо и упруго подошел ко мне и заглянул в глаза. – Делай, что хочешь. Но зачем же ты мне сказала, что собираешься замуж? Делай что хочешь, но лгать зачем? Адальберта-Станислава Тальницки фон Мерзебург, зачем ты лжешь?

– Боже, папочка! – сказала я, отшатнувшись от него и для вероподобия закрыв лицо руками. – Неужели ты подумал, что я… О нет, невозможно! Я обыкновенная девушка. Я непременно выйду замуж, буду обожать своего мужа и рожать от него детей. А Грету я люблю просто так. Просто, понимаешь? Она мне мила и симпатична. Вот ты, папа, любишь своего этого приятеля князя – никак не могу запомнить его фамилию, – у которого жирный сын. Тупой жирный мальчишка. Ну, этот князь – твой друг, небогатый, с которым вы вместе ездили в Рим. Которому твой дедушка давал целый кошелек золотых монет – ну ты же мне рассказывал! – якобы чтобы заказать мессу у Святого Петра, а на самом деле просто, чтобы он мог жить с тобой в Риме за дедушкин счет. Помнишь?

– Ну да, – сказал папа, – мой друг Дорнберг-Хесснер.

– Ты его очень любишь? Но я же не говорю тебе, что у тебя к нему ураническая любовь?!

– А ты почем знаешь? – вдруг расхохотался папа и как-то даже отчасти непристойно толкнул меня в плечо, как это бывает между мужчинами простого звания, когда они своей мужской компанией сидят в трактире, и пьют, и хлопают друг друга по спинам, и громко хохочут – и папа, хохоча, повалился на диван.

Но тут же выпрямился, посерьезнел, нахмурился и сказал, чеканя каждый слог:

– Я по-шу-тил. Я пошутил, Далли, ты поняла?

– Я поняла. Папа, у тебя остались еще приглашения? Напиши, пожалуйста, маме.

– Сама, сама, сама, – сказал папа, подойдя к бюро, отворяя дверцу и доставая конверт – мы с ним сидели в дедушкиной комнате.

В так называемой дедушкиной, если вы помните.

Глава 34

– Неужели ты не напишешь маме хотя бы то, что ты написал всем остальным? – спросила я. – Вежливо и формально. Такой-то приглашает такую-то на такой-то обед?

– Вообще-то и те приглашения ты тоже могла сама написать, – сказал папа. – Ты, кстати, всегда так делала. Начиная с восьми лет, наверное. Разве не помнишь, как вы с мадам Антонеску писали пригласительные карточки? Как у тебя соскакивали кляксы с пера и мадам заставляла тебя – боже, какая она была терпеливая, просто ангел, ангел! – сказал папа, – и мадам заставляла тебя тщательно выводить длинные фамилии твоих маленьких друзей.

– Глупых и гадких детишек твоих друзей, – подхватила я.

– А они, эти глупые и гадкие детишки… А что в них гадкого, кстати? Не дурнее тебя, – сказал папа и щелкнул меня по носу конвертом с пригласительным билетом. – И эти детишки тоже, подперев головку кулачками, выводили, пыхтя: «Дорогая Адальберта-Станислава! Честь имею пригласить тебя на свой день рождения. Любящая тебя Марта-Франческа». Так что вот! Не ленись! – сказал папа, сменив голос с умильного на грубый, и протянул мне конверт.

– Ты просто очень упрямый человек, – сказала я. – А маме было бы приятно. Тем более, что она, ты только не кричи и не маши руками, тем более что она, мне кажется, до сих пор мечтает вернуться…

– Куда? – спросил папа.

– Какой немужской вопрос, – сказала я.

– Тебе не кажется, что ты переходишь некоторые границы? – сказал папа, прикусив губу.

– Ты не хочешь, чтобы она к тебе вернулась? – спросила я.

– Границы, границы, Далли! – сказал папа. – Юная, пока еще не совсем совершеннолетняя дочь объясняет отцу, – он поднял палец, – что-то о мужском и немужском поведении. Если бы я был простой мужик, я бы спросил: ты что, белены объелась, дура?

– Как мне повезло, – сказала я. – Еще одна причина гордиться своей высокородностью.

– Тебя не пробьешь, – сказал папа.

– Не надо меня пробивать, – ответила я. – Напиши маме приглашение. Ей будет приятно. – Папа смерил меня взглядом, откинул деревянную, с квадратом зеленого сукна посередине писчую доску бюро, сильно оперся о нее локтями, так что я испугалась, что маленькие бронзовые петельки сейчас оторвутся, доска обломится, и папа шлепнется на пол, потому что он согнулся над бюро стоя – это же было большое стоячее бюро-конторка с откидной доской.

Папа достал вечное перо – оно как раз тут же торчало в стакане – и, изображая холодность и почти что брезгливость, – но на самом деле я видела, что с удовольствием – написал, что он имеет честь пригласить графиню Гудрун фон Мерзебург на обед по случаю дня рождения своей дочери.

Я заглядывала ему через плечо: он красиво расписался и попросил меня поискать, куда девалось пресс-папье.

– Не годится, – ответила я. – Придется переписывать. Перечитай еще раз. Ты приглашаешь графиню фон Мерзебург на обед по случаю дня рождения своей, то есть твоей, дочери. По-моему, это звучит глупо и невежливо.

Папа повернул голову и спросил:

– А как будет вежливо? – У него сильно покраснели уши. – И вообще, что тебе здесь не нравится?

– Я же ваша общая дочь, – сказала я. – Ты приглашаешь маму на день рождения своей дочери, вдумайся.

– Иди к черту, – сказал папа. – Ты чего стоишь? Я сказал «иди к черту» в прямом смысле слова. Проваливай! Скройся с глаз!

– Как хорошо, папочка, что ты не простой мужик, – сказала я, – как ты только что сам изволил заметить. И поэтому напиши просто: «Дорогая Гудрун! У нашей дочери день рождения. Приходи! Твой Славомир».

– Сейчас, – сказал папа. – Минуточку. Все будет, как ты хочешь.

Он порвал прежнее приглашение, достал новое (там была еще стопочка, штук десять, наверное. Папа их с запасом заказал в типографии), прищелкнул пальцами, подул на золотой кончик вечного пера и написал: «Любимая! Обнимем вместе нашу дочь. Вернись, я все прощу! Вечно твой С.»

– Нравится? – обернулся он ко мне.

– Если ты искренен, то да, – сказала я.

– Разумеется, – сказал папа. – В отличие от некоторых, я всегда правдив, искренен, честен и ясен душой, – и написал: «P.S. На два лица» – и красиво расписался.

И объяснил мне:

– Это, как ты понимаешь, на тот случай, если она не захочет ко мне возвращаться, а напротив, захочет прийти с каким-нибудь (он помолчал, подыскивая слово), ну, с каким-нибудь своим другом, а может, с подругой. Сейчас среди женщин модно заводить подруг. Ну все, все. Я устал, – сказал он, со щелчком поднимая и захлопывая письменную доску бюро.

– По-моему, наоборот, ты отдохнул и разгулялся после этой кошмарной сцены. Скажи, папочка, ты не огорчаешься, что не продал землю?

– Ну вот, – сказал папа, – по второму кругу. Я же тебе говорил: благородный человек никогда не огорчается по поводу того, чего нельзя поправить.

– А благородный человек – это человек-машина? – спросила я.

– Отчасти, – сказал папа. – И на мой взгляд, это прекрасно.

– Точно, – сказала я. – Недаром у принца Гомбургского была серебряная нога. Наверное, если бы он был весь металлический, он бы не наделал глупостей.

– Какая ты у меня начитанная, – сказал папа. – Любо-дорого послушать. Ну все, ступай. Ступай, доченька.

Он протянул мне приглашение и конверт.

– Дай еще парочку, – сказала я, – на всякий случай.

– Ты отстанешь на меня наконец? – сказал он, выходя из комнаты и едва не толкнув меня плечом. – Возьми сама все, что тебе нужно. Тут не заперто. И отстань, отстань, отстань…

Я пошла в свою комнату, написала приглашение как надо, от своего имени, просто: «Мама, приходи ко мне на день рождения. Ты же обещала!». И никакой подписи. Написала еще одно. «Дорогой Габриэль! Любимый брат!» – это я писала итальянскому князю, которого мама якобы усыновила с папиного разрешения.

Но мне вдруг расхотелось ехать на Инзель, отвозить эти приглашения лично. Я попросила Генриха вызвать курьера и велела курьеру отвезти оба письма по маминому адресу – «Инзель-Сигет, IV/15, графине фон Мерзебург». Я хотела было отправить приглашение на Гайдна, 15, Петеру и еще прибавить конверт для Фишера (они же все время вместе), но потом решила, что за эти дни мы обязательно как-нибудь встретимся и я передам эти приглашения лично. То ли тому, то ли другому, то ли обоим сразу.

Так оно и случилось.

Я услышала какой-то шум в папиной комнате. Я как раз занималась с Вяленой Селедкой, с моей учительницей всемирной истории и истории искусств – я вам уже говорила, вы, наверное, помните, что она была известная в свое время историческая романистка и сочинительница увлекательных биографий великих художников. Но папа почему-то был уверен, что именно такая учительница мне и нужна. И не потому, что я – девица, а она сочиняла романы для дам, а потому, что у беллетристов есть, как выразился папа, некий общий взгляд. А при изучении истории гораздо важнее – по папиному мнению – именно общий взгляд, а не имена и даты.

Итак, я сидела в своем жестком кресле, делая вид, что пишу конспект.

В углу комнаты на диване сидела Грета, вся очень идиллическая, с пяльцами в руках, вышивая гладью уголки тонкой белой салфетки, украшая их маргаритками в точном соответствии с бумажным узором, наколотым на ткань, – сидела, чуть-чуть близоруко сощурясь. По-моему, у нее было неважное зрение. Может, это связано с беременностью? Черт его знает. Завтра мы собирались идти с ней к глазному врачу. Сидела, смешно подогнув ноги. Ее чудесные колени вырисовывались под новой просторной юбкой, а слегка круглящийся живот был прикрыт свежей блузкой и чем-то вроде казакина из синего атласа, который пока еще легко сходился на ней.

Вяленая Селедка ходила по комнате кругами и, слегка жестикулируя, рассказывала про Сто дней Наполеона, про битву под Ватерлоо, не преминула упомянуть про знаменитый дождь и еще более знаменитый насморк, и про бульдожье упорство герцога Веллингтона, который, не жалея ни солдат, ни офицеров, вцепился в самом деле, как бульдог, в окраину этой голландской деревушки и, наверное, поклялся страшной британской клятвой, что не сделает ни шагу назад. Далее Вяленая Селедка рассказала, что, по мнению герцога Веллингтона, битва под Ватерлоо была выиграна за несколько десятилетий до этого, и не здесь, в этих дождливых Нидерландах, а там, на Британских островах, на зеленых лужайках английских аристократических школ – Итона, Харроу, Регби и Винчестера.

Вяленая Селедка не преминула присовокупить, что нечто подобное спустя полсотни примерно лет сказал железный канцлер Бисмарк, с посмертной фотографией которого у меня вышел столь странный случай в имении, в библиотеке, в разговоре с папой и с дедушкой – когда я во всех подробностях описала фотографию, которой на самом деле не было. То есть она-то была, но ее не напечатали. Вяленая Селедка про это, конечно, не знала, да и я вспомнила только что. Но она отметила, красиво жестикулируя, как женщина-дирижер – ах, как жалко, что женщины не бывают дирижерами! – отметила, бросив левую руку вперед и еще немножко левее, как будто указывая барабанщику ударить в литавры, – что канцлер Бисмарк сказал: «Битву под Садовой выиграл и нашего древнего врага победил прусский школьный учитель».

– И хотя нам неприятно это слышать, – говорила Вяленая Селедка, – ибо Бисмарк называл древним врагом Германии именно Австрию, а Австрия – это отчасти мы, так что получается, что прусский школьный учитель раскатал и рассыпал именно наше воинство, – однако историческая истина важнее национальных обид.

Вот в таких умозаключениях и сравнениях, очевидно, и состоял тот «некий общий взгляд», который так ценил папа. Хотя на самом деле речь шла о подборе исторических анекдотов. Хотя, на самом что ни на есть рассамом-пресамом деле, какая разница?

Одной – наверное, меньшей – частью своей головы, я слушала и даже запоминала, что говорит Вяленая Селедка.

Бедная Селедка, я так и не запомнила ее имени. Ежели вам будет интересно, отыщите ее имя сами. Пойдите в библиотеку и потребуйте романы «Государь и канцлер», «Робеспьер и Марат», «Рафаэль и Форнарина». Пожалуй, достаточно. У нее все романы так назывались – такой-то и кто-то еще. Но почему же бедная? Думаю, Вяленой Селедке было совершенно безразлично, помню я ее имя или нет. Потому что для ее «общего взгляда», созерцающего королей, пап и великих мастеров Возрождения, я была слишком мелка, не сказать – незаметна. Сомневаюсь, что она помнила, как меня зовут. Она ко мне, по-моему, ни разу не обратилась по имени. А однажды, ожидая ее и глядя в окно, я увидела, как она, подойдя к углу, достала из ридикюля записную книжку и – скорее всего! – освежала в памяти адрес. То есть она и квартиры нашей не помнила. Еще бы! «Общий взгляд»! Только не думайте, что я на нее обижаюсь. Если бы я внезапно обеднела, просто совсем обнищала и вынуждена была бы снимать маленькую комнатку в небогатой квартирке, я бы хотела, чтобы моей квартирной хозяйкой стала вот такая Вяленая Селедка. Да, да! Я страшная болтушка и фантазерка. Я могу до полусмерти замучить разговорами и расспросами, но при этом терпеть не могу, чтобы ко мне приставали и меня расспрашивали.

Итак, половиной своей головы я слушала лекцию, скорее, для порядка, чем для дела, помечая в тетрадке «Веллингтон, зеленые лужайки, прусский школьный учитель» и все такое прочее, а другой половиной пыталась слушать учительницу Гретиными ушами, пыталась представить себе: она что-нибудь слышит? В смысле не сам по себе красиво взлетающий и взвывающий театральный голос Вяленой Селедки, то есть не какую-то незнакомую музыку – а факты, мысли, сведения, да просто истории о сражениях, жертвах и перекройке европейских карт. Слышит ли это Грета?

Скорее всего, нет.

Грета сидела, пристально повторяя узоры, прилежно, немножко по-детски шевеля губами, покусывая нижними зубками верхнюю губу. Наверное, для нее это в самом деле было как далекая музыка, чириканье птиц или жужжание пчел, потому что Грета – неученая деревенщина. Если читать ей историю, то, конечно, по специальной программе для народных школ. Но я чувствовала только любовь и нежность, глядя на нее. Мне все время хотелось сесть с нею рядом, обнять ее, погладить по голове, зарыться пальцами в ее золотистые волосы (зачем папа назвал ее рыжей? Она вовсе не рыжая!) – и сказать: да черт с ними! С Наполеонами, Веллингтонами и Бисмарками! Главное, что ты здесь, со мной, и скоро у нас с тобой родится ребенок! У меня от этого совсем хорошее настроение установилось, как вдруг со стороны папиной комнаты раздался какой-то шум.

Подружки мне рассказывали, что у них дома часто было шумно: маленькие братики или сестрички иногда поднимали крик; случалось, что к старшим братьям приходили приятели и громко хохотали. У нас всегда было тихо, как в библиотеке. Буквально вчера я возила Грету по городу, показывала ей Эспланаду над рекой и резные колонны Королевской канцелярии. Мы забрались на гору Штефанбург, и Грета поставила свечку перед ларцом, в котором хранились переломанные кости бедного великомученика Стефана, того самого, который устроил здесь крошечный монастырек еще до того, как сюда пришли бывшие кочевники. Потом мы снова спустились вниз, полюбовались витринами магазинов, зашли в вестибюль картинной галереи и даже в старую королевскую библиотеку. Мне казалось особенно важным показать Грете этот огромный зал, куда, наверное, можно было бы вдвинуть трехэтажный дом и еще осталось бы место. Зал, от пола до потолка заставленный книгами, стоявшими в бесконечных неглубоких шкафах на галереях, огражденных легкими бронзовыми перильцами. «Как тихо!» – сказала Грета. Кажется, это была ее единственная фраза, сказанная за всю прогулку. И это понятно. Огромный прекрасный старинный город просто придавил ее своей красотой, роскошью и величием. «Как тихо», – повторила она, глядя на согбенные спины ученых стариков и прилежных студентов, которые сидели за длинными столами, глядя на служителей, которые ходили по галереям с маленькими бесшумными тележками, то снимая книги с полок, то ставя их на место.

Так вот, тихо было в нашей квартире всегда – как в библиотеке. Люди бывали, много людей, но они вели себя очень спокойно и вежливо. Когда мы с папой шумно спорили – это не в счет. И вдруг какой-то совершенно неприличный, неподобающий нашему дому и нашему семейству крик со стороны папиной комнаты. Я не расслышала слов. Разве что нечто вроде «никогда более в моем доме!» и «вы не смеете!». Левой рукой я молча остановила словоизлияния Вяленой Селедки, но правую руку тут же прижала к груди и поклонилась ей, извиняясь, приложила палец к губам и на цыпочках выбежала из комнаты.

– Далли, как хорошо, что ты пришла! – вскричал папа. – Ты слышала, что он мне предложил?! Это издевательство! Он сказал, что у него есть новый покупатель! И это после давешнего фарса!

– Но позвольте, – торопливо бормотал Фишер, не оглянувшись на меня и не поклонившись мне, – позвольте, господин Тальницки! Если бы я, скажем, после отказа господина Ковальского предложил вам меньшую цену, вы могли бы подумать, что я желаю на вас нажиться. Если бы я, наоборот, предложил вам цену несколько большую, вы могли бы меня заподозрить в том, что я сбиваю вам цену, что давешний неприятный инцидент был разыгран мною для сбивания цены, а на самом деле ваша земля стоит едва ли не вдвое дороже. Известный фокус. Но это же не так! Новый покупатель предлагает вам ровно ту же цену. Это справедливая цена: не больше и не меньше.

– Нет, – сказал папа. – Я не желаю ничего этого слышать. Все это дурно пахнет.

– Вы не смеете! – повторил Фишер. – Кто вам дал право оскорблять?

– Я не оскорбляю лично вас, – сказал папа. – Я, кажется, не сказал ни слова о вас. Я сказал, что это дурно пахнет.

– Но ведь по существу это означает… – не уступал Фишер.

– Это ничего не означает, – резко прервал его папа, но тут же смягчился. – Возможно, вас впутали в какую-то аферу. В какую-то грязную, дурно пахнущую историю.

– Я не хвалюсь, – сказал Фишер, – но я адвокат весьма высокой квалификации. Меня трудно втянуть в аферу.

– И на старуху бывает проруха, дружище, – папа засмеялся, а потом снова посуровел. – Полагаю, что на этом наши деловые отношения закончились.

– Тогда извольте рассчитаться со мною, – сказал Фишер.

– С каждой секундой все интереснее, – засмеялся папа. – Позвольте поинтересоваться, за что?

– За подготовку сделки, – сказал Фишер. – Не моя вина в том, что ваша девчонка…

– Кхе, кхе! – громко сказала я. Фишер обернулся, но, казалось, ни капельки не смутился.

– Не моя вина в том, что достопочтенная барышня Тальницки…

– Унд фон Мерзебург, – добавила я.

– Достопочтенная Адальберта Станислава Тальницки, – саркастически произнес Фишер, – унд прагматическая передаточная графиня фон Мерзебург устроила скандал на ваших, господин Тальницки, глазах! Исчеркала купчую, а покупателя вытолкала прочь. Вы же все видели своими глазами. А также господа адвокаты внизу, – и он для убедительности постучал каблуком об пол.

– Присядемте, дружище Фишер, – сказал папа. Разговор шел в коридоре у дверей его комнаты. – Пройдемте вон туда.

Он показал рукой в сторону дедушкиной комнаты.

Мы все туда зашли. Папа уселся на диван и стал закуривать папиросу.

– Садитесь, садитесь, – он похлопал рукой по кожаному сиденью дивана рядом с собой. – Изволите рюмочку? Вон там (он ткнул пальцем в большой соломенный колпак, стоящий на столике сбоку). Help yourself, как говорят англичане. То есть угощайтесь, а в дословном переводе «помогайте сами себе». – Папа рассмеялся. – Ну садитесь же! – Фишер помотал головой и остался стоять. – Воля ваша, – сказал папа. – Я пригласил вас присесть, чтобы рассказать вам один старинный английский анекдот. Однажды у одного человека отвалилось колесо его телеги. И надо ж такому случиться – прямо у ворот сумасшедшего дома. Как раз в этот момент за решетчатыми воротами прогуливался какой-то сумасшедший в грязном халате и дурацком колпаке. А этот человек все никак не мог приладить колесо, потому что лопнули шпильки, которые крепили его к ступице. И вдруг этот сумасшедший сказал ему: «Сударь, каждое колесо держится на четырех шпильках, не так ли? Одолжите по одной шпильке от трех остальных колес и прикрепите им четвертое, которое отвалилось. Получится, что каждое колесо будет держаться на трех шпильках вместо четырех. Этого достаточно для того, чтобы потихонечку доехать до дому». – «Гениально! Великолепно! Благодарю вас! – воскликнул человек и добавил: – Но как вы могли догадаться? Как вам пришла в голову столь здравая мысль? Ведь вы же сумасшедший!» – «Да, я сумасшедший, – гордо сказал узник бедлама. – Я сумасшедший, но я не идиот».

– Ха, ха, ха! – деревянно сказал Фишер. – Очень тонкий английский юмор.

– Куда уж толще! – сказал папа. – Я, конечно, сумасшедший. Я чудак. Я фантазер. Я забывчив. Может быть, я даже маразматик. Но я не идиот! Или, если угодно, наоборот. Я, конечно, идиот, что с вами связался. Но я не сумасшедший, чтоб не заметить этот цирк с ряжеными, который вы давеча устроили. Привели какого-то актеришку в парике, с наклеенными усами.

– Актеришку?! – побледнел Фишер и прижал руку к груди, изображая, что сейчас с ним случится разрыв сердца.

– Актеришку, актеришку, дружище! – сказал папа. – А если вы сейчас будете клясться и божиться, что ничего подобного не было, что все это мне приснилось, а если что-то такое и было, то вы ни о чем таком не подозревали – то вот тут я на вас по-настоящему рассержусь. Это значит, что вы меня действительно считаете и дураком, и сумасшедшим одновременно. А уж это действительно слишком, дружище Фишер! Зря вы отказались от рюмочки. У вас был последний шанс выпить приличного коньяку в приличном доме.

– Дружище Тальницки, – сказал Фишер, – вы дворянин, а я нет. Это облегчает мне некоторые задачи.

Он взялся обеими руками за спинку стула, словно бы собираясь запустить им в папу. Завидя такое, папа вскочил с дивана и огляделся, ища какой-нибудь тяжелый предмет.

– Стоп!!! – закричала я и прыгнула между ними. – Господин Фишер, поставьте стул на место!

Он повиновался, и я села на этот стул, так что Фишер как будто положил мне руки на плечи, потому что он продолжал держаться за резные шишечки на спинке стула.

– Папа! – сказала я. – Господин Фишер – самый порядочный адвокат из всех, кого ты только знал – это твои слова. Господин Фишер, мой отец глубоко уважает вас. Было бы смешно, если бы два умных и добрых человека рассорились из-за такой чепухи, как комиссия с тридцатимиллионной сделки. Но мне почему-то сдается, – сказала я Фишеру, – что вопрос о комиссии надо рассмотреть на холодную голову. Вы же не станете подавать на нас в суд с требованием пяти процентов, целых полутора миллионов крон, это же с ума сойти! – в уплату за это странное происшествие. Хотя вы, очевидно, старались и ваши старания должны быть вознаграждены. Но по итогам, господин Фишер, по итогам, – сказала я, еще точно не зная, что я имею в виду. – Тем более что я пригласила господина Фишера на день рождения.

– Первый раз слышу, – сказал Фишер. – Хотя, конечно, благодарю.

– Господин Фишер, – сказала я, – ежели вам будет угодно подождать меня буквально пять минут в кафе «Трианон», я сейчас спущусь туда и передам вам приглашение.

– Всего доброго, господин Тальницки, – сказал Фишер и поклонился папе.

– Всего наилучшего, господин Фишер, – сказал папа в ответ.

Фишер бочком прошел к двери, продолжая на нас коситься. Наверное, бедняга боялся, что папа запустит в него бутылкой или пепельницей. Я услышала, как хлопнула входная дверь.

Я попросила папу, чтобы он извинился за меня, отпустил Вяленую Селедку и сказал Грете, что я скоро приду. Папа пожал плечами, но кивнул.

– А почему ты решил, что это ряженый? Какой-то актер?

– Не актер, а актриса, – сказал папа. – И ты ее прекрасно знаешь! Она вчера прислала мне письмо. Мы с ней встретились и поговорили.

Глава 35

Написала? Поговорили? Ну и отлично.

Потом ты мне, папочка, сам все расскажешь. Поэтому я сказала:

– Вот и хорошо. Ну, наконец-то. А сейчас, прости меня, пожалуйста. Мне нужно выскочить на пару минут.

– Далли! – сказал папа, – Что за стиль! Что за тон! «Выскочить на пару минут» – так выражаются горничные.

– Не буду, не буду, не буду! – засмеялась я, подняла брови, сложила губы бантиком и сказала: – Мне нужно нанести один важный визит.

Как приятно, что папу волнует такая чепуха: какими словами и каким тоном.

Может быть, они с мамой из-за этого разошлись? Маме было важно «что», а папе – «как». Бывают такие ужасные люди, я не о своем папе, упаси бог, я слышала от госпожи Антонеску, что такие ужасные люди бывают среди немного приподнявшихся мещан, среди тех, которые обзавелись уже не только приличной обстановкой и парадным сервизом, но и некоторыми амбициями, которые уже успели окончить гимназию, а детей своих отдают в закрытые школы и начинают вдруг вспоминать, что у прадедушки был хуторок в Трансильвании. Потом этот хуторок нечувствительно превращается в поместье, а дедушка из хуторянина, то есть богатого крестьянина, превращается в барина. Другие же эдак незаметно прибавляют к своей фамилии частицу «фон». Так вот, госпожа Антонеску рассказывала, что среди таких мещан вдруг очень важным становится тон. «Каким тоном ты со мной разговариваешь?» – говорят они друг другу буквально через каждую фразу. Это, кстати говоря, замечательное орудие в споре, прекрасный способ отразить любые доводы. Которые тебе не нравятся, тебя обижают, разбивают все здание твоих аргументов. «Почему ты говоришь со мной таким тоном? Это недопустимый тон!».

Но тут же я вспомнила, что мамино «фон Мерзебург» с папиной точки зрения было, мягко выражаясь, несколько сомнительным – как и папино происхождение от Гуго Далмитца было сомнительным для мамы. Мещане с амбициями, дворяне с еще большими амбициями – все одинаковы. Интересно, есть ли амбиции у моей Греты? Ах, эта старая русская идея: все хорошее, простое, ясное, честное, чистое – только в простом народе, среди неграмотной деревенщины. Странное дело, я всю жизнь прожила среди этой самой деревенщины. Я общалась со слугами, поварами, дворниками, конюхами, а также молочниками, пахарями, дровосеками и так далее, и тому подобное. Уж никак не меньше, чем со своими высокородными ровесниками. Да что там не меньше, гораздо больше! Они всегда были рядом. Идешь по саду или по дороге, а то и просто переходишь из комнаты в комнату – непременно рядом кто-то окапывает яблони, скирдует сено, ведет под уздцы лошадь, запряженную в телегу, на которой стоят оплетенные бутыли с вином, или просто вытирает пыль или чинит мебель. Нет-нет, да и перекинешься двумя словами. Но что это за люди – я так и не узнала. Однако, мне кажется, что дворянских и богато-мещанских амбиций у них нет, за что большое спасибо. Хотя, может быть, у них есть свои: крестьянские, дворницкие, мельницкие, поварские и прочие амбиции. Не знаю. Надо будет осторожно выспросить Грету.

Есть вещи, о которых дольше вспоминать, чем подумать в первый раз. Вот и сейчас все это длинное рассуждение я провернула в голове за те десять, наверное, секунд, покуда сбегала с лестницы. Когда я открывала дверь и выходила на улицу, я уже думала о том, о чем и, главное, как мне говорить с Фишером. Но времени оставалось уже буквально полминуты. Кофейня «Трианон» летела мне навстречу со скоростью быстро идущего пешехода. Ничего. Как-нибудь. На ходу сообразим.

Фишер ждал меня за столиком в углу зала, недалеко от окна. Удобный столик – оттуда очень хорошо видно, что происходит на улице, но с улицы невозможно разглядеть, кто за этим столиком сидит.

Я чуть было не подумала вот такими словами: Фишер сидит за нашим столиком, потому что за этим столом мы уже сиживали с ним не раз. Рядом стоял официант, терпеливо держа карандаш над раскрытым блокнотом.

– О, – сказал Фишер, – а вот и барышня! Присаживайтесь, ваша светлость.

– Сиятельство, – поправила я. – Я же не княгиня, а графиня. Да и то прагматическая, хо-хо, передаточная, ха-ха.

Официант поклонился мне, а я плюхнулась в кресло, раскрыла сумочку, достала пудреницу, раскрыла ее и в зеркальце показала сама себе язык. Фишер и официант вежливо и даже несколько подобострастно рассмеялись.

– Что вам заказать? – спросил меня Фишер.

– Как всегда, – сказала я, слегка огорошив его.

Впрочем, такова была моя задача. В военном деле, как рассказывала Вяленая Селедка, это называется «беспокоящий огонь». Однако умница Фишер заказал точнехонько то, что мы с ним уже неоднократно брали в этом кафе: пирожное моргенталер с двойным ломтиком лимона, который этаким корабликом торчал в шоколадном креме, кофе по-турецки и рюмочку миндального ликера. А себе он взял кофе со сливками и штрудель. И чуточку коньяку.

– Могли бы выпить коньяк у папы, – сказала я, когда официант принес заказ и расставил перед нами чашки и блюдца.

– Фу, Далли! – сказал Фишер. – Неужели я похож на мелкого скрягу? Когда я был совсем молодой, в вашем возрасте, а может, и поменьше, я жил в небогатом предместье бедного городка. Или, точнее сказать, в бедном предместье небогатого городка. Неважно, Далли. Были мальчишки, которые все время стремились ухватить кусочек чего-нибудь сладенького, вкусненького, да просто съестного. Которые хватали объедки со столов в трактире. Которые не брезговали схватить упавшее с возу яблоко, даже если оно упало в грязь. Они вытирали его о штаны и тут же сжирали. Мы их звали кусочниками. Они, конечно, не виноваты, Далли. Они были из очень бедных семей. Они всегда были голодны. Вся их несчастная жизнь была как жизнь маленьких животных. Они все время искали пропитание.

– Я должна заплакать от жалости и сострадания? – спросила я.

– Как угодно, – зло сказал Фишер.

Правильно, пусть позлится.

Эта моя циническая фраза тоже была «беспокоящим огнем». Но я смотрела на него внимательно и отчасти сочувственно.

– Мы их очень презирали, кусочников. – сказал Фишер. – Не было хуже оскорбления в нашей мальчишечьей компании, чем сказать кому-либо «Эй, ты, кусочник!». За это сразу полагалось в нос. Даже если обиженным был истинный кусочник. Тем сильнее он дрался, кстати говоря. Так вот, милая Далли, разве я похож на такого человека? Который в неприятной, давайте прямо скажем, в оскорбительной ситуации, воспользуется этим презрительным предложением напоследок угоститься дорогим коньяком?

– Мы с вами похожи, Фишер, – сказала я. – Я тоже люблю вот так вот взять какое-нибудь ерундовое словечко или мимолетную ситуацию и начать ее обсасывать, как перепелиное крылышко. Вы, кстати говоря, ни разу не пригласили меня в ресторан, хотя однажды я вам намекала. – Он собрался было возразить, но я тут же сказала: – Пустое, Фишер, пустое. Я просто пошутила. Но если вы такой щедрый и галантный кавалер – давайте меняться.

– То есть? – не понял Фишер.

– Пирожными и кофе, – объяснила я. – Мне ужасно захотелось штруделя и кофе со сливками. А вам к коньяку больше подойдет кофе по-турецки и моргенталер с лимоном. Верно?

– Верно, – сказал Фишер и помахал рукой официанту.

Официант подбежал.

– Переставьте чашки и тарелки, – сказал Фишер.

– Уходите, – сказала я официанту. – Уходите, благодарю вас! – и обращаясь к Фишеру, торопливо заговорила: – Да вы с ума сошли! Не обижайтесь! Бога ради, не обижайтесь, Фишер, но это такое махровое мещанство – когда человек боится лишний раз пальцем пошевелить. Или это вы передо мной так выстроиться захотели? Извините, опять же. Настоящий аристократ, да вообще настоящий мужчина, должен уметь все делать своими руками. И настоящая женщина тоже, уверяю вас! Время изнеженных принцесс прошло! Четырнадцатый год двадцатого века на дворе, Фишер!

Конечно, я сильно кривила душой, потому что горничная Минни, она же Мицци, буквально до последних дней раздевала меня перед сном и помогала мне одеться утром. Приезд Греты все изменил, ну да ладно. Я не об этом.

– И вообще, знаете, Фишер, почему аристократы стали аристократами? Потому что они были физически крепче, выносливее и храбрее всех остальных. И трудолюбивей тоже. Да-да, представьте себе.

– Вот ваш кофе со сливками, – сказал Фишер. – Вот ваш штрудель. Вы назначили мне это свидание, чтобы прочесть небольшую лекцию?

– Нет, конечно, – серьезно сказала я. – У меня к вам один вопрос, одна просьба и одно заявление. Итак, – сказала я, не дожидаясь слов вроде «слушаю вас», и «я весь внимание», – начнем с вопроса: что это за странный тип – господин Ковальский?

– Мне кажется, вы знаете это лучше, чем я. Ведь вы же весьма фамильярно, по-моему, даже на «ты» обратились к нему, вытащили его из-за стола и фактически вытолкали его из адвокатской конторы.

– Похвальная наблюдательность, – одобрила я. – Однако мне нужен ваш ответ на мой вопрос. Кто этот человек? Банкир? Земельный магнат? Удачливый наследник? Или просто чье-то доверенное лицо? Может, подставное лицо? Кто он?

– Нет, это вы мне ответьте – кто он? Я очень хочу это знать. Потому я и согласился с вами встретиться, после этой унизительной сцены в кабинете вашего папеньки.

– Это не его кабинет, – тут же сказала я. – Это комната, оборудованная в память папиного папы, моего покойного дедушки. Мы начали снимать эту квартиру после его смерти, но решили, что в ней должна быть, как бы это выразиться, «дедушкина комната».

– Да какая мне разница? – сказал Фишер.

– Для меня огромная, – сказала я. – дедушка очень много значил в моей жизни. Он меня очень любил. Вы знаете, Фишер, он мне ничего такого особенного не заповедал, но мне иногда кажется, что я живу для того, чтобы выполнить какой-то его наказ. Тем более, что я очень виновата перед ним. Но не будем о грустном. Хотя, конечно, тогда я была совсем ребенком. Не будем о грустном, повторяю. Да. Ну так и что?

– Это я вас спрашиваю – что? Вернее – кто?

Мне казалось, что Фишер снова начинает кипятиться.

– Отлично, – сказала я. – Значит, будем считать, что вы на мой вопрос ответили. Вы не знаете, кто такой этот Ковальский. Ну просто совершенно представления не имеете. И знакомились с ним, и с его поверенными разговаривали, и всякие комиссии обговаривали, и документ какой-то, наверное, не знаю, как у вас у адвокатов это называется, вроде контракта, да? И контракт подписывали. И проверяли, на самом ли деле у него есть деньги, не фальшивый ли чек он выписал на такую громадную сумму. Есть ли у него такие капиталы? Что за банк, который выпустил этот чек? Всё вот это, вот вся вот эта процедура, которая занимала несколько дней, самое маленькое, а может быть, и две недели – все это было как будто сон? Приснилось, промелькнуло и исчезло. И вы сейчас протираете глаза, как бы оторвав голову от подушки, и тщетно пытаетесь вспомнить: что это было? Пытаетесь сложить из обрывков ясную картину, которая только что во сне была перед вами. Но эти обрывки меркнут исчезают – и вот сон забыт. Так или нет?

– Как вы красиво говорите, Далли, – сказал Фишер.

– Поцелуйте мне руку, – сказала я, – если вам действительно нравится.

Фишер галантно прикоснулся губами к моим пальцам.

– Не так, – сказала я. – Как тогда.

Фишер усмехнулся и расцеловал все десять моих пальчиков.

– Благодарю, – кивнула я, – но вы не ответили: сон или не сон?

– Если вы настаиваете, – сказал Фишер, – я в ближайшие дни подниму все документы и представлю вам подробнейшее досье. А пока пусть это будет сон.

– А потом окажется, что досье выкрали у вас из конторы. Так? – сказала я.

– Все может быть, – сказал Фишер. – Может быть, пока мы с вами пьем кофе и рассуждаем черт знает, о чем, в это время моя контора, к примеру, горит. Потому что я сомневаюсь, что кому-то понадобится выкрадывать именно эти документы.

– А Ковальскому? – спросила я.

– Зачем? – пожал плечами Фишер. – Фокус не удался. Забудем.

– Ага! – сказала я. – Значит, фокус?

– Да, – сказал Фишер, – фокус. Кому-то из ваших дальних родственников до смерти захотелось вернуться в родовое имение.

– Невнятно, – сказала я. – Ну, впрочем, хватит. Вы уже признались, что это была какая-то афера. И вообще, какая глупость в наше время покупать землю, да и еще в таком опасном месте.

– Опасном? – поднял брови Фишер.

– Да-да, в бессмысленно опасном, – подтвердила я. – Артиллерийские повозки будут месить осенние дороги в этом райском уголке. Горы солдатских трупов будут валяться в перелесках. Убитые лошади со вздувшимися животами будут плавать в очаровательных речушках и прудах нашего имения. И не только нашего, я полагаю. Потому что карнавал закрывается, как вы сами выразились. Такой большой карнавал всегда закрывается шумно.

– Нет, – сказал Фишер. – Нет, нет и еще раз нет.

– Вы думаете, что ваше «нет» чему-то поможет? – спросила я. – Что вы своим «нет, нет, нет» сумеете заклясть беду? Вы милый человек, но смешной. Все. Я получила ответ на свой вопрос. Теперь просьба: помните, совсем недавно я обращалась к вам с весьма экстравагантной и, как вам показалось, глупой просьбой, с безнравственной просьбой – я просила вам сделать меня мужчиной. В юридическом смысле, разумеется, – рассмеялась я, – помните? Сменить все свидетельства и метрики, ну, вы помните, в общем.

– Не помню, – сказал Фишер. – Это вам точно приснилось.

– Неважно. Но вы поняли, что мне надо? Сделаете?

– Нет, – сказал Фишер. – Я против таких фокусов.

– Жаль.

Я помолчала недолго, а потом нагнулась к нему через столик.

– Фишер, – сказала я, – вы просили меня, – я снова сделала паузу, потому что как раз в эту секунду мимо нашего столика шел официант, – вы просили меня остановить одного человека. А если уж совсем просто – вы просили меня убить этого итальянца, этого князя, уж не знаю, князь он или нет, этого молодого сеньора Габриэля, усыновленного моей, судя по всему, безумной мамочкой. Вам не разнадобилось?

– Нет, – сказал Фишер, пристально глядя на меня. – Отнюдь не разнадобилось. Наоборот, надобность все возрастает.

– Отлично, – кивнула я. – Наверное, я смогла бы. Поверьте мне, я сумею. Более того, я умею.

– Догадываюсь, – мрачно сказал Фишер.

– Она вам нравилась? – спросила я. – Она была такая красивая. Особенно голая. Какая талия! А какие грудки! Боже милосердный, как она была прекрасна!

– Вы забываете, – сказал Фишер, – что я влюблен в вас. Хотя, объективно, да, она была весьма мила.

– Прекрасно, Фишер! Прекрасно! – сказала я. Он держал мою руку у своих губ. Я пальцами схватила его за нос и небольно подергала его вправо-влево. – Странные вы люди, мужчины. Пропускаете настоящих красавиц и влюбляетесь в жутких каракатиц.

– Так ты согласна? – спросил Фишер.

– Отдаться вам? – спросила я. – Да хоть сию минуту.

– Благодарю! Нет, я про другое. Ты согласна остановить князя?

– Это будет темой моего заявления, – сказала я. – Я еще не окончила свою просьбу.

– Я весь внимание, – сказал наконец Фишер.

Он и в прошлые разы сказал бы это, да я не давала ему рта раскрыть.

– Итак, повторяю, только что я обратилась к вам с дурацкой просьбой о подмене документов. Просьба действительно дурацкая. Умножение сущностей. Или, как говорят в народе, чесать правую ноздрю через левое ухо. Надо проще. Девица Мюллер сейчас живет в нашей квартире. Она приехала ко мне на день рождения. Кстати, повторяю: буду рада видеть вас на этом скромном семейном празднике. Просьба: повстречайтесь с ней и объясните ей как угодно, что она должна остаться со мной. Но не как служанка, боже упаси, а как… Ну вы сами понимаете. Объясните ей, что я на самом деле мальчик, которого одевали как девочку. Так, что никто из слуг об этом не мог догадаться. Тайну знала только гувернантка, но ее теперь нет среди нас.

– Хм, – сказал Фишер.

– Ну, или придумайте что-нибудь еще. А если хотите, скажите правду. Что графиня цу Вольфендорф таким образом делит жизнь и судьбу с художницей Франсуазой Лагранж. Ну, или наскребите что-нибудь еще из светской хроники.

– Это разврат, – сказал Фишер.

– Адвокат, аферист, полицейский агент, офицер контрразведки, организатор тайных убийств говорит мне о нравственности. Мне даже не смешно.

– Страшная штука – любовь, – сказал Фишер.

– Верно, – согласилась я.

– Нет! – вскричал Фишер. – Нет! – закричал он так громко, что официант, стоявший у стойки, поднял голову на нас. – Вы не знаете, как страшна любовь! Ибо я готов выполнить вашу страшную, лишающую меня всяких надежд, выполнить вашу просьбу во имя моей любви к вам.

– Но если вы меня так страшно любите, Фишер, – сказала я, – почему вы не сделали меня своей, когда на улице Гайдна я голая стояла перед вами в темной комнате, освещенная свечкой? Почему вы не залезли ко мне под одеяло, когда проходили мимо меня из сортира в свою комнату, и я остановила вас?

– Я оробел, – сказал Фишер и захлопал ресницами.

У него были длинные ресницы, настоящие еврейские.

– А сейчас? – спросила я. – Я только что сказала, что готова отдаться вам сию же секунду. Почему вы не схватили меня за руку и не потащили в гостиницу? Вот в эту, – я показала рукой в окно и направо, – которая напротив нашего дома? Отель «Альдемарески»! Какое неописуемое блаженство! Какая утонченная месть! В окне напротив живет этот негодяй Тальницки, который только что унижал вас. Предлагал вам напоследок угоститься дорогим коньяком. А вы теперь, поглядывая в это окно, в гостиничном номере напротив, нагло обладаете его дочерью!

– Потому что вы, Далли, только что признались мне, что любите другого. Простите, другую. И я со своими чувствами здесь совершенно лишний, – надменно произнес Фишер.

– В общем, вам понятна просьба? Встретиться с девицей Мюллер – живет она, повторяю, вот здесь – и все ей объяснить: либо так, либо этак.

– То есть вы хотите сказать, что я снова должен прийти в эту квартиру, в этот дом, где меня оскорбили?

– Фишер! – сказала я. – Ну Фишер же! Если это единственная трудность, то вы с ней справитесь.

– Отлично, – сказал он. – Вопрос был. Ответ дан. Просьба принята, – он подчеркнул это слово поднятием пальца. – Осталось услышать ваше заявление.

– Заявление, – сказала я, ухватив его за палец. – Слушайте и запоминайте. Я еще не дала согласие остановить итальянца по имени Габриэль Принчипе. Но и не отказалась. Я в раздумье. Все. Число и подпись.

– Давайте поедим пирожных от такого разговора, – сказал Фишер. – У вас не остыл кофе? А то я велю заменить.

– Что вы, что вы? В самый раз. Я не люблю горячего. Я вообще вся такая, теплохладная. Как ангел Лаодикийской церкви.

– А? – спросил Фишер.

– Видно, что вы крещеный еврей и вас не мучили Законом Божиим в детстве.

– Еще как мучили, – сказал Фишер. – Я же крещеный еврей в третьем поколении. Мучили-мучили, но не домучили, наверное. Поэтому про данного ангела я ничего не помню.

Минуты две мы ели молча, а потом я спросила:

– Еще один вопрос, смешной, быть может, но все же. Наш город Штефанбург – он на самом деле есть или как?

– То есть как? – засмеялся Фишер. – Мы с вами где сейчас находимся? Есть такая студенческая песенка про Боденское озеро. «Если ты сомневаешься в том, что Боденское озеро существует – приезжай и полюбуйся на него». Убедись, так сказать, на собственном опыте. Своими глазами посмотри. Конечно существует: Нидер, Хох, Инзель, гора Штефанбург. Вы что, Далли? Галерея, опера, знаменитые штефанбургские оперные сезоны. Старая Королевская канцелярия – скульптуры всех династий! Библиотека! А Фердинанд-Максимилиан-Крайс! – Он говорил очень убедительно, проникновенно и даже с какой-то осторожностью.

– Да понятно, – сказала я. – Но вот мой учитель политических наук профессор Дрекслер – не пустое место, кстати! – он был домашним учителем самого Людвига Баварского! – он сомневается. Он сказал: «Какое-то странное совпадение: легенда об основании Будапешта и легенда об основании Штефанбурга – совершенно одинаковые». И в самом деле, смотрите: там какой-то гунн увидел на Дунае остров и основал город. И у нас какой-то безымянный вождь кочевого племени увидел остров на реке, на нашей реке, и поселил там свое войско. В Будапеште остров Маргит, высокий берег Буда и низкий берег Пешт. У нас точно то же самое: Хох, он же Альфельд, Нидер, он же Домб, Инзель, он же Сигет. И заметьте – старые названия на «эльшонельв», на «прежнем языке». Сдается мне, что это старинный венгерский. Опять же, в Будапеште есть гора, где была келья Святого Геллерта, которого убили, сбросив вниз. И у нас та же история с мучеником Стефаном. У нас гора Штефанбург. Голова кругом идет.

– Да, действительно, – сказал Фишер. – Надо согласиться с вами, вернее, с вашим профессором. Вернее, так оно и есть. Штефанбург – это некоторым образом маленький Будапешт. Хотя и не такой маленький, черт…

– Но ведь настоящий Будапешт тоже есть? Штефанбург же не вместо Будапешта?

– Конечно есть. Куда же он денется? – сказал Фишер. – Я служил в Будапеште. Восхитительный город, кстати говоря. Не бывали?

– Нет, – сказала я. – Но я уверена, что Штефанбург лучше. А в Будапеште знают про Штефанбург?

– Черт его знает? – задумался Фишер. – Как буду в Будапеште, непременно спрошу. Наверное, знают. Хотя не уверен. Вот в Вене знают точно.

– Вена – столица, – сказала я. – Там про все должны знать.

– Будапешт тоже, – сказал Фишер. – Столица венгерского королевства.

– А Штефанбург? – спросила я. – Может быть, его на самом деле нет? Маленькая копия Будапешта, о которой в Будапеште и не слыхали. Может быть, это вовсе сон.

– А как же Вена? – растерялся Фишер. – В Вене-то знают.

Помолчал, потер нос пальцем и сказал:

– Впрочем, что такое Вена? Имперская столица. Имперская бюрократия. Безумные люди. Культ бумажек, донесений, отношений, рескриптов, указов и всяких руководящих разъяснений. Для венского бюрократа реальности не существует. Бумага – вот его реальность. Написано – Штефанбург, значит – Штефанбург. Тем более если там есть три визы и две печати. Так что вполне возможно, все это действительно сон.

– В каком-то отвлеченном смысле? – вдруг испугалась я. – Вроде испанской классической драмы «Жизнь есть сон»?

– Не только. Хотя и в отвлеченном смысле тоже. В отвлеченном смысле, дорогая Далли, вся наша жизнь есть сон. Юдоль скорбей. А настоящая жизнь будет там, там… – он протянул руку к окну и показал на небо. – Но и в реальном, в простом, в конкретном смысле тоже, – мне показалось, что он мстительно усмехнулся. – Позволю себе откровенность, быть может, неуместную в разговоре с юной барышней. Но уж раз пошли такие вопросы… – и замолчал, словно ожидая приглашения.

– Меня трудно смутить. Вперед! – сказала я.

– Вы только что пеняли мне или судьбе, – зашептал он, – что у нас с вами ничего не вышло. Что вы голая стояли передо мной в комнате, что потом вы звали меня в постель. Да еще по секрету скажу… ведь бедный Петер мне обо всем доносит… что и с Петером у вас ничего не получилось. И вообще, я думаю, что у вас еще были похожие разы, о которых я просто не знаю…

(Да! Да! Конечно! Поцелуи и объятия на лестнице с князем Габриэлем. Я тоже ему в открытую, ясными словами, не говоря уже о поведении, предлагала себя, а он отказался!)

– Но это не потому, что вам попадались робкие или осторожные мужчины. Нет, не потому. И уж конечно не потому, что вы некрасивы и непривлекательны. Вы, конечно, не стандартная красотка с обложки модного журнала, но это ведь и прекрасно! Вы остры, оригинальны, в вас есть какая-то перчинка! – он прищелкнул пальцами. – Это самое главное!

– Так почему же? – спросила я.

– Потому что это вам снилось, – сверкнув зубами, прошептал Фишер. – Мальчикам снятся такие сны, – прошептал он еще тише, пригнувшись ко мне еще ближе: – что вот он подходит к прекрасной женщине, соблазнительной, зовущей, доступной. Она раскрывает объятия… вот, казалось бы, вот желанный миг, но… но тут наступает, ну, как вам сказать, ну, в общем…

– Понятно, – сказала я, поморщившись. – Feuchte Träume[22]?

– Откуда вы всё знаете? – поморщился он в ответ.

– У меня есть подруги, у подруг есть братья. Вот я, например, единственная дочь, но это редко бывает. Так что пользуюсь рассказами подружек. Им только волю дай, все выболтают. Папа, кстати, тоже единственный сын. У него два старших брата умерли в детстве. Но это ему пошло на пользу – он стал хозяином имения. И мне тоже, без братьев как-то спокойнее в смысле наследства, а?

Я нарочно уводила разговор в сторону.

Но Фишер не поддавался.

– Да, – вздохнул он. – Да, так о чем мы? Да, да! Так вот, в самый решительный момент наступает пробуждение. Ни разу, ни в одном сне, ни одному мальчишке не удавалось овладеть женщиной. Пробуждение всегда наступает за секунду до вожделенного момента. – Он выпрямился, пожал плечами и сказал: – Может быть, у девчонок тоже так. Откуда мне знать?

– У девчонок примерно так же, – сказала я. – Значит, вы мне снились. Я вам тоже. Официанту снимся мы оба. Нам обоим снится официант. И так далее, включая весь Штефанбург. Так что ли?

Фишер молчал. Потом задумчиво кивнул.

– Слишком глубокая и причудливая философия, – сказала я. – Может быть, через сто лет ее примут всерьез. А пока это мне кажется бредом.

– Но это же вы начали разговор о Штефанбурге: есть он или нет? Сон он или явь? Это же вы сами сказали!

– Ах, Фишер! – засмеялась я. – Мало ли что скажет девушка, да еще накануне своего шестнадцатилетия. Простите, но я сказала папе и Грете, что ухожу ненадолго. Жду вас тридцатого мая.

Мама ко мне на день рождения не пришла. Утром я получила записочку с курьером: «Прости меня, доченька. У меня ужасающая мигрень. Мы обязательно увидимся на днях. Но я не могу оторвать головы от подушки. Я тебя целую. Я тебя поздравляю. Я тебя очень люблю».

Конечно, хорошо, что записка была написана человеческими словами. Наверное, она меня и в самом деле любит. Но мне вдруг надоело думать о ней. Я почувствовала усталость от этих отношений. Не злость, не досаду, не обиду, а именно усталость. Смешно, что курьер был первым, кто меня поздравил с днем рождения. Смешно было также, что мама не прислала ни подарочка, ни букетика. Впрочем, может быть, она действительно тяжело болеет уже несколько дней. Почем я знаю, о чем они там говорили с папой? Может быть, она слегла с нервным расстройством. Он мне ничего про это не рассказывал, а я сама решила пока не задавать ему вопросов.

Звонок курьера разбудил папу, и через несколько минут он вошел ко мне в комнату с обещанной камеей в бархатной коробочке, а также с письменным заверением, что картина Артемизии Джентилески «Иаиль» из дедушкиной коллекции отныне принадлежит мне.

Третьей меня поздравила Грета. Она подарила мне вышитый бисером кошелек и маленький букетик искусственных ромашек из шелка и бархата. Я вспомнила гадание на желтой ромашковой пыльце, которое она мне устроила («невинной девушкой умрете, барышня!»), и немножко поежилась, но потом поняла, что это всего лишь свидетельство ее давней влюбленности в меня, засмеялась, обняла ее и расцеловала.

Потом были Генрих и Минни.

Потом из подвала пришел дворник Игнатий, принес пирог и букет от имени всех остальных слуг.

Но вообще день рождения не получился, потому что у Греты прямо за столом началось сначала сильное кровотечение, а потом преждевременные роды. Я сама повезла ее в больницу.

Глава 36

Жалко. Все было очень красиво.

Грета была в длинном белом платье с кружевным воротником и золотым поясом, с высокими буфами на рукавах, маленьким вырезом, на котором был чудесный, скромный, но очень красивый кулон. Еще я ей подарила два кольца. Одно совсем недорогое, но очень изящное – бижутерия, какие-то стекляшки в виде большого анютиного глазка: три лиловых лепестка, два бархатно-синих и желто-красная середина. А другое кольцо – маркиза из мелких-мелких брильянтиков. Даже удивительно, как ей это шло. Она была очень красива. Совершенно не скажешь, что это едва грамотная повариха, вернее, даже не повариха, а кухарка, деревенская девчонка – то есть не деревенская, а из маленького города, «с нищей окраины бедного городка», как выразился Фишер. Это гораздо хуже, чем настоящая деревенщина. В крестьянах есть крепкая закваска и крутое тесто. Это люди с понятием. А вот эти окраинные – вообще черт знает что. Но Грета была чудесным исключением. Красота облагораживает… Вот никому ведь не придет в голову спрашивать, какое образование и какое происхождение и вообще есть ли совесть у женщин Праксителя, Кановы или Тордвальдсена. Они прекрасны, потому что красивы. Мы, глядя на них, считаем их прекрасными, совершенными, а значит, добрыми, умными, сердечными. А раз мы их такими считаем, значит, они такие и есть. Ведь если говорить человеку: ты умный, благородный и добрый, говорить все время, восхищаться им по сто раз в день – то он помаленьку таким и станет. Ему не придет в голову говорить глупости или делать подлости.

Наверно, я слишком сильно любила Грету, поэтому я нарядила ее в белое, а сама оделась очень изящно и строго: длинная черная юбка, ослепительная новехонькая белая блузка, на шее – подаренная папой камея на высокой бархатке и, в довершение всего, узенький черный пиджак английского стиля. Ну и черные лаковые туфли, конечно. У Греты тоже были лаковые туфли, но белые.

Папа, когда нас увидел (а мы в ресторан приехали чуть-чуть попозже, папа уже там был – он распоряжался лакеями, которые расставляли цветы), хмыкнул, кашлянул, отвернулся, высморкался, покраснел малиновым цветом, а потом сказал: «Ну, может быть… может быть, все-таки… но, впрочем, бог с тобой – твой праздник» – и вот тут я увидела нас с Гретой в зеркале (мы выходили на террасу через холл ресторана), и мне самой сделалось слегка дурно. Я не могла представить себе, как это неприлично выглядит со стороны: мы с Гретой были одеты как жених и невеста. Грета, мне показалось, ничего не поняла. Она радостно смотрелась в зеркало и даже взяла меня за руку. Мне на секунду даже хотелось сказать ей: «Побудь тут. Я сейчас», – схватить извозчика или таксомотор и через полчаса вернуться в пышном платье с цветами, с бутоньеркой в волосах, напялив на себя все кольца и браслеты, которые у меня есть. Я колебалась несколько секунд, но потом решила, что это будет предательство и трусость. Ничего. Двадцатый век. Уже прошло четырнадцать с половиной лет двадцатого века. Привыкайте, господа. Королева Виктория уже давно почила в бозе.

Хорошо.

Гостей описывать не стану. Как-то мне не до того. Всё те же девочки, вернее, подросшие девицы, со своими мамашами, а некоторые даже с папашами. Какие-то папины друзья. Госпожа Антонеску, которую я поначалу даже не узнала: она была в каком-то новом пышном парике и вообще расфуфыренная, как преуспевающая буржуазка – бывшая лавочница, прикупившая десяток магазинов. Ничего похожего ни на мою любимую ученую гувернантку, на мою почти что маму в течение многих лет, ни на худую деловитую хозяйку мебельной мастерской, какой я ее видела буквально полторы недели назад. Она обняла меня, прижалась ко мне щекой и чмокнула воздух в районе моего затылка. Я сделала то же самое. Фу, какая гадость! И все девочки, и все дамы (а там было несколько мамаш, я, кажется, уже говорила) делали точно так же. А господа чуть-чуть склонялись над моей рукой, чуть-чуть приближались к ней своими губами и тоже чмокали воздух, примерно в четырех дюймах от моих пальцев. Гадость, гадость, гадость! Неужели это и есть ваше хваленое совершеннолетие?!..

Папин любимый друг, родовитый, но бедный князь, тоже был. И его сильно повзрослевший, с нелепыми усиками, жирный сын тоже шаркнул ножкой и чмокнул воздух около моей руки. Я на секунду задержала его руку в своей, улыбнулась ему, как бы приглашая вспомнить те разы, когда он со своим папой приезжал к нам в поместье. Но он глядел на меня без улыбки, тупо и голубоглазо. Он немного похудел, кстати говоря. Вернее, обдряб. Тогда он был как пончик, как тугой мячик, а сейчас у него обвисли щеки, и живот болтался под сюртуком. Наверное, папа строго запретил ему есть пирожные. «Wie geht’s mit dem Sattelgurt?»[23] – спросила я его. «Entschuldigung, Fräulein?»[24] – глупо отозвался он. «Ничего, ничего, – засмеялась я. – Все в порядке!» – зачем-то чмокнула его в щеку и повернулась к другим гостям, которые выстроились в небольшую очередь.

Грета стояла в полушаге от меня и брала у меня из рук коробочки и букеты и складывала их на специальный столик. Каждому из гостей я говорила, кивая на Грету: «Девица Мюллер – моя ближайшая подруга». Мой друг, месье Гийо, – как говорил Евгений Онегин. Наверное, все они, кроме Фишера разумеется, а может быть, даже включая моего папу (может быть, он начал так себя успокаивать) – все они, наверное, считали, что это моя камеристка, служанка-подруга-помощница-наперсница. Dame de compagnie. Вернее, не дама, а мадмуазель. Но ведь я сама тоже еще далеко не дама. А вот Фишер поцеловал мне руку по-настоящему, а потом слегка обнял и поцеловал в обе щеки и макушку. Он был очень хорош сегодня: дорогой темно-серый костюм по последней моде (я видела такие в журналах), красная, в мелкую клеточку бабочка, такой же платочек, торчащий из нагрудного кармана, и перстень с черным камнем на неожиданно красивой руке. Он протянул мне стандартную бархатную коробочку, перевязанную золотой ленточкой, а потом пригнулся ко мне и прошептал: «А еще кое-что потом». – «Потом, потом», – прошептала я в ответ.

Расселись.

Папа произнес краткий тост.

Я, честное слово, даже не успела понять, какие блюда стояли на столе, потому что Грета – она сидела рядом со мной, и мы с ней сидели во главе стола, и это действительно, наверное, выглядело очень неприлично – Грета вдруг побледнела, прислонилась ко мне головой, потом сказала: «Барышня, (странное дело, она так и не привыкла звать меня по имени), я, пожалуй, пойду. Ничего?» – встала, отодвинула ногой стул, вышла из-за стола. Я увидела, как на ее белом платье ниже попы расплывается алое пятно. Я вскочила, схватила ее под руку и закричала: «Врача! Скорее!» И мне было совершенно все равно, что подумают люди, что там будет с гостями, с угощением, с праздником, с подарками и даже с моим папой.

А когда всё благополучно кончилось…

Благополучно в том смысле, что жизнь Греты была вне опасности, но ребеночка мы потеряли, и я специально сказала врачу: «Только не смейте мне говорить, мальчик это был или девочка!» – чтобы в голос не разрыдаться. Я сидела у Гретиной кровати, гладила ее руку и шептала:

– Главное, ты жива. Ничего. Это случается. Доктор сказал, не так уж редко бывают такие печальные случаи. В этот раз выпало тебе. Жалко. Но ничего.

Я гладила ее волосы, проводила пальцами по лицу, по губам, задерживала пальцы на ее губах и чувствовала ее осторожные поцелуи. Просто подрагивание губ, но я знала, что на самом деле это поцелуи.

– Ничего, ты выздоровеешь, и мы уедем далеко-далеко. И будем, как в сказке, жить-поживать и добра наживать. – Грета заплакала. – Ну хватит, хватит! – сказала я, тоже чуть не плача. – Я же говорю, это случайность. Как камень, который сорвался с карниза и ударил по голове. Никто не виноват: ни камень, упавший с карниза, ни человек, шедший мимо. Главное, что ты жива. Что ты жива и здорова.

– Не случайно, – сказала Грета. – Вовсе не случайно. Я, барышня, так вас люблю, и вы меня теперь любите. Мы теперь всегда вместе будем жить? Всегда, правда?

– Всегда, – ответила я. – Всегда.

– Поэтому надо правду сказать, – сказала Грета. – За вранье бог накажет. Этот ваш Фишер меня вызывал на разговор. Он мне все объяснил. Умный такой человек, спокойный, убедительный.

– Ну, ну, – поторопила я.

– Он мне рассказал, что ничего тут стыдного нет. И что это очень даже с давних пор. И что сейчас очень многие даже знатные дамы, и графини, и богачки вот так живут.

– Ну, – спросила я, – и что?

– Вот и я решила: раз так, то пускай так и будет. Значит, судьба моя такая. Я же не зря вас, барышня, полюбила, когда первый раз увидела. Вам, наверное, лет восемь было, а может, и того меньше. Прямо хотела вам ножки расцеловать. Вот я и подумала, зачем нам в таком разе ребенок? И решила.

– Что? – спросила я.

– Пошла в подвал к работницам. Они меня к одной бабке повели. Она мне туда что-то впустила. Вроде мыльного раствора. Но я не знаю точно. Что-то разводила в мисочке, а потом клистиром впускала. – Грета взяла мою руку, прижала к губам и сказала: – Вот я теперь совсем свободная для вас.

– Грета, – сказала я. – Грета, Грета, Грета. Прости меня, что я тебя… Ну, в общем, во всё это втянула. Во все эти дела. Я пришлю тебе денег. Придет человек с деньгами, с вещами. Уезжай. Я тебя не могу больше видеть.

Я встала и пошла к двери.

– Барышня! – закричала Грета. – Стасечка!

Да, она меня уже так называла, я два раза к ней приходила ночью, то есть перед сном, просто поцеловать, погладить по головке.

Мне показалось даже, что она встает с кровати.

Что-то упало, стеклянное или жестяное. Я не обернулась.

Выскочила наружу, примчалась домой и велела Мицци и Генриху немедленно собрать Гретины вещи, отвезти их в больницу. Я дала Генриху денег, чтобы он расплатился с врачами и вообще все устроил: чтобы отправил девицу Мюллер восвояси. Только не к нам в имение, а куда она захочет. Главное, с глаз долой.

Папа наблюдал за всей этой моей суетой, стоя в дверях гостиной. В тех дверях, которые соединялись с коридором, ведущим в его и дедушкину комнаты.

– Ты очень жестокая, – полусказал, полуспросил он.

– Нет, не очень, – сказала я. – Как раз вот ровно настолько, насколько надо. Поверь мне.

– Кстати, – вспомнил папа, – ты столько раз спрашивала меня про наши отношения с мамой. Изумлялась, возмущалась, не верила, осуждала, жалела и все такое. Буря чувств и мыслей, – папа даже всплеснул руками. – Вот неделю, кажется, назад, а может, даже десять дней назад. Дай-ка я посмотрю в блокноте, когда это точно было…

– Не надо, – сказала я. – Ну что там было примерно неделю назад?

– Я сказал тебе, что мы с мамой встретились и поговорили, а ты даже не поинтересовалась, как и что.

– Извини, – сказала я.

– Ты меня изумляешь, – сказал папа. – Тебе это на самом деле неинтересно?

Мне это на самом деле стало неинтересно. Однако я спросила:

– Ну что там стряслось?

– Стряслось, – сказал папа. – Кое-что стряслось. Спешу тебя обрадовать. Эти годы пошли твоей маме, а моей любимой жене, мы ведь не разведены, как ты знаешь… Мы же католики… Эти годы пошли ей на пользу. Мне кажется, она многое перечувствовала и передумала.

– «Пере-» в смысле «через» или в смысле «наоборот»?» – спросила я.

– В смысле иди ты к черту, – сказал папа и замолчал обиженно.

Я пожала плечами и повернулась с мыслью идти к себе.

Честное слово, мне было не до папиных поздних любовных метаний.

– Мы решили снова жить вместе!.. – крикнул папа мне в спину. Я остановилась не оборачиваясь. – Мы решили все начать с начала. – Папин голос дрожал, трепетал и даже чуточку слезился. – Мы вспомнили нашу юность. Нашу любовь. Салоны поэтов. Ночные прогулки. Аллеи и рощи в имении. Это неразменное золото, Далли! Мы не имеем права его расточать в ссорах и разлуках.

– Вы поедете в свадебное путешествие? – я обернулась.

– Представь себе, да! – сказал папа. – В сентябре. Во Францию.

– А мамин и твой тоже как будто сын, этот итальянец? Он будет жить тоже с вами?

– Со всеми нами, – сказал папа. – Конечно, с нами. Я его еще не видел, но мама уверяет, что это обворожительный молодой человек. Впрочем, возможно, что он поедет учиться. И ты тоже.

– Что и я тоже?

– Ты тоже поедешь учиться. Мы с мамой так решили. Раз ты такая талантливая девочка. Твои учителя говорят об этом. Тебе надо дать образование. Хорошее образование. Это так современно – образованная молодая женщина. История искусств. Или, например, русская литература. Твой, как его, ах да, Яков Маркович говорит, что ты удивительно хорошо говоришь по-русски и разбираешься в тайнах русской души, как она явлена в книгах великих русских писателей. – Папа говорил как по-писаному. С ним всегда такое случалось, когда он чем-то увлекался. Сейчас, очевидно, его увлекла идея спровадить меня куда подальше. – В Петербург, – сказал папа, – или в Париж. Выбирай.

– Что-нибудь еще на «п», – сказала я. – Перуджа, Претория или Пенсильвания. А вообще-то черта с два. Не хочу никуда ехать. Хочу вернуться в имение и пить там чай с плюшками и вишневым вареньем. Пока все.

Но тут же я подумала, что папа, наверное, прав.

Мне надо уехать.

Вот ведь в чем дело: несмотря на все наши ссоры и взаимные насмешки – мы с ним, как ни крути, за эти почти десять лет стали самыми близкими людьми. И я, хотя была его дочерью, была для него единственной и самой близкой женщиной за эти годы. Я не знаю, бегал ли он на конюшню в имении, ездил ли он к актрисам в Штефанбурге. Ну, допустим, что да. Это неважно. Это полнейшая чепуха. Его единственной любимой женщиной все это время была я. Почти такая же злая и капризная, такая же непонятная, непредсказуемая, но зато такая же умная, проницательная, начитанная, разговорчивая, с такими же потрясающими фантазиями, как бросившая его жена. То есть как моя мама. И вот теперь они с мамой сошлись снова. Или собираются сойтись. Не могут быть у одного мужчины две любимых женщины в одном доме. Это, ей-богу, какой-то разврат. Или прямая дорожка в сумасшедший дом. Так что папа прав, разумеется. Хотя мне от его правоты не легче.

Поэтому я сказала:

– Впрочем, ладно. У меня есть время подумать?

– О чем? – спросил папа.

– Выбрать: Париж или Петербург, – ответила я. – Вы, я надеюсь, – я хотела спросить: «Вы меня обеспечите как следует? Чтобы я могла снять квартиру в Париже или Петербурге, нанять прислугу, ходить в театры, я уж не говорю о плате за обучение и книги – это как бы само собой разумеется, но осеклась, подумав, что это было бы слишком бессердечно – задавать такие вопросы в столь важный момент, и поэтому продолжила: – …вы, я надеюсь, устроите что-то вроде семейного ужина? Чтобы мы, наконец, все вместе посидели, поговорили о будущем нашей семьи. Чтоб я, наконец, могла увидеть вас – веселых и счастливых – рядом!

Папа посмотрел на меня очень пристально, пытаясь понять, правду ли я говорю, или издеваюсь, или что-то задумала. Но я со всей доступной мне искренностью улыбалась и хлопала глазами. И он, кажется, поверил.

– Да, – сказал он, – разумеется.

– И моего нового брата князя Габриэля ты тоже позовешь?

– Разумеется, – сказал папа, – если он захочет. Надеюсь, даже уверен, что он захочет. Это ведь очень важно – первый семейный вечер! – и папа поднял палец.

– Чудесно, папочка, – сказала я. – А почему мама, если вы уже обо всем договорились, если сейчас сплошная любовь и снова семья, почему мама не пришла к дочке на день рождения?

– Хорошенький был, кстати говоря, день рождения, – сказал папа. – Я понимаю, ты не виновата, но… Надеюсь, эта история тебя многому научила.

– Не надо, папочка! – попросила я. – Но ведь мама же не знала, что такое случится? Или знала? Или – знала? – я сощурилась и нахмурилась.

– Бог с тобой! – сказал папа. – Откуда она могла это знать? Ну, не думаешь же ты, что твоя мама знакома с этими мерзкими подпольными абортистками?

– Я ничего не думаю, – сказала я.

– Она в самом деле захворала, – сказал папа. – У нее действительно тяжелейшая мигрень. Будет правильно, если ты ее навестишь.

– Непременно, – заверила я. – У меня еще есть кое-какие дела. Я буду вечером. Или завтра вечером. – Я подошла к нему, чмокнула его в щеку, быстро собралась и выбежала на улицу, думая только об одном: скорее бы появился этот проклятый черт Фишер.

Наверное, Фишер на самом деле был черт, потому что появлялся тут же, стоило только о нем подумать. Прямо как Мефистофель. Жалко только, что я не Фауст. А, впрочем, тут же – это слишком сильно сказано. Фишер ждал меня на Гайдна, 15.

Но перед этим я, как велел папа, съездила к маме, привезла ей цветы и конфеты. Дверь открыл князь Габриэль. Мы с ним расцеловались вполне по-братски. Мама лежала на диване. Бледная, некрасивая, но прекрасная. На столике стояли разные микстуры и капли и горела спиртовка под чайником, из носика которого шел какой-то ароматический пар и мама его вдыхала.

– У тебя, наверное, вот от этого всего голова болит, – сказала я, без спроса закрутив огонь. – Вообще, мне кажется, ты залечилась. Нельзя столько лекарств на одну душу. – Я показала на столик, где теснились пузырьки и коробочки. – Мама, тебе надо в деревню. К лесам и полям, к озерам, речкам и сенокосам. Папа сказал, что вы помирились. Я счастлива. Правда, он сказал, что вы решили выпереть меня в Париж или Петербург. Но, наверное, вы правы.

– Отчего же выпереть? – томно сказала мама. – Тебе ведь надо получить образование. Образование для девушки – это так современно! А нет – так нет. Мы будем только счастливы, если ты будешь жить с нами и покоить нашу старость.

– Хорошо, мамочка, – сказала я. – Прости мое детское любопытство. Что ж там было с этим паном Ковальским? Ты можешь мне объяснить двумя словами? А если не двумя, тогда не надо. Тогда в другой раз.

– У меня ужасно болит голова, – сказала мама, прикрыв рукой глаза. – В другой раз.

Я вздохнула и все-таки спросила:

– Но тогда хоть одно слово. Просто – «да» или «нет».

Я глядела на нее и думала: чего бы такого у нее спросить, чтоб она могла ответить «да» или «нет»? Может быть, это была афера с фальшивым векселем? Я про такое читала в газете. Некоторым удавалось все быстро провернуть, и выкупить вексель, и остаться с хорошей прибылью. Она надеялась нажиться? Зачем ей нужны были деньги? Для этих террористов? То есть она взаправду состоит в каком-то комплоте против правительства? Значит, расстроив эту сделку, я спасала империю? Вот ведь судьба, однако… А может быть, она просто захотела вернуться в имение, чтобы стать его хозяйкой наконец? Ведь она сама сказала: «Мне бы твое бесстыдство, я бы давно выгнала твоего отца из имения». А теперь, когда афера не удалась, она помирилась с папой? Чтобы все равно стать хозяйкой? Как это пóшло. Хоть плачь.

Кажется, я сумела не заплакать. Ну, разве самую чуточку.

Мама отняла руку от глаз, глаза ее были все еще закрыты, и я испугалась, что снова, как много-много лет назад, увижу ее холодную тонкогубую улыбку с мелкими зубками-жемчужинками, прозрачный взгляд и тихий, но ясный голос: «Побереги слезки, доченька. Они тебе еще пригодятся». Я испугалась, что насмерть ее возненавижу и даже убью, потому что револьвер у меня с собой.

Но мама тихо сказала, не разлепляя ресниц:

– Прошу тебя, Далли! В другой раз.

Ладно.

Лучше я буду считать, что мне это все приснилось.

Я поцеловала маму в лоб, поправила ей подушку, порекомендовала вместо лекарств связаться с доктором Ференци, который лечит разговорами и уговорами и многим помогает. А если не помогает, то, во всяком случае, не травит человека разными снадобьями и зельями. Сказала, что в ближайшее время у нас будет семейный вечер (мама томно покивала головой) и в дверях на прощание обнялась с князем Габриэлем. Мне показалось, что он обнял меня слишком дерзко.

– Братик, – сказала я, – не шали! – И пешком пошла вниз.

Мама жила на шестом этаже, как вы помните. То есть в мансарде пятиэтажного дома.

Шла и думала: очевидно, подлый мальчишка, узнав, что мы теперь будем жить в одном доме одной семьей, решил обеспечить себе не слишком хлопотные услады в том же самом доме. В соседней комнате. С названной сестричкой. Фу, гаденыш! Мне стало его совершенно не жалко. Тем более что речь-то шла на самом деле о двух-трех неделях. Самое большое – о месяце. Вы понимаете, что я имею в виду? Если я его не прикончу – его растерзает толпа. Или повесят по суду. Стоит ли так сокрушаться о лишнем месяце жизни для этого приторного красавчика? А ведь он так мне нравился еще совсем недавно. Ну, нравился, потом разонравился. Так бывает.

Когда я подъезжала к дому 15 по улице Гайдна, от крыльца как раз отъезжал пустой извозчик. Я сразу поняла, что это Фишер приехал. Поэтому я зашла в свою квартирку, сделала туалет, вымыла руки и почему-то захотела сесть на кровать с ногами, прямо в ботинках. Но все-таки сняла их, подвернула юбку и легла поверх одеяла. Полежала так минут пять, глядя в потолок и старясь не думать о том, как однажды, четыре года назад, я вернулась в имение из Штефанбурга и нашла в своей постели между матрацем и спинкой длинный-длинный золотой Гретин волос. Потом, подбив подушки поудобнее, села в кровати, протянула руку за сумочкой (она стояла на рядом с кроватью на полу), достала револьвер и стала смотреть, сколько патронов осталось. Четыре. В дверь постучали.

– Не заперто, – крикнула я.

Фишер вошел, раскланялся, поставил на пол свой саквояж, пробормотал что-то вроде «позвольте» и сел в постели у меня в ногах.

– Ну, – сказала я, – торгуйтесь.

– Семь тысяч восемьсот крон, – сказал Фишер. – Если считать по реальной цене золотых империалов. Сколько там было в кошельке, который вы нашли на крылечке? Вот вам и гонорар.

– Шутите? – сказала я.

– Верно, шучу, – согласился Фишер. – Ваша сумма?

– Как это пóшло, дорогой Фишер! – сказала я. – Как пóшло! Прямо даже не знаю, что со мной делается. Вот буквально до этого момента, вот до этой самой минуты… Посмотрите на часы, Фишер, скажите мне, который час.

– Восемь часов ровно, – сказал Фишер.

– Вот до восьми часов вечера пятого июня четырнадцатого года мне казалось, что все это ужасно увлекательно и романтично: разведка и контрразведка, грандиозные заговоры, терроризм, тайные убийства… А на самом деле это что-то вроде похода в банк, а потом в магазин. Выписал чек – взял нужную сумму – отдал продавцу – получил товар. Боже, Фишер, какая тоска! Поедемте на Новую Гвинею. Там папуасы трясут копьями и водят хороводы под луной.

– Непременно, – сказал Фишер. – Но не сегодня.

– Да, да, – кивнула я, – сначала надо сделать дело. Сделал дело – гуляй смело. Так, кажется?

– Так, так, – сказал Фишер. – Ну, я вас слушаю. Ваши условия?

– Какие между друзьями условия? – я изобразила смех.

Я хотела было сказать нечто вроде: «Вы победили, Фишер. Меня тут все победили: сначала мама, потом Грета, потом вы». Но это было бы слишком литературно. Поэтому я сказала просто:

– Я убью этого типа бесплатно.

– Дайте я поцелую вам ножки, – и Фишер взял меня за лодыжку.

– Не дам, – сказала я, наставив на него револьвер. – Они плохо пахнут. Я с утра не вылезала из ботинок.

– Обожаю ваш запах, Далли! – сказал он, раздув ноздри.

– Грязный фетишист или мерзкий притворщик – что хуже?! – закричала я.

Фишер захохотал. Я покрутила револьвер на пальце.

– Кстати, – сказал Фишер, – давайте пройдемся по подробностям.

– Какие еще подробности? – удивилась я. – Мама и этот загадочный итальянец в ближайшие дни обедают у нас. Вот и все подробности. Я справлюсь.

– Далли! – сказал Фишер. – Вы что, посреди обеда подниметесь с пистолетом и будете делать пиф-паф? Или караулить его в сортире? Какая глупость!

– А вы как хотите? – спросила я.

Фишер достал из портфеля красивую плоскую деревянную коробку и вытащил из нее золотой портсигар. Потом спрятал его обратно.

– От вас требуется только одно: чтобы он раскрыл этот портсигар. Желательно в ваше отсутствие. Потому что иначе вас тоже здорово покалечит. Даже если вы будете в трех шагах.

– Бомба? – спросила я.

– Изумляюсь вашей проницательности, Шерлок! – улыбнулся Фишер.

– Отлично, доктор Уотсон! – сказала я, взяла у него из рук футляр, открыла, достала портсигар.

– Осторожно! – вскрикнул Фишер.

– Спокойно, – сказала я. – Я все поняла. Вот эту кнопочку не нажимать и не раскрывать. Верно?

– Верно, – сказал Фишер.

Он ушел.

Я уже совсем было собралась то ли ехать домой, то ли ложиться спать, как вдруг в дверь снова постучали. Я спрятала револьвер под подушку.

– Да, да?

Это оказался Петер.

– Шел мимо – вижу, у вас окошко светится.

И действительно, время уже было половина одиннадцатого. Я не заметила, как прошло время, не помнила, как я зажгла свечу.

Он сел точно так же, как Фишер, на кровати у меня в ногах. А я сидела, поставив ноги на покрывало и обхватив колени руками. Мы долго молчали. Говорить нам было совершенно не о чем. Я рассматривала Петера, а он глядел в сторону. У него был красивый печальный профиль. Интересно, он тоскует по Анне? Он догадывается, что это я ее пристрелила? Но спрашивать об этом, сами понимаете, было неловко.

– О чем вы думаете? – вдруг спросил он.

– О Штефанбурге, – ответила я. – Ваш друг Фишер когда-то очень давно говорил мне, что в Штефанбурге в самых простых мещанских домах на стенах можно встретить драгоценные картины великих мастеров прошедших времен. Чуть ли не эпохи Возрождения. Он обещал рассказать мне, как это вышло, а я все забывала спросить. Может быть, вы знаете?

– Странная и печальная история. Когда-то Штефанбург был богатым венгерским городом. Он назывался немножко по-другому.

– Знаю, Домбальфельд, – сказала я.

– Нет! Это потом. А раньше он был то ли Иштванвар, то ли Иштванхедь, но смысл тот же – замок Стефана. Маленькая копия Будапешта. Да не такая уж и маленькая. Потом с севера пришли германцы, а с юга славяне. Они пришли туда не войной, а как-то просочились постепенно. Одна семья, другая, десятая, Дом, другой, десятый. Одна лавочка, другая. Один цех. Улица, квартал, район. Ну, и так далее. И венгров становилось все меньше и меньше. А в… я забыл точную дату, кажется в третьей четверти восемнадцатого века, произошла страшная история, которую называют «штефанбургский размен». Не слышали? – Я помотала головой. – Неудивительно. Об этом все молчат. Об этом было запрещено говорить. В общем, славяне и германцы, заключив союз, завоевали большинство в городском магистрате и постановили выселить венгров. Девять из десяти, вы понимаете? Децимация своего рода.

– Децимация – это когда казнят каждого десятого, – поправила я.

– Да, да, конечно, – сказал Петер. – То есть еще хуже, чем децимация! Не каждого десятого, а именно что девять из десяти. Это решение было принято рано утром, объявлено в полдень, а исполнено поздним вечером того же дня. Людей выкидывали из домов прямо на улицу и занимали их жилища. Взять с собой разрешалось только самую малость: пару белья, кружку-ложку и десяток крон. Поэтому в квартирах осталось все – мебель и даже картины на стенах. В том числе очень дорогие. Штефанбург был очень богатым городом. Наверное, новые хозяева все же чувствовали, что тут что-то не так. Поэтому в старых домах мебель стояла на старых местах, и картины тоже висели, вот как остались. А если люди переезжали на новую квартиру, они все расставляли и развешивали по-старому. Какое-то странное лицемерие… Захватить чужой дом, но беречь его обстановку.

– Просто жадность, – сказала я. – Практичность. Висят картины, стоит хорошая мебель, и пусть себе. Как говорят в народе, покойники не кусаются. Народ ведь практичен до цинизма.

– Наверное, – кивнул Петер. – Все было очень четко организовано. На улицах стояли подводы. Людей грузили на эти телеги и увозили прочь – вернее, даже не увозили, а разрешали уехать, куда-то туда, – он помахал рукой, – ближе к Будапешту, в родные, так сказать, края… Ужасающая жестокость, правда?

– Правда, – сказала я.

– Особенно ужасно, что люди это воспринимали как нечто совершенно естественное. И захватчики чужих домов, и жертвы. Не было ни торжества победителей, ни сопротивления, ни даже какого-то особенного плача.

– Понятно, – сказала я. – Сегодня ты, а завтра я. Как в русской опере.

– Я вижу, вас это не удивляет, – сказал Петер с некоторой неприязнью.

– От моего удивления ничего не изменится, – возразила я. – И вообще, наверное, здесь какая-то историческая закономерность. Племена сражаются, как животные. Никакой морали, простая борьба за существование. Каждая раса карабкается наверх по чужим головам. Я, например, убеждена, да и моя учительница говорила, что две великие расы – славянская и германская – в будущем веке будут играть главную роль во всем мире. Я горжусь, что во мне смешались эти две крови. Вы же славянин, Петер, и вы должны быть на стороне славян. Вы же серб.

– Не совсем, – сказал он. – Точнее говоря, совсем нет. Помните, я вам говорил, что у моих родителей маленькое имение в горах, что я, в общем…

– Мелкопоместный дворянин? Или вообще хуторянин?

– Да. То есть нет. Я говорил это – но я солгал, простите. Я не немец, не славянин, не венгр и не румын…

– Неужто еврей?

– Будто кроме евреев нет гонимых народов? – возмутился Петер. – Хотя про мой народ вы, конечно, не знаете. Когда-то, сравнительно еще недавно, может быть, всего полсотни лет назад, где-то в нашей империи – наверное, на окраине – жил маленький народ кувзары. Даже не народ, а вроде племени. Маленькое племя размером в деревню. Их вырезали по капризу помещика. Всех. А деревню сожгли. Но случилось так, что уцелело двое пятилетних детей: мальчик и девочка. Они видели весь этот ужас, и рассказали мне. Они ничего не помнили, даже названия деревни не знали, а тем более где она и как фамилия барина. Только слово «кувзары».

– Понятно, – сказала я. – Ваши папа и мама. Они живы?

– Нет, – сказал он. – Они скончались не так давно. Сначала папа, мама потом. Я у них поздний ребенок.

– У вас есть братья и сестры? – спросила я.

– Нет, – сказал он. – Я единственный сын. Единственный кувзар на свете.

– Грустная история, – сказала я. – Ну и что дальше?

– Дальше – университет, адвокатура, тюрьма и виселица.

– Ох! – сказала я. – Что вы такое говорите?

Хотя я всё поняла.

Но он не понял, что я всё поняла, и объяснил:

– Потому что я непременно наведу справки и узнаю, кто убил всю мою родню. Я их разыщу. Конечно, этот помещик давно умер. Но я найду его детей и внуков, даже правнуков… Пусть меня потом повесят.

– Вы убьете всех? Включая маленьких детей?

– Они ведь убили всех нас. Включая маленьких детей.

– Но маленькие дети не убивали!

– Наши маленькие дети тоже не поджигали конюшню этого помещика.

– Грустная история, – повторила я. – То есть вы хотите исполнить завет ваших родителей, да?

– Да, – сказал он.

– Но они, наверное, ничего такого вам не завещали. Не призывали отомстить, убить тех детей и внуков.

– Да, – сказал он. – В смысле – нет, не призывали, не завещали. Но…

– Но вы просто чувствуете, что так надо? – подсказала я. – Да?

– Да. Сердцем чувствую.

– Это дурно, дорогой Петер. Злое у вас сердце. Мстить – это приумножать зло. Но вы знаете, я вас понимаю. Не получается жить по божественным прописям. Я вас очень хорошо понимаю.

– Какая вы умная и все-таки добрая, – вздохнул он и протянул мне руку.

Я пожала его пальцы и даже чуть погладила их, и он улыбнулся.

– Я вас понимаю, – повторила я и вздохнула. – Вы знаете, Петер, был один человек, которого я на самом-то деле любила сильнее всего. Это был мой дедушка. Он давно умер, но я его прекрасно помню. У него было серебряное лицо. То есть коротко стриженная борода, но во все щеки. И мне, когда я была маленькая, так виделось – серебряное лицо дедушки. И мне почему-то кажется… Ах, Петер, ну зачем я вам буду говорить, что мне кажется? Странные мысли в голову лезут. Мне на день рождения надарили кучу подарков. Мне тридцатого мая исполнилось шестнадцать.

– О, – сказал Петер, – поздравляю! Я не знал.

– Вам господин Фишер не сказал?

– Да пошел он к черту, этот Фишер! – Петер махнул рукой. – Я честное слово не знал! Если бы я знал, я бы вам что-нибудь подарил. Давайте я сейчас сбегаю в гастхаус за вином. Разбужу хозяина. Вам уже шестнадцать, вы имеете полное право выпить вина вдвоем с молодым человеком!

– Пустяки, Петер. Не надо. Да, так о чем я?.. Дедушка. Дедушка мне ничего не завещал, ничего не приказал. Но я сердцем чувствую… Ну все, полно, полно глупости говорить. Не надо мне ничего дарить. Мне и так надарили кучу подарков и вот такой, довольно странный, – я достала из сумки деревянный футляр с портсигаром, – должно быть, по ошибке. Я точно не помню кто. Всё перепуталось, эти коробочки, букеты, пакеты. У некоторых людей, – трещала я, – особенно у богатых людей, которые поколениями привыкли вести дом как следует… Вы знаете, как следует вести дом? Ах, сколько бы я могла вам порассказать об этом, Петер! Жаль, времени мало!.. У таких людей есть целые шкафы, заполненные вещами, которые они загодя покупают для подарков своим друзьям. Наверное, какая-нибудь девочка из моих подружек залезла в такой подарочный шкаф, увидела красивый футляр, чуть приоткрыла его и подумала, что это – шкатулочка для колец. Или уж не знаю, что она там подумала. Возьмите себе.

Петер достал портсигар из футляра и залюбовался им.

– Открывайте, что вы! – сказала я.

– А вдруг там интимная записка? – улыбнулся Петер и вернул портсигар мне.

– Ну и пусть! – сказала я, силой впихнула портсигар в руки Петера, крепко обняла его за шею и нажала кнопку.

Услышала, как мама говорит папе:

– Какая злая девочка.

– Девочка, в общем-то, неиспорченная, но с фантазиями, – ответил папа.

– Зато умерла невинной, – засмеялась я.

На марлевом жгуте над моим лицом набухала капля эфира, совсем как та, которая в феврале по утрам начинала набухать на сосульке, на лепном карнизе над окном нашей квартиры в Штефанбурге, и значит, мы скоро поедем домой.

Сноски

1

Ах, невероятно! Вы так свободно говорите на нашем языке! (нем.)

(обратно)

2

Первая строка «Куплетов Мефистофеля» из оперы Гуно «Фауст». «Златой телец стоит» (франц.). Русский перевод: «На земле весь род людской чтит один кумир священный…»

(обратно)

3

Госпожа Реальность (нем.).

(обратно)

4

Барышня (нем.).

(обратно)

5

Верую в единого Бога отца вседержителя, создателя неба и земли, видимого всего и невидимого (лат).

(обратно)

6

«и от сына» (лат.). Дополнение к догмату об исхождении Святого Духа, отличающее римско-католическую церковь от православной.

(обратно)

7

Компаньонка (франц.).

(обратно)

8

Настоящее брабантское кружево (франц.)

(обратно)

9

В большой (т. е. в развернутый) лист (лат.).

(обратно)

10

Добрый день, князь (ит.)

(обратно)

11

Будем говорить по-итальянски? (ит.)

(обратно)

12

Вот и замечательно. Вот я вижу элегантного юношу из хорошей семьи. Он ведь из очень хорошей семьи, правда? Мне шестнадцать. Мне пора замуж. Что я должна делать? Хватать его обеими руками? Хватать добычу и тащить в свое гнездышко? Так?

(обратно)

13

Намекни ему, пусть он сделает мне предложение. Завтра. Пусть завтра приедет поговорить с моим отцом. С букетом цветов.

(обратно)

14

Он беден. Он невыразимо беден. У него одна рубашка. Он стирает ее вечером своими руками и вешает на натяжной каркас, мой, для платьев, потому что платить двадцать крейцеров прачке – у него просто нет таких денег.

(обратно)

15

Ничего. Зато я богата, невыразимо богата. У меня немереные десятины пашен, лесов и всякого такого прочего.

(обратно)

16

Неужели бы тебя устроил такой брак?

(обратно)

17

Раз я прошу тебя, значит устроил бы (нем.).

(обратно)

18

Взаимно (франц.).

(обратно)

19

Дух обиды (франц.).

(обратно)

20

Вся наша жизнь – игра (итал.).

(обратно)

21

Начало «Куплетов Мефистофеля» из оперы Гуно «Фауст»: «Златой телец стоит, окружен благовониями, его мощь простирается из конца в конец мира» (франц.). Русский перевод: «На земле весь род людской чтит один кумир священный…»

(обратно)

22

Поллюции; дословно – «мокрые сны» (нем.).

(обратно)

23

Как дела с чересседельником? (нем.)

(обратно)

24

Простите, барышня? (нем.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg